В тени луны. Том 2 [Мэри Маргарет Кайе] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

М.М. Кайе В тени луны Том 2

От ее кожи исходил легкий запах лаванды, ее тело было мягким и хрупким в его объятиях, как ее губы, ее закрытые трепещущие веки, ее блестящие волосы. Губы Алекса не были горячими и жадными, как у Карлиона. Его губы были прохладными и твердыми, а медленные поцелуи — теплыми, опьяняюще восхитительными.

Книга четвертая ВОСХОД ЛУНЫ

Глава 27

Мистер Бартон, женившись, не собирался хоть сколько-нибудь изменить образ жизни, и его наиболее беспутные друзья продолжали бывать частыми посетителями резиденции. Язвительная миссис Коттар и полная, надутая и хитрая миссис Уилкинсон часто бывали здесь как со своими мужьями, так и без них, и «вечеринки по вторникам», о которых говорила миссис Коттар, таким образом, продолжались. Винтер была вынуждена изображать хозяйку дома на любом из приемов, устраиваемых комиссаром, которые относились к разряду официальных, но отказывалась участвовать в азартных играх и выпивке, а по вторникам ложилась рано, ссылаясь на головную боль.

Конвей пытался настоять на ее присутствии, говоря, что ее ранний уход обижает гостей. Но потом он обнаружил, как и прежде, при решении вопроса о Хамиде, что с его женой не так-то легко сладить. Она прекрасно исполняла обязанности жены комиссара, но эти обязанности не включали ее участия в таких шумных и не совсем благопристойных увеселениях, как «вечеринки по вторникам».

Она ни с кем не подружилась в британской колонии Лунджора, ей не понравились слуги в резиденции; в особенности, ее айя, Джохара, сестра той женщины из биби-гура, которая, как объяснил ей Конвей, пряча глаза, была женой его дворецкого, Имана Бакса, и которому он специально выделил дом для проживания. Вся ее жизнь разделилась на две половины — до замужества и после. Все счастливые воспоминания остались в прошлом. Она погрустнела, ушла в себя, а ланджорское общество посчитало юную миссис Бартон просто льдышкой.

Миссис Гарденен-Смит утверждала, что ее дочь Делия была лучшей подругой миссис Бартон, и с Делией часто можно было встретиться в резиденции. Но приходила она скорее из-за полковника Маулсена, чем из-за Винтер. Винтер была удивлена и встревожена тем, что Делия становилась одной из «вторничных гостей» резиденции, она считала, что миссис Гарденен-Смит вряд ли одобрила бы это, и была убеждена, что полковник Гарденен-Смит — молчаливый, пожилой, заслуженный человек, влюбленный в армию и порядок, — не позволил бы своей дочери присутствовать на таких сомнительных вечеринках.

Винтер нравился полковник Гарденен-Смит. Он немного напоминал ей дядю Эшби, чья любовь к книгам изолировала его от реальной жизни. Полковник был одержим служением во благо своего полка, и это прививало ему стойкий иммунитет против всего, что выходило за пределы его службы.

Недавно полковник воплотил в жизнь долго вынашиваемый план улучшения жизни семей его сипаев, включавший в себя открытие школы для их детей, приучение к европейскому образу жизни, создание медицинского центра для детей и их родителей. Он надеялся, что его жена и дочь заинтересуются такими грандиозными предприятиями, но миссис Гарденен-Смит и Делия равнодушно отнеслись к этой идее, и весь план оказался сплошным разочарованием. Полковник Гарденен-Смит только недавно узнал, что его филантропический план рассматривается сипаями, как способ разрушения их касты, и он, не колеблясь, возложил всю вину за подобное отношение на полковника Пэйкера, офицера, командующего 105-м Бенгальским пехотным полком, расквартированным в Лунджоре.

Полковник Пэйкер, ревностный христианин, считал свои обязанности перед богом выше обязанностей армейского офицера. Он не стал спорить и счел лучшим для себя подать в отставку.

Обязанности полковника Пэйкера перед богом заставляли его прилагать все усилия для открытия язычникам Евангелия, и в настоящий момент он был занят обращением всего вверенного ему полка в христианство: проект, который полковник Гарденен-Смит вместе с каждым мыслящим британским офицером и с каждым сипаем в Лунджоре считал враждебным и ненужным и который вынудил капитана Рэнделла, от имени комиссара Лунджора, направить соответствующее послание-протест главнокомандующему, генералу Энсону, с предложением либо немедленно запретить полковнику Пэйкеру «распространять слово божие», либо снять с него командование полком.

Полковник Гарденен-Смит отказывался видеть, что недоверие к его собственным планам в отношении сипаев вызывало нечто большее, чем тревога и смятение, вызывавшие в среде местных пехотинцев религиозные усилия полковника Пэйкера, поэтому он не отказался от мысли учредить школу и медицинский центр.

Поэтому он был слишком занят, чтобы обращать внимание на активность жены и дочери, и хотя он и не любил полковника Маулсена, которого знал как сносного офицера, дворянина по рождению и неплохо зарабатывающего, он мог еще понять, почему Юджиния рассматривала его как подходящую кандидатуру, но не предполагал, что Делия всерьез подумывает о том, чтобы выйти замуж за этого парня. Скорее всего, насколько он разбирался в молодых девушках, она влюбится в какого-нибудь безродного молокососа, а не в мужчину возраста Маулсена!

К сожалению, полковник Гарденен-Смит совершенно не разбирался в девушках и меньше всего в собственной дочери. Делия нисколько не была влюблена в полковника Маулсена, но она кокетничала и заигрывала с ним с явным намерением выйти за него замуж. Он еще не сделал ей предложения, но она была уверена, что он отыщет для этого время и подходящий момент. Она собиралась предоставить ему то и другое, а так как чаще всего его можно было застать в компании комиссара, она добивалась общества молодой миссис Бартон и частенько крутилась возле резиденции.

Винтер пыталась открыть глаза ее матери на «вечеринки по вторникам», но миссис Гарденен-Смит никак не реагировала, либо искренне заблуждаясь, либо делая это намеренно. Она убеждена, что ее Делии ничто не может угрожать на приемах, где хозяйкой является Винтер. И в конце концов, ее дочка так молода, а молодые люди не могут появляться только на официальных приемах со старшими офицерами.

— Полковник Маулсен вовсе не молод, — возразила Винтер. — Так же, как и мистер Коттар или майор Моттишэм, и я предпочла бы не принимать их в своем доме. Но они появились там прежде — прежде, чем я вышла замуж за мистера Бартона, и он продолжает поддерживать с ними отношения.

Миссис Гарденен-Смит терпеливо улыбалась, наконец-то догадавшись об истинной причине замкнутости Винтер: маленькая невеста была ревнива, ей было неприятно то внимание, которым комиссар и его друзья удостаивали Делию. Вполне понятно, поскольку Делия в глазах матери была намного красивее. Приглашения из резиденции продолжали поступать, и миссис Гарденен-Смит все так же позволяла своей дочери посещать «вечеринки по вторникам». Но Винтер больше не делала попыток вмешаться.

Она все же подружилась с одним человеком, жившим в резиденции, Зеб-ун-Ниссой, девятилетней внучкой Акбар Хана, привратника. Нисса была худеньким маленьким существом, ее огромные глаза имели странный, невидящий взгляд, словно смотрели мимо людей, не видя их. Про нее говорили, что она обладает внутренним зрением, и остальные слуги побаивались ее.

Она была одинока и большую часть времени проводила среди корней большого баньянового дерева возле ворот резиденции, наблюдая за птичками и белками, которые совсем ее не боялись, ели из рук и склевывали зернышки прямо изо рта. Однажды рано утром Винтер заметила стайку зеленых попугаев, порхающих над корнями, и вышла посмотреть, что так привлекло их. Она остановилась поговорить с Ниссой, и они подружились.

Винтер попросила разрешения для девочки помогать по дому, чтобы выучить ее на горничную вместо Джохары, но предложение было отвергнуто, она подозревала, что главной противницей была сестра Джохары, Ясмин. Мать Ниссы, жалкого вида женщина, всегда казалась слишком довольной, а Акбар Хан низко кланялся и благодарил добрую леди-сахиб за ее интерес к его недостойной внучке, но выразил сожаление, что девочка оказалась недостаточно сильной для работы. Нисса не заходила в дом, но Винтер часто разговаривала с ней в саду, и они махали друг другу руками, когда Винтер проезжала мимо баньяна во время своих ежедневных верховых прогулок.

Ощущение своего несчастья за последние недели у нее несколько притупилось, и постоянно ноющая боль сменила саднящую рану в сердце. Вокруг была Индия, и только это совпало в ее мечтах с ожиданием. Она выезжала каждый вечер и рано утром, перед восходом солнца, проносясь галопом по равнине, вдоль берегов дальней реки, или скакала по мокрым от росы полям, слыша крик павлинов или перекличку стай диких гусей, летевших в небе в сторону Хазрат-Багха и Пари.

Сияние солнца над бескрайними равнинами и широкой рекой; тихая красота вечеров, когда солнце садилось с невероятной быстротой, окрашивая реку и длинные серебристые песчаные берега, город и равнину, и каждое дерево в теплые нежные абрикосовые тона; опаловые сумерки и звездная ночь, раскрывающая свои объятья, словно павлиний хвост, зеленая, голубая и фиолетовая, отсвечивающая последними искорками солнечного света, — это никогда не исчезающее очарование нового дня утешало и поддерживало Винтер.

Необъятная земля, широкая река и огромное небо казались ей бесконечно прекрасными. Простор успокаивал ее. Она как бы ощущала мировые пространства — тянущиеся до самых пустынь Биканера равнины, голубые воды Кейп-Коморин, джунгли и долины Непала; белые хребты Гималаев, где отдаленные тропинки вели в неизведанную страну Тибет, в Персию и на Памир, к огромным степям и озерам Центральной Азии — Кара-Корум, Гиндукуш, Тянь-Шань и Туркестан; Балхаш и Байкал; к снежным просторам Сибири и желтым пескам Китая. Здесь не давило на нее ощущение замкнутости пространства, которое она иногда испытывала за высокими стенами в Уэйре. Реки в милю шириной и огромные горные вершины казались меньшими барьерами, чем аккуратные изгороди Англии и форелевый ручей, отделяющий конюшни от парка.

И восточный фатализм также привлекал ее, а грязь, болезни и жестокость, являясь контрастом к природе, ни в коей мере не умаляли ее любви к этой земле. Город был уродлив, зловонен и полон картин, невероятных для европейского взгляда, и от глаз Винтер это тоже не ускользало. Но она любила город и в другом его проявлении. Разноцветный базар с горами фруктов, овощей и зерна. Сильный запах горчичного масла и масалы, мускуса, специй и гхи[1]. Гончарные и серебряные лавки. Лотки, с которых торговали стеклянными браслетами, такими тонкими и легкими, словно шелк, и хрупкими, словно сухой лист, сверкающими, переливающимися разноцветным огнем — красным, синим, золотым и ярко-зеленым. Магазинчики, где продавали шелк, с тюками, громоздившимися горами в тени. Шевелящуюся, толкающуюся толпу и огромных ленивых священных быков браминов, слоняющихся по узким улочкам и снимающих пробу прямо из корзин торговцев овощами.

Белых женщин нечасто можно было увидеть в городе, и только в тех редких случаях, когда они все же там появлялись в экипажах и в сопровождении белых мужчин. Но Винтер ездила с одним лишь Юзафом, сайсом, и поначалу толпа начинала хихикать, показывать пальцем и идти следом за ней, пялясь на нее и перешептываясь. Но она наведывалась в город так часто, что они просто привыкли к ней, а то, что она говорила на их языке с легкостью, редкой для сахиб-лог, способствовало установлению контактов. У нее появилось в городе много друзей и знакомых. Ее неожиданные приятели и странные знакомые наверняка ужаснули бы и вызвали бы неприятие у ее мужа, узнай он об этом. Но Конвей мало интересовался делами своей жены, не знал, да и не волновался о том, куда она ездила.

Алекс знал, и хотя поначалу его тревожило, что Винтер ездит так свободно и так далеко в глубь страны и в город, он решил, что ее чувство безопасности основано именно на таких знакомствах, и он снял скрытое наблюдение, поначалу установленное за ней.

Он тоже, когда не был в лагере, выезжал верхом каждое утро до восхода солнца, и Винтер иногда замечала его в отдалении, хотя и не догадывалась, что он выезжал, чтобы не терять ее из виду, боясь, чтобы с ней не случилось никаких неприятностей. Он слышал историю о кобре в ванной и сделал для себя определенные выводы. Та женщина из биби-гура, бывшая танцовщица, когда-то хвалившаяся огромным изумрудом Кишан Прасада, боялась конкуренции и сама или с помощью своих связей пыталась устранить соперницу.

Его полная беспомощность приводила Алекса в ярость, но он предпринял все возможные меры. Он поговорил с Иманом Баксом, зная его как союзника той женщины, и намекнул ему, что если с мем-сахиб еще что-нибудь случится или он услышит о том, что она заболела, поев какой-нибудь пищи, то головы некоторых слуг полетят с плеч и даже не поможет влияние комиссара.

— И думаю, всем известно, что я — человек слова, — тихо добавил Алекс. Иман Бакс, заглянув в эти безжалостные глаза, явно смутился и вместо того, чтобы протестовать против незаслуженных оскорблений, лишь пробормотал: «Это известно».

Но тот факт, что ничего больше не могло быть предпринято против невесты комиссара в стенах дома, не исключало подобной возможности в то время, когда она находилась за его пределами, и Алекс был недоволен, что ее муж разрешает ей скакать верхом целыми днями в сопровождении одного лишь сайса. Ему уже удалось устроить своего человека на этот пост. Когда рядом с ней был Юзаф, он был уверен, что ничего дурного с ней не приключится, и после этого Винтер уже редко видела его, выезжая на прогулку перед рассветом.

Она была счастлива, когда покидала этот дом. Он принадлежал Конвею, который когда-то означал для нее детскую мечту о добре, прекрасном принце и романтической любви, а теперь превратился в ужасную пародию на того рыцаря. Кроме того, там было полно незнакомцев — людей, чьи лица были теперь ей знакомы, но которые все равно оставались чужими. Громкоголосые мужчины и оглушительно смеющиеся женщины заставляли ее чувствовать себя неуверенной, юной, неуклюжей и внушали ей холодную неприязнь. Джош Коттар — грубый, вульгарный богач, сделавший состояние на пиве и армейских контрактах; майор Уилкинсон — краснолицый, со стеклянными глазами, пьяно-сентиментальный тип, да и другие не лучше. Не говоря уже о Джохаре, сестре Ясмин с хитрыми глазами и завуалированным высокомерием. Но иногда, в сумерках, там появлялась тоненькая белокурая девушка в странном старинном платье…

Винтер нечасто видела эту девушку и только, когда была особенно утомлена и измучена. Часто ей казалось, что она слышит кого-то, хотя в комнате никого не было. Этот дом отличался от других домов. Когда в комнатах горел свет, и в них были ее муж, слуги или гости, они казались обыкновенными. Декорация для людей, заполнявших их. Но в редких случаях, когда она оставалась в одиночестве, они выглядели по-другому. Тогда в пустых комнатах появлялся кто-то еще. Винтер проходила через открытую дверь в молчащую комнату, и там кто-то был. Кто-то, кого спугивало ее появление. Пугалась не она, а тот, другой, кто мог — она была в этом уверена — чувствовать ее несчастье, отчаяние и напряжение, и был этим встревожен. Иногда она даже слышала голоса. Не шепот, а словно они доносились издалека, и все же были в нескольких шагах от нее. Однажды она подумала, что расслышала несколько слов, ясно произнесенных: «Здесь кто-то несчастен. Словно, словно это Я!». Это было странно.

Но однажды ночью она услышала совсем другой шепот.

Это было в самом начале Нового года, и Винтер проснулась от холода. Она спала одна на широкой кровати, потому что Конвей перешел спать в свою старую комнату и лишь изредка посещал ее. Весь день шел дождь, но к закату небо прояснилось, и теперь луна стояла высоко и светила в окна ее комнаты. Винтер села и протянула руку за пуховым одеялом, обычно лежавшим в изножье кровати, но его там не оказалось, и она вспомнила, что с вечера забыла взять его из гардеробной.

Она выскользнула из постели дрожа и, накинув на плечи легкую кашмировую шаль, пересекла комнату и распахнула дверь в гардеробную. Она оставила одеяло на диванчике возле двери в ванную комнату и уже хотела было взять его, когда уловила чей-то шепот, замерла и прислушалась: на мгновение ей показалось, что это все те же призрачные голоса, которые так часто представлялись ей раньше.

Шипящий звук имел еле слышное, но вполне различимое эхо и, казалось, доносился из ванной, дверь в которую оставалась открытой. Винтер стояла, сжимая в руках одеяло, дрожа и немного испугавшись, пока вдруг не поняла, что разговор идет на хинди и что призрачное эхо рождалось из-за толстой каменной заслонки трубы, по которой уносилась вода из ванны. Кто-то говорил по другую сторону дальней стены ванной комнаты, невидимый и неслышимый в доме, но не догадывающийся, что выход трубы сыграл роль слуховой трубки, через которую его тихий шепот доносился до резных сводов ванной.

Винтер уловила булькающий звук трубки-хуках и предположила, что это Данде Хан, ночной сторож, проводящий долгие часы с бодрствующим приятелем, из слуг. Неожиданно ей захотелось совершить детскую шалость — впервые за три месяца — прокрасться в ванную и завыть в водопроводную трубу. Стена без окон была скрыта в черной тени, и подобный звук, донесшийся ниоткуда, напугал бы старого Данде Хана. Но она тут же отказалась от этой мысли, представив, как весь дом проснется от пронзительных криков ужаса, и хотела было уже уйти, когда в тишине снова зазвучал тихий бестелесный голос:

— Он будет на Чатуке или Шалини, потому что Орел потерял подкову. В общем, кто-то из них покажется среди полей.

Винтер застыла и прислушалась. Так звали лошадей капитана Рэнделла. Неужели эти люди в темноте слепой стены говорили об Алексе Рэнделле? Она напряженно подождала, прислушиваясь, потом заговорил второй голос, менее отчетливо, но все же довольно разборчиво:

— А как же Нияз Мохаммед Хан? Рэнделл-сахиб почти никогда не обходится без него.

— Все уже подготовлено. Думаю, сейчас он страдает от легкого недомогания. Только легкого — было бы неразумно вызывать ненужные подозрения — но достаточного, чтобы продержать его в кровати весь день. А у сайса больная рука. Думаю, сахиб будет в одиночестве.

Когда заговорил второй, Винтер подумала, что он отошел подальше, потому что едва могла разобрать слова. Она обнаружила, что дрожит, но уже не от холода, и продвинулась в темноту, нащупывая каждый шаг вытянутой рукой. Оконные ставни были закрыты, и ни единый лучик света не проникал в темную ванную. Она приникла ухом к полу, на уровне которого пролегала труба, и теперь голоса лились ей прямо в ухо:

— А что, если он не поскачет по дороге в Чанвар?

— Поскачет. Было сообщение, что Мохаммед Афзал распахал берег канала для своих полей, и, сидя возле двери конторы, я слышал, как он сказал комиссару-сахибу, что отправится утром посмотреть, не подтвердится ли сообщение. А, насколько я знаю, чтобы добраться до Чанвара, он должен пересечь нуллах[2] рядом с деревьями. Для всадника другой дороги нет. Это будет несчастный случай.

— Но… вдруг мне не удастся, — голос дрогнул то ли от холода, то ли от страха.

— Ты не промахнешься. Ребенок не смог бы промахнуться. Помни, там также будет Механ Лал. Найдется свидетель, чтобы рассказать, что лошадь сахиба испугалась, чему все поверят, ведь он уже падал с лошади три месяца назад и разбивал голову. Когда лошадь несет человека, запутавшегося ногой в стремени, трудно потом установить истинную причину его гибели. Я уже видел подобное в своей жизни.

Другой голос проворчал:

— Но почему не ружье или нож?

— Чтобы нас поймали? Нет. Кроме того, мы не хотим открытого убийства. Если он будет убит в открытую, может пойти слух, что в Лунджоре неспокойно, и тогда, кто знает, ангрези[3] пошлют сюда свой полк, что нам совсем ни к чему. Его смерть должна выглядеть, как несчастный случай. Это приказ, который мы получили.

Наступила пауза, было слышно лишь бульканье трубки, и через заслонку в комнату донесся тонкий запах табака. Винтер услышала, как человек прочистил горло и сплюнул, потом дрожащий голос произнес:

— Зачем это нужно? Он всего лишь один сахиб, а таких много.

— На одного умного тысяча глупцов, — возразил первый голос. — В Пешаваре говорят, есть много сахибов, но только один Никай Сей (Николсон). Так повсюду. Если люди, видящие там, где другие слепы, уберутся с дороги, наше дело значительно облегчится.

— Но… Но он хороший человек. — Другой голос был теперь едва слышен. — Он знает наши обычаи, хотя временами он бывает горяч, но справедлив. Он снизил налог с урожая, и Балу Рам сказал — хорошо!

— Идиот! — этот эпитет эхом отозвался в холодной комнате. — Не те нам опасны, кто плюет на нас и обращается с нами, как с собаками и рабами, потому что они сами разжигают для себя костер. Опасны люди вроде Рэнделла-сахиба, говорящие на наших языках, у которых есть много друзей среди нас и которые поступают с нами по справедливости, — это они тяжелый камень на нашем пути. Потому что многие наши люди прислушиваются к их словам и будут следовать им до смерти, подняв руку даже на единокровных. И таких сахибов надо уничтожать в первую очередь.

Послышалось согласное бормотание и очередное бульканье хукахи. У Винтер от холода начали стучать зубы, но она стиснула их и продолжала сидеть, скорчившись в темноте, чтобы не упустить ни единого слова. Но вдруг что-то спугнуло людей, она услышала звуки торопливых шагов и ругательское бормотание, потом наступила тишина, и она не могла понять, ушли говорившие или все еще сидят под стеной. Потом раздались шаги, астматическое покашливание и бренчание цепи за закрытым окном, и она догадалась, что это был старый Данде Хан, ночной сторож, обходящий дозором, чье приближение могли услышать люди у стены.

Она прождала еще примерно с четверть часа, кутаясь в шаль и коченея от холода, но больше никаких голосов не услышала, хотя ночь была такая тихая, что она улавливала звук собственного дыхания и поскребывание мыши в углу. Наконец она встала и побрела обратно в кровать, тихо прикрыв за собой дверь в гардеробную. Она забыла о пуховом одеяле и не стала больше спать, но обернулась простынями, села, уперев в колени подбородок, думая и дожидаясь наступления рассвета.

Чанвар… Это деревня к югу от города. Она уже ездила по той дороге, хотя и не часто, потому что первую милю тянулись рисовые поля, полузатопленные водой, и было трудно пробираться через них по узеньким тропкам или по неровному краю ирригационных каналов. За полем лежала на несколько миль открытая пыльная равнина, поросшая деревьями кикар и дхак; грубая, каменистая почва, вся в рытвинах и сухих нуллахах.

Нуллах, о котором говорил тот человек, пересекал по диагонали равнину в миле или даже меньше от деревни, расположенной за густыми зарослями деревьев. Это был широкий, с крутыми краями овраг, и проехать в Чанвар со стороны военного лагеря можно было только в одном месте, где проходила узкая, проделанная арабами колея. В овраге было полно деревьев, кустарников и высокой травы, и кто-то — возможно, несколько человек, — будет поджидать там капитана Рэнделла. В таком месте очень легко спешить всадника, потому что они издалека увидят его приближение. Проложить через тропинку канат или веревку и неожиданно резко их натянуть. Кто-то прыгнет с дерева на плечи всаднику… Десятки различных способов. И когда они стащат его и оглушат, его ногу запутают в стремени, а его лошадь рванется вперед, волоча за собой хозяина по каменистой равнине…

Неожиданно перед глазами Винтер появился образ Алекса Рэнделла, его загорелое, чисто выбритое лицо, превратившееся в кровавое бесформенное месиво, она вздрогнула, глядя в темноту. Часы тянулись бесконечно, лунный свет покинул комнату, потом веранду, и в спальне стало темно и очень холодно. Из-за этого холода она чуть не задремала, но испугалась, что проснется слишком поздно и не сможет вовремя предупредить Алекса, и он поскачет навстречу своей смерти.

Наконец чернота начала потихоньку сереть и где-то в помещениях прислуги прокричал петух. Винтер зажгла свечу и принялась торопливо одеваться; ее пальцы отказывались слушаться от холода и страха, что она может опоздать. Эта мысль ужаснула ее, и она пробежала через тихий дом и растрясла одного из слуг, спавших ночью в холле, попросив его сказать ее сайсу, что она хочет немедленно оседлать свою лошадь.

Челядь уже привыкла к ее ранним выездам, и поэтому слуга ничуть не удивился и, зевая и поправляя тюрбан, побежал передавать приказание. Юзаф, должно быть, уже встал, хотя выезжала его госпожа обычно на час позже, и менее чем через пятнадцать минут она скакала по длинной дороге в сером прозрачном свете раннего утра. Она еще ни разу не была в бунгало капитана Рэнделла, хотя ежедневно проезжала мимо него. В одном из окон горел свет, и конюх прогуливал лошадь перед верандой. Значит, он еще не уехал! Винтер с трудом осадила лошадь, потому что Забияка была горячей, с норовом и любила носиться галопом; но у Винтер не было никакого намерения забираться так далеко: она заставила лошадь свернуть на узкую дорожку к зарослям тамариска, пока не услышала позади стук копыт Чантука.

Она не знала, что за человек шептался прошлой ночью у стены, и слышала лишь одно имя, незнакомое. Но пришлых людей, не из резиденции, там быть не могло. Один или они все из прислуги комиссара. Винтер не могла поверить, что ее сайс Юсеф был одним из них, но она была слишком испугана, чтобы рисковать, поэтому и его не взяла бы с собой, если бы не боялась ненужных разговоров.

Если это слуги из дома Конвея — она не думала об этом доме, как о своем — задумали убить капитана Рэнделла, ей следовало сделать вид, что она ничего не знает об этом, иначе они догадаются, что она подслушала их или что один из них донес на остальных своей госпоже. Она понятия не имела, как разрешить эту проблему. Алекс бы знал, но пока что она не должна показывать, что намеренно отговаривает его ехать в Чанвар, и их встреча должна выглядеть случайной.

Дорожка выходила на открытую местность, окаймленную манговой рощей и рисовыми полями. Справа находился город и река, а в полмиле отсюда лежал майдан[4] и стрельбище. Винтер ехала по бездорожью, не выбирая направления. Она услышала Шираз, лошадь Юзафа, приближавшегося к ней, и потом долгожданный стук копыт; она так развернула Забияку, что Алексу ничего не оставалось, как остановиться. Он приблизился, и Винтер заметила, что он один. Значит, они были правы.

Так, чтобы слышал Юзаф, она произнесла с ноткой удивления:

— Капитан Рэнделл! Как я рада, что мы встретились. Мне очень хотелось повидаться с вами. Могу я присоединиться к вам?

Впервые с ночи его приезда в Лунджор три месяца назад она встретила его и заговорила, но если Алекс и был удивлен ее обращением, то не подал вида. Он слегка поклонился и сказал самым невыразительным голосом:

— Конечно, миссис Бартон, если хотите. Но я направляюсь в Чанвар и боюсь, что вам эта поездка не понравится. Она будет довольно тяжелой.

— Тогда, возможно, вы проедете со мной до майдана, — предложила Винтер, разворачивая свою лошадь. — В Чанвар вы сможете поехать как-нибудь в другой раз.

— Прошу прощения за возможную непочтительность, — начал Алекс, — но…

Винтер взглянула на него через плечо, удивленно приподняв брови, отпустила повод и под прикрытием своей длинной юбки пришпорила Забияку. Той не нужно было второго приглашения. Лошадь просто плясала на месте, всхрапывая, в ожидании бешеной скачки.

Винтер еще раз окликнула капитана Рэнделла и сосредоточилась на том, чтобы остаться в седле, одновременно не позволяя Забияке остановиться ни на минуту. По правде говоря, она вовсе не была уверена, что у нее получится все так, как задумано, но Забияка, закусив удила, помчалась галопом, словно за нею гнались семь дьяволов.

На счастье, поверхность земли была ровная, и как только они миновали деревья, впереди показался широкий майдан. Дорожка среди деревьев была узкой, и ветки хлестали по юбке Винтер; шляпа ее слетела, и волосы развевались на ветру, словно черный шелковый флаг, и вот она уже скачет по открытому майдану. За спиной она услышала стук копыт Чатука и крики Алекса: «Налево! Тяните левый повод!» и только потом вспомнила о широкой канаве, окаймлявшей дальний край площадки. Она изо всех сил потянула за ближайший повод, но не смогла развернуть взбесившуюся лошадь. Потом Алекс настиг ее, и она увидела черную голову Чатука с заложенными ушами, поравнявшуюся с ней, и Алекс перехватил у нее узду и отвернул Забияку — все еще несущуюся галопом, но уже показывающую признаки усталости — прочь от канавы, в открытое поле. Две минуты спустя он заставил обеих лошадей остановиться.

Винтер перегнулась через шею Забияки с неожиданной слабостью, почувствовала крепкие пальцы Алекса на своем плече и услышала, как он спросил:

— С вами все в порядке?

Она подняла голову, посмотрела на него — и увидела выражение осенившей его догадки. Он разжал руку и недоверчиво спросил:

— Вы сделали это нарочно?

Винтер выпрямилась и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

— Я… мне было необходимо. Извините меня. Но я должна поговорить с вами. Я обязана! Прикажите Юзафу держаться позади.

Алекс долго смотрел на нее. Его глаза были черны от гнева, а губы сомкнулись в твердую, узкую линию. Он бросил короткую команду через плечо, тронул ногой Чатука, и две лошади двинулись шагом вперед, а Юзаф отстал и ехал в стороне.

— Вам лучше привести в порядок волосы. Дайте свой повод. — Алекс перегнулся и принял уздечку у нее из рук, глядя, как она пытается собрать и восстановить какое-то подобие прически из блестящей массы волос. Гнев его прошел, он улыбнулся с легкой ухмылкой:

— Вы сейчас напоминаете мне одну из спартанок, «причесывающих свои длинные волосы перед смертью» в проходе Фермопил. Перестаньте смотреть с таким трагизмом. В чем дело?

— Простите меня за… за это, но мне нужно было остановить вас и не пустить в Чанвар. — Ее голос был тихим и дрожащим, она взглянула на него и увидела, как его брови нахмурились, а в глазах появилось недоуменное выражение. Неожиданно она спросила:

— Почему вы сегодня один? Где ваш ординарец?

— Он заболел, — коротко пояснил Алекс. — Почему вы спрашиваете?

Винтер прерывисто вздохнула:

— Потому что… значит, это правда. Я ничего не придумала.

Алекс поморщившись посмотрел на нее:

— Что правда? Что все это значит?

— Вас собираются убить, — сказала Винтер. — В овраге, на дороге в Чанвар. Я подслушала разговор прошлой ночью и решила предупредить вас. Но… но мне не хотелось, чтобы они догадались, что я все знаю, поэтому, когда вы отказались поехать со мной, пришлось вас заставить это сделать. Поэтому мне пришлось пришпорить Забияку и притвориться, что я убегаю от вас, чтобы вы…

— Погодите. Не повторите ли вы все с самого начала и помедленнее? Кажется, я плохо соображаю с утра.

Неожиданно в его голосе послышались нотки недоверия, и Винтер вспыхнула.

— Вы не верите мне. Вы думаете, что я… Но это правда! Они сказали, что Нияз Мохаммед будет отравлен и заболеет, и что у вашего сайса повреждена рука, поэтому вы поедете один и… — Она обернулась по сторонам и продолжила: — Мне… Мне очень жаль. Кажется, я слишком путано все объясняю.

— Начните с самого начала, — посоветовал Алекс. — Кто это «они»?

— Не знаю. Я лишь слышала голоса. — И она рассказала ему всю историю, связанную с голосами, которые шептались в тени слепой стены, возле трубы, соединенной с ванной, и как она случайно услышала их, а Алекс слушал и не перебивал. Когда она закончила, он немного помолчал и потом спросил, не узнала ли она какой-нибудь голос. Винтер покачала головой.

— Нет. Они говорили очень тихо, и эхо искажало звук.

— Никаких имен?

— Только одно. Человек по имени Механ Лал тоже будет в овраге, чтобы… помочь. Среди слуг такого человека нет.

— Но есть среди моих знакомых, — мрачно заметил Алекс.

Он щелкнул пальцами на уровне плеча, не оборачиваясь. Это был короткий, едва уловимый жест, но Юзаф, находившийся в двадцати ярдах позади, увидел его и приблизился.

— Хузур?

— У тебя есть оружие?

Юзаф сунул руку за шиворот и достал маленький пятизарядный кольт; довольно необычное оружие для сайса. Алекс протянул руку, взял его и спрятал себе в карман.

— Мне могут понадобиться оба. Отвези мем-сахиб домой через военные лагеря и держи рот на замке.

Он увидел удивление на лице Винтер и улыбнулся: но глаза его оставались серьезными.

— Все в порядке. Юзаф — один из моих людей. Вам не следует ездить так далеко без надежного сопровождения. Времена сейчас неспокойные.

Он хотел развернуть Чатука, и Винтер перехватила повод.

— Нет! Алекс, нет! — в ее голосе слышалась паника.

Алекс посмотрел на нее, и лицо его смягчилось. Он коснулся ее руки и пожал крепко и ободряюще.

— Со мной все будет хорошо. Обещаю вам. Ведь я предупрежден и вооружен.

Но пальцы Винтер все еще сжимали уздечку.

— Что вы собираетесь делать?

Алекс неожиданно улыбнулся.

— По правде говоря, не знаю. Не очень-то хочется быть пристреленным, и я собираюсь не допустить этого. Но есть большая разница между человеком, попадающим в засаду, и заранее предупрежденным об опасности.

— Я поеду с вами… и Юзаф может поехать…

Алекс покачал головой:

— Нет, нет. Это все испортит. Они ожидают меня одного, и если увидят кого-нибудь рядом, то оставят свой план и подождут другой возможности. И в следующий раз меня могут застать врасплох.

— Алекс…

Алекс выдернул повод из ее рук и твердо произнес:

— Ради бога, не смотрите на меня так! — Он заметил, как она дернулась, словно он ударил ее, и нетерпеливо добавил: — Простите. Я очень благодарен за то, что вы меня предупредили. Теперь уезжайте, возвращайтесь в дом.

Он пришпорил Чатука и поскакал галопом по открытой равнине к отдаленной роще; Винтер развернула свою лошадь и смотрела, как его фигура становится все меньше и меньше, пока, наконец, он не скрылся за деревьями.


Когда она проезжала под аркой ворот резиденции, небо было жемчужно-серое, теперь же солнце ярко сияло на нем, и только утренняя звезда все еще слабо дрожала в ярко-желтом свете, льющемся с востока — утренняя звезда и бледный полумесяц, тонущие в приливе восхода. Прошло меньше часа с тех пор, как она покинула резиденцию, но, казалось, миновало много лет. Словно все это произошло не с ней.

Почему она раньше не понимала, что любит Алекса Рэнделла? Почему только сейчас, когда он уезжал от нее, возможно, навстречу своей смерти, она поняла, что он для нее значит? Она так долго его любила, но была слишком увлечена детским, глупым, созданным ею образом Конвея, чтобы признать это. Однажды, на Мальте, ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, но она испугалась — из-за Конвея. И когда он поцеловал ее в Дели, она испытала стыд и возмущение оттого, что, как ей казалось, она предала Конвея, и она возненавидела себя за все. И Алекса, который втянул ее в это.

Она была слепа, глупа и упряма. Она всегда должна была чувствовать, что может доверять Алексу. Но, поверив в утешительную ложь мистера Кэрролла, она отвергла честную откровенность Алекса. Ее детская наивность и слепота не дали разглядеть ей истинного чувства, а неожиданное проявление его на пикнике она приняла за минутную слабость. Ища защиты от ударов предательского мира, бросилась сломя голову в объятия своей придуманной судьбы. И только теперь, когда она столкнулась с возможностью гибели Алекса, все эти перепутанные чувства неожиданно упорядочились и вылились в один-единственный факт — она любит его. Но теперь, жив он или мертв, все равно слишком поздно, потому что она замужем за Конвеем Бартоном.

Юзаф кашлянул, намекая на то, что ему необходимо выполнить приказание и сопроводить ее в резиденцию, Винтер расправила свои худенькие плечи и гордо подняла голову, как когда-то в детстве, сталкиваясь с недоверием, обидой или унижением, развернула Забияку и поскакала навстречу рассвету, к дому ее мужа.

Но она не стала заходить в него. Спешившись у ворот и отпустив Юзафа с лошадьми, подошла к большому баньяновому дереву посидеть в тишине между его корней и посмотреть, как маленькая внучка Акбар Хана делит свой завтрак с птичками. Вид этой маленькой, неподвижной фигурки с неторопливыми движениями, окруженной стайками птиц и белок, всегда действовал успокаивающе на Винтер, а эти живые существа успели привыкнуть к ее частому присутствию и почти не обращали на нее внимания. Но сегодня они казались более шумными, чем обычно, и едва отвечали на бессловесный зов Зеб-ун-Ниссы.

— Это потому, что они знают, как ты испугана, — сказала Зеб-ун-Нисса. Она посмотрела на Винтер своими огромными необъятными глазами и улыбнулась ей рассеянной улыбкой. — Не надо. Ему не причинят зла.

Эти слова были произнесены тихо, по-заговорщицки, словно относились к птичке или белке, но Винтер неожиданно почувствовала радость. Ужас и напряжение оставили ее, а ярко-синяя птица с белым хохолком, переливающаяся, как горсть бриллиантов на утреннем свете, слетела вниз, чтобы взять крошки хлеба из маленькой ладошки Ниссы.

Глава 28

Солнце еще не поднялось из-за горизонта, когда Алекс оставил позади себя поля с зелеными всходами и отпустил поводья Читука, представив ему возможность по своей воле скакать по широко раскинувшейся долине.

Долине не было видно конца, но высокая группа деревьев дхак могла служить небольшим ориентиром на однообразной серовато-коричневой поверхности равнины. Утренний воздух был острым, холодным и бодрящим. Среди травяных кочек и колючего кустарника слышались крики куропаток, а медленно плетущаяся вдалеке линия черных точек выдавала бредущее на выпас стадо.

Ухабистая колея тянулась через равнину в сторону оврага и Чунвара, но выпавшая обильная роса и дождь, прошедший накануне, прибили пыль к земле, и копыта Читука оставляли на дороге четкие следы. За последние несколько часов здесь не проезжала ни одна повозка, и только два человека пешком прошли по равнине. Алекс обратил на это внимание, но сделал вывод, что подкрепление подошло с противоположной стороны, и он мог только надеяться, что в засаде его ждали не больше трех, самое большее четырех человек. Разговор, который передала ему Винтер, позволял предположить, что их будет только двое, но вряд ли было благоразумно рассчитывать на это.

Механ Лал… Да, он помнил Механ Лала и довольно ясно представлял себе, почему именно его выбрали на роль исполнителя этого убийства. Механ Лал обладал необычными достоинствами. Как-то раз Алекс видел, как он свалил бегущего леопарда, прорвавшего заслон во время охоты на куропаток. Животное выскочило на открытое пространство, и Механ Лал с невероятной быстротой и точностью выбросил вперед свой боло — шелковистую веревку с грузилом. Веревка обмоталась вокруг передних лап леопарда и свалила рычащего зверя на землю. О Механ Лале говорили, что он мог бы свалить кого угодно — от галопирующей лошади до длинноногой цапли — своей чудо-веревкой, и Алекс в этом не сомневался.

Он перевел Читука на легкий галоп, когда группа деревьев дхак заметно выросла, и верхушки кустарника, деревьев и тростников, росших в овраге, темной линией показались над его краем. Приблизившись к оврагу, он замедлил ход: не было необходимости рисковать поврежденной ногой Читука, хотя он точно не знал, попытаются ли они свалить его лошадь. То, что Читук должен быть в состоянии протащить его мертвое тело на значительное расстояние, было, по-видимому, существенной частью плана.

Алекс относительно часто проезжал через овраг, и сейчас он попытался мысленно увидеть его и поставить себя на место двоих человек, которые хотели устроить засаду на третьего и убить его, предпочтительно ударом в голову. На дне оврага росло дерево, которое и простирало свои сучья над тропой. Человек, лежащий на одном из этих сучьев, мог бы ударить по голове проезжавшего под ним всадника. Но окажется ли достаточно густой листва, чтобы спрятать такого человека? Этого он не мог вспомнить, но в одном он был уверен: во время спуска по склону ему будет легче разыскать человека среди ветвей, потому что на несколько мгновений он окажется на одном уровне с его глазами. Следовательно, на дереве никого не будет. Это случится, когда он окажется лицом к противоположной стороне оврага.

Алекс вытащил длинный охотничий нож, который возил под крылом седла. Он был частью снаряжения, которое могло пригодиться в длительных поездках по неприветливым землям, и уже не раз сослужил свою службу. Нияз всегда следил за тем, чтобы его лезвие всегда было острым, как бритва, и Алекс легко провел по нему большим пальцем, одобрительно усмехаясь при виде крови, выступившей от одного его прикосновения. Он сунул кинжал в рукав лезвием вверх, тронул Читука пятками, и они миновали деревья дхак и край оврага.

Копыта Читука скользнули по склону, и Алекс тихо заговорил, успокаивая его. Он ехал свободно, удобно сидя в седле, и ничто в его наружности не выдавало напряжения и готовности к немедленным действиям. Он услыхал слабый шорох с одной стороны тропинки и свист веревки и, так как ждал этого, натянул поводья и тем же движением поднял вверх левую руку.

Веревка, как живая, обвилась вокруг него, но вместо того, чтобы прижать обе его руки к бокам, она оставила одну руку свободной. Лезвие ножа взметнулось вверх, перерезая веревку, а Читук, которого грубо осадили, подался назад, вместо того чтобы упасть вперед.

Почти в тот же момент из высокой придорожной травы поднялся человек и бросился к ноге Алекса, но Алекс отпустил поводья после рывка, а в его правой руке оказался пистолет. Выстрел и последовавший вопль заставил Читука пугливо попятиться назад по узкой тропинке, и сокрушительный удар латхи с железным наконечником прошел мимо цели и попал коню в бок, от чего тот неистово заржал. Алекс уронил нож и снова выстрелил, и в ярости Читук снова попятился назад. В следующее мгновение лошадь и всадник со скоростью молнии бросились вон из оврага на плоскую равнину под громовой топот копыт Читука.

Алекс не делал попытки сдержать обезумевшего коня, но позволил ему скакать по своей воле, пока не утихли его боль и панический страх.Они въехали в Чунвар по берегу канала, и Алекс заметил, что рапорт о нелегальном отводе канала оказался правдивым, но это сделал другой земледелец, а не Мухаммед Афзал, получивший от этого выгоду. Он позвал котвала — деревенского старосту — и, разобравшись с отводным каналом, поехал назад к оврагу, сопровождаемый котвалом и несколькими другими жителями деревни.

Человек по имени Собха Чанд был обнаружен прячущимся в зарослях в четверти мили выше тропинки. Было нетрудно выследить его, потому что у него в плече засела пуля и он потерял много крови. По-видимому, он решил, что уже мертв или умирает. Механ Лал тоже ушел не так далеко. Раздробленное колено — достаточно болезненное увечье, так что он корчился в траве и стонал. Кстати, с ними был еще и третий человек, но он скрылся.

Алекс проверил, как двоих раненых положили в повозку, запряженную волами (их раны были наспех перевязаны), и они медленно поехали назад к военному лагерю вслед за повозкой, там он передал двух незадачливых наемных убийц в руки полиции и вернулся в свой бунгало, чтобы позавтракать. Он надеялся, что утреннее происшествие отпугнет остальных, заинтересованных в его устранении, так как обычный туземец, чаще всего безразличный к смерти, испытывал непреодолимый страх перед болезненным ранением.

Позавтракав, он пешком пошел в канцелярию комиссара, незаметно обращая особенное внимание на поведение всех слуг, попадавшихся ему по дороге. Никто не выразил никакого удивления при его появлении, но с интересом заметил, что Дурга Чаран, главный чуппрасси, умеющий управлять своим лицом и вкрадчивыми, немигающими глазами, не мог унять дрожь в руках. Алекс опустил взгляд на эти неспокойные руки и позволил себе некоторое время на них задержаться.

— Дурга Чаран, — тихо сказал Алекс, — кажется, я слышал какие-то разговоры о таклиф[5] в твоей деревне. Может быть, тебе нужно отлучиться и посмотреть, все ли в порядке в твоем доме… пока тебе позволяет здоровье.

Тот ничего не ответил, но часом позже он попросил у комиссара разрешения отлучиться, чтобы заглянуть к себе домой.

Винтер услышала шаги Алекса и его тихий голос. Она ушла в свою спальню, закрыла за собой дверь и разрыдалась впервые после свадебной ночи: она рыдала от облегчения и благодарности, как никогда не рыдала из-за утраченных иллюзий.

Это был вторник, и вечером в резиденции должна была ужинать, как обычно, «вторничная толпа». Винтер была слишком измучена тревогами предыдущей ночи и разнообразными эмоциями дня, чтобы иметь достаточно сил для новой сцены с Конвеем, и она согласилась поужинать с ним при условии, что он позволит ей удалиться сразу же после ужина. Договорившись, она села за его стол (у Конвея не возникло ни малейшего возражения против того, чтобы она притворилась, будто у нее мигрень) и ушла после завершения трапезы.

Он посмотрел на нее с хмурым раздражением, удивляясь, как он мог считать ее красавицей. В последнее время он почти не обращал на нее внимания и внезапно заметил, что она очень похудела и приобрела весьма болезненный вид. Жаль. Ему не нравились тощие женщины. И глаза у нее слишком большие. Они показались ему удивительно прекрасными, когда она впервые приехала в Лунджор. Самые красноречивые глаза, которые ему когда-либо приходилось видеть у женщины. С ресницами как… как черные бабочки! «Проклятье», — подумал комиссар, удивляясь самому себе и неожиданно поэтическому полету фантазии. Но сейчас в них была некая бессмысленность, и они, казалось, смотрели мимо или сквозь него, но никогда не на него, и под ними лежали голубые тени, похожие на синяки.

Вслух он произнес несколько беспокойно:

— У тебя не самый цветущий вид, моя дорогая. Тебе нехорошо? Лунджор — не самое подходящее место для женщин. Климат не тот. Может быть, тебе лучше ненадолго уехать, прежде чем наступят жаркие дни. Эбатноты, я уверен, будут рады увидеть тебя. Или, возможно, следует подумать о визите в Лакноу. Тебе бы понравилось посетить дом твоего отца — наш дом. Что ты скажешь об этом?

Он увидел, как яркая краска на мгновение залила бледное лицо его жены и ее глаза потеряли свою бессмысленность и снова стали блестящими, и с изумлением подумал: «Черт возьми, да ведь она и есть красавица!..»

С дрожью в голосе Винтер спросила:

— Я действительно могла бы поехать в Лакноу? Мне так этого хотелось. Я действительно могла бы?

Комиссар был обрадован ее реакцией на его бездумное предложение, хотя ему стало обидно, что она не выразила сожаления, расставаясь с ним. Но в целом она была послушной крошкой, и, за исключением тех моментов, когда она становилась упрямой, как, например, когда она отказалась участвовать в его веселых вечерах, с ней не бывало неприятностей. И она была — или не была — привлекательна. Странно, что он никогда не мог решить этого. Он похлопал ее по плечу со снисходительной заботливостью и сказал, что они еще подумают об этом. Быть может, это совсем неплохая идея. Каса де лос Павос Реалес, «Дворец павлинов» — он думал, что это причудливое название имело какое-то отношение к павлинам, — был действительно замечательным домом. Он останавливался в нем один-два раза, когда проверял ее собственность от имени ее опекуна.

Довольный своим великодушием, он обнял ее рукой за талию и, притянув к себе, запечатлел на ее щеке влажный поцелуй с запахом спирта. Он намеревался поцеловать ее в губы, но Винтер повернула голову, хотя больше не сделала ничего, чтобы увернуться от его объятий и стояла неподвижно, терпя все это с закрытыми глазами, с внезапной страстностью желая, чтобы на его месте оказался Алекс. Она услышала шаги в прихожей и бормотание Имана Букса: «Ваша честь», и, поняв, что в следующее мгновение в гостиную войдет посетитель, попыталась освободиться:

— Конвей, пожалуйста. Кто-то пришел…

— Ну и пусть! — пьяно промямлил Конвей.

Он рано начал пить, чтобы к приходу гостей быть в отличном настроении, и, как всегда, нашел, что чувствовать женщину в своих руках — даже такую тонкую и неподатливую, как его жена — исключительно приятно.

Руки Винтер были неподвижно опущены, но сейчас она подняла их и взялась за рукав мундира, пробуя оттолкнуть его, так что на мгновение могло показаться, будто она в ответ тоже обнимает мужа. Она услышала звук открывающейся двери и обнаружила, что смотрит прямо в бесстрастное лицо Алекса Рэнделла.

Это было внезапное и кошмарное повторение того дня в Дели, когда он так же вошел и обнаружил ее в объятиях Карлиона. Тем более кошмарное, так как в тот раз она очень боялась, что в такой унизительной ситуации ее застанет Конвей; но это оказался Алекс. А теперь Конвей держал ее в объятиях, и это снова оказался Алекс. Но любила она Алекса.

Конвей отпустил ее и повернулся.

— Привет, малыш Алекс. Пришел как раз поглядеть на влюбленных, черт подери?! Выпей-ка. Чувствуй себя, как дома. Ничего спешного, а? Потому что у меня сейчас нет на это времени. Миссис Бартон уже одета, а мне еще надо принять ванну и переодеться.

Он крикнул, чтобы принесли напитки, взял один стакан себе и двинулся к двери.

— Не уходи. Моя жена о тебе позаботится. Почему бы тебе не остаться на ужин? Сегодня соберется отличная компания. Повеселимся всласть. Ты как-то выбился из колеи. Мы на тебя надеемся.

— Боюсь, сэр… — начал Алекс и замолчал.

Он посмотрел на вытянутое, неподвижное лицо Винтер и после заметной паузы медленно произнес, как будто он и намеревался так окончить свою реплику:

— …что в последнее время пренебрегал моими общественными обязанностями. Я с радостью приму ваше приглашение.

— Вот и хорошо, — сердечно одобрил комиссар. — Присмотри за ним, дорогая.

Он удалился, и Винтер натянуто сказала:

— Мне очень жаль, что мистер Бартон не уделит вам внимания, но мы ждем гостей в течение этого часа. Я надеюсь, ваше дело к нему может подождать?

Алекс перешел комнату и остановился перед ней. Он чувствовал злость, какой не чувствовал никогда раньше. Совершенно необоснованную злость, ведь он должен был радоваться тому, что она, в конце концов, не так несчастлива в браке, как ему представлялось. Из-за этой злости его манера слегка растягивать слова стала более заметной.

Он поставил стакан на каминную полку и сказал:

— Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы увидеться с мистером Бартоном. Я пришел уплатить свои долги.

— Ваши долги?

— Скажем, выразить свою благодарность. Боюсь, сегодня утром я выглядел не особенно признательным. Но это не так. Я думаю, что обязан вам жизнью, и самое меньшее, что я могу сделать, это поблагодарить вас за этот подарок, — он взглянул на нее, улыбнулся не вполне искренне и прибавил: — Кажется, я собирался сказать что-то вроде того, что теперь она в полном вашем распоряжении, но такие заявления лучше звучат в театре, как вы считаете? Так что я ограничусь словами: «Благодарю вас». Я в самом деле вам очень благодарен.

Он потянулся вперед и, прежде чем она поняла, что он собирается сделать, он взял ее руку и официально склонился над ней, подняв ее так, что она едва коснулась его сжатых губ.

Винтер отдернула руку и сделала быстрый шаг назад, боясь его близости и обескураженная насмешливой интонацией в его голосе. Полушепотом она произнесла:

— Вам не за что меня благодарить, капитан Рэнделл. Я не сделала ничего такого, чего бы не сделал на моем месте любой честный человек.

Делая значительное усилие, чтобы успокоить свой голос и казаться сдержанной и хладнокровной, она подошла к стулу и села, ее широкие накрахмаленные юбки зашуршали, и она сказала:

— Вы не рассказали мне, что произошло сегодня утром. В овраге никого не оказалось?

— Нет, там была засада, — ответил Алекс.

Он не принял приглашения сесть, прислонившись спиной к каминной доске, смотрел на нее; его руки — такие же неспокойные, как и у Дурги Чарана, — были глубоко засунуты в карманы.

Он рассказал ей отредактированную и бесцветную версию того, что произошло в овраге, и перешел на другие темы, упомянув, что недавно получил письмо от миссис Эбатнот, и осведомился, не было ли каких-нибудь вестей о Лотти.

На самом деле Винтер получила с последней почтой длинное и восторженное письмо от Лотти, но так как оно большей частью касалось многочисленных достоинств Эдварда и милой обстановки, которую Лотти приобрела для свой гостиной, в нем было немного того, что могло бы заинтересовать капитана Рэнделла, в то время как единственная важная новость о ребенке, который должен был родиться в середине лета, не могла быть произнесена вслух, потому что о таких вещах с джентльменами разговаривать было не принято.

Капитан Рэнделл не остался надолго. Он допил свое вино и извинился, объяснив, что, поскольку он ужинает в резиденции, ему нужно переодеться в более официальную форму.

Винтер поднялась, желтая ткань ее платья зашуршала. Она не смела прямо посмотреть на него в последние десять минут, но теперь взглянула ему в лицо.

— Почему вы вдруг передумали, сначала отказавшись от ужина? — отрывисто спросила она. — Я знаю, вы не любите застолья, а если вы хотели только получить возможность поблагодарить меня, то вы уже сделали это, и вам не обязательно ужинать здесь, если вам этого не хочется. Я передам ваши извинения мистеру Бартону.

— Что заставляет вас думать, что у меня нет желания остаться на ужин?

— Вы… никогда раньше не принимали приглашения.

Алекс иронически поднял одну бровь.

— Разве? Вы должны отнести это за счет моих служебных обязанностей. Смею сказать, я уже приводил подобные основания. Но вы ошибаетесь. Я люблю застолье. Только их последствия иногда кажутся мне утомительными. Кроме того, кажется, я уже был на нескольких в этом сезоне.

— Но ни разу в этом доме.

— Это было невежливо с моей стороны, — мрачно сказал Алекс. — Но сегодня я исправлюсь.

Он поклонился и вышел, оставив ее в недоумении.

Он возвратился примерно через тридцать минут, и Винтер испытала сомнительную радость при виде того, что он совершенно непринужденно чувствовал себя среди близких друзей и знакомых комиссара. Миссис Коттар фамильярно обращалась к нему по имени и большую часть своего внимания посвящала ему, и разговор с ней, казалось, доставлял ему удовольствие. Он так же был необыкновенно обходителен с Делией Гарденен-Смит, и в то же время вежливо отказывался вступать в какой-либо спор с полковником Маулсеном, продолжавшим сверлить его враждебным взглядом.

В заключение трапезы гости вернулись в гостиную, где мебель была раздвинута, чтобы освободить достаточное пространство для длинного стола, покрытого зеленым сукном, на котором уже лежали карты и игральные кости. На таких приемах обычно присутствовало несколько индийских гостей: богатые землевладельцы и дворяне или их сыновья, которые всегда принимали азартное участие в игре и потому находились на дружеской ноге с комиссаром и его более беспутными друзьями. Индусы, чья кастовая принадлежность запрещала употреблять в пищу некоторые продукты, приходили после ужина, а сегодня вечером к ним присоединился Кишан Прасад, которого Винтер не видела с того дня, как приехала в Калькутту.

Она уже хотела извиниться и уйти, сославшись на головную боль, но два обстоятельства заставили ее передумать. Появление Кишана Прасада и нечто, мелькнувшее в лице Алекса в тот момент, когда он увидел его.

Алекс находился в дальнем конце комнаты в кругу шумной группы, обычно собиравшейся у миссис Коттар, и Винтер украдкой за ним наблюдала. Она видела, как его взгляд на мгновение задержался на Кишане Прасаде, и внезапно поняла, что он знал о том, что Рао-сахиб будет присутствовать на этом вечере, и именно по этой причине он принял приглашение ее мужа отужинать с ними. Может быть, он даже пришел в тот самый момент в надежде получить это приглашение, и по каким-то своим причинам сделал вид, что сперва хотел отказаться? Выражение его лица почти не изменилось при виде Кишана Прасада, но Винтер показалось, будто в его глазах блеснуло удовлетворение, как будто он поставил на карту и выиграл. Потом он повернулся к нему спиной и завел разговор с миссис Коттар, а Винтер прошла вперед, чтобы поздороваться с Рао-сахибом.

Кишан Прасад склонился в официальном поклоне по индийскому обычаю и выразил свое удовольствие от того, что снова ее видит. Она никогда не могла избавиться от легкого чувства отвращения по отношению к нему с того самого дня, когда он с усмешкой смотрел на тонущие, полузатопленные останки судна по пути к Адену. Но он сильно отличался от своих соотечественников, частенько бывавших на менее респектабельных вечеринках у комиссара, она не могла представить его пьющим, подобострастным или наглым, или способным дать обмануть себя в картах — а такое было в порядке вещей, когда вечеринки во вторник перерастали в утро среды.

Карточная игра еще не началась, и Кишан Прасад, поприветствовав полковника Маулсена и других знакомых, подвинул стул к дивану, на котором сидела Винтер, и обратился к ней на своем родном языке. Так как ей было прекрасно известно, как хорошо он владеет английским, она оценила его комплимент, вместе с тем он не говорил ей тривиальностей. Речь Кишана Прасада была привычно занимательна и изобиловала восточной образностью, Винтер нашла, что разговаривает с ним с большей непринужденностью и интересом, чем в самом начале ее пребывания в Лунджоре, и лишь почувствовала досаду, когда к ним присоединились полковник Маулсен и Делия Гарденен-Смит и ему пришлось вернуться к английскому языку.

Он вежливо поинтересовался, где миссис Бартон намеревается провести летние месяцы, и, услышав, что она не собирается переезжать в горы, серьезно посоветовал ей сделать это. Он заверил ее, что она найдет Лунджор неприятно жарким уже с середины апреля, пока не начнется сезон дождей. Он сам бывал в Симле не один раз и пространно расписывал ее очарование. Она должна убедить комиссара позволить ей насладиться прохладным воздухом с запахом сосен.

Делия находила удовольствие в кокетстве. Она сообщила Кишану Прасаду, что никакая любящая жена добровольно не позволит разлучить ее с мужем, и если бы она была замужем, она никогда не посмела бы оставить своего мужа даже на неделю. Никакой горный воздух не может возместить таких лишений! Она позволила своему взгляду невинно задержаться на полковнике Маулсене, который подкрутил свои усы и выразил одобрение подобным женским чувствам.

Кишан Прасад сухо заметил, что мисс Гарденен-Смит еще придется на себе испытать знойный климат равнины, и перевел разговор на предстоящую охоту на уток в Хазрат-Баге — это название переводится как «Лес тысячи деревьев» — на озере, которое лежит примерно в пятнадцати милях от военных поселений. В Хазрат-Баге когда-то были охотничьи угодья какого-то забытого царя, но теперь от них ничего не осталось, кроме нескольких небольших прудов и нескольких пересекающихся плотин, на которых среди высокой травы и тростника стоят «тысяча деревьев» — кикар и несколько пипул, — и представляет отличное укрытие для охотников. А так как поблизости от озера нет деревень, водяные птицы слетаются туда тысячами.

Охота устраивается несколькими местными землевладельцами, и гости обеспечиваются едой и загонщиками в достаточной мере. В числе гостей большинство британских офицеров, квартирующих в Лунджоре. Дамы, приглашенные в качестве зрительниц, будут наблюдать за охотой с дамб или из искусственного «убежища» с одной стороны от озера, и несколько сотен сипаев должны будут следить за тем, чтобы птицы не садились на других водоемах и в недоступных местах. Дорога находится в процессе постройки, чтобы дамы могли приехать к назначенному месту в своих экипажах, так как оно находится вдалеке от всех дорог, и в настоящее время до него трудно добраться даже верхом на лошади, настолько плохое состояние дорог.

— Я надеюсь, мы будем иметь удовольствие видеть вас там, миссис Бартон? — спросил Кишан Прасад. — Я один из устроителей, вы знаете.

— Нет, я не знала этого, — призналась Винтер. — Но я непременно там буду. Я еще никогда не была на большой охоте.

— Вы должны позволить мне когда-нибудь устроить для вас охоту на тигра, — сказал Кишан Прасад. — Уток можно стрелять и в Европе, но охоту на тигра можно увидеть только на Востоке.

— Что касается меня, то я не смогла бы присутствовать при этом, — содрогнувшись, заявила Делия. — Я просто не могу понять, как какая-нибудь леди может согласиться на это.

— Почему? — осведомился Кишан Прасад. — Вас удручает то, что прекрасный экземпляр будет убит? Но тигры хищники и паразиты, вы же и сами знаете. Они нападают на деревенские стада, а в старости нередко отваживаются убивать и человека, в то время как утки, которых будут стрелять на ваших глазах, никому не приносят вреда.

— О, но я имела в виду не это, — возразила Делия, широко раскрывая глаза. — Я подразумевала опасность, конечно. В утиной охоте не может быть ничего опасного, но охота на тигра представляет собой большой риск.

— Вот почему она так захватывает, — с улыбкой пояснил Кишан Прасад. — Никакой спорт не стоит своего названия, если не включает в себя элемент риска.

— Это ваше кредо или только мнение? — осведомился приятный голос позади них. — Добрый вечер, Рао-сахиб. Когда вы прибыли в Лунджор?

— Разумеется, кредо, капитан Рэнделл. Я редко высказываю мнения. Я прибыл в полдень.

Ни один из них не заметил, как подошел Алекс, и Винтер показалось, что при звуке этого голоса Кишан Прасад едва заметно изменился в лице; но через мгновение он снова был вежливо спокоен и голос его был так же любезен, как и голос Алекса.

— В самое подходящее время для похорон, по сути, — с усмешкой сказал Алекс. — Мне очень жаль, что пришлось вас разочаровать.

— Да? — тонкие брови Кишана Прасада приподнялись, и на его лице появилось озадаченное, но любезное выражение, как будто он посчитал, что Алекс использовал какую-то западную шутку, смысл которой ускользнул от него.

Винтер перевела внимательный взгляд с одного лица на другое; хотя на первый взгляд бессмысленное замечание Алекса было совершенно ясным для нее, она не могла понять, почему он сказал это. Предполагать, что Кишан Прасад мог участвовать в покушении на его жизнь, было нелепо, раз этот человек сам был обязан ему жизнью, и не было похоже, что он собирается забыть об этом. И все-таки она не считала, что Алекс имел привычку отпускать бессмысленные замечания.

Знал ли Кишан Прасад о том, что должно было состояться покушение на жизнь Алекса? Нет, конечно, это было невозможно!.. Или возможно? Она не могла быть в этом уверена, и, скорее всего, совершенно не была уверена, но внезапно почувствовала страх.

Алекс рассмеялся, но никак не пояснил своих слов. Вместо этого он сказал:

— Надеюсь, вы пригласите меня на вашу тигриную охоту Когда она должна состояться?

— Я не думал об этом, — серьезно сказал Кишан Прасад. — Это был не план, а только предположение.

Он спокойно встретил взгляд Алекса, задержавшись на нем довольно долго, потом все же ответил:

— Как-нибудь в жаркую погоду, скажем? С ними всегда легче иметь дело в жаркие месяцы, так как, вместо того чтобы разгуливать, где им вздумается, они будут держаться поблизости от воды и будут менее активны.

— На это я не хотел бы рассчитывать, — сказал Алекс, глядя на него из-под полузакрытых век.

Кишан Прасад пожал плечами.

— Конечно, нет. Разве я не сказал, что в этом всегда есть элемент риска? По этой причине и нужно быть особенно осторожным, если в охоте должны принять участие женщины. Но вряд ли многие леди пожелают принять участие в такой охоте в жаркие дни, и я не представляю себе, что миссис Бартон может быть с нами. Я уверен, что она переедет в более прохладный район, чтобы избежать самого сильного зноя. Я только что предупредил дам, что Лунджор может показаться им самым настоящим пеклом в те месяцы, пока не переменятся муссоны. Приехав из Европы, они имеют слабое представление о том, каким знойным может быть наше индийское лето.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить их в этом, — сказал Алекс.

— Я уверен, капитан Рэнделл, — с улыбкой сказал Кишан Прасад. — Хотя я опасаюсь, что ваши предупреждения будут оставлены без внимания. Те, кто еще не испытал на себе жары, уверены, что вы сильно преувеличиваете ее неудобства, а те, кто уже испытал, позабыли, как плохо они могут себя чувствовать. Так что вы и сами видите, как удачно я играю роль изменника по отношению к климату моей страны.

Делия сказала весело:

— Моди Чилтон провела в Лунджоре четыре сезона, она говорит, что лучше всего не думать о таких вещах, пока прохладно, а когда становится жарко, то с этим ничего нельзя поделать, и потом, когда жара проходит, о ней можно забыть до следующего раза.

Винтер не нашла ничего веселого в этом замечании, но и Алекс, и Кишан Прасад рассмеялись, но смех их показался ей несколько нервозным. Было похоже, тревожно подумала Винтер, что их небрежный разговор имел два разных значения, и каждый из них точно знал, на что намекает другой. Она посмотрела на обоих мужчин, и на мгновение ей показалось, что между ними есть странное сходство. Сходство, которое не имеет отношения к цвету кожи или чертам лица, но гораздо глубже, чем внешний вид.

Кишан Прасад поднялся при появлении миссис Коттар и спустя некоторое время отошел с Алексом, дружески обсуждая с ним предстоящую утиную охоту, и Винтер решила, что позволила увлечь себя воображению. В ту ночь она не оставила гостей по своему обыкновению рано. Она впервые осталась, наблюдая за Алексом и Кишаном Прасадом и уговаривая себя, что нет основания для подозрений. Что Кишан Прасад не делал Алексу никаких тайных намеков, и Алекс не воспринял так его слова.

Комиссар, как обычно, выпил слишком много и в конце концов оставил карты, развалившись на диване в дальнем конце комнаты, положив руку на талию миссис Уилкинсон — в настоящее время майор Уилкинсон был не в состоянии противиться такому поведению, еще раньше набравшись портвейна.

Винтер посмотрела на грубое, разгоряченное лицо своего мужа с белыми выпученными глазами и обвислыми рыжеватыми усами и увидела, как он гладит пухлое обнаженное плечо Крисси Уилкинсон, шепча что-то ей в ухо, от чего она принималась хохотать. Она знала, что не должна оставаться и что даже не было нужды подыскивать предлог, чтобы удалиться, так как немногие из гостей смогли бы заметить ее отсутствие. Она сидела неестественно прямо, желтая шелковая ткань ее юбки расходилась в стороны от тонкой талии, как лепестки распустившейся розы, и на ее лице была та же застенчивая улыбка, которая была на ней в кошмарные часы, последовавшие за свадьбой.

Она не могла уйти, потому что там был Алекс, и вдруг ей стало достаточно просто того, что он находился в той же комнате, так что она могла видеть его лицо и слышать его голос и смех. Понимать, уже представив его мертвым, что он цел и невредим, и чувствовать мучения любви в сердце. Завтра или послезавтра, или позже он может встретиться еще с одним спланированным покушением или умереть от холеры или тифа, или лихорадки, или от любой другой смертельной болезни, опустошавших Индию. В такой стране жизнь стоила недорого, и человек, смеющийся за обеденным столом, в один прекрасный день, менее чем через двадцать четыре часа, может быть найден мертвым, и прежде чем солнце сядет еще раз, оно уже будет похоронено под шестью футами земли.

Смерть была здесь слишком частым гостем, и, как сказала Моди Чилтон о жаркой погоде, о таких вещах лучше всего не думать. Но были и другие, менее непоправимые обстоятельства, которые могли бы так же разлучить ее с Алексом. Его могут перевести в какой-нибудь другой район или вернуть к полковым обязанностям. Он может влюбиться и жениться на каком-нибудь прелестном создании вроде Софи Эбатнот, которая, обладая определенно большим здравым смыслом, чем Винтер, не стала терять времени на то, чтобы влюбиться в него. Или в кого-нибудь вроде Делии… Нет, конечно, не Делия! Он всегда был только любезен с Делией. Но сейчас он был с ней более чем любезен…

Винтер незаметно наблюдала за ним через комнату и подозревала, что он немного пьян. Его глаза были очень яркими, а густые темные волосы небрежно рассыпались, он, по-видимому, находился в отличном состоянии духа и не возражал против того, чтобы развлекать мисс Гарденен-Смит — или, коли уж на то пошло, миссис Джош Коттар. Джош Коттар, у которого была репутация человека, который может выпить больше всех и все-таки остаться трезвым, обсуждал какую-то сделку в дальнем углу комнаты с одним из индийских гостей комиссара, но полковник Маулсен, сидевший слева от Делии, по всем признакам начал терять самообладание.

Кишан Прасад ушел в полночь, но его уход не был сигналом к уходу для других гостей, так как вечеринка по вторникам редко заканчивались раньше трех, а иногда и четырех часов утра. Но как раз перед тем, как часы пробили час, комиссар, успешно прошедший через компанейскую, любвеобильную, драчливую и слезливую стадии опьянения, в итоге совершенно лишился соображения; и как будто он ждал этого, Алекс поставил недопитый стакан, бросил карты на стол и поднялся.

— Куда вы уходите, Алекс? — спросила миссис Коттар.

— Спать, — кратко ответил Алекс. — Как следовало бы и всем вам.

Невероятно, но он сумел избавиться от них. Винтер не знала, как он это сделал, но через четверть часа уехала последняя карета, и остался один Алекс. Он задумчиво посмотрел на храпящую тушу комиссара, потом на Винтер и спросил:

— Не нужна ли вам какая-нибудь помощь?

Винтер не была вполне уверена, что он имел в виду, но решила выбрать самое очевидное истолкование его и сказала несколько сдавленно:

— Вы не должны беспокоиться. Измаил поможет ему добраться до кровати.

Алекс едва заметно пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, когда она его остановила.

— Капитан Рэнделл…

Алекс обернулся.

— Миссис Бартон?

Винтер сказала:

— Вы знали о том, что сегодня должен прийти Рао-сахиб?

— Я слышал, что он может быть.

— Поэтому вы остались сегодня?

Алекс посмотрел на нее, приподняв брови.

— Моя дорогая миссис Бартон, я был здесь сегодня, потому что ваш муж меня пригласил.

— Но вы бы отказались, если бы не подумали о том, что может прийти Рао-сахиб.

Алекс снова пожал плечами:

— Может быть. Почему вы спрашиваете?

— Зачем вы хотели его видеть?

Ленивый взгляд Алекса на несколько секунд задержался на ней, и потом он сказал:

— Потому что так получилось, что он интересовал меня. Для всего, что делает Кишан Прасад, есть причина, и это всегда одна и та же причина. У этого человека только одна мысль.

— Какая мысль?

— Моя дорогая девочка, — сказал Алекс с внезапным нетерпением, — вам это прекрасно известно, не хуже, чем мне. Однажды вы видели его лицо, когда мы проезжали мимо останков того транспорта. У него в жизни лишь одна цель: свергнуть правление компании. И чтобы достигнуть этого, он готов, если необходимо, своими собственными руками перерезать горло любому белому человеку в своей стране — с одним возможным исключением.

— Вы подразумеваете меня? Но вы считали, что он приказал тем людям убить вас. Вы так ему и сказали! Это вы хотели сказать, не правда ли?

Алекс покачал головой.

— Нет. Намеренно он не отнимет у меня жизни и не будет строить заговора против меня, потому что однажды я сделал серьезную ошибку и спас его жизнь. Но если за это возьмется кто-то еще, это будет совсем другое дело.

Винтер резко опустилась в кресло. Посмотрев на него, она спросила:

— О чем вы говорили? Это было похоже на обычный разговор, но это не так, верно?

Алекс опустился на диван напротив нее и засунул руки в карманы. Медленно он произнес:

— Не совсем. Я думаю, что он намеревался оказать вам услугу — или мне — и что он достаточно уверен в себе, чтобы позволить себе сделать это. Может быть, он прав.

Винтер сказала:

— Я не понимаю, — и Алекс взглянул на нее сквозь опущенные ресницы.

— Вполне допускаю. Вы собираетесь в горы эти летом?

— Нет.

— Я думаю, что вам следует поехать, и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы так и поступили. Вы так стремитесь остаться? — Его взгляд обратился к дивану в дальнем углу комнаты, где лежал и храпел ее муж.

— Да, — сказала Винтер, смотря на его профиль в свете лампы.

Это ли имел в виду Кишан Прасад? Хотел ли он сказать, что в следующие месяцы в Лунджоре могут случиться волнения? Но если это было так, как она может уехать в горы, зная, что Алекс остается в Лунджоре?

Она почти неслышно сказала:

— Бывают времена, когда… так не хочешь, чтобы тебя отсылали.

Алекс неправильно истолковал двусмысленные слова. Он резко обернулся, его губы вдруг побелели.

— У вас будет ребенок? — спросил он.

Винтер не пошевелилась, но он увидел, как замерло ее лицо, и почувствовал содрогание, пробежавшее по ее телу, так же ясно, как если бы она прикасалась к нему, а не находилась в двух шагах от него.

Было бы нелепо сказать, что Винтер никогда не обдумывала такой возможности, потому что она часто представляла себя матерью детей Конвея. Но это было до их брака. С тех пор, как это ни удивительно, подобная мысль ни разу не приходила ей в голову; может быть, потому, что в подсознании ей не верилось, что она может зачать от того, кто вызывал у нее лишь страх и отвращение. Резкий вопрос Алекса заставил ее задуматься о том, что наполняло ее смертельным ужасом; как будто она была лунатиком, который, внезапно проснувшись, обнаружил, что балансирует на краю разверзшейся пропасти. Краска отлила от ее лица, оно приобрело желтоватый оттенок. Это не могло случиться с ней — не могло! Дети должны рождаться от любви…

Алекс сказал:

— Так что?

Его хриплый голос удивил его самого.

Винтер с усилием успокоила дрожь, слишком потрясенная, чтобы возмутиться этому вопросу.

— Нет.

Алекс резко поднялся и, подойдя к столу, на котором все еще в изобилии лежали карты и кости, поднял свой недопитый стакан. Бренди обжег ему горло, и он выпил его, будто страдал от жажды, и, снова наполнив стакан у столика рядом с дверью, вернулся, держа его в руке, и встал, глядя на нее.

— Простите. Наверное, мне не следовало спрашивать вас об этом.

Винтер не подняла глаз выше стакана в его руке, и, заметив напряжение ее взгляда, он криво улыбнулся:

— Нет, боюсь, я не пьянею. Это не относится к числу моих недостатков, так что я не могу сослаться на этот предлог. Мне показалось, что вы подразумеваете это, а в таком случае вам еще более необходимо уехать из Лунджора на жаркие месяцы.

Винтер не смотрела на него. Она сказала:

— Я только имела в виду, что не сбегу.

— От чего?

— От… чего угодно.

— Нет, — сказал Алекс задумчиво, — я не верю, что вы сбежите.

Он снова сел и, вытянув ноги перед собой, положил голову на спинку дивана, и молчание затянулось и медленно наполнилось тихими звуками: шумным дыханием комиссара, тиканьем часов, чириканьем гекконов и монотонным порханием большой ночной бабочки, которая прилетела откуда-то из ночи и билась в стекло большой масляной лампы, отбрасывая дрожащие тени на стены и высокий белый потолок.

Винтер сидела без движения, ее тело все еще не могло прийти в себя от шока.


Она не видела лица Алекса на золотистом фоне высокой спинки дивана. Она смотрела на руку, держащую стакан: смуглую, тонкую, нервную, с длинными пальцами; руку, обладающую неожиданной силой и равно неожиданной нежностью; и ей виделись рядом с его рукой влажные, толстые, шевелящиеся пальцы человека, за которого она вышла замуж. Тогда она поняла, что не может родить детей Конвею. Сделать это значило бы совершить величайшую непристойность. Она поедет в Лакноу, как он предлагал. Не в тот дом, который принадлежал ее отцу, но в тот, что был ее единственным домом. В Гулаб-Махал. К Амире, которая все может понять, а даже если и не поймет, то все равно будет ее любить. Если бы только она могла возвратиться в Гулаб-Махал, она стала бы многое видеть яснее, она могла бы отойти и посмотреть на все происходящее как бы со стороны.

Она не могла сделать этого, пока Алекс был здесь и она так сильно нуждалась в нем. Пока здесь был Конвей, и ее мучительное отвращение к нему наполняло ее таким головокружительным отчаянием. Она вернется домой…

Она видела, как расслабилось тело Алекса, и стакан, который он едва держал в руке, наклонился. Он все еще молчал, но его молчание было так же лишено напряжения, как и его тело, и знакомое чувство безопасности и уверенности от его присутствия постепенно успокоило смятение в голове Винтер. Напряжение отпустило и ее, и она устало привалилась к спинке пушистого плюшевого кресла, чувствуя, как тревоги последних двадцати четырех часов медленно отступают.

В гостиной стоял спертый воздух, перемешанный с запахом сигарного дыма и спиртных напитков, увядающих роз и тяжелых фиалковых духов миссис Уилкинсон; мебель все еще была отодвинута после карточной игры. Комната выглядела неопрятной и пустынной, как бывает, когда праздник окончен и гости разошлись, но несмотря на разгром, она все же была странно мирной. Алекс всегда мог дать ей это ощущение спокойствия и надежности, и, глядя на его погруженное в себя лицо, Винтер подумала, как это странно, что он до сих пор оказывает на нее такое действие. Конечно, теперь, когда она открыла, что любит его, она должна чувствовать смущение, робость или стыд в его присутствии. Она была замужней женщиной, и для нее было совершенно неприлично позволить себе влюбиться в другого мужчину. Ей должно быть стыдно. Но ведь она не позволяла себе влюбляться в Алекса. Она лишь обнаружила это, когда было уже поздно что-нибудь предпринимать. У нее даже не хватило ума понять это, когда он поцеловал ее. Был ли это лишь внезапный порыв, рожденный романтической красотой мягкого лунного света и мелодией сентиментальной песни? Или, в конце концов, он немного любил ее? Она знала, что он чувствовал ответственность за нее и что это чувство раздражало его. Она также знала, что оно не умерло с ее браком. В тишине и молчании она наблюдала за его спокойным лицом, желая прочесть его мысли.

Алекс не думал о Винтер. У него редко было время на это, или, скорее, он редко позволял себе думать о ней. Мысли теснились в голове. Так много нужно было сделать, и всегда не хватает времени на обдумывание…

Так, значит, Кишан Прасад должен быть одним из хозяев утиной охоты — Кишан Прасад, который никогда ничего не делает, не имея на то причин. Что же тогда скрывалось за этой охотой в Хазрат-Баге? Мог ли быть какой-то тайный мотив у подобной затеи? Или его целью было лишь еще больше убедить старших офицеров и чиновников в безопасности и вселить в них веру в добрые намерения местных крупных землевладельцев? А еще это означает, что большую часть дня военный лагерь будет практически пуст без британских офицеров, ведь в большинстве своем они будут принимать участие в охоте. Может быть, есть план устроить что-нибудь в их отсутствие? Арсенал?.. Вещевой склад?..

Нет, это абсурдно. Кишан Прасад говорил о жаркой погоде. Он не стал бы говорить, если бы это было неправдой, действительно, жаркая погода не начиналась раньше второй половины апреля — первой недели мая. Или он играет в двойную игру? Это на него похоже. И все-таки… Нет, он именно это имел в виду. Он мог ненароком передать Алексу эту информацию, легкомысленно считая, что никто другой в нее не поверит.

Сипаи… Они просили сипаев помочь поднять птиц. Зачем, ведь они могли бы получить эту помощь от крестьян? Скрывалось ли что-нибудь в этом? «…это сойдет для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев. Для них это должно быть что-то такое, что бьет глубже и касается каждого человека. Они уже как трут, но еще не было искры. Неважно, мы ее отыщем…» Нашел ли Кишан Прасад искру, о которой говорил? Что вселило в него такую уверенность, чтобы он стал предупреждать их, — ибо это было предупреждение…

«Я должен утром увидеться с Пэкером, Гарденен-Смитом и Маулсеном, — думал Алекс, — хотя никто из них не поверит ни единому слову. Однако они готовы поверить, что полк сипаев прогнил, и это может подействовать. Они, разумеется, должны знать, что их сипаи подкуплены. Какой тайный смысл скрывается за этой проклятой утиной охотой? Там есть что-то. Я сердцем чувствовал это задолго до того, как узнал, что в этом замешан Кишан Прасад. Мейнард говорит, что полиция настороже. Интересно. Боже мой, почему они не пришлют еще британских офицеров — чтоб эти штатские убрались подальше от армии вместе со старичьем в погонах!..

Уильям был совершенно прав, когда сказал, что в том возрасте, когда офицеры получают звания майоров и полковников, они уже не способны выносить лишения военной службы в Индии. Взять хотя бы то, как арсеналы и склады были оставлены без охраны. Если в Лунджоре будет восстание, кто будет удерживать склады, если они все в этом участвуют? Благодарение Богу, у нас небольшой арсенал! Но есть арсенал в Сутрагуни: винтовки, порох в достаточном количестве, чтобы взорвать половину Индии, и только один Королевский полк против трех местной пехоты и одного кавалерийского, если когда-нибудь дойдет до… Ох, что пользы думать об этом! Это не мое дело…»

Его мысли покинули широкие просторы и вернулись к более близким заботам о благополучии его собственного района.

Часы на каминной полке пробили два часа, Алекс опустил задумчивый взгляд от потолка и, повернув голову, заметил Винтер. Он медленно произнес:

— Извините… Я не хотел так задержать вас. Едем сегодня утром?

— Да.

— Куда?

— Куда угодно. К кургану Пэрри?

— Отлично. Тогда в шесть часов.

Они улыбнулись друг другу, их лица были спокойны и ясны, Алекс допил свой стакан и встал. Винтер поднялась, зашуршав шелком, и вместе с ним вышла в холл, где сонные слуги, кивая головами, сидели на корточках у дверей в столовую.

Алекс вежливо сказал:

— Пошлите к сахибу его слугу.

Слуга вскочил на ноги и поспешил в темноту, а Алекс обернулся к Винтер и протянул руку:

— Спокойной ночи. Или доброе утро. И, кажется, я должен поблагодарить за приятный вечер.

— Он был приятным?

Алекс задумался, все еще не отпуская руку, которую она вложила в его ладонь. У него была привычка обдумывать вопрос, прежде чем отвечать на него, а не отделываться пустым ответом.

— Поучительным, во всяком случае. И, полагаю, в чем-то занимательным.

Он как будто хотел добавить что-то еще, но передумал и молчал несколько мгновений, глядя на Винтер и не улыбаясь, но черты лица его стали неожиданно мягкими, а взгляд нежным. Потом он поднял ее руку, которую держал, и, повернув ладонью вверх, поцеловал легко и медленно и, сжав ее пальцы после поцелуя, отпустил.

В этом жесте не было ни малейшей страсти: он мог бы сойти за молчаливое извинение или успокоительную ласку ребенка. Потом он повернулся и вышел в ночь, Винтер слышала, как он сказал что-то слуге на крыльце, и ждала, стоя в молчаливом холле, пока в темноте не стих звук его шагов.

Глава 29

Менее чем через четыре часа Алекс уже ждал Винтер на дороге к резиденции, и они выехали через тихое поселение и стрельбище на открытую местность, за ними следовали Нияз и Юзаф.

Дорога через стрельбище шла ровная, лошади были отдохнувшими и шли хорошо, так что они почти не разговаривали. Но за стрельбищем земля стала неровной, и они перешли на шаг, находя дорогу между ухабами и травяными кочками, деревьями кикар и колючим кустарником, пушистыми пучками пампасной травы и выходящими на поверхность породами, направляясь к одинокому холму, на вершине которого рос баньян и возвышалась пострадавшая от непогоды надгробная доска старой могилы. На ней все еще можно было с трудом различить надпись: «Здесь лежит тело Эзры Пэрри из «Почетной компании лондонских торговцев», торгующей с Восточной Индией, сына Тоса. Пэрри и Сюзанна, которые расстались с ним в октябре 1666».

Солнце встало, когда они добрались до холма и присели на нем, глядя на расстилавшийся перед ними простор; каждая травинка и лист сверкали и искрились от капель росы, и утренний туман поднимался так, что земля как бы постепенно раскрывалась, обнаруживая себя все дальше и дальше на необозримое расстояние.

В ветвях баньяна ворковали голуби, над головой просвистели крылья диких уток, направлявшихся к озеру, лежавшему в десяти милях к северу. Винтер повернула голову, следя за ними, пока они не превратились в крохотные точки на фоне голубого утреннего неба, увидела и другие стаи, длинные и неровные или аккуратные и темные, как наконечники стрелы; утки, гуси и чиркиподнялись в воздух после ночи, проведенной на реке или среди вспаханных земель.

Алекс повернул лошадь и, проследив за направлением ее взгляда, сказал:

— Они скоро улетят. Охота отметит окончание сезона.

— Куда они улетят?

Алекс дернул подбородком, показывая на северо-запад.

— В Центральную Азию, Монголию, Сибирь. Чтобы вывести птенцов. Они вернутся той же дорогой, когда снова наступит холод.

— Там находится Хазрат-Баг, верно? А что находится с другой стороны от него?

— Ничего ближе Сутрагуни. Но там нет дорог.

— Там строят дорогу, — сказала Винтер и указала хлыстом на тонкую коричневую линию, вьющуюся через равнину.

— Да. Это временная дорога, чтобы дамы гарнизона смогли с удобствами доехать до места и понаблюдать за утиной охотой. Никаких денег не жалеют на то, чтобы произвести впечатление на вашего мужа и гарнизон, будто местные землевладельцы — самые что ни на есть друзья, готовые сотрудничать с нами; я бы дорого дал, чтобы узнать…

Он не закончил фразу, и Винтер с любопытством спросила:

— Что вы хотите знать?

Алекс не ответил. Винтер обнаружила его привычку не отвечать на вопрос, если он не хотел этого — он просто игнорировал его. Сейчас он отвернулся, прищуривая глаза от ослепительного, только что взошедшего солнца, и сказал:

— Послушайте, как кричат эти куропатки. Как-нибудь вечером я обязательно должен побывать здесь с ружьем.

Винтер молчала несколько мгновений и потом сказала:

— У вас вчера уже было с собой оружие? Пистолет, я хочу сказать. Вы всегда носите его с собой?

— Нет. Только недавно.

— А сейчас он с вами? — спросила Винтер.

Алекс кивнул, его глаза следили за выводком куропаток, взлетавших среди низкого колючего кустарника и спешивших подняться из освещенной солнцем травы. Там, у подножия кургана, Нияз остановил свою беспокойную лошадь.

Винтер отрывисто спросила:

— Вы не дадите мне его?

Алекс резко обернулся:

— Что?

— Вы не дадите мне пистолет?

— Для чего?

— Я буду чувствовать себя… увереннее, — ответила Винтер, притворяясь, что с интересом наблюдает за парой птиц, неугомонно летающих вокруг своего гнезда среди ветвей колючего кустарника.

Алекс оглядел ее прищуренными глазами и сухо спросил:

— Думаете подстрелить кого-нибудь?

— Нет, — мрачно сказала Винтер. — Даже не себя.

Орел фыркнул и попятился назад, словно почувствовав, как узда внезапно натянулась, и воцарилось недолгое молчание, пока Алекс успокаивал его. Покончив с этим, он поинтересовался, пользовалась ли она огнестрельным оружием когда-нибудь раньше.

Винтер покачала головой.

— Нет. Но я полагаю, что это не слишком трудно, не так ли?

— Попробуйте.

Алекс спешился и, перекинув уздечку через голову Орла, свистнул Ниязу и повернулся, чтобы помочь Винтер сойти с коня. Солнце блеснуло на стволе небольшого револьвера, когда он объяснял ей механизм.

— Он заряжен? — спросила Винтер.

— Моя дорогая девочка, — нетерпеливо сказал Алекс, — вы действительно воображаете, что я буду носить с собой незаряженный пистолет? Вот, возьмите. Нет, не цельтесь так низко. Стреляйте в воздух.

Выстрел заставил лошадей затанцевать и возмущенно зафыркать, напугал павлина и пять его миниатюрных коричневых жен, в испуге гуськом побежавших прочь, скрываясь среди пучков пампасной травы.

— Отлично сделано, — одобрительно сказал Алекс. — Вы не подпрыгнули, но на будущее следует учитывать отдачу.

— Покажите мне, как.

Она протянула пистолет Алексу, и он резко ее одернул:

— Никогда больше так не передавайте заряженное оружие кому бы то ни было!

Менее чем в двенадцати ярдах от них на колючках дерева кикар Алекс заметил ярко-голубое перо сойки, он вскинул руку и выстрелил. Перышко исчезло, и Нияз, стоявший позади них, буркнул что-то одобрительное.

Винтер спросила:

— Это действительно нужно делать так? Не целясь?

— Нет, — с усмешкой признался Алекс. — Это было лишь представление. Я приношу свои извинения. На этот раз я покажу вам медленно. Встаньте за моим плечом и смотрите вдоль ствола.

Он направил револьвер и выстрелил.

— Думаю, теперь у вас должно получиться лучше.

— Да, пожалуй.

Винтер менее робко взяла оружие, выбрала точку и нажала на курок. Ее запястье дернулось от выстрела, и пуля прошла высоко над целью.

Алекс заставил ее расстрелять оставшиеся патроны и потом заметил:

— Неплохо. Вы можете оставить его у себя.

— Благодарю вас, — серьезно сказала Винтер. Она протянула пистолет ему и сказала: — Вы не могли бы перезарядить его для меня?

Алекс покачал головой.

— Нет, пока я не научу вас пользоваться им. А до тех пор безопаснее держать его незаряженным. Он будет не менее эффективен в качестве устрашающего средства.

Он вдруг заметил, как яркая краска заливает ее лицо от шеи до самых корней волос, и у него внезапно появилась догадка, для чего ей нужен этот пистолет. Винтер сунула оружие в карман своей амазонки, обернулась к Юзафу, державшему ее негодующую лошадь, и Алекс, следуя за ней, помог ей сесть в седло и стоял рядом, придерживая за стремя и глядя на нее из-под нахмуренных бровей. Яркая краска отхлынула с лица, и ничего нельзя было в нем прочесть, а через мгновение он опустил руку, не сказав ни слова.

Они легким галопом поехали друг за другом среди высокой травы, камней и колючих деревьев с плоскими верхушками и, достигнув стрельбища, перешли на галоп, не сбавляя хода, пока не добрались до окраин поселения. Алекс остановился у ворот резиденции, так как его собственное бунгало лежало всего лишь в сотне ярдов за ней, и коротко сказал:

— Принесите завтра с собой пистолет, и я научу вас им пользоваться. Он может оказаться полезным.

Глянув, как она проходит в тень ворот, он поехал к своему бунгало.

Винтер оказалась способной ученицей. У нее был четкий глаз, она не вздрагивала или вскрикивала при громких звуках. И через неделю ей можно было уже доверить стрелять по небольшой цели в десяти шагах, а покрупнее и в двадцати.

Алекс не задавал вопросов, зачем ей нужен был пистолет, и не знал того, что спустя три дня, как он дал его Винтер, она уже воспользовалась им против его начальника. Эффект был должный, хотя оружие и не было заряжено.

Конвей редко заходил в комнату своей жены, но он сделал это в ночь после вторничной вечеринки и обнаружил, что она заперта. Он устроил сцену, которая ничего ему не дала. На следующую ночь, снова обнаружив, что дверь заперта, он решил проучить жену, и следующим вечером он вошел к ней, когда она одевалась к обеду. Он был трезв, потому более опасен, и наорал на Джохару, помогавшую его жене одеться, приказав ей убираться и не лезть не в свое дело.

— А теперь, моя дорогая жена, — нелюбезно сказал Конвей, его белые глаза покраснели от бренди и гнева, — ты откроешь, что есть и другое время суток, когда я могу потребовать от тебя послушания. Ты можешь снять это платье. Оно тебе не понадобится.

Винтер не пошевелилась. Потом она открыла ящик туалетного столика и обернулась к нему с револьвером в руке. Она была предельно вежлива и выражалась совершенно определенно. Он женился на ней не по любви, но из-за денег и получил, что хотел, так что должен быть доволен. Она будет исполнять свой долг жены любым иным способом, кроме этого, но если он когда-нибудь снова попытается принуждать ее, она выстрелит в него.

— Не так, чтобы убить тебя, Конвей. Но ранить достаточно больно, чтобы гарантировать, что такое больше не повторится. Я надеюсь, ты понимаешь, что я говорю серьезно?

Если бы она стала визжать или бушевать, Конвей мог бы не поверить ей. Так как она не делала ни того, ни другого, но встретила его со спокойствием и произнесла все это побелевшими губами, он взорвался и стал кричать, обзывая ее непристойными словами, но все же задом попятился из ее комнаты и больше уже не пытался войти в нее. Позже он сделал попытку найти револьвер и забрать его, но не нашел, и ни Ясмин, ни Джохара никак не смогли помочь ему в этом деле. В дальнейшем у него уже не возникало большого желания приближаться к своей жене, и он оставил ее в покое. Револьвер сослужил свою службу, но Винтер продолжала получать уроки обращения с ним. Частью оттого, что это развлекало ее, но, главным образом, из-за того, что это давало ей повод видеться с Алексом.

Алекс учил с угрюмым, неулыбчивым видом, заставляя ее заряжать и стрелять, перезаряжать и снова стрелять, пока у нее не начинало болеть запястье.

— Нельзя сказать заранее, когда он может оказаться полезным, — это все, что он говорил.

Однажды на утреннюю прогулку он принес с собой ружье и сказал, чтобы она попробовала выстрелить из него. Это был, сказал он, один из новых образцов; ружье Энфилда должно было заменить старомодный пехотный мушкет — знаменитую «Коричневую Бесс», которая давно уже пережила свое время.

Он учил ее стрелять лежа, как на стрельбище, и сам лег рядом с ней на сырую от росы землю, объясняя принцип действия и убеждая ее не держать ружье так, словно оно было сделано из стекла. При отдаче оно сильно ударило ее в плечо и щеку, а пуля пролетела далеко в стороне от верхушки муравейника, в который она целилась. Алекс не разрешил ей выстрелить еще раз. Он сам сделал выстрел, и Нияз, видя, как вдалеке поднялся клуб пыли, втянул в себя воздух и сказал довольно: «Вах!».

И Нияз, и Юзаф глядели на ружье с заметным интересом.

— Правда, что эта штука стреляет гораздо дальше, чем старые ружья? — полюбопытствовал Нияз. — Как оно сделано?

— У него нарезы в канале ствола, — сказал Алекс.

— Их будет трудно заряжать, особенно когда они грязные? — Предположил Нияз, заглядывая в дуло прищуренным глазом.

Алекс покачал головой.

— Нет, потому что пыжи смазываются.

Он вытащил один из кармана и, забив его в ствол, чтобы продемонстрировать, выстрелил снова.

— Можно мне попробовать? — спросил Нияз.

Алекс передал ему ружье и другой пыж. Нияз откусил кончик и выплюнул его на землю.

— Фу! — сказал он с гримасой. — Чем это смазано?

Он улегся на землю, прижимая приклад к щеке, тщательно прицелился и выстрелил. Облако взметнувшейся пыли показало, что пуля попала в муравейник, и Нияз рассмеялся.

— Хей! Это и правда отличное оружие. Теперь все, что нам нужно, это война, чтобы испробовать его на враге!

— А может человек купить такое ружье для себя? — спросил Юзаф, его глаза возбужденно блестели. — За границей за такую вещь серебра дадут во много раз больше, чем она весит.

Юзаф по рождению был афганцем, и на его родине многие конфликты разрешались в кровопролитных междоусобицах.

Алекс не ответил. Он уставился на небольшой клочок жирной бумаги, который выплюнул на землю Нияз, на его лице появилось странное выражение. Он вытащил еще один пыж из кармана и стоял, глядя на него, поворачивая его в своей руке и теребя пальцем жирную бумагу, пока Винтер не спросила:

— Что это?

— М-м?

Он обернулся к ней отсутствующим взглядом, он смотрел мимо нее, как будто ее там не было.

Юзаф сказал:

— Ваша честь, можно я тоже попробую ружье?

Глаза Алекса внезапно сузились. Рассеянность исчезла, и его рука с пыжом крепко сжалась в кулак.

— Конечно.

Он медленно обернулся, протянул пыж, и Винтер, наблюдая за ним со стороны, вдруг поняла, что у него в голове происходит какая-то напряженная, опасная работа. Она быстро повернулась, взглянув на Юзафа, почти ожидая, что он отдернет пальцы от протянутой руки Алекса; но он без колебания взял пыж и, откусив кончик, как это делали Алекс и Нияз, забил его в дуло.

Юзаф не лег на землю стрелять, как это делают сипаи. Он прицелился, как кочевник, пуля ударила в верхушку муравейника и разрушила его.

