Стойкий оловянный Уотсон [what_alchemy] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

what_alchemy Стойкий оловянный Уотсон

Джон помнит битвы.

Стоит только задуматься, как он во всех подробностях видит ослепительный блеск афганского солнца и рожденные им тени в горных долинах. Сосредоточившись, он вновь слышит отрывистый северный акцент майора: заходить с фланга, наступать, не открывать огня… Еще жив в памяти тела миг полного спокойствия, когда все чувства обострены до предела и палец ложится на курок с уверенностью новоиспеченного фанатика. Джон знает медный вкус паники и крови — эти грязные монеты не стоят металла, на котором их отчеканили.

Все это будит его по ночам, и сердце тогда выбивает неровное стаккато, а указательный палец жмет и жмет на невидимый курок. Тщетно стараясь унять боль памяти, Джон растирает две свои совершенно здоровые ноги.

* * *
— Я понимаю, что это ложная память, — говорит Джон Элле, своему психотерапевту, которая не сводит с него темных, непреклонных глаз. — Я знаю, что ничего этого не было, так что…

— Так что?

Она так часто повторяет за ним обрывки фраз, что теперь, кажется, эти повторы начинают провоцировать у него дрожь в левой руке.

— Так, может, хватит? — спрашивает он. — Я умею отличать фантазию от реальности, ура мне.

— Джон. Вы знаете, что все не так просто. Мы уже об этом говорили.

Джон считает до десяти и выдыхает — воздух, что еще недавно горел в его легких, вот удивительно, выходит наружу холодным.

— Я не хочу разводить с вами философский диспут. Давайте вы просто подпишете бумажку, скажете, что курс успешно пройден, и мы честно друг от друга отстанем.

— Тогда объясните мне разницу между фантазией и реальностью, раз уж она так для вас очевидна.

Джон закрывает глаза. Они уже не первый раз на этом застревают. Элла все придирается и придирается к этим двум определениям, и не дает говорить о важном — о том, что их жизнь, все их жизни, теперь едва ли «реальность», но и не «фантазия» тоже.

— Я — солдат, — отвечает он. Он делает вдох, как его научили, и задерживает дыхание. — Я был солдатом.

— Какого рода?

— Стойким, — Джон не в силах удержаться от нотки сарказма.

Элла чуть наклоняет голову. Джон вздыхает и добавляет:

— Одноногим. Меня всегда оставляли в картонной коробке под кроватью, когда все остальные играли в войну.

— А теперь?

— А теперь я дерьмо собачье, и стук моего собственного сердца выводит меня из себя, вы это хотите услышать?

Элла откидывается на спинку кресла и скрещивает ноги по-другому. Закрывает блокнот.

— Джон, — говорит. — Вы понимаете, что это звучит как угроза нанесения вреда самому себе?

— Я помню, как отслаивалась краска на моей униформе! Я помню этого чумазого мальчишку, который ни разу, черт побери, со мной не сыграл! И я также знаю, я знаю, что не дал Мюррею истечь кровью в пустыне, хотя мое плечо разворотила пуля. Как это можно терпеть?! Как это вы терпите?

Элла молчит несколько мучительных секунд, а Джону во время этой паузы хочется только орать. Она так и не рассказала ему, откуда она сама; даже ни разу не намекнула, кто ее написал. На все расспросы Элла отвечает: «Не обо мне речь, Джон» — и заставляет его говорить о том, каково было олову превращаться в живую кость. Ей угодны все мучительные подробности трансформации.

— Кому-то из нас повезло больше, — наконец произносит психотерапевт. — Кто-то был фарфоровой куклой, которая пылилась на полки и ждала подходящую девочку. Некоторые были протертыми плюшевыми игрушками, настолько любимыми, что единственной их печалью была лезущая из швов вата. Но вы — солдат. И в прошлой жизни, и в этой. Это нелегко, Джон. Я пытаюсь облегчить вам жизнь, а не усложнить ее. Пожалуйста, помогите мне.

