Возвращение «Back» [Генри Грин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Генри Грин Возвращение
Глава 1
Автобус остановился у церкви, и из него вышел молодой человек. Тут ему пришлось нелегко, потому что вместо ноги у него была деревяшка. Дорога резко засинела асфальтом. В Англии стояли летние дни. Дождевые облака сгрудились над холмом за колокольней. Он безошибочно отметил щели оборонительных бойниц, чернеющих на фоне того бурого, почти кровавого кирпича; и после долго и настороженно смотрел вдаль сквозь кипарисы, туда, где были ряды надгробий. Будто остерегался засады. Вроде той, что была во Франции, когда он потерял ногу, не заметив дула под цветками роз. И здесь, в кладбищенских деревьях, куда ни глянь, повсюду тоже переплетались розы, розы, розы — они тянулись и алели сквозь узкие прозоры в кронах и вдруг, под тяжестью соцветий, роняли обессилевшие стебли, и издали казалось, будто то там то тут живой, цветущий венок лежит на каменном венке; еще легли на плиты, фризы матовые, мрамор, седой, сырой, как утренние травы; на потускневшие бумажные бутоны под перевернутым стеклом, которые, как водится, увенчивали каждый надмогильный холм, откуда любимые, покинув мир, лелеют жизнь в зеленых всходах, в кипарисах, в розах — что нынче там и тут пылали, рдели, ликовали и ненароком замирали, как этот долгий темный день, и взглядами соприкасались со всеми, кто на них смотрел; иные же поблекли, отцветали, встречали тихо свой черед; и угасали. Шла еще война. Молодой человек в шерстяном пиджаке и светлых военных брюках был только что освобожден из плена[1]. И, едва выпала возможность, вернулся. Он знал городок под холмом, хотя что-то уже позабыл. Он знал каждый его закуток, хотя был здесь совсем чужим. А на кладбище не зашел ни разу. Но теперь пришел навестить ее — ту, которая жила в его сердце, волновала его сон по ночам, когда он был за колючей проволокой — женщину, которую любил, ее положили здесь, пока он был далеко, и звалась она именем из имен — Роза. Автобус тронулся и увез пассажиров, которые все еще смотрели на него в окно. Он дождался, когда станет совсем тихо, и, тяжело хромая, двинулся вверх по тропинке, в сторону кладбища. Вдруг где-то рядом в тишине взметнулся зычный трескучий клекот всполошившихся гусей, и от этих резких, оглушительных звуков перед ним будто заново в воздух поднялась от упавшего поблизости снаряда целая вязанка хвороста, вонзилась каждым отдельным сучком в небо, сложилась в вышине веером и, полоснув воздух, упала вниз. И все время, пока замолкали гуси, он испытывал то, что увидел; но наступила тишина, и он забыл, мгновенно. Но осталось чувство непонятной тревоги, словно ему откуда-то поступил сигнал. Он побрел дальше — туда, где между высокими кипарисами была видна калитка. Но понял, что, прежде всего, надо избавиться от наблюдения. И тогда он запретил себе смотреть на розы. И опустил глаза, чтобы оставаться невидимым, заковылял вперед, волоча по земле своей деревяшкой. Поскольку откуда-то со стороны церквушки все ближе и ближе дребезжал велосипедный звонок, выбрасывая мелкими очередями снопы трелей, пронизывая зыбким узором воздух, вторя волнистым очертаниям роз, которые — чувствовал он — все еще пристально следили за ним из-за надгробий. И вдруг встал как вкопанный, увидав, как с вершины холма прямо на него катится на трехколесном велосипеде мальчишка лет шести. Тот быстро разогнался, и молодой человек, несмотря на то, что между ними была закрытая калитка, опасливо сошел с тропинки. Он успел разглядеть его черты, светлые волосы. Но ничего, ничего не шелохнулось в его сердце, да и не могло быть иначе, потому что тогда он еще не знал. Он был раздосадован. Мальчик слез с велосипеда, открыл задвижку и быстро промелькнул, резко и неприятно брякнув звонком. Молодой человек вернулся на тропинку и медленно продолжил путь. И сей же час забыл о мальчишке, который исчез, который ничего для него не значил. Ведь Розы больше нет. Она мертва. Умерла, пока он воевал во Франции, — снова и снова повторял он. Она мертва. Он узнал об этом не скоро, только в плену. Розы нет, — твердил он, прислонясь к калитке, — ее без него положили здесь, но почему так, ведь если бессмертие не ложь, то ей, должно быть, совсем не по душе этот скорбный сад. И наверняка она чувствует себя здесь не на своем месте, поскольку Роза — она сама жизнь, ее нельзя взять и заколотить в какой-то ящик, где только мрак и корни диких роз, что оплетают, тянут за собой ее рыжие пряди, которыми она так гордилась. Ведь на его памяти она ни разу не заглянула за приходскую ограду, где теперь ее дом, она хозяйка, она принимает гостей, его Роза, он видел ее сквозь пелену слез, такую живую и всегда разную — ее смех, безудержность, ее материнство, с этим младенцем на руках, но, Роза, милая, он больше всего вспоминал ее волшебные, рассыпанные по подушке локоны. Нет, так не пойдет, — думал он, — да где же она? И понял, что даже не знает, где искать. Поскольку выбор был более, чем щедрым. Несмотря на скромную церквушку, кладбище было огромным и простиралось далеко и вглубь, и в сторону. Повсюду, насколько хватало глаз, оно бугрилось каменными, испещренными пятнами мха, плитами. И поскольку он то и дело терзал себя вопросами, на которые лишь изредка находил ответ, — а они копились и хранились в его голове, оставаясь нерешенными, — вот и теперь он подумал, что делать, если, положим, ему повстречается женщина и посетует, мол, такой молодой, а уже калека, потерял ногу; а что, если, и правда, его увидит главная деревенская сплетница; и, допустим, узнает его; но наверняка, в любом случае, обрадуется, что будет о чем посплетничать с соседями — о чужом юноше с кривой деревянной ногой, который бродит один по кладбищу и все ищет чью-то могилу. Он представил, как расхохоталась бы Роза, застав его, как обычно, в сомнениях, витающим в облаках, как в тот день, когда — вот тебе раз — прозевал снайпера. В самом деле, думал он, петляя между могилами, если бы не весь этот путь через войну, под пулями, через одну страну, через другую, пока не добрался до дома, то сейчас, не раздумывая, ушел бы прочь. Но лишь только вошел в калитку, роза нежно коснулась его щеки, и он робко пошел искать среди роз свою Розу — там, где, полагал он, светлее всего в ясный погожий день, где теплее всего в полдень, когда солнце стоит высоко, ведь сама она была такой теплой; и где выросли новые памятники, и, конечно, из местного камня, поскольку — думал он — у Джеймса как пить дать не получилось найти мрамор для той, которую, вот до этой самой минуты, немыслимо было вообразить под глыбой — пищей для червей, — где до сих пор растут ее рыжие, ее восхитительные пряди, в которых черви, словно в земляной утробе, устроили себе сырое влажное гнездо. Что ж, значит, лучшие дни позади, думал он, убирая с лица ветку шиповника — роза качнулась, прыснула ему в глаза росой. Он раздвинул листья низких карликовых деревьев, нашел под ними мраморную плиту. «София», — прочитал он. И всё — ни годов жизни, ни фамилии. Поискав тростью, обнаружил рядом в траве гнездо. Оно было заботливо устроено под покровом плотных глянцевых листьев — темных, как хвоя кипарисов, как взгляд его карих глаз в просветах бледных матовых роз. Перехватив в другую руку трость, отпустил ветку — роза затрепетала, ударила его по лбу. Он наклонился, придерживая над головой листву, осторожно опустил руку в траву, дотронулся до холодноватой синей, как лунный свет, скорлупы. Яйца оказались тухлыми.