Вирсавия [Линдгрен Торгни] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Торгни Линдгрен Вирсавия


Моим детям


Это была самая первая повесть, какую я услышал в моей жизни. И теперь я расскажу ее вам.

Торгни Линдгрен

_

Шафан служил в доме царя Давида. Был он невелик ростом, но широк в плечах и проворен в беге, волоса у него были длинные, и обыкновенно играл он перед царем на гуслях-кинноре.

Вместе они стояли на кровле царского дома, и в тот миг, когда царь увидел Вирсавию, увидел ее и Шафан, глаза его наторели в уменье двигаться так же прихотливо и все же расчетливо, как маленькие, прищуренные глаза царя.

Женщина вышла во двор, что за домами хелефеев и фелефеев, она только что купалась и теперь утиралась большим полотенцем, кудри ее трепетали на ветерке. Даже Шафан, еще не ведавший вожделения, тотчас разглядел, что она поистине ошеломительно красива. Царь вытянул тяжелую, алчную голову, будто хотел приблизиться к ее благоуханию и услышать мягкие звуки, с какими члены ее соприкасались друг с другом, дыхание его стало тяжелым и хриплым.

На расстоянии полета стрелы, подумал Шафан, толком не зная почему. Будь же готова, дщерь: забудь отныне народ твой и дом твой, дабы насладился царь твоей красотою. Ибо он господин твой и пред ним должно тебе пасть ниц.

У нее есть крылья? — сказал царь. И голова ее осиянна светом?

Нет, отвечал Шафан, привыкший, что царь задает вопросы, которые для обыкновенного человека вовсе не были естественны и ясны сами по себе. У нее нет крыльев. Она во всем такова, какой ты ее видишь.

Приведи ее ко мне, сказал царь. Он по-прежнему стоял наклонясь вперед, настороженно всматриваясь.

Что мне сказать ей? — спросил Шафан.

Но царь не ответил, только нетерпеливо покачал головой, а это означало: говори, что хочешь, скажи, что при виде ее царь ослабел и изнемог, скажи, что царь велит высечь ее кнутом, забросать камнями и сжечь, если она не придет, скажи ей правду!

Шафан взял с собой двух царских телохранителей, он знал, что женщины презирают отроков, а если в доме у нее есть муж, возможно, им придется убить его, если у нее в доме возлюбленный, его тем паче придется убить. Ведь царь как дитя, благоговейно подумал он. Чувства переполняют его. Слишком много в его сердце пыла и любви. Он более чем на тридцать лет старше меня, и все же мне кажется иногда, будто он мое дитя.

Ах, эта безрассудная жажда святости.

Вирсавия причесала волоса свои, прикрепила к виску желтый цветок жасмина, застегнула на шее золотую цепочку, надела покрывало и красный полотняный плащ; Шафан и стражники ждали в воротах, она заставляла их ждать, заставляла ждать царя Давида.

Наконец она пришла. Повернулась к стражникам, чьи могучие плечи облекала золоченая броня, а мечи свисали с бедер подобно мощным мужским членам.

Красива ли я? — робко и простодушно спросила она.

Ты ужасно красива, отвечал Шафан забавно пискливым мальчишеским голосом.

Царь сидел на скамье из слоновой кости, когда они поднялись к нему с Вирсавией; кожаные ремни сиденья заскрипели, когда он пошевелился.


Долго Давид смотрел на нее, не только с вожделением, но и с испугом, а быть может, и оценивая, как смотрел на филистимлян перед сражением при Кеиле, она же сняла покрывало и обернула им правую свою руку.

Как тебя зовут? — наконец спросил он.

Ее зовут Вирсавия, услужливо сказал Шафан. Муж ее — Урия, храбрый. Хеттеянин.

Царь жестом отослал телохранителей, ему хотелось быть с нею наедине. Шафан оставался в двух шагах позади Вирсавии и видел, что она дрожит.

Ты немая? — спросил царь.

Она не привыкла говорить, сказал Шафан. Она женщина робкая и боязливая.

Что повелишь ты мне сказать? — спросила Вирсавия.

Она осторожно подняла голову и взглянула на него — жесткие мелкокурчавые волоса доходили ему до плеч, сидел он наклонясь вперед, упершись локтями в колени, и голову тоже вытянул вперед, будто хищная птица, он и был похож на хищную птицу.

Скажи, что видеть царя для тебя великая честь, подсказал Шафан.

Бесконечное счастие для меня видеть господина моего царя лицом к лицу, произнесла она. Голос у нее был низкий, самую чуточку хрипловатый, по-особенному певучий тон его наводил на мысль, что родом она из горной деревни к югу от здешних мест либо мать ее происходила с юга.

Сколько тебе лет? — спросил царь, голос его звучал странно глухо и сдавленно.

Девятнадцать, ответила Вирсавия. Урия купил меня у отца моего Елиама, когда мне было тринадцать. Он тогда не знал, какой красавицей я стану.

Ты умеешь ли танцевать? — спросил царь.

Она попыталась перехватить взгляд его прищуренных глаз, но щелочки были слишком узкие, казалось, он стерег свой взгляд как бесценное сокровище.

Обычно я танцую для Урии, отвечала она. Он пьет вино, а я танцую.

Ты будешь танцевать для меня, хрипло и с натугой сказал царь.

Шафан принес киннор и стал у столпа возле царской скамьи. Пристроив инструмент к бедру и левой рукою держа треугольный корпус, он медленно ударял по струнам, музыка струилась из-под правой его руки, будто священный елей и птичий щебет. Играя, он смотрел на царя, на бедного взволнованного царя. С ним явно что-то случилось, что-то настигло его, он походил на зверя, пойманного в сети. Шафан с трудом смирил желание подойти к нему, погладить по волосам, прижать его голову к своей груди, он едва не задохнулся от пронзительной нежности.

Нет, танцовщица из нее никудышная. Двигалась она медленно, почти неуклюже, шаркая ногами по кедровым половицам, снова и снова поднимала руки и пропускала сквозь пальцы свои тяжелые, блестящие кудри, будто могли они исполнить тот легкий, парящий танец, который сама она исполнить не умела, живот ее и бедра будто скованы целомудрием.

Но когда Шафан ускорил ритм и пальцы его стали быстрее перебирать сдвоенные верблюжьи жилы, плащ ее наконец соскользнул на пол с каким-то шипящим, чмокающим звуком, который как бы эхом отозвался в горле у царя, слетел с полуоткрытых его губ. Шафан — единственный, кто был способен видеть глаза царя и понимать его взгляд, — увидал, как он поначалу всматривался в лицо Вирсавии, потом в ее лоно, как пристальный его взор блуждал между двумя этими крайними точками: лицом, которое покрылось густым румянцем, и лоном, укрытым блестящими черными завитками; казалось, всем своим охваченным страстью существом он искал узы, связующие лицо и лоно, дух и плоть, искал способ соединить их и сплавить в одно.

Внезапно, наверное страшась, что чудовищное внутреннее напряжение разорвет его, царь резко крикнул Вирсавии, чтобы она перестала танцевать. Она тотчас замерла, тяжело дыша, вид у нее был как у ребенка, пристыженного и все же полного ожидания; ладонями она приподняла свои груди, хотя им это вовсе и не требовалось.

Голос царя по-прежнему звучал глухо, вымученно и страдальчески, когда он сказал:

Совершила ли ты положенные жертвы?

Да, господин мой царь, отвечала она. Совершила.

Каждый, кто прикоснется к чему-нибудь нечистому, подумал Шафан, сам делается нечист, и должен он омыть одежды свои, и омыться водою, и нечист будет до вечера.

Нечист?

И тогда царь велел Шафану для вящей надежности принести в жертву Господу двух молодых голубей, Господь обитал неподалеку, в шатре-скинии. Голубей Шафан купит возле домов финикиян, у слепого голубятника, и сам отнесет их к священникам, ведь лоно женщины никогда, никогда не может быть достаточно чисто.


Когда они остались наедине, царь велел Вирсавии подойти, подался вперед, обхватил ее колени и втиснул голову меж ее беспомощных ляжек, будто искал прохлады, или тепла, или просто защищенности и покоя. Так они несколько времени оставались недвижны, она было подумала, что это и все, чего желал царь, и больше ему ничего не надобно, однако затем почувствовала, как тяжелый его торс давит на нее, толкает назад, она поспешно наклонилась вперед, чтобы устоять на ногах, а главное, чтобы не позволить царю упасть в этой скрюченной, постыдной позе. Но весу в ней оказалось недостаточно, падения было не избежать, но, уже падая, царь высвободил голову и стремительно повернулся, так что, очутившись в конце концов на полу, они лежали рядом, у него под головой была испуганно вытянутая рука Вирсавии, а по лицу ее, глазам и губам рассыпались его жесткие, курчавые волоса. Она слышала, как он нетерпеливо и решительно срывал с себя одежду, в пылу страсти вновь и вновь бормоча имя Господа, ткань трещала и рвалась, она уже чуяла запах его пота.

Как раз в это время вернулся Шафан, хотел сообщить царю, что голуби куплены и священники приняли их; теперь он замер у двери, отчасти скрытый столпом. Я не успел, думал он, я бежал недостаточно быстро, священники еще не принесли голубей в жертву.

А царь уже приступил к ней, торопливо и безжалостно, как будто она была врагом, которого должно победить, он был такой тяжелый и обнимал ее так крепко, что она чувствовала, как кости ее гнутся и едва не ломаются; он вошел в нее — и вскрикнул от боли, словно это его пронзили. Изо всех сил она старалась покориться и выдержать — пусть царь исполнит свое намерение, ведь она не более чем предмет неистовой его любви. В том-то и состоит существо любви: быть предметом для чьей-то любви.

Она вытянула руки и обхватила его безволосые, дрожащие от напряжения ляжки, улавливая ладонями всякое движение его тела. Царь Давид любит меня, думала она, оттого так и поступает. Оттого что поступает так со мною, он и любит меня.

Наконец рот его открылся и исторг ужасный, почти невыносимый вопль, он кричал так, как кричал над поверженным врагом, над исполином, или народом с чуждым божеством, или над городом, полным золота и жемчугов, а потом он откатился от нее, грузный, обмякший, истомленный.

Она услышала, как он немедля принялся говорить с Господом. Однообразные, мрачные и жалобные звуки, похожие на песнопения, которые доносились из шатра, где обитал Господь; серая и все же блестящая капелька слюны висела у царя в бороде.

Когда он в конце концов умолк, она спросила:

Ты говорил с Господом?

Я всегда говорю с Господом, ответил царь. Он единственный, кто понимает меня.

А каков Он — Господь? — спросила Вирсавия.

Он таков, как я, сказал царь Давид.

Как я.

И Вирсавия подумала о том, как он вот только что едва не раздавил ее, подумала о безрассудной его страсти.

Господь добр, назидательно сказал царь. Любовь Его безгранична.

Он таков, как я? — подумала Вирсавия. Что Он сделает с Урией? Что станется со мною?

Все же я не понимаю Его, сказала она. Даже если любовь Его безгранична. Любовь еще и непостижима.

Да, сказал царь Давид, любовь еще и непостижима. Любовь есть непостоянство и неуверенность. Самая ужасная неуверенность.

И Господь именно таков? — сказала Вирсавия.

Да, отвечал царь. Именно таков.

И, припав губами к ее волосам, он запел, зашептал, залепетал одну из тех песней, какими услаждал Господа, а заодно и Шафана:

Господи! Ты испытал меня и знаешь.
Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю;
Ты разумеешь помышления мои издали.
Иду ли я, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня,
и все пути мои известны Тебе.
Сзади и спереди Ты объемлешь меня
и полагаешь на меня руку Твою.
Дивно для меня ведение Твое —
высоко, не могу постигнуть его!
Шафан смотрел на них. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, шептались, он слышал их голоса, но слов не разбирал. Вот только что царь выбрался из глубокого колодезя своих чувств и теперь лежал совсем спокойно, уткнувшись губами в ухо женщины. Шафан хотел бы лежать так на месте Вирсавии, он думал о неслыханной защищенности, какую изведал бы, если б ему дозволено было положить голову на плечо царя или же упокоить на своей тонкой, хрупкой руке тяжелую голову царя. Удивительно, что он, совсем еще отрок, порою испытывал к царю отеческие чувства. И в то же время считал, что царь ему как отец.

Царь Давид повернул голову и заметал его. Щелки глаз сузились еще больше, так что даже Шафан и тот не мог поймать его взгляд, ужасная гримаса исказила лицо. Мне бы надо играть для него! — подумал Шафан. Весь облик царя стал вдруг совершенно необъясним, он как бы ушел в собственную непостижимость.

Шафан! — вскричал он. Давно ли ты стоишь здесь, за столпом?

Я стоял там все время, сказал Шафан, и голос его дрогнул от тепла и участия. Я все видел!

Царь приподнялся на локте и странно чужим и надломленным голосом кликнул стражу. А когда воины прибежали, крикнул им:

Уведите этого отрока! Вынесите его во двор и поразите мечом! Выколите ему глаза!

А Шафан только и смог подумать: вот и такое тоже возможно, непостоянна, как ветер, любовь, и нет на свете ничего, кроме непостоянства. Оно объемлет меня со всех сторон, оно отверзает очи слепых.

И он повернулся к царю, взял душу свою и протянул ему на ладони, не мог он оставить царя, не сказавши хоть малую долю того, что переполняло его. Но не сумел выдавить ни слова, ни даже стона.

А Вирсавия не сказала ничего.


Немного погодя царь Давид поднялся, он не смотрел на нее, обратил к ней свою широкую, чуть сутулую спину, оправил одежду, движения его были тяжеловесны и решительны, будто показывали, сколь он непоколебим и бесстрастен, рыжеватые, дремучие волоса лежали на плечах.

Совсем недавно они были почти одно, его пот увлажнял и холодил ее кожу, и волосок от его бороды пристал к ее губам, но теперь тело его вдруг представилось Вирсавии необычайно далеким, она не посмела бы окликнуть его, даже робко, с глубочайшим трепетом, он виделся ей таким же чужим, как кумир, изваянный финикийскими каменотесами, и она вряд ли сознавала еще, что он человек.

Затем Вирсавия тоже встала, стала подбирать и приводить в порядок свою одежду и, сама не зная почему, переняла от царя манеру двигаться: согнула спину, будто ее отягощало бремя царства, а маленькие свои ноги ставила так, будто всякий шаг был чреват тяжкими последствиями, руки же поднимала с опаской, медленно, будто они были обвешаны медными пластинами.

И стремительно, едва уловимо промелькнула у нее мучительная мысль, что царь завладел ею и бродил теперь внутри ее тела, что она позволила ему наполнить себя, как будто была порожним, дотоле не использованным сосудом. Болезненная судорога стиснула ее нутро, а когда царь вдруг обернулся и посмотрел на нее, она, точно пытаясь защититься, наклонила голову и непослушными от робости пальцами стала приглаживать растрепавшиеся, спутанные кудри.

Ни в коем случае нельзя ей лишиться чувств, нельзя пачкать блевотиной кедровый пол царя Давида.

_

Вирсавия, однако, возвратилась в дом Урии. Воины с огромными мечами провожали ее, липкое семя царя медленно стекало по ее ляжкам, она думала о пленниках, и рабах, и побежденных со склоненною головою, обо всех тех, кого на глазах у нее вели вверх по лестницам к царскому дому. Пленница, побежденная — вот кем она чувствовала себя. У побежденного нет более намерений, думала она, нет стремлений, нет цели, побежденный свободен от надежд и мечтаний, всеми покинут и свободен. Свободен быть пленником.

Чтобы состояние это не длилось вечно, ей должно победить царя Давида.


Каждый вечер шли дожди, была весна, месяц авив, Иоав, и храбрые военачальники, и воины осаждали царский город аммонитян, Равву; Урия был одним из тридцати семи храбрых у Давида. Царь Раввы Аннон обесчестил послов, которых Давид послал к нему, когда воцарился он на престоле, и Урия был среди этих послов, Аннон заподозрил в них соглядатаев и обрил каждому половину бороды, а одежды обрезал до чресл. Потому-то Господь повелел царю Давиду завоевать землю Аммонитскую и уничтожить детей Аммоновых, и теперь Иоав с войском стоял под стенами стольного города, во исполнение воли Божией разорили они и опустошили земли вокруг Есевона и Медевы, истребили десять тысяч мужей и три тысячи рабов отослали в город Господень Иерусалим; скоро они ворвутся внутрь стен, и разрушат город, и уничтожат аммонитского бога Милхома, чтобы впредь тот никогда более не утверждал, будто он есть Господь, чье подлинное имя Иегова.

Урия? — сказал царь Давид. Храбрый? Хеттеянин?

Пошлите за ним! Пошлите гонца к стенам Раввы, в воинский стан! Скажите военачальнику Иоаву, что волею Господа должно Урии немедля отправиться к царю в Сион!

Затем он приказал Шевании, тому, что трубил трубами и назначен был для священных занятий, пойти в дом Урии, к Вирсавии.

Ты будешь стеречь ее, сказал царь. Будешь стеречь ее так, как будто ты пастырь, а она овца, самая драгоценная во всем Израиле!

Шевания уже вышел из горницы, уже отвернулся, готовый сбежать вниз по лестнице, но царь окликнул его:

Она не должна покидать дом свой, она принадлежит мне, я завоевал ее, она моя пленница, нет ей цены!

Когда шаги Шевании стихли, объяла царя тоска, он желал оказаться на месте этого отрока, поспешить к ее дому и стеречь ее, быть свободным от всех обязанностей, кроме послушания: видеть, как она приготовляется ко сну, поднести чашу с водой к ее постели, устроить себе постель у ее порога и тем показать ей, что она пленница, слышать ее доверчивое дыхание, когда она наконец уснет.

Она первая женщина, думал он, она вышла прямо из рук Творца, не изменили ее все те рождения и смерти, какие испытал род людской, она явилась прямо из рук Творца.

Быть может, я сам измыслил Вирсавию? — думал он. Быть может, она возникла в тот самый миг, когда взгляд мой упал на нее? Быть может, сила и желание в глазах моих создали ее из воздуха? Быть может, она всего лишь мимолетное облачко, которое скоро исчезнет?

И он подумал о своих женах, о пятидесяти двух женах в женском доме, об Авигее из Кармила, и Маахе, и Аггифе, и Эгле, и всех остальных, о запахе их, о невнятных, а порою крикливых голосах, о пошлости их и сластолюбии.

Мысль об Ахиноаме Изреелитянке наполнила его мимолетной печалью, Ахиноама родила ему Амнона, первенца, она помогла всем остальным его женам родить всех остальных его сыновей и никогда не сетовала, если он на время забывал, что есть она на земле. Черные, блестящие волоса ее поседели, левая рука усохла и почти не двигалась от неведомой болезни, которую наслала на нее какая-то из других жен; только когда помогала Ахиноама роженице разрешиться от бремени, рука эта ненадолго вновь оживала; она лишилась трех зубов, что были некогда сплошь крепкими и белыми, а верхняя губа ее поросла густым черным пушком. Печаль и забота подобны любви, думал царь. Ахиноама и Вирсавия. Первая и последняя, защищенность и бренность, истина и обманчивость, сытость и голод.

Он чувствовал, что должен поговорить с кем-нибудь, а единственный, с кем он мог говорить, был Господь.

Хелефеи и фелефеи с огромными метательными копьями и тяжелыми медными щитами, привязанными ремнем к плечу, последовали за ним, они думали, он направляется в женский дом, дабы исполнить свои царские обязанности; они же, по обыкновению, будут веселиться с рабынями в большом нижнем покое — пока они ожидали царя, арамейские рабыни всегда танцевали для них.

Но царь пошел не к женскому дому, а к скинии Господней, и стражи тотчас решили, что выглядит он бессильным, и переглянулись, разочарованно и многозначительно. Возле скинии Господней никакого веселия не было, можно разве только перекинуться в кости либо позабавиться с нищими, которые всегда лежали и сидели на камнях у ограды переднего двора. На худой конец и нищие спляшут.

Давид беседовал с Богом в скинии, во внутреннем помещении, отделенном разноцветной пурпуровой, голубой и червленой завесой, в святая святых, где стоял ковчег откровения, где Господь в невидимости и непостижимости своей восседал под крыльями херувимов, что были на крышке ковчега. Наискось от себя Господь мог видеть золотой седмисвещник и стол для хлебов предложения с лепешками на елее, и круглыми хлебами, и тонкими неквашеными опресноками.

Лежали там и невидимые хлебы, которые один только Господь мог видеть и только Он один ощущал их запах, и были то хлебы предложения хлебов предложения, кои священники, подражая обыкновенным пекарям, месили благоговейными, торжественными движениями и как бы пекли над жертвенником всесожжения. Воображаемые хлебы, мнимые хлебы, призрачные хлебы, хлебы, что выпекались из чистой святости, и ничего более.

Запах утреннего курения и полуденной жертвы всесожжения был еще силен, Давид так и не сумел привыкнуть к сладкому и тяжелому дыму, знал только, что Господь желал дурманного этого дыма ежедневно.

Он стал на колени пред ковчегом откровения, воздел руки, и устремил взор на крышку, и несколько времени вслушивался в дыхание Господа и в безмолвие. И вот начал беседу, и пользовался словами, которые и сам он, да, наверное, и Господь давно уже знали наизусть, и говорил тихо и осторожно, как бы сам с собою, медленно, будто слова шли по узкому мостику над пропастью. Обращенное вверх лицо его было бесстрастным и спокойным, почти таким, каким бывало оно, когда Шафан играл царю.

Господи! не в ярости Твоей обличай меня, говорил он. И не во гневе Твоем наказывай меня. Ибо стрелы Твои вонзились в меня и рука Твоя тяготеет на мне. Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превышают голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне; смердят, гноятся раны мои от безумия моего. Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу.

Ибо чресла мои полны воспаления, и нет целого места в плоти моей.

Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего. Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя. Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, — и того нет у меня.

Царь знал, что Господь благоволит покорности и сетованию, а порою даже с удовольствием ими насыщается, Господу угодно видеть человека таким, каков тот есть на самом деле; и меж тем как он говорил, голос его становился все тише, он уже скорее шептал, нежели говорил, не хотелось ему, чтобы Господь слышал, сколь он поистине велик и взыскателен духом. Лампады седмисвещника освещали его сбоку, так что половина лица была в тени, а суровое, отважное, мужественное и вместе достойно-смиренное в его облике проступило ярче — ему хотелось, чтобы Господь видел его именно таким.


К тебе, Господи, возношу душу мою, продолжал он. Боже мой! на Тебя уповаю, не сокруши меня, да не восторжествуют надо мною враги мои! Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей! Ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?

Он не убоялся сказать так Господу: во гробе кто будет славить Тебя?! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу!

Теперь лицо его уже не было спокойным, даже в слабом боковом свете от седмисвещника было отчетливо видно, как натянулась кожа на скулах и тяжкие думы покрыли чело морщинами. Он должен приступить к делу, надлежащая мера красноречия уже отмерена, теперь надобно быть совершенно искренним, пусть даже он будет сам себе противоречить — Господь все равно узнает правду. И теперь голос Давидов сделался неслышен, ведь слова наверняка были внятны и без голоса.

Вирсавия, сказал он. Я уже владел ею и хочу владеть ею вечно. Господи, внутренним взором я вижу, как Урия спит с нею, и это невыносимо. Кости мои иссохли, я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать — зачем поставил Ты Вирсавию в то место, где взгляд мой упал на нее?

Зачем поразил Ты ее светом очей моих?

Зачем предал Ты меня этой преступной страсти? Зачем низринул во тьму кромешную, куда ходит один только черный козел?

Пусть останусь я свободен, пусть останусь царем!

Я вижу Урию, Господи: он ловит губами ее сосцы, он упивается влагой и сладостью ее лона, грубые руки его и пальцы зарываются в ее плоть, это невозможно стерпеть, он пожирает ее, как волк пожирает козленка! Когда возвратится он, истребивши сынов Аммона, то, одержимый похотью, станет спать с нею снова и снова, будто вознамерившись убить ее, — таков делается мужчина, когда сражение прекратилось! Господи, страшна любовь и обманчивее злобы, она создана губителем и ангелом бездны, течет она потоком, как воды реки!

Царь совсем не пользовался голосом, забыл, что у него есть голос, и все же он кричал, боль исказила его лицо, и выкрикнул он то, что было для него совершенно ясно и истинно:

Господи! как поступить мне с Урией? Отчего Ты велишь мне погубить Урию? Урии должно умереть, я слышу Твой голос внутри меня, я прикажу убить его, я принесу его в жертву и дарую ему счастие! Избавь же меня, Господи!

Лицо его вновь успокоилось, неимоверное напряжение как будто бы ослабило свою хватку, он более не слышал крика внутри себя и закончил беседу пред ковчегом в мире и достоинстве, голос его опять был по-царски холоден и сдержан:

Господи, пусты мы, люди, и тленны, ходим мы в жизни, подобно бесплотным призракам. Надежда моя на Тебя, я пришелец, о котором Ты заботишься. Ты исполнил сердце мое веселием с того времени, как у них хлеб и вино умножились. Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности.


Из двух козьих шкур, взятых в скинии Господней, устроил Шевания себе постель у порога Вирсавии. Она не говорила с ним, понимала, что его послал царь. Возвратившись в дом свой, она вдруг вся задрожала от обессиленности, а быть может, и от лихорадки, более всего хотелось ей лечь прямо на каменные плиты пола, как во дни землетрясения, она ведь и дрожала как от землетрясения. Но все же она смирила учащенное свое дыхание и усталость в членах; сделавши над собою усилие, от которого заболело сердце и помутился взор, она с виду спокойно и привычно совершила омовения, причесала волоса и приготовилась ко сну.

Вот я какова, думала она, я так просто не ложусь.

Когда Шевания увидел, что она вытянулась на постели и укрылась одеялом, он пошел к кувшину с водой, что стоял за дверью, и наполнил свежей водою глиняную чашку, чтобы поставить у ее изголовья. Подойдя затем к Вирсавии, он увидал, что тело ее сотрясается от беззвучных рыданий и что она спрятала лицо под одеялом, как прячет лицо умерший. Он нерешительно остановился с чашкой в руке, надобно что-то предпринять, ведь, наверное, есть что-нибудь такое, что царь велел бы ему сделать, нет сомнения, что он должен еще и оградить ее от сильных смятений и губительных чувств и мыслей. Она не слышала, как он подошел, лежала под одеялом одинокая, и покинутая, и беспомощная.

Долго медлил Шевания, долго не мог решить, какой поступок будет правильным, но в конце концов наклонился к Вирсавии и поднял одеяло с ее лица; он ожидал, что щеки ее будут облиты слезами, а рот перекошен от плача. Однако лицо ее лишь чуть поблескивало от пота, и она смотрела на него широко раскрытыми, удивленными и сухими глазами, как будто бы желая услышать от него какие-нибудь слова.

Я знаю, как это бывает, нерешительно сказал Шевания. Я тоже избран. Родители мои отдали меня священникам в тот день, когда Господень ковчег завета перенесли в Иерусалим из дома Аведдара Гефянина. Мои родители избрали меня и сделали благодарственною жертвой.

Избрали? — медленно проговорила Вирсавия.

Нам, избранным, должно понимать друг друга, сказал Шевания. Я трублю трубами у входа в скинию Господню и пред ковчегом Господним. Когда волоса у меня на висках достигнут полной своей длины и шею мою сокроет борода, удалюсь я на все дни жизни моей в скинию Божию, кровью овна мне помажут мочку правого уха, и большой палец на правой руке, и большой палец на правой ноге и так посвятят в священники.

Если до той поры не изберут меня для чего-нибудь другого, добавил он.

Он смутно предчувствовал, что это поручение, данное ему царем, может стать началом другого избрания.

Избрали? — повторила Вирсавия. А потом спросила:

Почему ты здесь?

Царь послал меня.

Она посмотрела на него — борода еще редкая и совсем как пух, лоб чистый, гладкий, а глаза по-детски большие и доверчивые. Нос у него был маленький и острый, гладкие, темные, почти черные волоса его закрывали уши, он робко, умоляюще и вопросительно улыбался ей своими красными, слегка выпяченными губами, от платья его шел теплый, вкрадчивый запах курений, запах священства.

Но зачем он послал тебя? — спросила она. Того, кто трубит трубами пред Господом?

Мне должно стеречь то, что свято, отвечал он.

Свято? — переспросила Вирсавия удивленно, как бы обращаясь к себе самой. Что же свято здесь, в доме Урии?

Ты.

Разве же я святая?

Ты избрана, сказал Шевания. Царь властен избрать святыню. И даже то, что в миг избрания не свято, исподволь преображается благодаря близости царя и делается святынею.

Она чувствовала, как напряжение отпустило, когда Шевания посмотрел на нее и заговорил с нею, она уже не всхлипывала и не рыдала, наверное, оттого, что в милости своей царь Давид прислал к ней Шеванию.

А царь Давид святой? — спросила она.

Да, отвечал Шевания. Он помазанник Божий, пророк Самуил из Рамы избрал его по велению Господа. Святее всех живых — Господь Бог, но за ним по святости следует царь.

А я? — сказала Вирсавия. Разве же я, обыкновенная женщина, могу быть святой?

Святым может быть что угодно. Медный сосуд в скинии Господней, и труба, которой я трублю, и царские сыновья, и сандалии священников. Все дело в избрании. Все избранное — свято. А самое избранное есть самое святое.

Шевания заговорил с пылом, и уголки рта его повлажнели. Он был рад наставить Вирсавию.

Избираемое для жертвоприношения тоже свято.

Дай мне воды, попросила она.

Он протянул ей чашку, и она, опершись на левый локоть, стала пить. Потом отдала ему пустую чашку, вновь легла и затихла, Шевания видел по ее лицу, что множество вопросов еще одолевало ее и что из черт ее покуда не изгладились смятение и испуг. Отчего она испугана? Оттого, что находилась во власти царя Давида? Но ведь все и всегда находятся в чьей-нибудь власти!

Вот и для этого человек тоже избирается — дабы жить, преисполняясь жизнью другого.

Или же святость испугала ее?

Высок над всеми народами Господь, сказал Шевания, просто чтобы не молчать. Над небесами слава Его. Кто, как Господь Бог, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями?

Когда Вирсавия высказала наконец вопрос, который все это время просился наружу, голос у нее дрожал и был неуверен:

Что он сделает с Урией?

Кто?

Царь. Царь Давид.

Шевания ответил не сразу, ведь надобно было подумать, какова бы могла быть воля царя в этом особенном случае, он понимал, Вирсавия требует, чтобы он ответил вместо царя.

Ты любишь ли Урию? — спросил он.

Люблю ли?

Я не знаю другого слова для этого трудного вопроса.

Я принадлежу ему, сказала Вирсавия.

Ты ему принадлежала, поправил Шевания.

Быть может, я любила сознавать, что принадлежу ему, осторожно произнесла она. Что, как бы там ни было, я кому-то принадлежу.

И Шевания ответил на ее вопрос чистой правдой:

Возможно, он поступит милостиво. И тогда он вознесет Урию до приставника среди арамеев. Возможно, он поступит мудро. И тогда вернет тебя Урии и забудет о тебе. А возможно, он поступит хитро и разумно. Тогда он велит убить Урию.

Руки Вирсавии будто лишились крови, стали холодными, она спрятала их под одеяло, чтобы согрелись они от бедер ее, и чувствовала, как мышцы сводит от холода.

И как же, по-твоему, он поступит? — спросила она, и голос ее вдруг зябко задрожал, она вся похолодела, когда поняла, что спрашивает не об Урии, а о себе самой.

Я не знаю, как он поступит, осторожно сказал Шевания. Ничего нельзя знать наверное. Но святость сделала царя Давида очень хитрым и очень умным.

Не нашлось у него для этого более мягких слов.

Святость — свойство непостижимое, сказала Вирсавия, стуча зубами. Последствия ее и действия могут быть какими угодно.

Пути и плоды святости неисповедимы, согласился Шевания.

Но отчего сама жизнь не святыня? — неожиданно сказала Вирсавия, почти с отчаянием. Если медные кувшины, и елей, и сандалии священников могут быть святы, то, наверное, и жизнь человека должна быть святынею! Дух, который живет в человеке!

А потом добавила:

Даже если б ты предал меня поруганию, как воины предают поруганию женщин побежденных народов, я бы смогла отнять у тебя жизнь!

Шевания ощутил прилив гордости, когда она упомянула об этой возможности: что он мог бы предать ее поруганию.

Потом он задумался над этим диковинным вопросом, над святостью жизни. Никогда он не задавал себе этого вопроса, никогда не слышал, чтобы его задавали другие, и потому несколько времени медлил с ответом.

Святость беспощадна и бесчеловечна, наконец проговорил он, медленно, однако без колебания. Она слепа, не взирает она на человека и мимолетную его жизнь, она как силки птицелова и как язва.

Для святости нет ничего святого? — задумчиво и тихо обронила Вирсавия.

Да, сказал Шевания.

Оба умолкли, казалось, говорить было более не о чем. Шевания стоял с пустою чашкой в руке, Вирсавия широко открытыми глазами смотрела мимо него, словно пыталась разглядеть то далекое и непостижимое, о чем они говорили. Однако в конце концов она задала ему последний вопрос:

И как же царь Давид сумел сделаться таким святым?

Но Шевания даже и тут знал, как ответить:

Избрание, и помазание, и благословение сделали его святым. И уголья в руках пророка Самуила. Но прежде всего, конечно, сделался он святым от собственной его силы и власти. Сила и власть зачинают и рождают святость. Каждый подвиг, им совершенный, каждая война, в которой он победил, каждый город, им оставленный, каждый народ, им истребленный, только прибавляли ему святости.

Тут Шевания задумался очень глубоко.

Вот потому-то, продолжал он, мы, мужчины, и жаждем власти: власть делает нас святыми перед Богом и людьми.

Да, он в самом деле так и сказал: мы, мужчины.

Ведь в конце концов нет у мужчины брата на земле и над ним один лишь Владыка небесных воинств.


Потом они еще несколько времени разговаривали о сне, коего надобно было теперь дожидаться лежа и закрывши глаза; Шевания сказал, что она должна спать ради красоты своей, ведь если она лишится Урии, то не имеет она права лишиться и красоты, и Вирсавия не стала задерживаться мыслью на этом пугающем замечании об Урии, потому что его речи о красоте ее были так приятны и ободряющи.


Еще этой же ночью Вирсавия узнала, что понесла, она чувствовала, как царское семя бродит у нее во чреве и разбухает, груди ее во сне сделались как огромные мехи для вина, и она ощущала нерожденного, только-только зачатого сына — он сосал ее грудь, покоился на ее локте, прильнувши к теплому и влажному стану ее.

А когда рассвело, еще до первой утренней стражи послала она Шеванию в царский дом с вестью: Вирсавия понесла и родит сына.


Когда беседа с Господом была закончена, царь Давид воротился в свой царский дом. Вместе с сыновьями своими Амноном и Авессаломом, которым в скором времени должно стать мужчинами, и с колченогим Мемфивосфеем он подкрепился жареным барашком и на протяжении всей трапезы не произнес ни единого слова.

Некогда царь был пастухом, отроком пас отцовские стада, тысячи овец отца своего Иессея на холмах меж Фекоей и Вифлеемом; он и теперь порою ночевал под открытым небом, дабы сберечь в себе пастушье мягкосердие и великодушие, с этой целью позади царского дома оставлен был участок поля, и он спал там на голой земле, укрывшись одеялом из козьей шерсти, под охраной дюжины хелефеев. По истечении такой пастушеской ночи всегда призывали Асафа из рода Левия, начальника певцов, который один только мог убедить пастуха Давида, что тот и вправду царь: хотя был Давид младшим среди сыновей Иессея, восьмым и последним, но Господь избрал его и возвысил, ныне он царь над Сионом, он сам завоевал гору Сионскую, и царскую крепость, миновала непроглядная черная ночь, когда спал он, будто зверь, на земле, и он вновь был помазанником, восстал из смертной бездны.

Для таких пробуждений была особая песнь, царь сам сложил ее, музыканты пели и произносили ее нараспев, простирая руки к розовеющим утренним небесам.

Господи! силою Твоею веселится царь
и о спасении Твоем безмерно радуется.
Ты дал ему, чего желало сердце его,
и прошения уст его не отринул,
ибо Ты встретил его благословениями благости,
возложил на голову его венец из чистого золота.
Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему
долгоденствие на век и век.
Велика слава его в спасении Твоем;
Ты возложил на него честь и величие.
Ты положил на него благословения на веки,
возвеселил его радостью лица Твоего,
ибо царь уповает на Господа
и по благости Всевышнего не поколеблется.
Так провел он первую эту ночь после первой встречи с Вирсавией, под открытым небом, лишь тонким одеялом отделенный от тьмы небесных пространств; земля была еще влажная после дождя, когда утром пробудился он от звука труб возле скинии Господней и увидел певцов, направлявшихся к нему от ворот царского двора, и уразумел он, что помышления его прояснились и углубились, промытые сном, и теперь он знал, как ему поступить с Урией.

Но для начала он повелел призвать к нему писца.

Писец этот был в Иерусалиме, когда Давид завоевал город, он знал священные знаки для четырех разных языков и писал заостренной тростинкой на глиняных табличках. Назначение записей было — умалить преходящность слов.

Написанное оставалось в собственности говорившего, пряталось в тайник под полом и никогда более не использовалось. Оно было — и этого уже предостаточно.

Иногда царь приказывал писцу записать песнь, которую сложил, и тогда глиняную табличку посылали с гонцом к храмовым певцам, дабы слова эти сохранялись в скинии, пред ликом Всевышнего.

Перед писцом царь поневоле говорил медленно, каждое слово должно было созреть, быть может, в том и заключалась истинная задача писца — обуздывать и смирять бег мыслей, открывать слова одно за другим так, чтобы говорящий поневоле заглядывал в них, как ловец раковин заглядывает в открытые их створки.

Предназначение писания было — писание.

Язык писцу вырезали, простая мера предосторожности давнего его хозяина. А царю Давиду нравилось усматривать в этом глубокий смысл: писец как таковой должен быть совершенно чист. Словам должно слетать не с уст его, а только с пальцев его.

_

Писец, вот что надобно записать о Шафане.

Шафан умер.

Я, царь Давид, любил его как мою жизнь, сердце его было привязано к моему сердцу, он был что яблонь между лесными деревьями.

Похоронят его в Хевроне, три сотни мужчин и сотня плакальщиц будут сопровождать его, они разорвут одежды свои и три дня будут оплакивать его кончину, и сам я пойду за гробом, рыдая и стеная, как покинутое дитя, могилу ему мы приготовим под тамариском, подле храбрых в Хевроне.

Боже мой, Боже мой, отчего не сохранил Ты Шафану жизнь!

Он был у меня, как сам я некогда в юности моей был у царя Саула, он играл для меня, когда скорбело сердце мое, как я играл для царя Саула, когда нападали на него Твои, Господи, злые духи.

Отчего не простер Ты над Шафаном мощную руку Твою и не сохранил его? Дважды пытался царь Саул погубить меня, когда я играл на гуслях, дважды гонялся за мною с копьем своим, желая пронзить мое сердце и пригвоздить меня к стене, но я уклонился и на бегу продолжал играть, помню, сколь тяжело это было и трудно.

Но Шафан не бежал, не уклонялся, он встретил смерть с открытыми глазами. Открытыми, выколотыми потом глазами.

Меня ты сохранил, но Шафана низвел к мертвым, в преисподнюю.

Ради Вирсавии ли пришлось ему умереть?

Ради Вирсавии пришлось ему умереть.

Писец, это надобно тебе сильно подчеркнуть: виновата Вирсавия, по ее вине умер Шафан.

Смерть его на хрупких ее плечах, никогда не избавиться ей от этой вины, во все дни жизни своей пребудет она виновной, она согрешила, позволивши увидеть себя в миг избрания.

Шафан увидел распущенные ее волоса, груди ее, подобные голубицам, пуп ее, боящийся щекотки, подвижные, гладкие ступни, бедра, подобные виноградным гроздьям, увидел нечистые отверстия плоти ее. И потому, что он все это увидел и знал, что это свято, пришлось ему умереть.

Кто теперь будет играть для меня на кинноре, когда Ты, Господи, посылаешь на меня злых духов?

У Шафана было четыре брата, все старше его, сейчас они сражаются под Раввой в войске Иоава, надобно послать к ним гонца, чтобы оплакали они его и принесли за него в жертву безупречного козленка, жертву вины.

Теперь имя ему — Рефаим, что значит: тот, кто не существует. Или: тот, кто в призрачном бытии своем как бы вовсе не существует.

Слепой, замаранный кровью и несуществующий.

Господь вложил его жизнь в пращу Свою и бросил его в то место, где заходит солнце, к западному пределу. В пустое Никуда, в низшее пространство, в пещеру подземную, в кромешную тьму, во мрачный хаос, в бездну сокрушения, в край забвения, в боль вечную и тлен.

В Берофе, городе царя Адраазара, я, царь Давид, впервые увидел Шафана. Было ему семь лет, он стоял у дверей разоренного отчего дома, так я нашел его, в доме лежали сестры его, и мать, и отец, заколотые моими храбрыми, братьев его увели в плен, лицо Шафана было залито слезами, Ахса, его сестра-близнец, тоже убитая лежала в доме, и я наклонился к нему, я и по сей день не знаю, почему его пощадили, я взял в ладони лицо Шафана, и утешил его, и сказал:

Это соделал Бог.

И он поднял на меня глаза свои и спросил запинаясь, так по-детски, так испуганно, что сердце у меня сжалось от боли:

Каков же тогда Он, Бог?

И я ответил:

Он велик. Более велик, чем жизнь и смерть, вместе взятые. Он столь велик, что мы даже не смеем произносить подлинное Его имя.

А разве Его имя не Бог?

Нет, ответил я. Его подлинное имя не Бог. Но мы зовем Его так.

Ах, Боже мой, какой он был несчастный, и испуганный, и красивый, совсем как Вирсавия, как воробей, запутавшийся в силках птицелова, глаза у него были широко распахнутые и нагие, как у Вирсавии, одежда лохмотьями свисала с его плеч, пот страха его пах как у женщины, да, он пах как Вирсавия.

Ему еще не делали обрезания, отец его был из хананеев, и потому я велел обрезать его и дал ему имя — Шафан. И принес за него в жертву годовалого ягненка, будто я сам родил это дитя. Потом я взял его сюда, в мой город, город Давидов, я вправду владел им.

Все, что он привез с собою, была погремушка, литаямедная погремушка, которую первый его отец сделал для него.

Писец, погремушку эту надобно похоронить подле него, под тамариском.

Она спрятана под изголовьем его постели, в маленькой горнице, что перед комнатой хелефеев и фелефеев, лежит в ящичке из чеканного серебра, подаренном мною.

Не в силах я более говорить.

Я плачу, душа моя объята скорбию о слуге моем Шафане, да не увлечет меня стремление вод горести и печали, Господи, я утолял голод желчью и жажду уксусом… колесниц Божиих тьмы, тысячи тысяч, среди их Господь, но собственный Шафанов киннор, гусли его, их мы сохраним, они могут еще возвеселиться радостью, не оставь меня, Господи, не отвергни меня от лица Твоего, даруй мне отдых в руке Твоей, а не в ужасной праще гнева Твоего.

_

Верхом на коне ехал Урия через Галаадскую землю в Иерусалим, наездник он был неумелый, однако ж Иоав посадил его на египетского коня — царь призывает, мешкать нельзя. Мощные икры Урии колотились о конские бока, он покачивался в седле, сидел сгорбившись, наклонясь к холке; усталый конь поник головой, и при каждом шаге его она моталась из стороны в сторону, острые уши повисли, как у осла. От яркого серебристо-белого света Урия щурил глаза. Путь его лежал вверх по склонам долины Иорданской, совсем недавно у Вифавары он вброд переправился через реку, ноги еще хранили ощущение влажной прохлады, а впереди него высились горы.

Ехал он в одиночестве, селений и городов сторонился, меч положил впереди, поперек седла, короткое копье и щит подвесил за спиной, на ременных петлях. Он и ел, не слезая с коня, нехотя, опасливо и как бы с трудом, припасы висели в кожаной сумке на луке седла — вяленое мясо и виноградные лепешки.

Он не знал, зачем царь призывает его. Среди храбрых царя Давида он не из заметных, большим начальником ему не бывать, может статься, будет он поставлен над стражей в царском доме или над тюремщиками в Сионе, может статься, получит награду за какое-нибудь великое и благое деяние, которое, сам того не ведая, совершил, а может статься, будет наказан за какое-нибудь зло или предательство, которое свершил, опять же сам того не ведая.

Он следовал за царем Давидом с того дня, как воцарился Давид в Хевроне, все те семь лет, а потом и все эти не исчисленные еще годы в Иерусалиме, участвовал в сражении трехсот шестидесяти у Гаваона, воевал на стороне царя против иевусеев, первым ворвался в покоренный Сион, был вместе с царем в долине Рефаим и слышал шум шагов Господних по вершинам тутовых дерев, да, они вправду сидели в жаркой тьме и слышали, как Господь идет пред ними на битву, в тот раз Он без сомнения по праву заслуживал имени Всевышний, они слышали, как Он шагает в вышине по густым, могучим деревам, и если бы не темнота, то, наверное, увидели бы Его подошвы. Был Урия подле Давида и тогда, когда Давид и Иоав победили филистимлян в Ваал-Перациме. Он пособил царю и Иоаву, когда разбитые моавитяне были схвачены и истреблены у Кир-Моава, ведь он лучше всякого другого в войске знал тайны чисел, он был надежнее всех, когда требовалось разделить чет и нечет: побежденных смерили веревкою, по велению царя положивши их на землю, и отмерили две веревки на умерщвление, а одну веревку на оставление в живых.

Царь Давид.

