Время ушло [Екатерина Лесина] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Екатерина Лесина Время ушло
Однажды молния рассекла дерево надвое, и Повешенный рухнул к сплетению корней. Некоторое время он лежал, пяля пустые глазницы в черноту. Запах его и тело, вылизанное ветрами досуха, привлекли парочку койотов. Они кружились, не смея подступить ближе, но не находя в себе сил бросить добычу. Повешенный слышал их тявканье, похожее на плач, и горячее, нервное дыхание. Холодная земля отталкивала его. И стебли травы кололи, точно стрелы. — Время, — сказал Ворон, опускаясь на плечо лежащего. — Время ушло, — ответил его брат. Снова заскулили койоты, и Повешенный встал. Память его была пуста, а тело — неуклюже. Первый же шаг опрокинул его навзничь. Хрустнул череп, встретившись с камнем, и койоты, понимая, что оставаться им голодными, завыли. — Прочь! Прочь! — заорали Вороны. Они поднимались по спирали, а молнии расчерчивали небо крестами. К утру Повешенный научился стоять. К полудню — идти, с хрустом переставляя палки-ноги. К ночи обнаружил железную дорогу и конский череп. Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные балки, служившие опорой. Затем Повешенный поднял череп, вытряхнув гремучую змею, что свила гнездо внутри, и сказал: — Золотая грива. Ничего не произошло.Мисс Эмилия Хандервуд считала себя женщиной современной и прогрессивной, а потому собирала жуков, писала в местную газету письма, обличающие провинциальный консерватизм и узость мышления, а также втайне сочувствовала неграм. — Они почти как люди, — бывало, приговаривала она, глядясь в зеркало. Отражение, конечно же, соглашалось и поджимало губки, отчего личико Эмилии Хандервуд обретало некоторую чопорность. — Только черные, — завершала Эмили. И отражение становилось прежним, весьма и весьма прехорошеньким. Данное обстоятельство, к слову, сполна искупало эксцентричность характера мисс Хандервуд. Так уж повелось, что каждую среду Эмили совершала променад вдоль железной дороги. Проложенная недавно, она, вне всяких сомнений, являлась воплощением прогресса, который достиг и Города. Железной дорогой Эмили гордилась почти также, как собственными взглядами и выписанным из Старого света микроскопом. — И женщине может быть открыт свет познания! — как-то заявила она на еженедельном собрании Любительниц Высокой Поэзии, чем вызвала горячие споры и недовольство: свет познания, отраженный на плошке с animalculus Левенгука, произвел на некоторых особ слишком уж сильное впечатление. — В деле прогресса — выживет сильнейший, — позже бормотала Эмили, подписывая на томике Дарвина открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, что в сложившихся обстоятельствах можно было считать вежливой формальностью. Но в Городе формальностям придавали особое значение, да и была Эмили особой незлой, скорее уж взбалмошной. И ничем, кроме как волей Провидения, нельзя объяснить, что именно она встретила Повешенного. А было это так: Эмили, заприметив очаровательнейший экземпляр Scarabaeus sacer из семейства Пластинчатоусых — что было просто-таки удивительно! — попыталась его изловить. Скарабей же, напротив, всячески старался избегнуть чести быть пойманным и засушенным во благо науки. Но при всем том он не спешил улетать, перепархивая со шпалы на шпалу, дразня Эмили агатово-черным нарядом надкрылий. — Стой же ты! — шепотом велела Эмили, развязывая бант. Конечно, использовать шляпку вместо сачка было не слишком правильно ни с точки зрения этики, ни с точки зрения науки, однако куда горшим было бы позволить скарабею скрыться. И Эмили, прицелившись, метнула шляпку. А та, взмахнув атласными лентами, легла к ногам Повешенного. — Опора долины ястреба позволяет упасть на плечи своим волосам. Я обагрил когти жадного орла — золотым, как шелк, — сказал Повешенный, поднимая шляпку. И одел ее на конский череп. — Что вы себе позволяете? — спросила Эмили, глядя, как скарабей исчезает под шпалой. — И кто вы такой будете? Признаться, ей было несколько неуютно: во-первых, незнакомец если и походил на человека, то весьма отдаленно. Во-вторых, из живота его торчал обломок палки, а шею обвивала толстая веревка, хвост которой спускался до земли и волочился, оставляя преглубокий след. Но что было еще более удивительно, сам незнакомец следов не оставлял. — В сердце я всегда ношу страх и тревогу, люди, слушайте мою влагу владыки мертвых… — произнес Повешенный. И Эмилия Хандервуд, мужественно воздержавшись от обморока, предложила: — А не желаете ли вы чаю испить?
Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее — на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его. Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались. — Вздор какой, — сказала Эмили, отрываясь от наброска. — В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор. Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному. — Будьте добры повернуться. Ваш профиль восхитительно ужасен! Эмили подумала, что этот профиль отличнейшим образом символизирует гнусность времен ушедших, тогда как микроскоп — напротив, времен будущих, прекрасных, пусть и различимых лишь в собранном линзами световом потоке. Повешенный видел ее мысли также ясно, как дорогу и чудовище на ней. Ветер доносил запах дыма и жар пламени. И в истлевшем теле отголоском памяти рождался ужас, заставляя крепче хвататься за древко копья. — Страшно теперь оглянуться: смотри! По небу мчатся багровые тучи… — Что вы сказали? — вежливо поинтересовалась Эмили. Чудовище приближалось. Оно летело, цепляясь за кости несчастного Змея. И тот, не в силах вырваться, кричал. Звук уходил в землю и, ударяясь в сухое русло Хвергельмира, летел назад, к Повешенному. — …воинов кровь окрасила воздух… — Кровь? Поверьте, здесь никогда и никого не убивали. По-моему, насильственная смерть — такой же пережиток прошлого, как и манера носить с собой черепа. В современном обществе это неприемлемо. — …только валькириям это воспеть… Грохот близился, а небо оставалось пустым. И Повешенный зажмурился. Кто он таков, чтобы спорить с богами? — Извините, — попросила Эмили, когда фарфоровые чашки перестали прыгать по столу. — Но не могли бы эту палку вынуть? На время. Всего лишь на время. Негнущимися пальцами Повешенный дернул обломок древка. Клинок копья зацепился за ребра и, хрустнув, отлетел. — Замечательно! — Эмили изобразила лучшую свою улыбку.
Чудовище приходило еженедельно. Повешенный чуял его приближение задолго до момента, когда закопченная туша проламывала горизонт. Плюясь дымом и пламенем, она подползала к городу и останавливалась, чтобы поглазеть на Повешенного. Он в свою очередь смотрел на него. Зверя звали Паровоз. Эмили утверждала, что бояться его не стоит, поскольку Паровоз и Железная дорога — вещи полезные, но Повешенный видел истинную суть. Раскаленные докрасна железные кости, кипящую кровь и шкуру, пробить которую не смогло бы ни копье, ни меч, ни даже молния. Он был огромен. Силен. И почитаем людьми. Он был новым Богом и желал, чтобы Повешенный тоже склонился перед его мощью. Осколок копья требовал иного. Повешенный не знал, где правда, и вскоре перестал ее искать. Он просто был, проходя сквозь череду дней, одинаковых, как чашки из вечного сервиза Эмили Хандервуд. В этом существовании находилось место для воскресных проповедей и субботних чаепитий, устраиваемых на Большом камне. Повешенный выносил столы и расставлял их крестом, пусть форма эта вызывала смутное отторжение, как и черные скатерти, что появлялись из корзины кривой старухи. Скатерти были накрахмалены и, расправляясь, хрустели. Старуха морщилась и убирала вуаль с лица. Тогда Повешенный отворачивался, не смея глядеть: казалось, старуха смеется над ним. Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе. Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил. — Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, — объясняла Эмили всем и каждому. Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким. — Это Повешенный, — говорила она и гордо добавляла: — Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак! И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире. Новички приносили рассказы, а одна — бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку — светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась: — Это прогресс! Просто поразительно, до чего же вы скептичны к прогрессу! — сказала она и стала заглядывать к Мари на чай. У Мари имелся муж, столь же бледный, как она, и светящийся, как камень. Он страдал мигренями и редко выходил из дому, появляясь лишь на обязательных чаепитиях. — Признаться, я представлял это место несколько иным, — как-то заметил он, ни к кому не обращаясь. — Место чудесное! — поспешила заверить Эмили. — Я вот ни капельки не жалею, что приехала сюда. Вы представляете, я ехала еще на дилижансе! Это был настоящий ужас, я вам скажу. Тряска, тряска, тряска… я думала, что меня на косточки растрясет. Повешенный встал. — А уж про то, что с багажом творится, и говорить не стоит. Моя коллекция прибыла в совершенно отвратительном состоянии… Он шел быстро, и сухая трава хрустела под ногами. — …две недели я занималась только тем, что чинила… Дорога лежала. Две половины Великого Змея, деревянными ребрами вросшие в землю. Они отражались в небе, прокладывая тени по облакам, сминая твердь и перечеркивая солнце. — Хьёртримуль! — крикнул Повешенный. — Хильд! Я помню ваши имена! Раздавленное солнце смотрело вниз. — Саннгрид! — крик, исходивший изнутри, тревожил копье. Оно ворочалось и стучалось о ребра, совсем как язык церковного колокола. И каждый удар обессиливал Повешенного. Последнее имя вырвалось хрипом: — Свипуль… Он упал на землю, но та была холодна, и лишь песок сочился сквозь пальцы, черный и густой, как кровь. — Я помню, — прошептал Повешенный, касаясь дыры в боку. — Я помню… — Тогда покоя вам не видать, — сказал светящийся муж бледноликой Мари, подавая руку. — Слышите? Металл плакал и рвался на свободу. Раскачивались шпалы, и корни их раздирали мертвую плоть незнакомого мира. Привычный страх сковал Повешенного, и даже копье внутри затихло. — Все меняется. Время идет… Муж Мари, повернувшись к Зверю спиной, зашагал прочь. Повешенному остались слова. — Время идет. Зверь пролетел, обдав жаром и вонью. — Время уходит. Рев чудовища оглушил. Но теперь Повешенный знал, что делать.