Джон смотрит в окно. Ему удивительно, как солнце может светить, а деревья и трава зеленеть, когда этот мир покинуло волшебство.

* * *
Джон помнит Стэмфорда по медицинскому колледжу, где никогда не учился. Заявив, что в Бартсе есть человек, с которым Джону обязательно нужно познакомиться, Стэмфорд тащит его за собой.

— Собеседник из меня никудышный, — пытается возразить Джон.

Но в глазах Стэмфорда он видит блеск, который Джон раньше за ним не замечал; игра бликов и тени, что наводит на мысли обо всех мифических трикстерах от Африки до Скандинавии. Только Джон открывает рот, чтобы спросить, откуда Стэмфорд на самом деле, как понимает, что остался в лаборатории наедине с каким-то незнакомцем, а чертов Майк пропал как не было.

Незнакомец бледен, темноволос, закутан в самое дорогое в Британии пальто на заказ и обращается к Джону, даже не подняв глаз от микроскопа.

— Ганс Христиан Андерсон, общее происхождение, очень предусмотрительно со стороны Майка.

Джон переносит вес с ноги на ногу, опираясь на трость.

— Прошу прощения?

Правая рука незнакомца сжимается на колесике микроскопа; пальцы у него белые, нервные.

— Да только посмотрите на себя. Хромаете, как будто вчера были последним отлиты из оловянной ложки и у вас все еще только одна нога.

Джона замирает, готовый ринуться в рукопашную по малейшему сигналу, распрямляет плечи.

— Что?

Незнакомец наконец поднимает взгляд, и у Джона перехватывает дыхание, как будто он никогда не умел дышать, как будто его легкие — выдумка, сродни ложным воспоминаниям; как будто он до сих пор сделан из олова, покрашен дешевой краской и лежит носом в ковер, пока его братья штурмуют картонный дворец.

Незнакомец встает, пальто опадает складками вдоль тела, и…

— Боже ты мой, — бормочет Джон, потому что там, где должна быть левая рука незнакомца, вместо этого крыло — белое, точно платье принцессы, сильное, точно рыцарская длань; расправленное, оно занимает всю комнату.

Рядом с этим крылом сам Джон семи сантиметров в высоту, и на плече у него мушкет. Рядом с этим крылом Джон не знает, на каком он свете: старая жизнь накладывается на новую или наоборот.

— Летом я линяю. Это будет вам мешать?

— Я… что?

— Потенциальные деловые партнеры должны знать друг о друге худшее.

Болезненно неживая улыбка рассекает лицо незнакомца в пародии на доброжелательность.

— Кто сказал что-то о деловых партнерах?

Глаза цвета пыльцы фей пронзают Джона насквозь; он чувствует, будто в легких кончился в кислород — впервые эти тяжелые воздушные мешки и в самом деле стали нужны.

— Ты скучаешь по своей балерине, не так ли?

Его собеседник складывает крыло вдоль тела и накидывает пальто: Джону становится видно, что его подогнали, чтобы можно было носить поверх крыла, не жертвуя безупречным покроем. Незнакомец разворачивается, театрально взметнув фалды, и лебедем скользит к выходу.

— Ты скучаешь по своему мальчику, по твоим братьям по оружию, даже по тому ужасному гоблину из табакерки. Тебе не хватает поля битвы, но в этом мире таких сражений не бывает, — он замирает на пороге. — Приходи ко мне домой завтра в шесть вечера, поговорим о деле.

Он успевает почти выйти из лаборатории, когда Джону удается вытолкнуть из пересохшего горла вопрос:

— Что, вот так просто?

— Вот так просто что?

— Мы только что познакомились и уже собираемся вместе вести какие-то дела?

— Проблемы?

