Антология странного рассказа [Алексей Карташов Резонер] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Антология странного рассказа





На обложке — Сергей Принь. Мальбрухт в поход собрался.

Графика — Евгений Вишневецкий, Энвер Изетов, Николай Кращин, Уника Цюрн

© Авторы, 2012 © С. Шаталов, составление, 2012

Виртуальное интервью c Ко Миробуши /поэт, танцор, в прошлом — странствующий монах/

В горах Ёсино

Долго, долго блуждал я

За облаком вслед.

Цветы весенние вишен

Я видел — в сердце моём.

Сайгё
¿. . .?
— В силу моей отчужденности бесконечная потенция слов покинула меня. Я хотел ослепнуть и умереть, влекомый теченьем реки. Я был посторонним в своей культуре. Разумеется, я люблю японскую поэзию, традиции, но я не есть «я прекрасной Японии». Я не мог забыть свою отчужденность и свою смерть, даже когда любил. Я не мог найти язык… язык сообщества. Я не хотел быть ничьим заложником, но я должен был решить, как тратить, куда направлять и как останавливать своё тело. Зачем? Конечно, тело есть некий излишек. Оно было для меня самым странным из моих событий. И я решил научить чуткое и дикое тело жить во все стороны света — это и есть, как мне думается, высокое говорение языком танца.

¿. . .?
— Это было в конце шестидесятых. Я пробовал себя в уличных представлениях, читал Ницше, потому что он мыслил своим телом, но я не мог нащупать путь танца в этом направлении, пока мой друг не познакомил меня с великим Тацуми Хиджиката, я отдал ему себя и обрел свои возможности. Но он не посвящал меня в Буто. Я учился танцу в кабаре. Здесь композиция растянута и многозначна — не менее, чем содержание. Здесь прошлое, будущее, отсутствие, гипотеза, неопределенность. Я пробовал это делать словами на рисовой бумаге, но им бесконечно не хватало света и тени.

— Между Японией и моею Японией — пропасть. Когда я покидаю страну— обе Японии рушатся. Отбелить и предать забвению невозможно. Достичь мысли в ее неподвижности — там, за пределом памяти, и вернуться. Расшатывать смыслы внутри себя, менять дыхание. Менять язык на язык дальнего плавания, на язык ветра, солнца. Но едва услышу «Птица летит», как я снова не здесь.

¿. . .?
— Мой учитель — та синева, которая проступает на горных хребтах и, порою, у моря. Крутизна склонов — также из моих учителей: балансируя, устоять. С этой точки начинается танец: тело вынуждено создать свое пространство и время. Тело ли (слово ли?), уже — всегда подверженное — изменению, подвергает изменению нечто, ему неподвластное. Моя кожа, мои ногти, мои волосы движутся, входя в соприкосновение с воздухом, с другой жизнью, и я обретаю внутри себя пронзительный текст. Текст, чуждый всей прежней жизни. Мне даже не за что зацепиться…

¿. . .?
— Когда я говорю, что пошел в школу Хиджиката, обычно восклицают: «О, так Вы Буто-танцор!» Я не возражаю. Но в Буто нет истории, есть только бесконечная длительность «мига белизны». Ты должен прекратить выражать свою историю. Этот парадокс — сущность Буто. Это сущность всего, что вдруг (!) Когда образом своей жизни, молитвенностью своей жизни ты заслужил это ВДРУГ.

¿. . .?
— Дыхание. Дикое, чуткое дыхание, воздух тонкий, как кожа. Странствующее дыхание. Дыханье голодного зверя. Вязкое, резиновое дыхание. Дыханье, дарящее тебе полумесяц. Дыхание рыбы в илистой топи. Дыхание грибов под кедровыми иглами. Как дыхание на горных вершинах — как выстрел или побег в жест, в слово.

¿. . .?
— Пока у нас с танцем лишь белый ключ. Мы продолжаем репетиции. Я не знаю, что за дверь будет открыта этим ключом. Вероятно, это будет решительное расставание с движением естественной жизни и переход в нечто иное — надмирное, где каждый поворот тела очертит новое солнце.

АВСТРАЛИЯ



Татьяна Бонч-Осмоловская /Сидней/

Противоядие

Субботним июньским вечером, когда черные какаду мчатся, разрывая воздух ядовитыми криками, над выложенными румяной черепицей крышами, суета в Ланцестоне стихает: магазины закрывают двери и ставни, чулочная и табачная фабрика останавливаются до рассвета и колокольня скрывается за подушкой тумана. В сумраке стихают карминно-лимонные аккорды зимней листвы, вспыхнув напоследок, гаснет в небе полотно заката, замолкают, укладываясь в пуховые постели, чайки и дети. Только в одном доме на мощеной булыжником Сисайд-авеню кипит веселье.

Если открыть высокую дубовую дверь, на улицу выплеснутся