— Здорово! — Нияз захлопал в ладоши.

Алекс передал ему второй пыж, не сводя с него напряженного, пристального взгляда, и странный огонек мелькнул в его глазах, когда Юзаф, откусив конец второго пыжа, быстро вытер рот тыльной стороной ладони.

Юзаф снова выстрелил, но промахнулся.

— Это плохой выстрел, — сказал Нияз. — Ты должен приходить и стрелять на стрельбище. Второй выстрел должен быть лучше, чем первый.

— В моей стране, — сказал Юзаф, — считается первый выстрел. Если человек промахивается в первый раз, он может не дожить до второго. Поезжай со мной через границу, когда у тебя будет отпуск, Нияз Мохаммед, и мы тебе покажем!

Он передал ружье Ниязу и опять провел рукой по рту.

Алекс, увидя этот жест, отвернулся, засунув руки в карманы и глядя на равнину, а через несколько мгновений Винтер услышала его шепот: «…выполняю требования…»

— Что это? — спросила она, обеспокоенная чем-то в его поведении, чего не могла понять.

Алекс посмотрел на нее, слегка нахмурившись, словно забыв, что она была рядом.

— О чем вы?

— Вы сказали о каких-то требованиях.

— Правда? Я, должно быть, думал вслух.

— О чем? — спросила Винтер, испытывая безотчетную тревогу.

Алекс усмехнулся.

— Мне вспомнились несколько строчек Драйдена.

Когда чернь бунтует против своего князя,
Я даю ей в руки оружие и выполняю требования,
И укрываясь под ненавистным знаком льва,
Покупаю сенат, и дезертирующие войска — мои…
— Мне показалось, они очень подходят.

Он повернулся на каблуках, и хотя было еще довольно рано, они никуда не поехали, а вернулись назад в поселение — Алекс мчался с несвойственным ему безрассудством, которого никогда не показывал, выезжая вместе с Винтер, и как будто забыв о том, что она была рядом.


Часом позже его проводили в кабинет Гарденен-Смита, где он был вынужден ждать еще довольно долго.

— Доброе утро, капитан Рэнделл, — сказал полковник, запоздало появляясь и с какой-то неловкостью глядя на Алекса. — Простите, что заставил вас ждать. Очень неудобное для меня время суток…

Он подумал, зачем так рано мог явиться сюда Рэнделл, и надеялся, что он больше не будет поднимать паники по поводу якобы планируемого на жаркие месяцы вооруженного восстания. Весьма умелый молодой человек. Полковник Гарденен-Смит питал глубокое уважение к знаниям и способностям капитана Рэнделла. Но все эти выдающиеся молодые люди, вскормленные на политике — «Молодые люди Лоуренса», — были помешаны на чем-то. У Рэнделла была постоянная боязнь мятежа, и не местного масштаба, а чего-то глобального, затрагивающего всю Бенгальскую армию, а не только один или два полка.

Подобные идеи, разумеется, были полной чушью. Не то, чтобы полковник Гарденен-Смит полагал, что в Индии больше не осталось бунтовщиков и мятежников. На это, возможно, не стоило уповать. То и дело можно было слышать о том, как начинаются волнения в том или ином недовольном и плохо управляемом полку, но что касается целой армии — чепуха! Понадобится нечто более значительное, чем мелкие поводы для недовольства, — нечто общее, что вызвало бы панику среди всех сипаев. Его собственный полк, например, был лоялен до мозга костей, и он недавно написал письмо в «Калькутта Таймс», выражающее возмущение теми людьми, имевшими так мало уважения к известному мужеству и верности сипаев под началом британских офицеров, что пытались очернить их в печати, заявляя о готовности повернуться против своих хозяев. Ничего подобного! У полковника почти возникло искушение согласиться с полковником Маулсеном (человеком, к которому он всегда испытывал неприязнь), что люди, выражающие подобные взгляды, должны покинуть службу.

Не то, чтобы Рэнделлу не хватало физической или моральной храбрости, но тот последний допрос, на котором присутствовали и полковник Пэкер 105-го полка Национальной пехоты, и полковник Маулсен 2-го полка нерегулярных войск в Лунджоре, был действительно изнурительным. Создалось впечатление, что капитан Рэнделл совсем не чувствовал себя виноватым, преувеличив степень опасности. Возможно, он страдал от переутомления или солнечного удара. Он был совершенно хладнокровен и отлично вел себя перед лицом Маулсена, чье поведение полковник не мог не считать оскорбительным; но все же…

Полковник Гарденен-Смит нахмурился и сказал с большей враждебностью, чем собирался сначала:

— Ну, так что у вас на этот раз?

Когда полковник вошел, Алекс стоял у окна, глядя на выжженные солнцем плацы и вертя что-то в руке. Он кратко ответил на приветствие полковника и, подойдя к столу, протянул ему этот предмет и сказал без предисловия:

— Это один из пыжей для новых винтовок Энфилда, сэр. Вы можете сказать, чем они смазываются?

Полковник уставился на него, застигнутый врасплох вопросом и тоном, которым он был задан. Он подобрал пыж, осмотрел его и выронил из рук, испытав неловкость, что сел за свой стол, не предложив сесть Алексу. Рэнделл может занимать довольно высокое штатское положение в Лунджоре, но в присутствии командующего офицера он был лишь простым капитаном и обязан был вести себя, как полагается.

Он холодно ответил:

— Не имею понятия. И думаю, что едва ли составные части винтовочной смазки находятся в вашей сфере деятельности.

Алекс сдержанно возразил.

— Возможно, вы правы, сэр, но это должно находиться в вашей компетенции. Эти пыжи приходится откусывать, и если есть хоть малейшее сомнение в содержимом смазки, то это отрицательно скажется на каждом сипае в армии. Недовольство объединит все полки — вот общий знаменатель.

Упоминание термина, который только что мелькнул у него самого, смирил поднимающийся гнев полковника, и он бросил испуганный взгляд на внешне безобидный предмет, который Алекс бросил на его стол. В молчании он смотрел на него минуту или две, потом снова поднял глаза на бесстрастное лицо Алекса и мельком подумал о том, что Рэнделл за последнее время сильно постарел. Медленно он произнес:

— Вы хотите сказать, что если там животный жир…

— Если смазка содержит лярд или животный жир, — резко сказал Алекс, — то ни одному сипаю нельзя приказывать прикасаться к ней, а не то, что откусывать. Свинья — нечистое животное для мусульман, а корова — священное животное для индусов, в то время как жир мертвого животного — мерзость и для тех, и для других. Но никто не знает этого лучше вас, сэр.

Обеспокоенный взгляд полковника Гарденен-Смита вернулся к пыжу, и он нахмурил брови, прикусив губу. Он неуверенно произнес:

— Это не могло ускользнуть от внимания ответственных лиц.

— Почему? Эти вещи производятся в Англии, а не в Индии, и люди, отвечающие за него, едва ли имеют ясное представление о кастовых условностях, довлеющих над сипаями.

— Я не думаю… — начал полковник, и тут им снова овладели раздражение и гнев.

Разумеется, всегда существовала угроза возникновения волнений в завоеванной стране! И несмотря на то, что он, как и большинство полковых солдат старой школы, мало интересовался делами, не имеющими отношения непосредственно к ним, ему тоже в последнее время удалось заметить, как меняется атмосфера и пропадает симпатия и дух сотрудничества между офицерами и подчиненными, существовавшие раньше, в более тревожные дни. Он чувствовал, как это носится в воздухе, и видел это в самих лицах и голосах своих людей, и это ему не нравилось. Но это был Новый порядок, и все. Новые методы. Новые люди. Новые точки зрения. Отсутствие крупных сражений и значительных операций, которые могли бы держать войска при деле, и неизбежное ослабление дисциплины. Не так все это было в дни его молодости. Но Бенгальская армия все еще была самым точным сражающимся механизмом во всем мире. В этом он был уверен. Это новое ощущение беспокойства в рядах ничего не означало; оно пройдет, и если бы только такие люди, как Рэнделл, прекратили накликать несчастья, жизнь была бы гораздо приятнее. С его людьми все было в порядке. Это были его солдаты, и он вполне мог управляться с ними; они последуют за ним куда угодно — разве он не доказал это? Он бы хотел, чтобы Рэнделл оставил его в покое и перестал постоянно поднимать панику… Как пчела под ухом… Жжжж-жжж-жжж…

Он вдруг ударил по столу сжатым кулаком и воскликнул:

— И что же вы от меня хотите? Это не мое дело — и не ваше! Я не заведую артиллерийско-техническим и вещевым снабжением! Все эти ружья и патроны к ним в самое короткое время будут распространены по всем полкам в Индии.

— Я знаю, — устало сказал Алекс.

Он протянул руку и подобрал пыж, его лицо вдруг стало невыразительным.

— Но, по меньшей мере, не будет вреда, если попросить провести официальный анализ этого материала, а тем временем, может быть, было бы возможным наладить собственное производство пыжей здесь, в Лунджоре, так, чтобы люди сами могли видеть, что для этого используется.

— Это совершенно невозможно, — коротко сказал полковник Гарденен-Смит.

— Теперь все возможно, — медленно произнес Алекс. — Даже мятеж в Бенгальской армии.

Полковник Гарденен-Смит резко поднялся и сердито оттолкнул назад свой стул.

— Похоже, по этому пункту мы с вами вряд ли придем к согласию. Если вы хотели видеть меня только за этим, то я должен просить вас извинить меня, так как сегодня я очень занят. Я подумаю над тем, что вы сказали, и немедленно напишу, чтобы нам сообщили о составных частях этого смазочного материала. Но можете быть абсолютно уверены, как и я, что ваши страхи окажутся беспочвенными.

— Спасибо, сэр, — без всякой надежды в голосе ответил Алекс и вышел в яркое сияние утреннего солнца.


После этого он меньше ездил с Винтер на прогулки и не брал с собой винтовки Энфилда.

Винтер скучала по этим утренним поездкам в его обществе и не знала, что причиной их сокращения было лишь то, что ему было трудно приезжать домой рано утром и просыпаться вовремя, чтобы ехать на прогулку до восхода солнца.

Алекс многие ночи проводил в самых неожиданных местах, слушая, наблюдая и временами — очень редко — задавая вопросы. Ночью было легче проскользнуть незамеченным на людные базары и улочки города, у него там были источники информации, пользы от которых значительно бы поубавилось, если бы они открыто приходили к нему в дом. Было разумнее встречаться с ними вне военного поселения, и по пути ему удавалось собрать значительное количество любопытной информации.

Нияз тоже проводил большую часть своего времени за тем же занятием, но не часто заглядывал в город. У Нияза были друзья среди сипаев, и его часто можно было видеть в расположении войск. Многое из получаемых им сведений совпадало с тем, что узнавал Алекс, и собранная информация не вселяла ни малейшей уверенности в завтрашнем дне.

— Поговаривают, — отчитывался Нияз, пожевывая травинку, пока Алекс лежал, растянувшись во весь рост, и внимательно разглядывал ствол тяжелой винтовки Вестли-Ричардса, — что правительство хочет силой или обманом обратить всех людей в христианскую веру. Это сказал мне сам джемадар полковника Гарденен-Смита. Но говорят, что раз чужеземцев мало, то им будет трудно заставить всю Индию обратить в свою веру; вот почему они будут пытаться сделать это обманом.

— С какой целью? — спросил Алекс, прищуривая глаза на солнце.

— Чтобы они могли использовать слабость сипаев, с целью завоевать весь остальной мир для себя.

Если сипаев рассредоточить, отправив служить на флот, они разбредутся по всему миру. Не привыкшие к чужим условиям, они будет болеть и не смогут так хорошо воевать, но с сахибами все по-другому, а это бывает потому, говорят, что сахибы едят другую еду. Поэтому, если бы все в армии были одной веры — христианской, — они тоже стали бы есть такую еду и стали бы сильными, и так рабы сахиба будут воевать для него в сотне стран. Даже прошел слух, что с этой целью правительство перемололо свиные и коровьи кости и перемешало их с пылью и мукой, так что любой, кто попробует этой пакости, потеряет свою касту. И тогда им придется стать христианами и… вы тоже слышали об этом?

Алекс кивнул.

— Слышал. И в войсках верят в это?

— Многие верят. Ведь говорят, если чужеземцы завоевали многие города и провинции обманом, почему они не могут теперь сделать так же? Еще хорошо известно, что дети, купленные в голодные годы, были помещены в христианские школы. Что говорят в городе?

— Они отказались от последней партии муки, выданной правительством, — сказал Алекс. — Она все еще лежит на телегах, неразгруженная. Я послал за зерном в Дизу, так что они могут молоть ее сами. Неужели нет ни одного человека в полках, который понимал бы, что это ложь, которую распространяют, чтобы запугать дураков?

— Они, как овцы, — презрительно сказал Нияз. — Предводитель спотыкается, и все остальные падают на него. Дни компании сочтены, если те, кто командует полками, не знают, что в головах у этих людей.

Алекс вспомнил:

— Один человек написал в письме из Кабула в войну тридцать восьмого года: «Да поможет нам Бог, потому что нам не позволено помогать самим себе».

— А если я не ошибаюсь, — протянул Нияз, — в той войне ваш Бог отказал им в своей помощи. А! — его голос понизился до полушепота, — тот манджи (лодочник) сказал правду. Он сказал, что он приходит в этот час дня…

На искрящейся поверхности реки показалась рябь и засверкала в ослепительном свете, спустя некоторое время, дюйм за дюймом, серая блестящая форма подплыла к белому песчаному берегу и пристала к нему, как дрейфующее бревно.

— Это далеко, — пробормотал Нияз, — и солнце прямо в глаза. Нам надо было спуститься ниже.

Алекс ничего не ответил. Он терпеливо ждал, пока животное не вытащило из воды все свои шестнадцать футов брони и повернулось медленно и неуклюже, в полную длину улегшись под углом к течению.

Оглушительный грохот выстрела эхом прокатился по тихой реке, и несколько черепах, высунувшихся из воды, спрятались обратно, а стайка маленьких птичек отлетела подальше. Большой крокодил дернулся один раз и затих. Алекс выстрелил во второй раз и поднялся на ноги, стряхивая с себя песок, а Нияз бросился вперед.

Пули попали в шею зверя, раздробив позвоночник, и он не сдвинулся больше, чем на фут.

— Мы оставим шкуру? — спросил Нияз, отмеряя шагами длину пресмыкающегося от челюстей до конца хвоста.

— Нет. Эта тварь, насколько я знаю, отняла жизнь у двадцати человек, и у меня нет никакого желания, чтобы мне об этом постоянно напоминали. Оставим ее коршунам. Они живо с ним расправятся.

Алекс повернулся на каблуках и пошел назад по горячему белому песку, а вечернее солнце рисовало перед ним длинную голубую тень.

Крокодил снимал тяжелую дань с города и деревни в пяти милях выше по реке в течение многих лет, и только два дня назад он убил Мотхи, восьмилетнего сына садовника. Мотхи был приятелем Алекса, и Алекс получил разрешение на отлучку после полудня, чтобы устроить засаду на убийцу. Но, шагая по песку, он думал о том, зачем он это сделал. Убить глупое животное из мести было бессмысленно, так как крокодил убивал ради пропитания, как диктовал ему инстинкт, и его смерть не вернет ни ребенка, ни других его жертв, на которых он разжирел. У крокодила тоже было право на жизнь, и кто мог сказать, что его жертвы не были с рождения предназначены для такого конца?

«Мы слишком часто вмешиваемся, — устало подумал Алекс. — Разве я Бог, чтобы судить?» Он посмотрел на плоскую равнину и спокойную реку, золотящуюся в солнечном свете, и кисло подумал: Я начинаю рассуждать, как индус».

Медленная тень проплыла по белому песку, когда хищная птица с тощей шеей неуклюже приземлилась в нескольких ярдах от красно-серой туши у кромки воды и осторожно, вперевалку двинулась к ней.

— Это тоже было предопределено, — тихо сказал Нияз, — потому что никто не умирает раньше назначенного срока.

Алекс повернул голову и задумчиво посмотрел на Нияза, поражаясь, как этот человек смог прочесть его мысли, чего не могут или не хотят те люди, которые по долгу службы обязаны прислушиваться хотя бы к его словам. Люди его круга, представленные офицерами гарнизона в Лунджоре, были теперь так далеки от него, будто они жили в различных мирах и говорили на разных языках. Он не мог пробраться сквозь их намеренную слепоту и равнодушие, и все, что он говорил, они были склонны принимать за критику в свой собственный адрес.

Взять хотя бы это дело с правительственной мукой. Еще раньше он уже поднимал этот вопрос на общем собрании, пытаясь привлечь внимание к тому, что индийцы отказываются принимать ее, но комиссар возразил, что если она им не нравится, то они могут обойтись без нее, и большинство посчитало, что он поднимает бурю в стакане воды, которая прекратится сама собой, если не обращать на это внимание. Полковник Пэкер придерживался того мнения, что это была лишь попытка местных крестьян взвинтить цены на собственное зерно; полковник Гарденен-Смит, со своей стороны, был уверен, что нескольких спокойных объяснений будет достаточно, чтобы в его собственном полку воцарилось спокойствие, а полковник Маулсен нелюбезно заметил, что не знает, куда идет гарнизон, если его члены позволяют себе поддаваться панике всякий раз, услышав какую-нибудь глупую сплетню на базаре.

Алекс сначала пытался убеждать, потом просто слушал, и в душе подымались ярость и раздражение от бессилия. Многословные, неконструктивные дебаты окончились ничем, и он выбежал на солнечный свет, не спросив разрешения ни у комиссара, ни у собрания.

Двумя часами позже, все еще охваченный яростью, он отправился на охоту за крокодилом. Долгая дорога по горячему песку к пыльному и неудобному укрытию за небольшой травяной кочкой, предоставлявшей единственное подходящее для засады место на расстоянии ружейного выстрела, и вынужденное бездействие долгого ожидания, последовавшее за этим, помогли ему успокоиться. И, глядя на мертвое животное, он ощутил слабое удовлетворение оттого, что отомстил за смерть дружелюбного коричневого чертенка, к которому так привязался. Но это удовлетворение было самым мимолетным, и Нияз, наблюдая за ним, по какой-то связующей нити дружбы смог уловить его мысли.

Опять эта же мысль вернулась к нему, когда они шли в вечернем свете по речному берегу в направлении зеленого пояса деревьев, скрывавших поселение.

«Я отнял жизнь у этого чудовища ради Мотхи, которому теперь все равно, и чтобы излить свою незатихающую ярость; и все-таки я не мог убить Кишана Прасада или просто оставить его тонущим, хотя это могло бы спасти жизнь огромного числа людей, гораздо большего, чем крокодил смог бы убить за всю свою жизнь. Почему? Не потому ли, что у Кишана Прасада есть душа, а у зверя ее нет? Но душа была и у того священника в Канвае, чью жизнь я отнял.

И у его жены, которая сожгла бы себя вместе с мужем на его погребальном костре, если бы я не помешал этому. Но разве она стала счастливее оттого, что ее принудили жить? Если бы она совершила самосожжение, она ушла бы со своим мужем и ее имя с почетом упоминали бы в деревнях: самый ее пепел стал бы святыней. Теперь же она никогда не сможет выйти замуж во второй раз, но доживает свою жизнь, как будто выполняя тяжелую работу, без детей, презираемая и отверженная. Мы слишком часто вмешиваемся. Мы слишком много берем на себя. По какому праву? По какому праву?!»

«И почему, во имя четырех тысяч девяносто девяти ангелов, — злился на себя Алекс, — почему я не могу избавиться от этой привычки видеть обе стороны вещей? А какая из них моя собственная?..»

По случаю гостевого вечера в 105-ом полку он ужинал не дома, хотя склонялся к тому, чтобы послать свои извинения, однако ему пришло в голову, что его отсутствие будет несомненно расценено, как обида, и это убедило его надеть узкий, с высоким воротничком мундир своего полка, с причудливыми аксельбантами и звенящими шпорами, и поехать в казармы, находившиеся в двух милях от его дома, с другой стороны военного городка.

Вечер продлился допоздна и был шумным, и было уже далеко за полночь, когда он смог уехать. Сонный конюх встретил его на крыльце, отвел рессорную двуколку к конюшням, и Алекс поднялся по ступеням веранды, с облегчением расстегивая воротник.

В его комнате горел свет, на койке лежал слуга, натянув одеяло на голову. Он спал крепким сном и не пошевелился, когда мимо него прошел Алекс. Но когда в тишине забренчали шпоры, две тени поднялись у дальнего конца неяркого квадрата оранжевого света, отбрасываемого масляной лампой на пол веранды. Одна из них двинулась вперед и подняла занавес, висевший в дверном проеме, чтобы пропустить его.

— Кто у тебя там? — понизив голос, спросил Алекс.

— Это котвал из Джалодри, — тихо ответил Нияз. — Он чуть было не ушел, сказав, что вернется завтра утром, но я уговорил его остаться, у него есть новости, которые касаются вас.

— Проводи его внутрь, — сказал Алекс.

Человек проскользнул под занавесом и стоял, нервно моргая в свете лампы. Алекс серьезно поздоровался с ним и принес свои извинения за то, что заставил так долго ждать.

— Что случилось, Чуман Лал?

— Я не знаю, — прошептал котвал, его глаза расширились, как у испуганной лошади. — Этих вещей я не понимаю, и поэтому я пришел к тебе ночью. Но мне сказали, что ты пошел есть в пултон, и я бы вернулся к тебе домой, но твой слуга уговорил меня подождать. Он сказал, что это такое дело, о котором ты можешь знать. Если это правда и в этом есть какие-то злые чары, то, может быть, ты не сможешь им помешать.

Человек быстро обернулся и глянул через плечо, но позади него стоял только Нияз, и, засунув дрожащую руку в складки своего одеяния, он вытащил оттуда чуппатти.

Выражение лица у Алекса не изменилось, но прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил.

— Какие же злые чары в этом?

— Я не знаю, — прошептал котвал, вздрогнув. — Прошлой ночью мне принесли его из Чумри, который находится в четырех коссах к северу. Человек принес с собой еще пять таких штук вместе с куском козлятины и сказал мне, что я должен приготовить еще пять, сломав один из них и перемешав его кусочки с пятью новыми. Это я должен передать другому гонцу в другую деревню, посылая также и кусок козлятины, чтобы отдать это старосте той деревни и сказать ему, что он должен поступить так же и послать гонца в следующую деревню. И вместе с этим надо произнести определенные слова, которые сказал мне гонец из Чумри: «С севера на юг, с востока на запад». Тогда я понял, что здесь какие-то чары.

Алекс протянул руку, взял тонкую лепешку из муки грубого помола и стоял, глядя на нее с выражением улыбки, которое научился принимать всякий раз, когда на него смотрел взволнованный или испуганный человек. Нияз, знавший эту слабую, рассеянную улыбку, ухмыльнулся, и котвал, переводя тревожный взгляд от одного к другому, заметно расслабился.

«Вот оно, — подумал Алекс, — огненная черта. Вот о чем он говорил на Мальте… «как до восстания в Махратте». Тогда по деревням распространялись лепешки и просо. Это плоды той дьявольщины в Канвае, «…это может сойти для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев…»

Он передал чуппатти Котвалу и спросил:

— И что же ты сделал?

— Я сделал то, что мне было сказано, — ответил котвал. — Я приготовил еще пять и послал их с гонцом. Те, что получил, кроме одной, я завернул в полотно и глубоко зарыл. Господин, что это означает? Я бедный, невежественный человек и боюсь, что это может принести несчастье моему дому и полям.

— Здесь нечего бояться, — тихо сказал Алекс. — Просто, как тебе известно, в прошлом году была засуха и урожай тоже засох. Эта лепешка в твоей руке означает еду для всех, и если в ней есть чары, то только хорошие, это жертвенная чуппратти, чтобы в этом году было много дождей и урожай в тех деревнях, через которые прошли эти чуппатти, был обильным.

— Ах! — благодарно сказал котвал. — Это хорошая речь. Я расскажу в деревне, потому что все очень боялись и думали, какое зло они могут нам принести. Я раскрошу их над полями, и тогда мой урожай точно будет богатым. А кусок козлятины? Что означает он? Тара Чанд, чьи поля лежат рядом с моими, говорит, что он предсказывает падение компании и правительства, потому что сказано, что… — Котвал резко замолчал и смущенно закашлялся.

— …что убивший англичанина приносит козла в жертву Кали, — мрачно закончил Алекс. — Я тоже это слышал. Но кусок козлятины, который прислали тебе, это знак того, что стада будут увеличиваться, потому что в хороший год на всех хватает травы и воды. Расскажи это в деревне, чтобы они знали, что это хорошее предзнаменование.

Котвал низко поклонился и, с благоговейной осторожностью засовывая чуппатти среди складок покрывала, в которое был замотан, попятился из комнаты. Они слышали, как удаляются его шаги.

— Наконец началось, — тихо сказал Нияз, повторяя мысли Алекса. — Это было придумано наспех. Поверит ли он?

— Будем надеяться. А вот правительство не поверит!

— Все правительства, — ободряюще сказал Нияз, — слепы, как мартышка из Матарама, которая не хотела видеть.

И он сел на корточки, чтобы помочь Алексу снять сапоги и передать ему сплетни, гуляющие по войскам.

Алекс написал рапорт о таинственной передаче чуппатти и следующим утром в трех экземплярах послал его комиссару, но тот настроен на шутливый лад, заговорив об этом предмете тем же вечером.

— Черт меня возьми, если я не начинаю думать, что Фред Маулсен прав насчет тебя, Алекс. Ты — ненормальный. Да, да, да, я знаю, тебе в прошлом году рассказали какую-то дикую историю про чьи-то фокусы в Канвае. Но я тебе еще тогда говорил, не надо совать нос в их дела. Наверное, тут нет никакой связи с тем, что происходит сейчас. Скорее, это какие-то местные затеи с жертвами богам посредством распространения лепешек; это не так уж необычно — тебе-то это должно быть известно! А если ты думаешь, что я собираюсь писать про всю эту чушь губернатору, ты, похоже, рехнулся! Вот уж в самом деле нашел бунтовщиков! Да ничего подобного!.. Восстание в Махратте? А какое отношение оно имеет ко всему этому?.. А, ерунда! Я не верю ни одному слову — простое совпадение. Те волнения были полвека назад.

Алекс медленно проговорил:

— Люди здесь говорят, что число этого года составляет анаграмму: «Ангрези туббах шоод ба хур соорат» (Британцы должны быть уничтожены).

— Ах, чепуха! — сказал комиссар.

— Или соломинка на ветру? — подсказал Алекс.

— Чушь! Вздор! Вот что я скажу тебе, успокойся. Ты становишься каким-то ипохондриком. Найди-ка себе лучше женщину вместо этого — получишь куда больше пользы! Будешь завтра на утиной охоте? Хорошо, хорошо. День на открытом воздухе проветрит тебе мозги.

Алекс, который большую часть дня провел на открытом воздухе, больше имея дело с людьми, а не с бумагами, и который в последнее время половину своих ночей тоже проводил на открытом воздухе, никак не отозвался на это предложение. Он отказался от предложенной выпивки и пошел назад, к своему бунгало, сам удивляясь, что сможет убедить комиссара переменить свое мнение. Пожалуй, нет, подумал он и почувствовал стыд за свой рапорт в трех экземплярах, понимая, что написал это лишь для того, чтобы потом суметь документально оправдать себя. Но какую пользу ему или кому-то другому могло бы принести это оправдание? «Я это предсказывал», — это дешевая форма удовлетворения в лучшие времена, и он презирал себя за то, что поддался ей. Ему придется чаще бывать в деревнях и разговаривать со старостами и старейшинами и решать, что он в состоянии сделать, чтобы успокоить панику, которую могла вызвать эта передача чуппатти.

Несли ли эти вещи какое-то особенное сообщение или их целью было создать атмосферу тревоги и подозрений и таким способом подготовить плодородную почву для более глубокой ненависти и страхов? Пять… Имело ли это какое-то значение? Алекс знал индийский обычай передавать сообщения посредством разрозненных предметов — цветов, листьев, фруктов, браслетов; вещей, из которых каждая имела свое собственное значение на языке знаков и которые были обычными для любовных посланий. На этом языке каждый повторяющийся предмет указывал на время, если только к нему не была приложена щепотка шафрана или благовоний, в таком случае это указывало на место. Пять чуппатти… Пятый месяц? Это будет май, а Кишан Прасад говорил о «жаркой погоде».

Мимо него проехал открытый экипаж с капитаном и миссис Хоссак, их четырьмя детьми и нянькой. Миссис Хоссак была приятной женщиной несколько суетливого склада, а четверо детей, самый младший из которых, завернутый в бесчисленные пеленки, лежал на руках у кормилицы, были белощекими, длинноногими малышами, чья бледная хрупкость была постоянной причиной тревог для их матери. Двое старших детей, узнав Алекса, с восторгом замахали ему, когда экипаж проезжал мимо, и миссис Хоссак улыбнулась ему и кивнула головой.

«Слава Богу, что я не женат! — подумал Алекс с внезапной страстностью. — По крайней мере, мне не за кого бояться, — и тут же подумал: — Я должен заставить его отослать ее в горы. Ей придется поехать, если он ей прикажет. В конце концов, он ее муж».

Но думал он не о миссис Хоссак…

Глава 30

Утиная охота в Хазрат Баге была назначена примерно на восемь часов утра, чтобы гости имели возможность собраться и позавтракать на приготовленной площадке в полумиле от места охоты.

Раньше уходило несколько часов на то, чтобы добраться по неровной местности до озера, и никакая карета или телега не смогла бы преодолеть это путешествие. Но временная дорога, построенная устроителями охоты специально для гостей, оказалась очень хороша, и экипажи, выехавшие из Лунджора на рассвете, добрались до места встречи к самому завтраку.

К удивлению Винтер, многие из гостей оказались ей незнакомы, она узнала, что это офицеры из Сутрагуни — большого военного поселения за границами Лунджора.

Если считать напрямую, то Сутрагуни находился менее чем в тридцати милях от поселения в Лунджоре, но основная дорога уходила гораздо дальше на юг, и к этому расстоянию прибавлялись еще пятнадцать миль по боковой дороге. Существовали разнообразные пешие тропинки, плутавшие между деревнями, но так как никто не был в состоянии взять карету, британские жители Сутрагуни и Лунджора встречались редко. Сейчас благодаря тому, что временная дорога была продлена далеко за озеро, на охоте присутствовала, по меньшей мере, дюжина членов тамошнего гарнизона.

Здесь также можно было увидеть трех оживленных леди и четырех джентльменов европейского происхождения — членов так называемого «Итальянского оперного театра», совершающих турне по востоку; успех в Калькутте и Бомбее вдохновил их продолжить турне по другим городам. Но немногие театры имели все необходимое для постановки оперы, поэтому они выступали на частных приемах и, недавнопоявившись в Лакноу, теперь отправлялись в Дели. Среди них не было ни одного итальянца: один из них приехал из Гоа, другой был из французской общины в Пондишерри; ведущая леди (когда-то сопрано), томная чаровница с золотисто-каштановыми волосами, по имени Аврора Резина, была хороша собой, и две дамы постарше, хотя и слишком экстравагантные, тоже были привлекательны.

Они прибыли на охоту в самых невероятных одеяниях: кринолины были такой ширины, какой еще не видывали в Лунджоре, широкополые шляпы были украшены несметным количеством лент, помпонов и цветов, а свои лица они защищали от солнца зонтами с оборками, которыми непременно распугали бы всех диких птиц.

Комиссар, познакомившись с ними на небольшой вечеринке, устроенной полковником Маулсеном предыдущим вечером, поддался пышному очарованию примадонны, но даже его склонность к ней не могла повлиять на его убеждение, что ее бы лучше держать вне поля зрения уток. Оперный театр был одиннадцатичасовым дополнением к охоте, и хотя двое джентльменов остались под тентами с дамами, двое других попросили ружья и выразили желание «выстрелить разок-другой».

— Ради Бога, — взмолился капитан Гэрроуби из 93-го полка, с мрачным предчувствием глядя, как один из них держит свое ружье, — поставьте их куда-нибудь, где от них не будет вреда. Этот малый взорвет дамбу, или быть мне голландцем!

Другой джентльмен, по афише мистер Хуан-Девант, который не скрывал своего франко-венгерского происхождения и был родом из Пондишерри, держал свое ружье с большей уверенностью и так ловко, что пробудил у Алекса внезапный интерес и заставил приглядеться. «Обученный казаками», — подумал Алекс и неслышно шепнул Ниязу, занятому разговором с одним из крестьян, пришедшим сюда еще ночью, чтобы подбирать подстреленных уток.

— Муллу присмотрит за ним, — шепнул Нияз, присоединяясь к Алексу и занимая назначенные места на поросшей травой дамбе в тени деревьев, росших по берегам.

Озеро казалось совсем не таким, как представляла себе Винтер. Она рисовала себе водную гладь в милю длиной, окаймленную тростником, но узкие дамбы разрезали неглубокую воду на многочисленные квадраты и треугольники. Деревья и высокая трава густо заполонили границы дамб, по краям которых рос тростник и красноватая трава, охотники со слугами заняли свои позиции с промежутками в пятьдесят-сто ярдов.

Винтер уселась на камне, прислонившись спиной к стволу дерева в нескольких ярдах от того места, где находился ее муж, и сняла шляпу с широкими полями, чтобы позволить ветерку обдувать ее волосы. Тысячи водяных птиц постоянно то взлетали, то садились на воду, сплошь покрывая ее, и шум от их крыльев и неумолчного гвалта казался успокоительной и монотонной музыкой. На ветвях деревьев ворковали голуби, прохладный ветер что-то тихо шептал тростникам и листьям, шелестя сухой травой и принося с собой сладкий запах цветочной пыльцы. Яркое утреннее солнце разрисовывало берега причудливыми узорами из света и теней, и небо уже больше не казалось нависшим над землей, как это часто бывало в самые жаркие часы дня, оно было безоблачным и таким же полным мира и спокойствия, как и безмятежные воды, отражавшие его.

Маленькая индийская белка с полосатой спинкой проскочила в футе от ноги Винтер и встала на задних лапках, ее миниатюрные передние лапки и светлый мягкий мех крохотного тельца белым пятном выделялись на фоне тени, отбрасываемой деревьями. Белка посмотрела на нее блестящими любопытными глазками, и так как она не пошевелилась, а ее амазонка приятного и скромного серого цвета не слишком выделялась на фоне пыльной земли и грубой серой коры дерева, то она снова опустилась на четыре лапы и продолжила искать свой корм. Неподалеку приземлился удод и гордо прошествовал по дамбе, его хохолок поднимался и падал; среди тростников прошелестели крылья, это чирок перелетел на другую сторону водоема.

«Мне бы хотелось построить здесь дом, — подумала Винтер, и ее мысли текли так же медленно, как и тени. — Не дом… хижину из сухого тростника. И жить здесь совсем одной, сидеть у двери и смотреть, и слушать; как Нисса…» Зеленоватое перо проплыло по теплому воздуху и опустилось к ней на колени, она задумалась обо всех тех землях, куда скоро улетят птицы, обо всех диких, странных лесах, озерах и тундре, которые они увидят. Алекс сказал, что они полетят в Центральную Азию, Монголию и Сибирь. Но когда снова наступят холодные дни, они вернутся в Хазрат-Баг, стая за стаей — чирки и дикие утки, рябки и розовоногие, белогрудые гуси, и длинноногие аисты, которые свивали свои гнезда на одиноких деревьях кикар и вырастали на открытых водах озера, и растили своих глупых птенцов. А летом здесь все еще будут возиться голуби и удоды, черно-белые зимородки, зеленые голуби и голубые сойки, и сотни других птиц и зверей, живущих у озера…

Полосатая белка бросилась прочь с негодующим возгласом, и Винтер, обернувшись посмотреть, что ее встревожило, увидела, как слуга подает ружье ее мужу, и внезапно ее охватило жгучее желание закричать, умоляя его не стрелять.


Первый выстрел нарушил сонный покой утра, и вдруг день перестал быть мирным, наполнился шумом и насилием, потому что за первым выстрелом последовал оглушительный грохот и звук, которого Винтер не слышала никогда раньше, — медленный, нарастающий шум крыльев тысяч и тысяч птиц, снимающихся с воды.

Спокойная тишина взорвалась хлопаньем крыльев и громкими выстрелами, они гремели и отдавались эхом и снова гремели, когда охваченные паникой птицы бросались к берегам, садились и взлетали, переворачивались в воздухе и падали или поднимались над вершинами деревьев выше и выше сквозь темные кружевные узоры на фоне голубого неба.

Слон, которого привели к самому просторному водоему, чтобы птицы не улетали из поля досягаемости ружейного выстрела, пищал, трубил и пятился назад, а его погонщик кричал на него, а потом птицы стали падать; они неподвижно плавали на поверхности воды или неуклюже перебирались под временную защиту тростников.

Винтер вскочила на ноги и прислонилась спиной к грубому стволу дерева, зажав уши руками, чтобы не слышать звуков выстрелов и криков, и в ужасе уставилась на падающих птиц и их беспомощные, умирающие метания, когда они пытались нырнуть, и не могли сделать этого, или били по воде сломанными крыльями, пытаясь увернуться от людей, которые ловили их, но которым кастовая принадлежность запрещала прекратить страдания умирающего существа.

Она зажмурилась, чтобы не видеть этого ужасного зрелища, но не могла не слышать звуков. А потом что-то с треском упало сквозь тонкие ветви рядом с ней. Она открыла глаза и увидела большого гуся, пытающегося подняться с земли у ее ног. Он отполз прочь, волоча за собой одно крыло и широко раскрыв клюв, как будто ему не хватало воздуха.

— Хороший выстрел, — отозвался Конвей, неуклюже поднимаясь. — Лучше свернуть ему шею, чтобы он не удрал. Просто удивительно, какие живучие эти птицы…

Он наклонился, но Винтер опередила его, схватив огромную птицу на руки. Лицо ее было без кровинки от всей накопленной боли и ужаса, она попятилась от него, открыв рот в беззвучном крике.

— Ну-ка, отдай мне его, — сказал Конвей. — Ты не можешь убить его сама. У тебя не хватит ни силы, ни умения.

— Не трогай его! — она почти закричала. — Он только ранен. Он не умирает. Ты его не убьешь!

Конвей вытаращил на нее глаза, горящие злобой.

— Не будь дурой! Живо положи его на землю, слышишь?

Он шагнул к ней, протягивая руку, но Винтер увернулась и, повернувшись, бросилась бежать по дамбе, прижимая раненую птицу к своей груди, теплая шея гуся была у нее на плече, а одно беспомощное огромное крыло почти касалось земли, когда она бежала.

Дамба сворачивала под прямым углом менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где ее муж занял свою позицию, и ее окружала высокая трава, доходящая до нижних ветвей колючих деревьев. Винтер бежала, ничего не видя перед собой, едва дыша от безотчетного ужаса, и не заметила Алекса, пока не наткнулась на него.

Капитану Рэнделлу предоставили менее открытое место, как раз за самым поворотом дамбы, но в то утро ему не везло в охоте. Он думал о другом. Наконец он очень отчетливо понял смысл этой охоты и недоумевал, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше, ведь она была так проста и совершенно очевидна. В климате ли дело? Не могло ли жаркое солнце, отнимавшее силу одного, ослабить разум другого? Увы, теперь было слишком поздно. Он должен был остановить это раньше. Как?.. Бартон никогда бы не позволил ему. Но может быть — кто знает? — это подействует в обе стороны. Так просто, и все же он не додумался до этого!

— Смотри! — послышался голос (это был капитан Гэрроуби из 93-го полка) в пятидесяти ярдах дальше по тенистой дамбе.

Одинокий гусь со свистом пролетел над головой, Алекс выстрелил и увидел, как раненая птица упала где-то вдалеке. Нияз неодобрительно буркнул, и Алекс бросил ему ружье, проворчав: «Черт подери этих птиц!» Он повернулся и пошел к повороту дамбы, ища в своих карманах сигареты, и в этот миг на него налетела Винтер.

Алекс поймал ее за плечи и крепко сжал, глядя в «широкие от ужаса глаза. Мгновение она пыталась освободиться и только потом увидела, кто держит ее.

— Алекс! Алекс, не позволяй убить его! Не позволяй ему…

Она подняла на руках тяжелое тело гуся, и, когда она сделала это, мягкая, пушистая шея соскользнула с ее плеча и безвольно повисла.

— Он мертв, дорогая, — тихо сказал Алекс и взял у нее гуся.

— Нет! Нет, он не может быть мертв, он только ранен.

Ее платье было забрызгано алыми пятнами, и большое кровавое пятно расплылось на груди серой амазонки, как будто она сама была ранена, а не птица; и при виде этого на Алекса накатила безумная волна страха, как будто что-то ударило его прямо в сердце.

Он опустил птицу на траву, и Винтер схватила его за руку, как будто хотела вырвать ее. А потом она вдруг уронила голову на его плечо и разрыдалась.

Алекс стоял, не шевелясь и обнимая ее, чувствуя дрожь стройного теплого тела под своими руками. Ее волосы едва пахли лавандой (он вспомнил этот запах), и он едва прикасался к ней, потому что всем сердцем хотел прижать ее к себе… и оттолкнуть ее от себя! Звук ее беспомощных, прерывающихся всхлипываний разрывал ему сердце, ее лицо было искажено болью, и на нем появились резкие линии, которых не было раньше. «О Господи, — подумал Алекс, — только не это! Не теперь. Я не могу этого вынести». Солнце припекало ему плечи, и тишина вместе с жужжанием пчел наводила сон, и сладко пахло лавандой, а треск выстрелов, казалось, доносился откуда-то издалека, как будто из дальнего конца длинного туннеля. Наконец задыхающиеся, дрожащие всхлипывания стихли и прекратились, и он мягко отстранил ее от себя.

Она не сделала попытки отвернуться, а стояла лицом к нему, ее длинные ресницы слиплись от слез, а по щекам пробежали мокрые дорожки, и она искала в своих карманах носовой платок. Он был слишком тонким и тоже запачкан кровью, стекавшей по огромному крылу. Алекс достал свой платок и протянул ей. Его губы побледнели, но он проговорил довольно спокойно:

— Возьмите этот, он больше, да и гораздо чище.

Он смотрел на нее с мучительной нежностью, как она вытирала глаза и маленький нос с совершенным отсутствием застенчивости, и думал — редкая женщина забыла бы о своей внешности и встретила его прямой взгляд, вместо того, чтобы отвернуться и привести в порядок мокрое от слез лицо и беспорядочные волосы.

Винтер сложила его платок в аккуратный квадрат и глубоко вздохнула.

— Простите, — извинилась она, снова овладев своим голосом. — Я не знаю, почему вдруг так глупо повела себя.

Она мрачно посмотрела на мертвую птицу, лежащую рядом с ними на траве, на ее сильные крылья и мягкую грудь в яркой крови и медленно произнесла:

— Я думаю, это оттого, что сегодня был такой чудесный день, а когда началась охота, он сразу как будто перевернулся… потому что он был таким прекрасным, таким мирным. Я не могла вынести того, что он был так испорчен. А потом прямо на меня свалился этот гусь, и он был ранен. Конвей ранил его — он хотел добить его, и…

— Я ранил его, — сказал Алекс.

— Вы? — она подняла на него глаза, удивленная, слегка нахмуренная.

— Да, я увидел, что он упал, и пошел, чтобы подобрать его.

— О, — несколько мгновений она молчала, и Алекс, наблюдая за ней, мягко спросил:

— Это не все равно?

Ее взгляд вернулся к нему, и она задумчиво сказала:

— Да, но я не знаю, почему.

— Это лучше… или хуже?

Она не ответила ему, и Алекс поднял руку и легко провел пальцами по ее лбу.

— Не хмурьтесь, дорогая. Все это не имеет такого большого значения. Дайте мне носовой платок.

Она протянула ему платок, он взял его; раздвинув траву и тростники, намочил в воде и вытер им самые большие пятна с ее амазонки, заметив, что на солнце она высохнет очень быстро.

— А теперь попробуйте сами подстрелить утку. Вы еще никогда не стреляли из охотничьего ружья.

Винтер вздрогнула и отшатнулась от него, ее лицо побледнело от обиды, но Алекс прямо встретил ее взгляд.

— Вы считаете, что это бессердечно и жестоко с моей стороны, не правда ли? — после всего, что случилось только что. Но это привычка, вы знаете. Все равно что вернуться в седло, после того, как упали, когда вы только учитесь ездить верхом. Разве вас никогда не заставляли делать это? Кроме того, вы обнаружите, что попасть в подвижную мишень не так просто, как вы полагали. Это требует большого умения, тут нужно действовать по-другому.

Винтер передернула плечами:

— Я не хочу никого убивать — никого! А если я попаду в птицу, я могу только ранить ее, а не убить с первого выстрела. Как… как этого гуся.

С обдуманной резкостью Алекс сказал:

— А как вы думаете, что происходит с диким животным, когда оно стареет? В девяти случаях из десяти оно умирает медленной и мучительной смертью. И так здесь бывает с большинством животных. Вчера я прошел мимо буйвола, который упал в овраг и сломал две ноги. Вороны уже выклевали ему глаза, а бродячие собаки рвали его мясо. Это происходило неподалеку от деревенской дороги, и двадцать человек в час проходили мимо него, но так как он был еще жив, никто и не подумал прикончить его.

Винтер судорожно сглотнула.

— Вы убили его?

— Да. И выслушал нотацию от местного брамина за то, что сделал это. Он мой приятель, но настоящий фанатик. Утиная охота — это не настоящее убийство, что бы вы ни думали. Кроме того, это еда, и ни одна из птиц не пропадает зря. И еще — это требует сноровки. Вы можете не испытывать желания попробовать самой пострелять, но это заставило бы вас увидеть все в другом свете. Как противоядие от сентиментальности.

Его голос вдруг лишился жалости или сочувствия и стал насмешливым, но его жестокость оказала бодрящее действие на Винтер. Она нуждалась в жестокости. Она согласилась. Неохотно, но согласилась. Алекс протянул ей ружье и дал несколько кратких инструкций.

— Вы обнаружите, что это совсем не то же самое, что стрелять в неподвижный предмет. Поворачивайтесь со своей целью и учитывайте ее скорость. Вот справа от вас чирки. Сейчас!

Винтер выстрелила, и три птицы, летевшие в ее сторону, дернулись, поднялись выше и улетели.

— Недостаточно высоко. Попробуйте еще раз.

Он заставлял ее стрелять снова и снова, и после первых трех-четырех попыток страх и тошнотворное отвращение, которое снова начало подниматься к горлу, пропало, и она думала только о теории стрельбы, тщательно сосредотачиваясь на мелькающих мишенях, так что пятнадцать минут спустя, когда Алекс взял у нее ружье и показал свое умение, сбив двух птиц в ярде одну от другой, интерес в ней занял место ужаса.

— Ну? — спросил Алекс, глядя вниз, где она сидела среди причудливых теней. — Ваши чувства изменились?

Винтер кивнула.

— Да. Но я все-таки не хочу никого убивать сама.

— Да у вас нет и причин к этому. Но всегда полезно развивать в себе чувство рациональности. — Он положил ружье и уселся рядом с ней на теплую траву. — Я сам когда-то страдал от такого же мысленного неприятия, как и вы. Недавно я подстрелил кое-кого не ради пропитания и даже не для того, чтобы испытать ловкость на трудной мишени, но из-за мести и из-за того, что я был в чертовски плохом настроении. Я не чувствовал сожаления, но это показалось мне бессмысленным, и по той или иной причине, но я долго не мог заснуть — по меньшей мере, минут десять!

— Человека? — спросила Винтер, затаив дыхание.

Алекс коротко рассмеялся.

— Нет. Вот где противоречие. Не так давно я убил человека по тем же самым причинам; но это совсем не казалось бессмысленным, и мне не пришлось ворочаться из-за этого по ночам. Не позволяйте себе расстраиваться по таким поводам, — он дернул головой в сторону болотистого озера. — Относитесь к этому правильно. Я сам не люблю такую большую охоту, когда льется много крови. Предпочитаю охотиться в одиночку или, самое большее, в обществе двух человек вместо того, чтобы наслаждаться массовым убийством.

— Тогда почему вы пришли сюда? Если вы знали, на что это будет похоже.

— Из любопытства. Хотелось посмотреть, не смогу ли я выяснить, для чего Кишан Прасад и его друзья устроили эту тщательно продуманную охоту.

— И вам удалось это выяснить?

— Да.

Алекс ничего не добавил к своему утверждению, но, прищурив глаза от солнечного света, перевел взгляд на залитую солнцем воду за узкой полосой травы и тростника, окаймлявшего дамбу. Теперь там было меньше птиц, многие разлетелись и направлялись к тихим местам на реке и дальних озерах, а те, что остались, слишком сильно метались из стороны в сторону, чтобы служить приемлемой мишенью. Стрельба почти прекратилась, только время от времени раздавались единичные выстрелы, и теплое, сонное молчание вернулось в утренний воздух, нарушаемое только тихим монотонным воркованием невозмутимых голубей.

Винтер выдернула травинку и задумчиво стала ее жевать, смотря на смуглый профиль Алекса на фоне резких лучей света, проникавших сквозь ветви деревьев и высокие стебли сухой травы. В ее молчании не было ничего натянутого, и спустя некоторое время она произнесла:

— Как вы думаете, почему они устроили эту охоту?

— М-мм? — рассеянно протянул Алекс.

Винтер повторила вопрос.

— Это не утиная охота, — сказал Алекс, его взгляд все еще был обращен к блестящей поверхности воды. — Это просто средство достичь цели и… возможно, еще и репетиция.

— Репетиция? Я не понимаю. Что они репетируют?

— Они — ничего. Это мы любезно делаем за них.

Он вытянулся во весь рост и повернулся лицом к ней, лежа на теплой земле.

— Право, это было довольно просто. Лунджор лежит на одной из главных дорог в Оуд, а эта дорога пересекает металлический мост в десяти милях к югу. Если начнется восстание в Пенджабе или Дели, мы сможем удержать этот мост; но если дело зайдет слишком далеко, то мы просто могли бы взорвать его и не только изолировать себя от взбунтовавшихся войск, но и помешать им воспользоваться дорогой в Оуд, являющийся в настоящее время рассадником недовольства. В Сутрагуни есть арсенал. Притом очень большой и, по моему мнению, недостаточно защищенный от возможного восстания. Некоторые из наших местных влиятельных друзей не упустили это обстоятельство, и под прикрытием щедрого и хорошо организованного развлечения для гарнизонов обоих районов они построили приличную дорогу, которая идет мимо моста и соединяет нас с Сутрагуни, так что он оказывается примерно в двадцати милях от нас. Мы очень любезно согласились испытать ее для них, и высоко оценили ее удобство и время, затраченное на поездку, провезя по ней множество экипажей, в то время как офицеры из Сутрагуни со своей стороны сделали то же самое. А там, где проехал экипаж, сможет проехать и фургон с амуницией и оружием.

Алекс повернулся на спину, положив голову на сцепленные руки, и смотрел на длинную процессию рыжих муравьев, спешивших куда-то по нижней стороне ветки у него над головой, пока через несколько мгновений Винтер с некоторой неуверенностью не спросила:

— Вы действительно… вы действительно думаете, что начнутся волнения?

Она почти ожидала, что он не ответит, потому что Алекс, когда решал отвечать на вопрос, не лгал, и она знала, что большинство мужчин, встретившись с таким вопросом, исходящим от женщины, прибегли бы к отрицанию или отделались бы какими-нибудь общими успокоительными фразами; но Алекс сказал:

— Не волнения. Восстание. Да, я так думаю. Я думал так около пяти лет. Мы просили его. Непир предупредил нас, что рано или поздно произойдет восстание, если не будут проведены определенные реформы, но никто не обратил на него внимания. Мы лелеем мысль о том, что прислушиваться к предупреждениям или действовать в соответствии с ними — значит, проявлять признаки паники и потерю уверенности, и готовы скорее потерять свою жизнь на следующий день, чем быть обвиненными в первом или втором. Эта черта приводит меня в ярость. Это значит есть свой собственный хвост, потому что предосторожности, которые не были приняты в мирное время, нельзя принять, когда кризис неизбежен, по одной простой причине, что эти предосторожности в неподходящее время вызывают панику и лишают уверенности, когда нельзя позволить себе ни того, ни другого.

— Что же случится? — спросила Винтер.

Мгновение Алекс молчал, а когда заговорил, в его голосе была такая горечь, что это испугало Винтер.

— Через день или двадцать дней мы увидим лишь развалины того, что могло бы быть лучшей армией в мире. И хотя мы снова восстановим ее, она уже никогда не будет той же. Мы повернем половину этой армии против своих же соотечественников и натравим сикхов на мусульман, а мусульман на индуистов, а гурков и на тех, и на других. Жестокость будет и с той, и с другой стороны — со всех сторон. Восточный человек легко становится варваром, если его напугать или разъярить, а мы последуем их примеру и назовем это местью — как это уже было со мной! Будут убийства и кровавая резня, потому что эти люди не понимают, какую силу мы можем бросить против них из Европы, и они будут воображать, что смогут раздавить нас…

Алекс снова больше обращался к себе, чем к Винтер, говоря с гневом и отчаянием:

— Даже такие люди, как Кишан Прасад, не имеют представления о том, чему они бросают вызов. Кишан Прасад видел, как русские отбросили нас у Севастополя. Он видел путаницу, и беспорядок, и яростную неразбериху и упустил то обстоятельство, что, несмотря на это, открытая смелость, мужество и выдержка возобладали. Он и люди, подобные ему, не осознают, что даже если они убьют каждого белого человека, белую женщину и ребенка по всей Индии, Англия будет продолжать посылать сюда войска и раздавит сопротивление. А репрессии, которые последуют потом, дадут законное основание для ненависти, которую будут передавать будущим поколениям, от отца к сыну и от матери к дочери. Мы забудем, но они не забудут!

Над озером прошелестело дуновение ветерка, взволновав воду, зашуршав тростником и принеся с собой резкий запах пороха, который перемешался со слабым ароматом желтых цветов деревьев кикар, похожих на мимозы, и пыльным запахом высохшей травы. Справа от них раздался еще один выстрел, и в тихом воздухе еще раз прозвучал голос капитана Гэрроуби: «Смотри!»

Дюжина чирков, сбившихся в кучу, просвистела над головой, почти задевая крыльями верхушки деревьев, и Алекс неохотно поднялся на ноги.

— Энергичный малый… — видимо, он говорил о капитане Гэрроуби. — Возможно, мне надо бы сделать что-нибудь, чтобы поддержать честь нашей команды.

Он взглянул на Винтер и сказал:

— Кажется, ваша амазонка высохла. Может быть, вам лучше вернуться назад?

Винтер не обратила внимания на эту реплику.

— Поэтому вы хотели, чтобы я поехала в горы? И учили меня стрелять? — спросила она, по-женски перескочив с общих тем на личные.

— Да, — коротко сказал Алекс и ограничился этим.

Винтер поднялась и одернула серые складки своей юбки. Она сказала довольно легко:

— Я подумаю об этом.

Она повернулась, чтобы уйти, но вспомнила о гусе. Мгновение она колебалась, потом несколько застенчиво сказала:

— Этот… это гусь. Конвей думал, что он подстрелил его. Могу я взять его назад? Тогда, может быть, он не будет так…

Она смолкла, мучительно покраснев, и прикусила губу, почувствовав внезапный стыд за свое желание пожаловаться на недостойные манеры своего мужа. Но Конвей будет в ярости, а она не могла вынести скандала именно сейчас.

Алекс смотрел за полетом дикой утки, которая взлетала от воды, и утвердительно кивнул, не поворачивая головы.

Он не оглянулся, когда она уходила, но слышал, как шуршит под ее ногами высокая трава, и стоял неподвижно, слушая, пока этот звук не стих, и лицо его было искаженным и бледным в резком солнечном свете.

«Почему, — вопрошал Алекс, и он часто обращался к небесам с этим отчаянным вопросом, — это должно было случиться именно со мной?»

Через полтора часа прозвучал рог, вызвав странное эхо над водой. Слуги и охотники подбирали мертвую дичь и возвращались к тентам, где их ждали напитки и закуска. В течение оставшегося дня они охотились на куропаток на открытой местности к западу от озера, предоставив уткам снова устроиться на нем, и вернулись к дамбам только вечером.

Алекс за этот день успел переговорить с Кишаном Прасадом и с бригадным комиссаром. Вместе с Кишаном Прасадом они поднялись на гребень низкого каменного холма, с которого открывался вид на дальнее озеро, и там он без обиняков повторил Кишану Прасаду то, что уже говорил утром Винтер, — что Британия вышлет новые полки, которые займут страну, если нынешнее правительство падет.

— Если падет правительство, этого будет достаточно, — сказал Кишан Прасад. — Если я доживу до этого, то смогу умереть довольным.

— Но мы все же удержим Индию, — сказал Алекс. — Если на это уйдет год, пять лет, десять, двадцать! Мы все равно будем продолжать войну с вами, хотя бы ради одного — ради женщин. Если произойдет восстание, то ваши друзья будут беспощадно убивать наших женщин и детей. Кто знает это лучше тебя, побывавшего в Канвае? Ты не сможешь этому помешать, и это единственное, чего не простят мои соотечественники. Все остальное, может быть, но не это. Их смерть вызовет ненависть и ярость, которые будут искать лишь мести и не успокоятся, пока не получат ее. А эта месть падет на головы невинных, как и на виновных, потому что ярость ослепляет людей. Я видел, как неистовствуют солдаты, это зрелище не из приятных. В итоге твои люди пострадают больше всех, и при этом напрасно, потому что от нас вы не избавитесь.

Он прочитал выражение на лице Кишана Прасада и сказал более спокойно:

— Ты не веришь в это из-за того, что видел в Крыму. Но это правда. Мы будем присылать сюда новые и новые британские полки.

— Вы сочтете это слишком дорогостоящим, — сказал Кишан Прасад. — Ваша королева и ее министры скажут: «Оставьте их в покое. Дело того не стоит».

— Никогда. Ты не понимаешь. С каждым днем мы становимся все богаче и могущественнее, и наша гордость не позволит нам стерпеть подобное оскорбление. Может быть, когда-нибудь придет время, когда мы будем думать так, как ты сказал, и прекратим войну. Но не сейчас. Еще рано.

— Тогда я подожду до того дня, — тихо сказал Кишан Прасад. — А если я умру, то мой сын будет готов — а если не он, то его сын или сын его сына! Разве вы бы поступили не так же?

Алекс не ответил, и Кишан Прасад повторил своей вопрос на хиндустани, используя знакомый титул:

— Скажи мне, сахиб, разве ты не поступил бы так же, если бы это была твоя земля, а ты был моей крови?

Алекс пристально посмотрел на него, глаза его горели бессильной яростью, которая была направлена против него самого не меньше, чем против Кишана Прасада, и с силой произнес, как будто слова с болью исторгались из него:

— Да, черт тебя возьми!

Он повернулся на каблуках и пошел прочь, не оглядываясь на Кишана Прасада, медленно последовавшего за ним.

Бригадный командир оказался не более сговорчивым. Ему было семьдесят четыре года, его голова поседела, он был почти глух и, прослужив в Индии более половины века, был убежден, что никто лучше не разбирается в этой стране и ее жителях, чем он сам.

Приложив ладонь к уху, он выслушал взгляды Алекса на цели только что выстроенной дороги между Лунджором и Сутрагуни, и заметил, что по его мнению, это чертовски полезная штука. Если в Лунджорском гарнизоне среди солдат возникнет недовольство, ему было известно, что многие из новых полковников были страшно некомпетентны и не знали, как обращаться с туземцами — совсем по-другому было в его дни, он-то знал всех своих людей по имени! — тогда полки из Сутрагуни, преданные ему до последнего человека, немедленно смогут прибыть туда, чтобы водворить порядок. Да и вообще он не видит ни малейшего повода к беспокойству. Он всегда находится в курсе дел и первый заметит, если начнут возникать какие-то волнения. Капитану Рэнделлу не о чем беспокоиться.

Алекс молча повернулся и покинул его, не тратя лишних слов.

Глава 31

Экипажи с дамами рано уехали из Хазрат-Бага, чтобы успеть вернуться до темноты, но охотники остались на озере, чтобы пострелять еще немного, и через три часа при свете месяца верхом отправились назад, чтобы успеть посетить большой прием, который давал комиссар в завершение дневных увеселений.

Собравшиеся в резиденции большей частью состояли из тех, кто был в Хазрат-Баге, включая членов оригинального «Итальянского оперного театра», исполнявших отрывки из легких опер, а затем несколько популярных песен.

Алекс присутствовал на этом приеме по причинам, связанным с джентльменом по имени мистер Хуан-Девант. Алекс приехал в плохом настроении, поэтому, может быть, впервые в жизни намеренно стал пить слишком много.

Спиртные напитки всегда щедро лились на вечеринках у комиссара, даже в смешанном обществе, и хотя попойки времен Регентства ушли в прошлое, все же гость, который не мог похвастаться хотя бы одной выпитой бутылкой портвейна за вечер, считался неполноценным. Но хотя вино и коньяк в доме комиссара были лучшими из того, что можно было достать, они мало повлияли на Алекса и его возрастающее раздражение, к чему добавил свою лепту и мистер Бартон, открыто расточавший любвеобильные авансы златоволосому украшению оперной компании, не обращая внимания на присутствие своей жены.

Дело близилось к полуночи, когда неплохой баритон мистера Хуана-Деванта принялся выводить знакомую балладу:

Поверь мне, все это юное очарование,
На которое сегодня я так нежно озираю,
Изменится с завтрашним днем и выскользнет
Из моих рук…
Музыка и воспоминания больно поразили Алекса, и в нем как будто что-то сломалось, будто лопнула слишком туго натянутая нить. Он поставил свой стакан, прошел через комнату, и спокойно увел синьориту Аврору Резину из окружения комиссара. У него был некоторый опыт в общении с такими женщинами, и он выпил достаточно много, чтобы пренебречь враждебностью комиссара. Все вдруг потеряло для него значение. И кроме того, там была Винтер, которую нельзя заставлять терпеть оскорбительное поведение ее мужа. Но он не хотел думать о Винтер…

Алекс мог быть обаятельным, когда хотел, но сейчас он этого хотел. Он не обращал внимания на кипящего от возмущения своего начальника, враждебность полковника Маулсена и огорчение на лице Винтер и увел актрису с собой — видимо, чтобы показать ей сад при лунном свете. Они не возвратились, хотя большинство гостей, несмотря на длинный и утомительный день, проведенный на свежем воздухе, остались до двух часов ночи, а кто и дольше.

Комиссар грубо высказался в адрес капитана Рэнделла, когда гости разъехались, и закончил свою речь замечанием, что Лу Коттар была права на счет этого малого, черт возьми, — он действительно темная лошадка, а для женщин такие хуже всего: уж такой женщине, как Лу, можно поверить! Лу всегда говорила, что Рэнделл еще себя покажет, а сегодня он отхватил себе порядочную киску, чтобы согреться ночью. Только ему, Конвею Бартону, досталась эта холодная рыба, будь она проклята.

Комиссар вернулся в опустевшую гостиную, чтобы выпить еще бренди, а Винтер ушла в свою комнату и долго сидела на краю кровати, невидящим взглядом уставившись перед собой и думая об Алексе. Алекс с его сильными, нервными пальцами, гладящий волосы другой женщины, и его темноволосая голова, лежащая на пышной напудренной груди или зарывшаяся в подозрительно ярких золотых локонах…

Только под утро она плакала о мертвой птице. Нет, конечно, не о мертвой птице. Она плакала из-за того, что было разрушено что-то прекрасное. Прекрасный день или сильная, красивая птица? Или из-за своих иллюзий и того, что с ним стало? Она не знала. Но сейчас она не плакала, потому что представила, что Алекс мог быть, как Карлион и полковник Маулсен, и Эдмунд Рэтли, который поцеловал ее так давно, и как… как Конвей.

«Я должна уехать, — думала Винтер, как уже думала, впервые открыв, что любит Алекса. — Я вернусь домой в Гулаб-Махал. Если только удастся вернуться туда, я снова буду в безопасности — в безопасности от чего бы то ни было!» И как часто думала она о розовых стенах и блестящих цветах и птицах с яркими разноцветным оперением, которые были настолько ручными, что позволяли ей гладить себя, и о старой Азизе Бегам с ее уютными коленями и руками, пахнущими сандаловым деревом, на которых она сидела в теплых, звездных сумерках, слушая истории о богах и героях.

«Я вернусь, — подумала Винтер, сухими глазами вглядываясь в темные углы комнаты. — Если я смогу вернуться к началу — началу всего, что я помню, и смогу заново начать новую жизнь. Если только я смогу вернуться, я все начну сначала…»

Наконец она заснула, не раздеваясь, и в тот день она не поехала на верховую прогулку ни утром, ни вечером, потому что боялась увидеть Алекса.

Она не видела его довольно долго. Алекс тщательно об этом заботился. Ночь, которую он провел в объятиях Авроры, ничего не принесла и не решила его проблем. Она даже не заставила его забыть ощущения тонкого тела Винтер в его руках. В холодном сером свете раннего утра златоволосая Аврора оказалась неряшливой и вульгарной — губная помада, которой она красила свои надутые губы, пачкалась и была безобразна, а черная краска с ресниц измазала ей щеки. От нее пахло потом и рисовой пудрой, но над всем этим преобладал запах пачули, и Алекс смотрел на нее с нетерпением и жалостью и некоторым отвращением и думал о Винтер, оплакивающей на его плече смерть дикой птицы. Он обнаружил, что его злость не испарилась с наступлением утра, но все еще тяжелым камнем лежала на сердце.

Собственные запутанные эмоции раздражали его, он разбудил женщину и в свете восходящего солнца отвез ее к тому бунгало, где расположилась театральная труппа и откуда она вместе со остальными ее членами уехала утром в Дели; Алекс послал с ними несколько слов мистеру Симону Фрейзеру и подыскал им неприметную личность, которая должна была присоединиться к скромной свите их слуг — предыдущий слуга, чье место он занял, внезапно заболел и был не в состоянии продолжать путь.

«Может быть, мне в каждой тени чудится угроза? — подумал Алекс. — Этот человек умеет петь. Но это могут делать многие русские. Театральные труппы редко добираются дальше Калькутты или Мадраса, а эти люди были в Лакноу. Ну, ладно, по крайней мере, теперь мы будем знать, с кем он встретится на дороге и о чем будет говорить, и Фрейзер сможет разобраться с ним в Дели».

Алекс больше не приходил ужинать в резиденцию и не ездил на конные прогулки с Винтер. Иногда он на несколько дней пропадал из своего бунгало, потому что все больше свободного времени проводил в деревнях, собирая информацию между своими служебными обязанностями и делая все, что в его власти, чтобы успокоить тревогу, которую чувствовал за каждым вопросом и осторожным приветствием.

Крестьяне передавали ему слухи — такие же истории, как та про перемолотые кости, которые якобы перемешаны с правительственной мукой, — а он опровергал их, объясняя и успокаивая, и слушатели соглашались с ним. Да, да, он был прав. Его честь, господин был прав. Это просто сказка, неправда. Сказка, которую распространяют злые люди, чтобы напугать простаков… Но он знал, что они не ели муку и она лежала и гнила на запечатанных правительственных складах и фурах.

Он не мог достучаться до них. Они мыслили не по западному образцу. Они повиновались приказу, если он подкреплялся силой, но это не означало, что он был для них приемлем сам по себе. Они уважали Алекса, и многим из них он нравился, но он был ферингхи — чужеземец. Между ними лежала непреодолимая пропасть, и они беспомощно смотрели друг на друга с обеих сторон, глядя на одни и те же вещи в совершенно разном свете и взвешивая их по разным стандартам, так что казались столь же непохожи друг на друга, как река и камень. «Есть ли где-нибудь точка соприкосновения? — думал Алекс. — Есть ли где-нибудь нейтральная земля?» Но рядом с ним был Нияз, который был таким же его другом, как и Уильям. Как можно было объяснить эту крепкую дружбу с человеком его возраста, который отвернулся от своей нации, чтобы служить инородцу?

Однажды вечером он задал этот вопрос Ниязу, когда они лежали среди высокой травы, ожидая, когда мимо них пройдет стадо антилоп на расстоянии выстрела (они остановились на привале и охотились ради пропитания), и Нияз легко ответил:

— Я попробовал английской соли.

— Это не ответ. Многие ели это, но хлеб, который съеден, легко забывается.

Нияз пожал плечами.

— Мы братья, ты и я. Кто скажет, почему? Если б я был индуистской собакой, я бы сказал, что в другой жизни мы были близкими друзьями или родственниками, потому что я не встречал никого из твоего народа, чьи мысли были бы мне понятны — или чьи мысли я хотел бы понимать. А тебя я все-таки понимаю.

— А если будет кровавая битва, и это может случиться, ты останешься со мной, чтобы драться против своего народа?

— Бешак! — ответ был незамедлителен. — Я обязан тебе жизнью, а ты мне. Одно это уже связывает нас такой веревкой, которую трудно перерезать. Теперь тихо! Они идут…

Нияз принес копию листовки, которая бродила по городу, призывая мусульман приготовиться к джихаду — священной войне.

— Она ходит по рукам магометан, — сказал Нияз. — В мечетях тоже проповедуют джихад. Я еще слышал, было обещано, что Газиуд-дин Багадур Шах, царь Дели, вернет себе трон, так что в Индии снова будет править потомок Великих Моголов.

— А что говорят индуисты, когда слышат такую речь? — спросил Алекс.

— О, они не имеют ничего против. И это странно, потому что они не хотят, чтобы мы снова управляли ими, как уже было однажды. И все-таки они говорят, что лучше примут мусульманина, потому что он индиец, а не чужеземец. Сокундра Дулкхан (Александр Великий), — Нияз с улыбкой посмотрел на Алекса. — Я буду сражаться рядом с тобой и выполнять твои приказания, когда начнет литься кровь — и я не говорю «если начнется литься кровь» — но я бы тоже хотел, чтобы мусульманин снова правил в Дели, пусть он будет даже грязный суннит, хотя я сам из шиитов.

Алекс спросил:

— Ты так уверен, что дело дойдет до восстания?

— Так же уверен, как и ты! А если бы у нас с тобой это было не так, я бы и сам стал кричать: «За Веру!»

Алекс непроизвольно поежился. В свое время он слышал этот фанатичный крик и видел, как развевались зеленые знамена и орды правоверных с горящими глазами бросались на ружья, вопя… Он не забыл этого.

— Кто стоит за тем, что происходит? Индуисты или мусульмане? Или это работа иностранцев — русских или иранцев?

Нияз засмеялся и сделал рукой отрицательный жест.

— Здесь много русских шпионов и иранских тоже. Они, руссы, хитрят со всеми, как это у них в обычае — но всегда против твоего народа! И, несмотря на полицию и правительственных шпионов, они все еще бродят по стране, даже до самых стен Дели, принося деньги, оружие и много обещая, и их обещания и слова открыто печатаются в индуистских газетах. Но с их словами мало считаются: они помогают раздуть огонь, и все. Нет, то, что идет, это Восход Луны. Мы, когда-то считавшиеся великими в этой стране, потеряли почти всю свою власть, и восстание послужит нам так, как не может мир. Это будет джихад. И я думаю, что он близок. Ты помнишь ночь землетрясения в Хоти Мардан?

Алекс кивнул. Он слишком хорошо понимал, что имеет в виду Нияз, потому что в последнее время эта мысль не раз приходила и ему самому. Больше семи лет прошло с той ночи, о которой говорил Нияз, но он никогда не забывал странного, ожидающего затишья, предшествовавшего яростному землетрясению, или того, как собаки и лошади чувствовали, что должно произойти, и своим визгом, ржанием и дрожью пытались предупредить тех, кто не понимал, что происходит. Алекс снова чувствовал такое же зловещее, жутковатое затишье. Но это затишье не могло продлиться долго, и первые отдаленные раскаты грома донеслись из далекого Бенгала.

То, что отчетливо представил себе Алекс сразу после небрежного отзыва Нияза о смазке на пыже, — факел, который правительство бездумно вложило в руки Кишана Прасада и подобных ему, — воспламенило горючее, которое уже было приготовлено. И горючее было сухим.


В то самое январское утро, когда лунджорский гарнизон весело отправился на утиную охоту в Хазрат-Баге, человек низкой касты, ласкар, работавший на снарядном заводе в Дум-Думе около Калькутты, остановил сипая высокой касты в самый жаркий час дня, умоляя о глотке воды из лота — небольшого медного кувшина для воды, который обязательно носили с собой все индуисты и тщательно хранили от осквернения. Сипай уставился больше с изумлением, чем с гневом, на того, кто осмелился на такую возмутительную просьбу.

— Как это можно, глупец? Я брамин, и моя каста запрещает это.

— Каста? Что такое каста? — усмехнулся ласкар. — Пыжи, которые мы здесь готовим, осквернены жиром свиней и коров, и скоро вы все будете, как один — без каст — когда будут розданы новые винтовки по войскам и вам каждый день придется откусывать кончики пыжей.

— О чем ты говоришь? — заплетающимся языком спросил сипай. — Повтори еще раз!

Ласкар сделал это, еще и приукрасив свой рассказ, и сипай не стал дожидаться конца, а побежал к своим товарищам. Вот наконец и нашлось доказательство двуличия чужеземцев! Ненавистная политика завоевания и упадка, подавление обычая самосожжения жен, свержение царей и сокращениежалования, уменьшение власти и привилегий — ничто по сравнению с этим; ибо это ударяло по самым глубоким верованиям людей и разрушало их души.

Индуисты и мусульмане вместе в ужасе отшатнулись от осквернения и святотатства. По войскам прошла волна паники, и от них, с невероятной быстротой, которую страх придает плохим новостям, она распространилась по всей Индии, все увеличиваясь, раздуваемая теми, кто был готов и ждал такой возможности и кто мог наилучшим способом воспользоваться ею.

Сотня человек — за ними сотни тысяч — подхватила испуганный шепот и передала его дальше: «Это приказ англичан! от Королевы и ее советников, что с помощью пыжей все сипаи — и мусульмане, и индуисты, должны быть осквернены, как были осквернены все люди, живущие в городах и евшие муку с костями, чтобы, лишившись своих каст, они навсегда остались рабами под началом сахибов! Нас предали чужеземцы, которые украли у нас страну, а теперь хотят украсть еще и наши души!

Вот тогда-то и начались ночные пожары. Вдруг ночью загоралась соломенная крыша офицерского бунгало, подожженная чаще всего горящей стрелой, пущенной какой-нибудь невидимой рукой. Телеграфная станция большого поселения в Барракпуре сгорела дотла, и ночь за ночью, несмотря на охрану и часовых, в темноте полыхали яркие языки пламени, распространяясь на север от Калькутты и Барракпура…

По ночам встречались люди с закрытыми лицами, они держались в тени стен, и часовые не окликали их. Были и письма (потому что сипаи научились пользоваться почтой прежде, чем привилегия пользоваться почтой бесплатно, для армии была отменена). Письма эти читались под каждым деревом, призывая солдат сопротивляться попыткам осквернить их. Известие о том, что 19-й полк Национальной пехоты в Берхампуре, в сотне миль к северу от Калькутты, взбунтовался, распространилось по всей Индии, вызывая панику.

Но этот бунт, вспыхнувший так внезапно, закончился сам собой и без применения силы. Запрос по поводу смазки для пыжей был отправлен в свой нелегкий путь, и офицеры, которые начали с тревогой поглядывать на своих солдат, в чем никогда бы не признались, снова успокоились.

Слухи стихли, и комиссар в Лунджоре, который постоянно отшучивался от возможности серьезного восстания, безмятежно заметил, будто он всегда знал, что это была просто буря в стакане, а те, кому следовало бы лучше разбираться во всем, лишь поднимали панику. Как же, он даже слышал какую-то несообразную историю якобы о манифесте, который гуляет среди мусульман и призывает к священной войне! Все это чепуха, разумеется. В его районе не было ничего подобного.

— Около восьмисот, я думаю, сэр, — бесстрастно сказал Алекс.

— Что это? — голос комиссара сорвался от гнева и изумления. — Ты говоришь мне, что они были у нас в Лунджоре? Тогда почему, черт подери, мне не доложили?

— Вам докладывали, сэр. Я посылал подробный рапорт — в трех экземплярах. Он где-то в папках.

— О, — сказал комиссар, смущенный.

Он гневно сверкал глазами несколько мгновений, потом угрюмо заметил, что у него не было времени читать каждую проклятую паникерскую бумажку, которая приходит в его канцелярию.

С облегчением восприняв разрешение временных проблем, вызванных страхом перед смазкой для пыжей и мятежом в 19-ом полку, он наконец-то решил подумать о том, чтобы взять отпуск и навестить Каса де лос Павос Реалес в Лакноу.

Глава 32

В тот год январь оказался щедрым на дожди, и река стояла высоко, так что мост скрипел под напором течения.

Со стороны Оуда его пересекали повозки, и Винтер, предпочитавшая ехать верхом, а не сопровождать своего мужа в экипаже, ждала, пока они пройдут, и в то же время как Конвей разражался руганью по поводу этих проволочек, она завела беседу с сухопарым, седоголовым мусульманином, который тоже ждал, когда сможет перейти мост.

Глядя на линию густых джунглей по берегам широкой реки с медленным, на первый взгляд, течением, с ее безмятежной поверхностью и предательскими омутами, они увидели, как медленно проплыл обгоревший труп, поворачиваясь из стороны в сторону, как будто он был живой, когда рыбы и черепахи задевали его. Он задержался с одной стороны моста, и Винтер содрогнулась, подумав о том, как долго он останется там, прежде чем кто-нибудь сочтет необходимым оттолкнуть его шестом. Но жуткая, раздувавшаяся туша неожиданно исчезла, как будто из глубины протянулась рука и утащила его под воду, и старый джентльмен, заметив ее испуг, сказал:

— Это крокодил из-под моста. Он освобождает реку от таких вещей. Несомненно, Всемудрый предназначил его для такой работы. Куда едет мэм-сахиб?

— Я еду домой, — сказала Винтер, и ее лицо осветилось улыбкой, — впервые за многие дни.

— Домой? Тогда твой муж из тех сахибов, которые только что приехали в Оуд?

Винтер покачала головой.

— Нет, я родилась в Лакноу. В доме Азизы Бегам, жены Мирзы-Али-Шаха, который называется Гулаб-Махал. Но дом моего отца находится к западу от города. Он называется «Дворец павлинов». Вы знаете Лакноу?

— Кто лучше меня знает его? — сказал старик. — Да, да, я знаю дом и слышал эту историю. Но это печальное время, чтобы возвращаться домой, дочь моя. В Лакноу все дворы пусты, а низкие дворы полны, и многие, получавшие пенсию от короля, голодают, пока новое правительство решает, кто и чем должен им платить. Когда человек состарится и живет на королевский дар — всего несколько рупий в месяц — больше ему не платят, пока новое правительство решает, нужно ли ему платить, ему ничего не остается, только умереть… если разговоры продлятся дольше, чем старик и старуха смогут прожить без хлеба.

В его голосе не было ни злобы, ни горечи. Он просто констатировал факт, бесстрастно и спокойно. Было обещано, что пенсии, когда только возможно, будут выплачиваться. Но права на пенсию нужно было доказать, а это происходило медленно из-за неразберихи и дезорганизации, вызванной сменой правительства.

Амира, и Алекс, и многие из друзей и знакомых Винтер в Лунджоре говорили о Лакноу и о тревожных временах, которые в нем настали, Винтер слушала их вполуха, потому что ей казалось невероятным, чтобы такое происходило в ее родном городе. Но только сейчас, когда старик, терпеливо ждавший рядом с ней, когда сможет перейти мост, заговорил об этих тревогах без гнева и возмущения, ею внезапно овладел страх.

Муж Амиры тоже потерял работу и средства к существованию после присоединения Оуда. Они тоже были в нужде? Винтер снова подумала о письме Амиры, и у нее стало неспокойно на душе…

Она написала Амире о том, что собирается приехать в Лакноу, и Амира ответила ей с восторгом и пообещала заглянуть к ней, как только сможет. Но она намекнула — это был лишь самый прозрачный намек, — что пока еще не может пригласить ее в Гулаб-Махал. Они смогут, писала она, поговорить о таких делах, когда встретятся. Письмо кончалось простым упоминанием того, что ее брат, молодой Халиг Дад, умер.

Винтер послала ей свои соболезнования и не слишком задумывалась о том, что ее не ждут с распростертыми объятиями в Гулаб-Махале. Она вспомнила об этом сейчас. Это не могло быть правдой, что Амира не хочет видеть ее в Гулаб-Махале!.. Или, может быть, они не хотели видеть там жену британского офицера?


При первом взгляде на прекрасный варварский город ничто не пробудило у Винтер даже воспоминаний.

Они достигли его вечером следующего дня, когда широкое русло реки, густая, благоухающая зелень садов, фантастические силуэты дворцов с куполами и высоко взлетевших в небо минаретов, лепные балкончики и заостренные шпили храмов были залиты заревом заката.

На широких тенистых дорогах встречалось много британских офицеров и штатских, наслаждающихся вечерним воздухом; мужчины верхом на конях, дамы в светлых платьях в кабриолетах и легких двухместных экипажах и дети, катящие обручи, под снисходительным и внимательным оком нянек. Многие из них повернули головы и наблюдали за девушкой в серой амазонке, ехавшей верхом, их внимание было привлечено выражением нетерпеливого ожидания на юном лице под широкой шляпой.

Алекс узнал бы это выражение. Но даже он не видел его уже многие месяцы, и никто в Лунджоре, кроме него, не видел его никогда.

Длинная высокая стена окружала земли «Дворца павлинов», а ворота в мавританском стиле были сплошь оплетены ползучим растением с пурпурными цветами. Привратник низко поклонился, когда Винтер въехала под арку, и его светящиеся старческие глаза одобрительно следили за ней.

— Это и в самом деле дочь сахиба Маркоса, — сказал он, обращаясь к группе зевак, собравшихся у ворот. — Я помню, что прослужил в их доме много лет. Дочка — вылитый отец! Как жалко, что она не родилась сыном. Много лет прошло с тех пор, как мой молодой сахиб, когда его жена умерла, родив дочь, уехал воевать за сикар[6] в Афганистан и не взял меня с собой, потому что лежал в лихорадке. Дом слишком долго был пустым! Плохо быть пустым для дома… или для сердца.

Дом ее отца показался Винтер таким же незнакомым, как и город. Но золотой дух Сабрины не изменился, потому что годы были добры к «Дворцу павлинов», и казалось, будто время в нем остановилось. Рощи лимонных и гранатовых деревьев все еще наполняли своим благоуханием сумерки, розы, жасмин и ползучая бегония все так же оплетали решетку террасы каскадом цветов, а во внутреннем дворике все так же музыкально звенели брызги фонтанов. Мистер Сомарез и его жена, которых Маркос очень давно нанял присматривать за домом, хорошо выполняли свою работу, и армия слуг, многие из которых служили еще у деда Винтер, остались в доме по завещанию графа и преданно подметали, натирали и мыли огромные пустые комнаты, внимательно расставляли вещи по своим местам.

Сильная жара и проливные дожди, песчаные бури и недолгие холода в течение почти восемнадцати лет, взяли с дома свою дань, но в тот первый вечер трудно было сказать, насколько им это удалось, потому что неяркий свет свечей скрывал многие недостатки. Только при полном свете дневного солнца стало видно, как состарился дом, и Винтер заметила, что парчовые занавесы настолько выцвели и истрепались, что могли порваться от одного прикосновения, резные деревянные украшения покоробились и потрескались, а темные, прекрасные испанские портреты на стенах покрылись пятнами от сырости.

Слуги, помнившие ее родителей, собрались вокруг нее с улыбками, слезами и цветочными гирляндами, и это ее растрогало; это и расстроило ее немного, потому что она не могла вспомнить ни одного лица среди них. Но было приятно разговаривать с людьми, которые помнили ее родителей и говорили о них так, будто они только что покинули этот дом. Эти люди помнили день свадьбы ее матери, и как свадебное платье невесте было найдено в сундуках ее бабки, потому что у невесты не было ничего, кроме амазонки, в которой она приехала.

Это было белое платье, рассказывали они, и это было дурное предзнаменование, потому что белый цвет, как всем известно, был цветом вдов и мертвых. Для невест полагался красный цвет! — красный и золотой, цвета радости. Хотя, может быть, она надела белое, оплакивая отца и мать своего мужа, которые умерли незадолго до этого… И Винтер снова услышала из уст старика, помогавшего открывать тяжелую дверь гробницы, как ее дед, дон Рамон, бодрствовал у гроба своей жены и умер от этого. Ей снова пересказывали истории, которые она слышала от Зобейды, и в том самом доме, где они произошли — в большом испанском доме, который выстроил дон Рамон в дни своей романтической юности на берегах Гумти и назвал «Дворцом павлинов».

Павлины все еще кричали в сумерках и на рассвете, и иногда на траве или каменных плитах речной террасы Винтер находила блестящее золотистое перо из павлиньего хвоста. Прислуга собирала их, связывала в пучки и использовала эти великолепные перья, чтобы смахивать пыль с картин и портретов, которые дон Рамон привез с собой из Испании.

Конвей крайне неодобрительно относился к тому, что называл «болтовней со слугами». Он говорил, что это недостойно, смехотворно и может вызвать только фамильярность, лень и дерзость с их стороны. Кроме того, по его мнению, в ее знании местного наречия было что-то предосудительное. Черт возьми, с этими ее черными волосами и глазами, не говоря уже о ее желтой коже (от всех этих верховых прогулок она сильно загорела) люди могут даже чего доброго подумать, что он женился на полукровке! Немного владеть хинди было полезно, но разговаривать на нем, как на родном языке, ей совсем не подобало, и он надеялся, что она не станет проявлять свои способности к туземному языку в высшем обществе Лакноу.

Они совсем не оставались одни, потому что новость о том, что в резиденцию в Каса де лос Павос Реалес прибыл лунджорский комиссар со своей англо-испанской женой, быстро распространилась, и множество посетителей заполнили дом, и Конвей принимал и раздавал множество приглашений. Но не ради этого Винтер стремилась в Лакноу. Это снова было, как в Лунджоре, — бесконечные обеды, ужины, собрания, карточные игры и скачки. Но она не представляла, как их можно избежать, если не под предлогом нездоровья. Но не могла же она притвориться больной, а потом ехать на прогулку по парку и городу, а ей не хотелось сидеть в доме. Одного только человека она хотела видеть в Лакноу, это была Амира. И только в одно место тянуло ее всей душой — в Гулаб-Махал.

В самый первый вечер Хамида принесла записку и корзинку с цветами и фруктами от Амиры, но в записке говорилось только о том, что Амира навестит ее, как только сможет выбраться.

— Значит, я не поеду в Гулаб-Махал? — недоумевая, спросила Винтер у Хамиды.

— Потом, моя птичка, потом, — сказала Хамида. — Подожди, пока не увидишь сперва Бегам-санибу. Она скоро придет.

Однажды вечером Амира в сумерках приехала к ней в паланкине с занавесками, украшенными мишурой, его несли носильщики в обносившихся пышных нарядах, и по счастливой случайности Конвея не было дома. Она обняла Винтер со слезами на глазах, и в прохладных сумерках они прошли на речную террасу, в то время как Хамида и двое слуг из Гулаб-Махала стояли настороже, чтобы предупреждать о приходе любого назойливого мужчины. Они говорили о многом, но известия, которые принесла Амира, были для Винтер горьким ударом, потому что они означали, что Винтер не должна приезжать во «Дворец роз». Не сейчас. Еще рано. Когда-нибудь, пообещала Амира, но не в этот раз.

Кхалиг Дад, сын Вали Дада и Хуаниты, который родился меньше, чем за три месяца до Винтер — Кхалиг Дад, который должен был стать «великим царем и иметь трех сыновей» — был убит в уличной драке. Он погиб от удара по голове, полученного, когда пьяная и рассвирепевшая толпа молодых денди, чьим вожаком он был, по ошибке была принята за мятежников какими-то пьяными британскими офицерами, поздно вечером возвращавшимися с попойки в одном из недавно реквизированных дворцов. Правда никогда не выходила наружу и власти ничего не предпринимали, потому что со времени присоединения Оуда в Лакноу происходило множество неприятных инцидентов, и это был лишь один из немногих. Но это происшествие было раздуто до того, что тело сына Хуаниты вопящая толпа пронесла по улицам города, так что ее пришлось разгонять силой.

— Он был моим братом, — сказала Амира, — и я не должна говорить против него, потому что он был просто глупым мальчишкой и мог бы с возрастом отказаться от своих буйных привычек. Но от одного человека, который был там, я слышала, что он выпил слишком много вина, и, увидев ангрези, он придумал устроить на них охоту, и вместе с теми, кто был с ним, он стал бросать горящие партаркары[7] под ноги их лошадей и плясать вокруг них, и вопить. Я еще слышала, что, хотя сахибы пришли в ярость и принялись бить их своими хлыстами, они все-таки не стреляли в них. Только партаркары. Но жена Дазима, Мумтаз, не поверила в это. Она похожа на моего мужа и ненавидит всех иностранцев.

Амира вздохнула, думая о своем муже Валаят Шахе и той ненависти, которая озлобила его с тех пор, как английское правительство сместило короля Оуда. Она попыталась объяснить его мнение Винтер, хотя это было трудно, так как он больше не открывал мыслей своей жене…

Валаят Шах не питал никаких дружеских чувств к британцам, но он восхищался их силой — когда ей сопутствовала удача, и до тех пор, пока британцы выигрывали сражения и покрывали славой свою наемную армию, он был готов смотреть на них с терпимостью и определенным уважением. Сейчас, однако, одним ударом они лишили его всех прав и привилегий и положили конец его средствам к существованию, так что практически за один день он превратился из человека, обладавшего определенной силой и властью, почти в нищего, вынужденного даже доказывать свои притязания перед британским чиновником на землю, которой владела его семья в течение многих поколений и которая теперь была его единственным источником доходов. А доказать свои права в стране, где меч всегда имел больше веса, чем перо для письма, было нелегким делом, если даже письменные свидетельства владения просто не существовали.

Терпимость Валаят Шаха к ферингхи (чужеземцам) превратилась в мстительную и разъедающую его ненависть. И с этой ненавистью, словно феникс из пепла, возникло воспоминание о былой славе его народа. Он редко задумывался об истории своих предков, пока мусульманское королевство в Оуде стояло непоколебимо, но теперь, когда Оуд — почти последняя магометанская область в Индии — пал, он и многие, подобно ему, обернулись к их славному прошлому, когда исламский полумесяц осветил небо над Индией от Пешавара до Деккана, а Великие Моголы правили всей Индией. Пламя той великой Империи теперь превратилось в слабый огонек, как будто это было не больше, чем огонь тысячи чирагов — маленьких масляных ламп, зажигаемых на праздники, — которые вместе горят, как золотой костер, но гаснут одна за другой, когда кончается масло или их задувает ночной ветер. Лишь немногие лампы однажды заставили былое пламя разгореться, потому что жаркие ветры воинственных махраттов, раджпутов, гуру Нарнака, основателя сикхов, потушили одну за другой. А потом поднялся еще больший ветер: холодный ветер «Компании Джона», дующий из-за Черной Воды на последние искры Империи Моголов.

Британцы завоевали завоевателей: махраттов, раджпутов и сикхов; и теперь, если падут и сами британцы, наступит хаос. Из этого хаоса полумесяц ислама может ли не подняться еще раз и могут ли последователи Пророка не получить власть над страной, как это было в великие дни Акбара, Джехангира, Шахжедана, Орунгзеба, «Владетеля Мира»?

Валаят Шах, размышляя о теперешних бедствиях и былой славе, прислушивался к словам тех, кто проповедовал джихад, и грезил магометанскими мечтами. Потому что теперь джихад означал не только распространение истинной Веры и убийство неверных. Он означал месть и, может быть, снова Империю.

— Он переменился даже ко мне, своей жене, потому что моя мать была ферингхи, — печально сказала Амира, — и поэтому я не могу пригласить тебя в Гулаб-Махал. Когда-нибудь, непременно. Но пока тебе лучше держаться подальше.

Итак, эта дверь закрылась перед Винтер.

Наконец-то она вернулась в Лакноу. Но не в ту прекрасную и мирную точку отсчета, где она надеялась вновь обрести свою силу и найти цель в жизни, которая могла бы придать ей уверенности; отныне не как ребенок, отданный на милость непостижимых взрослых порядков, а как она сама, Винтер де Баллестерос, освободившаяся из-под глупой зависимости от картонной фигуры несуществующего рыцаря, свободная от страха и одиночества и мучительных пут любви и способная выстоять в одиночку.

Вновь и вновь повторяемое обещание того, что однажды она вернется в Гулаб-Махал и тогда у нее все будет хорошо, слишком глубоко вросло в ее сознание, чтобы его с легкостью можно было вырвать оттуда, и Гулаб-Махал стал для нее не только воспоминанием о счастливых днях. Это было заклятье… волшебство… философский камень, который мог превращать металлы в золото. Недоступная луна. Казалось, она наконец-то почти дотянулась до нее, но не могла прикоснуться к ней, потому что ворота закрылись перед ее лицом.

Не желая огорчать Амиру, Винтер не спросила дороги к «Дворцу роз» и в какой части города он находился, и потому она даже не знала, проезжала ли она мимо него, когда ездила по городу. Она так не считала, так как дома, в которых жили европейцы, находились на окраинах Лакноу или в военных поселениях.

Город сам по себе был лабиринтом улочек, проходов, людных базаров, домов, лавочек, мечетей, храмов и дворцов. Немногие европейцы бывали там, потому что он кишел недовольством и горечью, злобой и слухами: «Сахибы не успокоятся, пока не получат всю Индию», передаваемых из уст в уста. «Разве у них не было договора с королем и разве они не нарушили его? Говорят, что главный Сахиб получил почести от Королевы за то, что украл так много земли, а новый хочет украсть еще больше земли, чтобы получить еще больше почестей. Скоро в Индии больше не будет королевств, но только одна страна — и вся будет принадлежать компании!»

Десяткам людей, которые осаждали суды с вопросами, кто теперь будет выплачивать им пенсии, было приказано ждать. Ждать… ждать. А пока они ждали, им пришлось голодать.

— Ничем нельзя помочь, — сказал мистер Сэмюэл Кумбс, обсуждая этот вопрос с Лунджорским комиссаром за стаканом портвейна. — За несколько недель нельзя превратить такой хаотичный беспорядок, как в Оуде, в четко отлаженный механизм. Это невозможно. Даже авгиевы конюшни не были в таком беспорядке, а Каверли Джексон не Геракл! Конечно, он сделал все, что в его силах, но этого оказалось недостаточно… У него было не так много сочувствия и понимания к бедственному положению этих нищих чертей, которые потеряли средства к существованию, когда мы взяли власть. Кроме того, не секрет, что он половину времени тратил на ругань со своими помощниками — всему Оуду это известно, а такие вещи не внушают доверия. Хорошо, что он покинул этот мир.

Мистер Кумбс, как и мистер Джош Коттар, занимался бизнесом и имел дело с поставками для армии, они и составили ему большое состояние. Его методы вести дела оставляли желать лучшего, но это был трезвый человек, отлично разбиравшийся в Оуде, он имел независимое положение и крупное финансовое представление об опасностях данного положения, которого не имели чиновники, чей кругозор ограничивался бумажными отчетами.

Мистер Бартон, который не питал симпатии и не стремился к пониманию порабощенной расы, заметил, что, на его взгляд, слишком много шума поднимается в последнее время вокруг туземцев.

— Наполеон был прав, ей-Богу, — сказал мистер Бартон. — Чернь понимает только одно лекарство — картечь.

Но теперь, когда у власти Лоуренс, я полагаю, с населением начнут носиться, как с писаной торбой.

Мистер Кумбс покачал головой.

— Не Лоуренс. Ей-Богу, он чудо! — в хрипловатом голосе мистера Кумбса послышались неожиданные нотки благоговения. — Его нет на месте десять дней, и все-таки каждый уже может ощутить разницу. Жаль, что его не прислали сюда с самого начала, скажу я вам.

— Чуть было не прислали, — вмешался другой гость, дородный, седой человек с налитыми кровью глазами. — Факт! Мне говорили, что он просил об этом положении, но его письмо пришло слишком поздно, Кэннинг уже назначил Джексона. Очень жаль. Джексон был способным малым, но слишком уж горячим. У Лоуренса тоже есть характер, но он редко выходит из себя. Терпение в этой стране — добродетель! Джексона надо было сместить еще несколько месяцев назад.

— Проблема в том, что Кэннинг слишком добр, — сказал мистер Кумбс. — Он не стал бы просить Джексона об отставке, после того как сам его назначил, и надеялся на то, что все уладится. Но я понимаю, что поток жалоб на плохое управление стал слишком большим даже для его мягкосердечной светлости и заставил его выбросить своего кандидата в пользу сэра Генри.

— По-моему, это ошибка, — возразил мистер Бартон. — Сэр Ганри — больной человек. Каждому видно это с первого взгляда. А больной любитель черномазых — это не то, что я прописал бы этой провинции. Нет, ей-Богу, не то! Я слышал, что он должен был уехать в Англию, когда пришло письмо от генерал-губернатора. Ему нужно было уехать!

Мистер Кумбс оглядел хозяина с явным отвращением.

