Приговоренная. За стакан воды [Азия Биби] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Азия Биби в соавторстве с Анн-Изабель Толле Приговоренная. За стакан воды

Я пишу из тюрьмы пакистанского города Шекхупура, где доживаю последние дни. Быть может, часы. Таков был вердикт трибунала, приговорившего меня к смерти.

Мне страшно.

Страшно за себя, за своих детей и мужа, которые страдают по моей вине: мою семью заклеймили.

И все же моя вера крепка, я молю Господа нашего милосердного о защите. Я так хочу вновь увидеть улыбки на лицах своих близких… Но понимаю, что мне вряд ли удастся дожить до этого дня.

Экстремисты никогда не оставят нас в покое.

Я никого не убивала, ничего не крала… Но по законам моей страны преступление, которое я совершила, много хуже. Богохульство — злодейство из злодейств, тяжелейшее оскорбление. Меня обвиняют в том, что я плохо отзывалась о Пророке. Под этим предлогом здесь избавляются от неугодных, независимо от их религии или мнения.

Меня зовут Аазия Норин Биби. Я — простая крестьянка из Иттан Вали, крошечной деревушки в провинции Пенджаб, в центре Пакистана. Тем не менее, теперь во всем мире знают, кто такая «Азия» Биби.

Но я не богохульствовала! Я невиновна! И страдаю, не совершив ни малейшего преступления.

Я хочу заявить на весь мир, что уважаю Пророка. Я христианка и верю в своего Бога, но каждый должен быть свободен в выборе религии.

Вот уже два года я под замком, мне запрещено говорить.

Наконец я хочу высказаться. Выкрикнуть правду.

Губернатор Пенджаба Салман Тасир и министр по делам религиозных меньшинств Шабаз Батти погибли потому, что поддерживали меня. Их убили фундаменталисты. Это ужасно. Даже животных не убивают с такой жестокостью. Я проливаю слезы, думая об этих людях и их семьях.

Салман Тасир говорил, что «в Пакистане времен наших отцов-основателей закона о богохульстве не существовало».

Любимый муж Ашику и адвокаты из «Фонда Масиха»[1], рискуя жизнью, продолжают заботиться обо мне. Благодаря им, а также многим другим людям, чьи имена из соображений безопасности должны остаться неизвестны, я могу написать вам из камеры, в которой погребена заживо. Прошу вас, не оставьте меня в беде.

Мне нужна ваша помощь.

1 В черной яме

В тюрьме дни и ночи похожи друг на друга. Время от времени я задремываю, но так и не могу по-настоящему заснуть. Стоит лишь немного забыться, как звуки тюрьмы вновь тревожат мой сон. Вот хлопнула дверь — смена караула. Звон связки ключей, шаги охранников, скрип колес тележки с супом — время обеда. Скрежет металлического ведра о пол в коридоре — вечерняя уборка. Или, может, уже наступило утро? Я медленно умираю. Безболезненно, но ужасно медленно…

Сейчас я не в состоянии описать то, что чувствую. Страх, это точно… Хотя он уже не мучает меня так, как прежде. Первые дни мое сердце стучало как барабан. А сейчас оно почти успокоилось. Я перестала постоянно вздрагивать. Рыдания прекратились. Но слезы никуда не ушли, иногда я вновь начинаю плакать.

Слезы — мое утешение. Они говорят мне, что я еще не сдалась, что я невиновна и то, что обрушилось на меня — несправедливо.

По решению трибунала в Нанкане меня не только бросили сюда, в холодную промозглую камеру, где так тесно, что разведя руки в стороны, я могу дотянуться до стен, но и лишили права видеть моих пятерых детей. Обнимать их, рассказывать сказки о людоедах и принцах, которые в детстве я слышала от мамы.

По вечерам я острее чувствую разлуку с ними, которая для меня даже мучительнее тюрьмы. Не иметь возможности прикоснуться к ним, почувствовать их…

Я отдала бы все, что имею, за то, чтобы провести хоть одно мгновение рядом с ними, дома, растянувшись вшестером на нашей большой кровати. Я смеюсь, вспоминая, как прошлой зимой бесконечно боролась со вшами, а Ишам, моя младшенькая, пряталась от расчески в корзине для белья.

Тогда мой муж начинал пугать их что, если не принять меры, то вошь, напившись крови, может вырасти до размера крысы.

— Крыса? В моих волосах? — взвизгивала Ишам и пряталась у меня под туникой…

Боже, как я любила эти моменты!


Да, Боже, тот самый, из-за которого я оказалась здесь. Сколько еще будет длить Он мою агонию?

Я всегда была доброй христианкой, и если я так тоскую по своим детям, то, наверное, была им хорошей матерью. Так за что же я наказана?

Я была так же невинна, как Мария, когда муж взял меня в жены. И потом его мать каждое Рождество поздравляла его с тем, что он сделал такой выбор.

Порядочная жена, хорошая мать, добрая христианка… которая теперь годна лишь для виселицы.

Я не слишком много знаю о мире за пределами моей деревни. Я необразованна, но могу отличить добро от зла. Я не мусульманка, но честная пакистанка, католичка и патриотка, преданная своей стране так же, как Богу. У нас с мужем есть друзья-мусульмане, и они никогда не принижали нас. Да, нам порой жилось нелегко, но мы всегда чувствовали себя на своем месте и были довольны тем, что имели. Конечно, христианам в Пакистане приходится вести себя скромнее. Многие считают нас гражданами второго сорта, нам достается только тяжелая, неблагодарная работа. Но меня вполне устраивала моя жизнь в Иттан Вали. До этой истории я была счастлива.

После того, как меня приговорили к повешению, ко мне стали приходить разные люди, влиятельные персоны, даже иностранцы. По крайней мере, так было в начале, потому что сейчас меня полностью изолировали. Теперь я могу видеться только с моим мужем и адвокатом.

Я так и не поняла, кто же были те люди, но они помогли мне. Похоже, тем, кто живет за пределами моей страны, сложно поверить, что здесь с мошенниками, убийцами и насильниками обходятся лучше, чем с теми, кто оскорбил Коран или пророка Мухаммеда. Но я всегда знала об этом. Для христианина выказать хоть малейшее сомнение в исламе — прямая дорога в тюрьму, а после — на эшафот.

Отныне я не вижу ничего кроме решеток, мокрого пола и почерневших стен. Запах слизи, мочи и пота пропитал все вокруг. Даже для деревенской девушки такая вонь нестерпима. Мне казалось, что со временем я привыкну, но нет. Это запах смерти, запах отчаяния…

Не знаю, сколько мне еще осталось. Всякий раз, когда дверь камеры открывается, сердце начинает биться чаще. Я в руках Господа, и не знаю, что со мной будет. Это жестоко, ужасно.


Девушка из полей сахарного тростника — вот кто я. Когда муж впервые коснулся меня, он сказал, что моя кожа сахарная на вкус. Я рассмеялась: мама предупреждала меня, что все парни в деревне говорят это в первый раз, и никто не знает, откуда взялась такая нелепая идея. Мы с подружками потешались над этим, представляя, что мальчикам в классе объясняют у доски, как устроены девочки. Одна из нас изображала учителя:

— И не забудьте сказать ей, что ее кожа сахарная на вкус.

Нам едва исполнилось пятнадцать, а разница между мной и подружками-мусульманками уже чувствовалась. Например, во время Рамадана я пряталась, чтобы попить воды днем, ведь мусульмане должны были поститься от рассвета до заката. Но тем не менее я не чувствовала себя отрезанной от подруг. До тех пор, пока не попала в тюрьму. Прежде, несмотря ни на что, я была одной из них.

Сегодня же я присоединилась к пакистанским богохульникам. Не важно, виновны они или нет, их жизнь перевернулась.

В лучшем случае, она будет разрушена долгими годами тюрьмы. Но чаще всего обвиненные в таком страшном преступлении — будь они христиане, индуисты или мусульмане, — погибают в застенках от рук сокамерников или охранников. А если в исключительных случаях «богохульники» выходят из тюрьмы, то на свободе их, как правило, все равно убивают.

В моей стране богохульство — несмываемое пятно. Даже оказаться под подозрением — уже преступление в глазах религиозных фанатиков, которые судят, приговаривают и казнят во имя Господа. А ведь Аллах — это чистая любовь.

Не понимаю, как люди могут причинять зло, оправдываясь верой. Хотелось бы надеяться, что мы — прежде всего мужчины и женщины, а уже потом представители какой-либо религии.

Сейчас я глубоко сожалею о том, что не умею ни читать, ни писать. Только теперь я поняла, насколько серьезным препятствием это может стать. Если бы я умела читать, возможно, я не сидела бы в этой камере, и наверняка могла бы хоть отчасти контролировать ситуацию. Но вместо этого я оказалась жертвой обстоятельств и продолжаю ею оставаться. По словам журналистов, десять миллионов пакистанцев готовы убить меня собственными руками. Мулла Пешавара даже обещал за мою голову целое состояние, 500 000 рупий — столько стоит красивый дом с тремя комнатами и всеми удобствами. Не понимаю, за что на меня так ополчились. Я всегда с почтением относилась к исламу, меня воспитывали в уважении к этой религии.

Я даже радовалась тому, что в нашей маленькой деревенской школе мои дети учатся читать священную книгу мусульман.

Я стала жертвой огромной коллективной несправедливости. Вот уже на протяжении двух лет я в заключении, скована, связана, отлучена от мира и жду смерти.

Я, Азия Биби, не преступница, но виновна в том, что меня считают виновной. Быть христианином в Пакистане всегда было зазорно, но теперь я уже начинаю думать, не приравняли ли это к преступлению.

И все же, сидя в тесной камере без окон, я хочу выразить свою ярость, хочу, чтобы весь мир узнал о том, что меня собираются повесить.

В чем же моя вина? В том, что в сорокаградусную жару я сделала глоток воды из колодца, принадлежащего мусульманкам, отпила из «их» стакана.

Меня, Азию Биби, приговорили к смерти из-за жажды.

Меня бросили в тюрьму за то, что я пользовалась тем же стаканом, что и мусульманки. Эти глупые деревенские бабы считают нечистой воду, поданную христианкой.

Господи, я не понимаю, за что Ты обрекаешь меня на такие муки?

Я хочу, чтобы мой слабый голос поднялся из этой грязной ямы и изобличил всю несправедливость и варварство. Чтобы все, кто желает моей смерти, узнали о том, что я много лет проработала на семью богатых чиновников-мусульман.

Я хочу рассказать тем, кто меня обвиняет, что эти добрые мусульмане не были оскорблены, что христианка готовит им еду и моет посуду. Шесть лет я посвятила им, они стали мне второй семьей и любили меня как собственную дочь!

Я ненавижу этот закон о богохульстве, из-за которого было убито столько ахмадистов, христиан, мусульман и даже индуистов. Сколько таких же невиновных людей, как и я, оказались в тюрьме из-за этого закона!

Почему же политики допускают подобное?

Только губернатор Пенджаба Салман Тасир и министр по делам религиозных меньшинств Шабаз Батти осмелились поддержать меня, публично осудив этот отсталый закон, который сам по себе является богохульством, ведь он лежит в основе притеснений и расправ во имя Господа.

Этих двоих храбрецов убили за то, что они восстали против несправедливости.

Один из них был мусульманином, другой христианином. Оба прекрасно понимали, что рискуют жизнью. Но, несмотря на все угрозы, эти достойные гуманисты не отказались от борьбы за религиозную свободу, за то, чтобы христиане, мусульмане и индуисты могли жить счастливо бок о бок на исламской земле.

Да, они заплатили за свои убеждения самую высокую цену. И все же то, что мусульманин и христианин пролили кровь ради общего дела, вселяет надежду.

Но запуганное правительство подчиняется диктату фундаменталистов, и потому, по словам Ашика, ужасный закон о богохульстве никогда не будет изменен.

А значит, он будет и дальше отбирать невинные жизни.

Я должна вновь предстать перед судом, чтобы подать апелляцию и опротестовать мой смертный приговор. Но я уже не верю в справедливость суда, который сваливает всю вину на маленьких людей вроде меня. Даже если каким-то чудом я доживу до пересмотра приговора, то позже меня все равно убьют.

История простой крестьянки — моя история — вдруг стала делом государственной важности.

Отныне я — Азия Биби — символ закона о богохульстве, и с этим я ничего поделать не могу.

Такое чувство, будто я упала в бездонную черную дыру, из которой мне уже не выбраться. И я с ужасом ожидаю своего часа. Если меня и освободят, я не дам ломаного гроша за свою жизнь в Пакистане. Мне нужно будет найти страну, которая примет меня, потому что на родине я не нужна. Я буду вынуждена бежать из любимых земель, но ярость, накопившаяся за два года в тюрьме, дает мне силы: теперь я готова жить, пусть даже за границей, со своей семьей, которой тоже угрожает гибель.

Здесь никто не хочет меня слышать, поэтому я всем сердцем надеюсь, что мой слабый голос выйдет за пределы Пакистана. Моя жизнь ничего не стоит, и религиозные фанатики успокоятся, только совершив жестокую расправу. Еще я хочу, чтобы мое свидетельство послужило другим людям, как и я несправедливо обвиненным по закону о богохульстве.

Молю Деву Марию дать мне сил вытерпеть разлуку с моими детьми, которые не понимают, отчего их мама так внезапно ушла из дома.

Каждый день Господь помогает мне мириться с этой ужасной несправедливостью, но сколько еще я выдержу? Месяцы? Годы?

Ежечасно я молюсь о том, чтобы выжить, но чувствую, что силы покидают меня, прежней стойкости больше нет, и я не знаю, сколько еще смогу бороться с издевательствами и чудовищными условиями жизни.

2 Богохульство

Мой мир рухнул в одночасье.

Тот июньский день не предвещал ничего неожиданного, и я даже в страшном сне не могла представить, что это воскресенье навсегда перевернет мою жизнь.

14 июня 2009 года так глубоко запечатлелось в памяти, что я до сих пор помню все в мельчайших подробностях.

В то утро я проснулась раньше обычного, чтобы успеть на сбор урожая фалсы[2]. Добрая торговка Фарах рассказала мне об этом.

— Если хочешь, можешь завтра пойти собирать ягоды. Это на окраине деревни — ну, ты знаешь, в поле богачей Надим, которые живут в Лахоре. Они заплатят 250 рупий.

— Большое спасибо, Фарах, надо будет сходить, — ответила я, взяла цукаты и ушла.

По воскресеньям Ашик не работает в мастерской по заготовке кирпичей. Это его заслуженный выходной. Поэтому, когда я собралась, он еще крепко спал в нашей большой кровати, обнимая двух дочек, утомившихся после долгой учебной недели.

Перед выходом я посмотрела на них с нежностью и возблагодарила Господа за то, что Он подарил мне такую прекрасную семью.

Я постаралась открыть дверь как можно тише, ведь петли скрипели: я уже несколько дней просила Ашика смазать их, но у него дурацкая привычка пропускать мимо ушей мои слова, так что все приходится повторять по сто раз. Задвижка не поддавалась, пришлось надавить на нее… Щелк!

Наконец-то, дверь открылась — и, несмотря на мою возню, никто не проснулся. Вот и отлично. Всю неделю Ашик работает от рассвета до заката, а в изнуряющую июньскую жару обжигать кирпичи особенно трудно.

Я видела, как он устал, и надеялась, что он сможет хорошенько отдохнуть, прежде чем вернется на работу. Я очень горжусь тем, что Ашик делает кирпичи. Его начальник часто говорит своим десяти подчиненным:

— Вы — оплот строительства. Из кирпичей, которые вы обжигаете, возводятся здания. Вот он, ваш вклад в величие Пакистана.

Итак, профессия Ашика очень важна для нашей страны.

Помню, когда он только начал работать в мастерской, я никак не могла понять, почему по вечерам он возвращается домой с грязными ногами.

— Скажи, Ашик, почему у тебя такие черные ноги? Ты же каменщик, значит, у тебя должны быть испачканы руки…

Ашик рассмеялся и стал потешаться над тем, что я не знаю, как делают кирпичи. Слегка обидевшись, я ответила:

— Но откуда же мне знать? Это не женская работа, а мой отец и дяди были крестьяне, весь день проводили в поле. Как я могла догадаться?

Ашика, похоже, растрогала моя неосведомленность. Он взял меня за руку и стал рассказывать:

— Придя в мастерскую, я первым делом беру тяжелую тачку и привожу землю. Мы смешиваем ее с песком в большом чане. Надо очень внимательно следить за тем, чтобы песка и земли было поровну. А теперь, Азия, ты поймешь, почему у меня такие черные ноги. Чтобы хорошенько перемешать землю и песок, я снимаю сандалии, забираюсь в чан и разминаю содержимое. Состав должен напоминать тесто, стать мягким и однородным, так что приходится потрудиться.

Я была поражена тем, что услышала.

— Так вот почему у тебя такие грязные ноги… А дальше? Дальше? — повторяла я, как ребенок, которому рассказывают сказку.

— Потом я выкладываю смесь в форму, сушу на солнце несколько часов, а когда она затвердеет — кладу в печь под землей и оставляю там на всю ночь. А на следующий день вынимаю — и кирпич готов!

Мне очень нравилось, когда мне что-то объясняли, а Ашик рассказывал так подробно, что я заслушалась. Никогда не думала, что производство кирпичей может быть таким интересным.

— А как вы сушите формы во время дождя?

— Тогда мы их сушим под тентом. Но это занимает гораздо больше времени, и все-таки иногда вода попадает в кирпичи до того, как они высохнут. Тогда приходится все начинать заново.

Сколько же сноровки нужно для такой работы! Я была под впечатлением. У меня получалось только собирать урожай и, несмотря на все объяснения Ашика, я была уверена, что никогда не смогу делать кирпичи…

Из дома я вышла рано, но уже было очень жарко. Лучше бы я осталась с детьми и Ашиком… Чтобы как-то подбодрить себя, я подумала о 250 рупиях, которые получу в конце дня. Для нашей небогатой семьи это крупная сумма. На эти деньги можно купить два килограмма муки и готовить чапати[3] на всех целую неделю.

В деревне почти никого не было, только пара ребятишек сидела на кирпичной стене. Они увлеченно повторяли суры Корана, которые накануне выучили в медресе. Я улыбнулась и пошла дальше по пустынным улицам. Иттан Вали ни на что не похожа. Дороги все разбиты; поток воды, пересекающий деревню, мог бы быть приятным, если бы это не была, по сути, сточная канава под открытым небом. Часто от нее исходит сильная вонь, особенно во время сильной жары, но я уже привыкла. Для меня это запах дома. Наша деревня очень бедная, но недавно в медресе сделали ремонт.

— Теперь она как новая, — говорила мне торговка Фарах, которая отводит туда сына Зоеба каждую пятницу после молитвы. — Жаль, что ты не можешь побывать там, Азия… Ты бы увидела, как они все выкрасили в белый цвет и выложили маленькими голубыми плитками. Вышло очень красиво.

Про себя я подумала, что было бы неплохо, если бы в следующий раз, стремясь к обновлению деревни, разобрались бы со сточными водами.

Дорога к полю казалась мне в тот день бесконечной. Вокруг до самого горизонта была только растрескавшаяся пересохшая земля. Подняв глаза, я почти нос к носу столкнулась с женщиной, чье лицо было закрыто истрепанным покрывалом. Она протянула руку за подаянием. Ребенок, сидевший у нее на плечах, был весь в грязи. Похоже, они действительно были нищими. Женщина молча помахала рукой перед моим лицом, а затем стыдливо откинула покрывало. Меня охватил ужас: черты ее лица буквально оплыли, кожа была разъедена, глаза почти ничего не видели… Я поняла: ее лицо было сожжено кислотой.

— Кто это сделал?

— Мой муж. Он обрызгал меня кислотой во сне, просто так, безо всякой причины. Это было уже давно.

Я пожалела ее, но у меня не было с собой даже апельсина. Обернувшись, я указала на деревню в нескольких сотнях метров от нас.

— Зайди завтра, у меня будет кое-что для тебя. Мой дом на углу улицы, с синими железными воротами. Спроси, где живет Азия — тебе покажут.

Она поблагодарила меня, коснувшись лба, и пошла в противоположную сторону.

