Песни и монологи [Жан Кокто] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жан Кокто Песни и монологи

Из окна

Девушка! Девушка! Оп-ля! Оп! Оп! Подождите минутку! Что? Вот так-так! Посмотрите, как я высовываюсь, — смотрите, как я наклоняюсь! Я выделяюсь на фоне неба и похож на ангела. Ангел, который говорит с вами, заслуживает ответа. Нет? Заслуживает хотя бы того, чтобы взглянуть в его сторону вместо того, чтобы глазеть на газовый фонарь и пожимать плечами. Правда, если вы пожимаете плечами — мне видно сверху — это нас чуть-чуть сближает, будто вы вспорхнули и полетели, чтобы встретиться со мной.

Оп-ля! Оп-ля! Что-что? Пест! Пест! Я не шучу! А! Хорошо, я верю, что вы ушли бы — ушли на все четыре стороны. Но вижу, речь идет только о ходьбе взад-вперед, только о том, чтобы шагать взад-вперед и разминать ноги. Конечно же, соберитесь с духом. Потому что вы подниметесь. Вы подниметесь — поднимаетесь. Вы поднимаетесь. Я этого хочу.

Знаю-знаю, о чем вы думаете: «Спуститься так легко». Да, проще простого. Я мог бы даже выпрыгнуть из окна. Наклоняться, наклоняться, наклоняться и выпасть, как если бы смерть собственной персоной извергла из глубин небес к вашим ногам омерзительный плевок.

Но вы ошибаетесь.

Ибо — если я послушаюсь вас — по легкомыслию, — если паду к вашим ногам и подножию фонаря — из моего окна на пятом этаже, — окажусь между вашими ногами и подножием фонаря — что произойдет?

Я опущусь медленно, плавно, величественно, подобно парашютисту. И внезапно вам станет трудно сердиться, упрямиться и не смотреть в мою сторону. «Ах!» — воскликнут вся улица и весь мир. Ах! Летающий юноша! Скорей, скорей, смотрите все! И — поскольку вы любопытны и восприимчивы к чудесам — вы по-смо-три-те. И увидите, как я хладнокровно опускаюсь и в молчании предстаю перед вами, малютка.

Нет, нет и нет. К блаженству не спускаются. К нему воспаряют. Воспаряют. Торжественно и просто. Перестают гонять щебенку носком ботика. Решившись, поднимают голову. Помахивая сумкой, берут ноги в руки (мс) и бросаются к первым воротам слева. Звонят. Дверь открывается. Захлопывается. И этот пушечный залп возвещает о вашем прибытии в мое королевство. Минуют консьержку, дабы удовлетворить ее любопытство. Пересекают двор. Находят дверь, над которой начертана буква Б (Блаженство). Поднимаются по лестнице. Один этаж — другой — третий — еще один — и еще. Ах, эти пролеты, с которых мальчишка-молочник кубарем слетает вниз под звон колоколов. Поднимаются — поднимаются — поднимаются — и тут как тут. Оказываются перед дверью с числом тринадцать: Случай! Случай и Блаженство! Тук-тук. Кто там? Открываю. Это я! То есть это вы! Это вы, это я, это мы!

Оп ля-ля! Оп ля!

Да знаете ли вы, что я храню на том самом пятом этаже, куда вы отказываетесь даже взглянуть? Знаете ли вы, чем я владею? Всеми сокровищами Китая и Индии. Лампой Аладдина и секретом се управления. И это еще не все. Подождите! Да подождите же! У меня три белых парусника в прекрасном море, один с грузом золота, другой — серебра, и бам-барабам, бей в барабан, в прекрасном морс. То есть они были в прекрасном море, но сейчас их груз хранится у меня — у меня — у нас — у нас. У тебя. Оп! Оп! Оп ля! Что вы делаете? Нет! Я не шучу. Останьтесь! Останьтесь или я прыгну.

Да, разумеется, вы ответите мне: «Он отказывается спуститься!» Я отказываюсь спуститься, потому что это было бы ошибкой, непоправимой ошибкой. Вы видите, как мы, взявшись за руки, рука об руку бредем вдоль реки. Наступает ночь. И переходя от скамейки к скамейке, мы оседаем в полицейском участке. Какая нелепость!