— Но это же вздор! И нелепица! — Эмили бежала, но все равно не успевала за Повешенным. — Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель. — Никто не погибнет! Никто, слышите вы, невозможный человек?! — Окропим ее кровью. Накрепко ткань стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны… В руке Повешенного лежало копье. Его острие, вырванное из тела, сияло, как в первый день своей жизни. — Сделаем ткань из кишок человечьих; вместо грузил на станке — черепа, а перекладины — копья в крови… — Как по-варварски мило! Да постойте же вы! Нельзя. Лыжами моря качалась земля. И небо, спустившись ниже, открыло удару мягкое брюхо. Нужен один лишь, но меткий. Насквозь прошить бы палаты луны, вывалить туч требуху. Это место не помнит дождей. — …гребень — железный, стрелы — колки; будем мечами ткань подбивать! Чудовище слышало вызов и приняло его. — Ну что же вы такое делаете! — воскликнула Эмили, но ступить на пути не решилась. — Вас попросту раздавит. Звук летел по металлу, но теперь в нем Повешенному слышалась не боль — ярость. Скрежет. Стон. Вой. Запах гари. Пощечина ветра и вкус жизни на губах. Горизонт растягивается, становясь тонким, как лезвие, и пропадает… — Смелость лучше силы меча в битве героев, — сказал Повешенный. Паровоз летел, и косы дыма свивались над массивной его головой. Они уходили в мягкотелое небо, и казалось, что это оно держит зверя на привязи. Мигнул и вспыхнул яркий свет. — …доблестный муж одержит победу мечом ненаточенным… Повешенный прицелился. — Смелому лучше, чем трусу, придется в играх валькирий. Воздух исчез, пропуская копье. — …лучше храбрец, чем разиня испуганный, что б ни случилось… Чудовище улыбнулось. — Водан! — Викар, — услышал в ответ Повешенный. — Время ушло. Оно промчалось сквозь него, сжигая, но не дотла. Оно вернуло боль и забрало страх. Оно превратило веревку обратно в телячьи кишки, а копье — в камышинку. И верно, дерево, разрубленное молнией, вновь было можжевеловым кустом. Только дорога осталась прежней. — Все равно это было сущим безумием, — сказала Эмили, обмахиваясь шляпкой, словно веером. — Но я буду рада, если вы, наконец, успокоитесь. Я вот подумала и взяла на себя смелость заказать костюм… конечно, в костюме вам будет несколько непривычно, но надо же когда-нибудь прогрессировать!
— Принеси мне веревку, — сказал Викар Повешенный старухе. — И копье. — Время ушло, — предупредила она, доставая очередную скатерть, черную, словно сотканную из вороньих перьев. — Я не ушел. Она кивнула и, откинув вуаль, добавила: — За городом есть дуб. Повешенный с трудом дождался среды. Он попрощался с Эмили, оставив ей череп — вот уж глупость и ретроградство! — а за помощью обратился к бледноликому супругу Мари. Дуб стоял именно там, где указала старуха. Он был огромен и наг. — Я вам завидую, — сказал Пьер — Повешенный все-таки прочел имя на карточке — примеряясь к копью. — Вы точно знаете, что делать. А я… я еще не решил. Я не хочу забывать, а помнить с каждым днем все более мучительно. Повешенный встал на стул и просунул голову в петлю. — Остается надежда. Стул исчез. Петля обвила горло. А копье пробило бок, выпуская кровь, черную и густую, как песок. — Водан… — выдохнул Викар, и призрачные крылья коснулись лица, даря упокоение. Время забрало его с собой.
Последние комментарии
12 минут 22 секунд назад
8 часов 16 минут назад
8 часов 36 минут назад
9 часов 2 минут назад
9 часов 5 минут назад
18 часов 36 минут назад