Наконец я добралась до поля. Около пятнадцати женщин уже собирали ягоды. Согнувшись пополам, сгорбив спину, они наполовину скрывались в траве. На такой жаре день обещал быть изнуряющим. Но мне нужны были эти 250 рупий. Несколько женщин улыбнулись, приветствуя меня. Я узнала свою соседку Мусарат, швею из моей деревни, и сделала ей знак рукой, но она тут же опустила голову в заросли. Мусарат не из крестьян, я редко ее вижу в поле. «Видимо, ее семье сейчас приходится несладко», — подумала я. В конце концов, бедность поджидает каждого. По пути из дома я каждый раз проходила мимо ее ворот. Они всегда были приоткрыты, и видела, как, сидя во дворе, где бродили куры, она весь день строчила на старой швейной машинке. Мне она не казалась злой, но в деревне ее считали старой мегерой, которой вечно надо знать обо всем, что происходит вокруг.

Сурового вида женщина в заштопанной одежде приблизилась ко мне и протянула желтоватую корзину:

— Если ты наполнишь ее, то получишь 250 рупий, — сказала она, не подходя вплотную.

Посмотрев на огромную емкость, я подумала, что ни за что не управлюсь до заката. Моя корзина была намного больше, чем у остальных: так мне давали понять, что я христианка… Это часто бывает. Христианам платят меньше, чем мусульманам. К счастью, Ашик не страдает от подобной несправедливости: в мастерской он получает 6000 рупий в месяц, как и остальные. Его начальник не делает различий между мусульманами и христианами.

Сбор азиатских ягод требует большого внимания. Это изнуряющая работа. Приходится прокладывать себе дорогу среди тернистых зарослей, выискивая крошечные ягодки. Раздвигая колючие, царапающие руки, ветви, я бережно снимала один за другим маленькие красные шарики. Мне казалось, я проделывала это снова и снова уже целую вечность, но корзина наполнилась лишь наполовину. Несмотря на все предосторожности, мои руки были исцарапаны, а кончики пальцев — влажные и алые, будто я окунула их в чан с краской. Солнце пекло нещадно: к полудню температура наверняка поднялась выше 45 °C. Я истекала потом, чувствуя себя совершенно разбитой от этой удушающей жары. Мне вспомнилась река, на берегу которой стоит наша деревня. Как мне хотелось окунуться в нее, чтобы освежиться!

Но искупаться было негде. Тогда я выбралась из колючих кустов и подошла к колодцу в нескольких десятках метров от поля. От старого камня веяло приятной прохладой. Нагнувшись, я заглянула вглубь, чтобы посмотреть, есть ли на дне вода. Это всякий раз напоминает мне об одном несчастном случае. Мне было девять лет, когда встревоженная тетя Нур зашла к нам в дом.

— Ты не видела Шана? — спросила она у мамы.

— Нет. А ты, Азия?

Трехлетний Шан был моим кузеном.

— Нет. А что случилось?

Тетя была вся в слезах.

— Он пропал час назад, и никто не знает, где он. Никто его не видел.

Жители деревни искали до утра, но все был напрасно. А на следующий день одна из местных женщин пошла к колодцу и увидела в нем маленькое тельце Шана. Накануне никто и не подумал туда заглянуть. Теперь, наполняя ведро водой, я всякий раз вспоминаю об этой трагедии. То событие произвело на меня неизгладимое впечатление, и я запретила детям подходить к колодцам — даже старшей дочери, которой было тринадцать.

Остальные сборщицы продолжали работать с не меньшим рвением, чем в начале.

Я вытащила ведро воды и окунула в него старый стакан, стоявший на краю колодца. Холодная вода освежала. Я стала пить большими глотками, и скоро почувствовала себя лучше.

Зачерпнув еще, я услышала вокруг себя шепот. Не придав этому значения, я протянула стакан женщине, работавшей рядом — мне показалось, ей было тяжело.

Улыбнувшись, она собиралась было взять его… как вдруг Мусарат подняла голову от ягод и с ненавистью воскликнула:

— Не пей, это харам[4]!

Я вздрогнула и опрокинула стакан — женщина даже не успела взять его в руки. Мусарат тем временем обратилась ко всем сборщицам, которые прервали свое занятие, едва раздалось слово «харам».

— Слушайте меня все! Эта христианка осквернила колодец, отпив из нашего стакана и окунув его в воду несколько раз. Теперь вода нечистая! Из-за этой женщины мы больше не сможем пить из колодца!

То, что говорила старая ведьма Мусарат, было настолько несправедливо, что я решила все же высказаться в свою защиту и отстоять свою честь.

— Думаю, что Иисус не согласился бы с Мухаммедом в этом вопросе.

Мусарат вспыхнула.

— Как ты смеешь думать за Пророка, ты, грязное животное?

Еще три женщины стали кричать:

— Правильно! Ты всего лишь грязная христианка! Испортила нашу воду, а теперь еще и ставишь себя на место нашего Пророка! А знаешь ли ты, дрянь, что твой Иисус — бастард, у которого не было законного отца? Отец Мухаммеда, Абдулла, его признал. Ты хоть знаешь, кто это — Абдулла? А Иисус такой же нечистый, как и ты.

— Это неправда, — я была непреклонна. — Спросите у муллы в деревне.

Мусарат подошла ко мне с таким видом, будто собиралась ударить, и воскликнула:

— Отречься от своей грязной веры и обратиться в ислам — вот единственное, что ты можешь сделать, чтобы искупить свою вину.

Меня задело за живое. Мы, христиане, с детства приучены молчать и не возражать, ведь мы здесь в меньшинстве. Но я — человек упрямый, и в этот раз не смогла сдержаться, мне захотелось отстоять свою религию. Я не могла позволить, чтобы эти женщины так оскорбляли мою веру.

Набрав в легкие побольше воздуха и преисполнившись храбрости, я заговорила:

— И не подумаю. Я верую в Иисуса Христа, который принес себя в жертву на кресте во имя искупления человеческих грехов. А что сделал ваш пророк ради спасения человечества? Почему это я должна обратиться в другую веру, а не вы?

Тут уже все сборщицы, исходя ненавистью, принялись орать на меня:

— Как ты смеешь так говорить о нашем Пророке? Ты же никто, мерзкое создание, не заслуживающее права жить на этом свете! И твои дети не лучше! Ты дорого заплатишь за свои слова о Пророке Мухаммеде!

Я была ошеломлена таким отвращением и злобой, но все же ответила.

— Я же не сказала ничего плохого, просто задала вопрос…

Одна из них схватила мою корзину и пересыпала все ягоды в свою. Другая толкнула меня, а Мусарат презрительно плюнула мне прямо в лицо. Кто-то выставил передо мной ногу, и я упала. Женщины засмеялись.

— Шлюха! Грязная шлюха! Тебе конец!

Встретившись с их взглядами — полными ненависти, ярости — я нашла в себе силы подняться и со всех ног бросилась к дому. Даже убежав довольно далеко, я все еще слышала, как они поносили меня. Вбежав в синие ворота, я увидела Ашика, смазывавшего дверные петли. Я расплакалась, пытаясь перевести дух. Муж бросил склянку с маслом и подошел ко мне.

— Что случилось, Азия?

Всхлипывая, я рассказала ему обо всем: о колодце, сборщицах ягод, о воде, оскверненной тем, что я отпила из стакана, о ненависти, ругательствах и побоях. Ашик проводил меня в комнату, уложил на кровать, сел рядом и стал гладить по голове, приговаривая:

— Не переживай, все уже позади. Не обращай внимания. Уверен, они уже забыли об этой истории.

Но несмотря на успокаивающие слова Ашика, оскорбления, потоком пролившиеся на меня в поле, постоянно вертелись в голове, не давая покоя. Я никак не могла унять слезы.

Наконец, я заснула, чувствуя, как ладонь мужа касается моего лица.

3 Больше я не видела звезд

Проснулась я вся в поту.

Тело ломило, мне было холодно. Ночь еще не кончилась, но я никак не могла заснуть. Ашик и дети спали без задних ног. Я села на кровати, и воспоминания о сборе ягод снова вернулись ко мне. Ярость Мусарат, ненависть других женщин, ужасные ругательства, плевки, удары.

Раздалось пение муэдзина — значит, уже половина шестого утра. Мне нравилось слышать призыв к молитве пять раз в день: хотя я не хожу в мечеть, это помогало ориентироваться. Я знала, когда пора возвращаться домой и готовить еду или идти забирать детей из школы. В то утро мулла был в голосе, он пел чисто, мелодично. Хотя я католичка, и все же суры Корана умиротворяли меня. Мы с Ашиком иногда смеялись над тем, как мулла фальшивил или в пятницу в полдень, призывая на великую молитву, надрывался и задыхался в микрофон, стараясь изо всех сил. Не знаю, забавляло ли это мусульман, но мы с Ашиком точно так же смеялись бы и над католическим священником.

Пение муэдзина принесло радость в дом. Но, вспомнив о событиях прошлого дня, я опечалилась, ведь мы были так счастливы в нашей маленькой деревушке посреди пшеничных и тростниковых полей. Деревня Иттан Вали совсем небольшая. Всего наберется семей триста. Эти земли пустынные, грязные и пыльные, но это мой дом, и мне было в нем уютно.

Дома тут все похожи друг на друга. Крыши в жалком состоянии, нет водопровода, зато, к счастью, есть электричество, и стены принадлежат нам. Значит, мы не должны платить за жилье и нас не могут выкинуть отсюда. Наше жилище очень скромное: всего одна комната и небольшой дворик. Там я любила готовить. Массивный чугунный котелок был всегда готов вскипятить воду для чая или сварить рис. Ашик, я, четыре дочки и старший сын — мы все были счастливы под этой крышей, и я каждый день благодарила небеса за то, что мы могли жить спокойно, не опасаясь, что на нас нападут или выгонят из дома. Ведь так было не везде.

Мы часто слышали о расправах над христианами. Как можно забыть то, что произошло в пятидесяти километрах отсюда, в Годжре? Все говорили об этом, и даже мусульмане в нашей деревне ужаснулись, узнав о таких зверствах.

Как нам рассказывали, толпа разгневанных мусульман ворвалась в деревню Кориан и разрушила сотни домов, в которых жили семьи христиан. Мусульмане говорили, что христиане осквернили Коран: отпраздновав свадьбу, они якобы вырывали из него страницы и топтали ногами прямо на пороге храма. Мы с Ашиком не могли в это поверить. Местные христиане совершенно не склонны устраивать провокации против ислама, особенно после заключения брака в доме Божием. Но озлобленные мусульмане не остановились на этом: они разнесли по всей провинции весть о том, что христиане надругались над Кораном. Фарах рассказала нам, что через два дня сотни и сотни мусульман заполонили христианское поселение в Годжре. Они сеяли ужас повсюду, круша железными прутьями все на своем пути, в том числе протестантские храмы. По словам местных источников информации, полиция не реагировала на происходящее и не вмешалась даже когда начались поджоги. Все, что могло сгореть, превратилось в пепел. И не только дома: десять христиан сгорели заживо, в том числе три женщины и трое детей. Все они погибли при ужасных обстоятельствах. Слушая рассказ об этой чудовищной бойне, я вся дрожала, вцепившись в руку Ашика.

— Как ты думаешь, с нами может такое случиться?

— Конечно, нет, не волнуйся. Ты же видишь, что здесь люди не желают нам зла, — уверенно ответил муж.

И все же я испытывала некоторый страх, глубоко сочувствуя христианам, которым внезапно, ни с того ни с сего, пришлось пройти через настоящий ад.

Все знают об этой ужасной истории. Даже президент Пакистана высказывался о том, что нельзя так поступать с религиозными меньшинствами. Христианское поселение превратилось в груду пепла, а его жители, которые и раньше были очень бедными, остались вообще ни с чем.

В ужасе от этой истории, мы с мужем и детьми стали еще осторожнее, старались не привлекать к себе внимания. В деревне, едва заслышав пение муэдзина, я сразу же покрывала голову, показывая, что хоть я и христианка, но уважаю религию своих соседей-мусульман. Во время поста Рамадан наша жизнь тоже менялась. Вне дома мы не ели и не пили в течение дня. Нам приходилось прятаться, чтобы не сердить мусульман, которые в этот период и так всегда были не в духе. Даже торговка Фарах, которая всегда так добра к нам, переставала улыбаться. Мы понимали мусульман: очень трудно не пить при сорокоградусной жаре. Почти на два месяца жизнь замирает. Жители ходят усталые, потому что не могут есть днем, их изнуряет зной, и они не имеют права вступать в интимные отношения. Часто после полудня они спят вместо того, чтобы работать. Деревня пустеет, на улицах никого нет. Лавки снова открываются только на закате, во время ифтар[5]. Тогда на лицах жителей деревни вновь расцветают улыбки, в домах накрывают большие столы и приглашают друг друга в гости, чтобы разговеться. Нас никогда не приглашали, но это нормально, ведь мы — христиане. В период Рамадана Ашику приходилось тяжелее, чем мне, ведь он любит курить, когда работает в мастерской. Но чтобы не провоцировать своих товарищей, которым запрещено курить днем, он воздерживался от этого.

Я сидела на кровати и вспоминала о том, как женщины обвиняли меня в том, что я ругала их религию. Это было так несправедливо. Я не критиковала их веру. Но вместо того, чтобы молча опустить голову, как полагается делать христианам в любых обстоятельствах, я поддалась на их провокацию и спросила, почему я должна обратиться в ислам. Для христианки, живущей здесь, это было слишком.

В детстве мама объясняла мне, что нас называют «неприкасаемыми» потому что мы — потомки индусов низшей касты, обращенных в христианство, когда Пакистан приобрел независимость. Не знаю, как живут христиане в других местах, но в Пакистане мы всегда чувствуем себя чужими в собственной стране. Хотя правительство наделило нас равными правами с остальным населением, общество по-прежнему не принимает нас.

В нашем доме не было ни креста, ни иконы Девы Марии — только маленькая Библия, спрятанная под матрасом. Ни Ашик, ни я не умеем читать, но эта книга — наше сокровище, она записана у нас в сердце.

В ранний час, когда дети еще спали, Ашик проснулся и очень удивился, что я так встревожена.

— Чем ты занята, Азия?

— Ничем особенным… Просто думала о том, что произошло вчера. Я немного беспокоюсь, у нас же никогда не было проблем. Я боюсь, как бы чего не случилось.

— Ну что ты, не тревожься по пустякам, — ответил он, зевая. — По-моему, ты зря себя накручиваешь.

Проводив девочек в школу, я решила зайти к Жозефине. Как и у других христиан, живущих обособленно, у нас не так уж много друзей. Так обстоят дела во всех отдаленных деревнях Пенджаба. Мусульманские семьи не хотят общаться с нами, кроме Фарах, с которой мы видимся каждый день — ей все равно. Остальные жители деревни не проявляют враждебности, но большую часть времени не обращают на нас внимания. К счастью, мы не совсем одиноки, потому что в нашей деревне живет еще одна семья христиан. Мы делим с ними наши горести и радости, по возможности поддерживаем друг друга. Я содействовала появлению на свет ее троих детей, она также помогала мне при родах. Неподалеку, через две улицы от нас, жила акушерка, но она не хотела иметь дела с христианами.

Я не в обиде на нее: ей было страшно, она понимала, что из-за нас у нее могли возникнуть серьезные проблемы. Мы с Жозефиной хорошо знакомы, уже много лет вместе отмечаем большие христианские праздники, такие как Рождество и Пасха.

Жозефина живет всего в нескольких сотнях метров от нас. Я прошла немного по ухабистой улочке и вышла к ее воротам. По счастью, она была дома, развешивала белье во дворе. Я постаралась поздороваться как можно веселее.

— Доброе утро!

— Доброе утро, Азия! Какой приятный сюрприз. Заходи скорее, я принесу тебе чаю.

Жозефина всегда была в хорошем расположении духа — не то, что я. Ашик несколько раз упрекал меня в том, что у меня часто внезапно меняется настроение. И, наверное, это правда: мама говорила то же самое. Жозефина выше и солиднее меня, у нее красивое лицо, а в глазах читается великодушие, но с хитринкой.

— Ну что, Азия, как у тебя дела? — она поставила на стол две чашки.

— Не очень хорошо. Кое-что заботит меня, вот почему я пришла сегодня. Мне нужен твой совет.

Я рассказала о том, что произошло во время сбора ягод, не упуская ни одной детали.

— Хмм, — задумалась Жозефина. — Нам, христианам, лучше избегать таких столкновений с мусульманами. Ты же знаешь, за кого они нас принимают. Не надо было тебе вообще упоминать Пророка. Нам практически запрещено произносить его имя.

Ее реакция очень расстроила меня.

— Знаю, но они первыми начали нападать… вся эта история про оскверненный стакан воды…

— Успокойся, Азия, ничего не случится. Но впредь будь осторожней и не отвечай на их нападки.

— Конечно. И кстати, через несколько дней будет новый сбор. Я должна пойти, и так вчера потеряла 250 рупий. Ты не могла бы составить мне компанию? Я боюсь идти одна. Вдруг мне снова встретятся те женщины? Они, наверное, тоже будут там.

Жозефина задумалась.

— Ну, пожалуйста, соглашайся!

— Хорошо, — сдалась наконец она. — Я пойду с тобой.

— Спасибо! Спасибо!

Я была так благодарна, что захлопала в ладоши, прыгая по тесному дворику.


Через пять дней меня бросили в тюрьму.

Я оказалась за решеткой, в этой могиле без солнца и звезд.


Получается, я не видела звезд уже два года.

Первые месяцы я не понимала, что мне их не достает. Но потом осознала, что это неестественно — не видеть ни звезд, ни луны. Мне не хватает их почти так же, как солнечного света, деревьев, птиц.

В этой яме я словно в колодце без воды. Так хочется поздороваться с луной или солнцем, пусть всего лишь раз, только чтобы убедиться, что их не повесили. Мне хотелось бы любоваться этими жемчужинами, как раньше, когда летними ночами мы с дочерьми растягивались на «чарпаи» (так мы называем плетеные кровати) во дворе.

С 19 июня 2009 года я лишена самого важного в жизни — того, о чем мы не думаем, если не сидим в застенках.


Когда я зашла за Жозефиной, чтобы вместе с ней пойти собирать ягоды, у меня было легко на сердце. Мы взяли с собой по фляге воды, чтобы избежать проблем с колодцем. С того неприятного случая прошло четыре дня, и хотя я не часто выходила из дома, я не заметила, чтобы на меня как-то иначе стали смотреть или общаться со мной.


Подойдя к полю, я сразу узнала работавших там женщин и запаниковала.

— Жозефина! Смотри! Они там!

— Не переживай, веди себя естественно, не смотри на них, и все будет хорошо.

Я послушалась совета. Когда мы принялись за работу, Мусарат и остальные подняли головы, но сразу вернулись к сбору ягод, как будто не заметили нас.

— Вот видишь, — прошептала Жозефина, — раздула из мухи слона. Все хорошо.

Я почти наполнила корзину, как вдруг услышала крики возбужденной толпы.

Думая о том, что бы это могло быть, я выбралась из кустов и увидела вдали десятки людей, решительно направлявшихся в нашу сторону, размахивая руками.

Я переглянулась с Жозефиной, недоуменно пожав плечами. Она тоже не понимала, что происходит.

Потом я встретилась глазами с жестокой Мусарат. Она выглядела довольной, и при этом с отвращением смотрела на меня. Я вздрогнула, догадавшись, что она не успокоилась. Она жаждала мести. Тем временем толпа вышла на поле и принялась кричать, угрожать мне.

— Мы отведем тебя в деревню, грязная потаскуха! Ты оскорбила нашего Пророка и сдохнешь за это!

Все подхватили:

— Смерть, смерть христианке!

Я искала глазами Жозефину, но разъяренная толпа обступала меня все теснее.

Я уже почти лежала, когда двое мужчин схватили меня за руки, чтобы увести силой.

— Но я ничего не сделала, пустите меня, прошу вас! Я не сделала ничего плохого! — жалобно всхлипывала я.

Меня ударили по лицу. Нос заболел, из него потекла кровь. Я была почти оглушена. Меня тащили, как упрямого осла, а я могла лишь идти, спотыкаясь, и умолять о том, чтобы это прекратилось.

Толпа, казалось, наслаждалась моим слабым сопротивлением. Они осыпали меня ударами по ногам, спине, голове.