Он вытер руки. В кармане что-то зашелестело. Он вспомнил про телеграмму. «Явиться в Реабилитационный Военный центр Гейтейкес Эмманфорд 12 июня к 20:00». Было уже тринадцатое[2]. Ну, не расстреляют же они человека за то, что тот не явился, не прикажут платить за новехонькую конечность, что, верно, ждет его, как полагается, в коробке — пронумерованная болванка. ЭНИС — стояло в конце телеграммы. И рядом еще непонятные буквы. Мода на аббревиатуры переживала в лагере настоящий расцвет. Каждый заключенный расписывал свою койку буквами. Чтобы издалека было видно, что он преподает. Вроде ИТ, — Иннер темпл[3], там Марплз, быть может, прямо сейчас все еще читает Римское право. Так было задумано, чтобы время в плену не стояло на месте, заставить стрелки часов идти вперед. А он, болван, вернулся и повернул их назад лишь ради того, чтобы воочию увидеть эти розы, которые пробились между минутами и часами и так крепко сплелись в единый узор, что стрелки часов застряли в них, встали на месте. Мысли его блуждали. А ведь ему повезло, что у него есть работа — удивительно, как ему умудрились сохранить должность. И те, кто еще там, отдали бы полмира, лишь бы оказаться на его месте. Они бы тут не раскисли, не стали бы швырять на ветер деньги ради путешествия в прошлое. И потом, вопрос с карточками. Как быть? Все, что у него есть, это костюм, который на нем, да и то потому, что он купил его когда-то давно, а портной не успел доставить, сохранил до его возвращения. Остальное все как в воду кануло. Ну вот, он совсем заблудился на этом чертовом кладбище. Да где же она? Роза, любимая, из-за которой он приехал в такую даль. Зачем она умерла? Как это понять? Наверное, лучше бы его совсем убили, думал он, врезали бы из чего-нибудь потяжелее снайперской винтовки. Розе бы все равно не узнать, ведь она умерла приблизительно в те же дни, ровно на той же неделе. Господи, упокой ее душу, — к глазам его подступили слезы, — пусть там ей будет хорошо, и она обретет покой. Полил дождь. Странно, видимо, он настолько забылся, что даже не заметил, как упали первые капли. И быстро, изо всех сил, заскакал к аллее, торопясь укрыться под портиком церкви. Но ему пришлось идти напрямик, без тропинки, больно царапая шею, протискиваясь сквозь кипарисы, продираясь сквозь заросли роз, которые наотмашь хлестали его по щекам, брызгали дождем так, что вода заливалась в уши. Потому что он не мог нормально ступать, поднимать ногу, но не хотел тащить деревяшкой по тонкому нежному дерну, оставляя на свежих могилах шрамы подарком, с которым он вернулся из Франции. От усталости в голове сделалось пусто. Но едва дошел до портика — тут же оцепенел от страха, увидав того, кто прятался там от дождя все это время. Ведь из всех людей, из всех мужчин, которых он знал или когда-то видел, перед ним стоял жирный, как пролетевшие гуси, Джеймс. — Мать честная, Чарли, какими судьбами? Не найдя, что ответить, Чарли оглянулся: не видел ли этот вдовец, как он искал могилу. — Надо же, выходит, тебя выпустили? Господи, Чарли, как же это здорово, приятель! Ну, рассказывай, где тебя жизнь носила? В Германии, верно? Ты подумай, пять лет как не бывало. Как жизнь, старина? — он дружески ткнул его в грудь. — А здесь только и слышно «Вот, наши ребята вернутся!» Так ты насовсем? Как говорится, на веки вечные, окончательно и бесповоротно? Ну, каково там, во вражьем логове? Паршиво? Ты, верно, в госпиталь угодил? Как они там с ребятами нашими? Знаю, приятель, досталось тебе крепко. Тут теперь все иначе, прошли старые времена. Но, дружище, как же я рад тебя видеть! — Да вот, нога, — пробормотал Чарли. — Вот оно как, — продолжал Джеймс. — Вот так, — сказал Чарли. Повисло неловкое молчание. Вдруг у толстяка задергалась верхняя губа. — Господи, я бы не заметил, если б ты не сказал. Но послушай, доктора научились творить чудеса. Во всяком случае, я слышал. Война медицине на руку. Как говорится, не было бы счастья — да несчастье помогло. Но такой ценой это ужасно. Значит, вот оно как, дружище. — Бывает, — сказал Чарли. — А кстати, где ты собирался обедать? Вот что, давай, разыщем что-нибудь пожевать. Дело это хлопотное. С тех пор как развелись эти БРНК, ВБСБ и ПМВО[4], они и правят бал. Как только началась война. Хотя вру — после оккупации Голландии, кажется. Представляешь, даже рейсовый сняли. Так что передвигаемся на своих. Детей еще, правда, возят в школу — через СЭС — хотя дурака они там валяют. Ну вот что, давай найдем этот волшебный горшок. А кстати, мы в деревне организовали поросячий клуб ПБХР. Нынче у нас времена аббревиатур. Впервые, когда наши местные скинулись в общагу. Зато теперь кусок ветчины у меня всегда найдется. Хотя я, честно говоря, еще не притрагивался к ней. Покуда. О, кстати, за мной стаканчик-другой для разминки. — Спасибо. — Пустяки, старик, чем могу. Устроим в твою честь прием. Ты ведь получил мое письмо? Все произошло чуть ли не в тот день, когда ты попал в плен. С тех пор пошла другая жизнь. Такие, брат, времена и поверь мне, то ли еще будет. Да ведь это чертовски хороший повод взяться за ветчину. И как же ты меня раньше не предупредил? Чарли пробормотал что-то невнятное. — Знаю, — сказал Джеймс. — Мне это знакомо. Помню, как сам вернулся с прошлой войны, — и поведал Чарли скучную историю о каком-то знакомом. — С той разницей, что теперь они бросают на нас бомбы, будь они прокляты, — продолжал он. — Слушай, а ты часом не встретил моего парнишку на велосипеде? До нитки же вымокнет. Дождь затихал, делался реже, шум его стал похож на свист серпа. Джеймс еще говорил, обо всем подряд, потому что для него эта встреча была не меньшим потрясением. Но Чарли больше его не слышал. Он боялся выдать себя, чувствуя, как у него побелело лицо, судорогой свело живот, поскольку между ним и Розой постоянно висел этот вопрос — его ли это ребенок, которого она носит. Ему сделалось страшно от того, что, увидав мальчика, он совсем ничего не почувствовал. А ведь всю жизнь верил, что родная кровь заговорит. Значит, ребенок, которому он уступил тропинку, был Ридли[5]. Бедняга, как же он будет жить с таким именем? Он устал, был бы рад присесть, но, боясь обидеть Джеймса, заставил себя прислушаться. Тот продолжал, как ни в чем не бывало. Вдруг Чарли, во что бы то ни стало, захотел увидеть мальчика, его пухлое личико, поймать в нем отголосок Розы, заглянуть ему в глаза и, возможно, увидеть в их отражении себя — да любую подсказку, пусть обманчивую, что отец он, что Роза жива — через него — в их сыне. И он решил пойти на хитрость. И как только толстяк договорил, он, изумляясь собственной выдержке, спросил: — Джеймс, в котором часу ты обедаешь? — Смотри, старина, у меня тут пара дел в деревне, а ты пока ступай ко мне. А сперва, — с той же интонацией, — пойдем, нам сюда. Ни о чем не подозревая, Чарли поплелся за ним. Но не поспевал, отставая все сильнее, и Джеймс неожиданно встал, махнул куда-то в сторону шляпой. — Увидимся позже, — и быстро зашагал прочь.
Чарли доковылял до того места, откуда помахал Джеймс, и тут под высоким кипарисом бросились в глаза заостренные, врезанные в мрамор буквы, свежий, перевязанный тесемкой, букет роз, и он понял, что ее положили здесь, ибо буквы сложились в слово и открыли ему имя — Роза. Чарли склонил голову и неожиданно каким-то странным образом почувствовал, будто только что, в эту самую минуту, впервые отрекся от нее; потому что забыл; и понял, что ему суждено отречься от нее снова; и даже снова; именно так — трижды.