— Меня притащил сюда… старый друг. Я не планировал искать партнера. Мы друг о друге ничего не знаем. И уж точно я не знаю, где вы живете. Я даже не знаю вашего имени.

Этот взгляд пронзает насквозь.

— Я знаю, что вы хотите вернуть сказки, — говорит незнакомец.

Джона ведет, и только трость сохраняет неподвижность в этом неверном мире. Незнакомец вылетает за порог, потом вновь заглядывает в лабораторию.

— Меня зовут Шерлок Холмс, а адрес, который вам нужен — 221 Б по Бейкер-стрит.

* * *
— Я поискал тебя в Интернете вчера вечером.

— Ну и? — Холмс рисуется, практически не скрываясь. — Что думаешь?

— Двенадцать братьев? Королевы-мстительницы? Заколдованные рубашки? Волшебство покинуло мир, Шерлок. Я думал… — Джон обрывает себя и думает, не слишком ли бестактно напомнить об огромной белой обезьяне; или, иными словами, о гигантском лебедином крыле.

Крыло на секунду вздрагивает, расправляясь, и вновь укладывается вдоль спины Шерлока. Он повторяет этот свой фирменный фокус: глядит прямо сквозь Джонову плоть и кровь, сквозь грудь, набитую бесполезными органами, и знает о нем все.

— Ты думал, что такой как я больше не может существовать в этом мире, — произносит он. — Ты думал, что говорящие игрушки и чудовища-интриганы остались в прошлом, прошлое превратилось в игру воображения, и даже память о нем скоро истает, а ты останешься единственным, кто будет все еще уверен, что истории в книжках были исторической правдой, а не назидательными побасенками для детей. Ты думал, что ты один.

Джон не может вымолвить ни слова, однако все еще способен выдерживать этот нечеловеческий взгляд.

— Что ж, — говорит Шерлок. Он прочищает горло и глядит в сторону. Крыло дергается, но не расправляется. — Я тоже так думал.

* * *
В 221-Б полно сказочных книг. Это не только истории братьев Гримм или старого папаши Андерсона, но и индонезийские народные сказки и мифы американских индейцев, а еще — записи устных преданий из мест, о которых Джон раньше даже не слышал. Джон узнает, что Шерлок самостоятельно изучил несколько малоизвестных языков, чтобы прочесть это все, незатемненное переводом. Сам Джон после случившегося с ним и думать не может о том, чтобы открыть книгу сказок. Он уже знает, что в этом не отличается от большинства новых людей. Он также знает, что большинство новых людей стараются как-то переплести новые жизни со старыми — а потом и потихоньку заменить старое новым. Они понемногу забывают, что принцессы чувствуют горох сквозь двадцать пуховых перин; что порой женщины, сотканные из лютой стужи, проносятся в санях по улицам городов и выманивают мальчиков из родных домов; что не стоит трогать яблоки, ибо те сочатся ядом. Джон же вспоминал Афганистан медью на языке, и думал, что мог бы (не смог бы ни за что) тоже забыть.

Но Шерлок Холмс с его единственным фантастическим крылом и столь же фантастической способностью с одного взгляда увидеть Джонову сказку и людей, которые когда-то оживляли мир Джоновой детской, вновь возвращает Джону рассудок и почву под ногами. Джон понимает, что любит это напоминание о сказочности Шерлока, как любит воду умирающий от жажды.

Однажды, сидя в кресле посреди неопрятной, но уютной квартиры и слушая лекцию Шерлока о повторяющихся из культуры в культуру мифологических темах и мотивах, он ловит себя на желании коснуться крыла. Шелковистое ли оно на ощупь? А может быть, пушистое? Теплое ли, как плоть живого человека? Да какое бы ни было.

Джон сглатывает и наклоняется вперед, чувствуя электрический укол в основании позвоночника. Он вспоминает, что его называли «Уотсон Три Континента». Он даже помнит, что положено делать: как правильно улыбаться, наклонять голову, проводить рукой над бедром или грудью, как заставить девушку засмеяться, как целовать впадинку у нее на шее.