Я думала, что когда мы придем в деревню, это мучение прекратится. Но толпа становилась все больше и агрессивнее. Все чаще слышались призывы к убийству.

— Она оскорбила Пророка, за это ей надо вырвать глаза! — исступленно вопила женщина, которую мне даже не было видно.

— Ее надо протащить по всей деревне с веревкой на шее, как грязное животное! — вторила ей другая.

Толпа втолкнула меня в дом деревенского старосты — я узнала его, только там был сад с травой. Меня прижали к земле. Имам заговорил:

— Мне рассказали, что ты оскорбила Пророка. Ты знаешь, что грозит тем, кто нападает на святого Пророка Мухаммеда: только обращение в ислам или смерть может искупить этот грех.

— Умоляю вас! Я ничего не сделала, ничего плохого!

Мужчина с длинной ухоженной бородой обратился тогда к Мусарат и трем женщинам, которые были с ней в день сбора ягод.

— Отзывалась ли она плохо о мусульманах и Пророке Мухаммеде?

— Да, она бранилась, — ответила Мусарат.

— Это правда, она оскорбляла нашу веру, — поддержали ее остальные.

— Если ты не желаешь смерти, то должна обратиться в ислам, — добавил молодой мулла. — Ты согласна искупить свою вину, став доброй мусульманкой?

Я ответила сквозь стоны:

— Нет, я не хочу переходить в другую веру. Но прошу вас, послушайте. Я не делала ничего из того, о чем говорят эти женщины, я не оскорбляла вашу религию. Сжальтесь надо мной.

Сложив руки, я протянула их к нему. Но он был непреклонен.

— Ты лжешь! Все свидетельствуют о том, что ты совершила богохульство, и этих доказательств достаточно. Христиане должны подчиняться законам Пакистана, которые запрещают неуважительно отзываться о Пророке. Так как ты отказываешься обратиться в ислам, а Пророк не может сам защитить себя, мы отомстим за него.

Он отвернулся, и разгневанная толпа ополчилась на меня: посыпались удары палками, плевки… я думала, что умру. Потом меня снова спросили:

— Хочешь ли ты обратиться в веру, достойную этого именования?

— Нет, я христианка, но прошу вас…

Они с тем же пылом принялись снова избивать меня.

Я была уже почти без сознания, не чувствовала боли от ран, когда приехала полиция.

Двое полицейских бросили меня в машину под аплодисменты толпы, и через несколько минут я оказалась в комиссариате Нанкана-Сахиб.

В кабинете главы полиции меня усадили на лавку. Я попросила воды и компрессов, чтобы промыть раны на ногах. Молодой полицейский кинул мне старую кухонную тряпку и презрительно процедил:

— Вот, и не размахивай ею тут.

У меня сильно болела рука, и я подумала, что она, наверно, сломана. В этот момент я увидела, как в комнату зашел имам, Мусарат и ее шайка. При мне они рассказали главе полиции, что я оскорбила Пророка. С улицы раздались крики: «Смерть христианке!»

Составив протокол, полицейский повернулся ко мне и злобно окликнул:

— Эй, что ты можешь сказать обо всем этом?

— Я невиновна, это неправда! Я не оскорбляла Пророка.

Сразу же после этого меня бросили в полицейскую машину. По дороге я потеряла сознание от боли. Пришла в себя я уже в тюрьме в Шекхупура, где меня бросили в яму.

С того дня я не выходила отсюда. Уже два года.


С мужем я увиделась только через месяц. Все это время я провела за решеткой, в одиночестве, и никто ничего мне не объяснял.

Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, и выплакали все слезы, которые толькомог пролить человек. Помню, прежде чем рассказать о новостях, он спросил меня, нахмурившись:

— Я слышал, что тебя изнасиловали деревенские мужчины. Это правда?

— Нет, неправда. Они избили меня до полусмерти и издевались, но не насиловали.

Ашик испытал заметное облегчение и сразу рассказал о том, что с детьми все хорошо.

У меня тоже как будто камень с души упал.

— А как ты, милый Ашик, узнал о том, что произошло? — наконец, спросила я. — Что происходит в деревне с тех пор, как меня заперли здесь?

Весь месяц эти и другие вопросы не давали мне покоя, и теперь мне не терпелось задать их.

— Когда они набросились на тебя в доме старшины, Зоеб, сын Фарах, пришел в мастерскую предупредить меня. Он сказал, что у тебя серьезные проблемы. Я со всех ног помчался в деревню, но увидел только, как тебя увозит полиция. Мне не хватило храбрости, прости меня, но когда я увидел эту разъяренную толпу, то не решился подойти.

Ашик понурил голову. Я накрыла его ладонь своей, показывая, что готова слушать дальше.

— Я испугался, — продолжал он, — и понимал, что если они увидят меня, то изобьют тоже. Поэтому я сбежал из деревни и дождался, пока на реке стемнеет. В потемках я незаметно вернулся домой, чтобы увидеться с детьми. Жозефина возилась с ними во дворе. Увидев меня, она расплакалась. «Ашик, это ужасно, они забрали Азию. Ее обвиняют в богохульстве из-за того, что случилось во время сбора ягод». Я понял, что это очень серьезное обвинение, и попросил Жозефину присмотреть за детьми: мне нужно было спрятаться.

Мое сердце болезненно сжалось при взгляде на измученное лицо мужа. Ашик рассказал дальше о том, как через двадцать дней после моего ареста он с детьми окончательно покинул наш дом.

В Иттан Вали им угрожали смертью, ведь их тоже считали богохульниками, хотя их вины в этом было еще меньше, чем моей.

Но мы семья, поэтому все обречены.

4 Смерть через повешение

8 ноября 2010 года судьи совещались пять минут, и приговор обрушился на меня, как гром небесный.

«Азия Норин Биби, на основании статьи 295-С кодекса Пакистана суд приговаривает вас к смертной казни через повешение, а также к штрафу в размере 300 000 рупий».

Судья поднял молоток и с силой опустил его на подставку. Эхо разнеслось по всему залу, и не успело оно стихнуть, как толпа взорвалась овациями, поддерживая это решение. Я заплакала. Я была одна против всех, под охраной двух полицейских, по лицам которых было видно, что они тоже довольны приговором. И некому было разделить со мной скорбь — ни адвоката, ни семьи не было рядом. Так что я обхватила голову руками и проливала слезы, не в силах больше видеть всех этих людей, исполненных ненависти и рукоплещущих тому, что бедную крестьянку обрекли на смерть. Теперь я их не видела, но все еще слышала, как они хлопали, поддерживая судью Навида Икбала. «Казнить ее! Казнить! Аллах акбар!» Я подняла глаза. Все было как в тумане, и все же я увидела, какой радостью лучились лица проповедников, пришедших специально чтобы поприсутствовать на моем процессе. Когда они встали с кресел, бурлящая толпа все еще продолжала аплодировать. Те, кто жаждал зрелищ, получили, чего хотели.

Вскоре здание суда заполнилось восторженной ордой, которая сносила двери и скандировала: «Отомстим за Пророка! Аллах велик!» Мои охранники, вероятно, решили, что пора покинуть помещение, пока ситуация не вышла из-под контроля. Они вывели меня из дворца правосудия через потайную дверь и бесцеремонно швырнули в кузов фургона, как старый мусорный мешок, будто после приговора они перестали считать меня человеком. Потом они привязали меня к лавке, как дикого зверя.

Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, и только пыталась отыскать глазами краешек окна без решетки, чтобы выглянуть наружу. Я знала, что Ашик в этот момент был где-то тут, но не могла увидеть его.

За несколько дней до заседания суда он пришел навестить меня и предупредил:

— Если я войду в зал, меня могут линчевать… Я буду стоять снаружи, совсем рядом, и ждать приговора. Не обижайся, Азия, мы увидимся с тобой позже.

— Да, я понимаю, как это опасно. Не переживай, все будет хорошо, ведь я невиновна.

Ашик широко улыбнулся.

— Конечно, все скоро закончится. И давно пора бы, ведь ты уже больше года сидишь в тюрьме. Хорошо, что этот процесс наконец-то состоится. Мы с детьми уже все подготовили, чтобы устроить праздник, когда ты вернешься в родительский дом. Знаешь, нам будет довольно трудно перебраться обратно в Иттан Вали.

Я заплакала от радости при мысли о том, что смогу выйти из тюрьмы и воссоединиться с семьей.

— Жаль, что мы не сможем вернуться в наш дом, в нашу деревню, но так действительно будет разумнее. И потом, я бы не смогла больше жить в нашем старом доме, помня сколько ярости обрушилось там на меня.

Впервые за долгое время мы с Ашиком расстались с легким сердцем. Мы не говорили этого вслух, но оба верили, что в последний раз видимся в тюрьме, ведь после заседания суда я выйду на свободу.

Как же тяжело мне было в первые часы после того, как меня приговорили к смерти…

Когда меня снова заперли на два оборота в гнилой яме, которую я надеялась больше не увидеть, я была совершенно опустошена. Казнь через повешение… какой ужас! И будто им мало моей смерти, я еще должна была заплатить 300 000 рупий. Но у меня никогда не будет таких денег. Почему они так ополчились на меня? Я должна заплатить за то, чтобы меня убили?

Я вспомнила, возможно, решающий момент: за минуту до того, как судья вынес приговор, я приложила большой палец к документам, которые не могла прочитать. Как же наивно было полагать, что меня освободят потому, что я невиновна… Снова и снова прокручивая в голове всю историю, я никак не могла поверить, что это конец.

Я стала жертвой ужасного недоразумения.

Пусть люди слепы, но мой Господь и Дева Мария знают, что я не совершила ничего плохого и не заслуживаю таких страданий.


Пресвятая Мария, Богородица, Тебе возношу я молитвы и поверяю страдания. Дай мне силы исполнить то, на что ты меня обрекаешь. Огради моих детей, мою семью, чтобы мы остались едины под твоей защитой. Поддержи нас в этом несчастье. Благослови нас и будь рядом с нами, пока мы вновь не встретимся на небесах. Аминь.


В холодной промозглой камере перед моими глазами вновь и вновь возникали лица людей в зале суда, торжествующее лицо Мусарат в момент оглашения приговора. Как они могли так радоваться чьей-то гибели? Человечество должно развиваться, стремиться к лучшему! Почему же я так отличаюсь от них? Почему я не могу испытывать удовольствие, видя страданий других людей? Я совсем другая, и наверняка именно из-за этого они отвергают меня, хотят, чтобы я исчезла.

Закон требует моей смерти, но ведь казнь превращает приговоренных в жертв, а судей и тех, кто их поддерживает — в убийц! Я же никого не убивала, не оскорбляла Пророка, почему же я оказалась на самом дне? Я почти ничего не знаю о мире за пределами родины, но однажды во время мессы я слышала о том, что многие страны отказались от смертной казни, а там, где она все еще существует, эта мера применяется только к тем, кто совершил убийство или какое-то неслыханное преступление. Здесь же даже если человек невиновен, если он не опасен, смертную казнь считают единственным решением. Она будто ангел-хранитель Пакистана, моей страны, которая не только не желает терпеть меня на своей земле, но хочет, чтобы я покинула и этот мир… А ведь я была так доверчива, я ждала суда с нетерпением, веря, что смогу выбраться из этого места, убивающего меня час за часом.

Две недели назад я встречалась с прокурором в кабинете начальника тюрьмы. Он назвал свое имя: Мухаммад Амин Бокхари, и сказал, что пришел помочь мне. Мы разговаривали больше часа. Он попросил рассказать обо всем, что произошло во время того проклятого сбора ягод, и уговаривал не бояться, ведь это уникальная возможность выразить мою точку зрения и заявить о своей невиновности, если я и правда не совершала преступления. Прокурор был обходителен: казалось, он на моей стороне.

Я доверилась ему и рассказала все, как было, даже упомянула, что за несколько дней до сбора ягод серьезно поругалась с деревенским старшиной (он был главным богачом в деревне).

В тот день я поила его буйволов. За эту работу мне платили по 100 рупий, и я часто выполняла ее для старшины или других землевладельцев. Все было как обычно, как вдруг один из буйволов взбесился. Напрасно я тянула его изо всех сил: он не хотел подчиняться и идти вместе с пятью другими животными. Он словно обезумел. Я схватилась за веревку обеими руками, но он вырвался. Несмотря на все усилия, мне пришлось его отпустить. Мои ладони были все в занозах, а буйвол стал крушить деревянную кормушку. Когда старшина пришел, он быстро усмирил буйвола, и тот спокойно вернулся к поилке, как ни в чем не бывало. Деревенский старшина сказал, что я ни на что не гожусь, хотя в том, что случилось, не было моей вины.

— И что же ты ответила? — спросил прокурор, глядя на меня сквозь тонкие очки, сползшие на кончик носа.

— Ничего. Только сказала, что это было не нарочно, и извинилась.

Он выдал мне 100 рупий и велел убираться.

Я ушла, но эта история все же немного выбила меня из колеи.

— Не знаю, связаны эти события или нет, но потом, когда меня били, это происходило в его саду.

— Это все, Азия? Ты ничего не забыла?

— Нет, господин прокурор, я вам все рассказала. Поверьте, я не делала того, о чем говорят эти женщины. Я всегда уважала ислам, никого не оскорбляла. За всю мою жизнь никогда не случалось ничего подобного, а я прожила немало лет…

Прокурор, нахмурившись, молча что-то записывал в большую тетрадь. Разговор физически вымотал меня, я разволновалась из-за того, что пришлось вспомнить эту ужасную историю во всех подробностях. Если бы это было возможно, я бы стерла ее из памяти, а лучше — вернулась в прошлое и не ходила бы собирать ягоды.

Поднявшись, прокурор сказал:

— Хорошо, что ты мне все рассказала. Теперь твою судьбу решит Господь.

И вот, сидя на кровати из веревок, врезавшихся в тело, я размышляла о том, как же Господь мог решить, что я виновна в богохульстве. И о каком Господе идет речь? Как бы его ни называли — Богом, Аллахом или как-то еще, Господь милостив, он не приговаривает к смерти невиновных. А ведь я просидела здесь целый год — и все для того, чтобы теперь ждать, когда мне наденут веревку на шею… В голове у меня все еще звучал голос судьи, утверждавший, что в течение года были собраны все необходимые доказательства, на основании которых меня приговаривают к смертной казни. Но доказательства чего? Того, что трое порядочных женщин не любят меня за то, что я христианка? И потом судья еще добавил: «Без смягчающих обстоятельств». Хоть я и необразованна, но не глупа. Я знала, что это значит: мне нет оправдания. Но оправдания за что? Я должна оправдываться за то, что живу или за то, что у меня другая вера? Нет, я определенно ничего не понимаю в правосудии своей страны.

Тут в двери камер постучали: пора было идти на прогулку. Но мне не хотелось никуда идти. Я бы лучше осталась одна в своей яме: мне были невыносимы подозрительные взгляды окружающих. Гнусный Калил с грохотом распахнул мою дверь.

— Я знаю твой приговор. Наконец-то ты заплатишь за все свои злодеяния! А пока тебя не повесили, пошевеливайся, пора на прогулку.

— Мне не хочется, — ответила я тихо.

Калил покраснел от ярости и с размаху пнул кровать, которая перевернулась прямо на меня.

— Тебя не спрашивают! — заорал он. — Шевели ногами, дрянь!

Во двор вышло человек двадцать. Небо было серое, зима вот-вот должна была накрыть землю железным покрывалом. Я дрожала. Женщины перешептывались, недобро поглядывая на меня. Я поняла, что все уже знают о моем приговоре.

Когда я приближалась, меня сторонились, как зачумленной.

И все же одна незнакомка подошла ко мне.

— Здравствуй. Меня зовут Буджина, я тут недавно. А ты кто?

— Азия. Но тебе не стоит говорить со мной, а то от тебя тоже все отвернутся.

— Почему же? — спросила она, глядя на меня по-доброму.

Немного замявшись, я наконец проговорила:

— Я — христианка, и сегодня утром меня приговорили к смерти за богохульство.

— И ты правда его совершила? — спросила Буджина, явно не ожидавшая от меня такого.

— Нет, конечно, нет! Но меня оклеветали женщины, которые не хотели пить со мной из одного стакана: они решили, что я осквернила его.

— Это ужасно! И за это тебя приговорили к смерти?

Я была счастлива встретить в таком месте человека, который наконец-то отреагировал на мои слова нормально…

Раздался удар колокола.

— Прогулка окончена! — крикнул охранник.

Буджина улыбнулась.

— Не теряй надежды, Азия. Пока ты жива, все еще возможно. Молись, не переставай молиться.

Я помахала ей.

— До скорого.

Я была рада, что у меня в тюрьме появилась подруга, но теперь я не знала, сколько мне еще осталось… Буджина утешила меня, проявив сочувствие, но когда я вернулась в камеру, то снова стала размышлять о своей судьбе. Как бы я хотела уметь писать! Если бы я владела грамотой, то могла бы оставить письмо мужу и детям.

Думая о них, я решила все же написать его мысленно. Если завтра я увижусь с адвокатом, хотя он приходит не так уж часто, то я попрошу его записать это и передать моей семье. Это станет моим завещанием.


«Мой дорогой Ашик, мои дорогие дети, вам придется выдержать тяжкое испытание. Сегодня утром меня приговорили к смерти. Признаюсь, что, хотя я плакала, услышав приговор, но в глубине души была к нему готова. Я не ждала ни милосердия, ни храбрости от судей, которые находились под давлением муллы и религиозных фанатиков.

С тех пор как я узнала о том, что скоро умру, и вернулась в эту камеру, я неустанно думаю о тебе, мой Ашик, и о вас, мои драгоценные дети. Я корю себя за то, что оставила вас одних в такую трудную минуту. Тебе, Имран, мой старший сын, исполнилось восемнадцать лет, и я желаю тебе найти достойную супругу, которая будет так же счастлива с тобой, как я с твоим отцом. Тебе, моя старшая дочь Насима, уже двадцать два года, и ты уже обрела мужа и заботливую новую семью; я желаю тебе подарить отцу внуков, которых ты воспитаешь в христианском милосердии, как мы всегда воспитывали тебя. Тебе, нежная моя Иша, уже пятнадцать, но ты родилась слабой на голову. Мы с папой всегда считали тебя подарком Господа, ты такая добрая и великодушная. Наверное, ты не поймешь, почему мамы нет рядом, но в моем сердце всегда будет уголок для тебя и только для тебя. Сидра, тебе всего тринадцать, но я знаю, что с тех пор, как я в тюрьме, на тебя легли все заботы о доме и о старшей сестре Ише, которой нужна помощь. Я упрекаю себя за то, что тебе приходится заниматься взрослой работой вместо того, чтобы играть в куклы. Малышка Ишам, тебе придется лишиться мамы в девять лет. Господи, как несправедлива жизнь! Но, продолжая ходить в школу, ты вооружишься знаниями, которые потом помогут тебе выстоять против человеческой несправедливости.

Дети мои, не теряйте решимости и веры в Иисуса Христа. Будущее улыбается вам, и когда я окажусь там, в объятиях Господа, я буду наблюдать за вами с небес. Но, прошу вас, всех пятерых, будьте разумны, не делайте ничего, что могло бы разгневать мусульман или нарушить законы этой страны. Дочери мои, я желаю, чтобы вам повезло найти хорошего мужа, такого, как ваш отец.

Ашик, я люблю тебя со дня нашей встречи, и двадцать два года, прожитых вместе, тому доказательство. Я всегда неустанно благодарила небеса за то, что они послали мне тебя, и я смогла выйти замуж по любви, а не по сговору, как это принято в нашей провинции. Мы так хорошо подходим друг другу, но судьбу не изменить… Подлые люди встали у нас на пути, и теперь ты остался один с плодами нашей любви на руках. Но не теряй стойкости и гордости за нашу семью.

Дети мои, с тех пор, как меня заперли в тюрьме, я выслушала истории жизни других женщин, к которым судьба была так же жестока.

Могу сказать, что вам повезло: вы знали свою мать и жили, окруженные любовью. Нам с отцом всегда больше всего на свете хотелось быть счастливыми и сделать счастливыми вас, даже когда жизнь была не так уж сладка. Мы — христиане и бедняки, но семья — это наше солнце. Мне бы так хотелось посмотреть, как вы вырастете, выучитесь и станете достойными людьми — но вы и так ими станете!