Глава 2
Родители Розы, мистер и миссис Грант, по-прежнему проживали в пригороде Лондона, в Редхэме. Они давно знали и любили Чарли как некогда возможного претендента на руку их единственной дочери — до того, как она вышла замуж за Джеймса. Миссис Грант питала особую слабость к его большим карим глазам. И когда старик Грант узнал, что Чарли вернулся, он позвонил ему и пригласил вместе скоротать вечер. Он встретил Чарли в саду. — Мать уже не та. Не знаю, может, оно и к лучшему. Память ее подводит последнее время. Вероятно, такова природа, опускает эту заслонку. Но то, как ушла Роза, было для нее страшным потрясением. Это естественно. Я решил предупредить тебя, чтобы ты не обращал внимания. Если что. — Конечно. Субботний день близился к закату. Он окрасился в розовые и голубые тона, и Чарли снова подумал, какой это грандиозный дар — вернуться. — Но все не так просто, — продолжал мистер Грант. — Да, природа жестока, и ее законы неумолимы. Она не щадит слабых. Доктор говорит, так она защищает Эми, лишая памяти. Что тут сказать. Я бы и не спорил. Да и к чему это, правда, сынок? — Правда. — Да ты и сам знаешь, со своим ранением. Не бойся, если не знать — не видно, — он покачал старой своей седой головой. — Что за великолепный вечер. Так, о чем я? Ах да, я не стал принимать его слова на веру. Видишь ли, природа жестока, это правда, и милости от нее не жди. И тогда знаешь что? Вот, послушай. Тогда я подумал, а может, оно совсем и не к лучшему, чтобы Эми позабыла Розу. Чарли откашлялся. — Ведь так одно забудешь, другое, а там, неизвестно, чем дело кончится, — продолжал мистер Грант. — Я знавал одного человека, по работе, у которого время от времени случались эти провалы. И скоро он забыл всех. Его даже пришлось держать взаперти, постоянно. Но ведь это не жизнь, правда, сынок? И я начал потихоньку говорить с Эми о Розе. Слушая, Чарли втайне искал повод уйти. Он поглядел вокруг. И понял, что вернулся, бесповоротно. — Но нет, — продолжал мистер Грант, — все бесполезно, чтобы я ни говорил. И я решил: надо просто жить дальше. Вышел на пенсию, стал получать пособие, заниматься хозяйством, понемногу, впрочем, какие у нас дела — одни думы. Хотя, слава Богу, мы с Эми не такие уж и старики, на несколько лет нас хватит, так что устроились на общественных началах — я в ХРОН, а Эми потихоньку справляется в АРБС. Но это так, всего несколько часов в неделю, и потому я сказал себе: «Джеральд, надо что-нибудь сделать. Не дело это забывать родную дочь. Как ни крути». Пойми, Чарли, она даже не знает своего внука. А когда женщина стареет, ребятишки для нее большое дело, и оно правильно, ведь так устроен человек, сынок. В общем, что ходить вокруг да около: я решил, а позову-ка я Чарли Саммерса. Впрочем, ты и так здесь всегда желанный гость. Тем более после всего, что с тобой приключилось. Ты уж пойми меня. Я просто хотел проверить, кто ее знает, вдруг она… Старик повернулся на полуслове и зашагал в дом. — Так что не удивляйся, когда увидишь, — бросил он на ходу, и Чарли вздрогнул — столь громко прозвучал его голос. До чего же это эгоистично, — думал Чарли, поднимаясь на крыльцо. — Конечно, все можно понять, но, тем не менее, это слова человека, которому незачем заботиться о карточках и ломать голову, как купить насущные вещи. Да и сам он сделал немало — рисковал, в конце концов, собственной жизнью, потерял ногу, провел лучшие годы в плену, за колючей проволокой, и теперь, когда вернулся, его хотят использовать как подопытную мышь в эксперименте над матерью Розы. Мистер Грант громко позвал жену. — Иду, дорогой, — свирелью откликнулась она и — вся какая-то чересчур ладненькая — вышла к ним. Она мелко засеменила вниз и прямиком направилась к Чарли, заключив его в объятья. — Джон, Джон! — пропела она дважды. — Нет, дорогая, это не Джон — это Чарли вернулся с войны. Она склонила к нему на грудь голову, и Чарли, глядя на ее поседевшие волосы, осторожно обнял ее за плечи. — Как они жестоки со мной, Джон, — и тихо потекли слезы. — Ну же, дорогая, это Чарли Саммерс. — Не стоит, — пробормотал Чарли. — Джон, не верю своим глазам, ты вернулся! — Вот, я же говорил, она решила, ты ее брат. Он скончался в семнадцатом. — Джон, братик мой, малыш! — почти радостно воскликнула она. Но Чарли не давал воли чувствам. Миссис Грант немного отстранилась и, обняв его за плечи, впилась в него взглядом. Как-то она излишне, чересчур опрятна. Не считая пары слезинок на подбородке и влажных дорожек, что пролегли от краешек неестественно блестящих глаз. Но в остальном комар носа не подточит. — Эми, прошу тебя, — взмолился мистер Грант. — Но что же мы стоим! Право, где мои мозги? Она повела его в гостиную. Усаживаясь, он заметил, что она смотрит на него уже менее уверенно и быстро, куда-то в сторону, затараторила о войне, дескать, как это невыносимо, особенно теперь, когда сдались русские. — Ужасная война, — и вдруг загородилась руками, словно он перед ней разделся. — Побудь тут, сынок, а я пока приготовлю нам чай, — заявил Грант, выходя из комнаты. — Я на минуту. Чарли не хотел оставаться с ней наедине, он открыл было рот, чтобы возразить, но, как это часто бывало, опоздал. — Так жестоки, — пробормотала миссис Грант, когда они остались одни. Оба молчали. Она сидела, закрыв лицо руками. Чарли было страшновато сидеть с ней вдвоем в одной комнате, но постепенно он о ней забыл и ни с того ни с сего вспомнил про галстук, что забыл его купить, хотя с утра собирался. — Ты ведь не Джон, верно? — звякнуло в тишине. Но он не успел ответить: в комнату вошел мистер Грант и вкатил перед собой тележку с чаем. — А вот и мы, — торжественно объявил он. — Джон всегда пил со сливками, — обратилась она к крошечному полупустому кувшину с молоком. — Ах да, я же забыла. Вы ведь не Джон. Все моя память. Знаете ли, я быстро устаю последнее время. Мистер Грант принялся разливать чай. — Странно, — обратился он к Чарли. — Раньше это делала Роза, помнишь? — Чарли помнил, но промолчал. — Настаивала, что это только ее обязанность. Еще когда с косичками бегала, — оживленно продолжал он. — Бывало, такой переполох устроит, чтобы ей разрешили. Это Чарли Саммерс, дорогая, — выпалил он. — Ты ведь его помнишь, Эми? Он часто заходил к нам на чай в старые времена. И заплетала в них розовые ленты, — он осекся. — Но ты непременно должна помнить, — голос его сделался глухим, — он еще встречался с Розой, и вот решил проведать, как там ее старики. Чарли молчал и, как завороженный, смотрел в свою пустую чашку. — Но вы совсем не едите, — сказала она в ответ, и перед его носом вырос кусок пирога. — Знаю, временами я сама не своя. Но вы должны быть снисходительны к нам. Мы ведь живем очень замкнуто. Очень. — Я слышал, Вы работаете в АРБС, миссис Грант? — Ах, да, боже мой, боже мой, что за работа, иногда думаю, всё, уйду совсем, вы не поверите, мистер… мистер… ах я, бестолковая, простите, опять забыла ваше имя. Чарли заметил, что она ни разу не обратилась прямо к мистеру Гранту. — Чарли Саммерс, дорогая, — выпалил мистер Грант. — Разумеется. Мистер Саммерс. Вы только подумайте, мы пережили такие налеты этих цеппелинов, вот еще совсем недавно, прямо посреди бела дня, но дорогой, тебе не кажется, что мистер… мистер… — муж строго посмотрел на нее и она загородила руками рот. — Она уверена, что ты пришел с Большой войны. — Конечно. — Что Германия? Пришлось горя-то хлебнуть? И главное, ни конца этому ни краю. Вижу, натерпелся ты в этом плену, верно? В каких краях сидел? Старик был почти