Но еще он знает, что память пытается подсунуть ему фальшивку. На самом деле ему едва исполнилось пять лет, и этот возраст вот уже несколько веков не менялся; когда-то он был подарком, причем не из дорогих; каждое утро он влюбляется во вращающуюся балерину, что была куда совершеннее, чем он когда либо смог бы стать даже в самых смелых своих мечтаниях. Он знает, что судьба его — каждый вечер плавиться и таять в огне вместе с ней, сиять раскаленным металлом, зная, что, вопреки всему, она любит его в ответ.

Джон влюбляется каждый день. Джон умеет любить глубоко, искренне и с первого взгляда; в конце концов он умирает ради своей любви, но каждый раз просыпается вновь и видит на другом конце комнаты свою усыпанную серебряными блестками балерину, с невыразимым изяществом застывшую в бесконечной «ласточке».

Джон понятия не имеет, какие параллели его истории можно найти в этом дивном новом мире. Он знает только, что умеет любить, и что любовь эта сжигает его изнутри.

* * *
Джон, конечно же, переезжает на Бейкер-стрит.

— Я не могу выслеживать фей, если мой деловой партнер живет на другом конце города, не так ли? — заявил как-то Шерлок, и вопрос был решен.

Шерлок не помогает Джону перевозить вещи, но наблюдает за ним и дает инструкции. Джон деланно вздыхает и отпускает многозначительные намеки — бесполезно. Наконец он сдается и безропотно хромает два пролета вверх по лестнице, пока Шерлок дышит ему в затылок, рассуждая об оставленных феями следах и наиболее вероятных зацепках.

— Стоунхендж? — интересуется Джон, роняя последнюю коробку в угол и с облегченным вздохом падая на кровать.

Матрас прогибается под ним. Шерлок нависает сверху, расправив крыло, словно угрожая. Он загораживает свет, и вокруг его кудрявой головы появляется бледный нимб.

— Слишком очевидно, не будь идиотом.

— Эй!

— Да ладно, не обижайся, почти все идиоты.

— Тогда сам придумывай место. Понятия не имею, какой тебе от меня толк в расследовании.

Пружины матраса стонут, когда Шерлок опускается на кровать рядом с Джоном. Джон дергается, но деваться некуда: Шерлок стоит на коленях рядом с ним, лицо его оказывается слишком близко. Джону хочется выползти из человечьей шкуры, оттолкнуть Шерлока прочь — или притянуть его ближе. Может быть, Шерлок сейчас ведет себя крайне бестактно. Может быть, это Джон не в курсе норм человеческого поведения: ведь до того, как стать лебедем, Холмс был просто обычным принцем, да и потом становился человеком каждую ночь. Уж конечно он должен знать, как принято у людей. Так или иначе, Джону очень не по себе: он растерян и отчетливо слышит бешеный стук своего сердца.

— Шерлок, — только это он и может сказать, сгорая изнутри.

— Нет-нет, Джон, — возражает Шерлок. — Мне нужен ассистент. Эти бурдюки из Скотланд-Ярда абсолютно бесполезны. Ты знаешь таких — гриммозависимые в отказе.

— Я… да, думаю, знаю.

Джон понятия не имеет, что это значит.

— Я пытался подать заявление о массовой пропаже фей сразу же, как только случилась вся эта ситуация. Так бывший домовой назвал меня психом! Меня! Как будто это я пробирался в голом виде в мастерскую сапожника, чтобы сделать его неблагодарную работу и позволить выдать ее за свою!

— Думаю, все мы немного психи, — замечает Джон.

Шерлок моргает: глаза у него по-прежнему как звездная пыль. Затем он разворачивается и, помогая себе толчком одинокого крыла, спрыгивает с кровати.

— Так что ты понимаешь мою дилемму.