— Вот и видно, что вы не знаете сэра Генри, — заметил он. — Он приехал бы, даже если бы умирал. Он знал! Он знает, как это бывает. Он сделает все, что в его силах, и лучше, чем любой другой человек во всей Индии. Если хоть кто-нибудь может помешать дальнейшему разложению, то это он — хотя на мой взгляд, оно зашло так далеко, что ему нельзя помешать, не пролив крови.

— Совершенно верно, — согласился комиссар. — А я что вам говорил? Картечь, вот вам и весь сказ! Барнвелл, вам еще портвейна…

Сэр Генри Лоуренс, возможно, самый популярный человек в Индии, прибыл в Лакноу во второй половине марта, чтобы принять управление Оудом из рук мистера Каверли Джексона. Он состарился от горя и разочарований и, как сказал мистер Бартон, не мог похвастаться хорошим здоровьем. Но по просьбе Кенпнинга он тут же позабыл о том, что так нуждался в отъезде на родину, и поспешил на помощь в Оуд. «…человек может умереть только однажды, — писал Лоуренс своему другу и ученику Герберту Эдвардсу, — и если я умру в Оуде — после того, как спасу здоровье, жизнь или иззат (честь) какого-нибудь бедняка — у меня не будет причины быть недовольным… Но цена, которую плачу, высока, потому что всем сердцем я уже устремился Домой…»

Никто не знал лучше, чем человек, который привел в порядок завоеванный Пенджаб и заработал уважение и приязнь разгромленных сикхов, какие неизбежные трагедии происходят при такой смене правительства или каким наилучшим способом можно решить трудности и успокоить безнадежность и сердечную боль, неотвратимо следующие за переворотом. Новость о его назначении заставила вздохнуть с облегчением половину Индии. Если кто-нибудь мог усмирить мрачного, подозрительного и дикого жеребца, каким был Оуд, то это был Генри Лоуренс.

Конвей Бартон был приглашен на ужин в резиденцию, и Винтер впервые увидела человека, о котором Алекс говорил так, как говорят о богах или героях.

Это был высокий, худой человек, и его волосы и редкая неровная борода уже начинали седеть. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками было изрезано морщинами тревог и усталости и непрекращающейся скорби по жене Гонории, которая умерла три года назад. Но серые, глубоко посаженные глаза были спокойными и внимательными, они могли гореть тем же огнем и воодушевлением, с которым он встретил свою задачу еще молодым человеком, только что прибывшим в Индию, и которая заставляла таких людей, как Джон Николсон, Герберт Эдвадс, Ходсон и Алекс, и многих других взирать на него с восторгом и уважением, как на лучшего и мудрейшего администратора.

В эти дни резиденция всегда была полна гостей, так как только что назначенный Верховный Комиссар держал двери открытыми для знати, землевладельцев и дворянства округа, чтобы внушить доверие к себе и быть в курсе мнений, преобладающих в Оуде. Его юрисдикция не простиралась за границы его провинции, но, так как Лунджор прилегал к этим границам, ему не терпелось встретиться с его комиссаром, о котором он слышал мало хорошего. Мистер Бартон не завоевал его расположения:

— Так как вы в данное время находитесь в отпуске, мистер Бартон, возможно, вы не слышали, что в Барракпуре произошел серьезный инцидент, — сказал сэр Генри. — Скоро это станет общественным достоянием, но я подумал, что вы хотите узнать об этом как можно быстрее в том случае, если вы считаете желательным при данных обстоятельствах, вновь присоединить его к вашему району.

— Вновь присоединить? — сказал мистер Бартон, выпятив белые глаза. — Вы сказали Барракпур? Но он вряд ли затрагивает нас. От Лунджора далеко до Калькутты и Барракпура.

— «Дели дур уст», — сказал сэр Генри с кислой улыбкой.

— Что, простите?

— Это старая здешняя поговорка, — сказал сэр Генри. — «Далеко до Дели». Но я не думаю, что расстояние может защитить кого-то из нас, потому что то, что случилось в Барракпуре, может повлиять на всех нас. За этими волнениями снова была проблема с пыжами. Кажется, сипай 38-го полка Национальной пехоты убил начальника отделения личного состава и сержанта, бросившегося к нему на помощь, в то время как джемадар и двадцать наблюдавших человек отказались ему помочь. Генерал Хеарси, кажется, терроризировал этого человека, который потом сам застрелился. Это случилось за день до того, как был расформирован 19-й полк, устроивший мятеж в Берхампуре, и я опасаюсь, что это может оказать пагубное влияние на любой военный лагерь в Индии. В Амбале уже прошли некоторые волнения, и страх перед пыжами распространяется.

— Все раскроется, — утешительно сказал мистер Бартон.

— Не знаю. Признаюсь вам, что мне не нравится это дело с пыжами. Самое плохое, что в нем есть частица правды, и я уверен в том, что этому не было уделено надлежащего внимания и нужно было прямо признать свою ошибку и исправить ее. Но в решении этого вопроса я не могу участвовать. Я не знаю, как обстоят дела в вашем округе, но, по-моему, нас должна беспокоить армия, а не местная знать и талукдары; хотя и не могу отрицать, что у знати есть множество поводов проявлять недовольство. Я всегда полагал, что мы слишком склонны недооценивать индийские формы правления и мерить все по британской мерке: и вопреки здравому смыслу мы все еще как будто ожидаем, что прежние правители этой страны с радостью примут то, что мы забрали у них всю власть и все доходы! Если мы не можем относиться к ним, в особенности к солдатам, как к людям, у которых те же желания, что и у нас, мы никогда не будем в безопасности. В Бенгальской армии многие годы были дурные настроения, но сейчас, когда они понимают, как мы малочисленны, они обнаруживают опасное сознание силы. Сержант пехоты, с которым я разговаривал всего несколько дней назад, предостерег меня, что, если мы в ближайшее время не возместим их обиды, они возместят их себе сами.

— Я надеюсь, негодяй был повешен в назидание? — спросил мистер Бартон, его лицо покраснело от оскорбления.


Серые глаза под нависшими бровями посмотрели на него.

— Я не наказываю людей за то, что они говорят мне правду, — холодно ответил сэр Генри. — Самой мудрой политикой всегда было — я уверен, вы сами это поймете — позволять людям выражать свои мысли, потому что мешать им делать это — значит самому оставаться в неведении. Ваш округ лежит так близко к моему, что непорядки здесь должны обязательно оказать влияние на Лунджор, и я не скрою от вас, что я не без мрачных предчувствий смотрю в будущее. В Лунджоре нет королевский войск, я полагаю?

— Нет, только три полка Национальной пехоты: 93-ий и 105-ый, полк нерегулярных войск и контингент военной полиции. Но я могу заверить вас, сэр Генри, что у нас нет причин для тревоги и беспокойства. Мой округ никогда не был спокойнее, и полки лояльны до последнего человека. Я полностью в них уверен.

— Я вам завидую, — тихо сказал сэр Генри. — Хотелось бы сказать о себе то же самое. Конечно, у вас очень способный помощник. Как Рэнделл? Я надеялся увидеть его. Он обещает стать очень умелым администратором.

Мистер Бартон пожал плечами.

— Удовлетворителен. Весьма удовлетворителен. Я не буду отрицать того, что он усердный работник, но он слишком много берет на себя. Сначала делает, а потом спрашивает.

Сэр Генри улыбнулся.

— Боюсь, эта черта лежит на моей совести. Впоследствии от нее пострадали все мои ученики. Но вы знаете, Бартон, в определенных пределах это неплохо. В этой стране мы слишком страдаем оттого, что множество людей не готовы взять на себя риск или сделать то, что они считают нужным, не получив сперва письменную санкцию от вышестоящей инстанции. А на это уходит время. Я учил их действовать по своему усмотрению и поступать так, как они считают нужным. Для администратора существует только три золотых правила. Наведи порядок в стране. Сделай людей счастливыми. Заботься о том, чтобы не было скандалов.

— Если бы Рэнделл делал все по-своему, — угрюмо сказал мистер Бартон, — то мы имели бы скандалы в изобилии. Он теряет свою полезность, и это факт. Начинает видеть вора под каждой кроватью, словно какая-то занудная старая дева!

— В самом деле? Это так непохоже на Алекса Рэнделла. Каких же конкретных воров он увидел?

Мистер Бартон, кажется, почувствовал себя несколько неуютно, потому что ему только что пришло в голову, что между взглядами капитана Рэнделла и теми, что выражал хозяин, существовало определенное сходство. Он уверенно сказал:

— О, да ничего особенного. Ничего особенного. Какую-то нелепицу о планируемом организованном восстании. Ему передали какую-то историю про чуппатти, которые раздаются по деревням моего округа, и он посчитал, что это сигнал — «огненная черта», как он ее называет.

Сэр Генри задумчиво его оглядел.

— Не только вашего округа, мистер Бартон, — сказал он мягко, — эти чуппатти распространялись по большей части Индии, и я тоже склонен считать их чем-то вроде… Рэнделл выразился лучше всего, «огненной черты».

Лицо мистера Бартона опасно побагровело, но он проглотил свое раздражение и пожал плечами.

— Я не слышал, что это было замечено в других районах, — признался он. — Но я могу заверить вас, что в том, что касается Лунджора, страхи капитана Рэнделла совершенно беспочвенны. Конечно, я не могу говорить за остальную Индию, но я счастлив сказать, что мой район абсолютно свободен от каких бы то ни было недовольств. Я знаю, что могу говорить за полки, находящиеся в нем, так как их командиры и вместе и по отдельности заверили меня в том, что совершенно уверены в своих людях.

— Тем не менее, — сказал сэр Генри, поднимаясь, — я надеюсь, что вы не сочтете меня дерзким, если я предположу, что с сипаев нельзя сводить пристальнейшего взгляда и, может быть, целесообразно было бы просматривать их переписку. Наступили тревожные времена, мистер Бартон, и всем нам необходимо быть настороже… Давайте присоединимся к дамам.

— Что я тебе говорил? — спрашивал мистер Бартон, возмущенно передавая этот разговор своей жене, когда они в теплой темноте ехали домой. — Он болен и не годится для такого поста. Прислушивается ко всякой базарной сплетне и мучается от этого! Эти туземцы понимают только железную руку. Они уважают силу и презирают слабость. «Я не наказываю людей за то, что они говорят мне правду» — ба! Уж я бы знал, как поступить с любым черномазым наглецом, который осмелился разговаривать со мной подобным образом! Слушать их болтовню — значит, только подзадоривать их!

Мистер Бартон обнаружил бы, что в некоторых взглядах он сходится с Гонорией Лоуренс, если прочел, что она писала о своем муже почти пятью годами раньше: «Если новая доктрина полагает, что сочувствие к народу не подходит человеку, который управляет им, тогда сэр Генри в самом деле не подходит для своего поста». По мнению мистера Бартона, сэр Генри был совершенно неподходящим человеком, но у него не было желания оскорбить такую выдающуюся личность, поэтому он придерживал свой язык, пока не смог дать ему волю, оставшись наедине с женой.

Они посетили еще несколько приемов в резиденции, и, хотя мистеру Бартону больше не представилась возможность поговорить с глазу на глаз с Верховым Комиссаром Оуда, Винтер завязала дружбу с миссис Дейли, исполнявшей роль хозяйки и домоправительницы у сэра Генри.

Миссис Дейли, ее маленький сын и муж капитан Гарри Дейли остановились в качестве гостей в резиденции, и миссис Дейли временно взяла на себя управление просторным, скромно обставленным домом. Она почувствовала большое расположение к молодой миссис Бартон, и за несколько дней до своего отъезда вместе с мужем и ребенком в Хоти Мардан на северо-западной границе (к месту службы своего мужа) она пригласила Винтер провести несколько дней в резиденции.

Конвей не возражал, так как ему пришло в голову, что отсутствие жены представляет ему прекрасную возможность устроить себе развлечения на его собственный вкус в Каса де лос Павос Реалес. Поэтому он с удовольствием одобрил это приглашение и, проводив Винтер в резиденцию, устроился с большим стаканом коньяка, чтобы разработать план увеселений на неделю.

Глава 33

Резиденция в Лакноу была большим трехэтажным зданием, чьи веранды и портики глядели на прекрасный город и извилистую реку. Она стояла на возвышении, среди зеленых благоухающих лужаек и садов, наполненных розами и цветущими деревьями, окружавшими район плотно примыкающих друг к другу домов, в которых жили бесчисленные орды безработных музыкантов, фокусников и прочих прихлебателей исчезнувшего двора Вахида Али Шаха, последнего короля Оуда.

— Сэр Генри делает для них, что может, — обратилась к Винтер миссис Дейли, гуляя со своей гостьей по саду в прохладный вечер, — хотя я не думаю, что это просто. Он не может дать работу им всем. Но он всегда готов выслушать каждого, кто просит о помощи, и сделает то, что может. Я думаю, большую часть он берет из собственного кармана, и я не верю, что где-нибудь можно встретить более доброго и истинно щедрого человека. Гарри — мой муж — говорит, что он уже сделал больше возможного, чтобы успокоить провинцию, он заботится о том, чтобы обещанные пенсии выплачивались и чтобы утихомирить враждебные настроения среди торговцев и лавочников в Лакноу. Но мне кажется, что источником беспокойства остается армия бывшего короля. Гарри говорит, что сэр Генри надеялся определить их в военную полицию или местные войска, но они сказали, что получали жалованье от короля и не хотят получать его больше ни от кого. Но он не отчаивается. Он устраивал так много аудиенций, вы знаете, на которых знать и землевладельцы могут свободно высказывать свои жалобы, чтобы он мог сделать все, что в его силах, чтобы возместить им ущерб. Мне кажется, он никогда не спит!

В последние несколько дней Винтер была счастливее, чем была когда-либо за последние несколько месяцев. Облегчение оттого, что она была свободна от общества Конвея, само по себе было неизмеримо, а кроме того она была очарована атмосферой резиденции и ее хозяином, непритязательным, милым и благородным человеком.

— Нам с Гарри пришлось обставить мебелью и светильниками почти весь дом, — призналась миссис Дейли, — так как сэр Генри заявил, что ему нужны только нож и вилка. Он не может беспокоиться о таких мелочах и оставляет их на усмотрение слуг. И я никогда не знаю, скольких ждать гостей. Он просит меня разослать карточки для пятнадцати приглашенных, а за час до обеда войдет Джордж Лоуренс и скажет, что дядюшка пригласил еще двадцать и совершенно забыл сказать об этом! А кроме того, всегда приходят незванные посетители.

Один из таких посетителей явился на завтрак за два дня до того, как Винтер должна была уехать из резиденции.

Завтраки в резиденции были долгими и приятными, продолжались они от десяти до двенадцати, а в этот раз на нем присутствовали (в добавление к сэру Генри, его племяннику Джорджу, семье Дейли и Винтер) полковник Эдвардс, некий мистер Кристиан, комиссар Ситапура и доктор Огилви. Они оживленно обсуждали достоинства Будди и Конфуция как религиозных учителей, когда был объявлен посетитель, и капитан Дейли поднял глаза и вскочил на ноги:

— Алекс — это невероятно!

Винтер как раз очищала апельсин, она так и замерла от неожиданности. За ее спиной голос Алекса произнес:

— Привет, Гарри, я не знал, что ты здесь. Надеюсь, вы простите меня, что я явился к вам без приглашения, сэр Генри? Я приехал около часа назад, но мистер Бартон сможет принять меня позже, так что я подумал…

— Ты знаешь, Алекс, что я рад видеть тебя в любое время и ты не должен извиняться, — сказал сэр Генри, улыбаясь.

Винтер очень осторожно положила апельсин на тарелку и медленно обернулась, но Алекс не смотрел на нее. Он даже не понял, что она здесь. Он смотрел на своего старого начальника, и Винтер была охвачена беспомощным, глупым порывом чистой зависти. Чувством обиды, таким же горячим, сколько и нелепым, потому что ни она, ни любая другая женщина никогда не смогла бы вызвать такое выражение на лице Алекса.

Сэр Генри отодвинул свою тарелку и встал, чтобы пожать руку Алекса, и капитан Дейли приказал кидматгару принести еще один стул.

— Ты уже завтракал? — спросил сэр Генри.

— Примерно в пять утра, сэр.

— Тогда тебе не помешает еще один. Хазри лао сагиб кирвасти, Ахмед Али. Что ты делаешь в Лакноу, Алекс?

— Комиссар послал за мной, сэр.

Голос Алекса был совершенно бесстрастен, но сэр Генри посмотрел на него, понимающе сощурив глаза:

— Вызвал для объяснений? Что на этот раз ты там натворил, не проконсультировавшись с вышестоящими инстанциями?

Алекс засмеялся.

— Что-то в этом роде. Вы слишком проницательны, сэр.

— И совершенно невоспитан, потому что я еще не представил тебя гостям. Хотя, я думаю, ты знаешь всех, кроме доктора Огилви. Миссис Бартон остановилась у нас на несколько дней, чтобы составить компанию миссис Дейли.

Алекс взглянул на нее, внезапно удивленный каким-то испугом в глазах.

— Простите, миссис Бартон, я не видел, что вы здесь. Привет, миссис Дейли. Рад снова вас видеть. Доброе утро, сэр — нет, я не думаю, что мы с вами встречались.

— На сколько ты останешься? — полюбопытствовал сэр Генри.

— Ни на один день, сэр. Это зависит от комиссара, но я надеюсь выехать в обратный путь завтра до рассвета. Нет времени, чтобы…

Он не закончил предложение, и его губы крепко сжались, он почувствовал досаду на самого себя за то, что чуть не высказал неосторожное замечание. Но мысль была совершенно ясна. Это было неподходящее время для того, чтобы уезжать из Лунджора ради объяснений каких-то мелких служебных проступков его отсутствующему комиссару.

Сэр Генри спросил:

— Только на одну ночь? Это недолго. Ты останешься здесь, конечно.

— Я бы с удовольствием, сэр, если вы уверены…

— О, миссис Дейли все устроит. Тебе незачем беспокоиться. Сейчас она здесь за все отвечает. Я ума не приложу, что буду делать без нее, но ее муж эгоистично забирает ее с собой тринадцатого числа. Дейли едет принять командование разведчиками.

Алекс быстро обернулся:

— Это правда? Поздравляю, Гарри, я не слышал об этом. Тебе всегда чертовски везло. Рад?

— А кто бы не был рад? Но лучше бы это случилось в другое время. Трудно покидать Лакноу именно сейчас, когда приехал сэр Генри.

Сэр Генри улыбнулся.

— Мой дорогойГарри, не думай, что я не ценю твой комплимент, но, как я уже сказал тебе, и не думай о том, чтобы отказаться от самого замечательного назначения для солдата.

Алекс с завистью спросил:

— Вы не могли бы устроить так, сэр, чтобы он остался здесь, а я поехал бы вместо него?

Сэр Генри задумчиво посмотрел на него.

— Я мог бы попытаться, хотя не думаю, что это получится. Но ты действительно поехал бы, если бы получилось?

Алекс ответил на его взгляд его губы исказились кривой улыбкой:

— Нет, сэр.

В его голосе была странная горечь, и сэр Генри понимающе кивнул:

— Я так и думал. Не в этот раз, — он отставил стул и поднялся. — Итак, если вы извините меня, я должен идти. Увидимся позже, Алекс. Когда получишь свою взбучку!

Разговор после его ухода перешел на общие темы, но, хотя Алекс принимал в нем участие, он казался отсутствующим, и Винтер обнаружила, что он ни разу не взглянул в ее сторону. Глядя на него через широкий стол, она преисполнилась отчаяния. Ничто не изменилось. Она могла бы никогда не приезжать в Лакноу — никогда не уезжать из Лунджора. Она не видела никакого решения своих душевных проблем. Может быть, решения просто не существовало. И никакого ответа, кроме силы духа.

Алекс ушел после завтрака, и она больше не видела его, пока он не вошел в людную гостиную перед ужином в тот же вечер. Ей показалось, что он выглядит усталым и раздраженным, и она многое бы отдала за то, чтобы иметь возможность подойти к нему и своими пальцами разгладить морщины с его лба, как он сделал однажды в Хазрат-Баге. Она ломала голову, думая, чем он до такой степени досадил Конвею, что он вызвал его в Лакноу, и какой у них мог состояться разговор. То обстоятельство, что ее муж не смог принять его в одиннадцать часов, не ускользнул от ее внимания: прошлой ночью Конвей либо устраивал сам, либо посещал позднюю вечеринку. Она надеялась на последнее, потому что ей было бы весьма неприятно представить себе, как в прохладных, величественных залах «Дворца павлинов» пирует пестрая толпа, состоящая из наименее достойных членов британской общины в Лакноу.

Винтер не видела своего мужа с тех пор, как переехала в резиденцию. Он обещал навестить ее, но не сделал этого, и она была радовалась этому. В первый раз со дня своей свадьбы она жила не под одной крышей с Конвеем, и она находила облегчение, испытываемое от этого, несколько пугающим. Сможет ли она в самом деле провести всю оставшуюся жизнь в обществе человека, чье отсутствие доставляло ей такое бесконечно блаженное чувство облегчения? Можно ли было при таких условиях рассматривать их брак, как священное таинство, связывающее их нерушимыми узами?

«Быть может, это моя вина, — подумала Винтер, — быть может, если бы я приложила все силы, я бы смогла заставить его быть неравнодушным ко мне, и это могло бы отвратить его от той жизни, которую ему нравится вести. Если бы я попыталась…» Но для Конвея любовь означала лишь вожделение. Было бы легко разбудить в нем желание, но, удовлетворив его, он бы так же мало обращал на нее внимания, как и раньше. У него был свой взгляд на женщин. Они были либо физически привлекательны, либо нет. Все было так просто. На востоке считалось, что у женщин нет души и они появляются в этом мире единственно для того, чтобы служить мужчинам, доставлять им удовольствие, рожать их детей и (к выгоде дьявола) совращать их с пути праведного. Конвей Бартон целиком бы подходил под эту мерку; в этом мире он любил только одного человека — себя.

Винтер ясно это понимала, но тем не менее она снова и снова, наслаждаясь мирным течением дней в резиденции Лакноу думала о своем чувстве долга — если бы она заставила себя побороть отвращение к Конвею при одной мысли о его прикосновении — она могла бы постепенно отвратить его от пороков, разрушавших его разум и тело. И все же сейчас, глядя на Алекса Рэнделла через освещенный свечами стол в резиденции, она с беспомощной и отчаянной уверенность понимала, что не может этого сделать. Нет, пока она не может спокойно смотреть на Алекса, так, чтобы не сжалось ее сердце.

В ту ночь давался большой званый ужин, и со своего места во главе стола сэр Генри переводил усталый взгляд с одного гостя на другого, замечая отсутствие интереса или средств к общению между многими его британскими гостями и их индийскими соседями и оживленный разговор между молодой миссис Бартон с двумя дворянами Оуда, сидевшими по обеим сторонам от нее. По крайней мере, у нее не будет недостачи в друзьях. Но о скольких еще можно было так сказать? Что касается ее мужа, то сэр Генри мог быть только благодарен судьбе за то, что в Индии было немного подобных чиновников, но ему горько было думать о том, какой вред может принести один человек, и он перевесил бы все хорошее.

Его взгляд перешел на Алекса Рэнделла и задержался на нем с приязнью и одобрением. Такие люди годились к тому, чтобы управлять страной. Люди, которые удержали бы мир, свободно общаясь с народом и отправляя правосудие и которые не считали землевладельцев и пенсионеров врагами и надоедливыми типами, но чувствовали бы себя вдвойне обязанными с добротой относиться к бывшим врагам, поверженным ими. Однажды, почти девять лет назад, в пылу спора Алекс сказал: «Нет, я не верю в божественное право королей! Но я верю, что в наших руках управлять этой страной хорошо или плохо.» Вероятно, он до сих пор придерживался той же точки зрения, подумал сэр Генри, и обладал для этого нужными способностями. Он должен найти возможность поговорить с Алексом, когда разойдутся гости.

Но только после того, как уехала последняя карета, вскоре после одиннадцати часов, и обитатели дома разошлись по своим комнатам, он очутился наедине с капитаном Рэнделлом в прохладной темноте высокой веранды, высокие колонны ограждали их от залитого лунным светом сада.

— Ну, Алекс? — спросил сэр Генри после значительного молчания.

Алекс отвернулся от созерцания белых лужаек и теней.

— Ничего хорошего, сэр. Вы простите меня, если я опущу причины, по которым я здесь. Я не чувствую себя способным в настоящее время обсуждать их.

— В сущности, — тихо сказал сэр Генри, — если бы кто-нибудь предложил вам принять команду над разведчиками, вы бы ответили иначе, чем сегодня утром.

Алекс засмеялся.

— Я бы принял любой пост, который вернул бы меня к полковым обязанностям!

— О, нет, не принял бы, — мирно сказал сэр Генри. — Если ты так думаешь, то ты знаешь себя хуже, чем я. Я уже несколько дней дожидаюсь возможности увидеться с тобой. Я бы написал тебе, если бы не был так занят. Колвин рассказывал мне кое-какие новости о тебе, когда я остановился у него в Ангре на пути сюда. Кажется, ты видел его в октябре.

— Да, — мрачно сказал Алекс. — У меня было, что сказать ему, но он не поверил в это.

— Так я и понял, — сказал сэр Генри, устраиваясь поудобнее в просторном кресле. — Возможно, меня тебе будет проще убедить. Садись и расскажи мне об этом.

— Благодарю вас, сэр, но я лучше постою. Я много времени провел в седле, и завтра мне это предстоит снова.

— Разве ты не можешь остаться еще на один день? В Лакноу с визитом приезжает Нана из Битаура, и я принимаю его завтра. У меня есть кое-какие подозрения насчет Нана-сабига, и мне было бы интересно услышать твое мнение о нем. Ты когда-нибудь встречался с ним?

— Нет, сэр. Я чуть было не встретился с ним в Дели как-то раз, но помешали… непредвиденные обстоятельства. И, боюсь, мне снова не удастся встретиться с ним. Я не могу откладывать отъезд.

— Жаль. Расскажи мне то, что ты хотел сказать Колвину. Думаю, что твоя версия несколько отличается от его.

Алекс прислонился спиной к ближайшей колонне и снова повторил ту историю, которую уже рассказывал прошлой осенью мистеру Колвину, губернатору северо-западных провинций. Он рассказал все полностью, начиная с лунной ночи в Мальте и кончая своим вторым визитом на руины Канвая с кавалерийским эскортом и тремя скептически настроенными британскими офицерами, и сэр Генри слушал спокойно, не перебивая и, когда он закончил, задал только один вопрос.

— Кто был тот человек с рубиновыми серьгами? Ты выяснил?

— Нет. Я узнаю его, если увижу снова, но это все, что я могу сказать.

— Жаль. Хорошо бы знать с уверенностью, кто твои враги. Похоже, что этот человек занимает какое-то положение, а сейчас более чем необходимо знать, кому мы можем доверять, а кому нет. Я знаю Кишана Прасада. И Маулви тоже. Последний проповедовал в этом городе и имел много сторонников. Зачинщик и прирожденный лидер. Они говорят, что он еще и чудотворец. Полагаю, он выделывает такие же трюки с греческим огнем для легковерных, ты это видел. Этот человек шарлатан, но он патриот и фанатик и пользуется своей головой. То же самое можно сказать и о Кишане Прасаде, хотя с меньшей долей достоверности, так как он бы нашим надежным союзником, если бы мы не сделали все возможное, чтобы отпугнуть его, тогда как Маулви никогда бы не склонился перед нами. Но они оба настолько разные люди, что тревожно видеть их в одном и том же гнезде. Ты приехал из-за того, что в твоем округе появились признаки серьезного недовольства?

— Один. Постройка дороги между Лунджором и Сутрагуни под видом обеспечения утиной охоты для гарнизона…

Алекс передал ему подробности, и сэр Генри слушал и кивал.

— Снова Кишан Прасад. Какие-нибудь волнения в деревнях?

— Не слишком большие, сэр. По деревням распространялись чуппатти, и были кое-какие волнения по поводу муки, в которую якобы подмешали измельченные кости, но в деревнях довольно спокойно. Конечно, им не по себе, со всеми этими чуппатти и слухами про муку, и разными разговорами о дурных знамениях и предсказаниях — вы знаете, что это такое, сэр. Знаки в небе, чудовищные птицы, двухголовые телята и тому подобное. Не говоря уже о столетнем пророчестве Пласси, о котором болтают повсюду. Но в полках — это другое дело. Тут я полагаюсь на информацию Нияза Мохаммеда. У него друзья среди сипаев.

— Значит, он все еще с тобой?

— Да, и в войсках он слышит такое, чего не услышал бы я. Немного, потому что они его подозревают. Но достаточно. Как вы думаете, что должно произойти?

— Худакемалум[8]! — сказал сэр Генри. — Давай-ка лучше выслушаем твою точку зрения. Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь.

Алекс рассеянно нахмурил брови, глядя на содержимое своего стакана, медленно поворачивая и разглядывая блики, попадавшие в него от луны, которая переместилась и осветила темную веранду.

— Так что? — осведомился сэр Генри спустя некоторое время.

Алекс посмотрел на лицо, неясно белевшее в лунных бликах, и ярко блестевшие глаза и решительно проговорил:

— Я думаю, нам следует бояться армии.

— Мятеж! — это слово прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.

— Да, сэр. Не спонтанный взрыв, а организованный. Он должен произойти одновременно во всех полках Индии в назначенную дату. Несколько месяцев назад я бы не поверил, что такое возможно, понадобился бы гораздо более серьезный повод для недовольства, который объединил бы и мусульман, и индуистов — достаточно сильный, чтобы поднять их вместе против нас. Мы же, однако, весьма предусмотрительно обеспечили их этим общим поводом посредством смазки для пыжей. Это все, что было нужно. Дав оружие им в руки, мы выполнили их требования.

Несколько мгновений сэр Генри молчал, поглаживая бороду, и потом тихо спросил:

— Доказательства, Алекс?

Алекс с силой выплеснул содержимое стакана на розы за верандой и с горечью сказал:

— Ни одного, которое было бы приемлемо для комиссара или этих ослепших, тупоголовых… прошу прощения, сэр!

Сэр Генри рассмеялся и, вставая с кресла, протянул тонкую руку и крепко сжал плечо молодого человека.

— Захандрил, Алекс?

— Чертовски, — признался Алекс, встречая его взгляд.

— Понимаю. Это все равно что биться головой о каменную стену. Какие доказательства?

Алекс рассказал ему, повторив слова Кишана Прасада, сказанные им в гостиной лунджорской резиденции.

— В жаркую погоду… — задумчиво проговори сэр Генри. Он опустился в кресло, пока говорил Алекс, и теперь он откинулся на спинку, в задумчивости потирая пальцем губу. — Почему ты так уверен, что он говорил тебе правду такими косвенными намеками?

— Однажды я спас его жизнь, — коротко сказал Алекс. — Возможно, это была моя самая большая ошибка, но он чувствует, что чем-то обязан мне. Кроме того, мне кажется, что он испытывает некоторую симпатию по отношению к Винтер… миссис Бартон. Или…

Алекс замолчал, и тут его осенило: не могло ли быть так, что Кишан Прасад подозревал о чувствах Алекса к миссис Бартон и поэтому предупредил его, намекнув, что ее нужно увезти куда-нибудь подальше? Он не закончил фразу, но вместо этого сказал:

— Ведь есть еще одно обстоятельство, которое подтверждает, что он мог сказать правду. Этой дорогой, если моя мысль верна, можно пользоваться лишь до наступления дождливого сезона, потом она станет бесполезной. А это значит, только до середины июня. Что-то произойдет до этого времени.

Сэр Генри кивнул и наклонился вперед в своем кресле, руки сжаты на коленях, а голова серебрилась под лунным светом. Он медленно произнес.

— Я согласен с тобой. Хотя я все еще цепляюсь за слабую надежду, что нам удастся избежать потопа, который вызвала наша слепота.

— Тогда вы не считаете, что я надоел вам «своими причудами», как это именует мой начальник?

Сэр Генри рассмеялся.

— Едва ли. Если только у меня нет тех же причуд. На самом деле я настолько согласен с твоей точкой зрения, что скажу тебе кое-что, о чем известно очень немногим. Я уже начал готовить резиденцию к осаде.

— Значит, вы думаете?..

— Я надеюсь! — перебил его сэр Генри. — И я буду продолжать надеяться, пока будет возможно. Но я также делаю все, что в моих силах, чтобы быть готовым к худшему, если моя надежда не оправдается. Может быть, приготовления окажутся бесполезными. Я очень верю в Пенджаб. Там Николсон и Эдвардс вместе с моим братом Джоном. Они удержат Пенджаб в мире. Я думаю, что Николсон справился бы с этим и один, и если бы было три Николсона, а не один, то я был бы спокоен за всю Индию. Но я не чувствую никакого оптимизма в том, что касается северо-западных провинций, и если в Оуде произойдет переворот, это тяжело скажется на всех нас. Если бы у меня было время, я уверен, что смог бы удержать мир в Оуде, даже если восстанет вся остальная Индия; но нам нужно время — время в первую очередь, а этого как раз Бог и правительство могут мне не дать. Песчинки все сыплются, Алекс.

После краткой паузы Алекс спросил:

— Откуда, черт возьми, они получают свои сведения? Телеграфом это не объяснить, в Лунджоре нет телеграфного сообщения, и новости мы получаем с курьерами. У нас целую неделю не было известий об этом деле в Барракпуре, но в городе об этом говорили уже через два дня.

— То же самое повсюду, — сказал сэр Генри. — Я не возьмусь объяснить это, но если б я был суеверным человеком, я бы сказал, что в такие времена самый ветер передает плохие новости. Думаю, в Африке это происходит при помощи барабанов, здесь почти можно сказать, что они способны передавать мысли на расстоянии от одного зачинщика к другому.

— Кстати, о зачинщиках, — вспомнил Алекс, — Григория Спаркова ожидают в Дели. Это сказал мне Ходсон, по-видимому, у него в Дели есть источник информации. А, кроме того, около месяца назад через Лунджор проезжала бродячая театральная труппа. Она провела несколько дней в Лакноу, а до этого побывала в Каунпуре и Ангре. У меня есть основания полагать, что один из них может быть приятелем Спаркова — или его агентом. Они продолжали путь в Дели, и я послал словечко мистеру Фрейзеру. Недавно я услышал, что этот человек исчез на следующий же день, после того как приехала труппа. Думаю, что он во Дворце, но так его нельзя обыскать, то он в относительной безопасности. Интригует с королем, я полагаю.

— Скорее с королевой, — сказал сэр Генри. — Старый падишах слишком слаб, чтобы представлять большую опасность, если только в качестве не самой значительной фигуры, которую поддерживают на троне. Но Зейнут Махал — это совсем другое дело. У нее есть и ум, и характер, и она горит ненавистью и честолюбием. Я думаю, она средоточие русско-иранского заговора.

— Вы полагаете, это важно, сэр?

— В определенной степени. Россия всегда хотела завладеть Индией. А ей всегда был нужен весь мир! Особенно Восток. Она не может получить его, пока мы здесь, и знает это. Но если ей помогут выгнать нас отсюда, то она пролезет по тысяче щелей и сгноит все от верхушки до самого дна, пока она не упадет к ней в руки, словно перезрелая груша. Естественно, она делает все возможное, чтобы раздуть пламя. Этого только и надо ожидать.

Алекс инстинктивно обернулся, чтобы посмотреть на север, и неловко дернув плечами, спросил:

— Это правда, что местные газеты в Дели печатают русскую пропаганду?

— Правда, — спокойно ответил сэр Генри. — Кажется, что-то о том, что царь отдал полумиллионную армию в распоряжение иранского шаха, чтобы избавить Индию от британцев. С другой стороны, была статья, в которой утверждалось, что русские были причиной нашей войны с Ираном и просто использовали иранцев, чтобы прикрыть свои собственные интересы в Индостане.

— Насколько я их знаю, это вполне вероятно, — мрачно сказал Алекс.

Сэр Генри пожал плечами.

— Возможно. Но индийцы в течение многих лет верили, что русские однажды начнут войну с нами за господство в Индии, и когда мы сделали ошибку, убрав войска из этой страны, чтобы воевать в Крыме, это было воспринято, как доказательство того, что русские ослабили нашу армию и у нас не осталось солдат, чтобы защищать себя здесь. Но Россия не играет роль злодея в теперешнем спектакле. Мы освободили ее от этой обязанности, сами взявшись за эту роль.

Он взглянул на Алекса и улыбнулся своей усталой, обаятельной улыбкой.

— Кажется, сегодня вечером я рисую весьма печальные перспективы на будущее, не правда ли? Но хотя я чувствую ветер и слышу громовые раскаты, я все еще не отчаялся избежать грозы. А если она разразится, я обращусь к тебе, чтобы ты удержал для меня западную дорогу, так что, если ты окажешься прав и полки в Сутрагуни взбунтуются и захватят арсенал, они не доберутся до Оуда по дороге Кишана Прасада.

— Я сделаю все возможное, сэр. Вам это известно.

— Даже если завтра тебе предложат принять под свое начало разведчиков?

Алекс вскинул руку жестом фехтовальщика, встречающего удар, и засмеялся, но уже без горечи.

— Вы не смогли бы предложить мне большего соблазна, сэр, но я удовольствуюсь тем, что попытаюсь удержать для вас западную дорогу.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет, — сказал сэр Генри. — Ты только что упомянул Ходсона. Ты давно с ним виделся?

Какое-то время они говорили на другие темы, пока наконец сэр Генри не поднялся и протянул свою руку.

— Если ты выезжаешь завтра рано утром, я больше не увижусь с тобой. Удачи тебе, Алекс. Благослови тебя Бог и… — мгновение он колебался и потом сказал задумчиво, и как будто ему было непросто выговорить это слово: — Прощай.

Он быстро пожал руку Алекса, повернулся и пошел прочь, и Алекс еще раз увидел его, бросив взгляд на его высокую фигуру в освещенном дверном проеме, когда он вошел через него в дом и пропал.

«Я больше не увижу его», — подумал Алекс с внезапной убежденностью, и эта мысль испугала его. Почему он подумал об этом? Не из-за того ли, что он переутомлен и вообразил себе что-то трагически неизбежное в последнем слове прощания? Он не сводил взгляда с дверного проема, как будто усилием воли мог бы вернуть эту высокую фигуру, и в горле застыл комок.

Последние месяцы были наполнены тревогами, напряжением и приводящими Алекса в бешенство сложностями, и недавний разговор с мистером Бартоном опасно приблизил его к точке срыва. Его заставили уехать вместо того, чтобы объясниться по поводу абсолютно оправданного действия, предпринятого против богатого и распутного аристократа, избежавшего справедливого возмездия благодаря только взяткам, которые он платил комиссару. И все же он сжал зубы и терпел это, и в результате приехал в резиденцию не в особенно дружелюбном настроении. На мгновение он действительно считал, что принял бы любой пост, позволивший ему вернуться к полковым обязанностям, как сказал сэру Генри Лоуренсу, и он серьезно обдумывал, не просить ли ему отставки у мистера Бартона. Но десяти минут в обществе Лоуренса оказалось достаточно, чтобы вернуть здравомыслие. Может быть, именно поэтому такие выдающиеся и разные люди, как Николсон и Ходсон, относились к сэру Генри с уважением и признательностью, и поэтому, когда он уезжал из Пенджаба, тысячи людей пришли попрощаться с ним и следовали за ним на протяжении многих миль, как будто они видят его в последний раз.

«Конечно, я увижу его снова! — подумал Алекс, — он еще не старик. Ему едва исполнилось пятьдесят…» Но несмотря на безветренную и теплую ночь, он поежился, как будто ему было холодно, и не мог избавиться от мрачного предчувствия.

Было уже поздно, и через несколько часов он отправится в обратный путь к Лунджору. Он знал, что ему нужно выспаться, но спать ему совсем не хотелось. В доме было жарко, и даже в тени веранды было слишком тепло, но сад казался прохладным и приветливым. Алекс прошел через веранду и спустился по ступенькам в спокойные лунные лучи.

Хотя стояла уже почти середина апреля, ночь действительно была свежа и прохладна, в этот год жара необычно долго задерживалась, и вполне можно было подумать, что еще первая половина марта, так зелены и красивы были трава и цветущие деревья. Розы в молочном свете казались бесцветными, но поздние цветы апельсиновых деревьев и похожего на пену жасмина выглядели, как белые звезды, и ночной воздух сладко пах цветами и влажной землей.

Алекс шел по широкой лужайке, его шаги были не слышны в траве, политой на закате садовниками, и случайно подошел к деревьям, отбрасывающим бархатные черные тени в лунном свете.

Кто-то стоял у дальнего края этой тьмы, широкие, бледные юбки на женской фигуре светлым пятном выделялись на фоне теней, и несмотря на то, что ее очертания были почти неразличимы и она стояла спиной к нему, он узнал Винтер. Он остановился и хотел было повернуть назад, но что-то в позе едва различимой фигуры задержало его внимание. Она смотрела на что-то, и глубокие тени не могли скрыть настороженности в повороте ее головы. Любопытство взяло верх, он пошел вперед и остановился около нее.

Она услышала тихие шаги и повернула голову, но не сделала ни одного движения, выражавшего удивление или тревогу, и, казалось, была так же уверена в том, что это именно он, как и он в том, что это была именно она. Она, быть может, даже ждала его, хотя в данный момент могла и не думать о нем. Но ей казалось совершенно естественным то, что он появился. Прохладная тишина сада была как бы другим миром, никак не связанным с суетой и беспокойством, которые были частью дневных часов. Она приняла его присутствие как нечто само собой разумеющееся и вернулась к своему созерцанию, как будто ее совершенно поглотил интерес к тому, что находилось там, и она не обращала на него внимания.

Стоя рядом с ней, Алекс мог видеть бледные очертания ее профиля на фоне темной массы листьев и чувствовать чистый прохладный аромат лаванды, связанный именно с ней. Когда его глаза привыкли к темноте, он смог разглядеть изогнутые линии длинных ресниц, слабую, озадаченную морщинку между бровями и выбившуюся прядь черных волос, которая по-детски завивалась над ее ухом.

Винтер как будто не чувствовала его взгляда, и через какое-то время она шепотом просила:

— Что они делают?

Алекс посмотрел в сторону и впервые заметил то, что привлекло ее внимание. Что-то двигалось на открытом пространстве между острыми краями теней, отбрасываемых зданиями, находившимися на территории резиденции: оно двигалось в полнейшем молчании, придерживаясь теней и бесшумно перелетая через освещенные луной места, как стайки троллей, сгорбленных и смехотворных силуэтов на фоне серебристых блесток травы или стен дома, и снова пропадая в тенях и возникая опять только для того, чтобы быть поглощенными землей.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что это были люди, переносящие тяжелые грузы, сгибающиеся под мешками на плечах или тяжелыми ящиками, и оставляли их в погребах, которые были под несколькими зданиями резиденции. Он сказал довольно непринужденно:

— Они просто переносят запасы на лето. Зерно и…

— И боеприпасы, — закончила Винтер. — Зачем? И почему они делают это ночью? Некоторое время назад там был Джордж Лоуренс. Я видела его. Он сказал, что идет спать, но сам пришел сюда, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Прошлой ночью они занимались тем же самым. И позапрошлой тоже. Кому нужно столько запасов, если только… если только они не думают, что дворец будет осажден. В этом дело?

Алекс не ответил на вопрос. Вместо этого он сказал:

— Почему вы приходите сюда наблюдать за ними каждую ночь?

— Я не прихожу. То есть, я хочу сказать, что я прихожу не наблюдать за ними. Я просто вышла погулять по саду.

— В это время? Уже очень поздно.

— Я не могла заснуть, а это дало мне новую тему для размышлений, — просто сказала Винтер. — Неужели действительно будет восстание? Амира говорит…

Она смолкла, и через мгновение Алекс спросил:

— Что говорит Амира? И кто она такая?

Винтер обернулась и с удивлением посмотрела на него. Ей показалось невероятным, что Алекс не знает про Амиру. Потом она вспомнила, что едва виделась с ним почти три месяца после своей свадьбы и что он даже не знал историю того, как она появилась в Лунджоре. Она рассказала ему что-то из этого сейчас, о Хуаните и Азизе Бегам, и о Гулаб-Махале, стоя среди благоухающих теней сада, из которого открывался вид на спящий город и дом, в котором она родилась.

Стоял апрель, когда Маркос де Баллестерос, выезжая из ворот Гулаб-Махала, повернулся в седле, чтобы увидеть Сабрину среди причудливых теней золотых деревьев, и она не знала, что он видит ее в последний раз. Восемнадцать лет назад. И теперь снова был апрель, и дочь Сабрины рассказывает эту историю, как когда-то ей рассказывала Зобейда…

— Мы так и не узнали, что с ними случилось — с Азизой Бегам, моей теткой Хуанитой и остальными, — в заключение сказала Винтер. — Письма прекратились. И это все. Я даже не знала, что Амира осталась жива, кого я знала.

Она задумалась и потом медленно произнесла:

— Я думаю, Амира боится. Ее муж не любит британцев, и я думаю… я думаю, он не доверяет ей, потому что в ней течет западная кровь. Она не позволяет мне приехать в Гулаб-Махал, и я видела ее всего лишь дважды. Она сказала, что ей нелегко со мной видеться, и я не думаю, что ее муж знает о том, что она это сделала. Может быть, если бы он узнал, он бы наказал ее. Как вы думаете, он накажет ее? Джехан Хан рассказал мне, что Нила Рам отрубил жене руки за то, что она ослушалась его…

Ее голос вдруг задрожал от страха, и она протянула руку и вцепилась в рукав Алекса:

— Алекс, вы не думаете, что он сделает что-нибудь в этом роде, не правда ли?

Алекс посмотрел на маленькую ладонь на его руке и не смог противиться желанию накрыть ее своей ладонью. Его прикосновение как будто испугало ее, он почувствовал, как напряженно сжались тонкие пальцы и неподвижно замерли под его легким пожатием. Он мягко и не спеша убрал свою руку, но спугнул ее доверительное спокойствие, и легкость между ними исчезла.

Алекс сказал сухим голосом:

— Нет, я так не думаю. Полагаю, жена Нила Рама занималась какими-то тайными делами. Навестить двоюродную сестру, даже если она европейка, вряд ли такое большое оскорбление. Она считает, что существует опасность вооруженного восстания?

Винтер покачала головой.

— Она сказала, что город полнится странными слухами, но не сказала, что это за слухи. Она только… только сказала, что я должна уехать в горы и не оставаться в Лунджоре.

— Насколько я помню, я вам говорил то же самое.

— Я знаю. Но в Лунджоре есть еще около двадцати женщин…

Она резко замолчала, жалея о том, что сказала. Вывод был настолько очевиден. Какого же ответа она ожидала от Алекса? Что она была единственной, о чьей безопасности он заботился? Она непроизвольно отодвинулась от него, чувствуя, как жаркая краска заливает ее лицо, и с благодарностью подумала о темноте, скрывавшей ее. Но голос Алекса был резким и холодным:

— Мне об этом известно. И если бы у меня была власть, я отослал бы всех вас к ближайшему расположению британских войск в горах, пока еще есть время. Не ради вашей безопасности, но ради нашей.

— Ради вашей? — неуверенно сказала Винтер. — Я не понимаю…

— Неужели? Я думал, это очевидно, — резко ответил Алекс. — Мужчины сентиментальны с женщинами и детьми, поэтому их присутствие в районе военных действий будет мешать их мужьям и отцам принимать единственно правильные решения. Мужчины, которые в любых других условиях никогда бы не подумали о сдаче позиций, будут вынуждены принимать условия противника в обмен на безопасность горстки женщин. Если на войне убивают мужчину, то это в порядке вещей, но если убивают женщину или ребенка, то это уже варварское деяние, и, мстя за это, жертвуют сотней или тысячей жизней. Только такой человек, как Джон Николсон имеет наглость писать, что безопасность «женщин и детей в некоторых кризисах имеет так мало значения, что перестает иметь какое бы то ни было значение вообще». Если бы только большинство мужчин считали так же, в могли бы все оставаться в Лунджоре, и черт с вами!

В его голосе было столько горечи и раздражения, как будто перед его мысленным взором со всей своей трагической четкостью предстало пророческое видение будущего. Вдруг позади него хрустнула сухая ветка, он быстро обернулся и увидел Джорджа Лоуренса, стоявшего в тени деревьев.

— Кто здесь? — тихо, но резко спросил Джордж Лоуренс, и когда Алекс выступил из мрака, он сказал с нескрываемым облегчением: — А, это ты, Алекс. Я думал… — он заметил Винтер. — Миссис Бартон!

Его брови хмуро соединились у переносицы, и Винтер сказала:

— Простите, мистер Лоуренс. Мы вас напугали? Я пришла побродить по саду, мне не спалось, и здесь меня нашел капитан Рэнделл.

В нервном замешательстве племянник Верховного комиссара прокашлялся и бросил на Алекса быстрый взгляд, не нуждавшийся в объяснении.

Алекс чуть злорадно ухмыльнулся:

— Не повезло, — как бы в ответ на невысказанный вопрос ответил он.

Лунный свет не смог скрыть того, что лицо Джорджа Лоуренса помрачнело. Он резко сказал:

— Я ни на минуту не подумал… — и снова замолчал, а потом спросил отрывисто, как будто Винтер не было рядом: — Как много она видела?

— Достаточно, — лаконично ответил Алекс. — Но она не расскажет.

Джордж Лоуренс повернулся, чтобы посмотреть на Винтер, и она, как и Алекс, ответила:

— Я обещаю. Я не хотела шпионить за вами и никому ничего не скажу. Слово чести.

Она улыбнулась ему, и его лицо с облегчением улыбнулось ей в ответ.

— Благодарю вас. Мой дядюшка хотел бы предать эту затею гласности. Это лишь мера предосторожности, мы понимаете, но если об этом станут говорить, это может вызвать панику в такое время, когда существенно необходимо создавать видимость спокойствия.

Он обернулся к Алексу и сказал:

— Я думал, ты собираешься ехать в пять часов утра, Алекс? Уже около часа. Не лучше ли было бы тебе пойти спать? Я провожу миссис Бартон в ее комнату.

Алекс посмотрел на него с сарказмом. Значит, Джордж полагал, что он подвергает серьезной опасности репутацию юной миссис Бартон тем, что его обнаружили за беседой с ней в саду около часа ночи, не так ли? Он подумал о том, какое впечатление создастся у любого, кто может случайно увидеть, как мистер Лоуренс провожает миссис Бартон в ее спальню в такое время ночи. Джордж не подумал об этом! Он серьезно ответил:

— Я уверен, что мог бы оставить ее в более надежных руках. Доброй ночи, миссис Бартон. До свиданья, Джордж. Я слышал, ты вскоре возвращаешься в Сикору? Удачи тебе.

— Спасибо, — торжественно сказал Джордж Лоуренс. — Она может мне понадобиться.

Алекс поднял руку в кратком жесте прощания и, повернувшись на каблуках, пошел прочь по залитой лунным светом лужайке, и его поглотила тень резиденции.

Глава 34

Семья Дейли уехала на следующий день вскоре после полудня, и через час после их отъезда Винтер отправилась в экипаже сэра Генри назад в Каса де лос Павос Реалес.

Ее муж, как ей сообщили, был еще в кровати. Была вечеринка прошлой ночью, но слишком большая, примерно дюжину сахибов. Но они оставались почти до самого утра.

Несмотря на запоздалое лето, каждая дверь и окно в большой гостиной были распахнуты настежь, но горячий воздух полудня и запах только что срезанных цветов не могли заглушить спертый дух сигаретного дыма, спиртных напитков и другого запаха, который напомнил Винтер о Хазрат-Баге. В комнате, кроме того, было что-то, чего там не было раньше: большой квадрат выцветшего бархата, в котором она узнала постельное покрывало из комнаты на верхнем этаже, оно аккуратно занавешивало портрет дона Кристобаля де Баллестероса кисти Валаскеса.

Винтер посмотрела на него, озадаченная и нахмуренная, и послала за старым Муддех Ханом, главным носильщиком. Муддех Хан выглядел несчастным и избегал ее взгляда. Сахибы, виноватым тоном объяснял он, были в веселом настроении и немного попортили портрет, развлекаясь. Он бы убрал его, только стена тоже…

Винтер отпустила его и когда он ушел, подошла к портрету и потянула за оливково-зеленый бархат, и тогда она поняла, почему запах в комнате напомнил ей о Хазрат-Баге. Конвей со своими гостями использовал картину вместо мишени, и темная красота великолепного полотна была испорчена отверстиями от пуль, которые продырявили его насквозь и, ударяясь о стену позади него, испортили и ее тоже. Надменное испанское лицо со впалыми щеками, с намеком на презрительную насмешливость в чертах было похоже на месиво из холста, и от портрета не осталось почти ничего, что стоило бы восстанавливать.

Глядя на него, Винтер пришла в безумную ярость. Он посмел сделать это с домом ее отца. С Pavos Reales! Он посмел привести своих грубых, пьяных дружков и дешевых, вульгарных женщин в этот прекрасный молчаливый дом и так надругаться над ним, как в прошедшую ночь!

Она повернулась и вышла из дома, и пошла к речной террасе, с непокрытой головой в жарком солнце и дрожа от потрясения, гнева и отвращения, как она дрожала в утро после брачной ночи.

«Я не могу этого вынести! — думала Винтер, глядя на реку, а перед глазами стояло бессмысленно погибшее великолепное полотно. — Я не могу этого вынести!» И все же, что она могла сделать? Ни церковь, ни закон не освободят ее, и она снова вспомнила, что ей сказала миссис Гарденен-Смит: закон будет на стороне Конвея.

«Я уеду в горы, — думала Винтер. — Сразу же — сегодня же! Это, по меньшей мере, доставит приятное Алексу. Или… или нет? Он хочет, чтобы я уехала не потому, что я — это я, а потому что я только одна из тех женщин, от которых ему хотелось бы избавиться, чтобы мы не мешали им принимать военные решения, когда наступит кризис. Алекс считает, что скоро наступит кризис. Так же думает и сэр Генри, иначе он не принимал бы всех предосторожностей. Амира — тоже так думает — или она просто боится своего мужа? Или боится за него? Как это сказал Алекс? Или Николсон?.. «женщины… в кризисах имеют так мало значения, что перестают иметь какое бы то ни было значение вообще».

Вдруг она забыла о своем гневе и отчаянии, вспомнив, что если над Индией действительно собирались тучи, то ее личные неприятности уже не имели никакого значения, и она не вправе была добавлять их к проблемам и тревогам, которые ложились на плечи всех людей. Конвей собирался вернуться в Лунджор в конце месяца, и она поедет с ним и постарается отправиться в Симлу или Наини Тал к середине мая. Это, по крайней мере, не вызовет скандала, и Конвей не будет очень возражать против ее отъезда. До тех пор она ничего не должна предпринимать, за исключением самого трудного — ей придется ждать…

Наступила вторая и самая тихая половина дня. В зареве солнца река и каменные плиты террасы были пустынны, и далекий берег казался заброшенным. В миле вверх по течению город мерцал в жарком мареве, и в небе не было ни облачка, все было неподвижно, за исключением беззвучной реки и одинокой лодки, плывшей по течению.

Это была плоскодонная деревянная лодка с соломенной крышей, защищавшей гребца от солнца, направляемая стариком с подслеповатыми глазами в скудном одеянии рыбака; она ближе и ближе подплывала к берегу, пока легко не стукнулась о каменную стену террасы, и ее нос с резким звуком задел за ступени, спускавшиеся к воде. Это был негромкий звук, но он прогремел в жаркой, неподвижной тишине полудня и Винтер подошла к балюстраде и посмотрела вниз.

Закрытое чадрой лицо женщины выглянуло из-под соломенного укрытия и внимательно оглядело реку, ее глаза были сощурены из-за ослепительного солнца, а потом она взглянула вверх и увидела Винтер. Глаза внезапно расширились и появилась темная рука, похожая на птичью лапу. В ее жесте было что-то заговорщическое и настойчивое. Винтер непроизвольно обернулась, чтобы увидеть кого-то за своей спиной. Но терраса и парк были пусты, даже бабочки не летали в слепящем солнце.

Она быстро спустилась к воде, поднимая широкие юбки от горячих камней, но у вершины ступеней она на мгновение задержалась. Поблизости не было никого, и она не знала, кто находится в лодке. Рука снова повелительно позвала ее, и Винтер медленно сошла по ступеням и остановилась, вглядываясь в тень под соломенной крышей. Женщина, которая смотрела на нее, на короткий миг опустила свою чадру. Это была Хамида.

Винтер подобрала юбки и, придерживая их, прыгнула в лодку. Раздался звон серебряных браслетов и запах розовой воды, и из темноты протянулась мягкая, тонкая рука, не принадлежавшая Хамиде, и взяла ее за голое запястье.

— Амира! Это ты?

— Это я, querida… — Амира говорила на ломаном испанском. — Удача действительно сопутствует мне, потому что я не ждала, что найду тебя здесь. Хамида должна была найти тебя в доме. Я приехала в это время, надеясь, что немногие будут на улице, но я не могу остаться надолго.

Она говорила торопливым шепотом, что заставило Винтер резко спросить:

— В чем дело? Что случилось?

— Ничего. Пока ничего. Но больше я не смогу тебя навещать. Это небезопасно ни для тебя, ни для меня. И если узнают, что я приехала к тебе сейчас…

Она не закончила предложения, вздрогнув, и сразу жаркий мрак укрытия под соломенной крышей, недвижность земли и широкой, медленно текущей реки — все сразу наполнилось страхом, и даже небеса вдруг показались полными неясной угрозы.

Винтер сжала руку Амиры между своими маленькими прохладными ладонями.

— Скажи мне, что случилось.

Амира понизила свой голос до шепота:

— Я больше не должна приходить к тебе, но я не могла — я не посмела послать тебе записку, потому что боялась, что ты ее не получишь или не поверишь. Ты должна уехать, querida. Быстро! Очень быстро. Здесь стало опасно для всех твоих соотечественников. Нет, не только в Лакноу или в Оуде, но во всей Индии. Я слышала… вести. Вести, которые я не смею тебе передать. Но это правда, что я говорю. Только вчера нашли воззвание, приклеенное к воротам Джуммы Масджида из Дели, в котором говорится, что Шах-ин-Роос (русский царь) пришлет армию, которая прогонит всех британцев до моря и…

— Вчера? — сказала Винтер. — Откуда ты можешь это знать? Отсюда до Дели больше двухсот миль.

— Есть способы, — прошептала Амира. — Плохие новости путешествуют быстро, а плохих новостей очень много, поэтому я пришла, чтобы сказать, что ты должна уехать не в горы, а к морю, а там садиться на корабль и сразу же возвращаться в свою страну.

— Здесь моя страна.

— Нет — нет! — страстно сказала Амира. — Я принадлежу этой стране, а ты нет! Но из-за любви к тебе, потому что детьми мы играли вместе и потому, что твой отец был братом моей матери, я предаю своих соотечественников, прося тебя уехать.

Винтер медленно сказала:

— Дорогая, теперь ты должна сказать мне больше. Я не могу уехать просто так. Я… я замужем. Здесь мой муж… разве ты не можешь сказать мне…

— Я ничего не могу сказать тебе — ничего! Я и так уже сказала слишком много. Я люблю и своего мужа, хотя его сердце отвернулось от меня, потому что в моих жилах течет кровь моей матери — ты думаешь, я не постаралась бы избавиться от нее, если бы могла, ради него? Он снова повернется ко мне, в этом я уверена. Как бы я смогла жить, если бы это было не так? О, мужчины не такие, как мы. Для нас они — вся жизнь. Но для них любовь — лишь ее небольшая часть, которую они забывают, когда кончаются поцелуи. Мой муж сначала думает о своем народе, своем падишахе и своих обидах. Если бы он узнал, что я говорю с тобой, он бы убил меня — даже меня, родившую ему сыновей и которую он любит.

Глаза Винтер, привыкшие к мраку после солнечного света на террасе, теперь могли видеть, что лицо Амиры было искажено страхом и тревогой и на лице Хамиды был тот же самый страх. Но она должна была узнать больше. Она должна была узнать, когда, но в Амире почти не осталось духа ее предков, ее любовь и ее верность были отданы этой стране, ее народу, и она не скажет больше того, что должна…

Винтер сказала осторожно, стараясь скрыть настойчивость в своем голосе:

— Я попытаюсь уехать, но будет не просто уехать быстро. Мы не вернемся в Лунджор до конца месяца, и в середине мая я собиралась поехать в горы.

Амира сказала:

— Нет! Не в горы! В Англию. Даже в горах может быть небезопасно.

— Понадобятся три недели, чтобы добраться до Калькутты, — медленно сказала Винтер.

— Это я знаю. Разве я не сказала, что тебе нужно ехать сразу же? До того, как пройдет первая неделя мая.

Пальцы Винтер отпустили тонкую руку, и она сказала как будто в испуге:

— Но безопасно ли сейчас путешествовать? Если есть опасность, не лучше ли остаться там же, где и мужчины?

— Ничего не случится с тобой до последнего майского дня. Но после мая везде будет небезопасно — а меньше всего там, где армия! Ты уедешь? Пообещай мне, что уедешь.

Винтер глубоко вздохнула, ее ладони были влажными, но это не имело никакого отношения к душной жаре маленькой лодки. Она узнала то, что хотела. Она наклонилась вперед и быстро поцеловала Амиру.

— Я постараюсь, querida. Но если мой… муж не уедет, то и я не смогу.

— Тогда уезжай в горы. Может быть, этого будет достаточно… Я не знаю. А теперь я должна возвращаться. Я и так уже пробыла здесь слишком долго. Прощай, querida… — она перешла на индустани. — Прощай, маленькая жемчужина. Не забывай меня. Я буду молиться о твоей безопасности моему Богу и Биби Мириам (Деве Марии) тоже, она была женщиной и может услышать меня.

Слезы текли по ее щекам, и она на мгновение прильнула к Винтер, а потом оттолкнула ее от себя.

— Теперь иди — уходи скорее! Уже поздно. Хамида, скажи манджи, чтобы он поторопился!

Винтер стояла на ступеньках, ведущих к воде, и смотрела, как старик отталкивается шестом, направляя узкую лодку по течению. Она подняла руку в прощальном жесте, и потом лодка повернулась, и старый манджи повернул ее против течения в сторону города.

Маленькие волны мягко набегали на каменные ступени, и Винтер смотрела, как маленькая лодка блекнет в тумане слез, пока ее стало совсем не видно в ослепительном сиянии отраженного от воды света. Что-то пошевелилось на террасе позади нее, и она резко обернулась, сердце ушло в пятки. Но это был лишь павлин, который прошел по каменным плитам, шурша своим великолепным хвостом.

Ее неожиданное движение и шорох юбок напугали птицу, и павлин, поднимая свой хвост от земли, с недостойной поспешностью бросился под защиту бамбука. Но мгновенный страх, который он вызвал у Винтер, напомнил ей — если ей нужно было это напоминание — что Амира рисковала своей жизнью ради того, чтобы предупредить ее. Это была ужасная мысль, и от нее по спине Винтер побежали ледяные мурашки. Она взглянула на реку, приложив к глазам ладонь козырьком. Но лодка исчезла, и река бежала тихо и спокойно между берегами и ничего не было на ее поверхности, кроме трупа, который плыл по волнам, лениво поворачиваясь вместе с течением, медленней черепахи, которая вылезла из воды со своими приятелями, чтобы погреться на солнце у края песчаной полоски.

Видел ли кто-нибудь, как лодка Амиры причаливала к террасе? В Индии было так много глаз. Но Амира была права: теперь, когда установилась жаркая погода, это было самое безопасное время дня. Безопаснее, чем ночь, когда каждое дерево, куст или тень могли прятать не одну пару глаз. Нет, на террасе не было никого, и никого не было в садах или парке. Только она сама и павлин. Нелепо бояться. И все-таки она боялась.

Винтер стояла на пустынной террасе и смотрела на широкую реку и просторную землю, раскинувшуюся вокруг, как однажды вечером стояла ее мать Сабрина почти восемнадцать лет назад — и ее так же, как Сабрину, охватил внезапный ужас перед Индией. Перед дикой, чужой страной, которая простиралась вокруг нее на сотни миль и все же подавляла ее; перед темными, скрытными, искоса глядящими глазами и уклончивыми, непостижимыми умами, вежливыми, бесстрастными лицами. Лицами, как у Нила Рама, который отрубил руки своей молодой жене…

«Я должна быть осторожна, — подумала Винтер. — Я должна быть очень осторожна. Не ради себя, но ради Амиры».

Если бы только Алекс все еще был здесь. Она подумала, не могла ли она написать ему, но поняла, что не может так рисковать, не будучи уверена, что ее письмо не будет прочитано, и если откроется, что она владеет опасной информацией, Амиру станут подозревать. Она боялась не за себя. Может быть, потому, что была слишком молода, чтобы с ясностью представить свою смерть, или, может быть, потому, что ее жизнь в настоящее время не представляла ценности. Но Амира имела многое, ради чего стоило бы жить, и она боялась за Амиру так, как никогда бы не могла бояться за себя.

«Я должна быть осторожной», — повторяла Винтер, громко говоря на залитой солнцем речной террасе. «Осторожной», — шептало эхо от выгнутой каменной стены, ограждавшей ее дальний конец. В течение трех долгих дней она ничего не делала, принуждая себя бездействовать и улыбаться, боясь, что ее поведение или выражение лица будет замечено кем-то, кому было известно о посещении Амиры.

Она не писала писем и не наносила визитов. Она принимала и развлекала гостей мужа, не проявляя ни одного признака тревоги или беспокойства и чувствуя себя предателем по отношению к своей нации, потому что она не побежала сразу же к сэру Генри с этой жизненно важной информацией.

Ей представилась эта возможность на четвертый день, когда она и ее муж отправились на вечерний прием в резиденцию. Это был очень большой прием, и на лужайках были развешаны цветные фонари. Оркестр одного из полков играл музыку, в то время как гости числом не менее нескольких сотен, включавшие в себя почти всех жителей британского происхождения и большую часть дворянства Лакноу и его окрестностей, бродили по саду, переговаривались, смеясь, восхищаясь фонариками, угощались разнообразными прохладительными напитками и закусками и наблюдали представление нескольких жонглеров.

Возможно, самым эффектным гостем и определенно вызывавшим самый большой интерес, был Дунду Пант Нана из Битаура, который явился на прием в сопровождении впечатляющей свиты.

Нана был человеком, заботливо культивирующим недовольство британцев. Правительство отказалось признать его законным наследником Бадже Рао, который, не имея сына, усыновил его по индийским законам. Но он, по-видимому, не позволил себе ожесточиться. Он был само дружелюбие по отношению к британским гостям, с некоторыми из которых, казалось, находился на короткой ноге, и Винтер видела его, занятого оживленным разговором с сэром Генри Лоуренсом. Это был полный человек, слишком темнокожий для махратта и великолепно одетый; он носил пару алмазных серег, которые искрились и вспыхивали в разноцветном свете бумажных фонариков. Алекс, если бы он присутствовал на приеме, не узнал бы эти серьги — те, что он видел как-то, были рубиновые — но он без труда узнал бы того, на ком они были надеты.

Куда бы сэр Генри ни шел, верховного комиссара повсюду окружало кольцо гостей, и было совершенно невозможно переговорить с ним с глазу на глаз. Но Винтер все же удалось переговорить с Джорджем Лоуренсом. Она попросила его показать ей розовый сад и, положив свою руку на его, пошла вместе с ним, говоря с необычным для нее оживлением. В розовом саду тоже были гуляющие, но их было гораздо меньше, так что здесь было возможно говорить, не боясь, что тебя услышат.

— Мне нужно сказать вам кое-что, — сказала Винтер, ее пальцы сжали его руку. — Я хотела говорить с сэром Генри, но за ним повсюду следуют люди, так что вы должны передать ему наш разговор.

Она прямо посмотрела в лицо своего спутника и сказала:

— Пожалуйста, вы не могли бы улыбаться, как будто я рассказываю вам что-то веселое? — и рассмеялась.

Джордж Лоуренс улыбнулся послушной и несколько озадаченной улыбкой, и ему удалось сохранить ее, хотя и не без труда, в течение нескольких следующих минут. Он внимательно слушал, пока Винтер неторопливо шла рядом с ним, улыбаясь за разговором и прерываясь, чтобы восхититься розами или фонариками или отозваться о музыке и освещении, когда поблизости кто-нибудь появлялся. Полученная информация привела его в некоторое замешательство, но он, по крайней мере, понимал, что юная миссис Бартон была предельно серьезна, хотя и был склонен отнестись к рассказанной ему истории с некоторой осторожностью. В последнее время бродило так много слухов, и это был лишь еще один — кроме того, его, по-видимому, передала перевозбужденная индианка, которая, по какому-то любопытному стечению обстоятельств, приходилась двоюродной сестрой этой девушке, шедшей рядом с ним. Он не был склонен принимать эти сведения за нечто большее, чем очередную соломинку, которая, склоняясь, указывала, в какую сторону дует ветер, но тем не менее, он пообещал передать это сэру Генри.

— Вы не должны говорить с ним об этом в таком месте, где вас могли бы подслушать, — серьезно упрашивала его Винтер. — И он никому не должен говорить о том, кто рассказал ему об этом. Это правда — скажите ему, я уверена, что это правда! Амира рисковала своей жизнью, когда пришла рассказать мне об этом, и я рискую ею, рассказывая вам. Скажите ему об этом.

Она посмотрела ему в лицо и улыбнулась, говоря, но ее глаза были расширены и полны отчаянной настойчивости.

— Я скажу ему, — пообещал Джордж Лоуренс. — Но вы не должны слишком поддаваться тревоге, миссис Бартон. Мы слышим множество таких слухов. В Оуде много недовольных, потому что первоначальная политика была строга без необходимости. Но сэр Генри хочет все это изменить, и чувствую, что и эта туча пройдет, подобно всем остальным. Я думаю, вы не слишком долго были в Индии, но когда вы на себе испытаете наш жаркий климат, вы заметите, что бывают дни, когда обираются тучи и все небо покрыто ими, и кажется, что вот-вот должен хлынуть дождь. И все-таки они расходятся без единой упавшей капли. То же самое будет и в этот раз, вы убедитесь. Все пройдет.

Все пройдет… Все прошло…

В военных поселениях и канцеляриях, в резиденциях и бунгало британских офицеров, в правительственных зданиях и в доме самого губернатора, — где только ни встречались британцы, чтобы поговорить, снова и снова произносились эти утешительные слова. Короткая вспышка в Берхампуре в феврале, более поздний и безобразный взрыв недовольства в Барракпуре — все это стихло, не приведя к дальнейшим волнениям, а люди, которые уже принюхивались к ветру, снова успокоились и соглашались с популярным мнением, что пик общих волнений уже позади и всякая серьезная опасность (если вообще была какая-то опасность, в чем большинство по-прежнему сомневалось) миновала.

Винтер больше не получала новостей от Амиры, но из Дели ей написала Лотти. Эдварда перевели туда из Мейрута по специальному заданию, но жили они не в военном городке, им был предоставлен восхитительный дом в черте города недалеко от кашмирских ворот.

«Я боюсь, мама несколько разочарована тем, что мы не стали жить с ней и с папой, — писала Лотти, — но я так мало вижу Эдварда, что мне хотелось бы иметь его только для себя, когда он свободен. Софи поехала навестить друзей в Каунпур и вернется пятнадцатого числа следующего месяца. Все еще не так жарко, и я начинаю думать, что слухи о жаре в долинах были весьма преувеличены, хотя мне сказали, что это исключительно прохладный год и многие старожилы говорят, что давно уже не помнят такого. Если не станет хуже, то не думаю, что буду слишком стеснена. Мне бы хотелось, чтобы ты приехала и остановилась у меня. Было бы замечательно снова увидеть тебя. Ты обязательно должна приехать в следующий холодный сезон, и только подумай! У меня уже будет к тому времени маленький Эдвард, и я смогу показать его тебе! Я сама никак не могу поверить в это. Мама посылает тебе свой привет…»

Винтер читала письмо и думала об Амире… и о Джордже Лоуренсе. Кто из них был прав?

Вести от Лотти взволновали ее, так как она думала, что, по крайней мере, Лотти была в безопасности. В Мейруте было более тысячи британских солдат, формирующих самый сильный гарнизон во всех северо-западных провинциях, и любая женщина непременно должна была чувствовать себя там в безопасности. Но Дели…

Она написала Лотти, умоляя ее ради ребенка уехать в горы и взять Софи с собой:

«Ты не знаешь, как жарко может стать в долинах, а в этот раз это будет очень тяжело для тебя. Ты должна думать о ребенке. Я думаю поехать в горы в середине мая, и мне будет там так одиноко, так что, если ты приедешь и останешься у меня в гостях и будешь поддерживать мою компанию, ты окажешь мне огромную услугу».

Она написала также и Эдварду, и миссис Эбатнот, прося их о том же и умоляя миссис Эбатнот сопровождать ее дочь — они все проведут жаркие месяцы в бунгало среди сосен, где будет прохладно и приятно. Но Лотти не оставила бы своего Эдварда, а миссис Эбатнот своего Джорджа. Дорогая Винтер слишком добра, но они уверены, что она их поймет. Может быть, Софи навестит ее как-нибудь потом?..

Винтер написала снова и более настойчиво, но не смогла их убедить. «Даже если я скажу им то, что передала мне Амира, они все равно не приедут, — думала Винтер, — потому что не поверят в это. Или будут надеяться, что это неправда, и скоро заставят себя поверить в то, что это невозможно. Я ничего не могу с этим поделать».

В свой последний день перед отъездом из Лакноу она снова в полдень вышла на речную террасу. Теперь было еще жарче, чем в тот день, когда она виделась с Амирой, и даже широкополая шляпа не могла помешать солнцу, которое жгло ее плечи. День был таким же недвижным и беззвучным, как и в тот раз. Даже павлин куда-то пропал. Там была только Винтер со своей короткой, черной тенью на каменных плитах и маленький уж, гревшийся на ступеньках, который с сухим шорохом уполз, когда она появилась.

Прошлой ночью Конвей устраивал прощальный прием. Это была разгульная попойка, длившаяся до самого утра, и его пришлось на руках нести к карете, в которой они должны были совершить обратное путешествие в Лунджор. Он категорически запретил Винтер ехать верхом, сказав, что у него нет желания возиться с ней, если она получит солнечный удар. Но зрелище безжизненной и пропитанной коньяком туши своего мужа, посаженного в карету, оказалось для нее слишком невыносимо, и она приказала оседлать своего коня.

Уезжая, она оглянулась на Каса де лос Павос Реалес. На апельсиновые деревья и лимонные рощи, на гранаты и парки, которые так мало изменились за долгие годы. И думала, как когда-то Сабрина: «Может быть, я больше никогда этого не увижу». Но она не думала об этом с любовью и тоской, как Сабрина. Красивый, мирный дом не имел для нее такого значения, как для Сабрины: в нем не было ни счастья, ни воспоминаний. Они были в Гулаб-Махале, но Гулаб-Махал был закрыт для нее. Он все еще был, как фата моргана — мерцающий мираж. Недоступная луна.

Путешествие в Лунджор было жарким и утомительным, и хотя расстояние было не таким уж длинным, им понадобилось четыре дня, чтобы преодолеть его, потому что лошади быстро уставали из-за жары. Конвей ворчал, ругался и ныл и постоянно утешал себя бренди. Снега на севере таяли, и река стояла выше, чем было в тот раз, когда они пересекли ее, направляясь в Лакноу. На мосту гулко отдавался стук лошадиных копыт, и Оуд остался позади.

Глава 35

Вечером последнего дня апреля комиссар и его жена снова въехали в массивные ворота своего дома в Лунджоре. Двумя часами позже они уже обедали в той же самой теплой компании, которая была у них на свадьбе.

За исключением мистера Джоша Коттара, отправившегося по делам в Калькутту, они все были здесь: Лу Коттар, Крисс и Эдгар Уилкинсоны, полковник Маулсен, майор Моттишам и еще полдюжины остальных.

— Я заранее послал им приглашения, — сказал Конвей. — Я не планировал что-то грандиозное, но что плохого, если мы вместе отпразднуем наш приезд?

— Пока вас здесь не было, это место напоминало морг или молитвенное собрание, — сказала Лу Коттар. — Мне было так скучно, что на моем лице появились две лишних морщинки, а, видит Бог, их и так предостаточно. Большинство твоих подопечных дам не считают меня достаточно порядочной, поэтому без тебя меня очень редко приглашали на вечеринки. Странно, не правда ли? Возможно, они не доверяют своим мужьям! Хотя я не могу понять — почему. Ведь почти все мужья, за редким исключением, достаточно ленивы, чтобы причинить кому-либо вред.

— Кого же ты считаешь исключением, Лу? — спросил комиссар с улыбкой. — Уж не меня ли?

— Ни в коем случае, — миссис Коттар вскинула брови. — Но ты, по крайней мере, устраиваешь более-менее сносные вечеринки во всем Лунджоре.

— Но ведь не только на моих вечеринках тебе было весело, а, Лу? — сказал комиссар, дотрагиваясь до ее руки.

— Ну, это же было, по крайней мере, пять лет назад. Или, может, больше? В те времена ты был большой красивой скотиной. Помнится, я фактически потеряла две ночи, когда спала с тобой.

— Не могли бы мы это повторить?

— Тебе это не под силу. Ты слишком груб, Кон. Ты жирный и лысый и слишком много пьешь. И если бы не твои вечеринки, я решилась бы порвать с тобой. Но ты уже вошел в мои привычки, а я слишком ленива, чтобы их менять.

— Я слышал от женщин о тебе столько плохого, Лу, что просто не знаю, почему я тебя до сих пор терплю, — сердито посмотрев на нее, ответил комиссар.

— Потому, что и ты ко мне привык, и ты тоже никогда не сможешь избавиться от плохих привычек, — сказала миссис Коттар, рассмеявшись своим низким, грубым смехом.

Подойдя к пианино, она открыла крышку и, чтобы развлечь компанию, запела под свой собственный аккомпанемент:

Недоступно сплетням людским
Девушку Гамлет любил,
Неспособна была изменить,
Потому что никто не просил.
«Ничто не изменилось», — подумала Винтер. — «Все то же самое, как-будто я и не уезжала в Лакноу».

Но это было не так. Изменилась она сама. Ни шум, ни эта беспутная вечеринка, ни вид ее мужа, обнимавшего за талию Крисс Уилкинсон, больше не возмущали и не раздражали ее. Ночь, проведенная в саду их дома в Лакноу, а затем день у реки на террасе павлиньего домика, все в ней переменили. Теперь ей хотелось ощущать ветер и слушать гром.

Если Амира права, все эти люди через несколько месяцев или даже раньше могут умереть. Амира сказала, что это будет в последний день мая, «и после этого нигде не будет безопасно». Завтра Первое мая. В английских деревнях накануне этого дня рано ложатся спать, чтобы встать с рассветом и нарвать цветов для плетения майских венков, в которые нарядится вся деревенская молодежь. Все деревья в садах стоят в цвету, в полях и лесах расцвели первоцветы и примулы, а майские деревья на лужайках разукрашены лентами. Первое мая… И еще тридцать дней… Права ли Амира? А, может быть, прав Джордж Лоуренс? Это будет… Это будет… Это уже произошло. Может, это действительно уже произошло?..

На следующее утро Винтер не уехала. Лошади нуждались в отдыхе, и она поздно встала, а после завтрака написала Алексу.

Это было короткое письмо, и вообще она писала ему впервые. Она хотела отправить его со слугой, но тот сказал, что господин Рэнделл находится в отдаленном деревенском лагере.

— Тогда кто-нибудь должен отвезти его туда, — сказала Винтер. — Пришли ко мне Юзафа.

Слуга покосился на нее из-под прикрытых век и вышел, чтобы позвать конюха.

Этот его взгляд напугал Винтер.

Внезапно она почувствовала все значение того, что произойдет, если всеобщее восстание, готовящееся в этой стране, придет в ее дом. Она никогда еще реально не представляла этого. Она подумала, что Амира может быть убита или искалечена в наказание за то, что предупредила ее. Она представляла себе и то, как Лотти и добрая миссис Эбатнот и правоверная София могут быть растерзаны воющей толпой. Раньше эти картины были как бы отстранены от нее, а внутренний голос нашептывал ей: «Мало ли бывает слухов… этого не может быть…» Но теперь, стоя в большой, холодной гостиной дома своего мужа, она впервые отчетливо поняла, что может означать такое восстание. Она подумала о том, что горстка белых людей, управляющих этой восточной страной, живет бок о бок с многомиллионным народом, ежеминутно наблюдающим за ними, слушает каждое их слово — и ждет… Невозможно уединиться в такой стране, где у тебя рядом всегда дюжина слуг, где тебя окружают кули, батраки или портные, сидящие на улицах со скрещенными ногами, где естественной принадлежностью каждой веранды являются разложенные на полу циновки.

В доме своего отца в Лакноу она доверяла слугам, но все же заботилась о том, чтобы никто из посторонних не задавал им никаких вопросов. А уж здесь-то тем более надо об этом позаботиться. Она разорвала написанное Алексу письмо, сожгла клочки, а затем написала новое. Не то, чтобы она не доверяла Юзафу, который был личным слугой Алекса, но ей хотелось предотвратить любую случайность. Поэтому, отдав ему письмо, она четко объяснила, что он должен дать понять кули и садовнику, обрезавшему в это время засохшие головки лилий на клумбе под верандой, что цель его поездки — сообщить господину капитану о возможном приезде его друга, которого она встретила в Лакноу. Он хотел бы приехать поохотиться, и так как господин капитан находится в лагере, то он должен знать об этом, если задумает оттуда уехать.

Алекс прочитал привезенное Юзафом письмо в тот же вечер при свете масляной лампы. В письме было всего две строчки, но он читал и перечитывал его, а затем аккуратно сложил и спрятал во внутренний карман костюма. После этого он тихонечко свистнул, и из темноты возникла фигура Нияза.

— Завтра мы возвращаемся, — сказал Алекс.

Нияз вскинул брови, но никак не прокомментировал неожиданный приказ, а лишь спросил, когда надо выезжать.

— В пять часов. Это необходимо. — Неожиданно для себя впервые за две недели Алекс перешел на английский. — Это то самое дело Пурана Чанда, я не могу оставить его, все остальное может подождать.

Когда он совершал поездки по районам, ему редко выпадал случай говорить на его родном языке, и он частенько обнаруживал, что думает и даже видит сны на хинди. Теперь он вернулся к английскому.

— Скажи котвалу, что я встречусь с ним на рассвете. Здесь есть еще некоторые неотложные дела. Мы выедем, как только их закончим. Где Юзаф?

— Ваша честь? — Из темноты вынырнула еще одна тень и отсалютовала.

— Передай госпоже, что я вернусь завтра или послезавтра.

Юзаф снова отдал честь и нырнул обратно в темноту, а Алекс вернулся в свою палатку и задул лампу, на которой нашли свою погибель многочисленные ползающие и летающие создания.

Нияз разложил походную кровать на открытом воздухе. Лежа на ней и наблюдая через москитную сетку за мерцанием звезд, Алекс увидел комету, пересекавшую небо с востока на запад. Она двигалась не так быстро, как падающие звезды, и оставляла за собой длинный ярко светящийся хвост, который был скорее красным, чем белым или золотым. В течение целых десяти минут все небо светилось искрами. В дюжине ярдов от себя Алекс слышал, как ворочается Нияз. Посмотрев в его сторону, он увидел его поднятую голову и понял, что тот тоже видел комету.

— Теперь они будут говорить, что это знак — или знамение, — подумал он, — я не уверен, что их можно за это винить.

Красная звезда, оставившая кроваво-красный след на небе с востока на запад. Были ли когда-нибудь такие небесные явления знамениями? Когда-то, много веков назад, по сигналу звезды белые люди ушли с Востока, чтобы, обнажив меч, нести в мир войну, и до сих пор этот меч еще не в ножнах. То, что небеса могут предсказывать будущее, было древнейшим суеверием в мире. В течение более чем трех тысячелетий люди наблюдали за небом, уверенные, что по нему можно прочесть судьбу. В жаркую погоду здешние жители спят под открытым небом — на дорогах, на плоских крышах или у дверей своих хижин. Многие ли из них видели эту красную комету? Многие ли из них восприняли ее как знамение с небес? Причем — как дурное знамение, но не из-за цвета, так как красный цвет на Востоке ассоциируется с радостью, а просто потому, что и времена, и мысли людей были дурными.

В ста ярдах от Алекса, задрав морду в небо, протяжно и печально завыла собака. Ее вой подхватили и повторяли снова и снова все собаки соседней деревни, и этот вой, перешедший в лай, образовал целый хор, как будто они лаяли на луну. Позади водоема и манговой рощи, где стояла палатка Алекса, один за другим вспыхнули огни, и тут же в храме затрубила раковина и застучал там-там.

«Они видели это, — подумал Алекс. — Так рождаются легенды».

Он слышал, как Нияз что-то пробормотал вполголоса. Похоже, это было что-то не очень лестное для местных жителей. Краснохвостая комета скрылась за манговыми деревьями, а ее отражение еще на мгновение задержалось в темных водах водоема. Свечение неба померкло, и как по команде, собаки перестали выть. Но трубный звук раковин и удары там-тамов слышались еще несколько часов и смешивались с тяжелыми снами уснувшего Алекса.

Он выехал в Лунджор только в полдень следующего дня. Оставив слуг разбирать лагерь, а затем следовать за ним, он вместе с Ниязом проделал тяжелый путь по дневной жаре, перешедшей затем в пыльный час заката и в краткие зеленые сумерки. Когда солнце скрылось за горизонтом, они остановились поесть и попить, так как в новолуние начинался мусульманский пост Рамадан, во время которого Нияз и другие последователи Пророка не имели права есть или пить между восходом и заходом солнца. Когда Алекс разъезжал по деревням, он тоже соблюдал пост, находя его хорошей тренировкой, и были времена, когда он просто нуждался в этом.

У края водоема они отпустили поводья, а спешившись, увидели над головами одинокого голубя, которого преследовал ястреб. Голубь крутился, вертелся в воздухе и, в конце концов, бросился с глухим стуком в большое священное дерево на дальнем берегу водоема. С хриплым карканьем слетела с дерева стая ворон, и ястреб улетел. Тогда голубь, возбужденный опасным преследованием, слетел на каменную плиту, наполовину погруженную в зеленую, вспененную воду и стал пить. Но почти тотчас же он снова взлетел, шумно захлопав крыльями, будто чем-то напуганный. Путники увидели, как он взмыл вверх, а затем повернулся на запад, золотящийся в пыльном дымке заходящего солнца.

Прищурив глаза, Алекс посмотрел на противоположную сторону водоема, стараясь разглядеть, что заставило птицу взлететь. Среди ветвей священного дерева сидел человек. Это был святой. Обнаженный, с головой, посыпанной пеплом, он сидел так тихо, что его можно было принять за часть дерева. Вокруг него туда-сюда прыгали белки, стая птиц, готовившихся усесться на ночь на насест, вертелась над его головой, как бы не замечая его присутствия. Он был абсолютно неподвижен, иначе все звери и птицы были бы встревожены. Однако голубь был чем-то напуган! Этот, казалось бы, обычный инцидент заставил Алекса думать о нем всю оставшуюся часть пути.

Было совсем темно, когда она подъехали к бунгало. Приняв горячую ванну, смыв пот и дорожную пыль, Алекс облачился в белый офицерский китель, являвшийся почти униформой в жаркую погоду, и при свете звезд направился к дому.

Огромный дом сверкал огнями, а перед ним на широком дворе стояла коляска и высокий дог-карт. «Опять Маулсен, — подумал Алекс, — да еще небось Гидней и Моттишам». Он кивнул привратнику и поднялся на веранду. Слуга приподнял тростниковую штору, загораживавшую дверь в зал, и прошептал, что господа в малой гостиной играют в карты, а госпожа находится в большой гостиной.

Винтер сидела в центре комнаты на софе, около которой медленно покачивалось опахало, создавая ветерок. В руках она держала книгу, но было видно, что она прислушивалась к его голосу, доносившемуся из зала. Ее хрупкая фигурка выдавала состояние напряженности, но сама она улыбалась. Это была улыбка вежливости, улыбка актрисы, которая хочет сказать, что она приятно удивлена. Так как обычно она не встречала его с такой улыбкой, то приближаясь к ней, Алекс раздумывал, обращена ли она к нему или к Рассулу, который провел его к ней. Она протянула руку. Взяв ее, он почувствовал, что его подозрения не напрасны. Прежде чем отпустить его руку, она предостерегающе пожала ее холодными, непослушными пальцами, и он почувствовал какую-то опасность.

— Очень мило с вашей стороны, что вы приехали так быстро, — весело проговорила она с выражением приятного удивления. — Надеюсь, это не причинило вам неудобства? Я получила поручение от вашего друга, которого встретила в Лакноу. — Она пристально посмотрела на него и сказала слуге, медлившему у двери, чтобы тот принес господину выпить.

— Слушаюсь, — пробормотал Рассул и вышел, мягко закрыв за собой дверь.

— Садитесь, капитан Рэнделл, — сказала Винтер. — У вас сегодня был длинный путь. Боюсь, сейчас мой муж занят. Как всегда, играет в карты. Понимают ли наши слуги по-английски? Я не ожидала увидеть вас раньше завтрашнего дня. — Она рассмеялась так, как будто удачно пошутила.

— Меня там ничто не удерживало, — без каких-либо колебаний ответил Алекс. — В такую жару в лагере работать очень тяжело. Мало кто себе это представляет.

Он услышал, что Винтер облегченно вздохнула, и улыбнулся. Боялась ли она, что он не поймет ее и потребует объяснений? Она бросила беспокойный взгляд на две двери, открытые на веранду. На каждой двери висела тростниковая штора, защищавшая комнату от летучих мышей и ночных насекомых, но она знала, что на веранде находятся, по крайней мере, трое слуг. Она слегка покачала головой, и Алекс увидел, что дверь позади него медленно открылась и в комнату вернулся Рассул с полным подносом.

— Да, я думаю, это так и есть, — сказала Винтер. — Мистер Браун интересовался, можно ли в это время года в Лунджоре хорошо поохотиться. Он скоро освободится на несколько недель и хотел бы приехать сюда. Я сказала ему, что не могу точно ничего сказать и что вы ему напишете сами.

Налив в бокалы вино, Рассул удалился; еще с четверть часа Алекс и Винтер болтали о пустяках. Что бы Винтер ни собиралась ему сказать, он не хотел слышать этого сегодня. Она же хорошо играла свою роль, и по ее голосу и ее легкой улыбке никто не мог бы заподозрить, что ее что-то беспокоит. Выпив вино, он поднялся.

— Если позволите, я хотел бы сказать несколько слов комиссару. Вы завтра поедете?

— Да. Около пяти. После восхода солнца сейчас очень жарко.

— Поезжайте вдоль реки, — сказал Алекс, — там прохладнее. Надеюсь, что увижу вас. Спокойной ночи, миссис Бартон.

Он зашел в малую гостиную, где его довольно неприветливо встретил комиссар, наблюдавший за партией в вист, и удалился.

В эту ночь на небе не было никаких знаков, и собаки молчали, чего нельзя было сказать о самом городе. В городе было беспокойно, люди не спали. Слышались удары там-тамов и трубные звуки раковин, такие же, как в деревне за водоемом и манговой рощей, а на дороге, ведущей из провинции в город, было необычно много странников.

— Это Рамадан, — сказал Нияз, но как-то неуверенно, глядя в сторону.

— Это сумасшествие, — возразил Алекс, и добавил, когда Нияз собрался уходить. — Завтра на рассвете выезжаем. Захвати ружье.

— Какое? На кого будем охотиться — на куропаток или на зайцев?

— На голубя, — резко сказал Алекс.

— А!

— Ты ведь видел его тогда? — спросил Алекс более мягким тоном.

— Нет. Он был слишком далеко. Но тот святой не хотел, чтобы мы его видели, и приказал ему улететь. Вот почему я удивился.

— Я тоже, — сказал Алекс. Он и раньше видел такое, и сейчас ему не казалось невозможным, что человек мог без каких-либо движений и слов приказать птице улететь. Он слышал от кого-то, что даже маленькая молчаливая Зеб-ун-Нисса, внучка Акбара Хана, умеет это делать.

Ранним майским утром было необычно холодно для этого времени года. Май и июнь на равнине были обычно жаркими, но этот май был непохож на другие, и Алекс мог об этом только сожалеть, так как обычно с наступлением жары многие женщины спешили со своими детьми к холмам, а теперешняя прохлада заставит их замедлить отъезд.

Земля, река и небо на рассвете были одного и того же, чистого пепельно-серого цвета, на фоне которого мерцала одинокая утренняя звезда. Над рекой курилась слабая дымка. Когда Алекс и Нияз проезжали по узкой, огороженной дамбами дороге, пересекавшей равнину, со стороны хлебного поля донесся резкий крик журавлей.

Винтер выехала не через главные ворота, а по деревянному мосту, перекинутому через овраг позади дома. Дальний берег оврага порос кустарником и зарослями джунглей, которые образовали как бы рукав, протянувшийся к востоку и подходящий к берегу реки мили на три ниже того места, где река впадает в общий поток, образующий границу между Лунджором и Оудом. Выехав из этой полосы, Винтер увидела на равнине далеко впереди себя двух всадников. Из-за большого расстояния они казались очень маленькими, медленно двигавшимися фигурками, хотя длинный белый след пыли, клубящийся за ними, говорил о том, что лошади скачут быстрым галопом. Чтобы настичь всадников до того, как они окажутся у берега, она направила Фурианта наперерез по узкой дорожке в зарослях, выходившей на равнину. Прижав голову к спине коня, Винтер скакала прямо по кочкам луговой травы. Возбуждение от быстрой езды и напор свежего утреннего ветра разрумянили ее и, осадив лошадь позади трех пальмовых деревьев, где остановившийся Алекс поджидал ее, она рассмеялась.

— Доброе утро, капитан Рэнделл. Вы захватили ружье, чтобы тренироваться в стрельбе?

— Возможно, — сказал Алекс. Теперь они поехали рядом вдоль берега реки, а Нияз и Юзаф двигались сзади на расстоянии, не позволявшем слышать их разговор. — Что же вы хотели мне сказать? — При этих его словах Винтер с опаской оглянулась. — Все в порядке, они нас не услышат, а если и услышат, то тоже не беда; так в чем же дело?

— Это сказала мне Амира, — ответила Винтер и рассказала ему о том жарком, спокойном полуденном времени, которое она провела у реки на террасе павлиньего домика; с маленькой закрытой лодке, которую занесло на речные пороги, и о том, что сказала ей Амира на испанском языке, так, чтобы даже Хамида не могла этого понять.

Алекс не сказал ей ничего утешающего или успокаивающего, как это сделал Джордж Лоуренс. Долгое время он вообще ничего не говорил, проезжая рядом с ней вдоль сверкающей реки.

Значит, он был прав. Назначен день и дата. Он был уверен, что это должно произойти, так как люди, подобные Кишану Прасаду и Моулви из Файзабада не успокоятся, пока не возбудят всеобщего недовольства. А это сделать легко, очень легко. Ведь маленькие разрозненные вспышки недовольства хотя и причиняют неприятности, но могут быть локализованы и подавлены. А сейчас готовится общий мятеж Бенгальской армии, объединенный с народным восстанием, и это очень страшно. Тем более, что день и дата этого события уже назначены.

Последний день мая… а сегодня уже третье. Три дня прошли. Осталось двадцать семь. Двадцать семь дней на то, чтобы повернуть вспять порывистый и горячий ветер, поднимающийся во всех районах Индии. Как же можно остановить ветер из-за слепоты, упрямства и эгоизма людей, воображающих, будто можно легко отнять у Востока его тысячелетние законы и ценности и втиснуть его в западную форму?

«Я ничего не могу сделать с войсками, — подумал Алекс, но некоторые из землевладельцев будут на моей стороне или, по крайней мере, останутся нейтральными. Я думаю, то же будет и с деревнями. Зато города очень опасны. Хибарки в городах полны всевозможными негодяями, да и на базарах и на окраинах есть много подонков. Все они могут подняться по первому же слову просто для того, чтобы иметь возможность убивать и грабить… Устоит ли полиция, если поднимется армия? Я должен снова увидеться с Майнардом… Смогу ли я добиться, чтобы Бартон командовал объединенными войсками в Лунджоре, чтобы он имел право приказать сипаям разоружиться, если их полковники откажутся это сделать? Я всегда смогу как следует напоить его, и он подпишет все, что угодно. А остальное я возьму на себя. Этих твердолобых, свиноголовых, преданных делу полковников никому не удалось бы убедить, что их любимые солдаты по ночам слушают предателей. Внушить человеку, такому, например, как Гарденен-Смит, — это то же самое, что сообщить ему о неверности его жены. Худшее, что он сделал бы в этом случае — это с удовольствием сбил меня с ног… Нигде не будет безопасно; а особенно — в войсках».

— Вы кому-нибудь еще говорили об этом? — коротко спросил Алекс.

— Я сказала Джорджу Лоуренсу, но, думаю, он мне не поверил. Он, конечно, поверил, что это сказала Амира, но подумал, что она повторяет базарные слухи. А вы тоже так думаете?

— К сожалению, нет. Это слишком хорошо совпадает с моим собственным взглядом на происходящее. — Он снова погрузился в молчание, продолжая медленно ехать вперед.