Вы знаете, из-за чего я умру, и, надеюсь, не станете винить меня за то, что я покину вас так рано, ведь я невиновна и не делала ничего из того, в чем меня обвиняют. И ты тоже знаешь это, Ашик, как и то, что я не способна на жестокость. Но порой я бываю упряма.

Что же до моего приговора — я не буду мучиться долго, моя казнь будет быстрой. Не знаю пока, когда именно меня повесят, но не переживайте, мои дорогие, я пойду на виселицу с высоко поднятой головой, без страха, ведь Спаситель и Дева Мария примут меня в свои объятия. Любимый муж, расти наших детей так, как мне хотелось бы делать это вместе с тобой.

Ашик и мои дорогие дети, я покидаю вас навсегда, но буду любить вас вечно».

5 Министр-христианин

В нашей культуре не принято, чтобы супруга умела читать. Она узнает о мире только благодаря мужу. Но мой добрый муж Ашик знает о нем не больше меня, ведь он тоже не учился грамоте.

Мы оба понятия не имели о том, что происходило за пределами деревни, но это не помешало нам быть счастливыми, растить детей и заниматься каждый своей работой. Вечерами время порой тянулось медленно, а так как друзей, кроме Жозефины и ее мужа Самсона, у нас почти не было, однажды мы приняли безумное решение: купить телевизор в лавке молодого сметливого торговца Фахада. Он продавал старую технику — в городе ее списывали в утиль, а он чинил что угодно: мотоциклы, машины, транзисторы, а порой и плуги.

Наша семья была небогата. Денег, которые мы с Ашиком приносили в дом, хватало ровно на еду, одежду и, прежде всего, на образование детей. Обучение в государственной школе в Иттан Вали стоило не слишком дорого по меркам землевладельцев, но для нас 3000 рупий в месяц — это была серьезная сумма. И все же мы с Ашиком давно решили, что приложим все усилия для того, чтобы дать детям все возможности устроиться в жизни. Мы пришли к выводу, что если наш сын и дочери получат образование, то смогут устроиться на хорошую работу в городе. Даже в офисе, почему нет? В тринадцать лет, работая в Лахоре у господина Акбара и госпожи Шазии, я видела, как они часто принимали гостей у себя дома. Порой мне приходилось прислуживать за столом женщинам, которые говорили о работе. Я понимала не слишком много, но, казалось, речь шла о серьезных вещах, потому что господин Акбар очень интересовался их опытом. Тогда я осознала, что обязанности девочки не всегда сводятся к работе по дому, что они могут заниматься чем-то, что будет интересно и мужчинам в костюмах…

Мы с Ашиком желали детям самого лучшего, и я думаю, что такое будущее возможно для моих дочерей, хотя они и христианки. Во всяком случае, очень хочу в это верить.

Чтобы вырваться из привычного круга жизни и купить телевизор, на который нам не хватало сбережений, я стала выполнять больше мелких поручений, например, поить буйволов и коз. Помню, как мы наконец-то принесли в дом этот странный аппарат, который разговаривал сам по себе. Самой смешно от того, сколько времени мне понадобилось, чтобы привыкнуть к нему. Я еще долго удивлялась: мне все казалось, что в доме есть посторонние люди. Когда темнело, мы с удовольствием включали телевизор. Особенно нам нравились индийские программы. Это было невероятно: смотреть в маленькое окошко и видеть там девушек в туниках, расшитых блестками, с голыми плечами, таких красивых и умело накрашенных… Я не могла оторваться, наблюдая за тем, как они танцуют под веселую музыку, и вместе с тем замечала, что Ашика немного смущают эти полуобнаженные женщины. Он делал вид, что его это не интересует, но все же смотрел не отрываясь. Помню еще фильм, разбитый на несколько частей. Нам с Ашиком и детьми очень нравилось каждый вечер после пения муэдзина следить за приключениями Тары и ее подруг. Они постоянно ссорились со свекровями, верными старинным традициям. Это было очень забавно, и так как они говорили на хинди, мы понимали почти все. Урду и хинди очень похожи. Телевизор показывал нам жизнь за пределами Иттан Вали. Он был как новый член семьи, который знал о мире очень много и рассказывал нам о том, что происходит в других краях. Хотя я не любила, когда Ашик нажимал на кнопку, и вместо индийских танцовщиц на экране начинали показывать местные новости. Эти новости чаще всего были грустными, и картины были куда печальнее, чем танцующие девушки.

Теперь я понимаю, что если бы я смотрела местные новости, то узнала бы не на мессе о том, что в правительстве есть министр-христианин, отстаивающий права религиозных меньшинств.

Это произошло в апреле 2009 года, на Пасху, за два месяца до того проклятого дня. Как и каждый год, мы всей семьей собрались в церкви Святой Терезы в Шекхупуре. Мне всегда нравился этот величественный храм. Помню, как однажды сказала приходскому священнику, что его церковь очень красива. Он объяснил, что очень давно, в 1906 году, ее построили миссионеры-капуцины, бельгийцы. Я еще тогда спросила:

— А что значит «бельгийцы»?

Он улыбнулся и ответил, что это белокожие люди из страны, которая находится в тысячах километров отсюда. Они приезжали специально, чтобы построить этот храм.

Атмосфера в церкви, все еще украшенной рождественскими гирляндами, была праздничной. Нас было около ста человек, и мы все пели, от чистого сердца прославляя воскрешение Христа, умершего на кресте, чтобы искупить наши грехи. Помню еще пламенную проповедь отца Самсона Дилавара. Он просил нас молиться за министра Шабаза Батти, чье имя я тогда услышала впервые.

Он рассказал нам, что этот министр — католик, представляющий в правительстве шесть миллионов христиан и три миллиона индуистов, живущих в Пакистане. Я тогда подумала, что нас, конечно, немного по сравнению с семьюдесятью миллионами мусульман, но все же не так мало. В своей проповеди священник говорил о том, что Шабаз Батти всегда храбро боролся с федеральным правительством, отстаивая наши права, взаимоуважение и возможность диалога между разными религиями, в знак чего сам заходил в медресе, считавшиеся радикальными. Мы долго молились и пели, поддерживая его в этой борьбе, особенно против закона о богохульстве. Этот закон, по словам Дилавара, был несправедлив по отношению и к христианам, и к индуистам, и к мусульманам, которых также часто обвиняли по ошибке. Слова священника напомнили мне об истории, которую я слышала, когда навещала родителей в своей родной деревне, в нескольких километрах от Иттан Вали. Жители той деревни рассказывали о том, как пожилого мусульманина приговорили к пятнадцати годам тюрьмы за то, что он бросил Коран в урну. Но этот человек был слепым. Я подумала, что это несправедливо, ведь он не знал, что это священная книга, и сделал это не нарочно. На мой взгляд, это не было богохульством.

Я не могла представить тогда, что всего несколько недель спустя сама стану жертвой этого закона, точь-в-точь как тот слепец. И точно так же не могла представить, что однажды встречусь с министром Шабазом Батти, за которого мы так молились в то пасхальное воскресенье.

Никогда не забуду день нашей встречи. Да и как я могла бы забыть его — следующий день после вынесения мне смертного приговора?

Я проплакала всю ночь, а наутро слезы иссякли, как и надежда. Все было кончено.

После полудня, услышав скрежет ключа в огромной замочной скважине, я подумала, что настал мой последний час и за мной пришли, чтобы отвести на казнь.

Дверь резко распахнулась и в проеме показалось перекошенное злобой лицо Калила.

— Вставай! Пошли.

Я вышла в коридор, по которому обычно нас выводили на прогулку. Но в тот момент он казался мне темнее и промозглее, чем раньше, настоящей дорогой к смерти.

Толстяк Калил приковал меня цепью к своему ремню. Ноги заплетались от слабости, и я не могла идти с ним в ногу, поэтому он тащил меня, как козу на веревке, и ему явно нравилось это унижение. Задыхаясь, я смотрела, как он вытирает лоб, и думала, что это он — потное животное. Но я не хотела, чтобы в моих последних мыслях перед смертью было место для Калила.


Дети мои, через несколько мгновений моя жизнь оборвется, но я буду наблюдать за вами с небес, находясь в объятиях Спасителя. Господи, сжалься надо мной, яви Свое милосердие.


Эти слова эхом отдавались у меня в голове. Изо всех сил я старалась представить лица детей и мужа, вспоминая, как мы сидели во дворе вокруг котелка с чаем. Они сияли, радостно смеялись. Ишам, моя младшенькая — ей было тогда всего десять — напевала песенку, которую выучила утром в школе. Остальные девочки и Ашик слушали ее с удовольствием. Когда Ишам допела, все зааплодировали.

Погрузившись в эти прекрасные воспоминания, я почувствовала, как на лице появилась улыбка… но хриплый голос Калила грубо вернул меня к реальности:

— Вот, мы пришли.

Калил постучал в дверь с такой осторожностью, какой я за ним никогда не замечала.

Мы вошли в кабинет, где двое мужчин в костюмах сидели напротив друг друга. Одного из них я узнала: это был начальник тюрьмы, которого я видела год назад, в день прибытия. Но другой мужчина был мне не знаком. На нем был темно-серый костюм с бордовым галстуком — значит, это не адвокат. Попав сюда, я научилась отличать адвокатов: они все были одеты в одинаковые черные костюмы с черными галстуками. Кто же это тогда? Кроме семьи и адвоката меня больше никто не навещал. Незнакомец поднялся и подошел ко мне (и Калилу, ведь мы все еще были скованы вместе).

— Здравствуй, Азия. Я — Шабаз Батти, министр по делам религиозных меньшинств. Мне хотелось бы поговорить с тобой.

Потом он велел охраннику освободить меня и предложил мне сесть на стул. Начальник тюрьмы вышел, забрав с собой Калила.

Я вспомнила слова священника: «Помолимся за этого человека, чтобы ему хватило сил бороться за благое дело». Невозможно было поверить в то, что я сейчас сижу напротив него.

Батти смотрел по-доброму и, казалось, жил в довольстве: у него были округлые щеки, ухоженные усы и впечатляющая шевелюра — тщательно расчесанные густые черные волосы блестели, будто дорогой шелк. Я видела подобное впервые…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил министр со всей возможной предупредительностью.

— Не очень хорошо, вы же знаете, — пробормотала я. — Я невиновна, а вчера меня приговорили к повешению.

— Да, знаю. Поэтому и пришел сюда. Перед тем как зайти, я поговорил с твоим адвокатом. Он собирается опротестовать это решение. Это значит, что твое дело рассмотрят снова, но на этот раз в Верховном суде Лахора. Там не будет давления со стороны толпы или муллы. Знаешь, тебе стоит поверить в правосудие. Тебя освободят, я уверен.

Несмотря на эти утешительные слова, я подумала о своей семье, боясь, как бы с ними что-нибудь не случилось. Министр заметил мои сомнения и коротко кивнул, показывая, что можно говорить.

— Я очень боюсь за свою семью. Они тоже в опасности. Им давно пришлось уехать из нашей деревни, а с тех пор, как меня арестовали, муж не может работать. Сейчас они скрываются у родственников, в Динге, но муж говорит, что скоро им нужно будет уезжать и оттуда, потому что становится неспокойно: им уже угрожали.

Министр посмотрел мне в глаза и произнес:

— Не стоит волноваться. Я позабочусь о твоей семье. Они на некоторое время переедут ко мне в Исламабад, пока в Лахоре не найдутся люди, достойные доверия. Так семье будет легче навещать тебя.

Я застыла от изумления, глядя на министра, приехавшего из столицы только для того, чтобы увидеться со мной, простой крестьянкой, которая никогда не ходила в школу.

— У тебя есть какие-нибудь пожелания? — спросил министр, вставая со стула.

Я не решилась ответить, что мне не хватает чистой и сухой одежды. Такое не говорят министрам, хотя я действительно в этом нуждалась.

Когда на улице шел дождь, он шел и в моей камере тоже. Одеяло и вся одежда промокали, пачкались, по ночам я мерзла, но охранники не хотели заделывать дыры в крыше — им было весело смотреть, как вода просачивается в камеру.

Начальник тюрьмы и Калил вернулись в кабинет. Шабаз Батти мягко положил ладонь мне на голову и сказал, что я должна верить и что скоро он попросит президента Пакистана помиловать меня, чтобы я вышла на свободу сразу, не дожидаясь нового суда. Я поблагодарила его снова и обещала молиться за него.

Обратно в камеру я снова шла с Калилом, прикованная к нему.

Он молчал всю дорогу, будто обидевшись, что такой важный человек пришел ко мне, договорившись с начальником тюрьмы.

В камере у меня наконец-то отлегло от сердца, и я возблагодарила Господа и Деву Марию за их доброту.

Я вспоминала, о чем говорил министр. Все произошло так быстро! Он растопил мое заледеневшее сердце. Теперь я знала, что моя семья в надежных руках. После нашей встречи мне стало так хорошо, даже весело, что я стала кружиться по камере, а вместе со мной и большая черная муха, которая, казалось, тоже хотела порадоваться за меня.

Несколько раз я повторила новые для меня слова «президентское помилование», чтобы не забыть их никогда. Всего два слова, которые могут спасти меня и вернуть к прошлой жизни. Отныне моя жизнь была в руках президента Пакистана, Асифа Али Зардари. Я знаю, как его зовут, ведь он глава нашего государства, но у меня нет своего мнения о нем.

Я необразованна, поэтому не разбираюсь в политике. Все, что я знаю, я выхватывала там и сям, из разговоров отца и дяди о президенте, когда они видели его на листовках или плакатах. Женщины моего положения в обществе не задают вопросов и не вмешиваются в подобные разговоры. Только тогда я осознала, как досадно, что мужчины считают, будто женщинам не нужно знать о таких вещах. Но ведь мы все живем по одним и тем же законам. Как бы то ни было, я почти ничего не знала об этом влиятельнейшем человеке, в руках которого оказалась моя жизнь, и не понимала, правда ли то, что говорил о нем отец. Но я старалась не думать об этом и просто надеяться, что он дарует помилование, сжалившись надо мной.

Вечером я заснула моментально. Прошедшие два дня совершенно вымотали меня. К счастью, в ту ночь не было дождя, и я смогла выспаться, не просыпаясь от стука капель и шума воды, превращавшей мою жалкую камеру в грязную яму.

Встав утром, я первым делом вспомнила обо всех хороших новостях, которые услышала накануне, и поздравила себя с тем, что за меня подадут прошение о президентском помиловании.

Наступило время завтрака. Я услышала скрип колес тележки в коридоре, звук открывающихся и закрывающихся дверей соседних камер — много раз, ведь их тут около двадцати. Эти звуки мне стали хорошо знакомы, они сопровождали меня уже семнадцать месяцев — по словам министра, который их сосчитал.

Я тихонько повторила слова «президентское помилование».

Хочется верить. И я верю.

6 Счастливого Рождества

В то утро у меня возникло странное ощущение, будто я держала в руках чашку с горячим чаем и хотела чихнуть. Наступило 24 декабря, и я не знала, радоваться мне или печалиться. На моем языке Рождество звучит как «вада дин», что означает «великий день». Но когда я оглядела свою камеру, полную моих испражнений, потому что Зенобия не приходила уже целую вечность, мне стало трудно назвать этот день «великим». Вокруг была только грязь и мерзкий запах. Я была заперта, не могла выйти, и мне хотелось разбить стены, разбить все вокруг ради глотка свежего воздуха. Рождество мне придется встретить в полном одиночестве.


Господь всемогущий, освободи меня из рабства, дай мне сил вынести этот день, который должен был быть так прекрасен, помоги перенести разлуку с семьей и Божьим домом, где я так любила праздновать рождение Христа, Твоего сына. Молю Тебя, Господи, сжалься надо мной и дай силы вынести весь ужас моего положения.


В тот день мне хотелось, чтобы у меня был хотя бы маленький крестик или четки, и я могла бы отпраздновать рождение Иисуса. Но я чувствовала себя голой, лишенной даже этой малости.

Я решила молиться весь день, надеясь, что Господь не будет глух ко мне и услышит даже со дна этой ямы о том, что я хотела бы оказаться на свободе, как и все христиане мира, чтобы отпраздновать Рождество.

Лежа на койке, широко раскрыв глаза, я рассматривала трещины в потолке. Я положила руку на живот, который стал плоским как доска. Желудок сжался, бедра ввалились, руки почти исчезли, а глядя на ладони можно было подумать, что я уже мертва. Мне хотелось заплакать, но в тот день у меня не было слез. Хотелось выть, но не было голоса. Слабое дыхание позволяло мне лишь сохранять остатки жизни. Хотелось рвать на себе волосы, но они мне слишком дороги. Здесь я научилась умирать, оставаясь живой.

Большая черная муха села на пальцы ног и пощекотала. Я улыбнулась и собралась с духом, не желая умирать в «великий день». Я потеряла все, но воспоминания все еще были со мной, и я решила отметить Рождество, воскресив в памяти прошлогодний праздник. Тогда я была совершенно свободна и счастлива…

Да, то последнее Рождество на свободе отпечаталось в памяти, и никто не смог бы забрать его у меня.

Для нас, христиан, Рождество — самый радостный день в году, благословенная возможность выразить благодарность за любовь, которую проявляют к нам Бог-отец и Иисус Христос. В Иттан Вали и ее округе нет церкви. Поэтому нам с Жозефиной, ее мужем и детьми приходилось ехать на микроавтобусе в храм Святой Терезы в Шекхупуре. Два часа пути — для нас это было целое путешествие, ведь у нас редко бывала возможность и достаточно средств, чтобы выбраться куда-то за пределы деревни. Мы одевались как можно красивее и гордо отправлялись в храм, чтобы отдать должное нашей вере.

Я надевала традиционный пакистанский наряд, салвар камиз — тунику с широкими рукавами и свободные штаны. В тот год я чаще ходила собирать урожай и пасти животных, чтобы скопить больше денег и позволить себе новый костюм, специально к Рождеству. Выбор в единственной лавке в деревне был небольшой, и все же мне сразу понравилась эта зеленая с белым туника. Так совпало случайно, но это еще и цвета пакистанского флага: зеленый — ислам, белый — религиозные меньшинства, как мы, христиане. Туника, доходившая мне до колен, была из теплой, плотной ткани красивого изумрудного цвета, а белые штаны — свободными на бедрах и обтягивающими лодыжки, как мне нравится, в самый раз. Дуппата — длинный шарф — тоже была белого цвета. Зеркала в лавке не оказалось, но я знала, что наряд мне идет. Я всегда работала в поле, и не привыкла одеваться так красиво.

Я сшила четырем дочкам туники разных цветов: красную, желтую, синюю и оранжевую. Когда мы вышли из дома, нам пришлось обойти детей, игравших в крикет большой палкой и старыми апельсинами. Особенно старательно мы уклонялись от «снарядов».

Один из мальчишек крикнул:

— Смотрите! Они похожи на радугу!

Мы с девочками рассмеялись.

Ашик и старший сын были одеты в бежевые салвар камиз, которые я выстирала и выгладила накануне. Сверху они накинули серые покрывала, а на ногах у них были ботинки из искусственной кожи.

В это время года обычно очень холодно, всего несколько градусов выше нуля, но мы с девочками хотели похвастать нашими разноцветными нарядами. И потом, тепло наших сердец согревало нас… И все же мы надели носки под сандалии. Дорога к автобусу была пыльной и каменистой, поэтому мы старались идти как можно аккуратнее, чтобы не запачкаться.

Площадка рядом с конечной остановкой была до отказа забита машинами и отъезжающими. Как всегда, автобусы ходили с интервалом в час. Мы заплатили за билеты, по 30 рупий с человека, и забрались назад. Меня зажало между окошком и Ашиком, и все рассмеялись. На часах было 5 вечера, температура около нуля, а за окном густой туман по колено. Автобус трясся по разбитой дороге, проезжая километр за километром. По пути мы видели несколько аварий с грузовиками, легковушками и даже микроавтобусами. Я схватила мужа за руку, но никак не могла успокоиться, ведь шофер гнал, несмотря на кашу за окном. Тогда Ашик сказал мне с улыбкой:

— Благодари Господа, что мы оказались на заднем сиденье. При столкновении мы ударимся о тех, кто сидит впереди.