Урия думал о нем со страхом и преданностью. С годами царь делался все более странным, все более чужим. Сам уже не воевал, посылал войско и храбрых своих против городов и народов, а сам оставался в Иерусалиме, войны как будто более не радовали его, были просто необходимостью. Он слагал псалмы, плодил детей и имел общение с Господом Богом. В народе говорили, будто он филистимского племени, будто в жилах его течет вражья кровь, не то откуда бы взяться белокурым волосам и светлой коже? Он всегда колебался меж кротостью и жестокостью, меж ненавистью и любовью, меж звоном струн и шумом сражения. Порою милость его не знала границ, порою не утолить было его кровожадности. Может статься, корень его двоедушия был в темном происхождении: внутри он носил собственного врага. Иные числа бывают чрезмерно злосчастны. Отсюда, наверное, шла и его неутолимая жажда правды: ведал он всю двойственность бытия, знал, что нераздельны добро и зло, но различать их все же необходимо, что истина и ложь всегда сплетены меж собою, как нити утка и основы, но их надобно разрезать ради божественного порядка, что любовь к правде, та любовь, которую Господь вложил в грудь человека, отчасти была жаждой божественности, а отчасти жаждой зла, но всегда лишь одним, а не тем и другим сразу; что любовь к правде изначально была пренебрежением и отвращением к неразличимости и сплетению.

Оттого-то Урия был убежден: что бы ни приуготовил ему царь Давид, решено это по правде.


Иногда в войске, особенно среди воинов иудейских, да и среди храбрых Давидовых, роптали, что суд правды должно бы свершить и над царем, ведь это он повелел предать смерти убийц Иевосфея, и отрубить им руки и ноги, и повесить их над прудом в Хевроне, а Иевосфей был как-никак наследником царя Саула, и те люди, которые убрали его с дороги, думали, будто сослужили царю Давиду добрую службу; и это он взял к себе хромого и колченогого сына Ионафанова, Мемфивосфея; и это он приказал побросать в огонь всех добрых и полезных филистимских богов; это он, победивши царя Адраазара, велел подрезать жилы полутора тысячам коней, а ведь кони-то, верно, святыня! Однако ж никто и никогда даже не пытался свершить этот поистине немыслимый суд правды — чтобы прикоснуться к помазаннику Господню, требовалось мужество и безумство, коего ни один из храбрых покуда в себе воздвигнуть не умел, а все эти отдельные правды сплелись воедино и стали неразличимы, сплавились во всеобъемлющую и неоспоримую, если не сказать божественную правду.

И все же в усталых, медлительных мыслях Урии брезжило порою, что, может статься, заботой его будет — поразить царя мечом правды, даже и такое вовсе не казалось немыслимым. Что бы ни поручили ему, он все исполнит, жить — значит исполнять свой долг; долг Урии всегда заключался в том, чтобы сражаться, и грабить, и завоевывать, а потом отказываться от завоеванного, отдавать кому-нибудь другому, дарить нищим, бросать в реку, а потом идти дальше, равнодушно и беспощадно. Он никогда не отвергнет ту участь, что выпала ему.

И о Вирсавии он тоже думал, плоть его думала о ней, если царь позволит, он ляжет спать с Вирсавией.

Среди всех священных чисел «два» — самое священное, ибо это число любви, и созидания, и женских грудей, и ляжек.

Поднявшись на вершину первого кряжа, он поднял глаза свои и увидел мир: солнечный свет дождем струился на сквозистые деревья, в оливковой роще перед ним ходили женщины в багряных одеждах, горы соединялись с небом в мерцающую дымку, которая напомнила ему о море: однажды с вершины холма неподалеку от Яфы он видел море. Дивная, непостижимая красота бытия наполнила его.

Даже число тридцать семь было дивно и прекрасно. Трижды тридцать семь дает сто одиннадцать. Двенадцать раз тридцать семь дает четыреста сорок четыре. Двадцать семь раз тридцать семь дает девятьсот девяносто девять.

Господи, Господи наш, сколь величественно имя Твое!


Урия выпрямился, передвинул немного повыше тяжелый меч, солнце жгло его покрытое рубцами, опаленное огнем ржаво-красное лицо, взор его устремлен был к Иерусалиму, городу Давида. Он не ждал для себя ничего в особенности, конь поник головой, и она моталась из стороны в сторону, Урия чувствовал беспокойство и трепет, он был преисполнен ожидания.

_

Женщинам нужен колодезь, чтобы собираться подле него.

Поэтому царь велел выкопать и обложить камнем колодезь перед своим домом, на склоне, ведущем к скинии Господней. Колодезь этот был безводный, мнимый, подлинная вода текла подземным каналом от Гионского ручья к Сиону, к царскому дому гионскую воду возили в кадках, занимались этим рабы и слуги. Воду женщин, мнимую воду из пустого колодезя, носили в легких глиняных кувшинах с ременными петлями; это была вода, которой не существовало.

У Давидова колодезя женщины собирались, когда наступала вечерняя прохлада. И всегда, вечно должно быть так.

Подъехав к колодцу, Урия остановил коня. Всем странникам, прибывшим издалека, должно так делать — ненадолго, как бы в ожидании, что предложат им чашу свежей воды, останавливаться возле сбившихся в кучку, шушукающихся женщин, и порою им вправду подносили чашу мнимой воды, чтобы мнимо напиться.

Но когда Урия подъехал, женщины умолкли и отвернулись от него, наклонились к колодезю, никак они не хотели ни смотреть на него, ни иметь с ним общение, он увидел, что Вирсавии нет здесь; хотя женщин было больше сотни, он сразу увидел, что ее нет здесь, и понял, что они знают о Вирсавии что-то такое, чего он не знает, все женщины, кроме тех, у коих были дни очищения, собрались здесь, у колодезя.

Во дни очищения женщинам запрещено было пить воду из колодезя Давидова.

Хелефеи, стоявшие в дозоре на кровле, заметили его, и один из привратников, из тех, что без оружия, подбежал, и взял коня под уздцы, и повел к лестнице царского дома. Грузно и неуклюже Урия спешился, чтобы не упасть, поневоле схватился за ременную подпругу, пошатнулся, будто от головокружения, ноги у него онемели от долгого бездействия, и несколько времени он топал тяжелыми ступнями по земле, чтобы разогнать кровь или удостовериться, что он еще способен стоять на ногах, как мужчина. Потом он прошел наверх, к царю.

В покое пред горницей царя Давида встретился ему Мемфивосфей, внук царя Саула, колченогий калека царского рода, тот, что всегда ел за царским столом.

Каков он нынче? — шепотом спросил Урия.

Бодр и весел, тоже шепотом ответил Мемфивосфей. Поел бараньего сердца и выпил чашу вина, потом говорил со своим писцом, а сейчас сидит у окна, ждет тебя.

И Урия вошел к царю, и пал пред ним на колени, и прижался шершавым своим челом к гладким кедровым половицам, он был наполнен смятением, испытывая в этот миг и вполне понятную гордость воина, и глупое презрение подданного к себе самому.

Встань, сказал царь. Незачем тебе ползать на полу, будто младенцу.

Голосом он дал понять, что, даже пресмыкаясь во прахе, не избежишь участи, уготованной тебе Господом.

Я хотел только приветствовать тебя, как должно приветствовать царя, сказал Урия и с усилием поднялся.

Царь указал ему скамью, где он мог сесть.

Вижу, ты играешь на твоей свирели, господин, сказал Урия.

Я не играю, сказал царь. Я просто держу ее в руке. Тогда я слышу напевы внутри меня.

У меня слух не тот, каков был раньше, сказал Урия, как бы желая оправдаться перед царем, отчего сам он не слышит напевов внутри себя.

Благополучно ли войско мое под Раввою? — спросил царь. Спросил без любопытства, ведь об осаде ему было известно все, что он желал знать.

Осада есть осада, ответил Урия.

Да, согласился царь, осада есть осада.

А Урия подумал о Вирсавии, которой не было там, у колодезя. И еще подумал: чего хочет он от меня?

А Иоав? — спросил царь. Что делает Иоав? Каковы его намерения?

Он хорошо знал все, что надобно было знать об Иоаве.

Он ждет, сказал Урия. Велико долготерпение Иоава. Нет среди военачальников никого, кто бы умел ждать, как он.

Да, сказал Давид. Мне ли не знать его.

И добавил:

Он сын сестры моей, одна и та же кровь в жилах у нас, коль скоро кровь может быть одна и та же, и кровь эта нетерпелива и вместе осмотрительна, она течет без устали, но все же в неуклонном ожидании.

Мы часто спрашиваем себя, чего ожидает Иоав, сказал Урия.

Ну а ты сам как думаешь? — спросил царь.

Урия немного выждал с ответом. А потом резко, почти обвиняюще бросил:

Я думаю, он ждет великого безумия. Ждет, чтобы какого-нибудь из воинов охватило безумие и чтобы он один, впереди всех остальных, устремился на стену города.

Вот как? — сказал царь.

Этакий порыв безумного нетерпения может иметь многие благоприятные последствия, сказал Урия. Сильное безумие одного-единственного воина может оказаться столь же могучим и сокрушительным, как нападение с тысячью всадников и колесниц.

Вот, стало быть, как ты считаешь, задумчиво проговорил царь. Что ждет Иоав святого безумия.

Святым ему быть не обязательно, пробормотал Урия, будто хотел сказать, что обыкновенного человеческого безумия было бы совершенно достаточно.

Всякое безумие от Господа, наставительно произнес царь Давид. Господь посылает на нас духов Своих. Эти духи и делают нас безумными. Святость тоже большей частью безумие.

О святости Урии сказать было нечего. И он опять спросил себя: зачем царь меня призвал?

Без святого безумия победу в войнах не одержишь, продолжал царь. Без святого безумия войны даже вряд ли бы и возникали.

Зачем призвал ты меня в Иерусалим? — спросил Урия.

Но царь не ответил. Он поднес к губам маленькую кедровую свирель и извлек из нее один-единственный, резкий и протяжный звук, будто желал посредством этой крохотной деревянной дудочки произвести могучий звук военной трубы. В окно со стороны скинии донесся запах паленого нутряного тука, и мяса, и птичьих перьев.

И Урия повторил свой вопрос:

Зачем призвал ты меня сюда, в город Давидов?

Зачем ты спрашиваешь? — сказал Давид. И добавил: в устах воина слово «зачем» звучит так дивно мягко и по-детски.

Ты сам научил меня спрашивать, сказал Урия. Я слышал, как ты воспевал перед Господом Богом твоим: что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?

Такому воину, как ты, сказал царь, такому храброму, как ты, никогда не должно задавать вопросы, однажды ты отрекся от вопросов и стал храбрым, а если ты начнешь дивиться и вопрошать, то скоро станешь обыкновенным человеком среди других людей, таким, кто просто гибнет в числе многих тысяч и кому в конце концов затыкают рот последним и единственным ответом, какой только есть на свете, единственным ответом, который опровергает все вопросы, храбрый же, как ты, Урия, лишь соблюдает приказания и не сомневается, ведь не будь в сердце людей всех этих сомнений, земля была бы полна храбрыми.

Голос царя Давида был ревностен, слова быстро слетали с губ, ему хотелось скорее отвлечь Урию от этого настойчивого «зачем».

Что же мне тогда делать в Иерусалиме? — вздохнул Урия.

Разве нет у тебя жены, сказал царь. И в городе Давидовом нет недостатка в блудницах. И вино в Иерусалиме в изобилии.

У меня есть Вирсавия, сказал Урия, чуть ли не упрямо. У меня есть Вирсавия.

И сразу же, в тот самый миг, когда произнес он ее имя, в лице царя произошло странное скорое движение — оно то ли исказилось, то ли как бы съежилось, легкая эта судорога зародилась под правым глазом, прямо над скулою, имя Вирсавии как бы укололо его, будто иголка, меж скулою и глазом.

И с этого мгновения оба, и Давид, и Урия, уже знали все, с этого мгновения уже не было между ними никакой тайны, легкая дрожь обнаженной кожи на царском лице открыла всю правду — имя Вирсавии было не просто именем, а признанием.


И все же признание это было тайным и должно было остаться тайным, иначе бы святое безумие убило обоих.

Вирсавия.

Господь обратит меч одного против другого, подумал Урия и вдруг ощутил огромную усталость.

Скоро придет время войску взойти на стены Раввы, сказал царь. Скоро завершится ожидание Иоава. Осажденные и заключенные в нетерпении ждут освобождения.

Но Урия не сказал ничего, очень уж странно было, что царь вдруг упомянул аммонитян, врагов, заключенных в городе, Урия всегда смотрел на осаду только извне.

Вот почему надобно тебе воспользоваться короткой передышкой для радости, сказал царь, насладись вином и веселись с женщинами недолгий тот срок, что дарован тебе здесь, в городе Давида, в Иерусалиме, скоро придется тебе, Урия, вновь взять в руки меч.

И понял Урия, что был это приказ уходить, и он встал и постоял немного, глядя на царя, он не пал на колени, даже не поклонился, только старался поймать царский взгляд, но это было невозможно, царь Давид наблюдал за ним, не допуская к взору своему, взор его прятался в узком прищуре. И Урия ушел, просто повернулся и пошел прочь, повернулся к царю широкой своей спиною и пошел прочь, будто царь был самым обыкновенным человеком, будто оба они всего лишь двое мужчин, и ничего более.

Потом он без цели и без намерения бродил по Иерусалиму, от Сиона до гумна Орны Иевусеянина, он не пошел в свой дом, к Вирсавии, ведь то было единственное место, куда он вправду не мог пойти, а когда свечерело, он возвратился в крепость, купил жертвенного ягненка из тех, каких женщины приносили в жертву очищения. И отнес ягненка на Офел, на голую скалу меж Сионом и Гионом, и там заколол его своим ножом, в одиночестве принес его себе в жертву и, взявши огня у погонщика верблюдов, который поставил свой шатер в расселине за скалою, зажарил ягненка и поел. Как стемнело, вернулся он на Сион и спал у ворот царского дома со всеми слугами, которым должно было в ночное время пребывать в готовности, если царь вдруг проснется и чего-нибудь пожелает, — слуги узнали Урию и предложили ему войлоки для постели, и подушки под голову, и козьи шкуры, чтобы укрыться, но он постелил плащ свой и лег на него без подушки, а для защиты от ночной прохлады сложил на груди огромные свои руки, и слуги в изумлении шептались меж собой, сколь крепок его сон и сколь, наверное, тверд он сам и непоколебим, ведь никогда прежде не видели они, чтобы кто-нибудь из храбрых царя Давида ночевал с ними, у ворот.


На рассвете Урия разделил с ними трапезу, все они ели из огромного железного котла, который им вынесли, и была это похлебка с дробленым зерном, и мясом, и разваренным хлебом. Но ни с кем Урия не говорил, ел похлебку с шумом и чавканьем, а слуги старались не докучать ему, они были горды и счастливы тем, что пожелал он ночевать у них, и смотрели на него с трепетом.

Потом Урия сел на землю подле лестницы и сидел, обхватив руками икры, порою он утыкался головою в колени, будто, вопреки всему, недостаточно выспался; пред глазами его были четвероугольные, с плоскими кровлями, дома старого иевусейского города, и оливковые рощи Кедронской долины, и густые, отливающие в синеву кедры на берегу Гиона — он и видел все это и не видел.

О Вирсавии Урия думал очень просто, все мысли у него были простые.

Ее маленький домашний бог не имеет причинного места. Этот маленький бог вырезан из дерева смоковницы, и нет у него ни женского, ни мужского естества.

Она принадлежит мне, я ею владею.

Когда спит, она тихонько посвистывает носом.

Она чистит мне уши ногтем указательного пальца, собственные мои пальцы слишком неуклюжи.

И есть у нее еще одно имя: Наэма, что значит «миловидная».

Великому и истинному богу должно иметь естество.

Скорее всего, она бесплодна. Или, может быть, я просто не умел войти в нее достаточно глубоко.

Она часто напевает песенку о горлице, которую пожрал ворон.

Я ею владею. Она принадлежит мне.

Но ведь обыкновенно я вхожу очень глубоко.

Бог, у которого нет ни женского, ни мужского естества, — это бессильный бог, он не более чем бесприютный дух пустыни.

Мне нравится щекотать ее ляжки с внутренней стороны.

И пахнет она между ног как шмелиная норка, я бы мог отдать за нее мою жизнь.


В полдень, когда позвали его к царю, он наконец встал, и был он тяжел, и медлителен, и скован внутренним холодом, вся плоть его болела от нетерпения и неизвестности.

Царь Давид велел накрыть стол во внутренней горнице: голуби, перепела, жареные молочные ягнята, хлеб, который слуги согрели в своих ладонях, вареная форель, печеная саранча-хагава, виноград, смоквы, финики. И вино, золотистое и красное, подслащенное и терпкое.

Они не говорят друг с другом, просто восходят на ложа у стола. Сначала Давид, потом Урия, и виночерпий наполняет их чаши вином, сперва терпким золотистым, и они пьют, почти с упрямством, как будто питие — искусство трудное и утомительное. И Давид угощает Урию голубем, которого тот грызет зубами, сначала они едят птицу, потом ягненка, потом хлеб и рыбу, а после этого плоды и, наконец, саранчу, плоды и саранчу они запивают сладким вином, осушают чашу за чашей, и все это в полном молчании, оба не смеют произнести ни единого слова, ибо каждый из них может нечаянно обронить имя Вирсавии, и они оба словно одержимы жаждою и голодом.

Чувствуя, что лицо начинает неметь от вина и делается неподвижным, Урия мнет его правой, свободной рукою, пытается оживить, ощупывает пальцами рубцы, и складки, и узлы, и Давид тогда поступает так же — слугам со стороны кажется, как будто эти двое мужчин хотят удостовериться, что их лица еще на своем месте, как будто страшно им, что черты их расплывутся и уничтожатся.

Потом Давид расстегивает сандалии, распускает ремешки, берет сандалии за пятки и бросает слугам. Урия поступает так же.

Вслед за тем Давид нетвердо, но все же повелительно указывает на оружие Урии, на щит у левого его локтя, на копье, которое он положил за спиною, на меч, который еще висит у бедра. И Урия расстегивает пояс и отдает меч слугам, отдает им копье и щит и, хотя взор его затуманен, спокойно смотрит, как они уносят прочь его оружие, один несет копье, другой — щит, третий — меч, теперь он безоружен.

Когда входят танцовщицы, оба, и Давид, и Урия, уже почти спят, лишь недолгое время они еще кое-как умудряются поддерживать отяжелевшие головы. Оба до крайности напрягают силы, но ни один по-настоящему не видит танцовщиц, они видят только их движения, а не тела, и скоро чаши выпадают у них из рук, и они засыпают, сначала Урия, потом Давид, и слуги выносят объедки, а виночерпий отсылает танцовщиц в женский дом и укрывает Давида одеялом, верблюжьим одеялом, по которому рассыпаны звезды.


Просыпаются они, когда в горнице совсем темно, быть может, уже настала ночь, первым просыпается Давид. Минуту-другую он лежит и до боли в глазах всматривается во мрак, потом отбрасывает одеяло и садится, влажный вечерний воздух вливается в окно над его головою, и он зовет слуг, велит принести масляный светильник и жаровню.

Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.

И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.

Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой. Теперь, когда каждое слово, каждый звук и слог требуют неменьших усилий, чем восхожденье на могучую стену, — теперь они наконец будут высказаны.

Зачем ты призвал меня сюда? — вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.

У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.

Поручение?

Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.

Господин мой царь, я недостоин.

Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.

В голосе Давида слышны мягкие, увещевательные, почти робко-ласковые ноты.

А Иоав? — произносит Урия. Иоав?

Ты тот, кого ждет Иоав. Твоего-то возвращения он и дожидался все это время.

А Урия думает: Вирсавия. В каком-то месте все это сходится и соединяется: мое поручение, Вирсавия, царь Давид, Иоав, взятие Раввы.

Я для этого не гожусь, говорит он. Я не военачальник. Я силен и грозен, но также медлен и медлителен.

Это правда, отвечает Давид. Ты медлителен. Надобно привести тебя в движение.

Я могу доставить письмо, говорит Урия. На большее я не способен. Я могу взять с собою послание к Иоаву и войску.

Более того, говорит Давид. Ты и есть послание. Ты сам будешь посланием.

Урия пытается отрицательно покачать головою, и в тот же миг одолевает его нестерпимая боль, ему кажется, будто в затылок вонзилось копье, на лбу и на щеках выступили крупные капли пота, печеная саранча торчит меж коренными зубами.

Я ведь только человек.

Он говорит это с возражением, будто не может представить себе, каким образом его крепкая жилистая плоть способна превратиться в нечто столь бренное и легкое, как послание.

Я ведь всего-навсего человек.

Мой выбор пал на тебя. Более того, Сам Господь избрал тебя.

Господь?

Да, Господь избрал тебя.

И Урия предугадывает, что в словах Давида наверное сокрыто что-то страшное, что-то неизбежное и бесповоротное, и правая рука его тщетно тянется к мечу.

Нет, говорит Давид. Меч свой ты не получишь. До поры до времени не получишь.

Я не избран, говорит Урия.

Ты избран, повторяет Давид.

Нет, говорит Урия, я обречен.

И Давид безмолвствует.

Я буду принесен в жертву, кричит Урия. Вот так оно и есть: я буду принесен в жертву!

Никто, кроме Господа, не различит жертву и избрание, говорит Давид.

И в первый и единственный раз он открывает щелки глаз и показывает Урии свой взгляд.

Верь мне, я знаю, о чем говорю.

А Урия думает: всему виной Вирсавия. Да-да, это ее вина. Вирсавии.

А потом он говорит, больше себе, нежели Давиду:

Каков же тогда Господь? Каков тогда Господь Бог мой?

И Давид отвечает:

Он — Бог неумолимый и беспощадный, Он — Бог пустыни, в пустыне Он явился нам, Он — Бог пустыни, губительный и испепеляющий, Бог бурного ветра, и во власах Его песок.

И тут Урию одолевают дурнота и боль, и вся непереваренная, не в меру обильная трапеза внезапно просится наружу, он едва успевает склониться над жаровней и, стоя на четвереньках, разом выхлестывает на горящие угли и скисшее вино, и желчь, и унижение. Однако Давид смотрит на него спокойно и с пониманием — разве может кто-нибудь смотреть на бедствующего, не испытывая сострадания? — а потом велит слугам принести новую жаровню вместо запачканной и угасшей.


И повелел царь Давид оскопить Урию, повелел обрезать его до самой тазовой кости. То был знак избрания Урии.


Потом царь приказал перевязать его рану, и пророк Нафан помазал руки и грудь Урии, помазал его над шестым и седьмым ребром, там, где сердце, и возложил руки свои Урии на голову, так что кровотечение унялось.


И опоясал царь Давид Урию мечом его, и надел ему на руку щит, и вложил в руку копье. И двенадцать мужей из хелефеев и фелефеев понесли Урию в военный стан под Раввой, понесли на руках своих, как сказал им царь Давид.

И пришлось им связать его кожаными ремнями и медными цепями, ибо он был полон святого безумия.


Ибо ради Вирсавии и по велению Господа принес царь Давид в жертву его мужское естество.


А когда пришли они к Равве, то отнесли его к Иоаву и посадили перед Иоавом на землю. И сказали: вот, царь послал его.


Тогда Иоав развязал его путы и оковы, а Урия непрестанно кричал от боли и ярости, он ведь лишился всего, но помнил еще Вирсавию, Вирсавию, которая поистине была как сама плоть любви и которая похитила у него все возможности жизни, а значит, и самое жизнь, и, когда оскопленный и освященный Урия почувствовал, что свободен, схватил он свой меч и в святом безумии ринулся к воротам Раввы, а были это высокие бронзовые ворота, те, что смотрели на север, и там убил он десятерых стражей.

Но воины аммонитские, увидев, что Урия в святом безумии напал на город, вышли из ворот и убили его до смерти.

И Иоав велел похоронить хеттеянина Урию у шрот Раввы. И поныне его могила находится там.

_____

Когда пришла Вирсавия в дом Давидов, не было у нее с собою ничего, кроме маленького домашнего бога, вырезанного из дерева смоковницы. И Давид взял домашнего бога в руки свои, и рассмотрел, и увидел, что бог этот бесполый и неопасный, нет у него ни женского, ни мужского естества, и позволил ей сохранить его.

Жизнь есть непрестанная погоня за Богом, сказал он ей, нет, кроме Бога, иной добычи, имеющей цену и значение.

Я получила его от отца моего, когда родилась, сказала Вирсавия, он всегда стоял у моей постели.

И она прижала бога к груди своей, будто он нуждался в тепле и защите, будто не мог быть без помощи ее и любви.

А Давид невольно засмеялся, увидев это — женщину и бога, их беззащитность и слабость, их трогательное, и смятенное, и несмысленное цепляние друг за друга.

Они стояли наверху, там, где кончалась лестница, стражи, которые сопроводили Вирсавию, ждали на верхней ступеньке.

Бог не дозволяет воссоздать Себя рукою человеческой, сказал царь, и смех по-прежнему дрожал в его горле. Бога нельзя запечатлеть в куске дерева.

Мне он нравится, просто сказала Вирсавия. Для меня он бог вполне подходящий.

Бедная женщина, сказал Давид. Ты не ведаешь, о чем говоришь.

Я никогда почти им не пользуюсь, оправдывалась Вирсавия. Но я привыкла, что он всегда стоит у моей постели.

Ну что же, сказал Давид, он не способен ни повредить тебе, ни помочь. У него нет мужского естества.

А зачем ему мужское естество? — сказала Вирсавия. Божественная сила у него внутри.

И пришлось царю Давиду наставить ее.

Человек — подобие Божие. Бог — Он как муж. Без плодовитости и Бог, и человек были бы обречены гибели. Мужским естеством побеждается смерть. Мужским естеством оживляется мертвая природа. Оно как жезл, от удара коего жизнь течет из бездушной скалы. Без него мироздание вновь впало бы в хаос, который был до Творения.

Когда отец подарил мне его, виновато сказала Вирсавия, у него было мужское естество. Большое, могучее, оно доставало ему до подбородка. Оно было просто слишком велико. Под его тяжестью бог все время падал. Если бы его не подпирали веточкой, он так бы и лежал вниз лицом.

Да, сказал Давид. Бывают и такие мужи.

Поэтому, продолжала Вирсавия, поэтому однажды вечером, когда отец спал, я взяла у него нож и отрезала это ужасное естество. А то место с помощью глиняного черепка сделала ровным и гладким. С тех пор он всегда легко стоял на своих ногах.

Но такого царь Давид стерпеть никак не мог.

Святотатство! — вскричал он. Неужели ты, женщина, не понимаешь, что осквернила его! Отрезала его силу! Лишила его священного орудия! Оскопила собственного твоего Бога!

Я уже не помню в точности, защищалась Вирсавия. Наверное, у меня не было намерения отрезать ему все. Просто нож в моей руке неловко соскользнул.

Святыню никогда нельзя сокрушать! — произнес царь. Святыню никогда нельзя обрезать ни на ноготь! И даже делать гладкой с помощью глиняного черепка нельзя!

Но ведь это всего лишь кумир, вырезанный из дерева смоковницы, сказала Вирсавия.

И все же, сказал царь.

Если бы у него было естество, я бы не могла принести его в твой дом. Ты бы велел сжечь его и закопать его пепел в долине сыновей Еннома.

Тут царь Давид вновь успокоился.

Да, сказал он. Да, это правда. Настоящих идолов в моем доме быть не должно, моему дому надлежит быть чистым и праведным, мой дом — обитель правды, в моем доме всем идолам и кумирам из смоковницы должно лишиться своей силы, и не будет у тебя других богов рядом со мною.


Вирсавию поселили не в женском доме. И встречаться вечером с другими женщинами у колодезя Давидова она больше не будет.

Нет, она будет жить в одном из покоев позади царской горницы, в том, что был оставлен про запас, для какого-нибудь неожиданного и почтенного, если не сказать святого дела; прежде там хранились музыкальные инструменты. Располагался этот покой подле комнаты Мемфивосфея, той самой, куда обыкновенно относили Мемфивосфея после царских трапез.

Почти каждый вечер слугам вправду приходилось относить его туда, потому что царь Давид полагал своим долгом потчевать его так, что он вовсе не мог передвигаться на своих уродливых ногах, большею частью он даже и ползти не мог, спящего относили его в эту комнату, где не было ничего, кроме широкой, обтянутой кожей кровати. А вокруг кровати был устроен желоб, где собирались его ночные телесные отправления.

Мемфивосфей был сыном Ионафана, сына царя Саула. Царь Давид и Ионафан были близкими друзьями, дружество их было горячим почти до боли, ибо одному из них предстояло наследовать Саулу, помазаннику Божию, и они не знали точно, которому именно, оба опасались, что, быть может, придется одному из них убить другого, а ничего нет труднее, чем убить любимого друга. Вот почему Давид почувствовал огромное облегчение, когда и Саул, и Ионафан пали на горе Гелвуе от руки филистимлян, и повелел он, чтобы скорбел народ до месяца афанима и чтобы все, мужчины и женщины, каждый вечер пели плачевную песнь по Ионафане:

Сражен Ионафан на горах Гелвуйских,
Да не сойдет на них ни роса, ни дождь.
Скорблю о тебе, брат мой, Ионафан;
Ты был очень дорог для меня;
Любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Любовь женщин подобна дуновению ветра.
Любовь мужчин поистине как воздух и вода.
Твоя любовь была как гром бури.
Ну так вот, был Мемфивосфей хром. Хром с самого детства, нянька сделала его хромым.

Женщина эта происходила из Данова колена, из того же племени, что и Самсон, который ослиной челюстью убил тысячу человек, и ростом она была в четыре локтя, а силой — как трое мужчин. Когда Саул и Ионафан пали на горе Гелвуе, нянька, взяв Мемфивосфея, побежала от филистимлян, думая, что мальчик станет теперь царем, а было Мемфивосфею тогда пять лет. На бегу она держала его высоко над головой, ведь он был сын царского сына, и она подняла его к небу, чтобы и в бегстве он сохранял достоинство свое и величие, но, когда уже недалеко оставалось до Изрееля, равнины у подножия Гелвуя, споткнулась она левой ногой о камень, и упала ничком, и уронила Мемфивосфея, и он тоже упал и сломал ноги свои, обе ноги, и никогда уже не были они ногами в обыкновенном смысле, сделались мясистыми, уродливыми колодами, лишенными подвижности и послушания, — чтобы ходить, требовались Мемфивосфею две клюки, вырезанные из тутового дерева, внизу они были как змеиные головы, а вверху — как хищные птичьи лапы.

Стало быть, покой Вирсавии находился подле Мемфивосфеева.

Когда Давид отвоевал Иерусалим у иевусеев и сделался царем, он спросил: нет ли еще кого-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость Божию, полюбил бы вместо Ионафана. И ответили царю: Мемфивосфей.

Да-а, милость. Мемфивосфей.

Полюбить?

И велел царь Давид привести к нему Мемфивосфея и сказал, что будет он каждый вечер есть и пить за его столом, и будет так, пока оба они живы, никогда не отойдет Мемфивосфей ко сну ни голодным, ни жаждущим, в особенности жаждущим, каждый вечер будут они вместе праздновать памяти Ионафана и отчасти памяти Саула, будут есть и пить, и радоваться, и каждый день воспевать новую песнь во славу Господа.

В ту пору Мемфивосфей жил в маленьком имении в долине Кедрона, имение это было единственным, что сохранил он из наследства предков своих, все остальное отнял у него царь Давид; жил Мемфивосфей спокойно и тихо, довольный и женами своими, и скотом, и детьми, и хромыми ногами. Теперь же пришлось ему каждый вечер есть за Давидовым столом, и только изредка, второпях, он мог навестить свое имение, жен и детей, еда и питие отнимали у него все время и силы, очень скоро вино лишило его плодовитости, и он уже не тосковал более по женам, его как бы оскопили, и однажды он сказал Вирсавии: каждая трапеза есть трапеза жертвенная, и я есмь жертва.

В ту пору, когда они с Вирсавией узнали друг друга, когда стали близки друг другу как брат и сестра, возвратил царь Давид Мемфивосфею все пажити, что принадлежали некогда царю Саулу, и Мемфивосфей нежданно-негаданно сделался владетелем огромных земель, вторым после царя во всем царстве, но огромные эти владения не радовали его, он никогда их не видел, только слышал рассказы об огромных стадах, что паслись тут и там, и Вирсавии он сказал:

Владения мои существуют лишь в моем воображении, это мнимые стада и мнимый скот. И жены мои — мнимые жены.

Впервые Мемфивосфей и Вирсавия повстречались вечером, в тот день, когда Вирсавию поселили в доме царя, от лестницы доносился шум — слуги носили сосуды, котлы и кувшины из поварни в царскую горницу, и в этот первый раз Мемфивосфей сказал ей:

Я очень его люблю.

Кого? — спросила Вирсавия.

Царя. Царя Давида.

Их покои выходили в маленькую переднюю, там они и повстречались, Мемфивосфей сидел на скамеечке, опершись на клюки грузным своим, тучным телом.

Почему ты любишь его? — спросила Вирсавия.

Не знаю, ответил Мемфивосфей. Я не могу этого объяснить. Но я бесконечно люблю его.

Откуда же ты знаешь, что любишь его?

Когда я слышу его голос, на глаза мои набегают слезы. Когда он идет на войну, сон пропадает у меня, и сердце мое стучит подобно копытам бегущего кабана. Когда я слушаю, как он рассказывает о подвигах юности своей, я чувствую себя недостойным приживальщиком, червем за столом царя. А когда он касается меня своей рукою, я становлюсь горяч, будто камень, когда его лижет огонь.

Когда он касается тебя своей рукою?

Да. А когда я ради него и по велению его напиваюсь вином, то обращаюсь в голубя, в голубя, коего приносят в жертву за бегство.

За бегство?

А когда он сам несет меня к постели моей, да-да, вправду бывает, что он берет меня могучими своими руками и несет, тогда я вновь делаюсь младенцем, спящим у Бога.

Вирсавия смотрела на него: глаза желтые, гноящиеся, лицо обвисло тяжелыми складками, на шее цепь из золота, но ее почти не видно, утонула она в складках жира, руки покрыты синими прожилками, пухлые, как бы лишенные костей, дыхание одышливое и короткое, на ногах — мешки из грубой кожи.

Бедный Мемфивосфей! — подумала она.

И еще подумала она:

Значит, он умеет любить. Способен чувствовать любовь. Но как мог бы кто-нибудь полюбить его? Это отвратительное, раздутое водянкою тело, это смрадное дыхание?

Она сострадала ему, жалела его, и сострадание росло в ней и поднималось теплой волною, и она подумала: я не могу не полюбить его.

Говорят, ты живешь как пленник, сказала она. Говорят, царь держит тебя взаперти в доме своем.

Кто так говорит?

Так говорил Урия.

Урия?

И женщины у царского колодезя тоже так говорят.

Я свободен, сказал Мемфивосфей. Я могу приходить, когда захочу. И могу уходить, когда захочу.

Однако должно тебе есть за царским столом, сказала Вирсавия.

Да, сказал Мемфивосфей, это страшно. И внушает ужас. Каждый день, каждое утро, когда пробуждаюсь от сна, я думаю: все, больше я не могу. Но потом наступает полуденный зной. А потом приходит голод.

Твои жены и твои дети, сказала Вирсавия. Тебе надобно возвратиться к ним.

Нет у меня сил сделать это.

Ты можешь собраться с силами, когда царь Давид пойдет на войну. Когда он сам отправится в Равву.

Он никогда больше не пойдет на войну. Битву и войну он препоручил Иоаву.

Когда-нибудь ему придется пойти на войну, сказала Вирсавия.

Да минуют его вовеки опасности войны, сказал Мемфивосфей. Я каждый день молю Господа, чтобы царь никогда более не покидал Иерусалим.

А если он все же это сделает, повторила Вирсавия, тогда достанет тебе сил, чтобы покинуть его.

Если я когда-нибудь почувствую в себе такие силы, я их подавлю всею своею силой, сказал Мемфивосфей. Нет у меня ничего, что бы я мог подарить царю, кроме моей слабости. Если я лишусь моей слабости, что мне тогда предложить ему?

И Вирсавия поискала ответа, но не нашла.

Если я лишусь моей слабости, он, наверное, не захочет более иметь меня здесь. Если сразит меня сила, которая способна будет возвратить меня в мой дом в долине Кедронской, то должно мне применить эту силу, дабы убить себя.

Отец моего отца царь Саул пал на меч свой, когда увидел, что войско его разбито.

И Мемфивосфей едва слышно добавил:

Я не могу и не вправе предать его. Он нуждается во мне. А поэтому и я нуждаюсь в нем.

Тогда Вирсавия обняла рукою плечи его, разбирая пальцами его тонкие, спутанные волоса, и повела в царскую горницу к трапезе.

И в тот же вечер довелось ей увидеть, как царь Давид поднял на руки спящего, но что-то лепечущего хмельного Мемфивосфея и бережно понес его к постели, шел он, правда, медленно, однако же ношу свою нес уверенно и без колебания, танцовщицы и слуги расступались пред ним и склонялись к его ногам, как будто он совершал священнодействие, как будто опухшее, смрадное тело у него на руках было благословенным жертвенным агнцем.

Потом царь пришел к Вирсавии, и остался с нею, и был с нею до тех пор, пока не взмолилась она, что нет у нее больше сил, что поистине она преисполнена блаженства, но не способна более выдерживать безрассудную эту любовь, душную эту схватку.

Тогда Давид оправил одежды свои, бесполый бог наблюдал за ними и дивился великим удивлением, и царь позволил Вирсавии расчесать его влажные от пота, курчавые волоса. А потом он призвал слуг, тех, что отвечали за носильные одры, и велел отнести его в дом жен.

Было Давиду теперь пятьдесят восемь лет.

Вирсавии же — девятнадцать.

_

Царю должно иметь пророка.

И пророком царя Давида был Нафан.

Пришел он к царю в тот самый день, когда Давид завоевал Иерусалим.

Случилось это под вечер, Давид направлялся из Офела к крепости иевусеев, он был очень утомлен и кровоточил из глубокой раны На шее. Нафан поспешно догнал царя, пробился поближе, царские воины пропустили его, подумали, что он хананей, иевусеянин, который хочет просить о какой-нибудь милости или о пощаде, к тому же был он безоружен, а плащ его был грязен и весь в лохмотьях, как будто и его коснулась недавно оконченная битва.

Пробиваясь к царю, он кричал:

Царь Давид, я — пророк твой, посланный Господом! Господь печется о народе Своем, отныне и вовек, верующие в Господа подобны горе Сион, которая не поколеблется, будут они жить вечно.

Он кричал, широко раскрывши рот свой, казалось, лицо его состояло из одного только рта, длинная тощая шея вытянулась вперед, голос звучал громко и взволнованно и был подобен трубному гласу.

Обрезан ли ты? — спросил Давид.

Я рожден без крайней плоти, вскричал Нафан. Господь обрезал меня во чреве матери моей.

Да, и такое тоже бывало, люди рождались со всевозможными знаками на теле, случалось, они рождались волосатыми подобно бесам, или покрытыми золотистой пыльцою, или уже мертвыми и с блаженной улыбкою, и, конечно же, могли родиться обрезанными.

И Он воистину послал тебя?

Да, Он воистину послал меня.

Более царь не спросил ни о чем, не спросил ни о происхождении Нафана, ни о прежней его жизни, ни о предках его, он ведь не мог согласиться: да, тебя послал Господь, и тотчас же спросить: откуда ты пришел?

Рваный Нафанов плащ был соткан из волоса, и был это плащ скорби; препоясался пророк кожаным поясом, грудь прикрывал козьей шкурой — был одет так, как будто жил в пустыне, и вцарском доме ходил в той же одежде, будто и не дом это, а пустыня. На лбу его был выжжен знак Божий, крест. И на кожаном снурке вокруг шеи висели маленькие литавры, медная чашка, обтянутая телячьей кожей.

Царь Давид уже имел одного пророка, по имени Гад. Этот Гад следовал за ним еще с той поры, когда он впервые бежал от царя Саула. Однако Нафан скоро стал первым из двух, ведь Гад присоединился к царю по своей собственной воле, а Нафан был послан Господом, как бы брошен пращою Его.


Много позже сын Вирсавии, один из сыновей ее, Сын, спросит: Нафан? а чем он занят? каково его дело? какова задача?

И она ответит, по обыкновению своему, просто, ясно, прямодушно и по-детски:

Должно ему с покорностию уступать восторгу, повергаться в восхищение, вновь и вновь препоручать себя Господу, идти, забывши о себе самом.

И при этом танцевать, шататься и падать, срывать с себя одежду и бросаться на землю, да, он поистине обрезан, лежать в беспамятстве, открывая тем присутствие Божие, являть окружающим святость и неисповедимые, могучие силы Божии, непрестанно преисполняться духом Божиим.

Все это делает над ним Дух, сам Нафан не делает ничего, он только позволяет делать это над собою, предоставляет себя в распоряжение, Дух — это не сам Бог, но сила или сущность, какую Бог на него насылает.

Еще должно ему говорить временами от своего, Нафанова, имени, а временами от имени Бога, и, когда говорит он от имени Божия, он как писец, он лишь запечатлевает губами своими и языком те слова, которые ему внушаются, он слов не выбирает, только повторяет их и делает зримыми либо внятными.

И должно ему играть на маленьких литаврах из телячьей кожи и меди, до крови раздирать грудь свою трехгранным каменным ножом, перелетать по воздуху, будучи брошенным как бы пращою Духа Божия.

Вправду перелетать?

Да, вправду.

До того как вы родились, до того как родился ты, в ту пору, когда я носила под сердцем первенца моего, случилось, что однажды Нафан очень разгневался, не мог он стерпеть, что отец ваш царь даровал мне звание царицы; царицы бывают только у язычников, сказал он, и гнев, соединившийся с Духом Божиим, гнев, распаленный огнем Духа Божия, как бы пращою бросил его по воздуху на два дневных перехода к западу, почти к самому морю, он летел будто огромная птица и возвратился только через три дня, пешком, оборванный и жалкий, изголодавшийся, мучимый жаждою, удрученный. Но избавленный от гнева своего.

Ах, дитя мое, если бы ты видел его!

И вот еще что его задача — благословлять либо проклинать все, что надобно благословить либо проклясть.

И от восхода солнца до заката стоять, прикрывши рот ладонью и оборотившись лицом к стене, дабы затем, в сумерки, толковать сны, предсказывать погоду или указывать места, где пропали или были потеряны какие-либо вещи или же люди.

Бросать жребии, чтобы узнать правду, ведь правда — воля Божия.

Указывать дорогу к убежавшим верблюдам, ослам и овечьим стадам. Дарить утешение тем, кто лишился верблюдов, ослов или овечьих стад.

Знать все и сообщать другим малую толику этого знания.

Призывать с неба огонь, когда есть в огне надобность.

В крайней нужде пробуждать к жизни мертвых.

Мертвых?

Да, поистине мертвых.

Из преисподней?

Да. Из преисподней.

Однажды умер во храме один из мальчиков, такой же годами, как ты сейчас, Сын мой, мальчик этот хранил священную золотую змейку, которой очищают и освящают царское вино, и никто не знал, где спрятана змейка, мы все без устали и в испуге искали ее, и целых два дня царь не осмеливался пить вино, мальчик унес знание о тайнике с собою в преисподнюю, к мертвым, Нафан тоже тщетно искал змейку, а потом пробудил мальчика от смерти, ибо другого способа не было, звали мальчика Садок сын Адиила, и, воротясь из преисподней, он рассказал, где спрятана змейка.

И где же она была спрятана?

Она была зарыта под порогом одного из амбаров, и никто не мог понять, зачем он спрятал ее именно там, а потом Нафан снова отпустил его к мертвым, в преисподнюю.

Вот так много знала Вирсавия о Нафане, пророке, так много знала она уже спустя несколько лет, а быть может, знала и еще больше, но не хотела говорить, ведь Нафан тоже был близок ее сердцу.


Без пророка царь несовершенен, пророк ведет к нему луч правды, которая его совершенствует.

Давид, стало быть, имел Нафана. Нафан был инструментом, преисполненным Духа, духовым инструментом Господа.

Когда Вирсавия поселилась в доме Давидовом, когда прошло несколько месяцев и все уже видели, что носит она под сердцем царское дитя — сказать по правде, она и не скрывала этого, наоборот, подпоясывала одежду под грудью шитой жемчугом лентой, чтобы видно было выступающий живот, — тогда-то Нафан пришел к царю и сказал:

В одном городе были две женщины, одна богатая, а другая бедная. У богатой было очень много мелкого и крупного скота, который пасся в Ефремовых горах и на равнине Гауранской, были у нее и козы, и верблюды, и овцы, и ослы в изобилии.

А у бедной ничего, кроме одной овечки, из тех, что отвергнуты священниками, слишком она была маленькая для жертвы, и женщина взяла ее к себе, и умащала целебными мазями, и клала мед ей на язык, и давала сосать грудь свою.

Да, овечка стала ей как дочь, ночью спала у нее на груди, днем же, мемекая, ходила подле нее, уткнувшись головой в правое ее бедро, и вот выросла овечка и стала самой красивой, и самой жизнерадостной, и самой привлекательной во всей долине Иорданской.

И они очень любили друг друга, овечка и эта женщина.

И пришел к богатой женщине странник, был это разбойник и убийца, которого мучили тяжкие грехи, и потребовал он от богатой женщины овцу, чтобы принести ее в жертву греха.

Если не подаришь мне овцу, я и тебя убью, сказал он.

Так мучили его грехи, так велика была нужда его в жертвенном овне.

И богатая женщина послала слуг своих к бедной, слуг с копьями, и мечами, и плетьми, и взяли они овечку ее, прекрасную овечку, любимую ее дочь, и богатая женщина отдала ее разбойнику, чтобы тот принес свою жертву.


Достойна смерти эта женщина! — вскричал Давид.

Которая из двух?

Богатая! Та, что взяла единственную овечку бедной женщины!

Та женщина — ты, сказал Нафан.

Нет, сказал Давид. Даже в притче я не могу быть женщиной.

Нафан же твердил: эта женщина есть не кто иной, как ты!

Твои слова не всегда метки, сказал Давид. Часто они не попадают в цель.

В моих притчах есть глубины и тайны, тебе непонятные. Для открытого и ясного притчи не надобны.

Твои притчи необходимо истолковывать, и в этом их самый большой изъян, сказал Давид. Хорошая притча должна заключать толкование в себе самой.

Притче можно и должно иметь множество толкований, защищался Нафан. Она должна быть как глубокие воды, которые от освещения меняют свой цвет и образ.

Мутные воды, насмешливо произнес царь.