А если сюда? Вы поднимаетесь, и подъезд освещается сверхъестественным светом. Трубят трубы. Звучат органы. И газеты сообщают: «Разыскивается молодая девушка».

Что такое? Вот те на! Этот гнусный тип — тип, который помешал бы нам, — тот, который только что свернул с безлюдной улицы, тот, что собирался пройти мимо, но остановился, вдруг он берет вас под руку и уводит. А она смеется. Она нахально смеется! Я все скажу! Вот этот подоконник — это больше не подоконник. Это барьер в зале суда. Я клянусь выкрикивать правду и ничего, кроме правды. Не слишком ли легко? Крошка назначает свидание под моим окном гнусному типу и, пользуясь этим, пытается уверить меня, что хочет подняться ко мне — что мне надо спуститься — выпрыгнуть из окна — покончить с собой. И я был на волосок от того, чтобы ей поверить. Да-да, — вы! Именно вы! В этой маленькой нелепой шляпке. Эй! Приятель! Бесполезно вдыхать поглубже и ускорять шаг, чтобы все эти люди в окнах не думали, что я обращаюсь к вам. Гнусный тип! Вор! Поганый воришка! Не отвертитесь! Полиция! Очень кстати! Господин полицейский, господин полицейский! Господин полицейский! Эй! Скорее! Это воры! Задержите их!


Перевод Е. Дегтярь


Лжец

Мне хочется говорить правду. Я люблю правду. Но она не любит меня. Вот она, истинная правда, — правда меня не любит. Стоит мне сказать правду, как она меняет свой лик и обращается против меня. Всем кажется, что я лгу, и они смотрят на меня косо. А между тем я простодушен и не люблю лгать. Клянусь. Ложь всегда влечет за собой ужасные неприятности, вы увязаете в них, оступаетесь, падаете, и все над вами смеются. Если меня о чем-нибудь спрашивают, я хочу ответить то, что думаю. Я хочу ответить правду. Меня распирает от правды. Но вдруг с: что-то происходит. Меня охватывает ужас, трепет, страх показаться смешным — и я лгу. Я лгу. Все кончено. Как только вступаешь на путь лжи, все остальное неизбежно тянется следом. И, уверяю вас, это не так-то просто. Говорить правду легко. Это роскошь для лентяев. Вы уверены, что потом не ошибетесь и что у вас не будет неприятностей. Неприятности ожидают вас на месте, сразу, немедленно, а потом все улаживается. А я? Здесь замешана какая-то чертовщина. Ложь — это не скала с одной вершиной. Это американские горки, по которым вы несетесь, от которых у вас перехватывает дыхание, замирает сердце и спирает горло.

Если я люблю, говорю, что не люблю; а если не люблю, говорю, что люблю. И вы уже догадываетесь о последствиях. Все равно что пустить себе пулю и покончить со всем. Нет! Напрасно я читаю себе морали, гляжу в зеркало на дверце шкафа, повторяю себе: ты больше не будешь врать. Ты больше не будешь врать. — Ты больше не будешь врать. Я вру. Вру. Вру. Вру в большом и в малом. А если мне случается сказать правду — порой, невзначай, неожиданно, — она выворачивается наизнанку, скрючивается, съеживается, искривляется и становится ложью. Малейшие улики объединяются против меня и доказывают, что я солгал. И не то чтобы я был трусом: сидя дома, я всегда знаю, как надо было ответить, на что упирать. Но на деле я цепенею и молчу. Меня называют лжецом, а я молчу. Я мог бы ответить: вы лжете. Но я не в силах. Я сношу оскорбления, лопаясь при этом от злости. И эта злость, которая копится, накапливается во мне, вселяет в меня ненависть.