— Вряд ли…

— Решено. Пошли, а не то пропустим следующий поезд на Оксфордшир.

* * *
Роллрайтские камни в Оксфордшире — пустая трата времени.

* * *
То же можно сказать и о великане из Серн-Аббас, что в Дорсетте.

* * *
Они добираются до скал Трезев Куойт в Корнуолле, и Джон может порадоваться забавному зрелищу, как Шерлок тщетно пытается забраться на гробницу, беспомощно хлопая крылом по ветру.

* * *
Однако неделей позже на Оркнейских островах Шерлок наконец-то берет след. Джон хромает за ним в Норвегию, Швецию и Финляндию, пока не оказывается, тяжело дыша, перед скромной хижиной где-то в безымянных лесах между Латвией, Эстонией и Россией.

— Ничего глупее в жизни не делал, — смеясь, говорит он.

Шерлок тоже смеется. Смех у него низкий, глубокий, он отдается эхом где-то в голове у Джона, рождая грезы наяву.

— Это при том, что ты вторгся в Афганистан, — замечает Шерлок, и Джон немедленно приходит в себя, хмурится.

— Нет, — отвечает. — Не было такого.

Шерлок широко распахивает глаза, потом стискивает зубы и отводит взгляд. Он первым подходит к хижине и трижды стучит в дверь.

— Мы знаем, что вы здесь! — кричит заколдованный принц. В сторону, Джону, он поясняет: — Она всегда здесь.

— Кто? — интересуется Джон.

Шерлок стучится еще раз, громче.

Внезапно откуда ни возьмись налетает порыв ветра и валит их обоих на землю — это распахивается дверь. С шипением Джон тут же садится прямо, однако Шерлок остается лежать на боку; он неподвижен, если не считать того, что грудь его вздымается и опадает. Джон тянется к нему.

— Шерлок?

— Дурак гением вырядился, — издевательски произносит голос с порога хижины.

Джон поднимает глаза и видит коренастую горбатую женщину, сжимающую в крепких пальцах метлу. Ее жесткие как проволока волосы торчат в разные в стороны, а лицо испещряют морщины.

— За какой такой надобностью он крыло прячет? Что, думает, так летать сможет?

Джон ощущает внезапное спокойствие и поднимается на ноги.

— Мадам, я осознаю, что мы нарушили границы ваших владений. Но боюсь, что если вы не отмените то, что сделали с ним, я заставлю вас обо этом пожалеть.

Старуха поднимает на него черные хитрые глаза и не сводит некоторое время; потом уголки ее бескровных губ загибаются вверх, и она фыркает.

— Стойкий, это уж точно, — она меняет позу, и уже не выглядит так, будто защищается, даже отступает назад, словно приглашая Джона за порог. — С этим идиотом я ничего не делала. Сам упал на свое дурацкое крыло и перья поломал. Не разгуливал бы повсюду в расфуфыренном пальто, был бы целехонек.

Джон опять смотрит на Шерлока, который, кажется, приходит в себя. Шерлок ощупывает свое тело под пальто.

— Ладно, — продолжает старуха, — напою вас чаем. Не этой дрянью, на которую вы, англичане, молитесь — настоящим чаем, чтобы до печенок пробрал. За даром судьбы вы пришли, дар судьбы вы и получите. Олухи.

Внутри слабо освещенная хижина походит на склад нужных и ненужных вещей: на полу стоят какие-то горшки, с потолка что-то свисает, все углы и ниши тоже заняты. В комнате аккуратно прибрано, нигде не пылинки, но Джону кажется, что все это добро вот-вот обрушится на него и погребет под своей массой. Старуха начинает готовить чай, грохоча утварью в процессе, а Шерлок садится рядом с Джоном за крошечный стол; скулы его пламенеют, он беспрестанно морщится.

— Дай я посмотрю, — просит Джон, и Шерлок неохотно стягивает пальто.