Образы притчи, продолжал Нафан, должны помещаться один поверх другого, как ткани на полке у ткача: вытаскивая на свет один, надобно помнить, что во тьме ждет другой, под всяким узором должен быть сокрыт другой узор.

Подобные притчи кажутся мне лишенными смысла, сказал царь. Я желаю от притчи ясных ответов, и более ничего.

Надобно быть смиренно открытым и бдительным, чтобы воспринять притчу в глубине своего сердца, сказал Нафан.

Смиренно открытым? — повторил царь.

Хорошая притча содержит бесконечное число ясных ответов, и даже более того: бесконечное число ясных ответов, которые друг другу противоречат и друг друга исключают.

Такая притча уничтожает сама себя, сказал Давид.

Да, согласился Нафан. Бывает и так. Но если она истинна и если имеет источник свой у Господа, то она исподволь вновь возникает в сердце прислушивающегося.

Господь не занимается притчами, нетерпеливо сказал царь. У Господа мысли самые что ни на есть ясные и простые.

В этом ты ошибаешься, господин мой царь, сказал Нафан, и голос его зазвенел от раздражения. Ты не знаешь Господа. Не знаешь Его так, как знаю я! Ты всего лишь Его помазанник, но не пленник Его!

Ты не преисполнен день и ночь Его голосом, вскричал он. Говорю тебе: Он — Бог притчи, все Им творимое суть притчи, человек — притча, море — притча, птицы и рыбы — притчи, саранча — притча, вино — притча, хлеб — притча, преисподняя — притча, твоя любовь к Вирсавии — тоже притча! Ничего нет ни на земле, ни в пространствах небесных, что не было бы создано Им ради притчи!

На этот раз царь промолчал, только вертел в руке маленькую свирель, он более не хотел раздражать пророка, ведь если спор продолжится, Нафан в конце концов впадет в пророческую ярость, покатится по полу, с пеною на губах, и завершится все мучительной лихорадкою.


Но через несколько времени царь сказал:

Ты что же, вовсе не желаешь помочь мне уразуметь твою притчу? О богатой женщине и бедной женщине, той, что отдала единственную свою овечку в жертву за грех?

И пророк ответил ему на сей раз очень спокойно и сдержанно, голосом глухим и сдавленным, ибо не любил он объяснять и истолковывать свои притчи.

У хеттеянина Урии не было на свете ничего, кроме Вирсавии, она была его овечкой, единственной его радостью.

При этих словах к сердцу царя прихлынула волна мучительной зависти: Вирсавия покоилась на груди хеттеянина, поила его молоком своим, спала в его объятиях.

Но ты отнял у него овечку, продолжал Нафан, похитил у него Вирсавию. Ты, кому дано царство от Бога! Ты, чьих богатств не перечесть и не взвесить! Ты, имеющий пятьдесят две жены!

Я никогда не считал моих жен, сказал Давид.

Да, ты не считал, отвечал Нафан. Однако ж они сосчитали себя сами. Они говорят: нас уже пятьдесят две.

Уже, повторил Давид. Число их более не увеличится. Вирсавия — последняя моя жена. Вирсавия — окончательная.

И ты осквернил Урию, продолжал Нафан. Осквернил и велел убить его мечом.

У меня не было выбора, сказал Давид.

Господь не спрашивает, был ли у тебя выбор, сказал Нафан. Господь не говорит: Давид соделал это из необходимости. Нет, Господь видит лишь твои дела, а не то, чему случилось им предшествовать. По делам твоим Он накажет тебя.

Нет на мне вины, сказал Давид, и голос его был очень ясен и полон обмана. И он продолжал:

Вина вся на Вирсавии. Своим присутствием навлекла она на себя эту вину. Она, и никто другой, обагрила руки свои кровью Урии.

И ты думаешь, что не накажет Господь слабую и беззащитную женщину?

Господь милосерд к слабым, сказал Давид. Он пощадит Вирсавию ради ее беспомощности.

Ты вправду ли думаешь, что не распознает Господь твою хитрость? — сказал Нафан. Думаешь, Его обманут твои ухищрения?

Долго молчал Давид, потом вздохнул и произнес:

Нет, в глубине сердца моего я так не думаю. Но я не был бы таким, каков я есмь, если бы не попытался. Я всегда ищу лазейки. Таким создал меня Господь: смышленым, и хитроумным, и изобретательным. Он сотворил меня человеком лазеек и ухищрений.

Он накажет тебя.

Да, Он меня накажет.

Вовеки не отступит меч от дома твоего. Я возьму жен твоих пред глазами твоими и отдам ближнему твоему, говорит Господь. И Я наполню дом твой скорбями и болью, и будут беды и горести умножаться и плодиться в доме твоем подобно змеям.

Да, сказал Давид, я поистине не жду ничего иного.

Дитя же, говорит Господь, дитя, которое носит Вирсавия, первенца ее, Я возьму к себе, украду его, как богатая женщина похитила первенца у бедной, Я позволю ему родиться на свет, а потом отниму жизнь его и дух, похищу его из рук царя Давида.

Жертва за грех, сказал Давид.

Да. Жертва за грех.

Но ты сам не умрешь, сказал Нафан.

После этого им было уже нечего сказать друг другу, Нафан поднял свой грубый волосяной плащ, волочившийся по полу, отвернулся и пошел прочь, а царь Давид поднес к губам маленькую кедровую свирель и пробежал пальцами по дырочкам. Но не играл.


Вирсавия видела, как пророк вошел к царю. И когда вышел он из царской горницы, она поджидала его. С нею никого не было, только два стража с длинными копьями стояли у дверей, но в неподвижности своей они как бы и не существовали, казалось, оба и не дышат вовсе.

Что ты сказал ему? — робко прошептала Вирсавия.

Я сказал ему правду, ответил Нафан.

Правду?

Да, правду.

И какова же эта правда?

Такова, что кровь Урии на руках его. Что велел он убить твоего мужа.

У всех на руках всегда чья-нибудь кровь, сказала Вирсавия, и звучала это так, будто она оправдывала самое себя. К тому же он ведь царь.

Также и царь должен быть праведным человеком, произнес пророк мягким голосом, будто обращался к ребенку.

И Вирсавия стала размышлять об этом.

Я думаю, сказала она наконец, я думаю, царское и человеческое соединить невозможно. Истинный царь не может быть еще и человеком. А тот, кто выбирает для себя человеческое, не может властвовать другими людьми.

Все люди суть человеки, сказал Нафан. Некоторые становятся избранными, вот и все.

Может ли избранный воспротивиться избранию? — спросила Вирсавия. Можно ли избегнуть избрания?

Все ищут избрания, ответил Нафан. Все алчут сделаться избранными и помазанными. Такими создал нас Бог: мы устремляемся вперед, ослепленно жаждая, чтобы схватила нас длань Его.

И царь тоже?

Да. И Давид тоже.

Если Бог создал его таким, тогда Бог и виноват, сказала Вирсавия, очень тихо и осторожно.

Бог создал нас и затем, чтобы наказывать, произнес пророк. Если бы не было человека, карающий бич Божий поражал бы пустое ничто.

Страдания Урии миновали, прошептала Вирсавия. Он более не страждет. Я почти забыла его.

А тебя Давид украл. Ты — краденое добро. Ты — сокровище, которое он украл у невинного.

Неужели Бог не ведает сострадания?

Бог есть Творец. Если это неминуемо, Он сотворит и сострадание.

Долго Вирсавия молчала. Потом воскликнула, как будто вовсе и не думала о том, что стража, а не то и сам царь могут услышать ее:

Краденое добро! Сокровище! Я ведь живой человек! Дух Божий есть и во мне! Я устремилась к длани, которая схватила меня!

На сей раз пророк не ответил, только улыбнулся ей, снисходительно, успокаивая, и улыбка его говорила: есть и невинная слепота, простосердечное стремление, ты не будешь наказана, нет, не будешь, виновен лишь виновный.

И он положил свою худую, костлявую руку на чрево ее, проверяя и благословляя, и почувствовал, как внутри шевелится дитя.

Жизнь таинственна, более того, непостижна, тихо и доверительно сказал он. Как Бог творит плоть от плоти, человека от человека.

Иногда он вздрагивает во чреве моем, сказала Вирсавия. Как будто бы пробуждается от дивного сна.

Пророк наклонился и приложил щеку и твердое, острое ухо свое к ее телу. А через несколько времени воскликнул с удивлением, почти с радостью:

Я слышу, как бьется его сердце! Оно трепещет, как малая пташка в клетке!

Да, сказала Вирсавия, медленно и опасливо. Точь-в-точь как испуганная пташка в клетке. Лесная пташка, которую похитили из гнезда ее.

И прежде чем уйти, пророк, благословляя, возложил на нее руки, чтобы Господь уберег ее и дитя, в особенности дитя, от злых духов и от Лилит, похитительницы младенцев, диавола в женском образе, который жил в пустыне и ежедневно утолял жажду свою младенческою кровью.


Со всеми нами всегда что-нибудь происходит, думала Вирсавия. Нас поражают болезни, и ненависть, и любовь. Нас похищают, и оставляют, и убивают. Всегда есть что-нибудь, перед чем мы беззащитны.

Да, так оно и есть.

_

Женский дом похож был на хлев. В каждой комнате жили три женщины. Дети же были повсюду — у своих матерей, и в особой детской комнате, и в тесных каморках меж покоями, и в длинных переходах, — несчетные дети, дети, которых еще не избрали, чтобы жили они в царском доме или служили во храме, и девочки, которых еще не отослали прочь, чтобы выдать замуж. В женском доме был и покой для царя, покой, где он мог спать со своими женами, и еще отдельное помещение для родов, ведь каждый месяц рождались три, семь или еще какое-нибудь священное число младенцев.

Но Вирсавия родит свое дитя не в этом помещении. Нет, это произойдет в ее покое, в доме царя, она избранная овечка, которая окотится подле своего пастыря.

И женщины, что собирались у царского колодезя, без устали говорили об этом и не могли наговориться:

Царь Давид велел принести в жертву двенадцать волов, как только начнутся у нее схватки, двенадцать волов назначены для заклания во всеобщую жертву.

Впереди нее всегда ходит слуга, ходит согнувшись, чтобы подпирать и поднимать ее чрево.

У нее между грудей спрятан домашний бог, царь про это не знает.

Нафан сказал, что родится мальчик, так велел царь, и Вирсавия знает об этом.

Нафан уже помазал его, прямо у нее во чреве, он будет мирным правителем.

Царь разделит царство меж собою и Сыном, царь Давид возвратится в Хеврон или в Вифлеем.

Имя ему уже назначено, он будет зваться благословенным.

Дитя умрет.

Кто сказал, что умрет?

Так сказал Нафан. Пророк.

Неужели и вправду умрет?

Никогда этот младенец не получит имени, он не доживет до дня обрезания. Так сказал Нафану Господь, а Нафан передал эти слова Господа царю.

Отчего же он должен умереть?

Вирсавия была нечиста. Вирсавия виновата.

Чем же была она нечиста?

Она еще принадлежала Урии, никто другой не мог владеть ею, потому и сделалась она нечистой, когда царь возлег с нею.

Не все дети, зачатые в нечистоте, умирают.

Верно, обыкновенные дети, простые дети, которые станут простыми людьми, не умирают, но избранное дитя должно быть зачато и рождено в чистоте.

Неужели правда?

А как же. Истинная правда.

Если бы он остался жить, и вырос, и сделался царем, нечистота его запятнала бы весь народ.

Значит, царю во все дни жизни его должно быть чистым?

Да. Во все дни жизни.

Как же ему избегнуть нечистоты?

Во все дни жизни своей быть царем — вот как.


А Вирсавия спросила Мемфивосфея:

Как это — родить дитя?

Не знаю, вздохнул Мемфивосфей. Откуда мне знать это?

У тебя много сыновей. И много дочерей.

Их родили мне мои жены, сам я при этом не присутствовал, потом младенцев приносили ко мне, и я благословлял их. Хоть и не должен был давать благословения.

Вирсавия улыбнулась про себя — и смешно, и горько говорить с Мемфивосфеем.

Как ты думаешь, это трудно?

Если бы дело это было чрезвычайно трудное, сказал Мемфивосфей, Господь возложил бы его не на женщину, а на мужчину.

Может быть, это — как если бы меня пронзили мечом?

Да, ответил он. Я мог бы представить себе, что это — как если бы меня пронзили мечом.

И тут Вирсавия улыбнулась совершенно открыто — разве же придет кому-нибудь в голову пронзить мечом убогого Мемфивосфея?

И все же почти все женщины умеют рожать, сказала она. Только бесплодные не могут родить от слабости своей.

Это первый твой ребенок? — спросил он.

Да. Он будет моим первенцем.

Рождение — это чудо, сказал Мемфивосфей. Но чудо нечистое и постыдное. Бог печется о человеке, но гнушается способа рождения его. Потому-то родить надлежит в уединении.

И потому-то я ничего об этом не знаю.


Но Ахиноама, та, что всегда была повивальною бабкой при других женах, та, что сама родила семерых сыновей и несчетное множество дочерей, та, что первая родила в доме Давидовом, Ахиноама Изреелитянка, чья усохшая рука оживает всякий раз, когда рождается новый младенец, — Ахиноама все знает.

И она поможет Вирсавии родить.

Когда придет время родить, ты должна стать на колени, широко раздвинувши ноги и упершись ладонями в пол, лицо надобно поднять вверх, чтобы Господь видел тебя. Волоса твои соберут в узел, чтобы не закрывали они твои глаза, и не попадали в рот, и не делались нечисты от слюны и чтобы ты их не грызла, зубами ты будешь держать деревянную палочку от дерева ситтим, а серьги твои должно вынуть, чтобы от боли нечаянно не схватиться за них пальцами и не разорвать уши, спину тебе укроют мягким плащом — от пота, потником. И будешь ты корчиться, и тужиться, и терзаться, будешь изгибать спину, как лань, когда справляет она нужду, и будешь призывать Бога в тесноте твоей, до крови разобьешь лоб твой о половицы, и будешь прижимать руки ко чреву твоему, и когда дух твой от муки и боли едва не расстанется с телом, тогда разрешишься ты от бремени твоего, тогда повивальная бабка ухватит голову младенца и вытащит его из тебя, и ты разрешишься.

И вот Вирсавия родит свое дитя в собственной комнате в царском доме, и происходит это на полу, и, когда дитя уже почти родилось, Ахиноама, которая стоит у Вирсавии за спиною, кричит:

Не бойся, ибо это сын!

Когда же этот сын родился, увидела Ахиноама, что дело еще не закончено, у младенца на пятке виднеется что-то вроде птичьей лапки, как лапка голубя или когти на клюке Мемфивосфея, и она кричит Вирсавии, что ложиться пока нельзя, не пришло еще время отдыхать, надобно еще немного потужиться.

И Вирсавия тужится, напрягает последние силы и уже почти без боли быстро разрешается крохотной девочкой, не больше усохшей руки Ахиноамы, сморщенной, однако вполне сложившейся девочкой, которая вцепилась в брата, она мертва, но пальчики ее крепко впиваются в ножку брата пониже щиколотки, Ахиноама лишь с трудом, обеими руками, разжимает их.

Затем она бросает эту птицеподобную девочку служанкам, показавши им взглядом и кивком головы, что надобно унести ее прочь, закопать в бочке с отбросами, — никто не должен знать о ней, ни Давид, ни Вирсавия, ведь это не настоящее дитя, а просто толика нечистоты, толика последа.

Но Ахиноама знает, что означает эта девочка: мальчик умрет, ее послала похитительница детей Лилит, Лилит запечатлела новорожденного когтем смерти.


Дышит он странно, со свистом. И не хочет сосать грудь Вирсавии.

Нафан помазывает елеем лоб его и свистящую грудь, но тщетно. И Давид думает: ведь это он обрек его смерти.

Мемфивосфей приносит в жертву ради него трех овнов, но дитя продолжает чахнуть.

Шевания играет для него пять священных напевов, но он как будто бы и не слышит их.

Быть может, молоко Вирсавии поражено духами болезни, быть может, царю следует призвать вместо нее кормилицу, быть может, молоко у нее едкое или жгучее, как бывает иногда у женщин пустыни.

Так говорит Ахиноама — хотя бы что-нибудь ей ведь нужно сказать.

Тогда Давид отведывает молоко, ложится рядом с Вирсавией, упершись плечом ей под мышку, будто младенец, обеими руками берет ее грудь, припадает губами к сосцу и сосет с такою силой, что Вирсавия содрогается от боли, всем своим существом, с ног до головы; Давид набирает полный рот молока и смакует, как вино, ласкает им нёбо и глотает осторожными маленькими глотками, смакует, чмокает языком и губами, как будто бы во всем Израиле нет человека, более сведущего в материнском молоке.

Нет, молоко превосходное, никогда он не отведывал напитка приятнее, нежное, бархатистое, оно подобно меду, смешанному с овечьим молоком, или пальмовому вину; прежде чем встать, царь еще раз набирает полный рот, так что щеки надуваются и лоснятся, будто тугой от вина кожаный мех, а потом Ахиноама перевязывает кровоточащую грудь Вирсавии.


Но Вирсавия с самого начала знает, что этот сын умрет. И еще пока он жив, она стремится забыть его.

Откуда же она это знает?

Она увидела это в глазах Ахиноамы, когда та запеленала его и впервые положила к ее груди.

Она поняла это по той небрежности и рассеянности, с какой Нафан помазывал его святым елеем.

Она слышит это в молчании новорожденного, ведь дитя, которое намерено жить, кричит от страха и ужаса.

Она чувствует это по его дыханию, влажному и пахнущему землей.

Она знает это в сердце своем.

И уже на третий день молоко ее иссякает.

Давид же выходит на малый свой луг позади царского дома, разрывает одежды свои, и посыпает прахом волосы, и ложится на землю. Он отказывается от пищи, которую посылает ему Вирсавия, непрестанно, целыми днями молится за жизнь сына, а ночами спит без одеяла и без козьих шкур и воды пьет ровно столько, чтобы не умереть от жажды.

И когда младенец умирает, умирает он на руках Ахиноамы, Вирсавия спит, она только и делает, что ест и спит, хочет поскорее набраться сил, а Давид встает с земли, и надевает великолепный плащ, и требует, чтобы подали ему, и Мемфивосфею, и Амнону, и Авессалому, сыновьям его, обильную трапезу. Принеся жертвы и помолившись в доме Господнем, он велит также, чтобы на восьмой день после рождения мертвому младенцу сделали обрезание, чтобы нарекли ему имя благословенного, и отвезли в Вифлеем, и похоронили у отцов его. Глаза ему закрывать не надобно, ведь он их не открывал.

_____

У царя Давида был теперь новый музыкант, который играл для него на кинноре, — Шевания, тот юноша, что трубил трубами и однажды ночью стерег Вирсавию, и играл он на Шафановом кинноре. И царь очень любил его.

Вирсавия, Мемфивосфей и Шевания. Вот так оно было.


Более года уже противостоял город Равва осаде израильтян, шесть раз осажденные аммонитяне отбрасывали от стен Иоава и войско, а один раз отбились от одинокого Урии.

Но теперь вода в колодезях иссякла, загадочные болезни поразили скот, пропала у животных сила в ногах, быть может, осаждающие пустили в город больных крыс, нередко случались пожары, а женщины перестали рожать детей.

Царь Давид велел послать войску ковчег Господень, он стоял на холме перед западными воротами, и оттуда мог Господь заглянуть в Равву.

Тогда Иоав приказал напасть на городскую стену с северной стороны, первыми шли лучники и пращники, а за ними воины с таранами и лестницами, и они ворвались в город, всего семьдесят человек пришлось им убить, всего семьдесят человек случилось им убить, и овладели они хранилищами с водою и единственным источником, который еще давал воду.

И послал Иоав к дарю Давиду сказать, что должно ему немедленно прибыть, если он сам желает взять Равву, на самом-то деле аммонитяне уже были побеждены.

Однако же царь шесть лет не бывал в сражении и оттого медлил, порой донимала его странная боль в левом бедре, мышцы его рук были уже не так крепки, как прежде, чрево начало покрываться жирком, золотые перстни на правой руке, которая держит меч, вросли в пальцы, даже опустивши руку в холодную воду, не мог он снять свои перстни.

И он отослал гонцов назад к Иоаву: да, я прибуду, соберу народ и прибуду, но придется тебе еще немного подождать, я должен приготовиться к сражению, спешить не стоит.

И Иоав перенес воинский стан в город, внутрь стен Раввы, время от времени он позволял воинам напасть на какой-нибудь дом, чтобы взять пленников и добычу; войско начинало выказывать нетерпение, и он разрешил опустошить аммонитские винные погреба, но продолжал ждать.

Всю жизнь Иоав только и делал, что воевал, а было ему теперь пятьдесят лет, он довел до конца все войны, начатые или задуманные царем, он искусно владел всяким оружием — мечом и копьем, пращою и луком, палицей и боевым молотом, — в ближнем бою на мечах он слыл непобедимым, в особенности же он славился неотразимо стремительным резким ударом наискось снизу.

Но самым устрашающим его оружием был все-таки голос: сколь ни велико было войско, все до одного всегда слышали каждое произнесенное им слово; крикнет на лестнице царского дома — слышно даже на гумне Орны; однажды он убил осла — позвал его по имени прямо в ухо, и у осла лопнул череп, а пел Иоав так, что совершенно заглушал звуки труб. Был он сыном сестры Давида, Саруи, ростом выше царя и крепче, наплечники его были для всякого другого непосильной тяжестью, лицо у него было смуглое, волоса длинные, черные, в сражении он носил их заплетенными в косицу.

И народ Раввы послал старейшин к Иоаву на переговоры, но Иоав воспротивился, не стал говорить с ними.

А женщины пришли в стан войска по собственной воле, они нуждались в пище для своих детей, и умоляли сохранить жизнь их мужьям, и привели с собою невинных своих дочерей. Но Иоав был непреклонен.

Когда же понял Иоав, что жители Раввы могут умереть от жажды и голода, он послал в город повозки с хлебом и мясом и велел поставить их на площади, он приказал воинам пригнать овечьи стада из долины у Иавока, ведь город без жителей, город, полный мертвецов, взять невозможно. Ради царя должно ему сохранить народ живым.

В сумерках, когда стихал ветер, воздух был насыщен тленом, и гнилью, и смертью.

И мужи Раввы пришли к Иоаву со своим оружием, сложили копья, и луки, и мечи на повозки, запряженные тощими волами, и принесли ему. Но Иоав не принял от них оружие, не позволил им покориться, ведь без оружия они уже будут побежденными, и тогда царь Давид не сможет их победить.

Но мужи Раввы бросили свои повозки, и пришлось Иоаву вместе с воинами идти в город и распределять оружие меж аммонитян — в каждом доме он оставлял по копью, мечу, праще и луку.

Аннон, царь Раввы, послал Иоаву свой венец, а был он из чистого золота и такой тяжелый, что лишь с великим трудом один человек мог нести его перед собою, и был этот венец украшен небесно-голубым аметистом; двое аммонитян, из самых сильных, принесли венец, но Иоав не принял его. Он навьючил венец на осла и приказал отослать обратно, ибо лишь побежденный царь может отдать свой царский венец, лишь ступивши на лестницу, что ведет в преисподнюю, к мертвым, может царь отдать свой царский венец.

Вот каков был Иоав, венцом он не прельщался.

Если бы народ в Иерусалиме вдруг предложил ему выбирать между царским венцом и войском, он выбрал бы войско. Не знал Иоав иной любви, кроме любви к многим тысячам вооруженных воинов.

Теперь он упражнял своих воинов в искусстве побеждать крыс, ибо крысы грозили завладеть городом; и он учил воинов раскладывать приманку, поражать крыс дротиком и ставить ловушки, сплетенные из тонких корней; крысы были черные, желтобрюхие, никак нельзя допустить, чтобы они истребили Равву, совершивши то, что по праву должно совершить одному только царю Давиду.

И каждый день посылал Иоав гонцов к царю Давиду: подступи к городу, воины мои долго не выдержат, этот поход — самый тяжкий в моей жизни, скоро аммонитян уже нельзя будет победить, ты один способен спасти меня из этого ужасного затруднения.

Писец, ведомы ли тебе особенные знаки, чтобы начертать ими слово «царица»?

У царя много жен, но царица одна-единственная. Я — царица Вирсавия.

Вирсавия, царица.

Он повелел мне быть царицею, он сам так сказал.

Отныне я всегда буду носить эти длинные, до полу, одежды.

Царь спросил у меня совета, спросил: отправиться ли мне к осажденной Равве и взять ли город?

И я ответила:

Отчего ты спрашиваешь меня?

Кого же мне спрашивать?

Ты мог бы пойти к Иосафату, дееписателю. Или к Хусию, который видит во сне Господа. Или к Сусе, твоему писцу, он мог бы начертать тебе ответ. Или к Нафану. Или к Мемфивосфею.

Они сказали бы мне только собственные свои желания. Не под силу им дать мне совет о том, чего желаю я сам.

А чего ты желаешь?

Сам не знаю. Потому и спрашиваю тебя.

Но я не могла дать ему никакого ответа, ужасная усталость овладела мною, когда задал он мне этот вопрос, никогда прежде никто не просил меня о водительстве.

Длинные эти одежды суть знак. Одежды служебные.

Царица. Кто же она такая? Царь говорит только: царица есть царица.

Мемфивосфей говорит: она — матерь народа.

А Шевания, бедный отрок, который все знает, Шевания говорит так: она избрана, Бог — различитель, ему ведомо, где все и вся имеет свое надлежащее место, и вот Он делает некую женщину царицей, записывает ее имя в небесной и земной книге жизни; та, которую поражает копье Божией любви, становится царицей.

Так говорит Шевания.

Я не думаю, что Божия любовь отлична от любви мужской. Жажда завоевать, покорить, и более ничего.

Ты вправду записываешь каждое слово?

Когда умер мой сын, тот, что зовется благословенным, Ахиноама пришла утешить меня. Она плакала. Она плакала, но не я. И она омыла мне лоб, подложила подушку мне под спину, и погладила меня по щеке своею слабой и все же огрубелой рукой, и все время плакала. И я спросила: отчего ты плачешь?

Я скорблю о сыне царя Давида, ответила она.

Это мне должно скорбеть о нем, сказала я.

Он был такой кроткий, тихий, красивый, сказала Ахиноама. Я скорбела о нем еще прежде, чем он умер. Я скорбела, когда он был еще жив.

Но, Ахиноама, ты видела смерть сотен детей.

Да. Но ни один не был таким, как он.

Я видела в глазах Нафана, что он умрет, сказала я. Нафан никогда этого не говорил, но равнодушие его и молчание свидетельствовали, что Бог наверное убьет дитя.

Да, знамения говорили, что ему не жить.

Однако же скоро я рожу нового сына, сказала я. Сына, который будет не только называться благословенным, но и станет таковым.

Тогда Ахиноама вдруг зарыдала, я не знаю почему, голос у нее сделался пронзительным, как у плакальщицы, и она закричала:

Отчего Бог ходит меж нами как ангел убивающий! Как похититель младенцев! Каков же Он, Бог наш?

И я попыталась успокоить ее и утешить. Но ответа на ее крик у меня не было.

Тогда вместо меня ответил Мемфивосфей, он стоял в дверях, опершись на свои клюки, и когти набалдашников подле щек делали его похожим на сову, я чувствовала его удушливое дыхание даже с моей постели.

Он таков, каков Он есть. Он многообразен, Он обладает всеми свойствами, какие только можно помыслить, Ему присущи все качества, какие только есть на свете и могут быть нами помыслены. Он кровожаден, и полон любви, и мстителен, и всепрощающ, и отвратителен, и прекрасен. Он заслуживает весь гнев, и всю ненависть, и всю любовь, какую мы способны питать к Нему.

И Мемфивосфей продолжал:

Вопросы «существует ли Он» и «каков Он» невозможно отделить друг от друга, эти два вопроса Он в неисповедимости своей сплавил в одно, Он неизъясним и тем показывает нам, что Он существует. Он таков, каков Он есть, ибо мы не ведаем, каков Он. И дабы мы узнали, что Он существует. Бог — единственный, кто бы мог истребить Бога.

Но, Мемфивосфей! — воскликнула я. Откуда тебе все это известно?

Я сам додумался до этого, сказал он. Господь Сам принудил меня к таким мыслям.

Ахиноама же сказала:

Мне всегда было чрезвычайно трудно любить Бога. Я думаю, занятие это — любить Бога — более прилично мужам и храбрым военачальникам.

Но она уже не кричала и не плакала. А перед уходом сказала мне: да, конечно, ты родишь другого сына, родишь много сыновей. Богу угодно, чтобы мы рожали сыновей.


Я думаю, мой домашний бог — тоже бог. Мир полон богов. Для каждого человека есть свой. Что касается Бога, нет никакой нужды проявлять столь великую взыскательность.

Неведение отнюдь не столь уж нестерпимая мука.

Я думаю, криком да вопросами можно измучить себя до смерти.

То, что я говорю сейчас, я говорю не навечно; писец, надобно, пожалуй, стереть эти слова, потом.

Ты вправду все-все записываешь? Удивительно для меня, если не сказать странно, что мои слова кто-то записывает.

Я говорю медленно, чтобы ты успел начертать каждое слово, знаки для каждого слова, ведь все слова зависят друг от друга.

Плоть моя забыла благословенного, она не печалится о нем, груди мои вновь стали как у девственницы, и пупок вновь сделался ямкою.

Мне кажется, я ношу во чреве нового сына. Я всегда буду рожать одних только сыновей.

Рожать — значит покоряться Богу, исполнять волю Его. В каждом человеке сокрыты другие люди. Мемфивосфей и тот произвел от себя новых людей. Я думаю, Бог — это жизнь и род человеческий. Если бы не было смерти, не понадобилась бы и жизнь.

Если я скажу что-нибудь совсем уж ребячливое, ты не записывай. Если помышления мои не под стать царице, ты их не записывай, а только делай вид, будто пишешь.

Царь часто спит у меня. В женский дом он теперь ходит редко, а на земле вовсе не ночует. И я знаю, в доме шушукаются: он будто царицын младенец.

Он говорит, что во сне я посвистываю носом.

Я чищу ему уши моим мизинцем, собственные его пальцы слишком неуклюжи.

Тот, кто придет после меня. Царь часто говорит: тот, кто придет после меня.

Или просто: тот, кто.

Не знаю, кто придет после него, да он и сам, видно, не знает. Потому и говорит так часто о том, о ком сам не знает, кто это.

Я думаю, дитя, которое я ношу во чреве, и есть тот, кто придет после него.

Царь не способен жить в неведении. Неведение для него — нестерпимая мука.

Он опасается, что пророк выберет какого-нибудь пастушонка. Что божий человек в пророческом безумстве найдет обыкновенного отрока неведомо какого роду-племени, и изберет его, и помажет священным елеем, и провозгласит царем.

Тогда уж пусть хотя бы Шевания, говорит он. Но он так не думает. Шевания как будто бы несет на челе своем знак избрания, но это избрание совсем другого рода.

И я говорю царю:

Ты же сам был таким вот пастушонком.

А он отвечает:

Лишь один раз на тысячу лет родится такой человек, как я. Божественное во мне от природы соединено с человеческим. Обыкновенных людей зачинают и рождают по случайности. Я же был избран еще во чреве матери моей.

А тот, кто придет после тебя, тоже должен быть таким вот избранным?

Без избрания ни один человек не может властвовать другими людьми. Всякая власть основана на избрании.

И ты не можешь предоставить это неизвестности? — спрашиваю я. Не можешь предоставить Господу?

Он этого не может, он думает, Господь предоставил это ему.

Избрание — в самом моем семени, говорит он. У моего семени особенный сладкий запах, ты никогда не задумывалась об этом, Вирсавия? Мне кажется, так пахнет избрание.

А я не хочу говорить ему: так же пахло и семя Урии.

И оттого я молчу.

А все мои сыновья, говорит он. Даже Ахиноама не знает их числа. Как же я могу знать, кто из них избран?

Но я знаю, он думает:

Амнон или Авессалом.

Он уже избрал их обоих.

Аммон — сын Ахиноамы, самый старший из сыновей, когда он родился, царь еще жил в Хевроне и воевал с царем Саулом.

Амнон похож на царя. Широк в плечах, и глаза его спрятаны под бровями, под прищуренными веками. Он уже имеет шесть жен, которые живут в собственном его женском доме возле прудов для омовения, жен этих ему подарил царь. От царя он получает и вино, он любит пить вино, и, если его винные запасы иссякают, он приходит сюда, в царский дом, и требует, чтобы ему дозволено было править царством вместе с царем.

Тогда царь наливает ему вина.

Авессалом — сын Маахи, дочери царя Фалмая, которую Давид купил в Гессуре. У Авессалома длинные черные кудри, двое слуг причесывают их каждое утро, он высокий и красивый, самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела, и он постоянно упражняется с мечом, копьем и луком. Он поклоняется тому Богу, который был Богом здесь, в Иерусалиме, до прихода Давида, имя его говорит, что он принадлежит Богу Иерусалима. Сам он говорит, что Шалим, прежний Бог царского города, — тот же, что и Господь. Я не знаю.

Амнон или Авессалом. Один из этих двоих.

Но ни тот ни другой не есть сын царицы.

Я мечтаю, чтобы сын, которого я ношу во чреве моем, подрастал поскорее, чтобы за год он вырос так, как другие за двадцать лет.

А царь Давид говорит:

Не умея сделать выбор между ними, я совершаю грех. Нерешительность — тягчайший грех царя.

Я же говорю:

Разве нерешительность не может быть также знаком от Господа? Что, если ни Амнону, ни Авессалому не назначено прийти после тебя?

Ты должен иметь терпение, говорю я.

Но неизвестность мучит его как непрестанно кровоточащая рана, она заставляет его стенать и плакать, будто дитя.

Я думаю, неизвестность и есть Господь.

Почему ты смотришь на меня вопрошающе, писец?

Тебе положено писать, и более ничего.

Авессалом подарил мне голубя в клетке, клетка стоит на столе подле моей постели, это павлиний голубь. Я назвала его Корван, что значит «дар Богу», и я говорю с ним. Авессалом купил его у слепого голубятника возле домов финикиян и прислал мне с Мемфивосфеем. Царь говорит, странно, что он подарил мне птицу. Не знаю.


Я чувствую в сердце жгучую боль и нежность, когда царь спрашивает у меня совета, я дивлюсь, и радуюсь, и замираю от страха.

Но в конце концов я приблизила лицо мое к его уху, раздвинула его кудри, прижалась губами к ушной раковине и прошептала быстро-быстро, но отчетливо и без тени сомнения:

Да, тебе следует взять Равву! Нельзя более медлить! Ты царь! Ты уведешь в полон сыновей Аммона и положишь их под железные топоры, ты убьешь их царя Аннона и истребишь бога их, Милхома! Должно тебе одолеть твою нерешительность.

Ну вот, а теперь давай посмотрим, что я сказала и что ты записал.

_

Мужи, что оставались в Иерусалиме, последовали за Давидом в Равву, многие из них были изувечены войнами былых времен, ехали они верхом на мулах или шли пешком, опираясь на посохи. Были здесь и юноши, которые пасли овечьи стада, и стерегли городские стены, и торговали, меж тем как Иоав и войско сражались с аммонитянами, они были полны волнения, и гордости, и надежд и, проходя мимо женщин, собравшихся у Гионских ворот, потрясали оружием — мечами, копьями, пращами, — все видели, что они на пути к первой своей битве.

По приказу царя все они принесли в жертву Господу козленка или голубя, царь же принес в жертву вола. Последние три дня они пили только воду и овечье молоко, и с собою вина не взяли, и целых семь дней не входили к женщинам. Они были чисты.

Царь ехал впереди, в красном шерстяном плаще. За ним на мулах своих — Амнон и Авессалом.

Три дня потребовалось им, чтобы дойти до Раввы, а следовали они тем же путем, каким в последний раз следовал Урия, упомянутым уже путем Урии, ночевали перед Иерихоном и у источника в одной из долин Галаадских.

Когда народ, пеший и конный, шел, и ехал, и шагал, и ковылял прочь из города, Вирсавия, и Мемфивосфей, и Шевания стояли у окна на северной стороне царского дома, Шевания держал в руке свою трубу, но от волнения запамятовал сыграть бодрую песнь, которую заранее разучил, Мемфивосфей, по обыкновению своему, вздыхал и стонал, и означать это могло что угодно. А Вирсавия боролась со слезами, которые просились наружу, она пеняла себе, что в замешательстве и тщеславии своем призвала царя отправиться в этот сомнительный и страшный военный поход; когда же царь обернулся и взмахнул рукою в знак привета, она вдруг почувствовала под сердцем резкий толчок — ребенок впервые заявил о себе, и ей почудилось, будто он встал там, у нее внутри, будто оттолкнулся ножками от ее лона, а ручками схватил за сердце.


Когда заметили аммонитяне их приближение — перво-наперво красный плащ царя Давида, как бы яркий костер на первозданной синеве небес, — когда увидели, сколько их и что вправду это царь и его сыновья, приказал тогда царь Аннон отворить городские ворота, но не поднимать меча, ибо всякое сопротивление бесполезно изапрещено, и камней не бросать, и щитов пред собою не выставлять, ибо негоже щитом своим бросать вызов царю Давиду, пришло время покорности и освобождения.

И царь Давид и народ его взяли Равву.

Аммонитяне стояли, склонивши непокрытые головы, некоторые пали на колени, ни один из мужей, из тех, что были еще живы, не смел глаз поднять на победителей; от измождения и горя многие даже из домов выйти не сумели; истощенные, но все же изрезанные на куски, полуобглоданные трупы животных лежали на улицах, весь город смердел тленом и смертью.

Бегством спасались одни только крысы.

Женщины стояли тесными кучками, обняв друг друга, — наверное, думали, что так смогут защитить себя и спастись.

Возле домов лежали дети, умершие от голода и жажды, большинство лежали ничком, уткнувшись личиком в землю, будто и они тоже выказывали покорность.

А у порога тут и там сидели старики, они разодрали свои одежды и до крови изранили тело свое.

Царь Давид ехал, стало быть, впереди, взор его устремлен был на палаты царя Аннона, туда он направлялся, но не мог он не видеть и безоружных покорных мужчин, крыс, женщин, стариков, мертвые тела.

Следом за ним ехали двое его сыновей — Авессалом, возложив меч перед собой на луку седла, неподвижный и горделивый, обратив к солнцу замкнутое юношеское лицо; Амнон, сгорбившийся и безучастный, усталый от верховой езды, ему хотелось домой в Иерусалим, хотелось пить, и, если бы не царский приказ, его бы здесь не было.

Когда же Давид увидел запустение и страдание Раввы, когда увидел, что все это наяву, когда смрад и жалобы проникли в его чувства, он подумал: Иоав мог бы сделать это вместо меня.

А когда он немного погодя увидел молодую женщину, похожую на Вирсавию, — она стояла на пороге дома и держала в руках плетеную птичью клетку, одинокая, всеми оставленная, глядящая в сторону, будто не хотелось ей видеть то, что поневоле видеть приходилось, — он вдруг ощутил жгучую боль в груди и горле, ведь и волоса у нее были собраны и заплетены, как у Вирсавии; лицо его и глаза как бы опалило огнем, дыхание перехватило, ему захотелось, чтобы мужи Раввы пошли на него с оружием, — воюющий должен иметь противника и врага, не то будет он побежден состраданием и размышлениями.

Но оружие, то, которое Иоав принудил их сохранить, аммонитяне попрятали либо закопали.

И невольно царь еще раз оглянулся на ту женщину на пороге дома.

И уже не мог обуздать щек своих, губ и век — она по-прежнему стояла совершенно неподвижно, держа перед собою клетку с павлиньим голубем, — и он заплакал и застонал так же испуганно, как побежденные.

И не переставал Давид плакать, пока он и народ его брали Равву.


Милхом был царским богом. И хотя каменное его изваяние — с широко распахнутым ртом, который как бы что-то кричал народу, с огромным раздутым чревом — стояло перед царскими палатами в Равве, на самом деле он был незримый бог, он жил в царе. Когда среди аммонитян выбирали нового царя, бог Милхом переселялся в его тело и оставался там до тех пор, пока царь был жив и при власти. Быть может, Бог и вправду был просто властью.

Когда же царь умирал или был побежден, Милхом оставлял его, поселялся в пустом ничто, дожидаясь прихода другого царя. Аммонитяне не припоминали, чтобы когда-нибудь был у них другой бог, они с охотою поклонялись Милхому, приносили в жертву скот и хлеб, а случалось, дарили ему даже своих детей. Но когда нужда в нем была особенно велика, он обыкновенно отсутствовал.


Вот почему, когда цари наконец встретились на ступенях палат, царь Аннон сказал Давиду: мой Бог оставил меня.

Но Давид не ответил, он думал: быть может, Он и вправду оставил тебя. Но быть может, и наоборот: ты оставил Его. Когда умер твой старый отец, я отправил послов утешить тебя, и Урия был одним из них. Ты же обвинил их в том, что они соглядатаи и враги. Ты велел обрить каждому половину бороды и обрезал их одежды до чресл, и не смогли они выполнить поручение, которое я им дал, — разведать Равву. Ты осквернил их и обесчестил, ты уже тогда был безбожником; Бог прежде оставляет человека, а затем вершит над ним суд Свой.

Царь Аннон был в одной рубахе, не опоясанной поясом, тяжелый царский венец стоял у его ног, он замарал лицо свое пеплом и до крови разодрал щеки свои, чтобы показать, что он всего лишь обыкновенный человек.

Позади Давида стояли Амнон и Авессалом, Амнон держал под уздцы Давидова мула.

Я бы рад не смотреть на него, думал Давид. Все-таки он был царем.

И он велел Авессалому и Амнону найти повозку, чтобы увезти на ней в Иерусалим царский венец.

Ты сам навлек на себя погибель, сказал он Аннону. Твое безрассудство и безбожие погубили тебя.

Я был послушен Богу, пока Он был со мною, отвечал Аннон. Но когда Он оставил меня, я не мог более слушаться Его.

И Давид подумал о Милхоме, чье каменное изваяние было позади него, и сказал:

Я не знаю его. Он — идол.

Не приведи Господь стоять перед человеком, который столь явно и обнаженно есть человек, думал он. Этому несчастному ничего не нужно, кроме помилования. Но если Бог не милует его, как я могу помиловать?

Тебе бы надо было пасть на меч твой еще до моего прихода, сказал он. Тогда бы избегнул ты этого унижения. Царь Саул, наш царь Саул, пал на свой меч, когда увидел, что побежден.

Все положено завершать, произнес Аннон, очень тихо и медленно, и в голосе его не было ни горечи, ни вызова. Нельзя оставлять незавершенное, говорит Господь.

Завершишь это не ты, сказал Давид. Это мой жребий.

И он увидел, что Аннон непрерывно шевелит губами, даже когда он молчал, губы его шевелились и кадык ходил вверх-вниз.

Что ты говоришь? — спросил Давид. Я вижу, что ты говоришь, но ничего не слышу.

Я говорю с Богом, отвечал Аннон.

Почему ты говоришь с Ним? Ведь Он оставил тебя?

Я спрашиваю, отчего Он меня оставил, сказал Аннон. Прошу Его смиловаться над нами.

Если бы не обрезал ты одежды моих людей до чресл их, не пришлось бы тебе просить о милости. Точно так же ты мог бы просить горы обрушиться на тебя и холмы — укрыть тебя.

В эту минуту подошел Иоав с воинами, они ждали позади палат, один даже сидел в дозоре на кровле, он-то и сообщал остальным о том, как Давид вошел в Равву, и обо всем, что происходило.

Но Иоав не приблизился к царю, остановился в десяти шагах и смотрел на обоих царей — на победителя и на побежденного, смотрел с таким чувством, будто вошел он в скинию Господню и застал священников в разгар необычайно важного священнодействия.

Я не знал, что чресла твоих послов — святыня, сказал Аннон. Я просто хотел напугать их.

Но дрожь в его голосе открыла, что говорит он неправду, ведь все знают, что чресла мужа — святыня.

Ты знал это, сказал Давид. Святыню может узнать каждый. Святыня имеет особенный запах.

На это Аннон не сказал ни слова.

Но потом спросил, наперед зная ответ:

Ты никогда не был побежден?

Я бежал. Но никогда не был побежден по-настоящему. Поистине побежденным можно быть лишь единожды. Так, как теперь побежден ты.

Мне было бы легче выдержать это, если бы мой Бог остался со мною, сказал Аннон.

Меня Господь хранил всегда, сказал Давид.

И сын мой не придет после меня.

Ты уже решил, кому прийти после тебя? — спросил Давид, и в голосе его слышались любопытство и зависть.

У меня семьдесят два сына, отвечал Аннон. Один из них.

Господь изберет одного из моих сыновей, сказал Давид. Я предоставил это неизвестности. Предоставил выбор Господу.

А что, если Господь отнимет от тебя руку Свою?

Не таков наш Господь. Его присутствие постоянно, ты же видишь, Он сейчас со мной, что бы я ни делал, я не могу освободиться от Него, Он объемлет меня со всех сторон. Пока мы живы, Он с нами. Он непрерывно бодрствует над нами, день и ночь Он наша защита.

Бог оставляет человека именно тогда, когда тот больше всего в Нем нуждается, вздохнул Аннон.

Истинный бог никогда не оставляет своих. Единственный Бог.

Лишь когда он оставляет тебя, понимаешь, сколь он истинен.

Ему бы надобно быть богом побеждающим. Боги поражения суть идолы.

Бог не виноват в моем несчастье. Он просто отошел. Вместе с силой своей и совершенством.

А Давид подумал:

Как долго моя честь пребудет отдана поруганию? Час этой победы приносит мне лишь страдания.

И еще он думал:

Благодарение Господу, здесь нет Вирсавии.

У повозки, которую отыскали Амнон и Авессалом, было два деревянных, окованных медью колеса и кожаный короб, и тащил ее мул. Авессалом один поднял венец и положил в повозку, взял его в руки и на минуту прижал к груди, ведь, что ни говори, был это царский венец. Амнон одной рукою опять схватил под уздцы царского мула, а другой рассеянно похлопал по ляжке мула упряжного.