На полпути машина остановилась на обочине. Большинство пассажиров вышли и двинулись в сторону мечети, которая едва виднелась в тумане. Становилось все холоднее. Ожидая окончания молитвы, мы с детьми рассматривали фары других автомобилей, мерцавшие в дымке.

Мы подпрыгивали, разминали ноги, дети играли, как будто ходят по облакам из хлопка. После намаза микроавтобус поехал дальше, но туман не рассеивался. Краем глаза я заметила автоцистерну, перевернутую набок. Я взглянула на Ашика, но он был совершенно спокоен.

Слава Богу, мы наконец-то прибыли в Шекхупуру. Город весь бурлил, столько людей вокруг… Совсем не похоже на нашу тихую деревушку. Дети были все в радостном предвкушении, но им пришлось запастись терпением, потому что мы попали в огромную пробку, заблокировавшую все улицы вокруг рынка.

Все остановилось: грузовики, автобусы, машины, рикши, мотоциклы, телеги, велосипеды, лошади, ослы и даже пешеходы оказались зажаты среди шин, колес, сандалий и сабо.

— Какая атмосфера! — сказала я, обращаясь к Жозефине.

Двери автобуса открылись, и как раз вовремя: месса вот-вот должна была начаться. Когда я выходила, ко мне подошел мужчина — или скорее женщина, кусра[6]. Я встречала таких, как она, и раньше: в Лахоре их много. Эта была очень красива, почти безупречна. Так бывает далеко не всегда: часто мужчины, переодетые женщинами, выглядят именно как переодетые мужчины. Я дала ей 50 рупий, и она произнесла благословение на непонятном языке. Жозефина подошла ко мне и тихонько спросила:

— Что это было?

Я от души рассмеялась: судя по озадаченному виду Жозефины, она никогда раньше не встречала кусра.

— Здесь их называют «третьим полом». Они отлично вписались в общество, у них даже больше прав, чем у женщин. Кусра приглашают на праздники. Господин Акбар, у которого я работала в Лахоре, когда была ровесницей твоей дочери, часто приглашал их, вот почему я знаю о них не понаслышке. На званых вечерах их бывало пять или шесть, и мужчины могли танцевать с ними, ведь ислам запрещает мужчинам и женщинам смешиваться. Это всех устраивало. Мужчинам разрешается танцевать с мужчинами, похожими на женщин, поэтому их хорошо принимают. Но кусра очень бедны и живут подаянием. Присмотрись — видишь, все им дают что-нибудь. Считается, что это приносит удачу.

Жозефина была потрясена, а я гордилась тем, что в кои-то веки смогла объяснить что-то, о чем хорошо знала. Наши дети и мужья уже стояли на пороге церкви, и мы поспешили присоединиться к ним.

Месса длилась не меньше трех часов. Мы пели и молились, чувствуя духовный подъем и радость, переполнявшую изнутри. Потом, выйдя из храма, мы увидели гирлянды из разноцветных лампочек, украшавшие углы домов напротив. Дети были в восторге от такой красоты. Рождество — праздник света, поэтому по всей площади горели костры, прямо на земле. Семьи христиан собирались возле них, молились и снова воспевали рождение Иисуса. Пока дети играли и скакали вокруг костров, мы накрывали деревянные столики, расставленные по случаю праздника, раскладывали угощения. Главным из них, конечно, был рождественский пирог. В каждой семье его пекли накануне, а потом приносили с собой. Как всегда, мы готовили вместе с Жозефиной. Мы взялись за дело с самого утра и, конечно, поругались насчет того, чего и сколько класть, но в итоге пришли к согласию. Весь день мы веселились, смеялись. Пирог получился огромным, но это было самое меньшее, чем мы могли отблагодарить Христа. Прежде чем разрезать пирог, я созвала детей, чтобы они зажгли маленькие свечки вокруг яслей, а потом разложили дары у ног Иисуса. По традиции мы также оставили там несколько купюр, чтобы поддержать священника, который жил только на пожертвования прихожан. Дети глотали слюнки, с нетерпением ожидая, когда же можно будет попробовать рождественский пирог, полный сладкого крема.

В этот момент мои воспоминания прервало урчание в животе. Мысли о рождественском пироге глубоко расстроили меня. Я знала, что тюрьма находится совсем недалеко от церкви Святой Терезы, и я могла бы дойти туда даже пешком.

Тут я услышала, как повернулся ключ в замке. Наверное, это Зенобия… Да, это была она!

— Я не знала, что ты придешь сегодня, какой приятный сюрприз!

— Мне не хотелось оставлять тебя одну. Когда еще проявлять милосердие, как не в Рождество. Так что я выкрутилась и пришла сюда поработать.

Пока я благодарила Зенобию, она принялась убирать в камере.

— Что ты делаешь? Не надо, ты не должна…

— Не могу же я оставить тебя сегодня посреди всего этого ужаса, — ответила она, собирая экскременты в пластиковый мешок.

Еще она принесла освежитель воздуха. Я уже и забыла о том, что существует запах роз…

— Это так мило с твоей стороны, правда… Какой приятный аромат… Подожди, я тебе помогу.

— Нет, не шевелись. Ты и так слишком слаба, тебе надо поберечь силы. Отдыхай.

Когда Зенобия домыла посуду, она протянула мне маленький сверток в фольге. Я тут же стала разворачивать его, как нетерпеливый ребенок.

— Это кусок рождественского пирога. Счастливого Рождества, Азия!

У меня слезы навернулись на глаза.

— Спасибо! Спасибо! Ты не представляешь, как тепло сейчас у меня на сердце…

— Так и должно быть. Рождество без пирога — не Рождество, и даже если ты заперта здесь, то все равно имеешь право на свою часть.

Я была глубоко тронута таким вниманием…

— Знаешь, сегодня не день посещений, но Ашик позвонил вчера вечером и просил передать, что он и дети будут думать о тебе сегодня еще больше, чем обычно, и хотя вы проводите Рождество не вместе, он всегда будет рядом с тобой, в твоем сердце. Ладно, мне пора, засиделась я тут. Не стоит привлекать лишнего внимания. Еще раз с Рождеством. Я помолюсь за тебя в церкви.

Я снова осталась одна в камере, наполненной теперь запахом роз. Как только Зенобия ушла, я поняла, что ее посещение принесло столько же боли, сколько и радости. Кусочек счастья напомнил мне о моей печальной участи. До сих пор все казалось каким-то нереальным, а теперь не оставалось сомнений, это было действительно Рождество, и кусок пирога, принесенный Зенобией, стал тому доказательством.

Муж передал мне замечательное послание… Я так скучаю по нему и детям!


Ашик понравился мне с первого взгляда. И, по его словам, взаимно. Он часто приходил к нам вдеревню, ведь его дядя, тетя и двоюродные братья жили по соседству с домом моих родителей. Помню, в нашу первую встречу я почувствовала себя так глупо! Я была в туалете, который мой отец соорудил в задней части двора. Дыра в земле, солома, старая шаль, уже не нужная матери, и оп! — укромный уголок готов. Ну, или почти укромный. Иногда соседские мальчишки или мои братья кружили вокруг, будто грифы. Чтобы защитить свою укромную крепость, я кидалась галькой из-за занавески, и так спасалась от нападений и насмешек. Часто у меня не успевали еще закончиться «боеприпасы», а осаждавшие уже капитулировали. В туалете всегда был приличный запас гладких камней. Это немного грубовато, но мы подтирались именно ими. Зато с их помощью можно было отваживать незваных гостей — для этого они подходили куда лучше бумаги. Так вот, я зашла в туалет, и вдруг мне послышалось, что кто-то хихикает. Недолго думая, я стала кидать камни из-за занавески. Но тут снаружи раздался мужской голос:

— Ай! Да что тут происходит?

Я вышла из укрытия, недоумевая, кого же я только что «расстреляла», и наткнулась на Ашика. Мое лицо залилось краской стыда.

— Ох, простите, пожалуйста, я думала, это мальчишки. Извините, если я попала в вас.

— Первый раз на меня так нападают, — ответил он, ухмыльнувшись.

Мы от души посмеялись тогда, и так повелось и впредь: мы женаты двадцать два года, но по-прежнему часто смеялись вместе.

В последующие недели мы порой сталкивались, но не общались. В моей культуре мужчины и женщины, если они не женаты, никогда не разговаривают друг с другом. Однажды Ашик пришел к нам в дом в военной форме. Я была очарована, он показался мне настоящим красавцем. С особым вниманием я слушала, как он рассказывал моему отцу о том, что он служит в воздушных войсках. Когда мы с Ашиком находились в одной комнате, то бросали друг на друга взгляды, но украдкой — так, чтобы никто не заметил. Как-то раз я осталась дома одна, не захотев пойти с семьей на чаепитие к соседям. И тут в гости пришел Ашик. Он спросил разрешения переодеться, прежде чем присоединится к остальным. Я не возражала, но в ответ спросила, могу ли я примерить его форму. Он удивился, но улыбнулся и согласился. Тогда он впервые увидел женщину в военной форме. Ашик сказал, что она мне очень к лицу, и даже сфотографировал меня. В наших краях надеть чужую одежду означает признаться, что ты неравнодушен к этому человеку. Ашик понял мой намек, и он тоже испытывал ко мне чувства, я знала это. Когда я попросила его помочь расстегнуть пуговицы гимнастерки, мы оказались совсем рядом. Впервые мы стояли так близко. Конечно, мы даже не притронулись друг к другу, но я вся покраснела, и он, казалось, тоже смутился.

Однажды отец сказал мне:

— Азия, тебе уже двадцать, пора выходить замуж.

Я испугалась. По традиции девушка не выбирает мужа, но я уже нашла свой идеал, его звали Ашик. Отец заговорил снова. Я вся дрожала.

— Ты знаешь Ашика, военного?

— Да, — ответила я тихо.

— Ты выйдешь за него. Свадьба через месяц.

Я ни в коем случае не хотела показать отцу, что счастлива, иначе он мог передумать. Так что я напустила отстраненный вид и только ответила:

— Хорошо, папа, если ты так хочешь.

Когда я снова увидела Ашика — уже в день свадьбы — то прочитала в его глазах, что он тоже счастлив, что женится на мне.

Церемония была очень красивая. На мне было прекрасное белое платье и браслеты из разноцветного стекла. После венчания я отвела в сторонку старшую сестру, которая уже была замужем.

— Ликана, расскажи мне о своей первой брачной ночи. Я совсем не знаю, что надо будет делать.

— Ты точно хочешь, чтобы я рассказала о своей самой первой ночи? Честно говоря, я не уверена, что тебе это поможет…

— Пожалуйста, Ликана, я понятия не имею, что должно произойти, так что любая помощь будет мне полезна!

— Ну хорошо, — сказала она, посмеиваясь. — Ты знаешь, что я вышла замуж в шестнадцать. Я была намного младше тебя и знала о супружеском долге еще меньше. Когда в первую брачную ночь я легла спать, то удивилась, что меня оставили одну в комнате. Помню, я уже заснула на кровати, как вдруг чье-то тело прижалось ко мне. Это был Исак, мой муж, совсем голый. Я испугалась, в ужасе выбежала из дома и спряталась в сарае, где и просидела всю ночь.

Ликана хохотала как безумная, вспоминая об этом. Потом она продолжила:

— На следующее утро свекровь объяснила, что я должна позволить мужу сделать то, что нужно, и все будет хорошо. Вот как прошла моя первая брачная ночь.

— И все? Ликана, ты не можешь бросить меня вот так!

Ликана улизнула обратно к гостям, а я осталась ни с чем, так и не догадываясь о том, что случится этой ночью. Мне стало еще страшнее. Вечером мы с Ашиком встретились в доме его родителей. Его мать сказала:

— Сегодня, дети мои, вы будете спать в нашей комнате.

Мы ни разу не прикасались друг к другу, но наши чувства были взаимны.

Я никогда не забуду эти мгновения.

Я легла на кровать, полностью одетая, и увидела, что Ашик сделал то же самое. Мы лежали рядом, не решаясь пошевелиться, и смотрели в потолок, не в силах взглянуть в глаза друг другу. Потом я почувствовала, как рука Ашика легко коснулась моей. Он стал неловко, смущенно поглаживать меня по спине. Тогда я повернулась к нему и утонула в его глазах. Собрав всю волю в кулак, я нежно поцеловала его в уголок рта. После этого Ашик осторожно лег сверху и спросил:

— Ты боишься?

Он произнес это очень мягко.

— Нет. То есть да, немножко. Но я доверяю тебе и знаю, что ты не сделаешь мне больно.

Тогда Ашик крепко сжал меня в объятиях, и мы по-настоящему поцеловались. Было тепло и так хорошо. Потом нас захватил водоворот наслаждения, бурный и неудержимый. Когда я пришла в себя, мы оба были все в поту. Я заметила маленькое пятнышко крови на простыне и поняла, что уже не девственна, как Мария, но совершенно счастлива. Вспомнив Ликану, я мысленно поблагодарила ее за то, что она так ничего и не рассказала мне о первой брачной ночи.

Потом мы с Ашиком заснули в объятиях друг друга, умиротворенные и влюбленные.

7 Послание Папы

Я проснулась от страшного крика и застыла от ужаса.

Меня всю перекосило, сердце бешено колотилось. Я пыталась понять, откуда доносятся вопли, но посреди ночи в моей камере была кромешная тьма. Я напрягла слух, но больше ничего не услышала, точнее, ничего кроме тихого ночного шума. Потом снова — животный крик, переходящий в завывания. Меня прошиб холодный пот, когда я поняла, что вопли доносятся из соседней камеры. Это была Зармина. Ее стоны испугали меня. Они отражались от стен и, казалось, прогибали решетку, но никто не реагировал. Похоже, я была единственной, кто слышал эти крики, все более и более душераздирающие.

Я тоже закричала:

— Зармина, что случилось?

Она ответила мне криком боли. У меня не слишком громкий голос, и все же я напряглась и изо всех сил завопила:

— Помогите! На помощь!

Я колотила кулаками в тяжелую деревянную дверь, но слышала только отчаянные стенания Зармины. Тогда я схватила железный котелок и стала колотить по нему ложкой. Мне казалось, что я подняла страшный шум, он даже иногда перекрывал крики Зармины, но — никакой реакции, будто мы одни в этой тюрьме или на всем свете. Что делают остальные женщины? Почему они не просыпаются? И что мне делать? Я огляделась и поняла, что совершенно бессильна.

— Зармина, Зармина, скажи мне что-нибудь!

Но, к моему ужасу, она не отвечала. И перестала кричать.

Я снова легла и с трудом заснула, не понимая, слышу ли я до сих пор крики Зармины или это эхо ее мучений отзывается у меня в голове.

На следующее утро во время прогулки я узнала, что Зармина умерла. Никто не удивился, будто все этого и ждали. Тогда я решила повидаться со своими соседками.

— Вы ничего не слышали этой ночью?

— Нет, — ответила одна из них и обратилась к другой. — А ты?

— Ничего, — сказала другая женщина. И обе расхохотались.

Казалось, только меня расстроила смерть Зармины и я одна не понимала, что произошло ночью. Зармина была мусульманкой, и ее, как и меня, обвинили в богохульстве. Ее история была совершенно абсурдна. Она едва успела выйти замуж, как попала с мужем в аварию на мотоцикле в Шейр Гаре, в нескольких часах пути отсюда. К счастью, они не пострадали, но когда муж Зармины потерял управление, мотоцикл вылетел с дороги и упал на памятник, посвященный пророку Мухаммеду. Зармину и ее мужа обвинили в богохульстве и бросили в тюрьму.

А теперь Зармина умерла… Она была очень доброй, мне ее не хватало. Почему меня и мою сестру-мусульманку обвинили в богохульстве? Не понимаю. Люди что, помешались?

Вернувшись в камеру, я по-прежнему дрожала всем телом, вспоминая крики Зармины, и попыталась утешить себя мыслями об Ашике, который должен был навестить меня в тот день. Потом, как обычно, я поблагодарила Господа за заботу обо мне и моей семье, прочитав молитву, которую выучила в детстве:


Отче наш, благодарю Тебя за то, что защитил нас этой ночью. Спасибо за новый день и за здоровье, которое Ты нам дал. Господи, да пребудешь с нами весь день во время работы, трапезы и забав. Преисполни своей любовью нас и всех вокруг. Аминь.


Бабушка заставляла меня повторять эту молитву снова и снова, чтобы я выучила ее наизусть. Теперь, в этой темной яме, у меня не было ничего, ни фотографий, ни вещей, только мои драгоценные воспоминания. Я заметила, что мысли о детстве помогали мне легче перенести заключение. Эту молитву я не забывала никогда, чтобы порадовать любимую бабушку. Она была мне как вторая мать: я даже называла ее Амии, как маму. Я не знала своего деда, который погиб на войне с Индией. Но Амии часто рассказывала мне о нем. Она говорила, что дедушка всегда был храбрым и добрым. Мы жили все вместе: бабушка, родители, я и мои братья и сестры, все под одной крышей, в скромном доме в Кутупуре, всего в десяти километрах от Иттан Вали. Когда мне исполнилось пять лет, бабушка стала отправлять меня за хворостом для костра. С шести лет родители начали посылать меня за водой к реке. Эту реку я знала очень хорошо, и мне хватало всего пары минут, чтобы туда дойти, но обратно с тяжелыми и неудобными кувшинами я шла почти час. Я ходила по воду каждый день и была рада выполнять это задание. Для меня это была возможность поиграть, посмеяться с кузенами или соседскими детьми. Мы бродили, брызгались грязью и хохотали от счастья. Я так любила эту реку! Я и сейчас люблю ее. Мне так хотелось бы вернуться туда снова с Ашиком и детьми…

Наша семья была небогата. Отец тяжело работал в поле; он выращивал пшеницу, но у него не было собственной земли. Каждую осень он уходил работать на богатого землевладельца. На нем лежала большая ответственность: он должен был перегнать двадцать овец очень далеко, в Кабул, это в Афганистане. Путь по каменистым дорогам занимал несколько недель. Караван продвигался медленно, лошади с трудом шли по неровным дорогам. Но опаснее всего были узкие ущелья: с одной стороны — пики скал, с другой — бездонная пропасть. Когда они возвращались, вся семья испытывала огромное облегчение. И хотя отец очень уставал, он был рад, что смог заработать достаточно денег, чтобы нам хватило на безбедную зиму.

После возвращения он всякий раз усаживал меня на колени и рассказывал истории об афганских деревнях с бесконечными улочками, вдоль которых стояли землянки с деревянными дверями, осторожно открывавшимися при виде чужака. Рассказывал о смуглых мужчинах с бородами и в тюрбанах, о женщинах в парандже, которые появлялись и тут же исчезали… Обычно отец был сдержан и не любил много болтать, но ему нравилось делиться с нами своими открытиями. В наших краях никто далеко не уезжал, поэтому благодаря ему жители деревни, собиравшиеся его послушать, будто путешествовали сами. Когда отец заговаривал о Кабуле, такой далекой столице, женщины подсаживались ближе, как маленькие девочки с горящими от интереса глазами. Они трепетали при одном упоминании о новых зданиях с электричеством, о современных магистралях или о том, как новый прекрасный квартал вырастал из-под земли буквально на глазах.

Мама в поте лица трудилась на полях, где выращивали сахарный тростник. Я восхищалась ее красотой. Когда она была рядом, я касалась ее, обнимала лицо ладонями. Мама всегда была очень храброй, она никогда не отдыхала, разве только по ночам. Мы любили спать в обнимку. Я не ходила в школу, мои братья и сестры тоже. Как-то раз отец сказал нам:

— Вы будете крестьянами, как и мы. Для этого вам не нужно образование.

Так что за нами присматривала бабушка, все ее лицо было в морщинах, спина всегда болела. Амии была уже довольно старой, но не знала, сколько ей лет — так же, как мама и папа, которые только приблизительно догадывались об этом. В таких отдаленных деревнях, как наша, возраст не имеет значения. Возраст — это жизнь, погода, время, которое проходит…

Мы были счастливы вместе, я, оба моих брата и обе сестры никогда ни в чем не нуждались. Мы всегда наедались досыта; каждый день на столе были лепешки и рис, а как минимум дважды в неделю — и курица. Еще у нас были две козы и овца. Бабушка любила и опекала нас, а мама с папой держали в строгости. Они ругали нас, когда мы слишком громко смеялись или кидались камнями во дворе. Тогда папа краснел от злости, хватал кого-нибудь из нас и бил палкой по ногам. До сих пор помню, было очень больно. Мы очень боялись отца с палкой в руках. Мама всегда держала рядом с кроватью толстый прут, и даже когда он просто лежал, я старалась не смотреть на него. Родители были строгими, но любили нас и следили, чтобы мы всегда были хорошо одеты и люди не говорили, что мы из бедной семьи. Бабушка никогда не упускала случая приласкать меня. Она часто усаживала меня на колени, гладила по ногам и напевала песенку, которую я до сих пор иногда пою про себя, чтобы согреться в этих промозглых застенках.