груб. По-видимому, его раздосадовало поведение жены. Но Чарли вновь мучил приступ тошноты, которая последнее время подступала к нему всякий раз при упоминании лагеря. — Не стоит. — Прости, сынок, что с нас взять, стариков — для нас все позади. Придет время, сам поймешь. Теряется связь с миром, вот что. И самое обидное — этого не замечаешь. Ты мне вот что скажи — тяжко там без женщин? Ведь это неестественно. Просто в голове не укладывается, как можно их вообще не видеть. Ну и в переплет ты попал, — добавил он с самым искренним сочувствием, не замечая, как странно, или — если угодно — сколь непосредственно, прозвучали эти слова в присутствии его больной жены. — Можно мне еще чаю? — Ах да что ж это я! — она с готовностью выхватила у него блюдце. — Вы уж не обессудьте, я теперь такая забывчивая, вы не поверите. — Но ты совсем не ешь, сынок. Да, что ни говори, хватил ты лиха в молодые годы, это ж надо — такое пережить. Но, знаешь, таков порядок жизни, сынок. Пойми, вот я порой — управлюсь с делами, с Эми, а потом сяду и начинаю вспоминать. А у нее этого нет. И ведь получается, не все так уж скверно в этой жизни. Как ни крути. — Но кто вы?! — возникла миссис Грант. — Чарли Саммерс. Вы знакомы. Помнишь, он встречался с Розой, часто наведывался к нам. Сколько с тех пор воды утекло, верно? — Чарли не отвечал. — Знаешь, а теперь шагу ступить нельзя — везде одни аббревиатуры, — старик неожиданно сменил тему. — По вечерам в паб не войти. Войти-то войдешь, а там тебе — или день рождения Гражданской обороны или собрание ХРОН и так далее и тому подобное. Вот так — вернешься домой, а вокруг не узнать ничего, да, сынок? Чарли ответил, да. — А что у тебя с карточками? Всем снабжают? — То-то и оно, — сказал Чарли, вспомнив про халат. — Надо потребовать, я так считаю, но, черт возьми, сынок, и это страна, которую мы считали свободной. За что, спрашивается, мы воюем, если человек, которому мы всем обязаны, вынужден проходить через эту тягомотину? Но это еще куда ни шло, я тебе вот что расскажу. Взять хотя бы начальника БДС. До всей этой заварухи он чуть ли не крошки у меня с рук слизывал. А теперь сидит с телефоном, белым таким, весь важный, а кем он был раньше? Рядовым диспетчером, у этих Томпсонов. А нынче погляди — начальник, чуть что — к нему на поклон. За всем — от последней зубной щетки до пишущей машинки. И на все у него «нет». Вот на днях — доктор выписал для Эми пару того-сего, пустяки, немного больше нормы, учитывая ее здоровье. Пришлось идти к Джорджу Эндрюсу, так его зовут, подписать для миссис Грант диету. И чего мне это стоило, не передать. — Да что вы говорите? — сказал Чарли. — Вы ведь не Джон, верно? — спросила миссис Грант. — Можешь мне поверить. И так на каждом шагу. — Но кто вы тогда? — Оставь, дорогая, ты запамятовала, забыла. Вчерашние юнцы, которых я не принял бы работать даже на побегушках, нынче властвуют над нами. Да, какое там, игра в одни ворота: орел ты или решка — им все одно. — Но что вам здесь надо?! — потребовала миссис Грант. — Зашел к нам попить чаю, дорогая, — мистер Грант бросил на нее нетерпеливый взгляд, но она не сводила глаз с Чарли. — Не нравится мне это, — проворчала она. — Простите. — Пустяки, сынок, не обращай внимания. Вероятно, Чарли так бы и поступил, однако миссис Грант решила по-своему — забилась в угол дивана, зарылась в подушки и на весь дом зарыдала. — Эми, прекрати сейчас же, ты ведь не ребенок, в конце концов. Вот — взяла привычку, — сказал мистер Грант. — Она скоро угомонится. Миссис Грант высунула из подушек порозовевший нос и тоненько всхлипнула. Чарли понял, что пора. — Мне, в самом деле, пора. — Ну будет тебе, Эми, — увещевал мистер Грант. Он присел к ней на диван и погладил по спине. В ответ она что-то пискнула, но Чарли был уже на пороге. — Постой, сынок, не уходи так, — окликнул его мистер Грант. — Я сейчас. Ну, мать, ты совсем расклеилась. Подожди у обочины, скройся пока. У меня что-то для тебя есть, — бросил он Чарли. И Чарли, спасаясь от ее рыданий, покинул дом. И встал подальше от крыльца за большим деревом. Минут через десять на тропинке появился мистер Грант. Да, он очень сожалеет — это был не лучший прием, к тому же после этих испытаний заграницей. Но он знал — Чарли поймет, раз уж врач рекомендовал попробовать. Последняя надежда. Теперь ей помогут лишь тишина и покой. Чарли сказал, не стоит волноваться. Мистер Грант сказал, это более, чем великодушно. Чарли, изумляясь собственному лукавству, сказал, что для него это сущий пустяк. — Дело вот в чем, — заключил мистер Грант. — Я не из тех, кто возлагает свои тяготы на других, но у нее был шанс, ну вспомнила бы, ну всплакнула бы у тебя на груди. Вот и вся разница. Но я пригласил тебя не просто так. Тут для тебя сюрприз. Вот, — он протянул Чарли адрес, — загляни сюда, и ты встретишь кое-кого, кто знал Розу. Ее сверстницу, может, на месяц-два помладше. Будет тебе рада. Она вдова. Чарли поблагодарил мистера Гранта, и, не придавая значения его словам, поспешил на электричку. Он вышел на своей станции и добрых три мили проковылял следом за рыжеволосой девушкой, пока, кажется, не проводил ее до дома, даже не пытаясь заговорить с незнакомкой.Глава 3
На другой день в Лондоне, недалеко от работы, Чарли столкнулся с человеком по фамилии Мидлвич. Они были знакомы еще с июля, по Центру, в котором Чарли поставили новый протез. — Быть не может, — громко воскликнул Мидлвич. — Неужто Саммерс? Товарищ по полку безруких и безногих? А я как раз иду обедать. Знаешь местечко напротив? — Он поднял свою хромированную спрятанную в рукав черного пиджака руку и, лавируя между машинами, по-свойски повел за собой Чарли. Тот заковылял рядом, подрыгивая новехонькой алюминиевой ногой, одетой в штанину в мелкую светло-серую полоску. — Заманчиво, — заметил Мидлвич, — помнишь, как до войны все забегали в бар на чашку кофе. А теперь? Врываемся сюда, как оголтелые, боясь, что до нас сметут всю еду. А во Франции, между прочим, нас зовут «Les grands mutilés»[6] и уступают очередь. Увы, здесь такого нашему брату не дано. Ни за какие коврижки! — он аппетитно рассмеялся. Чарли не проронил ни слова. — Ну, вот и пришли, — Мидлвич нырнул в освободившееся пространство перед стойкой. — Что пьешь? И, не дожидаясь ответа, окликнул официанта по имени Джон, заказал столик, нашел в толпе знакомое лицо, обменялся приветствиями, потребовал два двойных виски и только потом поинтересовался, что все-таки пьет Чарли. Саммерс, в сущности, спиртного не пил. — Твое здоровье, — впервые подал голос Чарли. — И тебе того же, — Мидлвич достал здоровой рукой папиросу и приступил к невообразимой манипуляции со спичками. — Плевал я на эти зажигалки, — он засунул коробок подмышку, оставил на поверхности малюсенькую полоску кремния и принялся чиркать об нее спичкой. Увидев, барменша бросила на ходу все и кинулась дать ему прикурить. — Благодарю вас, Роза. Чарли вздрогнул, невольно оглянулся — но, нет, девушка была светловолосой. — Ну что, — озираясь по сторонам, сказал Мидлвич, — как жизнь? Моя — не сахар. Вот какого лешего она мне прикуривает? По мне, так это лишнее. Ладно, это еще куда ни шло. А вот как дойдет до постели, увидишь. Боже милостивый, ты только представь, тут на днях моя визжала как резанная, представь, обнимаю ее этой алюминиевой штуковиной за самую аппетитную поверхность. Хотя тебе это чертовски затруднительно. Куда уж тебе. Но ты не робей — они это любят. Мистер Саммерс коротко крякнул в кулак. — Удивительный народ — женщины, — продолжал