Аннон посмотрел на Авессалома. Взгляд его был спокоен и сдержан, без злобы и горечи. Разве что малая толика сострадания, малая толика жалости присутствовала в нем, жалость, которую он питал к себе, блеснула в глазах его и упала на Авессалома.

Ты знаешь, что должно случиться, сказал Давид.

Ваша преисподняя, ваше царство мертвых такое же, как у нас? — спросил Аннон.

Царство мертвых не есть царство в обыкновенном смысле, отвечал Давид. Там нет царей. Там все превращаются в тени.

И бога там нет?

Да, и Бога нет.

Вынести все это было совершенно невозможно, и, хотя полдневное солнце изливало на них свой жар, царю Давиду казалось, будто тело его оцепенело от холода, он угадывал в несчастном, побежденном царе нечто присущее, как он знал, и ему самому, но не мог сказать, что это — сиротство и уповающая робость или же страстное безразличие, нет, даже в мыслях своих он не мог выразить, что это, он чувствовал только, что неким таинственным образом оба они повторяли друг друга — он сам в великолепном красном плаще и Аннон, лишенный всей своей царственности. И однако, а возможно, как раз оттого по-прежнему царь.

Обстоятельства были просто-напросто чересчур многозначны и сомнительны, чересчур насыщены смыслами. Невыносимо.

Стань на колени! — воскликнул он. И склони голову!

И тут мул его закричал, помазанный царский мул громко закричал от голода, и отвращения, и усталости, и встрепенулся, будто пробудившись внезапно от крепкого сна; и крик его как бы пробудил царя и дал ему избавление, будто сама жизнь позвала его устами мула. Давид быстро отступил на два шага назад, прочь от царя Аннона, который покорно и безропотно стал на колени и склонил голову, и, посмотревши вокруг, он увидел наконец Иоава и воинов, что стояли подле изваяния бога Милхома, и увидел Авессалома, и повозку с венцом, и Амнона, который уткнулся головою в круп мула, словно было это бедро женщины. И он расправил плечи, и вдохнул полной грудью, будто во все время беседы с Анноном забывал дышать, и выпрямился, и, приподнявшись на носках, встряхнулся, и воздел руки, и размял сплетенными пальцами онемевший затылок. Да, царь Давид и вправду как бы пробудился от загадочного и зловещего сна, он осторожно погладил жесткую гриву мула, будто желая поблагодарить его, и вынул из мешочка под плащом вяленую, подсоленную куропачью грудку — это он усвоил еще в ту пору, когда был пастухом в Вифлееме: никогда не выходи из дому, не взявши с собою кусочка вяленого мяса.

И очень быстро, как бы читая из священной книги, которую давным-давно знал наизусть, отдал он необходимые распоряжения Иоаву и воинам: как поступить с побежденным Анноном, как обойтись с женщинами и детьми, какой участи предать мужей, как поступить с немногим уцелевшим скотом, как собрать золото и серебро.

А затем он повернулся, как будто Аннона уже вовсе не было, и пошел прочь от палат, он взял Равву, совершил то, что должно было совершить.

На возвратном пути он бросил взгляд на двери, где давеча стояла та женщина, похожая на Вирсавию. Но там никого не было, наверное, женщина стала чьею-то добычей.

Мула своего царь Давид вел под уздцы, позади него шли Авессалом и Амнон, Авессалом присматривал за повозкою и венцом; весь народ его теперь грабил Равву, но царь как бы и не видел этого.

Давид и сыновья его, Давид грыз куропачью грудку, и единственный, кто поистине смотрел победителем, был Авессалом.

_

Первую ночь после того, как Давид и весь народ покинули Иерусалим, Вирсавия не сомкнула глаз. Едва сон пытался смежить ей веки, как перед глазами ее являлись ужасные образы: Давид с кровоточащею раной в груди, Давид оскопленный, Давид с отрубленной головой.

Любовь ее к Давиду стояла во всеоружии у дверей опочивальни.

Рано утром она разбудила слуг, спавших за порогом, и велела приготовить повозку для нее и Мемфивосфея, а для Шевании оседлать мула.

И в рассветных сумерках, как раз когда овцы проснулись и начали щипать траву, отправились они в путь, следуя дорогою Урии; Мемфивосфей еще спал, спящего слуги принесли его в повозку, ту самую крытую повозку, которую царь Давид получил в подарок от царя Фалмая, отца Авессаломовой матери. Шевания сидел на муле прямой и одеревенелый, он почти не имел навыка в искусстве верховой езды, прежде ему лишь раз-другой довелось проехать верхом по Иерусалиму, для развлечения. У Хосы, сторожа при винных погребах, он попросил взаймы меч, был это медный меч, короткий, вроде кинжала, с рукоятью в виде мужского члена. Но какой-никакой, а все-таки меч.

Ночевали они за Иорданом, в Галааде, Вирсавия и Мемфивосфей спали в повозке, Шевания — под деревом теревинф.

Вирсавия думала, что они придут к Равве в начале сражения, что она успеет остановить Давида, прежде чем постигнет его что-нибудь ужасное и непоправимое. Но когда они взошли на последний холм перед стенами и взору их открылся город, не увидели они ни народа, ни войска, ни сражения, солнце только-только миновало полдень, городские ворота были распахнуты настежь и оттуда лишь временами доносились вопли и жалобные стенания, но не глас военных труб и не яростные боевые клики, кое-где поднимался к небу дым костров, едва заметных в сиянии солнца, а на кровлях тут и там виднелись кучки детей и одетых в черное женщин.

Шевания ехал теперь впереди повозки, упершись рукоятью меча в седло; они медленно спускались к городу, Вирсавия чувствовала неуверенность и смятение — быть может, это не аммонитская Равва, а какой-то другой, незнакомый город, быть может, они сбились с пути, когда вброд пересекли Иордан, ведь дорога Урии еще совсем новая, в иных местах ее трудно различить.

Когда же они въехали в ворота — стражи их не остановили, там как будто бы вовсе и не было стражей, — то сразу увидели, что сражение уже окончилось, если оно вообще происходило: мертвые тела, крысы, шныряющие тут и там, женщины в слезах. И запах тлена. Но Давида и войска Иоава они не увидели.

Вирсавия ожидала застать в Равве сущее светопреставление, обезумевших людей, которые рубят и кромсают друг друга, и теперь преисполнилась разочарованного страха и изумленного успокоения. И она сказала Мемфивосфею, который сидел с нею рядом, грузно привалившись к подушкам: может быть, они уже отправились дальше?

Я ничего не знаю о том, как покоряют города, простонал он. Не спрашивай меня.

Мемфивосфея увезли в Равву без всякого предупреждения, и он не мог взять в толк почему.

Урия обыкновенно рассказывал о раздавленных грудных клетках и потоках крови, пролепетала Вирсавия, поглаживая кончиками пальцев свои сосцы — так она делала всегда, когда была смущена и озадачена.

Рассказы воинов подобны болтовне женщин у колодезя, устало сказал Мемфивосфей. Сплетни да шушуканья возле мнимого колодезя. Выдумки да преувеличения, и более ничего.

Но Вирсавия не могла не взять Урию под защиту, он все ж таки принадлежал ей. Или она принадлежала ему.

Урия был человек правдивый! С его уст не слетало ни слова лжи!

Урия был такой же, как все, упрямо произнес Мемфивосфей. Такой же, как Иоав, и Давид, и Авессалом, и Асаил, и Елханан, и Елика, и Хелец, и Целек, и Игеал.

На это Вирсавия не сказала ничего, перечисленные Мемфивосфеем имена открыли, какая ужасная путаница царила у него в душе, душа Мемфивосфея была как мир до того, как Господь сотворил его, до того, как отделил Он живые существа от вещей, — ведь все эти мужи были разные, ни один не походил на другого, люди перечислению не поддаются.

Их можно исчислить, но не перечислять.


Итак, Шевания ехал впереди. У второго дома, считая от городских ворот, низкого и невзрачного, стояла кучка отроков, они спрятались, когда Давид и народ его шли мимо, а теперь жались к стене и с испугом и любопытством оглядывались по сторонам.

Шевания сидел в седле неестественно прямо и напряженно, короткий меч в правой его руке стоял торчком, будто от возбуждения.

Отроки смотрели на него во все глаза: меч, и легкий розовый плащ, и широкий кожаный пояс с желтыми каменьями, и серебряный обруч на лбу, подарок от даря. И один из них робко ему улыбнулся.

По крайней мере Шевания видел: один из них улыбнулся.

И он подумал: враг улыбается.

Нет, это была даже не мысль, это было ощущение, которое вместе с кровью хлынуло, не то ударило от глаз прямо к членам его.

Враг насмехался над ним.

И Шевания соскочил на землю, да так поспешно, что оцарапал себе горло острием меча, а мул вздрогнул от испуга, будто его стегнули плетью; затем он, от непривычки неловко размахивая впереди себя мечом, ринулся к отрокам, которые при его приближении только плотнее сбились в кучку, и уже не мог вспомнить, кто из них улыбался.

Первого он заколол против воли, с жалостью и тоскою в сердце, вонзил меч отроку меж ребер, так глубоко, что рука, сжимавшая рукоять, коснулась грубой ткани рубахи, и рывком выдернул клинок.

Второго он ударил в горло, раз, и другой, и третий, пока тот стоял на ногах, тоска ослабила свою хватку, теперь он чувствовал скорее возбужденное удивление, что воинское дело оказалось столь нетрудным.

А отроки даже не пытались бежать, пораженные ужасом, они только крепче цеплялись друг за друга.

Третьего Шевания ударил в спину, с левой стороны, под лопатку, где сердце. Он чувствовал, как внутри его огнем разгорается исступление битвы, пот градом катился по лицу, ел глаза.

И на четвертого он налетел в дерзком ожесточении, на губах выступила пена, — о, сколь непостижимо легко сражаться и побеждать врагов!

И он продолжал свое дело в священном безумстве, рука его, прежде только и навыкшая, что держать трубу да гусли, поднималась будто бы какою-то вышней чудесной силой, ноги двигались проворно и ловко, спина и шея налились мощью, какой он в себе даже и не предполагал.

И не видел он и не слышал ничего, кроме страшной своей битвы, не слышал, как Вирсавия в смятении и ужасе непрестанно звала его по имени, а если и слышал, то не помнил более, что это его имя: Шевания! Шевания!


Когда Давид увидел повозку, он не сразу признал ее, эту крытую повозку, которую подарил ему тесть, царь Фалмай из Гессура; повозка стояла на расстоянии брошенного камня от него, почти у самых ворот.

Вирсавия! Вирсавия!

Он отшвырнул прочь обглоданную куропачью грудку и побежал, грузно, вперевалку, но все же проворно, Авессалом, и мулы, и повозка с царским венцом, и Амнон быстро отстали; видно, случилось что-нибудь ужасное, думал он. Может быть, это и не Вирсавия, а дееписатель с какой-нибудь страшной вестью о Вирсавии, напрасно он оставил ее одну или почти одну в Иерусалиме! На бегу он с трудом переводил дух, и стонал, и шатался, и топотал, как обезумевший вол, однако ж не остановился, пока не добежал до повозки.

И тут он увидел Шеванию, а вокруг него на земле тела убитых им отроков.

И возопил Давид от великого изумления и бешенства, и схватил несчастного Шеванию, и вырвал у него меч, и поднял его перед собою на вытянутых руках и встряхнул, как непослушное дитя, и закричал: злосчастный! злосчастный! Не мог он постигнуть, что его отрок Шевания содеял такое, кроткий, мягкий, пахнущий медом Шевания, который пришел на место Шафана и сладостно, как никто другой, играл на кинноре! Что сделали эти аммонитские дети, чем вызвали в нем столь отчаянный гнев?

Шевания! — кричал царь. Шевания! Шафан! Шевания!

Ужаснуло его и возмутило не содеянное как таковое, но то, что содеял это именно Шевания.

Ведь содеянное совершенно несовместно с музыкой.

А Шевания молчал, не говорил ни слова во объяснение, только слезы катились из глаз его, да пена пузырилась в углах рта, и в конце концов Давид посадил его на мула, который покорно стоял на том месте, где был оставлен Шеванией, посадил в седло, как оробевшее дитя, коему впервые предстоит ехать верхом.

И в эту самую минуту появилась Вирсавия.

Она скорее выпала, чем вышла из повозки, на коленях подползла к царю, лицо у нее было безжизненное и пустое, будто бронзовая маска, она не плакала, страх и радость в ней уравновесили и уничтожили друг друга, она обхватила руками его ноги и, цепляясь за одежду его, как за древесный ствол, поднялась.


Ей было мучительно ощущать, что она так от него зависит, что даже подняться и стоять без его помощи нет сил.


Наконец она сказала, тихо и жалобно: ты жив.

Он чувствовал ее напряжение и скованность, она опасалась, что какой-нибудь аммонитянин, один-единственный, мог убить его в священном безумии, другие жены никогда не спрашивали, жив он или умер, Ахиноама и та не спрашивала, и он наклонил голову к ее лицу, как бы в намерении вдунуть в ее ноздри свою жизненную силу.

Не наказывай его, прошептала она. Прошу тебя, не наказывай.

Кого?

Шеванию.

За что бы мне его наказывать?

За ту мерзость, что им содеяна.

Стало быть, Шевания тоже помещался в сердце ее. Все, кто оказывался с нею рядом, помещались в ее сердце, подумал Давид.

Зачем мне наказывать его? Они бы все равно умерли.

Он имел в виду: рано или поздно. Ибо давно постиг, что иначе с людьми не бывает.

Во всем виновата я, сказала она. Я послала тебя на войну. И Шеванию тоже.

Шевания пошел на войну, подумал царь.

Нет, ты не виновата, сказал он, как бы желая уверить ее, что, невзирая ни на что, есть и некие обстоятельства, за которые ей не должно чувствовать себя виноватой. И он погладил Вирсавию по волосам, по шее и ощутил, как напряжение исподволь отпускает ее.

Мемфивосфей спит, сказала она. Сидит в повозке и спит.

Мемфивосфей?

Да. Его спокойствие непоколебимо. К этому он касательства не имеет.

Мемфивосфей?

Это я хотела, чтобы он был рядом. Если мне понадобится утешение.

А Давид думал: Мемфивосфей?

Напрасно ты приехала, сказал он. Твое место в Иерусалиме.

Только в Иерусалиме?

Да. Только там.

Страх заставил меня прийти сюда, оправдывалась Вирсавия. Мои дурные сны.

Сны надобно истолковать, сказал Давид. Если Бог насылает на нас дурные и страшные сны, то ужас и страх суть Его знамения. И более ничего.

Нафан говорит иначе.

Нафан злоречив, ибо он — блуждающий духом и впадает в отрешенность, выбивая пальцами дробь на маленьких своих литаврах.

Вирсавия чувствовала, как мало-помалу к ней возвращается покой и члены ее наполняются силой. Ей более не нужно было цепляться за него, и, когда она уперлась ладонями ему в грудь и отпрянула на полшага назад, он не стал противиться и мягко выпустил ее из объятий.

Ребенок уже двигается в моем чреве, сказала она. Слыша твой голос, он поднимает голову и будто прислушивается.

Давид только улыбнулся, так и должно быть, пусть всегда во чреве ее растут и двигаются сыновья, пусть слышат его голос, бережно и осторожно он доставит ее домой, в Иерусалим, он велит слугам, чтобы колеса повозки объезжали стороной все камни и ухабы на дороге Урии.

Когда Вирсавия огляделась вокруг и увидела полуобглоданные трупы животных, и поруганных мертвецов, и перепуганные лица в оконных проемах, и отроков, убитых Шеванией, она спросила, тихо и задумчиво, будто вправду искала ответа, будто спрашивала себя самое, а не кого-то другого: как может Бог попустить такое?

Но Давид ответил, будто вопрос этот был обращен к нему:

Бог совершенен и благ. Но Он еще и творец. А творец не может быть благим. Когда Он творит, Он выходит из Своего совершенства и делается как мы, и тогда может произойти все что угодно, тогда Он одной рукою уничтожает, а другою — созидает. Так-то вот.


Шевания тоже медленно возвращался к подлинной действительности. Он сидел на муле, но не прямо и напряженно, а сгорбившись и наклонясь вперед, и вместе с присутствием духа к нему возвращалась и его слабость, он дрожал, будто в ознобе, теперь ему недостало бы сил вообще поднять меч с земли.

Амнон и Авессалом стояли в ожидании позади царя и царицы, Авессалом держал под уздцы мула, запряженного в повозку с венцом.

Аммонитские отроки, те, что уцелели в битве Шевании, стояли совсем тихо, не кричали, даже не плакали, не призывали своего бога, ни о чем не спрашивали, только молча теснились друг к другу, как будто уже знали все, что можно знать.

Вирсавия сама прошла несколько шагов до повозки, Давид, правда, хотел было взять ее на руки и отнести туда, но она этого не заметила, не пожелала заметить.


Все, что оставалось исполнить в Равве, можно было поручить Иоаву и воинам, поэтому царь Давид отдавал теперь последние распоряжения: повозку для Мемфивосфея, для этого сонливца; сам царь поедет вместе с царицею; одного воина, который поведет мула Шевании и доставит несчастного отрока домой; десять стражей для сопровождения Амнона, Авессалома и захваченного царского венца; двое воинов, чтобы похоронить детей, павших от меча Шевании, а еще сосуд вина для Мемфивосфея и вообще все, в чем у него есть надобность и необходимость, все, что он ни придумает впопыхах.

Шевания попросил Шашака из колена Вениаминова, назначенного ему в провожатые, отдать ему меч. И Давид одобрительно кивнул: несмотря ни на что, в отроке этом было нечто странное и загадочное, быть может, даже святое. И, уже отъезжая, Шевания обернулся и сосчитал убитых врагов.

Одиннадцать.

Когда они покинули город и уже направлялись к первому лесистому холму — впереди повозка с венцом и Авессалом верхом на муле, — Давид рассказывал Вирсавии о царе Анноне:

Его бог оставил его, и мужская его сила развеялась, он был покорен как жертвенный агнец.

Откуда ты знаешь, что его бог оставил его?

Он сам так сказал.

И был как жертвенный агнец?

Да, как агнец, которого ведут на заклание.

Вирсавия надолго задумалась. Потом наконец сказала:

Ты вправду уверен, что Бог оставил его?

Но на сей раз Давид ничего не ответил, он уснул, положив голову ей на плечо. Голова была мучительно тяжела.


В Иерусалиме оставались только женщины, да хелефеи и фелефеи, охранявшие царский дом, да еще несколько царских приставников.

Праздничных ворот не воздвигли, но женщины бросали на дорогу перед царем пальмовые листья и ветки мирта, а подле Гионских ворот их встречали храмовые музыканты. Они все глядели победителями: Авессалом с царским венцом, Амнон с мехом вина на седельной луке, Давид с Вирсавией, Мемфивосфей в отдельной повозке, одной из великолепных повозок царя Аннона, Шевания со своим мечом и Вирсавия с Давидом.

Вирсавия тотчас удалилась в свои покои, ведь она непременно должна умастить своего бога благовонным елеем, у нее был припрятан маленький египетский сосуд с благодарственным елеем, который Мемфивосфей преподнес ей в первое утро, когда царь всю ночь оставался у нее и не посетил женский дом.

А после того как Давид пожертвовал овна в скинии Господней, принес жертву благодарности, и после того как он велел Иосафату, дееписателю, отправиться в Равву и пособить Иоаву в установлении мира, и порядка, и полюбовного согласия среди аммонитян, он призвал к себе писца.

_

Пиши.

Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется.

Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул.

Ибо Ты возложил на голову его венец из чистого золота, венец для десяти царей.

Пиши: нет победителя, кроме Господа.

Ты остаешься с побеждающим, побежденного Ты оставляешь, Ты истребишь плод его с земли. Во время гнева Твоего Ты сделаешь его, как печь огненную, и пожрет его огонь.

Ты поставишь врагов целию, из луков Твоих пустишь стрелы в лице их.

Я воспеваю могущество Твое.

Каждому человеку Ты даровал должную меру силы. И когда он помогает Тебе в творении Твоем, когда поднимает меч свой на битву и когда свершает величайшие свои деяния и подвиги, тогда оставляет он убежище свое, тогда он весь в Твоей руке.

А если поколеблется он, ничто не поднимет его, только милость Твоя.

В страхе, скорби и горести ищем мы, дети человеческие, прибежища друг у друга. На Тебя же нам должно уповать, у Тебя искать прибежища.

Господи, мне страшно за Вирсавию. Она не уповает на Тебя, я не знаю, на что она уповает, быть может, она не уповает вовсе ни на что. Когда она поспешила за мною в Равву, она даже домашнего бога своего не взяла с собою.

Может быть, ее домашний бог не годится для сражения. У него ведь нет ни мужского естества, ни женского.

Нет, это не пиши.

Она — жена и все-таки не жена, кажется, будто она человек. Я не понимаю ее. Это я говорю с упованием: я не понимаю ее.

Вирсавия говорит со мною, хотя я не приказывал ей говорить, она приходит ко мне незваная, она ест за моим столом, мои слуги повинуются ее слову, я спрашиваю у нее совета, она сама выбирает для себя украшения, какие нравятся ей в моей сокровищнице, большая диадема из золота, которую она теперь носит, прежде принадлежала Маахе, матери Авессалома, я помню эту диадему, и Вирсавия так представляет Твоего пророка Нафана, что мы не в силах обуздать свое веселье: так говорит Господь, да-да, Господь, говорит она квакающим голосом, в точности как пророк, и в маленькие литавры умудряется бить, и глаза таращит, как он, и руки воздевает, как он, а мы хлопаем себя по коленям и смеемся до слез. Мне кажется, для нее нет ничего святого.

Зачем она пришла ко мне в Равву? Она сомневается в моей силе?

Она ожидала битвы, она сама так сказала, ужасной битвы. Не мнимой.

Ну, этого ты не пиши.

Она так молода. Молодость ее — бремя на моей старости. Она ровесница моему сыну Авессалому. Авессалом бы мог быть ей супругом.

Нет, не мог бы Авессалом быть ей супругом. Никому, кроме меня, не бывать ей мужем.

Если она велит, чтобы ты, писец, пришел к ней и записывал, тебе должно идти без промедления. Ты будешь писцом и у царицы.

Вот как, я и не знал, что дело уже обстоит таким образом; по твоей улыбке и по твоим кивкам я вижу, что с некоторых пор ты уже стал ее писцом.

Нет, это не записывай.


Да, царь уповает на Господа, Ты идешь навстречу ему, возлагаешь на него честь и величие.

Злоумышляющие бессильны против Тебя.

Против Всевышнего все зло мира как дуновение ветра, как капля дождя в пустыне, благость и гнев Господень истребляют все.


На эти слова Шевания сочинит музыку, это приказ, музыку, чтобы играть на кинноре, и будут воспевать ее в скинии Господней.

_____

Когда Вирсавия родила второго сына, царь Давид нарек ему имя Нафан, что значит — дар Божий.

Однако же пророк Нафан преисполнился опасений: ему, дескать, очень лестно, что царский сын будет носить его имя, но, с другой стороны, это сомнительно и опасно, ведь к пророческому имени прилепляются небесные прозрения, священное безумство и пена на губах, а все это дела и недомогания, которых царственности надобно избегать и от которых воздерживаться.

Ведь все помнят позор, постигший царя Саула, когда он однажды впал в восхищение среди пророков.

И потому Нафан нарек младенцу имя Иедидиа — возлюбленный Богом.

Вирсавия же назвала его Соломоном.


Когда исполнился Соломону год, он уже начал беседовать с Мемфивосфеем и Шеванией.

В два года он умел петь семь из отцовых песней. Голос у него был чистый, звонкий, ну разве только чуть резковатый на высоких нотах, Шевания подыгрывал ему на своем кинноре.

Пять прислужников, нянька, два учителя, пекарь да повар заботились о нем и служили ему. Нянька была из халдейского племени, Мемфивосфей выиграл ее в кости и подарил царю; сама она твердила, что у нее нет имени, Соломон же называл ее Девора, что значит — медовая пчела. Даже и в десять лет он, бывало, сосал ее грудь, хотя молоко в ней давно иссякло.

Когда Соломону сравнялось три года, Вирсавия велела писцу записывать важнейшие из его речей. Первая запись гласила:

По душе мне такое изобилие.

Каждый год Вирсавия рожала ему новых братьев. Она поступала так потому лишь, что было это правильно, и подобающе, и необходимо, хотя ей самой довлело одного Соломона, он был для нее Сыном. Царь Давид нарекал младенцам имена, назначал нянек и давал благословение, а потом забывал о них. На восточной стороне царского дома, неподалеку от жилища Амнона, возле прудов, он приказал построить пять новых жилищ, где поселились его и Вирсавии сыновья. Но для Соломона Вирсавия приказала устроить две комнаты подле своего собственного покоя, сделала она это, разделив стеной комнату Мемфивосфея и заняв одну из двух комнат дееписателя.


Еще четыре года оставался Иоав с войском в земле Аммонитской. Так много времени понадобилось, чтобы по-настоящему взять страну и установить мир, пришлось завоевать еще двенадцать городов, привести к покорности воинственные племена пустынных кочевников, обложить податью овечьи стада, уничтожить селения, снести мосты и стены, спалить оливковые рощи, опустошить виноградники, отправить мужчин рабами в копи земли Едомской.

А всю великую добычу, все вещи из золота, серебра или меди, все вино, все масло, все ткани, и сушеные овечьи сыры, и выделанные кожи, и ограненные камни надобно было разобрать, обмерить, исчислить, взвесить, упаковать и на ослах и на спинах рабов доставить в Иерусалим. Иоав все это исполнял, иной раз нетерпеливо и в сердцах, но в целом все же с надлежащим терпением; тщательность и порядок всегда слагаются из нетерпения и терпеливости, сказал царь, самые могучие воители суть всегда самые великие миротворцы.

Но еще в тот день, когда взял Давид Равву, ковчег Господень возвратился в скинию свою в царском городе.

В Иерусалиме непрерывно возводили хранилища, царь призвал строителей из Сидона и Сарепты; здания эти были простые, с глинобитным полом, кирпичными стенами и дверными косяками и притолоками из тесаного камня, а под ними рыли погреба для вина и масла.

Вирсавия часто останавливалась подле рабов, которые делали кирпичи, это понятное, первоначальное созидание из соломы и глины было ей по сердцу; когда кирпичи вытаскивали из формы и громоздили друг на друга высокими башнями, она как бы угадывала некий таинственный промысел и премудрость в том, сколь умно соединяет вещества это ремесло, потом рабы, укрепив на плечах широкие кожаные лямки, тащили кирпичи к работникам-хананеям, которые возводили стены, — но она не умела ясно выразить, что же именно пленяло ее, что именно узнавала она о жизни и мире через эти задумчивые наблюдения.

На строительствах поклонялись многим разным богам. Все рабы, и работники, и надсмотрщики привезли с собою своих богов, одни носили их на шее, подвесивши к снуркам, другие на время работы ставили их подле себя, третьи имели их при себе лишь в виде некого знания или имени, их боги состояли только из слов и звуков. Пленники из Раввы и те не оставили своего бога в родной земле, они по-прежнему боялись Милхома и молились ему, хотя он предал их, отошел в пустое ничто.

Когда приключалась какая-нибудь беда или неприятность — обрушивалась наполовину возведенная стена, или кто-нибудь защемлял палец, или упавшая балка ломала кому-нибудь ногу, — тогда обращались ко всем этим богам, часто призывали одновременно такое их множество, что уже нельзя было различить отдельных имен, боги сливались в неразборчивый рык или вой, и Вирсавия думала, что этот нестройный, клокочущий хор человеческой боли, эти бессвязные резкие звуки, быть может, и составляли подлинное имя единственного и истинного Бога.


Под вечер, когда царь собирал подле себя своих приставников — было это перед большою трапезой, — приходила и Вирсавия. Никто не ведал, откуда взялось такое обыкновение, должно быть, однажды он пригласил ее прийти, чтобы спросить у нее совета, однажды, один-единственный раз, но с тех пор она всегда была там, хотя прежде никто из жен не присутствовал на встречах царя с дееписателем, и писцом, и священниками, даже Ахиноама не присутствовала. Вирсавия сидела у окна полуотвернувшись, будто показывая, что она не вполне участвует в их беседе, будто присутствие ее всего лишь случайность и никакого значения не имеет. Когда же Давид обращался к ней с вопросом, она всякий раз извинялась за то, что не слушала, она ведь просто бедная женщина, ничего не смыслящая в управлении царством, и просила его повторить вопрос.

Потом она отвечала, очень ясно и без колебания, и писец тотчас записывал ее слова.

Иногда она уходила от ответа, не желала создавать видимость, будто есть у нее ответ на все вопросы, а случалось, вопросы царя были лукавы и туманны, будто он пытался обнаружить изъяны ее мыслей или хотел показать своим приставникам ее слабости. Вопросы и ответы, излишние вопросы и несостоявшиеся ответы были костяшками в их игре друг с другом, издавна это была любовная игра, ведь любовь — поединок, где всякий ответ и всякий вопрос, всякое слово и всякий жест надобно было истолковать, наполнить содержанием.

Об Иоаве и войске она в первые годы не сказала ни единого слова.

Однако же искусством счета она владела лучше царя, даже лучше дееписателя. Ей были ведомы тайны числа шесть и числа десять, Урия научил ее этому, числа были единственное, что Урия более-менее понимал в жизни, и Вирсавия знала связь между письменными знаками и числами, так что могла превратить слова в числа, а числа — в слова; свое число было для Давида, и свое — для любви, и свое — для Соломона, и свое число для Бога — единица, все в мирозданье имело свое число; и она могла сказать, как исчислить размеры и вес и как указать время и расстояние, причем делала она все это без усилия и только в уме, за всю жизнь свою она не написала ни единого слова, не начертала ни единой цифры.

Часто она просила Мемфивосфея испытать ее, придумать загадки и трудности, но душа ее была столь проворна, что едва Мемфивосфей успевал задать свой вопрос, как она уже давала ответ. И он тяжело вздыхал и стонал от восхищения, ведь сам он кое-как мог отличить число два от числа три, но даже единицу, число Господа, он знал нетвердо.


Тот, кто придет после меня.

Порою царь произносил только эти слова и умолкал. И другие тоже молчали, говорить об этом даже туманно, намеками было нельзя, даже Нафан в пророческом безумстве и тот не смел говорить об этом, Вирсавия наклонялась к окну, будто какое-нибудь особенное или тревожное событие во дворе царского дома привлекало ее внимание, будто это было для нее куда важнее бесстрастного вопроса о том, кто придет после него, она знала, что выбор меж царскими сыновьями решится не мыслями и не словами, все роковое и окончательное в происходящем определяют деяния и события, а не слова и мимолетные мысли.

Тот, кто.

Иной раз он говорил:

Амнон — добрый человек. Он не требует большего, нежели довольство. Если есть у него вино и он может время от времени выбрать себе новую жену, то он доволен. Он мог бы стать князем мира.

Или вот так:

Авессалом царственен, движения его — движения избранного, и говорит он как избранный, и весь облик его — облик избранного. Но он так одинок, нет у него ни друзей, ни советников, я даже не знаю, с ним ли Господь.

Прежде решения и приказы всегда текли из него потоком, как звуки из гуслей в руках певца, часто он лишь с изумлением отмечал, с какою легкостью, будто играючи, слетали с его уст требования и приказания, и нынешние колебания и неуверенность были ему внове и почти пугали его, все это прямо-таки стремилось из него наружу и проступало на лице, на внутренней стороне ляжек зудящими ярко-красными пятнами, и он сказал Вирсавии:

Никогда Господь не оставит меня. Но Он как бы заслоняет мир у меня перед глазами, создает препоны взору моему и мысли, все утратило былую прочность и надежность, Он отнимает у вещей и людей их различия.

Так было всегда, отвечала Вирсавия. Все люди всегда чем-то походили друг на друга, и все вещи всегда были соединены друг с другом. Но ты этого не замечал.

Ты имеешь в виду: когда напрягается взор, зрение наше затуманивается?

Да. Именно так.

Сколько тебе сейчас лет, Вирсавия?

Мне двадцать семь.

И ты уже говоришь: людей невозможно отличить, вещи и живые существа переходят друг в друга, без различимых границ?

Да. Именно так я говорю.

Ты так думаешь или только говоришь?

Я думаю, все заключает в себе что-то еще, сказала Вирсавия. Подо всем, что мы видим, кроется еще что-то, нам невидимое.

Никогда ты не смогла бы принимать решения, сказал Давид. И никогда не смогла бы отдавать приказы.

Эти слова он произнес быстро: в этом он был уверен.

Она же ответила, сколь могла осторожно и неопределенно:

Я никогда не стремлюсь делать что-то, кроме необходимого.

И он закончил разговор, нетерпеливо и с суровостью в голосе:

Все таково, каково оно есть, ни больше и ни меньше. Ничто не отходит от своей сущности, назначенной ему в мироздании. Все имеет природу очевидную и недвусмысленную. Так должно быть. Все таково, каковым оно выглядит. Бог есть Бог.


Часто писец только и записывал что эти слова:

Тот, кто придет после меня.

Следовать далее мысль царя упорно противилась.

И нерешительность его распространилась по всему царскому дому.

Мемфивосфей и тот не устоял перед нею.

Что, если выбор падет на меня! — испуганно сказал он Вирсавии. Подумай, царица: ведь, как бы там ни было, в жилах моих течет царская кровь. Я происхожу от святого семени Саула.

Что ж, откликнулась Вирсавия без тени насмешки. Ты стал бы царем кротким и добрым.

Я бы терпеливо нес бремя, возложенное на меня Господом.

Да, под твоею державой мы все чувствовали бы себя в безопасности.

Более всего я страшусь того гнева и той ненависти, какие должно проявлять царю. Когда я пытаюсь ощутить гнев или ненависть, мною овладевает одна лишь печаль.

Господь дарует царю силу ненавидеть и гневаться.

Вирсавия поневоле отворачивается в сторону, чтобы он не видел, как она старается подавить смех.

Может быть, облик мой возвысится и станет величественнее, задумчиво произнес Мемфивосфей. Может быть, ноги мои исцелятся. Когда нянька, что несла меня над своею головой, уронила меня на землю, случилось, наверное, вот что: царственность моя вытряхнулась вон при падении.

Нет, лучше оставайся таким, каков ты есть, уверяла Вирсавия. Тебе должно быть тем же Мемфивосфеем, что и теперь.

Не знаю, возможно ли это,жалобно сказал он.

И прибавил: царь должен обладать величием. Сущность его находится между людьми и Богом.

Я бы тоже могла остаться тою же, как теперь, объявила Вирсавия.

Как теперь?

Супругой царя.

Но когда царем стану я, царя уже не будет в живых!

Я могла бы стать царицею новому царю.

Моей супругой?

Да. Твоей супругой.

Но тут Мемфивосфей уразумел, что Вирсавия насмехается над ним, красные его глаза наполнились слезами, он простер к ней сплетенные руки и воскликнул: Вирсавия! Вирсавия! неужели нет у тебя жалости ко мне!

И душа Вирсавии смутилась, и она не знала, что сказать.

А он всхлипывая продолжал:

О возлюбленная моя пава! Как можешь ты говорить со мною, будто я всего лишь глупец и обезьяна вавилонская!

И когда она теперь посмотрела на него и увидела, что это ведь чистая правда — обезьяна вавилонская — и что он плачет от гнева, то смех у нее внутри обернулся печалью и состраданием, и она попыталась утешить его:

Я не хотела обидеть тебя. Не хотела глумиться над тобою или насмеяться.

Ты ругалась надо мною столь обворожительно, что я был совершенно беззащитен.

Прости меня, жалобно сказала Вирсавия. Ведь никто из нас ничего наверное не знает. Может быть, в глубине твоей души живет царь.

Но тут Мемфивосфей сказал, и голос его был тих, однако же тверд, и он поймал ее неуверенный взор горестными своими глазами:

Я человек, и я очень люблю тебя, Вирсавия. У меня лицо человека, со щеками, и губами, и глазами, видишь, сколь я невыразимо хорош, я люблю тебя, Вирсавия.

И, увидев, что он вправду так думает, Вирсавия тоже заплакала, так что, в сущности, он одержал над нею верх.


А Шевания, убежденный, что именно Вирсавия в конце концов решит, кто же придет, говорил с нею благоразумно и просительно:

Каждый день я молю Господа, чтобы Он позволил избрать Амнона. Я даже принес в жертву голубя ради него. Он наполнит царский дом песнями и танцами и избавит угнетенных, ибо несвойственно ему стремление угнетать кого-нибудь, и каждый вечер будут играть для него семь десятков струнных инструментов!

Почему семь десятков? — спросила Вирсавия.

Это единственное число, какое я знаю, признался Шевания.

И Вирсавия вспомнила битву Шевании в Равве — если бы Амнон стал царем, Шевания мог бы получить в приказ войско.

Я говорю тебе, что царь будет жить и властвовать еще тридцать лет, сказала Вирсавия. Наверное не меньше тридцати лет!

Этого я не понимаю, сказал Шевания. Как долго продолжаются тридцать лет?

Он силен, как юноша, сказала она. И даже сильнее, ибо у него есть еще выносливость и хладнокровие, какие дарует возраст, он как жеребец в упряжке фараоновой и как балка из старого кедра. Долго еще никто не придет после него!

Шевания молчал. Потом осторожно проговорил:

Да, никто, кроме тебя, не может знать, как он силен на самом деле.

Поистине так, подтвердила Вирсавия. Никто не знает его силу лучше меня, каждый вечер мне дано вновь и вновь испытать ее и узнать.


Однако же это была не вся правда.

Теперь Давид часто лежал рядом с нею, но не трогал ее; даже когда она была чиста, он мог просто лежать обок, не прикасаясь к ней, клал меч на постель между ею и собой, они убаюкивали друг друга беседою, иногда он читал ей песни, которые пытался сложить в мыслях своих, и она пособляла ему сосчитать число слогов или выбрать какое-нибудь особенно возвышенное слово или помогала тихонько напеть причудливые мелодии, что будут сопровождать слова.

Потом он временами садился в постели и, опершись на локти, поворачивался к ней лицом, и в глазах его она читала горделивый вопрос:

Разумеешь ли ты значение того, что создал я эту небывалую песнь?!

А когда умерла Ахиноама, он на протяжении двух месяцев не входил ни к одной женщине, положил себе и всем своим людям срок скорби и воздержания, ведь Ахиноама была первой женой, которая родила ему сына, и он хотел, чтобы она с миром отошла в преисподнюю, к мертвым, негоже омрачать ее путь объятиями и вздохами живых.

Но Вирсавия думала:

Ахиноама была не такова, она бы не стала смотреть на любовь живых с неодобрением или горечью, она бы лишь возблагодарила Господа, что ей самой незачем более утомлять себя этим.

Умерла Ахиноама на четвертый год после падения города Раввы, умерла от старости, мать первенца, что была двумя годами моложе Давида.

Много лет он не желал ее, она была старухою, которая по своей охоте приходила в царский дом и уходила, беззубая, седовласая, многие из молодых даже и не знали, что она жена. Теперь же, когда была мертва, она как бы вновь соединилась с ним, и он сложил плачевную песнь по ней: я смирил и успокоил душу мою, как дитя, отнятое от груди матери.

И он поведал Вирсавии, как во дни его молодости амалекитяне, дикие кочевники пустыни, похитили у него Ахиноаму, случилось это, когда он жил в Секелаге, а она была прекрасна, как луна, и светла, как солнце, и преследовал он амалекитян по всем южным пределам, вначале было с ним шестьсот мужей, но они один за другим уставали, и, когда наконец настиг он полчище похитителей, четыреста человек уже отстали, и он поражал амалекитян и их верблюдов, даже верблюдов, от сумерек до вечера другого дня поражал он людей и верблюдов, а когда опять настала ночь, он зачал с Ахиноамою третьего своего сына. И Вирсавия слушала его и чувствовала себя как дитя, внимающее сказкам старца.

Амнон же так глубоко скорбел о матери, что облекся в черное вретище из козьего волоса, и посыпал пеплом лицо свое, и несколько месяцев не омывался и не пил ничего, кроме верблюжьего молока. А молоко это он заквашивал тем способом, какой Ахиноама узнала от амелкитян и сказала ему, — от этого печаль становилась менее тяжкой, почти приятной.

И Давид удивленно и задумчиво взирал на душевную его силу в скорби, на кроткое его достоинство и мужественно улыбающуюся суровость.

Тот, кто придет.


В эту пору волоса Давида стали седеть и редеть, быть может, началось это как раз в те дни, когда Ахиноама умирала в доме Амнона, когда все поняли, что старость ее была смертельным недугом, а быть может, началось это в месяцы печали, различить седину было трудно, потому что волоса у царя были очень светлые, но Вирсавия заметила ее и иногда по вечерам украдкой от него намазывала ладони свои миндальным маслом и желтой сурьмою, а затем втирала все это ему в волоса, она красила ему волоса, чтобы защитить его от старости.

Ахиноама была не единственной умершей среди жен, нет, увядание и чахлость распространялись в женском доме, будто моровое поветрие, и Вирсавия поневоле молила и заклинала Давида, чтобы он совсем не ходил туда вечерами, а жены, казалось, более не скучали по нем, те немногие, у кого бывали еще месячные очищения, уединенно и тихо жили в задних комнатах, дети исчезли, те из женщин, что были сражены старостью, собирались стайками, как птицы в зимние холода, и говорили только о гнилых зубах, о подагре, о расширении сосудов, о женских хворях, о дурных снах, о мозолях, одышке и о Боге.

Но царь не замечал, как жены его становятся все немногочисленнее, прежде число их постоянно росло, и они имели все, потому что были частью остального, непрерывно растущего богатства и радовали его чувства, теперь же он закрывал глаза на подобные утраты.

Дом женщин никогда почти не бывал чист, ибо смерть нечиста.

В первые семь лет после падения Раввы, кроме Ахиноамы, умерли также Мелхола, бездетная дочь Саула, Мааха, мать Авессалома, и еще десять других жен, и царь оплакивал их со все более легким сердцем.


А женщины Иерусалима, встречаясь у колодезя, постоянно говорили о времени, они без конца шушукались о минувших днях, месяцах и годах, большинство даже не умело их сосчитать и не ведало их имен, лишь те месяцы, когда происходило что-нибудь особенное, знали они по именам — месяцы зачатия и рождения; эта неопределенность и путаность превращала время в нечто таинственное и пугающее, время грызло их кожу, пожирало плоть, и они не могли от этого защититься, время отнимало у мужей силу, у детей — нежность, время было отверстием на дне бытия, и сквозь это отверстие утекали жизнь, и радость, и красота, все непрестанно истощалось, иссякало, опустошалось, и в конце концов от человека оставалась ничтожная малость — не больше, чем воды в мнимом царском колодезе.

А женщины изумлялись, когда обнаруживали, что раздумья о времени привели их к такому вот усталому и опасному признанию: да, колодезь был пуст, он всегда был пуст, и ничего оттуда не зачерпнешь, кроме пустоты.

_

Писец, я не могу сказать ей: без тебя, Вирсавия, я бы не выдержал, ты вселяешь бодрость в душу мою, ты ведешь меня путем истины, ты умащаешь голову мою елеем.

Никогда я не смогу сказать ей этого, ибо я весь в ее руках, и если я это скажу, то предамся ей так, как агнец предается священнику, приносящему жертву, тогда я буду покоиться уже не в любви ее, но в милосердии.

Мне, царю Давиду, надобно посоветоваться с кем-нибудь о Вирсавии. Но приставники не разумеют бедствий такого рода, неведомо им, где сердце встречается с плотью. Иоав? Мемфивосфей? Хусий? Нет, единственный человек, который мог бы дать мне совет, это сама Вирсавия. Но я не могу спросить Вирсавию о Вирсавии.

Поэтому должно мне сказать Вирсавии: никогда не должна ты забывать, что я царь, никогда не должна ты унижать меня пред тобою, ты должна блюсти пред тобою мое величие, никогда не должна ты быть единственным моим прибежищем, помни, что Господь избрал меня, и никого другого, будь же покорна мне, ибо ты единственное мое прибежище.

Но я никогда не сумею принудить язык мой сказать Вирсавии эти слова.

Когда я был молод, у меня был друг, столь же близкий, как Вирсавия, был это Ионафан, сын царя Саула, отец Мемфивосфея.

Мы смешивали кровь нашу так же, как Вирсавия и я смешивали телесную нашу влагу, мы жили как братья в доме его отца, мы вместе сражались с филистимлянами, вместе пели песни.

Он старался примирить отца своего, Саула, с мыслью, что я — тот, кто придет, нет, не с мыслью: с уверенностью. Он желал установить мир между нами, думал, что я стану дожидаться моего времени, что стану медлить и выжидать в радостной убежденности, что мой день придет.

Каким ужасным бременем было дружество мое с Ионафаном! Нет, не дружество. Любовь!

Любовь, та, что существует, есть изнурительная болезнь. Она нетерпелива и докучлива, исполнена зависти и гордыни, непристойна, и себялюбива, и неправедна. Она лжива и уповает на все, но ничему не верит и ничего не терпит.

Когда пал Ионафан на горе Гелвуе, преисполнился я такой печали, что едва не изошел слезами, как водою, и такого счастья освобождения, что я и плакал, и пел.

Любовь твоя была для меня бесценна, Ионафан, очень ты был мне дорог. Брат мой Ионафан, любовь твоя была для меня превыше любви женской!


Я бы желал, чтоб Вирсавия была как Ахиноама. Никогда Ахиноама не пыталась пробраться в мое существо, она оставалась вовне. Она была верна мне, а я — верен ей. Мы прожили нашу жизнь в нерушимой верности.

Запах Ахиноамы изменился, случилось это в ту пору, когда Мааха родила Авессалома, — тогда перестала она пахнуть женщиной.

И я сказал ей:

Ты более не пахнешь желанием.

Нет во мне более желаний, отвечала она. Существо мое отринуло свои желания.

Ты сама отринула твое желание?

Я устала испытывать желание. Променяла желание на рассудительность и душевный покой.

Слова ее согрели меня, даже разгорячили.

Значит, ты испытывала желание? — спросил я.

Я жаждала тебя, как странник в пустыне жаждет воды.

Всем твоим существом?