Я не злой. Я даже добрый. Но стоит кому-нибудь назвать меня лжецом, как я задыхаюсь от ненависти. И они правы. Я знаю, что они правы, а я заслуживаю оскорблений. Но что поделать. Я не хотел врать и не выношу, когда люди не понимают, что я вру поневоле, что меня черт попутал. О! Я стану другим. Я уже стал другим. Я больше не буду врать. Придумаю свою систему, чтобы не врать, чтобы больше не жить в пугающем хаосе лжи. Все равно что в неприбранной комнате, темной, опутанной колючей проволокой, в бесконечных закоулках снов. Я исцелюсь. Я выкарабкаюсь. А впрочем, сейчас я вам это докажу. Здесь, при всех, я признаюсь в своих преступлениях и выставляю напоказ свой порок. Только не подумайте, что мне приятно выставлять свой порок напоказ, а моя откровенность — лишь высшая степень сего порока. Нет, нет. Мне стыдно. Я ненавижу собственную ложь и готов отправиться хоть на край света, лишь бы не пришлось в ней исповедоваться; (А вы сами-то говорите правду?) Достойны ли вы слушать меня? В самом деле, я признаю свою вину, но не задаюсь вопросом о том, в праве ли трибунал судить меня, выносить мне приговор или оправдание.

Конечно, вы лжете! Конечно, вы все лжете, постоянно, и вам нравится лгать и думать, будто вы не лжете. Конечно, вы лжете сами себе. Вот в чем все дело! Лично я не лгу самому себе. Мне достает смелости признаться себе, что я лгу, что я лжец. А вы — вы трусы. Вы слушали меня и говорили себе: какое ничтожество! И пользовались моей откровенностью, чтобы скрыть собственную ложь. Ага, попались! А знаете, господа, зачем я рассказал вам в том, что я лгу, о том, что мне нравится лгать? Это была неправда. Это было сказано лишь затем, чтобы заманить вас в ловушку, а самому все понять, осознать. Я не лгу. Я никогда не лгу. Я ненавижу ложь, а она ненавидит меня. Я солгал только для того, чтобы сказать вам, что я лгу.

А теперь я вижу, как исказились ваши лица. Каждый из вас желает удрать, по боится, что я его окликну.

Мадам, МЫ сказали своему мужу, что были вчера у модистки. А вы, мсье, сказали своей жене, что ужинали в клубе. Это ложь. Ложь. Ложь. Ну-ка, скажите, что я не прав. Скажите, что я лгу. Назовите меня лжецом. Нет желающих? Прекрасно. Я так и знал. Легко обвинять других. Легко ставить их в неловкое положение. Вы говорите мне, что я лгу, и лжете. Великолепно. Я не лгу никогда. Слышите! Никогда. А если порой я лгу, то лишь ради пользы, чтобы не причинить боль: избежать трагедии. Ложь во спасение. Поневоле приходится лгать. Немного: иногда. Что? Что вы сказали? Ах! А я-то думал: да нет, потому что, по-моему, было бы странно, если бы меня упрекнули в подобной лжи. Было бы смешно слышать это от вас. От вас, которые лгут мне. Мне, который никогда не лжет.

Послушайте, на днях — да нет, вы мне не поверите… Впрочем, ложь: ложь — это восхитительно. Вообразите: придумать ирреальный мир и заставить в него поверить — солгать! Правда, поистине, обладает непоколебимой силой, она поражает меня. Правда. Они с ложью стоят друг друга. Возможно, ложь даже лучше: хотя я никогда не лгу. Что? Я солгал? Разумеется. Я солгал вам, сказав, что никогда не лгу. Лжец! Я лжец? В сущности, я уже и не знаю. Я запутался. Ну и времена! Неужели я лжец? Я вас спрашиваю. Скорее, я и есть ложь. Ложь, которая всегда говорит правду.


Перевод О. Акимовой

Проделки в замке

У меня страсть ко всяким шуткам и розыгрышам. А значит, я страсть как люблю пошутить и подурачиться. Теперь с этим покончено. У меня пропала к этому всяческая охота. Сейчас расскажу, как я переменился. Отвратительная история, и, может быть, вы серьезно задумаетесь, прежде чем позволять себе такие злые шутки, вроде проделок в замке. Ведь именно в замке это все и произошло. В замке, где я был учителем. Я только что получил право на преподавание и был учителем в замке с восхитительным названием Мальмор — «трагическая смерть». Получил я это место благодаря богатому приятелю: он был вхож в высший свет. Я же никого не знал. Был знаком только с товарищами по учёбе и господами и дамами из семейного пансиона на Школьной улице, где жил. Никого не знал, но любил разыгрывать и шутить. Уже много раз я замечал, что мои шалости плохо заканчиваются или грозят принять плохой оборот и что они не всегда сходят с рук. Совладать с собой я не мог.