По мере того, как на востоке вставало солнце, земля, небо и река меняли свой цвет. Они уже не были серыми, а наполнялись мягким светящимся блеском. По обширной равнине пробежала едва заметная дрожь.

«Крылья утра, — подумала Винтер, — это похоже на крылья, невидимые крылья, или на бегущего человека, имеющего на ногах крылья».

Вдоль речной отмели медленно пролетела белая цапля, отражаясь в спокойной зеркально-чистой воде, а полоска пыли показывала путь, по которому гнали коз и коров на пастбище. Стая голубей, черная на фоне яркого неба, пронеслась со стороны города и, взмыв вверх, осветилась косыми лучами восходящего из-за пыльного горизонта солнца. Теперь крылья птиц были светлыми и блестящими.

Алекс быстро спешился, а Нияз потрусил без лишних слов вперед и вскинул взятое с собой ружье, как будто получив приказ. Из кучи сухой травы донесся крик куропатки, но ни Алекс, ни Нияз не повернулись в этом направлении. Они наблюдали за голубями, и Винтер, увидев это, изумленно подняла брови. Ее поразило сосредоточенное выражение их лиц. Она проследила за направлением их взгляда и увидела одного голубя, отделившегося от кружащейся стаи и летящего в их сторону, но под углом, который уводил его за реку.

— Слишком далеко, не достать, — пробормотал Нияз.

Алекс согласился. Он даже не поднимал ружья и отдал его обратно Ниязу. Тот принял его, и оба, не отрывая глаз, смотрели на одинокую птицу, пока она не превратилась в крошечную точку в бескрайнем небе.

Винтер хотела задать Алексу вопрос, но выражение его лица не располагало к этому, и она промолчала. Он вскочил обратно в седло, и они поехали галопом вниз по реке, а затем по равнине. К моменту, когда ослепительный край солнечного диска появился из-за горизонта, они достигли окраины военного лагеря.

На дорогах, проходивших через лагерь, шло оживленное движение, так как ранее утро было гораздо более приятным — а возможно, и единственно выгодным — для совершения поездок. Поскольку сегодня было воскресение, колокольный звон призывал к утренней шестичасовой службе, и по забитым дорогам в большом количестве шли паломники. Алекс наконец перестал молчать, и весьма сердечно беседовал с Винтер, как будто его ничто и не беспокоило. Он проводил Винтер до ворот ее дома, где его приветствовал Акбар Хан, и вернулся к себе в бунгало к завтраку. Он не соблюдал пост Рамадана, находясь среди своих соотечественников.

Когда он вошел на веранду, там уже сидел, скрестив ноги, Нияз, успевший позавтракать до рассвета, и теперь заправлял табаком сигареты. Он встал и стряхнул с одежды рассыпавшийся табак.

— Я поговорю с Амиром Натом, — сказал он. — Думаю, он не проболтается. Но это надо делать с того берега. Мы слишком далеко.

Алекс согласился. Все было понятно и не нуждалось в бесполезном обсуждении.

— Скажи ему — завтра в пять, — сказал он.

На следующее утро они выехали, едва только рассвело. На противоположной стороне моста, перекинутого через реку на расстоянии мили от города вверх по течению, Алекс с неудовольствием увидел Винтер. С раздражением натянув поводья, он поскакал, чтобы выяснить, что она там делает.

— Гуляю, — Винтер вскинула брови. — А почему вы спрашиваете?

Алекс пристально посмотрел на нее.

— Ну, хорошо, я признаюсь. Я хотела посмотреть, — сказала она, рассмеявшись.

— На что посмотреть? — в голосе Алекса и на лице читалось явное неодобрение.

— Возможно, вы не знаете, — весело сказала Винтер, — что Амир Нат — мой друг. Он разрешил мне запускать своего сокола. — Она увидела, как плотно сжались губы Алекса, и быстро продолжала. — Он мне ничего не говорил, уверяю вас. Вчера вечером я встретила его, когда он шел сюда, и остановилась с ним поговорить. Он только сказал, что собирается взять соколов на тот берег реки и поохотиться на куропаток. Вот я и собралась приехать сюда, чтобы посмотреть. Только когда я увидела здесь вас, вспомнила про голубя. Значит вы здесь из-за него?

— Да, — коротко ответил Алекс.

— Можно мне с вами? Если вы против, я уеду…

— Теперь уже можно, — с неудовольствием ответил Алекс. Громко поприветствовав старого рыбака, жившего в камышовой хижине под мостом, он резко пришпорил коня.

Проехав полторы мили по противоположному берегу и оказавшись за пределами видимости со стороны города, они повернули вглубь равнины и поехали прямо по траве, низкому кустарнику и песчаным холмам. Вскоре, совершенно неожиданно, перед ними с земли поднялся невысокий белобородый, тонкий, как стрела, мужчина, и Алекс, остановившись, спешился.

— Господин приехал вовремя, — сказал Амир Нат. — Будет ли господин сам запускать сокола? — Он поднял спутанного сокола, прикрепленного к его запястью; птица завертела головой, слабо звеня колокольчиком, сгибая и разгибая когтистые лапы, слегка потянулась и взъерошила перья.

— Нет, — Алекс покачал головой. — Я слишком давно не держал ее в руках и не хочу, чтобы она промахнулась. — Он надел кожаную перчатку и, взяв сокола у старого охотника, стал его поглаживать и говорить с ним. В это время Винтер сошла с коня и спросила у Амира Ната, здесь ли Нанни.

— Конечно, — сказал старик и громко крикнул.

Из высокой травы тут же поднялся маленький мальчик и широко улыбнулся Винтер. Это был внук Амира Ната. К запястью у него тоже был прикреплен сокол. Винтер уселась на травяную кочку, и между ними троими завязалась задушевная беседа. Над ними палило солнце, просыпались куропатки, и голуби, пролетая по реке, шуршали крыльями прямо над их головами.

Сокол, которого Алекс держал в руке, вытянул шею, завертел головой и задергал спутанными ногами. Тогда Алекс вернул его Амиру Нату.

Юзаф приподнялся в стременах и поднял руку. Нияз, находившийся на триста ярдов ниже, свистнул.

— Он высоко поднимается, — сказал Алекс.

— Да, и полетит налево, — спокойно согласился Амир Нат, — это король птиц.

Алекс снова взялся за ружье, но голубь был еще вне досягаемости. Он летел ровно, так же, как и в прошлый раз, когда они видели его на границе Оуда.

— Он слишком высоко, — подумал Алекс, — сокол его не увидит…

Амир Нат освободил птицу от пут и с громким криком резко подбросил ее в воздух. С шумом взмахнув крыльями, сокол взмыл вверх, кругами набирал высоту со скоростью оперенной стрелы. Зависнув на мгновение над ними на высоте шестидесяти футов, он увидел голубя и улетел.

— Браво! — прокричал маленький Нанни и заплясал на траве.

— Не говорил ли я, что это король птиц? — сказал Амир Нат.

— Наблюдайте, как он настигнет свою добычу. Бей! Бей!

Подъехал Нияз. Нанни быстро передал деду своего сокола и с ловкостью белки вскочил на лошадь Нияза, который нагнулся в седле и подал ему руку. Они вместе отправились в погоню за птицами.

Голубь изо всех сил старался увернуться, надеясь найти спасение в густыхзарослях джунглей, покрывавших границу между Лунджором и Оудом. Но ему не удалось долететь до нее. Сокол бросился на него сверху, схватил, зажал когтями и упал вместе с ним на землю.

Три часа спустя Алекс предстал перед комиссаром с листком местной бумаги, на котором на местном наречии были написаны две строчки.

— Сэр, вот, оказывается, каким способом так быстро распространяются здесь плохие новости, — заключил Алекс. — Возможно, это отработанная система.

— Откуда вы, черт возьми, это взяли? — брюзгливо проворчал комиссар.

«Это будет очень скоро. Ждите благоприятного дня».

— Ну? Ну и что? Что из этого? Какая в этом опасность? Что будет очень скоро? Это какая-то бессмыслица!

— Я собираюсь сопоставить это сообщение с возможными волнениями в Оуде, — сказал Алекс, стараясь быть спокойным. — Если в ближайшие дни мы услышим о подобных инцидентах, то нам стоит к этому прислушаться. Конечно, само по себе это еще ничего не доказывает, но в сочетании со всеми остальными фактами может представлять интерес. И тут не последнюю роль играют те сведения, которые мы имеем сейчас от своих агентов и агитаторов в городе. Все это подтверждает теорию, что намечается срок восстания — «благоприятный день».

— Чепуха! — воскликнул комиссар. — Возможно, речь идет о свадьбе.

— Как вам угодно, сэр, — как можно более равнодушным голосом сказал Алекс.

«Зачем я это делаю? — думал Алекс, возвращаясь в бунгало. — Какого черта я это делаю? Это же пустая трата времени! Однако я же не мог держать его в неведении. Я должен был это сделать, чтобы потом, когда мина взорвется, он не мог упрекнуть меня, что я его не предупредил, и свалить вину на меня, как это уже бывало. О, зато теперь я могу доделать это дело до конца и получить за это проклятье…»

Это бесплодное, пустое утро он провел на ногах (ему даже не предлагали сесть), нанося визиты по очереди трем офицерам из стоявших в Лунджоре полков. Но результат был ничуть не лучше первого. Полковник Гарденен-Смит все еще твердо отказывался верить чему-либо, порочащему его людей, хотя Алекс заметил, что он чувствует себя не так уверенно, как прежде, и пожалел старого джентльмена.

— Вы не понимаете, Рэнделл, — воскликнул полковник, возбужденно хлопнув ладонями. — Вы еще молоды и никогда на командовали полком — вы едва успели послужить в одном из них! Разве вы не видите, что именно вы и люди, подобные вам, предчувствуете возможность каких-то волнений в Бенгальской армии? Там, где есть полная уверенность, не может быть недоверия и подозрительности, а вы делаете все возможное, чтобы пробудить недоверие, и это вызывает недовольство! Я не могу не доверять своим людям. Это значило бы погубить их — и меня самого!

Полковник Маулсен обиделся, а полковник Пакер заявил, что верит в бога и поэтому ничего не боится. Алекс спустился в расположение полицейских частей и обсудил возможность недовольства в их рядах с начальником полиции майором Майнардом.

Майор Майнард был единственным, кто высказал тревогу, но не по поводу полиции, которую считал лояльной.

— Это все старый Пакер, — сказал он. — Пока кто-нибудь не остановит его божественной проповеди среди солдат, мы все можем оказаться в ловушке. Нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы заткнуть глотку этому старому дураку?

— Я попытаюсь, — устало сказал Алекс. — Я получил от него официальный нагоняй. По его мнению, я являюсь одним из тех, «которые совершают правонарушения!» Но это было лучшее из того, что я мог сделать.

— Итак, вам не удалось заглушить его проповедническое рвение, — заключил майор Майнард. — Может, он хочет заслужить венец мученика?

— Пожалуй, да, и, в таком случае, он его получит! Но лично у меня такого желания нет. Догадывается ли он, что играет с порохом? Он сказал мне, что «Воздаст Кесарю Кесарево, а Богу Богово» и что поэтому в мирских делах он выполняет приказы своих высших командиров, а в делах духовных, как солдат Христа, он подчиняется приказам Всевышнего, который повелевает ему спасать язычников от проклятия. Его в Лунджоре многие поддерживают.

— Среди сипаев?

— Упаси бог! Нет, конечно! Среди дам. Они смотрят на него, как на святого и ставят его в пример менее набожным, таким, как Маулсен!

— Зато Маулсен ужасный солдафон, — насмешливо сказал майор Майнард. — Похоже, что здесь нет никакой золотой середины! Один лелеет своих парней, как садовник нежные растения, другой — Пэкер — смотрит на них, как на заблудших овец, которых надо загнать в стойло, а Маулсен впадает в другую крайность и заковывает их в кандалы только за то, что они не блестят, как на параде. Однажды он может зайти слишком далеко, однако нельзя отрицать, что в его частях самая хорошая дисциплина. Я бы сказал, что вероятность беспорядков в них значительно меньше, чем среди заблудших овец Пэкера.

— Так же, как среди ваших? — осведомился Алекс.

— О, здесь все в порядке, — уверенно ответил майор Майнард. — Но я приму к сведению то, что вы мне сказали, и буду внимательно наблюдать за ними. А вообще-то лично я считаю, что худшее уже позади. Я слышал, они повесили того парня, который выпалил по бараку, его звали, кажется, Мангал Пэнди? К тому же он был разжалован в звании. Это должно предотвратить другие глупости.

— Я завидую вашему оптимизму, — сухо сказал Алекс и медленно направился к своему бунгало.

Глава 36

Телеграф в Лунджоре все еще не работал, поэтому только через два дня сквозь границу из Оуда в Лунджор просочилась новость о том, что в воскресенье, третьего мая, седьмой полк нерегулярных войск, расположенных в Оуде, отказался принимать патроны и устроил мятеж. Сэр Лоуренс немедленно отреагировал на это и разоружил полк, многие из солдат которого успели скрыться. Пятнадцать зачинщиков были задержаны.

«Это будет очень скоро», — подумал Алекс, читая это лаконичное сообщение. — «Будьте терпеливы и ожидайте благоприятного дня». — Он скомкал клочок бумаги и, отбросив его с внезапной злостью, вышел под палящее солнце, чтобы встретиться с одним из влиятельных землевладельцев района.

В ту ночь, около часа, его разбудил Нияз.

Обычно в жаркую погоду Алекс спал в помещении, а иногда в саду. В этом же году его кровать была вынесена на плоскую крышу бунгало, а Алам Дин спал на ступеньках лестницы, ведущей туда. Вообще Алекс спал очень чутко, и его мог разбудить любой шорох. Ему понадобилось всего не больше десяти секунд, чтобы проснуться от ощущения какой-то возни внизу.

— Кто там?

— Спуститесь, господин, — прошептал Алам Дин. — Это Нияз, мне кажется, он сильно ранен.

Алекс сбежал по лестнице вниз, и его босые ноги поскользнулись на чем-то мокром. Он понял, что это липкая влага. Увидев внизу у лестницы осевшую темную фигуру, он отрывисто приказал Аламу Дину: «Помоги ему».

— Не надо, — с трудом произнес Нияз. — Я могу идти. Подставь мне плечо, брат.

Алекс подтолкнул Алама Дина вперед.

— Зажги лампу в моей комнате, быстро! — приказал он и обратился к Ниязу. — Куда ты ранен?

— В спину, слева. Но они промахнулись, рана нестрашная.

Перекинув правую руку Нияза через свое плечо, Алекс помог ему дойти до спальни, где Алам Дин уже зажег лампу и опустил шторы. Одежда Нияза была пропитана теплой кровью, а руки казались ледяными, несмотря на жаркую майскую ночь. Рана была довольно неприятной, но, как и сказал Нияз, неглубокой. Нож убийцы скользнул по лопатке, и Нияз страдал, главным образом, от потери крови, так как после ранения ему пришлось пройти не менее мили.

— Это случилось в военных частях, — сказал Нияз. — Я…

— Успокойся, — резко прервал его Алекс. — Сначала мы тебя перевяжем.

Он разрезал запачканную кровью одежду, с помощью Алама Дина промыл и перевязал рану и отослал его заварить крепкого чаю.

— Я больше не могу ходить к солдатам, — устало сказал Нияз. — С этим все кончено. Они уже давно не доверяли мне, и я, зная об этом, носил с собой нож. Поймали, как птенца! Эх! — Он поморщился от боли и жадно отпил горячего сладкого чаю.

— Кто это был?

— Не знаю. Я пошел поговорить с теми, кого считал своими друзьями в 93-м полку и узнать, что они думают. Но сегодня вечером они не захотели со мной говорить, они смотрели мне в глаза, отводили взгляд, и, кроме того, в их поведении чувствовалась какая-то напряженность. Среди них был один садху, святой деревни. Я видел, что он стоял в тени дома. Он молчал и не пошевелился, когда я проходил мимо него, а я сделал вид, что его не заметил. Уходя, я посмотрел, там ли он еще, но он ушел, а я взял в руку нож и пошел неслышно, словно кошка в переулке, где полно собак.

Нияз криво улыбнулся, чтобы скрыть очередной приступ боли и снова отпил чаю; зубы его стучали о край кружки.

— На повороте, у лавки торговца, возле дерева висит лампа, — сказал он, глотая чай, — там в пыли лежало оружие… Револьвер, такой, какие носят белые. Детская уловка, на которую не клюнет и ребенок, я же попался на этом. Я слышал шаги, но не увернулся от удара. Если бы я не слышал, в дело пошел бы нож.

Алекс спросил:

— Кто это был?

— Я не видел. Падая, я повернулся, но он исчез словно тень, и я не стал ждать. Но думаю, что это был садху.

— Почему?

Нияз выразительно сморщил нос, и Алекс кивнул. Ему тоже был знаком характерный запах пепла, которым натираются индийские святые вместо мытья.

На следующий день у Нияза началась лихорадка, но рана промылась кровью и была чистой, так что страдал он от нее не очень сильно. Погода по-прежнему была необычно мягкой, и по всей Индии женщины, собиравшиеся отправляться в горы, отложили отъезд, пока ночи оставались прохладными, и комиссар Лунджора сообщил своей жене, что не может отправить ее в горы до двадцать второго числа. Оказалось, что миссис Гарденен-Смит с Делией, миссис Хоссак с четырьмя детьми, капитаном и миссис Баттерсли с маленькими детьми уезжали тоже в этот день, поэтому удобнее было, чтобы она поехала с ними, поскольку присутствие капитана Баттерсли позволяло комиссару не организовывать для нее специальное сопровождение.

Винтер согласилась неохотно. Она бы с удовольствием поехала, если бы с ней была Лотти или Софи с миссис Эбатнот, потому что она, по крайней мере, больше была бы уверена в своей безопасности, а без них чувствовала себя неспокойно. Она все еще продолжала ездить верхом по утрам, до восхода солнца и вечерами, когда было уже прохладно, но в течение нескольких дней она совсем не видела Алекса и ничего не слышала о нем до тех пор, пока полковник Маулсен однажды вечером в ее присутствии не обмолвился, что капитан Рэнделл взял отпуск на несколько дней и уехал на охоту.

— Он столько говорил о жаре, — сказал полковник Маулсен с усмешкой. — Теперь видно, как он ее боится, если предпочел охотиться за дикими индийскими петухами. Пытался всех нас поссорить и когда обнаружил, что ему не удалось испугать нас, уехал и дуется на нас где-то в предгорьях. Я удивляюсь, что вы его отпустили, Кон. Черта с два я бы так поступил! Что этому щенку надо, так это пять лет службы в полку под начальством командира, который выбил бы из него самомнение. Хотел бы я, чтобы он попал ко мне!

— Ну, вы совсем раскритиковали его, Фред, — заметила миссис Коттар добродушно. — Не понимаю, за что? Он что, увел у вас из-под носа какое-нибудь миленькое создание? Кону он нравился до тех пор, пока Северное Сияние не предпочла капитана Его превосходительству комиссару, правда, Кон? Но с тех пор он тоже его невзлюбил, так же, как и вы. Как вы, мужчины, тщеславны!

Комиссар бросил на нее неприязненный взгляд и сказал брюзгливо:

— Я не знаю, зачем я все это терплю от вас, Лу. Что касается вас, Фред, можно подумать, что я отпустил человека не на три дня, а на месяц.

— Да мне все равно, хоть на три года, — отозвался полковник Маулсен. — Без него тут лучше. Ваше дело…

Алекс досадовал из-за потерянных дней значительно больше, чем полковник Маулсен — необходимо было подготовиться, а за ночь этого нельзя было сделать. Нияз, считал он, вряд ли мог выбрать более неудачное время для случая с ножевым ранением, но ждать его выздоровления не было возможности. Сам Нияз сердито уверял, что с ним все в порядке, и умолял взять его с собой, но Алекс был непреклонен. Он возьмет Алама Дина и охотника Шикари Кашмиру, двоих, которые могли делать все необходимое, а Нияз понадобится ему позднее.

Тощий, седой, маленький человек в серой чалме и в рваной одежде с начищенными пуговицами давно забытого полка Индийской кавалерии прибыл к дому Алекса в темный час перед рассветом. Алам Дин тихо кашлянул у двери спальни и прошептал:

— Ваша честь, Шикари прибыл, и повозка у дверей.

Кашмира знал о дичи, зверях и непроходимых джунглях больше, чем кто-либо другой в этой местности, и часто сопровождал на охоте Алекса и Нияза. При свете масляной лампы Нияз и Алам Дин сложили в повозку разные пакеты, свертки и несколько ружей.

— Хватит! — резко сказал Алекс Ниязу, который услышал скрип колес и вышел, чтобы помочь. Алекс быстро взял из рук Нияза маленькую квадратную коробку:

— Твое время придет. Надо подумать о дороге, а твои услуги, когда ты еще в таком состоянии, мне не нужны. Пока меня не будет, лежи в постели.

Нияз кивнул головой в сторону Шикари и тихо спросил: — А он знает?

— Нет еще. Но он увидит, что обратно мы привезем не все, что берем, поэтому я должен кое-что сказать ему… хотя и не все. Мы пойдем вверх по реке и разобьем лагерь за Бардари, как будто мы будем охотиться за черными оленями, Алан Дин и я спустимся на лодке ночью, так будет легче. Труднее будет возвращаться, придется плыть против течения. Смотри, чтобы в мое отсутствие сюда не приходили никакие святые!

Они вернулись через три дня вечером, привезя оленьи рога и дюжину куропаток, валявшихся в повозке. Правил Кашмира, а Алекс и Алан Дин крепко спали: последние три дня им приходилось мало спать и то только днем.

— Ну, как твоя рана? — осведомился Алекс на следующее утро.

— Зажила, — ответил Нияз нетерпеливо. — Кость не задета. Сколько мне еще здесь оставаться?

— Думаю, еще неделю, — сказал Алекс. Он улыбнулся, глядя на нахмуренное лицо Нияза и тихо сказал: — Мне кажется, что ты был так тяжело ранен, что я должен ехать за границу на несколько дней с грумом, чтобы все знали, что ты болен и не можешь разъезжать…

— А-а! — отозвался Нияз и улыбнулся. — И что?

Алекс продолжил мысль:

— …и если пойдешь ты и кто-то еще, пешком и ночью, и будет известно, что ты болен, думаю, можно кое в чем преуспеть.

— Я тоже так думаю, — сказал Нияз. — Скажи, что я при смерти. Это обрадует тех собак в полку! Кто поедет со мной, Юзаф?

Алекс размышлял, нахмурившись, и через минуту сказал:

— Должно быть, да.

На следующее утро он нашел Винтер сидящей в маленькой гостиной — она писала письмо Лотти. Было воскресенье, и она только что вернулась из церкви. Ее платье, серое в белый горошек, из китайского муслина, выглядело свежим и легким, а шляпка лежала на диване. Когда он вошел, она удивленно подняла на него глаза, и он заметил, как вспыхнуло ее лицо. Казалось, она сама поняла это и повернулась спиной к свету.

— Я пришел спросить, не могу ли я взять на несколько дней Юзафа, — Алекс решил обойтись без формальностей. — Нияз болен, а мне надо кое-что сделать, а Юзаф мог бы помочь мне. Но это только на несколько дней. Можете мне его дать?

— Да, конечно. Но…

— Спасибо. Это означает, что вам придется взять одного из грумов комиссара, когда вы поедете. Не заезжайте слишком далеко и держитесь подальше от города. Я отошлю его обратно сразу же, как только смогу.

Он повернулся, чтобы идти, и Винтер спросила вдогонку:

— Я слышала, что вы брали отпуск, чтобы съездить на охоту. Когда вы вернулись?

— Прошлой ночью, — ответил Алекс и, не желая вдаваться в подробности, вышел.

Дверь закрылась за ним, и Винтер посмотрела ему вслед, вспыхнув от обиды:

— Бывает, — сказала она вслух специально, чтобы ее услышали, — иногда я рада, что однажды дала вам пощечину!

Она вернулась к письму, на котором был написан только адрес и, взяв перо, обмакнула его в чернильницу. Но не стала писать. Она сидела в задумчивости и грызла кончик пера; время шло, а чернила сохли.

Пара ящериц чекко на стене, позади стола, издавали короткие резкие звуки. В саду птица пела свою песню, все повышая и повышая тон: «С ума сойти… с ума сойти…», внезапно обрывая ее на самой высокой ноте и снова начиная низкой нотой и так же монотонно. Сегодня было жарко. Жарче, чем все последнее время, и в каждой комнате двери и окна закрывались перед рассветом, чтобы сохранить прохладный воздух ночи и не допустить в доме обжигающей майской жары. — Теперь до сезона дождей больше не будет прохладных ночей, — сказал в то утро Иман Бакс.

— Я свалял дурака, что не послал документы раньше, — проворчал комиссар, вытирая пот, струившийся по его толстой шее. — Не думаю, что этот чертов Кэннинг поедет в этом году с проверкой. Дураком буду, если он поедет, — жариться тут в такую погоду не из-за чего! Надо было уехать еще месяц назад. Да убери ты этот кофе и принеси чего-нибудь холодного. Черт тебя подери!

Он смешал шампанское с бренди и начал день с «горючей смеси».

Алекс сидел за столом в комнате, которую он использовал как офис, и рассеянно слушал приглушенный голос старшего клерка, читавшего какое-то длинное и запутанное ходатайство. «У нас есть только один шанс, — думал Алекс, — он состоит в том, что зачинщики не смогут сдержать их до назначенного ими срока. Они слишком устали. Какой-нибудь осел обязательно вмешается и вызовет преждевременный взрыв, который послужит сигналом. Но если все произойдет в срок и сразу по всей Индии, то можно уже теперь сочинять для нас некрологи…»

В далекой Калькутте старший член Верховного Совета закончил читать телеграфный отчет сэра Генри Лоуренса о мятеже в нерегулярных войсках и взял в руки перо. «Чем раньше будет положен конец распространению эпидемии мятежей, тем лучше, — писал член Верховного Совета. — Полумеры здесь не годятся. Нужно, чтобы наказание было суровым и показательным… Я убежден, что, в конце концов, своевременная строгость даст свои плоды…»

В большом доме военного поселения в Мируте, что в сорока милях к северо-востоку от Дели, полковник Кармайкл Смит, командир 3-го полка легкой кавалерии, сел завтракать.

— Приговор был совершенно справедливым! — сказал он.

Полковник был человеком, чьи мнения полностью совпадали со взглядами члена Верховного Совета и, торопясь подать всем пример, он на следующее утро после возвращения из отпуска приказал отобрать из каждого взвода по пятнадцать человек для того, чтобы обучить их пользоваться новыми патронами.

— Я не потерплю никаких глупостей в своем полку! — заявил полковник Смит.

Было выстроено девяносто человек — восемьдесят пять из них отказались иметь дело с патронами, так как это противоречило законам их касты. Они немедленно были переданы военному суду и приговорены к десяти годам тюрьмы. Престарелый дивизионный комиссар генерал-майор Хьюит приказал всему личному составу присутствовать при вынесении приговора. В течение нескольких часов на Мирутском учебном плацу под лучами палящего солнца в мертвящей тишине стояли полки и смотрели, как с восьмидесяти пяти выборочно взятых солдат из одного выборочно взятого полка содрали форму, заковали в железные кандалы, которые им предстояло носить все десять лет заключения, и наконец, когда все было кончено, эти люди, бывшие солдаты, гремя кандалами, уходили под ярким безжалостным солнцем и в отчаянии взывали к своим товарищам:

— Разве это справедливо? Из-за того, что мы остались верны своей касте, чтобы от нас не отвернулись люди нашей касты, должны ли мы так страдать? Где справедливость? Братья, помогите нам! Помогите нам!

— Совершенно справедливо! — подтвердил полковник Смит, доедая яичницу. — Жестоко? Вздор! Этих взбунтовавшихся дураков нужно хорошенько проучить. Только так можно остановить разложение!

— Братья, подождите! Подождите… подождите. Потерпите. Запомните этот день! Он скоро придет! Очень скоро! — убеждали народ агенты Ахмеда Уллы, муллы из Файзабада, Дунду Панта, муллы из Бишара; Кишана Прасада…

— Ты из кавалерии? — послышался резкий голос проститутки, обращенный в сумерки к группе потенциальных клиентов, на улице Шлюх в Мируте. — Ты говоришь, из третьего кавалерийского полка? Тогда тебе здесь не место. Вон! Вон отсюда! Мы не спим с трусами! Где твои товарищи, которые едят грязь и звенят кандалами? Вот они — настоящие мужчины! А ты —…! Куриные сердца — сопляки — все вы трусы! Ух! — Она плюнула в сердцах, и со всех балконов и из окон высунулись размалеванные девицы, и разноголосый хор подхватил: «Вон! Вон! Мы не спим с трусами! Если вы действительно мужчины, а не младенцы, освободите своих братьев от оков!»

Их крики и насмешки преследовали мужчин из третьего кавалерийского полка на жарких, многолюдных, шумных базарах Мирута, доводя их до ярости и безумия.

Винтер обмакнула перо в чернильницу еще раз и под адресом поставила дату:

«Воскресенье, 10 мая 1857 г.

Дорогая Лотти…»

Глава 37

Ночь была жаркой и очень тихой. Такой тихой, что каждый малейший звук, отделяясь от других, только подчеркивал эту тишину. Писк ондатры, сухой шелест скорпиона, ползущего по стене, хлопанье крыльев летучей мыши в темноте веранды, приглушенное жужжание москитов и доносящееся издалека эхо воющих шакалов в долине у реки.

Винтер лежала и слушала эти звуки, не в силах заснуть. Ей почудилось, что кто-то шепчется и, вспоминая ночь, когда она прислушивалась в ванной комнате, она бесшумно выскользнула из постели и на цыпочках подошла к ванной. Но голосов там слышно не было. Только шуршание сухих листьев, слетающих с деревьев, кружась в горячем, безветренном воздухе, и падающих на выжженную каменную крышу или на сухую ломкую траву.

— Сегодня в воздухе не слышно там-тамов, — подумала Винтер, прислушиваясь, стоя у раскрытого окна. — Сегодня впервые за десять дней я их не слышу. Может быть, из-за жары. До сих пор еще не было настоящей жары.

Где-то в глубине дома часы пробили час. Не раньше, чем часа через три, она сможет одеться и выйти из дому, чтобы покататься верхом у реки. Может быть, у реки будет прохладнее. Здесь было так жарко, так душно. Из-за того, что шум хлопающей пунки раздражал ее, она отослала слугу, сказав, что без пунки[9] ей будет легче заснуть. Но, когда он ушел, ей захотелось позвать его обратно, потому что удушливая тишина оказалась еще хуже, чем действующее на нервы, однообразное чередование скрипа и хлопанья пунки.

— Поднимусь-ка я на крышу, — подумала она, отойдя от окна. — Там будет прохладнее. — В темноте она нащупала комнатные туфли, машинально стряхнула их, чтобы там не оказалось сороконожек или скорпионов, надела их, просунула руки в широкие рукава муслинового халата, который лежал на кровати. В холле горел слабый свет, а неподвижная фигура, завернутая в тонкое полотенце из хлопка, лежащая возле парадной двери, издавала мерный, протяжный храп. Винтер тихо прошла мимо и, отодвинув тростниковую занавеску, вышла на веранду. Затем, поднявшись по каменным ступенькам, она поднялась на первый уступ крыши.

Здесь было прохладнее, но кирпич и камень были еще на ощупь теплыми, и стена, поддерживающая второй и более высокий уровень крыши, отдавала волны накопленного тепла. Она обошла нижний уровень и пошла вверх по ступенькам на площадку, под которой находились основные комнаты дома.

На фоне стены шевельнулась какая-то тень. Она испуганно взглянула вверх и увидела маленькую белую фигурку, стоявшую у узкого парапета, окружавшего верхнюю часть крыши. Это была Зеб-ун-Нисса.

Винтер шепотом позвала ее, но девочка не только не ответила, но, казалось, совсем ее не слышала. Она смотрела куда-то вдаль, за ворота дома, за сад, на юго-запад, лицо ее было странно застывшим, как будто она пыталась уловить какие-то далекие еле слышные звуки.

— Наверное, она сомнамбула, — подумала Винтер, внезапно почувствовав беспокойство. Она подождала с минуту, глядя вверх на напряженное лицо ребенка, и тихо пошла вверх по ступенькам, стараясь не испугать ее. Зеб-ун-Нисса не шевельнулась. Ее глаза были широко раскрыты и неподвижны, и, стоя рядом с ней, Винтер увидела выражение страха на ее лице. Она тихо взяла девочку за руку и еле слышно сказала:

— Нисса…

Зеб-ун-Нисса не повернулась к ней, а только взглянула, как будто знала о том, что Винтер здесь; в глазах ее застыл ужас.

— Прислушайтесь! — прошептала она. — Слышите их?

Она задрожала, и Винтер обняла ее за худенькие плечи и притянула к себе:

— Что с тобой, милая? Что ты слышишь?

Девочка освободилась и опять повернулась к парапету, вцепившись пальцами в камень и слушая какие-то звуки, которые Винтер не могла уловить.

— Это белые — женщины. Они кричат. Разве вы не слышите, как они кричат? Конечно, вы не можете их услышать — там, должно быть, и дети тоже… Слушайте! Слушайте! Они убивают белых женщин. Вы не можете слышать взмахи мечей… и пламя. Там! Был ребенок! — слышите крик его матери?.. Они убивают белых женщин… Они убивают белых женщин!

Винтер упала на колени и обхватила маленькую вздрагивающую фигурку.

— Нисса! Нисса! Никто не кричит. Все спокойно. Послушай, ничего не слышно. Тебе приснилось, дорогая. Это только дурной сон. Никто никого не убивает!

Она ничего не слышала, но увидела в лунном свете черную тень, быстро обернулась — сердце билось у нее в горле — и увидела Акбар Хана, сторожа, почтительно поклонившегося ей. Его лицо при свете луны казалось темным, но Винтер видела блеск его глаз, и хотя, увидев его, она немного успокоилась, внезапный страх охватил ее, и она крепко прижала к себе девочку.

— Она сбежала тайком от матери, — сказал Акбар Хан тихо. — Последние несколько дней она лежала в лихорадке и теперь, должно быть, убежала, пока ее мать спала. Извините, что она побеспокоила вас, госпожа.

— Она не побеспокоила меня, — сказала Винтер. — Оставьте ее. Она может лечь спать в моей комнате.

— Нет, нет! — вскричал Акбар Хан. — Госпожа сама добродетель, но это нехорошо. Кроме того, ее мать беспокоится, она просила меня разыскать ее.

Винтер почувствовала, как хрупкое тело девочки напряглось в ее руках, а потом медленно расслабилось. Нисса вздохнула, ее голова опустилась на поддерживающее ее плечо, и, взглянув на маленькое личико и почувствовав ровное, поверхностное дыхание, Винтер поняла, что она заснула.

Акбар Хан подошел к ней и взял ребенка.

— Это был припадок, — сказал он спокойно. — Она всегда была болезненным ребенком, и боюсь, теперь конец ее близок. Ее мать будет очень горевать. Но что суждено, то суждено. — Он поудобнее взял худенькое тело своей внучки и произнес: — Большая честь для ее матери, что вы так побеспокоились о ее ребенке. Позвать слугу, чтобы он проводил вас в вашу комнату?

— Нет, — коротко ответила Винтер. — Я останусь здесь. Скажите матери Зеб-ун-Ниссы, что я приду завтра навестить ее.

— Вы, госпожа, мой отец и моя мать, — пробормотал Акбар Хан вежливо и ушел, бесшумно ступая босыми ногами по теплому камню.

Винтер смотрела, как он уходит, и, несмотря на жару, ее бил озноб. Ее знобило не от холода, а от тревоги и предчувствия беды. Акбар Хан всегда был спокойным и любезным, и, когда бы она ни встретилась с ним, в его манере не было скрытого недовольства или дерзости, что иногда сквозило при общении с другими слугами Конвея. Но сегодня в его манере было что-то пугающее. Нет, в манере, в общем, ничего особенного не было. Тогда что же? То, что он сам был чем-то напуган? Блеск его глаз на темном бородатом лице, когда он смотрел на бормочущую фигурку своей маленькой внучки? Нет, просто у нее больное воображение. Однако он солгал, что она была больна несколько дней. По меньшей мере, это не было правдой, так как она виделась с Ниссой ежедневно на рассвете.

Что же ей казалось, что она слышала? Конечно, это был сон. Она видела сон. И все же ее поведение отличалось от поведения лунатика. Девочка заметила появление Винтер — она не спала, ею владел ужас, но она не спала.

Слуги говорили, что у маленькой внучки Акбар Хана было второе зрение, и боялись ее. А однажды она сказала — или казалось, что сказала — что с Алексом будет все в порядке, и он действительно избежал опасности. Но тогда она даже не знала, что он подвергался опасности. Это было совпадение. «Они убивают белых женщин, разве вы не слышите их криков?» Тогда в тишине эти крики доносились бы из помещений военного городка за деревьями. Но не было слышно ни единого крика, ни единого звука. Только тишина.

Почти против своей воли Винтер пошла и облокотилась о парапет так же, как это делала Нисса, и стала напряженно вслушиваться. Но ничего не было слышно, даже воя шакала или шелеста падающего листа. «Ей приснилось!» — сказала Винтер вслух. Но ее снова охватил озноб, и, плотно запахивая свое одеяние, она ушла с крыши и вернулась в свои теплые, душные, тихие покои, в свою жаркую, скомканную постель.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Алекс услышал, как она бежала по веранде его дома, и он уже знал, кто это, раньше, чем слуга поднял штору, защищающую от палящих лучей солнца. Она остановилась перед ним, напряженная, с бледным лицом, ее руки вцепились в край стола.

В офисе находилось еще пять мужчин, но она, казалось, забыла о них. Алекс встал и коротко приказал им выйти. Они тут же растворились в солнечном свете. Винтер не увидела, как они ушли. Она проговорила приглушенным, чужим голосом, стараясь овладеть собой:

— Алекс, седлай кого-нибудь! Они убили ее! Я знаю, они убили ее! Конвей ничего не будет делать. Он говорит, что все это вздор. Это ее дед — это Акбар Хан. Он это сделал. Я знаю, что это сделал он! Алекс, ты не оставляй это так!

Алекс вышел из-за стола и схватил ее за плечи, затем вывел из кабинета в гостиную. Он заставил ее сесть в кресло, налил в стакан бренди и держал стакан, пока она не выпила все, что он налил. Винтер глубоко вздохнула и закашлялась, но после этого она уже чувствовала себя менее напряженно.

— Теперь расскажи мне все.

— Это Нисса, — сказала Винтер, и на глаза у нее навернулись слезы. — Вчера ей приснился кошмарный сон. По крайней мере, я думаю, что это был кошмар. Акбар Хан сказал, что это был припадок. — Она описала то, что случилось на крыше. — Затем он унес ее; когда я пошла навестить ее утром, мне сказали, что она умерла. Они не хотели, чтобы я прошла к ней, но я заставила их пропустить меня. Ее мать плакала, старалась что-то рассказать мне, но ее оттащили, а мне сказали, что с ней истерика. Я никогда раньше не видела покойников. Только прадедушку, а он… Но я думаю — я думаю — они задушили ее. — Внезапно в ее голосе послышался настоящий ужас.

Алекс сказал тихо:

— Ты этого знать не можешь.

— Да. Они сказали, что у нее был еще один приступ… а я не верю этому! Он слышал, что она говорила — Акбар Хан — и испугался. Я знаю, он испугался. Я поняла это прошлой ночью.

Алекс сказал:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

Он вышел с ней в ярком свете солнечного утра, посмотрел, как она вошла в дом, а час спустя он послал ей записку, в которой спрашивал, поедет ли она вечером с ним верхом.

Во второй половине дня Винтер слышала рыданья в комнатах слуг, некоторое время спустя через боковую дверь вынесли небольшой деревянный ящик, чтобы отвезти на мусульманское кладбище за городом; она не видела, как его повезли.

— Мы ничего не сможем сделать, — сказал Алекс. — Оказывается, ребенок страдал эпилепсией, и доктор О’Дуайер, которого я попросил осмотреть тело, сказал — вполне возможно, что она умерла во время припадка, толчком могла послужить жара и общая слабость девочки. Он не был готов предпринять какие-то дальнейшие действия. Он сказал — и совершенно правильно — что обстановка здесь и без того напряженная, и совершенно незачем усугублять ее. Извини, но это все, что я мог сделать.

Винтер сказала холодно:

— Ну, а ты сам что думаешь?

— То, что я думаю, не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо ответил Алекс.

— Так что, ты больше ничего не будешь делать?

— Я не могу сделать ничего больше того, что я уже сделал. Ребенка уже похоронили в четыре часа дня. Все уже кончено.

Он повернулся и взглянул в застывшее бледное лицо. Спустя минуту он сказал:

— Извини меня, Винтер, я очень сожалею.

Она не посмотрела на него, и ее собственная боль возбудила в ней желание причинить ему боль тоже.

— Нет, ты не сожалеешь. Ты ее не знал. Для тебя и для Конвея она была просто одним из индийских детей. Туземкой! Что она значила для вас? Вас бы больше расстроила смерть вашей собаки, а тем более — лошади. Ты не возражаешь, если мы больше не будем обсуждать эту тему?

Алекс пожал плечами и больше ничего не сказал. Он не хотел это обсуждать. Он кое-что знал о Зеб-ун-Ниссе и слышал, что о ней говорили. Эпилептиков часто считали в Индии одержимыми бесами или любимцами Бога, а сам он был свидетелем, какой властью обладала девочка над созданиями природы, хотя он и относил это за счет ее бесконечного терпения, столь необычного в ребенке; у нее никогда не было быстрых, торопливых движений, она любила часами сидеть на одном месте. Но то, что рассказала ему Винтер о событиях последней ночи, обеспокоило его.

Не то, чтобы он верил, что у Зеб-ун-Ниссы было второе зрение, но ему казалось вполне вероятным, что она видела во сне или повторяла то, что слышала: какой-то разговор, шедший при ней. Если так, то это подтверждало слова Винтер о том, что Акбар Хан испугался. Если Акбар Хан считал, что девочка говорила вслух о том, что подслушала, ей могли и помочь умереть. Однако, поскольку О’Дуайер не был готов вмешиваться в это дело, дальше предпринимать было нечего. Но слова, сказанные ребенком, снова и снова звучали в его мозгу так, как прошлой ночью их повторяла Винтер: «Они убивают белых женщин. Они убивают белых женщин!»

Возможно, это произошло из-за смерти Зеб-ун-Ниссы — некогда было позвать в тот жаркий день послушать крики белых женщин.

Дели был далеко, скрытый пылью и дрожащей дымкой, выжженными солнцем долинами, и миссис Эбатнот не кричала, умирая под палящим солнцем у Кашмирских ворот, где незадолго до этого вечером в лунном свете был устроен пикник с офицерами из военного лагеря возле Риджа. Но маленькая мисс Дженнингс, дочь капеллана, и молоденькая мисс Клиффорд, которая пела песенку «Где цветы?» под аккомпанемент своей мандолины и гитары капитана Ларраби, пронзительно кричали, когда их схватили цепкие, окровавленные руки и зарубили заалевшими от крови саблями. И весь этот долгий жаркий день душераздирающие крики женщин и обезумевших от ужаса детей, потрескивание огня, вой толпы — доносились из Дуриагунджа — всегда такого тихого и мирного делийского квартала, где жили, а теперь умирали — в лучах безжалостного слепящего солнца — европейские и евразийские чиновники и пенсионеры, а также индусы, принявшие христианство.

Весь этот долгий жаркий день в Мируте, где началась резня и откуда мятежники после ночи убийств ускакали в Дели, обезумевшие от горя офицеры, скрипя зубами, ждали или умоляли разрешить им отправиться за ними в погоню (в Мируте было больше войск, чем в любом другом гарнизоне в Индии, и не все туземные полки приняли участие в мятеже), только разрешить им преследовать мятежников и спасти Дели, прежде чем не станет слишком поздно — или, по крайней мере, послать туда предупреждение! Но генерал Хьюит был старым, толстым и нерешительным. Масштабы кризиса повергли его в такое замешательство, что он потерял способность принимать решения и действовать, а бригадный генерал Уилсон, которому была передана инициатива, колебался и пребывал в растерянности. «Мы должны беречь мужчин: мы должны думать о женщинах и детях, — повторял бригадный генерал, явно испытывая неловкость. — Мы не можем рисковать и допустить повторения резни прошлой ночи. Мы должны защитить оставшихся женщин и детей». Он не давал разрешения отправиться в погоню…

Весь этот долгий жаркий день делийский гарнизон ждал и надеялся на помощь из Мирута — никто не мог поверить, что помощи не будет. И с каждой минутой задержки подкрепления восставшие из третьего кавалерийского полка и присоединившиеся к ним становились все наглее, и все больше и больше народа собиралось перед дворцом, где суд престарелого Короля Индии с каждым часом чувствовал себя увереннее.

— Это правда — это правда! — подстрекал Зинат Махал, интриган и фаворит старого Бахадур Шаха. — Говорят, убили всех иностранцев в Мируте: мужчин, женщин и детей. Должно быть, это правда, потому что — посмотрите, на дороге из Мирута пусто. Если бы кто-нибудь остался в живых, что, вы думаете, они не помчались бы в Дели, чтобы отомстить? Они мертвы. Должно быть, никого не осталось в живых. Давайте перебьем всех иностранцев в Дели и тогда ты станешь настоящим Королем!

— Это правда — это, должно быть, правда! — кричали оборванцы, точа сабли и ножи для убийства. — Они убили всех иностранцев в Мируте! Давайте и здесь сделаем то же самое.

— Правда! — кричали повстанцы из третьего кавалерийского полка, примчавшиеся в Дели, опасаясь погони и мести (воображая, что их нагоняют) и видевшие, не в силах в это поверить, что никто их не преследует. — Разве мы вам не говорили, что мы убили всех до единого? Король! Король Дели! Помоги нам, о Король! Убей! Убей!

Лотти видела, как ее отца зарубили свои же люди; на его румяном, благообразном лице было выражение крайнего недоумения, как будто даже в момент смерти он не мог поверить, что такое возможно. Она не издала ни звука, потому что она тоже не могла поверить своим глазам. Стоя вместе с матерью и еще с десятком женщин с детьми, укрывшимися в караульном помещении Кашмирских ворот, она видела, как он со своими людьми подъехал к воротам; спокойный и уверенный в себе, торопя их сразу покончить с этой нелепой ситуацией, подробности которой потом будут тщательно описаны. Она слышала возбужденный отцовский голос — этот приятный, добрый невысокого роста человек (о котором она знала так мало) поднялся, увещевая своих людей, когда они остановились перед воротами. Спустя минуту она увидела, как его стащили с лошади, и три штыка вонзились в его тело.

Майор, командир сипаев и его слуга-индус выстрелили в убийц и тут же сами были зарублены, а Лотти, изумленно глядя с розово-красных стен туда, где они устраивали пикники и гуляли в мирные осенние дни уходящего года, подумала, какой особенно красной и яркой кажется кровь на горячей белой пыли.

— Этого не может быть, — рыдала Лотти. — Это не может быть правдой…

— Я не представляю себе, как мы сможем продержаться дольше, сэр, — сказал руководитель экспедиции Бакли лейтенанту Уиллоуби, в ведении которого находился склад оружия в Дели.

— Они принесли сюда лестницу. — Его слова едва были слышны из-за гула толпы и непрерывного треска выстрелов.

Они оборонялись с утра, а теперь солнце клонилось за горизонт. Было всего четыре часа. Их было всего девять против гудящей, орущей толпы из нескольких тысяч человек. Девять человек с десятью ружьями.

— Скалли говорит, что идет поезд, сэр! — Крикнул Бакли. — Что-нибудь видно на дороге из Мирута, сэр?

Молодой лейтенант Уиллоуби побежал к речному бастиону и с напряжением стал всматриваться вдаль, но видел только раскаленную пустую дорогу, на которой висела и дрожала горячая пыль под лучами беспощадного солнца.

— Нет. Они не едут. Может быть, все они погибли. Мы больше не можем ждать.

Он посмотрел в голубое небо — на вспотевшем, пыльном, опаленном порохом лице выделялись удивительно молодые глаза; затем он глянул вниз на копошащуюся массу людей, которые, как обезьяны, карабкались по стенам, оставляя защитникам последнюю узкую полоску земли.

— Вместе с собой мы прихватим и многих из них, — сказал лейтенант Уиллоуби.

— Хорошо, Бакли. Давайте сигнал.

Земля, и здания, и само небо, казалось, содрогнулись, закружились и закачались с ужасным гулом, перекрывавшим шум обезумевшего города, и огромное облако, розово-красное и красивое, подсвечиваемое солнцем, поднялось над куполами и минаретами; над рощами и садами города Моголов; взвиваясь все выше и выше и распускаясь, словно гигантский цветок на длинном белом стебле.

Это облако висело несколько часов, как бы являя собой недолговечный памятник мужеству людей. Грохот взрыва как будто послужил сигналом для мрачных, колебавшихся сипаев, находившихся в караульном помещении, и они набросились на тех, кто укрывался там; Лотти, сбегая вниз, навстречу Эдварду, увидела, как беззвучно упала ее мать от пули, попавшей в висок, и видела, как саблей, почти до плеча, разрубили голову ее мужу.

Она вскрикнула, хотела бежать к нему, но кто-то схватил ее за руки и потащил ее, сопротивлявшуюся, кричавшую и звавшую Эдварда, к стене башни; там ей связали руки и стащили вниз со стены.

Но кое-как связанные ремни развязались, и она упала, ударившись о твердую землю, покатилась в канаву, почти бездыханная. Там ее снова схватили и потащили, спотыкаясь на бегу, в чащу Кудсия Багха…

Взрыв всколыхнул горячий воздух и потряс Башню с флагштоком на Ридже, куда собрались охваченные ужасом семьи из военных поселений, ожидая известий и до боли в глазах вглядываясь в пустую дорогу, ведущую из города. Женщины затаили дыхание и содрогнулись при грохоте взрыва, их слуги громко запричитали, а дети закричали, когда белый столб дыма поднялся над далеким городом и поплыл медленной розово-красной короной, которая зависла над искалеченными телами тысяч людей, погибших при взрыве склада боеприпасов.

— Мы не можем больше здесь ждать, — сказал офицер с изможденным лицом, шагая по Риджу. — Какого черта они делают в Мируте? Не могут же они быть все убиты! Ради Бога, почему мы ничего не делаем, чтобы помочь этим несчастным в городе? Ведь есть еще речной арсенал. Мы могли бы им еще показать кое-что вместо того, чтобы оставлять людей на растерзание!

— Не валяйте дурака, Меллиш! Мы должны думать о женщинах и детях. Мы не можем ослабить гарнизон, нам нужно иметь здесь достаточно людей для защиты. Мы не можем ради «призрачной надежды» подвергать их опасности.

— Тогда почему же мы не отослали их в Карнал, как только получили известие? Почему, черт побери, мы не отсылаем их сейчас? С каждой минутой растет опасность и для них, и для нас, а больше всего для тех, кто находится в ловушке в городе. В Мируте, кажется, никто даже не пальцем не пошевелил, и здесь никто ничего не делает, кроме молодого Уиллоуби, у которого, очевидно, хватило ума взорватьсклад боеприпасов. В любом случае, это лучше, чем бездействовать и наблюдать, как даже те немногие люди, сохранившие нам верность, теряют в нас веру. Посмотрите! Что это? Повозка на дороге! Может быть, наконец-то новости?

Тележка, запряженная буйволами, поскрипывая, медленно двигалась по дороге в облаке пыли и остановилась около Башни с флагштоком, где лучи заходящего солнца осветили с беспощадной ясностью то, что лежало внутри: искромсанные, застывшие, залитые кровью тела нескольких английских офицеров, брошенные туда как попало, как будто это были тюки соломы. Победивший город бросал вызов Риджу. Вызов, на который не могли ответить в течение многих дней.

Когда день угас и на смену ему вышла полная светлая луна, все, кто стоял на делийском Ридже со смешанным чувством надежды и страха, ожидая помощи из Мирута, которая так и не пришла, наконец, решили уйти.

— Через полчаса стемнеет, — сказал бригадный генерал, все еще вглядываясь в дорогу, ведущую из Мирута. — Женщинам лучше уйти, им нужна защита. Вам всем лучше уйти, пока дорога на Карнал еще свободна.

Ослепительный свет от горящих домов в военных поселениях был похож на закат. Телеги, двухместные экипажи, пешие, верхом на лошадях — все устремились в сгущающуюся темноту.

Это было бегство через враждебную страну, во время которого многим суждено было умереть.

Бригадный генерал подождал, пока они ушли, а затем с последним оставшимся офицером осмотрел остатки своих войск.

— Труби сбор, — приказал бригадный генерал и услышал привычный сигнал, прозвучавший в тишине.

Единственная фигура, сипай из семьдесят четвертого Бенгальского пехотного полка, ответил на призыв, стоя по команде «смирно», одинокий и послушный в сгущающейся темноте. Единственный, кто остался верным своему командиру, единственный из всех, кто сутки назад беспрекословно подчинился бы приказу.

Плечи бригадного генерала устало поникли. Наконец, он повернулся и поехал прочь от Риджа, оставляя покинутый военный лагерь во власти ночи и мародеров. Позади него высоко над городом, погружающимся во тьму, первые лунные лучи осветили темнеющее облако, все еще висевшее над взорванным складом боеприпасов и свидетельствовавшее о единственном решительном действии, предпринятом в тот ужасный день.


Во время вечерней прогулки Винтер молчала, а Алекс был слишком занят своими собственными мыслями и не заметил этого.

Ему было жаль ее, но он подумал, что скоро ему придется жалеть еще об очень многом. Он больше не мог посылать Нияза в войска, и его различные источники информации в городе и в деревнях становились все менее доступными. Они боялись появляться около его дома, и сведения, приносимые ими, были неутешительными и тревожными.

Он взглянул на бледный серп луны, плывущей высоко над пыльной завесой, за которой с трудом угадывался горизонт. Клин бакланов, улетающих в направлении Хазрат-Бага, был виден на опаловом небе, и стая пурпурных голубей кружилась над крышами города. Он думал о поездке Нияза и Юсафа. В долине будет значительно жарче, а им нельзя ни есть, ни пить. Рамадан, когда он выпадал на жаркую погоду, был настоящим испытанием, кроме того, ножевая рана на спине Нияза еще полностью не зажила. «Мне бы следовало самому поехать сегодня», — думал Алекс. Ночная работа была не трудна для Нияза и Юсафа, которые могли найти время для сна и днем, а для Алекса это было тяжело, потому что днем спать он не мог.

Он натянул поводья перед воротами резиденции и впервые заговорил:

— Когда вы отправляетесь в горы?

— Двадцать второго, — ответила Винтер сухо. Гнев ее прошел, и наступила странная апатия.

— Вам понадобится неделя на это путешествие, — сказал Алекс. — Точнее, восемь дней. За это время доедете. Думаю, я увижусь с вами до отъезда. Спокойной ночи.

Он повернул лошадь и поскакал к своему дому, а Винтер въехала под арку мимо статной, почтительной фигуры Акбар Хана. Час назад она бы проигнорировала его присутствие. Час назад она бы считала его убийцей и ненавидела бы обоих, Алекса и своего мужа, за то что они не повесили этого убийцу. Но теперь, охваченная безразличием, она не была в этом уверена. Может быть, Нисса, в конце концов, умерла своей смертью?

Высокие белые стены резиденции оказались неожиданно прохладными после изнуряющей жары долины, где даже воздух позднего вечера напоминал жар открытой печи. Лампы были зажжены, двери и окна распахнуты настежь, а дорожки около дома полили водой, чтобы прибить пыль. Запах влажной земли был сильным, словно ладан, но хотя он пропитал воздух во всех комнатах и наполнил дом чистым ароматом, он не смог заглушить другой запах: отвратительный сладковатый запах мускуса и бетеля, исходивший от толстухи, жившей на женской половине. Значит, в ее отсутствие здесь побывала Ясмин. Это было необычно. Зинтер было хорошо известно, что по ночам эта женщина бывает в комнатах Конвея, но раньше она ни разу ни замечала, чтобы Ясмин появлялась в других комнатах. Но сегодня было очевидно, что она заходила в гостиную и в столовую. Даже в спальню Винтер.

Конвей лежал на диване в гостиной со стаканом бренди в руке. На нем была тонкая рубашка местного покроя и белые брюки из хлопка. На одежде проступили пятна пота. Было еще не поздно, но он был уже сильно пьян. На полу стоял кальян, лежали подушки, как будто около него только что кто-то сидел. Винтер раньше не видела его в такой одежде и не знала, то ли это была его обычная одежда в такую жару, то ли он снова сползал к тому образу жизни, который вел до женитьбы. Однажды она ему сказала, что, если эта женщина появится в доме, кроме как в его комнатах — она сама уйдет из дому, и теперь она гадала, почему Ясмин позволила себе такую дерзость, что осмелилась ходить по всему дому. Следует ли ей теперь напомнить об этом и выполнить свою угрозу?

Она пристально посмотрела на красное, пустое лицо, размякшее потное тело и поняла, что с ним бесполезно говорить, когда он в таком состоянии, потому что все равно он ничего не поймет. Апатия, охватившая ее час назад, совсем придавила ее. Накануне ей не пришлось сомкнуть глаз, и теперь она чувствовала себя разбитой. Слишком усталой, чтобы думать еще и о Конвее и его благоухающей мускусом любовнице. Это для нее не имело больше никакого значения. Может быть, действительно, верно, что судьба дается каждому свыше, и никто не может изменить ее. Что суждено, то суждено.

Кто-то шевельнулся в тени, позади лампы, стоявшей на столе около локтя Конвея. Это была бледная девушка с желтыми волосами, ее Винтер видела прежде в этой комнате. Ее серые глаза были широко раскрыты и испуганы, как будто она, а не Винтер, увидела привидение. Умерла она, что ли, в этом доме? Может быть, она что-то здесь забыла? «Они убивают белых женщин».

Конвей проговорил хрипло:

— Что это? Что нужно?

Но за лампой уже никого не было. Только белая занавеска, ваза с желтыми лилиями и тени…

В ту ночь Винтер крепко спала, несмотря на жару и скрип пунки. Так же крепко, как Зеб-ун-Нисса, которая теперь лежала на мусульманском кладбище и не слышала воя шакалов, рыскавших среди могил. Так же, как Лотти, крепко спавшая в закрытой повозке, в разорванной одежде, запачканной кровью и грязью. Ее и еще двух ее спутников нашел возница этой повозки в придорожной канаве, где они прятались.

— Я еду в Лунджор и очень спешу, — сказал возница. — Дели долго еще не будет местом, подходящим для мирной жизни, а в Лунджоре у меня брат, у которого я хочу пожить, пока это сумасшествие закончится.

Глава 38

Алекс и Юсаф вернулись темной ночью, перед зарей и разными дорогами, Нияза нигде не было видно. Сказали, что он лежит в лихорадке и не встает.

Алекс надеялся, что ему удастся выспаться, но с восходом солнца его разбудил Алам Дин.

— Ваша честь, — тихо сказал Алам Дин, — на колючем дереве у городской дороги поймали красный воздушный змей.

— Черт! — сквозь сон проговорил Алекс. — Черт побери! Хорошо, Алам Дин.

Он сразу же встал и через двадцать минут уже ехал через поле по направлению к Чунвару. У дороги, которая вела через открытую долину в город, метрах в двухстах от военного поселения, росло одинокое колючее дерево, и этим утром в его редких ветвях поймали дешевый бумажный змей, такой, как обычно запускают дети. Ярко-красный змей, заметный с большого расстояния.

Ярко раскрашенные змеи летали в небе над городом часто и во все времена года, и нередко можно было видеть змей с оборванной веревкой и запутавшийся в ветках дерева. Алекс не стал проезжать мимо дерева, а просто посмотрел на него. Он свернул на узкую тропинку и поехал по краю горчичного поля. Остановив Орла у дренажной канавы, где росла высокая слоновья трава под тенью дикого фигового дерева, он спешился как бы для того, чтобы подтянуть подпругу.

Зашелестела трава, и послышался голос человека, которого не было видно. Он заговорил шепотом, хорошо слышным, несмотря на далекий скрип колодезного колеса и негодующий голосок полосатой белки:

— На базаре говорят, что пехотный полк поднял мятеж в Мируте, что они перебили всех англичан и пошли на Дели, который тоже взяли. Говорят также, что они провозгласили Королем Багадур Шаха и порубили всех иностранцев.

— Когда? — спросил Алекс, натягивая повод.

— Только вчера. Рано утром мне рассказал об этом нищий дервиш на ступеньках мечети Перл Маджид.

— Это невозможно, — сказал Алекс. — Дели далеко.

— А разве птицы небесные не разговаривают со святыми дервишами? — прошептал тот же голос.

— А еще что-нибудь известно? — спросил Алекс.

— Нет. Чего же еще? Город и так шумный, как улей.

— Они поднимутся?

— Кто знает. На базарах полно негодяев, но люди муллы призывают их пока воздерживаться и ждать приказа. Было бы лучше, если бы ваши люди не появлялись сегодня в городе. Попридержите их. Даже если кто-то бросит камень, кто знает, чем это может кончиться. Вы знаете, как ведет себя толпа. Если они видят кровь, они сходят с ума, как шакалы.

Алекс тихо сказал:

— Возвращайся назад, а вечером опять встретимся. На заходе солнца я приеду к гробнице Амин-уд-дина.

— Постараюсь. Но я — боюсь. Если только они узнают, меня растерзают на кусочки!

Алекс услышал, как у него стучат зубы; он положил горсть серебра в пыль у края дренажной канавы и сказал:

— Сегодня вечером получишь еще пятьдесят.

Затем вскочил на лошадь и поскакал по направлению к Чунвару.

Он покружил по полям и вернулся к военному поселению, большую часть — медленным шагом, что стоило ему большого напряжения воли, и была уже половина девятого, когда он вернулся в резиденцию.

Он обнаружил, что комиссар еще не вставал и лежал до пояса голый, на бедрах его было намотано полотнище из хлопка на манер бирманского лунж. В комнате стоял запах мускуса и воздух был спертым. Закрытые окна были завешены шторами из тростника. Алекс тронул ногой маленькие серебряные колокольчики, таки, которые индианки любят надевать себе на ноги, и еле сдержался, скрывая гримасу отвращения.

— Ну? — угрюмо спросил мистер Бартон. — Что теперь? Опять пчелы?

— Надеюсь, может оказаться, что их больше не будет, — сказал коротко Алекс. — Говорят, что в Мируте и в Дели мятеж. Может быть, это и неправда или, может быть, слухи сильно преувеличены. Но говорят, что и там, и там восстали полки. Поубивали всех европейцев, а Багадур Шах провозглашен Королем.

— Какая ерунда! — сердито сказал комиссар. Он сел и выпрямился. Это движение причинило ему боль, он застонал и приложил руку ко лбу. Бросив на Алекса злой взгляд, сказал:

— В Мируте очень много английских войск. Ими все наводнено! Их там, по крайней мере, две тысячи. Самый крупный гарнизон во всей Индии. Вздор! Это все базарные слухи!

— Может быть, сэр, — сказал коротко Алекс. — Дело не в том, правда это или нет. Такой слух может породить волнения, и я хотел бы, с вашего разрешения, ограничить въезд в город европейцев до тех пор, пока ситуация не нормализуется.

— Господи, даруй мне терпение! — взмолился Алекс, стискивая зубы. Он ответил спокойно и доброжелательно, как говорят с неразумным ребенком: — Требуется очень немного, чтобы возбудить людей, которые систематически готовятся к этому. При этих слухах на базарах появление белого в городе могло бы привести к тому, что в него стали бы бросать камни. И, как вам известно, сэр, от этого только один шаг до убийства. В данный момент мы не можем себе позволить каких-либо неприятных инцидентов. Через пару дней мы узнаем истинное положение вещей и, если слухи не подтвердятся, волнение уляжется. Могу ли я рассчитывать на ваше согласие ограничить въезд европейцев в город?

— Полагаю, что да, — сказал комиссар снисходительно. — Не верьте ни одному их слову, но… Ну, хорошо, делайте, как хотите, и оставьте меня в покое!

Алекс не стал мешкать. Он не пошел к себе в кабинет, вместо этого направился в кабинет комиссара, где быстро и коротко написал от его имени бумагу и, взяв перо и чернильницу, вернулся в затемненную спальню комиссара за его подписью. Увидев слугу, выходящего с запечатанными документами, он спросил, можно ли видеть миссис Бартон, но Винтер не оказалось дома.

— Госпожа уехала полчаса назад, — сказал ему Иман Бакс. — Она поехала в город.

Алекс так быстро обернулся к слуге, что тот отпрянул.

— Куда?

— В г-город, — запинаясь, проговорил Иман Бакс. — В магазин Дитты Мулла, купца, торгующего шелком, возле Суддер базара.

— Кто с ней поехал?

— Ваша честь, госпожа поехала верхом. Я не знаю, с каким грумом. Я могу узнать, если ваша честь…

Но Алекса уже не было.

Шел уже десятый час, и тени деревьев становились короче на пыльной дороге, а жара в долине усиливалась, так что город, находившийся на расстоянии мили, дрожал в палящих лучах солнца, будто он был сделан из расплавленного стекла. На шее и боках Орла выступила белая пена, а одежда Алекса пропиталась потом, но в желудке и в руках от страха и гнева он чувствовал ледяной холод — гнев был направлен на него самого.

— Если я попаду в заварушку, придется стрелять, — думал Алекс, — и если так, то они не причинят ей вреда! Они знают ее слишком хорошо! Меня они знают тоже, но я представитель властей, и это может их подтолкнуть… Я должен дать ей шанс. Если они убьют меня, этому дураку Бартону не сносить головы, а я не давал приказа в отношении моста, — я не могу рисковать всем из-за одной женщины!.. Николсон был прав, безопасность женщин и детей в некоторых кризисных ситуациях — не самое главное, я не должен был ехать… — Но он продолжал скакать.

Он перешел на легкий галоп, приблизившись к городским воротам, и поборол свой страх, потому что толпа, как животное, всегда чует страх. Он не спеша въехал в ворота, свободно сидя в седле, и поздоровался с полицейским сержантом, проезжая мимо него. Тот ответил на приветствие.

Он почувствовал атмосферу беспокойства и паники, царившую в городе. За спиной повисла зловещая тишина, иногда слышались приглушенные проклятия, и в лицах была какая-то напряженность и дерзость. Люди, которых он знал лично, при приближении Орла избегали смотреть ему в глаза и отходили в сторону, на их лицах читалось затаенное беспокойство. Обычно, когда он проезжал по городу, они расступались перед ним, а сегодня он обнаружил, что Орлу с трудом приходится пробиваться сквозь толпу, которая и не думала уступать ему дорогу, и дерзость эта не была случайной. Ему приходилось ехать все медленнее, когда вдруг в него из толпы полетел камень. Но попал он не в него, а в женщину, она пронзительно закричала.

В толпе поднялся невообразимый шум, рычание гигантской кошки; Алекс поднялся на стременах и, глядя в ту сторону, откуда был брошен камень, закричал. Крик его пронесся над толпой, в нем был и приказ, и презрение, и насмешка; толпа, застигнутая врасплох, стала хохотать. Напряжение спало, и какой-то человек выкрикнул:

— Знает ли господин, что происходит в Дели?

— Конечно! Каждое утро я слышу много вранья, Картер Сингх. Но я жду вечера, и когда спадает жара, я узнаю правду.

— Тогда это правда? — выкрикнул другой.

— Жара, видно, разгорячила твою голову, Сохан Лан, — сказал Алекс, смеясь. — Потерпи немного, и голова твоя охладится!

Толпа приняла шутку. Враждебность исчезла, вместо нее появилось сомнение. Может быть, слухи, распространявшиеся на базаре со сверхъестественной быстротой с раннего утра, были все-таки лживыми? Потому что белый господин, который, очевидно, был в курсе дела, в то же время смеялся. Стал бы он смеяться, если бы новости и в самом деле были плохими? Толпа отпрянула, и ему освободили дорогу, лица были сумрачными и растерянными. В двадцати ярдах впереди Алекс увидел муллу одной из городских мечетей. Он пришпорил Орла и, поравнявшись с муллой, наклонился и тронул его за плечо. Мулла резко обернулся.

— Ас-салам алейкум, господин мулла, — приветствовал его Алекс. Не могли бы вы уделить мне немного времени и проводить меня в лавку Дитты Мулла на улицу, где торгуют шелком? Я не помню дорогу.

Он увидел, как гнев вспыхнул в глазах муллы, но через секунду, когда он взглянул на Алекса, а затем на толпу, наблюдающую за ними, его сменило коварство. Алекс понял, что догадка его верна. Это был один из людей Ахмеда Уллы из Файзабада, и Гопал Нат, прятавшийся в канаве под фиговым деревом, шепотом говорил ему, что муллы из Файзабада призывали к терпению. В их планы не входили преждевременные бунты. И если даже была какая-то доля правды в слухах относительно Дели и Мирута, они должны были ощущать тревогу за успех собственного дела. Человек, стоявший у стремени Алекса, прекрасно знал, что Алекс великолепно ориентируется на улицах и в переулках города, и все лавки ему хорошо знакомы, и он многое отдал бы за то, чтобы отказаться его сопровождать.

Но в обоюдных интересах было предотвратить преждевременное волнение в Лунджоре, поэтому он криво улыбнулся и пробормотал обычное приветствие.

— Ва алейкум салам. Если господин пойдет со мной, я покажу дорогу.

Над головами людей Алекс увидел, как нетерпеливо вскидывал голову Неистовый и как грум с испуганным лицом пытался удержать обеих лошадей, взбудораженных толпой, запрудившей всю узкую дорогу перед лавкой Дитты Мулла. Панический страх на лице грума опять вселил тревогу в сердце Алекса, и он с трудом подавил ее. Мулла, шедший рядом с ним, взял Орла за уздечку и прокладывал путь в толпе, которая расступилась, и они оказались перед ступеньками, ведущими в лавку.

Винтер нигде не было видно, так как Дитта Мулл поспешно опустил тяжелую штору из тростника, висевшую на двери. Услышав голос Алекса, он выглянул и схватил его за рукав:

— Увезите ее, ваша честь! — умолял Дитта Мулл. — Через заднюю дверь. Я не знаю, какое безумие охватило город сегодня утром. Говорят, что… Не имеет значения. Я боюсь, для нее здесь опасно, потому что она жена господина комиссара. В мою лавку уже бросали камни. Это не наши люди. Они ее хорошо знают. Но есть и другие — негодяи из Сутрагунджа, Шахджеханпура и Барейли, которые подстрекают людей своими россказнями. Госпожа находится с моей женой и детьми. Она хотела уехать, опасаясь, что из-за нее может пострадать моя лавка, но я не отпустил бы ее. Хорошо, что вы приехали! Я сейчас скажу госпоже.

Он тотчас же удалился через темную дверь в глубине лавки, размахивая своими маленькими пухлыми ручками и издавая короткие звуки, напоминающие стоны. Через пару минут он вернулся с Винтер. Она была совершенно спокойна и, как раздраженно подумал Алекс, равнодушна к опасности в данной ситуации. Она слегка нахмурилась, увидев его, и наотрез отказалась уезжать, не получив нужного ей розового шелка для сари, который она предварительно выбрала. Она наблюдала, как Дитта Мулл завернул его в муслин, причем его руки дрожали, как листья на ветру. Получив сверток и заплатив за него, она сказала с ноткой нетерпения:

— Не показывайся им. Если они увидят, что ты боишься, они могут повести себя очень глупо. Но не наоборот.

Она передала пакет Алексу, молча взявшему его, и вышла, подняв штору, под палящие лучи солнца. Толпа перестала шуметь и затихла, с любопытством стараясь заглянуть вглубь лавки, когда в ней приподняли штору, и разглядывая муллу, с бесстрастным выражением лица стоявшего на ступеньках перед входом в лавку. Когда Винтер вышла на солнечный свет, опять в толпе поднялся шум, но она как будто не замечала его, и Алекс увидел, как она взглянула вверх и улыбнулась кому-то в окне второго этажа на дальнем конце узкой улицы и помахала рукой.

Люди в толпе, как один, обернулись посмотреть, кого приветствовала белая госпожа, и увидели маленького толстенького ребенка, высунувшегося из окна и жестами приглашавшего ее войти в дом. Винтер покачала головой и крикнула:

— Осторожней, Банпа, не упади. Сегодня я не могу к вам зайти, но скоро приду.

— Завтра? — кричал ребенок.

— Нет, не завтра. Может быть, на следующей неделе.

Эта короткая беседа изменила настроение толпы так же, как и крик Алекса тогда на Суддер базаре, но каждым нервом своего тела Алекс чувствовал, что настроение толпы, как маятник, может качнуться как в одну, так и в другую сторону, и он знал, как немного надо, чтобы эти люди впали в состояние бессмысленной дикости. Сознавала ли это Винтер? Казалось, да, сознавала. Он слышал, как она поздоровалась с муллой. Затем она села на лошадь и поехала сквозь толпу, легко сдерживая нервозное нетерпение Неистового. Следующие пятнадцать минут показались Алексу вечностью. Их постоянно разъединяли. Он слышал, как легко и весело она разговаривала с людьми. Он заметил, что большинство лавок, мимо которых они проезжали, были закрыты — безошибочный знак паники. Что, несмотря на страшную жару, узкие улицы и переулки были запружены народом, как будто это был праздничный день, и что люди переговаривались шепотом.

Мулла внезапно покинул их на повороте к Суддер базару, который заканчивался у Рохилхандских ворот, и исчез в боковой улице. Еще триста ярдов… двести… пятьдесят. Медленно, не спеши… Какой-то человек призывал толпу, гудящую, как улей, и слышны были обрывки фраз «… с двумя головами! Брат жены моего двоюродного брата видел его… Это знак! Что еще, как не знак? Их дни сочтены…!» Приглушенные проклятья, человек, плюнувший в их сторону громко и презрительно. Женщина из низшей касты, кричавшая на испуганного, сердитого грума: «Эй, тебя, наверное, кормят костяной мукой за верную службу белым господам?»

А потом, когда они выехали на слепящую дорогу, идущую к военному поселению, и Неистовый поскакал галопом, Винтер попыталась придержать его, проскакав сотню ярдов, но Алекс подстегнул коня, и на полном галопе они помчались в тени деревьев, окаймляющих дорогу, в военное поселение. Он натянул поводья только перед воротами своего дома и подождал, когда к ним подъедет грум. Он не произнес ни слова с тех пор, как вошел в лавку Дитты Мулла, и все еще продолжал молчать. Он поднял руку и вытер пот, он чувствовал, как дрожит его рука.

Винтер сказала нерешительно:

— Вы сердитесь, не так ли? Но я не знала, что в городе волнение. Я знаю, вы предупреждали меня. Простите. Но вам не следовало за мной ездить. Я не думаю, что они могли бы причинить мне зло. Более вероятно, что они могли бы напасть на вас.

Это было так, как думал сам Алекс, и он был зол на самого себя за то, что у него не хватило мужества дать ей самой использовать свой шанс. И эта мысль заставила его молчать.

Винтер посмотрела на него с сомнением и добавила:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали. Спасибо.

— Вам не за что благодарить меня, — сказал Алекс резко. — Я, возможно, подверг опасности вашу жизнь, а также жизнь всех в поселении.

Подъехал грум, весь в пыли, сжимая пакет с розовым шелком; Алекс увидел его плотно сжатые губы и повернулся к Винтер:

— В город запрещается выезжать до дальнейшего распоряжения, и я буду вам признателен, если вы сократите свои выезды в будущем и ограничитесь поселением и плацем.

— Но…

— Это приказ, — сказал Алекс и въехал в ворота.

На заходе солнца он сел на лошадь и направился к разрушенной гробнице Амин-уд-дина на дальнем берегу реки, но Гопал Ната там не было. Там не было никого, кроме летучих мышей, ящериц и стаи зеленых попугаев, потому что Гопал Нат лежал ничком в высокой траве на краю пастбища с горлом, перерезанным от уха до уха, и работа, которую начали в тот вечер шакалы, была закончена на следующий день коршунами и грифами, а также безжалостной жарой, так что спустя сутки уже никто не мог сказать, кому принадлежали эти изглоданные кости.

Алекс вернулся домой в сумерки, понимая, что ждать больше не было смысла, и позднее, вечером, он вышел к задней стене сада, окружающего дом, в густую тень от деревьев, и возле кустарника на краю поселения встретил Юзафа с двумя худыми деревенскими лошадьми.

В тот вечер в резиденции были гости. Последний из званых вечеров, которые обычно проводились по вторникам, хотя никто тогда не знал, что он будет последним. Он закончился поздно, и Алекс вернулся к себе в четыре часа утра, когда небо уже становилось серым. Он слышал голоса и смех гостей, покидающих резиденцию, потом провалился в глубокий сон.

В ту ночь Лотти находилась в тридцати милях от Лунджора. В Мируте генерал Хьюит и бригадный генерал Уилсон с большим количеством английских войск под их началом все еще пребывали в состоянии беспомощного бездействия, а на Ридже в Дели только окаменевшие тела шести офицеров, все еще наваленные одно на другое в брошенной телеге, тащившей их от Кашмирских ворот, были единственными англичанами, которые уже не могли рассказать о тех, кто еще два дня назад жил и смеялся в пустом теперь поселении.

Курьер из Сутрагунджа прибыл на взмыленном коне в Лунджор в полдень в среду. Он долго прождал, чтобы передать запечатанное письмо, которое он привез старшему слуге комиссара, и чтобы напоить лошадь прежде, чем отправиться в обратный путь. Алексу ничего не сказали о его приезде, а комиссар, которому Иман Бакс вручил письмо во время ланча, запихнул его в карман, не прочитав, и забыл о нем до следующего утра. Был уже почти полдень, когда он прочел его, наконец, и даже тогда он не мог сразу вникнуть в содержимое письма, написанного очень кратко.

Сначала он не поверил. Это была какая-то мистификация, розыгрыш. Должно быть, это было так, потому что это не могло быть правдой. И все же оно было написано на официальном бланке, и ему была знакома подпись. Казалось, кровь отхлынула у него от сердца и вытекла из тела. Его водянистые глаза почти вылезли из орбит, а бумага упала из непослушных рук на пол; ветерок гонял ее по ковру гостиной, как птичку со сломанным крылом.

Это Винтер подняла его и послала за Алексом. Он пришел, когда комиссар допивал третий стакан бренди. Под влиянием бренди он и рассказал ему о содержании письма.

— Розыгрыш, — сказал мистер Бартон. — Ничего другого и быть не может.

— Боюсь, что нет, — сказал Алекс, пробежав глазами единственный листочек. Он взглянул на трясущуюся тушу, тяжело опустившуюся на диван со стаканом в руке, и спросил: — Где человек, который привез письмо? Когда он прибыл?

Комиссар проглотил остаток бренди и налил себе четвертую порцию, пролив часть на ковер.

— Мне за всем не уследить! — сказал он громко вызывающим тоном. — Откуда мне было знать, что оно важное? Это могло быть простое приглашение на охоту. Положил его в карман. Забыл про него. Естественно.

— Оно пришло вчера во время ланча, — сказала спокойно Винтер. — Полагаю, что курьер уехал почти сразу.

Алекс промолчал. Он посмотрел на своего начальника с презрением и гневом, которые даже не пытался скрыть, повернулся и вышел из комнаты.

— Какая наглость! — сказал мистер Бартон с раздражением и допил четвертый стакан бренди.

Меньше чем через час за столом у комиссара собралось человек десять испуганных офицеров, чтобы обсудить, какие срочные меры нужно принять, исходя из полученных невероятных, невозможных сведений, чтобы обезопасить Лунджор от нападения мятежников и предотвратить кровопролитие, подобное тому, что произошло в Мируте и Дели.

Алекс предложил крайнюю меру — разоружить полки, но это предложение сочли оскорбительным.

— Если бы мне генерал приказал оскорбить моих людей таким образом, — резко заявил полковник Гарденен-Смит, — ему сначала пришлось бы разоружить меня и, кроме меня, всех моих офицеров!

— Ваше предложение, капитан Рэнделл, — сказал полковник Маулсен, — ниже всякой критики.

Алекс слегка пожал плечами.

— Извините, сэр. Тогда я могу предложить, чтобы мы немедленно послали женщин и детей в Наини Тай. Если можно, то сегодня. У нас еще есть время!

Опять эти слова вызвали бурю протеста. Если недовольство распространится, то путешествие будет опасным и трудным. Женщинам будет безопаснее оставаться там, где они сейчас. Трудно обеспечить сопровождение. Отправлять их в горы сейчас — значит подвергать еще большому риску.

— Но еще больший риск ждать до тех пор, когда будет уже слишком поздно, — заметил Алекс. — Мятежи в Мируте и Дели были преждевременными. Я в этом уверен. Как я вам уже говорил, у меня есть основание считать, что срок для всеобщего выступления был назначен на конец этого месяца; и это предложение основывается не только на полученной информации, но и на поведении людей в городе. У нас еще есть время отослать женщин и детей в безопасное место!

— Мы не можем этого сделать, — печально сказал полковник Гарденен-Смит. — Слишком поздно.

— Не поздно! — горячо возразил ему Алекс. — По крайней мере, есть шанс!

— Может быть. Но это шанс, которым мы не можем воспользоваться. В данный момент, безусловно, дело первостепенной важности — не обнаруживать свой страх. Вы должны понимать это.

— Я сомневаюсь в этом, — сказал полковник Маулсен, насмешливо усмехаясь. — Это как раз то, что капитан Рэнделл никогда не мог понять. И я согласен с вами, полковник. И думать нечего о том, чтобы женщины уехали. Их отъезд как раз и докажет то, что мы испугались и потеряли самообладание; я уверен, что выражаю мнение большинства, когда говорю, что делать этого не следует.

— Я согласен. Я полностью согласен, — сказал полковник Пэкер. — Наш страх может ускорить кризис, который мы хотим избежать. Мы должны положиться на Бога. Его милость нас не оставит.

— Может быть, и не оставит, — сказал Алекс сухо. — А сипаи нас оставят? Должны ли мы согласиться, что вид наших женщин и детей, которых мы отошлем в безопасное место, возмутит армию до такой степени, что вспыхнет мятеж? Как я понял, вы считаете их очень верными?

— Верность моего полка, — сказал спокойно полковник Гарденен-Смит, — никогда не подвергалась сомнению. А если я отправлю свою жену и детей — это будет вызовом и подтверждением тому, что я потерял веру в их лояльность. Я этого не сделаю. В этот раз вдвойне необходимо не терять веры и избегать любого действия, которое может быть расценено как паника.

— Что означает, — сказал Алекс сквозь зубы, — что какие-либо предохранительные меры, которые внесут изменения в обыденную жизнь, могут рассматриваться как паника.

— Вы преувеличиваете, капитан Рэнделл, — холодно проговорил полковник Гарденен-Смит. — Конечно, разумные меры предосторожности будут приняты.

— Не скажете ли, сэр, какие? — резко спросил Алекс.

За столом вдруг стало тихо. Тишина была нарушена полковником Пэкером, заявившим тоном, не терпящим возражений, что те, кто полагается на Бога, не нуждается в другом оружии.

— Вздор! — запальчиво возразил полковник Гарденен-Смит. — Бог поможет тем, кто сам себе помогает, Пэкер. Но в данном случае я полагаю, что все, что необходимо — это сохранять спокойствие. В нашей повседневной жизни не должна чувствоваться тревога и не должны быть заметны никакие изменения, это могло бы вызвать кривотолки. Именно поэтому я лично против того, чтобы отправлять женщин и детей. А что вы скажете, Бартон?

— М-мы долж-жны сохранять спокойствие, — ответил мистер Бартон. — Оч-чень шушшественно сохранять спокойствие. Где бренди?

Алекс вскочил на ноги и наклонился вперед, вцепившись руками в край стола.

— Прошу вас еще раз обдумать этот вопрос, сэр. Я прекрасно сознаю, что если мы отправим их, то это вызовет панику. Господи, я не совсем… — он с трудом овладел собой и продолжал более спокойно: — Но я думаю, что можно будет объяснить полкам, хотя бы через офицеров-индусов, что члены семей отправляются потому, что офицеры и сипаи могут понадобиться для военных действий, а не для того, чтобы быть привязанными к поселению для защиты горстки женщин.

— Я прот-тестую, — с негодованием воскликнул комиссар. — Ш-то вы имеете в виду под «горсткой женщин»? Эти милые созданья!.. Высокая ч-честь защищать их!

Алекс проигнорировал его слова.

— Я умоляю вас отправить их, пока еще есть время. Это меньшее из двух зол, и наша первейшая обязанность не их защита, а спасение страны. Гарнизон не может действовать с полной эффективностью, если в лагере будут находиться женщины, личная безопасность которых будет поставлена выше, чем военная целесообразность!..

Воспоминания о событиях предыдущего дня, когда он поехал в город за женой своего начальника, не сообразуясь с доводами рассудка, сдавили ему горло и душили его. Он стукнул ладонью по столу:

— Неужели вы не видите, что если они останутся здесь, то будут мешать нам, а наши действия окажутся бесполезными? Как человек может хладнокровно принять решение, если он знает, что будет рисковать не только собой, если существует риск гибели его жены и ребенка? Есть сотни шансов, которыми мы могли бы воспользоваться, если бы их здесь не было, и все же будем колебаться, думая об их безопасности.

Он всмотрелся в хмурые лица сидящих за столом и увидел на них сомнение и нерешительность; на миг у него появилась надежда. Тогда заговорил полковник Маулсен:

— Уважаемый капитан Рэнделл, — медленно проговорил он. — Вы позволяете своим страхам вырываться наружу. У меня такое мнение, что сведения, полученные из Дели, сильно преувеличены. И в любом случае войска у Мирута уже выступили, и я почти уверен, что Дели уже в наших руках. Но даже если это и не так, я хотел бы напомнить вам, что у нас здесь три полка пехоты, половина полка военной полиции, и даже, если бы у нас был только один — мой полк — я все равно смог бы удержать город и защитить женщин и детей, даже если бы их было вдвое больше. Как известно, толпа малодушна и труслива, хватило бы заряда картечи, чтобы охладить их пыл, если бы с их стороны были бы какие-то попытки насилия. Не далее, как вчера я выступал в защиту этого курса, но вижу, что вы предпочитаете более осторожный метод и считаете, что не надо выезжать в город. Жаль. Я же считаю, что мне нужно пустить своих людей по улицам и стрелять в каждого черного ублюдка, который осмелится пикнуть. Это быстро положило бы конец всяким глупостям!

— Слышите! Слышите! — воскликнул майор Моттишам.

— Итак, вы действительно не должны надеяться на то, что мы будем демонстрировать свою несостоятельность, эвакуируя женщин и детей, только потому что у вас сдали нервы, — заключил полковник Маулсен.

Алекс тихо сказал:

— Я только могу добавить, сэр, что в том случае, если мои худшие опасения оправдаются, я надеюсь, что вы найдете некоторое утешение от сознания того, что вы пожертвовали жизнью этих женщин и поставили под угрозу имущество компании, чтобы продемонстрировать свою уверенность в лояльности своих сипаев, которой в общем-то не существует.

Лицо полковника Маулсена внезапно побагровело от гнева, и он привстал на стуле.

— Капитан Рэнделл! Вы ведете себя нагло! Нужно ли мне напоминать вам, что вы — младший по званию и вас можно подвергнуть дисциплинарному взысканию?

— Из-за того, что я говорю правду, сэр? — Алекс перестал владеть собой, в его голосе звучала такая же ярость, как и в голосе полковника Маулсена. — Все вы тоже сомневаетесь! Все до единого! Но никто из вас не признается в этом. Вы не станете даже пытаться узнать об истинном положении дел, потому любые расследования были бы равносильны признанию того, что отсутствие лояльности среди ваших людей возможно, и потому вы предпочитаете лучше закрыть глаза, чем, как вы считаете, бросить тень на доброе имя ваших полков. Очень достойное поведение, я должен вам сказать, что в этом едва ли есть здравый смысл.

— В настоящем кризисном положении, — сказал сердито полковник Маулсен, — кого надо бояться, так это паникеров! Если мы от них избавимся, то будет только лучше! Уверяю вас, вопрос о нелояльности не стоит. Но поскольку вы сами чувствуете себя так неуверенно, я могу только предложить вам взять отпуск по болезни и немедленно отправиться в Нанни Тал!

Пальцы правой руки Алекса, лежавшей на столе, медленно сжались в кулак и также медленно разжались. Бесполезно было их убеждать. Они были довольно мужественными людьми, но они даже не понимали масштаба грозившей им опасности. Они отказывались принимать какие-то меры предосторожности, когда опасность была еще далеко, а теперь, когда она была близка, они ничего не хотели предпринимать из-за боязни обнаружить свой страх. Они ничего не делали, пока могли, и брали на себя смелость ничего не предпринимать, когда должны были действовать.

— Полностью согласен, — повторил комиссар, икая. — Должны с-сохранять спокойствие!

Алекс не стал больше ничего говорить и сидел молча, пока дискуссия не кончилась совершенно безрезультатно. А когда она закончилась, он отправил телеграмму генерал-губернатору от имени комиссара Лунджора с просьбой о предоставлении неограниченных военных полномочий. До последнего времени ближайший телеграф был в семидесяти пяти милях от Сутрагунджа, но если ехать по дороге на Хазрат-Баг, то путь составлял меньше двадцати миль, и Алекс подумал с досадой, что новая дорога доказала свою полезность в такой непредвиденной ситуации.

В ту же ночь в Лунджоре произошел первый пожар — у хирурга из 105-го полка, которым командовал полковник Пэкер, дом сгорел дотла. Дом был крыт тростниковой крышей. Около полуночи на эту крышу была выпущена подожженная стрела, обмотанная тряпками, облитыми бензином.

…Менее чем пятьдесят миль к юго-западу Лотти и с ней еще несколько человек, хотя и страдавшие от жары в плотно закрытой телеге, все же были в безопасности. Их добрый возница вез их по направлению к Лунджору. Но оставшиеся позади беглецы, разбросанные по равнинам, окружающим захваченный город Моголов, прятались, голодали и умирали.

Мужчины, женщины и дети весь день прятались, сжавшись в канавах и тростниковых зарослях от безжалостной жары, срывая военную форму и кринолины, переходя вброд реки, ползая по увядшей траве, скрываясь в джунглях.

Роя голыми руками твердую раскаленную землю, чтобы похоронить ребенка, оставляя тела взрослых на растерзание грифов и шакалов. Ограбленные, раздетые, оскорбленные, преследуемые и убиваемые ради развлечения. Обманутые обещаниями защитить и попавшие в деревни, обитатели которых собирались, чтобы посмотреть, как умирают белые, и смеялись, когда обнаженные, залитые кровью тела были брошены на навозные кучи.

Только немногим, очень немногим удалось попасть к людям, давшим им кров и пищу, рисковавшим своей жизнью и жизнью своих семей ради спасения преследуемых, беспомощных людей. А в стенах Дели, в душной темнице без окон, в подвале Дворца старого, трусливого Багадур Шаха, недавно провозглашенного королем Индустана, содержались пятьдесят пленников — последние англичане и христиане, оставшиеся в Дели, — которым осталось жить два дня.

Глава 39

Нияз опять стал бывать на людях, и снова его видели верхом с капитаном Рэнделлом в деревнях.

В основном, они ездили верхом, так как Алекс каждый вечер возвращался в Лунджор. Он слушал новости и давал свои заключения, сидя на лошади в тени деревьев в эти длинные жаркие дни; видел на лицах крестьян зловещие признаки болезни, поразившей Индию: открытая враждебность и дерзость, на которую не нужно было обращать внимания, быстро возникающая паника, которую нужно было успокоить.

Тихая провинция была наполнена слухами. Персидский Шах послал армию на помощь Багадур Шаху, который сейчас является Королем индусов, и эта армия уже в Дели!.. В стране осталась только горстка иностранцев, и поверженные остатки английских полков были отогнаны назад и их гнали до тех пор, пока они не утонули в море!..

Этим рассказам не было конца, как не было и доказательств. До тех пор, пока в один прекрасный день в деревню в десяти милях от Лунджора не приехали трое и не привезли с собой доказательства в виде двух муслиновых платьев с оборками, шпагу и длинную прядь шелковистых белокурых волос. Мягкий муслин оборок и мягкое золото волос затвердели и запачкались отвратительными коричневыми пятнами засохшей крови, причем на лезвии шпаги тоже была кровь, некогда принадлежавшая английскому офицеру.

— Мы нашли их в канаве у дороги, они там прятались, — хвастался один из мужчин. — Две белые женщины и мужчина в пяти милях от Дели. Еще там был ребенок, который и выдал их своим плачем. Мужчина был ранен, но когда Абдулах опустил на ребенка свою саблю, тот ударил его этой шпагой. Но у него не было сил, и я выхватил у него шпагу и убил его, и молодую женщину тоже. Как она кричала! Как павлин. Я поймал ее за волосы, вот, смотри, это ее локон. Все дьяволы мертвы, и…

— Не все, — послышался твердый ясный голос позади него, и глазеющие крестьяне поспешно разошлись.

Алекс проехал вперед — Нияз был рядом — и посмотрел долгим и пристальный взглядом на трех мужчин, но никто не заговорил. Потом он согнул палец и, не поворачивая головы, тихо сказал:

— Котвал-джи, свяжи-ка этих людей.

Староста вспыхнул и занервничал, и вдруг в руках Алекса и Нияза появились револьверы.

— Поскорей, отец, — сказал Нияз приятным тоном. — Не заставляй ждать Его честь, или, используя выражение этих троих, дьявола.

Толпа заколыхалась, и Алекс повысил голос.

— Эй! Стоять! Тот, кто сдвинется с места без приказа, сразу отправится на тот свет. Если это будет женщина, тогда ее муж расплатится вместо нее. Сними свою чалму, Котвал. Возьмешь ее вместо веревки. Так-то лучше! Мохаммед Латиф и ты, Дуар Чанд, свяжите мне этих двоих.

Все трое были до смерти напуганы, у них тряслись челюсти, глаза расширились от ужаса; Алекса знали в деревне на протяжении нескольких лет, и привычка слушаться его, подкрепленная угрозой оружия, сработала. Если бы он отвел глаза или заколебался, они побежали бы, и в руках у них, как по волшебству, появились бы ружья и ножи, и бамбуковыепалки, в Алекса и Нияза полетели бы камни, но он не отвел глаза, его взгляд был холоден и не предвещал ничего хорошего. Так же, как и усмешка Нияза.

Один из трех вдруг повернулся и побежал. Нияз выстрелил. Человек споткнулся и упал в пыль, лицом вниз, дернулся два раза и затих.

— Легкая смерть для такого подонка, — сказал Нияз весело, сдерживая свою лошадь больше коленями, чем поводьями, держа их в левой руке.

Орел вскинул голову и замер на месте, он был обучен стоять при звуках выстрелов. Когда остальные убийцы были связаны, Алекс, указывая на тело третьего, валявшееся на земле, приказал:

— Повесьте его вместе с этими двумя, чтобы все их видели.

Молча они связали труп. Нияз поднял шпагу, запачканную кровью, одежду и прядь светлых волос и, связав все в узел, прикрепил к своему седлу. Алекс, следя за дрожащим Котвалом и молчаливыми крестьянами, сказал:

— Если кто-нибудь придет и скажет, что все белые убиты, покажите им этих троих. И скажите, что, хотя теперь в Индии перебили всех белых, сто тысяч англичан и десять раз по сто тысяч приедут из Англии отомстить за убийство их женщин и детей. Потому что кровь этих беспомощных людей, как семя, которое, падая в землю, произрастает вооруженными людьми.

Они выехали из деревни, не оглядываясь.

— Хо! — воскликнул Нияз, вытирая пот со лба. — Не думал я, что мы выберемся отсюда живыми. Достаточно было только одному человеку показать зубы, и они перегрызли бы нам глотки, как волки. Вам было страшно?

Алекс коротко рассмеялся и протянул руку ладонью вниз вместо ответа. Она дрожала.

— У меня тоже руки дрожат! — сказал Нияз. — Каждый свой вдох я считал последним. Правда ли, что за вашими людьми охотятся по всей Индии?

— Правда. Но это еще не конец. В конце будет месть, которая будет пострашнее, чем сам мятеж. Такое убийство пробуждает дьявола!

Голос Алекса был хриплым от гнева и отчаяния, и Нияз сказал спокойно: — Ничего не поделаешь, брат. Что суждено, то суждено.

— Этому учит твой Пророк, а не мой, — ответил с горечью Алекс. — Мой учит, чтобы я был пастырем брату моему.


Он направил комиссару краткий отчет о случившемся, и тот послал за Алексом.

— Вы не имели полномочий так действовать! — кипел от злости комиссар. — Позор! Только подумайте, до властей может дойти, что в моем округе без суда были повешены трое человек! Честное слово, Рэнделл, вы слишком много берете на себя! Этих людей надо было привезти сюда и судить их в соответствии с законом!