Освобожденное от рукава, испятнанное алым крыло уныло висит вдоль тела, топорщась сломанными перьями.

Джон определяет перелом пястно-запястной кости и сочувственно шипит сквозь стиснутые зубы.

— Нужно вправить и наложить шину, — говорит он.

Шерлок, наверное, впервые в жизни начисто лишен дара речи от боли; он только поджимает губы и один раз коротко кивает.

Когда Джон вправляет кость, Шерлок белеет лицом и качается, но не кричит. Джон наскоро сооружает перевязь из ткани, которую ему кинула старуха. Во время процедуры Шерлок сидит молча, по-прежнему бледный, время от времени вздрагивая. Наконец старуха возвращается к столу. Она грозно, с силой ставит перед ними кружки; горячий чай выплескивается за края, ей на руки и на столешницу, однако по старухе не видно, чтобы ей было горячо. Она просто садится напротив, вздергивает крючковатый нос и тыкает пальцем в чай, стоящий перед Шерлоком.

— Это тебя подлечит, дуралей. Будем!

Она поднимает кружку; Джон следует ее примеру и пинает Шерлока под столом, чтобы он сделал то же самое. Только когда они опрокидывают чай, как рюмки с чем-то покрепче, Джон вдруг понимает, что его кружка как раз и была наполнена чем-то покрепче, процентов примерно на пятьдесят.

— Господи, — бормочет он.

— Забавно слышать такое из уст игрушечного солдатика, — хмыкает старуха. — Не в том смысле, что мне смешно.

— Да, вот я как раз…

— Вы знаете, — обрывает его Шерлок. — Вы знаете, куда они ушли и забрали с собой все сказки. Так что просто скажите, как их вернуть, и мы пойдем.

Старая женщина в упор смотрит на Шерлока своими ужасными орлиными глазами, и Джон на секунду сочувствует ему, но немедленно решает, что Шерлок более чем заслужил угоститься своим же лекарством.

— Ты что, хочешь вернуться в этот свой ужасный замок к своим ужасным родителям, и чтобы от двенадцати братьев и сестер шагу было некуда ступить?

— Я был свободен, — огрызается Шерлок. — Я был сама свобода, грация, и ветер, и никто не говорил мне, что делать!

— Что ж, а теперь ты калека с уродством, на которое все таращатся, — говорит старуха, скривив рот. — Интересно, каково это?

Джон смотрит вниз, на стол. На периферии его поля зрения Шерлок стискивает челюсти, но молчит.

Старая женщина откидывается на спинку стула и равнодушно произносит:

— Кроме того, ты все равно вот таким и оставался к концу своей сказки. Какое тебе дело? Зато сейчас тебе больше не надо исполнять эту бесконечную фугу, раз за разом повторять все те же самые события. Осмелюсь сказать, это поворот к лучшему. Теперь ты можешь делать что угодно. Твоя судьба еще не написана.

— Может быть, это была и не самая лучшая жизнь, но она была моей, — возражает Шерлок.

— Ты трус. Трусы и дураки, вы оба.

— Вы сказали, что дадите нам дар судьбы, — говорит Джон, прежде чем Шерлок успевает довести себя до родимчика: лицо у него багровеет.

— Это он и есть, малохольные. Лучший дар — свобода воли. Не пустите его по ветру.

— Да это дерьмо собачье, — огрызается Шерлок.

— Феи ушли, бросили нас на произвол судьбы, — спокойно отвечает старуха. — Пора уже это принять, а ревут пускай детишки. Прочь из моего дома. Больше не ищите меня.

— Все не так должно было быть! — Шерлок рычит. — Магия исчезла, я должен был быть лебедем или человеком, а не этим… уродством!

Джон не может удержаться — его рука поднимается сама собой и ложится мягко Шерлоку на загривок. Его шея сзади розовая от румянца и горячая на ощупь.