Какой дьявол или злая сила искушали меня, но мной они вертели, как хотели. Вот, к примеру, по воскресеньям я ходил по улице следом за семействами — семействами, что волокли за руку детишек, детишек, которые шею себе сворачивали, разглядывая что-нибудь позади. Дети вертели головой, я подходил к ним, приседал и показывал язык или корчил жуткие рожи. Сначала они удивлялись. После пугались и заливались слезами. Иногда жаловались родителям. Обернувшись, те встречали мою улыбку. Ребенка одергивали и бранили. Он плелся следом, вновь озирался, и я начинал кривляться сызнова. И ребенок заливался слезами. Хотите верьте, хотите нет. Вот чем занимался я по воскресеньям. По будням я терся возле дамочек, которые перебирали в больших магазинах груды уцененного барахла. Я держался слева, а дотрагивался до их правого плеча. Они осыпали бранью господ, которые стояли справа от них, а я повторял свой приемчик, пока не разгорался ужасный скандал. Я понимал, что нелепо тратить время на подобные забавы. Но не мог удержаться, и эта самая страсть насмехаться над людьми меня и сгубила.

В поместье я учительствовал у двоих сыновей милой и все еще довольно красивой женщины. Сыновья — один двенадцати, другой четырнадцати лет — боготворили мать. Боготворили и почитали. Отец был в отлучке, и его я еще не знал. Мальчики рассказывали о нем, восхищались им и готовили к его возвращению праздник. Вдруг в замке появился презабавный персонаж со своими нескончаемыми историями, что-то вроде старого волокиты, прежде имевшего успех. Это был друг отца. Шут гороховый, казалось, он безумно надоел их матушке и был назойлив, невзирая на всеобщее отношение — весьма сухое и чрезвычайно пренебрежительное. Каждый раз, когда он склонялся над своей тарелкой или над картами, мы перемигивались и, пожимая плечами, обменивались знаками. Женщина вздыхала, мы могли расслышать, — в его-то присутствии! — что он создает одни неудобства, лучше бы ему понять — он лишний — и убраться восвояси. Но он докучал нам, отдавал распоряжения и выказывал себя таким развязным и бесцеремонным, что мы решили его разыграть. Мой бес путал меня, и, поскольку мать воспротивилась бы этому, дети уговорили меня ничего ей не сообщать и готовить нашу игру тайком. Что ж такого, игра была невинна и столь свойственна их возрасту. Речь шла о том, чтобы поиграть в призраков, говорить о призраках, создать некую атмосферу, атмосферу тревоги — старый красавчик был суеверен и трусоват — и, облачившись ночью в простыни, с карманными фонариками в руках, открыть двери его комнаты и напугать до полусмерти. Его дверь выходила в просторный зал, комната была далеко от комнат хозяйки дома, так что мы не боялись быть застигнутыми врасплох. Мы могли действовать без малейшей опаски, не рискуя нарваться на какую-нибудь неожиданность.

Итак, за столом мы ни с того ни с сего заводим разговор о призраках, и хозяйка, в свою очередь, тоже рассказывает истории о призраках, и наша жертва сознается, что терпеть их не может, верит в них и теперь глаз не сможет сомкнуть. Короче говоря, то, что требовалось. Все укладываются спать, дети присоединяются ко мне и — вперед, на подвиги! Вооружившись простынями и фонариками, босые, мы спускаемся по лестнице, давясь от неукротимого хохота и едва ли не ломая себе шею на каждой ступеньке. Бьет полночь. Мы замираем у двери; я зажигаю фонарик, и мы начинаем суетиться и поправлять складки наших саванов, как вдруг я замечаю — дверная ручка поворачивается, медленно-медленно поворачивается.

Мы скользим за огромную колонну, во тьме, без фонарей с одетыми на плечах простынями. Дверь открывается. Полоса света падает из комнаты в зал, и мы видим — ВЫХОДИТ МАТЬ в сорочке. «Миленький… — шепчет она, — сейчас. Это в сумке, я оставила ее на столе». Она проходит в пятидесяти сантиметрах от нас, пересекает зал, берет со стола сумку, идет обратно, возвращается в комнату и говорит: «Вот, дорогуша. Да нет же! Все спят, бояться нечего. Не глупи…» И единственный раз в комнате: «Ты меня любишь?» Ответ: «Я люблю тебя…» Дверь закрывается. Ночь.