Мидлвич. — Взять хотя бы мою невестку. Тихоня, делает вид, что не от мира сего, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Помню, у них на свадьбе пошли всякие шуточки. Семь лет прошло, а никак не забуду. А она как будто знать не знает, что там да как. Этакая цаца, видишь ли. Но как открывается истинное лицо человека? В обыкновенных вещах. Стоит обронить самую невинную шутку, нет, упаси бог, какие-то пошлости, но так, на грани, так сказать, опасности — она уже за три девять земель отсюда. Зато, прихожу из плена — а они устроили в мою честь вечеринку, — и она от меня ни на шаг. Думаю, может, она другим человеком стала, ведь, при всем уважении к Теду (это братец мой), она никогда не была, так сказать, роковой женщиной. Но ничего подобного — какой была, такой осталась, бьюсь об заклад. Нет, Саммерс. Обыкновенное любопытство. Ей, видите ли, интересно, как у нас за колючей проволокой обстояли дела с девчонками. Прилипла — не отвязаться. Уж я на что малый не из застенчивых, и то не знал, куда от стыда деться. Представляешь? А Тед, видя, что я уже потихоньку выхожу из себя, давай ей подпевать — о тайнах их супружеской жизни, впервые причем. Словно сговорились, все норовили выудить у меня что-нибудь этакое. Чарли прочистил горло. Он немного разомлел от виски и как будто развеселился. И подумал, что еще чуть-чуть и через четверть часа, глядишь, и разговорится. Потому что обычно между ним и свободной речью стояла какая-то преграда. — Давай еще по одной, — выдавил он, глядя в опустевший стакан. — Благодарю, повтори и мне тоже. Все-таки странно видеть тебя здесь. Итак, женское любопытство, — продолжал мистер Мидлвич. — Бабы — они, как кошки, стоит пошуршать газетой — они тут как тут. И эти туда же. Как услышат, что ты несколько лет жизни провел в, так сказать, неестественных обстоятельствах — пиши пропало, — залезут тебе в печенки, пока всю кровь не выпьют. Ладно, Ивонна — да все девчонки на меня вешаются. И не стану скрывать — я извлекал из этого замечательную выгоду, просто замечательную. А что? Пару раз было. Чарли хрюкнул в кулак. — А леший их знает, может, они того и ждут. Барышни, они народ сложный, с ними никогда не знаешь — ни до, ни после. — И не только женщины, — Чарли с удивлением услышал собственный голос, расплачиваясь за напитки. — Нет, мужчины — другое, есть такие, плевал я на них. Суют свой нос в чужие дела, как эти мерзкие собачонки, знаешь, вечно что-то вынюхивают и тявкают на каждом углу. Шпицы, что ли? Нет, Саммерс, ты у нас тихоня. Спорю, все сохнут по твоим глазищам, барышни то бишь. Так как насчет перекусить? Джон держит для нас столик. Меня тут любят. Спорю, и у тебя найдется пара историй, хотя знаю я вашего брата, — сказал он, выглядывая в толпе знакомые лица. — Знаю я вашего брата. Тихони. Заказав пива — которое было тут же отвергнуто под предлогом, что, когда есть виски, грех его не выпить, — Чарли заговорил. — Забавно, со мной тут произошел случай. Как раз, о чем ты говоришь. — Знаю я вашего брата, — Мидлвич вертел головой в поисках знакомых завсегдатаев и новых хорошеньких личиков. — И пока не решил, как поступить, — Чарли сделал большой глоток виски с содовой и понял, что, видимо, пора закругляться. — А ты знаком с Эрнестом Мэндрю? В Лондоне его знает каждая собака. Но Чарли, как любого очень неразговорчивого человека, трудно было сбить с толку. — В гости меня пригласили, — заплетаясь языком, продолжал он. — Родители моей девушки. Выдалась вечеринка, что ни говори. Но только я собрался уходить, как старик вручил мне записку. С адресочком. Именно так. Понимаешь, а ведь я встречался с его дочерью, и она умерла. Чарли замолчал. И вдруг у него вырвалось, он проболтался. — И, между прочим, родила мне ребенка, — хвастливо сказал он — и второй раз отрекся от Розы. — И он после всего дает мне адресок некоей вдовы. Чарли глотнул, и откинулся на спинку стула, словно свалил тяжелый груз. — Что? вдовы? — эхом отозвался Мидлвич. — О, напомни мне подойти к Эрни Мэндрю. Я должен ему кое-что сообщить, но все теперь к чертям собачьим забываю. Так о чем мы? Но Чарли сказал все, во всяком случае, пока. Взгляд его застыл на стакане. Лицо его, и это правда, было очень печальным, в голове царила концентрированная пустота. И все стало легко. — Кто знал, что так повернется? — мистер Мидлвич бросил на него взгляд. — Все мы вернулись к чему-то иному. Все мы кого-то потеряли. А тебе не кажется, они чересчур долго несут суп? Он несколько раз помахал официанту, Чарли с неподдельным удовольствием блуждал взглядом по лицам посетителей. — Значит, вдова, говоришь? — продолжал Мидлвич. — Не знаешь, брюнетка или блондинка? Чарли понятия не имел. — Рыжая, — по привычке сказал он. — Рыжеволосая, дьявол ее возьми. — Вообще-то я не видел. — Не видел? До сих пор? Ну ты даешь — выходит, у тебя все путем на амурном фронте. Но это грандиозно, приятель, вокруг этого добра хоть отбавляй — глаз девать некуда. Ничто человеческое нам не чуждо, и добрая часть мужчин пока по ту сторону морей, а? Но рыжеволосая с веснушками? Прости, старик, но это выше моего разумения. Чарли, однако, не так нелегко было сбить с панталыку, и он, довольно улыбаясь, молчал. — Понял, — сказал Мидлвич. — Но если тебе ненароком подскажет внутренний голос, отдай адресок мне. Нет, я, конечно, человек занятой, но минутку для нее выкрою. В случае крайней нужды. Нет, непременно выкрою. Да в любом случае, пожалуй. Наконец, официантка принесла суп, и он заказал еще по порции виски. — Не гони, — сказал Чарли. — Не жмись, — ответил Мидлвич. — Держи курс прямо. Считай, это мера за меру. Столько лет без скотча, и бог знает, без чего еще. Все равно, как впервые после лагерей увидеть девушку. Мы тогда возвращались на корабле из плена. И вот, выхожу в порту и вижу — девушка, представляешь, настоящая. Ослепительная блондинка, сама колдунья. Если бы не несколько порций виски, Чарли пропустил бы эти слова мимо ушей, но тут он промолвил: — Ого. — Вот и я об этом, — воодушевился Мидлвич. — После всех этих лет, когда ты даже не помнишь вкуса, и мир, в котором одни мужчины, и где открывается истинная природа человека — и чур не говори, что ты не замечал — и тебя бросают на самое дно, и ты видишь, сколько на самом деле в каждом человеке дерьма, потому что все оно выползает наружу, и вдруг — свобода, и тебя везут на этом шведском пароходе и рядом тысячи таких же одуревших от свободы репатриированных маньяков, и вдруг — мать честная! — блондинка, шагает себе в магазин или, неважно, куда — свободная, как ветер, как сам воздух! Понимаешь? Рев был такой, думал, все доки рухнут. — А она? — Бровью не повела. После я об этом часто думал. Привычка, должно быть. Комендантская дочка, полагаю — она явно чувствовала себя в порту, как дома. Понимаешь, к чему я? Сотни тысяч солдат туда-сюда проходят через порт. Так-то. Это война, дружище, c’est la guerre[7]. Делает из женщины черствый сухарь. — Это точно. — Точно и тем не менее. Вспомни, о чем мы мечтали в этом царстве гуннов? Что воображали, вспоминая о доме? Летний вечер, розы, в общем, всю эту дребедень, и еще маленькие невинные шалости в стареньком автомобиле. Но, в основном, мы были, как дети, и мечтали дотянуться до звезд и, быть может, встретить хорошую девочку. А что мы сделали, когда вернулись? Надрались, как черти и все на хрен выблевали. — Верно говоришь. — И знаешь почему? Потому что все теперь не так, не то, о чем мы мечтали, — он с отвращением отодвинул от себя суп и неожиданно рассмеялся. — Там бы