— И они стали бы героями и мучениками, — мрачно прервал его Алекс. — Это война, сэр! Что эти люди знают о западных законах, чуждых для них? Эти люди хвастались перед крестьянами тем, что убили женщин, детей и раненого. В их руках было доказательство. Вы сами его видели. Вы думаете, что если бы я привез их сюда, то впечатление от их казни, совершенной здесь, было бы больше? Они понимают справедливость — но не закон! И если бы я захватил этих людей, их десять раз уже могли бы перехватить в пути; во время суда половина города и, возможно, половина войск стала бы на их сторону и подняла бы их на щит, как героев, выступивших против англичан. Мы можем себе позволить обойтись без этих судов, сэр.

— Это произведет очень плохое впечатление, — возразил комиссар без прежней убежденности.

— Наоборот, очень хорошее, — сказал коротко Алекс. Более спокойным голосом он добавил: — Если вы предоставите мне, сэр, свободу действий, я смогу обеспечивать порядок в нашем округе до тех пор, пока полки Лунджора остаются спокойными. В настоящее время сипаи спокойны, но, если они восстанут, дело обернется совсем по-иному. Поэтому я считаю, что вам нужно объяснить командирам целесообразность разоружения, пока еще есть время!

— Этого я делать не буду! — сверкнул глазами комиссар, его бледное лицо побагровело. — Что будет, если они разоружатся? Ну — мы останемся совершенно без защиты! Разоружите сипаев, и мы окажемся на милости горстки черни, и каждый крестьянин вооружится ружьем или бамбуковой палкой!

— Не их мы должны бояться! — сказал Алекс и вышел из дома, сразу оказавшись в пекле полуденного солнца. Того самого солнца, палящие лучи которого заливали двор дворца Короля Дели, где в тени дерева стоял большой бак.

Туда, во двор, словно овец, согнали человек пятьдесят ошеломленных, охваченных ужасом людей, среди которых было несколько женщин и детей. Это были последние оставшиеся в живых европейцы и христиане из Дели, которых вытащили из мрака тюрьмы, где их продержали пять дней. Их должны были убить люди, которых вид и запах крови превращал в зверей, люди, совершенно обезумевшие и продолжавшие убивать, резать, рубить саблями с воем и ревом до тех пор, пока не затихал последний крик и стон. Потом, придя в себя, они отступали, содрогаясь от вида окровавленных тел, мозгов и внутренностей убитых, сваленных в одну кучу.

Наконец-то в Дели больше не было иностранцев! Теперь все, начиная от старого Короля, нерешительного и трусливого, и кончая малыми детьми, вступили на новый путь. Назад дороги не было. Из-за массового убийства женщин и детей, чьи изуродованные тела валялись во дворе и чья кровь, впитавшаяся в молчаливые камни и запекшаяся под лучами безжалостного солнца, заклеймила их и обрекла на этот путь. Назад дороги не было. Жребий был брошен.

Весь этот день, пока тени от дерева и бака скользили по камням и мертвым, любопытная, гудящая толпа заполняла двор. К вечеру несколько уборщиков, людей низшей касты, пришли, чтобы убрать во дворе. Они собирали и складывали окаменевшие трупы в повозки и отвозили их на берег тихой Джамны, где по одному сбрасывали в реку. На съедение крокодилам и гигантским черепахам, шакалам и хищным птицам; тела, уносимые медленным течением, застревали в песчаных грядах, в рыбачьих сетях, в водоворотах у крепостных стен.

Алекс шел домой под обжигающими лучами солнца и думал о городе и об округе в целом. О сипаях нечего было думать, но поскольку они все оставались спокойными, он что-то еще мог сделать для охваченных страхом людей, находящихся во власти противоречивых слухов. Он должен был действовать на свой страх и риск. «Мне надо заручиться его согласием, иначе мне ничего не дадут сделать», — думал Алекс. Он вернулся домой, чтобы все обдумать.

— Нияз, есть ли среди пехотинцев люди, которые поддерживают англичан?

— Нет, я ни за кого и ломаного гроша не дам, — резко ответил Нияз. — Самые лояльные — это сикхи. Они не любят нас, мусульман и не очень любят индуистов. Они сражаются сами за себя.

— А мусульмане?

— Мы сражаемся за веру. За исключением таких ренегатов, как я, — усмехнулся Нияз.

— Дай мне имена десятка сикхов из пехоты. Наиболее верных, — сказал Алекс и вернулся в резиденцию.

Ему не составило труда помочь комиссару дойти до состояния опьянения, в котором он мог подписать любую бумагу, не читая — и он подписал многое. И на следующий день в сопровождении нескольких верховых (в Лунджоре не было кавалерии, но в поселении было много лошадей), он проскакал тридцать миль, чтобы арестовать влиятельного и богатого землевладельца, чья предательская деятельность интересовала его какое-то время в прошлом. Хабиб Улла Хан был застигнут врасплох, и в результате обыска в его доме было обнаружено большое количество оружия и документов. У него было сорок вооруженных слуг, и Алекс дал им пять минут для того, чтобы они сдали оружие. Соотношение было три к одному, а вернее десять к одному, если учесть, что у каждого была масса родственников, слуг и крестьян, но, видя Алекса, сидящего на лошади в мрачной тишине, с часами в руке считавшего минуты, им оказалось вполне достаточно — они сдали все оружие. Оружия было так много, что увезти его не представлялось возможным. После того, как повозка была уже нагружена, Алекс, наблюдавший, как растет гора шпал, сабель, мушкетов, найденных в доме и захваченных в результате тщательного обыска в деревне, приказал принести дров и сухой травы, положить их на собранное оружие, облить горючим и поджечь. Весело потрескивающий огонь и взрывающиеся патроны создавали зрелище, завораживающее крестьян.

Алекс подождал, пока не осталось ничего, кроме груды раскаленного металла, и быстро поскакал обратно, оставив позади своих сопровождающих. Документальные доказательства, обнаруженные в доме Хабиба Уллы Хана, а также признания, сделанные им в тюрьме, были достаточно убедительными даже для комиссара с его мозгами, пропитанными бренди.

— Вся смута в городе исходит от муллы Амануллы из мечети Моти Масджид и Абдул Маджидхана, племянника землевладельца. Если мы сможем поймать этих двоих, то в городе останутся только мелкие возмутители спокойствия, — сказал Алекс. — Однако, если мы попытаемся арестовать их открыто, то в результате получим хороший мятеж, и я не думаю, что… — Он резко оборвал свою речь, затем продолжал: — Думаю, что просить сипаев участвовать в уличных столкновениях, было бы для них слишком большим испытанием верности. Но если вы созовете совещание, на которое пригласите всех влиятельных людей города, включая богатых купцов, то можно кое-чего добиться. Это единственная надежда.

Потребовались час времени и бутылка бренди для того, чтобы убедить комиссара; но труднее убедить военных в том, что риск оправдан. Сражение было выиграно полковником Маулсеном, а точнее его неприязнью к Алексу, из-за того, что Алекс мог предположить, будто полковник Маулсен не доверяет своему полку.


Совещание проводилось в большом шатре, натянутом во дворе резиденции; произносились речи и звучали заверения в верности: довольно искренние в момент их произнесения, думал Алекс, не забывая о том, что десятиминутная беседа с агитатором могла раскачать маятник в совершенно другую сторону. Мнения высказывались и выслушивались с взаимным уважением. Гости разошлись, когда солнце уже садилось. Все ушли, за исключением двоих. Мулла Аманулла и Абдул Маджид Хан, богатый племянник землевладельца, несколько замешкались, а когда собрались уходить, их задержали.

В ту ночь в городе чувствовалось напряжение. Мировой судья, вложивший свою лепту в распространение недовольства, оказался арестованным, и на следующее утро была выпущена прокламация, призывающая всех жителей города сложить оружие в течение двадцати четырех часов, вслед за ней — другая, о введении комендантского часа. Затем появились четыре тяжелых орудия, которые были ясно видны и направлены на Ролихандские ворота и на главную дорогу в город.

Лишенный своих руководителей, город капитулировал; оружие было отобрано, но не уничтожено.

— Ради Бога, — умолял Алекс, — сожгите его. Взорвите! Здесь его достаточно, чтобы вооружить армию. Теперь, когда оно у нас, не оставляйте возможности, чтобы оно попало снова в их руки!

— Нет более безопасного места, чем военная полиция, — резко оборвал его полковник Маулсен.

Алекс удержался от резкого ответа и замолчал. По крайней мере, на данный момент опасность отвели. Деревни и город успокоились — как только успокоились сипаи.

— Тридцать первого мая… Еще десять дней. Если бы только они разоружили бы их сейчас!

На его послание в Сутрагундж, которое должно было быть передано телеграфом генерал-губернатору в Калькутте, ответа не было, и он не знал, что оно так и не дошло до лорда Каннинга и собирало пыль в ящике стола, пока младший офицер, получивший его, занимался планами эвакуации своей семьи на первом же корабле, отплывавшем в Европу.

В эти дни в Калькутте царила паника: телеграммы, донесения, сообщения приносили известия о катастрофе. Дели выскользнул из рук англичан в течение часа; Мирут с одним из самых сильных английских гарнизонов в Индии, озадаченный и беспомощный, и, очевидно, неспособный на большее, чем защищаться от опасности, которая там и возникла и распространялась, как местный пожар, на половине территории Индии. В эти дни Каннинга засыпали просьбами, умоляя о войсках — об английских войсках. «Мы не можем держаться без войск! Пришлите нам помощь! Сипаи восстали! Пришлите нам войска!»

Он сделал все, что мог, но этого было мало. Помощь шла медленно. Они должны были защищать сами себя.

Наконец, Лотти прибыла в Лунджор. Лотти, мистер Дакоста и миссис Холли — та самая миссис Холли, которая была на пароходе «Сириус» и ухаживала за миссис Эбатнот и ее дочерьми, когда им было плохо во время морской болезни.

Статная, всегда веселая, чувствительная миссис Холли! Одежда висела на ней, а ее круглое приятное лицо испещрили глубокие морщины. У нее на глазах мужу отрубили голову одним взмахом острой сабли в склепе Дуриагунджа, и только внезапное падение горящей балки крыши спасло ее от такой же участи. Как-то — она не могла вспомнить, как — она и мистер Дакоста сумели бежать из этой кровавой бойни и достигли караульной у Кашмирских ворот, где стали свидетелями окончательной трагедии, но им снова удалось бежать. Хотя она утратила и свою стать, и свою веселость, тем не менее осталось ее спокойствие и здравый смысл. Она взяла Лотти и мистера Дакосту под свое крыло, и именно она уговорила возницу повозки взять их и привезти в Лунджор.

Мистер Дакоста был смуглым евразийцем среднего роста, мелким чиновником государственного департамента. Он был ранен ударом сабли и сильно обожжен, но мужественно сражался и не жаловался. Миссис Холли перевязала ему раны и заботилась о нем так же, как о Лотти: «Вы знаете, мэм, — объясняла она Винтер, — они как будто были больны. Мне нужно было что-то делать, чем-то отвлечься от того, что я видела в тот день. Мисс Лотти вспомнила, что вы здесь, когда возница повозки сообщил, что он едет в Лунджор. Она сказала, что мы должны ехать сюда, и я не скажу, что она была не права. Мы не знали, куда нам ехать. Она сказала, бедняжка, что вы ее приглашали».

— Миссис Холли, — спросила Винтер огорченно, — как вы думаете, она когда-нибудь обретет память?

— Когда-нибудь, — ответила миссис Холли.

— Жаль, если она все вспомнит, ей лучше оставаться так, как есть, и это правда.

Потому что Лотти была счастлива встретиться с Винтер — она забыла Дели. Иногда мимолетно она удивлялась, почему она решила поехать в Лунджор. Что-то произошло? Но она всегда собиралась навестить Лунджор и Эдварда… Почему Эдвард позволил отослать ее сейчас? Она не говорила, что сейчас не собирается уезжать от него. Может быть, это было как-то связано с будущим ребенком, что она не могла вспомнить? Легче было не думать — намного легче. От мыслей у нее болела голова, и тогда у нее возникал страх, словно ледяная вода выплескивалась из невидимого источника, ее сердце начинало колотиться, а дыхание прерываться. Но бояться было нечего. Нечего. Здесь была Винтер. Она была в гостях у Винтер, и скоро она вернется в свой хорошенький домик в Мируте и снова будет с Эдвардом. Она не должна думать. Она чувствовала себя больной, и это было плохо для ребенка. «Ты не должна думать о себе, Лотти; подумай о ребенке… Ты должна больше отдыхать, Лотти; подумай о ребенке… Ты плохо ешь, Лотти; подумай о ребенке. — Эдвард и мама, и друзья мамы так часто повторяли эти слова, и они были правы. — Ты должна думать о ребенке». Ребенок Эдварда…

— Вы знаете, Эдвард хочет девочку, — доверительно говорила она Винтер, — но я хочу, чтобы первый ребенок был мальчиком и был бы похож на Эдварда. Его нужно назвать Эдвардом, я уже решила. Он должен быть Тедди, потому что не может быть два Эдварда. Я уверена, что Тедди будет точно такой же, как его папа. Эдвард говорит, что рыжие волосы очень привлекательны!

— Алекс, — в отчаянии спросила Винтер, — как вы думаете, к ней вернется память.

— Когда-нибудь, — отвечал Алекс и добавлял так же, как миссис Холли: — Но ей лучше оставаться такой, как сейчас. Когда ожидается рождение ребенка? — Он нахмурился, увидев, как вдруг вспыхнул румянец на щеках Винтер и проговорил нетерпеливо: — Не думаете же вы, что если поднять выше пояс у платья и накинуть сверху шаль, то никто ничего не заметит?

Винтер так воспитали, что упоминание о ребенке, пока он не родился, в присутствии мужчин считалось неприличным, но нетерпение, которое слышалось в голосе Алекса, заставило ее устыдиться своего смущения:

— Думаю, что она ожидает его примерно через два месяца. Но миссис Холли говорит, что с первым ребенком никогда нельзя быть уверенным, пока он не родится…

Она вдруг замолчала, приложив ладони к горячим щекам. Одно дело ответить на прямой вопрос, другое — обсуждать такие вещи с мужчиной!

Алекс усмехнулся и сказал:

— Не надо жеманиться, миссис Бартон. — Это совершенно естественный процесс. Когда вы можете уехать?

— Уехать? Сейчас я не могу уехать! Лотти не может никуда ехать. После всего, что она пережила. Доктор О’Дуаер говорит, что ее нельзя трогать, она должна находиться в спокойной обстановке. Он говорит, что она не вынесет путешествия при такой жаре и он не уверен, что у нее не случится…

— Выкидыш, — закончил Алекс нетерпеливо. — Да, я тоже слышал об этом. И вы, значит, тоже не поедете?

— А как я могу?

— Нет, — сказал Алекс холодно. — Вы не можете. Кроме того, я думаю, что в любом случае уже слишком поздно.

Так как Алекс разговаривал с мистером Дакостой — миссис Холли избегала вопросов, — он из первых уст услышал о том, что происходило в последний день британского правления в Дели. Его ужаснуло известие о том, что Дели был захвачен. Поскольку имелись известия о том, что хотя молодой лейтенант Уиллоуби взорвал склад боеприпасов в городе, чтобы он не достался толпе, но другой склад оружия на берегу реки выше Меткаф-Хаус, очевидно, не был уничтожен, что означало, что восставшие располагали огромным количеством оружия.

— Мы весь день ждали ваши войска из Мирута, — прошептал мистер Дакоста хриплым от слабости и лихорадки голосом, — но они так и не пришли. Достаточно было бы двадцати английских отрядов в то утро у ворот, и мятежники бежали бы. Они были очень трусливы. О да, они боялись преследования. Но все пропало — все пропало. Вся моя семья — мама и Клара, и дети. У нас было всего двенадцать детей, но пятеро умерли в младенчестве. Моя Клара — она плакала о них. Она не плакала бы, если бы знала, какой смертью умрут она и остальные дети. Несправедливо, что я все это видел и все еще жив. Я был в офисе, мистер Рэнделл, и, услышав, что в городе беспорядки, даже не мог предположить, что все будет так ужасно. Я посмеялся над молодым Перейрой и сказал ему: «Вздор, парень! Ничего особенного», — и остался сидеть за своим столом. Я был прав, мистер Рэнделл, не правда ли? Каждый должен оставаться на своем месте и показывать пример тем, кто поддается панике. Мы не можем убегать и оставлять работу. Но если бы я тогда побежал, я мог бы спасти их! Нет, нет — это неправда. Но я хотя бы умер с ними! Бедная моя Клара! Она всегда была такая жизнерадостная. Всегда смеялась и шутила. Потом — потом я бегал по улицам и искал свой дом — и увидел… и увидел… Мистер Рэнделл, они все погибли! Даже малышка Чири. Знаете, ей было только два года. Они ее… Нет, нельзя видеть то, что я видел, и жить после этого. Это неправильно!

Спустя два дня он умер, и миссис Холли, которая уже не могла рыдать над своим Альфредом, рыдала над худым, немолодым, смуглокожим мистером Дакостой, считавшим, что его долг — оставаться на рабочем месте и показывать пример мужества.

Теперь почти каждую ночь неизвестно почему в поселении вспыхивали пожары, и хотя дополнительные патрули дежурили на улицах, они никогда никого не ловили. Однажды сгорел полицейский участок, потом почта, на следующую ночь — дом лейтенанта Девара, причем едва удалось спасти его жену и детей, так как из-за жары они спали на крыше, а огонь, вспыхнувший в гостиной, перекинулся на крышу прежде, чем их разбудили.

Было трудно погасить панику среди семей офицеров, которые жили в домах, окруженных большими садами, где деревья и кустарники служили хорошим укрытием для поджигателей, и мало кто из женщин ложился ночью спать, а родители детей лежали без сна, вздрагивая от ужаса при малейшем шорохе.

Только дети вели себя по-прежнему спокойно. Они побледнели, потому что из-за жары сидели дома, мало бегали, сидели в комнатах с закрытыми ставнями, но их всегда любили домашние слуги, а в лагерях — сипаи. Дети любили их, доверяли им, разговаривали на их языке с большей живостью, чем на своем родном языке, играли с ними, командовали ими и бегали к ним со своими детскими бедами. Индусы — любые индусы — были их друзьями, союзниками и товарищами в играх, и они не представляли себе, что те могут причинить им вред, как если бы это были их собственные родители. Более того, родители иногда могли быть строгими и наказывать, а Мали-джи, Айя-джи, Махан Хан, Пиари Лал, Собра Сингх, Хавилдар Джуракун Тевари и Сипай Джули Сукул, прачка, портной, продавец сладостей, старый Хунду, ночной сторож — никогда! От всех этих людей и сотни других детей никогда не видели ничего, кроме добра и любви. Но их матери худели от постоянного беспокойства и страха, а в фигурах и походке их отцов чувствовалась напряженность и готовность отразить нападение.

Три командира все еще отказывались обезоружить своих людей, хотя теперь, когда уже было слишком поздно, они отослали бы своих женщин, но не отваживались это сделать, потому что каждый день приходили новые данные о смутах и убийствах. В Лунджоре все еще было спокойно, но это было спокойствие кошки у мышиной норы, а в округе чувствовалось напряжение.

— Здесь для них безопаснее, — говорил полковник Гарденен-Смит, который за последние десять дней состарился на несколько лет. И даже те, кто раньше хотел отослать семьи в горы, теперь уже не думали об этом.

Комиссар даже не заметил, что его жена в очередной раз отложила отъезд. Он мало что замечал в эти дни, но и то, что замечал, видел сквозь туман пьяного угара. Он боялся, и его страх гнал его к единственному убежищу — бутылке. Даже Ясмин покинула его. Она уложила свою одежду, драгоценности и все остальное, до чего могла добраться, и однажды ночью исчезла вместе с тремя детьми-полукровками, своими родственниками, слугами и Ниламом, голубым попугаем, и больше не появлялась. Ее побег напугал комиссара больше, чем ночные пожары, сведения из Дели, бездействие войск в Мируде и даже бесконечные рассказы об убийствах, долетавшие из внешнего мира.

— Крысы покидают тонущий корабль! — прошептал комиссар хрипло, уставившись в пространство, не видя непроницаемого лица Имана Бакса, принесшего это известие. — Вот так-то. Они знают. Крысы знают! Мы тонем. Она знала это, и она ушла — ленивая, черная сука!

Он бросил стакан в бесстрастного слугу и в тот же день после обеда завел разговор о необходимости немедленного бегства. Они все должны уехать, ночью, в лодках, вниз по реке. Пока еще не все погибли, те, кто еще жив, должны бежать из страны — достичь берега, по рекам, избегая дороги, — и покинуть Индию. Они не смогли удержать ее. Если они останутся, их всех перебьют.

— Пусть лучше так, чем драпать, — презрительно сказал полковник Маулсен, неодобрительно глядя на него. — Надеюсь, вы не говорите этого в присутствии слуг, Кон. Если мы не потеряем голову, мы сможем справиться с этой бурей. Калькутта не сможет остаться в стороне и наверняка поможет!

— Откуда нам знать, остался ли кто-нибудь в живых в Калькутте? — прошептал комиссар. — Если восстали туземные полки в Барфакпоре, они запросто могут перебить за ночь всех европейцев в Калькутте. Разве мы можем быть уверены в том, что этого уже не случилось? Откуда нам знать?

— Знаете, Кон, — осуждающе сказал полковник Маулсен. — Уж лучше продолжайте пить. Не о чем беспокоиться — войска тихие, как овечки. Если эти пожары действуют вам на нервы, забудьте о них! Все это базарные слухи. Сипаи выступают в роли троянцев!

Комиссар опять взялся за бренди и не проявил никакого интереса к информации, переданной ему три часа спустя, что сипаи полка полковника Пэкера отказались принять груз с мукой, заявив, что ее смешали с костной мукой, чтобы искоренить их касту.

Полковник Пэкер и его офицеры увещевали, взывали к сипаям, объясняли, наконец, умоляли, но все было напрасно. Они не станут прикасаться к муке и считают, что ее следует изъять из употребления, чтобы она не попала к их товарищам в других полках. Мука была выброшена в реку.

— Слава Богу, что это не были люди Маулсена, — сказал Алекс майору Мэйнарду. — Он бы приказал им или съесть ее, или же…

Сипаи, добившись своего, заметно обнаглели и вышли из повиновения, и многие из них, из всех трех полков, открыто пошли рвать спелые фрукты в садах домов поселенцев. Вскоре офицеры заставили их прекратить это, но было ясно, что дисциплина быстро падает.

— Они слегка вышли из повиновения, — неохотно признался полковник Гарденен-Смит, — но это понятно, учитывая исключительные обстоятельства. Мы всего лишь люди. Ничего серьезного — хотя полк Пэкера ведет себя не совсем хорошо. Я начинаю думать, что у нас с ними будут неприятности. Хотя мои люди способны навести порядок.

— Сипаи старика Гарднера в ужасном состоянии, — сказал полковник Пэкер. — Мне не нравится их вид. Слава Богу, мои люди не дают мне повода для беспокойства. Я уверил их, что перестанем использовать муку, поставляемую правительством, и будем запасаться ею здесь — и они успокоились!

— Я бы не стал доверять людям Пэкера, — сказал полковник Маулсен, — а также и этой старой бабе Гарднеру! Никакой дисциплины — вот в чем их беда. Теперь мои люди…

Той ночью майор Уилкинсон, обедавший в резиденции и вернувшийся помочь пьяным, ранил выстрелом одного из патрульных, который окликнул его. На следующий день было проведено дознание, и майор Уилкинсон был оправдан ввиду непредумышленного нанесения раны — говорили, что он в то время был без сознания по причине интоксикации.

— Чертовы дураки! — сказал Алекс с раздражением. — Им надо было уволить его, — отослать в Сутрагундж и судить. Как угодно, но надо было это сделать. В такое время оправдывать его за ранение сипая на основании пьянства — они что с ума сошли? Если бы это случилось с сипаем, они осудили бы его на десять лет или повесили! Если после этого ничего не произойдет, то я еще глупее Пэкера!

В первый день недели был дан бал в честь дня рождения Королевы. День рождения Виктории пришелся на воскресенье, поэтому бал должен был состояться на следующий день. Кроме того, это был конец поста Рамадан, и в небе висел тонкий серп луны. Он висел на зеленом вечернем фоне, словно серебряная нитка, — исламский символ, вышитый на зеленых знаменах Правоверных — словно зловещее знамение в небе.

— Ла Иллах — Ка! Ил Илл-ах-хо! — взывали муэдзины с минаретов мечетей в городе. — Нет Бога, кроме Аллаха!

Музыканты оркестра первого полка нерегулярный войск Лунджора стояли по стойке смирно, их темные лица застыли от напряжения, глаза следили за палочкой дирижера. — Боже, храни Королеву, — знакомая мелодия, национальный гимн чужой страны, неслась по плацу и проникала в открытые окна и в расположения сипаев.

Ей исполнилось тридцать восемь — этой коренастой, властной, самоуверенной домохозяйке, взошедшей на трон, будучи еще стройной, самоуверенной девушкой в тот год, когда Сабрина Грантам встретила Маркоса де Баллестероса; в тот год, когда Анна Мария II, получившая имя Амира, жена Валаят Шаха, родилась в маленьком розовом мозаичном дворце в городе Лакноу.

— Пошли ей победные, счастливые и славные…

Дочь Сабрины танцевала на балу по случаю дня рождения Королевы, она была в бальном платье с широкой юбкой из зеленоватой накрахмаленной кисеи, украшенном гирляндами камелий. Танцуя, она улыбалась, как все женщины, танцевавшие в зале, украшенном флагами и цветами или сидящие вдоль стены и слушавшие оркестр сипаев, исполняющий «Вальс Имоджие», «Польку Султана», «Лавр», «Анджелина», «Деревенская красавица» и «Ландыш». Они улыбались, но радостью не наполнялись их сердца. Они улыбались, наблюдая за своими мужчинами и напрягая слух, чтобы понять, о чем они говорят, и ловя выражение на их лицах.

Алекс тоже был на этом балу, и в его лице не было ничего говорящего, что большую часть дня он провел в спорах, бесполезно убеждая трех мужественных, упрямых людей в необходимости разоружения сипаев.

— Это можно сделать, — убеждал Алекс. — Нас достаточно, и этот бал — хорошая возможность осуществить мой план. Никто не будет ничего ожидать в ночь бала! — Он нарисовал план действий, сложный, но выполнимый, но решение не было принято.

— Пока у нас не будет явных доказательств относительно их намерений поднять восстание, — возразил полковник Гарденен-Смит, — ни один мой сипай не подвергнется такому оскорблению, или…

— Я еще должен добавить, — резко оборвал его Алекс, забывая всякую дипломатию и резко прерывая эту знакомую речь, — что лечение предпочтительнее, чем предупреждение болезни. И этот случай с Уилкинсоном можно считать последней каплей. Я правильно понял — его оправдание было встречено в войсках без энтузиазма?

Но их нельзя было переубедить. Однако они решили предпринять предупредительную меру, ради женщин, чьи нервы были на пределе от постоянной необходимости быть настороже. В Лунджоре в европейских семьях существовал обычай выезжать рано утром, пока воздух его был свеж, до восхода солнца, пока не было жары, заставлявшей их сидеть в полумраке комнат с закрытыми ставнями. Всем семьям военнослужащих было сказано, что на следующее утро после бала им следует вместо прогулки отправиться в резиденцию, взяв с собой такое количество одежды, которое может понадобиться на несколько дней. Резиденция была достаточно большой, чтобы укрыть их всех, не причиняя особых неудобств. На территории был поставлен дополнительный наряд военной полиции для усиленной охраны, а четыре орудия с туземными солдатами из полка полковника Маулсена должны были расположиться между резиденцией и войсками, и еще два орудия между резиденцией и городом.

— Резиденция идеально расположена с точки зрения обороны, — сказал полковник Гарденен-Смит. — Ничего не может быть лучше: стена вокруг резиденции, овраг, за ним джунгли.

— Я согласен, — сказал Алекс, — при условии, что защищаться надо будет от нападения со стороны города. Но если мятеж поднимут сипаи, резиденция превратится в ловушку.

— Мои сипаи не восстанут, — упрямо ответил полковник Гарденен-Смит. — Могу поклясться своей жизнью.

Алекс промолчал. Он устал от бесконечных уговоров. Он пошел в резиденцию и поговорил с Винтер.

— Я снова беру Юзафа. Он мне нужен. Что вы сделали с револьвером, который я вам дал?

— Он у меня!

— Хорошо. Пусть он будет заряжен, и держите его поблизости. Я принес вам еще патронов. Смотрите, чтобы у вас всегда была оседланная лошадь и… — Он не окончил предложение, смотрел с минуту через плечо Винтер на пустую стену, сдвинув брови, затем, пожав плечами и не сказав больше ни слова, вышел. А что еще можно было сказать? Он сделал все, что мог. Правду ли говорила эта женщина — Амира? Был ли уже назначен день, и было ли восстание в Мируте преждевременным? Оно было удивительно успешным, и его успех вызвал ряд восстаний в других местах. Были ли те мятежи тоже случайны?

— Ждите благоприятный день…

— Впереди еще два дня, — думал тем вечером Алекс, прислонясь к стене и наблюдая за танцующими кадриль на балу по случаю дня рождения Королевы.

Но впереди оставались не дни, а только часы.

Книга пятая Хайрен!!! — Оленья башня

Глава 40

Заместитель полковника Гарденена-Смита, майор Беквиф в то утро после бала, за полчаса до рассвета сообщил своему старшему офицеру, что полк не разошелся после прохождения наряда и поэтому более не заслуживает доверия. Он рыдал, докладывая об этом, поскольку он, как и его полковник, свято верили в преданность вверенных им солдат.

— Я вернусь, и поговорим с ними, — сказал полковник Гарденен-Смит.

— Не стоит, сэр. Они никого не будут слушать.

— Меня они послушаются, — упрямо проговорил полковник.

Но они не послушались.

— Мы не сделаем тебе вреда и не позволим, чтобы тебе причинили его, — сказал представитель полка. — Ты — добрый человек. Но мы больше не принимаем приказов от инородцев, вступивших в заговор, чтобы уничтожить нашу касту и поработить нас. Уходи, пока еще есть время, поскольку мы знаем, то что знаем, а люди из десятого полка не такие, как мы, и они могут даже убить тебя.

Его оттеснили из расположения части, и не дав ему возможности ничего ответить, воины направились к набатному колоколу. Разобрав винтовки, они объявили о своем намерении немедленно выступить в Дели, чтобы встать под стяги Могола. Они открыли огонь по командирам своего полка, двоих сильно ранили, и ему ничего не оставалось, как покинуть полк, пока не случилось худшее. И полковник ушел. Его бунгало было пустым, так как жена и дочь уже покинули его, и оно казалось невыносимо мрачным и тихим, как могила. Как старость.

— Я — старик, — подумал полковник Гарденен-Смит. — Старый дурак. Я посвятил им свою жизнь. Они расформируют девяносто третий и вычеркнут его из армейского списка. Мой девяносто третий! — В памяти воскресли дни, когда он молодым прапорщиком только-только вступил под знамена полка. Он вспомнил людей, давно павших, и простых сипаев, и военачальников, сражавшихся вместе с ним и шедших за ним. Места былых сражений и битв выбивали в его мозгу дробь их имен, словно барабанными палочками. Он забыл свою жену и Делию. Их лики и имена уже ничего для него не значили и не вызывали никакого отклика в его душе, способного разбудить воспоминания мужчины, ради которого они растратили свою жизнь.

«Они расформируют девяносто третий, как уже сделали с девятнадцатым. В рапортах будет указано: «Расформирован за мятеж». Мой девяносто третий…» Он вышел из бунгало и пошел к обезлюдевшей казарме, не надев головного убора, несмотря на жаркие лучи восходящего солнца, спустил знамя и сжег его на каменной решетке, облив предварительно керосином и проследив, чтобы от него ничего не осталось, кроме черного зловонного пепла. Затем он застрелился.

— Несчастный идиот! — отреагировал Алекс, услышав об этом спустя полчаса. Он ускакал — переговорить со старостой деревни, расположенной за городом, и поздно вернулся. — Как раз тогда, когда нам нужен каждый человек, умеющий обращаться с оружием… Когда человек достиг его положения в… К черту сантименты! Ты готов, Юзаф? Быть может, тебе придется прождать дня два. Даже три. Но я, однако, так не думаю, поскольку Фазах Хуссейн дал слово, что всадник отправится, как только забрезжит заря. Ничего, воды и пищи надолго хватит. Если они появятся, подожди, пока первый из них не поравняется со скалой между двумя пальмами. Теперь иди, и быстро! Да будет на то воля Аллаха.

Полковник Маулсен только что отобедал в резиденции с несколькими офицерами, которые теперь уверяли собравшихся там дам, что причин для беспокойства нет и их пребывание в резиденции — лишь необходимая на день-два мера предосторожности.

В резиденции повсюду слышались женские голоса, смех или плач детей, шелест муслиновых или барежевых платьев и кружевных панталон. Почти все находившиеся здесь дамы допоздна танцевали на балу, и многим из них даже не удалось перед отправкой в резиденцию поспать. Но все они пребывали в добром и веселом настроении, так как присутствие полицейской охраны, вид пушек, за которыми выстроились туземные артиллерийские расчеты и, прежде всего, общество друг друга чудесным образом подняли их дух, совсем, было, упавший. Вместе и в таком окружении они чувствовали себя в гораздо большей безопасности, чем в разбросанных бунгало. Поэтому в переполненных комнатах царила легкомысленная атмосфера пикника, и даже отсутствие хозяина дома и сообщение о его недомогании не могли ее омрачить.

Поступившая информация о том, что желательно поскорее укрыть всех женщин и детей в резиденции, выставить на подступах к ней артиллерию и усиленные наряды военной полиции, совершенно ошеломила комиссара, и ему было крайне трудно показаться в должной форме на празднике. Однако, оказавшись там в окружении нарядных женщин, офицеров в парадной форме, флагов и цветов, не говоря уже о бутылках, он вновь обрел самообладание. Сочетание музыки и огней, смеха и вина убедили его, что все в порядке и всякая опасность, угрожавшая откуда-то, уже миновала. Но такое счастливое состояние духа длилось недолго. Когда он проснулся с обычными после праздника головной болью и сухостью во рту и услышал разносящуюся по всему дому женскую болтовню и детское щебетанье, к нему вновь вернулись прежние страхи. Эти женщины здесь, потому что они в опасности, а опасность, коль скоро были приняты серьезные меры, в самом деле велика, хотя Фред Маулсен заверил его… Где же бренди? Бренди и еще раз бренди было для него единственным способом отгородиться от рушившегося вокруг него мира. Бренди согрел его и успокоил, оградил от страхов.

Делия, в отличие от большинства присутствовавших женщин, выбрала себе в качестве наряда широчайший кринолин и платье, более подходившее для вечернего раута, чем для раннего завтрака. На ней была бледно-голубая муслиновая юбка с четырьмя оборками, окаймленными узкой бархатной лентой, тугой корсаж, дополненный маленькими рукавами с буфами и широкий муаровый пояс. Ее прелестные волосы не были затянуты в узел, а были подвязаны чуть заметной лентой, позволявшей им ниспадать по спине блестящими каштановыми завитками. Полковник Маулсен нашел ее восхитительной, но сообщить об этом ей ему не дал послышавшийся топот скакавших во весь опор.

— Мне следовало бы это предвидеть! — злобно бросил полковник. — Я всегда говорил, что этот идиот Гарденен слишком мягок со своими людьми. Я им покажу. Они что, удирают в Дели с полковой казной, да? Где, черт подери, моя лошадь? Если мы быстро выдвинем на майдан три роты, мы их отрежем и разнесем на куски!

И он галопом уехал в сопровождении своего адъютанта и командира одного из батальонов навстречу своей судьбе.

Полк встретил его молчанием. Никто не двинулся с места по его зычной команде, тени солдат на горячей земле словно застыли. Затем один из них громко и пронзительно рассмеялся, а другой прицелился и выстрелил.

Десять минут спустя адъютант, из руки которого алым потоком лилась кровь, соскользнул с раненого коня на солнечной веранде Алекса и чуть слышно произнес: — Они застрелили его… и Моттишама тоже… и Холливелла, и Ривеса, и Чарли, и маленького Дженса. Они все мертвы. Сипаи Пэкера тоже взбунтовались. Они убили его. Я видел его тело, порубленное на куски. А старый Гарденен…

— Я знаю, — сказал Алекс, с поразительной быстротой накладывая повязку из оборванной занавески на его раздробленные руки и плечо. Повернув голову, он крикнул скакавшему во весь опор из конюшни к бунгало Ниязу: — Лунджорский пехотный тоже! Скачи к реке. Забери заряды из Оленьей башни. Там встретимся. Давай скорей!

Нияз поднял руку в знак согласия и резко развернул обратно свою неистовую лошадь, пока Алекс помогал адъютанту подняться обратно в седло.

— Если люди Маулсена восстали, значит артиллеристы уйдут, — проговорил Алекс, — скачите в резиденцию и скажите им, чтобы они вели женщин и детей через лощину в джунгли, немедленно! Вы в состоянии это сделать? Хорошо, Аладин, скачи с белым господином, быстро!

Сбежав по ступеням веранды, он поймал за уздечку своего коня.

— Куда вы? — чуть слышно спросил адъютант, пришпоривая своего раненого скакуна.

— На склад.

Нияз, проехав уже полпути до ворот, услышав слова Алекса, резко натянул поводья.

— В чем дело? — спросил Алекс, устремляясь на подъездную дорогу.

— Поеду с тобой, — сквозь зубы произнес Нияз, догнав его.

— Делай, как я тебе сказал! — дико на английском прокричал Алекс и ожег плеткой лошадь Нияза. Когда его быстрый Орел легко обогнал ее, он через плечо на местном наречии добавил: — Это приказ! Тебе надлежит его выполнять. Не подведи меня, брат!

Склад, небольшое, квадратное, ничем не примечательное здание из блеклого белого камня, находился в районе военного городка, окруженный высокой стеной и несколькими деревьями с густыми кронами. Вокруг него сновала визжащая толпа сипаев, увидев которую и услышав треск мушкетов, Алекс отскочил в заросли бамбука. Значит, кто-то удерживал склад. Он увидел розовощекое мальчишеское лицо, без головного убора и по рыжим волосам, ярко выделявшимся на фоне блекло-белого камня внутреннего ограждения, узнал молодого Эйтона, новобранца, не более месяца назад прибывшего из Англии. Второй лежал вниз лицом, ярдах в тридцати от ворот со стороны беснующейся толпы. Его мозги растеклись по горячей пыли в странно симметричный звездообразный рисунок.

Рядом с молодым Эйтоном появилось другое лицо — смуглое, бородатое, ярко сверкавшее белыми зубами. Раздался выстрел винтовки и в толпе упал еще один человек. Алексу удалось расслышать слова, назойливо повторяемые вопящей толпой: «Идите к нам. Не воюйте за тех, кто вас предал! Мы будем вашими братьями. Убейте инородцев и идите к нам!» Ответом на это был еще один выстрел, направленный в гущу толпы. Значит кое-кто оставался преданным своим хозяевам. Но бой был неравным, поскольку более пятидесяти человек вылезли за внешнюю стену, и ворота под тяжелыми ударами дюжины бревен начали поддаваться. Алекс понял, что надо уходить. Он ничего не смог бы сделать. Но он не сдвинулся с места. Он видел, как новобранец на мгновение появился на ограждении, внимательно взглянул на осаждающих и, уклоняясь от выстрелов, выбросил вверх руку, подавая какой-то сигнал. Алекс хорошо знал этот сигнал и, повернув коня, погнал его к низкой стене, расположенной ярдах в пятидесяти, перескочил ее и поскакал по открытой местности. Когда он уже миновал ее, услышал грохот и почувствовал сильный удар взрывной волны в спину.

— Отлично! — закричал Алекс, не сознавая, что кричит во весь голос. — Отличная работа!

Пришпорив коня, он миновал еще один открытый участок и, перескочив через стену европейского городка, оказался в саду капитана Бэттерсли.

Госпожа Бэттерсли, одна из пяти женщин, посчитавших переезд в резиденцию совершенно излишним, предпочла остаться в своем бунгало.

— Детям здесь гораздо лучше. Ну что вы, мои слуги их обожают! Я уверена, они жизнь отдадут за них, — заявила она. Это оказалось правдой. Ее няня, съежившись, лежала в обугленных кустах под верандой, и мертвая пыталась защитить маленькую неподвижную фигурку в белом платьице с голубым поясом, которую все еще прикрывали ее коченеющее тело и протянутые руки. А в помещении для прислуги за бунгало дородный дворецкий Фарид, тонконогийсадовник, ординарец капитана Бэттерсли из браминов и дворник из низшей касты Бунаки погибли, сражаясь бок о бок, чтобы защитить трех маленьких мальчиков, до которых добрались лишь через трупы четырех человек, которые по собственной воле вступились за детей иностранцев.

Бунгало горело, и жар пламени смешивался с адским жаром солнца, высушивал немногие оставшиеся на клумбе растения. Клумбы являлись предметом особой гордости госпожи Бэттерсли, и она, впрочем, не всегда успешно, пыталась выращивать на них цветы, напоминавшие ей о доме — шпорник и резеду, анютины глазки, левкои и розы. Теперь от всего этого оставались только розы, поникшие на безжалостной жаре. Розовые кусты и сама госпожа Бэттерсли, лежавшая с выпученными глазами и открытым ртом среди увядших цветов, глядели в безразличное небо. Бело-розовый капот с оборками, который она носила, был сорван и на груди зияли кровавые раны. И прежде, чем она умерла, ее изнасиловали.

— Это значит, что базарные подонки и городская шваль уже присоединилась к мятежу, — подумал Алекс, зная, что ни один сипай не посмел бы сделать такого — это бы его осквернило.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она мертва, но вид ее изуродованного тела заставил Алекса повернуть обратно, изменив свой план.

С первых же моментов, когда стали поступать вести о мятеже, он думал только об одном и видел перед собой лишь одно — худощавое, усталое, неустрашимое лицо Генри Лоуренса, который сказал: «Если это случится, я попрошу вас держать для меня западную дорогу».

А когда он узнал, что девяносто третий объявил о своем намерении идти в Дели, он испытал облегчение. Пусть идут в Дели, пусть идут куда угодно, но только не на восток, в Оуд.

«Если будет время, я думаю, смогу удержать Оуд, даже если поднимется вся остальная Индия; но нам нужно время! Прежде всего, время, но это как раз то, что Бог и правительство могут мне не предоставить. А час приближается, Алекс…»

«Если бы я мог дать им хотя бы еще один день», — эта мысль преследовала Алекса с того самого утра, когда Гопал Нат прошептал первые вести о мирутском мятеже и падении Дели, и не оставляла его еще полчаса назад. Но теперь, глядя на искаженное смертью лицо госпожи Бэттерсли и на ее обезображенное, безгрудое тело, он увидел другое лицо. Лицо Винтер. Так отчетливо, словно она, а не Алиса Бэттерсли лежала у его ног в смятых розовых кустах. И, развернувшись, ненавидя и проклиная себя, движимый чувствами и страхом, не в силах совладать с ними, он поскакал в резиденцию. Тяжелые, обитые железом ворота резиденции этим утром по приказу полицейской стражи были заперты на засовы. Но дверь калитки главных ворот, в которую, однако, мог войти лишь один человек, стояла открытой настежь. Перед воротами колыхалась визжащая толпа, перед которой разглагольствовал человек в зеленом тюрбане с дикими глазами — привратник Акбар Хан.

— Убейте их! — кричал он. — Прикончите всех, чтобы ни один не ушел! За нашу веру! За веру! Смерть им! Смерть!

Толпившиеся услышали стук копыт бешено несущегося коня и, когда Алекс на полном скаку врезался в них, рассыпались в стороны, словно куча опавших листьев. Он выстрелил всего раз и видел, как Акбар Хан осел вперед с выражением нелепого удивления на лице; затем Алекс соскочил с седла, и Орел, пятясь, на мгновенье закрыл его от толпы, и за эти доли секунды он оказался в узкой калитке. Пуля, выпущенная кем-то из осажденных, ударилась в стойку ворот в дюйме от него, и он, переступив через тело лежавшего на пороге человека, навалился на узкую дверь и задвинул тяжелый засов.

Повернувшись с револьвером в руке, он увидел мрачные и неуверенные лица полицейских стражников, неловко сжимавших в руках мушкеты, и понял, что здесь было небезопасно.

— Извините, Рэнделл, — послышался голос из тени ворот. — Чуть не задел вас. Думал, что это одна из тех свиней.

Начальник военной полиции майор Мэйнард сидел на земле спиной к стене, держась одной рукой за бок, тщетно пытаясь сдержать красную струйку, стекавшую у него меж пальцев. В другой руке он сжимал дымящийся револьвер, пуля из которого едва не попала в Алекса. Остальные, не двигаясь, смотрели на него.

— Ты вовремя, как раз… — с трудом проговорил майор Мэйнард. — Скажи им там… в доме… пусть бегут. — Увидев поднимающийся револьвер в руке Алекса, он остановил его: — Нет, это не они. Пока они до этого еще не дошли. Это был наш привратник.

Алекс обернулся к людям, молчаливо взиравшим на майора, и резко скомандовал:

— Берите белого господина и несите его в дом. Быстро!

— Нет, — прохрипел майор Мэйнард. — Нет… Бесполезно. Я это знаю… и ты тоже. У меня еще есть… пятнадцать минут, может быть… и пока… я здесь… они ничего не сделают. А когда меня не станет… они откроют ворота и убегут. Иди в дом… скажи им, пусть уходят. Я здесь продержусь… несколько минут…

Алекс не стал ждать. Двадцать минут назад он приказал Вордлу вывести женщин, и они должны были уже уйти. Но он должен был сам в этом убедиться. Повернувшись, он побежал к дальнему дому, через огороженный газон и клумбы и взбежал по ступеням веранды, когда шум толпы перед воротами резиденции превращался уже в рычание.

Но никто не ушел. Они все спокойно сидели в резиденции — более двадцати женщин и детей и с десяток мужчин. Целый цветник женщин в нелепых, пастельных тонов юбках с кринолинами, тугих корсажей и тонких, неуместных бальных туфельках.

— Боже мой, — яростно прокричал Алекс, — вы думаете, черт подери, что творите? Немедленно уведите этих женщин отсюда! Вордл, я думал, я вам приказал…

— Здесь безопаснее, — прохрипел Вордл. — Артиллеристы верны, и полиция будет держаться…

— Артиллеристы взбунтовались, полиция убежит через пять минут, а половина негодяев города уже здесь, — отрезал Алекс. — Давайте, быстро отсюда, через задние ворота, на мост. Бегите в джунгли! Это ваш единственный шанс. Живо!

В другом конце комнаты он увидел Винтер. Одной рукой она обнимала Лотти и смотрела широко открытыми, но совершенно спокойными глазами. Вдруг раздался неожиданный грохот и рев толпы, обезумевшей от жажды крови, Алекс подскочил к окну, бросил быстрый взгляд и, перебежав комнату, рывком открыл настежь дверь, ведущую из гостиной вглубь дома: «Спасайтесь!»

Они побежали, подхватывая кричавших детей, обнимая младенцев, всхлипывая и задыхаясь, путаясь в своих широких юбках.

Винтер попросила:

— Возьмите Лотти, госпожа Холли, вы знаете дорогу, — и вытолкнула их за дверь. Затем она вернулась, торопя женщин, и Алекс, поймав ее запястье, буквально вытянув ее за собой, выбежал вместе с ней. Он стащил ее по ступеням задней веранды и, подтолкнув вперед, чуть слышно произнес: «За мост, как можно быстрее!» И оставил ее.

После полумрака закрытого ставнями дома лучи солнца казались невероятно горячими и яркими. Жара и свет ослепили и обожгли ее, словно пламя из взорвавшейся печи. Там, за садом, сквозь деревья и тени были видны маленькие фигурки, потоком хлынувшие через ворота. Майор Мэйнард оказался прав. Он прожил гораздо меньше пятнадцати минут, на которые рассчитывал, и его солдаты, увидя, что он мертв, побросали свои мушкеты и открыли ворота, впустив обезумевшую толпу сипаев, к которым теперь присоединился городской сброд.

— Беги же, сумасшедшая! — прокричал Алекс из-за угла дома. Она увидела, как он вскинул руку и выстрелил, и, подобрав широкие юбки, побежала, куда он указал — за Лотти с госпожой Холли и десятками других, устремившихся к мосту через ущелье. Но не все из них побежали к мосту. Многие остановились и, перепуганные ярким светом, открытым пространством и ревом толпы, повернули назад, сочтя закрытый ставнями дом более надежным убежищем. Они вернулись, решив спрятаться в чуланах, шкафах, под оборчатыми балдахинами кроватей, запереться в темных помещениях и съежиться тихонько за креслами и диванами.

Другие, в смятении и ужасе от слепящего солнца, потеряли ориентацию и беспомощно бегали, укрываясь за деревьями и кустарниками, словно охваченные паникой животные.

Винтер видела, как Лотти и госпожа Холли переправились через мост и побежали к густому кустарнику, ярдах в тридцати за ним. Она бросилась следом — ее широкая юбка развевалась и путалась на бегу, а земля под тонкими бальными туфельками обжигала огнем. Она уже почти достигла места, когда увидела какую-то фигуру, несущуюся к ней на лошади галопом со стороны дальнего края ущелья. Светловолосая девушка на каштановой лошади. Призрачная лошадь — ведь она видела сквозь нее деревья — заметив ее, резко отскочила вбок, и Винтер инстинктивно бросилась в сторону, а пуля, которая должна была поразить ее меж лопаток, не причинив ей вреда, пролетела мимо.

Она не видела, что произошло с лошадью и всадницей, так как пронзительный вопль, раздавшийся у нее за спиной, заставил ее остановиться и обернуться.

Это была Делия, бежавшая к ней от дома. Муслиновые оборки развевались на ветру, как лепестки громадного пиона, лента слетела с ее волос и длинные каштановые локоны струились за спиной, на лице застыла маска ужаса. За ней бежали люди, догоняя ее громадными прыжками — двое в грязных тюрбанах и окровавленных лохмотьях, один из них был вооружен серпом. На его темном лице сверкали ослепительные зубы, он легко настигал Делию.

Этого не будет, пронеслось в голове Винтер. Ее рука скользнула в глубокий карман юбки, она вытащила револьвер и прицелилась. Но Винтер не могла стрелять, потому что Делия находилась как раз между ней и преследователем, а пока она колебалась, он поймал свою жертву.

Сильная черная рука опустилась на локоны Делии, схватилась за них и дернула ее на себя. Взмах серпа — и отрезанная голова Делии со все еще раскрытым ртом и наполненными ужаса глазами, закачалась в его руке, а тело свалилось в сторону грудой веселых муслиновых оборок.

Винтер выстрелила, белозубый качнулся и упал, а выпущенная из его разжавшейся руки голова Делии ударилась о мост, покатилась и остановилась почти у ног Винтер. Второй преследователь споткнулся о тело первого, упал, но быстро поднялся на колени. В руке он держал мясницкий нож со свежими следами крови. Винтер узнала в нем мясника с базара военного городка, и когда он поднялся на ноги, она выстрелила вновь, но промахнулась, а револьвер заело. Человек бросился к ней, выкрикивая угрозы и непристойности, и Винтер швырнула ему в лицо бесполезное оружие. Раздался выстрел и он, покачнувшись, упал. Откуда-то появился бегущий к ней Алекс. Прыгнув к убитому, он быстро поднял револьвер и беззвучно сказал ей:

— Беги…

— Нет! — прошептала Винтер, хватаясь за перила. — Мы не можем. Смотри…

В саду резиденции метались кричащие, обезумевшие от ужаса женщины и дети. Они бегали по газону, пытаясь укрыться, словно загнанные зайцы, а чернолицые, вымазанные в крови дикари со смехом и гиканьем преследовали их, паля из мушкетов.

Алекс сунул револьвер за пояс и, схватив ее за руки, легко скрутил их, и силком потащил ее к мосту по тропинке, протянувшейся ярдов на тридцать через открытую местность, а затем скрывавшейся в узкой полоске джунглей, пролегавших между резиденцией и равниной. Он сбивался с тропинки, шел напрямую, таща ее за собой, продираясь сквозь высокую траву, тонкий кустарник и заросли бамбука, и остановился он только потому, что кринолин Винтер безнадежно затруднял движение. Позади ясно слышались выстрелы, бешеные крики и вопли, но, казалось, их не преследовали. На территории резиденции было слишком много жертв и добычи, чтобы кто-нибудь стал еще гнаться за несколькими беглецами, пропавшими в джунглях.

Винтер всхлипывала и вырывалась:

— Пусти меня! Ты не можешь их остановить! Не можешь! Там дети — послушай их, послушай! Ты трус, трус! — Она дико билась в его руках, пытаясь освободиться.

Алекс залепил ей пощечину, удар был сильный, и Винтер упала, но истерика не прекратилась.

— От меня пока еще больше пользы от живого, чем от мертвого, — зверским тоном проговорил Алекс. — Скинь эти обручи, быстро! — Он отпустил ее запястье и стал ждать с револьвером в руке, тяжело дыша и прислушиваясь.

От удара у нее звенело в голове, но резкий голос Алекса не допускал возражений. Она лихорадочно стянула с себя пышную поплиновую и нижнюю в оборках юбку и расстегнула кринолин, вздрагивая и вздыхая, слыша звуки доносящихся криков, от которых стыла кровь в жилах. Она увидела, как напряглось лицо Алекса, но он не подумал возвращаться. И, твердой рукой перезарядив револьвер, вернул его обратно Винтер.

— Пошли!

Двигаться без кринолина было проще, однако приходилось еще приподнимать ее платье, чтобы оно не волочилось по земле, а туфли совсем не подходили для тяжелых переходов и она понимала, что их хватит ненадолго. Вдруг в тени что-то зашуршало, и из зарослей поднялись две бледные, тяжело дышащие женщины, прятавшиеся в высокой траве. Лотти и Лу Коттар. А за ними на земле сидела госпожа Холли.

— Винтер! — с рыданием в голосе вскрикнула Лотти. Она подбежала к Винтер и, обняв ее, расплакалась. — Я думала, я думала… Что случилось? Почему они заставили меня бежать? Почему? Почему?

Она стала кричать, и Винтер, помня о том, что кровожадная чернь находится совсем близко от них, неистовым тоном заговорила:

— Молчи, Лотти! Ты должна вести себя тихо. Молчи, дорогая!

— Почему? — рыдала Лотти. — Почему?

Алекс подошел и, обняв ее, прижал ее голову к своей груди. Его глаза были внимательны и тревожны, но голос не выдавал его чувств. Он заговорил с ней спокойным и убедительным тоном:

— Мы должны отправляться в Мирут, Лотти. Ты ведь хочешь повидаться с Эдвардом, правда? Ты знаешь, что повозка разбилась, и, боюсь, нам придется идти пешком. Бежали мы только затем, чтобы укрыться от солнца. Ты же не хочешь получить солнечный удар по дороге в Мирут, так ведь? Отсюда идет кратчайший путь. А слишком сильно шуметь не надо, потому что… потому что у меня страшно болит голова.

Взглянув поверх маленькой головки Лотти, он увидел горевшие гневом глаза Винтер:

— Как ты мог? — беззвучно проговорили ее губы. — Как ты мог?

Он отвернулся и вновь взглянул на Лотти. Истерическое напряжение отпустило ее, и она, подняв голову, улыбнулась своей нежной изумленной улыбкой:

— Я не знала. Извините. Ну, конечно же я хочу увидеться с Эдвардом. Госпожа Холли не сказала мне, что мы собираемся в Мирут, и я подумала… Тогда пойдемте быстрей!

Алекс на мгновение закрыл глаза, а затем отпустил ее и ровным голосом спросил:

— С вами еще есть кто-нибудь?

Госпожа Коттар покачала головой и шепотом ответила:

— Нас только трое. Я думаю, есть и другие, которые прячутся в ущелье, а некоторые побежали по тропинке. На бледном лице, белее мела, виднелась глубокая ссадина, оставленная шипом, волосы были зачесаны назад. Ее прелестное утреннее платье — она тоже освободилась от нижней юбки и обручей — было разодрано; она заметно дрожала. Но ее глаза и голос оставались спокойными.

— Они должны сами о себе позаботиться, — резко сказал Алекс. — Мы ждать не можем! — И посмотрев на Лотти, добавил: — Ей надо снять эти обручи. А вы лучше сделайте что-нибудь со своими туфлями, или далеко мы не уйдем. Подвяжите их кусками ваших юбок — у нас есть еще в запасе несколько минут. Я не думаю, что они стали нас искать, у них еще слишком много… — не докончив фразу опустился на колени помочь госпоже Коттар, которая уже вырывала оборки из своей нижней юбки быстрыми нетвердыми пальцами. — Я видел, у вас есть пистолет. Вы умеете с ним обращаться?

— Да, — коротко ответила госпожа Коттар и стала подвязывать свои туфли полосками ткани, крепко приматывая их к лодыжкам.

Алекс оказал подобную услугу и Лотти, пока Винтер, обвязав свои туфли обрывками нижней юбки, освобождала Лотти от ее кринолина, а затем повернулась к полулежавшей без движения госпоже Холли.

— Побыстрей, госпожа Холли. Вы должны снять свои обручи. Позвольте вам помочь…

— Нет смысла, дорогуша, — хрипло выговорила госпожа Холли. — Я не могу идти дальше.

— Ну, что вы, можете, — начала Винтер, но Лу Коттар, услышав разговор, повернулась и спросила горьким шепотом:

— Значит, он достал. Я… подумала…

— Да, дорогуша, — ответила госпожа Холли.

Винтер встала на колени возле неуклюжей фигуры, присматриваясь к ней.

— В чем дело? В чем дело? Я не понимаю. Пожалуйста, вставайте, госпожа Холли! Нам надо идти.

Лу Коттар проговорила:

— Там был один, в комнате прислуги. У него был мушкет, и он выпалил, когда мы проходили мимо. Я застрелила его. Я думала, что он не попал…

Алекс оттолкнул Винтер в сторону и склонился над госпожой Холли, чуть-чуть ее приподняв. Его рука ощутила теплую сырость. Ошибки быть не могло; он увидел потухший взгляд ее глаз на полном неказистом лице и узнал его.

Вдруг со стороны резиденции вновь донеслись выстрелы, крики и чей-то вопль нестерпимой боли, они звучали, хотя и в отдалении, но в утренней тишине были очень слышны. Лотти вздрогнула и вновь стала нервно дышать, но госпожа Холли сказала настоятельным тоном:

— Идите, сэр. И заставьте их идти. Ждать небезопасно. Пусть дамы уходят. Вы ничего для меня сделать не сможете. Я это знаю. Уходите скорее.

Алекс очень осторожно опустил ее на траву, поднялся на ноги, и Винтер, тяжело вздохнув, схватила его за рукав:

— Нет, Алекс, нет. Ты не можешь ее оставить, не можешь. Они будут искать нас и найдут ее. А если они не будут, то она… Госпожа Холли, поднимайтесь, пожалуйста! Мы не можем нести вас, мы…

— Не получится, дорогуша, — сказала госпожа Холли. — Я слишком тяжела и сильно ранена. Я не знаю, как могла бы посмотреть в глаза ее маме или господину Эдварду, если бы позволила этим… забрать ее. А вы идите, дорогуша… Со мной все скоро будет в порядке.

Винтер крепко обняла госпожу Холли, почувствовав, как и Алекс, теплую струйку, стекающую на траву. Взглянув на Алекса, она судорожно проговорила:

— Вы с Лу можете позаботиться о Лотти. А я собиралась остаться здесь.

— А вот не останетесь, — сказала госпожа Лу с неожиданной энергией, в которой вдруг обнаружились задатки детской няни. — Вы сделаете, что вам сказано, госпожа Винтер. — Она вгляделась в склонившееся над ней молодое нежное лицо, и ее голос потеплел. — Со мной этого не будет, дорогуша. Со мной будет все хорошо. Я была несчастлива с тех пор, как не стало Альфреда. И теперь я рада знать… — она задыхалась, и слова давались ей с большим трудом.

Алекс беспокойно обернулся в сторону резиденции. Он протянул руку, словно желая увести Винтер, но затем, сжав ее в кулак, опустил, поняв, что она с ним не пойдет.

— А еще есть госпожа Лотти, — настойчиво продолжала госпожа Холли. — Она вас знает. Она так без вас перепугалась. Ее мама была так добра ко мне. Вы ей кое-чем обязаны. Уходите, дорогуша, теперь уж поскорей.

Винтер обернулась к Лотти, в замешательстве глядевшую на них. На ее лице опять появилось выражение панического страха. Огромными умоляющими глазами она посмотрела на Алекса, и он покачал головой в знак молчаливого согласия. По ее щекам внезапно потекли слезы, она склонилась и быстро поцеловала госпожу Холли, потом снова поднялась.

— Вот хорошая девочка, — похвалила ее госпожа Холли. — Не пугайся.

Посмотрев на Алекса, она пошевелила губами. Он быстро поклонился.

— Возьмите мои туфли, — прошептала госпожа Холли. — Ей они пригодятся. Они крепкие… Не такие тоненькие… Мне не дотянуться…

Алекс, не говоря ни слова, повернулся, снял прочные надежные туфли и засунул их к себе в карман. Затем выдернул из кобуры револьвер, несколько секунд смотрел на него и положил рядом с ней на траву.

— Нет, сэр, — прошептала госпожа Холли. — Вам он может понадобиться, а мне нет.

— Может быть и вам понадобится, — сурово проговорил Алекс.

— Не надо, сэр. Я могу им воспользоваться, если они придут… А меня учили по-другому. В заповедях Господь призывал не убивать их, если они убивают тебя. Иисус сказал… не убий! Знаю, вы считаете по-другому, сэр… И я знаю, что, если бы я могла убить, чтобы спасти Альфреда, я бы это сделала. И… и потом… видите… Я могу соблазниться и выстрелить в себя, сэр, а этого тоже нельзя. Возьмите его…

Алекс подобрал револьвер. Он взял ее грубую руку в свои, быстро поцеловал и поднялся на ноги. Он знал, что для нее спасения не было; знал, что она умрет, может быть, только через несколько часов, но ему надо было думать и о других и дойти до реки. Он бы сам застрелил ее и взял бы ее смерть на себя, но не решился этого сделать, опасаясь, что кто-нибудь может услышать выстрел и прибежать на него. Он обхватил руками трех напуганных, побледневших и безжалостно произнес:

— Хватит здесь стоять! Ради всего святого, двигайтесь, и быстро. — И он стал толкать их перед собой в раскаленные заросли, в тень тропических деревьев, не оглядываясь назад.

За два с половиной часа они прошли менее четырех миль. Нестерпимая жара, отсутствие проторенных троп, необходимость пробиваться через высокие травы и кустарники, дикая жажда и неподходящая обувь и одежда женщин — все это замедляло их продвижение. Они слишком просто продолжали как-то идти. Сначала Лотти мужественно шла, поддерживаемая поочередно Винтер и Лу Коттар, а Алекс прокладывал путь. Но скоро стало ясно, что ей за ними не поспеть и Алекс понес ее. Лотти, несмотря на семь месяцев беременности, была на удивление легка, но любая ноша может казаться неподъемной. Все мышцы Алекса ныли, кровь стучала в висках, и он был вынужден часто останавливаться и спускать ее на землю.

Вдруг Винтер спросила, глядя на его мрачное изможденное лицо, когда он в очередной раз устроил короткий отдых и сидел с закрытыми глазами, откинувшись на пень:

— Куда мы идем? Что ты хочешь делать?

Алекс открыл глаза, посмотрел на нее и на его лице внезапно появилась печать уныния. Он понял, что сгоряча совершил оплошность — он мог бы вернуться и попытаться вывести лошадь из конюшни, проехать окольным путем через равнину и все равно вовремя прибыть к мосту. Ведь для них он все еще мог за час добраться до него. До места было десять миль по дороге, но через джунгли почти вдвое меньше, а он довольно часто проделывал этот путь пешком, хотя джунгли были густые и непролазные. Но ведь ради Винтер… Винтер и Алисы Беттерсли ему не следовало быть здесь вообще… «безопасности женщин и детей в некоторых кризисных ситуациях уделяется так мало внимания, что это перестает быть вниманием вообще…»

— Я знаю джунгли, — прошептал он пересохшим ртом, — они тянутся к реке… там есть руины… пользовались ими для охоты… в миле за мостом… Оставили там припасы недавно. — Он вновь закрыл глаза.

— Какие припасы? Какие припасы, Алекс? — трясла его Винтер, опустившись перед ним на колени.

— Порох, — проговорил Алекс, не открывая глаз.

— Порох? Зачем?

— Подорвать мост, — коротко ответил Алекс.

Подняв над ним голову, Винтер взглянула в глаза Лу Коттар. Раньше она ей никогда не нравилась, но сейчас обнаружилось, что у этой немолодой женщины было что-то общее с ней самой, и это внезапно установило незримую связь между ними. Они долго смотрели друг на друга, словно задавая один и тот же вопрос и одновременно отвечая на него.

Винтер снова посмотрела на Алекса:

— Сколько еще идти? А? Ну, милю. Можно быстро добраться.

Он беспокойно пожал плечами и поднялся на ноги.

— Алекс, ты безумец! — с надрывом проговорила Винтер. — Тебе следовало бы оставить нас!

— Вы не из джунглей, — ответил он. — Вы бы ходили кругами, пока… — он передернул плечами и скривился от боли.

— Ну, хорошо, теперь с нами все в порядке. Мы понесем Лотти. Ты двигайся как можно быстрее, но помечай путь, чтобы нам не сбиться с него. Если идти только милю, мы сможем добраться.

Алекс не спорил. Он посмотрел на Лотти, спавшую, положив голову на колени Лу Коттар, потом перевел взгляд на нее, на Винтер. Они были измучены жарой, жаждой и тяжкими милями, которые им пришлось преодолеть. Их лица и руки были разодраны шипами и колючими травами, ноги были сбиты в кровь, на Лу уже были туфли госпожи Холли, одежда была порвана и пропитана потом. Но глаза были спокойны и твердо смотрели на него. Две пары глаз, такие разные и в то же время такие одинаковые. Он сказал им:

— Долго не отдыхайте, иначе вам покажется, что вы уже не можете идти. Продолжайте двигаться, пусть и медленно. Я помечу путь. Прячьтесь, если услышите что-нибудь подозрительное, стреляйте лишь в самом крайнем случае. Звук выстрела разносится далеко. — Он повернулся, и высокая трава, колючие кусты, непроходимый бамбук, деревья руни и изменчивые тени поглотили его.

Он ушел.

Они слушали, как затихают звуки его шагов, и вдруг в джунглях наступила звенящая тишина. Казалось, ничто не шевелится в этой горячей безветренной тишине — ни веточка, ни листок, ни сухая травинка. Казалось, здесь нет больше ничего живого, кроме них самих.

В тиши раздалось монотонное тиканье и Винтер, наклонившись, увидела часы Алекса, которые, наверное, выпали из его кармана. Она подняла их, звякнув сломанной цепочкой. Алекс, должно быть, забыл завести их — стрелки показывали без десяти одиннадцать.

Часы тихо тикали.

Без десяти одиннадцать! Ровно в семь часов первые вести о мятеже девяносто третьего заставили полковника Маулсена покинуть резиденцию. Не было еще и половины восьмого, когда на раненой лошади прискакал капитан Ворлд с перебитой рукой, наспех перевязанной занавеской Алекса, с Аладином, бежавшим у его стремени, и передал предупреждение Алекса покинуть дом и укрыться в джунглях. Его предупреждением пренебрегли, как и раньше, поскольку туземные артиллеристы все еще оставались на своих постах, полиция считалась надежной, а, как доказывал капитан Ворлд и остальные офицеры, остававшиеся в резиденции, если бы они увидели, что женщины и дети уходят, то это могло бы выбить их из колеи и создать атмосферу недоверия и паники, чего следовало избегать любой ценой. И они остались, а менее, чем через четверть часа услышали грохот взрыва, когда юный Эйтон и пятеро часовых из девяносто третьего, оставшиеся верными присяге, подняли на воздух склад и себя вместе с ним.

Еще не было и восьми, когда Алекс ворвался в переполненную резиденцию и сказал, что им надо срочно бежать и бежать без оглядки. Было это… целую жизнь назад… целую эру назад? Сколько человек погибло в течение этого времени? Сколько умирает сейчас? Сколько прячется в джунглях, как и они, и скольким, из них удастся остаться в живых?

Без десяти одиннадцать… Лу Коттар заговорила шепотом. Не из боязни потревожить Лотти, а из-за жуткой тишины джунглей:

— Он был прав. Лучше пойти дальше. Мы легко пройдем за ним, если начнем двигаться сейчас же, ведь трава быстро не поднимется.

Лотти повернула голову на коленях Лу Коттар и пробормотала:

— Воды, пожалуйста. Так пить хочется.

Обе женщины обменялись красноречивым взглядом и быстро отвернулись — у них самих давно пересохло в горле.

— Жаль, что мы выкинули наши обручи, — быстро встав на ноги, пожалела Лу Коттар. — Мы могли бы сделать из них носилки, наподобие гамака. Ну, ладно, теперь слишком поздно жалеть. Сделаем из моего платья. Оно, наверное, выдержит. — Она сняла его с себя и, сложив, они связали его с полосками материи, оторванной от нижней юбки Винтер. Получилось некое подобие гамака, в который они уложили Лотти. Получилось весьма ненадежное средство и поднять его для них оказалось почти непосильным делом, но все же с помощью самодельных упряжек, накинутых на плечи, им удалось это сделать. Их долгий путь походил на агонию, но они продолжали идти. Солнце нещадно палило и обожгло лицо и руки Лу. Винтер, более привыкшая к солнцу, пострадала меньше. Один раз перед ними что-то зашевелилось. Это была не тень, и Винтер, шедшая впереди, с ужасом остановилась, как вкопанная увидев, что на проложенный путь вышел тигр и замер, глядя на них.

— Что такое? — прошептала Лу, которой было не видно хищника.

Винтер не отвечала. Она стояла, чуть дыша, не осмеливаясь ни двигаться, ни говорить. Тигр не шевелился, пока Лотти внезапно не застонала и не пробормотала:

— Воды.

Гигантская кошка зарычала, и Винтер услышала свистящий вздох Лу, понявшей в чем дело. Хвост хищника начал бить по сухой траве и они, казалось, с час глядели в упор друг на друга, хотя на самом деле это длилось не более минуты, самое большее — двух. Она почувствовала, как пот выступил на лице и стекает холодными ручейками по шее. Затем тигр отступил и скрылся в зарослях.

Они уже несколько минут не слышали никаких звуков, даже хруста травы. Наконец Винтер подняла трясущуюся руку и вытерла пот с лица. Женщины опустили свою ношу и как подкошенные сели.

— Он ушел? — прошептала Лу сухими губами.

— Да.

— Может быть, он поджидает нас, почему ты не выстрелила?

Винтер повернулась к ней и сказала:

— Ты не видела, что случилось этим утром с… с некоторыми другими, а я видела. Среди зверей мы в большей безопасности. А выстрел могли услышать.

Дрожа, несмотря на удушающую жару, госпожа Коттар облизнула губы:

— Да. Ты права. Мы должны идти дальше. Помоги мне подняться, затекли ноги.

Больше в джунглях ничего не произошло и примерно час спустя в просветах между кустарниками, деревьями и бамбуковыми зарослями показались какие-то неясные очертания, которые, однако, оказались не тенью, а заросшей ползучими растениями стеной, и они поняли, что достигли желанной цели.

Руины, на которые Алекс и Нияз, преследуя в густых джунглях раненого леопарда, наткнулись три года назад, некогда, возможно, были охотничьим домиком какого-нибудь падишаха или тем, что осталось от давно исчезнувшего города. Нияз назвал их Хайрен Минар — Оленьей башней, так как в траве у порога они обнаружили оленьи рога. Они решили хранить свое открытие в тайне. Лишь Аладин знал о существовании руин. Несмотря на то, что они находились довольно близко от понтонного моста, джунгли здесь были не только густые, но и изрезанные лощинами, зарослями, кустарниками и высокими травами, а также славились обиталищем тигров. Их часто использовали в качестве базы при охотничьих вылазках, а однажды Алексу пришла мысль, что когда-нибудь такое убежище может оказаться очень кстати.

Это была часть двухэтажного строения, увенчанного низким, развалившимся куполом. Ее вплотную окружали бамбуковые заросли, а буйные тропические травы закрыли выпавшие камни и проросли сквозь плиты мостовой.

Внутри было жарко, очень темно и сильно пахло кабаном, еще недавно здесь обитавшим. Еще здесь были заметны признаки пребывания леопарда.

Лестница, ведущая на верхний этаж, давным-давно обвалилась. О ней напоминала лишь зияющая дыра в одном из углов черного, давно обжитого летучими мышами потолка единственной, похожей на склеп нижней комнаты.

Притоптанная трава показывала, где вошел Алекс, но руины были так же безмолвны, как и джунгли, и жаркие лучи солнца, и изменчивые тени.

— Здесь никого нет, — прошептала Лу Коттар и черные каменные стены отозвались эхом: «…Никого нет».

— Но есть лестница, — сказала Винтер. — Смотри!..

Из зазубренной дыры в крыше свисала прочная веревочная лестница, и они, дернув, попробовали ее. Она казалась довольно надежной. Винтер поставила на нее ногу, но Лу схватила ее за руку:

— Осторожно! Там кто-то может быть.

Они стояли чуть дыша, прислушиваясь, но никаких звуков ниоткуда не доносилось.

— Воды… — простонала Лотти. Глухо ответило эхо… — Воды.

Слегка передернув плечами, Винтер полезла наверх и через минуту исчезла в проломе.

Вскоре там вновь показалась ее голова.

— Все в порядке. Ты можешь поднять Лотти? Здесь есть вода. Здесь… здесь все есть! — с надрывом воскликнула она. Две грубые разобранные кровати, сверток циновок, несколько банок консервов, керосиновая лампа и глиняные сосуды с водой, которые еще несколько часов назад для них ничего бы не значили. Но за эти три часа их мир ушел в небытие, и вид этих скудных предметов неожиданно помог им вновь обрести его.

Вода в сосудах застоялась, была темной и ее было не слишком много. Рядом стояла жестяная кружка, еще влажная от недавнего пользования. Они дали напиться Лотти, а потом с жадностью, но бережливо попили сами и смочили водой носовые платки, чтобы охладить горячее тело Лотти.

— Ну-ну, дорогая, — сказала Винтер, стараясь придать своему голосу безмятежно-спокойную интонацию. — Теперь с тобой будет все в порядке. Ты должна отдохнуть. Теперь мы в безопасности… в безопасности.

— Но надолго ли?

Глава 41

— Ну, долго еще? — пробормотал Юзаф, припавший к земле на раскаленной равнине между двумя скалами, в пяти метрах от военного городка, наблюдая за дорогой, ведущей через суровую открытую местность к Хазарибагу. — Молю Аллаха, чтобы им не ждать до наступления ночи!

Он отхлебнул глоток воды из фляги и с удовольствием подумал, что месяц Рамадан наконец позади. Соблюдать здесь дневной пост, запрещающий утолять жажду, было бы в самом деле тяжело.

Был полдень, и солнце стояло прямо над головой, но над равниной все еще не поднялось ни облачка пыли. Юзаф пристроился поудобней и стал ждать.

— Ну, долго еще, боже милостивый, сколько же можно еще! — причитала Крисс Уилкинсон, лежа там, где она упала, когда они выбили дверь в спальню Винтер и выволокли ее, кричащую, из-под кровати. Кровь на ее ранах запеклась и засохла и казалось невероятным, что после стольких ран она еще оставалась живой.

Она лежала здесь уже довольно долго, слыша стоны и душераздирающие крики. Состояние ее стало ухудшаться, из груди вырывались прерывистые хрипы. Каждый вздох был для нее ужасной пыткой. Кто-то лежал рядом, навалившись на нее своей тяжестью, усиливая ее агонию. Кто-то рядом с ней еще был жив! В ее пустых глазах загорелись последние искры надежды.

— Кон, — простонала она, — Кон…

Но он не шевелился. Ничего не двигалось в этом безмолвном доме, кроме алых волн боли, которые беспрерывно накатывались на нее, не затихая.

— Они все умерли, — подумала Крисс Уилкинсон. — Все умерли, ну, долго мне еще… — Она попыталась приподняться, но вдруг голова ее бессильно поникла, и она затихла.

Но умерли не все. Погибло двадцать человек, укрывавшихся этим утром в резиденции, некоторые спаслись в джунглях, а один спасся невероятным образом.

Мятежники и примкнувшая к ним чернь, нагрянув в резиденцию, ворвались в пустой холл, где их встретил комиссар Лунджора, облаченный лишь в холщовые подштанники и веселенький пестрый халат. Шатаясь, он чуть не падал.

— За-аходи! — настойчиво приглашал комиссар. — Па-ално выпивки. Б-будь как дома! — Нетвердыми ногами он пошел на них, но они в испуге отшатнулись.

— Он сумасшедший! — пробормотал один из них. — Наверняка, сумасшедший.

На Востоке терпимо относятся к безумцам, считая их обиженными Аллахом, и потому находящимися под божественным покровительством. Они не тронули комиссара, но один из них, пробившись вперед, полоснул кривым мечом по большой картине, висевшей на стене, разрубив холст сверху донизу.

— Эт-то идея! — с энтузиазмом воскликнул комиссар. В нем загорелся разрушительный инстинкт, который у него пробуждало бренди и, прыгнув к стоявшему на столике большому керамическому кувшину с лилиями, сбил его. На полу образовалась громадная лужа, в которой плавали цветы и осколки кувшина, а комиссар с громким хохотом, шатаясь, распахнул дверь в гостиную и призывно махнул рукой: — По-ошли! А ну, переломаем все — во, потеха! — он носился по дому, как безумный крича и вопя, вместе с кричащей и орущей ордой, с пьяным хохотом помогая им ломать и уничтожать, в своем буйстве не обращая внимания на вопли и визг женщин и детей, вытаскиваемых из укрытий и безжалостно убиваемых тут же; он не видел ни крови, ни предсмертной агонии, ему виделась лишь шумная, пьяная толпа дружков по забаве, гуляющих по комнатам на веселой пирушке.

— Он безумец… Он обижен Аллахом. — Они не причинили ему вреда и, наконец, набрав богатой добычи, покинули совершенную здесь бойню, в поисках новых жертвы и погромов.

Комиссар Лунджора, оставшись один в безмолвном доме, доплелся до своей комнаты, громко призывая своего носильщика и Имана Бакса. Но никто не отозвался.

— Куда они все, к дьяволу, подевались? Это вина Винтер… а где она? Вести дом должным образом, чтобы слуги были на месте — обязанность жены. Позор! — он это ей немедленно скажет. Он проковылял через порог комнаты своей жены и остановился. — Ах, так это Крисси! Дорогая Крисси. Всегда мне нравилась — кое для чего годится. В шесть раз лучше жены… — шатаясь он подошел к ней, споткнулся, упал на пол рядом с ней и погрузился в забытье.

Нияз собирался проскакать часть пути, а затем, в полмили от моста, срезать путь по прямой, углубившись в джунгли, и добраться до Оленьей башни так, как они часто ходили туда с Алексом. Он должен был, наверняка, оказаться там за несколько часов до Алекса, но у него не получилось. По иронии судьбы, его лошадь была убита пулей одной из женщин, предпочитавших остаться в своем бунгало, вместо того, чтобы укрыться в резиденции. Лаура Кэмтон, стоя на веранде бунгало над телом умирающего мужа, выстрелила из его мушкета в толпу сипаев, преследовавших раненого из расположения защитников. Пуля пролетела мимо, а лошадь Нияза, вытянув шею в галопе, как раз угодила под нее. Нияз упал на сухую траву, скатился в кювет и потерял сознание.

Через несколько минут пришел в себя. Он был весь в царапинах, и сильно ушибся, однако не был ранен. Он пополз по кювету к трубе, откуда был подъезд к бунгало капитана Гэрроуби. В это время он услышал взрыв склада и не знал, считать ли это сигналом, что Алекс погиб. Но не повернул обратно.

У ворот бунгало капитана Гэрроуби цвели заросли олеандра, он пролез через трубу и укрылся в них, решив переждать. С той ночи, когда он, покинув расположение гарнизона, получил удар ножом, у него исчезла уверенность в своей безопасности в случае бунта сипаев, и он предпочел скрыться незамеченным. Но надо было достать лошадь, а в конюшне за бунгало как раз должны были быть лошади.

В горячем воздухе стоял запах дыма, слышалось потрескивание и, выйдя из своего олеандрового укрытия, он увидел, что бунгало охвачено огнем. Он пробежал через сад, прячась за кусты и деревья, и между бунгало и конюшней увидел толпу сипаев, отрезавших ему путь. Нияз не мешкал. Он перескочил через стену и через пятнадцать минут был в четверти мили от этого места, пробираясь по дренажной канаве к стойлу Джошуа Коттара. Но, уезжая в Калькутту, Джошуа Коттар взял с собой четырех лошадей, а госпожа Коттар приехала в резиденцию в экипаже, запряженном парой, в сопровождении конюха, скакавшего на последней лошади. Дверь в стойла была раскрыта и они оказались пусты. Украсть лошадь в это утро оказалось совсем непростым делом, так как взбунтовавшиеся сипаи растекались по военному городку, с криками и пальбой из мушкетов рыскали, охотясь за британцами, грабя и поджигая бунгало. Но Алекс мог быть убит, очень важно поэтому для Нияза было добраться до Оленьей башни и попасть к мосту. Он должен был это сделать, даже если бы пришлось проделать весь путь пешком. Припав к земле за колючей живой изгородью из кактусов, он услышал, как проходящая рядом толпа мужчин из города выкрикивала боевой клич его единоверцев:

— Дин! Дин! Фаттех Мохаммед!

При этих звуках по его телу пробежала странная дрожь, и он, стиснув зубы, попытался закрыть уши, чтобы не слышать этот крик, свыше тысячи лет бывший священным призывом для всех мусульман. Сухой отросток кактуса над его головой отбрасывал перед ним тень на раскаленную землю. Тень была изогнута в форме полумесяца — символа его веры. Охваченный внезапным приступом суеверия, Нияз смотрел на нее как на знамение, знак того, что некогда великая империя Моголов теперь низведена лишь до тени на земле. Теперь люди его племени и веры сражались за то, чтобы возродить империю из пепла, в который она превратилась и, если им это удастся, Могол из рода Тимура снова станет властвовать над большей частью Индии. Опять настанет время магометанских вице-королей, генералов и губернаторов.

— Я Алла! Я Алла! Аллах Акбар! Фаттех Мохаммед!..

Крики постепенно замерли, но их отзвук все еще звенел в ушах, когда он бежал, укрываясь за деревьями и кустами, срезая углы, перепрыгивая через стены горящих бунгало, по направлению к дороге, ведущей из Лунджора в Оуд.

Ему случайно удалось украсть осла хозяина прачечной, хотя залезать на него пришлось довольно долго. Когда маленькое тощее животное проворной иноходью бежало по удушливой пыльной дороге, болтающиеся ноги Нияза почти волочились по земле. Но он, тем не менее, мог бы при такой езде благополучно покрыть несколько миль, если бы не садху — деревенский святой. Свернув на дорогу, он сразу же наткнулся на садху, стоящего под деревом на маленьком возвышении перед священным местом у обочины дороги. Он взывал к возбужденной толпе деревенских жителей.

Садху явно узнал Нияза, поскольку, направив на него указательный палец своей костлявой руки, выкрикнул целую вереницу проклятий, и окружавшие его люди, вооруженные палками, камнями и другим примитивным, но опасным оружием, бросились на Нияза, но отступили, увидев револьвер в его руке.

— Убейте! — завывал садху. — Убейте приспешника инородцев, предателя, изменника!

Нияз выстрелил, и святой упал вниз лицом, захлебываясь кровью.

— Это тебе за нож в спину, — прокричал Нияз и, соскочив с осла, поспешил укрыться в высокой траве и кустах на краю тростникового поля. Второй выстрел отбил охоту у толпы преследовать его, и он через ирригационный канал скрылся в апельсиновом саду.

Час спустя он стянул тучного торговца со спины изможденного пони и тронулся на нем в путь, как мог уговаривая животное скакать галопом к понтонному мосту.

В жаркие часы на дороге редко бывало большое движение, и он никого не встретил, кроме громыхающей телеги, запряженной волами.

У края джунглей он оставил пони у обочины, так как дальше было легче пробиваться пешком, и он достиг руин примерно минут за пятнадцать до Алекса.

Когда он подходил, в подлесье что-то хрустнуло и рванулось прочь, и Нияз, помня об осторожности, вошел в руины и поискал в темноте у одной из стен прочный кусок бамбука. Он привел в действие примитивный механизм, выпустивший веревочную лестницу, и, забравшись наверх, стал лихорадочно собирать высушенные солнцем упаковки.

Когда он спускался со своим грузом, подошел Алекс, они оба были слишком измотаны, чтобы разговаривать. Они долго смотрели друг на друга, затем Алекс полез наверх. Зачерпнув жестяной кружкой воды,стоявшей в закрытом глиняном сосуде, он с жадностью ее выпил. Вода была теплая и несвежая, и ее было не так уж много, поскольку значительная ее часть испарилась, ведь он наполнил глиняный сосуд почти три недели назад. Там было и бренди, и он выпил немного. Потом он достал из тайника в разрушенном куполе винтовку системы «Вестли Ричардс» и зарядил ее. Нияз вернулся наверх и оттуда же достал дробовик. Алекс взглянул на него и покачал головой:

— Нет, оставь. У меня есть это, — и дотронулся до револьвера. — Сколько у нас времени?

Нияз пожал плечами:

— Час, два часа, день — кто знает?

Он заметил, как Алекс вздохнул с некоторым облегчением, и сказал:

— Меня задержали, и потому я долго добирался. — Он вкратце рассказал о задержке и добавил: — Пока еще на дороге никого нет, а поскольку у них нет конницы, они пойдут пешим строем. Не думаю, что они появятся слишком скоро. Они обезумели от убийств и сейчас грабят и жгут бунгало.

— Когда больше некого будет убивать, им станет страшно, и они быстро уйдут, — сказал Алекс, набивая карманы боеприпасами.

— Наверняка, — ответил Нияз, следуя его примеру. — Но на этой дороге мало тени, и им придется идти маршем. Как ты сюда добрался?

— Через джунгли, — коротко ответил Алекс.

— Значит, пешком?

Алекс кивнул:

— Почти все, кто прятался в доме резиденции, убиты. Я ушел через ущелье с тремя белыми женщинами. И оставил их в миле отсюда. Они идут сюда, но медленно. Я пометил им путь. Пошли.

Они опустили лестницу и, взвалив на плечи свой груз, углубились в горячую тень леса. Река протекала менее, чем в двухстах ярдах от Оленьей башни, но берега были крутыми, и над ними нависали непролазные джунгли, поэтому никто не ходил этим путем, а дорога и понтонный мост проходили в какой-то миле от потайных руин. Никакие тропы туда не вели, но Алекс и Нияз хорошо знали эту часть джунглей, и у них были свои собственные ходы в густых кустарниках, травах с человеческий рост, деревьях и тростниковых зарослях, явно непроходимых для других. По мере приближения к дороге они стали двигаться с большей осторожностью; джунгли немного поредели, и они услышали шум речной воды, бегущей между понтонов, и поскрипывание моста.

— Подожди здесь, — прошептал Нияз. — Я пойду первым и посмотрю, свободно ли на дороге. — Он опустил на землю свой груз, и извиваясь, как ящерица, пополз через густой кустарник.

Алекс сел, прислонившись к пню, пытаясь не думать о событиях нынешнего утра, заставлявших его содрогаться от ярости и так затуманивших его мозг, что в нем взыграл первобытный, безумный, племенной инстинкт, и был один момент: ему захотелось у Оленьей башни сдавить руками горло Ниязу только за то, что люди его веры сотворили этим утром. В какую-то долю секунды он поймал такое же выражение на лице Нияза и почувствовал, что и в нем бушуют те же страсти. Это длилось мгновение…

«Но мы не только народ, мы — властелины, — подумал Алекс. — Властелины! Нет, мы скованы одной цепью привычек, обычаев и крови… Я дал им в руки оружие и потребовал…» — Он понял, что не в состоянии ясно мыслить, и ему захотелось, чтобы больше никогда не пришлось об этом думать.

В подлеске послышался шорох, и появился Нияз. Он даже не счел нужным понизить голос и весело объявил:

— Я запер сборщиков дорожной подати и полицейских стражников в помещении заставы и забрал их мушкеты. Теперь остались только те, что сидят на заставе по ту сторону моста.

— Они что-нибудь слышали?

— Нет, двое спали, а то бы они не стали спать, если бы знали новости.

Он поднял свой груз и спросил:

— А почему бы нам не перерезать понтонные связки? Этого будет достаточно.

— Только временно, потом понтоны выбросит на берег и они снова воспользуются ими. А я хочу навсегда закрыть эту дорогу.

Они осторожно вошли в поредевшие джунгли перед мостом, где трава была примята и выжжена кострами путников, останавливавшихся здесь на ночлег. Длинная дорога была пуста, и в здании заставы стояла тишина. Слышно было только журчанье воды, пробивавшейся сквозь плотный ряд понтонов.

Алекс, хмурясь, взглянул на здание заставы, и Нияз вкрадчивым голосом пояснил.

— Они кричать не будут. Я заткнул им рты. А другие в соседних хижинах. Они спят. А все мушкеты были на заставе. Они еще несколько часов не сдвинутся с места. С чего бы им? Никто не кричал.

Они прошли по склону дороги на мост, ослепительный свет дня усиливался мириадами солнц, отраженных в воде. Под ногами скрипели раскаленные доски покрытия. Горячее дерево пахло смолой, и проходящие под ним потоки были не в состоянии его охладить. Мост был сооружен в самом узком месте реки, расстояние между берегами здесь не превышало сотни ярдов, ниже оно достигало мили. В верхнем течении были видны более частые отмели и песчаные косы, таявшие в дымке. Вдали, на краю песчаной косы берег был покрыт рядами черепаховых панцирей, но кроме черепах, казалось, на десять миль вокруг ничего живого не было, и глухие звуки их шагов по доскам в этой огнедышащей тишине казались громкими и раскатистыми.

Полусонный начальник заставы на другой стороне моста услышал их и неохотно подошел к грязной хижине, служившей заставой на берегу, относившемуся к Оуду. Увидев белого человека, он поприветствовал его и спешно поправил свой тюрбан. Алекс ответил на приветствие и поинтересовался видами на охоту по эту сторону моста. Заметив кровь госпожи Холли, оставшуюся у него на рукаве, он объяснил, что этим утром подстрелил леопарда в миле от дороги. Пока он говорил, Нияз встал между ними и хижиной… Пять минут спустя перепуганный начальник заставы и два стражника, находившиеся в хижине, сидели, связанные, с кляпами во рту. Нияз запер дверь. Когда они с Алексом бежали на мост, он выкинул в воду два старинных мушкета. Они быстро и методично работали под беспощадным солнцем, закладывая снаряды, вставляя и соединяя между собой запальные шнуры, стараясь не думать о том, что от жара, исходящего от дерева и раскаленного металла, взрывчатка может сдетонировать сама по себе. Пот застилал глаза, солнце слепило их.

— Слушай! — вдруг вскрикнул Нияз. — На дороге лошади.

Алекс вскочил на ноги и на мгновение застыл, прислушиваясь. Он тоже слышал слабый дальний звук, о котором говорил Нияз. Он сдернул винтовку и протянул ее Ниязу.

— Еще четыре, и дело сделано. Задержи их немного…

Нияз повернулся и побежал в конец моста, а Алекс вновь принялся за заряды, работая с лихорадочной скоростью. Теперь топот копыт приблизился, и он услышал винтовочный выстрел, но даже не поднял головы. Ему надо было еще немного времени — совсем немного времени. Шум реки был нестерпимо громким, а железные скрепы, соединяющие доски, жгли ему руки, словно расплавленные. Ему еще раз показалось, что он услышал слова сэра Генри, сказанные на веранде резиденции в Лакноу: «нам надо время — время прежде всего…»

— Хотя бы пять минут! — взмолился Алекс. — Только пять минут!

Он услышал частую оружейную стрельбу и пуля, словно шершень, прожужжала над его головой, но он даже не обернулся.

Добравшись до заставы, Нияз взбежал по ступенькам пустой веранды, отпер дверь и устремился к маленькому оконцу, выходящему на длинную Лунджорскую дорогу, не обращая внимания на стоны трех связанных людей с заткнутыми ртами, глядевших на него перепуганными глазами.

Там было, наверное, двенадцать или пятнадцать всадников, лунжорских сипаев, неспешной рысью приближавшихся к мосту. Они либо отправлялись в Оуд сообщить новость о восстании, либо это был передовой отряд, высланный с тем, чтобы взять под охрану мост, прежде чем вскоре по нему пройдут основные силы мятежников, чтобы влиться в ряды бунтовщиков недавно присоединенных провинций.

Нияз подождал, пока они подъедут на расстояние прицельного огня, и выстрелил, намеренно избрав первую лошадь, чтобы создать как можно больше замешательства. Он видел, как лошадь осела назад и упала, и всадники, натянув поводья, сгрудившись, резко остановились, подняв клубы удушливой пыли. Он быстро перезарядил оружие и, выстрелив в облака пыли, услышал вопль и ржание раненой лошади и увидел, что всадники рассыпались по обе стороны дороги.

Зная, что в течение нескольких минут они вряд ли будут пытаться приблизиться, он взял мушкеты стражников, которые он поставил у стены вне досягаемости пленников. Имея несколько мушкетов и винтовку Алекса, он мог сэкономить время на перезарядку. Он взглянул на замок одного из них и с раздражением отметил, что его хозяин неряха.

— Полиция! — презрительно сплюнул он. Он перезарядил винтовку, но пока не стрелял и наблюдал, как сипаи совещались между собой. Наконец один из них приложил ладонь ко рту и, считая, что в них стреляла стража или начальник заставы, заорал, что они друзья, и приглашал стражу присоединиться к ним. Он кричал, что все англичане перебиты и что Лунджор в руках его законных хозяев.

Он беззаботно поехал по дороге, и Нияз, застрелив его, наблюдал, как его лошадь, лишившись седока, галопом пронеслась по дороге возле заставы. Затем раздался треск и всплеск воды, когда животное, оступившись, свалилось с моста и его унесло течением. Потом он услышал пронзительные крики из трех маленьких хижин, стоявших в двадцати ярдах от заставы, где жили семьи стражников. Беглый огонь по заставе поднял тучи пыли и отбил несколько осколков от стен, и он увидел, что всадники спешиваются и исчезают в джунглях. «Сейчас они под прикрытием подойдут с другой стороны,» — подумал Нияз и с ужасом сообразил, что Алекс, работавший один на пустом мосту, представлял собой великолепную мишень. Он наугад начал стрелять в джунгли, в сторону вероятного продвижения всадников, паля по очереди из всех мушкетов и с лихорадочной быстротой перезаряжая их.

Перед окном по выжженной солнцем земле пробежала женщина, и мушкетная пуля, выпущенная из джунглей с дальней стороны дороги просвистела рядом с ней и ударилась об угол заставы, выбив град осколков. Завизжав, она побежала назад, а Нияз, ухмыльнувшись, выстрелил в то место, откуда она вылетела. Еще три лошади без всадников, с болтающимися уздечками пронеслись мимо, и он, услышав топот по мосту, забеспокоился, как бы они не сшибли Алекса в воду.

В строении заставы была задняя дверь, и женщина стала колотить в нее и визгливо кричать, чтобы ее муж вышел и спрятался в джунглях, так как напали разбойники, а остальные полицейские, наверное, или убежали, или присоединились к сипаям. Теперь нападавшие были в джунглях перед заставой, и в открытую дверь влетела пуля и рикошетом отскочила в маленькую комнату. Нияз отскочил от маленького зарешеченного оконца в задней стене и, подбежав к двери, выстрелил в густой куст, росший на другой стороне дороги. В этот же миг что-то ударило ему в грудь, и он упал на бок. Винтовка выпала из рук и отлетела к стене.

Несколько секунд спустя он, борясь с головокружением, поднялся на колени и попытался достать винтовку, но не смог до нее дотронуться. Тогда он нащупал револьвер и, скорчившись от боли, вырвал его из кобуры, — немного приподнялся и пустил пулю в лицо показавшемуся среди высокой травы на обочине дороги и увидел, что тот нагнулся и упал ничком в пыль. Затем он услышал топот бегущих ног, треск выстрелов, и Алекс, прыгнув через ступени веранды, наткнулся на него и, повернувшись, выстрелил из револьвера в человека, с криком несшегося на коне к мосту.

Крик оборвался, послышался перестук копыт, и на миг наступила полная тишина. А затем прогремел взрыв, и еще один, и еще, слившись в сплошной адский грохот, и ясный день потемнел от дождя дымящихся щепок и вонючего порохового дыма. Затем наступила тишина, словно кто-то закрыл железной рукой задвижку. Река больше не журчала, а текла беспрепятственно и спокойно.

Задыхаясь, Алекс произнес:

— Быстро, пока они не пришли в себя, через заднюю дверь! — Он закрыл на засов переднюю дверь и стал вытягивать тяжелые засовы задней. С треском открыв ее, сказал: — Там никого нет, пошли побыстрей!

— Я не могу, — ответил Нияз.