Вот оно как — дурачиться. Вот она — шалость. Вот они — проделки в замке.

Внезапно не стало больше ни замка, ни зала, ни ночи, ни детей, ни матери, ни учителя, ни призраков. Мы разошлись по комнатам, и простыни тянулись следом по ступенькам.

Дети никогда и словом не обмолвятся об этой пагубной ночи. Но забыть взгляд младшего, когда он говорит мне: «Добрый вечер, мсье», — забыть взгляд младшего и молчание старшего. Забыть этот взгляд и это молчание. Забыть я не могу. Я не могу.


Перевод Е. Павликовой

Я ее потерял

Все случилось на празднике, на празднике — на празднике я нашел ее, на празднике потерял. Был большой и веселый праздник. На празднике были и тир, и вафли, и японский бильярд, и бутылки шампанского, и балаганчики, и карусели. И карусели кружились и завывали, и сталкивались шары на бильярде, и благоухали вафли, и в тире стреляли ружья. Я как раз стрелял в тире. Я стреляю отлично и этим горжусь. Нет, постойте! Я все перепутал! Я встретил ее не в тире. Я ее встретил у павильона с вафлями. Вафли благоухали, и она их уплетала и хохотала, и вдруг как дунет на ту, что была у нее в руке, и я оказался весь в сахарной пудре. Она засмеялась, и я спросил: «Как вас зовут?» А она крикнула: «Потом скажу!»

Потом мы пошли в тир, и там, в тире, я ее потерял. В тире я попадал по всем мишеням, и после каждого выстрела она кричала мне: «Браво!» И когда со всеми мишенями было покончено, я навел ружье на последнюю, самую сложную, — на яйцо в фонтанной струе, — прицелился и крикнул: «Так как вас зовут?» А она в ответ: «Потом скажу!» Стреляю, яйцо подпрыгивает, обернулся — а ее уже нет. Я ее потерял. Потерял в тире. Но я ее снова нашел. Я носился, носился как сумасшедший, спотыкался, мне в спину летела ругань, и я нашел ее там, где кольца и бутылки шампанского. Я заплатил за кольца. За целую кучу колец, и мы с ней набрасывали их на бутылки. И я кричал ей: «Как вас зовут?» А она отвечала: «Потом скажу!» И оп-ля — мы идем на качели. Такие большие качели, они поднимаются выше и выше, и падают вниз. Все вверх и вверх, а потом сразу вниз и насмерть. И я ее потерял. Я потерял ее еще у колец и шампанского. На качелях не было ни души. Темнело, и фонари зажигались, и двигались тени, и я нашел ее. Да, да! Нашел на карусели. Карусель закружилась, и она поднялась на круг. И я успел крикнуть: «Скажите мне ваше имя!» — и услышать в ответ: «Потом скажу!» И заиграл оркестр, оркестр, и золоченые кареты, и зеркала, и прожекторы. И она одна каталась на карусели верхом на апокалиптическом звере, и он взвивался до самого неба, а потом ввинчивался обратно — вниз — прямо в ад, и на каждом круге я видел, как она взлетала на медном винте, смеялась, взлетала, и опускалась, и я кричал: «Скажите мне ваше имя!» — и угадывал ответ по губам.

И я ее потерял. Вот так я и потерял ее. Нашел у павильона с вафлями и потерял в тире. Отыскал у колец и бутылок и потерял у качелей. И потом, на карусели, — на карусели я нашел ее снова. И на карусели же потерял.

На каждом круге я видел, как она смеется и подпрыгивает, и вот кареты замедлили ход, и карусель вращается медленнее. И оркестр перестал играть, и карусель стала, и я бросаюсь вперед, потому что тот зверь, на котором она каталась, оказался как раз напротив меня. Но ее уже не было у него на спине. Была — и нет. Куда она делась? Я снова нашел ее — и потерял. И я носился повсюду, кругом был праздник, и пыль, и тени, и я носился и кричал: «Как вас зовут?» И некому было ответить. На празднике я нашел ее. На празднике потерял… Не ходите на праздники! Там люди находят друг друга и снова теряют. Встречаются, а потом не могут найти друг друга. Теперь я ее ищу! Но как ее зовут, я так и не знаю! И я зову ее просто: эй! эй! эй! Я ищу ее! Повсюду ищу ее! Ищу и уже никогда не найду.