Моя плоть всегда думала о тебе, моя плоть будила меня ночами и говорила: Давид.

Что же ты тогда делала?

Я создавала себе Давида в моем одиночестве, я была моим собственным Давидом. Потом я могла вновь уснуть.

И еще она сказала:

Но я часто размышляла вот о чем: как, наверное, чудесно вправду самому быть Давидом, чувствовать кожу его и кости наполненными им самим, быть тем, кто есть? И никогда я не могла уразуметь, зачем нужно тебе ходить к другим, ведь у тебя есть ты сам.

Я всегда имел себя самого в избытке, отвечал я. Потому-то мне всегда надобно было излиться в кого-то.

И я спросил ее:

Как ты можешь вынести эту непрерывную исполненность рассудительностью и душевным покоем?

Я думаю: я есмь я. Это немного, но все же кое-что. Совсем не то, конечно, что быть наполненной Давидом, но все же и не полная пустота.

Полная пустота есть лишь в преисподней, сказал я. Все сущее преисполнено становления, и изменений, и прибытий, и присутствий. Единственное, чего Господь не создал, — это пустота.

Да, сказала она. Хвала Господу.

Да, сказал я. Хвала Господу.

Потом я спросил:

Ты более не хочешь, чтобы я приходил к тебе?

Я никогда не заставляла тебя приходить, сказала она.

Я дал тебе мой обет перед Господом, отвечал я.

Я не знаю, чего требует от тебя Господь, сказала она. Я, Ахиноама из Изрееля, не требую ничего.

Не требовать ничего — это и есть, по-твоему, рассудительность и душевный покой?

Да, сказала она. Именно это.


Вирсавия жарко и сильно пахнет желанием. Это чуют все, кто приближается к ней, это можно прочесть на лицах мужей — кожа их напрягается, глаза расширяются, ноздри трепещут. Мужи, чующие ее благоухание, распрямляют спину, перебирают пальцами волоса, ноги их боязливо притопывают, они разглаживают бороды, набирают в грудь воздуху. Запах желания дразнит их подобно трубному гласу.

И когда я это вижу, мне становится страшно.

Нет, я не страшусь, что какой-нибудь мужчина похитит ее от меня. Я страшусь безрассудного желания.

Мне кажется, это желание без цели и предмета, желание, как оно есть. Желание, которое она бросает будто копье и несет перед собою будто щит.

Я бы хотел, чтобы могла она желать святости и Господа. Но она этого не умеет, хотя бы лишь этого, такое желание способен испытывать только мужчина.

Я страшусь, что она жаждет власти, она не знает, что есть власть. Я опасаюсь, что она сгорит. Тот, кто приближается к власти, не завоевав ее по-настоящему, вспыхивает и обугливается от жара ее, власть должно завоевывать и держать либо оставить ее в покое.

Если она погибнет, то погибну и я.

Она прирастает плотью. Груди ее тяжелеют, чрево теперь всегда округлено, даже когда нет в нем сына; когда она выпрямляет руки, я вижу ямочки у нее на локтях, а на шее вижу складку, которой прежде не было.

По моему велению слуги постоянно потчуют ее всевозможными лакомствами, какие только есть в моем доме и в моих амбарах.

Я хочу, чтобы тучность укрыла ее. Ведь сквозь слой тука желание не пробьется, останется запертым внутри, в оковах туши.

Мне должно окружить ее стенами, и запорами, и валами. Из вооруженных воинов, хитрости, любви, тесаного камня и тука.

Ибо должно мне сохранить Вирсавию на веки вечные.

_

Мааха, мать Авессалома, подарила Давиду и дочь, по имени Фамарь. Ныне Фамарь выросла и стала одной из самых красивых женщин в Иерусалиме. Когда пала Равва, ей сравнялось четырнадцать лет, была она стройна и тонка в кости, но с высокой, тяжелой грудью и широкими бедрами; волоса свои она никогда лентами не связывала и в косы не заплетала, были они длинные, кудрявые, цвета темного сердолика, она никогда не пользовалась краскою, не носила украшений, ибо все это было бы хулою для красоты ее.

Давид заметил ее однажды утром в переднем дворе царского дома, солнце и ветер играли кудрями ее, и оттого походили они на сверкающих змей, а змеи священны, ибо они суть воплощения вечности, и Давид спросил, кто она.

Я Фамарь, младшая дочь Маахи.

Возлюбленный отче.

И Давид велел ей переехать в царский дом, чтобы украсила она его своим присутствием; услышав, кто она, царь ощутил гордость и радость, но и облегчение: красивая женщина, однако ж влюбляться в нее незачем, более того, закон Господень воспрещал такую любовь, и потому он теперь мог беспрепятственно и бесстыдно ею любоваться. Никогда не станет она испытанием для него.

Была Фамарь тиха и молчалива, с мужчинами говорила, только если приказывали, а с женщинами была столь немногословна, что иной раз это походило на робость, а иной раз на загадочность.

Зато она умела танцевать. Не как танцовщица, но как умела танцевать Вирсавия, прежде чем начала рожать сыновей.

Вирсавия и Фамарь.

Они сами видели, сколь велико сходство между ними. Не в частностях, не в сравнении волос, или глаз, или изгиба шеи. Но в целом, в незримом целом.

Присутствие Фамари тревожило Вирсавию.

Присутствие Вирсавии тревожило Фамарь.

И когда Вирсавия видела Фамарь, нетронутую девственницу Фамарь, она невольно ощупывала руками собственное свое тело — грудь, которая уже теряла упругость, пухлое обвисшее чрево, бедра, которые сделались шире и круче и очертаниями напоминали оголовок хомута, — и думала: это из-за сыновей тело мое раздалось вширь, потеряло стройность и легкость.

Шел седьмой год после падения Раввы, она уже родила царю Давиду пятерых сыновей, не считая благословенного, и было ей теперь двадцать семь лет, и она пошла к пророку Нафану и сказала:

Не хочу я, чтобы оставалась отверста утроба моя.

Нафан смотрел на нее, ибо не понял он ее слов.

Моя жизнь уходит, сказала она. Я родила Соломона и еще четверых сыновей. И я родила благословенного. Дни мои и годы утекают прочь.

И Нафан улыбнулся ей, он никак не мог уразуметь, что она хочет сказать ему.

Ты успеешь родить еще десятерых, сказал он. Или даже больше.

Он не знал подходящего числа дальше десяти, следующее знакомое ему число было семьдесят.

Я хочу избавиться от моей плодовитости.

Каждый раз, когда родится у тебя сын, ты разрешаешься, сказал он, избавляешься от малой толики твоей плодовитости.

Он все еще улыбался, но теперь во взгляде его забрезжила подозрительность.

Непрерывные беременности гложут мою плоть. Пожирают меня изнутри.

Где-то ведь должно возрастать мужское семя.

Ты — виноградник священного сока, сказал он.

Я не участок земли. И не борозда в поле.

Всякая плодовитость — дар от Бога.

И он в рассеянности коснулся пальцами своих литавров.

Однако же она произнесла, отчетливо и ясно:

Я хочу, чтобы ты и Господь избавили меня от этой плодовитости, что мучит меня. Сарре было девяносто лет, когда Господь отверз чрево ее и она родила Исаака. Стало быть, Он может и истребить плодовитость.

И пророк наконец-то начал испускать пену, Вирсавия понимала, что без этого ей никак не обойтись.

Ты бесчестишь святое имя Господне! — закричал он. Кто бесчестит имя Господне, будет наказан смертью!

Плодовитость тоже ведет к смерти, спокойно отвечала Вирсавия. Если бы Ахиноама не рожала с таким усердием, старость не сразила бы ее так скоро. Она бы и поныне была жива. И зачем мне рожать излишних сыновей? Сыновей, в которых на земле нет надобности?

Всякий человек, который родится на свет, имеет предназначение! — вскричал Нафан. Все твои сыновья созданы Богом!

Об этом я ничего не знаю, сказала Вирсавия. Я знаю только, что зачал их царь Давид.

Твои сыновья станут могучими воинами, и священниками, и князьями! И нерожденные тоже! Люди будут помнить тебя ради сыновей твоих, и только ради них!

Одному из них, четвертому, мы даже нарекли имя Нафан, тихо сказала Вирсавия.

И тогда ярость пророка утихла, напоминание о чести, оказанной его имени, остудило его гнев.

Молю тебя, сказал он, истреби эти помыслы в сердце твоем. Я не ведаю, как тут можно поступить.

Ты ведь пророк Господень, сказала она. Ты наверное найдешь правильный способ.


И в конце концов Нафан действительно нашел способ, так с ним бывало почти всегда, его нужно было заставлять и побуждать; и помазал он ее маслом, каким пользовался обыкновенно для изгнания злых духов из пьяниц и обжор, масло это случайно оказалось у него под рукою, и нашел он, что нет здесь вовсе ничего трудного и неприятного, а глас Господень в нем молчал.

С тех пор Вирсавия более не рожала сыновей.

А все, что думала о тех сыновьях, которые уже были, и о том, кто придет после Давида, она поверяла одному только писцу, а стало быть, как бы и никому вовсе.

Царь никогда не дозволял рукам своим прикоснуться к Фамари. Он не доверял своим рукам, много раз он видел, как делают они то, что он им запрещал, и, когда она была подле него, он складывал руки у груди своей, а Фамарь думала, что у него такая привычка, выглядело все так, будто он о чем-то ее просит.

Он велел ей садиться так, чтобы ему было видно ее лицо, и слуги часто переносили лампы и подсвечники, чтобы свет падал на глаза ее и губы, в особенности ему хотелось непременно смотреть на ее губы.

Иногда он приказывал ей ходить по комнате, просто ходить от одной стены до другой, чтобы любоваться ее икрами, и упругими движениями пяток, и округлостью бедер, и трепетанием грудей, и медленными покачиваниями рук, и опасливым прикосновением пальцев к ляжкам и животу.

И он смотрел на нее и вздыхал, словно окованный цепями.

Он постоянно выспрашивал служанок Фамари, чиста ли она, совершала ли нужные жертвоприношения, не забывала ли об омовениях, — он всегда знал, когда наступят у нее дни очищения, и говорил: нынче она пробудет у меня с утра до вечера, ибо завтра придется мне быть без нее. Завтра и еще семь дней.

Но никогда он не говорил с нею, он страшился слов и не доверял им так же, как рукам, и, если она порой как будто бы намеревалась открыть рот и что-то сказать, он немедля призывал служанок, чтобы те упросили ее молчать, он опасался, как бы не слетело с ее губ что-нибудь нечистое и как бы она не принудила его говорить с нею, он с ужасом думал, что одно может повлечь за собою другое — слова, руки, тела.

И это было единственным утешением для Вирсавии — что Давид никогда не говорил с Фамарью. Если бы они начали говорить друг с другом, Вирсавия решила бы, что сама она окончательно отвергнута.

Нет, говорил он только с Вирсавией.

_

Писец, я, царица Вирсавия, избрала Авессалома. Он подарил мне Корвана, павлиньего голубя.

Нет, не так, совершенно не так!

Ты думаешь, всякое произнесенное мною слово истинно и должно быть записано, но ты не знаешь меня!

Я думаю, что он избран. Но не знаю почему.

Он такой красивый, он подмигивает мне, он вытягивает шею и зовет, ласково и задушевно, прямо в сердце мое, он рисуется и поет, чтобы я ни на миг о нем не забыла.

Нет, не Авессалом! Голубь!

Он так застенчив, и благороден, и уверен в себе, движениям его не свойственна нетвердость или небрежность, обликом он строен и крепок, как столпы царского дома, голова его всегда бдительно вскинута, будто страж на верху башни.

Нет, не голубь! Авессалом!

Он единственный, кто осмеливается стать спиною к царю Давиду. И единственный, кому это дозволено. Когда говорит с царем, он всегда стоит у окна и следит, чтобы взгляды их не встречались, он смотрит на Иерусалим, как будто город уже принадлежит ему. И отвечает он на вопросы царя коротко и уверенно, голосом тихим, но ясным. Однажды я слышала, как он сказал царю: когда придет мое время.

Именно так: когда придет мое время.

Казалось, это разумеется само собой: однажды придет его время, и ничье другое.

Но я думаю, что его избранию надобно немного посодействовать.

Вот что я забыла сказать, а значит, осталось не записано: он самый красивый мужчина, какого довелось мне видеть.

Фамарь — его сестра.

Мать их, Мааха, дочь царя Фалмая из Арам-Гессура была, говорят, прекраснейшею из царских жен.

Я видела ее один-единственный раз, тогда она уже потеряла и волоса свои, и зубы, и лицо у нее было в язвах, и скоро она умерла, вид ее вызывал отвращение.

Прежде чем он встретил тебя, Вирсавия, не было у него супруги прекраснее, чем Мааха. Так мне говорят. Так мне говорят все и каждый.

Авессалом один истребил десять амаликитян у Селы в стране Едомской. Истребил с помощью меча своего. Так ведь и они были с мечами. Их головы и их верблюдов он доставил в Иерусалим. И он сам говорит: теперь не осталось в живых никого из колена Амаликова. Я не знаю.

Мне бы хотелось знать, почему выбор мой пал на Авессалома.

Он мой сверстник. Я — женщина, родившая пятерых сыновей. А он еще молодой мужчина, чье время придет.

Бедра у него узкие, а грудь широкая и мощная, в правом ухе у него золотая серьга, но видно ее, только когда он отводит назад пышные свои кудри, часто он держит плащ свой в руках или набрасывает его на одно плечо; облеченный лишь кожаным поясом на чреслах, он невыносимо привлекателен, кожа у него смуглее, чем у Давида.


Тот, кто придет.

Нет, не Амнон. Он человек самый обыкновенный. Если станет он тем, кто придет, — дом наполнится советниками, все мужчины сделаются приставниками, ведь он так щедр сердцем. Никто не имеет столь великого множества друзей, как Амнон. Он не ведает меры ни с женами, ни с друзьями. Но врагов у него нет. У царя непременно должны быть враги. Без врагов властвовать невозможно. Враги даруют могущество.

В кругу друзей своих Амнон иногда говорит: мой друг. И тогда он имеет в виду Ионадава. Ионадав — друг, остальные же только приятели.

Ионадав — скиталец, никому не известно, где он живет, он и сам этого не знает, большею частью он ночует в доме Амнона. Он сын царского брата, отцом его был Самай, брат царя Давида.

Он блестящий и гладкий, будто медное зеркало.

Почему я так говорю?

Ведь он всегда блестит от пота. И не имеет никаких особенных отличий, душа его как бы отполирована, нет у него своего нрава, он будто глина, перед тем как рука придаст ей некий образ. Он таков, каким его хотят видеть, и поэтому — никакой, даже удивительно, что у него вообще есть имя. Ни в каких обстоятельствах нельзя сказать: вот таков Ионадав.

Вот именно таков есть Ионадав.

Он друг Амнона. А собственный его друг — Шевания. Амнон поверяет самые свои сокровенные мысли Ионадаву, Ионадав же поверяет их Шевании.

Моему Шевании.

Бедный Шевания. Он давно уже не отрок. Но не смеет стать мужчиной. Тогда в Равве мужественность вырвалась из него смертоносною горячкой, и он задержался в росте. Голос у него сделался низким и глубоким, в пении его голос и голос Давида скользят теперь обок друг друга, щеки его покрылись бородою, и он ходит к блудницам, так сказал Мемфивосфей.

Но Шевания до сих пор говорит:

Я отрок, играющий пред царем на кинноре, я отрок, утешающий царя Давида.

Вместе с Ионадавом он пьет вино. И временами тоже гостит в доме Амнона. И все, что Амнон рассказывает Ионадаву, Ионадав рассказывает Шевании, а Шевания рассказывает мне. Ему необходимо рассказать это кому-нибудь, ибо он пьет участие, как другие мужчины пьют вино и воду, он думает, что пьяная эта болтовня знаменательна и чревата важными последствиями.


Вот что я забыла сказать об Ионадаве: он потеет от страха. Подобно тому как земля каждое утро покрывается росою и страхом пред наступающим днем, так Ионадав постоянно покрыт потом. Он страшится всех людей. Оттого и силится внушить всем, что он их любит.

Оттого он и вправду должен всех любить.

На шее, на цепочке, он носит бога, безликого бога, это может быть какой угодно бог. С кем бы Ионадав ни говорил, он может сказать:

Да, это твой бог. Это — Бог.

Может быть, это действительно Бог, я не знаю.


Амнон рассказал Ионадаву, Ионадав — Шевании, а Шевания — мне: каков Авессалом с женщинами.

Авессалом ходит к женщинам лишь по необходимости, оттого что надобно ему освободиться от желания. Единственное, чего он хочет, это избавление, а более ничего, и, достигнув его, он тотчас встает с постели и без слова привета или благодарности быстро уходит прочь, и взор свой тотчас устремляет в другую сторону.

Вот он каков.


Слышишь ли, как он зовет?

Видишь ли, как он рисуется? Видишь, как шея, напрягшись, трепещет от горячности?

Нет! Не Авессалом!

Голубь!

_

Амнон стоял на кровле своего дома, когда впервые поистине увидел Фамарь, сестру свою. Девушка вышла во двор позади царского дома, она купалась и теперь утиралась большим льняным полотенцем, волоса ее колыхались. И Амнон вдруг увидел, до чего же она красива, прежде он всегда смотрел на нее как на дочь своего отца, как на сестру, которую царь взял к себе, дабы украсить свой дом.

И он тотчас призвал Ионадава.

Ты видишь ее? — спросил он.

Да, отвечал Ионадав. Это сестра твоя, Фамарь.

Я вижу не сестру, сказал Амнон. Я вижу женщину.

И Ионадав согласился: без сомнения, она была женщиной.

Странно, сказал Амнон, я даже не знаю, есть ли у нее мужчина.

Царь Давид запретил ей иметь мужчину, он желает, чтобы осталась она нетронутой, пока он жив.

Амнон побледнел лицом, вся кровь отлила от щек, он дрожал будто в лихорадке.

Ты видишь?

Да. Вижу.

Волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.

Да.

Зубы ее, как стадо выстриженных овец.

Да.

Ланиты ее, как половинки гранатового яблока.

Да.

Я должен овладеть ею.

Тут Ионадав тоже задрожал, но от страха, только от страха. Он стиснул пальцами бога, висевшего у него на шее, пот катился со лба его и туманил взор.

Неужели твоя любовь всегда должна быть желанием? — сказал он.

Иной любви не бывает.

Тебе бы надобно смешать твою любовь со страхом и ужасом, начал было Ионадав. Тогда бы желание нипочем не возникло.

Страх, и желание, и любовь, сказал Амнон. Я не могу их различить, нет в душе моей такого порядка. Иногда я начинаю дрожать от горячки, и только.

Господь это запрещает, простонал Ионадав. Он истребит тебя.

Не может Господь быть таковым, жалобно сказал Амнон. Мудрость Господа есть любовь. Он глаз не сводил с Фамари, а она продолжала утираться.

Царь велит побить тебя камнями.

Мой отец милосерд. Никто не знает о любви так много, как он.

Именно поэтому, вздохнул Ионадав. Именно поэтому.

Что он хотел этим сказать, было совершенно непонятно.

Фамарь наконец вытерлась досуха, обернула льняное полотенце вокруг себя и исчезла в царском доме.

Тут Амнон обнаружил, что он не в силах стоять на ногах, пришлось другу Ионадаву обхватить его стан правой рукою и отвести, если не сказать отнести в его комнаты, желание так обессилило Амнона, что он едва мог поднять голову, руки у него дрожали, и дышал он хрипло и трудно.

Друг уложил его на постель и принес чашу свежего вина, сдобренного смолою мирры. Амнон выпил это вино и заплакал.

Плакал он так сильно и безутешно, что ничего не слышал и слова сказать не мог.

Тогда Ионадав пошел к Шевании и рассказал, что случилось.

А Шевания отправился прямиком к Вирсавии.


Вирсавия тотчас поняла, что случившееся с Амноном может стать судьбоносным и благотворным.

Надобно только, чтобы кто-нибудь посодействовал судьбе и благотворности.

Она не спешила, опрометчивость — дурной советчик; Шевании, и Ионадаву, и Амнону требовались руководство и поддержка, может быть, и Фамарь нуждалась в ее помощи; мыслям, что возникали сейчас у нее в голове, надлежит влиться в действительность и подействовать животворно, подобно воде, напояющей борозды пажитей.

И в душе ее невольно явилось имя: Авессалом.

Он лежит неподвижный, как в бесчувствии, сказал Шевания. Глаза у него запали и покраснели, выплакал он все слезы свои. И обликом побелел как верблюжье молоко, как прокаженный, вся кровь его собралась в одном-единственном месте.

Ступай к скинии Господней и скажи, чтобы принесли безупречного овна в жертву ради Амнона, сказала Вирсавия. Это будет жертва вины. А еще козу и три неквашеных лепешки, это будет жертва благодарности.

Благодарности?

Да, отвечала Вирсавия. Грудь надобно принести Господу через обряд потрясения. Как жертву благодарности. А почки и тук предать сожжению.

И Шевания сделал, как велено, ведь Вирсавия никогда еще не обманывала его и не вводила в заблуждение.

Такова была его жизнь: исполнять чужие дела, участвовать в чувствах других, ставить себя на место кого-нибудь другого, быть участливым.


Когда Вирсавию одолевали затруднения или великие соблазны, она часто шла к Мемфивосфею. Сейчас он спал, лежа на спине, с широко открытыми глазами и разинутым ртом. Это обрадовало ее, ведь когда бодрствовал, он мешал ее мыслям, все время пытался поддержать ее собственными выдумками и печальными прихотями, но, когда спал, он дарил ей именно то кипучее спокойствие, в каком она нуждалась, его голое, бесхитростное лицо являло собою картину, где взгляд мог свободно бродить и отыскивать себе пищу, оно было изношенное, опустошенное, но все-таки богатое и незавершенное. Здесь, подле самозабвенно храпящего Мемфивосфея, придумала она, как надобно поступить.

Впервые она так алчно и вместе хладнокровно придумывала великие события, которым должно произойти, изобретала неведомые дотоле события, и было это много больше и значительнее, нежели просто сказать царю: да, ты должен взять Равву! — или сказать Соломону: нет, тебе нельзя более пить сладкое вино. Это было упражнение в помыслах как священнодействие.

Когда Вирсавия обернулась в намерении уйти, она обнаружила, что Соломон пробрался в комнату следом за нею, и она взяла его за мягкую и все-таки жадную ручку и возвратилась к себе.


И она сообщила Шевании, который, исполнив необходимые жертвы, опять пришел к ней:

Соединение Амнона и Фамари неотвратимо. Его жизнь под угрозою, горячка желания может испепелить его, душа его может утонуть в слезах желания, а плоть скиснуть и съежиться от этой непрерывно клокочущей лихорадки, сначала скиснуть, а потом съежиться.

Шевания кивнул: да, так оно и есть.

Действительно, Фамарь ему сестра. Но не вполне сестра, объединяет их лишь царское семя. А царское семя столь удивительно, что оно никогда не свертывается, не как молоко ослиц, нет, его можно смешивать любыми мыслимыми способами, и оно остается чистым, более того, оно может смешаться даже с самим собою и не сделается больным или кислым. Да, иные цари вообще не допускали, чтобы семя их смешивалось с чем-нибудь, кроме себя самого, царские сыновья не искали себе жен, кроме как среди собственных сестер.

Так происходит в Египте.

Да. Так происходит в Египте.

Благодаря этому, продолжала Вирсавия, возникает все более чистая царственность, неразбавленная и незапятнанная избранность, которая в конце концов может привести к зачатию богов.

Если Амнон возьмет себе сестру свою, он лишь сделает шаг на пути избрания.

Вирсавия сидела на египетском стуле у изголовья постели, Корван, павлиний голубь, тихонько и спокойно ворковал в своей клетке, на коленях у Вирсавии сидел Соломон, давно уже вошедший в тот возраст, когда сыновья обыкновенно слезают с материнских колен.

Но Господь? — испуганно сказал Шевания.

Однако ж она подумала и о Господе.

Господа всегда можно умилостивить, ответила она. Земля полна милости Господней. Амнон принесет в жертву овна. Или двенадцать овнов.

Кто откроет наготу дочери отца своего, будет истреблен из народа своего, чуть не плача сказал Шевания. Тут никакие жертвы не помогут.

Что не дозволено народу, дозволено царским сыновьям. Весь царский дом избран и свят. Господь не вдохнул бы в Амнонову плоть это желание, если бы оно было запретным.

Шевания посмотрел на нее. Она выглядела спокойной и безмятежной. Непоколебимой. И внезапно он увидел — раньше не замечал, хотя каждый день находился рядом с нею, а теперь увидел: члены ее утратили стройность, она не была уже юной девушкой, похожей на стебелек лилии, вся стать ее сделалась шире, отяжелела, плечи раздались, будто затем, чтобы поднимать и нести мужское бремя. Он и не думал, что когда-нибудь она изменится. Думал, она всегда останется такой, какой была в ту первую ночь, когда он стерег ее сон в доме Урии.

Внезапное открытие, что и тело ее стало телом царицы, успокоило Шеванию. Но и наполнило его печалью.

А царь? — спросил он.

В сердце своем он знает, что неминуемо лишится Фамари. Такая красота, как ее, не должна пропадать втуне. Что проку от красоты, если она не находит применения?

Я думаю, что она святыня для него, сказал Шевания, и голос его от страха сделался глухим. А святыню царь никогда не уступит. Он убьет Амнона и возьмет ее назад.

Ты не знаешь царя. Не знаешь его так, как знаю я, сказала Вирсавия. Он восхитится мужеством Амнона. Ведь надобно необычайное мужество, дабы совершить нечто запрещенное от Бога. У самого царя такого мужества более нет.

Всем моим существом я знаю, что приведет это к погибели и смерти, простонал Шевания. Я болен от страха так же, как Амнон болен от желания.

Он и вправду дрожал всем телом и вынужден был опереться о дверной косяк.

Ты всегда останешься отроком, который играет на кинноре, сказала царица, и в словах этих сквозила мягкая и незлобивая, но, пожалуй, и унизительная насмешка.

Да, отвечал Шевания. Я на это уповаю.


Потом Вирсавия объяснила Шевании, что он скажет Ионадаву, а Ионадав — Амнону, и был это не просто добрый и благонамеренный совет, нет, то, что им предстояло устроить и исполнить, было единственно возможным и неотвратимым:

Пусть Амнон остается в постели, даже если огонь у него внутри поутихнет, должно ему оставаться в постели, и пусть он пошлет царю гонца, что на него-де напала смертельная лихорадка и хочет он в последний раз увидеть отца своего и принять от него благословение, ведь надобно ему взять царское напутствие с собой в царство мертвых, в преисподнюю, лихорадка гложет дух его и кровь, пусть скажет Амнон: ты не должен забывать о моем праве перворожденного.

Вирсавия рассеянно качала на колене подростка Соломона, который перебирал пальцами массивную золотую цепь у нее на шее, а она прижималась щекою к его кудрям и говорила, будто обращаясь к нему:

Когда же царь придет, пусть Ионадав прикроет Амнона так, чтобы видно было только бескровное лицо его, царь не должен заметить, какая часть Амнонова тела притянула к себе всю его кровь, и пусть Амнон скажет отцу, что ждет смерти как избавления, ведь жизнь никогда не дарила ему подлинной радости, поистине его место средь теней преисподней, он уже начал упражняться в бескровности и прозрачности. А когда царь нехотя, по долгу родителя положит руку ему на лоб, пусть он со вздохом скажет: последним утешением для меня, прежде чем испущу я дух мой, было бы — увидеть у моего одра Фамарь, ты ведь знаешь Фамарь, сестру Авессалома, ту, с чистым голосом и бегучим взором, твою дочь; пусть придет она к моему одру и испечет для меня хлеб из пшеницы и ячменя. Пропитание мне на дорогу.

В этой маленькой радости царь Амнону не откажет.

А когда Фамарь придет к нему, когда испечет она хлеб и подаст ему, пусть он возьмет ее к себе и положит рядом — женщина, которая предлагает мужчине свежевыпеченный хлеб, совершенно беспомощна, жарко ей от работы и от горячей печи, и сердце ее переполнено щедростью и любовью; потом она будет лежать в его объятиях и разделит с ним хлеб.

Это все? — спросил Шевания.

Да, сказала Вирсавия. Это все.

А что же случится потом?

Потом? Ничего. Потом она будет принадлежать ему. Царь обрадуется, что он выздоровел. И подумает: Господь сохранил его.

Сохранил?

Все, что будет избрано, сначала надобно сохранить. То, что отбрасывают прочь, никогда не будет избрано. Пусть Ионадав скажет Амнону еще и это: сначала будешь сохранен, потом избран.

И Шевания пошел к Ионадаву, а Ионадав пошел к Амнону. Тот лежал в постели и не притронулся к вину, поданному другом, и даже хлеба не просил. Однако внимательно выслушал хитроумный замысел, который изложил ему Ионадав.

Без твоего дружества мне бы этого не выдержать, сказал он.

Никто из тех, кого я знаю, не окружен большим дружеством, чем ты, отвечал Ионадав.


Царь Давид тотчас понял, какая болезнь одолела Амнона, это недомогание было знакомо ему так же, как прокаженному знакома белая, будто покрытая инеем кожа и гнойные язвы.

Кто она? — спросил царь.

Никто, ответил Амнон.

Ты должен сказать мне, кто она. Ты получишь ее, я дам тебе ее в подарок из моих рук, кто бы она ни была.

Она тень Господа. Тень, что царит в обители мертвых.

Тень Господа?

Да.

Тень Иеговы?

Да.

Ты думаешь, дело обстоит так?

Да, отче, именно так.

Она — это Господь? — испытующе и с некоторой неприязнью спросил Давид.

В обители мертвых все мы превращаемся в тени, устало и безучастно объяснил Амнон. И Господь тоже.

Я принес тебе виноградную лепешку и мед.

Спасибо, отче, сказал Амнон. Но я сыт моею мукой.

Капельку меда? — предложил Давид.

Нет, даже этого не хочу.

Щеки Амнона потеряли обычную свою округлость, а тучные складки под глазами его превратились в глубокие борозды, где крупными каплями собирались слезы.

Я постился, сказал царь. Но я всегда совершал это посредством голода, ведь именно голод сообщает посту его благочестивое содержание. Если человек не голодает, Господь не укрепляется его постом.

Ионадав приносил мне вино, сказал Амнон. Но я был не в силах пить вино.

Поститься без голода и жажды бессмысленно, заклинал царь, с тем же успехом ты мог бы и есть и пить.

Мне и жить не хочется, сказал Амнон. Душа моя жаждет лишь смертной прохлады.

И увидел царь Давид бессилие свое и решил предаться бессилию, на это сил у него достанет, он страшился того, что скажет Амнон, если принужден будет открыть, кто она, та, что навлекла на него это отчаянное желание, не имел Давид мужества услышать ее имя. И он наклонился к постели, с мучительной неохотою положил руку на лоб Амнона и сказал:

Есть ли у тебя какое-нибудь желание?

Кроме твоего благословения?

Я даю тебе его.

Кроме этого? Иного желания у меня нет.

Никакого?

Я мог бы, конечно, придумать какое-нибудь совершенно излишнее желание, только чтобы угодить тебе, тихо простонал Амнон.

Придумай, сказал Давид.

Что ж, в таком случае пусть это будет лепешка. Простая круглая лепешка для дорожного пропитания. Из пшеницы и ячменя.

Он говорил очень медленно, будто с трудом подбирал слова, одно за другим.

Да? — сказал Давид.

Если бы Фамарь, сестра моя и твоя дочь, которая в еще большей мере сестра Авессалома, пришла сюда и испекла лепешку, может статься, это ненадолго послужило бы мне утешением.

Когда произнес Амнон ее имя, царь вздрогнул и тотчас отнял руку от потного его лба.

Мне следовало заставить его произнести имя, думал царь. Но я позволил ему сказать это по собственной воле, почти в невинности. Я бессилен.

Пусть она приготовит лепешку при моих глазах, может статься, я в последний раз порадуюсь жизни, когда увижу, как руки ее месят тесто, и почую запах закваски.

Хлеб последнего пути должен быть пресным, сказал царь, который явственно слышал вожделение, глубоко укрытое в печальном голосе сына.

Этот путь недалек, защищался Амнон. Мне осталсявсего лишь один шаг до обители мертвых.

Я пришлю ее к тебе, сказал царь. Пришлю сей же час. И муку тоже пришлю. И закваску. Все подарю тебе.

Засим он торопливо поднялся и ушел, взявши с собою виноградную лепешку и мед, единственное, что он оставил, было благословение.


Но прежде чем отпустить Фамарь, он пошел к Господу и спросил у Него совета. Но Господь ответил так, как обычно:

Всякое обещание царя дано пред Богом.

_

Обо всем, что потом случилось, Вирсавия узнала от Шевании; голос его звучал тихо и опасливо, он был в смущении, хотя она ведь все это предвидела, иные слова он старался как бы скрыть в покашливаниях и запинках, избегал и всех описательных мановений, какими обыкновенно сопровождал свою речь.

Фамарь замесила тесто у постели Амнона, вся комната наполнилась ароматом зерна и закваски, пальцы у девушки были нежные и проворные, однако ж и сильные, казалось, в особенности эти непорочные и вместе на удивление искушенные пальцы привлекали внимание больного, они сгибались и выпрямлялись в естественных, равномерных движениях; когда она погружала их в тесто, слышалось легкое пыхтение, а когда вытаскивала, тесто отзывалось шипящим чмоканьем, которое шло не иначе как от сочности его и влажности. Она дышала в ритме своих движений, и щеки ее рдели будто гранатовые яблоки.

Ты понимаешь?

Да, понимаю. Продолжай!

И вот слепила она лепешку, круглую лепешку с глубокой ямкой посредине, выложила ее на сковороду и пошла к печи, что позади Амнонова дома, Амнон к этому времени уже так взволновался, что, когда она покинула его, впал в беспамятство. Ионадав кропил ему лицо алоем, а я растирал елеем грудь его, но очнулся он, лишь когда Фамарь возвратилась с испеченной лепешкою. И она спросила:

Преломить ли мне ее? Голос у нее был тихий и хриплый, она все еще тяжело дышала.

Да. Преломи, сказал Амнон.

И она взяла лепешку из сковороды, и преломила ее, и спросила: положить ли ее пред тобою?

Нет, сказал Амнон, подай мне ее из твоих рук.

Потом он велел нам оставить их наедине, его и сестру его Фамарь, и мы вышли от него, Ионадав и я, мы вправду тихонько удалились, ибо мы тоже чувствовали, что и нас вот-вот одолеет эта постыдная горячка; и то, что я могу сообщить тебе в продолжение, а пожалуй, и в завершение этой истории, почти необъяснимо.

Да, я понимаю. Я знаю тебя, Шевания. Продолжай!

Она подошла к его постели, в правой руке она держала преломленную лепешку, а левой стянула на груди одежду свою, и лепешку она протягивала так, как протягивают пищу плененному хищнику, лепешка благоухала, как хлебная нива под полуденным солнцем.

Подойди ближе, сказал он. Подойди и сядь на мою постель.

И она подошла и села, но осторожно, на самый краешек, будто готова была в любое мгновение снова встать, и спросила: правда ли, что ты умрешь?

Теперь уже не умру, теперь ты со мною.

Но это была правда?

Да. Я бы умер.

Отчего же теперь ты не умрешь?

Ты пришла ко мне с хлебом жизни.

Но ты не ешь хлеб.

Иди, ложись со мною! И мы вместе будем есть хлеб.

И он притянул ее к себе, так что она поневоле легла рядом, и на лицо его вновь вернулись краски, и руки вновь обрели силу, она лежала на спине, и, будто щит, держала пред собою преломленную лепешку, и спросила: ты воспитан священниками, и ведом тебе закон Господень, скажи мне: разве Господь не запретил это?

Она бросила в него имя Господне, будто окованное медью копье.

Нет, закон Господень не говорит об этом ни слова.

Истинная ли это правда?

Господь мне свидетелем, сестра моя: ни слова!

Я еще девица.

Да. Ты сохранена ради меня. И я избрал тебя. Прежде бываешь сохранен, а потом избран.

Девство сообщало моей жизни ее ценность. Если отнимется у меня девство, я потеряю особенное мое свойство.

Для меня ты всегда останешься непорочной сестрою!

Отец мой отринет меня.

Все отцы отрекаются от своих дочерей, когда те лишаются девства.

Я хочу остаться чиста.

Это происходит быстро. Ты не успеешь сделаться нечиста.

Даже Господь не прострет надо мною руку Свою.

Я буду защищать и охранять тебя всю жизнь. Ты будешь моею царицей. Быть мне навеки проклятым, если не останусь я защитой тебе и крепостью до дней глубокой старости!

И алчными своими пальцами он совлек с нее одежды, и обнажил ее срам, и притянул ее к себе, и взял ее, совершил он это как в лихорадке, судорожными, неловкими движениями, она плакала и жаловалась, но он не слушал ее, все произошло так быстро, что он вряд ли успел осознать звуки, которые она издавала; можешь ли ты, царица, сказать мне, каково в сущности различие меж любовью и поруганием?

Нет грани меж любовью и поруганием.

Потом он вскочил с постели, вся бледность его исчезла, он был как молодой олень, нагой и блестящий, и он тотчас принялся есть лепешку, которую Фамарь уронила на пол, Господь поистине сотворил с ним чудо, и он сказал: ты сука, Фамарь! Такая же, как и все остальные!

Теперь все миновало, жалобно воскликнула она.

Да. Ты теперь получила, что хотела, сказал он, о чем мечтала в девстве своем, теперь мне более нечего тебе дать.

Ты обещал защищать и охранять меня.

Я был болен. Я умирал. Я бредил.

Ты должен взять меня в жены. Царь отдаст меня тебе.

Ты внушаешь мне отвращение, сказал он. Лепешка твоя превосходна, ты же сама подобна квашне и смердишь квасным тестом. Уйди, я не желаю более видеть тебя!

Прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.

Господь отдал тебя моей власти. Что я мог сделать?

Ты мог бы любить меня братской любовью.

Я любил. Любил тебя тою любовью, какою наполнил меня Господь.

Ты наверное знаешь?

Да. Я совершенно уверен.

Долго молчала Фамарь, только тихо плакала. А потом сказала, уткнувшись лицом в колени свои, будто спрашивала себя, собственное свое тело:

Каков же тогда Господь?

Почему ты спрашиваешь об этом?

Я спрашиваю не тебя. Я просто спрашиваю.

Я никогда не видел Его, отвечал Амнон. Я знаю Его лишь по Его делам. Но как будто бы Он страшен. Страшен и всесилен.

И он добавил:

Он так переменчив, что я перестал страшиться Его.

Ты совсем не знаешь Его. Только пользуешься Его именем для поругания и обмана.

А ты похожа на Авессалома, сказал Амнон. Прежде я этого не видел. Но теперь вижу. Ты воображаешь, будто Господь избрал тебя! Будто Он в неисповедимой своей благости намерен возвысить именно тебя.

Авессалом — избранный! — вскричала она. Он избранный, а не ты!

Уйди! — вскричал Амнон. Уйди и никогда больше не попадайся мне на глаза! Избран ли я, нет ли, я не знаю и не хочу знать, я просто хочу быть человеком почтенным и свободным!

И тогда встала Фамарь с постели и поспешно облеклась в свои длинные одежды, она по-прежнему была красива, ни я, ни Ионадав не заметили, чтобы в ней что-нибудь переменилось, и она взяла испачканную кровью простыню, и сунула ее под левую мышку, и убежала прочь, больше она ничего не сказала, даже плакать перестала, и поспешила прямо сюда, в дом Давидов. Она прячется в покое Мемфивосфея.


Это все?

Да. Все.

Пойди к Фамари и вели ей переселиться в дом Авессалома, пусть она раздерет девичьи свои одежды и посыплет пеплом непомерно блестящие свои волоса, пусть скажет там, что довольно будет ей и простой кладовки, недостойна она теперь человеческих покоев, и пусть она все расскажет Авессалому.

Будет исполнено.

После этого ты вместе с Ионадавом пойдешь к царю, и вы скажете ему, что дело ваше касается царства и того, кто придет, и сообщите ему непреложную правду о дочери его Фамари и об Амноне, его сыне.

Ионадав лежит больной и плачет в доме Амнона, сказал Шевания, нет у него сил подняться, и тем паче нет сил говорить какую бы то ни было правду.


И исполнил Шевания то, что велела ему Вирсавия.

И царь покачал головою, он сидел с маленькой свирелью в руках, и меж тем как он слушал рассказ, лицо его ужасно побледнело, дыхание стало тяжелым, как у овна во время стрижки, и он переломил свирель своими пальцами, а напоследок сказал то, что должен был сказать, сказал то единственное, что было в его власти:

Я бессилен.

Потом он торопливо взглянул по сторонам, будто желая удостовериться, что, кроме Шевании, никто не слышит его, и прошептал: не говори об этом Вирсавии! Она не выдержит, недостанет у нее сил вынести такое бессилие, ее бедное женское сердце разорвется!

Но позднее он сказал другое, и прозвучало это так, как будто бы он смутно вспомнил, что и ей должно искупить какую-то неисповедимую вину: нет, иди к Вирсавии и скажи ей правду! По какой причине следовало бы именно ее оберегать и охранять, не вправе она оставаться от этого в стороне, никто из живущих не бывает праведным или невинным, заставь ее выслушать все!

_

Писец, может статься, из этого получится песнь.

Славлю я Господа, ибо Он научил руки мои брани и сражению, Он щит мой и убежище мое, Он подчиняет мне народ мой.

Что есть человек, что Ты помнишь его? Человек подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень.


Фамарь. Дочь моя Фамарь. Кто угодно мог похитить ее от меня. Она была овечкою, которую никто не стерег. Я был пастырем ее, но я не стерег ее, слишком я любил ее. Теперь же она потеряна для меня навеки. Я принес ее в жертву.

Писец, помоги мне запомнить: я должен принести овна в жертву ради Амнона, жертву вины, жертву ради того, кто совершает грех, забирая себе посвященное Господу.

Я не соблюдаю жертвоприношения так, как должно. Помоги мне запомнить это, писец. Наверное, теперь, когда стал мне различим предел лет моих, я думаю, что пожертвовал достаточно. Эта мысль отвлекает меня, и я пропускаю мои жертвы. Вирсавия говорит: ты владеешь всем, оттого и нечего тебе пожертвовать. А я бы пожертвовал всем, чтобы вновь стать таким же молодым, как Амнон. Или Авессалом.

Я не накажу Амнона. Я не в силах этого сделать. Господи, молю Тебя, не наказывай его!

Лишь Тебе пристало наказать его. Господи, убей его гневом Твоим, если нет иного выхода!

Приклони небеса Твои и сойди; коснись гор, и воздыбятся! Избавь меня и спаси меня от вод многих!

И Авессалому не положено наказывать его за то, что обесчестил он Фамарь. Авессалом — наказующий. В его жизни нет даже самой малой лжи, нет обмана, он никогда не колеблется. Надобно мне запомнить: принужден я запретить Авессалому поднимать меч на Амнона!

Вирсавия к трапезе не придет, она велела сказать, что останется в своих покоях, от печали по Фамари, от печали по Амнону, от печали по Авессалому. Она останется с Соломоном.

Соломон упрашивал меня подарить ему носилки из дерева ситтим и слоновой кости.

Нет, я не смеюсь. Этот жуткий звук, который ты, увы, толкуешь столь превратно, возникает у меня внутри, горло мое сводит судорогой от безутешности и бессилия, язык мой трепещет от сознания всех противоречий, которые невозможно соединить и которые все же непрерывно соединяются, ибо Господь без устали сплетает и сплавляет их между собой. Прошу тебя, забудь об этом!

Мне должно обратить ненависть мою к Амнону в кротость. Должно простить ему. Ведь он просто совершил мое деяние. Это я в нем обидел Фамарь. Ах, как ненавижу я моего перворожденного, любимого сына! Как омрачают душу мою ненависть и любовь!

Господи, пошли молнии Твои во мрак любви и ненависти и развей его!

Нечистую Фамарь я отныне видеть не желаю. Я должен сказать душе моей: она умерла. Окаменело сердце в моей груди, я горюю о ней, будто она самое дорогое мое дитя. Она и есть самое дорогое мое дитя.

Когда наступит ночь, я буду спать на земле, как зверь или как бедный отрок-пастух. Я — пастух, потерявший драгоценнейшего из ягнят моих.


Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши — как искусно изваянные столпы в чертогах. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом, да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших до самой пустыни; да будут волы наши изнемогать под своею поклажею;


да не будет ни расхищения, ни пропажи,


ни воплей на улицах наших.

Блажен народ,

у которого Господь есть Бог!


Да, писец, поистине сложилась у меня песнь.

_

Стрелять из лука научил Вирсавию Авессалом. Он натянул львиную шкуру между двух столпов во дворе позади дома своего, бывало, Нафан или Мемфивосфей тайком пробирались туда, чтобы посмотреть на них, Мемфивосфей сидел в носилках, которые на самом деле принадлежали Вирсавии, и оба спрашивали себя, зачем она упражняется в этом бесполезном искусстве.

Авессалом стоял позади и короткими возгласами руководил ее: левую ногу чуть больше вперед! выше локоть! откинь голову назад! на тетиве только два пальца! нет, держи лук вровень с глазами! — он никогда не спрашивал, для чего понадобились ей эти уроки, по его приказу она долгими часами неподвижно стояла с натянутым луком, чтобы преодолеть дрожь в руках. Он и лук ей подарил, деревянный, оплетенный кручеными льняными шнурами, с тетивою из сдвоенных бараньих жил, стрелы же были из тростника, с бронзовыми наконечниками.

Но когда Фамарь пришла в дом Авессалома, а сама она и Шевания подробно рассказали ему все об Амноне, на первое утро после того он не помогал ей упражняться, нет, тогда он сам стал на место стрельца, Вирсавия же в изумлении наблюдала, как пускает он стрелу за стрелою в глаз натянутой львиной шкуры, и ни одна не прошла мимо цели, и Вирсавия очень хорошо знала, в чей глаз он метил на самом деле, чью пустую кожу мысленно видел пред собою.

Лев? — думала Вирсавия. Это бы должен быть осел.