Алекс быстро повернулся и только тут заметил, что Нияз стоит на коленях вовсе не для ведения огня, а ранен. Алекс одним прыжком оказался подле него. Он быстро опустился на колени, просунул под Нияза руку и, поднимая его, сказал:

— Держись за мою шею, и я смогу тебя унести.

— Нет, — настойчиво возразил Нияз. — Это мой конец. Иди, быстро иди, пока есть время. Моя работа завершилась.

Алекс окинул взглядом сереющее лицо на его руке, яркое, быстро расползающееся пятно на пыльном кителе и, подняв окровавленную одежду, понял, что ни он, никто другой ничего бы сделать не смог. После всего, что он видел в этот день, это оказалось последней каплей. Щемящее отчаяние и ярость раздирали его сердце, словно когтистая лапа дикого зверя. Он смутно, словно сквозь туман, слышал ружейную стрельбу, но не двигался с места.

— Ты видел, что со мной… — проговорил Нияз. — Теперь иди. Я еще смогу… пострелять… это их сдержит… ненадолго. Иди в джунгли… там женщины… подумай о…

Винтер — Лотти — Лу Коттар… Если бы не они, Алекс был бы у реки уже час назад или даже раньше. Но это не получилось. Сколько они проживут, если он погибнет? Он оставил госпожу Холли одну, умирать медленной смертью. Он был вынужден так поступить из-за этих трех женщин. И из-за моста. Но моста больше нет. Он перекрыл хотя бы одну дорогу на Оуд и этим самым, ценою жизни своего друга, выторговал немного больше времени. Только самую малость, ибо было много других дорог. Винтер — смелая женщина. Лу Коттар — тоже. А в Оленьей башне есть боеприпасы и некоторый запас еды. Еще раз, на один миг, он ясно увидел перед собой лицо Винтер у грубой каменной стены сумрачной комнаты, так же ясно, как в саду Алисы Бэттерсли. Но теперь это для него ничего не значило. У нее должен быть шанс выжить. Он не оставит Нияза умирать в одиночку, как оставил госпожу Холли. Алекс осторожно опустил руки, положив Нияза обратно и, поднявшись на ноги, закрыл на засов заднюю дверь и опустил ставни на обоих окнах, заперев их на железные задвижки. Он тщательно зарядил все мушкеты. В комнате был глиняный кувшин с водой. Перешагнув трех лежащих в страхе, связанных людей, он взял маленькую медную чашу и, наполнив ее водой, принес Ниязу. Он аккуратно поднял его за плечи, глаза Нияза во мраке сузились — он пытался разглядеть, кто это. Выпив глоток воды, он снова настойчиво проговорил:

— Уходи!

— Мы уйдем вместе, — ответил Алекс. — Разве не сказано, что «смерть в компании друзей — праздник?»

В толстую деревянную дверь ударила пуля, а другая щелкнула по каменной стене. Он посмотрел на Нияза и улыбнулся, и тот ответил своей старой беззаботной ухмылкой, с которой он встречал любые удачи и неудачи в жизни за все двенадцать бурных лет, которые они знали друг друга, и сказал ясным, сильным голосом:

— Так лучше. Нехорошо жить с сердцем, разделенным на две части, как у меня. Если бы не ты, я бы пошел за другим человеком, Маулви из Файзабада. У нас была хорошая жизнь, Сикандер Дулкса, хорошая жизнь, и хотя ты неверный и поэтому обречен попасть в ад, ты был мне словно брат. Подними меня, брат, сейчас будет хороший бой… — Его голос ослаб, и тут же он начал бредить, произнося имена, странные обрывки фраз, и Алекс понял, что Ниязу виделось, будто он снова при Моднее наблюдал начало артиллерийского обстрела Кальсы, ожидая приказа атаковать. Внезапно он рассмеялся и, поднявшись на руках Алекса, словно вставал на стременах, он громко выкрикнул боевой клич, с которым шел в атаку: — Мабаш байям! Даура! Даура! Да… — Захлебнувшись от потока крови, хлынувшего изо рта на одежду и руки Алекса, он упал и замер, затихнув навечно.

Мушкетная пуля попала в оконную ставню, и по комнате разлетелись мелкие щепки. Вокруг заставы слышались выкрики и выстрелы, и лежавшие на полу связанные начали корчиться и стонать от ужаса, когда вторая пуля пробила ставню и ударилась в стену над их головами, но Алекс не двигался. Он стоял на месте, держа на руках тело Нияза. В его голове не было ни единой мысли, он чувствовал полную опустошенность. Казалось, шум вокруг заставы исходил откуда-то издалека и не имел к нему никакого отношения. Он пришел в себя только тогда, когда пуля, пущенная с близкого расстояния, пробила дверную панель и прошла в дюйме над его плечом.

Он очень осторожно положил Нияза. Заметив кувшин с водой, он жадно напился, а то, что осталось, вылил себе на голову и шею. Он не знал, сколько людей было снаружи. Десять? Двадцать? Конечно, в конце концов они должны были его одолеть, но он мог посчитаться с некоторыми из них, пока на заставе не кончатся патроны. У него еще был запас патронов для винтовки. Он поднял револьвер Нияза и перезарядил единственный стремянный патрон в барабане. Винтовка, два револьвера, пять мушкетов. Полный карман патронов. Он может продержаться час, может быть, даже и дольше…

В душной комнате стояли две индийские кровати с веревочной сеткой, и он положил Нияза на одну из них. Поднял винтовку, зарядил ее и, перейдя к окну, поднял засов ставни и открыл ее. Менее, чем в десяти ярдах, стояли двое сипаев, и он, оставив винтовку и выхватив из кобуры револьвер, открыл огонь, убив одного и ранив другого.

Около пяти часов Алекс израсходовал последний патрон и бросил на пол бесполезный револьвер.

В запертом каменном доме стояла невыносимая жара, и Алекс испытывал адскую головную боль и резь в каждом мускуле. Солнце уже спускалось за вершины деревьев, но стены дома были горячими. Трое связанных людей, лежащих у стены, перестали корчиться и стонать, и он не знал, умерли ли они от страха, от жажды или от пуль. Он снова закрыл ставню, сел на индийскую кровать подле Нияза и, прислонив голову к стене, стал ждать, наблюдая, как солнечный луч, проникавший сквозь пробоину в ставне, медленно ползет по полу и поднимается по стене. Его одолевали странные, разрозненные мысли. Какое-то время снаружи стояла тишина.

Но он знал, что ждать осталось недолго, когда до тех, кто снаружи, дойдет, что у него кончились боеприпасы. До сих пор он отвечал на каждое их движение выстрелом, и им было слишком опасно наступать через открытое, простреливаемое пространство, но как только они заметят, что на их передвижения он не реагирует, то сделают соответствующие выводы. Он услышал топот лошадей на Лунджорской дороге по направлению к реке и понял, что они остановились где-то у заставы. Подкрепление? Он задавался вопросом, как скоро прибудут мятежные полки. Теперь они должны были уже подойти. Если только (что маловероятно) кто-то прискакал к ним и сообщил, что мост разрушен и им нет смысла двигаться этим путем. Ему хотелось знать, как дела у Юзафа, была ли операция по разрушению дороги на Хазарибаг столь же успешной, как и взрыв моста. Она должна была удасться — ведь они так тщательно ее разработали. Он надеялся, что Юзаф проявит терпение и дождется, когда все пушки и фургоны окажутся на заминированном участке дороги. Тогда не только дорога оказалась бы запертой, но одновременно противник лишился бы значительной части оружия и боеприпасов. Двинутся ли они в этот день или будут ждать до тридцать первого. Взрыв мятежа произошел раньше времени, из-за насмешки какой-то проститутки, а теперь этот взрыв распространяется повсеместно, словно кто-то, как и он на мосту, заложил соединенные между собой заряды, и теперь уже идет цепная реакция.

В раскаленной комнате воняло потом, мочой, черным порохом, орехом бетеля и кровью. Алекс прикрыл лицо Нияза его тюрбаном и сложил безжизненные руки на груди. Они уже начали коченеть. Должно быть, уже вечерело. Он повернул индийскую кровать так, чтобы мертвый лежал головой к Мекке. Воды больше не было, и он не мог омыть его, как это предписано ритуалом. Но он оттер ему руки своим носовым платком и прочел слова заупокойной молитвы над мертвым телом, ибо, кроме него, для Нияза это сделать было больше некому:

— Пусть господь Бог, безграничный в своем милосердии, одарит тебя истинным словом, пусть поведет он тебя тропой совершенства, пусть он даст тебе познать его и его пророков. Пусть милосердие Господа будет всегда над тобой. Аминь… О, великий и славный Бог, мы покорно просим тебя, пусть земля будет пухом для раба твоего, а душу его забери себе, и с тобой она обретет милосердие и прощение.

Эти слова сопровождались глухим эхом в стенах наглухо закрытого помещения, а когда он закончил, тишину нарушило лишь жужжание мух. Алекс снова уселся на кровать, и в тот самый момент издалека до него донесся слабый звук взрыва. Через одну-две секунды раздался еще один взрыв, а потом и третий.

«Юзаф!» — довольно подумал Алекс. Хазарибагской дорога больше не было, а вместе с ней была уничтожена и большая часть сутрагунджского арсенала, ведь зарядов, которые они с Ниязом и Юзафом заложили, не хватило бы для такого взрыва, чтобы его грохот донесся даже сюда. Это взорвался фургон с боеприпасами. Он прислонился к стене и закрыл глаза.

Снаружи заставы раздался голос, призывающий находящихся внутри сдаться. Алекс не ответил. Ободренные тишиной, нападавшие стали бить прикладами в двери и ставни. Через некоторое время последовал другой звук — как будто что-то волокли по земле. Вокруг маленького дома слышались шаги и голоса. Неожиданно Алекс понял, что они делали: обкладывали дом дровами и сухой травой. Они готовили погребальный костер ему и Ниязу. Ну что же, пусть будет так. Он уселся поудобнее у стены, и в этот момент один из людей на полу зашевелился и застонал.


Этот звук вывел его из оцепенения и напомнил ему, что в доме был не только он с Ниязом. Там были еще трое, и он не мог позволить, чтобы их сожгли заживо.

— Подождите немного, — громко сказал Алекс, — подождите… — он поднялся на ноги и, подойдя к двери, услышал торжествующий голос:

— Разве я не говорил — это сахиб. Там белые люди!

Он понял, что говорил по-английски, но они не знают, кто внутри.

Голос человека, стоявшего возле двери, громко спросил:

— Кто это? Кто там внутри?

Рука Алекса отпустила засов, так как он узнал этот голос. Он прислонился к двери, чтобы не упасть, и сказал:

— Это я, Рао-сахиб. Пусть твои палачи отойдут, потому что здесь еще трое человек, связанных по рукам и ногам. Они не участвовали в этом. Ты не можешь сжечь их заживо. Я выйду.

У Кишана Прасада перехватило дыхание:

— Кто еще с тобой?

— Никого, кроме Нияза Мухаммед Хана. Он мертв.

Он услышал возгласы, шарканье ног и яростный окрик Кишана Прасада:

— Назад! Назад, я сказал!

Алекс услышал, как люди за дверью с ворчанием и возражениями нехотя отступили.

— Теперь открывай, — сказал Кишан Прасад. Алекс подобрал с пола пустой револьвер, машинально засунул его обратно в кобуру и, с трудом расправив плечи, открыл засов и распахнул дверь.

Кишан Прасад долго смотрел на него, затем переступил порог и быстрым взглядом окинул маленькую комнату. Он снова посмотрел на Алекса, а затем повернулся и, заслоняя собой узкую дверь, обратился к людям, которые Алексу не были видны:

— Здесь только один белый, другой человек мертв, а трое, которых они связали, живы. Этого сахиба я знаю, потому что однажды он спас мне жизнь, рискуя собственной. И я говорю, он свободно уйдет отсюда целым и невредимым. — Отойдите. В ответ раздались протестующие выкрики и ропот:

— А как же Нира Лал, которого убили? А Дули Гукул, а Судху и Жаграж и многие другие? А Мохан с перебитой ногой? Это англичанин. Убить его! Убить!

Кричавшие подступали, но Кишан Прасад не тронулся с места, стоя в узком проеме. Его громкий голос перекрыл возгласы недовольных:

— Я — брамин, и если вы хотите убить этого человека, то вам сначала придется убить меня.

Рокот мгновенно стих, и люди отступили. Они были индусами, а для них убийство Брамина было неслыханным святотатством, обрекающим их на самые страшные муки в аду и превращающим их в вечных изгоев, в неприкасаемых.

— Иди, — сказал Кишан Прасад, обернувшись через плечо к Алексу. — Двигайся за мной и беги в джунгли. Большего я сделать не могу. Долг оплачен.

— Рао-сахиб, — устало проговорил Алекс. — Если бы в этом револьвере оставался хотя бы один патрон, я бы сейчас застрелил тебя за то, что было сегодня сделано, благодаря таким людям, как ты.

— Может быть, еще будет возможность, — ответил Кишан Прасад. — Теперь, иди…

Он вышел из дверного проема, держась между Алексом и группой разъяренных людей, стоявших на дальнем конце веранды, а Алекс отступал за его спиной, одной рукой держась за стену. Добравшись до конца веранды, он спрыгнул, укрывшись за углом дома, развернулся и побежал к джунглям за заставой и хижинами. Он слышал, как за его спиной раздался возмущенный рев, и над его головой просвистела одинокая пуля. А потом он уже был в высокой траве. Свернув параллельно дороге, он бежал, натыкаясь на кусты, держась, насколько возможно, ближе к дороге. Он решил, что преследователи подумают, будто он устремился прямо в пустые джунгли, вместо того чтобы повернуть обратно к Лунджорской дороге. Они будут следить, когда он пересечет дорогу, и не будут искать его на дальнем участке, поэтому ему надо как можно скорее незаметно перейти через нее. Он пробрался в густые заросли колючего бамбука и залег, прислушиваясь к звукам, свидетельствующим о погоне. Выстрелов больше не было, и, хотя он слышал выкрики, они, казалось, звучали все дальше и дальше, что подтвердило правильность его предположения, и теперь они прочесывали джунгли перед заставой. В его сторону они не шли, а через какое-то время он услышал топот копыт на дороге, пролегавшей ярдах в десяти от его укрытия. По крайней мере, два человека возвращались в Лунджор, и до него донесся громкий и злобный голос одного из них:

— В чем дело? Реку он переплыть не может, а пищи и оружия у него нет. Он будет медленно умирать в джунглях. Я отправляюсь в Дели, это место как раз для таких, как… — Голос его затих вдалеке.

Когда Алекс решил, что они уже достаточно далеко отъехали, он с неимоверной осторожностью выполз к дороге и долго лежал у обочины, не решаясь перейти на другую сторону. Он отошел примерно ярдов на шестьсот от заставы, но дорога здесь была прямая, как стрела, на протяжении мили или даже больше, и за ней наблюдали люди на заставе. Он не должен был обнаружить себя. Пока она была пуста с обеих сторон, но он не видел движения людей на заставе.

Солнце тронуло верхушку джунглей и стало прятаться за ними. В кустах за Алексом прокричал павлин. Появился еще один всадник, скакавший к реке, поднимая целые облака пыли. И вдруг все стало очень просто. Всадник поравнялся с ним, и…

Глава 42

В храмах города Лунджора завывали рожки и блеяли раковины. Били барабаны и вздымались в воздух ракеты, а мародеры радостно носились по улицам, выкрикивая новости, что весь Индостан навсегда освободился от господства «Компании белого человека», что все англичане убиты и вернулись дни обычного величия. На них были украденные наряды, они демонстрировали награбленные вещи и хвастались, скольких белых они перерезали. Они строили грандиозные планы на будущее и до драки спорили, кто будет губернатором, генералом или капитаном в той или иной провинции или армии.

В миле от Лунджора, в военном городке царило безмолвие и запустение. То здесь, то там еще догорали бунгало, и одинокие фигуры все еще рыскали по домам в поисках какой-нибудь добычи, которую могли просмотреть во время длившейся весь день оргии убийств и грабежа. Но когда сгустились вечерние сумерки, мертвецы, оставшиеся лежать в городке, навеяли даже на бандитов суеверный страх. Подпалив еще несколько бунгало, они поспешно сбежали, в надежде, что ночной ветер, раздув пламя, завершит их грязное дело.

Когда стало известно, что мост взорван, сипаи, которые должны были выступить в Оуд и занять провинцию, повернули на запад, к Дели, покинув свое расположение. В безмолвной резиденции, в нижних садах и темных комнатах, повсюду лежали мертвецы, и в сладком, пьяном забытье там же валялся комиссар Лунджора, а в четверти мили от этого места, в джунглях за ущельем, наконец, умерла госпожа Холли.


Для шакалов, гиен, воронов, коршунов и грифов с голыми шеями начинался многодневный праздник. Ведь были еще и другие мертвецы на равнине, простиравшейся к Хазарибаду. Узнав о мятеже в Лунджоре, взбунтовался гарнизон в Сутрагундже и, перебив своих офицеров, захватив казну и арсенал, двинулся по дороге на Хазарибаг (как и планировал Кишан Прасад со своими друзьями) на соединение со своими собратьями мятежниками, чтобы вместе идти на Оуд. Они взяли пушки и фургоны, нагруженные порохом и патронами, и Юзаф поджидал, когда эти пушки и фургоны окажутся между двумя отмеченными точками дороги. Тогда он выстрелил по цели, которую ему установил Алекс. И с первого выстрела он не промахнулся, так как однажды он сказал Ниязу, что должен попадать в цель с первого раза, потому что второго может не быть. Заряды подрывались один от другого по цепочке на отрезке в четверть цели, и фургоны с боеприпасами рвались с грохотом, слышным более чем за десять миль. И когда дым рассеялся, а пламя погасло, дороги больше не было, а на то, что от нее осталось, было даже страшно смотреть.

Юзаф подождал, пока сгустятся сумерки и в траве и кустах послышится крик куропаток, пока последний из сипаев сутрагунджского гарнизона, который еще мог двигаться, не исчезнет в направлении, откуда пришел, и пока на разбитой дороге не прекратится всякое движение. Тогда он хлебнул воды из фляги, закусил холодной пищей, и пятясь, выполз из своего укрытия между скалами.

Он не стал возвращаться в Лунджор, а пошел на запад, направляясь, словно возвращающийся домой голубь, к северо-западной границе. Как он слышал от Нипаля, Джана Ларрина и Дели-сахиба, разведчики, по крайней мере, теперь будут полностью обеспечены работой, а у него было много друзей среди разведчиков. Кто знает, может быть, они уже идут на штурм Дели. Если так, то он присоединится к ним.

Он закинул винтовку через плечо, как принято на границе, и пошел в сторону красного диска заходящего солнца. Винтер и Лу Коттар слышали слабые, продолжительные выстрелы на подступах к мосту и глухой рокот взрыва. Перестрелка продолжалась всю вторую половину дня, и они сидели настороже, гадая, что это могло означать.

В какой-то момент Винтер отчаянно схватила дробовик, который Нияз оставил на полу в верхней комнате и решительно воскликнула: — Я пошла. Это, должно быть, неподалеку, он сказал, что не больше, чем в миле отсюда. Я… я должна помочь. — Лу Коттар отобрала у нее ружье.

— Он не сказал бы тебе за это спасибо, — заметила она, и Винтер сама понимала это.

Чтобы хоть чем-то заняться, они стали придавать помещению некое подобие жилой комнаты. Однажды Алекс и Нияз провели в Оленьей башне две недели, охотясь в окрестностях, и кое-как обустроились. Комната была большой и квадратной, с трех сторон без окон. Четвертая сторона представляла собой три арки с конюшнями, на двух из которых сохранились фрагменты резного рисунка.

Через них можно было выйти на плоскую крышу, окаймленную низким, разрушенным парапетом.

В одном из углов комнаты обнаружилось несколько тростниковых штор, и хотя две из них оказались попорченными термитами, остальные были в относительно приличном состоянии, и Лу Коттар повесила их между колоннами, чтобы спастись от мух и москитов. Они отгородили также шторами часть помещения для Алекса. При этом они были убеждены, что он уже не вернется, но тем не менее сделали это, наперекор всем страхам и опасениям. Бамбук и сухая трава явились материалом для примитивных, но эффективных метелок. Они мели, чистили, скребли, вытирали пыль в отчаянной попытке чем-то заняться, чтобы не думать о том, о чем было невыносимо думать. О госпоже Холли, оставленной в джунглях умирать в одиночку. О прекрасной головке Делии Гарденен-Смит с выпученными глазами и открытым ртом, катившейся по доскам моста через ущелье. И о том, что случилось с теми многими другими, кого они знали и кто не успел скрыться от лунджорского погрома. Сколько их погибло? Сколько, если такие еще есть, прячутся и уходят от погони, как и они, но не имеют такого убежища, как это! Думать об этом не имело смысла. Думать о них значило погрузиться в зыбучие пески паники и ужаса. Лучше всего было занять себя игрой в домашнюю жизнь, и они были благодарны Лотти за то, что она нуждалась во внимании и уходе, и, чтобы не напугать ее, они сами не должны были показывать страха.

Лу Коттар, стоя на краю крыши у осыпавшегося парапета, заметила невдалеке реку и сказала, что сходит за водой. Взяв глиняный сосуд, который Винтер опустила за ней по веревке, она принялась искать, пробиваясь сквозь джунгли, путь к реке, протекавшей, как ей показалось, так близко, но до нее пришлось долго добираться. Она отсутствовала более часа, и Винтер встретила ее с несказанным облегчением.

— Прости, — извиняющимся голосом проговорила госпожа Коттар, — но там такие заросли, что на обратном пути я заблудилась, хотя это так близко! Когда мы снова пойдем, надо будет пометить путь. Надо поднять как-то воду наверх. Я не могу взбираться с ней по лестнице.

Винтер жадно пила, а Лу Коттар в это время наполнила водой маленькую ржавую жестянку и выдавила туда для Лотти сок диких тыкв и ягод.

— Я купалась, — объяснила Лу Коттар, завязывая мокрые волосы, — это было великолепно. Берег очень крутой, на этой стороне нет отмелей, но там есть место, где река заходит за дерево, образуя маленький пляж, и я держалась за корни. Ты тоже сходи, пока не стемнело. Темнеет очень быстро, солнце зашло и… — она прервалась на полуслове, словно забыла, что хотела сказать. Солнце опустилось на верхушки деревьев, и уже некоторое время не было слышно выстрелов. Они обменялись взглядами и отвернулись друг от друга, ничего не сказав, потому что обе думали об одном и том же — Алекс наверняка погиб.

«Теперь мы должны рассчитывать только на себя, — думала Лу Коттар. — Нам придется самим из этого выбираться, если есть какой-нибудь выход, жалко что с нами Лотти, с ней нам придется тяжело. Интересно, узнает ли Джош, что случилось? Интересно! Нет. Не буду об этом думать. Не буду!»

«Он погиб, — думала Винтер. — Если бы он остался в живых, он бы пришел. Мост уже несколько часов, как взорван, несколько часов. А я обозвала его трусом, посчитав, что ему следует остаться и быть убитым в резиденции, вместо того, чтобы сделать что-то существенное и погибнуть у моста. Зачем я это сказала! Как бы мне хотелось, чтобы он знал, что я на самом деле так не считаю. Как бы мне хотелось тоже умереть; быть мертвой намного проще. Но здесь Лотти и госпожа Коттар. И… и, может быть, где-то есть еще кто-то. Или они все мертвы?»

Конвей наверняка мертв. По крайней мере, он был не в том состоянии, чтобы спасаться. Странно, но при мысли, что он был ее мужем, а теперь мертв, она ничего не ощущала. Единственным чувством было глупое сожаление, что она не извинилась перед Алексом, а все остальные притупились. Как-то Алекс рассказывал ей, что, когда в тебя попадает пуля, ты чувствуешь лишь тупой удар, боль наступает позже, когда в рану попадает воздух. Пока еще воздух не проник ей в голову и сердце, поэтому боли она не ощущала. Только онемение. Нарушив гнетущую тишину, издалека донесся слабый звук одиночного выстрела, и обе женщины, как по команде, повернули голову и стали прислушиваться. Но больше выстрелов не услышали. Это был, может быть, заключительный аккорд.


— Я пойду постираю в реке одежду Лотти, — отрывисто сказала Винтер, — и свою тоже. Все высохнет за час. — Она сняла свое порванное, пропитанное пылью платье и завернулась в длинный кусок бледно-голубого хлопка, который они нашли свернутым в рулон среди прочего хлама. Получилось короткое, но настоящее сари, она обернула его, как это делают индийские женщины.

— Знаешь, — задумчиво произнесла Лу Коттар, — ты почти можешь сойти за индианку, если еще немножко загоришь. У тебя похожий цвет волос и глаз. Это может пригодиться.

— Мне надо еще научиться ходить босиком, — ответила Винтер.

— Нам это придется обеим, — угрюмо согласилась Лу Коттар и пошла собирать белье Лотти для стирки. Они связали одежду в узелок, и Винтер, прихватив заряженный револьвер, спустилась по веревочной лестнице. Джунгли, весь день такие тихие, с наступлением сумерек начинали оживать. В сухой, золотистой траве что-то шелестело, а в кустах на все лады разливались и щебетали птицы. На низкий сук дерева вспорхнул павлин, и его великолепный хвост, переливаясь заиграл в лучах заходящего солнца, а из густой травы на Винтер нежным испуганным взглядом уставился олененок и поскакал к реке.

Пробираясь сквозь заросли сухой травы и ползучих растений, она напряженно прислушивалась, и хорошо помня утреннюю встречу с тигром, держала револьвер в руке, хотя и мало верила, что ей придется им воспользоваться. Выстрелы и взрыв моста распугали всех крупных животных на несколько миль вокруг, и после жары и мытарств всего сегодняшнего ужасного дня нельзя было устоять, чтобы не окунуться в прохладную воду.

Когда она подошла к реке, при свете заката вода показалась золотой, а дальний берег был уже темным. Вода была мягкой, словно шелк, и невозможно было поверить, что под этой безмятежной гладью таились грозные предательские течения. Она мягко плескалась между оголенных корней громадного дерева, подмытого течением, намыв маленький отлогий пляж под отвесным берегом.

Что-то с громким всплеском проскользнуло по воде, и Винтер отпрянула, с внезапным ужасом вспомнив труп, вытянутый из-под воды возле моста пару месяцев назад, и слова пожилого джентльмена, который сказал: «Это крокодил, живущий у моста». Но это оказался лишь кусок земли, обвалившейся с берега, так как она ясно видела почву и траву, которые пронеслись перед ней с поразительной скоростью. Мост находился в миле вниз по течению, и маленький пляж казался достаточно безопасным местом. Она осторожно спустилась с крутого берега и, размотав свое импровизированное сари, сунула его и узел с грязной одеждой в развилку между корнями дерева и опустилась в воду.

Это было необыкновенно приятное ощущение, и она лежала у отлогого берегового выступа, а река струилась по ней, смывая весь жар и боль с усталого тела. Ее волосы распустились и походили на водоросли, а звук, издаваемый течением, скользившим между корней, напоминал какое-то мягкое убаюкивающее бормотание. Она не знала, сколько времени так пролежала, без движения, с закрытыми глазами, не думая ни о чем, и вдруг ей в голову начала закрадываться мысль, что было бы просто, совсем просто и приятно отдать себя во власть плавного течения и скользить вместе с ним вниз, в прохладный мрак глубины. Жить было больше незачем, она очень устала… Но лишь она только подумала об этом, как голос журчащей воды, обволакивающей ее, изменился, и она услышала другой голос, измученный, шепчущий голос, который сказал ей этим утром… «ее мама была добра ко мне. Вы ей кое-чем обязаны. Уходите дорогуша, теперь уж поскорей…»

Дорогая госпожа Холли! Умерла ли она? Или до сих пор лежит в страхе и одиночестве? «Она была смелее меня, — подумала Винтер. — Смелее всех нас. Я бы не смогла так поступить. Я должна оставаться в живых, сколько смогу, из-за Лотти… и госпожи Холли, потому что Лотти нужна будет помощь. А больше жить незачем…»

Она повернула голову в сторону отмели и открыла глаза. Небо и река уже были не золотистыми, а розовыми, а листья и цветы дерева, возвышавшегося над ней, резко вырисовывались на этом фоне. На дереве что-то шевельнулось. Это был зеленый попугай с алым клювом и сине-зеленым хвостом… И сразу же в памяти возник Гулаб-Махал, волшебный сад ее детства. Четкий рисунок цветов и листьев и ярко окрашенные птицы, летящие в сторону заката. Все это четко запечатлелось в ее памяти, как какое-то светлое обещание на все последующие безрадостные годы жизни.

Шепот воды уже больше не был голосом госпожи Холли — это был голос старой Азизы Бегам, в сумерках рассказывавшей ей сказки про старинное обещание Зобейды: «Когда-нибудь мы вернемся в Гулаб-Махал, и все будет хорошо…» В конце концов, было и что-то еще, ради чего стоило оставаться в живых. Когда-нибудь она доберется до «Дворца роз». Она слишком долго от всего отказывалась. При этой мысли она неожиданно почувствовала прилив новой энергии и, встав на ноги, встряхнула мокрыми волосами, достав узел, выстирала разодранную, перепачканную одежду. Закончив стирку, она вылезла на берег и намотала на себя самодельное сари, оставив волосы распущенными.

В джунглях прокричал павлин, и его клич перелетел через реку, и на дальнем берегу отозвался другой. «Пи — ор… Пи — ор… Пи — ор!» Казалось, этот крик еще больше усугубил безмолвие тихой реки и густых джунглей, простиравшихся на многие мили, и казался погребальным плачем над всеми мертвыми, которые еще были живы, когда всходило это самое солнце. Дикая, непереносимая боль пронзила Винтер. «Попал воздух», — вспомнила она, взяв в руки мокрый узел и револьвер и, поднявшись, пустилась в обратный путь к Оленьей башне, словно слепая, наталкиваясь на кусты и деревья.

Она пробыла у реки гораздо дольше, чем предполагала, и теперь солнце спряталось, и быстро опустились сумерки. Она тщательно пометила свой путь, но теперь ее метки были не видны, и она не была уверена, что идет в нужном направлении. Страх сменился болью в груди, когда она пыталась припомнить вехи, оставленные на пути к реке. Затем она с большой осторожностью вновь двинулась, но, не пройдя и десяти ярдов, вновь оказалась на краю небольшой поляны.

Она услышала приближающийся шум, словно из сухого, шелестящего подлеска ей навстречу шло какое-то крупное животное. Вспомнив о тигре, она в оцепенении застыла на месте, сжимая револьвер. Звук его приближался, и теперь она уже видела, как колеблются трава и кусты на другой стороне поляны от движения кого-то, направляющегося прямо к ней. Кто это? Неужели преследователи уже так близко? Винтер припала к земле, в памяти вновь промелькнуло темное, искаженное яростью лицо человека, догнавшего и убившего кричавшую Делию. Она напрягла палец на спусковом крючке револьвера, когда заросли затрещали и расступились, и на поляну вышел Алекс. Сначала она не поверила своим глазам. Она считала его мертвым, но его появление — грязного, окровавленного, ошеломленного, но живого было для нее куда большим потрясением, чем если бы она увидела его мертвое тело. Револьвер выпал из ее руки, она вскочила со сдавленным криком и сделала быстрый шаг вперед, оставив на земле узел с одеждой.

Алекс остановился, покачнулся, и его рука автоматически потянулась к рукоятке бесполезного револьвера. Сквозь туман, застилавший глаза, он увидел стройную индийскуюдевушку, стоявшую перед ним в сумраке, и синева ее сари, и отдававшая синевой чернота ее распущенных волос слились с тенями темнеющих джунглей позади нее. Потом туман рассеялся — перед ним была Винтер. С минуту, показавшуюся вечностью, они смотрели друг на друга, затем Алекс рванулся к ней и, пока она бежала к нему, упал на колени, она подхватила его и прижала к себе, чувствуя, как его руки отчаянно хватаются за нее. Она прижала к себе его голову, качая его, как ребенка. Его волосы пахли пылью, потом и пороховой гарью, а она гладила их, шепча нежные слова, которые он не слышал, заглушая их ужасными рыданьями, которые, казалось, разрывали его тело на части. Она ощущала жар этих слез, проникающих сквозь ее тонкую одежду, и прижимала его все крепче и крепче, пока они не прекратились. Его перестало трясти, и, подняв голову, он взглянул ей в лицо. В сгущающихся сумерках она увидела, как в его глазах промелькнула странная слепая ярость, его руки опустили ее на траву и сорвали с нее тонкое хлопковое сари. Он спрятал свое угрюмое, почерневшее от дыма лицо между ее маленькими упругими грудями. После купанья ее кожа была прохладной, душистой и нежной, он неистово целовал ее и прижимался к ней все еще ноющей головой, сжимая ее все сильнее в своих объятиях… На какое-то мгновение страх и ужас первой брачной ночи вновь вернулись к Винтер. Но это не был отвратительный, развратный Конвей. Это был Алекс. Алекс!

В его объятиях и поцелуях не было ни любви, ни нежности. Это был чисто физиологический порыв, и она знала, что сейчас ее прохладное тело было для него не более, чем анестезия. Оно временно помогало ему избавиться от боли, уйти в забытье, снять непереносимое напряжение. Но для нее было достаточно, что она способна была дать ему это.

Конвей был мертв — они там все были мертвы. Все те люди, которые жили и смеялись в военных городках Лунджора и Дели. Госпожа Эбатнот, полковник Эбатнот, Делия, Нисса, а, возможно, и Амира тоже. Весь мир разорвался на куски и растворился в крови, слезах и ужасе. Но здесь, в темном лесу были только она и Алекс — руки Алекса и его губы, и его потребность в ней. Алекс, который жив…

Наконец его объятия ослабли и он замер. Небо над ними потемнело, превратившись из зеленого в синее с фиолетовым отливом, все в россыпи звезд. Звездный свет и узкий месяц придавали деревьям, кустарникам и зарослям причудливые формы, иногда в джунглях слышалось потрескивание, и из темноты ухал филин. Один раз вдали раздался отрывистый крик оленя, предупреждающий приближение тигра, а в другой раз дикий голубой бык джунглей нилга прошел через густой подлесок в каких-то десяти ярдах от них. Но Алекс спал сном человека, пребывающего в состоянии крайнего психического и физического истощения, а Винтер нежно сжимала его в объятиях, смотрела на звезды и не боялась ночных звуков, ничего не слыша вокруг. Один раз она, правда ненадолго, вспомнила про Лотти и Лу Коттар. Они, должно быть, подумали, что она сбилась с пути или с ней что-то произошло, но госпожа Коттар, видимо, побоялась звать ее или выставить сигнальный огонь из опасений быть обнаруженными людьми, охотившимися за беглецами. Они, должно быть, перепуганы, но поделать ничего нельзя. Алекс заснул, и она не стала бы его будить, даже если бы могла. Его тяжелая голова покоилась на ее груди, а вес его руки, лежавшей на ее теле, казалось, увеличивался с каждым ее вздохом, а ее затекшая рука, на которой он лежал, начала болеть. Но она лишь крепче прижимала его к себе, касаясь щекой его волос. И вот поднялся бриз, река охладила горячее дыханье ветра, и оно стало прохладным. Гуляя по джунглям с сонным мягким шелестом, бриз разогнал москитов и другую ночную мошкару и наконец убаюкал ее, и она заснула так же крепко, как и Алекс. Даже крик совы на дереве, возвышавшемся на поляне не потревожил их сон.


А в пяти милях от поляны, за ущельем, в саду резиденции завыл шакал и разбудил комиссара Лунджора. Комиссар медленно приходил в сознание, и к нему стали возвращаться знакомые ощущения: болела голова, жгло глазные яблоки, а язык казался слишком большим в пересохшем рту.

Он немного полежал неподвижно, прислушиваясь к наступившей тишине. Его голова лежала на чем-то неровном и твердом. Это не подушка, а что же это? Он попытался повернуть голову и обнаружил, что не может этого сделать не потому, что острая боль в черепной коробке, вызванная этой попыткой, не давала этого сделать, а оттого, что его щека оказалась неподвижной из-за какого-то засохшего клейкого вещества.

В ушах стоял звон, и он обнаружил, что его руки лежат на теле — на женском теле, судя на ощупь — он обнаружил оборочки и прочую дребедень. Кудряшки щекотали его лоб, и он почувствовал запах фиалок. Крисси! Должно быть, она была еще алчнее его, хотя, кто знает, если он затащил Крисси в постель и не помнил об этом. Постель? Нет, он был на полу! Крисси тоже пьяна — чертовски пьяна. Должно быть, была сногсшибательная вечеринка! А что с остальными? Он с трудом продрал глаза. Проклятье, уже утро! Хорошенькое дело!

Комната была полна горячего света. Всходило солнце. Он снова закрыл глаза и понял, что ему надо двигаться. Нехорошо, если при свете дня его застанут на полу в обнимку с Крисс Уилкинсон. Он с огромным усилием поднял голову, отлепил ее от того, что ее приклеило, и быстро взглянул в лицо Крисс Уилкинсон, на ее растрепанные волосы, слишком яркие ноздри, прежде чем боль от резкого движения вызвала у него продолжительный приступ рвоты. Он беспомощно блевал, осознавая, однако (несмотря на мучительные приступы тошноты), что жаркое солнце за окнами светит какими-то странными, колеблющимися лучами. Сочтя, что худшее позади, он поднял голову и пальцами помог открыться своим слипшимся глазам. До него начало доходить, что за окном светит вовсе не рассвет. И даже не день. Была ночь, и что-то горело. «Помещение для слуг, — подумал комиссар. — Идиоты поганые! Сами себя наказали!» Он, шатаясь, поднялся на ноги и, спотыкаясь, подошел к окнам в другом конце комнаты.

Помещение для слуг полыхало уже несколько часов, так как слуги, наворовав, кто что мог, убежали, а горящий уголек из оставленной без присмотра кухонной печи упал на свернутые в рулон циновки. Огонь разгорался медленно, и только внезапный и неожиданный ночной ветер раздул его в такой пожар, что он распространился на весь ряд хижин, сложенных из сухого гнилого дерева. Комиссар с глупым видом смотрел на блуждающее пламя. От огня у него болели глаза. Но он решил, что по такому случаю половина народа уже поднята по тревоге, и пожар скоро будет потушен. Он снова повернулся к Крисс Уилкинсон. Он должен разбудить ее и отослать домой. Не стоит нарываться на откровенный скандал. Он вдруг заметил, что находится не в своей собственной спальне, а в спальне жены. А где Винтер? Милое дело, если она заходила и наблюдала эту сцену! Он сомневался, что она бы вытерпела такое. Он проковылял обратно через комнату и свалился на колени перед безмолвной фигурой на полу. «Подъем, Крисси! Просыпайся, пирушка закончилась! Там пожар, и сейчас придут парни тушить его. Крисси!» — Он встряхнул ее. Она была очень странной на ощупь. Не теплая, пухленькая и мягкая, какой Крисс была всегда, а твердая, жесткая и холодная.

По тучному телу комиссара пробежала дрожь, и вдруг наступивший шок неожиданно просветлил его мозг. Он встал так, чтобы его тень не падала на нее, и увидел, что она мертва. Не только мертва, но и зверски изувечена. Трясущейся рукой он дотронулся до своего лица и понял, что его щеку приклеила к ее груди запекшаяся кровь из этих ран. Он что, убил ее? Он не мог вспомнить. Он ничего не мог вспомнить. Неужели он зашел так далеко, что убил ее в пьяном угаре? Хныкая, он звал ее, тормоша холодное тело. «Крисси! Крисси! Нет… неправда… не может быть… я не мог. Крисси!» Он попытался встать, но не смог и на четвереньках пополз к двери. Все двери и окна в доме были раскрыты настежь, и горящие постройки заливали все комнаты ярким светом. Добравшись до холла, он встал на ноги. У его ног в дверном проеме лицом к нему лежало тело. Это был Аладин, слуга Алекса. В его руке была сломанная сабля, так как он пытался защитить дверь от ревущей толпы убийц и уложил троих прежде, чем пал сам; дверь, которую он охранял, была вышиблена. Их тела все еще лежали здесь же, ибо обезумевшая чернь не позаботилась даже о своих мертвецах. Комиссар крепко схватился за косяк двери и, долго простояв в таком положении, трясясь, как в лихорадке, поплелся, держась за стенку, дальше.

В доме стояла гробовая тишина и, кроме мест, освещенных пожаром, там царил непроницаемый мрак. Мрак скрыл многие вещи, но мерцающее пламя выявило другие. Труп ребенка, почти надвое раскроенный ударом сабли, лежал прямо в столовой, а поверх его тела, словно пытаясь защитить его, лежала его мать, Хэрриет Камерон. Хэрриет Камерон, что она здесь делала? Комиссар уставился на нее остекленевшим взглядом. Ведь она никогда не ходила на его вечеринки, — чересчур щепетильна. Хэрриет Камерон. Это был сон — отвратительный кошмар. Ему следовало пробудиться. Это, наконец, наступила белая горячка! Он больше никогда не прикоснется к спиртному. Ему следует переделать себя (оставить наркотики, женщин, выпивку). Перевернуть эту страницу. Господи! Что же это?.. Голова без тела! Голова капитана Вордла, ухмыляющаяся ему — белые зубы сверкают в мерцающей свете, выпученные остекленевшие глаза смотрят в упор на него… а безголовое тело в ало-золотой форме растянулось в ярде за ней…

В безмолвных разгромленных комнатах, где плясали черные тени и мерцали отблески огня, обитали мертвецы. В каждой комнате были кровь и тела, тела… Окоченевшие холодные тела женщин и детей, погибших с открытыми ртами и широко раскрытыми от ужаса глазами. Казалось, их рты продолжали кричать, а в мертвых глазах застыл ужас. Пожилые, верные, любящие няни, отдавшие жизни, пытаясь защитить своих питомцев.

Мужчины, темные и белые, на лицах которых застыли ярость и жажда крови.

Комиссару казалось, что их глаза в упор смотрят на него, а их рты что-то беззвучно ему говорят. Он вышел из дома, чтобы избавиться от них, но они были и здесь. Конечно же, это был сон! Вот почему было так тихо, вот почему ничего не двигалось, кроме мерцающих огней и теней. Но три звука он слышал ясно: треск огня, звук своих собственных шагов и свое собственное прерывистое дыхание!

Опаленная трава газона и опавшие листья шелестели под его ногами и он споткнулся обо что-то, что когда-то было госпожой Гарденен-Смит. Грабители сняли с нее всю одежду и непристойность ее дородного тела, вытащенного из кустов жасмина, в которых она пыталась спрятаться, показалась ему безумно комичной, и он пронзительно громко расхохотался, считая что бренди вызвал в его мозгу столь неуместный образ госпожи Гарденен-Смит, лежащей голой на его газоне.

Но при звуках этого дикого истерического хохота, наконец, что-то пошевелилось.

Это были три неловкие крадущиеся тени — гиены, привлеченные запахом мертвечины, отведав огня, убежали в тень через газон. От этого зрелища, как и от звука собственного смеха, комиссара прошиб холодный пот, и он, упав на колени возле обнаженного трупа, дотронулся рукой до холодной плоти. Нет, это был не сон. Это было на самом деле. Они все были мертвы. Он поднялся на ноги и, шатаясь, стоял и прислушивался. Но ночь и сад, и темный дом были безмолвны, как свежая могила. Был слышен лишь шорох ночного ветра, треск пламени да его собственное хриплое дыхание. В мире живых не осталось никого, кроме него, Конвея Бартона, комиссара Лунджора.

От этой мысли леденящий ужас схватил его за горло, словно из темноты появилась зловещая рука и стала его душить. Крыша одного из дальних помещений для прислуги внезапно рухнула, взметнув язык пламени и сноп искр, и огонь начал затухать. Свет гаснет, и когда его совсем не будет, он, Конвей, останется один в темноте, один с безмолвными, окоченевшими, разлагающимися мертвецами и крадущимися гиенами. Он громко закричал, зовя Измаила, Ишана, Букса, Винтер, Алекса, но ему ответило только эхо.

Огонь стал еще слабее, и он, спотыкаясь, воя и визжа, побежал. Он упал, зацепившись за тело, лежавшее вниз лицом перед черной дырой ворот, и почувствовал, что его рука коснулась другого трупа, лежащего в темноте; он снова поднялся на ноги и с воплями побежал по дороге, ведущей в безмолвный, покинутый военный городок.


Когда с первыми лучами рассвета небо стало бледнеть, Винтер проснулась и почувствовала, что Алекс отодвинулся от нее.

Через секунду-две она медленно и сонно открыла глаза, почувствовав себя, несмотря на жесткую траву под ней и затекшую руку, чудесно отдохнувшей и полной физических сил. Алекс поднялся и стоял над ней, его профиль темнел на фоне сереющего неба, и хотя было еще недостаточно светло, чтобы рассмотреть выражение его лица, она поняла, что он хмурится.

Он смотрел на нее, а она наблюдала за ним с болезненным чувством собственника. Посветлело, и лес вокруг ожил, наполнился разнообразными звуками. Присмотревшись к Алексу, Винтер заметила, что рукава и грудь его разодранного мундира черны от запекшейся крови, и ее вид моментально заставил ее вскочить на ноги. «Алекс, ты ранен, ты ранен!» — испуганно проговорила она, взяв его за руку.

Алекс медленно повернул голову и так взглянул на нее, что ее рука сразу же опустилась.

— Нет, со мной все в порядке, — сухо проговорил он.

— Но… но ведь ты весь в крови!

— Это не моя, — сказал Алекс ровным, лишенным выражения голосом. — Это кровь Нияза. Он мертв. — Он посмотрел на свой окровавленный, выцветший мундир и стал стаскивать его. Он снимал его медленно и с трудом, словно у него онемели мышцы. Мундир упал на траву. Кровь пропитала и рубашку, и, увидев это, он с чуть заметным отвращением нахмурился и отвернулся, глядя на реку. Спустя несколько секунд он, не поворачивая головы, произнес:

— Сожалею, что вчера так вышло.

Его голос не выражал ни сожаления, ни жалости, разве что чуть заметное отвращение, с которым он смотрел на окровавленную рубашку, и сердце Винтер сжалось от той же привычной боли, которую она так часто испытывала, когда смотрела на Алекса.

«Сожалеешь, мой дорогой, — подумала она. — В самом деле. Не сожалей, любовь моя ненаглядная. Все, что угодно, только не это! Любовь моя, любовь моя ненаглядная».

Ей отчаянно захотелось обнять его и сказать, что она любит его и что никакие ужасные беды и огорчения, которые произошли или еще произойдут, не значат больше ничего. Но она знала, что не может этого сказать. Он не хотел это слышать, и он бы не понял этого.

Она расправила край голубой материи, лежавшей на траве, и обмотала ее вокруг своего стройного тела. Движение оживило ее затекшую руку, но вызвало боль, от которой она с легким стоном вздохнула. Алекс услышал этот тихий звук, но понял его по-своему. Она видела, как он вздрогнул, но не обернулся.

— Я спущусь к реке, — сказал он, — ненадолго. Оставайся здесь.

Он исчез в джунглях, а Винтер прислушивалась к его шагам, пока они не смолкли. Потом она подняла его сброшенный мундир. Он ему пригодится, и она сможет отстирать пятна. Когда она вытряхивала его, из одного кармана что-то вывалилось — маленький сложенный кусочек бумаги. Она подняла его и машинально развернула. Это была ее записка — одна из тех, которые она писала ему, когда он вернулся из Лакноу, и которые Юзаф относил ему в лагерь. Он сохранил ее. Она долго смотрела на нее, а затем аккуратно сложила и вернула на место. С каждой минутой становилось все светлей, и на деревьях начали верещать птицы. В воздухе уже ощущалась жара предстоящего дня, словно еще невидимое солнце, находящееся далеко за линией горизонта, давало своим дыханием предупредительный сигнал.

Винтер завязала узлом спутанные волосы и подняла с земли свой револьвер и узел с бельем. Как и прошлым вечером, тишину нарушили какие-то птицы. Попугаи с криком слетали с деревьев к реке, и другие пернатые обитатели джунглей приветствовали рассвет.

Наконец вернулся Алекс. Очевидно, он искупался в реке, так как был снова чист. На его лице больше не было пыли и пороховой гари, а на руках — запекшейся крови. Его волосы были черны и блестели от воды. Он выстирал свои брюки и рубашку и опять надел их. Влажная материя облегала его стройное сильное тело. Но она уже начинала подсыхать. Он взял у Винтер револьвер и узел с бельем и спросил:

— Что вы делали с Лу Коттар и Лотти? Что ты здесь делала вчера вечером?

— С ними все в порядке, по крайней мере… по крайней мере, я так думаю, — сказала Винтер, следуя за ним. — Я ходила на реку искупаться и заблудилась.

Они отправились в обратный путь. Алекс явно знал потаенные тропки в джунглях, так как он не колеблясь шел вперед, пока перед ним внезапно не открылся черный вход в Оленью башню.

Из разрушенного строения не доносилось ни звука. Он пошарил в темноте зарослей — веревочной лестницы не было. Тогда он мягким голосом спросил:

— Лу, с тобой все в порядке?

Над его головой раздался звук, будто кто-то там встал и, затаив дыхание, прислушивался.

— Алекс! — вскрикнула Лу и спустила лестницу. Через две минуты они уже были наверху.

— Что с тобой было? — спросила Лу Коттар. — Я думала… — Она прислонилась к стене и разрыдалась.

Алекс раздвинул шторы, которые она повесила в арке, и вышел на крышу. Небо было ясным, а день безветренным и жарким. Высокий бамбук, окружавший Оленью башню, доходил до купола и целиком заслонял ее, и лишь в одном месте была маленькая брешь, через которую он мог смотреть на джунгли и видеть реку. Он сел на край парапета и посмотрел на маленький светящийся квадрат. Солнце уже взошло и освещало верхушки деревьев, и жара возрастала, словно кто-то настежь распахнул дверь гигантской печи.

Были вещи, о которых ему надо было подумать. Вещи, о которых он вскоре должен был думать. Но он знал, что сейчас он не может этого. Он ни о чем не мог думать. Месяцами он обдумывал проблемы, не имевшие теперь никакого значения. Он не ел двадцать четыре часа. Он даст себе день отдыха. По крайней мере, теперь он был снова чистым, что само по себе для одного этого дня казалось достижением. Он не ожидал, что будет снова чистым. Он думал, что умрет запачканным и омерзительным, и что его лицо закостенеет, покрытое запекшейся кровью, пылью и потом.

Сразу нельзя было разрешить сложную ситуацию, в которую попали три женщины, находящиеся вмести с ним в комнате. Они не могли оставаться здесь неопределенно долго, но могли пожить по крайней мере, день или два, а возможно и больше. Он с безразличием заметил, что разрушенная хижина, которая была раньше завалена на фут в сухих, увядших листьях и обломках бамбука, чисто подметена. Но мысль о трех женщинах давила тяжелым грузом на его плечи, и он старался отбросить ее прочь.

Винтер вошла в хижину и встала сзади него, луч утреннего солнечного света пробился сквозь бамбук, попав на нее. Алекс повернулся и, с удивлением окинул ее с ног до головы, как будто никогда раньше не видел. Она была по-прежнему одета в синее хлопчатобумажное сари, которое было на ней накануне. Так как ткани было недостаточно, оно не скрывало ее совершенную фигуру. Ее кожа сверкала золотистым цветом в солнечных лучах, черные волосы отливали синевой, и он подумал без всяких эмоций, что она была самым прекрасным созданием, которое он когда-либо встречал, это была прекрасная незнакомка.

Боязливое, замкнутое создание, которое он встретил в Уэйре; ребенок, страдающий морской болезнью в каюте «Сириуса»; контесса де лос Агвиларес; миссис Конвей Бартон — все они приплыли сюда. Ее настороженность и отчуждение сохранились в ней, но огромные темные глаза казались бездонными, в них не было волнения, а, наоборот, это выражение напоминало о счастье.

— Как она может выглядеть так? — подумал Алекс с раздражением. Как будто она была довольна всем, и не было никаких проблем, которые имели бы для нее значение. Было ли вообще у женщин воображение? Ничего из того, что она видела, не могло заставить ее понять, что ее жизнь сейчас зависит от всего происходящего здесь — вопросом жизни было найти место для укрытия на час или на день, а может быть и больше, а это зависело от удачи, хитрости или милости Бога.

Винтер произнесла:

— Завтрак готов.

Эта банальная фраза в подобной обстановке настолько поразила его, что он рассмеялся впервые за последние дни.

Глава 43

Лежа в зарослях джунглей у края поляны, Алекс держал в руке один конец тонкой веревки и наблюдал за неторопливым приближением павлина и его свиты. Веревка приводила в действие простую, примитивную ловушку, находившуюся на расстоянии двенадцати футов от него; в течение прошлых двух недель в нее попало несколько птиц, обитающих в джунглях — два зеленых голубя, пава, а также неосторожный дикобраз. Дикобраз оказался кулинарной проблемой, но Винтер доказала, что она разрешима, и после борьбы с ним в течение часа она подала Алексу горячее блюдо, от которого исходил приятный дух. Хиррен Минар хорошо снабжался солью и сушеным зерном, разнообразными злаками более длительного хранения, но они нуждались в свежей пище. Алекс не отваживался выстрелить из ружья, так как он знал, что звук выстрела в тихие, жаркие дни разносится далеко. У них были рыболовные крючки и лесы, которые были пригодны для использования, но он считал возможным ставить силки на птиц.

Приготовление пищи было трудно осуществимо, потому что они боялись появления дыма. В неподвижном воздухе дым поднимается вертикально над вершинами деревьев, и неизвестно, кто может увидеть его. Были, вероятно, и другие беглецы в джунглях, и охота не всегда была удачной для тех, кто нашел убежище здесь. Поэтому они готовили только с наступлением темноты или перед рассветом в нижней комнате своего жилища, где дверь была прикрыта занавеской, сделанной из травы и бамбука, чтобы избежать проникновения света, при этом воздух в лачуге был горячим и удушливым, но Винтер и Лу Коттар справлялись с этим без жалоб.

Они жили в Хиррен Минар в течение двух недель, и уже казалось, как будто они прожили здесь месяцы — даже годы. Они медленно погружались в рутину жизни, занимая себя пустяковыми домашними делами, живя удивительной сказочной жизнью в жарких, тихих, скрытых от солнечного света джунглях. Они могли быть отверженными на необитаемом острове, окруженном на тысячу миль открытым морем, но три женщины были вполне довольны жизнью. Они никогда не вспоминали о Лунджоре или о чем-либо, что случилось там. По крайней мере, не при Алексе. Он не знал, о чем они говорили, когда его там не было.

Лотти была знатного происхождения, но несмотря на это, стойко перенесла второе бегство от погрома, и хотя она постоянно говорила об Эдварде, ее затуманенный мозг принимал самую простую ложь, и присутствие Винтер и Алекса убеждало ее, что все хорошо. Жизнь в Индии очень отличалась от жизни в Англии — она принимала ее такой, какая она есть, с чужими нравами и обычаями, и когда дела Эдварда будут закончены, они смогут жить в их собственном доме снова в Мируте. Она должна быть терпеливой и не выражать недовольства.

Лу Коттар также приучила себя к терпению. Сначала этого было достаточно — остаться живой и невредимой, когда многие уже были мертвы или пребывали в постоянном страхе за свою жизнь. Но прошли дни, и она настолько привыкла к новым, необычным условиям жизни, что стремление убежать из джунглей и вернуться к цивилизации исчезли. Англичане не могли все быть мертвыми! То было чепухой. Если бы только они смогли убежать, то несомненно поняли, что жизнь может продолжаться в любом другом месте почти так же, как и раньше.

Раньше Лу жила очень легко и беззаботно, и немного тосковала по обществу и людям ее круга, по яркому свету, шуму, музыке, смеху — всему тому, что делало жизнь занимательной. Джош, вероятно, был в Калькутте, и она хотела верить, что, по крайней мере, Калькутта не была еще захвачена.

Она никогда особенно не любила своего мужа, но относилась к нему скорее терпимо, чем с любовью; они шли каждый своим собственным путем и не мешали друг другу. Но Джош устраивал ее, так как мог дать ей ту жизнь, на которую она претендовала. Она не заводила дружбу с представительницами женского пола, так как считала, что от этого мало пользы, и вдруг оказалась, в силу обстоятельств, в компании двух молодых женщин, с которыми она ничего не имела общего. Но Лу обладала здравым смыслом и бодростью духа и знала, что из-за Лотти они не могут решиться ни на что серьезное. Хотя Лотти и не была на ее ответственности, но этот факт не имел значения для нее. Она почувствовала странную нежность к этой милой девушке. Чувство, которое граничило с материнским, хотя она отвергала эту мысль. Лотти обычно раздражала ее, но она понимала, что не может ее оставить, и никто из них не мог бы так поступить.

Если бы Алекс обратил на нее хоть какое-то внимание, Лу легче смирилась бы с этой ситуацией. Она всегда считала Алекса привлекательным и интересовалась им. Но Алекс не замечал ее.

Он ничего не чувствовал, кроме ответственности, которая свалилась на него из-за этих трех женщин. Он чувствовал, как они ему мешали, он устал от Хайрен Минар. Какое облегчение он испытал бы, сколько бы он отдал, чтобы они оказались в безопасности… Но было ли такое место в стране?

За пределами джунглей, которые служили прекрасным укрытием для них и давали приют, надо было многое сделать, а для этого потребуется много сил. Дели должен быть взят. Где-нибудь за пределами Лунджора Уильям будет выполнять работу за десятерых мужчин, и Джон Николсон тоже, о нем говорили, что работая без посторонней помощи, он мог усмирить целый мятежный армейский корпус. Генри Лоуренс — в Лунджоре, а Джордж Лоуренс — в Пешаваре. Херберт Эдвардс, Алекс Тейлор, Джеймс Эббет; Хиасей, Грант, Кэмбелл, Аутрэм — и сотни других. Никто из них не остановится, и им потребуется каждая пара рук и каждый ум и сердце, чтобы спасти страну от анархии. Даже он, Алекс Рэнделл, сидел здесь связанный по рукам и ногам, чтобы защитить жизни этих трех женщин.

Если бы он смог избавиться от них! Если бы он только смог доставить их в безопасное место, он смог бы добраться до Генри Лоуренса или до войск, которые к настоящему моменту, должно быть, продвигаются в сторону Дели, чтобы атаковать его. И тогда останется только его собственный район… Но он ничего не смог сделать до сих пор. В данный момент, по крайней мере, женщины были в безопасности, и он не сможет перевезти их до тех пор, пока у него не будет более достоверных данных.

Он проспал большую часть того первого дня в Хиррен Минаре, и проснулся с волчьим аппетитом, который можно было частично утолить похлебкой из сухого зерна и отчасти рыбой, которую Лу Коттар, найдя лесы и рыболовные крючки, в течение дня поймала в мутной воде.

Он рассердился, обнаружив, что Винтер готовит над костром, который разводит в углу каменной комнаты внизу, и обвинил ее в том, что она совсем не думает, что делает, и потребовал, чтобы в будущем огонь днем не разжигали. Винтер улыбнулась ему очень нежно, как мать, балующая своего выздоравливающего ребенка. Она оправдывалась с легкостью, которая приводила Алекса в бешенство, так как она, по его мнению, не думала об опасности, которая при этом возникала. Ему придется за ними присматривать — если их предоставить самим себе, то они пропадут. Он не мог оставить их умирать.

Но Алекс оставил их одних в течение прошлой ночи и весь следующий день, и не рассказал при возвращений, где он был и что делал. Винтер, знавшая его лучше, чем Лу Коттар, даже не спросила его об этом; а Лу спросила, но не получила ответа. Алекс отправился в свою резиденцию.

В разрушенном куполе Хайрен Минар находились связанные в узел чистые вещи, и Лу Коттар, вернувшись с реки, неожиданно подошла к нему в то время, как он развешивал свою одежду, она взяла его за рукав и пронзительно вскрикнула:

— О, господи, Алекс, ты напугал меня!.. Я подумала на миг…

Алекс спросил:

— Это изменило меня настолько сильно?

— Да. Я не знаю почему… Это только одежда. Ты выглядишь слишком смуглым, и те волосы сильно отличаются.

— Это ошибка — носить искусственные волосы, — сказал Алекс, надвигая сальные волосы, которые упали на его плечи ниже чалмы, — но, к сожалению, это не помогает.

— Тебе следует отрастить усы и бороду, — сказала Лу, — тогда никто не узнает тебя.

— Мне хотелось бы отрастить свои собственные волосы, так как искусственные намного светлее, но это займет уйму времени, если понадобится. Тебе какое-то время придется побыть одной. Не зажигай огонь. — Он повернулся и пошел прочь, исчезнув в джунглях в направлении Лунджора.

Резиденция была покинута, если не считать котят и ворон, да бродячих собак, в воздухе стоял тошнотворный запах от гниющих отходов и разлагающихся трупов, над которыми жужжали тысячи мух. Невозможно было опознать погибших. Алекс собрался с силами, пытаясь найти среди них хоть какие-нибудь вещественные доказательства, чтобы узнать кто эти люди, но был вынужден оставить это; его бунгало оказался разграбленным, как и остальные, подвергшиеся ограблению. Шайку воров не интересовали напильники и бумаги, они и не думали их уничтожать. Их смущало одно обстоятельство — тело комиссара Лунджора.

Конвей Бартон лежал на полу между внутренней дверью и столом, Алекс перевернул его и, осматривая, не обнаружил на теле ни одной раны. На нем почти не было одежды, кроме халата яркой расцветки и одного тапочка, было непонятно, что он мог здесь делать и как попал сюда — по своему собственному желанию или его привели сюда силой. Но одна деталь, по крайней мере, была очевидной — он умер недавно, в отличие от остальных погибших. И по испуганному выражению лица было видно, что он умер от страха.

Опасаясь потерять много времени, чтобы выкопать могилу для такого большого, грузного человека, Алекс, собрав некоторые напильники и важные записи, закрыл дверь и оставил его.

Среди развалин резиденции или его собственного бунгало почти ничто не напоминало, что когда-то здесь кипела жизнь. Спрятав документы своей конторы под крышей заброшенной конюшни, он связал в небольшой узел самые необходимые вещи, наполнил поношенный вещевой мешок фруктами и зерном из разрушенного сада и отправился в обратный путь; стараясь избегать встреч с людьми, прижимался к стенам или укрывался в зарослях кустарника тамариска при каждом подозрительном звуке или движении.

Алекс больше не приходил на территорию, где располагались войска, и избегал ходить по этим дорогам днем.

На следующую ночь после своего возвращения из резиденции он пошел, пробираясь сквозь кустарник при свете месяца, в деревню, где жил Кашмер, его знакомый охотник. Это был огромный риск, так как Алекса хорошо знали в деревне. Но это был оправданный риск, на который надо было отважиться, так как он не мог ничего предпринять, не имея никаких новостей. Старый охотник подошел к двери своей хижины, уже зная, кто был за ней, несмотря на слабый свет звезд, так как он хорошо видел в темноте. Обернувшись, он сказал что-то находящимся внутри хижины и последовал за Алексом в ночь; они осторожно шли, пригибаясь, в полумраке среди теней пшеничного поля в течение получаса, переговариваясь шепотом.

Тремя днями позже, на заходе солнца Алекс встретил Эмира Ната и его дружков в трех милях за пределами расквартированных войск. Иногда он встречал Кашмера, иногда Эмира Ната, а однажды встретил своего друга из города, Лалу Тейкура Десса, который писал всем письма на восточном базаре; он жил в переулке, недалеко от магазина шелковых тканей Дитты Мулла, где продавались также шелковые платья и нитки. Таким образом он получал новости из города, деревень и близлежащих районов.

Агенты сообщили ему, что открыто передвигаться было еще опасно, так как сельская местность была охвачена волнениями, повсюду шныряли банды вооруженных сипаев, с важным видом расхаживая по деревням. Они поймали двух европейцев, скрывавшихся в хижине одного сельского жителя, и убили не только их, но также человека, который дал им убежище, а также всю его семью, в назидание другим. Это они должны были нести ответственность за продолжающуюся панику. Большинство жителей ничего не просили, кроме как оставить их в покое, чтобы они смогли продолжать пахать, сеять и убирать урожай. Для них мало значило, кто правил страной — земля кормила их, дождей было достаточно, и урожаи были хорошими, налоги не были чрезмерно высокими, а в тяжелые, неурожайные годы выдавались пайки. Несколько местных землевладельцев приняли активное участие в восстании, и низшие слои населения города могли всегда положиться на них в разрешении своих проблем. Но были и другие, которые оставались спокойными и выжидали, «куда ветер подует», как многие в Лунджоре.

— Но если скоро не освободят Дели, — сказал Эмир Нат, — они также присоединятся к восставшим. Еще нет новостей оттуда, но пошел слух, что не все англичане убиты, как сначала думали, и что из Эмбела движется армия, чтобы снова взять Дели. Если бы это оказалось правдой, и Дели был бы взят, тогда многие из тех, кто сейчас в нерешительности, оставались бы спокойными. Поэтому, ты пережди и скрывайся до тех пор, пока самое худшее останется позади. Множество европейцев, а также их детей были вынуждены уехать из боязни быть схваченными или убитыми, или взятыми в плен к тем, кто не хотел колониального владычества Англии. Переезжать сейчас было все равно, что влезть в петлю, так как нигде не было сейчас безопасно. Оуд также был охвачен волнением, и говорили, что Лоуренс и все англичане, находившиеся сейчас в Лакноу, будут скоро убиты и что Главнокомандующий погиб в Эмбеле…

Ни одна из новостей не была достоверной, и было очевидно, что менять относительную безопасность Хайрен Минара на опасность сражения в каком-нибудь районе, который мог оказаться в еще худшем положении, чем Лунджор, не имело смысла. Могло выясниться, что существует несколько безопасных мест, где можно было скрыться, если бы Алексу можно было быть уверенным в осведомителях.

Слухи, которые они передавали, были катастрофическими для Англии. Весь Оуд был охвачен волнениями. В Канпуре под командованием Генерала Уилара сооружались окопы для обороны гарнизона и защиты европейцев. Дели был еще в руках повстанцев, и из Мирута не было никаких новостей. Беда случилась в Агре, и распространялись слухи, что в Аллахабаде войска подняли мятеж и устроили резню англичан. В эти же дни восстали сипаи в Барели и Шахджаханпуре, и важная персона, наемник Хан был провозглашен вице-королем Рохилкхэнда. Он отметил свое вступление на престол приказом убивать всех англичан, которые не смогли спастись в Барели, одновременно была устроена зверская резня европейцев в Шахджаханпуре.

Новостей было в избытке, но все они были плохими. Ничего не оставалось делать, кроме того как скрывать женщин, Алекс был раздражен от бездействия и занимался расставлением силков на птиц.

Из четырех обитателей Хайрен Минара только Винтер была спокойна. Она, вероятно, впервые в своей жизни была полностью довольна.

Жара не действовала на нее в такой же степени, как на Лотти и Лу Коттар, и джунгли, и река, и старая развалина оказывали на нее странное действие, просто зачаровывали. Они не принадлежали современному миру. Они были чем-то забытым и нереальным. Она старалась не думать о том, что случилось с ней в Лунджоре — это вызывало горькие воспоминания о долгих месяцах унижений и страданий, ужасах последнего дня, и, возвращаясь мыслями к сегодняшним дням, не могла без горечи думать о том, что даже сейчас в мире за пределами их обители может происходить самое худшее. Она решила жить настоящим. А настоящим для нее был Алекс.

Ее не волновало, что Алекс едва смотрел на нее и редко с ней говорил, а когда обращался к ней, то со скрытым раздражением. Ей казалось, что она любила его всю жизнь и знала о нем все, и даже после той ночи, когда они выбрались из Лунджора, она почувствовала себя частичкой его; иногда она могла следить за ходом его мыслей, как будто это были ее собственные мысли. Жестокий опыт научил ее не ждать от жизни слишком многого, и сейчас она довольствовалась тем, что Алекс был жив и находился в пределах ее досягаемости, и она могла наблюдать за ним, слышать его голос, чувствовать его присутствие, даже когда не видела его.

Наступили неприятные времена, и он стал уходить за новостями, собранными в деревнях. Она никогда не спрашивала его, куда он уходил или кого видел, но всегда переживала за него и думала с мучительным страхом, что он может не вернуться. Когда он уходил, она не спала, найдя себе необыкновенно полезное занятие — махала подвешенным опахалом, которое он сделал из бамбука и сушеной травы так, что Лотти спокойно спала, и, напрягая слух, прислушивалась к звуку его шагов, когда он возвращался. Даже эти ночи оправдывали себя, так как она знала, что он будет спать часть дня, и тогда она сможет смотреть на него, не боясь быть уличенной в чем-то недозволенном.

Она заметила, что он разговаривал с Лотти значительно чаще, чем с Лу или с ней, и как-то по-особенному, но не обижалась, а, наоборот, успокаивалась.

Лотти и Лу Коттар, несмотря на ужасную жару, по-прежнему носили одежду, в которой они покинули Лунджор. Однажды во время очередной ночной вылазки Алекс принес иголки и нитки, и они аккуратно заштопали истрепавшуюся одежду. Как-то неожиданно он принес вишневого цвета хлопчатобумажное сари с широкой голубой каймой и подходящий к нему по цвету корсаж, такую одежду носили деревенские женщины.

Лотти и Лу Коттар нельзя было уговорить надеть сари. Они снимали свои нижние юбки, оставались в панталонах, но были верны тому, что они считали цивилизованной одеждой, как будто это придавало им какую-то уверенность в себе.


— Ты позволяешь себе перенимать местные обычаи, Винтер, — выпалила Лу Коттар однажды жарким вечером в непривычном для нее состоянии раздражения. Она возмущенно посмотрела на девушку и в тот же момент подумала, как подходило ей, драпированное складками простое дешевое сари и как намного эффектнее выглядят ее шелковистые синевато-черные волосы, когда они развеваются в толстых и длинных, почти до колен косах, чем собранные в обычный пучок.

Миссис Коттар никогда не считала миссис Бартон особенно привлекательной, но посмотрев на нее сейчас, она вдруг подумала, что она красивая и похожа на героиню из восточной сказки — принцессу из «Тысячи и одной ночи». Удивляясь своим неожиданным мыслям, она сказала раздраженно: «Только ты одна среди нас не ищешь места в этой богом забытой дыре, но кто, кажется, думает остаться здесь».

— Я не думаю так, — ответила Винтер мечтательно.

Лу Коттар пристально на нее взглянула и, внезапно поняв, она резко спросила:

— Ты влюблена в него, верно?

Раньше Винтер посчитала бы такой вопрос недопустимой дерзостью — в их обществе подобные вопросы не обсуждались. Но сейчас мир для них сузился до минимальных размеров и заставил пересмотреть рамки привычного. Винтер улыбнулась Лу и ответила:

— Да.

— А он влюблен в тебя?

Винтер подумала о письме, которое Алекс носил во внутреннем кармане своей куртки. Но тогда он мог даже не знать, что оно у него есть. Она покачала головой, и Лу сказала резко:

— Тогда он — дурак!

— Мне кажется, что голова у него слишком забита другими мыслями, чтобы думать сейчас о чем-то другом, — сказала Винтер задумчиво. — Сейчас он может только думать обо мне, как о назойливой мухе. Я думаю, что он всегда думал обо мне так. Утомленный ответственностью, он хотел бы избавиться от меня, если бы мог.

— Не только от тебя, — сказала Лу с кривой усмешкой. — От всех нас. И я не могу сказать, что виню его, ведь если бы не мы, он мог бы уйти. И из-за Лотти…

Она взглянула в сторону кровати, на которой спала сейчас Лотти, и тонкие черты ее лица заострились. Она сказала сдержанным голосом:

— Этот проклятый ребенок! Он висит над нами, как… как дождливый сезон. Это то, что ты знаешь о происходящем, и это нельзя ни изменить, ни остановить. Если бы нашелся человек, который помог бы избавиться от этого ребенка! Известно, что ей придется родить его, нет другого выхода, и это действует мне на нервы. Что мы будем делать, если не сможем перевезти ее куда-нибудь отсюда? Мы должны отправить ее! Сколько еще будет длиться ее беременность?

— Я думаю, что около шести недель, — сказала Винтер, сомневаясь. — Возможно, что семь…

— Шесть недель! О, господи… а здесь мы ничего не делаем. Ничего! Что мы будем делать, если она родит ребенка здесь? Ты знаешь что-нибудь о младенцах?

— Нет, — призналась Винтер.

— И я также. Никаких проклятых детей. У меня никогда не было моих собственных, и меня никогда не интересовали женщины, которые хотели иметь детей. Они выглядят ужасно и становятся смертельно скучными людьми. Мы должны переправить ее в какое-нибудь цивилизованное место, где есть врач. Почему Алекс ничего не делает? Мы должны отправить ее отсюда!


Алекс, лежа под сенью деревьев на горячей, высохшей траве джунглей, смотрел на тень дерева, из которого добывали соль, и думал, пытаясь понять что-либо для себя, но он делал те же предположения и приходил к тому же заключению.

К нему он пришел несколько дней назад, но все еще не находил выхода из создавшейся ситуации. Он пытался ее изменить, но получал одни и те же сообщения: ехать куда-либо сейчас было равносильно смерти. На всех дорогах, тропинках, в городах и деревнях их поджидала опасность. По Рохилкхэнду, Оуду и по всей северо-западной части провинции разгуливали банды, грабителей и мятежников, и выехать из Лунджора все равно, что попасть из огня да в полымя. Только Пенджаб, если на сообщения можно было положиться, оставался нетронутым, но добраться до него означало проделать долгое, трудное и опасное путешествие, но одна из них, Лотти, была не в состоянии идти пешком. Ее пришлось бы везти в экипаже, а это означало ехать по дороге и через всю страну. Пока это было невозможно.

Когда стала спадать жара, Алекс вспомнил известные слова из Послания Фессалонийцам: «… затем внезапно упадет разрушительная комета на них, и родовые муки начнутся у женщины, ожидающей ребенка; и они не спасутся».

Шесть недель… возможно семь. Но что-нибудь может случиться до этого. Войска должны уйти или быть остановлены на пути в Китай. Должно подкрепление подойти. Тогда станет возможным требовать поддержки от тех, кто в настоящий момент наблюдает за ходом событий и не желает принимать на себя ответственность перейти на чью-либо сторону. На данный момент для Лотти было безопаснее оставаться здесь.

Думая о Лотти, он неизбежно мыслями переключался на Винтер, которая вызывала у него несправедливый и необъяснимый гнев, так какона была причиной, которая резко изменила планы и пути, выбранные им, и поступая так, он был косвенно виновен в смерти Нияза. Он не хотел больше думать о ней сейчас и резким движением обхватил голову руками, надеясь, что таким образом он сможет вычеркнуть эти мысли из своей головы и своей совести. «О, господи, только не это! — подумал Алекс, вспомнив, как однажды в Хазрат-Баге она плакала у него на руках из-за дикого гуся. — Только не это… не сейчас. Я не выдержу этого…»

Неожиданное его движение уловил острый глаз вороны, сидевшей на суку дерева и каркавшей, услышав ее, павлины поспешили скрыться в джунглях. Но Алекс еще долго неподвижно лежал, находясь мыслями далеко от этого места.

В ту ночь он пошел на самый опасный риск, на какой он мог когда-либо отважиться — поехал в город верхом на тощем деревенском пони, которого он достал с помощью сообразительного Кашмера.

— Это небезопасно! — настаивал Кашмер. — Хазур слишком хорошо известен в Лунджоре.

— Очень немногие могут сейчас узнать меня, — сказал Алекс, и это было правдой. Его лицо похудело, щеки впали, лицо потеряло округлость, и появились морщины.

— Перевяжи челюсть, как будто тебя ранили, — посоветовал Кашмер. — Это старый ловкий прием, но он обычно срабатывает. — Он зашел в хижину и принес оттуда несколько тряпок, Алекс завернул лезвие своего ножа, сделал неглубокую рану, затем перевязал ее.

— Так лучше, — одобрил Кашмер. — Возможно, после всего этого ты вернешься. Оставь лошадь у плантации сахарного тростника. Она не заблудится.

В ту ночь — это было двенадцатое июня, и новости еще не дошли до Лунджора — стало известно, что Сэр Генри Барнард сражался и одержал победу в битве под Бэдли-ки-Серай по пути к Дели, англичане появились в Ридже, а Дели находился в осаде.

У всех в городе было приподнятое настроение, так как доходившие сообщения и слухи говорили об успешных восстаниях и о том, что английские гарнизоны разбиты или окружены, и не хватало только десяти дней до двадцать третьего июня, дня празднования столетней годовщины Битвы при Плассейе, в котором бывший приказчик Восточной Индии, Роберт Клайв, сражался с тремя тысячами человек против армии численностью в шестьдесят восемь тысяч человек, и одержав победу, получил половину Индии. Право «Компании Джона», как гласило пророчество, будет продолжаться сто лет со дня той битвы, и сейчас этот день был уже близок…

Разговоры на восточном базаре только доказали Алексу, что он все еще не может перевезти женщин. Он купил еду, завернул ее в кусок ткани и поехал обратно при ярком свете луны, чувствуя тяжесть на сердце.

— Не было никаких новостей, Алекс? — спросила Лу Коттар на следующее утро, последовав за ним в джунгли, встав перед ним в тени деревьев и глядя ему пристально в лицо. — Ты, должно быть, знаешь что-нибудь. Даже если это плохие новости, нам лучше их знать, чем быть в полном неведении.

— Все новости — плохие, — ответил Алекс резко. — Нет ничего хорошего. Мы пока не можем покинуть это место.

Лу сказала:

— Но мы должны скоро уехать! Ты что, не понимаешь, что если мы не уедем, Лотти может…

— Ты считаешь, что я не думал об этом? — прервал ее Алекс резко. — Не будь глупой, Лу! В данный момент нет места, куда бы можно было переехать. Возможно, сейчас совсем не время для рождения ребенка, но если она останется здесь, то наверняка погибнет… и все мы… если мы настолько сошли с ума, чтобы предпринять поездку сейчас, прямо по пересеченной местности… По крайней мере, джунгли нам не причинят никакого вреда.

Но он сказал это слишком рано, так как джунгли, которые, как казалось, относились к ним по-дружески и помогали им, вдруг показали свои когти.

В тот вечер они пошли вниз к реке, все вчетвером, туда они ходили обычно каждый вечер, так как там было прохладнее, и там всегда стирали одежду и мыли котелки, в которых готовили пищу, а также ловили рыбу. Винтер не заметила кобру, пока та не наткнулась на нее, шипя и извиваясь, в то время, когда она распутывала свое сари, зацепившееся за колючий кустарник. Ее ноги почувствовали холодные кольца змеи, а ядовитые зубы змеи укусили ее в левую руку повыше локтя.

Алекс находился меньше чем на ярд от нее, он обернулся, услышав ее крик, и увидел змею, ползущую через тропинку, и заметил два небольших укуса на гладкой смуглой коже. В следующую секунду он подскочил к ней и схватил ее руку; его пальцы туго сжали рану выше укуса, заставляя кровь струиться вниз, а ртом со всей силой стал отсасывать яд.

Лу подбежала к ним, раздвигая траву палкой, она схватила за край нижнюю юбку, которую только недавно постирала, и стала неистово рвать ее в клочья зубами. Юбка порвалась сразу, и она полоской ткани обмотала руку Винтер выше руки Алекса, державшей ее, и ее туго затянула в жгут.

Алекс поднял голову и хрипло сказал:

— Марганцовку… в углу слева… быстро, — Лу повернулась и побежала, оступаясь и спотыкаясь в траве, колючих кустарниках и ползучих растениях, в то время как Лотти ломала руки и плакала.

Алекс резко выдернул из футляра нож, который он носил всегда с собой, придвинул Винтер к себе, и словно в тиски, рукой крепко обхватил ее за талию, чтобы она не могла даже пошевелиться. Он сказал:

— Будет больно. Не двигайся, — и дважды сделал глубокий надрез у раны.

Он почувствовал, как она стиснула зубы, а ее тело изогнулось от боли, затем он бросил нож в траву. Кровь полилась вниз по ее руке и попала ему на руки, он поднял Винтер и понес ее обратно в Хайрен Минар.

Лу Коттар встретила их примерно на расстоянии дюжины ярдов от входа с небольшой жестяной банкой марганцовки, которую она сжимала в руке, они засыпали рану марганцовкой и подняли Винтер по веревочной лестнице. Алекс отпустил ее руку, рана начала сильно кровоточить, Винтер посмотрела на нее, морщась от боли, и сказала с изумлением:

— От моей руки так запачкается пол.

— Мы отмоем его, — ответил Алекс, едва шевеля побелевшими от страха губами. — Лу, ради бога, возвращайся скорее к Лотти и приведи ее сюда!

Он перевязал, в конце концов, рану на руке Винтер, дал ей много опиума, чтобы она успокоилась, и позднее, когда Лу и Лотти вернулись и он понял, что она не умрет, он вышел из хижины, при этом он был очень бледен и выглядел измученным.

У Винтер был жар в первую же ночь после того, как это произошло, Алекс сидел рядом и держал ее сжатые в судороге руки в то время, как она металась и бредила, а Лу Коттар протирала ее горячее тело прохладной водой. — Она умирает? — спросила Лу один раз. В ее голосе был страх, лицо было слишком бледным на фоне лунного света, струившегося между разбитыми арками.

— Нет. Через несколько часов ей будет лучше, — сказал Алекс с большей уверенностью, чем он это чувствовал. — Дай мне тряпку и иди ложись спать, Лу. Если ты тоже свалишься, я пойду и застрелюсь, клянусь тебе!

Лу рассмеялась, и это было, как внезапный вздох облегчения, затем она послушалась его и пошла спать, а Алекс обнял своими руками мечущееся, горячее тело Винтер, прижал его к себе, его щека прижалась к горячему лбу Винтер. В ту лунную ночь было безветренно, жарко, и Алекс сам был мокрый от пота, но то, что он держал Винтер в своих руках, казалось, успокоило ее страдания; прошло еще какое-то время, и он почувствовал, что она успокоилась — по-прежнему держа ее на своих руках, он понял, что она, наконец, заснула и что жар прошел.

— Моя возлюбленная! — подумал Алекс, прижавшись губами к ее горячей смуглой коже, ее влажные, волнистые, немного шелковистые волосы были такими темными, как темнота вокруг него. — Моя любимая!..

Терзающее его беспокойство, которое жило с ним постоянно в течение последних недель, внезапно исчезло, и он больше не думал и не волновался о том, что может случиться с кем-нибудь еще… или с Индией… до тех пор, пока Винтер не была в безопасности. Он сейчас мог ждать терпеливо. Она теперь не была тяжелым бременем и ответственностью для него, а была частью его сердца, как и всегда. Что может случиться, если им придется ждать здесь, скрываясь месяцами — или годами? «Только после этого, — подумал Алекс, — я не должен целовать ее снова или дотрагиваться до нее снова, потому что, если я сделаю это, как только я обниму ее… я не смогу остановиться… и, может быть, пройдет несколько месяцев или год, прежде чем мы сможем уехать отсюда».

Он подумал о Лотти и вздрогнул от неожиданности. В один прекрасный день новости станут лучше. Он не сомневался в этом, так как то, что ему однажды сказал Кишан Прасад, было правдой. Даже если все европейцы по всей Индии будут убиты, англичане пришлют, если понадобится, всех мужчин, которые у них есть, чтобы отомстить за них. Это не будет выглядеть потерей территории или престижа, что приведет их сюда, что придаст им силы для сражения с упорством и яростью — это будет месть за убийство женщин и детей. Они не смогут простить этого или оставить в покое своих врагов, пока не отомстят за это.

Возможно, однажды, очень скоро… или, если восстание действительно широко распространилось, вероятно, это произойдет позже, чем он предполагал… англичане будут управлять всей территорией снова, и тогда будет уже неопасно покинуть джунгли. Они смогут тогда уехать… и пожениться. Бартон погиб. Это только вопрос времени.

Глава 44

Винтер поправлялась быстро и удивительно мало страдала от происшедшего. Рана от ножа Алекса зажила чисто и почти не беспокоила, и, хотя лихорадка и потеря крови продержали ее в постели в течение нескольких дней, она скоро была в полном порядке.

Алекса она видела мало и подозревала, что он нарочно избегает ее. Но она чувствовала, что какое-то напряжение в нем ослабло, и он научился наблюдать за ней не поднимая глаз. По вечерам он лежал на берегу реки, а она с Лотти и Лу стирала одежду и мыла кастрюли. Поднимая глаза, она встречала его пристальный взгляд и чувствовала знакомый отклик в своем сердце.

На закате солнца, перед ужином, пока три женщины купались в реке, Алекс отправлялся устраивать удочки и ловушки. Его тело, прикрытое лишь набедренной повязкой, было бронзовым от загара, как и его лицо, так что он вполне мог сойти за патагонца. В город он ходил не столько за новостями, сколько за пропитанием. Дни проходили мирно, отягощенные лишь нестерпимой изнурительной жарой.

Как и Винтер, Алекс находил жару неприятной, но сносной. Для Лу же, и, особенно, для Лотти жара была бесконечной пыткой. Они целыми днями искали признаков наступления муссонов и страстно желали дождя. Иногда на горизонте собирались тучи, слышались громовые раскаты и вспыхивали молнии, но дождя, способного умерить непереносимую жару, не было. Нормальная жизнь для них наступила лишь ранним утром и поздним вечером, когда можно было лежать во влажной прохладе реки.

Алекс опасался реки и держался ближе к тростникам около маленького пляжа на узком изгибе реки, где они купались. Ведь в любое время мог появиться крокодил и однажды утащить кого-нибудь в глубину своими желтозубыми челюстями. Правда, в эти дни пищи для крокодилов было предостаточно. Течение и прилив приносили окровавленные и распухшие трупы англичан, а однажды один выбросило на берег. Это была женщина. Волосы ее зацепились за корни деревьев, и тело болталось на привязи, как будто плавало или боролось.

Алекс резанул ножом по волосам и толкнул труп по течению. На его лице выразилась необычайная печаль. До этого все привыкли видеть его спокойным, почти умиротворенным. Он мычал что-то себе под нос, устраивая удочки или изобретая новые методы поддержания температуры в Хайрен Минар. Но в этот вечер он ушел в город и вернулся на рассвете с покрасневшими и беспокойными глазами. Оказалось, что времена снова изменились.

Британцы, которых хвастуны из Лунджора объявили уничтоженными или утонувшими в море, снова расположились на Ридже перед Дели. Гиды из Мардана присоединились к ним, а Нодсон-сахиб, прозванный «Великий в битве» тоже был здесь, командуя конным полком, пришедшим вместе с ним.

Конечно, их всех побьют, даже уничтожат! Это ведь только вопрос времени. Но, несмотря на это общее мнение, на базарах чувствовалось легкое волнение. Было неприятно сознавать, что армия Сахиба не мертва. А на базаре в Саддере кто-то рассказывал, шепотом, конечно, и среди своих, что сам Николсон, топот конницы которого слышался от Аттока до Кибера и кого считали чуть ли не богом, приближался к Дели! Говоря, рассказчик дрожал и с опаской оглядывался.

— Это долго не продлится, — говорил Алекс, блестя глазами в предрассветных сумерках. — Мы должны выстоять здесь некоторое время, наступят муссоны и будет прохладнее. А когда возьмут Дели, мы сможем выйти. Наступающие пойдут нам навстречу и помогут в дороге.

Еще десять дней, а может две недели или даже месяц! Но какое это имеет значение, когда конец близок? Придется потерпеть неделю или две.

— Я тоже так думаю, — сказала Лу, вытирая с лица пот тыльной стороной ладони. — Кажется, придется ждать. Нам повезло, больше чем многим другим. Может быть, повезет и дальше.

Но им не повезло.


В тот же вечер Лотти отправилась в джунгли за ягодами. Зайдя не дальше двадцати ярдов от берега реки, она услышала, как кто-то пробирается сквозь кусты. Она повернулась, думая, что это Лу, идущая за водой.

Но это была не Лу. Бородатый с непокрытой головой туземец в разорванной и запачканной одежде нес на плече тяжелый узел. На запястьях и лодыжках его были заметны следы кандалов.

Она не могла точно знать, был ли это один из бандитов, выпущенный толпой из городской тюрьмы, или убийца индийского купца и его семьи, бежавший с награбленным в джунгли. Но намерения его для Лотти были совершенно ясны.

Он уставился на нее недоверчиво, губы его скривились в зловещей усмешке. Белая женщина, ферингхи! Его глаза сверкнули, он сбросил узел и вытащил из ножен окровавленный меч. Слегка согнувшись, ломая сухую траву, он медленно шел на нее. Лотти застыла в безмолвном крике, неспособная бежать, как пойманный кролик. Она не слышала, как Лу шла с реки. Не слышал этого и бандит по имени Бишуль Сингх, не замечавший ничего, кроме побледневшего лица белой женщины перед ним и шуршания травы под ногами.

Лу всегда выходила из Оленьей башни с револьвером. Она бросила кувшин, мужчина обернулся на внезапный звук. Лу выхватила револьвер из ременной самодельной кобуры и выстрелила. Бандит резко подпрыгнул, глаза и рот его широко раскрылись от невыразимого удивления, затем он обмяк, согнулся, упал на колени и завалился на бок. Изо рта его сочилась кровь.

— Не надо! — пронзительно закричала Лотти. — Нет! Нет! Нет!

Алекс в это время укреплял бамбуковую лестницу, сделанную взамен веревочной, по которой Лотти было трудно лазить. Услышав выстрел и крики, он все бросил и побежал к месту происшествия. При виде лежащего на земле человека и Лу, удерживающей кричащую Лотти, он быстро спросил:

— Где Винтер?

Из кустов тяжело дыша, с бледным лицом выбежала Винтер. Алекс схватил Лу за плечи и, тряся ее, спросил:

— Он был один?

— Не знаю, — резко ответила Лу. — Он шел на Лотти с мечом, и я его застрелила. — Лотти, Лотти! Все в порядке, дорогая, все в порядке.

— Возвращайтесь домой, — сказал Алекс. — Тут может быть кто-нибудь еще.

Но Лотти не шла. Она сопротивлялась и кричала. Алексу пришлось взять ее на руки и, крепко прижимая лицом к груди, чтобы заглушить крики, нести в Оленью башню. Но когда он поставил ее на ноги около лестницы, она повернулась и побежала обратно. Когда он снова поймал ее, она продолжала бороться, извиваться, корчась и вырываясь от него. Ее худое измученное тело так сопротивлялось, что ему пришлось употребить все силы, чтобы отнести ее в комнату наверху.

Алекс распоряжался:

— Убери лестницу, Винтер, и закрой вход. А ты, Лу, дай мне опиум и бренди. Лотти, дорогая, все в порядке. Ты теперь в безопасности.

Но Лотти все еще боролась и вскрикивала, как тогда, когда у ворот Кашмира в Дели ухмыляющийся бородатый человек набросился с мечом на Эдварда, и тот упал, кровь брызгала из ужасной раны, а его потащили к крепостной стене и выбросили в ров.

— Пустите меня! Пустите! Они убивают его! Эдвард — Эдвард! — Кричала Лотти. Внезапно она упала на руки Алекса и, к облегчению всех, затихла.

Алекс положил ее на узкую походную кровать. Затем, опустив входную лестницу и приказав Винтер поднять ее за собой, скрылся в сумрачных джунглях.

Найдя убитого и осмотрев его, он решил, что тот, вероятно, просто беглый. Выпрямившись, Алекс стоял, прислушиваясь. Но звуков, говорящих о присутствии кого-нибудь еще, не было слышно. На всякий случай, он еще раз обошел округу, и, не найдя ничего, подтащил труп к реке и столкнул его в воду.

Узел, который нес бандит, был полон ценных вещей. Здесь были серебряные монеты, индийские драгоценности, всякая всячина, которая могла быть награблена в бунгало какого-нибудь европейца. Одна вещь, будто рассказывавшая свою историю, привлекла особое внимание: это была женская рука, отрезанная ради колец, которые не удалось снять. Алекс выбросил эту страшную, отвратительную находку и потащил узел в Хайрен Минар. Деньги могли пригодиться. Судя по ценности награбленного, Алекс надеялся, что эта добыча не предназначалась кому-нибудь другому. Вероятнее всего, грабитель нес их для себя.

Взобравшись по лестнице в Хайрен Минар, Алекс застал Лотти все еще без сознания. В верхней комнате стоял ужасный запах жженых перьев. В темноте лица Винтер и Лу казались белыми пятнами. Они делали отчаянные попытки привести Лотти в чувство.

— Оставьте ее в покое, — посоветовал Алекс. — Если уж она вспомнила Дели, то дело плохо. Мы лучше зажжем лампу.

Лампу они зажигали редко, отчасти из экономии скудного запаса масла, отчасти оттого, что надо было закрывать хижину толстыми щитами, сделанными Алексом из бамбука, корней и травы, чтобы снаружи не видно было света. Днем, при горячем ветре они поливали щиты водой, сохраняя прохладу в помещении. После захода солнца в безветрии щиты излучали невыносимую жару. Так было и сейчас.

Винтер спустилась вниз приготовить ужин, и Алекс молча передал ей револьвер. Он сомневался в том, что бандит был один. К тому же выстрел и крики могли быть кем-нибудь услышаны.

Лу зажгла маленькую масляную лампу, пока Алекс разводил водой смесь опиума и бренди.

— Это немножко ее успокоит, когда она очнется, — сказал он, подавая бутылку Лу. — Выпей немножко и ты. По-моему, тебе тоже нужно.

Бренди они берегли, как и масло, и Лу выпила его с чувством благодарности к огненной жидкости.

Лотти не приходила в себя еще, по крайней мере, час. Когда же она наконец застонала и зашевелилась, то им без труда удалось заставить ее хлебнуть опиумной смеси. Она встала, оперлась о плечо Лу Коттар и долго смотрела каждому в лицо. В глазах ее не осталось той нежности, которая была им раньше свойственна.

Наконец она сказала:

— Эдвард умер, да? Они его убили. Я вспоминаю. Маму и папу тоже застрелили. А где Софи?

— Дорогая, Софи в безопасности, — ответила Винтер. — Она в Каунпуре.

— Они убили Эдварда, — прошептала Лотти. — Они зарезали его своими мечами. Там еще был человек с ножом, который…

Винтер перебила ее:

— Не надо об этом, дорогая. Не надо.

— Как вы можете об этом не думать? Я должна остаться с ним…

Она уткнулась лицом в плечо Лу Коттар и заплакала. Алекс встал и вышел.

В эту ночь он спал в джунглях, на траве, перед входом в Хайрен Минар. Он долго не засыпал, прислушиваясь к ночным звукам и особенно к тем, которые могли принадлежать человеку. Из верхней комнаты доносились голоса, слышные все реже и реже. Наконец, все замолкло.

Собирались тучи. Они ничего не обещали, кроме жаркого ветра и пыли, и только усиливали жару, прижимая ее, словно крышку гигантского котла, к тяжело дышащей земле, как бы не давая ей подняться.

Когда с первыми лучами рассвета Алекс проснулся, тучи рассеялись, и небо было ясным той ясностью, которая предвещает нестерпимый зной.

Алекс пошел вдоль реки и лег в воду на узком рифе пониже берега, смотря, как цвет неба превращается из светло-зеленого в шафрановый. В вышине деревьев проснулись птицы, группы обезьян вышли на водопой. Прошло еще какое-то время, из-за горизонта вышло солнце и между безжалостным небом и опаленными джунглями воцарилась полдневная жара.

Только теперь, когда солнце засверкало из-за вершин деревьев, Алекс осознал, что в это утро ни одна из трех женщин не вышла к реке. Обычно они были здесь после восхода, а ему приходилось покидать пляж и возвращаться в Хайрен Минар. Сегодня их не было.

Он неохотно вылез из воды. Влага быстро подсыхала на его спине, пока он дошел до верха берега. Сквозь листву солнце отчаянно жгло плечи. Перед входом ему послышались мучительные стоны, заставившие его остановиться.

Минут пять он стоял, испытывая страх, жалость и отчаяние, слишком хорошо понимая значение происходящего. Потом он повернулся и отошел, сев в тени на сваленный валун, с которого начиналась каменная ограда перед входом. Это было уже не его дело. С ней были две женщины.

Прислушиваясь к стонам, он задавал себе вопрос, как Всемогущий счел возможным такой продолжительный и мучительный способ рождения живых существ на земле. И почему во имя сострадательного и жалостливого Аллаха нужно, чтобы это случилось именно сейчас?

Откинувшись на теплый, источенный временем камень, он размышлял о том, как все теперь изменится для них всех. Со времени их бегства из резиденции над ними висела проблема будущего рождения этого ребенка. Она безжалостно надвигалась на них, неизбежная и неотвратимая. Ни войны, ни бунты, ни мятежи, ни голод, ни разруха, ни крах династий — ничто не могло остановить процесс рождения. Лотти должна была родить, несмотря на гибель мужа, матери, отца и половины своих друзей, хотя бы вся Индия была умыта кровью и повержена в анархию. Только смерть могла освободить ее.

Ну, хватит об этом, подумал Алекс. В конце концов все это совершенно естественно и нечего тут рассуждать. Так случалось сотни тысяч раз на дню, и нет ничего проще. Он, Алекс, присутствовал при рождении Чатука, однажды даже помогал ощениться суке, провел как-то целую ночь за изучением руководства по акушерству, помнит сжатые инструкции одного доктора, который, чтобы помочь родить жене больного тифом землемера, проскакал пятьдесят миль и искалечил себя, упав с лошади. Дело это медленное, но сравнительно несложное. Правда, те женщины были широкобедрые и здоровые и не шли ни в какое сравнение с детской хрупкостью и слабостью Лотти.