Перевод А. Поповой

Марсельский призрак

Господин следователь, я хоть и не больно ученая, но тоже имею понятие, и раз уж вы хотите, чтобы я рассказала вам, как оно случилось, я расскажу вам все с начала и до конца, и расскажу по-вашему, а не по-нашему, ведь по-нашенски-то вы ни словечка не поймете, а я хочу, чтобы вы знали всё, господин следователь, всё. Правду, и ничего, кроме правды. Потому что, знаете ли, это очень грустная история, что и говорить. А потом делайте со мной, что хотите, мне наплевать. Думаете, это темная история, господин следователь? Вовсе нет! Она чистая и простая, эта история, как и сам Максим, и дурацкая. Глупая, глупая! И грустная… Ну, короче, я вам ее расскажу.

Во-первых, вы должны знать, что Максим был красавчик, такой, вы даже представить себе не можете, такой красавчик, что мне было стыдно с ним. Я считала себя уродиной, слишком уж уродиной для Максима, и все не могла поверить, что он меня любит. Ну а я-то уж была влюблена в него безумно. Влюблена как кошка, господин следователь, и всегда себе говорила: нет, детка, он слишком для тебя красив, ты потеряешь его… И я его потеряла… но не так, как думала. Это судьба, господин следователь. Так уж у него на роду написано. Против этих дел не попрешь.

Уж такой он был красавчик, что все девицы ему завидовали: им бы его ресницы, волосы, его попку, кожу, как у него. А после того налета… ну, вы понимаете, о чем я… после кражи со взломом на улице Сен-Кристоф, его напарник Альфред сказал нам: вы как хотите, а я завязываю.

А Максиму пришлось переодеться женщиной. Из-за этого-то все и вышло, господин следователь. Из-за этого и случилось несчастье. Какая глупость! Полиция искала его. У меня-то подружка жила, ну, и мы у Алины, прячем его у Алины, наряжаем в мое платье. Ну, было хохоту! Ну, хохоту! Если бы мы знали! Но кто же знал? Никогда ведь не знаешь. Потому-то люди и гибнут.

Вы можете мне не верить, господин следователь, но мы привыкли видеть его во всем женском, мы на это и внимания не обращали, как будто так и надо. И потом, он был такой смешной, Максим, и он выглядел на свои. Потому что, господин следователь, я знаю таких в его возрасте, которые выглядят даже хуже вас, — ой, простите! — а Максим выглядел на свои. Такой молоденький! Очень! И смешной! И нужно же было ему выходить на улицу в женском! Уж я ему говорила-говорила, что это опасно, а он вбил себе в голову и никого не слушал.

Как-то вечером — в воскресенье — он вышел прогуляться. Как сейчас вижу: поворачивает он за угол, светит фонарь. И он сделал нам такой знак рукой, я не могу вам показать, господин следователь, я ведь вас уважаю. Нет, это он без умысла! Просто, чтобы мы знали, что ему весело и все в порядке.

А в шесть часов, господин следователь, ровно в шесть, около Общества любителей плавания, он запутался в своих каблуках, ноги разъехались, и его сбила шикарная машина. Вот шофер тормозит, и этот господин выходит, мсье Вальморель, ну, и Максима поднимают и тащат в машину. И поехали, на свою погибель. Вы, наверно, думаете, что он нарочно, что он все это сам подстроил и все такое прочее… Вовсе нет, господин следователь, клянусь моей матерью, он был не способен на такое. Это судьба. Невезуха. И все, что с Максимом случалось, было в том же духе. Это потому, что он побоялся сказать правду, наврал с три короба, что он бедная девушка без гроша, круглая сиротка, и хочет умереть, и все такое прочее… И бедненький мсье Вальморель расчувствовался. Представьте, господин следователь, он же был такой несчастный, жена с дочками на водах в Виши, а у этого бедолаги как раз для такого случая гнездышко припасено, и все ему никак не найти подходящую подружку.