я с харчами такого не позволил. Чарли, не отрывая глаз от стакана, наклонился к нему через стол. Кровь его бурлила от виски. — Моя девушка умерла, пока я был там, о которой я тебе рассказывал. Я поехал к ней на могилу, а там все другое. — И я о том же. Однозначно. Но что мы, леший его возьми, за это получили? Никаких компенсаций. Следовательно, остается одно — держать себя в руках, Саммерс. Мы через такое прошли. И знаем. Я с самым своим близким другом не стану говорить, как с тобой. Потому что ты вообще меня не знаешь, и я тебя не знаю. Поначалу я еще как-то знавался с нашими, так вот, некоторые так затянули пояса, ушли в себя, понимаешь? Это опасно, Саммерс. Потому что они до сих пор как будто все еще там, в неестественных условиях. Так, вот мой совет — вылезай из норы, пока не поздно. — Конечно, — Чарли смотрел на него невидящими глазами. — Господи, да где же наш зайка, что они так долго несут? Давно уже могли бы вытащить его из клетки, прикончить, освежевать, приготовить и подать пострела со всеми почестями. — Захожу на кладбище, а там, возьми его нелегкая, ее муж. — Ты подумай, неудобно вышло. И дальше? Всплакнули, как говорится, друг у друга на груди, стоя над ее могилой? Постой, или вы были знакомы раньше? — Приличный парень. Мы пошли перекусить потом. — Заманчиво. Обменялись, так сказать, мнениями? — Нет, — поморщился Чарли. — У меня была похожая история. Тоже ужасно неудобно получилось. Я тогда только закончил школу и стал встречаться с одной девушкой, со своей улицы. Моя ровесница. Оно, конечно, между нами ничего такого, мы же были совсем детьми. А потом она заболела, не помню, кажется, менингит, ужасная штука, и умерла, и мне пришлось утешать ее мать, я ходил к ней каждый вечер, наверное, несколько недель подряд. Милейшая дама, во всех отношениях, но я был еще молод, ничего не понимал в этом. Нет, ты не подумай, для своих лет я был вполне себе хорошо развитым мальчиком, так сказать. Саммерс промолчал. — Со временем понимаешь, сколько было в жизни упущенных возможностей. Обидно, — вздохнул Мидлвич, вспоминая годы заключения. — Да вот, взять хотя бы этого ушастого. Знал бы я, сколько мне придется есть одну крольчатину, стал бы я отказывать себе в жареных ростбифах? Я, видите ли, полагал, что они слишком тяжелы для моего желудка. В те времена я захаживал к старому Джорджу на углу Вуд-лейн, там сейчас один руины, и у него почти всегда можно было заказать кролика. Знать бы тогда. Но такова жизнь. Чарли молчал. Лично ему было безразлично, что у него в тарелке, а когда Мидлвич подозвал официантку и заказал сыр и кофе, то Роза превратилась для него не более, чем в имя. Все девушки в кафе звались одинаково. И он с жадностью набросился на мысль о грантовской вдове. — Думаешь, звякнуть ей? — бросил он в тишину — за их столом сделалось такое молчание, словно тихий ангел пролетел. Но мистер Мидлвич утомился. — Слушай, давай я познакомлю тебя с Эрни. Он может тебе пригодиться. Так о чем мы? Позвонить ей? Да Господь с тобой, ни в коем разе! Иди сам, дружок. Потому что у женщин навык говорить по телефону — как ножом отрежут. Надо идти, без предупреждения. Иди и все, вот мой совет.Глава 4
Миссис Фрейзер пристроилась рядом с Чарли перед полыхающим в камине огнем. Эта худощавая дама лет пятидесяти сдавала ему комнату с удобствами. — Был бы уголь, остальное приложится, — вздохнула она. — Наслаждайтесь, пока есть возможность, грейтесь, сколько вашей душеньке угодно. А то, кто его знает, что там впереди, какие еще несчастья на нас свалятся. Этот теперь бросает на нас новые бомбы, они летят так неслышно и падают как снег на голову. Вот сидишь дома и вдруг среди бела дня как обухом по голове — тьма египетская и потолок под ногами, если вам еще повезло, и ни крыши над головой, ничего, одно несчастье. А насчет угля — что верно, то верно. «Уголь? — спросил меня торговец. — Какой уголь, мадам? Не слышал о таком». Люди говорят, эти бомбы летят неслышно и падают так, что и моргнуть не успеете. А люди знают, что говорят — кто еще Богу душу не отдал, конечно. Чарли молчал, гадая про себя, будут ли у него шансы на повышение. Потом вспомнил про карточки. — На той войне все было иначе. Боже святы, теперь все так изменилось. Раньше их хотя бы слышнобыло, и люди, бывало, как заслышат — так ничком на землю. Я все помню, меня мистер Фрейзер научил. Но в этой войне вы и разобраться толком не успели. Вот, сами мне давеча говорили, что, дескать, высадились на том берегу, повоевали без году две недели — и в плен. Так что милости просим. Вот вам последнее ведро угля, да будет оно вам в радость. Опустел погребок-то. Я так и сказала Мэри: «Отдай уголь мистеру Саммерсу, Мэри. Мы этому человеку обязаны за все, это он из-за нас натерпелся». Так она мне: «А как же вы, мадам?». «А я, — говорю, — Мэри, присяду рядышком и посмотрю с мистером Саммерсом, как догорает наш последний огонь». Однако в глубине души миссис Фрейзер была спокойна, ибо знала, что в другом ее погребе хранится честных полторы тонны угля. Она украдкой взглянула на его большие карие глаза. Молодой человек, казалось, совсем о ней забыл. Хотя лицо у него очень приятное. — Смотрю на вас и в толк не возьму, отчего вы дома сидите? Сходили бы куда-нибудь. В ваши-то годы, да еще через такое пройти. А там, глядишь, и девушку себе найдете. Он весело рассмеялся. — Веселитесь? Ну смейтесь на здоровье, только я к вам со всей душой. Чарли молчал. — Вот мистер Мидлвич — тоже чудак-человек, впервой с таким столкнулась. Пришлось даже пожурить его ненароком. — Мидлвич? — переспросил Чарли. — Который из СЭГС? — Ну, наверняка не скажу, — и она подробно описала его внешность. — Так вы, часом, не по работе знакомы? — Это он. — А я порой думаю, как он теперь? — И вы не подозревали о нашем знакомстве? — Подумать только, как все-таки тесен мир. Это ж надо, вы знакомы с мистером Мидлвичем. Нет, я плохого не скажу, все люди разные. Полагаю, он и вправду решил, что в Кенсингтоне, да по соседству с парком, куда удобнее. Он все бегал по утрам или что-то в этом роде — убегал перед завтраком. А потом съехал. Оплатил все как миленький, долгов за собой не оставил. Порядочный джентльмен, разве что кое-какие мелочи… Но я, должна вам сказать, ничуть не расстроилась, когда за ним захлопнулась дверь. И дай Бог ему всего. А ведь он не с улицы ко мне пришел, а по рекомендации одного уважаемого господина. Мистера Джеральда Гранта. — В годах и проживает в Редхэме? — Он самый. Ну разумеется, вы знакомы. Ведь это он за вас хлопотал. Вам очень повезло, вы уж простите, что приходится себя хвалить. Но не будь у вас за плечами таких напастей, я бы, вероятно, отказала вам. — Конечно. Я совсем забыл. — Хотите — можете считать меня старой занудой, но вы вернулись недавно и не успели оглядеться — скоро вы и сами поймете, что прошлого как не бывало, жизнь стала другой. И в наши дни — это непростое дело подыскать приличное жилье. У многих ведь даже крыши над головой не осталось. Так что, когда мистер Грант позвонил мне насчет вас, я сказала: «Надеюсь, это не очередной мистер Мидлвич?» — «Нет, что вы, — ответил он. — Небо и земля». Но этот человек — вы уж меня простите. Я дама замужняя, и не такая уж ханжа, но любовные связи этого джентльмена — что-то совершенно неописуемое… — Я и не полагал, что эти двое знакомы, — Чарли был ошеломлен. — Что уж тут странного? Жизнь — череда совпадений, сплошь и рядом. Я вам сейчас такое расскажу, ни за что не поверите, но, видит Бог, говорю сущую правду, — и она поведала