Хорошо помню тот день, когда я узнала о смерти Амии.

Это было во время муссона, в день сбора урожая, когда мама тяжело трудилась в поле.

Я играла со старыми куколками из тряпочек, которых бабушка сделала для меня и младшей сестры, Наджимы, когда мама вернулась домой и сказала сухо:

— Азия, тебе сегодня исполнилось шестнадцать, а бабушка умерла.

Я уже не была ребенком, но расстроилась как маленькая девочка. Это была моя первая скорбь в жизни, я была безутешна.

Я подумала о своих детях, которые, наверное, тоже были в отчаянии. Я еще не умерла, но была недалека от этого. Вот уже десять дней прошло с тех пор, как судья вынес приговор, и я знаю, что в любое мгновение могу оказаться на виселице.

Добрая Зенобия зашла проведать меня.

— Азия, к тебе гости! — сказала она, широко улыбаясь.

Я подскочила на кровати, безумно обрадовавшись, что смогу ненадолго найти утешение в объятиях мужа.

Войдя в комнату рядом с кабинетом начальника тюрьмы, я не поверила своим глазам. Мои дочки, Ишам и Сидра, тоже были там. Ашик был очень рад, что смог устроить мне такой сюрприз.

— Любимые мои, вы тоже тут! Неужели это возможно? Как вы попали сюда? Я так рада вас видеть!

Ашик торжествовал:

— Это было нелегко, но я постарался убедить Таира, что девочки должны с тобой увидеться. И вот, получилось.

Я не хотела омрачать эту радостную минуту, но про себя подумала, что эта милость, наверно, говорит о том, что мне осталось уже недолго.

— Как вы, доченьки мои?

Младшенькая Ишам, девяти лет, сказала со слезами на глазах:

— Мы скучаем по тебе, мамочка, и хотим, чтобы ты вернулась домой. Без тебя все не так.

У меня перехватило горло, но я не хотела расплакаться.

— А как у тебя дела, Сидра? И как там наша Иша, не делает глупостей?

— Знаешь, мама, я больше не могу ходить в школу, потому что мне приходится сидеть с ней. Это трудновато: она все время зовет тебя, и я не знаю, что ей сказать. Она не понимает, когда я объясняю ей, что ты в тюрьме.

— Моя милая, я понимаю, как тебе трудно заботиться о старшей сестре, которая требует внимания как маленькая девочка, но держись и не теряй надежды.

Я старалась сдержать слезы, но они все же потекли по щекам. Ашик не плакал, но я видела, что ему тоже было грустно.

Мы плакали втроем. Муж хлопнул в ладоши, будто желая сменить тему, взял себя в руки и сказал:

— Азия, у меня для тебя две новости, хорошая и плохая. Начну с плохой; все равно ты все еще плачешь. Помнишь, что сказал министр, Шабаз Батти, насчет просьбы, с которой он собирался обратиться к президенту Пакистана?

— Да, это называется «президентское помилование».

— Так вот, к сожалению, он не может ничего сделать. Таир объяснил мне, что закон запрещает ему принимать решение. Поэтому нам придется ждать пересмотра дела в Лахоре: президент должен дождаться приговора Верховного суда, прежде чем сможет принять решение о помиловании. Представляешь, даже президент не может освободить тебя, это невероятно!

Я расстроилась, но постаралась не задерживаться на мысли о потерянной надежде.

— Теперь рассказывай хорошую новость.

— Уверена, что хочешь ее услышать? — поддразнил меня Ашик.

— Конечно! Расскажи скорее, пожалуйста!

Дочки завороженно смотрели на него. Муж сделал глубокий вдох и выпалил:

— Папа Бенедикт XVI говорил о тебе на площади Святого Петра в Риме, в Италии.

Я подпрыгнула от радости и вскрикнула:

— Не может быть!

Охранник жестом велел мне успокоиться. Я села смирно, чтобы моих гостей не выгнали раньше времени, и тихо произнесла:

— Рассказывай! Как это произошло? Не могу поверить, что Папа говорил обо мне!

— Я не очень знаю, почему… наверное, Шабаз Батти говорил с ним о тебе. Или потому что я много раз отвечал на вопросы иностранных журналистов после того, как тебе вынесли приговор. И потом, знаешь, ты первая и единственная женщина в Пакистане, которую приговорили к смертной казни в этом веке, вот почему все интересуются тобой.

— А ты не знаешь, что он точно сказал?

— Знаю.

— Чего же ты ждешь? Говори скорее!

Ашик и девочки рассмеялись при виде моего нетерпения, а мне было так хорошо с ними, что я хотела бы провести так весь день.

— Вот что она сказал перед тысячами людей на площади и у экранов телевизоров: «Я думаю об Азии Биби и ее семье и прошу, чтобы ее как можно скорее отпустили на свободу». И добавил, что молится за всех христиан Пакистана, которых часто подвергают насилию и дискриминации.

— Ого…

Это было все, что я могла сказать.

— Вот видишь, он говорил и о нас тоже, о «ее семье». Так что ты не единственная звезда, — продолжал Ашик, посмеиваясь.

— Это просто невероятно… Вот видите, дети, не все потеряно. Нужно продолжать верить, Господь с нами и Он вызволит меня отсюда.

Двое охранников подошли и сделали знак, что свидание окончено.

Прежде чем они приковали меня к ремню, я обняла дочек.

— Я люблю вас, девочки мои. Не волнуйтесь, мама скоро вернется.

Ашик помахал мне рукой и лукаво подмигнул.

Вернувшись в камеру, я не могла прийти в себя. Папа Римский думал обо мне и молился за меня.

Неужели я заслуживаю такой чести и такого внимания? Почему именно я? Ведь я всего лишь бедная крестьянка. В мире наверняка есть и другие люди, которые страдают так же, как я, или находятся в еще большей нужде.


Благодарю Тебя, Господи, благодарю за все добро, которое Ты сделал для меня сегодня.


Впервые я уснула в камере с теплом на сердце.

8 Они убили губернатора

Я проснулась от боли. Она пронизывала все тело. Суставы ныли, руки и ноги затекли, спина одеревенела. Казалось, я старуха, которая боится холода и сырости.

С тех пор как меня арестовали, я спала на лавке из плетеных веревок, без простыни и подушки, завернувшись в потрепанное одеяло. В Пенджабе зима длится не больше двух месяцев, но январские ночи самые холодные. С детства я замечала, что в это время года температура опускается ниже нуля. Я несколько раз спрашивала разных охранников, можно ли мне получить дополнительное одеяло.

Один из них просто ответил «да» и улыбнулся, но прошло уже много дней, а я все еще жду. Я не настаивала, чтобы не сердить их и не показывать, что это для меня важно. Может быть, они в конце концов сжалятся, увидев, как я лежу, прижав колени к подбородку. Так я проводила большую часть времени, стараясь сберечь тепло, которое исходило от моего изможденного тела.

В ту ночь меня вновь сковывал холод, но еще и страх. У меня возникло жуткое ощущение, что я навеки осталась одна. Я не могла представить, что всего через несколько часов это чувство не будет беспочвенным, и я потеряю остатки надежды, которые теплились во мне.

В тот день, 4 января, я заметила, что вокруг стало оживленнее, чем обычно.

В коридоре было шумно, слышались быстрые нетерпеливые шаги, чьи-то ноги задевали железное ведро, стоявшее на другом конце помещения для охранников. Хлопали двери. Все эти звуки эхо доносило до моей камеры. Я вскочила. Раздался металлический звук, потом все снова стихло. Эта беготня пугала меня.

Мое сердце билось чаще. Я уже не чувствовала холода, меня полностью поглотил страх. Я была уверена, что все эти перемещения как-то связаны со мной, что меня скоро поведут на казнь. Этот ужас был настолько сильным, что я потеряла чувство реальности. Мне казалось, что все продолжалось часами, но прошло всего несколько минут, прежде чем звуки замерли возле моей двери. Я услышала тишину, тяжелую, почти физически ощутимую. Мне хотелось убежать прочь из этой тюрьмы, но я не двигалась с места, будто скованная этой зловещей тишиной. Опустившись на колени напротив облупившейся стены камеры, я молилась о том, чтобы не слышать больше того, что означало мой конец — этой красноречивой тишины, свидетельствующей, что я обречена. Руки дрожали, я чувствовала, как лицо бледнеет, тело бьет озноб. Я сосредоточилась, чтобы не расцепить руки, и закрыла глаза.


Господи, я не готова умереть сейчас, дай мне еще хоть немного времени, позволь увидеться с детьми в последний раз, услышь мою молитву, я в отчаянии.


Жужжание большой черной мухи вернуло меня к реальности. Я все еще жива, и это правда. Я ухватилась за этот обыденный звук, словно утопающий за соломинку. Дрожа, я вновь принялась молить Бога о пощаде.


Господи, сжалься надо мной, я принимаю смерть, смиряясь пред Твоей священной волей. Боже, прости их, ибо не знают, что творят. Вверяю свою душу Тебе.


Издалека донесся новый звук. Я прислушалась. Слава Богу, это был телевизор: я узнала заставку передачи «Гео ньюс». Вне себя от радости я вышла из оцепенения, успокоившись от того, что охранники вернулись к своим привычкам: они включали телевизор каждый раз, когда в нашей стране случалось преступление. Печальный ритуал, но в тот момент он вдохнул в меня новые силы. Шли часы, а телевизор не умолкал. Я подумала, что преступление на этот раз, видимо, очень серьезное. Стемнело, и я задремала. Как вдруг Калил резко распахнул дверь, и я подскочила. Он принес ужин, точнее, мой котелок. Калил всегда подает мне еду хуже, чем собаке. Я еще не совсем проснулась, но заметила, что он выглядит не так, как обычно. Он внимательно посмотрел на меня. Потом усмехнулся и выпалил:

— Твоего ангела-хранителя убили из-за тебя. Твой любимый губернатор Салман Тасир, предатель мусульман, купается сейчас в своей крови. В Исламабаде в него выпустили двадцать пять пуль из-за того, что он вступился за тебя. И поделом! Так что сиди смирно, а то хуже будет.

И Калил захлопнул дверь камеры.

Мое сердце сжалось и затрепетало, глаза наполнились слезами. За что? — воззвала я к небесам. Салман Тасир был хорошим человеком. Он управлял моей провинцией, самой большой и богатой в Пакистане, где живет 90 миллионов человек. Пенджаб называют «страной пяти рек» или «страной непорочных», и Салман Тасир был одним из них. Он был не таким, как другие политики, жадные до власти и денег, он всегда был гуманистом, не боявшимся противостоять талибам и исламистам. Когда губернатор узнал о том, что меня приговорили к смерти, он публично выступил в мою защиту. Он навещал меня в тюрьме и даже собрал здесь пресс-конференцию. В тот день я не знала, что мне придется обратиться к журналистам и, возможно, ко всему миру…

Мерзкий Калил распахнул дверь в камеру. Он был укутан в большое чистое теплое покрывало. Я до сих пор отчетливо помню, как он сказал мне холодно:

— К тебе пришли.

Я удивилась: в этот день Ашик не должен был навещать меня, а с адвокатом мы виделись несколько дней назад.

— Да шевелись ты уже! — крикнул Калил. — Пришли к тебе, говорю.

Я вздрогнула от неожиданности и его резкого голоса.

— Поторапливайся! Можно подумать, мне делать больше нечего.

Я снова вздрогнула и невольно подумала, что ведь ему действительно больше нечего делать. Вздрагивать — вот что у меня получается лучше всего с тех пор, как я оказалась здесь. Я вечно вздрагиваю по пустякам.

Чтобы не слушать больше громких возгласов Калила, я немедленно встала. От такой скотины всего можно было ожидать. Прежде чем переступить порог камеры, я быстро огляделась. Мое сердце сжалось. Странно, но когда я ухожу из этого гнилого места, которое ненавижу, я почему-то хочу сюда вернуться. Видимо, в конце концов я привыкла к этой могиле, в которой я до сих пор жива. Прикованная за руки и за ноги к ремню Калила, я сразу же узнала запах тюрьмы: совершенно особую тошнотворную вонь, смешанную с хлоркой и объедками. Мы шли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были камеры, и наши шаги гулким эхом отражались от заледеневшего бетонного пола, выкрашенного поблекшей, облупившейся желтоватой краской. Я не слишком высокая, и все же я чувствовала, будто сводчатый потолок давил на меня, как в кладбищенском склепе. Замогильный голос раздался из-за тяжелых дверей:

— Тебе конец, Азия, пробил твой час.

И хохот. Пока остальные заключенные не присоединились, Калил заставил всех замолчать. Его раскатистое «заткнитесь!» разнеслось по всей тюрьме.

Идя навстречу неизвестности, я думала о том, что с того момента, как меня приговорили к смерти, прошло три месяца. Я прекрасно помнила визит министра по делам религиозных меньшинств, Шабаза Батти, на следующий день после этого ужасного известия. Он так подбодрил меня. Потом ко мне еще заходили несколько местных журналистов. Эти визиты как-то смешались у меня в голове, но я помню, что отвечала всем на одни и те же вопросы.

Мы подошли к знакомой двери в кабинет начальника тюрьмы. Калил пробормотал что-то себе в усы, но слишком тихо, так что я не расслышала.

Когда мы вошли, меня ослепил яркий желтый свет. В комнате было много народу, много шума. Ко мне подошел высокий грузный мужчина в очках.

— Здравствуй, Азия, меня зовут Салман Тасир, я — губернатор Пенджаба. Я знаю твою историю и уверен, что ты в ней — жертва. Поэтому я собрал пресс-конференцию, чтобы ты смогла заявить всему миру о своей невиновности.

Я не могла поверить, что все эти люди собрались здесь ради меня. Я испуганно отшатывалась от всех этих прожекторов, репортеров с камерами наперевес, которые снимали меня, будто диковинную зверушку на ярмарке. Я была одета в коричневый салвар камиз, полученный от мужа неделю назад. Последовав совету Наджимы, депутата-христианки, с которой я познакомилась в июне 2009, незадолго до заключения, я полностью покрыла себя, так, что видны были только глаза. Наджима — моя союзница. Она по секрету шепнула мне, что нужно обязательно прятать волосы, чтобы не провоцировать экстремистов, которые не выносят, когда женщина открывает лицо перед толпой незнакомцев.

Поправив покрывало, я села на почтительном расстоянии, но неподалеку от губернатора. Все эти незнакомые люди смущали меня. Я, деревенская женщина, рядом с человеком, который… мне не верилось в происходящее.

Губернатор сразу же взял слово. Он объяснил журналистам, что меня несправедливо обвинили, что этот закон о богохульстве провоцирует рост преступлений против религиозных меньшинств и самых незащищенных слоев населения, а также не только идет вразрез с принципами ислама, но и вредит этой религии. Потом он замолчал. Я поняла, что теперь моя очередь высказаться. В ужасе я подумала, что это мне не по силам. Женщины моего положения никогда не высказываются, особенно на публике, а уж тем более в присутствии иностранцев. Не зная, что говорить, я принялась бормотать что-то неразборчивое. Губернатор пришел мне на помощь. Он прервал меня, сделал ободряющий жест рукой и попросил рассказать о том, что произошло в деревне между мной и мусульманскими женщинами.

Я чувствовала себя неуютно, говорила недостаточно громко для телевидения, но все меня внимательно слушали. Постепенно уверенность стала возвращаться ко мне, ведь это была уникальная возможность заявить о своей невиновности. Я рассказала о том, что случилось на самом деле, как женщины впали в истерику из-за того, что христианка предложила им выпить воды из одного с ней стакана. После ссоры меня стала преследовать разъяренная толпа, несколько жителей деревни избили меня и потащили в полицию, где под давлением толпы и деревенского муллы было решено бросить меня в тюрьму, несправедливо обвинив в богохульстве. Когда я закончила, Салман Тасир от души поблагодарил меня. Я испытала огромное облегчение от того, что смогла наконец рассказать всю правду.

В тот день я была бесконечно далека от мысли о том, что три месяца спустя добрый губернатор поплатится жизнью за эту пресс-конференцию.

Салман Тасир даже задержался после того, как все журналисты разошлись, и стал успокаивать меня, говорить, чтобы я не падала духом, что он знает, как тяжело сидеть в тюрьме, ведь он тоже был в заключении в 1980-е, при диктатуре генерала Мухаммеда Зия-уль-Хака. Уже тогда губернатор сопротивлялся росту влияния фундаменталистов в Пакистане. Потом он стал бизнесменом, позже министром промышленности при президенте Мушаррафе, а в 2008 году его назначили губернатором Пенджаба.

В своей неуютной камере я куталась в изорванное одеяло, наблюдая за тем, как большая муха садится на остывший рис в моем котелке. Я была раздавлена, не могла проглотить ни крошки. Если они смогли убить такого важного человека, как же мне надеяться на освобождение? Есть ли у меня хоть малейший шанс? Я всего лишь скромная женщина, христианка, которую так легко прикончить. Наконец, измучившись от переживаний, я заснула.

На следующий день после убийства губернатора, проведя холодную ночь в беспокойных метаниях, я узнала от Калила о том, что Салмана Тасира убил его собственный телохранитель. Через несколько дней Ашик добавил, что убийца выкрикнул «Аллах Акбар» и изрешетил бедного Салмана Тасира автоматной очередью, а потом улыбался перед телевизионными камерами…

Правительство объявило трехдневный траур, и Калил злился на меня за это.

— Ты останешься без прогулки, потому что это все из-за тебя! — бесновался он. — Я должен был уйти со службы в полдень, но из-за этого траура у нас не хватает людей.

Я не отвечала, чтобы не злить его еще больше, и даже не поднимала на него глаза, но он продолжал:

— Берегись! Если ты заперта здесь, это еще не значит, что ты в безопасности…

Даже уставившись в пол, я чувствовала всю тяжесть его презрительного взгляда. Слова вертелись у меня на языке, сталкиваясь друг с другом, словно камни в речном потоке. Я хотела ответить ему, что это несправедливо, но смолчала. Оказавшись в тюрьме, я научилась становиться незаметной, сливаться с выцветшими стенами и грязью на полу камеры.

Вновь оставшись одна, я попыталась обдумать случившееся, но никак не могла собраться с мыслями. Все происходило так быстро и было так сложно… Мне казалось, что я живу не своей жизнью, и порой я спрашивала себя, не сон ли это. Мне хотелось не терять надежду. Господь со мной, а с ним и министр Шабаз Батти.

Но теперь, когда Салман Тасир был мертв, министр наверняка понял, что ему тоже грозит гибель, и теперь откажется мне помогать. Господи, что же со мной станет?

Через пять дней после убийства губернатора охранники Калил и Ифтикар ворвались в мою камеру. Было очень рано, я еще спала. Все тело ломило, но я постаралась взять себя в руки и села.

— Вставай, ты переезжаешь! Христианин ввел новые правила. Теперь ты будешь в отдельной камере, далеко от других. И с прогулками покончено! Ты больше носа не высунешь на улицу, и все это якобы для твоей безопасности. Но на твоем месте я бы поостерегся.

Я застыла в ужасе и только пробормотала тихо:

— Но почему?.. Что со мной будет?

— Ты точно ничего не понимаешь! Ты никому не нравишься здесь, все желают тебе только смерти. Видишь, убийца Салмана Тасира — его собственный телохранитель. Он убил его, а теперь стал героем всего Пакистана. Мы тут тоже вроде твоих телохранителей, если ты понимаешь, о чем я. Послушай, даже сам Реман Малик, министр внутренних дел, сказал что убил бы собственными руками того, кто совершит богохульство у него на глазах. Мнение твоего христианина мало что значит, так что начинай молиться! Если министр по делам религиозных меньшинств и добился твоей изоляции, это не значит, что ты теперь можешь спать спокойно.