«Что они там делают с ней?» — подумал Алекс нетерпеливо. Ему были слышны непрекращающиеся мучительные стоны Лотти и голоса Винтер и Лу. Стоны перешли в крик, превышающий всякую боль. У Алекса вдруг кончилось терпение. Он больше не мог выносить этого и, спрыгнув с камня и поднявшись по лестнице, оказался в прохладе верхней комнаты.

Лотти лежала прямо в одежде на походной кровати, вцепившись в борта. В глазах ее был ужас. Рядом на коленях стояла Винтер, за ней, склонившись, Лу с кружкой в руке. Услышав входящего Алекса, они обе повернули головы. На их побелевших лицах застыл тот же ужас от незнания, что происходило с Лотти. Алекс понял, глядя на них, что ни одна из них не знает ничего о механизме рождения.

Потрясающее ханжество века в этой области вызвано тем, что большинство женщин сохраняется в полном неведении о том, как все это происходит. Ни Винтер, ни Лотти никогда не видели даже появления на свет котят, а Лу Коттар, хотя и не столь уж молодая и невинная, не имела собственных детей, и ей были совершенно безразличны разговоры и пересуды на эту тему женщин, которые их имели. У всех троих было весьма смутное представление о том, что случается при рождении ребенка. Все подобное было покрыто тайной и, если и упоминалось, то стыдливым шепотом. Более того, многими молодыми женщинами считалось, что чем меньше они знали о деторождении, тем лучше. Они заранее боялись этого, и уж коли оно начиналось, то оставалось лишь терпеть.

Все это было словно написано на отчаявшихся, испуганных лицах трех женщин. Алекса охватил приступ раздражения. Он оттолкнул Винтер и Лу в сторону и грубо крикнул:

— Какого дьявола вы тут стоите? Пошевеливайтесь, разденьте ее!

Лица их стали еще более испуганными. Даже сейчас в крайнем отчаянии их шокировало снять с Лотти одежду при мужчине. Это раздражало его еще больше. Он нагнулся над Лотти и схватил ее за руки. Ее руки в ответ доверчиво схватились за него.

— Слушай, Лотти. Думай сейчас только о ребенке и ни о чем другом. Забудь, что я мужчина или кто-нибудь еще. Делай лишь то, что я скажу. Обещаешь?

Лотти кивнула, цепляясь за его руки. Он с трудом высвободился и коротко бросил Лу:

— Отгоняй от нее веером мух! У нас хватит воды?

— Кажется, да, — робко ответила Лу.

Лицо ее было бледно, и обычная решительность оставила ее перед его уверенностью. Она спокойно и смело смотрела бы на бушующую толпу и не дрогнула бы перед опасностью. Но выносить боль и страх Лотти, которой она не могла помочь, было выше ее сил. Она чувствовала себя слабой и беспомощной.

— Пойди посмотри и, если воды мало, то принеси.

Обращаясь к Винтер, раздевавшей Лотти, он сказал:

— Спустись и нагрей воды. И еще… — Он протянул си складной нож. — Прокипяти его минут пять-десять и принеси сюда.

Молча она повернулась и спустила лестницу.

— А дым? — робко заметила Лу.

— Все равно придется.

Услышав новые стоны Лотти, Алекс подошел к ней мягкими шагами и взял за руки. Разжигая огонь из запасенных дров и сухой травы, что днем они обычно делать остерегались, Винтер слышала голос Алекса, утешавшего Лотти. Он говорил о ребенке, что сейчас с ним происходит, что ее тело должно делать, чтобы помочь ему выйти на свет, и что это нужно им обоим. Все это звучало неожиданно убедительно и разумно. Испуг и неуверенность перед естественным, хотя таинственным и необъяснимым явлением, отступили. Его слова произвели на Лотти ободряющее действие, и стоны прекратились.

— Тебе все равно будет очень больно, — говорил Алекс, — но бояться этого не надо, оно уже близко.

— Он, — сказала Лотти, — не оно.

Винтер услышала, как Алекс засмеялся, и подумала: «Его голос с ней совсем другой. Милый Алекс. Дорогой Алекс…»

Долгое утро кончилось, и ужасающая жара заполнила каждый уголок Хайрен Минар, как будто была реальным осязаемым веществом, вес которого тяжело давил на плечи и который можно было бы стряхнуть, если бы достало сил.

В этот злосчастный день ветер ослабел, и воздух раскалился до предела. Лу и Винтер по очереди обмахивали и обтирали Лотти, а Алекс сидел рядом с ней и подбадривал, иногда наклоняясь, когда она хватала его своими руками и вскрикивала. Пот струился по их лицам и слепил глаза. Винтер и Лу при каждом крике вздрагивали и вздыхали, но голос Алекса по-прежнему оставался твердым и успокаивающим. Лотти с отчаянной надеждой обращалась своими глазами к нему.

Однажды Лу швырнула мокрую тряпку, вскочила на ноги с широко раскрытыми глазами на бледном потном лице и зажала уши руками, чтобы не слышать истошных криков.

— Я больше не могу этого выносить! Я больше не могу!

Она начала бегать по комнате. Алексу пришлось освободить руку и схватить ее жесткой хваткой за локоть, чтобы остановить. Ни слова не было произнесено, но Лу, посмотрев ему в лицо, была потрясена, как будто он ударил ее. Она пристально смотрела на него и, тяжело дыша, дрожала. Затем напряжение в ней ослабло, кровь прилила к ее лицу, и она сказала:

— Прости.

Алекс отпустил ее руку, на которой остались следы его пальцев. Она рассеянно посмотрела на них и медленно побрела на место. Подняв тряпку, она снова стала смачивать ею корчащееся тело Лотти.

Еще на исходе утра Алекс с болезненным отчаянием понял, что битва проиграна. Но он сделал все, чтобы по его лицу никто этого не узнал.

Последние силы Лотти убывали вместе с жарким днем. Подкрепляя ее с помощью бренди, Алекс проклинал человечество и природу за то, что любая женщина, даже с такими узкими бедрами, все равно должна зачать. Можно ли родить ребенка живым при таких условиях?

И все-таки к вечеру он уже почти родился, хотя силы Лотти совсем иссякали. Большего она сделать не могла. Остальное пришлось доделывать ему. Посмотрев на Лу и заметив ее дрожащие руки, он повернул голову и бросил через плечо Винтер:

— Будешь ее держать.

Дочь Лотти родилась как раз в тот момент, когда солнце коснулось вершин деревьев. Лотти умерла еще до того, как золотой закат побледнел и небо стало темнеть. Она пережила роды и могла бы выжить, если бы боролась за жизнь. Но ни сил, ни желания жить у ней не было.

Она заговорила лишь один только раз. Когда, вымыв маленькое хныкающее существо, Лу положила его рядом с худым плечом Лотти, та медленно и с усилием открыла свои глаза и посмотрела. Последние лучи солнца пробились сквозь бамбуковую стену и упали на маленькую головку. Бескровные губы Лотти сложились в подобие улыбки.

— Рыженький, — прошептала она. — Как Эдвард. Береги его, Лу.

И тут она умерла.

Лу плакала, а Винтер вспоминала, как сильно Лотти любила Эдварда. Эта рыжеголовая крошка человечества своей жизнью могла бы утешить ее, но никогда бы не возместила потерю Эдварда и не смогла бы смыть из памяти его жестокую смерть прямо на ее глазах. Винтер обмыла легкое маленькое тело Лотти и снова одела. Потом, пока еще не совсем стемнело, она вышла к реке, оставив Лу с новорожденной.


Около входа, на упавшем валуне среди травы, обхватив голову руками, сидел Алекс. Он был почти невидим на фоне бамбуковых зарослей, окружавших его.

Мгновение или два Винтер наблюдала за ним, затем подошла и обняла его, прижавшись щекой к волосам. С усталым вздохом он уткнулся головой в ее плечо и нежно обнял. Они долго не шевелились и молчали, будто совершенно обессилев. Вокруг сгущалась темнота, и в зеленоватом небе сияла вечерняя звезда.

Наконец он зашевелился, прижался губами к ее щеке, обнял ее крепче, притягивая к себе. Из бамбуковых зарослей раздались резкие прерывистые крики павлина. Они казались отголосками душераздирающих криков, стоявших в их ушах весь этот предсмертный день. Она почувствовала, как его тело вздрогнуло, как бы разбуженное ото сна. Он резко и сильно ее оттолкнул, отбросив ее руки, быстро встал и грубым голосом, в котором звучала сталь, сказал:

— Нет, черт возьми! Только не сегодня. Я не позволю, чтобы это случилось с тобой. Слышишь, не позволю! Иди отсюда, прежде чем я…

Он не договорил, резко повернулся и исчез в сумерках.

Через час он вернулся, взял большой тяжелый нож, которым пользовался для прокладывания пути в джунглях, и снова ушел. Ему пришлось потратить большую часть ночи, чтобы вырыть могилу той глубины, что могла защитить маленькое тело Лотти от кровожадных зверей. Наконец все было готово.


Они похоронили ее при ясном забрезжившем свете раннего утра, за час до восхода солнца. Алекс провел обряд похорон, как умел. Он много знал об этом, так как в Индии похоронные обряды совершались слишком часто. Потом он ушел купаться, выбрав место на берегу повыше узкого пляжа, который оставил для Лу и Винтер. Вернулся он через час после того, как взошло солнце.

Комната наверху была чисто вымыта и прибрана. Все страдания вчерашнего мучительного жаркого дня, казалось, отодвинулись на год назад. Винтер подала Алексу еду, сохранившуюся теплой в тлеющих углях. Он поел и посмотрел на Лу, которая поила малыша рисовым отваром. Она окунала чистую тряпицу в отвар и давала пососать маленькому существу. Алекс никак не ожидал увидеть на ее лице новое выражение нежного созерцания чуда. Он наблюдал его с интересом и изумлением. И это была миссис Коттар!

Серьезно и задумчиво Лу сказала:

— Ты должен достать мне молока. Я думаю, что лучше приобрести козу.

Кончив есть, Алекс подошел взглянуть на тощий сморщенный комочек с пучком рыжих волос на голове, стоивший Лотти жизни. Неожиданное теплое чувство удовлетворения овладело им. Не будучи в состоянии спасти Лотти, он хотя бы может спасти от смерти частичку новой жизни. Дело это представилось по важности сравнимым разве что со спасением целого города. Он дотронулся до маленькой подвижной ручки, обхватившей его палец, и почувствовал в ней цепкость морской анемоны.

Засмеявшись, Алекс сказал:

— Чтобы ты получила свою козу, мне придется ее украсть. Как назовем девочку?

— Аманда, — ответила Лу.

— Боже правый! Почему? Разве Лотти?..

— Нет, Лотти думала, что будет мальчик. Она так и умерла с этим. Просто хорошее имя для девочки. Оно значит «достойная любви».

Алекс погладил пушистую головку девочки. Лу улыбнулась:

— У тебя на руках снова три женщины.

— Четыре, — усмехнулся Алекс. — Ты забыла еще козу. От нее забот будет побольше, чем от всех остальных.

Предсказание оказалось, к сожалению, точным.

Весь день Алекс спал, а на закате ушел. Возвратился он на рассвете с чрезвычайно голосистой козой, украсть которую ему представился случай, на что он и рассчитывал. Коза отказывалась идти, так что первую часть пути пришлось тащить ее на себе.

Лу и Винтер принялись ее доить, пробуя и порознь, и вместе. Их отчаянные попытки долго не приносили никакого результата. Помогать им Алекс отказался. Он свою часть работы выполнил, достав скотину и, будь он проклят, если станет еще дояркой. Пусть женщины справляются сами.

Наконец, они справились, и порадовали малышку, проявившую удивительную живучесть, выдержавшую неумелый уход, как раньше — опасности беременности и преждевременных родов. Коза доставляла больше хлопот. Она имела устойчивое желание удрать, для чего могла проесть себе путь сквозь любые веревочные заграждения. Алексу пришлось сконструировать особо толстую бамбуковую дверь, чтобы загородить выход из нижнего помещения, где козу держали по ночам.

Уже на вторую ночь всех разбудило жалобное и монотонное блеяние, сменившееся скрежещущим царапающим звуком. При свете звезд и убывающей луны ночевавший на крыше Алекс увидел красивое полосатое тело тигрицы, пытавшейся разбить бамбуковую дверь когтистой лапой. Услышав наверху звуки и сверкнув зелеными глазами, тигрица исчезла в джунглях.

Алексу пришлось укрепить дверь двойным рядом толстых, толщиной в руку, бамбуковых стволов. Следующей ночью тигрица явилась снова. Ему был слышен скрежет когтей, он бросил в нее кусок земли, припасенный заранее. Раздался резкий, несвойственный тиграм визг, с которым она умчалась в чащу.

— Почему ты не швырнул в нее чем-нибудь потяжелее? — спрашивала Лу, будучи весьма заинтересованным зрителем.

— Зачем нам поблизости иметь раненого тигра? — ответил Алекс. — Очень опасное соседство.

— Но ведь она вернется опять сегодня ночью.

— Весьма возможно. Но она не пройдет через эту дверь. А вот и твоя малышка подает голос. Не одно, так другое. Никто не хочет одиночества.

Засмеявшись, Лу поспешила накормить плачущее дитя. Следующей ночью на восходе луны их разбудил леопард, с рычанием рвавший бамбуковую дверь. Но, несмотря на эти происшествия, жгучие, безветренные дни проходили довольно мирно.

Уже джунгли ссохлись и побурели, река иссякала, а муссоны не приходили. О Лотти старались не говорить, также как и о других знакомых из Лунджора и обо всем, случившемся там. Все шло, как раньше, только место Лотти заняла малышка, избавившая Лу от неустроенности жизни.

Лу не любила детей, не желая ни собственных, ни благоприобретенных со стороны. Но где-то в глубине, никем не замечаемая, а прежде всего ею самой, тлела искорка материнского инстинкта, неожиданно сейчас вспыхнувшая.

Лотти, умирая, возможно, почувствовала ее присутствие и силу. Недаром же она обратилась к Лу, а не к Алексу или Винтер. «Береги его, Лу», и Лу взяла дитя с чувством неожиданной преданности и высокой ответственности.

Чувство ответственности росло в ней с каждым днем. Теперь она уже желала остаться в Хайрен Минар подольше, со страхом ожидая ухода отсюда. Здесь было безопасно, и рисковать не хотелось. Она уже вполне терпела невыносимую жару, так как дитя, казалось, не обращало на это никакого внимания. Но все-таки она ждала, мечтала и молилась о дождях. Если бы они начались!

— Алекс, долго так еще будет?

— Бог знает. Несколько дней, может быть.

Доходившие извне новости, если им верить, были необнадеживающими. Сэр Генри Лоуренс предпринял отчаянную операцию в Чайнате и был наголову разбит. В результате он и британцы в Лакноу оказались в полной осаде в резиденции. Генерал Уил и гарнизон Каунпура, по отчетам, находились в тяжелом положении в своих изрытых и истерзанных траншеях, вырванных ими у земли, подвергаясь в них нападениям, обстрелам, бомбежкам и изнурительной жаре еще с шестого июня.

В Джанси Рами побуждал людей к бунту и объявил ультиматум европейцам, засевшим в крепости. Условия были приняты, но все были схвачены, связаны и зарезаны. Все — мужчины, женщины и дети без исключения. Никого не пощадили в этой хладнокровной бойне.

В Аллахабаде вспыхнул мятеж, сипаи поубивали офицеров и казнили всех христиан. Единственно обнадеживало то, что британцы все еще держали Ридж в Дели, хотя они не столько осаждали, сколько находились в осаде.

— Подождем еще немного, — уговаривал Кашмер, как много раз прежде. — Воистину, здесь в джунглях мы не ведаем опасности.

Но джунгли уже простились с ними и ждать больше не позволяли.

Глава 45

Алекс ставил капкан у входа на небольшую поляну в пятидесяти ярдах от Оленьей башни, когда почувствовал запах гари.

В этот день ему нездоровилось, болела голова, он сердито думал о том, что, наверное, Лу или Винтер, в нарушение правил, слишком рано разожгли костер. Но тут же ему стало ясно, что гнавший листья и сухую траву ветер дул к дому, а не от него. В джунглях по ветру кто-то был. Он оставил капкан, осторожно пошел обратно, засыпая травой проделанную им тропинку. Обеим женщинам, собравшимся на вечернее купание, он приказал возвращаться наверх.

— Поднимите лестницу, и приготовьте револьвер, — велел Алекс. — Да задвиньте плитой щель. Я пойду посмотрю кругом. Без меня не выходить.

Он исчез. Им пришлось ждать довольно долго, остерегаясь шума, прислушиваясь к завыванию горячего ветра, к монотонным похрустываниям и пощелкиваниям сухого бамбука. Вдруг Винтер подняла голову и потянула носом, как это делал Алекс.

— Дым. Так вот почему… Слушай, Лу. Кто бы это мог быть? Может быть, спаслись не только мы.

— Скорее всего, это охотники за древесным углем. Вряд ли, если бы искали нас, то предупреждали бы таким образом.

Через полчаса вернулся Алекс и сообщил, что можно спуститься. Вид у него был неспокойный и напряженный. Запах дыма был силен, но к ночи ветер стихнет, и в темноте можно будет точнее выяснить его причину.

С малышом в руках Лу направилась к реке, а Винтер задержалась и беспокойно взглянула на Алекса:

— Что это? Ты боишься, что кто-то появился поблизости?

— Если бы, — он нервно пожал плечами. — С людьми мы могли бы поладить или избежать их.

— Что же тогда еще?

Глаза Алекса изучали небо в юго-западном направлении. Весь день собирались грязно-бурые тучи. Он надеялся, что они, наконец, принесут дожди. Но в них было что-то не совсем обычное.

— Кажется, где-то горят джунгли. Скоро это станет яснее.

Ветер стих, а с ним и запах гари. Но когда стемнело, на небе появилось зарево, непохожее на закат. Оно все усиливалось и, наконец, захватило весь горизонт с севера до юга.

Алекс наблюдал за ним с крыши Хайрен Минар. «Может, пройдет мимо или выгорит раньше, чем придет сюда», — думал он, мало на это надеясь. На всякий случай он собрал в узел все самые необходимые вещи и отнес на берег.

Опять поднялся ветер и принес уже не только запах гари, но и пепел. Скоро будут и искры, а лес после знойного июня совершенно высох. Когда он вернулся на крышу, там стояли обе женщины. На их лицах играли отблески отдаленного зарева. Они обернулись к нему, в их глазах, как и в день их бегства в джунгли из Лунджора, было заметно напряжение, но не было панического страха. А в глазах Лу было больше беспокойства за ребенка, чем за себя.

На их лицах Алекс прочел целую смесь эмоций, состоящую из благодарности, надежды, нежности и страстного восхищения им. Мысленно он корил себя за то, что когда-то считал их камнем на своей шее и желал избавиться, как от утомительной обузы. Голос с трудом слушался его, когда он коротко спросил:

— Плавать умеете?

— Да, — ответила Винтер, вспомнив, как каждое лето по нескольку недель проводила в Скарборо. Леди Джулия считала, что морской воздух девушкам весьма полезен.

— Немножко, — сказала Лу Коттар, — но вот Аманда…

— Мы сделаем что-то вроде плота. На всякий случай. Дай мне все веревки, Лу, и накорми малышку. А ты, Винтер, разожги внизу костер. Нам надо видеть свою работу.

Он спустился с крыши и исчез. Вскоре стал слышен звук выламываемой бамбуковой двери, скрывавшей козу.

Работа шла с лихорадочной быстротой. Они покрывали тростниковыми щитами, служившими защитой от солнца, бывшую дверь из тройного ряда бамбуковых стволов. В дело пошла и коробка, которую Лу использовала как колыбель. Из двери вышел замечательный плот, так что Алекс впервые подумал о козе с благодарностью. Пот лил с них градом и от спешки, и от горящего костра, и от безжалостной жары июньской ночи. Ветер только увеличивал зной, так что становилось трудно дышать. Воздух был наполнен дымом, стал слышен треск горящих деревьев. Костер, разведенный Винтер на камнях для освещения, был уже не нужен, так как от пожара становилось светло, как на закате солнца.

— Несите все, что считаете необходимым и не слишком тяжелым, — распорядился Алекс. — Я пристрою вещи к плоту. У вас есть около получаса, но не больше. Торопитесь.

Он понес плот на берег, а они в последний раз поднялись за провизией вверх по лестнице в угловатую каменную комнату, в которой жили хотя и не слишком удобно, но все-таки уютно и по-своему счастливо. На глаза у Винтер навернулись слезы, как будто она прощалась с дорогим другом. Потом она помогла Лу с ребенком спуститься вниз. Та поспешила к реке, а Винтер повела упирающуюся козу.

Они бы не смогли найти верный путь в джунглях ночью, даже если бы дорога была им хорошо знакома. Но эта ночь превратилась в день, да еще более жаркий, чем могло быть при солнце. Пожар уже с ревом бушевал вокруг. Небо превратилось в сплошной дымный розово-алый покров, простреливаемый огненными искрами. Среди ветвей колючих кустов весело щебетали птицы, вообразившие, что наступил рассвет. Под деревьями также всеоживилось. Мимо них, направляясь к реке, улетали птицы, мчались павлины, дикобраз, лиса, три шакала. Сквозь кусты на поляну с треском выскочила антилопа нильгау. Завидев людей, она, всхрапнув, бросилась прочь.

Если бы ветер утих, огонь не достиг бы их еще несколько часов. Но ветер гнал впереди огня сноп искр, которые, падая, рождали новые костры. Ревущее пламя мчалось вперед семимильными шагами, поглощая мили с ужасающей быстротой.

Алекс ждал их на небольшом отлогом пляже, где они так часто купались. Импровизированный плот легко качался на воде. В центре его Алекс укреплял жестяную коробку. Приняв малышку от Лу, он положил ее в коробку на кучу тряпичных узлов и натянул сверху мокрую простыню, чтобы она служила защитой от дыма и искр.

Не так легко оказалось завести на плот козу и привязать. Наконец, дело было сделано.

— Ты не сможешь плыть во всем этом, Винтер, — сказала Лу, быстро раздевшись. — Извини, Алекс, сейчас не до приличий.

Тот усмехнулся и отошел по колено в воду, насколько позволяло пологое дно. Тем временем Винтер, следуя примеру Лу, сняла свое сари и перевязала его так, что оно закрывало ее от подмышек до колен. Под покровом высокого берега в прохладной воде жара переносилась легче. Река казалась слишком широкой. До противоположного берега, наверное, было не меньше нескольких миль. Лу с содроганием вспомнила о крокодилах, которыми кишели реки в Индии. С беспокойством глядя на джунгли, она сказала:

— Давайте подождем, сколько возможно. Горит еще не здесь. В конце концов, может быть, пожар пройдет стороной.

— Боюсь, что нет. Посмотри, они знают лучше.

Лу Коттар повернулась и взглянула, куда указывал Алекс. Стадо антилоп ныряло с крутого берега и, вынырнув, выстраивалось в линию, направляясь к противоположному берегу. Вдруг раздался жуткий треск. — Дикий боров, освещенный с головы до ног огненными всполохами, не обращая никакого внимания на людей, рухнул с берега в глубокую воду. К этому времени весь берег кишел жуткими лесными тварями, так что при виде этого зрелища они на какое-то время позабыли о собственной опасности.

Вот нечто рыже-коричневое и пятнистое выскочило на берег и примостилось на узком каменном выступе так близко, что можно было достать рукой. Глаза рычащего от страха и возбужденного, бьющего хвостом леопарда смотрели мимо них. Его ярость была вызвана огнем за его спиной. Внезапно он тоже ринулся в воду. Откуда-то издали, с берега, донесся грозный рык тигра, а над их головами запрыгали возбужденные обезьяны. Одна из них с маленьким большеглазым детенышем вскочила на плот и прижалась к блеющей козе, что-то болтая и гримасничая.

— Слушайте, — не выдержал Алекс, — если мы будем медлить, то нагрузимся кучей безбилетников.

Он вдруг обнаружил, что вынужден кричать, чтобы услышать самого себя среди этого треска и гама. У него появилось ощущение легкомыслия и безрассудства в виде желания просто усесться в воду. С трудом одернув себя, он сказал:

— Послушай, Лу. Я берусь за канат и иду впереди. Поскольку ты не сильна в плаванье, то держись за плот и следуй за ним. Винтер, — обратился он к ней, чувствуя ее скрытый страх перед течением реки и людоедами-крокодилами. — Ты толкай плот сзади. Помогай, по мере сил. Только, Бога ради, не отпускай.

Он обвязался куском каната и бросился в воду, сразу почувствовав сильное течение реки, подхватившее его и потащившее вместе с плотом вдоль реки под дождь падающих в воду с шипением искр огня.

Не оглядываясь, он сильно плыл вперед, изо всех сил борясь со слишком сильным течением. Остатки моста и дорога были всего в миле отсюда, и там могли оказаться люди в соломенных хижинах за таможней на берегу Оуда. Именно там они вместе с Ниязом связали охранников и взорвали мост. Наверняка, таможенник с семьей при виде огня возьмет лодку и присоединится к ним. Причаливать к берегу около тех мест опасно. Надо следить, чтобы течение не унесло плот слишком далеко.

Маслянистая поверхность воды была покрыта пеплом и обуглившимися листьями и кишела возбужденными плывущими зверями. Многие из них хватались лапами за плот и карабкались на него, дрожа мокрыми тельцами. Кого только тут не было: свиньи и олени, самбуры, читалы, каки, черные олени, антилопы нильгау, шакалы, пантеры, тигры, чешуйчатая четвероногая игуана и даже одинокий слон со сломанным бивнем. Все, как и четверо людей, отчаянно стремились доплыть до противоположного берега реки.

Алексу казалось, что они никогда не достигнут другой стороны реки. Река была словно бесконечной. Болела голова, мышцы обессилили, в животе начались судороги. Канат врезался в плечи и душил за горло. На плоту чувствовалась какая-то дополнительная тяжесть, прибавлявшаяся к сильному течению. Это была Лу, которая просто держалась за плот, не имея сил плыть. Песчаный берег появился совершенно неожиданно. Течение ослабло, их словно подняло из реки и выбросило на мель.

Все сопровождавшие их звери тоже выползли на теплый песок, отряхиваясь и облизывая шкуру, прежде чем удрать в направлении дальней кромки леса. Наконец Алекс смог освободиться от веревки, после чего подогнал плот вплотную к берегу.

Обернувшись, он убедился, что все в сборе: дрожащая коза, мирно лежащий в коробке ребенок, обезьяна со своим лупоглазым отпрыском, Лу Коттар, стоявшая на коленях, тупо уставившись перед собой и тяжело дыша, и Винтер, растянувшаяся на песке, покрытая длинными волосами, скрывающими стройное тело, упершись подбородком в край плота. Шатаясь, он подошел к ней и протянул руку, чтобы помочь встать.

— Я не могу, — засмеялась Винтер, — на мне ничего нет.

— Ты мне нравишься и такая, — ответил Алекс и, взяв ее на руки, поцеловал, прижимая к себе ее прохладное мокрое тело и чувствуя вкус воды, стекавшей с ее мокрого лица и волос. Так он держал ее с минуту, незаметно от Лу Коттар, потом осторожно выпустил и отвернулся отвязать козу.

Обезьяна, вдруг испугавшись, спрыгнула с плота и побежала по песку. Неожиданно все засмеялись. Смеялись, испытывая облегчение оттого, что пережитые страхи позади и они все вместе и живы. Наконец они остановились и посмотрели на охваченный пламенем, оставленный берег. Они поняли, что покинули его как раз вовремя — в воду с шипением падали горящие ветви деревьев, и все пространство до самых обломков моста было сплошным пожаром.

Хайрен Минар, должно быть, оказалась в самом центре этой топки, и завтра на месте густых джунглей останутся лишь огромные пространства черной тлеющей пустыни.

На руку Алекса упала раскаленная искра. Он вздрогнул и резко обернулся в направлении далекой кромки леса. Лу Коттар поймала его взгляд и с дрожью в голосе сказала:

— Туда не должно достать!

Через широкую реку пламя перескочить не могло, зато ветер разносил снопы искр, а джунгли везде были огнеопасны. Но и оставаться на берегу при ярком дневном свете было нельзя, надо было уходить в лес.

Не говоря ни слова, Алекс снял с плота коробку, из которой Лу вынула девочку, сложил в нее привезенные на плоту вещи. Винтер снова надела свое сари, как раньше, и потащила козу через широкую песчаную полосу к свежей траве и окаймлявшему ее кустарнику.

Долгое плавание на время их охладило, но сейчас стало опять невероятно жарко. Их легкие с каждым вздохом обжигало горячим воздухом. И река, и широкий песчаный берег, и линия джунглей были ослепительно ярко освещены, как будто это была сцена, залитая светом рампы и газовых фонарей. Можно было разглядеть отчетливые очертания каждой травинки, веточки и листочка. То здесь, то там долетавшие искры вспыхивали, мигали и гасли, а иногда, упав на сухие пучки травы, загорались маленьким костром.

В двадцати ярдах от них загорелась трава. Лу закашлялась от дыма, схватилась за мокрый конец сари Винтер, отвязала и накрыла им лицо ребенка. С отчаянием она проговорила:

— Все уже совсем высохло. Вернемся к реке, Алекс…

Винтер по сосредоточенному лицу Алекса видела, что он подумывает о возвращении к реке, чтобы плыть по течению дальше. Но куда и сколько? Можно оказаться зажатыми между двумя стенами огня в течение многих миль, имея опорой лишь маленький самодельный бамбуковый плот. Вдруг он издал вздох облегчения, вытянув руку ладонью кверху:

— Дождь!

Наконец, наступило время муссонов.

Не веря своему избавлению, они смотрели на раскаленное небо, полное горячего пепла и падающих искр, и чувствовали, как мокрые теплые капли растекались по их обожженной коже.

— Ждите меня здесь, — приказал Алекс. — Мне надо забрать плот.

Под крупными тяжелыми благословенными каплями дождя он помчался к берегу. Отвязав и взвалив плот на плечи, он вскоре вернулся, тяжело дыша.

— Ступайте под самое толстое дерево, какое найдете.

Они стали под дождем продираться сквозь чащу, освещенную заревом с противоположного берега. Наклонив плот, они сделали что-то вроде крыши, укрыв в этом убежище вещи и малышку, прежде чем капли дождя превратились в муссонный ливень.

Они сами выходили под ливень, издававший такой рев, который сравним разве что с океанской приливной волной вроде той, что затопила Атлантиду. Грохот ливня заглушил рев пожара в джунглях. Мощная стена обрушившейся на них воды заглушила все мысли. Прохлада… Прохлада…

Зарево постепенно уменьшалось и исчезло совсем. Кругом была мокрая темнота и барабанящий всепроникающий дождь. Густая чаща джунглей и бамбуковый покров не могли сколько-нибудь защитить от ливневого потока. Но это их заботило мало. Главное, что жара спала и снова можно было нормально дышать.

Дождь еще шел, и раннее серое утро осветило насквозь промокшие пространства почерневшей дымящейся пустыни, словно покрытую оспой, поверхность реки и промозглые джунгли вокруг них, и полегшие тростники и траву.

Открыв глаза, Винтер увидела, что Алекс ушел в серую дождливую мглу. Она села, откинула с лица и плеч мокрые волосы и посмотрела на Лу, спящую в ночной сорочке, в которой она плыла по реке. Рука ее держалась за коробку, в ней спала малышка. Им пришлось сделать для нее дополнительную крышу из прутьев, так что висевшее на одном конце коробки белье новорожденной и сама девочка были довольно сухими.

Винтер поднялась на колени, заплела мокрые волосы и стала неторопливо рассматривать сырое сари. Наверное, во всех джунглях не нашлось бы сейчас ни сухой травинки. Теплый дождь барабанил по листьям, стекая с них фонтанами, водопадами и ручейками. Постоянный шум воды заглушал все прочие звуки. Винтер подумала, что сегодня нет необходимости купаться в реке. Тут же на ум пришла испугавшая ее мысль о том, что добираться до реки придется идти по совершенно открытой, широкой песчаной полосе, теряя безопасность лесного укрытия.

Пораженная этой мыслью, она принялась рыться среди немногих, принесенных ими вещей и нашла кастрюлю, которую подставила под стекавшую с бамбуковой крыши струю, чтобы набрать воды. Лу так и не проснулась, пока Винтер обшаривала близлежащие джунгли в поисках мало-мальски подходящего топлива для разведения огня. Еще вчера с одной спички можно было поджечь весь лес, а сегодня стало нелегким делом подыскать подходящий пучок травы или охапку сухих листьев, чтобы разжечь костер.

В этот момент девочка захныкала и разбудила Лу. Протерев глаза, вышла и присоединилась к Винтер. Глядя на серое дождливое небо и промокшие джунгли, она решительно заявила:

— Нам придется построить хижину.

Винтер смотрела на нее, улыбаясь, вспоминая, как прежде Лу рвалась из джунглей. Это так контрастировало с нынешним ее стремлением обстоятельно обосноваться здесь на долгие месяцы. Они еще могли улыбаться, несмотря ни на что, и еще продолжали улыбаться при виде возвращающегося Алекса, словно вынырнувшего из густой травы. Но при виде его лица их веселье исчезло.

— Что случилось? — быстро спросила Лу.

— Проклятая коза! — ответил он с яростью.

Лу вскрикнула и побежала к тому месту, где они привязали козу, но ее не было. Остался лишь клочок разжеванной веревки.

— Надо найти ее! — сказала Лу. — Обязательно! Чем я буду кормить Аманду? Далеко она уйти не могла.

Но коза ушла навсегда.

— Надо думать, что какой-нибудь мокрый и голодный тигр употребил ее себе на пользу, — кисло заметил Алекс. — Для нее это вполне заслуженный конец. Не делай глупости, Лу. А этой дай немного риса или свари мучной водички. Сегодня дым не опасен.

— Когда ты перестанешь звать ее этой? — взорвалась Лу.

Алекс усмехнулся:

— Ты чертовски заматерела, Лу. Когда-нибудь ты совсем себя убедишь, что это, — то есть, прости, она — твое собственное дитя.

— Так оно и есть, — ответила Лу и пошла помогать Винтер разводить огонь в дупле дерева, обнаруженного ею в двадцати ярдах от укрытия.

Алекс смотрел ей вслед с полуулыбкой, постепенно превратившейся в болезненную гримасу. Войдя в укрытие, он нашел несколько таблеток опиума и проглотил их, запивая бренди. «Только бы сейчас не заболеть, — подумал он с легким головокружением. — Не сейчас…»

Но никакая доза бренди с опиумом не могла удержать лихорадку, и когда часом позже Винтер принесла в тарелке из листьев горячую еду, то нашла его лежащим под деревом в нескольких ярдах от убежища. Его тело резала острая боль, и хриплое дыхание заглушало шум дождя. Бронзовая загорелая кожа лица, казалось, была слишком туго натянута на скулы и имела странный серый налет. Под закрытыми глазами выступили темные пятна. Винтер осторожно поставила тарелку на землю. Чувствуя странное спокойствие в руках и взволнованное сердце, она слегка дотронулась рукой до его лба.

Сухой жар ужаснул ее. Алекс посмотрел на нее сквозь полуоткрытые веки. Казалось, ему трудно смотреть. Его лоб сморщился от боли, и он произнес еле слышно:

— В порядке… только дизентерия. Пусть Лу… бережет малышку… опасно…


Потом последовала кошмарная череда дней и ночей. Казалось, что прошел месяц, а на самом деле, может быть, не больше трех дней. Никто из них не мог бы сказать точно. Дизентерия и тропическая лихорадка терзали, сжигали и опустошали тело Алекса. Винтер временами казалось, что ему не выжить. Она почти ничего не знала о дизентерии и о том, какие последствия влекут ее жестокие приступы. Хотя эта болезнь была настоящей бедой для Индии, всякое упоминание о ней считалось неподходящей темой для деликатной чувствительности благородных дам.

Ни днем, ни ночью Винтер не отходила от Алекса. Она без устали ухаживала за ним, кормя его вареным рисом и рисовым отваром, вливая в его пересохшее горло бренди с опиумом, единственным в их распоряжении лекарством. Держа его голову на коленях, она прислушивалась к лихорадочному бреду и переживала его боли, как свои собственные.

Засыпая в крайнем изнеможении, она держала его руку, так что, если он шевелился, тут же просыпалась. За всю свою короткую жизнь она ни разу не видала подобной болезни. Временами ей приходилось гораздо хуже, чем во время родов Лотти. И все-таки Алекс держался за жизнь, а вот Лу в конце концов предала.

Лу знала кое-что про дизентерию, сама переболела в легкой форме и видела более тяжелое течение у Джоша. Все свои знания про развитие болезни и лечение она сообщила Винтер. Глядя на Алекса, она сказала:

— Не думаю, что это только дизентерия. Он может подхватить еще и лихорадку, если это вообще не холера. Джош выглядел лучше.

Она старалась держаться подальше, боясь за девочку. В отличие от сухой жары в Оленьей башне, продолжительный дождь и дымящаяся от испарины жара, когда дождь внезапно прекращался, гораздо хуже переносились младенцем. Девочка постоянно и жалобно плакала. Ее тошнило от рисовой воды и жидкой кашицы из муки с грубым деревенским сахаром. Да и эти запасы подходили к концу.

— Она умрет без молока, — отчаянно вращая глазами, причитала Лу. — Ей нужна настоящая еда! Настоящая!

Она взволнованно ходила из угла в угол, прижимая плачущее дитя к груди и восклицала:

— Почему я не способна выкармливать ее сама? Почему так устроено, что недостаточно хотеть, чтобы у женщины появилось молоко? Ей оно нужно, а я не могу ничего дать! Ничего!

Винтер не слушала. Перед ней стояло измученное, выжженное лицо Алекса с пересохшими, потрескавшимися губами. Ею владело неменьшее отчаяние. Она даже не заметила ухода Лу. Лишь когда оказалось, что огонь не разведен и ничего не приготовлено — кухней ведала Лу — она обнаружила, что Лу вместе с чадом исчезла.

Дождь прекратился, и джунгли, еще недавно выгоревшие и ломкие от сухости, превратились во влажный, горячий, сочный зеленый дом, с буйно растущей травой, листвой и кустарниками. Всякая зелень разрасталась буквально за ночь. Влажная жара переносилась еще труднее, чем сухая. Алексу, казалось, приходилось бороться за каждый свой вздох.

У Винтер разрывалось сердце, когда она слышала его хриплое дыхание. Впервые после их бегства из резиденции в Лунджоре она отвернулась и заплакала тихо, безнадежно, беспомощно. Она лежала, уткнувшись лицом в землю, и ее горячие слезы лились на корни травы, подобно каплям вчерашнего дождя.

Она не замечала ни течения времени, ни того, что Алекс зашевелился. Его рука коснулась ее. Подняв голову, она увидела его широко раскрытые глаза. Они смотрели хмуро, но ясно и не были больше отуманены и ослеплены от боли. С заметным усилием и почти шепотом он спросил:

— Что происходит?

Винтер, откинув волосы, смотрела на него в изумлении. Слезы высыхали на ее щеках. Со времени начала болезни он еще так не смотрел и не говорил. Нахмурившись еще больше, он опять спросил:

— Почему ты плачешь?

Тыльной стороной ладони Винтер отерла слезы и робко ответила:

— Я? Нет… Уже нет.

Она поднялась и, спотыкаясь, пошла разводить огонь и кипятить воду. Лу все еще не вернулась. Впервые, оставляя Алекса, Винтер не опасалась по возвращении застать его мертвым. Она приготовила мучной отвар с рисом и сахаром и вернулась к нему. Взгляд его все еще оставался ясным.

Он выпил напиток, не в силах отказаться, и после тихо лежал, глядя прямо перед собой сквозь полуприкрытые веки. Наконец он сказал:

— Сколько?

— Не знаю… — с дрожью в голосе ответила Винтер. — Дни… Не говори.

— Я поправлюсь, — прошептал Алекс с трудом и, закрыв глаза и положив голову на ее колени, заснул.

Винтер тоже заснула, прислонившись к стволу дерева позади нее. Когда она услышала голоса и почувствовала, что кто-то будит ее, то подумала, что это вернулась Лу.

Но это была не Лу, а отряд вооруженных бамбуковыми палками людей во главе с человеком со ржавым мечом и старомодным мушкетом.

— Они не белые! — презрительно сказал один из них. — Они слуги.

Но другой, наклонившись ближе, возразил:

— Нет, в них все-таки есть английская кровь. Возьмем их. Вставай, ты!

Говоря, он потолкал Алекса ногой, а Винтер с возмущением сказала на местном наречии:

— Не трогай. Ты что, не видишь, что он болен?

Тон и чистота произношения произвели впечатление. Они смотрели на нее с сомнением. Им пришло в голову, что, может быть, это благородная индианка из аристократической семьи. Крепко сжав пальцами плечо Алекса, она дала ему понять, что он должен молчать и не двигаться. Да он и не смог бы, если бы и захотел. Главный с мушкетом неуверенно спросил:

— Ты из какого города?

— Из Лакноу, — без колебаний ответила Винтер, — из дома Амиры Бегам, жены Валаята Шаха, моего кузена, живущего в Гулаб-Махале около мечети Саида Хусейна. Он мой муж из Персии.

Пришедшие, посмотрев на ее широкие глаза, стали шепотом совещаться. Винтер услышала, как главный сказал:

— Ну и что? Нам приказано всех отправлять в Пэри. Отправим и этих.

Через десять минут, обыскивая убежище и забрав с собой револьверы, ружье и все, что показалось важным, они повели Винтер и Алекса через джунгли.

Алекс не то что идти, он не мог встать без посторонней помощи. Им пришлось нести его на бамбуковой крыше. До дороги дошли удивительно быстро, так что Винтер поняла, что той ночью их отнесло течением гораздо дальше, чем они предполагали. На дороге их ждала повозка, запряженная быками, и толпа любопытных жителей деревни. Среди них была и Лу с младенцем. Лицо ее было бледным и измученным.

Она уставилась на Винтер и Алекса в ужасе и закричала:

— Я не хотела… Я не думала, что так получится. Я хотела найти деревню и достать молока. Они мне помогли. Они добрые. Я не подумала, что пойдут смотреть, нет ли кого еще. Я шла по песку, потому что так было легче. А они нашли по моим следам. Я думала…

Она осеклась и остановилась. Винтер сказала:

— Все в порядке, Лу.

Их всех затолкали в повозку, и та потряслась по ухабам долгой дороги на Пэри.

Глава 46

Стемнело, когда пленники достигли маленького, обнесенного стеной городка. Того самого, который Алекс и Нияз обходили осенней ночью, когда прискакали из Канвая, и на телеге, укрывшись мешками и сахарным тростником, переправились через мост.

Повозка, что привезла Алекса, Винтер, Лу и Аманду, со скрипом остановилась около ворот у облезлой стены. Их вытолкали из нее и повели через темный двор в длинное с низким потолком помещение, освещенное единственной лампой с оплывшей свечой. Несшие Алекса положили его на пол и ушли. Дверь за ними захлопнулась, раздался лязг железного засова. Из темноты дальнего конца комнаты кто-то поднялся и хрипло и недоверчиво крикнул:

— Винтер!

Стоявшая на коленях возле Алекса Винтер взглянула с испугом, щурясь в тусклом свете, слепящем после темноты улицы. В кольце света появилось какое-то истощенное, грязное, небритое лицо, перевязанное через голову повязкой с выступившей на ней кровью, во все глаза смотревшее на нее. Она долго вглядывалась, озадаченная и неуверенная, и, наконец, узнала. Вначале она даже не поверила себе. Невероятно, но это был Карлион. Карлион, которого последний раз она видела на веранде небольшого бунгало около брода в Лунджоре и, который, как она думала, если она вообще о нем думала, должен был находиться за тысячи миль отсюда, в Англии.

Послышались другие голоса, стали появляться другие лица. Восемь грязных, усталых, измученных лиц, принадлежавших… англичанам.

Карлион хрипло произнес:

— Винтер. Это Винтер, неужели? Что ты здесь делаешь? Говорили, что ты убита.

Его надтреснутый голос был под стать его виду. Постепенно Винтер стала узнавать и других: капитан Гэрроуби, доктор О’Двайер, миссис Хоссак…

Последняя обняла Лу Коттар и заплакала, а капитан восклицал:

— Миссис Бартон! Миссис Коттар! Как же вы… Мы все думали, что вы погибли, а спаслись только мы. Кто это с вами?

Он посветил лампой и в изумлении воскликнул:

— Боже! Это Рэнделл!..

— Всего лишь… — прошептал Алекс. — Привет, Гэрроуби. Как тебе удалось выбраться?

В комнате стояли железные кровати, шесть из них были поставлены вдоль стен. Капитан и Карлион положили Алекса на одну из них. Лежа, он прислушивался к истории их побега.


Дело было так. Супруги Гэрроуби, доктор О’Двайер с женой и миссис Хоссак с четырьмя детьми не поехали в резиденцию и этим избежали расправы. Миссис Хоссак замешкалась, потому что доктор О’Двайер был в бунгало, присматривая за ее старшей семилетней дочерью, болевшей тогда лихорадкой. Сам капитан Хоссак из полка полковника Пэкера был застрелен на плацу. Его денщик-индус приказал предупредить миссис Хоссак. Доктор, чье бунгало находилось по соседству, побежал, чтобы забрать жену и вещи. Все собрались около ждущего экипажа, собираясь ехать в резиденцию.

Капитан Гэрроуби из девяносто третьего полка также был предупрежден своими людьми, помчался в бунгало за женой, схватил ее в охапку, выехал на дорогу в резиденцию и увидел враждебную толпу, собиравшуюся у ворот. Он повернул коляску, решив направиться к реке, и встретил экипаж Хоссаков. Все они направлялись к мосту и переехали его на два часа раньше Алекса и Нияза. Боясь, что их остановят, они ни слова не сказали на мосту о панике в Лунджоре. Но в Пэри на них напала толпа мятежных сипаев из разбитого седьмого полка. Кучер и конюх капитана Гэрроуби вышли к толпе и заплатили за это своими жизнями. Но за эти несколько минут остальные повернули назад и помчались обратно и потом, бросив экипаж и скарб, укрылись в джунглях.

Одного из детей миссис Хоссак убили, а капитана Гэрроуби и жену доктора О’Двайера ранили. Миссис О’Двайер через два дня скончалась. Остальные бродили по джунглям, питаясь корнями и ягодами. Двое старших детей миссис Хоссак умерли друг за другом, а позднее от истощения и сердечного приступа умерла и миссис Гэрроуби. Капитан Гэрроуби и доктор с миссис Хоссак и оставшимся в живых шестимесячным малышом были вынуждены просить помощи в деревне на окраине Пэри. Жители приняли их и хорошо с ними обращались. Но три дня назад их вдруг посадили в закрытую повозку и привезли сюда, неизвестно почему и на сколько. Их кормят и обращаются с ними прилично, но все это достаточно тревожно.

Четверо других пленников прибыли на следующий день: лорд Карлион, преподобный Честер Добби, мистер Климпсон и мисс Кейр.

Они единственные, кто уцелел из пятнадцати европейцев, надеявшихся убежать из Оуда, схваченных и казненных в деревне в пяти милях отсюда. Эти же четверо много дней были в бегах, пока их не поймали и не привезли сюда.

Винтер еле слушала рассказ о побеге и приключениях. Глазами она нашла доктора О’Двайера, подбежала к нему и повела к Алексу. При этом она вопрошающе смотрела на его лицо.

— Поправится, — уверенно сказал доктор О’Двайер.

Затем местная женщина принесла простой пищи и кувшин свежего молока. Лу накормила малютку и стала рассказывать их историю. Голоса, лица, жара в низенькой комнате стали сливаться, и Винтер заснула и проснулась, когда солнце уже было высоко.


В дальней стороне помещения, где ночевали пленники, был огороженный двор. Дверь в него утром была не заперта.


Местная женщина снова принесла еду, но на вопросы отвечать отказалась и отошла к дальней стороне дворика, где уже собралась толпа деревенских зевак, с любопытством рассматривавших чужестранцев, обсуждая их, жуя ореховую жвачку.

— Что они могут с нами сделать? — беспокойно вопрошала Лу, укачивая малютку.

— Думаю, будут держать как заложников, — сказал преподобный Добби, который так вовсе не думал, но надеялся, что бог простит ему эту маленькую безобидную ложь.

— Заложников для чего? — допытывалась Лу.

Мистер Климпсон, среднего возраста судья, сбежавший из своего горящего бунгало с помощью верного слуги, сказал:

— Местный хозяин колеблется, не зная, кто победит. Поэтому он приказал брать в плен любых европейцев, не причиняя им вреда. Я думаю, он нервничает. Весь Оуд в волнениях и со времени заварушки идут дела у англичан плохо. А так как давно известно, что многие из них скрываются поблизости, он велел всех разыскивать и везти сюда.

— Да, да, — ободряя женщин, кивал мистер Добби. — Я уверен, что так и есть. Он хочет, чтобы мы были в безопасности. Ведь засов в двери держит не только нас внутри, но и других снаружи.

Карлион, опершись о косяк открытой двери, взглянул на говорящего сквозь полуоткрытые веки и поинтересовался, действительно ли он так думает. Карлион слышал рассказы о Джанси и о публичной резне европейцев, принявших условия капитуляции. Этот несчастный гарнизон был построен в три линии — дети, женщины и мужчины — связанные и беспомощные, они были зарезаны, так что женщины были свидетелями смерти своих детей, а мужчины — и тех и других, до того как пришел и их конец.

От одного помещика, у которого он скрывался, он также слышал о казни гарнизона в Каунпуре, принявшего предложение о сдаче и гарантии безопасности от Дунду Панта, Нана Саиба. Если верить рассказу, то измученные сдавшиеся были погружены на лодки, которые будто бы должны были их доставить в Аллахабад. Едва последний из них ступил на борт, лодочники подожгли соломенные крыши, а сами бросились в воду. Те же, что были на берегу, открыли огонь по пылающим плывущим мишеням. Так погиб последний гарнизон Каунпура. Спаслись лишь две из четырехсот женщин и детей, доплывшие до берега и взятые в плен.

Судя по этим историям, Карлион имел точку зрения, отличную от высказанных мистером Климпсоном и мистером Добби. По ней более вероятным было, что их держат здесь живыми ради устройства для толпы своего рода римских каникул, когда подвернется подходящий момент, вроде тех зрелищ, что были устроены в Джанси и Каунпуре.

— Я должен был вернуться домой, — подумал Карлион. — Это сумасшествие.

Он собирался домой, но вернулся в Дели, разгневанный на сбежавшую от него Винтер. Позднее от супругов Эбатнот до него дошло известие о ее замужестве. Но по-прежнему он не мог уехать, желая ее, как никого другого. Признать свое поражение и вернуться в Англию было для него немыслимо. Пока он находился в той же стране, что и она, у него еще был шанс, но с отъездом все было бы кончено. Что такое для него месяцы или даже год? Он мог себе позволить задержаться в Индии на сколько нужно, в твердой уверенности, что несколько месяцев замужества за этим олухом комиссаром излечат ее от романтического увлечения. И потом, когда она вернется (а она обязательно вернется), в нем-то и найдет настоящее утешение.

Иногда он понимал, что ведет себя по-детски нелепо. Никто, и прежде всего он сам, не смог бы предположить такого в лорде Карлионе. Но так было. Он поддерживал связь с миссис Гарденен-Смит лишь для того, чтобы узнавать новости об Винтер. Услышав, что она собирается провести май в Симле, он сделал все, чтобы оказаться там. Для этого он поехал в Лакноу с намерением направиться в Лунджор и увидеть этого Бартона. Но судьба распорядилась иначе. Сначала его свалила тропическая лихорадка. Потом волны мятежа завлекли его в свой поток и прибили после недель странствий и пленения в Пэри. Только тут он увидел Винтер.

Карлион прислонился к двери и смотрел, как крепко она спит. Должно быть, она слишком устала. Еду давно принесли, двор был ярко освещен солнцем. Стоял шум, разговаривали, ходили, но она не просыпалась. Три другие женщины в испачканных и поношенных одеждах казались бесформенными, истощенными и безобразными. Но это успокоившееся спящее создание ухитрилось остаться красивым, хотя и по-другому, чем тогда, когда привлекло его пристальное внимание в бальном зале.

Теперь это была не девушка, а женщина, с исхудавшим от напряжения лицом, крепко спящая от изнурения, но все еще милая для взгляда любого мужчины, даже для такого испуганного и отчаявшегося, как он.

В этом жарком ужасном помещении, окруженная товарищами по несчастью в испачканных рваных одеждах, она выглядела красивой куклой среди груды хлама. Смотреть на нее было утешением для глаз, чудесным образом ослаблявшим страх и отчаяние.

Раньше Карлион не знал, что такое страх. Но теперь знал. Он думал, сколько еще сможет не показывать этого. Неужели и другие боятся не меньше? Наверное, боятся. Только люди без воображения не испытывали бы страх в этом положении. Любопытно, как люди ценят внешнее спокойствие. Он, как и все в этом месте, больше того, что может произойти, боялся показать сам страх. Борьба за внешнее спокойствие была тяжелейшей ношей этих мучительных дней. Тяжелее жары, пропотевшей одежды, грубой скудной еды, воспоминаний о прошлых ужасах и мучениях и ожидавших их еще впереди.

Смотреть на спящую Винтер, на ее изящные очертания, смягчаемые тонкими складками сари цвета красного вина с ярко-синими краями, отражавшимися синими отливами в ее волосах, освобождало от безобразия реальности. Нежный изгиб ее золотистого локтя, линия длинной золотистой шеи, черный размах ресниц на ее худых щеках придавали уверенность, что в мире есть кое-что еще, кроме ненависти, ужасов и насилия.

Карлион вдруг поймал на себе чей-то пристальный изучающий взгляд. Подняв глаза, он встретился с глазами капитана Рэнделла.

Если бы Гэрроуби не назвал капитана по имени, он никогда бы его не узнал. От него остались, что называется, кожа да кости. Загар на нем стал какого-то зеленовато-белого отлива. На небритом изможденном лице торчали худые скулы и подбородок. Под глазами выступили темные мешки. Его глаза и густые ресницы были такие же длинные, как и у Винтер, и взгляд столь же пронзительный. Встретившись с ними, Карлион почувствовал в них враждебность и антагонизм. Их он помнил с самой первой встречи в гостиной бунгало Эбатнота в Дели.

Он тогда не знал причину такой сильной неприязни к Рэнделлу. Но теперь понял. Причина лежала здесь, рядом, в сари цвета красного вина.

Они были на волоске от жестокой смерти, избежав которой, скитались, как загнанные звери. Теперь их объединяла судьба пленников. Их соотечественников всюду преследовали и уничтожали. Империя «Компании Джона» рухнула. Они навидались такого, что могло бы лишить их сна на всю оставшуюся жизнь. Но в этот миг, забыв обо всем, они уставились друг на друга, дав выход элементарным звериным инстинктам соперничества, которые каждой весной толкают самцов-оленей к битве друг против друга.


В этот день число заключенных увеличилось за счет пожилого в запачканной одежде евразийского клерка, найденного спрятавшимся в одной из деревень в пяти милях южнее. Его история отличалась от обычных с побегами, борьбой, ужасами и трудностями и финальным захватом в плен. Местные жители помогали ему и прятали у себя. Но вдруг и его без объяснений забрали и отвезли в Пэри.

— Жители в деревнях не жестоки, — говорил мистер Лапота своим мягким певучим голосом. — Они такие же, как и мы, обычные люди. Это горожане и сипаи держат на нас зуб. Хозяин этих мест защитил бы нас, если бы мог, но сипаи и мусульманские священники давят на него и угрожают. Он нас не убьет, но хотел бы избавиться от нас, боясь священников, которые настраивают против нас. Ему хочется умыть руки. А если дела пойдут иначе, то он без сомнения воспользуется нами, чтобы доказать, что помогал и укрывал нас, и потребует награды. Но в противном случае он отошлет нас. Все это мне объяснил староста той деревни, где я скрывался.

— Отошлет нас? Куда? — спросил Карлион. Мистер Лапота с опаской оглянулся вокруг. Женщины были заняты мытьем в другом конце двора. Тем не менее он понизил голос из приличий, продиктованных европейской частью его смешанной крови, требующей не тревожить женщин и защищать их от грубой правды жизни. — Я думаю, что он не хотел бы, чтобы нас убили в этих местах. Если он нас отошлет далеко, даже на смерть, то при возвращении английских войск он сможет сказать: «Я сделал все, чтобы защитить их и когда здесь стало опасно, отослал к более могущественному покровителю. Разве я виноват, что те позволили их убить?» Вот чего я сильно боюсь.

Точность прогнозов мистера Лапоты подтвердилась через три дня. Новости из Лакноу просочились в Пэри, да такие, что леденили сердца пленников, и побудили хозяина, как когда-то Пилата, избавиться от ответственности за беглых европейцев, захваченных им. Умер сэр Генри Лоуренс. Он умер в осажденной резиденции в Лакноу, и все индусы слушали эту новость, затаив дыхание. Теперь, когда его больше нет, падение резиденции было делом нескольких дней, а с его защитниками поступят, как с гарнизоном Каунпура.

Хозяин больше не колебался и поспешил избавиться от изможденного отряда англичан, прежде чем их растерзает толпа, что могло бы причинить ему неприятности в случае (маловероятном), если нечестивые отобьют нападение и восстановят силы.

Однажды их почему-то больше и лучше накормили, разрешили услуги парикмахера, женщинам позволили вымыться и переменить одежду. Выразив таким образом свои наилучшие намерения, хозяин велел поскорее поместить их в закрытые повозки со специальными занавесками, закрывающими женщин, чтобы их не было видно, вывезти на дорогу и отправить под охраной прочь.

Куда их везут, они не знали. Неожиданные поблажки после дней пренебрежения у большинства из них породили надежды. Но не у Алекса и не у мистера Лапота, лучше понимавших поведение местных властей, чем их товарищи. Это понимание помогло им точно определить намерения хозяина Пэри, и они мало надеялись и на него, и на тех, к кому их везут. Пожалуй, только Винтер могла быть в безопасности. Одежда и знание наречия выделяли ее из всех пленных британцев, а кузен в Лакноу мог бы ей помочь. Эта мысль успокаивала Алекса.

В душной темноте трясущегося экипажа он знал, что достаточно протянуть руку, чтобы коснуться ее. Они его поместили в женский экипаж из-за его крайней слабости, а также по требованию Винтер. Она подружилась с местной женщиной, приносившей еду, упросив ее приносить побольше яиц и молока, а однажды даже цыпленка, сделав из него бульон для него и двоих детей. Он лежал на детской кровати и слушал ее болтовню и смех с местной женщиной во дворе и думал: «Если кто-нибудь и спасется, то это она». Он благословлял судьбу за то, что она сделала ее кузиной Амиры. В течение этих нескольких дней в Пэри Винтер выработала особое к нему отношение, и он улыбался в темноте, размышляя, что ни один мужчина на свете, приняв ее заботы, не смог бы не потерять хоть части своей самостоятельности и независимости. Он понимал, что она заботится о нем, как Лу о малышке, и что они обе не боятся за себя, а потому не отягощены печальной необходимостью скрывать свой страх. Алекс завидовал им в этом.

Все остальные боялись. Боялся даже мистер Добби. Но не смерти, а того, что он должен будет видеть насильственную смерть других.

— Больше всего меня страшит увидеть, как убивают женщин и детей, — говорил мистер Добби с содроганием. — Я молюсь о том, чтобы не стать снова свидетелем подобного ужаса.

Алекс тоже не мог забыть об этом. У него холодело внутри при мысли, что с Винтер или Лу может случиться то, что произошло с Алисой Бэттерсли и с теми женщинами, чьи изуродованные трупы были разбросаны по земле в резиденции в Лунджоре. Ему не верилось, что дойдет до такого. У него теплилась надежда, что Винтер сможет спасти себя, а заодно и Лу. Он хотел верить, заставлял себя верить. Только это давало ему некоторое успокоение.

И еще одно утешение он находил в их положении. Он больше не отвечал за их безопасность. Груз ответственности наконец-то свалился с него. Ему больше не надо было планировать, изобретать и беспокоиться о проблемах литания и защиты трех женщин, жизни которых полностью зависели от него. Теперь он был так же беспомощен, как они, как и те другие шесть мужчин, которые тряслись в другой повозке.

Но об одном из них он не мог думать без ярости. Его неприязнь к Карлиону была столь же непосредственной и искренней, как и со стороны Карлиона. Алекс не мог забыть, как однажды видел Винтер в объятиях Карлиона. Это воспоминание бесило его. Тот факт, что подобная проблема встала в таких условиях, когда личные переживания должны казаться ничтожными и незначительными, раздражал его еще больше. Это просто смешно и унизительно в такое время, когда все оказались на тонущем корабле, когда никто не может быть уверен в своей жизни до очередного восхода или заката солнца, испытывать муки ревности по поводу того, что когда-то Карлион поцеловал Винтер. А мысль о том, что тогда он, Алекс, сам считал вполне нормальной возможность замужества Винтер за Карлионом, как альтернативу Конвею Бартону, просто не приходила в голову.

Ему и сейчас было невыносимо видеть, как Карлион смотрит на Винтер. Болезненная слабость и беспомощность не изменила характера Алекса. Он отдал бы многое за то, чтобы снова оказаться в Хайрен Минар, лежать на горячем берегу, улаживая удочки, в то время как три женщины стирали одежду и мыли кастрюли при свете сумерек, хотя там он раздражался и мучился вынужденным бездействием и о том только думал, как уйти оттуда.

Вот он и ушел. Все ушли — даже Лотти. Ему пришло в голову, что Лотти, может быть, даже следовало позавидовать.


Последовавшие после отъезда из Пэри четверо суток стали кошмаром, затмившим все, что испытали Винтер и Лу раньше. Повозки продвигались плохо из-за дождя, превратившего дорогу в настоящую трясину. Ливень проходил сквозь неплотное покрытие и пропитывал сыростью сгрудившихся в повозке пассажиров. Когда же дождь прекратился, то крытые повозки превратились в парную баню, в которой они обливались потом, заново пропитавшим их сыростью. Становилось так жарко, что трудно было дышать.

В эти дни до них не доходили никакие новости, поэтому они не знали, что в один из дней пал гарнизон в Каунпуре, а с ним погибла и Софи Эбатнот.

Маленькая, хорошенькая и хрупкая, как Лотти, Софи пережила обе кошмарные осады в жалких, ненадежных окопах генерала Уилера, а также ужасы бойни в лодках на Сати Чаури Гхат только для того, чтобы встретить еще более ужасную судьбу. Пока грохот ружей передовых отрядов британцев раздавался в Каунпуре, Нана Даунду Пант слышал в них слабые отзвуки надежды. И вдруг вся ярость и ненависть, на которые он был способен, и которые Алекс читал в его глазах и слышал в его голосе в подвалах около руин в Канвае, были обрушены на единственные жертвы, оставшиеся в его руках. Ими были две сотни измученных, отчаявшихся, беспомощных женщин и детей, сгрудившихся, как звери, в маленьком строении, в так называемом женском доме. Прислушиваясь к грохоту ружей Хэвилука, он решил, что надо их всех убить.

На это потратили целый день. Жертвы кричали, увертывались, извивались, пытались защитить детей. Но дело было сделано, и к ночи весь пол в доме для женщин был залит кровью и усеян телами убитых и умирающих. На рассвете палачи вытащили трупы и побросали их в колодец около дома. Софи еще не была мертвой, когда ее бросили вниз, но умерла под тяжестью других тел. Были и такие, что все еще были живы. Один малыш лежал под трупами всю ночь, онемев от ужаса, но все же вылез. Толпа смеялась, видя его, с криком бегающего вокруг колодца. Его поймали, размозжили голову о камни и бросили вниз. Половина Индии содрогнулась и отпрянула от края бездны, перед которой она себя увидела. Многих индусов, вышедших на борьбу с англичанами, эта бойня заставила бросить оружие и разойтись по домам.

— Не может быть оправдания такому деянию, — сказал Валаят Шах, муж Амиры.

Он ненавидел англичан, приветствовал восстание и сам принимал участие в атаках на осажденный гарнизон Сэра Лоуренса в резиденции в Лакноу. Но узнав об убийстве женщин и детей в женском доме в Каунпуре, он сломал надвое свой меч, отшвырнул мушкет и вернулся в Гулаб-Махал, никогда его больше не покидая.

— Мы не можем одержать победу, — сказал Валаят Шах. — Священная война умерла. Те, кто убивает женщин и детей, убили и ее. Убивать в битве и в гневе — это хорошо. Убивать нечестивых мужчин значит получить пропуск в рай. Но резатьпленных женщин, натерпевшихся войн и горя, потерявших все силы и способность к сопротивлению, это деяние, затмевающее солнце. Я отказываюсь сражаться с чужеземцами, бог больше не на нашей стороне.


Алекса вывели из женской повозки на рассвете первого дня. Он не вернулся. Вскоре прогрохотала вторая повозка. Один из сопровождавших сказал, что Алекс едет с мужчинами. Винтер не знала, верить этому или нет. Когда их повозка тронулась без него, миссис Хоссак истошно закричала:

— Боже! Они его убили. Они убили всех. Они нас разлучили. Мы теперь совсем одни!

Винтер почувствовала, как кровь отхлынула от ее сердца. Неужели это правда? Их замыслили разлучить, убив мужчин и оставив в живых женщин? Увидит ли она снова Алекса? Она попыталась выскочить из повозки, но была грубо отброшена назад. Повозка снова отправилась в кошмарный долгий путь.

Еды и питья им давали мало. Лицо Лу Коттар старело с каждым часом. Миссис Хоссак, качая своего младенца, плакала и стонала с безнадежной и отчаянной монотонностью, а мисс Кейр страдала от приступов болезни в довершение к зловонию пропитанной парами повозки.

Большую часть пищи и воды они отдавали детям, а Лу готовила пастообразную кашицу из вареного риса и воды и кормила им с кончика пальца малютку.

Скудость пищи была терпима, но в условиях страшной жары недостаток воды становился пыткой, слегка уменьшившейся только на второй день, когда Жанет Кейр начала кричать и бредить, и отчаянно биться о борт повозки. Не выдержав, Винтер обрушила на сопровождавших целый поток таких слов, которые даже она не подозревала, что знает. Те были совершенно запуганы этой сварливой женщиной со сверкающими глазами, способной столь искусно ругаться на их языке, и на первой же остановке принесли не только воды, но даже молока, хотя совсем немного.

Никаких следов второй повозки не было, и все эти еле тащившиеся дни они не знали, живы мужчины или нет. Винтер держала малютку, пока Лу забывалась коротким неспокойным сном, и мечтами возвращалась в Оленью башню, как потерянная душа стремится в рай. Но Оленья башня была всего лишь грудой обожженных и почерневших камней, голо и одиноко стоявших в пустыне, отмеченной кучами сырого пепла, среди которых затерялась могила Лотти. И если это чудовищное путешествие продлится дольше, то Лу тоже умрет. Возможно, и все они умрут, а Алекс, может быть уже умер.

Кроваво-красное солнце снова клонилось к закату, проникая сквозь щели в повозке. Темнота не приносила облегчения. У Винтер пересохло во рту, язык распух и от жажды жгло горло. Ее голова и тело ощущали всепоглощающую пульсирующую боль, отдававшуюся колоколом в мозгу. Жара, словно железная лента, сдавливала ей шею медленно и безжалостно, все меньше и меньше давая дышать. Уродливый шрам от охотничьего ножа Алекса на ее руке стал гореть, как свежая рана, а удушающая жара повозки вызывала голодную тошноту.

Сколько дней они провели в повозке? Сколько раз заходило солнце? В этот день им совсем не дали есть, а воды принесли только раз, и то лишь рано утром. Даже миссис Хоссак больше не стонала, так как ее сожженное жаждой горло не могло издать ни звука. Перестали плакать и дети. Мисс Кейр перестала корчиться, бормотать и просить пить и, наконец, просто затихла. Может быть, она умерла или только спала, как Лу? Или Лу тоже умерла?

Винтер смутно догадалась, что повозка едет по людным улицам. Слышались голоса, шум и ружейные выстрелы, а также непрекращающиеся отдаленные залпы мушкетов. Чувствовался запах вареной пищи. К ним присоединился целый набор острых запахов индийского базара: очищающего масла, навозного костра и пряностей: жареных зерен горошка, горячей пыли и гнили; сандалового дерева, сточных вод и горящего масла.

Шумы затихли, и, резко затормозив, повозка остановилась. Слышалось много разных голосов, грубых, сердитых, пронзительных и шепчущих. Наконец, верх повозки был отвязан и четыре прищуренных от резкого света, в полусознательном состоянии женщины были вытащены, чтобы закачаться и упасть на землю. Ноги отказывались им служить.

Около них стоял громко кричавший человек с обнаженным мечом в руке. Рядом с ним находился другой с мушкетом. Винтер подумала с совершенным равнодушием: «Они собираются нас убить». Тут к ней кто-то подбежал и поднял ее. Голоса, свет и кричащий человек закружились в круговороте, и наступила тьма.

Книга шестая ЧЕРНЫЕ ДНИ

Глава 47

Винтер проснулась и обнаружила, что она в странной комнате лежит на низкой кровати. Было еще темно, но в первых проблесках света за окном уже угадывались очертания комнаты.

Очень давно она не лежала в опрятной и прохладной комнате. Опять, должно быть, начался дождь. Она с трудом приподняла болевшую голову и разглядела неясный силуэт глиняного кувшина на выцветшей циновке, расстеленной на полу. При взгляде на него ей опять захотелось пить, и она, в потемках нащупав кувшин, подняла его и принялась жадно пить и все никак не могла напиться; потом Винтер откинулась на спину и попыталась собраться с мыслями, но поняла, что это ей не под силу…

Она ни о чем не могла думать. Казалось, серый туман абсолютной безнадежности окутал ее голову, и она закрыла глаза, продолжая лежать неподвижно и чувствуя, как эта серость поглощает ее. Алекса нет, и с ним все пропало. Отныне нет смысла жить… даже ради Лу.

Мало-помалу светало. Первые мертвенно-бледные лучи растаяли, и небо окрасилось в красноватые тона — верный признак скорого наступления зари, и молчание сменилось знакомыми голосами, сперва слабыми и разрозненными, но с каждой минутой сливающимися в большой гул. Вот проснулись и защебетали птицы, вслед за ними громко закаркали сероголовые вороны. По дереву пробежала белка, потом заскрипело колесо колодца. В отдаленном храме запела морская раковина, и ее мелодию подхватил муэдзин, призывающий к молитве с минарета своей мечети: «Молитва важнее сна… важнее сна!» Защебетали скворцы, заговорили попугаи; мягко и однообразно затоковали вихяри, и, наконец, вдали послышались голоса людей.

Яркий свет ударил в прикрытые веки, и сероватая дымка в ее голове исчезла, как легкий утренний туман у реки, и медленно, почти незаметно, боль в сердце ослабела, уступив место миру и спокойствию.

Она почувствовала, как ослепительный край солнца показался на горизонте, и в закрытых глазах заиграли солнечные блики. Она открыла глаза и перед ней предстала картина, некогда виденная ею, когда она лежала в реке у Хайрен Минар, желая смерти. Она видела розоватое небо… листья, цветы и птиц, образующих некий симметричный рисунок. Эта картина когда-то спасла ее от отчаяния, видений и сна, который мысленно ее преследовал в течение стольких многих холодных лет… словно луна, до которой невозможно дотянуться. Однако на этот раз все было реально. Это был Гулаб-Махал…

Она лежала совершенно неподвижно, боясь пошевелиться, боясь даже вздохнуть. Ее мерцающее сознание подсказывало ей, что она, должно быть, спит… или мертва. Нет, только не это. Когда она наконец приподнялась и протянула руку, то она коснулась зеленого попугая на стенке.

Фиришта… это был Фиришта! Давным-давно позабытое детство словно возвратилось к ней. Стало быть, все-таки это ненастоящая птица. А она-то думала, что все настоящее… и цветы, и деревья, и птицы, которые жили и двигались на фоне розоватого неба. Они никогда не были и не будут живыми. Они были вырезаны из дерева и вылеплены из глины, а потом раскрашены и отполированы. Как она могла забыть такое? Но это, однако, была Фиришта. И это было невероятно… удивительно… Гулаб-Махал.

Наконец-то она в безопасности. Она дома. Откуда-то издалека послышались глухие раскаты пушек, но она не обратила на них внимания. Она поднялась и медленно обошла комнату, как во сне, проводя ладонью по знакомым цветам, гладя раскрашенных птиц и зверей. Она не знала, что это была та комната, в которой она родилась и в которой умерла Сабрина. Она только знала, что любит и помнит здесь каждый уголок. Она заметила, как тень полумесяцем упала на ее кровать, и вспомнила это тоже, но не испугалась (как это бывало с Сабриной), потому что это воспоминание было овеяно любовью.

Она не знала, каким образом очутилась здесь, и то, что своей безопасностью обязана решимости Талукдара из Пэри. Талукдар был осторожным человеком, и на всякий случай (а вдруг англичане опять придут к власти) не хотел, чтобы о нем говорили, будто бы он отправил своих пленников на верную смерть. Он должен обезопаситься, и тогда он вспомнил, что его люди сообщили ему о женщине, которая не была англичанкой и которая утверждала, что состоит в родственных отношениях с женой Валаята Шаха из Лакноу. Он отошлет их к Валаяту Шаху, пусть тот позаботится о них, и, таким образом, его руки окажутся чистыми. Валаят Шах, может быть, пожалеет и не казнит женщину, если она действительно высокого происхождения, и, хотя, несомненно, он присоединит остальных участников отряда к тем, кто ждет своей смерти перед глазами народа, по крайней мере, эта женщина подтвердит, что он, Талукдар, действовал из лучших побуждений.


Тяжелая занавеска над дверью зашуршала и приподнялась, Винтер, обернувшись, увидела, что вошла Амира. Они припали друг к другу и долго плакали, не говоря ни слова, пока, наконец, Амира не отстранилась и, глядя ей прямо в лицо, проговорила:

— Так, значит, это правда. А я думала — сон. В конце концов ты возвратилась домой… но не в благоприятный час. Тебе известно, что я ночь простояла перед мужем на коленях, умоляя сохранить тебе жизнь и жизнь тем, кто был с тобой? Он всех бы прогнал от своих дверей, но во дворе оказалась Хамида, и она заметила тебя и бросилась ко мне. Сперва я не поверила ей, но затем поняла, что неслучайно ты оказалась здесь. То, несомненно, было предначертанием свыше. Поскольку приди ты двумя днями раньше или даже одним, я не смогла бы спасти тебя. Мой муж очень настроен против твоего народа, и он продолжает его ненавидеть и избавляется от всех, кого Талукдар из Пэри прислал сюда. Но из-за слова, пришедшего из Каунпура, он воздержится от вмешательства.


Таким образом, ее спасительницей стала Софи… Софи со всеми теми женщинами, которые умерли в ужасных мучениях в женском доме. И если бы Софи знала, что ее смерть сыграет решающую роль в спасении жены Алекса Рэнделла, она, оставаясь Софи, все равно согласилась бы принести в жертву свою жизнь.

Поэтому все пленники из Пэри прибыли в Гулаб-Махал, хотя из соображений безопасности они были привезены разными дорогами. И всем было предоставлено жилище, поскольку Валаят Шах, сперва отказавшийся взять ответственность за людей, которых он охотно предпочел бы увидеть мертвыми, внял уговорам и мольбам Амиры и вспомнил Каунпур. Он не собирался, в отличие от Талукдара, выгадывать что-то для себя. Ему не пришло бы в голову, что, давая им приют, он мог бы получить защиту и награду от армии, которая, как было известно, нанесла поражение силам Нана Саиба и овладела Каунпуром. Он воспринял это совершенно просто, как наказание, возложенное на него Богом и заключающееся в том, что он должен рисковать собственной жизнью, жизнью своих сыновей и всех домочадцев, ради сохранности жизней измученной кучки ненавистных иностранцев. Он понимал, что, если в городе проведают, что он принимает у себя этих людей, их жизнь, а также и его, гроша медного не будут стоить. Тем не менее он приютил их.

Эти люди были размещены в дальнем крыле «Дворца роз», примыкавшего к домам, в которых жили женщины. В комнатах было многолюдно и душно, но та, в которой разместились Лу, миссис Хоссак, мисс Кейр и два ребенка, выходила окнами в большой частный сад, отгороженный от главного сада высокой стеной, и в этом частном саду среди зарослей роз и жасмина росло множество апельсиновых и лимонных деревьев. Шесть мужчин делили комнату над ними, а уже от них по узкой крутой лестнице можно было попасть на изолированную прямоугольную крышу, за которой начиналась высокая стена с павильоном, куда положили Алекса, которого было решено, исходя из лучших побуждений, отделить от остальных и не помещать там, где и так было тесно. Валаят Шах не хотел, чтобы все его непрошенные гости заболели.

Защитная циновка из расщепленного тростника висела над открытой стороной небольшого павильона, и внутри было ужасно душно. Но нестерпимая дневная жара сменялась живительной вечерней прохладой, и Алекс лежал там изо дня в день на узкой кровати без матраца, прислушиваясь к гулу орудий, осаждающих резиденцию, и страстно желая, как в первые дни в Хайрен Минар, быть отсюда подальше… а также услышать хоть какие-то новости.

Винтер как бы по праву заняла комнату Сабрины, и она настоятельно просила Лу разделить ее вместе с ней, а не ютиться в крохотной комнатке на первом этаже вместе с миссис Хоссак и Джанет Кейр. Трех наиболее надежных слуг из домочадцев приставили следить за иностранцами, которым дали одеть местную одежду, вместо их, превратившихся в клочья платьев, и запретили выходить даже в уединенные утолки сада, исключая время между заходом солнца и рассветом. Их совершенно отделили от остальных обитателей Гулаб-Махал, да они особенно и не жаловались, понимая, что каждый день, каждый час их могут обнаружить и предать смерти. Они понимали, что Валаят Шах не сможет защитить их, если их жизни потребуют руководители мятежников или чернь с базаров, и они чувствовали себя в безопасности за закрытыми дверями и в компании друг друга, несмотря на жару и тесноту.

Непрерывный грохот ружей, перемежающийся с уханием пушек, который продолжался целыми днями и большую часть каждой ночи, служил постоянным напоминанием о грозящей им опасности и о том, что они не единственные англичане в Лакноу. Им хорошо были слышны разрывы мин, когда мятежники прокладывали туннели под оборонные позиции резиденции, и новые разрывы мин, когда упрямый осажденный гарнизон предпринял контратаку и взорвал эти туннели; и всякий раз, когда наступало затишье, они дрожали и, молясь, напряженно ожидали возобновления грохота, поскольку молчание могло означать, что резиденция наконец пала.

Гарнизон в резиденции едва насчитывал тысячу боеспособных англичан и несколько сот лояльных индийских воинов в то время, когда разразился кризис, но они были обременены женщинами, детьми и ранеными, которых оказалось больше тысячи, а также отсутствием хорошей еды, больными, ужасными проблемами антисанитарии и захоронения мертвых. Та позиция, которую они удерживали, никогда не была предназначена для обороны. Наспех построенные фортификационные сооружения были слишком слабы, а силы, окружившие их, насчитывали двенадцать тысяч рвавшихся в бой воинов, многие среди них были сипаями, обученными англичанами, их также поддерживал городской сброд. Эти сооружения не выдержали бы одной, хорошо подготовленной атаки, доведи ее нападавшие до конца, но у мятежников не было толкового начальника. Их набеги были разрозненными и недостаточно грамотными, и таким образом осада тянулась изо дня в день.

В Гулаб-Махале Алекс неожиданно нашел себе друга. Им оказался Дасим Али, дядя Вали Дада, который приходился Хуаните мужем, а Амире двоюродным дедушкой.

Дасим Али, некогда восхищавшийся белокурой Сабриной, превратился теперь в пожилого джентльмена, чья борода была выкрашена в ярко-красный цвет с помощью хны, а его сварливая жена, Мумтаз, стала старшей леди «Дворца роз». Мумтаз, так же как и Валаят Шах, была решительно настроена против всех иностранцев, и ненавидела внучатую племянницу своего мужа как за ее иностранное происхождение, так и за красоту. Однако сам Дасим Али отличался спокойным, уравновешенным характером и ни к кому не питал вражды… за исключением, да и то в редкие мгновения, Бога, который не подарил ему сына.

Однажды вечером он забрел в павильон, на крышу, где лежал Алекс, и был немало удивлен, обнаружив, что он занят больным человеком. В сумерках он не разобрал, что это был один из иностранцев; впрочем он, возможно, не распознал бы его и в дневное время. Он сердечно приветствовал Алекса, а когда наконец до него дошло, с кем он разговаривает, он был рад своему изумлению.

После этого он часто поднимался на крышу к Алексу, где они обычно играли в шахматы и обсуждали самые различные проблемы, которые и в голову не могли прийти среднему жителю Запада. Дасим Али также сообщал Алексу городские новости, говорил, как проходит осада, и еще делился теми вестями, которые просачивались через границы Оуда.

Винтер тоже подружилась со многими обитателями Гулаб-Махала, и только ей разрешалось свободно расхаживать по женскому кварталу. Облаченная в одежды Амиры, надев и ее украшения, с иссиня-черными волосами и в плоских, с загнутыми мысками шлепанцах Амиры на стройных ногах, она везде могла сойти за индийскую женщину из хорошей семьи или даже из района холмов, где женщины отличаются более светлой кожей, в отличие от живущих в жарких равнинах. Даже едкая на язык и сварливая жена Дасим Али с большой неохотой была вынуждена смириться с ее присутствием и однажды снизошла до того, что посвятила ее в искусство приготовления засахаренных фруктов, которые особенно любили дети Гулаб-Махала.

И вот однажды, сидя в сумерках на крыше женского квартала, Винтер услышала старые и знакомые истории ее детства, рассказываемые этим детям, как когда-то Азиза Бегам рассказывала ей самой. Слушая их, она одновременно слышала отдаленную и ужасную канонаду со стороны осажденной резиденции, и испытывала при этом противоречивые эмоции.

— Миссис Хоссак говорит, что она удивлена, как это у меня хватает терпения дружить с ними, когда их люди убивают наших людей, — доверительно сообщила она Алексу, сидя с ним душным вечером на крыше. Она принесла с собой странный напиток, изготовленный из трав, бесценный по словам Хамиды, для тех, кто перенес дизентерию и лихорадку, и стояла над ним, пока он, протестуя, пил, и потом осталась, чтобы немного поговорить.

Замечание миссис Хоссак, очевидно, взволновало ее, поскольку после небольшой паузы она снова вернулась к нему:

— Не в том дело, что я забываю, что происходит с моим собственным народом. Я не могла бы забыть это, даже если бы захотела. Всякий раз, когда я слышу выстрелы, это может означать, что кто-то в резиденции умирает. Но… но это никак не влияет на мое отношение к Амире и остальным. Миссис Хоссак утверждает, что так не должно быть. Они… их люди… убили ее мужа и одного из детей, а еще двое умерли. Но…

Она замолчала, сдвинув брови, не в силах объяснить, почему так легко и свободно чувствует себя среди этих людей, одновременно терзаясь надеждой и страхом беспокойства за всех тех, кто близок ей по крови, кто упорно защищается среди развалин резиденции.

— Считается долгом патриота во время войны ненавидеть каждого члена нации, против которой сражается твоя страна, — сухо заметил Алекс, — а мы только помним предписание любить наших врагов и делать добро тем, кто возненавидит нас, когда эти враги окажутся благополучно повержены.

— Но миссис Хоссак… — начала было Винтер.

— Миссис Хоссак, бедная женщина, будет связывать смерть своего мужа и детей с причиной этого ужасного события до конца своих дней. Что они не запомнят, так это то, что тысячи представителей их расы, которые убивали их, выступили на нашей стороне и умерли, выполняя свой долг. В резиденции, Винтер, не только белые люди. Там также находятся индийские войска и индийские слуги, которые могли бы избежать смерти, болезней и голода, дезертировав, но они предпочли остаться и помочь кучке англичан выстоять, и их сочтут предателями и безжалостно уничтожат, если резиденция падет. Нет особой заслуги сражаться за свою собственную шкуру, когда понимаешь, что должен биться или умереть, но, с другой стороны, высшая заслуга заключается в том, чтобы умереть, когда знаешь, что совершенно спокойно можешь избежать этого. Проще говоря, в этом есть что-то от дурацкого и упрямого героизма.

Винтер повернула голову и поверх деревьев и крыш посмотрела туда, где на фоне темного неба маячили фантастические силуэты мечетей и дворцов. — Что случится в конце? — задумчиво спросила она.

— Все зависит от того, что подразумевать под концом.

— Когда все это кончится. Мы будем удерживать это всегда?

— Нет, — ответил Алекс, переворачиваясь на спину и глядя на фриз из крыланов, молчаливо машущих крыльями над фруктовыми садами вокруг вилл, обступивших переполненный город.

— Почему? Почему ты так говоришь?

Алекс с минуту подумал и задумчиво произнес.

— Сто лет назад в этой стране было множество мелких, ссорящихся и воюющих между собой княжеств, готовых вцепиться друг другу в глотку. Компания… или Клайв… положили этому конец, и с тех пор мы закладываем основы единой нации. Мы делали, конечно, все это в своих собственных интересах, поскольку невозможно торговать с барышом и постоянно находиться в состоянии войны. К тому же, сами являясь нацией, мы не могли избежать искушения и вмешались, показывая другим, как надо вести их дела, когда, по нашему мнению, они идут из рук вон плохо. Мы решили, что эта страна находится в страшном беспорядке, и выступили вперед, охваченные совершенно искренним стремлением обратить в свою веру других, а равно и получить прибыль, желанием навести порядок в доме нашего соседа и преподать, что, по нашему глубокому убеждению, является плодами цивилизации. Вот почему нам удалось счастливо сочетать завоевание с уверенностью в собственной правоте. Но после того, как мы спаяем Индию в единое прочное целое, будет чрезвычайно трудно удержать его.

— Это пророчество? — улыбаясь спросила Винтер.

— Нет. Здравый смысл. Эта страна слишком большая. Бэкон когда-то писал по этому поводу, что, если группа людей, наделенная отменным мужеством и прекрасно разбирающаяся в мировой политике, захватит слишком большую территорию, то какое-то время она сможет удерживать ее, но потом внезапно все потеряет. Он оказался прав.

— А как же Америка? — требовательно спросила Винтер.

— В Америке было не так много американцев, — лениво ответил Алекс. — Все, что им потребуется сделать — истребить первоначальных владельцев, а оставшихся загнать в множество мелких резерваций. Однако в Индии, так уж получилось, слишком много индийцев.

Винтер встала и облокотилась на парапет, глядя на сад, раскинувшийся внизу. Горячий неподвижный воздух был напоен запахом пыли и резким ароматом окуриваемых деревьев; темное небо над городом разрывали яркие вспышки ракет по случаю праздника Бакр Ид. Со стороны женского квартала послышалось пение женщины под ситару; в спокойном воздухе были хорошо слышны слова песни… так же хорошо, как канонада из резиденции…

— Нани… бабушка Амиры… бывало, пела эту песню, — проговорила Винтер. «Увы, мы все пребывали в неведении, и только в момент нашей смерти оказалось; все, что бы мы ни делали, все было сном, и что бы мы ни слышали — было коротким рассказом». — Эту песню пели до сражения под Плассае. Это такая старая страна…

— Нет, не так, — возразил Алекс. — Она новая… как Россия, если хочешь.

— Ну вот, теперь ты споришь ради того, чтобы только спорить, — поворачиваясь, с улыбкой сказала Винтер.

— Ничуть. Все, что имеет такие огромные возможности и горизонты, ново. Мы стары. Ты можешь более или менее точно предсказать, что случится с нами. Но ты не можешь предсказать, что станет с этой страной. Она веками лежала под паром… здесь до сих пор пользуются теми же методами вспашки и орошения, которые применялись тогда, когда мы ходили в шкурах и жили в пещерах. Она перестала развиваться. Но семя, брошенное во вспаханную почву, дает что-то новое. Ты только подумай, чего они могли бы достичь! Мы заставили их начать заново… вспахивать свои недра, если угодно. Нас они за это возненавидели, но без нас они не занимались бы этим еще сто лет. Мы слишком быстро принялись насаждать наш образ жизни, но пройдет сто лет, двести или даже триста… история, возможно, покажет, что Плассае не была концом или поражением, а началом. И то, что сейчас происходит, по всей видимости, необходимо.

Винтер резко отвернулась от парапета и подошла к его кровати.

— Необходимо? Почему, Алекс? Почему? Как можно говорить, что такие ужасные вещи необходимы! Миссис Хоссак и этот ее ребенок, а внуки этого ребенка… они запомнят то, что произошло. Запомнят это и дети Амиры. Они только возненавидят нас.

— Возможно, — согласился Алекс. — Что касается нас самих, то мы не умеем долго ненавидеть, и у нас короткая память. Но я отказываюсь верить, что этот мятеж будет означать конец компании. Я верю, что теперь свое слово скажет Корона, и если это случится, то это будет означать огромный шаг вперед для Индии. Это, возможно, будет иметь такие же последствия, что и Плассае. Если не больше!

— А когда мы уйдем? — спросила Винтер.

— Когда мы уйдем, воцарится, наверное, опять индуизм, и если они не будут внимательны, страна начнет дрейфовать в сторону восточного варианта Балкан… В этом случае, в конечном счете, в выигрыше окажется Россия! Однако, по крайней мере, в одном мы можем быть уверены. Все то, что сейчас происходит, ими не будет рассматриваться как мятеж, а скорее как героическая Война за Независимость и Освобождение. А поскольку эта страна молодая, они отринут свои собственные жестокости и наживут политический капитал на наших, и истина, которая не бывает ни белой, ни черной, будет утеряна. Но к тому времени меня давно уже не будет на белом свете… А вот идут и остальные отверженные. Если только это на старый Дасим.

На узкой лестнице, ведущей на крышу, послышались шаги и приглушенные голоса. Первым показался Карлион, который, заметив разговаривающих Винтер и Алекса, бросил на них злобный взгляд; за ним возник мистер Добби и другие, все, кому захотелось подышать прохладным воздухом с наступлением сумерек.

Артур Карлион был красивым мужчиной, и мусульманская одежда, которая была на нем, очень шла к его высокой и стройной фигуре. Алекс лежал и наблюдал, как подойдя к парапету, он остановился рядом с Винтер и стал с ней говорить. Их фигуры резко выделялись на зеленом небе, на котором вспыхнули первые бледные звезды; Алекс поймал себя на том, что всей душой ненавидит этого человека, и удивился, что способен на такое сильное чувство. Но Винтер перестала бояться Карлиона, и, если вдуматься, должно быть, простила его.

То, что он натворил или пытался натворить, принадлежало к покрытому мраком прошлому и не имело теперь никакого значения. Им всем пришлось пережить слишком многое… зияющая пропасть, казалось, отделяла их теперь от той жизни, которую они вели, до того, как Shaitan ka hawa — «Дьявольский ветер» — пронесся над Индией в майскую жару. Только настоящее реально; даже если оно обладает мечтательной нереальностью, подумал Алекс, олицетворяемой этими двумя фигурами, выделяющимися на фоне темнеющего неба — восточный принц со своей принцессой… грациозные, исполненные торжества и верные культуре. Живая иллюстрация персидского придворного художника к сказкам из «Тысячи и одной ночи» с их принцем Ахмедом и Прекрасной Ари-Баноу, которые, на самом деле, были бароном Карлионом из Тетуорта и миссис Конвей Бартон.

В эти дни даже Лу не способствовала созданию ощущения реальности. Нервная, злая на язык, легкомысленная и сильно пьющая миссис Джош Коттар из Лунхора пропала без вести, и ее место заняла женщина с беспокойными глазами, которая лет на десять или даже на двадцать выглядела старше другой миссис Коттар и которая, надо думать, ни о чем другом не думала, как только о том, чтобы было хорошо крошечному существу с пушком рыжеватых волос и круглыми, голубыми глазами.

— Лу, — как-то вечером сердито сказал Алекс, — ты до смерти надоела этому бэби. Мои слова может подтвердить самый авторитетный человек… О’Двайер… она даже не улыбается тебе.

— Доктор О’Двайер сам не понимает, что говорит, — спокойно ответила Лу. — Конечно, она улыбается мне. Она признает меня.

— Так и должно быть. Ты не можешь оставить бедного ребенка в покое даже на пять минут. Что на это скажет Джош?

— Не знаю, — отвечала Лу. С таким же успехом она могла сказать: «Мне наплевать». — Вот, Алекс, она улыбается.

— Убери ее, — рассердился Алекс. — От нее плохо пахнет. Как и от тебя, Лу.

В те дни у него замечались страшные приступы хандры, и Винтер объясняла это естественной раздражительностью выздоравливающего человека.

Он уже достаточно окреп, но пока что не сходил с крыши павильона, поскольку лихорадка имела неприятную привычку возвращаться в самый неожиданный момент, и, казалось, он никогда не избавится от нее. Потом ему дольше нравилось оставаться в одиночестве, чем быть отправленным к остальным мужчинам в комнату этажом ниже. Он считал, что слишком часто находился в их компании. Как правило, вечерами им разрешалось подниматься наверх, поскольку считалось, что там им будет безопаснее, чем в саду; женщины обычно присоединялись к ним на час или два.

Теперь женщин осталось три… четыре, если считать дочь Лотти. Мисс Кейр так и не пришла в себя после того кошмарного путешествия в крытой телеге. Ее разум помутился, а здоровье уже было серьезно подорвано всеми лишениями, выпавшими на ее долю в течение тех недель, что она провела в дороге к Пэри. Она продержалась еще несколько дней и умерла душной ночью, когда до Гулаб-Махала осталось ехать неделю, и Лу Коттар перешла вниз в комнату миссис Хоссак.

Лу объяснила это тем, что миссис Хоссак боялась оставаться одна, но Винтер доверительно сообщила Алексу, что, по ее мнению, Лу переехала из-за того, что миссис Хоссак, сама мать четверых детей, являлась подлинной энциклопедией по вопросам воспитания маленьких детей, и на нее всегда можно будет положиться, случись, не дай Бог, что с Амандой.

Винтер не могла не испытывать чувство благодарности от такого обмена, хотя она очень привязалась к Лу, да и к ребенку тоже. Вместе с тем это замечательно, что она в комнате одна: у нее есть своя комната… комната Сабрины. Теперь можно было сидеть в тиши и покое. Разговаривать с Амирой, с другими женщинами и детьми, которые приходили к ней, не имея под боком Лу, беспокойную и ничего не понимающую, молча сидящую во время этих разговоров. Ночи стали намного спокойнее, так как не было ребенка, требовавшего есть, из-за чего Лу приходилось часто вставать.

— И Лу тоже! Кто бы мог подумать! — сердито воскликнул однажды Алекс. — Мне всегда казалось, что у нее материнских инстинктов не больше, чем у золотой рыбки, и вот, на тебе, не прошло и нескольких недель, а она того и гляди сойдет с ума от своего воркования. Я начинаю думать, что совершил большую ошибку, способствуя появлению на свет этого чада. На будущее мне будет хорошим уроком — не занимайся не своим делом.

Он приподнялся на локте и, глядя на Винтер, недовольно проговорил. — Я что-то не замечаю, чтобы ты особенно суетилась над этой негодницей. Вы что, совсем лишены материнских инстинктов, миссис Бартон?

— Нет, — ответила Винтер, немного подумав. — Понимаете ли, это не мой ребенок.

— Он и не Лу, — заметил Алекс.

— Правильно. Ей дала его Лотти.

— Вот что интересно, — задумчиво протянул с неприятной усмешкой Алекс, — а что по этому поводу скажут родители Эдварда Инглиша?

Эта же мысль часто беспокоила Лу. Предположим, что родители Эдварда потребуют ребенка.

— Они не получат ее! — размышляла Лу. — Она моя. Они не посмеют отнять ее…

Она просыпалась ночами, с тревогой думая, как же ей быть. Здоровье Аманды не доставляло ей много беспокойства. Крохотное существо быстро развивалось, набирая в весе и все меньше капризничая. Ребенок на удивление оказался спокойным и, как и все малютки, очень хорошеньким. Лу просто обожала его.

— Его крестили? — однажды спросила миссис Хоссак.

— Крестили? — переспросила Лу, отрываясь от небольшого металлического таза, в котором она купала Аманду. — Нет, конечно, нет. А каким образом?

— Есть мистер Добби, — сказала миссис Хоссак. — Он священник и, стало быть, может сделать это. Так безопаснее.

— Безопаснее? Что значит «безопаснее»? — нетерпеливо спросила Лу.

— Допустим, она заболеет и умрет… ты же хочешь, чтобы ее душа была спасена, — рассудила миссис Хоссак.

— Она не умрет! — с ненавистью глядя на пожилую женщину и прижимая к груди ребенка, бросила Лу. — Что за чушь вы несете, Айда!