какую-то длинную историю. Он не слушал. Новость о том, что старик Грант и Мидлвич знакомы, глубоко опечалила Чарли, и он, сам не зная почему, нашел в этом нечто подозрительное. И совсем забыл о собеседнице. — А я и говорю: «Так ведь это один и тот же человек, — история миссис Фрейзер близилась к концу. — Предупреждаю, — говорю. — Я сейчас свалюсь в обморок», — говорю, и она хвать меня под руки. И эти двое оказались как две капли похожи друг на друга, — закончила она и торжествующе посмотрела на Саммерса. — Да что вы говорите, — Чарли не понял ни слова. — А вам необходимо встряхнуться. После той войны таких, как вы, было пруд пруди — что сиднем сидели по домам и кисли в одиночестве. Оно, конечно, понятно, но в жизни всякое бывает, и нечего вешать нос. Это, скажу я вам, чести никому не делает. Посочувствовать можно, оно грех не посочувствовать, ведь шутка ли — пережить такое. Но есть тут одна загвоздка, мистер Саммерс. Так, к чему это я — ах, да: никто вас вечно жалеть не будет, люди этого не любят. Так что подыщите себе порядочную девушку. Так оно лучше. — К вопросу о внешнем сходстве, — он не отрывал взгляда от огня. — Положим, дети, их отцы и матери, они всегда похожи? — Ничего подобного, — миссис Фрейзер очередной раз с нескрываемым интересом посмотрела на Чарли. — Ничегошеньки подобного. И заворковала о каких-то тетушках и племянниках. Но он думал о Ридли и клял себя за то, что редко вспоминал Розу. В прихожей зазвонил телефон. — Я отвечу, — с готовностью предложил он. Удивительно, но звонили ему. И более того, звонил мистер Грант. — А как поживает миссис Грант? — Грех жаловаться, — ответил старик. — Ведь если подумать, беспамятство — это своего рода компенсация, да ты по себе знаешь. Но я вот чего звоню. Ты созвонился с той молодой барышней? Я тебе скажу, в чем дело. Ты ведь не такой, как все, неуверенный в себе. Не позвонил? — Забыл. — Слушай. Я старше тебя. И умею говорить прямо и без обиняков, а не хожу, как нынешняя молодежь, вокруг да около. Я же это не выдумал. На то есть определенная причина. — Спасибо. — Да не за что. Чарли вернулся к себе. Миссис Фрейзер снова заладила о своем. На этот раз о росте цен. — Дефицит-то все рос за… Чарли вздрогнул, услышав странное созвучие. Вот, сейчас его захлестнет боль, знакомая, с которой он давно свыкся, особенно в Германии, он задержал вдох, приготовился к ее накату. Скрипучий голос миссис Фрейзер изолировал его от мира. Он знал — боль неминуема, как песнь кукушки когда-то ранним воскресным утром накануне войны — всякий раз, когда он проходил тропинкой мимо одного открытого окна. Тогда как раз пришла пора кукушек. А сейчас, по-видимому, стояла осень, и она, кажется, только что обмолвилась о Розе, но он ничего не чувствовал. Ничего. Он удивился. Он винил себя. Но ничего не чувствовал. — Никакой тревоги, — он пресек ее словесный поток. — Тревога? — испугалась миссис Фрейзер. — Да вроде тихо. Я бы услыхала, если что. — Простите. Я опять говорю с самим собой. Она уставилась на него. Он был явно не в себе, и это странное замешательство на его лице. — Говорите с самим собой? Но, мистер Саммерс, вам бы следовало быть осторожней. В вашем-то возрасте. Вы так громко говорите, зачем это? Ах, Боже ты святы, неужто вы и впрямь чуете какую угрозу? — и опять это слово, сейчас, еще немного, и вернется это старое, привычное чувство вины, но в душе его была пустота. — Осторожней, мистер Саммерс, ладно в мои-то годы, но вы-то еще совсем молоды. Повисло молчание. Он был готов ловить каждое ее слово. — Возьмите цены на цветы, — миссис Фрейзер вернулась к своей мысли. — Тюльпаны, нарциссы, хризантемы и даже лесные фиалки, — Чарли ждал, ждал сигнала, — цветы исчезли, и совершенно непонятно, с какой такой стати. Зато их при всем честном народе продают на черном рынке. Это же не дело. — То-то и оно, — подхватил Чарли изо всех сил желая, чтобы она продолжала говорить. Она, как завороженная, смотрела в его огромные глаза, и ей почудилось, будто они отделились от лица и повисли прямо перед ней в воздухе. Аж дух захватывало от этих глаз. — Ах, да, — она на секунду задумалась, но, вспомнив, продолжала: — Вот вы говорите, мол, вы — как все, не слушаете меня и сидите тут, словно испанский гранд. — Он улыбнулся, подумав о своей девушке. Что за чушь она несет? — Но вы же ничего не делаете, а лучше бы пошли и купили с получки цветы для девушки, когда она у вас появится, конечно — чего, осмелюсь предположить, не произойдет, если будете сидеть и слушать мою болтовню. Так вот, я давеча как увидала эти цены за углом, у меня аж мурашки, как от мороза. Больше он ничего не слышал. Все мысли его сосредоточились на последнем слове, впрочем, он ничего не чувствовал. Совсем ничего. Роза ушла.Глава 5
Лишь только он собрался бросить клич о помощи, как СЭКО — ведомство, руководящее его предприятием, подыскало ему лаборантку по имени Дороти Питтер. Все девушки на работе, как могли, печатали для него отчеты в свободное время. И последние несколько недель, в течение которых он мало-помалу забывал Розу, они то и дело с нетерпением спрашивали: «Когда же, наконец, пришлют новенькую?» и «Почему СЭКО так тянет время?». Его нога сослужила ему добрую службу, и он пользовался успехом, но из-за нехватки кадров машинистки не всегда успевали ему помочь и не могли каждый раз долго засиживаться на работе. Поэтому он ушам своим не поверил, когда, по прошествии нескольких дней после разговора с миссис Фрейзер, к нему подошел счетовод и шепнул: «Прислали». И когда он вошел в кабинет, его взору предстал живой продукт этой тягостной волокиты и бесконечной переписки — первоначального отказа, затем официального разрешения при условии наличия вакантного места, последующего уведомления о закрытии вакансии, далее уведомления о сотруднике на эту вакансию и наступившего затем долгого ожидания, мертвой паузы длиной в несколько недель — и вот, без всякого предупреждения все эти письма, бланки, формы, и номера ссылок воплотились в образе молодой особы с умением стенографистки и некоторыми навыками машинистки. Оказалось, она блондинка, довольно неопрятная с виду. С пустым и глуповатым лицом. Но он был так рад ее появлению, что почти разговорился. — Итак, мисс, мы вас заждались. — Не знаю. Все произошло мгновенно — я и чихнуть не успела. И даже не предупредили. — Странно. Нас пять недель назад известили о вашей кандидатуре. — Это все СЭВЭ. — Вы хотите сказать, СЭКО? — СЭКО? — вскрикнула она. — Но здесь какая-то ошибка. Вы уверены? — Конечно, мисс, — он показал ей документы. Он хранил эти бумаги, как талисман, в самом надежном месте, поверх пачки документов в левом ящике кухонного стола, который ему выдали в качестве рабочего места. — Ну, вот видите! — воскликнула она. — Значит, это длилось целых несколько недель, смотрите, здесь число, а я ничего не знала и трудилась в поте лица, чтобы заработать два дня отгула и съездить к маме на север. — Ваша мать далеко от Лондона? — Ее эвакуировали с другими родственниками в Хадерсфилд. Неужели они не могли отпустить меня на эти два дня, ну чего им стоило? — То-то и оно. Но, возможно, у нас получится устроить вам командировку. Мы часто выезжаем из Лондона. — Ой, правда? Вы серьезно? Но это замечательно! А чем вы тут занимаетесь? — Установками для переработки сырья и производства parabolam. — Подумай только, а мы делали пенициллин. — Производство? — Я сидела в лаборатории, с картотекой. Но с такими я еще не сталкивалась, — она взглянула на высокие стальные стеллажи по обе