Нет, Амнон не лев. Авессалом.

А потом, когда он десять раз опустошил свой колчан, и настрелялся досыта, и перекинул лук через плечо, она спросила:

Когда ты это сделаешь?

И он отвечал:

Я никогда не спешу. И сделаю это в надлежащее время.


Пред Давидом имя Фамари не упоминали никогда. Зато Амнона упоминали постоянно, ведь он по-прежнему был в помыслах царя живым и сущим, но вход в царский дом был ему заказан, на трапезы его более не звали, и в скинию Господню он с царем теперь уже не ходил. Фамарь уничтожилась, он же сохранил свое имя.

В кладовой Авессаломова дома, где Фамарь с тех пор жила, родила она сына, зачатого Амноном. Но Авессалом велел немедля отослать младенца прочь, и имени ему не нарекли, ибо должно ему вовеки пребывать нечистым, даже обрезания он не получил; по приказу Авессалома один из слуг ночью отнес ребенка в долину сынов Енномовых и подарил Молоху, ночной ипостаси образа Господня, пожирателю детей, во мраке от Бога не оставалось ничего иного, кроме гнева Его и хищности, да, сын Фамари никогда не принадлежал к живущим.

А Соломон подрастал, был он тих и кроток и почти всегда улыбался, в одиннадцать лет он получил от царя овечье стадо и двух пастухов, и поехал с Мемфивосфеем в Хеврон увидеть овец своих, и сам сосчитал, сколько их было, — сто. Единственный из царских сыновей он умел сосчитать и назвать количество своих овец одним числом.

У всех царских сыновей были овечьи стада, подаренные царем Давидом. Он знал, что все возвращается к истоку своему и, быть может, однажды семени его должно будет вернуться из Иерусалима на пастбища окрест Вифлеема, царская судьба подобна любви женщины, вот пусть овцы и ждут, чтобы семя его не погибло от голода.

Вдобавок очень важно было, чтобы царские сыновья имели собственный скот, из коего они могли жертвовать Господу.

Когда наставало время стричь овец, садились царские сыновья на своих мулов и ехали к стадам — присмотреть, чтобы все прошло как должно, чтобы не осквернили руно и не растратили и чтобы уши всех годовалых ягнят были помечены надлежащим образом; все вместе они переезжали от одного стада к другому, и были с ними их слуги, и в открытых повозках везли вино, и разные плоды, и музыкальные инструменты, а иной раз и танцовщиц, и при последнем стаде устраивали они праздник в честь стрижения овец: стригли свои волоса и взвешивали их, и волоса с головы Авессалома всегда перевешивали волоса десяти других, вместе взятых; они пекли на огне барашков и пили вино, всякое вино, какое у них было с собою, и заканчивался праздник, только когда слуги укладывали царских сыновей на пустые уже повозки и везли их домой в Иерусалим. Они же тогда совершенно не помнили, что видели или слышали, отсюда и пошла поговорка «знать кого-нибудь так, как Давидовы сыновья знают овец своих».

Прежде царь праздновал стрижение вместе с сыновьями, теперь, однако ж, он от этого отступился — хоть и любил овец, но вина более переносить не мог.

Вирсавия часто упрашивала, чтобы он позволил ей ехать вместе с сыновьями, ведь она могла пособить им в счете и запомнить все числа и итоги, она могла взять верхового царского мула и быть им всем вместо матери, и в конце концов она чувствовала себя как бы царским сыном. Но Давид не соглашался, с той поры как она перестала рожать ему сыновей, он, казалось, все больше опасался за жизнь ее и здоровье. Вдобавок Нафан сказал ему, что бесплодность ее — знак Господень, Господь сохранил ее и избрал для некой цели, которая непременно откроется, а ясновидящему откроется уже очень скоро.

_

Писец, я хочу говорить об исполине Голиафе.

Я, царица Вирсавия, не знаю в точности, что думать о Голиафе.

Давид рассказал мне о нем вот что.

Он пас овец отца своего в Вифлееме, три старших его брата находились вместе с войском царя Саула в долине Теревинф, было это во время одной из войн против филистимлян. Отец его Иессей послал его с хлебами и сушеными зернами к братьям и с десятью сырами к тысяченачальнику.

Пока он был у братьев в войске, выступил из рядов филистимских Голиаф, филистимляне и израильтяне как раз стояли строй против строя, и Голиаф глумился и поносил народ Израиля и кричал: Вот я стою здесь один, найдется ли среди вас хоть единственный человек, который дерзнет сразиться со мною, неужели вы все перепуганные ослята и робкие овечки? Если кто-нибудь из вас способен сразиться со мною и убить меня, то мы все покоримся вам, не только я, уже убитый, но и все живые падут перед вами на землю, вы, младенцы, любимчики матерей, скопцы!

И народ израильский отшатнулся в испуге, видя его и слыша его громоподобный голос.

И сказали они Давиду:

Так выступает Голиаф каждый день!

Давид был тогда еще отроком, обыкновенно он говорит: я был как Шевания; и борода у него еще не отросла, и он еще не знал женщины.

Голиаф же поистине наводил страх видом своим.

Ростом он был семи локтей, медный шлем, что носил он на голове, был огромен, как котел, в нем вполне поместились бы два козленка, и броня его весила как две лошади, древко его копья было как столп в царском доме, и только трем воинам было под силу поднять его щит.

Но Давид, увидев, как все войско убегает от Голиафа, сказал:

Какова будет награда его победителю?

Царь выдаст за него дочь свою Мелхолу и сделает дом отца его свободным в Израиле.

Дочь Саула, Мелхола.

Однако же старший брат сказал ему:

Я знаю высокомерие твое, Давид, и дурное сердце твое; ты пришел посмотреть на сражение, посмотреть, как нас тут перебьют. Сей же час иди домой к твоим овечкам в пустыне.

Разгневался на это Давид и сказал:

Я сражусь с Голиафом и одержу над ним победу. Когда я пас овец и, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я умерщвлял его. Да-да, я брал льва за космы и поражал его. Мне ли бояться необрезанного филистимлянина?

И надели на Давида одежды и броню царя Саула, но были они слишком тяжелые и волоклись по земле, так что он лишь с трудом мог ходить.

Нет, сказал он, я пастух и как пастух встречу этого языческого барана!

И взял он свою пращу и посох, который тоже был пращою, и выступил против Голиафа.

А Голиаф закричал:

Что, ты идешь на меня с палкою? разве я собака?

И когда выкрикнул он эти слова, все войско израильское испугалось и отпрянуло на семь шагов.

Давид же взял из сумки своей камень и бросил из пращи, бросил за сорок шагов, и поразил исполина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он замертво упал лицом на землю.

Тогда Давид подбежал, и убил его совсем, и схватил за бороду, и отсек ему голову, и филистимляне побежали.

И три брата Давидовы взяли голову Голиафа за волоса, и отнесли к царю Саулу, и положили у ног его.

Давид сохранил у себя меч и шлем филистимлянина, шлем находится теперь у прачек, они стирают в нем простыни.

А мужи израильские и иудейские, когда увидели, что исполин Голиаф мертв, поднялись, и воскликнули, и гнали филистимлян до ворот Аккарона, Аккарон — это столица филистимская на границе с Иудеей, в горах.


Семь локтей ростом?

Вправду ли мог быть такой человек?

И копье как столп в царском доме? Не сподручнее ли было бы великану, если великаны существуют, бросать совершенно обыкновенное копье, ведь он мог бросить его с силою десяти обычных мужей?

И пращу Давидову он бы непременно должен был распознать, верно? Даже филистимский исполин не может быть столь несведущим, что не распознает пастушью пращу и не ведает, что она сражает огромных хищных зверей!

И почему он даже щит свой не поднял?

Неужели у необрезанного мужа и вправду меньше хитрости и осмотрительности?


Когда царь Давид первый раз рассказывал мне о Голиафе, я преисполнилась ужасом и гордостью. Второй раз я слушала с большим вниманием, ведь я знала уже конец этой повести, и думала:

Слова совершенно те же, только размеры немножко приросли, там на четверть, тут на палец.

Потом-то я сообразила, в чем дело: от царственности Давидовой все рядом с ним прирастает, даже повести, его величие не попускает, чтобы все оставалось таким, каково оно было.

Может статься, Голиаф и был высок ростом. Но все же был он совершенно обыкновенный человек, ведь меч его отковали спустя много времени после его смерти, дабы подкрепить слух об исполинском его росте. И был Голиаф грузен и неуклюж, Давид сразил его камнем из пращи с близкого расстояния и сделал это очень ловко. Но это вовсе не чудо Господне, а подвиг пастуха из колена Вениаминова, и только, деяние, каковое было Давиду вполне по силам.

Вот так я часто думаю теперь о Голиафе, ужасном исполине из Гефа.


Авесалом напал бы на него с мечом. Быть может, сразил бы, быть может, нет.

_

Последний раз упражнялась Вирсавия с луком своим у Авессалома. Теперь она могла пробить двойную кожу с расстояния в тридцать шагов, руки ее и пальцы более не дрожали, когда она стреляла, и она перестала зажмуриваться в тот миг, когда отпускала тетиву.

Был день накануне стрижения овец; они говорили об Амноне, и она сказала:

Вот уж два года миновало.

Авессалом, однако, не сказал ничего.

Я не понимаю твоего терпения, продолжала она. Терпение может перейти в забвение.

Но он молчал.

А забвение переходит в прощение. Скоро ты станешь угощать его за твоим столом.

Но он как бы не слышал.

Плоть на Фамари пропадает. Она ходит в твоем доме как тень, Авессалом. Помнишь ли ты, как вожделенна она была и красива? Сестра твоя Фамарь?

И она помолчала в ожидании ответа, а лук в ее руках был натянут для выстрела.

Нельзя просто ждать случая, Авессалом! Мы сами должны создать случай, который нам нужен!

Подними плечи! — сказал он. И лук выше на пядь!

Тут Вирсавия пустила стрелу, и полетела стрела со свистом, и пробила глаз львиной шкуры.

Потом она опустила лук, и тогда только руки ее и пальцы задрожали, и она зажмурилась.

Авессалом.

Он ничего не сказал, но она чувствовала теплоту его тела, он, избранный, стоял позади нее, так близко, что она ощущала его дыхание и жар его взгляда, а когда в ворота повеял легкий ветерок, она услышала, как тяжелые волоса Авессалома заколебались, зашелестели, она чуяла запах его кожи и потного пояса на чреслах.

Авессалом!

Один-единственный шаг назад — и она оказалась бы в его объятиях.

И он наконец прикоснулся бы к ней, и она оперлась бы плечами о его грудь.

Всего один короткий шаг.

Но когда она все-таки сделала этот шаг, когда в конце концов не совладала с собою и то ли как бы споткнулась, то ли как бы отпрянула назад, все произошло совершенно не так, как она со страхом и вожделением это себе представляла.

Он поднял ладони свои, и прижал к ее плечам, и оттолкнул ее от себя, будто мертвый предмет, будто незачем ей искать опоры, будто плоть ее внушала ему неприязнь и отвращение.

Он отверг ее.


И она бросила лук на землю и оборотилась к нему, пыталась увидеть его и не могла, лишь смутно различала его черты, волнующаяся завеса тьмы пала на ее глаза, рот наполнился пеною, горло свело судорогой. И в изумленной беспомощности она потянулась к лицу его, к этому лицу, которое внезапно как бы утратило все приметы и сделалось гладкой поверхностью, пустым зеркалом, и она вцепилась в эту поверхность скрюченными, напряженными пальцами, ногти оставили глубокие борозды в коже его и плоти. И он не воспротивился этому, подставил свое лицо, будто готов был принести его в жертву ради нее, и, только когда уже не мог более терпеть и решил, что она достаточно наказала его, он перехватил ее запястья и отстранил ее, кровь текла по лицу и в глаза, а он все держал Вирсавию, пока тело ее не расслабилось и из глаз наконец-то не хлынули слезы.

Отвергнутая царица.

Так они стояли несколько времени, растерянные и испуганные, неведомая сила швырнула их в эти обстоятельства, быть может, то было священное волнение, и обоим теперь надлежало ощупью возвратиться к началу и самообладанию, но в конце концов он отпустил ее и отступил на два шага, а потом медленно отошел к львиной шкуре, чтобы отвязать ее и свернуть, движения у него были твердые и размеренные, как всегда, и, если бы не кровь на лице, никто бы не догадался, что случилось с ним нечто диковинное или роковое.


Вирсавия же бегом устремилась к царскому дому. И велела подать воды, она должна была вымыться дочиста, раз, и другой, и третий омывала она глаза свои и губы, скоблила руки свои и ногти, терла их друг о друга, как будто происшедшее между нею и Авессаломом оплеснуло их обоих нечистым потоком, у нее была мочалка из иссопа и льняное полотенце, и она не перестала мыться до тех пор, пока кожа ее не забыла Авессалома и не начала гореть как опаленная огнем.


Затем она призвала к себе Шеванию: настала пора отдать в жертву Корвана, павлиньего голубя. Пусть Шевания отнесет клетку к священникам и скажет, что это царицын голубь.

Но Шевания медлил.

Ты же так любила его, осторожно сказал он.

Он смешной и глупый, отвечала Вирсавия. И старый. Если я не принесу его в жертву, он в скором времени умрет от старости.

Никогда не видел я птицы красивее, сказал Шевания. И тебе будет недоставать его песен.

Он не поет. Он воркует, и только. Когда царь Давид был молод, у него была птица, которая умела передавать звук меча на точиле и пение тетивы.

Она сказала это, как бы желая просветить его: дескать, бывают птицы для любых мыслимых надобностей и случаев, но Корван не та птица, какая нужна ей теперь.

Он — жертва всесожжения? — спросил Шевания.

Да. Жертва всесожжения.

А потом она добавила:

И жертва обетования. Необходимые молитвы я сотворю сама, в одиночестве.

И когда Шевания пошел прочь, прижимая голубя к груди, будто хотелось ему защитить птицу и неким таинственным образом сохранить ее для Вирсавии, тогда Вирсавия тотчас вознесла молитву Господу, она воздела руки свои и повернула их ладонями вверх, как обыкновенно делал Давид, и попросила, чтобы постигло Авессалома то, чего он заслуживает, чтобы никоим образом не был он избран или был избран так, как павлиний голубь Корван; она закрыла глаза и сказала: он лжив и ненадежен, никогда не полагайся на него, он ядовитая змея, обернувшаяся посохом.


Авессалом же пошел к царю Давиду, ведь одному из сыновей должно было спросить его: пойдешь ли с нами на стрижение овец? И царь ответил, как отвечал последние десять лет:

Нет, я остануть в моем городе.

И Авессалом сказал то, что полагалось ему сказать: мы просим тебя, царь, ехать с нами. Ради плодовитости овец и блеска шерсти.

И царь ответил, как ему полагалось: в моих сыновьях плодовитость моя.

И более он не сказал ничего.

Авессалом смотрел на Давида: царь полулежал на коротком своем ложе за вышитою ширмой из тех, что слуги всегда расставляли вокруг него, ширмы эти были украшены птицами, и плодовыми деревьями, и ползучими змеями, и никто не знал, от чего они должны защищать царя; итак, Давид полулежал на ложе, свесив грузное чрево на козье покрывало, и щурился на Авессалома, будто на неприятно яркий светильник, правая рука его и плечо едва заметно подрагивали, ибо ему стоило большого труда удерживать тело свое в таком положении. Авессалом с удовлетворением увидел, как состарился отец, каждый раз, когда он теперь встречался с ним, он замечал в лице его какую-нибудь новую морщину, складку под глазами или у рта, лишнее старческое пятно на иссыхающей коже. И глаза западали в глазницы все глубже, лицо все чаще казалось рассеянным и даже равнодушным, быть может, он упражнялся в раздумьях и безразличии, чтобы легче было перенести чахлость и гибель.

Что случилось с твоим лицом? — спросил царь.

Авессалом провел ладонью по царапинам, которые уже успели подсохнуть.

Я на полном скаку въехал в заросли роз, ответил он. И запутался волосами в ветвях теревинфа. Мул же испугался розовых шипов и убежал прочь.

Ногти у этой розы, как у разгневанной и оскорбленной женщины, сказал царь. Таковых роз следует избегать.

Только в молодости дано человеку мчаться с такой быстротою, сказал Авессалом.

Розы можно выкопать с корнями и смирить их в своем саду, сказал царь.

Я их срублю, сказал Авессалом. Срублю моим мечом.

А потом он спросил, будто торопился направить беседу в другое русло: не пошлешь ли с нами Амнона, брата моего?

Амнона?

Да, Амнона.

Царь лежал не шевелясь, Авессалом не мог видеть его глаз, только чувствовал взгляд.

Прошу тебя, царь, повторил он, если сам ты не можешь ехать, пошли Амнона вместо тебя!

Амнона? Вместо меня?

Да.

Но эта просьба была царю непонятна, такой замены он себе представить не мог: Амнон вместо него, он — царь, Амнон же — осквернитель сестры своей; отчего бы тогда не осел и не бешеный бык вместо него, отчего не смрадный труп вместо него? И он закричал на Авессалома, выпрямился и закричал так, что чрево нависло над козьей шкурою, будто шатер в бурю:

Амнон! Грязный боров! Чумной гнойник, отравляющий все вокруг себя!

И еще:

Никто не может ехать вместо меня! Если нет меня на месте моем, то место это пустует!

И когда Авессалом с достоинством и самообладанием повернулся и пошел прочь, он заметил еще один добрый знак: после крика дыхание отца сделалось хриплым и свистящим, как часто бывает у старцев, когда уже недостает им сил дышать глубоко и кашлем очистить нутро свое. Никто не может ехать вместо меня… И он возвратился в свой дом, чтобы обмыть свои раны и приготовиться к стрижению овец.


Давид же пошел к Вирсавии, время вечерней трапезы еще не настало.

Где твой павлиний голубь? — спросил он.

Я подарила его Господу, ответила Вирсавия.

Ты принесла его в жертву?

Да.

Царь не пожелал выспрашивать, какою жертвой стал Корван, быть может, она просто хотела увеличить его чистоту или просить о плодовитости, самые чистые из людей всегда стремятся к еще большей чистоте, подумал он, захватил рукою прядь ее волос и поднес к губам — в последние годы он взял в привычку сосать ее волосы; она лежала, когда он пришел, и волоса ее разметались по постели.

Он не имел изъянов?

Нет, сказала она. Разве только старость, но ведь это не изъян?

По поводу старости он, однако, не сказал ничего.

То, чем мы более всего дорожим, нам должно приносить в жертву, только и сказал он. Так мы отдаем Господу нашу любовь.

И Вирсавия спросила, будто и вправду хотела это узнать, будто Бог был для нее совершенно неведом: в самом ли деле желанна Господу наша любовь?

Он жаждет ее, как пустыня жаждет дождя.

Пустыня.

А царь продолжил:

Он сотворил в нас любовь, дабы мы дарили ее Ему.

Значит, в пустом одиночестве прежде творения не было любви?

Она произнесла это тихо и задумчиво, но он не услышал в ее голосе тоски.

Нет, сказал он. В одиночестве Бог мог лишь обратиться внутрь Себя и в помышлениях любить Самого Себя.

Он преисполнил нас слишком великой любовью, сказала Вирсавия. Любовь стремительна и могуча, как бури в пустыне.

Да, сказал Давид совершенно спокойно, будто и не слыша, как она взволнована, любовь подобна восточному ветру, что сметает все на пути своем. Но в конце концов она возвышается, в конце концов вся любовь возвращается к Богу.

И Вирсавия подумала: как же для него все просто и ясно. Точно так же, как наставляет меня, наставляет он и сыновей своих, и приставников, и священников, кто сумеет объяснить, каков Господь; когда он умрет; неужели Господь растает и умрет в тот же час, что и царь Давид?


Авессалом хочет, чтобы вместо меня с ними ехал Амнон, сказал царь; он произнес это быстро и едва ли не с безразличием, чтобы испытать, заметит ли она чудовищную кощунственность этой намеренной заменимости. Он решил испытать ее.

Но она ответила:

Ни один человек не может исполнить ничего вместо другого, людей нельзя выменивать, как самоцветы на жемчуга или мясо на кожи.

Однако же Амнону следовало бы поехать с братьями, продолжала она, и теперь голос ее звучал ласково и кротко. Все оставили его, он как пленник в своем доме.

У него есть Ионадав, сказал царь.

Ионадав. Это никто.

Да, поистине так. Ионадав — никто.

Амнон становится чужим для братьев своих, сказала она. Осквернитель сестры, и только.

Да, и только. Осел и осквернитель девицы.

И все же он от твоего семени.

От моего семени?

Да. От твоего.

Почему ты это говоришь?

Ты думаешь, суждения твои ясны и правильны, но на самом деле все не так просто. Оскверняющая любовь — тоже любовь.

Ты пытаешься смутить меня и склонить к чему-то, сказал он.

Я страшусь покоя и непогрешимости, отвечала она. Остановившееся, и оцепеневшее, и застывшее пугает меня.

Да, Вирсавия. До такой-то степени я разумею твою натуру.

Люди, остановленные в движении. Мужи, запертые в домах своих. События, которым не дали свершиться. Дни, отложенные на завтра.

И остановленная гибель и смерть тоже?

Тут Вирсавия улыбнулась: когда ты стал таким, царь Давид? Когда начал ты страшиться смерти и гибели других?

Наверное, я и правда становлюсь таким.

И Вирсавия умолкла, не хотелось ей говорить о том, каким он, возможно, становился, она собиралась говорить вовсе не о нем, она видела, как он стареет, и это внушало ей страх, старец внутри него был незнакомцем, который тревожил ее и повергал в трепет. А вместе манил и искушал, как всякий незнакомец.

Наконец она сказала:

Ты должен приказать ему ехать с братьями.

На это он не стал искать ни возражений, ни отговорок, даже не попросил ее продолжить мысль о необходимости движения и изменения — он лишь вздохнул в знак согласия, будто ей удалось объяснить ему, какова обязанность его перед Господом.

Однако ж когда она предложила послать гонцом к Амнону одного из Соломоновых слуг, он воспротивился.

Постельниками при Соломоне служили евнухи, Соломон был отрок столь красивый и приятный, что и Вирсавия, и царь остереглись поставить настоящих мужей для охраны его сна, а такое поручение, необычайно важное, вероятно даже граничащее с избранием и святостью, евнуху доверить никак нельзя. Вот Шеванию послать можно, да, именно Шеванию.


Когда они вновь остались наедине, когда Шевания, взволнованный и восхищенный, поспешил с царской вестью к Амнону, Вирсавию вдруг одолел необъяснимый жар. И она открыла свое платье и сбросила его с плеч, жар был тяжелый и шел как бы из груди, и она выпростала руки из широких златотканых рукавов, пояса же она не носила.

Время вечерней трапезы еще не настало.

Давид не сразу заметил, что она лежит подле него обнаженная, мысли его были с Амноном, и Авессаломом, и стрижением овец. Но когда он ощупью потянулся к ней рукою, чтобы поднести к губам своим новую прядь, он ощутил теплую и влажную кожу и быстро отдернул руку, будто опаленный жаром.

Он попытался вспомнить, сколько времени минуло с тех пор, как он последний раз был с нею, но тщетно.

И он подумал: это требуется от меня.

Избежать этого я не могу.

И он сел, и стряхнул с себя плащ, и распустил повязку на чреслах, и постарался освободиться от длинной, до колен, рубахи.

А Вирсавия подумала: я зажгла в нем желание.

Потом он пришел к ней, тяжело дыша, взобрался на нее, как старец взбирается на верхового мула. Но оказался способен лишь придавить ее своей огромной тяжестью, и, хотя она изо всех сил старалась совершать подходящие и удобные движения, мужественность его так и не проснулась. И она прошептала ему на ухо:

Подумай о какой-нибудь другой женщине! Подумай о твоей нубийской рабыне, о танцовщице Наэме, о Фамари! — но это не помогло, только дыхание его становилось все более тяжелым и прерывистым. И в конце концов он оставил ее, отодвинулся от нее, обмякший, грузный, отчаявшийся.

И она взяла в руки его мужской корень, он был мягкий, теплый и смирный, а когда она осторожно помяла его ладонями, будто бы ожил и пошевелился, и сначала она было подумала, что чувствует в нем биение его сердца, но потом поняла, что движения эти были как у мертвой птицы, когда ребенок дует на крылья ее.

И она вдруг осознала, сколь глубока и печальна ее любовь к нему.

А потом поняла, что он думает: наверное, Господь оставил меня.

Он дышал по-прежнему тяжело, хрипло, будто неудача отняла у него все силы — не тщеславная попытка плоти, не огромное напряжение воли, но сама неудача.

Наконец она сказала: я не думаю, что Он оставил тебя.

Кто?

Господь.

А Он должен был оставить меня?

Голос царя звучал резко, он сел на ложе и посмотрел на нее. И впервые за долгое-долгое время Вирсавия увидела его глаза.

Нет, оправдывалась она, ты никогда не должен открывать душу твою подобному подозрению!

И тут он вскричал:

Ты подозреваешь, что Он оставил меня?! Ты давно решила, что Господь Бог мой отринул меня!

Она старалась быть спокойной, ибо видела, сколь взволнован его дух.

Я даже мысли такой никогда не допускала!

Не Нафан ли что-нибудь сказал?

Нет, Нафан ничего не говорил.

Однако ж в моем доме идут такие разговоры! Рабы, и священники, и народ перешептываются: Господь отринул его!

Никогда я не слышала ни единого слова, которое можно было бы так истолковать!

Она сказала это спокойно и кротко. Но все же недостаточно кротко.

Ты хочешь заронить сомнение в мою душу! Но Господь никогда не отвратится от меня!

Царь наклонился над нею и кричал ей в ухо:

Даже если я оставлю Его, Он не отведет от меня своей руки! Куда бы ни обратил я взор мой, я вижу Его лик! Где я, там и Господь!

Да, смиренно и испуганно прошептала она, я знаю, ты принадлежишь Господу, а Господь принадлежит тебе.

Но буря в его душе была неукротима.

Он живет в сердце моем и в воздухе, которым я дышу; когда я двигаюсь, это Он двигается во мне, в деяниях членов моих — Его сила!

И тогда царь пришел к ней, взял ее во гневе своем, теперь мужественность его была непоколебима, и Вирсавия вновь почувствовала себя юной девушкой, она стонала от испуга и радовалась за него. Когда настало утро, отправились царские сыновья на стрижение овец, впереди ехал Авессалом, а последним — Амнон, никто не пожелал ехать с ним рядом, кроме Ионадава, но место его было теперь среди народа, среди спутников царских сыновей.

Авессалом находился на стрижении овец, а Фамарь меж тем умерла. Пока брат был в доме, она питалась его близостью, черпала потребную ей силу в звуке его шагов, и в голосе его, и в дыхании его.

Оставшись одна, она не получала более потребного ей пропитания и умерла от немощи. Слуги Авессалома, те, что остались в доме, похоронили ее. Давиду и Вирсавии никто не сообщил, что она умерла, лишь много позже они поняли, что это случилось.

Авессалом сказал: она должна исчезнуть, иного не дано.

Еще Авессалом приказал, чтобы, если она умрет, похоронили ее без плакальщиц, без пения и поминальных трапез и в месте необозначенном.

Вот почему никто не ведает, где она похоронена, есть гробница Фамари, но гробница эта ненастоящая.

_

Но во всякое время должна быть Фамарь, женщина, которую с чрезмерной страстью любят совсем не те мужчины. Вот почему вновь и вновь нарекали ее именем новорожденных девочек; последнюю дочь Давида тоже назвали Фамарью, и случилось это как раз в ту пору, и одна из жен Авессалома родила Фамарь, которую отец бесконечно любил, имя это означает «пальма», а пальма есть древо жизни, и у дочерей Авессалома тоже были дочери, нареченные ее именем, и поныне дочери и сестры зовутся Фамарь.

Однако у Авессалома не было ни одного сына, который бы остался жить. Все они умирали в час рождения.

Когда другие сыновья занимались стрижением овец, царь Давид подарил Соломону первую жену, Соломон был слишком одинок, и слишком беззаботен, и умен слишком по-детски; ее звали Орфа, и она родила ему дочь, которой он дал имя Фамарь.


Когда пришло время сыновьям возвратиться после стрижения овец, прискакал в Иерусалим вестник, один из двенадцати людей Амнона. Мул его был запален и истек кровью из ноздрей своих у лестницы царского дома.

И вестник, которому царь позволил сесть на скамью, ибо не мог он стоять на ногах, рассказал царю и Вирсавии: случилось это у Гаваона, овцы были все уже острижены, в том числе и Авессаломовы, которых было больше, чем всех остальных, вместе взятых, все овцы были острижены, и все мужи пьяны допьяна, шел второй день праздника, и тогда Авессалом сказал отрокам своим, ведь сердце Авессалома не поражается вином:

Они теперь так захмелели, что им все равно — жить ли, нет ли, обнажите свои мечи и поразите их!

И отроки Авессалома умертвили всех царских сыновей и половину всех людей, вся новосостриженная шерсть насквозь пропиталась кровью, а мы, те, кто мог еще стоять на ногах, сели на своих мулов и убежали, у меня одного хватило сил добраться до Иерусалима, чтобы сказать тебе о случившемся.

И по обличью царя все увидели, что именно этого он и желал, он не впал в беспамятство и не заплакал, гонец точно так же мог бы явиться из собственных его подозрений и предчувствий, как и из земель Гаваонских, он бы вполне мог быть облекшимся в плоть видением Давидова отца, лицо царя побледнело, и плечи чуть опустились, будто еще одно бремя легло на них, но он не закричал и не ничего не говорил, быть может, Вирсавия, стоявшая подле него, могла услышать слабый стон, который, впрочем,мог быть и свистом воздуха в его груди; в тишине он разодрал одежды свои.

А Вирсавия подумала: однако ж Соломон жив!

Затем она подумала:

Но Давид способен еще черпать силу из пустого ничто, Господь способен еще истребить старость, которую Он вдохнул в его плоть, не знает Давид покорности и смирения, он наполнит женский дом новыми женами и опять станет зачинать сыновей, я-то теперь бесплодна, не пройдет и года, как у него вновь будет шесть десятков сыновей. А я бесплодна.

Прибежал Нафан, он рвал на себе волосы и вопил, будто плакальщица, и поспешил к царю как бы в намерении обнять его, когда же Давид его оттолкнул, он повергся ниц и стал биться лбом о кедровые половицы, беспрестанно выкрикивая:

Я это знал! Я это знал! Я это знал!

Мемфивосфей тоже плакал, и плач, как часто бывало, уродовал его, щеки обвисали тяжелыми складками, нижняя губа выпячивалась, и слезы текли из глаз его, и из носа текла вода, которая, верно, тоже была как слезы, и он стонал нелепым гнусавым голосом:

Отдан дом царя Давида на произвол судьбы, собрал жнец царских сыновей! Каков же есть Бог? Кто избавит нас в грядущие времена от врагов наших?

Но в глубине души своей Вирсавия не могла постигнуть случившегося, Авессалом совершил дело, далеко превзошедшее все ее ожидания, мой сын жив, думала она, Сын из сыновей моих, и она прижалась к царю и прошептала: еще жив Соломон. Но царь так и не услышал ее слов, ибо в ту самую минуту, когда она прижалась к нему, слуги закричали, что подъезжает другой гонец, гонец на свежем, вовсе не загнанном муле.

Был это Ионадав.

На лице его не запечатлелось никакой вести, о нет, ему как бы и сказать было нечего.

Амнон умер, сказал он. Авессалом приказал отрокам своим убить его у Гаваона.

Да? А что было потом?

Все царские сыновья тогда убежали. Убежали в Раму. Скоро они снова будут здесь, в царском городе.

Ты сам это видел?

Да. Видел.

И все поняли, что Ионадав сказал правду; царь, и Вирсавия, и Нафан, и Мемфивосфей, и все слуги думали: мы ведь могли бы и догадаться, что все произойдет именно так.

Незачем им горестно скорбеть обо всех царских сыновьях, довольно оплакать одного Амнона.

И Нафан, пророк Господень, сказал:

Я это знал.

А Авессалом?

Он скрылся в Гессуре, у отца матери своей, царя Фалмая.

И теперь Давид спокойно и мрачно спросил об Амноне:

Тяжко ли он страдал?

Он был пьян сверх меры. Даже не успел воззвать к Господу, все случилось так быстро, что он и сам, наверное, думает, что еще жив.

Сколько бы времени ни было ему отпущено, сказал Давид, он бы все равно не воззвал к Господу.

И Давид отослал всех прочь, только Вирсавии сделал знак остаться при нем, он хотел быть наедине с Господом. Ведь так уж оно было: именно в несоединимом и невозможном ощущал он истинное присутствие Господа; когда вынужден был вместе скорбеть и ликовать, вот как сейчас, когда скорбел по Амнону и Авессалому и ликовал, что все остальные сыновья живы, — тогда он чувствовал, как Бог наполняет плоть его и душу, и казалось ему, что этот сплав скорби и ликования и есть Бог; и Вирсавия оставалась с ним, и жалела его, и утешала, и радостно его восхваляла.


И царь Давид запретил Авессалому возвращаться в Иерусалим, ведь Авессалом убил Амнона, который, наверное, несмотря ни на что, был тем, кто придет после него, Авессалом совершил то, что сам он совершить не дерзнул, то, что был вправе совершить один лишь Господь.

Поэтому Авессалом оставался в Гессуре, отец матери его построил ему дом, он взял себе новых жен, которые рожали ему дочерей, и Нафан объявил, что Давид и Авессалом никогда более не встретятся между живущими.

А старость как бы отступила от царя, за короткое то время, когда он думал, что все его сыновья убиты, прошел сквозь душу его вихрь омоложения, волнующая мысль о том, как возместить всех этих потерянных сыновей, и он опять стал навещать женский дом; нет им пока надобности позорить себя вдовьей накидкой, говорил он.

И он вновь стал тщательно соблюдать царские обязанности в скинии Господней, будто вспомнил, что Господь не только принадлежал ему, но и был Богом народа и что сам он священник священников, единственный богоподобный человек. Он дозволил низложить себя и унизить, а потом вновь возвысить и увенчать славою, он сам возложил венец на голову свою, и священники нараспев подтвердили, что вся мощь его подобно свежим, святым водам изливается от источника источников — от Бога, и Господь обетовал ему жизнь вечную; и на праздник нового года он играл на кимвалах и литаврах, и танцевал все безмерно торжественные танцы, и рассыпал прах и пепел, и совершал все воскурения, что требовались, дабы явить взору извечные различия между пустым ничто и сотворенным миром, злом и добром, гибелью и воскресением, царством мертвых и царством живых людей, он наслаждался этой святостью, как бык наслаждается свежеобмолоченными колосьями, и голос его был молод и силен, когда провозгласил он народу, что Господь вновь воссел на престоле Своем и возобновил отныне все Свои обетования дождя, и плодородия, и текучего меда, и побед над всеми врагами. И он сам участвовал в праздниках новомесячия, с лестницы царского дома приветствовал воссиявший месяц, который серебрил посевы и внушал всем живым тварям полезную и приятную пылкость.

И Вирсавия восхищалась им и восхваляла одежды, которые он носил, и исполненные достоинства движения, в которых он упражнялся наедине с нею, и загадочные древние слова, которые он вполголоса повторял, запечатлевая их в памяти; он был и горделив, и по-детски трогателен, она давала ему советы и указания, дабы облик его стал еще величественнее и умилительнее, и думала: Соломон.

И она помогала Давиду творить суд — он наказывал, она щадила. Многие годы люди, искавшие у Давида помощи, или милости, или справедливости, большею частью получали отказ, хелефеи и фелефеи прогоняли их от ворот, теперь же царь вновь открыл свой дом никогда не сякнущему потоку обманутых и обманщиков, голодных вдов и сирот, женщин, пораженных чарами, поссорившихся торговцев, обесчещенных дев с их плачущими матерями, ограбленных скотоводов и беспричинно покинутых жен. Вирсавия находила большое удовольствие в правосудии, она легко усвоила древний закон, который нередко становился древним как бы в тот самый миг, когда царь его устанавливал. Давид сидел на скамье из кожаных ремней, той самой, которую в молодости привез из Секелага, она была любимым местом царя, Вирсавия сидела на подушках обок него и чуть позади, так что могла наклониться и нашептать ему на ухо.

Обвинителей, и ищущих милосердия, и постигнутых несправедливостью царь принимал в предполуденные часы. Однажды он вздохнул:

Ах, несчетный мой народ!

Нет, возразила Вирсавия. Не несчетный. Только несчитанный.

Таково было начало большой переписи населения.

_

О писец, миррою, алоем и касией благоухают мои одежды, царицей стою я одесную его.

Если будет еще Авессалом среди живых в Гессуре, когда царь умрет, он возвратится сюда и будет помазан как тот, кто. Пусть же длится старость царя еще один человеческий возраст, пусть Господь дарует ему старость вечную.

Сын мой Соломон овладел искусством письма. Он теперь сам себе писец. Что он пишет, я не знаю. У него задумчивая улыбка. Он мой сын и тем отличается от всех других людей, это единственное его отличие от них.

Когда я заглядываю в сердце мое, я обнаруживаю, что совсем ничего не знаю о Соломоне. И мне кажется, никто и никогда не будет знать его по-настоящему. Он почти всегда рядом со мною, но я не знаю его. Он ждет своего часа. И поступает весьма умно. Лишь одно это знаю я о сыне моем Соломоне: он умен весьма таинственным образом. Сейчас ему пятнадцать лет.

Царь, отец его, подарил ему меч. На этом мече он серебряным ножичком отбивает такт, когда Шевания играет. Ни для чего другого он не желает использовать этот меч.

Шевании, отроку, теперь тридцать лет.

Соломон — тот, кто придет. И он знает об этом. Но вслух это никогда не произносили. Даже здесь не произносили. Такое нельзя говорить вслух. Произнесший это вслух через само произнесение лишится права быть тем, кто придет.

Авессалом часто говорил так о себе.

Авессалом. Он есть, и его нет. Он ждет своего часа в Гессуре. Надо бы выманить его оттуда. Пока он вдали отсюда, он слишком живо присутствует в мыслях царя.

Даже Нафан, и Мемфивосфей, и Иоав считают, что следует ему возвратиться сюда. Но царь говорит: я не могу принять в моем доме братоубийцу.

Кто способен уговорить его принять Авессалома?

Иоав.

Я, Вирсавия, не могу ходатайствовать перед царем за Авессалома, он сразу меня разгадает. Он знает, что я постоянно думаю о Соломоне. Он может прочесть это имя на лице моем.

Иногда я думаю: мой любимый сынок Давид. Сама не знаю почему.

Мой сын Соломон грузен и тучен. Он любит сладкое вино и смоквы. Такая пища дает плодовитость, спокойствие и тук.

Лишь бы Авессалом возвратился в Иерусалим — здесь он сам навлечет на себя погибель. Он преисполнен святости. Но святость его не божественна и не благочестива. Такая святость как огонь пожирающий и уничтожающий.

Так говорил Нафан. Мы оба так говорили. Нафан сказал: да, сказанное тобою об Авессаломе и святости есть чистая правда.

Иоав и войско давно уже не воюют. Непостижим для них этот мир, который их постиг. Не дело для храбрых охранять мирные границы. Они говорят: так, может быть, Авессалом?!

Я предложу кое-что Иоаву. Пусть Иоав говорит с царем.

Иногда я думаю: может ли кто-нибудь прийти после Давида?

Давид подарил Господу город, где можно Ему жить, Иерусалим. Прежде Господь был гоним ветром и бездомен. Слышишь, писец: я и это теперь знаю!

Да, прежде Господь даже не имел пристанища в собственном Его творении, было у Него два образа, каковые Он принимал поочередно.

Порою был Он Богом народа, Всевышним, который являлся в пустыне, и был то огнем, то столпом облачным, то молнией в небесах, и вел народ Свой через опасности и ужасы.

Тогда звали Его Иегова. Некоторые называли Его — Обитель.

Порою же был Он Богом жизни, Богом неба и земли, Творцом мироздания, который одушевил нас духом Своим и пребывает в сердцах человеков.

Тогда звали Его Шалом. Некоторые называли Его — Счастие.

Но Давид побудил Бога воссоединиться с Самим Собою. Он был тем сыном, что побудил Бога прийти в согласие с Самим Собою. И сказал Ему: здесь, в моем городе, можешь Ты оставаться навеки, здесь пребудет милость Твоя от века и до века.

И теперь Бог есть Господь.

Давид же — сын Божий.

Мой домашний бог не что иное, как безделушка. Когда я умащаю его святим елеем, я делаю это для того только, чтобы он не истлел. Ведь я люблю его.

Тот, кто придет после Давида, будет не сыном Божиим, но лишь сыном Давидовым.

Все его сыновья знают, что, дабы угодить царю, надобно спрашивать его: каков есть Господь?

Никто не задает этот вопрос столь часто, как Соломон.

Однажды, когда он был еще маленьким ребенком, он невинно спросил: каков же Господь нынче? И царь очень рассердился.


Царь Давид — раб Господень.


Иоаву должно прибегнуть к хитрости, надобно отыскать слабость, чтобы ею воспользоваться, в точности как Иоав обыкновенно отыскивает самое слабое место в стене вражьего города, слово «вражий» здесь вовсе не относится к врагу, ведь если царя не перехитрить, он останется непоколебим. Это я теперь знаю.

Я сказала ему, что он должен исчислить свой народ.

Властвующий народом должен его знать. А единственное мыслимое знание о народе — это численность его. Когда людей исчисляют, они утрачивают особенные свои черты и превращаются в народ. Царю нужен его народ, и более ничего.

Соломон спросил меня: сосчитают ли и нас тоже?

Нет, нас считать не будут.

И я объяснила ему: мы принадлежим к дому Давидову. И я тоже принадлежу к дому Давидову, с тех пор как Урия оставил меня. Я рассказала Соломону об Урии, и порою мне кажется, что Урия и есть отец Соломона, только отец далекий и потерянный, дальний пращур. Когда Урия оставил меня и царь Давид взял меня себе, то сначала я принадлежала только ему одному. Но потом была принята в его дом. Принадлежать к дому Давидову значит — быть возвышенным. Дом Давидов — храм Господень, так сказал Нафан. Царский дом — тело с собственным духом, который нам неведом, но порою глаголет нашими устами и нашими делами, так сказал царь. Нельзя одновременно принадлежать к народу и к дому Давидову. Считать нас — значит унизить нас и опозорить.

И Соломон улыбнулся, он все понял.

Советы я даю царю, только когда он их просит. Часто он просит у меня совета, когда уже получил его в подарок. Я стою одесную его.

_

Писец, это я, царь Давид, повелел исчислить народ мой. Господь надоумил меня, чтобы я исчислил мой народ.

Пророк сказал мне: Господь накажет тебя!

Но я отвечал: за что Ему меня наказывать? Он Сам внушил мне мысль исчислить народ, чтобы знать число его!

Иное знание приличествует одному только Богу, сказал он. Иное знание есть Сам Бог. Похищать такое знание — значит отрезать себе толику плоти Божией.

Но я отвечал: мы подобны Богу. И будем всяческими способами искать Его знания. Не что иное, как наше подобие Богу, возвышает нас над всеми другими живыми тварями.

Ты думаешь, Бог исчисляет части в творении Своем?

Да, сказал я. Я думаю, Он — Бог исчисляющий, и Он радуется, видя, как все умножается.

Нет, ответил он. Господь не исчисляет. Он радуется, но не исчисляет.

Лишь глупцы ненавидят знание, сказал я. Нет познаний столь чудесных, чтобы не могли мы их вынести.

Человеку, вкушающему от древа познания, должно умереть, сказал пророк. Все можешь ты исчислить — имущество, и скот, и смоковницы, — но не людей.

Я — это один, упрямо сказал я. Я и Вирсавия — это два. Я, и Вирсавия, и Соломон — это три.

Почему я назвал именно Соломона, мне неведомо.

Да, сказал Нафан. Вот так Велиар сидит в злобе своей и исчисляет нас. Счет — часть его злобы, именно за это Бог вверг его во тьму подземную.

Это ты хочешь пребывать во тьме, сказал я. Отчего-то вы, пророки, робеете света. Хочется тебе, чтобы мы оставались в оковах невежества и суеверия.

Почему ты так поносишь меня? — возмущенно спросил он.

Я не поношу, сказал я. Но чем большим знанием мы, люди, обладаем, тем взыскательнее вам, пророкам, должно быть в ваших прорицаниях.

Господь ожесточил твое сердце, сказал он.

Время покажет, кто из нас двоих прав, сказал я.

Да, с угрозою отвечал он. Время и Господь откроют правду.

Я приказал Иоаву произвести исчисление народа.

Иоав же воскликнул: народ есть святыня!

И он воздел руки и теребил и крутил волосяную свою плеть, как всегда, когда бывает в замешательстве. Народ, и приумножение его, и множество его, сказал он. Все это святыня.

Да, сказал я. Народ посвящен Богу.

И я сложил песнь. И пел:

Надеющийся на Господа, как гора Сион,
не подвигнется, пребывает вовек.
Горы окрест Иерусалима,
а Господь окрест народа Своего отныне и вовек.
Ибо не оставит Господь жезла нечестивых над жребием
праведных,
дабы праведные не простерли рук своих к беззаконию.
Благотвори, Господи, добрым и правым
в сердцах своих.
А совращающихся на кривые пути свои
да оставит Господь ходить с делающими беззаконие.
Мир на Израиля.
Если надобен Господу многотысячный народ, сказал Иоав, ты сможешь увидеть это собственными глазами. Какое тебе удовольствие от того, что все будут сосчитаны по головам?

И мы смотрели друг на друга, не понимая друг друга. В молодости никогда не бывало такого с Иоавом и мною.

Удовольствие? — сказал я, будто слово это было мне незнакомо. Удовольствие?

И я велел ему идти, ему и тысяченачальникам над войском, и пошли они за Иордан в долину Гадову, а оттуда в Галаад и дальше, к Сидону.

И народ дозволил произвести исчисление. Во многих местах женщины и те собирались и требовали, чтобы их сосчитали, они думали, что если не будут сосчитаны, то перестанут быть, часто люди мои вынуждены были с большою суровостью разгонять толпы этих женщин.