Милостивый Иисус, помоги мне выдержать эти страдания, одиночество и боль. Ты знаешь, что я невиновна. Положи конец моим мучениям, защити меня и моих детей.

9 Они убили министра

В этот день Ашик не должен был меня навещать, но с самого утра я была веселее, чем обычно. Накануне во время вечернего обхода Калил крикнул мне:

— Лучше веди себя тихо следующие три дня, пока тут будет Зенобия, а то я узнаю, и тебе придется несладко, когда я вернусь.

Калил никогда не оставлял меня в покое, он не упускал случая, чтобы запугать меня всеми возможными способами. И ему это не раз удавалось, но, видимо, со временем я стала гораздо сильнее духом, и его издевки теперь почти не задевали меня. Порой они даже были полезны. Я мысленно усмехнулась. Калил был бы вне себя, если бы узнал, что оказал мне услугу. И все же благодаря ему я узнала, что сегодня суббота, день смены караула. С тех пор как я попала в тюрьму, у меня редко возникала возможность передохнуть, в моей жизни почти не было места простым маленьким радостям. Поэтому я была счастлива хотя бы на три дня избавиться от мерзкого Калила. Большинство охранников, приставленных ко мне, проявляли равнодушие или даже заботу, как Зенобия, единственная женщина из всех шестерых. Калил же старался сделать мою жизнь еще ужаснее, будто мне было мало страданий.

Итак, в тот день на вахту должна была заступить Зенобия, чтобы присматривать потом за мной все выходные. В моей камере нет окон, я уже три месяца не видела солнца. После убийства губернатора меня перевели в карцер, и теперь я живу в полной изоляции в левом крыле здания тюрьмы. К счастью, Зенобия приносит мне утешение, освещая немного мою беспросветную жизнь.

С тех пор как меня изолировали, я не могла покидать камеру и никто не имел права заходить ко мне, чтобы убраться. Я должна была сама заботиться о себе. Но как? Мне не выдавали никаких чистящих средств. В этой крошечной, размером примерно три на два метра, камере рядом с кроватью располагалось то, что Калил со смехом называет «уборной». На самом деле это кусок водопроводной трубы, приделанный к стене, и дыра в полу. Эта дыра была не слишком глубокая, она никуда не вела, и мне нечем было прикрыть свои испражнения. Никто не может жить в таких условиях, даже я, простая деревенская женщина. Этот запах и вид были совершенно невыносимы. Каждый день я старалась найти в себе силы, чтобы удержаться, сохранить хотя бы немного человеческого достоинства. И в этом Зенобия очень помогала мне. Когда она заступала на вахту, то давала мне маленькую лопатку и полиэтиленовые пакеты, чтобы я убрала все нечистоты. Если бы не она, я бы жила в выгребной яме.

В женской тюрьме не выдают униформу. Я должна была носить собственные вещи и сама стирать их. Но в моей крошечной камере без окон и вентилятора высушить одежду не так уж просто. Единственное место, где можно ее развесить — это кровать, но посидеть я могла тоже только там, если не хотела испачкаться на грязном полу. Поэтому днем, хорошенько отжав тунику, я аккуратно раскладывала ее на кровати, оставляя немного места, чтобы присесть.

А ночью я спала прямо поверх, потому что повесить ее было некуда. Но так как в камере обычно холодно и влажно, большую часть времени я носила мокрый салвар камиз, который высыхал прямо на мне. Это очень неприятно, и прошлой зимой я постоянно мерзла. Но к началу марта потеплело, и стало получше.

Я стала словно прокаженной. По словам Калила, всех, кто оказывал мне помощь или поддержку, тоже начинали считать богохульниками. По настоянию министра Шабаза Батти в моей новой камере было установлено круглосуточное видеонаблюдение. Каждый день я молилась за этого человека, у которого хватило храбрости и великодушия навестить меня несколько месяцев назад; который, как и обещал, заботился о моей семье и о моей безопасности, даже здесь, в тюрьме.

Когда 7 января меня перевели в эту камеру, еще более тесную, чем предыдущая, я все время смотрела на маленькую коробочку, прикрепленную к потолку, не понимая, зачем она нужна. Помню, через несколько дней на вахту заступила Зенобия, и я задала ей вопрос.

— Это камера наблюдения, — ответила она тихонько. — Благодаря ей ты будешь в безопасности здесь.

Ее ответ не слишком мне помог.

— Не понимаю. Я часто смотрю на эту штуку, но она даже не движется. Как же она сможет защитить меня? Это не похоже на оружие.

— Это камера, которая снимает тебя все время, — с улыбкой снова принялась объяснять Зенобия. — Провод соединяет ее с маленьким телевизором в комнате для охранников, и мы видим на экране все, что происходит в твоей камере.

— Ты хочешь сказать, что за мной все время наблюдают, даже когда я моюсь или…

Я не закончила фразу, но Зенобия поняла меня.

— Да, теперь у тебя больше нет личного пространства. Но если кто-то захочет тебя убить, он не сможет этого сделать, потому что все это увидят и будут знать, кто он такой.

— Теперь я понимаю… Неприятно, что за мной постоянно следят, но если это нужно для того, чтобы сохранить мне жизнь, то я согласна.

Позже адвокат рассказал мне о том, что многие заключенные, обвиненные в богохульстве, не доживают до суда — их убивают прямо в камере.

Постепенно я привыкла и перестала замечать камеру. Только думала иногда, работает ли она и наблюдают ли за мной охранники. С тех пор как я попала в тюрьму, мне так не хватает человеческого общения… Я ведь всегда была такой болтушкой, а теперь мне не с кем было перекинуться даже словом. Здесь я поняла, что для того, чтобы выжить, недостаточно сохранить физическое здоровье. Разговоры, отношения с людьми, пусть даже мимолетные — все это помогает не сойти с ума. Раньше я никогда не задумывалась об этом, но теперь стала замечать, что то, что казалось таким обыденным на свободе, приобрело здесь огромное значение. Я недооценивала все эти мелочи, которыми была наполнены мои дни. Пойти за мукой в деревенскую лавку, а потом испечь лепешек для мужа и детей… Теперь я так скучала по своей вольной жизни, которой меня лишили.

Еще я могу сказать, что тяжелее всего в изоляторе мне давалась полное безделье. Раньше я могла хотя бы прогуляться утром и после полудня, а теперь из соображений безопасности мне запрещено покидать камеру, я не вижусь ни с кем, кроме охранников. Когда меня выпускали на прогулку, я толком не общалась с другими заключенными, и все же могла увидеть другие лица, перекинуться с этими людьми парой слов, послушать их истории. Все это помогало мне отвлечься, а не смотреть весь день на серые потрескавшиеся стены.

Я часто думала о том, что стало с моими бывшими соседками по заключению. Всего нас было около сотни, и большинство из женщин отбывали срок за прелюбодеяние. Но на самом деле многие из них были изнасилованы. Но, хотя они были жертвами, их признали виновными. На прогулку нас выпускали группами человек по двадцать: тюремный двор довольно тесный. Вспоминаю юную Ясмину; ей было всего двадцать два. Как-то раз она плакала одна в уголке, и я подошла к ней.

— Что с тобой? Что-то случилось?

— Меня изнасиловали. Муж сестры обвинил меня в том, что я встречаюсь с членом другого клана. Когда слухи распространились, отец отказался выдавать меня и помог мне бежать, но глава клана схватил меня. Я была его пленницей целый год, и все это время он насиловал меня, а потом отпустил. Я родила от него ребенка и оказалась тут.

— А что стало с малышом?

— Не знаю, у меня забрали его сразу после родов. Я даже не знаю, девочка это или мальчик.

Пожилая женщина, сидевшая неподалеку, услышала это и сказала:

— Его наверняка убили, это же позор, незаконный ребенок.

— Меня приговорили к нескольким годам тюрьмы, — продолжала Ясмина. — Суд решил, что ребенок — доказательство зина, прелюбодеяния.

У себя в деревне я не раз слышала страшные истории о мести и изнасилованиях, поэтому я глубоко сочувствовала Ясмине.

— Не знаешь, насильник тоже сел в тюрьму?

Вместо нее ответила пожилая женщина с голубыми глазами и морщинистой кожей.

— В нашей стране насильников не судят. Их защищает закон.

Похоже, эта женщина знала много, и я стала расспрашивать ее.

— Это было в 1979 году. Вы еще слишком молоды, чтобы помнить правление диктатора Зия-уль-Хака. Он ввел «свод законов Худуд», согласно которому все женщины, вступавшие в связь вне брака, признавались преступницами. Наказанием за прелюбодеяние могло быть пожизненное заключение или побивание камнями. Шесть лет назад этот закон смягчили, девушек теперь не убивают, но по-прежнему бросают в тюрьму — как тебя, Ясмина.

К нам подошла женщина, лицо которой было скрыто черной паранджой.

— Я подала жалобу после того как меня жестоко изнасиловали двое мужчин, ворвавшихся в мою комнату, когда я спала. Они так сводили счеты с землевладельцем, с которым не могли поделить участок.

— Действительно, — сказала голубоглазая дама, — в нашей стране и особенно часто здесь, в Пенджабе, женщин используют для урегулирования конфликтов или как орудие в борьбе кланов: насилуют, жгут кислотой.

Я заметила, что охранники слушают нас, кидая в нашу сторону злобные взгляды. Им явно не нравились эти разговоры.

Женщина в парандже продолжила свою историю: ее приговорили к пяти годам тюрьмы, потому что она не смогла привести четырех свидетелей изнасилования, как того требует закон.

— Но это в любом случае невозможно! — воскликнула пожилая дама. — Если свидетели и найдутся, то семья или клан насильника будут угрожать им смертью.

Нелофар, которой еще не было и двадцати, уже два года ожидала в тюрьме пересмотра своего дела. Она забеременела послетого, как ее изнасиловал собственный дядя. В тюрьме у нее приняли роды, но она так и не знала, что случилось с ребенком. Скорее всего, его сразу убили.

Детоубийство здесь широко распространено.

Когда мне было двенадцать, мама усадила меня на колени и рассказала, что иногда люди убивают маленьких девочек, потому что они не приносят доходов и обходятся семьям дорого: их нужно выдать замуж с приданым. Я была в ужасе.

— Но мы тебя оставили, Азия, — добавила мама.

Слушая истории других заключенных, я понимала, что не одинока в своих страданиях. Здесь все с первого же дня знали о том, что я — христианка, которую обвиняют в богохульстве. Некоторые мусульманки смотрели на меня косо, но оставляли в покое. Они не могли бы навредить мне в маленьком дворике для прогулок под пристальными взглядами охранников. Чаще всего я просто слушала чужие истории, стараясь не вмешиваться. Ведь именно после разговора с мусульманками я попала сюда — и, возможно, останусь тут навсегда, если меня не убьют. Бог знает, в чем еще меня могут обвинить…

Что должны отвечать — что могут ответить — христиане, когда их спрашивают, верят ли они в Аллаха и пророка Мухаммеда? Меня воспитали в вере в Иисуса Христа, Деву Марию и Святую Троицу. Я уважаю ислам, но что я могу ответить на такой вопрос? Если я скажу «нет», то это сочтут богохульством. Если «да» — я предам свою веру, как апостол Петр, который трижды отрекся от Христа. Раньше я не задумывалась об этом…

Я не виделась с теми женщинами с января и понятия не имела, состоялся ли суд над Нелофар, осталась ли она в тюрьме или вышла на свободу. Мы с ними больше не жили в соседних камерах, меня полностью отрезали не только от мира, но и от жизни внутри тюрьмы. В моей тесной каморке без окон я больше не видела и не слышала, что происходит снаружи.

Ашик не говорил мне всего, чтобы защитить меня, дать мне сил и дальше верить в то, что однажды я выйду из тюрьмы, а Зенобия сообщала о том, что было связано с моей историей, которая после вынесения смертного приговора стала делом государственной важности. Она рассказала мне о многочисленных демонстрациях в Лахоре, Карачи и Исламабаде. Страшно представить себе, как тысячи людей вышли на улицы, крича во весь голос о том, что я должна умереть — я, бедная ничего не значащая женщина. Поневоле я стала символом закона о богохульстве. И все эти толпы требовали моей смерти, выражая таким образом поддержку этому закону, который после смерти губернатора, казалось, стал неприкасаемым. По словам Зенобии, демонстрации были организованы Джамаат-е-Ислами, старейшей исламистской партией Пакистана, которая существует с 1947 года — с того момента, как Пакистан обрел независимость. Я знаю не слишком много, и все же слышала об этой партии, потому что она возникла в нашей провинции, в Пенджабе. Как-то раз трое молодых парней из Джамаат-е-Ислами пришли к нам в деревню в поисках сподвижников. Ашик встретился с ними в мастерской. Опасаясь проблем, он спокойно выслушал их, стараясь не выдать то, что он — христианин. К счастью, товарищи Ашика не выдали его. В тот день, вернувшись домой поздно, муж рассказал мне обо всем. Цель этих парней была предельно ясна: Джамаат-е-Ислами боролась за то, чтобы правительство строго следовало букве закона шариата[7]. Они сказали тогда Ашику и его товарищам, что выступают против Запада, против общества, основанного на деньгах, и хотят ограничить свободу личности, чтобы люди стали хорошими мусульманами. По словам Зенобии, 50 тысяч сторонников этой партии в Карачи и 40 тысяч в Лахоре размахивали моими фото с петлей на шее и выражали горячую поддержку закону, требующему смертной казни за оскорбление ислама. Ашик никогда не рассказывал мне об этих демонстрациях, которые проводили с ноября прошлого года, после объявления приговора. Зенобия же говорила всю правду, какой бы горькой она ни была. Я знала, что тюремщица делала это из лучших побуждений, сочувствуя мне всем сердцем.

Хотя снаружи происходили тревожные события, это не удручало меня, скорее наоборот, укрепляло мой дух, не позволяя сдаться и умереть.

В тот день я проснулась очень рано. У меня было не так уж много ориентиров, и все же я знала, что еще нет и семи, ведь именно в это время охранник приносил мне кувшин с водой, чтобы я заварила себе чай. Готовила я себе тоже сама, чтобы избежать отравления. Мне приносили сырые продукты, и я варила их в своем единственном котелке.

Я была очень рада тому, что скоро увижусь с Зенобией и смогу посмотреть ей в глаза, не боясь, что это сочтут дерзостью или провокацией. Наконец-то я расслаблю лицо, разомну щеки, попробую убедиться, что мышцы лица еще в состоянии изобразить улыбку. Наверное, для того, кто не знает, в каких условиях я живу, это может показаться наивным, и все же этого достаточно, чтобы озарить мой день.

Ожидая Зенобию, которая должна была вскоре прийти, я произнесла несколько слов, проверяя, слышен ли еще мой голос.

В прошлый вторник Ашик не приходил, поэтому у меня не было практики уже больше десяти дней. В карцере я пользовалась связками так редко, что иногда боялась, как бы голос не исчез совсем. Я сильно исхудала, чувствовала себя неважно, мышцы плохо слушались, реакции замедлились, и я часто задумывалась о том, смогу ли я снова работать — особенно собирать урожай, ведь это большая нагрузка на спину. Я чувствовала себя столетней старухой, которая, если и выйдет на свободу, больше не сможет жить как прежде.

Чтобы разогреть связки, я стала читать вслух одну из тех молитв, которым меня научила любимая бабушка:


Отче наш, благодарю Тебя за то, что защитил меня этой ночью. Спасибо за новый день и за здоровье, которое Ты мне дал. Господи, да пребудешь с моей семьей весь день во время работы, трапезы и отдыха. Преисполни своей любовью нас и всех вокруг. Аминь.


Я обрадовалась, убедившись, что с голосом все в порядке. Все хорошо, я смогу поговорить немного с Зенобией.

И вот послышались ее осторожные шаги — единственные, которые я узнавала сразу.

Зенобия повернула ключ аккуратно, как будто не хотела обеспокоить меня. Уже одно это было очень любезно с ее стороны. Она вошла и закрыла за собой дверь. Я поприветствовала ее своей самой теплой улыбкой, которая тут же исчезла, как только я увидела мрачное лицо Зенобии, будто на нее свалились все горести мира. Похоже, Случилось что-то ужасное. Мне казалось, мое сердце не перенесет еще одной плохой новости. Зенобия молча поставила кувшин на пол, еще мокрый от дождя, который прошел три дня назад.

— Что стряслось, Зенобия?

Она была совершенно подавлена… Немного помедлив, она все же сказала едва слышно:

— Шабаз Батти мертв. Его убили три дня назад.

В тот момент мне показалось, что кто-то стиснул мое сердце изнутри. Я застыла от ужаса, ноги подкосились и я упала на койку, тяжело дыша. Стены тюрьмы будто обрушились и погребли меня.

— Отряд из трех или четырех человек изрешетил его двадцатью девятью пулями. Министр погиб посреди бела дня, в своей собственной машине, в Исламабаде. Талибы бросили свои листовки в лужу его крови.

Я не могла поверить в то, что случилось. Калил рассказал бы мне об этом, он никак не мог упустить такую возможность причинить мне боль. Почему же он промолчал, если все уже было известно?

— Зенобия, скажи мне, что это неправда!

Она разрыдалась.

В тот день мы плакали с ней вместе. Потом она быстро ушла, опасаясь, что кто-нибудь заметит наше горе.

Я снова осталась одна в своей клетке, сломленная, уничтоженная невероятной жестокостью людей. Слезы иссякли, голова раскалывалась, а я все никак не могла поверить в то, что произошло. Слишком много поворотов судьбы, страданий и смертей для одной женщины. До этой жуткой истории моя жизнь текла так размеренно, спокойно, предсказуемо…

Чтобы хоть ненадолго отвлечься от ада, в который превратилась реальность, я перевела взгляд на маленького паучка в углу камеры. Казалось, он собирался обосноваться здесь, а я, наоборот, всеми силами стремилась вырваться отсюда. Я не сводила глаз с паучка, будто пытаясь перевести дыхание, забыть хоть на мгновение о жестокости, на которую способны люди. Я внимательно наблюдала, как он старательно плетет тонкую изысканную паутину. Это зрелище успокаивало. В отличие от меня паучок, казалось, твердо знал, что должен делать, и занимался своей работой уверенно, без тени сомнения… Похоже, он никогда не ошибался, а моя жизнь, напротив, рассыпалась на глазах. Мне казалось, что это кошмарный сон наяву, а со смертью Шабаза Батти последний луч надежды, еще теплившийся в моем сердце, угас. Министр знал, что ему угрожают. Ашик передал мне слова журналистов о том, что его тоже могут убить, как и губернатора. Я необразованна, но знаю о решимости религиозных фанатиков, которые всегда готовы отнять чью-то жизнь. И все же я была поражена такой жестокостью. Смерть министра была так несправедлива. Я подумала о своей семье. Кто же теперь позаботится о ней? Кто защитит моих детей? Я была готова умереть на месте, если бы это помогло им остаться в живых.

Глядя на паучка, продолжавшего свое дело, я чувствовала, как во мне зреет протест и ярость. Впервые за все время заключения я разозлилась на Бога.


Господи, я всегда выполняла Твои заветы, почитала Тебя каждый день своей жизни, почему же Ты обрекаешь меня на такие мучения, унижения и страдания? Почему Ты отнял жизнь у этого уважаемого человека, который мог помочь еще стольким людям? Забрав у него жизнь, Ты пробудил силы ада. Господи, я ищу Тебя, но больше не могу найти и чувствую, что Ты оставил нас. Я прошу Твоей милости, взываю к Твоей доброте и милосердию, но вижу только адское пламя.


Я подошла поближе к паучку, стараясь его не спугнуть. Он продолжал плести паутину, аккуратно и методично. А ведь он мог убежать отсюда, но по собственной воле решил остаться. Я присела на кровать, ругая себя за то, что обратилась к Богу так непочтительно. Ведь Господь — это только любовь, он не может нести ответственность за человеческое безумие, за всю ненависть мира.

Я попросила Господа простить меня и позаботиться о Шабазе Батти, оставить его подле себя, ведь он пожертвовал жизнью ради великой цели, принял мученическую смерть. Я вспомнила молитву, которую в пять лет услышала от мамы. Родители, братья и сестры повторяли ее каждый вечер перед сном. Но в тот день я, похоже, впервые до конца поняла ее.


