Спору нет конца [Аскольд Павлович Якубовский] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Аскольд Якубовский СПОРУ НЕТ КОНЦА

Так случилось — из него просто-напросто вышел второй «я». Шагнул и замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего — четвертый. Три этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе…

«А все кофе, — сердито думал Павел Григорьевич Пахомов. — Торчи тут дураком эти четверть часа».

Пахомов второй

…Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал зерна в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро, завтра. Ламин был стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие зубы, молодые, острые.

Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и неприятных, таких, в которых все ясно, и таких, где ничего не поймешь. Например, телеграмма.

«Буду проездом. Встречай. Твой Павел».

Все понятно, кроме одного. Павел — понятно. Рад. Вместе ходили, вместе мучились. Он, Иван, олешек гонял, Павел работал — варил еду, что-то считал, что-то писал, картинки рисовал. «Встречай». Очень хорошо, встречу. Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже есть. Что еще надо? Молодой аппетит. «Буду проездом» — совсем непонятно. Ламин задумался. Если на ветробусе, то не скоро приедет, тайга горела. Самолетом? Как найдет, где сядет? О сосны расшибиться может. Лучше не думать. Пусть сам думает.

Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин, кто ходит — олень ходит. Пришел пшеницу кушать. Улыбается Ламин, ждет. Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.

Глупый олень!

И вдруг с визгом выскочили два сторожа — две железные мыши — и погнались за оленями.

Летит олень, ног от страха не чует. Смеется Ламин — долго олень не придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.

— А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь, — говорит насмешливо голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел? Почему шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.

Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не показал — сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь в городе?

Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.

Рассказал Иван гостю о семье — в подробностях. Потом о себе.

— Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо: кончали кочевку, на месте сидим.

— Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? — удивляется гость. — Север! Лес!

— Просто, очень… Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес… В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни, пахали, сеяли пшеницу — нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали: давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро — шестьдесят дней. Однако опять плохо — олень ее шибко любит. Еще подумали — мышам велели хлеб сторожить.

— Да, ты добился своего, — сказал Павел. — Помнишь, лепешки ел? И мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет… Значит, мешает тебе лес! Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!

Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась, качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми волнами.

— Расти хочет, — пояснил Ламин. — Торопится, мало дней. Каждый день кормим.

Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах: неспешно, но явственно тянулись вверх.

— Ночью спит, днем ходит, — сказал Иван. — Эй, однако, в лес идем, обед для пшеницы летит.

Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.

— Идем, — звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:

— Однако, совсем ничего не понимаю!

Пахомов третий

Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме и грызет веточку.

Орефьев закрыл и открыл глаза — серый гражданин не исчез. Наоборот, теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А гражданин стоит — ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый, непонятного возраста. Странно…

— Здравствуйте, — крикнул серый гражданин. — Подвезете?

Орефьев приглушил мотор.

— А куда вам?

— Да мне все равно, — сказал гражданин. — Мне бы посмотреть, как и что. Я, знаете ли, приезжий, художник — и любопытствую.

Живого художника Орефьев видел первый раз в жизни. Кто знает этих художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.

— Садись, — сказал он. — Чего там. Подвезу… Гляди, сколько влезет. Мне надоело.

Художник ловко — впору бы и самому Орефьеву — вскарабкался по лесенке и сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По