Из Сидона Господь направил их к пограничным крепостям у Тира, оттуда через землю Асирову, по равнине Изреельской, через Сарон и по Аиалону в Иуду. И Господь держал свою руку над ними и даровал их душам силу соединять непрерывно растущие числа.

Девять праздников новомесячия отпраздновал я, пока продолжалось исчисление.

И вот возвратился Иоав.

Восемьсот тысяч мужей сильных, способных к войне, в Израиле. Пятьсот тысяч мужей в Иуде.

Числа эти ошеломили меня. Когда услышал я обо всех этих сотнях тысяч, я заплакал.

Количества поразили меня, как удар длани Всемогущего.

Сердце человеческое не вмещает таких множеств людей. Люди не таковы. Сердце не таково.

И понял я, что согрешил перед Господом, замахнулся копьем на владычество Божие.

Я принес десять овец в жертву, недостаточную жертву вины.

Утром пришел ко мне пророк. Господь послал его.

Да, сказал я ему. Крайне неразумно я поступил, когда велел исчислить мой народ. Властитель, превращающий людей в числа и количества, не заслуживает ничего, кроме смерти. Назови мне теперь мое наказание.

Избери его сам, ответил пророк. Быть ли голоду в стране твоей семь лет. Или чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих, чтобы они преследовали тебя. Или чтобы в продолжение трех дней была моровая язва среди народа твоего.

И я ответил: я выбираю моровую язву. Но пусть впадем мы в руки Господа, ибо велико милосердие Его.

И я добавил:

Только бы в руки человеческие не впасть мне.

И пришел ангел моровой язвы и истребил всякое количество и всякое число в моем счете населения, он как бы выхватил нож, стер всякий знак, оставленный исчисляющими, и сказал Иоав: что я говорил? И только на третий день у гумна Орны остановился ангел, я видел, как он стоял там, огромный против вечернего неба; десять дней мой народ, мой несчетный народ, хоронил мертвецов.

И я купил гумно у Орны, купил за пятьдесят сиклей серебра и устроил благодарственный жертвенник под ногою ангела, на том месте, где он стоял.

Вирсавия говорит, будто сын мой Соломон сказал: там бы надобно воздвигнуть храм Господу. Он часто размышляет о Господе. У меня он всегда говорит только о Господе. Это утомляет меня.


Вирсавия говорит о моровой язве, которая истребила народ, вот что: я не понимаю, почему Господь наказал тебя.

Но я отвечаю:

Не кто иной, как Господь, внушил мне мысль исчислить народ.

И Он же запретил мне делать это.

И Он же вел моих людей и давал им силу беспрерывно растопыривать пальцы, дабы сосчитать каждую голову.

Именно в этой двойственности я узнаю Господа. Многообразие и противоречивость отличают Его. Внушение и запрет. Искушение и ответственность. Обетование и кара.

Несоединимость венчает Его.

А она спрашивает:

Но почему же Он наказывает тебя?

Чтобы явить Себя, отвечаю я. Если бы Он не наказывал меня, я бы не видел Его.

Авессалом по-прежнему в Гессуре. Я решил так: по прошествии двух лет я позволю ему возвратиться сюда, в Иерусалим. Иоав склоняет меня к этому. А может быть, и Вирсавия тоже, Авессалом был ей как сын или брат, как сын или брат, не больше. Они уговаривают меня. И я соглашусь.

Писец, Господь окрест народа своего отныне и вовек.

Мир на Израиля.

_____

Давид начал слушать людей. В молодости он был одержим жаждою превратить всех в слушателей. Быть может, теперь он слушал от усталости.

Вирсавия тоже постоянно заставляла его упражняться в искусстве слушания.

Все, что он предпринимал в оставшееся ему время, имело свой исток в слушании, душа как бы отодвинулась от поверхности его существа, от рта, и горла, и рук, отодвинулась вовнутрь, в прежде пустое пространство меж его ушами.

Сейчас он слушал старую женщину из Фекои. Глаза ее избегали его взора, одета она была в плащ из черной мешковины — знак печали, или бедности, или того и другого сразу, а принадлежала она к пастушьему народу на краю Иудейской пустыни.

Я вдова, сказала она, а двое моих сыновей ненавидели друг друга, и один убил другого. И теперь народ требует, чтобы этот один сын, который сумел убить брата, был побит камнями.

Хотят они погасить единственную искру мою, чтобы не оставить мужу моему имени и потомства на лице земли.

Иди спокойно домой, сказал царь, понимая, что дело ее трудное, что вот так, сразу, его не решишь. В должное время я дам приказание о тебе.

Вина лежит на мне, сказала женщина. Должно нести мне всю эту вину.

Если кто-нибудь тронет тебя, скажи ему: царь освободил меня от вины сына моего. И приведи ко мне того, кто беспокоит тебя.

А если убьют они моего сына? — спросила женщина.

Важнее всего — продолжение жизни, сказал Давид. Не падет и волос сына твоего на землю. Семя мужа твоего — святыня. Искра жизни обитает в мужском семени.

По-прежнему ли должно мне защищать и хранить сына моего?

Да, сказал Давид. Хоть он братоубийца, но он и святыня, ибо он хрупкий сосуд, в коем семя мужа твоего движется сквозь время.

Женщина помолчала немного. Потом сказала:

Позволь рабе твоей сказать еще слово господину моему царю.

Много людей ждет на лестнице, отвечал он. Постарайся говорить кратко.

И женщина из Фекои сказала:

У тебя тоже есть сын, который убил своего брата. Но ты изгнал его. Мы все умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать. Но Бог желает, чтобы искра жизни продолжала гореть, даже когда мы далеко и в изгнании. Как же ты, который все слышит и все видит и в мудрости подобен ангелу Божию, можешь быть так слеп, что не позволяешь сыну твоему возвратиться к тебе?

И тогда понял Давид, как обстояло с этой женщиной и ее сыновьями и описанием беды ее.

Кто послал тебя? — сказал он. Вирсавия? Или пророк? Или Иоав?

Иоав.

А твой рассказ о сыне, который убил брата? Это ложь?

Нет, сказала женщина. Не ложь. Но притча.

Стало быть, Иоав придумал эту притчу, изображающую Авессалома?

Иоав вложил все эти слова в уста мои, одно за другим, ответила женщина из Фекои.

Давид дал ей на дорогу вяленое куропачье бедро, и послал за Иоавом, и велел Иоаву возвратить Авессалома домой из Гессура. Но не позволил он Авессалому приходить в царский дом, и упражняться с Вирсавией в стрельбе из лука, и встречаться с Соломоном, ибо однажды изведавший вкус к заманчивому греху братоубийства с легкостью может снова впасть в соблазн, ему должно жить в мире и тиши дома своего.

Так Авессалом вернулся в Иерусалим, Иоав привез его, и те, кто с такою хитростью подготовил его возвращение, приложили столько усилий лишь затем, чтобы он сам позаботился о своей погибели.


Да, Давид стал первым слушателем во всем царстве.

В последние годы два советника приблизились к царю больше всех других, стали близки ему почти так же, как Вирсавия: Ахитофел Гилонянин, которого в дом его привела Вирсавия, и Хусий из Вефиля.

Вот эти двое и Вирсавия посоветовали ему отослать огромный венец аммонитского царя обратно в Равву, венец, который никто не мог носить и который так любил Авессалом, царем в Равве стал меж тем сын Аннона, Сови, для него венец этот был святынею, в Иерусалиме же он был всего-навсего громоздкой вещью; и Вирсавия сказала: ничего нет дороже, чем дружество царя, и немногое можно приобрести столь малой ценой.

И Давид в самом деле отослал венец в Равву, скрепив таким образом мир между своим народом и аммонитянами, мир, который установил своим мечом Иоав.

Ахитофел приходился отцом отцу Вирсавии, она хотела иметь рядом толику своего прошлого, живую плоть, что несла семя ее рода. Он был старше самого Давида и имел обыкновение свивать свою редкую седую бороду в двойную петлю, которая скрывала морщинистую шею, а когда говорил, он закрывал глаза, показывая, что нет у него никаких иных помыслов.

Хусий был из числа приставников, которые следовали за Давидом с тех давних лет, когда боролся он с Саулом за царский престол. Этот Хусий сильно хромал, он повредил колено, упавши с мула во время бегства от Саула в Нубию. Порою царь сомневался в его уме, ведь суждения его часто были туманны и трудны для истолкования, но он все же не мог без него обойтись, потому что Хусий был один из немногих людей, которые постоянно встречались с Богом. Эти встречи происходили в сновидениях Хусия, он видел их внутренним взором, память о сновидениях сохранялась в его глазах. Хусий единственный в доме Давидовом умел просто и ясно ответить на вопрос: каков же есть Господь?

Он похож на царя, сидит на кожаной скамье, утвердив чрево Свое на коленях, лицом Он напоминает старую и мудрую хищную птицу, Он наполняет меня ужасом и радостью.

Но что Он говорит?

Он молчит. И все же я думаю, Он бы выслушал меня, если бы я мог что-нибудь сказать. Но губы мои цепенеют, когда я вижу Его.

Вот почему Давид питал к Хусию нежную привязанность: этот человек мог вступать в общение с Господом, не сгорая и не становясь пророком.

Ведь было так: к пророкам он прислушивался все реже, их суждения всегда требовали истолкования, крикливые их голоса и вечная горячность не приносили ему никакой пользы, нет, он только досадовал из-за пророков, и печалился, и не спал ночи.

И вот теперь Давид сказал Ахитофелу и Хусию, а также и Вирсавии, что стояла обок него:

Хитростью соблазнили меня возвратить в Иерусалим сына моего Авессалома, братоубийцу. Женщина из Фекои, что уговорила меня, была послана Иоавом. Но кто послал Иоава?

Царь хотел показать им свою проницательность.

Авессалом — разрушитель и опустошитель, продолжал он, Авессалом распространяет вокруг себя уничтожение, как будто ангел моровой язвы, если Господь не остановит его, он истребит весь мой дом.

Кто может желать этого? Кто украдкою замыслил его возвращение?

Это не Господь.

И он посмотрел на Хусия. Нет, не Господь.

Если весь мой дом погибнет, если Авессалом истребит нас всех, кто окажется тогда ближе всех к престолу?

И он сам ответил на свой вопрос:

Мемфивосфей.

Значит, это Мемфивосфей перехитрил меня, он последний из рода Саула, он сплел сети и заманил в них Авессалома; когда я сойду в царство мертвых, он взойдет на престол.

Царь говорил и непрерывно улыбался. Именно этой улыбке, что была не ко времени, всегда пытался подражать Соломон.

Но тут Вирсавия и Ахитофел, отец отца ее, не могли более сдержаться, оба они громко рассмеялись, даже Хусий и тот смеялся резким блеющим смехом.

Вирсавия смеялась от облегчения и освобождения.

Когда они вдоволь посмеялись, она сказала:

Неужели ты так слеп, царь? Неужели ты глух и слеп, что не видишь, как дни и годы гложут и истощают всех людей в твоем доме? Как все мы повреждаемся и извращаемся?

И он поднял взор свой и посмотрел на нее.

И в эту минуту, лишь в эту самую минуту, он так глубоко всмотрелся в лицо ее, что увидел, как оно изменилось: на месте красоты были теперь черты лица.

Но он медлил с ответом. И она продолжала:

Не может более Мемфивосфей ничего замышлять. Искра души его утонула в вине и угасла. Глаза его видят, но он более не разумеет того, что видит. Он и имя свое вспоминает лишь с большим трудом. Он не способен помыслить ничего, что находится дальше, чем рука от чаши.

Именно так обстояло с Мемфивосфеем.

И она спросила:

Он каждый день есть и пьет за твоим столом. Но помнишь ли ты, когда в последний раз обменивался с ним словами и мыслями?

Нет, сказал царь. Нет, этого я не помню.

И царь перестал спрашивать, кто же мог забросить сети, что принесли Авессалома домой; взгляд его остановился на Вирсавии.

Дни, думал он. Годы.


Но Авессалом требовал встречи с царем. Посылал к нему Ионадава, посылал Шеванию. Но отец Давид не пожелал говорить с ними о сыне.

Тогда он послал гонца к Иоаву. Но Иоав не пришел, слишком он был занят, готовил войско к войнам, которые наверное уже не за горами, объезжал и укреплял пограничные крепости, надзирал за оружейниками, нет, Иоав сейчас никак не мог найти время для Авессалома, пусть подождет, пусть подождет.


Так минуло почти два года. И даже Вирсавия не смела говорить с Давидом об Авессаломе.

В конце концов Авессалом велел своим слугам выжечь участок пшеничного поля Иоава, подле его собственного, что за источником у лестницы Хевронской.

Такой совет дал ему Ионадав, который теперь перенес вялую свою дружбу с мертвого брата на того, кто, несмотря ни на что, был жив, сам Ионадав получил этот совет от Шевании, а Шевании посчастливилось получить его от Вирсавии.

Тогда Иоав наконец-то пришел к Авессалому.

Зачем слуги твои выжгли мой участок огнем? — спросил он.

Чтобы заставить тебя прийти в мой дом.

Если б не был ты царским сыном, я бы не пришел, сказал Иоав. Я бы просто велел моим слугам схватить тебя.

За зерно я уплачу тебе десятикратную цену, сказал Авессалом. Даже стократную.

Казалось, годы и дни проходили мимо Иоава, он был все такой же, каким Авессалом помнил его с детства, косица его была черная и блестящая, спина не согнулась, плечи не обвисли.

Наверное, у тебя есть важная причина, чтобы выжечь мой участок, сказал он. Растущее семя свято. И более всего оно свято в пору созревания.

Я должен увидеть царя, сказал Авессалом. Ты единственный можешь свести нас вместе.

Я возвратил тебя из Гессура. Разве этого недостаточно?

Пока дом его закрыт передо мною, меня как бы нет. Я ничего не могу предпринять. Не могу строить замыслы или намерения. Дни мои текут без цели и смысла. Я как тень, когда она удлиняется и блекнет.

А что может сделать царь?

Он может признать, что я есть. Он может поднять меня. Даже создать меня вновь.

Создать?

Да, создать. Отец может совершить такое с сыновьями. Создать их. И истребить их.

И тогда Иоав пошел к царю Давиду. И Вирсавия сказала:

Удалять человека, меж тем как он еще находится среди живых, куда более жестоко, нежели убить его своими руками. Я не могу представить себе более тяжкой муки, чем жить и одновременно быть уничтоженным.

Да, сказал Давид. Быть может, это так.

Человек должен жить среди живых, сказала Вирсавия. И быть мертвым среди мертвых.

Заключи его в свои объятия, сказал Ахитофел. И благослови его!

Да, сказал Хусий. Благослови его!

А Давид молчал. Но потом сказал: хорошо, я повидаюсь с Авессаломом. Признаю перед ним, что он по-прежнему жив.


И тогда Вирсавия послала Шеванию привести Авессалома.

У порога он пал лицом своим на землю, семь раз ударил лбом о порог, потом, не поднимая головы, подполз к царю и ощупью, будто слепой, обхватил его ноги.

И царь наклонился, и поднял его голову, и поцеловал его в правую щеку подле уха.

Но сказать друг другу им было нечего.

_

С удивительной быстротою Авессалом вновь занял свое место среди живых. В первый же день утром он сидел на муле своем у Гионских ворот. И кричал всем, кто проезжал и проходил мимо:

Вот я стою здесь перед вами, я сын царя, и я вас не исчисляю! Вот ты идешь, и ты, и ты — и никто из вас не подвергается исчислению! Нет, в мое время ни один человек не утратит имени своего и не обратится в число!

И всех странников, что шли издалека, направляясь в царский дом, он останавливал, говорил с ними тепло и ласково и спрашивал, откуда они и по какому делу. И подробно рассказывал о той милости и правде, какие изольются на них, если его поставят царем, ведь хуже всего, говорил он, что царь Давид слишком стар и устал, нет у него более достаточной силы, чтобы заботиться о людях, Вирсавия и Господь — единственные живые существа, которым еще есть место в его усыхающем сердце. В доказательство он приводил и себя: я его сын, но он отрекся от меня, он истребил в мире имя мое, он похитил свет души моей. С трудом я спас свою жизнь.

И он нанял мужей своего возраста, а было ему теперь около сорока лет, и они ходили по городу и хорошо говорили о нем, но о царе Давиде распространяли ложь и горькие истины; иногда он велел заложить четверку коней и ездил по улицам, и люди его бежали тогда перед колесницею и кричали: дорогу Авессалому, избранному! Скоро придет его время, великое множество забот у него, ничто не должно препятствовать ему и задерживать его!

Он носил златотканую одежду, которая подчеркивала его красоту, наплечники у него были из серебра, и порою он останавливал колесницу и сходил к народу, и люди толпились вокруг него, чтобы он пожимал им руки или обнимал их.

И он напомнил народу о царе Давиде и конях: когда Давид победил царя Адраазара, он велел подрезать жилы всем его коням, кроме ста, он не понимал, что конь — святыня! И он напомнил им обо всех чужеземцах на царской службе, обо всех чужестранцах, что охраняли царя Давида и строили его город. И он говорил: посмотрите на все изобилие в доме его, посмотрите на Вирсавию, жену его: куда ни пойдет, повсюду следуют за нею сто прислужниц, посмотрите на одежды ее из шитого золота, посмотрите на носилки, что подарены ей царем, и на рабов, которые несут ее туда, куда ей вздумается!

Однажды Вирсавия увидела его из окна, быть может, он и выбрал этот путь, чтобы она узрела его, она увидела колесницу с двумя огромными колесами из меди и четверку коней, а были это ассирийские кони с заплетенными гривами, и она подумала: Авессаломово будущее, наверное, прервется, но эти кони незабываемы и непревзойденны, и будущее принадлежит коням!

Авессалом поистине сам избрал себя. Он был мнимым царем.

Но никто не осмеливался рассказать царю Давиду, как поступает Авессалом. Ни Ахитофел, ни Хусий, ни Иоав. Ни приставники, ни священники. Они страшились Давида и страшились Авессалома.

Вирсавия и Шевания — вот кто в конце концов рассказал все царю.

Ты должен послать против него твоих воинов, сказала Вирсавия. Пока еще не поздно.

Они убьют его, сказал Давид.

Они остановят его. Схватят коней под уздцы и отведут его в его дом.

Я не могу принести сына моего в жертву. Отец, который приносит своего сына в жертву, уничтожает самого себя.

Даже если принесет сына в жертву ради всего народа?

Да, даже тогда.

Ты должен положить предел твоему милосердию, сказала Вирсавия.

Милосердию? — отозвался Давид. Самый милосердный отец, быть может, пожертвовал бы своего сына. Нет, это усталость. Усталость, смешанная с благочестием и богобоязненностью долгой жизни.

Пришлось Вирсавии начать все сначала.

Неужели ты не понимаешь, что это мятеж? Твой сын производит против тебя мятеж, чтобы свергнуть тебя!

А если бы и так? Быть может, народ хочет его? Он молод и красив как идол египетский.

Ты — помазанник Господень, сказала Вирсавия. Ты останешься помазанником до самых врат преисподней. А может быть, и за этими вратами.

Саул тоже был помазанником Господним, отвечал Давид. Но против моей молодости, и силы, и стремления к победе помазание ему не помогло. Морщинистое лицо Давида сложилось в ту самую диковинную улыбку, которой Вирсавия не умела понять.

Шевания молча стоял обок Вирсавии, под мышкою он держал киннор, он никогда не входил к царю без киннора, хотя потребность в музыке его возникала все реже, как видно, он полагал, что маленький этот киннор дает ему право находиться подле царя.

Ты тоже был помазан на царство, напомнила Вирсавия. Оба вы были избраны и помазаны.

Да, сказал Давид. Помазание против помазания.

Но мое помазание было моложе и священнее, нежели его.

Народ не желает другого царя, кроме Давида, упрямо продолжала Вирсавия. Хорошо бы тебе выйти в город и показаться народу. Праздников воцарения, и нового года, и новомесячия недостаточно, должно бы тебе говорить с людьми, и ездить на муле по улицам, и угощать бедных из твоих собственных рук.

Она говорила с большою горячностью и убеждением.

Тогда они забудут Авессалома, сказала она. Он померкнет, как луна перед солнцем!

Ты не знаешь народа, сказал Давид. Я же знаю народ так, будто он весь происходит от семени моего.

Никто не имеет любви народа, кроме как ты, сказала Вирсавия.

Народ не может испытывать любовь. Такую любовь, что связывает мужей с женами, отцов с сыновьями, братьев с сестрами. Нет, народ чужд любви. Можно завоевать пыл народа, но не его любовь.

И на это у Вирсавии не было ответа.

Но Давид обратился к Шевании:

На чьей ты стороне, Шевания? Мой ли ты отрок в сердце твоем или Авессаломов?

Сначала Шевания как будто не понял вопроса, лицо его оставалось расслабленным от изумления и неведения, и царь повторил: чьим певцом, чьей щебечущей пташкой ты бы предпочел быть?

Тут щеки Шевании как бы схватило судорогой, губы втянулись между зубами, и он закусил их до крови, он не мог выдавить из себя ни слова, пал на землю и обхватил руками колени царя, будто не было у него иной опоры в рушащемся мире, бедный бородатый отрок средних лет плакал так, что вовсе не владел уже собственным голосом: из груди его рвался стон и крик, который для Вирсавии звучал пугающе и неестественно, по-мужски глухо и вместе по-детски пронзительно.

Но Давид погладил его по волосам, потрепал по щеке тыльной стороною руки и подумал: да, я вполне мог этого ожидать, так он и должен был ответить на нелепый мой вопрос.

Когда Шевания наконец успокоился, Давид сказал Вирсавии, говоря тихо, и медленно, и задумчиво:

Помнишь ли ты маленького Авессалома? Он всегда был один против братьев своих. Авессалом — и все остальные.

Да. Авессалом — и все остальные.

Когда они играли своими луками, он предпочитал меч. А когда они приносили мечи, он оставлял их и без помех предавался стрельбе из лука.

Как Вирсавия могла это помнить? Когда Авессалом был ребенком, она тоже была маленьким ребенком, очень маленькой девочкой в Гило!

Да, отвечала она, я на удивление отчетливо вижу его в моей памяти. Иногда он делал смотр войску братьев, он был их предводителем, брал воображаемые крепости и побеждал воображаемых врагов!

Да, это удивительно.

Да. Удивительно.


Но в тот же вечер, сразу после вечерней трапезы, когда Мемфивосфея отнесли в его покой и когда Вирсавия распорядилась изготовить для него носилки с ручками, носилки, где бы он мог есть и спать, жить и умереть, — в тот же вечер Шевания пошел к Ионадаву и рассказал все, что было сказано между ним и Вирсавией и царем; это Вирсавия в тревоге своей послала его к Ионадаву. Он единственный друг, нельзя оставить его в стороне, сказала она, будет только правильно и справедливо, если он узнает о нашем небольшом разговоре с царем.

А Ионадав тотчас пошел к Авессалому.

И Авессалом решил, что нельзя ему более ждать своего времени; из тех, кого он знал, Давид был не только самым милосердным, но и самым беспощадным человеком, пусть же теперь выяснится, готов ли Господь даровать ему, Авессалому, избрание, к которому он стремился, которого даже невольно жаждал.

Давид, однако, преисполнился великого покоя, этой ночью он уснул в объятиях Вирсавии с прядью ее волос в уголке рта, все так или иначе свершится, Господь приведет его жизнь к предусмотренному и непорочному концу. Он спал улыбаясь, и в душе его витал смутный призрак, туманный сон, будто почивает он в объятиях Господа.

_

В Хевроне, высоко в горах Иуды, создал праотец Авраам жертвенник Господу, быть может, жертвенник этот был вообще первым из увиденных Господом, а случилось это еще прежде, чем возникли города, и народы, и цари, сложен он был из живых камней, тех, что Сам Господь выломал и оставил на земле, по углам жертвенник был снабжен рогами из острых обломков. Находился он на окраине города, в роще дубов и теревинфов, называемой Мамре.

Там, в Хевроне, Авраам и погребен. И там жил Иисус Навин, пришелец. И семь лет Давид правил из Хеврона землями Иуды.

Рано утром разослал Авессалом весть всем своим людям: мы идем в Хеврон!

Затем он пошел к Давиду.

Я хочу принести Господу жертву в роще Мамре, хочу представить Ему жертву благодарности за то, что возвратил Он меня в Иерусалим и в дом отца моего.

И Давид отпустил его. Однако подумал: вправду ли то был Господь?

У гумна Орны, перед жертвенником, который воздвиг Давид, Авессалом остановился и сосчитал людей, которые последовали за ним: было их двести человек. Затем он указал, какими дорогами надлежит им направиться в Хеврон, назначил каждому собственную дорогу, и должны они были собирать всех, кого встретят по пути, и вести их за собою в Хеврон. Трудностей с этим не будет, в земле Иудейской все знали, что Господь живет в Хевроне.

Когда Авессалом немного удалился от Гило, он заметил, что обок него едет верхом очень старый человек с бородой, свитой в двойную петлю вокруг шеи.

Ахитофел! — воскликнул он. Отчего ты здесь?

Дочь сына моего Вирсавия послала меня, отвечал Ахитофел.

Ты старейший и самый верный советник царя после Хусия, сказал Авессалом. Ты вправду оставил его?

Вы оба — и ты, и царь — нуждаетесь в советниках, сказал Ахитофел. С Давидом остался Хусий. Ты же получил меня.

А если я отошлю тебя назад?

От тех советов, что я могу дать тебе, пользы больше, чем от тысячи воинов с мечами.

Все знают, что ты царский советник.

Все знают и другое — что я был другом Урии, хеттеянина Урии, которого убили по приказу Давида. И все знают, что я отец отца Вирсавии, той Вирсавии, которую он украл себе, как похититель скота крадет ягненка.

Как же я могу тогда положиться на тебя? Ведь на протяжении человеческого возраста ты руководил царя Давида?

Советы не таковы, как ты думаешь, сказал Ахитофел. Советы нельзя отнести к одному человеку. Советы есть советы. Они вольны и неоспоримы, а порою и беспощадны.

Надобны такие советники, чтобы можно было им верить и полагаться на них, упрямо сказал Авессалом.

Полагаться тебе должно не на меня, а на Господа. Но все же не худо выслушать и то, что скажу тебе я. Принимающий советы мудр, а мудрость идет от богобоязненности.

Это я уже слышал, сказал Авессалом.

Да, отвечал Ахитофел. Твой отец Давид часто так говорит.


Казалось, народ давно ждал мятежа, народ, то бишь мужи с мечами, всегда ждет мятежа, чтобы поддержать его или укротить, мятежи подобны землетрясениям и затмениям солнца: они происходят. Так говорил Ахитофел. Скоро Авессалом собрал вокруг себя семь тысяч воинов, мужей из Иуды, и число их непрерывно росло.

У жертвенника Авраамова провозгласили Авессалома царем, он сам произнес окончательные и бесповоротные слова: се, Господь велит помазать меня князем над наследием Своим! Он совершил жертву всесожжения, и священники помазали его святым елеем и призвали над ним дух избрания, и он приказал трубить трубами.

Когда услыхал Давид, что Авессалом воцарился в Хевроне, оперся он головою на руки свои и заплакал, будучи не в силах придумать ничегоболее подходящего и благочестивого; войско может прийти из Хеврона в Иерусалим за два дня, войско решительное и честолюбивое под водительством новопоставленного и алчного царя может совершить этот переход за один день, ветер соблазна дует в спину таким воинам, и царь подумал: завтра он будет здесь, я встречу его на лестнице царского дома, Господь оставил меня.

И будто в зеркале увидел он пред собою то, что произошло, когда он взял Равву: царя, который сложил с себя одежду свою и святость, Авессалома, который поднял венец и прижал его к груди, беседу царя Аннона с Богом, с тем Богом, который оставил его.

Так происходит всегда: то, что было, есть то, что будет, то, что уже случилось, есть то, что случится.

Господь ждет Авессалома, думал он, я вижу Его. Он сидит на ковчеге под крылами херувимов и ждет его. Если я пойду в скинию, я лишь почувствую себя захватчиком. Господь более не со мною.

И еще он думал: отчего Он так диковинно улыбается?

Однако же Вирсавия поняла его мысли.

Он не оставил тебя, сказала она.

Кто?

Господь.

Нет, оставил, отвечал Давид. Он улыбается так странно, а когда я призываю Его, Он отвращает от меня лицо Свое.

Если ты останешься здесь, Авессалом и воины его возьмут Иерусалим мечом, перебьют, уничтожат и сожгут все, будто во вражьей земле, они сделают то же, что ты в молодости твоей делал с городами идолопоклонников, — то, что было, есть то, что будет.

Авессалом не враг мне, сказал Давид. Он всего лишь тот, кто придет после меня.

Избранный? — спросила Вирсавия.

Сейчас он избран, отвечал Давид, и почудилось ей, будто хотел он поделиться разумением: избрание мимолетно и непостоянно, кто способен собрать ветер в пригоршни свои?

Ты должен бежать, сказала Вирсавия.

Быть может, воинам должно заставить тебя бежать, продолжала она, быть может, хелефеи и фелефеи должны связать тебя по рукам и ногам и силою унести прочь, быть может, должен ты бежать стреноженным и ощипанным, но бежать необходимо.

Разве стражи мои не оставили меня?

Нет, все чужеземные воины верны тебе.

Отец твоего отца Ахитофел у Авессалома? — сказал Давид.

Он решил, что и Авессалому может понадобиться советник, отвечала Вирсавия.

Пусть же Господь обратит все советы его в величайшую глупость, сказал Давид, и Вирсавия услышала в его голосе холодную горечь.

А Хусий?

Он в Вефиле у сыновей своих, ведь сейчас время сбора миндаля.

Иоав?

Он собирает твоих воинов. Тех, что не в Хевроне, не у Авессалома.

У царя Авессалома, назидательно произнес Давид.

Нет, сказала Вирсавия, у мятежника Авессалома. Нечестивца Авессалома. Преступника.

Он все-таки мой сын.

Да. И должен ты бежать от него, он покушается на твою жизнь.

И решил Давид покинуть Иерусалим, решили они оставить Иерусалим, город Давидов, чтобы Авессалом не истребил мечом жителей города.

И Вирсавия ушла из Иерусалима вместе с Давидом, он — верхом на царском муле, она — сидя боком на вьючном седле ослицы. Направились они на восток к устью долины Кедрона, к горе Елеонской. За ними следовали домочадцы и слуги, среди них Шевания, большинство пешком, а некоторые и верхом, и жены и наложницы, которые еще не достигли того возраста, когда ноги уже не способны нести их. И несчастный писец — Господи! что же теперь писать? По сторонам смиренной вереницы шли хелефеи и фелефеи и шестьсот наемников из Гефа, города исполина Голиафа, они держали щиты свои и оружие в руках, будто выступили на битву, будто им было еще что защищать или охранять. Последними шли люди, служившие в скинии Господней, большинство из них не желало знать другого царя, кроме Давида, они несли с собою ковчег завета, не захотели они оставить Господа одного на ковчеге в покинутом городе.

Обок остальных шли все тридцать семь храбрых Давида, те, что всегда следовали за ним и готовы были всегда повиноваться его приказаниям, те, что не оставят его, даже если он прикажет им так поступить.

Если бы Урия еще был жив, он бы тоже находился среди них. Вместо него шел Хецрон из Кармила, могучий лучник, ведь их непременно должно быть тридцать семь.

Одинокий, с улыбкой на устах ехал Соломон на муле своем среди военачальников и священников, он тщательно выбрал для себя место в свите. Другие царские сыновья, те, что не последовали за Авессаломом, рассеялись среди народа, были это отроки и мужи, просто отроки и мужи.

Тут и там по склону шло, и бежало, и ехало верхом, и ковыляло уходящее население — мужчины, и женщины, и дети, и старики, те, что были обыкновенными людьми, те, у кого не было святыни, чтобы охранять ее или потерять, те, кто не имел ничего, кроме жизни.

Царь никогда не был искусным наездником, он качался в седле, сидел неловко, наклонившись к холке, тяжелые ноги его колотили по бокам мула, он жмурился от серебристо-белого света. Он не оборачивался на исшедших с ним, он был вообще не из тех, кто оглядывается назад, Вирсавия смотрела и назад, и вперед — такова уж она была. А Давид даже не видел, что она едет обок него, но чувствовал это, как всегда чувствовал ее близость, в сердце его брезжила догадка, что исходит от нее нечто непостижимое и таинственное — благоухание ли, звук ли, свет ли, а быть может, особенная сила — и что неведомый этот поток держит его в седле.


Однако ж ты сделала выбор и последовала за мною, сказал он вдруг, будто они давно уже вели беседу.

Никогда не было у меня выбора, сказала Вирсавия.

Моему сердцу хочется думать: она сделала выбор и последовала за мной.

Но она не желала говорить о его сердце.

Мемфивосфей, сказала она. Иногда я думаю о нем с завистью. Жить и все же не быть среди живых. Быть лишь голодом, жаждою и усталостью и получать в дар обильную еду, и питье, и сон.

Я дал ему всю любовь, какую только мог, сказал царь.

Да, сказала Вирсавия.

Он остался в моем доме?

Он спит. Шевания пытался разбудить его, но не сумел. Он проснется к вечерней трапезе.

И Давид подумал: вечерняя трапеза.

Авессалом не знает, какие сосуды священны, сказал он. Не знает молитвы, какую должно читать за столом. Неизвестно ему, как очистить и благословить вино. Способен ли он увидеть, есть ли еще кровь в мясе?

Она поняла его мысль: ему следовало наставить Авессалома.

А разве знание приходит не от избрания? — спросила она.

Он не избран. Он лишь избрал себя сам. Еще в утробе матери он был избран стать таким, кто избирает себя сам.

Разве не может Господь избрать его теперь, задним числом?

Господь ничего не делает задним числом, сказал Давид. Он все делает к назначенному времени. И все сделал изначально.

И это тоже?

Да. И это тоже.

Беседуя, они ехали рядом. И были это минуты счастья.

Она свободно держала поводья в правой руке, сидела очень прямо, чуть наклонясь вперед, на седельной луке висели лук ее и колчан.

Да, ничего больше она не взяла с собою, только лук и стрелы.

Даже домашнего бога не взяла.

Нет, сказала она. Тот, кто станет избран, никогда не имеет выбора.

Но он по-прежнему думал обо всем, что было решено от начала времен.

Народы, и люди, и города истребляются, сказал он. Гибнут, потому что избраны для гибели. Все истребление, какое я видел, и совершил, и с Господней помощью сумел забыть, — все это предопределено. Иногда мне кажется непостижимым, что мир еще способен существовать.

Господь сотворил его недавно, сказала она.

И вдруг она поняла, что в душе он переживает то, что исполнял ежегодно, чему подвергался в новогодний праздник, — ниспровержение царя, и уничижение, и нисхождение в преисподнюю, это благоговейное и нелепое зрелище, которое всегда завершалось его возрождением и воцарением на престоле, это глубоко волнующее и гремящее трубами празднество, когда царь поочередно был сотворяемым и творцом, а всякое слово и движение, все срывания одежд, и насмешки, и поучения, и приветственные возгласы были установлены в святых книгах священников, быть может, даже Самим Господом.

Много раз спрашивала она, не следует ли и царице унизиться и воспрянуть таким же образом, но он отвечал, что это представление смерти и жизни может быть исполнено только священниками, и царем, и Господом. И она думала: скоро он скажет: да рукоплещут реки; да ликуют горы пред лицем Господа; ибо Он идет судить землю!

Да рукоплещут реки, сказал Давид, да ликуют горы пред лицем Господа, ибо Он идет судить землю!

Кого бы избрал ты? — спросила она. Кого бы избрал ты, если бы этого не сделал Авессалом?

Но он не ответил, он схоронился за стеною своих помыслов: он будет судить вселенную праведно и народы верно, Господь царствует!


У Вефары, как раз там, где священники обыкновенно опорожняли сосуды с кровью жертвенных животных, они остановились.

И тогда увидел Давид, что первосвященник Садок и все левиты несли с собою ковчег Господень.

Он приказал им немедля возвращаться в Иерусалим, ибо Господь ныне старый Бог, привыкший к жилищу своему, и если благоволение Его и милосердие следуют за Давидом даже за поток Кедрон, то в конце концов Он, быть может, даст Давиду видеть Его на горе Сион. Я иду в землю Аммонитскую, сказал он Господу, священники же пусть будут бдительны и внимательны, пребывая подле царя Авессалома — он так и сказал: царя Авессалома, — и пусть они сообщают все важное и полезное, что удастся им услышать, и увидеть, и понять, пусть станут они соглядатаями и подслушивателями в собственном городе, а тайные их гонцы всегда могут достигнуть до него через переправу за Галгалом.

И Вирсавия объяснила левитам: у нас есть царь Давид, оставленный же Иерусалим больше нуждается в ковчеге Господнем, чем мы!

На восточной стороне Кедрона, на склоне горы Елеонской, Давид и все его спутники расположились станом на ночлег.


И вот вечером Авессалом и мужи иудейские, которые слышали, как он провозгласил себя царем, вошли в Иерусалим.

Пустой царский дом показался ему вдруг пугающе огромным. Нашли они только Мемфивосфея, который должен был в скором времени проснуться, если «проснуться» здесь подходящее слово, и Авессалом велел, чтобы принесли ему вина и мяса от молодого тельца, которого он пожертвовал, кусок от бедра жертвы.

И открыл Авессалом воинам винные погреба своего убитого брата Амнона, что были на замке и засове с того дня, когда поехал Амнон на последнее стрижение овец. Многие из воинов заболели, даже двор пред скинией Господней сделали они местом нечистот, те, что пили темно-красное, почти черное вино; другие же, которые пили золотистое, подслащенное медом вино, полагали, что не доводилось им прежде отведать напитка благороднее.

Теперь Авессалом был царем, и велел он призвать к себе Ахитофела.

Советник, сказал он, дай совет, что нам делать.

Войди к женам и наложницам отца твоего.

А разве они не убежали с царем?

Десять жен, наложниц царя, остались, на запястьях у них льняные повязки с именем царя Давида, он оставил их тому, кто придет после него.

Это знак?

Да, знак от царя царю.

У меня уже есть жены, защищался Авессалом. Они ждут меня в моем доме.

Это не царские жены. Нет в них ничего царственного или божественного. Они просто жены для твоей похоти, они рожают тебе дочерей.

Так и было: рождались у Авессалома лишь дочери и мертвые сыновья.

Вот почему поставили на кровле царского дома палатку из верблюжьего сукна, ведь ни каменное, ни кирпичное здание не может быть столь же свято, как палатка, поставили ее на краю кровли, так что видели ее все воины во дворе, и вход ее также был обращен к народу.

Затем принесли туда жен, в носилках Мемфивосфея, которые Ахитофел взял исключительно для этой цели, Мемфивосфея же оставили лежать на полу, на собственном его плаще. Одну за другой несли жен наверх к Авессалому, чтобы весь народ видел, как он входил к ним в палатку и брал их, многие из этих жен мучились тяжкими судорогами и старческой немощью, и стоны их и жалобы тоже достигали до народа во дворе. Первую из этих святых и неизбежных обязанностей он исполнил быстро и почти с благоговением — эта аммонитская женщина была ему нянькой, прежде чем Давид взял ее в наложницы, — но уже с третьей женой его охватила мучительная усталость, казалось даже, будто и он пил темное, слишком старое вино, а последние из этих обязанностей, восьмую, девятую и десятую, он бы не смог осуществить, если б не постигал душою, что это — посвящение, жертва, которой требовал от него Господь.

Потом, когда на Иерусалим уже пала ночь, Ахитофел сказал: нет теперь пути назад, невозможно примирение между тобою и царем Давидом, этим поступком ты сделал на жезле времени неизгладимую зарубку, глубокую отметину меж Доныне и Отныне.

Мне кажется, скорее я преломил жезл времени пополам, сказал Авессалом.

Ибо он понимал, что советы Ахитофела могли быть не только сомнительны, но и погибельны, советы есть советы, они вольны и неоспоримы, а нередко даже беспощадны.

И пошел Авессалом в темноте к колодезю Давидову. И оперся на ограду, тихо и безмолвно было все в Иерусалиме; некоторые из людей его последовали за ним, и он помочился в колодезь.

Женский колодезь, думал он.

И люди, видевшие его, сделали вслед за ним так же, они думали, что это священнодействие, которое надлежит совершать в первую ночь, когда новый царь воцаряется в Сионе, и наполнили они колодезь до половины.

Когда же настал день и пришло время женщинам встретиться у колодезя, немногим женщинам, что еще оставались в городе, распространился слух, что с колодезем сделалось чудо, из него поднимались испарения, на дне его открылся источник.

И люди говорили: вот каков царь Авессалом.

И взяли женщины кувшины на длинных веревках, всем хотелось принести священной воды в дома свои.

Но когда вытащили они наверх наполненные кувшины, и увидели цвет влаги, и почуяли запах ее, и поняли, что это за вода, то сказали они:

Вот каков царь Авессалом.


С той поры колодезь Давидов никогда уже не был святыней.


Для Давида и Вирсавии тоже поставили палатку. На выступе скалы в долине Кедрона, подле горы Елеонской. И сделали эту палатку из сырых кож четырех ослов, которые сломали себе ноги в камнях горного потока.

В сумерках пришел туда Хусий, второй из главнейших советников царя Давида, царь встретил его у входа в палатку. Хусий приехал верхом на муле и, когда спешился, хромал сильнее обычного.

Сбор миндаля закончился? — спросил Давид.

Да, отвечал Хусий. Урожай уже свезли в кладовые.

Обилен ли он был?

Обильнее не бывать ему ни при каком другом царе.

Хусий разодрал плащ свой и покрыл волоса свои пеплом, смешанным с елеем. На одном глазу у него с молодых лет было бельмо, ибо попали туда брызги негашеной извести, на другом веко не открывалось, иногда он поднимал это тяжелое, вялое веко двумя пальцами правой руки. И тогда он видел.

Но Господа он видел и под закрытым веком, так он говорил.

Теперь он смотрел на Давида, ждал ответа на вопрос, которого не высказал.

Но Давид не отвечал. Вместо него ответила Вирсавия, она вышла из палатки и села на корточки под откинутым входом.

Нет, сказала она. Не надобно ему никаких советов.

Я не оставлю тебя, сказал Хусий. Оставить тебя — все равно что оставить Господа.

Оставь его — и тем ты окажешь величайшее благодеяние, сказала Вирсавия.

В самом деле оставить?

Да. Оставить.

Тогда Хусий вдруг заплакал, и плакал он отчаянно и горько, никогда прежде Давид не видел его плачущим, никогда не предполагал, что это искаженное лицо может исказиться еще больше. Но когда царь поднял руку для благословляющего, утешительного движения, какое должно было сопроводить ласковые и теплые слова, с которыми он хотел обратиться к Хусию, Вирсавия остановила его.

Твои советы всегда были царю по душе, сказала она. Однако же это были только советы, и не более.

И единственное, что сумел Давид сказать, было: да, Хусий, твои советы были мне по душе.

Советы есть советы, продолжала Вирсавия. Они всего лишь иносказания и слова, что сыплются нам под ноги, и мы идем по ним своею дорогой, и не замедляем шага, не изменяем направления, в них нет неизбежности и принуждения.

В чем же тогда неизбежность и принуждение? — спросил Хусий, унявши слезы.

Это мы узнаём, только совершив неизбежное, к которому принуждены, сказала Вирсавия.

Но Давид сказал: неизбежность и принуждение в велениях Господа.

Сегодня ночью я видел во сне Господа, сказал Хусий. Он странствовал в долине Кедронской, шел в Вифару, где отдыхал, а потом возвратился в Иерусалим.

Да, сказал Давид. Именно так Он и сделал.

И вправду было так: Господь совершил короткое странствие. Теперь Он опять дома. Они размышляли об этом в молчании.

А я? — наконец сказал Хусий.

И тебе тоже должно возвратиться в Иерусалим, сказала Вирсавия.

В Иерусалим?

Да. В Иерусалим.

Царем там теперь Авессалом?

Да, Авессалом и приспешники его вошли в Иерусалим.

Мне идти к Авессалому?

Хусий повернулся к Давиду, ему хотелось, чтобы Давид сам отвечал на его вопросы. Но царь только вздохнул и воздел перед ним пустые ладони движением, которое означало: я более не даю приказаний, мне довольно отвечать на собственные мои вопросы.

Что же я должен советовать Авессалому?

Ты должен давать советы по своей воле, сказала Вирсавия. Советы они и есть советы. Чем больше ты их ему подаришь, тем лучше. Ахитофел уже у него. Твои советы против советов Ахитофела.

Я должен служить царю Авессалому?

Да, ты должен служить ему, и никому другому.

И она добавила: будь у царя тысяча советников, он бы всех их послал к Авессалому. Тогда погибель его была бы неминуема.

И царь Давид сказал:

В конце концов Бог разрушает все советы.

В ту же ночь Хусий поехал в Иерусалим, мул его сам нашел дорогу, и Авессалом встретил его благосклонно, обрадовался, что теперь у него два мудрейших советника царя Давида, и Хусий приподнял пальцами веко, и открыл свой глаз, и посмотрел на Авессалома, и сказал: да живет царь! Да живет царь!

_____

Народ устлал землю в палатке Давида и Вирсавии своими плащами. Там они теперь лежали, точно так же, как лежали бы, если б оставались в царском доме.

Снаружи во тьме отдыхал народ его, малый остаток народа, все было тихо, как в ту давнюю ночь в долине Рефаим, когда вместе с Урией и другими воинами слышал он как бы шаги Господа, идущего по верхушкам дерев, об эту пору даже птицы молчали.

Сырые ослиные кожи наполняли воздух влагою и тяжелым запахом крови. Запах этот был ему хорошо знаком и приятен, им всегда полнилась скиния Господня, особенно святая святых. Вирсавия тоже чувствовала себя на удивление по-домашнему средь этого запаха и подле царя, ей всегда казалось, что от царя Давида пахнет кровью.

Святая святых, подумал Давид и положил голову повыше ей на грудь, чтобы касаться губами кожи под ухом ее. Он лежал у левого ее бока, левая его рука, сплетенная с ее рукою, покоилась на ее лоне. Святая святых.

Если бы не был он моим сыном, сказал царь.