Ну, он и поселяет туда Максима, а Максим, понятное дело, жутко боялся влипнуть, и не подпускал к себе его, и чем дальше, тем больше мсье Вальморель заводился и думал, что ему попалась невинная девица.

Зря смеетесь, господин следователь… Вот уж не с чего, я и сама бы посмеялась, да нехорошо это.

Так вот, мсье Вальморель поселяет его там и говорит ему: ну-ну, не надо быть букой, я приручу тебя, и все такое прочее, и надо подыскать горничную, и тогда Максим устроил так, что взяли меня. Ой нет, господин следователь! Вовсе нет! У нас и в мыслях не было! Просто Максим любил меня и любил повеселиться, вот и все дела.

Две недели тянулся этот цирк, и тут мсье Вальморелю вздумалось появиться на людях со своей красоткой, чтобы покрасоваться перед дружками. И он решил пойти с Максимом в шикарный ночной кабак. Я-то упрашивала Максима: пора, говорю, сматывать удочки. А он все смеялся надо мной и дурой называл. Только того и добилась я, ведь у него было колечко… Ах да… мсье Вальморель подарил ему колечко, золотое… Только того я и добилась, что мы этой же ночью припугнем мсье Вальмореля пистолетом, Максим купил этот пистолет — я держала его при себе, в кармане передника, — и что мы сматываем удочки… ну, в общем, уходим.

Видели бы вы Максима в этом шикарном платье! Рашель, сказал тогда мне мсье, ну взгляните на мадемуазель! Это же дама, самая настоящая дама! И мне совсем расхотелось смеяться: я помирала со страху.

Все случилось на выходе из этого чертова кабака. Максим выпил шампанского, и на него, наверно, пялились, откуда взялась такая штучка и все такое прочее. Короче, они выходили вместе, и в конце мраморной лестницы Максим видит посыльного, там, внизу, который его узнал. Это был Альфред, его напарник по той краже.

Тут мой Максим забывает про мсье Вальмореля, и про свое платье, и что он — женщина. Два пальца в рот — он свистит, прыгает верхом на перила, летит вниз… и (пауза) вот так он и разбился, господин следователь. Потерял равновесие. Шарахнулся головой о мраморный пол. А, черт… Альфред рассказал мне, как это было. Бедняжка, она разбилась насмерть, ноги-руки в разные стороны, личико такое, будто спит, а платье в клочки… а потом… понимаете, господин следователь… дело в том… это был покойник, вот что. И уж никак не покойница.

Тут набежали любопытные, целая толпа, и полиция. У мсье Вальмореля столбняк. И все пялятся, как он смотрит на моего бедного Максима, и ржут, мерзавцы. Ржут! Альфред запихнул мсье Вальмореля в его машину. А я ждала Максима в квартире. Звонок. Открываю. Держу пистолет в кармане. На мсье Вальмореля смотреть было больно. Ну просто невозможно! Альфред крикнул мне: «Максим разбился! Насмерть! Старик знает все». Что — все? Кто — насмерть? Максим! Я смотрю на Альфреда. Потом — на мсье. Начинаю сходить с ума. Вижу, здоровенные слезины так и катятся у мсье по щекам. Максим умер… Альфред что-то рассказывает, а я и не слушаю. Смотрю на эти слезы, как они катятся. Боже мой, что я подумала, господин следователь. Я подумала… Подумала, что меня пытаются надуть, что Максим и старик заодно. И я выстрелила.

Ну вот. И нечего мне больше вам сказать, господин следователь. И нечего мне больше ждать на этом свете. И будь Максим жив, я бы ни в жизни, ну, никогда бы не решилась глянуть ему в глаза.'


Ну а насчет мсье Вальмореля, я ни о чем не жалею, господин следователь, ни о чем. Я ведь избавила его от кошмара. Да если бы я и не убила его, он все равно не смог бы жить. Так же, как и я. Он был влюблен, господин следователь, влюблен без памяти. А любил-то он призрак.


Перевод Е. Березиной


Оглавление

  • Из окна
  • Лжец
  • Проделки в замке
  • Я ее потерял
  • Марсельский призрак