Господи, помоги Церкви и крещеным людям. Да пребудут они верны тому, что Ты назначил им, Твоему слову, заповедям Твоим, чтобы каждый день их был освещен Твоей милостью.


Я заметила, что большая черная муха в тот день не прилетала. Она всегда была свидетельницей моих маленьких радостей и больших печалей, а теперь, когда я утратила надежду, она тоже покинула меня. Возможно, это было не случайно: если бы она была тут, паучок, наверно, нашел бы себе другое пристанище.

Зенобия сказала, что министра убили три дня назад.

Я хорошо помнила этот день, среду, 2 марта. Тогда дождь лил с утра до вечера — в Пакистане это случается редко. Обычно, даже зимой дождь идет не дольше часа и всегда заканчивается прекрасной радугой, а потом солнце вновь вступает в свои права. Но в тот день небо плакало неустанно, хотя до этого вот уже несколько недель стояла жара, пришедшая на смену очень суровой зиме. И, как обычно, в моей камере тоже шел дождь, просачиваясь сквозь трещины в потолке. Запах мокрой земли чувствовался до сих пор.

Я вспомнила каплю, которая упала мне на лоб и медленно стекла по груди до самого сердца. Наверное, именно в тот момент министра убили… Думая о том дне, я упрекала себя за то, что он показался мне тогда не таким унылым и долгим, как другие. Но откуда я могла знать? Накануне меня навещал Ашик. Он выглядел отлично, рассказывал о том, что планирует провести с детьми неделю в доме Шабаза Батти, участвовать в пресс-конференциях, отвечать на вопросы иностранных журналистов. По словам мужа, министр собирался и дальше рассказывать миру о моей тяжкой участи, чтобы страны Запада оказали давление на Пакистан, и меня освободили. Шабаз Батти также рассказал Ашику, что недавно вернулся из США и Канады, где тоже говорил обо мне. У него состоялся долгий разговор с премьер-министром Канады, чье имя Ашик не запомнил, а в Вашингтоне даже беседовал наедине с Хиллари Клинтон.

— А кто это, Хиллари Клинтон? — спросила я.

Муж неуверенно ответил:

— Наверное, американский президент, потому что министр был очень рад этой встрече и тому, что смог поговорить с ней о тебе.

Таир, мой адвокат, усмехнулся в усы:

— Да нет же, она не президент, а госсекретарь. Но это тоже очень хорошо.

Я не верила своим ушам. Такая важная персона думала и говорила обо мне. По словам министра, она выразила мне поддержку. Мы с Ашиком и Таиром вместе порадовались этим замечательным известиям. Когда мы прощались, я была такой приободренной и веселой, будто услышала музыку. Помню, сама удивилась тому, как стала пританцовывать в ритме падающих капель: кап-кап, кап-кап. Теперь же мне было совестно за то, что я радовалась в день смерти министра, хотя должна была плакать вместе с небом и молиться за спасение души Шабаза Батти. Я никогда не прощу себе, что танцевала, когда небеса изливали свою боль, печалясь о смерти человека, отдавшего жизнь ради мира и справедливости. И ради меня.

Я чувствовала себя еще более одинокой и всеми покинутой, чем прежде. Даже большая черная муха сбежала от несчастий, которые я приношу всем вокруг. Наверно, она тоже догадалась о том, что рядом со мной ей грозит гибель.

Я устала и чувствовала слабость. Глаза закрывались сами собой, и сон уже почти принял меня в свои объятия, как вдруг я услышала жужжание знакомой мухи. Но она прилетела слишком поздно: теперь мне хотелось заснуть, чтобы забыться, стереть все свои печали, не думать больше о том, что отныне я полностью в руках охранников, которые могут убить меня совершенно безнаказанно, а может и — кто знает? — получить 500 тысяч рупий, обещанных муллой. Но прежде чем я заснула, в голове возникла еще одна мысль. Я впервые всерьез задумалась о самоубийстве. Мне захотелось покинуть мир людей, которым я больше не нужна, и спасти своих детей. Слишком многие умерли из-за меня, это невыносимо. Нет, решено: завтра я убью себя.

На следующее утро я проснулась измученная, словно меня били всю ночь. Голова раскалывалась. Я смутно помнила какие-то кошмары — огромных чудовищных пауков, наводнивших мою деревушку Иттан Вали, охранника Калила, пытавшегося проломить мне голову связкой ключей. Все это было очень странно, но в любом случае я не собиралась напрягать память. Стоило оглядеться, и становилось понятно, что мой карцер — сам по себе кошмар, так что незачем накручивать себя еще больше.

Я с трудом поднялась. С каждым днем делать это становилось все тяжелее, спина сильно болела. Взгляд остановился на чайнике возле кровати. На крышку решительно уселась большая черная муха, будто говоря, что накануне всего лишь улетала на прогулку, но теперь не оставит меня. Глупо, но от этого у меня потеплело на сердце. Я вспомнила о паучке, который не имел ничего общего с чудищами из моего сна. Он был крошечным и милым, и так старательно обустраивался вчера в пыльном углу. Я стала его искать, но так и не нашла: в углу осталась только порванная паутина. Наверно, он убежал. Но я не могла понять, как это произошло. Его точно не сдуло, ведь в камере не было ни ветерка. Под кроватью, конечно, была вентиляционная решетка, но совсем крошечная, ее едва хватало, чтобы я не задохнулась. Каждый день я мылась с мылом, и все же воздух был настолько спертым, что я чувствовала запах разложения, исходивший от меня. Дыхание смерти. Может, я уже начала гнить, как перезрелый плод, или увядать, как цветок, лишенный воды и солнца? Дома у меня рядом с дверью висело небольшое зеркальце, но последний раз я смотрела на себя два года назад. Иногда я пыталась увидеть свое отражение в котелке с водой, но в камере было слишком темно. Так что я понятия не имела, на что стала похожа теперь. Когда я спрашивала Ашика, он всякий раз отвечал одно и то же:

— Ты так же прекрасна, как в день нашего знакомства.

Я злилась, потому что знала, что это не так.

— Ашик, прекрати! Перестань болтать ерунду. Я и до тюрьмы не выглядела на двадцать. Прошу тебя, скажи, как я изменилась здесь?

Но сколько бы я ни кричала, мой добрый муж неизменно отвечал нежным, спокойным голосом:

— Ты совсем не изменилась, Азия. Правда, ты прекрасна.

Но я чувствовала, что уже не такая, как прежде. Волосы, спадавшие на плечи, совсем поседели, а когда я ощупывала лицо, кончики пальцев касались впалых щек. Моя упругая кожа стала морщинистой, дряблой, а глаза наверняка были красными, потому что они щипали все время, пока я их не закрывала. Я определенно сильно изменилась, и даже если бы я могла посмотреть на себя в зеркало, не знаю, хватило бы мне смелости или нет. Я боялась, что не узнаю себя. В глубине души я понимала, что на самом деле мне куда приятнее представлять, что я все «так же красива, как и в двадцать лет», в чем меня убеждал Ашик.

Я вернулась к идее, которая вертелась в голове, пока я не заснула накануне. Убить себя, чтобы освободиться, чтобы спасти мужа и детей.

В то утро я корила себя за эти черные мысли. Я помолилась и почувствовала, что Господь простил меня. Ведь Всевышний знает, что разбитое сердце, погруженное в пучину непонимания — это страшное зрелище. После смерти Шабаза Батти мне показалось, что стены камеры сжали меня со всех сторон, заставляя задыхаться между ними.

Я поняла, что не имею права покончить с собой, ведь министр пожертвовал жизнью ради меня. Нет, я не могу бросить детей, ведь они верят, что мама скоро вернется домой. И потом, у меня есть вера. Я вспомнила отца Самсона из церкви Святой Терезы. Он говорил, что самоубийство — тяжкий грех. Пусть он направлен прежде всего против самого человека, но наша жизнь принадлежит не нам, а Богу. Я знала это и понимала, что осталась в живых несмотря на все, что произошло, не просто так. Это значит, что Господь доверил мне особую миссию. Возможно, я, простая необразованная крестьянка, смогу облегчить страдания таких же невинных жертв, как я, а то и спасти их от смертной казни. Если я буду жить, то, может быть, закон о богохульстве когда-нибудь изменят. Пусть мне осталось недолго, но я не имею права убивать себя. Пока я жива, я буду продолжать бороться, чтобы смерть Салмана Тасира и Шабаза Батти не была напрасна.

Я подумала о Калиле. Странно, что он не пришел накануне, чтобы сообщить, что вернулся, и вдоволь поиздеваться надо мной. А ведь после смерти министра это было бы совсем легко, даже не нужно напрягать фантазию, ведь он знал, что Шабаз Батти — мой покровитель, и я наверняка убита горем из-за него.

Но главное — в этот день меня должен был навестить муж. Мы с ним не виделись уже две недели, с момента убийства министра. Ашик наверняка очень переживал за меня. Я же с тех пор не находила себе места от беспокойства, думая о том, что же будет теперь с моей семьей, лишившейся защиты Шабаза Батти.

В камере было еще прохладно, значит, утро совсем раннее. Ашик обычно приходил около полудня, но каждая минута казалась мне тогда вечностью. Чтобы отвлечься, я решила заключить пари сама с собой: в какой момент придет Калил? Когда я буду облегчаться? Кипятить воду для чая? Или есть рис, чтобы восстановить немного сил? Я заметила, что он часто заходил именно тогда, когда я облегчалась, будто специально, чтобы смутить и унизить меня еще больше.

В то утро я особенно боялась его появления. Смерть министра сильно подкосила меня, и я не знала, выдержу ли хоть одну насмешку Калила. Но время шло, а от охранника не было никаких вестей. Я ела рис, и тут вдруг почувствовала, будто кто-то внимательно смотрит на меня. Конечно же, я помнила о камере наблюдения, но этот взгляд был тяжелее и пристальнее. Сидя на кровати и крепко держа котелок, чтобы он не упал и в камеру не сбежались толпы насекомых, я заметила крошечное окошко в двери. Странно, почему же я не видела его раньше? Но я тут же сообразила, почему: теперь оно было открыто и через него проникал тоненький лучик света. Я подошла к окошку… и тут же в ужасе отпрянула: с другой стороны на меня уставился огромный круглый глаз. Я догадалась, что это Калил. Через секунду глаз исчез, звякнула связка ключей и дверь открылась. Охранник ликовал:

— Ага, попалась!

Сердце бешено колотилось. Я мысленно ругала себя за то, что все еще попадаюсь на эти жестокие уловки.

— Ну что, твой министр-христианин сейчас кормит червей? Вообще-то, на его месте должна быть ты, но ничего, тебя это тоже скоро ждет. Следующая в списке — ты.

Я опустила глаза, сложив руки, словно молила Господа дать мне сил вынести все эти издевательства.

— Смотри на меня, когда я с тобой говорю, дрянь! — презрительно бросил мне Калил. — Ты наверняка заметила, что я ничего не сказал тебе в пятницу — я хотел, чтобы ты узнала об этом от другой христианки… Не желаю мараться и влезать в ваши грязные делишки. Ладно, твой муж с адвокатом пришли, бросай свой котелок и пошевеливайся.

Наконец-то это прекратится! Я испытала огромное облегчение при мысли о том, что вот-вот увижу Ашика. Дверь открылась шире. За ней была железная сетка, прикрепленная к решетке, будто для защиты от москитов, только тут в роли насекомого была я. Всякий раз, когда я видела Ашика по ту сторону сетки, мне казалось, что на меня надели паранджу. Я никогда не носила ее, но однажды примерила, в гостях у соседки Фасаре — просто из любопытства. Нам тогда было очень смешно: оказалось, что сквозь нее и правда почти ничего не видно.

Наконец, Ашик и Таир уселись на стулья. Как всегда, муж постарался оказаться как можно ближе к решетке, но в тот день мне больше обычного хотелось обнять его.

Мы уже так давно не могли прикоснуться друг к другу иначе как кончиком указательного пальца: мы пытались соединить ладони, но сетка была слишком густой, и я не могла почувствовать тепло его руки.

Я заметила, что Ашик был сам на себя не похож в тот день. В комнате было довольно темно, и все же казалось, что в глазах мужа нет больше того огонька, который светился в них всегда. Он был очень подавлен, и адвокат Таир тоже.

— Ашик, как там наши дети? Где вы живете сейчас?

— После смерти министра Таир приютил нас у себя, в Лахоре, — ответил Ашик, повернувшись к адвокату.

Таир тоже христианин, и к тому же он мой друг детства: он родом из той же деревни, что и я.

— Спасибо тебе, Таир! Спасибо, что заботишься о моей семье. Я так боюсь, как бы с ними что-нибудь не случилось…

— Знаешь, когда это произошло, мы были у министра, в его доме, — продолжал Ашик. — Помнишь, я говорил, что он обещал приютить нас на какое-то время.

Я пришла в ужас от того, что сказал Ашик.

— То есть, вы были в тот день в Исламабаде и могли оказаться в его машине в тот момент, когда стали стрелять?

— Да. Вот видишь, это знак свыше.

— А вы ходили на похороны?

— Только мы с Таиром, без детей, — тихо сказал Ашик. — Мы тогда еще оставались в Исламабаде, и решили пойти на отпевание в церкви Фатимской Божьей Матери. Священник согласился спрятать меня среди певчих.

— Ты? Среди певчих? Но ты же ужасно фальшивишь!

Наконец-то мы от души рассмеялись. В тот момент это было для нас так важно.

Как бы я хотела тоже побывать там! Я засыпала Ашика и Таира вопросами: как все прошло? Было ли много народу? Что за люди?

— Церковь была переполнена, — отвечал Ашик. — Очень много людей. Конечно, его семья тоже, братья, мать, племянницы. Они стояли у гроба, прямо напротив алтаря. Гроб был наполовину закрыт флагом Пакистана, а еще наполовину — флагом ассоциации Шабаза Батти «All Pakistan Minorities Alliance». Когда трое братьев министра внесли гроб, по храму пронесся общий стон скорби. Сотни христиан Исламабада стали плакать, его мать вся сотрясалась в рыданиях, и даже иностранцы в первых рядах не могли сдержать слез.

— Неудивительно, ведь иностранцы тоже христиане, как и мы.

— Мессу совершил архиепископ исламабадский, отец Энтони Руфин, — продолжил Таир. Перед началом службы мы долго пели. Позже я понял, что мы ждали приезда премьер-министра. Когда Юсуф Реза Гилани вошел в церковь в окружении огромного количества охраны, двери храма тут же закрыли для всех, даже для сестры министра Батти — она так и не смогла попасть внутрь. Я узнал об этом позже из разговоров на паперти. Архиепископ произнес очень трогательную проповедь, говорил о том, что Шабаз Батти был для него как сын, ведь он рос у него на глазах… Вот, послушай, Азия, я записал кое-что.

Таир развернул большой лист и стал тихо читать:

«Еще совсем юным он посвятил жизнь Христу и всегда был верен Ему на избранной стезе общественной и политической деятельности. На своей службе Батти выполнял волю Божию, со всем старанием, покорностью и надеждой следуя своему предназначению. Он всегда просил меня молиться за него, потому что понимал: мирская жизнь без помощи свыше бесплодна и пуста. Политика без веры может стать орудием Дьявола.

Этот человек отдал жизнь за веру. И я уверен, что Церковь, обождав положенное время, сочтет возможным причислить его к лику мучеников».

— После мессы, — продолжал Ашик, — тело Шабаза Батти отправили вертолетом в его родную деревню Куспур неподалеку от Фейсалабада. И в тот же вечер в местных новостях мы увидели, что среди тех, кто пришел почтить его память, были не только христиане, но и сотни индуистов и мусульман.

Мы помолчали несколько минут. Я рисовала в воображении картины церемонии прощания с министром, и понемногу меня стало охватывать отчаяние. Не выдержав, я пробормотала вслух:

— Теперь мы остались совсем одни…

Но Таир твердо возразил мне:

— Нет, Азия, мы не одни. У Шабаза Батти есть брат по имени Пол. Он собирается продолжить его дело и бороться дальше. Я знаю, что он уже встретился с Папой Бенедиктом XVI.

— С Папой?

Сердце подпрыгнуло у меня в груди.

— Да, и не только. Там были еще епископ фейсалабадский, отец Йозеф Кутц, и имам мечети Бадшахи в Лахоре, Саид Мухаммед Абдул Кабир Азад.

— И даже имам?

Я удивлялась все больше и больше. Ашик молчал, но скромная улыбка играла у него на губах.

— Да, имам тоже. Он был силен духом. Так что не теряй надежду. Крепись, Азия, ты не одинока.


Мне страшно. После смерти министра этот страх неотвязно преследует меня. Я жду того мгновения, когда Господь возьмет меня к Себе, как ждут оазиса посреди пустыни. Я совершенно измучена. Мне нужно отдохнуть. И все же я считаю, что люди не имеют права ставить себя на место Бога и решать, когда человек умрет. Настанет мой последний час — и я сдамся. Единственное, что по-прежнему поддерживает меня, несмотря на все лишения, унижения и неотступное чувство тревоги, — это вера в собственную невиновность. Вера в то, что со мной поступают несправедливо. И решимость доказать это, чтобы моя борьба пошла на пользу другим людям. Я необразованна, моя жизнь всегда была простой и скромной, но сейчас я думаю, что она может повлиять на судьбу моей страны.

Со дня смерти Шабаза Батти я каждый день со страхом жду, что в мою камеру войдет убийца. Министр больше не может защитить меня. Но я знаю, что другие люди продолжают его дело. Это иностранцы, которых волнует моя судьба, и мои соотечественники.

Я твержу себе об этом, чтобы не падать духом. И вспоминаю о семье. О муже, ставшем для меня надежной опорой. О детях… моих сокровищах, которых я не видела уже так давно. Мысль о том, что, несмотря на все угрозы, они все еще живы, согревает мне сердце. Я бы десять раз пожертвовала жизнью, если бы знала, что это облегчит их участь. Я так желаю им счастья и спокойствия, которого они лишились с тех пор, как я попала в тюрьму. Надеюсь, что бы ни случилось, они смогут построить свою жизнь и передать всю ту любовь, которую я испытываю к ним. Дети — словно зернышки надежды и любви, и я мечтаю, чтобы из них вырос прекрасный цветущий сад.

Теперь, когда вы прочитали мою историю, я хотела бы обратиться к вам. Благодаря этой книге вы познакомились с нашей страной, нашей жизнью — счастливой, несмотря ни на что. Во всяком случае, она может стать такой.

Я всего лишь одна из миллионов женщин в мире, и все же мне кажется, что страдания, подобные моим, испытывают многие. Как бы мне хотелось, чтобы у моих мучителей открылись глаза и ситуация в нашей стране изменилась…

Прошу вас, расскажите всем вокруг о том, что со мной произошло. Пусть люди знают. Наверное, для меня это единственный шанс не сгнить заживо в этой могиле.


Мне нужна ваша помощь! Спасите меня!


тюрьма Шекхупура,

апрель 2011


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Фонд, созданный Ароном Баркатом Масихом для обеспечения правовой защиты преследуемых в Пакистане христиан. Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Фонд, созданный Ароном Баркатом Масихом для обеспечения правовой защиты преследуемых в Пакистане христиан.

(обратно)

3

Чапати — индийский хлеб из пшеничной муки, наподобие тонкого лаваша.

(обратно)

4

Харам — действия, запрещенные Кораном.

(обратно)

5

Ифтар — разговение, вечерний прием пищи во время поста Рамадан.

(обратно)

6

Кусра (хиджра) — одна из каст неприкасаемых в Индии и Пакистане, куда входят мужчины, которые одеваются и действуют как женщины. Хиджры имеют культовый статус. Они поют и танцуют, требуя за это «бадхаи» — своеобразное вознаграждение за благословение.

(обратно)

7

Шариат — совокупность правовых, морально-этических и религиозных норм ислама, охватывающая значительную часть жизни мусульманина. Одна из конфессиональных форм религиозного права.

(обратно)

Оглавление

  • 1 В черной яме
  • 2 Богохульство
  • 3 Больше я не видела звезд
  • 4 Смерть через повешение
  • 5 Министр-христианин
  • 6 Счастливого Рождества
  • 7 Послание Папы
  • 8 Они убили губернатора
  • 9 Они убили министра
  • *** Примечания ***