И что же?

Тогда унижение мое было бы не столь глубоко. Тогда все это было бы лишь одним из многих происшествий.

Сын, сказал он. Его можно бы взять за уши, и поднять от земли, и наставить.

Он говорил медленно, шепотом, меж звеньями мысли его зияла бездна молчания.

Но если бы не был он моим сыном, пропал бы и сей глубокий, почти непостижимый смысл. Что Господь поднимает меня за уши и наставляет меня.

Какой глубокий смысл? — спросила Вирсавия, которая поняла его слова, но не мысль.

Отец, который поднят ради сына. Отец, который вступает во мрак, дабы тем ярче сиял сын.

Авессалом?

Да. Быть может, Авессалом.

И он продолжал:

Господь дозволяет отвергнуть отца ради сына. Сыновнее в человеке — вот что хочет Он возвысить, наследование, а не предшествование.

И Вирсавия сказала: ты вправду думаешь, что Он отверг тебя?

Он отставил меня. Как отставляют разбитый кувшин. Как отставляют лук, когда он делается слишком податлив.

И еще:

Мои сыновья платят ненавистью за мою любовь. Быть может, так и должно быть. Быть может, это правильно и справедливо. Если бы обстояло иначе, в мире не было бы равновесия.

За любовь? — сказала Вирсавия.

Да. За любовь.

А знаешь ли ты, что есть любовь? — сказала она, поспешно, будто стараясь утаить, сколь мучительно важен этот вопрос.

И царь долго молчал.

Да, наконец сказал он. Знаю.

И это была правда: теперь, когда любовь его стала бессильна, когда он более не мог удержать с ее помощью дом или народ и строить города, теперь он знал, что есть любовь.

И Вирсавия поняла, что он хотел сказать: он знал ровно столько, сколько знает человек, когда внушает себе, будто разумеет то, что поистине лишь смутно угадывает.

Но ей не хотелось настаивать, чтобы он искал слова и облек в них то, что знал. Борода царя щекотала ей горло, а когда он говорил, дыхание его обвевало лицо, она давно чувствовала, что он начинает все больше походить на Мемфивосфея, правая его рука неподвижно и грузно лежала на ее лоне, чрево тяготило ее бедра, ляжки и стан.

Нет, не принуждая его к этой тягостной речи, она сама попыталась высказать малую толику того, что теперь следовало сказать.

Находиться бок о бок, не сверху и не снизу.

Без боязни взять в руку душу свою и отдать ее.

Непрерывно причинять друг другу эту сладостную боль.

Не мочь обходиться без этого.

Потерять себя так же, как Мемфивосфей потерял себя в вине.

Левая нога царя затекла и онемела, он с трудом согнул ее и положил ей на ляжки.

Да, сказал он. Она как Господь.

И Вирсавия подумала: бедный сын мой Давид, я не в силах выразиться яснее и проще. И она сдвинула вместе колени свои, чтобы его тяжелые и наверное больные ноги мягко и удобно лежали на ней.

А он тихо, с усилием повторил то, что она сказала: не мочь обходиться без этого.

Они были совсем одни, пожалуй, никогда прежде не бывали они в таком одиночестве, и оба догадывались, что именно здесь и сейчас они празднуют священное торжество, и если бы кто-нибудь увидел их или услышал, то совершил бы святотатство.

А в их умах мысли и речи любви соединялись и смешивались с тяжелым духом крови от ослиных шкур.

Давид не понимал, как он мог жить без Вирсавии; размышляя о своей молодости, он более всего удивлялся, что ее там не было. И он высвободил свою руку из ее ладони и стал блуждать пальцами по ее телу, словно тать в ночи. Если бы она не была бесплодна, он бы зачал с нею сына.

Вирсавия, сказал он, протяжно, нараспев, так что имя ее прозвучало как псалом, как хвалебная песнь в скинии Господней.

Она же, подождав недолгое время, задала свой вопрос:

Кого ты намеревался избрать? Кого бы ты избрал, если бы этого не сделал Авессалом?

И он знал, что выбора нет, он не мог лишиться ее, не мог позволить себе ни малейшего движения губ, какое она могла бы истолковать превратно, он готов был заплатить любую цену, ведь остаться без нее — все равно что остаться без Господа.

Соломона! — сказал он. Сына твоего, Соломона!

Можешь ли ты поклясться перед Богом, что изберешь Соломона?

Да! — отвечал он. Да! Соломона!

И он поклялся клятвою, положил душу свою во тьме на ладонь и поклялся, что именно Соломон был избран, Соломон, и никто другой, его есть царство, и сила, и слава. Если бы не Авессалом.

И вот тогда-то, когда он клялся клятвою, заметила Вирсавия, что они не одни, легкий звук, проникший снаружи, из-за входной завесы, открыл ей, что там кто-то есть и этот кто-то в волнении своем, и сочувствии, и участии едва смеет дышать, и она резко высвободилась от царя, вскочила с постели из свернутых плащей и устремилась к выходу из палатки, чтобы посмотреть, кто же этот подслушивающий и незваный.

А был это Шевания.

Отрок Шевания. Утром, перед уходом из Иерусалима, она увидела первые седые пряди в его бороде.

Шевания! — окликнула она. Давно ли ты стоишь здесь у входа?

Я стоял здесь все время! — отвечал Шевания, и голос его звенел теплом и участием. Я все слышал!


И она велела ему устроить постель перед палаткою, она хотела, чтобы он вновь стерег ее сон.

Когда же настало утро, но никто в стане еще не проснулся, и царь спал, будто миновало не только время сбора миндаля, а вообще все и всяческое время, и вокруг на земле лежали люди, скорчившись будто в материнской утробе, — тогда взяла она лук свой и стрелы, вышла к Шевании и разбудила его.

И она повела его с собою чуть на север, вдоль русла потока, — совсем скоро солнце озарит вершину горы Елеонской.

Я не раз задумывалась над тем, что означает твое имя, Шевания, сказала она по дороге.

Ничего оно не означает.

Неужели у него нет вовсе никакого значения?

Нет. Мой отец говорил мне: ты сам должен стараться, чтобы имя твое обрело смысл. Твоя жизнь и твои дела вложат значение в имя твое.

И она спросила его:

Что ты знаешь о причастности?

И он ответил почти сразу же, будто всю свою жизнь готовился дать ответ на этот единственный вопрос:

В причастности возникает наше бытие. Соучаствуя в жизни друг друга, мы создаем самих себя. Без причастности мы не существуем.

Вирсавия ждала совсем иного ответа. Она думала, он тотчас заметит, сколь грозен ее вопрос, даже не вопрос — приговор.

Сначала Господь сотворил человека, сказал Шевания. Но затем Он сотворил из человеков народ. И подобно тому как Он вдохнул дух Свой в человека, Он вдохнул в народ причастность.

Однако же теперь Вирсавия сказала:

Причастность тоже имеет крайний предел. И никто не преступит этот предел безнаказанно.

И вот тогда Шевания вдруг понял, что он сделал, как провинился, преступивши предел причастности, и он увидел себя и всю свою невеликую отроческую жизнь, как видит человек птичку, мелькнувшую в солнечном луче меж деревьев, и увидел, что сам он состоит только из украденного и вины и что жизнь его была непрерывной цепью провинностей, и он подумал: вот и такое возможно, непостоянна причастность, как ветер, непостоянство — единственное, что существует, и оно объемлет меня со всех сторон.

И Вирсавия велела ему отвернуться от нее, подняла лук, прицелилась под лопатку — то был первый и единственный раз в ее жизни, когда она по-настоящему воспользовалась луком, — и так вложила смысл в его имя: Шевания, пронзенный.


Она ждала, что царь, проснувшись, спросит о Шевании. Но он не спросил.

Но вот что удивительно: он спросил о Соломоне. И Соломон пришел в палатку и помог убрать волоса его, и помазать его елеем, и совершить очищение, и все, что царь сказал, было: да, Соломон, ты тоже мой сын. Даже ты — мое семя.

_

В Иерусалиме Ахитофел продолжал меж тем подстрекать Авессалома своими советами.

Из твоих людей двенадцать тысяч здоровы, те, что пили золотистое, подслащенное медом вино. Пошли их немедля за убегающим царем, он пал духом и утомлен, народ его разбежится, и еще до вечера царь может быть убит и ты украсишь твой стол его головою, еще до вечерней трапезы можешь ты завладеть отсеченной его головою!

Однако тот совет, который Ахитофел дал ему касательно десяти жен и наложниц, внушил Авессалому осторожность и подозрительность, и он решил послушать также совета Хусия, того, что видел Бога.

А Хусий призвал к осторожности, с ним всегда так было, ту осторожность, что от рождения наполняла его самого, он желал передать другим. Отец твой и его люди могучи в гневе своем, сказал он, они подобны медведице в поле, у которой отняли детей, они — воины ужасные, они никогда не отдыхают, их врасплох не застанешь.

И вновь вспомнил Авессалом мерзкий совет Ахитофела касательно жен, как видно, Ахитофел склонен к преувеличениям и поступкам опрометчивым, если не сказать безрассудным, Хусий же, напротив, поистине обдумывал трудности, хоть и с закрытыми глазами.

И он решил последовать совету Хусия. Он будет ждать, соберет к себе всех воинов, которых можно отыскать в этой земле, что была теперь его царством, а потом, в свое время, сойдется с Давидом на поле брани и уничтожит его.

Но Ахитофел не мог стерпеть, чтобы советы его отвергались, он призвал имя Господа и имя Вирсавии, ведь она была дочерью его сына. Если бы она была здесь! — вскричал он, не сознавая, сколь неприлично и предосудительно было бы ее присутствие у Авессалома, он был вне себя от гнева и ожесточения, оттого что царь Авессалом предпочел его советам советы Хусия; Хусий поднял веко свое и сострадательно посмотрел на Ахитофела, он видел, что ярость Ахитофела божественна, но все-таки поддержал своего царя: да, подожди твоего часа, собери войско, которому достанет силы истребить весь народ Давидов, не позволяй поспешности сердцу твоему!

Когда же Ахитофел пришел в себя, он оседлал осла и поехал в дом свой, в Гило, он оставил Авессалома, даже проклял его и, воротившись домой, поделил наследство свое между сыновьями, а потом повесился на балке перед домашним жертвенником, удавился пред очами Господа, Хусий же распространил слух, что удавился он петлею из собственной своей бороды.


Из Кедрона Вирсавия, и Давид, и Иоав, и Соломон, и народ пошли дальше через гору Елеонскую к долине Иордана.

Давид меж тем выпрямился на муле своем и время от времени обменивался словами с людьми, что были вокруг, — простыми словами утешения и ободрения, а когда встречали они мужчин и женщин, что, поникнув головою, печально стояли у дороги, он поднимал руки в знак привета, как бы говоря: это всего лишь исход, а после исхода будет возвращение, и даже возрождение.

Когда же иные глумились над ним, и издевались, и предавали его осмеянию за то, что теперь он был отвергнут, когда некоторые даже бросали в него грязью и камнями, он только говорил: оставьте их, ибо не ведают они, что творят, их устами говорит Господь, никто не может возвыситься, не будучи прежде унижен.

На восточном склоне Елеонской горы, на дороге Иерихонской, встретился им Сива, слуга Мемфивосфея, с парой навьюченных ослов, и на них хлебы, мехи с вином и виноградные лепешки. И Давид спросил, куда он направляется.

В Иерусалим, отвечал Сива. Господин мой Мемфивосфей будет иметь ослов, чтобы ездить, и вино, чтобы пить. Он ждет справедливости от царя Авессалома, ведь как-никак царь Саул был отцом его отца.

И прежде чем Вирсавия успела сказать хотя бы слово в защиту Мемфивосфея, Давид решил, что должно отнять у него все его достояние и подарить слуге его.

Да, поистине он почти оправился от колебаний и отчаяния.

Близ Маханаима, у потока Иавок, на том месте, где патриарх Иаков видел воинства ангелов Божиих, они остановились и стали там ждать.

Вирсавия велела послать гонца в Равву к царю Сови — никогда не сможет она забыть милую Равву, сказала она, — и к приемному отцу Мемфивосфея Махиру, который сжалился над Мемфивосфеем, прежде чем над ним сжалился Давид, и к Верзеллию, купцу, что владел родным своим городом Роглимом, вправду владел он всем — домами, скотом, людьми. И велела она сказать им: царь Давид и дом его нуждаются в пище, и палатках, и постелях, и вине, а также и в людях, воинах с мечами, и копьями, и луками.

Все это было теперь приготовлено для них у Маханаима: хлеб, и бобы, и мясо, и мед, Верзеллий прислал от самого Роглима стадо овец, и вина, и сливок, и сыров, что размером превосходили венец аммонитского царя. Прибавилось и воинов: из Галаада, из окрестностей Роглима, пришла тысяча воинов, из земли Аммонитской — три тысячи, из Маханаима и страны Гадовой — общим числом пять тысяч, и воины продолжали стекаться к ним со всех сторон, город Маханаим не вмещал такого количества, Давид и Иоав приказали главной их части расположиться у переправы, где Иаков, когда еще не было народа, боролся с одним из сынов Божиих и победил его.

Через двое суток Иоав смог окончательно исчислить войско: пятижды шесть тысяч.

И в душе Давида пробудился дух битвы, он давал воинам приказания и советы, проверял оружие и одежду, велел им упражняться в стрельбе из лука и в метании копья и в сражении на мечах, он снова мог проворно ходить, и исполнять танцы с дротиком, и одним прыжком вскакивать на своего мула, мысль о том, что он вновь вступит в брань, как бы стерла многие-многие годы, которые обыкновенно тяготили его и склоняли к земле. И куда бы он ни шел, повсюду следовали за ним Вирсавия и Соломон. И он говорил им: Дух Божий вновь со мною.

Когда же пришла весть, что Авессалом со всем своим войском собрался теперь в Ефремовом лесу, за Иорданом, на границе земель Аммонитских и Моавитских, Вирсавия сказала Давиду:

Ты более не воин, хорошо бы тебе посмотреть на себя со стороны: чрево у тебя слишком тяжелое, руки лишились крепких мускулов, глаза утонули во впадинах своих, плечи согнулись, — она говорила ласково, но и с насмешкою, насмешливо, но и с ласкою, — да, все, что у тебя осталось, это святость твоя и избранность, ради них будет сражение, но нельзя их подвергать опасности в сраженье.

И она спросила Иоава и народ: вправду ли должно ему подвергать свою жизнь опасности?

Нет, нет! Пусть он останется здесь, в Маханаиме!

А храбрые его сказали:

Если удача в битве отвернется от нас, пусть вынесут его из города, пусть он будет тогда вместо ковчега, вместо Господа, тогда будет он один то же, что нас десять тысяч!

Когда войско выходило, Вирсавия, Давид и Соломон стояли у городских ворот. И каждому начальнику и каждому отряду воинов Давид говорил: сберегите мне сына моего Авессалома, не причините ему вреда, ведь он не вполне понимал, что творит, он еще дитя. Когда же последний прошел мимо, когда никто уже не мог его слышать, он вскричал:

Ибо знайте, я люблю его!

_

Два дня и одну ночь продолжалось сражение, двадцать тысяч человек были поражены, земля меж деревьев, а были это преимущественно дубы, тамариски и теревинфы, кишела воинами и покрылась кровью и израненными телами, лес Ефремов таков, что от утренней до полуденной жертвы добрый ходок может обежать вокруг него.


На второй день вечером Авессалом уже видел, что потерял слишком много воинов, что битву эту нельзя ни выиграть, ни проиграть, но он не хотел убегать, нет, он не хотел быть убегающим царем, каким был Давид, и решил он ехать верхом в Маханаим и сдаться на милость отца своего, вернее, оба они могли сдаться на милость друг друга.

Он направил своего мула на север, к Рамофу, это был город, где народ из колена Гадова давал убежище убийцам; раньше он приметил источник у этой дороги, а мул его томился жаждой, и ненароком попал он в кусты роз, густые кусты роз под двумя теревинфами, и он подумал: мечом я прорублю себе дорогу в кустарнике. Но мул испугался шипов на кустах и резких движений Авессалома, когда тот рубил мечом вокруг себя, и взбрыкнул копытами, и стал на дыбы.

Как раз в эту минуту подскакали к кустарнику два из воинов Иоава, и они увидели друг друга — Авессалом и эти два воина. Авессалом сунул меч в ножны и хотел было снять с плеча лук, колчан со стрелами висел впереди него, он легко мог достать его левой рукой. Но тут крепкий розовый шип вонзился мулу в подглазье, и тот, обезумев от страха, ринулся в сторону, Авессалома подбросило в седле, и волоса его, те самые волоса, что остриженные были тяжелее новорожденного ягненка, запутались в ветвях теревинфа, и он повис между небом и землею, а мул убежал своею дорогой. Авессалом попытался выхватить меч, ведь мечом можно бы обрезать ветви, державшие его, или хоть пышные волосы, но тщетно, вся сила его уходила на само висение и барахтанье, ветвь раскачивалась, так что ноги его порою касались пальцами земли и давали ему опору, необходимую, чтобы не сломалась шея; Давидовы воины несколько времени наблюдали за ним, а потом поспешили к Иоаву.

И Иоав спросил:

Вы убили его?

Нет, ответили воины, мы его не убили. Царь сказал: не причините Авессалому вреда, он ведь еще дитя.

Но Иоав сказал: дитя! Он уже прожил мужской возраст!

И он сам поехал к кустам роз и к теревинфу, где висел Авессалом.

Тот уже не боролся со своим мечом и мертв не был, но тело его утомилось и ослабело, лицо было изодрано, будто рассвирепевшая женщина исцарапала его до крови своими ногтями, и когда увидел он Иоава, то сразу понял, что произойдет, он не молил о пощаде, недостало ему сил молить о пощаде, все, что он мог выдавить израненными губами, было:

Каков же есть Господь?!

Иоав ответил не вдруг, до сих пор никто не задавал ему подобного вопроса, он подумал, что Авессалом вправду спросил его, не уразумел он, что Авессалом просто хотел сказать себе: бессмысленна жизнь человека, не должно было Господу создавать нас!

В конце концов Иоав ответил на его вопрос.

Господь тяжел, сказал он. Наш Бог самый тяжелый в мирозданье. Он тяготит тебя так, что шея твоя скоро сломается. Он — сама тяжесть.

Ведь именно это и видел Иоав в Боге — Его тяжесть: он видел, как валятся камни, падают воины, рушатся стены, оседают наземь под непомерным грузом ослы и верблюды, гибнут царства. Все неумолимо повергалось на землю под тяжестью Бога.

И Авессалом попытался изобразить на лице своем улыбку, но судорога усталости не помешала ему, и Иоав трижды пронзил его копьем и приказал людям, что следовали за ним, — были это десять отроков, которые всегда сопровождали его, — снять Авессалома с дерева и убить совсем.


После этого велел Иоав трубить трубами, дабы услышал народ, что сражение окончено, и послал двух пеших гонцов с вестью к царю Давиду, надлежало им сказать ему правду, что он наверное победил, и наверное вновь царь в Иерусалиме, и большинство врагов его наверное мертвы.

И он велел похоронить Авессалома в Ефремовом лесу под большою кучей камней. Есть памятник Авессалома в Иосафатовой долине, но он ненастоящий.

Давид увидел гонца, спешащего к городу, но зрение его было уже не столь острым, чтобы мог он различить особенные его черты, и он спросил: кто это?

И сторож, что стоял подле него, ответил: он бежит, опустив руки, наклонясь вперед, на полусогнутых ногах, такова походка молодого Ахимааса, сына первосвященника.

Он не бежал бы так проворно, если бы весть его не была радостной, сказал царь.

И Ахимаас, с трудом переводя дух, пал ниц пред царем.

Благословен Господь… — выдавил он.

Да, сказал Давид, благословен Господь.

И продолжал Ахимаас: Бог твой, предавший… людей, которые подняли… руки свои на тебя.

И царь вскричал:

Возрадуйтесь! Честь и слава Господу!

А потом он спросил:

Благополучен ли сын мой, отрок Авессалом?

Я видел большое волнение, тяжело дыша, сказал Ахимаас. Люди складывали большую кучу камней. Но я не знаю, что там было.

И вот пришел второй гонец, ефиоплянин, он бегал не так проворно, как Ахимаас. И Давид спросил его то же:

Благополучен ли отрок Авессалом?

И ефиоплянин ответил:

Да будет с врагами твоими то же, что постигло отрока, который отошел в преисподнюю, к мертвым!

И поразила царя Давида тяжкая печаль, которая удивила даже его самого, он пошатнулся, но стоял прямо, благодаря тому, что опирался на руку Вирсавии, и застонал он и заплакал, как оставленный ребенок. Сын мой Авессалом, горестно повторял он, сын мой, сын мой Авессалом, о, кто дал бы мне умереть вместо тебя! И Вирсавия вместе с Соломоном поддерживали его и повели его вверх по лестнице в горницу над ворогами, и он не переставал плакать и скорбно восклицать, пока слезы не иссякли и голос не пропал.

И охватило народ великое смущение, одни горевали вместе с царем, другие радовались с ним вместе, трудно им было понять, как следует вести себя, иные говорили, что не велел он ни радоваться, ни горевать, иные — что велел он и то и другое, ведь, с одной стороны, он воистину вскричал: возрадуйтесь! — с другой же стороны, горько оплакивал смерть Авессалома, и в конце концов народ решил, что волен свободно выбирать меж печалью и радостью, а подобная свобода была для большинства тяжким, почти невыносимым бременем.


Вирсавия была у Давида в горнице над воротами. Она распорядилась устроить ему постель из овечьих шкур и велела принести вина и неквашеных слезных лепешек из пшеницы и изюма и возжгла курения, так что воздух наполнился тяжким запахом скорби, а когда царь уснул, она велела Соломону бодрствовать над ним, если же он проснется и спросит о ней, пусть Соломон скажет, что она измученная уснула в комнате начальника позади этой горницы.

Потом она пошла к Иоаву и заставила его трижды повторить рассказ о том, как умер Авессалом, она хотела знать каждое слово, что было сказано, и каждое движение, что было сделано, и все время она плакала навзрыд и била себя по ляжкам; он был единственный! — твердила она, он был единственный! И еще: ах, если бы мне довелось ответить на его вопрос о Господе! И Иоав был очень растроган, увидев, сколь искренне разделяет она скорбь царя. Когда же она вдруг поспешно бросилась к нему, и растопырила пальцы, и стала царапать ногтями лицо его и глаза, он никак не мог понять ее, схватил за руки, и дал ей наплакаться и нарыдаться досыта, и только потом отпустил ее. Но она не попросила у него прощения, думала наверное, что было бы только правильно и справедливо до крови изранить ему лицо и выцарапать глаза.

И она отрезала прядь своих волос, средь которых было теперь столько же седых, сколько и черных, и послала одного из отроков Иоава похоронить эту прядь в куче камней над Авессаломом.


Ионадав, сын брата Давидова, тот, что был другом всем, тоже пал в Ефремовом лесу и был назван среди других, кто-то закалал его и только после этого обнаружил, кто он был, но никто не спросил о нем, никто не принес жертвы ради него, никто не спросил даже, на чьей стороне он был убит, хоть, может статься, он и сам этого не знал.


Иоав же пошел к царю, сидел и смотрел на спящего, видел морщинистое его лицо, которое и во сне было замкнуто и непостижимо. Иоав провел рукой по собственным щекам и лбу и с удивлением ощутил, сколь гладкой была по-прежнему его кожа; царь лишь на пять лет старше меня, подумал он, но беспечальность войны уберегла меня от старости; и, когда царь наконец проснулся, он сказал ему:

Нет, Вирсавии здесь нет.

Где же она?

Она совершает погребальную жертву над Авессаломом.

И за меня тоже?

Да. И за тебя.

Тогда царь успокоился, и Иоав продолжил: ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, спасших ныне жизнь твою, и жизнь Вирсавии и Соломона, и жизнь сыновей и дочерей твоих, кроме Авессалома, и жизнь жен и жизнь наложниц твоих.

Они безразличны мне, сказал Давид, не называя, кого он имеет в виду.

Ты любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, сказал Иоав. Ничто для тебя мы все, ибо сегодня мы узнали, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли и были похоронены под кучею камней, то тебе было бы приятно.

Ты думаешь, он домогался ее? — сказал Давид, и голос его был нерешителен, будто он вовсе и не желал получить ответ на свой вопрос.

Кого?

Вирсавии.

Иоав призадумался, ибо ответить должно было скорее хитро, нежелиправдиво.

Да, сказал он в конце концов. Домогался.

Казалось, Давид ожидал именно такого ответа, даже алкал его, лицо его успокоилось, и он сказал: я никогда не говорил того, что ты утверждаешь.

Итак, продолжал Иоав, если не считаешь ты, что мы все никуда не годны и дела наши тщеславны, тогда встань, выйди и поговори к сердцу рабов твоих: ибо, если ты не выйдешь, в эту ночь не останется у тебя ни одного человека!

Да, сказал Давид. Я иду.

Если ты не выйдешь, добавил Иоав, это будет для тебя хуже всех бедствий, какие находили на тебя от юности твоей доныне.

Но хотя Давид воистину последовал за Иоавом, он сказал ему, сказал горестно и со вздохом, так что Иоав не мог усомниться в его искренности: царь умер. Да, царь и вправду умер.


Однако ж народ уже разбежался, смятение прогнало всех и каждого по домам.

Только когда просидел Давид у ворот Маханаима три дня, вновь собрались к нему представители всех колен народа его, но не было никого из колена Иудина, того, что последовало за Авессаломом. И Вирсавия, и Соломон, и Верзеллий, купец из Роглима, все время стояли подле него, они раздавали подношения народу, сыры и виноградные лепешки и медные украшения и говорили вместо царя, сам же он только сидел, безмолвный и мрачный, а в сердце своем, может статься, даже отсутствующий, совсем как Господь на ковчеге в Иерусалиме.

Царь, говорили они, избавил нас от рук врагов наших, теперь же он сам бежал из земли сей, от Авессалома, но Авессалом, которого мы помазали в царя над нами, умер на войне, похоронен под кучей камней, почему же теперь вы медлите возвратить царя?

И они послали через священников сказать народу Иудину, что один из них, может быть Амессай, поставленный над войском Авессалома, мог бы стать теперь военачальником вместо Иоава, если только захотят они возвратить царя Давида, Иоав теперь вошел в преклонные лета, говорили они, пусть он бережет свои последние силы для имений своих и жен.

Наконец сказал кое-что и Давид: поистине Амессай будет военачальником при мне, я наследую Авессалому, его военачальник будет моим военачальником, и я отвергну Иоава, который убил невинного отрока, сына моего.

И тогда народ колена Иудина тоже стал просить Давида возвратиться в Иерусалим. И как дар примирения послали они Вирсавии ассирийских коней Авессалома и двухколесную колесницу, что оставалась в Иерусалиме, Авессалом хотел сохранить колесницу и лошадей для большого праздника воцарения, в переднем дворе у скинии Господней.


И вот отправились они обратно в Иерусалим, впереди бесстыдно, прямо-таки нагло катила колесница Вирсавии, ибо Вирсавия рассудила, что так будет лучше всего и умнее, ведь и колесница, и четверка коней могут повредиться в толпе позади царя, подле нее ехал на муле Соломон, на луке седла у него был киннор Шевании, который его мать царица подарила ему. Царь же восседал на царском своем муле, том самом, которого Нафан помазал в царские мулы и который более двух десятков лет носил его во дни радостных праздников и во дни печали, вот и теперь тоже, нес от свержения к новому воцарению, даже возрождению.

У реки Иордан встречало их великое множество иудеев и Мемфивосфей; он не омывал ног своих, не заботился о бороде своей и не мыл одежд своих с того дня, как вышел царь, и никто не подавал ему вина с тех пор, как Авессалом поднес ему чашу в знак приветствия, вот почему он мог сидеть распрямившись в носилках меж двух ослов; увидевши Давида, он пронзительно закричал от радости, он жаждал пощады, как пьяница жаждет вина, он исчахнет, если не изопьет прощения из рук царя. Поистине, уверял он, поистине был он обманут слугою своим Сивой, о ту пору, когда царь Давид встретил Сиву на дороге Иерихонской, он, Мемфивосфей, пребывал в страшном и приятном сне, который длился три года, и в том, что остался он в Иерусалиме, виноват этот сон, если бы он бодрствовал, то поднял бы меч свой в защиту царя, а он не способен был ни вести послать, ни приказаний, но теперь ему хочется забыть все это, истребить из памяти, и утраченное свое имущество, и погибшую жизнь, он впадет в сон забвения, как младенец, лишь бы возвратился царь к столу своему.

И Давид повелел, чтобы половина давнего Мемфивосфеева имущества была возвращена ему. И подумал: мнимого имущества.

Повсюду, где проезжали они, народ чествовал их и приветствовал с почтением и любовью, многие от любви плакали навзрыд, те, кто при исходе насмехались над ними и бросали в них грязью и камнями, теперь рассыпали на дороге пальмовые листья, и слуги спросили царя: что делать нам с теми, кто в один час насмехается, и бросает камни, и проклинает, а в другой рассыпает пальмовые листья, и благословляет, и плачет от любви? Но царь Давид только улыбнулся тою особенной напряженной и застывшей улыбкой, которая теперь почти всегда была на лице его, и отмахнулся обеими руками, что означало: они лишь народ, исполняющий свои обязанности, переменчивость — божественна, в ней простодушие, которое Господь вдохнул в них, я призываю на них милость Божию, и более ничего.


В Иерусалиме встретил их еще один из царских сыновей, надумавший стать тем, кто придет, был это Адония, рожденный Давиду, когда он правил в Хевроне, от Аггифы, одной из десяти жен, что оставались в Иерусалиме. Он поселился в доме Авессалома и взял себе его жен и дочерей, взял от Авессалома все без исключения, он был новый Авессалом, с тою лишь разницей, что он приведет все к счастливому концу.

_

Писец, мой домашний бог ждал меня, никто его не украл, никто над ним не надругался, я помазала его, а больше ничего с ним не делала. Однако он ждал меня.

Он не божествен. Но свят.

Божественное — поприще Господа. Святое — поприще человека. Не знаю…

Мне кажется, будто мы совершили всего лишь короткое путешествие в Маханаим. А ведь мы успели и потерять царство, и вновь его обрести.

По-моему, Давид более не обращает внимания на глубочайшее различие между «потерять» и «обрести».

Он часто бывает в скинии Господней; я — священник по примеру Мелхиседека, говорит он. Мелхиседек был и священником, и царем здесь, в Иерусалиме, до прихода Давида, может статься, он был и Самим Господом, я не знаю, но имя его — одно из имен Всевышнего, ибо зовется он Царь Правды. Служители Божии носят его, и носилки его похожи на ковчег Господень, он восседает под крыльями херувимов. Да, я говорю о царе Давиде.

Я принимала послов от царей Екбатаны, Киттима и Силома. И они подарили мне благовония, овец с ягнятами и носилки, которые носят шестеро слуг.

Послу из Екбатаны я сказала, что нет на свете ничего прекраснее коней.

Царский сын Адония пытался совершить то же, что и Авессалом. Однако ж бедному Адонии никогда не сравниться с Авессаломом, он лишь бледное его подобие, Авессалом имел святость и силу, у Адонии же есть одна только алчность. Адония таков, каков был бы Мемфивосфей, если б возжаждал власти.

Несколько священников и Иоав поддержали его. Священники полагают, что царь слишком глубоко проник в священнослужение, они хотят сохранить Господа для себя. Иоав хочет вновь стать начальником над войском, и Адония обещал ему это.

У источника Рогель Адония объявил себя царем, сам объявил себя царем, то, что случилось, есть то, что случится, а прежде он велел слугам своим спросить у меня совета. И я сказала: делай, как тебе угодно, все вещи пребывают в покое на своих местах, если никто не приводит их в движение, в конце концов должно царю Давиду решить, кто же придет после него, иди к источнику Рогель и объяви себя царем, и пусть случится то, что должно случиться.

Источник Рогель расположен там, где царский сад переходит в долину Енном, там венчали царей, прежде чем пришел сюда Давид.

Перед тем как отправились Иоав и Адония к источнику Рогель, Иоав убил Амессая, начальника над войском, поразил его собственным своим мечом. Амессай должен был созвать иудеев, чтобы подавить возмущение в колене Вениаминовом, так я приказала, надлежало ему возвратиться в Иерусалим через три дня, но промедлил он более назначенного ему времени. Тогда Иоав вышел ему навстречу, сказавши Давиду: Амессай обманул тебя! И встретил Иоав Амессая, и обнял, взявши его за бороду, и поразил его в живот своим мечом, так что выпали внутренности его на землю, жестокость мужей друг к другу непостижима, короткий и быстрый удар наискось снизу.

И когда Адония велел трубить трубами, и избрал сам себя, и думал, что он царь, — тогда я пошла к Давиду. И был со мною Нафан, он возвратился сюда, я намеренно призвала его только ради этого, Нафан сказал мне: да, ты — тот, кто.

И я вошла к Давиду и сказала:

Помнишь ли, как дал ты мне клятву, что Соломон будет тем, кто придет?

Да, сказал Давид. Помню.

А теперь, вот, Адония воцарился, сказала я. И ты не знаешь о том.

Я — царь, сказал Давид.

Адония затрубил трубою и велел призвать к себе всех царских сыновей, он заколол тучных тельцов и овец для праздника воцарения, священники и Иоав тоже с ним.

В эту минуту вошел Нафан, он стоял у двери, я сказала ему: войди, когда я произнесу имя Иоава.

Зрение царя теперь очень притупилось, и я сказала: вот, пророк Нафан здесь.

И Давид сказал: пророк Нафан.

Господин мой царь, спросил Нафан, сказал ли ты, что Адония — тот, кто придет после тебя? Повсюду в городе я слышу крики: «Да живет царь Адония!» И у источника Рогель готовятся к празднику воцарения, и ни меня, ни Вирсавию, ни Соломона не пригласили туда. Не сталось ли это и вправду по воле господина моего царя?

И Давид сказал:

Позовите ко мне Вирсавию!

И я сказала:

Я еще здесь.

Я обещал тебе и клялся, сказал он, я помню, то была ночь, которая отвратительно пахла кровью, ночь в палатке из ослиных шкур, мы были одни и полны хмельной любовью, и тогда я обещал, что Соломон будет тем, кто придет, то была ночь, когда ты убила Шеванию, мне никогда не забыть ее.

Ты знал? — спросила я.

Как же я мог не знать этого? — сказал он. У тебя не было выбора, бедный отрок сам во всем виноват.

Шевания? — сказал Нафан, ведь он ничего не знал.

Да, сказала я, Шевания.

Тогда я думал, что все мои обещания как дуновение ветра, сказал царь. Я думал, будто могу обещать что угодно. Потому и поклялся клятвой.

Да, сказала я. Этого я никогда не забуду.

Но Господь взял меня в руку Свою и вновь поднял меня на престол. И Он превратил дуновения мои в бури, а клятвы мои — в скалы.

Да, сказала я. Скалы.

Вот почему Соломон — тот, кто придет, он сядет на престоле моем после меня и будет сидеть на царском муле, и первосвященник Садок и пророк Нафан помажут его в грядущего царя над Израилем.

И мы все сказали: аминь.

И Соломон был помазан, и сел на царского мула, и весь народ в Иерусалиме восклицал: да живет царь Соломон! И играл народ на свирелях и рассыпал под ноги ему пальмовые листья, и Адония очень испугался, нет, он даже мнимым царем не был, он сразу поспешил к скинии Господней, и бросился к жертвеннику, и ухватился за роги его, ибо там никто не мог его убить.

И я сказала Соломону: от него тебе ничего опасаться не надобно, отпусти его, поклянись ему своею клятвой, что не убьешь его. И Соломон дал ему свою клятву, и Адония с миром ушел в дом свой, в дом Авессалома.

Давид же призвал Соломона к себе и объяснил ему, кого должно умертвить мечом; вот, скоро я отойду в путь всей земли, сказал он Соломону, ты же будь тверд и будь мужествен. Прежде всего Иоав, всю жизнь свою он ходил по колено в крови, он умертвил Амессая, военачальника, и он умертвил любимого сына моего, отрока Авессалома, и потому не отпусти седины его мирно в преисподнюю. Далее, не оставь безнаказанными тех, что злословили меня тяжким злословием, когда Авессалом обманом свергнул меня с престола, тех, что потом благословляли меня и плакали от любви, когда я возвратился, ты знаешь, что тебе сделать с ними, чтобы низвести седину их в крови в преисподнюю.

Все это Соломон должен был исполнить, когда царь умрет.

Да живет царь вечно, да умрет он скоро!

Он прекратил большие вечерние трапезы. Мемфивосфей погружен в глубокий сон, а если пробуждается порою, подле него всегда слуга с чашею вина.

После того как прекратил царь вечерние трапезы, он все больше худел, ел он теперь разве что немного жертвенного мяса в скинии, жевал кусочки вареного мяса, члены его отощали, кости прилипли к коже, чрево опало, и зубов не осталось.

Соломон каждый день упражняется на кинноре, царю Давиду нравится слушать его игру. Петь царь Давид более не может и все-таки поет. Кадык его, похожий на рог жертвенника, прежде трепетал от пения диковинным образом, и он походил на павлиньего голубя, теперь же горло только дрожит, издавая странно надтреснутый, дребезжащий звук. Он делается все меньше, скоро ты, писец, не сможешь удержать его в маленьких силках твоих письмен.

Иоав еще ходит по дому, он знает, что обречен смерти, каждый день он приносит жертвы в скинии Господней, он чувствует над собою страшную тяжесть Господа, плечи его согнулись, походка стала шаркающей и спотыкающейся, Бог начал прижимать его к земле, ведь он знает, каков Бог.

Мне Иоав каждый день дарит смоквы, у него есть сад со смоковницами у подножия Кармила, он знает, что я люблю смоквы более всякой другой пищи. И он преподносит их будто жертву, которая неким образом могла бы оказаться полезной для него, первые смоквы, и смоквы осенние, и лепешки со смоквами, именно от смокв тело мое тяжелеет и внушает все больше почтения.

Тех десять жен, которые не последовали за нами в Маханаим и которыми Авессалом овладел в священном своем безумии, царь велел запереть в женском доме, никому не дозволено ни входить туда, ни выходить, еду им подают через отверстие в двери, они должны жить как вдовы, говорит он, это я так сказала, они скорбят по Авессалому, еду им ставят каждый день, но, быть может, все они уже умерли.

Иногда царь спрашивает:

Где Шафан? Я хочу, чтобы он играл мне. Шафан, отрок.

Тогда Соломон идет к нему и играет, и царь говорит: не забывай своих упражнений, Шафан! Музыка должна течь из-под правой твоей руки как священный елей и птичий щебет!

_

И вот поразил царя Давида телесный озноб, пронизывающий до костей. Случилось это в месяце зифе, когда всем остальным зной казался невыносимым. Сон удалился от него, и он все более напоминал видом одинокую птицу на кровле.

Его покрывали многими овечьими шкурами, теми, какими прежде махали пред лицом Господа, однако же царь непрерывно трясся и дрожал от холода.

А вино, которое Мемфивосфею щедро дарило тепло и сон, царь даже проглотить не мог, вытекало оно из углов рта.

И Вирсавия сказала: женщина — самое теплое из всех сотворенных существ, пусть поищут ему женщину в самом жарком возрасте.

Ибо знала она: цари и боги пробуждались к новой жизни, даже восставали из мертвых в искрящемся жаре, излучаемом юностью.

И нашли Ависагу Сунамитянку, Соломон нашел ее и нарек Суламитою по городу, где он отыскал ее. Люди говорили, что иссохшие деревья, которых она коснулась, через десять дней давали плоды и что бесплодные ослицы тотчас делались стельными, если она похлопывала их по ляжкам, вот потому-то Соломон и захотел увидеть ее, купцы вавилонские говорили, что подлинное ее имя Иштар, однажды ее вывели в пустыню, и в следах ее возросли цветущие розовые олеандры.

Когда Соломон увидел ее, он сей же час понял, что способна она исцелить царя; если же озноб в его теле противостанет Суламите-Ависаге — значит, царь неисцелим. Была Ависага смугла, ибо солнце опалило ее, а была она поставлена стеречь виноградники, зубы ее были как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, волоса длинные, черные и блестящие, а груди высокие, с острыми сосцами.

И легла Ависага Сунамитянка с царем, забралась под гору овечьих шкур, и те, что стояли поблизости, якобы слышали, что шептала она имя Фамари, а когда пальцы ее тронули лепешку из смокв, что лежала на гноящейся ране на шее царя, выросла из лепешки ветвь смоковницы с пышной листвою.

Двадцать восемь дней, все время чистоты своей, оставалась она подле царя.

Но он не познал ее, нет, когда увядшие руки его ощупывали ее тело, он не мог различить ее члены, он уже не знал с уверенностью, что есть груди, и чрево, и стыд, не помнил, для чего потребны эти разные члены, озноб сделал его пальцы слепыми.

И когда на двадцать восьмой день встала Ависага Сунамитянка с постели, царь Давид по-прежнему дрожал от холода, но с того боку, где прикасалась к нему Ависага, кожа его сделалась морщинистой и иссохшей.


Тогда Вирсавия приказала всем покинуть царский покой. И сняла она свои одежды и сама легла с ним.

В скором времени дрожь его утихла, и страшный холод отступил от его плоти. Вирсавия лежала на левом боку, Давид прижался к ней, как новорожденный ягненок к овце, заполз в ее тепло, будто младенец.


Будто тепло это было поистине единственно божественное, что воспринял он в жизни своей.


А она ощущала, как он исхудал, колени его, и таз, и локти врезались в ее плоть, будто оленьи рога, и она осторожно приподняла его голову и положила себе на плечо, чувствуя его дыхание на мочке уха.

И впервые за долгое-долгое время она услышала его голос.

Вирсавия, сказал он.

Да, отвечала она, очень тихо и осторожно, чтобы не спугнуть его.

Святое более не помогает мне, сказал он одышливо.

А когда-нибудь оно помогало тебе? — спросила она.

Не знаю, сказал он. И немного погодя: что есть святое?

Непостижимое и неопределенное — вот единственно святое, сказала она.

И тогда он спросил, спросил так, будто не иначе как всю жизнь ошибался:

Как же неопределенность становится святынею?

Когда мы понимаем, что она существует, отвечала Вирсавия, и когда осознаем, что она непостижима и неопределенна.

Я всегда искал святого у Господа, сказал он.

Да, сказала она. И наверное порою находил.

И он долго лежал молча, впитывая непостижимый жар, идущий от нее.

Потом наконец спросил, и голос его был тих, как едва внятный шепот, и она едва сумела разобрать его слова, он спросил запинаясь, почти испуганно, будто опасался, что у нее не будет ответа: каков есть Господь?

И она ответила немедля, из глубины защитительного своего тепла:

Он как я. Совершенно как я.

И она почувствовала, как он расслабился в ее объятиях, кости его и члены как бы обмякли, и дыхание успокоилось, будто он засыпал.

Но затем она услышала, как он тихо, почти неслышно повторил про себя ее слова, будто пытался охватить их во всей их беспредельности и уразуметь до конца непостижимый их смысл.

Он как ты, сказал он. Да, Он как ты.

И в едва внятном, почти беззвучном шепоте явственно слышалось счастье.

Потом они просто молча лежали рядом, она слышала, как дыхание его слабеет и замедляется, он жевал прядь волос, которую она правой рукою поднесла к его губам, и временами причмокивал устало и приглушенно, как засыпающий младенец.

И вот, когда она уже давно думала, что он спит, когда она уже была уверена, что он уснул навеки, он вдруг очень ясно и отчетливо произнес, и она ощутила кожею плеча дрожь его горла, дрожь, которую так часто видела и слышала, но никогда дотоле не ощущала: ты совершенна, Вирсавия. И совершенство — величайший твой изъян.

Таковы были последние слова царя Давида.

Погребли царя Давида в Иерусалиме. Вирсавия велела писцу записать его последние слова, то был псалом, один из самых длинных, какие он когда-либо слагал, и священники пели этот псалом в скинии Господней.

И воцарился теперь сын Давидов, Соломон. Но он был еще очень молод, он не хотел править царством, каждый день сидел со своими зодчими и писцами, он постоянно был занят тем, что совершит, когда войдет в зрелый возраст и в старость.

И Мемфивосфей тоже умер. Всего лишь через семь дней после царя. В Лодеваре, в земле Галаадской, есть его гробница, но она не настоящая.

А Вирсавия семь лет правила царством, в ее правление войско получило коней и колесницы из Эреха, что в земле Сенаар, четыре тысячи коней.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

«Писать начинают для того, чтобы выяснить, для чего начинают писать». Эти слова принадлежат замечательному шведскому писателю Торгни Линдгрену.

Он родился в 1938 году в городке Нуршё на севере Швеции. Его литературный дебют состоялся в 1965 году, когда Линдгрен выпустил первый сборник стихов. Но литературную известность ему принесли романы, рассказы и пьесы, переведенные на многие языки мира. Среди наиболее читаемых произведений Линдгрена — «Свет», «Бог любви Фрё», «Фигуры», «Похвала истине» и, конечно, повесть «Путь змея на скале», появление которой критика назвала событием в современной шведской литературе.

Эта повесть выходила и в русском переводе. Кроме того, в нашей стране были изданы романы «Пчелиный мед» и «Страшит тебя минута», цикл рассказов «Красавица Мираб» и сборник «Легенды».

Роман «Вирсавия» увидел свет в 1984 году. Он переведен на двадцать два языка. Газета «Свенска дагбладет» писала о нем: «Замечательный, более того, блестящий роман, он подобен старинной бронзе, которая кажется жесткой и неподатливой, но в то же время излучает мягкий, как бы отраженный свет».

В Швеции роман «Вирсавия» удостоен издательской премии «Эссельте», во Франции — премии «Фемина» за лучший зарубежный роман. Это лишь часть наград, которые Торгни Линдгрен получил за годы литературной деятельности. В 1991 году он стал членом Шведской академии.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


Оглавление

  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _____
  • _
  • _
  • _____
  • _
  • _
  • _
  • _____
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _
  • _____
  • _
  • _
  • _____
  • _
  • _
  • _
  • _
  • КОРОТКО ОБ АВТОРЕ