Как бы там ни было, но мысль о крещении ребенка глубоко засела ей в голову. Дело было, конечно, не в мрачных словах, оброненных миссис Хоссак — она на них не обратила внимания — а в том, что она якобы верила в то, что искрещенному ребенку будет заказан путь в рай. Лу тяготили мысли о родителях Эдварда Инглиша. У них могли бы появиться собственные желания относительно имени. Ребенка могли бы назвать и Амандой и Коттар. Фамилия Инглиш будет принадлежать ей по закону.

Захваченная этой идеей, Лу приблизилась к мистеру Добби, который тут же согласился провести обряд. Лу давно изрезала нижнюю юбку и другую одежду на салфетки и всякие необходимые вещи для малютки, и вот теперь на рубашечку для крещения пришлось пустить панталоны.

Аманда Коттар Инглиш была крещена поздно вечером на крыше Алекса «…в присутствии следующих прихожан»: Алекса, Винтер и миссис Хоссак, выступавших в роли крестников. После проведенной церемонии Лу почувствовала огромное облегчение. Аманда словно стала ей еще ближе, и претензии туманной и далекой четы Инглиш (Лу не знала, что Эдвард уже несколько лет оставался сиротой) стали не такими значащими и все меньше беспокоили ее.

Последствия же оказались самыми неожиданными.

Глава 48

Лорду Карлиону вдруг пришло в голову, что рядом есть священник, который может совершить обряд и над ним.

Удивительно, как он не догадался об этом раньше, ведь мистер Добби часто служил службу с момента их приезда сюда. Но никто не задумывался над тем, что он может осуществлять все церковные обряды. Теперь все прояснилось, и Карлион два дня спустя вечером ухитрился оказаться в саду наедине с Винтер.

Весь день шел сильный дождь, но сейчас небо очистилось, и сад благоухал свежестью. Все ушли прогуляться под тенью апельсиновых деревьев, поскольку у Алекса повторился рецидив болезни, и его на протяжении всего дня лихорадило. Доктор О’Дуайер сказал, что ему необходим покой.

Лунный свет наполнил сад бледными тенями до того, как сумерки окончательно сгустились. Карлион остановился под апельсиновым деревом и опять предложил Винтер выйти за него замуж. Не когда-нибудь в будущем, после того как им удастся выбраться из этого дома в Лакноу — если им это вообще удастся — а сейчас, немедленно. Сегодня вечером или завтра. Добби мог бы обвенчать их…

— Мне нечего предложить вам сейчас. Пока я просто нищий узник. Но когда мы выберемся отсюда, все изменится. Когда я смогу… — Винтер положила руку на руку лорда, прервав его.

— Не надо. Пожалуйста, не надо, — в ее голосе слышалось страдание. Она говорила очень быстро, а мягкий лунный свет освещал ее скорбное лицо. — Если… если бы я любила вас, ваше состояние не имело бы никакого значения. Мне ничего не было бы нужно, кроме вас самого. Но я не люблю вас, и не могу выйти за вас замуж.

— Почему? Почему нет? Вам нужен защитник. Я стану заботиться о вас. Я люблю вас… не могу без вас жить. Какая разница, любите вы меня или нет? Когда-нибудь полюбите. Я сделаю так, что это случится. Бартон мертв. Позвольте мне заботиться о вас. Винтер… Винтер…

Он схватил девушку за руку, но она резко отпрянула назад.

— Простите. Я не могу. Благодарю вас за… за предложение, но…

Казалось, Винтер решила, что этих слов недостаточно, и замерла перед Карлионом, сжав руки, стараясь придумать какую-нибудь фразу. Но в лунном свете лорд разглядел в ее больших глазах отвлеченный взгляд. Его охватила ярость и мучительная уверенность, что девушка думает совсем не о нем, а о ком-то другом.

Он опять схватил ее за руку, сжал запястье, чтобы она не могла вырваться, и прохрипел:

— Кто-то другой? Вот почему ты не хочешь выйти за меня? Раньше был Бартон… Кто теперь, Рэнделл? Я видел, как ты иногда смотрела на него. Вы были с ним в джунглях несколько недель, верно?

Злоба Карлиона кипела, пока, казалось, не повергла его в шоковое состояние. Часть мозга лорда как бы оставалась в стороне — часть скучающего циничного Артура Карлиона завсегдатая лондонских гостиных — и говорила ему, что он устраивает вульгарную сцену ревности, но остановиться ему было уже не под силу.

— Это Рэнделл, не так ли? Какие у вас с ним отношения? Вы его любовница? Ты проводишь с ним ночь на крыше? Вот почему он упросил твоих черных родственников позволить ему спать там, а не вместе с нами?

Карлион видел, как последовательно менялось выражение на лице Винтер — лунный свет только усиливал его в тени апельсиновых деревьев — отвращение, злость, презрение и наконец — удивительно — жалость. Словно девушка смогла понять жестокую боль, вызвавшую этот поток оскорблений, и почувствовала сострадание. Она стояла неподвижно, ожидая конца монолога лорда, глядя на него смелым, уверенным взглядом. Но именно жалость больнее всего ранила Карлиона и заставила сделать окончательную глупость.

Он выпустил из рук запястье Винтер, обнял ее, как однажды в Дели, и стал целовать со злобным насилием. Лорд снова и снова целовал губы, глаза, шею девушки и не мог остановиться.

Она не сопротивлялась и не закричала, вероятно, понимая, что это не поможет. Винтер просто стояла неподвижно, воспринимая поцелуи лорда, как безжизненная кукла. Ее бездействие вдруг привело Карлиона в чувство. Он отпустил девушку и отступил назад, тяжело дыша. Винтер ничего не сказала, а, молча повернувшись, неторопливо пошла между апельсиновыми деревьями огражденного стеной сада. Светлое индийское платье казалось среди теней мотыльком, а индийские украшения издавали мягкий звенящий звук, постепенно затихающий в сумерках.

Миссис Хоссак, ходившая взад-вперед со своим маленьким сыном на руках, сказала:

— Миссис Бартон, я хотела попросить вас…

Но Винтер прошла мимо нее, не услышав, вошла в дом и поднялась по узкой лестнице. Она надела муслиновую вуаль, закрыв лицо, как делала Амира и другие женщины в редких случаях, когда выходили за пределы женской части дома, миновала узкую веранду и добралась до последнего пролета лестницы, ведущего на крышу, где лежал Алекс.

В лунном свете и последних отблесках вечера крыша казалась очень светлой после темных коридоров и лестниц. Дождь охладил ее, и теперь она приятно пахла вымытым камнем.

Кровать Алекса по предписанию доктора О’Дуайера была выставлена на открытое пространство. Алекс лежал спиной к Винтер в одних тонких хлопковых трусах. Только в такой одежде можно было вынести дневную жару. Его тело выглядело очень худым и загорелым на фоне бледной циновки, заменявшей матрас. Алекс услышал позвякивание украшений Винтер, но не обернулся. Она подошла к нему, глядя на него и размышляя, спит он или нет. Девушка молчала, и через несколько секунд Алекс неприветливо спросил:

— Ну, в чем дело?

Раздражение в его голосе вызвало у Винтер внезапную неуверенность, и ее решительность ослабла. Она крепче сжала руки, глубоко вздохнула и заставила себя заговорить спокойно:

— Алекс, ты женишься на мне?

Он долго не шевелился, затем медленно повернулся и взглянул на нее. Ему казалось, будто тесный горячий металлический обруч стиснул его лоб и мешал думать.

— Что ты сказала?

— Я спросила тебя, женишься ли ты на мне, — уверенно ответила Винтер.

— Почему?

Она присела на край низкой кровати. При этом муслиновая вуаль соскользнула, и в лунном свете стали видны красные пятна на шее. На руке, которую девушка подняла, чтобы схватить вуаль, были четко видны следы чьих-то пальцев.

Алекс поймал руку девушки своими горячими пальцами и посмотрел на эти следы. Винтер заметила их впервые и резко отдернула руку.

— Карлион? — спросил Алекс.

— Да. Нет. Я хочу сказать… это неважно.

Он сел и обнаружил, что обруч на голове стал еще теснее. Неужели возможно чувствовать себя таким больным и таким злым одновременно? Отдельно, возможно, но не одновременно.

— Да, я женюсь на тебе, — сказал Алекс. — Более того, прямо сейчас. Иди и скажи Добби, что я хочу его видеть. Подожди минутку… дай мне немного опиума…

Винтер так и не узнала, что сказал Добби, но, так или иначе, это была неожиданная просьба выполнить обряд венчания. Лу знала это, потому что искала Винтер и случайно услышала голоса на крыше. Она почти добралась до конца лестницы, когда услышала, как Алекс сказал:

— Очень хорошо. Тогда она станет моей без венчания. И это будет на вашей совести, а не на моей.

Лу повернулась и пошла задумчиво вниз.


Винтер вышла замуж вечером при лунном свете, как Сабрина. И так же, как Сабрина, без приготовлений, в чужом свадебном платье.

Она надела бы алое с золотом, с прекрасной бахромой платье Амиры и вуаль с кисточками, но, чтобы успокоить сомневающегося и встревоженного мистера Добби, остановилась на платье из тяжелого белого шелка, пожелтевшее с годами, пахнувшее табачными листьями, в которых оно хранилось, и принадлежавшее матери Амиры, Хуаниты де Баллестерос.

На нем было кружево, когда-то белое, а теперь желтое и тонкое, как кружево на свадебном платье, принадлежавшем Анн-Мари, которое надела Сабрина, когда выходила замуж за брата Хуаниты, Маркоса в часовне Каса де лос Павос Реалес двадцать лет назад. В общем, это было такое же кружево, какое было на ее матери в тот вечер, но Винтер этого не знала.

Луна, смотревшая с неба на это странное венчание, освещала также разрушенные, разграбленные, сожженные руины Каса де лос Павос Реалес и почерневшие, заросшие травой камни террасы, где Маркос и Сабрина стояли вместе в тот лунный вечер, наблюдая за разъезжающимися гостями. Но аромат цветущих апельсиновых деревьев и лимонов остался таким же сладким в горячем воздухе, как много лет назад.

Запах цветущих апельсиновых деревьев поднимался также из огражденных стенами садов «Дворца роз» и достигал плоской крыши, где стояла Винтер в белом платье Хуаниты, чувствуя, как горячие пальцы Алекса надевают тяжелое кольцо из сплава золота и серебра на палец, на котором когда-то сверкал изумруд Кишана Прасада. Кольцо тоже принадлежало Хуаните, это был подарок ее матери Анн-Мари, поскольку никто из европейцев не обладал подобной вещью. Все безделушки были у них давно отобраны или обменены на еду.

Алекс был в мусульманском наряде, позаимствованном у Дасима Али, и держался на ногах только благодаря опиуму и одному из столбов,отделявших его комнату от крыши. Он прижался спиной к нему и совсем не был похож на англичанина в лунном свете, что только усилило опасения мистера Добби.

До сих пор миссис Бартон всегда казалась ему индианкой. Он никогда не видел ее в другой одежде, кроме как индийской, и не вникал в тонкости ее отношений с индийской женщиной — или женщинами — в Гулаб-Махале. Но сегодня вечером в длинном шелковом платье довольно старомодного фасона, с черными волосами, аккуратно уложенными на затылке, она была похожа на молодую леди, прибывшую для венчания в одну из роскошных церквей Лондона, и выглядело ужасным, с тревогой думал мистер Добби, что ему приходилось венчать ее с мусульманином.

Но Винтер подобное венчание не казалось странным. Это было сбывшимся обещанием, что Гулаб-Махал, если в него вернуться, приносит счастье. Так говорила старая Азиза Бегам, а Зобейда подтверждала это маленькой Винтер.

Винтер стояла в теплом лунном свете и смотрела на кольцо, когда-то принадлежавшее Анн-Мари. В такой же вечер выходила замуж Сабрина. Так же, как Сабрина, Винтер вдруг ощутила нарастающее чувство бесконечности — словно время остановилось, и ей предстояло жить вечно с Алексом, с их детьми, как она раньше жила с Маркосом и Сабриной; с Джонни и Луизой…

Но ее венчание не закончилось так мирно, как венчание Сабрины.

Все собрались на крыше. Тени казались черными в лунном свете. За их спинами на фоне неба виднелись фантастические очертания дворцов Лакноу. Лу Коттар и миссис Хоссак, капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер, мистер Климпсон, мистер Лапота и лорд Карлион. Даже Амира и Хамида находились здесь, стояли и темноте за опущенными шторами, отделявшими павильон от крыши, поскольку Амира была замужняя женщина, и ее не должны были видеть посторонние мужчины.

После окончании церемонии гости прошли вперед с поздравлениями и пожеланиями всего наилучшего. Карлион остановился перед Винтер и сказал, растягивая слова:

— Мне позволят поцеловать невесту?

— Только не в будущем, — ответил Алекс и ударил его.

Это больше злоба, чем судьба, явилась причиной удара, заставившего Карлиона упасть. Хотя Алекс восстановил изрядную часть своих сил, лихорадка снова иссушила их за последние двадцать четыре часа.

Карлион вскочил на ноги, бледный от злобы, и вернул удар с гораздо большим сознанием и силой, до того как присутствующие на венчании гости успели разнять противников. Алекс не мог защититься, поскольку преподобный мистер Добби повис на нем, вцепившись в одну руку, а другую схватила Винтер. Сжатый кулак лорда ударил его в челюсть. Алекс рухнул как подкошенный, ударившись при падении затылком об угол стола, и надолго потерял сознание.

— Мужчины! — закричала Лу. — Разве нам мало бед? Теперь они будут пытаться убить друг друга при первом удобном случае. Довольно драк и без… О Боже! Мужчины!

Винтер провела свою вторую брачную ночь так же, как и первую — в слезах и страхе. Но теперь это было со слов подружки невесты, а не ее собственных.

Воспоминания Алекса о той ночи были туманными. Его голова невыносимо болела, челюсть ныла, тело горело от лихорадки, а пересохший рот наполнился кровью от раны из прикушенного при ударе языка. Кто-то периодически давал попить ему воды и заставлял выплевывать кровь, а не глотать ее, а кто-то другой — или тот же человек — положил приятно прохладный, ароматный компресс на его лоб и менял его через определенные промежутки.

К утру лихорадка ослабла. Алекс наконец уснул и не просыпался до тех пор, как солнце нагрело крышу. Возле одного из столбов павильона появилась Лу. Она смотрела через полоски штор и прислушивалась к ружейному огню и грохоту орудий, молчавших всю ночь, но на рассвете возобновивших стрельбу.

Лу повернулась и услышала, как зашевелился Алекс.

— Похоже, мощная атака, — сказала она тревожно. — Прислушайся. Они собираются выручать нас? Нам рассказывали сказку, будто Хэвлок давно взял Каунпур, а Каунпур в сорока милях от нас. Почему же их до сих пор нет здесь?

Алекс поднялся с кровати и встал рядом с Лу. Они видели дым, висевший, словно туман, над крышами и верхушками деревьев, за которыми скрывалась резиденция. Алекс и Лу прислушались.

— Как давно мы здесь? — наконец произнесла она. — Три недели? Или четыре? Кажется, что несколько месяцев. А для них, словно годы. Хэвлок должен скоро прийти. О, Боже, если бы кто-то мог…

Алекс со стоном отвернулся, снова сел на край низкой кровати, закрыл глаза и прислонил раскалывающуюся голову к стене. Через минуту или две он открыл глаза и хмуро посмотрел на миссис Коттар.

— Что вы здесь делаете в такое время, Лу? Неожиданный приступ скуки из-за этого ребенка?

— Нет, — ответила Лу. — Я обещала вашей жене присмотреть за вами, если она пойдет спать.

— Моей… — произнес Алекс и замолчал. — Боже милостивый. Конечно. Значит, мне все это не приснилось. Помню, я, кажется, ударил этого ублюдка Карлиона… Извините, Лу.

— Он ударил вас посильнее, — с усмешкой отозвалась она.

— Правда? — Алекс осторожно ощупал свою посиневшую челюсть. — Гм. Должно быть, так и есть. Я этого не помню. Похоже, кто-то ударил меня по затылку.

— Верно. Столб.

Алекс осторожно лег и сказал:

— Теперь все понятно. Я чувствую себя так, будто получил удар из соседнего орудия. Что случилось с… моей женой?

— Думаю, она провела ночь, ставя компрессы вам на лоб, — ответила Лу. — И ей не очень повезло с подружками. Конвей напилась.

Она вдруг заметила, что гримасу боли на лице Алекса сменило хмурое выражение, и быстро произнесла:

— Вы отвели ее к нему, не так ли? Что заставило вас позволить ей выйти замуж за него? Вы же знали, какой он.

— Замолчите, Лу. Если хотите играть роль мисс Кайтингейл, можете дать мне немного воды. Если же хотите поговорить, лучше уходите.

Лу принесла ему поесть и воды, собралась уходить, но, положив руку на навес, остановилась и обернулась.

— Алекс…

— Что теперь? — неприветливо отозвался он.

— Лорд Карлион… — Лу заколебалась и прикусила губу.

— Что с ним?

— Вы не… Алекс, мы все в одной лодке. Вы знаете так же хорошо, как и я, что кто-нибудь может вызволить нас отсюда в любой день, и тогда… тогда для нас все это кончится. Но мы должны держаться вместе, а у лорда дурной характер, он не может контролировать себя.

— Я тоже не очень хорошо контролирую себя, — сухо отозвался Алекс.

— Знаю. Но это другое дело. Вы не станете делать в ярости ничего, что могло бы подвергнуть нас опасности. А лорд станет. Вы не знаете, какие глупости он говорит. О побеге отсюда.

Алекс повернул голову и странно посмотрел на Лу. Она встретила его взгляд и с дрожащей улыбкой сказала:

— О да… я знаю, что вы думаете об этом тоже. Все мы думаем об этом, если уж на то пошло. Но мы — остальные — имеем достаточно здравомыслия, чтобы видеть, где безопаснее, и не делать глупостей. Мы понимаем, что нам не нужно убегать отсюда. Мы можем весь день тесниться в двух маленьких комнатках, но оставаться на свободе. Здесь безопасно… для всех, кто живет в этом доме. Если бы мы действительно хотели выбраться, они были бы рады избавиться от нас. Но лорд Карлион никогда не поверит в это. Он понимает не более дюжины слов на хинди и если сбежит отсюда, то не пройдет и сотни ярдов, как будет пойман. И это может погубить всех нас. Так что вы видите…

Лу тревожно вздрогнула и стала смотреть на шторы, стоя спиной к Алексу. Он молчал, и она, наконец, сказала:

— Лорд остается здесь только из-за Винтер. Потому что он любит ее, и потому что мы сказали ему — все мы — оставаться здесь безопаснее, чем пытаться сбежать. И безопаснее всего для Винтер, поскольку Бегам ее кузина. Карлион не сбежит без Винтер. Вчера вечером он просил ее выйти за него замуж… Вы знаете об этом? А потом в течение часа она вышла за вас, а лорд вынужден был наблюдать. И наконец вы его ударили.

Алекс по-прежнему молчал. Лу повернулась к нему и с отчаянием посмотрела на него.

— Алекс, пожалуйста. Не ссорьтесь с ним. Не вставайте на его пути. Не провоцируете его на поступки, которые могут подвергнуть нас опасности. Обещайте мне оставить его в покое.

— Если он оставит в покое мою жену, — ответил Алекс.

— Конечно, теперь оставит. Но вы не можете ожидать, что он не будет даже разговаривать с ней. И если бить его всякий раз, когда он…

— Моя милая Лу, — возбужденно перебил ее Алекс, — сейчас я не могу и муху прибить. Нет, конечно, я не вступлю в новую драку. Начав одну, я вчера потерял сознание. Но если вы думаете, будто я стану извиняться, то вы ошибаетесь. Возвращайтесь к своему ребенку. Хорошая девочка. Моя голова гудит, и я нечетко вас вижу. На сегодня более чем достаточно.

Лу ушла, а Алекс пролежал на спине весь раскаленный день, думая последовательно то о боли в голове, то об отчаянной тревоге за судьбу гарнизона резиденции.

Лу не понимала, что только две вещи удерживали его от побега из Гулаб-Махала, как только он смог бы ходить, и не подозревала ни об одной из них. Первая заключалась в том, что больной человек очень пассивен. Пока он не мог ходить из-за проклятого рецидива лихорадки и сопровождавшей ее слабости, было разумнее оставаться здесь, поскольку в таком состоянии от него было мало пользы. Вторая заключалась в Карлионе. В Карлионе и Винтер. Девушка была в достаточной безопасности (если можно было считать себя в безопасности где-нибудь в это время) с обитателями Гулаб-Махала. Но не в безопасности от Карлиона.

Алекс понял смысл просьбы Лу, поскольку от Карлиона исходила опасность. Лорд имел ужасный, непредсказуемый характер и в то же время был властным, эгоистичным человеком, чтобы проявить терпение и заставить себя ждать. К тому же он боялся, и это делало его еще менее надежным. Все они были напуганы. Алекс сам часто просыпался в холодном поту от страха, слыша крики подвыпивших балагуров, проходивших по ту сторону высокой стены, окружающей Гулаб-Махал, и принимая их за банду мятежников, ворвавшихся в ворота и требующих выдачи беженцев. Но ни он, ни кто-нибудь другой не сомневался, что обитатели Гулаб-Махала спрячут их, спасут непрошеных гостей ради собственной безопасности, хотя всегда существовала опасность, что какой-нибудь слуга выдаст прячущихся за деньги или из злобы. Информация также могла просочиться наружу из-за неосторожности.

Но Карлион не верил в это. Он почти ничего не знал об Индии, а то малое, что ему было известно, убедило его, будто все жители этой страны предатели, убийцы, и никому нельзя здесь доверять. Лорд отказывался признавать, что обитатели Гулаб-Махала ограничили его свободу и свободу других европейцев ради спасения их же жизней. Гостей держали как узников, чтобы однажды отпустить и устроить прекрасное зрелище для толпы. Разве пятьдесят узников тюрьмы короля Дели — среди них были почти все женщины и дети — не вывели и не зарезали перед миллионной толпой зрителей?

Карлион настаивал, что нужно захватить заботящихся о них слуг, подавить сопротивление находящихся в доме взрослых мужчин, забрать все находящееся здесь оружие и с деньгами и едой прорваться к Каунпуру, где стояло лагерем войско Хэвлока. Расстояние было не очень большим — меньше сорока миль. Лорд разрабатывал и другие планы, такие же грубые и неприемлемые, но понимал, что любая подобная попытка подвергнет слишком большому риску женщин и двух детей. И он не мог выбраться один, без Винтер. Но теперь она, чтобы избавиться от него, вышла замуж за Алекса Рэнделла.

Видимо, она очень боялась Карлиона, раз пошла на такой решительный шаг, думал Алекс, уставившись в облупленный потолок, пока жара плясала над открытой крышей. Что он ей сделал? Пытался изнасиловать? Алекс почувствовал, как ярость начала закипать в нем от одной этой мысли, и закрыл лицо руками.

Лу была права. Ему нужно сдерживать себя и не ссориться с Карлионом. Он должен был поступить так раньше в Дели и сейчас тоже. «Все в одной лодке», — сказала Лу. Но это была неустойчивая лодка, и если двое на ней начали бы драться, она могла перевернуться. Что касается Винтер, теперь она была его женой. Этого было достаточно, чтобы оградить ее от дальнейших посягательств со стороны лорда. Но Алексу нельзя теперь отпускать ее далеко от себя, иначе они потеряют друг друга.

Факт, что Винтер стала его женой, не имел никакого значения в данной ситуации. Просто все становилось еще труднее. Они могли находиться здесь или в бегах месяцы… возможно, год. Даже больше года. Искаженные истории и слухи, которые приносил Алексу Дасим Али, рассказывали чаще о победах, чем о поражениях, и было трудно составить верную картину того, что происходило во внешнем мире на самом деле. Если всю Индию действительно охватил бунт, уйдет несколько месяцев, чтобы подавить его и восстановить порядок. Месяцы, подумал Алекс, может, и год… или еще дольше… И он снова вспомнил о Лотти.

Алекс не мог забыть Лотти. Тот ужасный, кошмарный день останется в нем навечно. Природа не была предназначена для войн. Ребенок Лотти не собирался задерживаться из-за убийства и резни — они просто ускорили его появление на свет. Он должен был родиться, но сделал это преждевременно. Его рождение убило Лотти более мучительно, чем выстрел из карабина или удар сабли.

Если бы Алекса не было поблизости в тот день, если бы он ушел, как и намеревался, оставив Лотти на попечение женщин, у него были бы несколько другие чувства. Даже после возвращения к ее мертвому телу. Женщины умирали при родах. Даже слишком часто. Это было прискорбно, но тут ничего — или почти ничего — нельзя было поделать.

Но Алекс не ушел. Он остался с Лотти и не мог забыть муки, которые они испытывала перед смертью, и тот факт, что при нормальном медицинском обслуживании, присутствии докторов, акушерок, при наличии всех достижений современной медицины ее можно было бы спасти. Но разразилась война. Хуже того — гражданская война, мятеж, анархия. И для женщины не было безопасного места во всей стране до тех пор, пока не восстановится мир. Алекс не мог рисковать жизнью Винтер после смерти Лотти и впервые был благодарен своей болезни, которая оправдывала необходимость не отпускать ее далеко от себя.

Перестрелка продолжалась большую часть дня с интенсивностью, свидетельствующей о мощной атаке на резиденцию, а за час до полудня громкий взрыв мины потряс Гулаб-Махал и потревожил птиц, прятавшихся от жары на деревьях в саду, они захлопали крыльями и испуганно галдели.

Алекс слышал грохот выстрелов и разрывы снарядов с потрясающей ясностью. Мерцающая жара над крышей, казалось, вибрировала при этих звуках и била его тело с той же регулярностью, с которой канонада ударяла по голове.

Это была еще одна атака на резиденцию… или наконец подошел Хэвлок? Но это не мог быть Хэвлок. Если прибыли войска освободителей, город встревожился бы, и бои уже шли бы на улицах. А выстрелы слышались только со стороны резиденции…

«Если бы я только мог уйти, — думал Алекс. — Если бы я только мог узнать новости. Сколько они могут продержаться?» Было невыносимо лежать, прислушиваясь к гулу канонады, зная, что все это означает, понимая, что сейчас происходит внутри обстреливаемой, осажденной резиденции, и ничего не предпринять — ничего.

Алекс в течение дня принимал отвратительное питье, принесенное Рахимом, молчаливым слугой, присматривавшим за ним. Бегам-сахиба приготовила его, сказал он. Алекс пил, не возражая, и лекарство ослабило головную боль, принесло мгновенный сон. Так прошел для него день, отмеченный вторым серьезным штурмом резиденции. Но хрупкая оборона продолжала держаться.

Надежда на спасение в осажденном гарнизоне начинала ослабевать. Армия Хэвлока, перешедшая границу Оуда в последние дни июля, одержала последовательно две победы, однако понесла тяжелые потери, обнаружив свои позиции под угрозой со стороны сил Нана Саиба, и вернулась в Мангалвар ждать подкрепления. Дважды в начале августа Хэвлок начинал двигаться к Лакноу, но оба раза был задержан: сначала вспышкой холеры, а затем мятежом в Гвейлиоре. В результате пришлось оставить базу и вернуться в Каунпур.

Новость об отступлении оккупационных войск была встречена жителями Лакноу с великой радостью, и положение осажденного гарнизона — а также горстки беженцев в Гулаб-Махале — стало более опасным. Большая часть повстанцев и населения, запуганная тем, что армия мстителей находилась совсем рядом с городом, воспрянула духом, когда выяснилось, что противник не только отступил, но и покинул границы Оуда.

Звуки перестрелки со стороны резиденции стали составной частью жизни в Гулаб-Махале: такие же привычные, как мычание коров, воркование голубей или поскрипывание колеса колодца. Для беженцев это была успокаивающая канонада, поскольку она свидетельствовала о том, что гарнизон все еще держался и резиденция не пала…

Восемнадцатого августа произошел третий штурм (Алекс выцарапывал даты гвоздем на стене павильона), и беженцы с напряжением, затаив дыхание, ждали звуков мушкетного огня, который начался после тишины, воцарившейся по окончании штурма. Услышав их, они почувствовали, как нервы и мускулы расслабились от облегчения, и вздохнули свободно, словно после приступа удушья. Три дня спустя беженцы услышали грохот взрывающегося пороха, и Дасим Али сказал в тот вечер, что это работа гарнизона, который успешно подорвал Иоханнес-Хаус, оплот мятежников за границами обороны, из которого велся перекрестный огонь по резиденции.

Но на следующий день прозвучали новые звуки. Звуки выстрелов с юго-востока.

— Господи… они здесь! — закричал Алекс, подбежав к парапету под барабанящим ливнем, принесенным муссоном, и прислушиваясь, а дождь обтекал его теплым потоком.

Это могло означать только одно: Хэвлок снова шел на Лакноу. И вдруг ливень ослаб, начал дуть теплый ветер. Выстрелы отчетливо доносились сквозь сырой, чистый воздух.

Беженцы слышали канонаду с перерывами в течение всего дня и большую часть следующего, и Валаят Шаху впервые пришло в голову, что Бог, вероятно, был на его стороне, когда он согласился приютить измученных людей, и что когда-нибудь он и его семья будут спасены от уничтожения. Эта мысль не принесла ему особого удовлетворения, поскольку, если бы не измена и резня в Каунпуре, он предпочел бы умереть в битве с оккупантами, чем принимать от них милость.

Но орудий Хэвлока больше не было слышно. И новостей о его армии тоже. Август медленно подошел к концу, наступил сентябрь. Истощенный, умирающий, измученный гарнизон в Лакноу держался, и потрепанные британские флаги гордо вились на флагштоке; его часто сбивали, но тут же восстанавливали ценой многих жизней на крыше обстреливаемой резиденции.

Глава 49

Беженцам в Гулаб-Махале, теснившимся в скромных комнатках маленького, отделанного розовой штукатуркой дворца в Лакноу, казалось, будто они живут здесь всю жизнь.

Один день сменялся другим с изматывающей монотонностью. Нервы были напряжены, раздражение нарастало. Достаточно было любого пустяка, чтобы однажды вспыхнула серьезная ссора и даже небольшая драка между шестью мужчинами, проводившими большую часть времени, крича друг на друга в крошечной душной комнате. Почти всю площадь тут занимали дешевые пружинные койки, на которых беженцы сидели или лежали днем и спали ночью.

Отсутствие новостей из внешнего мира являлось наихудшей мукой, приносящей огромные страдания. Жара стала терпимее благодаря частым ливням, с ревом скатывавшимся с крыши и по водосточным желобам. Они освежали сад, охлаждали раскаленные камни и превращали пыль в жидкую грязь, где квакали лягушки, вылуплялись и уплывали прочь муравьи.

Пища была скудной, поскольку небольшую сумму денег берегли, чтобы откупиться от банды кровожадных язычников. Однако еды хватало, и санитарное состояние жилища, хоть и примитивное, было приличным. По сравнению с тысячами их соотечественников, беженцы жили в комфорте и безопасности. Но отсутствие информации о гарнизоне в резиденции, о силах Хэвлока, о войсках на Ридже у Дели, об остальной части Индии и империи «Компании Джона» делало дни еще длиннее, доводило натянутые нервы до предела.

Люди без конца обсуждали возможность побега из Лакноу и попытку установить связь с освободительной армией. Однажды ночью трое — капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон выбрались за пределы сада. Они перелезли через стену, встав на плечи друг друга, и исчезли в лабиринте города.

Беглецы никому не рассказывали о своем плане, поскольку понимали, что у маленькой группы больше шансов выбраться. Они посчитали Лапота и Добби пожилыми и слабыми. Им было лучше оставаться на месте. Алекса все еще мучила лихорадка, да он и не согласился бы бежать без своей жены, оставить ее в городе, который скоро подвергнется штурму. Что касается Карлиона, беглецы не намеревались связываться с человеком, который не предпринял ничего, чтобы установить с ними нормальные отношения, и чье презрение к языку и стране в целом, вместе с его странным характером, подвергло бы всех серьезной опасности. Естественно, они держали лорда в неведении относительно своих планов и только поздно вечером сообщили обо всем мистеру Лапота, чтобы их исчезновение не вызвало панику среди остальных и чтобы те не подумали, будто побег был организован кем-то из обитателей Гулаб-Махала.

Проснувшись на следующее утро и обнаружив побег, Карлион бушевал, поняв, что его заключение может продлиться несколько недель, если не месяцев. Лорд понимал, что не может уйти далеко, так как он не мог выговорить ни одного слова на хинди, не знал города, его окрестностей и даже направления, в котором нужно было идти, чтобы добраться до британских сил.

Лу и миссис Хоссак побледнели от страха, Валаят Шах с облегчением вздохнул, а Алекс встревожился. Он стал молчалив и лаконичен почти до грубости.

Но капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон далеко не ушли. Они держались вместе вместо того, чтобы поступить более мудро и идти по одному, и заблудились в лабиринте улиц. Рассвет застал их уже в городе. Их остановили, допросили и в тот же день расстреляли, повесив за ноги для устрашения толпы.

Дасим Али принес Алексу эти новости на следующий вечер. Мужчин, сказал он, пытали, стараясь выведать у них, где они прятались, поскольку состояние их одежды и обуви свидетельствовали о том, что беглецы нашли убежище в городе, а не пришли в него, как они утверждали, вечером. Более того, их поймали при попытке покинуть Лакноу, а не при входе в него.

Мужчины умерли, никого не выдав, но жена Дасима Али, Мумтаз, и другие обитатели Гулаб-Махала испугались и разозлились. Были немедленно приняты меры против того, чтобы еще кто-либо из беженцев мог предпринять попытку выбраться из города. Те трое не выдали их под пытками, но это не значило, что у других окажется столько же смелости, попади они в руки мучителей. К тому же обнаружение в городе еще одного беженца могло привести к повальным обыскам всех домов. Теперь двери запирались на ночь, а сад патрулировался. Беженцы лишились той маленькой доли свободы, которая была предоставлена им раньше.

Для Лу и миссис Хоссак, тревожившихся за жизнь двух детей, потеря доктора О’Дуайера явилась большим, чем просто фактом гибели троих мужчин. Лично они считали попытку доктора сбежать безответственной: прежде всего он должен был подумать о них. Женщины не доверяли питью из заваренных трав и лекарствам, которыми пользовались обитатели Гулаб-Махала. Самое удивительное, большая часть медицинских предписаний была нелепой и абсолютно бесполезной — например, если вскипятить в воде строфы Корана, написанные на бумаге дешевыми чернилами, такая вода считалась исцеляющей от всех болезней. Доктор О’Дуайер прекрасно умел бороться с коликами, конвульсиями и другими детскими недугами, грозившими Джимми Хоссаку или Аманде Коттар Инглиш, но теперь он ушел, и тревоги матерей усилились.

Ни Лу, ни миссис Хоссак не убежали бы из Гулаб-Махала, даже если бы могли, и смерть троих мужчин еще больше убедила их в том, что оставаться на месте безопаснее. Но они ненавидели крошечные душные комнатки, становившиеся печами, когда светило солнце. Во время дождей на их стенах проступали пятна сырости. Женщины ненавидели полчища ползучей, прыгающей или летающей живности, пробирающейся через плохо прилегающую к коробке дверь или подточенные камни, на которых держались оконные рамы. Они ненавидели местные одежды, которые приходилось носить, еду, которую приходилось есть, монотонность дней и отсутствие свободы. Они ссорились друг с другом с прискорбной частотой, доводили друг друга до отчаяния, а потом обе жаловались Винтер.

Сама Винтер в эти дни проводила большую часть каждого дня по-прежнему в своей весело раскрашенной комнатке, а Алекс жил в павильоне на крыше. Они мало виделись друг с другом, даже меньше, чем тогда, когда Винтер оказалась в Гулаб-Махале. Обращение Алекса с Винтер осталось прежним. Казалось, он не замечал того факта, что она стала его женой и что это как-то должно изменить их жизнь.

Девушка иногда задумывалась, не ошиблась ли она в отношении к ней Алекса. Может быть, он думал о ней так же, как о той рыжеволосой актрисе, которую привел домой однажды вечером после вечеринки в резиденции Лунджора? Женился бы он когда-нибудь на ней, если бы она его не заставила? Алекс никогда не пытался дотронуться до нее или поцеловать, с того вечера как он поцеловал Винтер на берегу реки, когда они бежали прочь от выстрелов. Тогда она решила, что он любит ее. Но вдруг поцелуй Алекса означал только радость оттого, что они спаслись? Ту же самую радость, которая заставила их беспомощно рассмеяться несколько секунд спустя, несмотря на то, что они покинули убежище в Хайрен Минар и оказались в джунглях в пределах границ враждебного Оуда?

Алекс стал заметно поправляться. Бешеные приступы лихорадки наконец оставили его. Он еще оставался болезненно худым, но кожа уже не имела неприятно-серого оттенка, а волосы опять начали виться, вместо того чтобы вяло лежать на голове, как раньше. Однако Винтер не могла забыть, что Алекса мучила лихорадка в тот вечер, когда она попросила его жениться на ней, и он был измучен жаром и опиумом, когда выполнил ее просьбу. Если бы он был здоров, решился бы он на такой шаг? Винтер гадала, почему Алекс согласился. Если он действительно плохо осознавал происходящее, значит впоследствии может отказаться от своего слова.

Девушке не приходило в голову, что Алекс понял, как напугал ее Карлион. Только какой-то отвратительный поступок лорда мог заставить Винтер пойти на решительный шаг и попросить Алекса жениться на ней. Но не диких поцелуев Карлиона испугалась она — они были забыты раньше, чем исчезли следы от них — а того, что лорд понял, кто может произвести здесь венчание, — мистер Добби. Именно этот факт направил Винтер прямо к Алексу. Сомнительно, чтобы что-нибудь другое явилось причиной испуга девушки. Попросить мужчину жениться на себе стыдно, неслыханно. Возможно, только королеве Англии дозволялось этикетом и обычаями делать предложение мужчине вместо того, чтобы находиться в почетном положении дающей согласие.

Винтер имела свои причины попросить Алекса жениться на ней вместо того, чтобы ждать, когда он сам сделает предложение, и она не скрывала их. Амира и Хамида знали, Лу догадывалась, но вопросов не задавала.

Винтер даже не затрудняла себя попытками избегать лорда Карлиона. Она видела его нечасто и только в присутствии других людей на крыше при свете звезд или луны, а также в саду перед восходом солнца. Все реже ее можно было увидеть в саду по утрам, но Алекс и не думал интересоваться, почему Винтер так редко пользуется возможностью насладиться прохладой под деревьями, и решил, что она не любит рано вставать. Недавно, когда девушка несколько раз присоединялась к остальным, он заметил, что у нее усталый, даже измученный вид и темные пятна под глазами. Но в сером свете утра трудно было определить это точно. После жарких беспокойных ночей все выглядели больными и изнуренными.

Сам Алекс в последние дни стал более молчалив и раздражителен. Он понимал, что достаточно окреп, чтобы покинуть Гулаб-Махал без страха перед лихорадкой и слабостью. Он знал, что должен уйти, знал что нужно предпринять — он всегда знал это. Алекс был уверен, что Дасим Али поможет ему исчезнуть отсюда, но не мог позволить себе оставить Винтер, пока Карлион находился в таком безобразном, опасном и непредсказуемом состоянии духа. Он не доверял лорду или даже другим защитить его жену. Алекс постоянно повторял себе, что это абсурд, что Амира или Лу спокойно присмотрят за ней. Но смогут ли их усилия — или усилия всех остальных — удержать страсть Карлиона, как это делает простое присутствие Алекса, законного мужа? Противоречивые идеи раздирали голову Алекса, терзали его мозг. Он ненавидел себя за бездействие и в то же время не мог уйти из Гулаб-Махала.

Карлион, со своей стороны, больше не относился к Алексу с неприязнью. Она сменилась ненавистью и едким негодованием, объяснявшимися не только историей с Винтер, но и большей свободой, которой обладал Алекс.

Для лорда вынужденное постоянное общение с такими двумя мужчинами, как Лапота и Добби, было почти так же невыносимо, как бездеятельность. Он не имел с ними ничего общего и считал обоих, с социальной точки зрения, представителями корпуса слуг. Их взгляды, голоса, беседы, манеры — особенно утешительное и какое-то нервное отношение к самому Карлиону, словно он был вздорным больным — изматывало его нервы, и иногда он начинал громко кричать. Быть вынужденным жить с этими двумя, находиться с ними в одной тесной комнатке день за днем и ночь за ночью, по его мнению, являлось гораздо худшим, чем одиночное заключение.

Лорд не знал, что Алекс так же редко видел Винтер, и представлял его наслаждающимся медовым месяцем, в то время как он, Карлион, изнемогал, злился, мучился в течение бесконечных часов в компании маленького нудного евроазиата и скучного священника, страдавшего расстройством пищеварения и реагировавшего на малейшую пошлость сухим покашливанием.

И все-таки Карлион кое-что не понимал в отношениях Винтер и Рэнделла. Не все укладывалось в мучительную для него картину счастливого медового месяца. Девушка выглядела неважно, не имела вида счастливого человека. Как, впрочем, и Рэнделл. Но он умел скрывать свои чувства, и по его лицу было трудно понять, о чем он думал. Казалось, Алекс и Винтер мало разговаривали друг с другом, почти избегали друг друга, хотя далеко и не отходили вечерами в саду или на крыше.

Карлион знал, что у него всего один шанс из ста, чтобы выбраться из Лакноу, даже если удастся сбежать из Гулаб-Махала, однако по-прежнему проводил большую часть дня, обдумывая план побега. Но потом приходила мысль о том, что вечером можно будет увидеть Винтер… Лорд понимал, что не сможет оставить ее здесь.

Девушка, казалось, не испытывала смущения в присутствии Карлиона и разговаривала с ним так же любезно, как и с остальными. Только Рэнделла она избегала. Но тот всегда находился рядом, всегда перед ее глазами на расстоянии, с которого можно было услышать ее голос, и это напоминало лорду, что девушка принадлежит другому.

Иногда он разрабатывал дикие, безумные, нелепые идеи убийства Рэнделла, чтобы привлечь к себе Винтер. Ведь тогда у нее не окажется выбора. Лапота и Добби бесполезны в любой сложной обстановке. Он оказался дураком. Он всегда был им. И урок ничему не научил его. Он напугал девушку, и она защитилась единственным возможным способом — вышла замуж за Рэнделла. Но убрав того с дороги, можно доказать Винтер, что бояться ей нечего, и тогда, может быть, она повернется к нему? Только потому, что больше не будет никого рядом.

Успокаиваясь, Карлион понимал, что его идеи безумны, но жара, неудобства и монотонные дни начинали сводить с ума, а характер лорда вообще не был создан для терпения. Однажды вечером он увидел Алекса сидящим на краю колодца, и вдруг ему пришло в голову, как просто можно избавиться от соперника, сбросив его вниз. В сумерках это совсем легко сделать. Одно быстрое движение руки, и человек упадет в глубокую, сырую, скользкую шахту и утонет в черной воде.

Наблюдавшая за лордом Лу прочитала его мысли ясно, словно они были написаны у него на лице заглавными буквами. Но Карлион тут же вспомнил о веревке, к которой было привязано ведро, и о пятерых остальных, которые услышат всплеск и не станут ждать, когда несчастный утонет. Лорд резко повернулся и зашагал взад-вперед по узкой дорожке, но Лу не забыла его взгляда. В тот же вечер она предупредила Алекса, но тот только рассмеялся.

— Моя милая Лу. Ты позволила своему воображению разыграться. Я согласен, он был бы рад увидеть меня мертвым. Не уверен, что я не испытывал бы то же самое на его месте. Но желание убить человека — это совсем другое. Меня бы повесили уже раз десять, если бы я применял насилие против тех, кто мне не нравится.

— Я согласилась бы с этим, если бы считала его безумным, — сказала Лу. — Но я его таким не считаю.

Алекс пожал плечами и отмахнулся. Лу поговорила с Винтер, и та испугалась. Вместо Алекса она стала следить за Карлионом, и оба мужчины заметили это. Алекс, знавший ее, понял, что она испугалась, а лорд решил, будто девушка стала относиться к нему более нежно, и данная мысль придала ему уверенности Если избавиться от Рэнделла, Винтер достанется ему.

В конце первой недели сентября произошел четвертый мощный штурм резиденции, и беженцы в Гулаб-Махале прислушивались к грохоту с такими же надеждой и страхом, как и во время всех предыдущих штурмов. Но и этот провалился. Раздавались только отдельные выстрелы, редко прерываемые взрывами мин или обменом снарядами, осада опять свелась к привычному вопросу времени и терпения.

Становилось прохладнее. Жара больше не была пыткой, стала просто терпимым неудобством, а иногда после дождливого дня в вечернем воздухе появлялись намеки на прохладу. Так наступала более приятная погода.

После захода солнца на крыше Алекса теперь становилось прохладно. Она находилась достаточно высоко над землей, чтобы улавливать легкий ветерок, подымавшийся на закате, и поэтому вскоре место стало более популярным для встреч товарищей по несчастью, чем сад. Ветерок разгонял москитов, комаров и других крылатых, появлявшихся в сырых тенях апельсиновых деревьев. Все находились на крыше в тот вечер после странно тихого дня, когда произошло затмение солнца.

Оно длилось часа три и погрузило город во мрак с розовым оттенком. На это время перестрелка прекратилась. Мужчины стояли молча на улицах и смотрели, как тень луны наползала на огненный диск, пока совсем не поглотила его. Даже после затмения перестрелка была слабой, и день показался непривычно тихим и тяжелым от напряжения.

Кровать Алекса вынесли на открытое пространство, и три женщины сидели на ней, разговаривая приглушенными голосами, а мужчины тупо бродили взад-вперед, когда Винтер увидела на лице Карлиона такое же выражение, какое видела Лу в саду.

Алекс сидел на парапете, глядя в сторону резиденции, где изредка над верхушками деревьев и крышами домов появлялись вспышки. Рядом с ним никого не было, и Винтер увидела, как Карлион смотрел на него. Девушка знала, что означает этот взгляд. Только на этот раз Алекс сидел не на краю колодца. Теперь под ним был обрыв высотой футов в тридцать или даже больше, а вместо воды жесткая земля. Карлион медленно двинулся к Алексу. Винтер вскочила, побежала за ним и схватила его за руку. Лорд развернулся. Его намерение было четко написано у него на лице. Девушка стояла, глядя на Карлиона, вцепившись ему в руку, следя испуганными глазами за его взглядом и пытаясь усилием воли вернуть его к реальности.

Алекс услышал легкие бегущие шаги и повернулся. Он не видел лица Карлиона, но увидел лицо Винтер, а также ее пальцы, вцепившиеся в руку лорда. Ему вдруг стало ясно, что девушка разгадала намерения этого человека Он вспомнил слова Лу, взглянул вниз и почувствовал, как что-то задрожало в животе, а на лбу выступил холодный пот. Алекс встал и неторопливо пошел прочь, а Карлион поежился, словно вышел из секундного транса. Его мускулы расслабились, напряженный взгляд исчез, и Винтер разжала пальцы.

Она сделала какое-то незначительное замечание по поводу затмения, не следя за своими словами и не дожидаясь ответа, а потом появилась Лу и увела лорда. Винтер вдруг опустилась на парапет, на котором несколько секунд назад сидел Алекс.

Ее колени дрожали, и она стиснула зубы, чтобы они не стучали. В ушах стоял странный гул, а все тело вдруг охватил озноб. Девушка не услышала, как к ней подошел Алекс, но когда его рука легла ей на плечо, она не стала оборачиваться, потому что и так знала, кто это. Он приятно пожал ее плечо, и через секунду или две Винтер подняла руку и положила на его ладонь. Она не оборачивалась, потому что ее глаза были полны слез, и ей не хотелось, чтобы Алекс увидел их. Но тело девушки продолжало дрожать. Алекс слегка пожал ее плечо и ушел.

С тех пор он стал более осторожным и больше не подходил к краю крыши в присутствии Карлиона. В следующую неделю они с Винтер виделись еще меньше, поскольку она ни разу не появилась утром в саду, а три вечера не присоединялась к остальным на крыше. Алекс спросил у Лу о причинах ее отсутствия, но та очень кратко ответила, что девушка неважно себя чувствует, но беспокоиться не о чем, поскольку, по ее словам, тут виноваты жара и перезрелая папайя.

Алекс принял такое объяснение и мог продолжать верить ему еще долго, если бы не неожиданная гроза, разразившаяся среди ясного вечернего неба четыре дня спустя.

Он спал на открытой крыше. Первым знаком приближающейся грозы стало то, что Алекс проснулся от ощущения, будто на него выплеснули ванну холодной воды. Это был не теплый дождик после жаркого дня, а холодный осенний дождь, сопровождаемый ветром, обрушившийся на Алекса и заставивший промокнуть до костей. Он промок еще до того, как проснулся. Крыша была залита водой.

Во время муссона часто шли дожди, струи попадали прямо на крышу, и Алекс спал под навесом. Сегодня же ветер задувал потоки воды под верандообразный павильон, где были развешены шторы, и здесь было так же холодно и сыро, как на открытой крыше.

«Вот где я поймаю пневмонию», — раздраженно подумал Алекс, ползая в непроглядной темноте, пытаясь высвободить промокшие шторы. Вдруг он почувствовал, что на крыше есть кто-то еще. Сквозь порывы ветра, потоки дождя и хлопанье штор до него донесся голос Винтер, звавший его по имени.

— Алекс… Алекс… где ты?

— Здесь, — крикнул он. — Что ты тут делаешь? Иди обратно. Где ты?

Алекс стал искать ее в темноте и поймал мокрую руку. Тут же короткий, мощный порыв ветра сдул грозу так же внезапно, как и нагнал. Только дождь продолжал падать на крышу с легкими всплесками, словно капли попадали в озеро.

— Винтер, ты с ума сошла? — возбужденно произнес Алекс. — Ты промокнешь. Возвращайся к себе в комнату.

Он услышал ее немного дрожащий смех.

— Я уже промокла. И не пойду вниз без тебя. Ты не можешь оставаться здесь всю ночь. Опять заболеешь. Нам уже хватит неприятностей.

— Ты говоришь, — сказал Алекс, — точно так же, как нянька, когда мне было лет шесть. Хорошо, я пойду. Осторожнее на ступеньках. Если упадем в такой темноте, то сломаем себе шеи. — Принадлежавшая когда-то Сабрине комната после холода и сырости на крыше показалась душной. Здесь горела масляная лампа. Пламя дрожало на сквозняке, и раскрашенные алебастровые деревья, птицы, цветы, казалось, двигались на свету, словно живые, а изгиб розового потолка был полон мягких теней, поэтому было трудно определить его высоту.

Алекс взял у Винтер полотенце, вытерся, снял промокшее белье и закутался в длинный голубой муслин. Он сел на резную раскрашенную кровать и оглядел комнату, милую, веселую, по-детски грациозную из-за фигурок и чистых цветов, хоть и потертых, но все еще ярких. А потом Алекс взглянул на свою жену.

Ее волосы были распущены на ночь, и сейчас она отжала из них воду и собрала в тяжелый блестящий узел. Руки Винтер были подняты, и промокшее короткое хлопковое сари облепило ее тело, четко выделив каждый изгиб. Теперь это тело не казалось Алексу хрупким, как тростник.

Она закончила приводить в порядок волосы и сказала:

— Здесь есть еще одна циновка. Ты не будешь возражать против того, чтобы лечь на полу?

Алекс не ответил. Винтер повернулась к нему и увидела, что он все понял. Вокруг его рта появилась белая тень, глаза расширились и стали ярче обычного. Она стояла неподвижно, отважно глядя на него уверенным и немного тревожным взглядом.

Спустя одну бесконечную минуту Алекс произнес так, словно ему было трудно говорить:

— Это мне?

— Да.

Он протянул руку, и Винтер медленно, словно во сне, приблизилась к нему. Алекс обнял ее и сказал совсем незнакомым ей голосом:

— Почему ты не говорила мне? О, любовь моя… моя маленькая любовь.

Он вдруг рассмеялся — смех больше походил на сдерживаемое рыдание — и заглянул Винтер в лицо.

— Подумать только, ведь я держался подальше от тебя в течение нескольких недель… месяцев. Потому что я боялся этого.

Его руки сорвали мокрое сари, пальцы проникли в тяжелые волны влажных волос, губы приникли к губам Винтер, вычеркнув все мысли.

Глава 50

Их безоблачное счастье длилось лишь три дня. Три дня и три ночи полного, чистого восторга и упоения, еще более сладкого из-за того, что они были вырваны из безобразной мешанины крови, страха и ярости, заливших всю Индию.

Они обладали целым королевством, а комната Сабрины была благоухающим садом, удаленным на сотни миль от грубой реальности воюющего внешнего мира. Им так о многом нужно было поговорить, спросить, так много вспомнить и забыть.

Когда все уходили, они поднимались на крышу и лежали, обнимая друг друга, считая звезды, мерцавшие, подмигивающие им и сверкавшие на натянутом бархате неба. Винтер теперь прислушивалась не к выстрелам со стороны резиденции, не к ночным шумам города, а только к тихому дыханию Алекса и ровному биению его сердца под ее щекой.

Она была очень счастлива тем счастьем, к которому многие прикасаются, но, как правило, не удерживают. Живя в Уэйре, Винтер стремилась в Гулаб-Махал, много ночей на протяжении многих лет девушка мечтала попасть на звезду. Теперь ей больше не нужно было ничего желать, теперь все ее желания сбылись — она была рядом со всеми звездами на небе. Теперь Винтер знала, что бы ни случилось, какие бы страдания и ужасы разлук ни ждали их в будущем, она прикоснулась к одной из звезд, подержала в руках луну,и если ей суждено умереть завтра, она умрет без сожалений.

Они мало кого видели в течение трех дней после грозы. Только Амиру, Хамиду и Лу. До этого Алекс видел только закутанную фигуру Амиры во время церемонии венчания.

— Поскольку вы теперь муж моей кузины, я забуду, что я родом из Индии, мусульманка, и стану принадлежать народу моей матери, — сказала она, улыбнувшись ему.

Алекс перевел взгляд с одного лица на другое, заметил одинаковые черты Баллестерос, рассмеялся и сказал:

— Здесь не только Индия, Бегам-сахиба. Запад тоже.

Амира покачала головой, и ее серьги звякнули.

— Нет, не так. Может, когда-нибудь придет время, и один человек сможет считаться и европейцем и азиатом. Но пока оно еще не наступило. Не думаю, что дети моих детей увидят его. Их дети, возможно. Я уже умру и ничего не увижу. Но те, кто вроде меня имеют восточную и западную кровь, должны принять одну сторону, если не хотят неприятностей. Стоять в футе от каждого нельзя, и я выбрала восток. Только когда в твоих жилах течет одна кровь, как у моей кузины, те могут быть счастливы. Для них нет войны. И сын тоже, когда он родится, может любить эту землю, народ, как его мать. Но это будет только любовь, а не кровная связь.

В тот же день Лу пришла за Винтер, обнаружила Алекса и с облегчением вздохнула.

— Значит, ты сказала ему, да? А я все думала, сколько вы будете ходить вокруг да около. Это…

Она оборвала себя и покраснела, вероятно, впервые в жизни.

— Нет, — коротко отзывался Алекс. — Это я.

Лу еще раз облегченно вздохнула и сказала:

— Я предполагала, что это может быть. Ты ведь не вернулась в ту ночь и… Но я боялась, это Кон, и поэтому она не говорила тебе.

— Как давно ты знаешь? — спросила Винтер.

Та рассмеялась.

— Наверное, почти столько же, сколько и ты. Это не трудно при нашей жизни.

— Я не знал, — сказал Алекс.

— О, ты, — воскликнула Лу и оставила их.

Они не видели почти никого и не знали, что их отсутствие повергло Карлиона в страшную ярость. Пока он мог их видеть — того или другого — и видеть, что они ведут себя друг с другом как чужие, его не покидала надежда, что Винтер вышла замуж только из-за трудности ситуации.

Но теперь они оба исчезли из поля зрения, находились где-то вместе, и лорд не мог стерпеть этого. Во всем, что случилось с ним после приезда в эту отвратительную, варварскую, дикую страну, виновата Винтер. Винтер и Рэнделл. Неудобства и скука, которые ему пришлось терпеть по дороге из Калькутты в Дели. Ярость, вызванная разочарованием, травма, нанесенная его достоинству. Бессонные ночи и постоянно гложущее, неудовлетворенное желание женщины, которая бросила его. Боль, жар и ужасы мятежа. Недели, проведенные в джунглях и шалашах, страх, сопровождавший его днями и ночами, долгая пытка неизвестностью и бездействием. Бесконечные дни в компании Лапота и Добби, слишком короткие появления Винтер — милой, тревожащей, желанной и, как всегда, недоступной. Да еще постоянно следящий Рэнделл.

Винтер и Рэнделл. С ними все было в порядке. Они не страдали из-за трудностей, ничего не знали о муках, которые приходилось терпеть ему. Для них, скрывавшихся где-то, лежавших в объятиях друг друга, скука и страх ничего не значили. Только он страдал по-настоящему, а все остальные были против него, находились в лагере противника: темнокожие туземцы, хитрые каторжники, держащие его как узника…

А потом, три дня спустя, когда Алекс и Винтер спустились в сад вместе, даже в мягких сумерках Карлион смог все прочитать по лицу девушки.

Все смогли прочитать это. Обитатели Гулаб-Махала смотрели на Винтер и улыбались, потому что она была молодой и красивой в своей любви. Девушка не прикасалась к Алексу, не стояла рядом с ним. Ей этого не требовалось. Но даже неповоротливый, не богатый воображением ум мог заметить почти видимые узы любви и преданности, связывающие молодую пару. Лорд наблюдал за Винтер, и накопившаяся за три дня ярость — и за все предыдущие дни тоже — закипала в нем, словно раскаленная лава, переливающаяся через край кратера вулкана. Ее запах туманил мозг, и Карлион — единственный автор и архитектор всех своих несчастий — видел девушку сквозь красную пелену тумана.

Винтер стояла менее чем в ярде от него. На ее светлое лицо падал лунный свет. Лорд бросился на нее, схватил за горло, выкрикивая обвинения, оскорбления, тряся несчастную в своих руках, стараясь задушить смертельной, бешеной хваткой.

Алекс подбежал к ним и изо всех сил ударил Карлиона между глаз. Тот отпустил Винтер, отскочил назад и пошел на Алекса, громко крича бессмысленные, безобразные слова.

Все набросились на лорда, схватили его и потащили, еще отбивающегося и кричащего, в комнату, где он жил с Лапота и Добби. Алекс отнес жену наверх в раскрашенную комнатку и не отпускал ее, пока Амира и Хамида ставили ей холодный компресс на поврежденное горло.

Позже пришел Рахим с поручением от мистера Лапота. Алексу пришлось оставить Винтер на попечение женщин и отправиться на залитую лунным светом крышу, где его ждали мистер Лапота и Дасим Али.

— Дальше опасно держать этого человека в Гулаб-Махала, — сказал Дасим Али. — Вдруг его крики услышал кто-нибудь по ту сторону стен? Кричал он громко. Пока лорд остается с нами, мы в опасности. Он должен уйти.

Лицо Алекса побледнело, а морщины вокруг рта стали глубже. Полчаса назад он убил бы Карлиона, если бы мог, и даже сейчас не доверял ему. Но выслать его из Гулаб-Махала означало отправить на верную смерть, это даже более жестоко, чем просто приставить ему к голове револьвер и нажать на спусковой крючок.

Карлиона нельзя было винить за безумное нападение на Винтер. Он был не в себе… Он слишком ненормален, чтобы ему доверять, и, как сказал Дасим Али, опасен для каждого обитателя Гулаб-Махала. Но хладнокровно послать человека на смерть…

— Мы не можем этого сделать, — произнес наконец Алекс. — Было бы лучше убить его прямо здесь. И быстрее. Они станут пытать остальных. Лорда поймают в течение часа… или даже скорее.

— Если он пойдет один, то да, — сказал мистер Лапота. — Но все будет хорошо, если с ним пойдем мы, преподобный Добби и я. Мы обсудили этот вариант и считаем его возможным. Я, как вы знаете, могу передвигаться по местности не хуже коренного жителя этой страны. К тому же я знаю Лакноу. Преподобный Добби тоже. Лорду Карлиону не нужно будет говорить. Мы завяжем ему глаза окровавленным бинтом и скажем, что он ранен в перестрелке. А то цвет его глаз необычен для этой страны. Мы можем повести лорда. Возможно, нас схватят, как тех троих, но, думаю, у нас больше шансов, чем у них. У преподобного Добби темные глаза, и он очень бегло разговаривает на местном языке. Стоит попытаться, сэр. Оставлять лорда здесь значит подвергать опасности всех в этом доме, а этот человек больше не может терпеть. Наше положение удручает его сильнее, чем нас, сэр. Думаю, он храбр, но совсем нетерпелив.

Мистер Лапота взглянул на Дасима Али и добавил:

— Я позвал тебя, чтобы ты обратился к этому джентльмену и попросил его помощи и разрешения. Но он уже здесь и согласен со мной.

— Благородный поступок, — пробормотал Дасим Али, глядя задумчиво на мистера Лапота. — Возможно, в таком случае спасутся все.

Итак, они ушли. Беглецы покрасили себе кожу темной краской, взяли еду, немного денег, необходимую одежду и выскользнули через маленькую боковую дверь в стене. Они захватили с собой также одежду, в которой прибыли в Гулаб-Махал, свернув ее в потрепанный узел. — Если нас задержат, мы можем сказать, что стащили ее с мертвых в лагерях, — пояснил мистер Лапота. — Но этот пожилой джентльмен говорит, будто армия снова идет на Лакноу. Если мы доберемся до нее, не очень хочется быть пристреленным своими.

Алекс не видел, как они уходили, поскольку не хотел еще раз встречаться с Карлионом. Он вернулся к Винтер, обнял ее и стал страстно целовать, словно при прощании. И она знала, что он тоже уйдет.

Всю ночь снова шел дождь, но утром небо расчистилось, а сквозь прозрачный воздух донесся грохот орудий. Орудий Хэвлока.

На рассвете Алекс отправился послушать на крышу. Он очень осторожно отодвинулся от Винтер, стараясь не разбудить ее, но она проснулась при первом же движении мужа и не стала останавливать его. Когда Алекс ушел, Винтер долго лежала, глядя в стену невидящими глазами, через некоторое время повернулась и беззвучно заплакала.

Весь день гул орудий Хэвлока пробивался сквозь горячий солнечный свет, постоянно приближался, пока не стало казаться, будто бой идет всего в нескольких милях от города. Когда опустились сумерки, четверо британцев, оставшихся в Гулаб-Махале, собрались на крыше и стали прислушиваться.

— Мы скоро выберемся отсюда, — сказала миссис Хоссак. Ее голос истерически дрожал от надежды и облегчения. — Мы, наконец, будем свободны… наконец. Когда они приедут сюда? Почему они не торопятся?

— Они ведут бой, — отозвался Алекс. — Они придут, как только смогут, но это не простая прогулка. Послушайте! Похоже, они у Алам Бах!

Он наклонился над парапетом, едва переводя дыхание, сверкая глазами и прислушиваясь.

Алекс знал, что люди будут сражаться там из последних сил, чтобы освободить резиденцию, чей несгибаемый гарнизон упрямо боролся и выдержал это ужасное, раскаленное лето, благодаря чему задержал целую армию. Если бы не его сопротивление, противнику была бы открыта дорога для атаки на Дели. Во всей северо-западной провинции воцарился бы хаос.

— Нас скоро освободят! — зарыдала миссис Хоссак. — Они скоро должны подойти сюда… может быть, завтра!

Но Винтер и Лу молчали. Винтер только следила за Алексом, поглощенным гулом перестрелки. Она видела только его одного, стараясь запечатлеть в памяти каждую черточку его осунувшегося лица, каждую интонацию голоса, чтобы надолго и четко запомнить их и никогда не забыть.

Лу молчала потому, что освобождение было близко, и это вызвало в ней страх не перед возможными испытаниями, а перед таинственными призраками родственников Аманды, которые могли потребовать ребенка. Лу вдруг поняла, что не хотела покидать Гулаб-Махал так же, как не хотела уезжать из Хайрен Минар. Она была здесь в безопасности, она и Аманда. Лу крепче прижала маленькое, хрупкое рыжеволосое существо, и ребенок протестующе захныкал.

Лу и миссис Хоссак ушли, оставив залитую лунным светом крышу Винтер и Алексу. Через некоторое время он забыл о грохоте орудий.

К ночи ветер усилился, а утром канонада стала слышна слабее и за весь день не приблизилась. Но на следующий день орудия били примерно в миле от города, но метили мимо, поскольку шотландские полки, сикхи, а также британская и индийская кавалерия и пехота под командованием Хэвлока двигались по улицам.

Ворота Гулаб-Махала были заперты и забаррикадированы, все ставни закрыты. Никто не посмел выглянуть наружу, пока город сотрясал грохот сражения. На закате солнца ветер, дувший со стороны резиденции, принес новый звук, слабый, но не вызывающий сомнений. Крики восторга.

— Они добрались туда! — сказал Алекс дрогнувшим, хриплым голосом. — Послушайте! Они добрались туда!

— Они спасены! — воскликнула Лу и заплакала.

Они наконец добрались туда. Но гарнизон резиденции, теперь, конечно, спасенный, еще не был освобожден, а лишь получил подкрепление. Полки, пробившиеся по улицам, оказались изрядно потрепанными, их потери были слишком значительными, чтобы предпринять что-то большее, чем помощь защитникам резиденции.

Смятение в городе улеглось, и зловоние смерти поднималось от улиц, как осязаемое облако грязного воздуха. Со стороны резиденции опять зазвучал привычный грохот мушкетного огня, сопровождаемый ружейными выстрелами.

Алекс ждал несколько дней, собирая по мелочам новости, которые ему удавалось узнать у Дасима Али и Рахима, ходившего на базар. Но, по их словам, ситуация вряд ли могла развиться. Грозил очередной пат или даже отступление. Настоящей обузой для гарнизона было наличие большого количества женщин и детей, которых нельзя было подвергать опасности. Да еще Хэвлок и Аутрам с освободительными силами теперь оказались загнанными в резиденцию. Было похоже, что им придется оставаться там, пока, в свою очередь, их кто-нибудь не освободит. Сражение при наличии целой группы женщин и детей — задача нелегкая, тем более это значило бы покинуть Лакноу, его защищенные позиции, которые так чудесно и долго позволяли вести успешную оборону. Войскам пришлось бы отступить не только из Лакноу, но и из Оуда. Прошло бы несколько месяцев, прежде чем новые, более мощные силы смогли пройти маршем, атаковать и взять город.

Алекс долго разговаривал со старым Дасимом Али в последний вечер сентября, а потом отправился в раскрашенную комнатку Винтер.

Свет от масляной лампы играл на розовых стенах, алебастровых птицах и цветах, как в ту ночь, когда Алекс впервые увидел эту комнату, и опять ему показалось, будто деревья качаются, птицы машут крыльями, а тени под потолком так густы, что невозможно определить его высоту.

Винтер пыталась справиться с длинными волнами своих волос. Алекс сел на низкую индийскую кровать, тоже как в первую ночь, и молча посмотрел на жену.

Несколько минут спустя она положила щетку и повернулась к нему. Свет от лампы позади нее падал на лицо Алекса, оставляя лицо Винтер в тени. Мягко колышущееся пламя образовывало над ней легкий ореол, сверкающий на длинных локонах черных волос, очерчивая ее маленькую голову.

Винтер посмотрела на мужа, не говоря ни слова, и это тоже уже было однажды в этой комнате. Она видела по его лицу, что он собирался сказать. Опять Алекс протянул к ней руку. Винтер приблизилась к нему и обняла его, прижав голову мужа к своему сердцу. Точно так же она стояла в сумерках перед Хайрен Минар в день, когда умерла Лотти. Сейчас, как и тогда, Алекс нежно обнял ее, прильнул к ней и, наконец, сказал:

— Я могу взять тебя с собой. Войска в Алам Бах. Довести тебя туда не трудно и безопасно. Ты можешь пройти как индианка. А там ты будешь в безопасности. После этого останется только добраться до Каунпура, а потом по реке до Аллахабада и Калькутты. Если Хэвлок здесь, значит, дорога должна быть свободна.

— Ты пойдешь со мной? — спросила Винтер, хотя заранее знала ответ.

Она почувствовала, как напряглись руки Алекса.

— До Алам Бах, дорогая. Может быть, до Каунпура.

— А потом?

— Я… Потом ты будешь в безопасности.

Винтер стала одной рукой перебирать его волосы, запустила в них пальцы, прижала голову мужа к себе так, чтобы он не мог поднять лицо и увидеть ее слезы.

— А ты? — мягко и довольно спокойно спросила она.

Алекс пошевелил рукой, словно ему стало больно, и хрипло ответил:

— Я должен попасть в Лунджор.

Он почувствовал, как вздрогнула Винтер, и торопливо продолжил, словно стараясь отмести в сторону возражения:

— Я должен, дорогая. Мне не стоило уезжать оттуда. Я так много мог там сделать… или попытаться сделать. Это… это моя работа, моя обязанность. Это мой круг! А я оставил его из-за…

— Из-за обузы в лице трех женщин, — подсказала Винтер с дрожью в голосе. — Но ты не можешь вернуться туда сейчас. Алекс, не можешь! Они просто убьют тебя. Один ты там ничего не сделаешь… не сейчас. Ты только потеряешь жизнь, а она не только твоя… но и моя тоже. Моя!

Алекс еще крепче обнял жену и сказал:

— Я не знаю, сердце мое. Но это неправда, будто я ничего не смогу там сделать. И… и там даже более безопасно. Несколько местных землевладельцев, я думаю, встанут на мою сторону. Сафар Вег даст мне людей. Здесь я вернул ему его доходы, и он был очень благодарен. Тара Чанд… да еще около дюжины. Сейчас некому поддерживать порядок. Но если они увидят какого-нибудь представителя власти, это успокоит их, вернет благоразумие, восстановит порядок. Убедить их, что правительство еще действует, что законы не зависят от желаний и капризов одного человека, временно оказавшегося у власти, и все успокоится. Им нужны только мир и уверенность. Беды принесли не деревни и даже не города. Это сипаи, но теперь они уйдут. Вернувшись, я смогу… Милая моя, я должен вернуться! Позволь мне уйти.

— А если нет? — спросила Винтер. — Ты же все равно уйдешь?

— Я… я должен. Но я был бы счастливее, если бы ушел с твоим разрешением.

Винтер говорила шепотом, так как не была уверена, что ее голос снова не сорвется.

— Ты получил мое разрешение, любимый.

Она почувствовала, как что-то напряглось и сразу расслабилось, но не в теле Алекса, а в его сознании.

Он сильнее прижался к жене, будто устал. Слезы, которые Винтер пыталась скрыть, покатились по щекам, по шее и намочили лицо Алекса. Он почувствовал их, попытался поднять голову, но Винтер прижала ее к себе еще крепче и спросила:

— Когда ты уходишь?

— Вечером. Через час.

Она промолчала, но Алекс ощутил ее усилие сдержать дрожь и понял, чего ей стоило это усилие.

— Ты успеешь приготовиться? — спросил он.

Винтер не ответила. Ее руки слегка отпустили его голову. Пальцы опять начали нежно перебирать его волосы. Наконец она произнесла:

— Я не пойду.

Алекс быстро поднял глаза и увидел над собой милое, спокойное, мокрое от слез лицо. Винтер улыбнулась ему мягкой, трепетной улыбкой и погладила влажной рукой по щеке.

— Дорогой, я не могу пойти. Они отправят меня в Калькутту. Я окажусь в другом конце Индии. Здесь я буду ближе к тебе и даже в большей безопасности, чем ты желаешь. Амира позаботится обо мне, и я буду среди друзей. Я родилась в этой комнате, думала о ней и любила ее всю жизнь. Возможно, в ней родится и твой ребенок. Я буду ждать тебя здесь.

— Ты не понимаешь, сердце мое, — сказал Алекс. — Я не могу позволить тебе остаться. Однажды мы начнем атаку на город и возьмем его. Ты не знаешь, что это значит, а я знаю. Я видел павшие города. Если ты будешь здесь…

Винтер перенесла руку с его щеки к губам, закрыла их так, чтобы муж не мог говорить, а он внимательно посмотрел ей в глаза. Потом ресницы Алекса дрогнули. Он поцеловал теплую ладонь, закрывавшую ему рот, и больше не спорил.


Он ушел до полуночи, выскользнул через узкую боковую дверь, которой воспользовались раньше Карлион, Лапота и Добби. Провожали его только жена и Дасим Али.

Винтер стояла, прижавшись к обитой металлом двери, и прислушивалась к быстро удаляющимся по пыльной дороге шагам. Наконец ночь поглотила их звуки. Старик Дасим Али прикоснулся к руке Винтер, и она пошла за ним.

После ухода мужа Винтер снова плакала в своей раскрашенной комнатке, а Амира успокаивала ее. Но утром комната успокоила свою хозяйку. Винтер проснулась и увидела ее яркой от лучей солнца. Знакомая тень пролегла через пол и добралась до кровати. Спокойствие и уверенность наполнили сердце, разум и тело Винтер. Ничто не могло повредить ей, пока она находилась здесь. Алекс вернется. Ей нужно только ждать.

Глава 51

Итак, из них остались только трое. Винтер, Лу и миссис Хоссак. И двое маленьких детей — Джимми Хоссак и дочь Лотти Аманда.

Миссис Хоссак испугалась и рассердилась, услышав об уходе Алекса. Она высказалась довольно резко по этому поводу перед Лу Коттар.

— Не понимаю, как капитан Рэнделл мог так поступить! Бросить свою жену в такое время! Самому сбежать, а ее бросить одну, безо всякой защиты. Не говоря уж о нас. Любой решил бы, что должен остаться, чтобы защитить нас.

— От кого? — коротко спросила Лу. — Мы здесь в полной безопасности. А если толпа ворвется сюда, один мужчина нам ничем не поможет.

— Все равно, я считаю это неверным, — возразила миссис Хоссак. — И не могу представить, как он вообще мог задумать подобное.

— У него появилась странная мысль, что долг превыше личных интересов, — сухо заметила Лу. — И еще, у него особое представление о жизненных ценностях. Три женщины, находящиеся в полной безопасности, менее важны, чем благополучие целого округа.

— Лично я считаю, что первый долг англичанина — защитить женщину, — с достоинством заявила миссис Хоссак.

— Конечно, вы так считаете. Жаль, что многие согласны с вами, — ехидно заметила Лу и отвернулась.

Миссис Хоссак погрузилась в обидчивое молчание на весь день, но к вечеру Джимми Хоссак закапризничал, отказался есть, а позже у него поднялась температура. Ему становилось все хуже, и миссис Хоссак впала в отчаяние.

— Он умирает! — истерически рыдала она, шагая взад-вперед, заламывая руки. — Я знаю, он умрет! Без доктора… без нормальной еды… без лекарств… Ужасный дом! О, Джимми… Джимми!

Лу дала ей пощечину. Для миссис Хоссак это оказалось самым лучшим лекарством, и Джимми Хоссак не умер. Он значительно потерял в весе, не мог восстановить его, и выздоровление проходило очень медленно, едва заметно.

Болезнь Джимми страшила Лу почти так же, как и его мать. А вдруг Аманда тоже заболеет? По-настоящему… Им нужно уходить! Необходимо! Алекс сказал, что дорога от Каунпура до Калькутты должна быть свободна. Джош не станет возражать против Аманды. Он никогда ни в чем не возражал Лу. Вероятно, ему даже понравится такая мысль, и придет день, когда он станет воспринимать девочку как собственную дочь. А она, Лу, ведь тоже рыжая. Если бы только Инглиши… О, черт с этими Инглишами! Она должна доставить Аманду в безопасное место. Чем там занимается армия? Чем занимается Хэвлок?

Но Хэвлок, чье командование теперь было передано сэру Джеймсу Аутраму, все еще находился под осадой в резиденции и надеялся на спасение. Пришел и миновал октябрь. Воздух стал прохладным. Сад засверкал цветами. По утрам бывало очень холодно.

Новость о том, что Дели вновь захвачен британскими войсками, добралась до Гулаб-Махала через два дня после ухода Алекса. Дели был взят, но цена этого оказалась очень высока, поскольку погиб Николсон. Его застрелили, когда он пытался собрать своих людей для атаки на город. Остались только легенды и эхо стука копыт, который был слышен от Аттока до Хайбера. «Никал Сейн» был мертв, и люди, воевавшие у Дели, поплакали над его могилой, и большинство, которым было наплевать на Раджу, вернулись к себе на родину. «Много есть сахибов — но только один Никал Сейн…»

Год медленно подходил к концу, и неослабевающий, знакомый звук мушкетного огня и орудий со стороны резиденции стал привычным фоном каждого дня. Так продолжалось до середины ноября, когда опять грохот канонады, словно треск разрывающейся материи, понесся над Гулаб-Махалом. Новые британские силы шли, чтобы еще раз попытаться отбить резиденцию Лакноу, и опять безобразный поток войны ворвался на улицы города.

Опять ворота «Дворца роз» были заперты и забаррикадированы. Но фортуна оказалась на его стороне: он находился не в районе боевых действий, и гроза уличных схваток пронеслась мимо.

В течение недели стрельба и взрывы зданий сотрясали Лакноу, но, казалось, никто не знал, где развернулось сражение; резиденцию освободили во второй раз, но был ли занят британскими войсками Лакноу? Никто из дворца не смел выйти наружу за новостями, поскольку на улицах подстерегала опасность. Но еда заканчивалась, и настал день, когда для Аманды и Джимми Хоссака не осталось молока.

В том месяце умер Хэвлок, а на следующий день после его смерти в сумерках за запертые ворота Гулаб-Махала просочилась новость, что сэр Колин Кэмпбелл собирается отступить из Лакноу и вернуться в Каунпур. Эвакуация происходила ночью под строжайшим секретом. Женщин и детей увозили в полночь на телегах, пока город спал. Под покровом темноты люди отправлялись в Алам Зах, надежно находившийся в руках британских войск.

Амира принесла эту новость Винтер.

— Мой муж и Дасим Али, — сказала она, — говорят, что можно организовать отъезд тебе и тем двум женщинам. Мужчины отвезут их, и они присоединятся к остальным белым в одном укромном месте. Только нужно решать быстро, а то уже темно.

Винтер ласково улыбнулась ей.

— Я скажу другим. Может, они решат пойти. Но я останусь здесь, даже если вы с мужем будете настаивать. Отправить меня вы сможете только силой.

— Никогда, — ответила Амира, обняв ее. — Разве это не дом, в котором ты родилась? Иди и скажи своим друзьям, чтобы они приготовились, если хотят уйти.

Они ушли.

Миссис Хоссак попыталась уговорить Винтер пойти с ними. Даже Лу звала ее с собой.

— Я знаю, ты здесь в безопасности, — сказала она, — и потом, в этом доме тебе будет лучше, чем в Аллахабаде, Калькутте или любом другом месте, куда мы доберемся. И все-таки оставаться опасно. Разве ты не понимаешь, что, даже если они отступят сейчас, то потом все равно вернутся? Лакноу рано или поздно падет. Это должно произойти! И тогда все плохое останется позади. Вокруг наступит спокойствие. Каждый обретет счастье. Ты не можешь рисковать, Винтер. У тебя ребенок, о котором ты должна подумать.

— Это ребенок Алекса, — произнесла Винтер. — Алекс сказал, что Лакноу будет взят, но он меня не оставит. Думаешь, Лу, я смогла бы уйти, даже если бы хотела? Все в этом доме рискуют своими жизнями ради наших. Взяв нас под защиту, они не думали ни о какой выгоде для себя. Мы в большом долгу перед ними. Если я останусь здесь, то во время штурма я смогу присмотреть за домом. Я не могу покинуть… И Алекс знал это.

Лу не стала больше тратить слова понапрасну. Она предвидела такой исход и потому сейчас поцеловала Винтер.

В ее глазах совсем неожиданно появились слезы. Женщины с любовью и уважением улыбнулись друг другу. Они пожали руки, снова поцеловались, не проронив ни слова, потому что много было о чем еще поговорить… так мало требовалось сказать на прощание. А потом Лу уехала. Лу, Аманда, миссис Хоссак, Джимми.

Армия под командованием сэра Колина Кэмпбелла — армия Хэвлока — отступила из Лакноу вместе с женщинами, детьми и оставшимися в живых солдатами гарнизона, так упорно и долго оказывавшими сопротивление. Они покинули одинокую, пустую резиденцию со все еще реющим над пробитыми крышами британским флагом. Из тринадцати беженцев, получивших убежище жаркой июльской ночью в Гулаб-Махале, во дворце осталась одна Винтер.


Очередной раз волна войны накатилась и отошла от Лакноу, оставив его лежать в руинах, разоренным. Грохот орудий прекратился. Опять до укрывшихся во «Дворце роз» доносились лишь воркование голубей, пение петухов, крики попугаев, щелканье белок и шум городской жизни. Канонада еще была слышна, но уже не в резиденции. Она стала более отдаленной, доносилась из Алам Зах — «Сада Мира» — окруженного стенами, укрепленного королевского сада милях в двух от Лакноу, где сэр Колин Кэмпбелл оставил подразделение под командованием генерала Аутрама, чтобы иметь хотя бы один пост наблюдения за городом.

Маулви из Оайзабада, лучший генерал во всей армии мятежников, атаковал там британские силы и отрезал их от Каунпура. В течение нескольких последующих месяцев Алам Зах подвергался атакам, как раньше резиденция. Но в отличие от резиденции здесь оборонялся не осажденный гарнизон, а достойные силы, предотвратившие захват, и ждавшие дня, когда можно будет начать решающую атаку на Лакноу.

Ни о Карлионе, ни об ушедших с ним мужчинах никаких известий не было. Об Алексе тоже. Но вернулись носильщики и сообщили, что белые женщины и их дети добрались до Алам Заха и находятся в безопасности. Итак, Лу и миссис Хоссак спаслись. Винтер надеялась, что путешествие не пошло во вред Аманде. Лу заслужила девочку.

Год подходил к концу, но мятеж набирал силу. Люди продолжали воевать и умирать. Мятежники удерживали Лакноу, строили баррикады в ожидании атаки, которая, как они знали, не заставит себя долго ждать. Для Могола короткая, подобная мыльному пузырю мечта Захадур Шаха об империи лопнула с падением Дели: Дунду Пант, Нана Саиб сбежали. Множество позиций, захваченных повстанцами, оказались снова в руках британцев.

За розовыми стенами Гулаб-Махала дни проходили спокойно. Винтер погрузилась в жизнь дворца, стала ее частью — как была ее частью много лет назад, когда Хуанита и Азиза Бегам были живы, а сама черноволосая Винтер играла с раскрашенными алебастровыми птицами в комнате Сабрины.

Обитатели дворца часто забывали, что в ее венах течет иная кровь, чем у них. Винтер говорила, думала и мечтала на местном языке, как в детстве. Она занималась хозяйством. Мумтаз посвятила ее в тайны консервирования фруктов и специй, приготовления жасминового масла, мыла из перетертой в порошок травы и сурьмы — черной руды сурьмы, используемой для подкрашивания глаз. В Гулаб-Махале дни проходили беззаботно. Амира и ее сын играли с детьми постарше на крыше и рассказывали разные истории, а их матери болтали и весело смеялись. Два раза в день, утром и вечером, Винтер поднималась на крышу, где раньше жил Алекс, и смотрела поверх деревьев в сторону Лакноу.

— Он не погиб, — сказала она Амире. — Если бы он умер, я почувствовала бы это своим сердцем.

Но выдавались дни, когда Винтер не чувствовала такой уверенности, когда ужас внезапно охватывал ее, и она думала об Алексе, лежащем мертвым или умирающим в Лунджоре — измученном, раненом или больном. И когда эти черные дни проходили, Винтер бежала к себе в комнату, и эта комната, как всегда, являлась талисманом, обладала очарованием, убеждавшим ее, что все будет хорошо. Она только трогала рукой потертые линии лепных фигурок, ощупывала алебастровые перышки и чувствовала, как возвращается к ней покой, словно стены действительно обладали волшебным действием. Алекс должен вернуться.

А потом в январе она, наконец, услышала о нем. Старик Дасим Али, у которого всюду были друзья, окольным путем услышал, что сахиб добрался до Лунджора и восстановил там порядок. У него были телохранители, выделенные Сирдаром, имевшим причины быть ему благодарным, и с такой поддержкой он взял Лунджор под контроль, успокоил недовольных, восстановил суды с местными магистратами, судьями и полицией, так что жизнь постепенно становилась снова нормальной. В слухах не указывалось имя, но Винтер оно не требовалось. Она знала, это мог быть только Алекс. Он поступил правильно, что ушел.

В течение января мятежники атаковали Алам Зах, но в середине месяца Маулви получил ранение и отступил. Тщетность попыток взять Алам Зах, обрушившиеся на них неудачи разочаровали их. В рядах повстанцев начались разлады. Многие разошлись по своим городкам и селам. Но многие остались и продолжали атаковать, сражаясь упорно и яростно. В конце февраля был предпринят последний штурм гарнизона. Король Оуда Бегам лично руководил войсками. Первый министр и множество знатных лиц Оуда тоже отправились в атаку на слонах.

Ранним утром Винтер услышала стрельбу. Стены «Дворца роз» задрожали. Испуганные вороны и голуби с криками закружились над крышами города. Но грохот пушек значил для Винтер не больше, чем карканье ворон, поскольку ее страдания начались до рассвета, и канонада являлась лишь тусклым фоном по сравнению с родовыми муками.

Это были нелегкие роды. Иногда Амира, Мутаз Бегам, Хамида и другие женщины, входившие и выходившие из комнаты, тревожно переглядывались друг с другом. Но Винтер вспоминала долгий, жаркий, мучительный день в Хайрен Минар и голос Алекса, говорящий с Лотти — объясняющий, подбадривающий, успокаивающий. И то, что он говорил тогда Лотти, он будто говорил сейчас Винтер: ничего не бояться. И она не боялась.

Сквозь накатывающие волны боли Винтер смогла увидеть окрашенное лучами заходящего солнца небо, которое на самом деле было стенами ее комнаты. Красивые, очаровательные деревья, цветы, покачивающиеся от легкого ветерка на фоне этого неба, птицы и звери были свидетелями ее собственного рождения и ее первыми игрушками.

Солнце село, и взошла луна. Амира стояла с лампой. Тени ее, Хамиды и других женщин шевелились на стенах. Потолок терялся в розовом тумане. Все было, как в ту ночь, когда Алекс спустился с крыши, и как в тот вечер, когда он ушел. И вдруг Винтер показалось, будто Алекс в комнате. Она закричала, стала звать его по имени. Крик вырвался из открытых окон, пронесся над садом и разбудил эхо, жившее внутри высоких замкнутых стен…

— Алекс… Алекс… Алекс…

И это эхо свидетельствовало о рождении сына Алекса.


Был март, когда началась долгожданная атака на Лакноу. Днем за днем в городе грохотали орудия, улицы стали полем боя, кладбищами и склепами. Трупами были разбросаны в ярде друг от друга.

Армия Колина Кэмпбелла — шотландские, сикхские, пенджабские и британские пехотные и кавалерийские полки, морская бригада Пилса и Джанга Захадура Гуркхаса из Непала — атаковали обороняющихся, бросались на орудия, отвоевывая ярд за ярдом горящие, дымящиеся улицы, рвались через град картечи и едкий дым горящих домов, мимо укрепленных дворцов, через оскалившихся мертвецов, гнали повстанцев от улицы к улице, от здания к зданию…

Довольно удивительно — а может и справедливо — именно благодаря Карлиону в Гулаб-Махале не произошло ни убийств, ни разрушений. Такая участь постигла почти все дома взятого штурмом города. Мистер Лапота, мистер Добби, лорд Карлион, Лу Коттар, миссис Хоссак и дети, — все были в безопасности. Они рассказывали истории о себе и о жене капитана Алекса Рэнделла, а также вспомнили о тех, кто предоставил им убежище. Позже, когда колонна из Дели присоединилась к армии Колина Кэмпбелла, войска приступили к последней атаке на Лакноу. Карлион использовал свое большое влияние и добился того, что Гулаб-Махал получил самую лучшую защиту, какой можно было добиться при данных обстоятельствах. Ему обещали, и даже в тяжелом бою это обещание не было забыто. С ужасным грохотом битвы, потрясшим город, словно разбушевавшееся море, приклады винтовок застучали в дверь Гулаб-Махала. Какие-то мужчины стали громко требовать впустить их.

Винтер спустилась к ним одна, надев платье Хуаниты и недоумевая, кто бы это мог быть. Она услышала английскую речь, стала открывать ворота, дергая тяжелую решетку и замки — привратник убежал куда-то в ужасе — и наконец распахнула их. Перед ней оказались почерневшие, окровавленные лица солдат. Это были люди из шотландской бригады, полдюжины всадников и офицер. Человек, сидевший на лошади, улыбнулся Винтер, спешился и подал ей руку.

— Помните меня, миссис Алекс? Мы встречались в Дели… Уильям Ходсон.

— Да, — ответила она, глядя вверх на бледное, искаженное страстью битвы, улыбающееся лицо человека, о котором Алекс говорил, что он всегда впереди на несколько шагов. Увидев его один раз, никто не захотел бы забыть о нем. — Я помню.

— Я не могу остаться здесь, — сказал Ходсон. — Я приехал сказать, что буду охранять ваш дом. Если вы увидите Алекса раньше меня, передайте ему, что астролог в Амристар был прав. Он знает, что это значит. Но если мы обратим этих бродяг в бегство, я встречусь с ним раньше.

Он сел в седло, отсалютовал Винтер и в сопровождении своих людей поскакал галопом вперед. Его лицо горело от страсти битвы, глаза ярко сверкали, словно он стремился навстречу другу или любимой, а не смерти, ожидавшей его в тот день.

Шотландцы смотрели на приоткрывшую рот Винтер и улыбались ей. Дружеские, смущенные, полузастенчивые улыбки мгновенно превратили их из бешено сражающихся зверей с жаждой убийства на лицах в обыкновенных мужчин, имевших детей, жен или подруг. Затем дверь снова заперли и прибили к ней приказ за подписью сэра Колина Кэмпбелла. Пока шло сражение, у ворот стояли солдаты и охраняли Гулаб-Махал от грабителей и взбешенных битвой, жаждущих крови бойцов, пока самое страшное не осталось позади.

Пища во дворце снова стала скудной, поскольку никто не осмеливался выйти за его стены. К концу месяца, когда последнее сопротивление было подавлено и орудия умолкли, на разбитом базаре еды было мало. Город умирал от голода.

Винтер похудела — как Амира и Хамида, как многие другие не только во дворце, но и во всем Лакноу. А ребенок прямо-таки расцветал, и его мать тревожилась теперь не о сыне. Она, как всегда, волновалась об Алексе. Ведь падение Лакноу не принесло мира в Оуд.

Главнокомандующий, генерал Колин Кэмпбелл, совершил одну из непонятных, странных тактических ошибок, которые погубили множество военных кампаний. Он воспрепятствовал генералу Аутраму покончить с отступающим врагом, и поэтому большая часть сил неприятеля спаслась.

Старый Дасим Али, услышав эти новости, недоуменно закачал головой и затряс своей рыжей бородой. Если хотя бы часть армии направилась в Лунджор, сказал он, сахибу Рэнделлу придется туго… если он там и еще жив.

Апрель принес напоминание о том, что приближалась жара. Маленькие комнатки Гулаб-Махала снова стали душными и тесными. Молока и другой пищи по-прежнему недоставало, но более всего недоставало новостей, а те, которые приходили, совсем не успокаивали.

Мятеж был подавлен. Жестокие репрессии, которых боялся и которые предсказывал Алекс, начались — одержало верх старое заблуждение, будто кровь и дикость можно стереть с лица земли только кровью и дикостью.

Британские войска мчались вперед, чтобы защитить империю «Торговой компании с Востоком». Они шли в бой с криками «Помните Каунпур! Помните Каунпур!». И они помнили Каунпур, и убивали, вешали безжалостно, вынося приговор людям со смуглой кожей без доказательства вины.

Но хотя требовалось много месяцев для полного восстановления порядка, было уже ясно, что пророчество насчет господства компании, которому суждено закончиться через сто лет после Плесси, сбылось. Индия стала слишком мощной страной, чтобы оставаться собственностью «Компании Джона». Она могла подчиниться теперь только Короне. Это был большой шаг вперед, о котором говорил в свое время Алекс.

— Мы не отвоевали обратно Индию, — сказал Валаят Шах, — но мы хотели разгромить «Компанию Джона» и добились этого. Теперь она исчезнет, и грабительское господство закончится.

Приближался май, а с ним душные, раскаленные дни, которые год назад разожгли пожар. Он еще тлел, но пламя уже затихало в Джанши, Рохилхэнд, Гуэйлоре и Оуде. А из Лунджора никаких новостей не поступало…

— Конечно, если бы ее муж был жив, он прислал бы весточку, — говорили женщины в Гулаб-Махале. — Должно быть, он погиб.

Эта мысль часто отражалась на их лицах, в их нежных, горестных глазах, и однажды, когда это стало совсем очевидным, Винтер ответила на их немые слова:

— Нет! Неправда. Он вернется когда-нибудь. Я просто должна ждать…

Она взяла своего сына и отнесла на крышу, где жил Алекс. Солнце еще не село, и жара еще не спала. Винтер стала смотреть в сторону Лунджора, словно ее любовь и преданность могли проникнуть за горизонт, преодолеть дистанцию, облака пыли и жару, скрывающие от нее мужа.

Засохшие листья деревьев сухо шелестели от теплого ветра, продувавшего сад. Вероятно, такой же ветер гулял над Лунджором. «Однажды, — думала Винтер, — однажды…»

Эти слова она повторяла всю свою жизнь. «Однажды я вернусь в Гулаб-Махал…» И она вернулась. Конечно, и Алекс когда-нибудь вернется.

Солнце опускалось к горизонту и купало разбитый город в своей красоте, скрывая чернеющие глубокие шрамы. Винтер вспомнила слова Ходсона — Ходсона, чья звезда, как предсказал много лет назад астролог в Амристар, «взойдет и ярко вспыхнет среди крови», кто погиб в битве за город — «Я могу увидеться с ним раньше». Пророческой ли была эта его фраза? Действительно ли он встретил Алекса?

Вдруг Винтер почувствовала, что больше не может вынести этого. Она развернулась и в отчаянии побежала, как раньше, в свою комнату, дрожа и рыдая.

Заходящее солнце наполнило комнату теплым розовым светом, прикоснулось лучами к деревьям, птицам и цветам, вдохнув в них жизнь, как масляная лампа. Листья и лепестки приветливо замахали ей, птицы и звери закивали, глядя на нее яркими, дружескими, успокаивающими глазами.

Винтер оттолкнула кровать, опустилась на циновку с ребенком на руках, наклонила голову к прохладной стене и прижалась щекой к искусно вырезанной, круглой зеленой голове Фиришты. Ее глаза закрывались. Дрожь в беспомощном теле и страх начали утихать.

Ребенок уснул у Винтер на коленях. В комнате потемнело. Веселая яркость исчезла. Стены стали бесцветными.

За окнами птицы с шумным хлопаньем возвращались к своим гнездам на апельсиновых деревьях. За стенами сада маленький купол мечети с металлическим полумесяцем четко белел на фоне неба.

Шум города вокруг Гулаб-Махала усилился. Он обтекал его, проникал внутрь, но Винтер сквозь него различала привычные звуки дома. Отдельные голоса женщин, смех детей, плачь ребенка, астматическое покашливание старика-сторожа, звяканье посуды и поскрипывание колеса колодца. Звуки перемешивались с не менее знакомыми запахами выплеснутой на землю воды, пряностей, используемых в восточной кухне, дыма и нагретых солнцем камней.

Казалось, звуки и запахи соткали колышущуюся паутину вокруг раскрашенной комнатки, взяв ее под защиту. Винтер глубоко вздохнула и почувствовала, как дрожь исчезла.

— Однажды, — произнесла она шепотом, прижавшись к зеленой голове Фиришты. — Однажды…

Винтер услышала шаги и бормотание в коридоре за дверью, затем кто-то поднял тяжелую штору, висящую перед ней. Винтер открыла глаза и оглянулась. Это был Алекс.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Гхи — очищенное масло.

(обратно)

2

Нуллах — овраг или пересохший канал.

(обратно)

3

Ангрези — британцы, англичане.

(обратно)

4

Майдан — площадка для парадов.

(обратно)

5

Таклиф — неприятности.

(обратно)

6

Сикар — правительство.

(обратно)

7

Партаркары — шутихи.

(обратно)

8

Худакемалум — Бог знает!

(обратно)

9

Пунка —

(обратно)

Оглавление

  • Книга четвертая ВОСХОД ЛУНЫ
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  •   Глава 35
  •   Глава 36
  •   Глава 37
  •   Глава 38
  •   Глава 39
  • Книга пятая Хайрен!!! — Оленья башня
  •   Глава 40
  •   Глава 41
  •   Глава 42
  •   Глава 43
  •   Глава 44
  •   Глава 45
  •   Глава 46
  • Книга шестая ЧЕРНЫЕ ДНИ
  •   Глава 47
  •   Глава 48
  •   Глава 49
  •   Глава 50
  •   Глава 51
  • *** Примечания ***