— Ты не урод, — мягко говорит Джон. — Ты самое прекрасное существо, которое я когда-либо видел.

Шерлок изумленно глядит на него, нахмурив брови; уголки губ опущены, рот приоткрыт, слабый подбородок упирается в грудь.

— То, что ты знаешь… как ты умеешь посмотреть на кого-то и увидеть… Даже если ты шаришь в потемках, все равно. Ты невероятен. Удивителен. Великолепен.

Шерлок закрывает рот и заметно сглатывает.

— Джон…

— Я же сказала «прочь из моего дома», что тут вам кретинам непонятно?! Пошли вон!

В тот же миг они снаружи, сидят посреди чистого поля, хижины нигде не видно, и пальто Шерлока неуклюжей грудой лежит рядом.

Джон поднимается и помогает встать Шерлоку. Им нужно отправляться на поиски ближайшего города, но вместо этого Шерлок вторгается в личное пространство Джона — вновь близко, слишком близко — и смотрит ему в глаза. Джон даже не замечает боль в шее.

— Наказанием моих братьев, — шепчет Шерлок, и дыхание его щекочет губы Джона, — было становиться лебедями с восходом солнца. Мое наказание — становиться человеком с приходом ночи.

Джон качает головой.

— На самом деле, — продолжает Шерлок, — когда я надеялся разрушить проклятье, не о человеческой доле я мечтал.

— Теперь проклятий больше нет, — говорит Джон.

— И все же я до сих пор несу свое наказание.

Джон берет руку Шерлоку в свою, а свободной рукой приглаживает перья на сломанном крыле.

— Может быть… может быть, такую цену мы платим за свободу воли. Наши тела будут помнить наши сказки вместо нас.

— Только не говори мне, что ты веришь в эту чушь, — морщится Шерлок.

— Не вижу тут ни одной балерины, — отвечает Джон. — Но даже если бы видел, я бы выбрал тебя. Я бы выбрал тебя, Шерлок Холмс.

Шерлок прижимается лбом ко лбу Джона — так удобно и тепло стоять, и от Шерлока хорошо пахнет.

«Вот значит, каково это: касаться кого-то, — думает Джон. — Вот, значит, каково получить то, чего желаешь».

— Так кем же нам быть, если не проклятым принцем и оловянным солдатиком? — спрашивает Шерлок.

— Кем захотим, — отвечает Джон.

— Я бы хотел показать этой команде недоумков из Скотланд-Ярда всю глубину их тупости, — Шерлок выпрямляется, уже готовый рисоваться вновь.

— Ну значит, давай так и сделаем.

В ярком солнечном свете Шерлок сияет, будто полная луна. Они отправляются к городу, где бы он ни был; всю дорогу Джон держит в руке кончики перьев Шерлока.

* * *
Шерлок станет консультирующим детективом. Джон станет блоггером. Они будут засыпать вместе, свернувшись под крылом Шерлока и вдыхая ароматы летнего ветра и солнца даже посреди зимы. Их память потускнеет. Крылья останутся. Иногда Шерлок будет дуться. Довольно часто Джон будет делать чай.

Рано или поздно они познакомятся с еще одним братом Холмс.

(Майкрофт? Шерлок? Как же зовут остальных?)

(Наречены они Сенерик, Эвервин, Кенельм, Меревит, Эльфгар, Селеферт, Каэдмон, Хенгист, Анлаф и Дэгмунд).

(Боже мой! Ваши родители всех вас ненавидели?)

(Как ты знаешь, у меня есть еще сестра. Имя Элиза вписывается в твои среднеклассовые предрассудки, Джон?)

(Да ладно тебе!).

Пока же в хижине где-то между мирами лежит на полу трость, брошенная за ненадобностью. Женщина, которая никогда не была молода или красива, поднимает ее скрюченной рукой и засовывает за шкаф, полный правдивых историй, которым никто никогда не поверит.

Перевод: Варвара Мадоши.