стороны стола, где он хранил документы по своей собственной, особой, системе, которая спасла его от безумия, еще когда Роза впервые после возвращении расцвела в его памяти. — Это моя наглядная система, — он подвинул ей стул. — Присядьте, пожалуйста, я покажу, как это устроено. Мы — инженерно-конструкторская компания. У нас нет своего завода. Он был разрушен во время блица, сгорел дотла, так что теперь мы только проектируем, и отправляем проекты другим заводам, которые производят для нас все оборудование. Все до последнего гвоздя. Разумеется, наша компания пользуется поддержкой правительства, иначе бы нам не справиться с объемом задач, которые встали перед страной. Мы для правительства очень важное звено, и оно делает все, чтобы заводы шли нам навстречу. А контролирует это СЭКО, очень влиятельная, как вы убедились на собственном опыте, организация. Мы выполняем всю проектно-конструкторскую часть и тщательно отслеживаем реализацию своих заказов и сроки доставки, иначе другие конторы, такие, как Адмиралтейство или МАП, опередят нас, и мы окажемся в хвосте. Вот для этого и существует моя картотека. Каждая карточка соответствует одной детали, каждая деталь имеет свои сроки производства и доставки и имя-фамилию ответственного сотрудника. — Ну и ну! — Вот алфавитный указатель. А вот перекрестные ссылки. Вся система наглядна. Может быть, поначалу она кажется запутанной, но без нее мы не смогли бы работать, — Чарли так долго говорил, что даже устал и откинулся на спинку стула. — Понятно. А можно, я пойду познакомлюсь с девочками? — Ох, простите! Конечно, они покажут, где можно оставить вещи, — он отвел ее к самой приветливой машинистке в приемной директора. Он был несказанно рад ее приходу. Самое важное, ему больше не придется засиживаться допоздна, и он будет раньше возвращаться в свою берлогу, ведь теперь, когда воспоминания о Розе остались в прошлом, дом перестал быть для него камерой пыток. Он стал острее ощущать свою неприкаянность и не знал, куда деть по вечерам свободное время. Он объяснял это усталостью и тем, что еще не до конца оправился от всех утрат, особенно от утраты Розы. И потихоньку начал присматриваться к жизни. Даже на работе, несмотря на известную мудрость не заводить служебных романов. Все началось в один прекрасный день в три часа тридцать минут пополудни за чашкой чая с сахарной булочкой. — А можно спросить? Скажите, чем мы тут все-таки занимаемся? — Сталью. — Тут делают сталь? — Нет. Parabolam. Для особой стали. — Ничего не понимаю, — и шмыгнула носом. Она была ужасно неряшлива. Но все-таки что-то в ней есть. — А что это такое? — она не сдавалась. — Это делают из птичьего помета. — А вы меня, случайно, не разыгрываете? — Слово чести, — сказал он. Она терпеливо ждала. Как любой неразговорчивый человек, он умел свободно рассуждать о технических вопросах, порой его даже трудно было остановить. — Помог случай. Как и во многих других открытиях. Например, с нержавеющей сталью. Тогда, во время очередной инспекции в плавильном цехе, в струе воды что-то сверкнуло. Маленькая стальная стружка. Ее взяли на экспертизу, провели, на всякий случай, анализ. И вот вам, пожалуйста — теперь ей разрезают мясо. — Впервые слышу. — Так и parabolam — все решил случай, но на этот раз с птичьим пометом. Как-то раз, ласточки решили устроить гнездо прямо над карнизом топки. А начальник плавильного цеха решил избавиться от гнезд и отскрести весь помет. Но рабочий, которому это поручили, видимо, слишком устал и, недолго думая, выбросил грязь прямо в горн. И когда этот мусор переплавился с металлом, сплав получился настолько твердым, что не поддавался даже обыкновенной отливке. — Быть не может! — Нет, возможно, я, действительно, несколько преувеличиваю. За это взялись специалисты, вещество выделили, а позже обнаружилось, что оно в еще больших пропорциях содержится в помете морских птиц, в местах их массового обитания. И его стали закупать как настоящее промышленное сырье и поставлять через океан из Южной Америки. Его плавят в специальных ретортах, которые мы заказываем Диксонам. Во время горения это вещество выделяет газ, который затем проходит через катализаторы. Оттуда образовавшийся пар поступает в охлаждающие камеры, которые нам поставляет АБП, затем происходит преобразование охлажденного газа в кристаллическое вещество, и, наконец, наши кристаллы оседают на поверхности — вы ни за что не поверите и снова решите, что я вас разыгрываю, — они оседают на поверхности самых обыкновенных листьев лавра благородного — их мы раскладываем на специальных полочках, которые изготавливает для нас компания Пардьюс. — Ой, а у меня есть знакомая по имени Лорел[8]. Только мы зовем ее Гарди[9]. — А у меня была знакомая по имени Роза. Странно, но имя Розы не вызывало в нем никаких чувств. Он даже перестал думать о ней. — Так вот, — продолжал Чарли, — затем листья промывают. Вы не поверите, но лавровый лист обладает особыми свойствами, благодаря которым мы используем его в своих технологиях. Далее эта вода проходит через испаритель, который мы заказываем у Беннетов, и дело в шляпе! Двести пятьдесят фунтов за тонну. В общих чертах, это все. Если вас интересуют подробности, идите к Коркеру. Коркер был главным инженером и конструктором установки. — Ну что вы, я и не посмею, — почтительно кивнула она. — Но он мастер своего дела, — пробормотал мистер Саммерс и неожиданно ушел в себя. Он молчал минут пять, забыв отвести от нее взгляд, так что больше она не вытянула из него ни слова, пока не зазвонил телефон. Все-таки, что-то в ней есть, — очнувшись, решил он. Уходя с работы, они столкнулись в дверях. — Что творится в небе, не знаете? — спросила она. — Я пока не выходил. — Ой, ну с вами не соскучишься! — она рассмеялась. И он почувствовал какое-то новое волнение, неведомое, казалось, даже в той, довоенной жизни. По дороге она тараторила, жаловалась на коллег. Он прислушивался к своим чувствам и не обращал на нее внимания. Они дошли до остановки. — Мы с вами тут совсем одни, — сказала она. Он молчал. — А мне одна девушка сказала, что вы награждены Военным крестом? — Я? Нет. Она ждала. Он молчал. Они сели в автобус. — А говорят, вы были в лагере для военнопленных? — Верно. — Ой, вам не позавидуешь. Сидеть там за семью замками. Он молчал. Она сдалась. — А, кстати, какой это номер? — Девятый. — Господи, не знаю, что на меня нашло. До завтра! — и выпрыгнула из автобуса. В ту ночь она не выходила у него из головы. На следующий день она вновь взялась за свое. «А что тут такого?» — решила она. Терять все равно нечего. — Помните, как я вчера запрыгнула в тот автобус? — сказала она, склонившись над картотекой. — Забавно, правда? Вот только мама уехала, и я постоянно делаю глупости. Все одиночество. Он поднял на нее глаза. — Нет, конечно, в общежитии скучать не приходится, но мама была мне другом. Знаете, мы ведь жили с ней душа в душу, хотя и под одной крышей — обычно бывает наоборот. — Допустим. — «Точка[10], — так она называла меня, — точка — запятая, что там идет за углом?» — и мы бросали все дела и бежали в киношку. Но она уехала от этих бомбежек. К счастью, зазвонил телефон, и Чарли не пришлось додумывать ответ. В тот день он звонил, не переставая. Но он прозрел. Он обманывал себя, бежал от своих мыслей, но ведь у нее была грудь. Она как будто стеснялась ее и куталась в свои мягкие, как пуховое гнездо, кофточки, внутри которых, казалось, пряталась пара белых мышат. Эти жуткие укутанные пупырышки преследовали его. И он знал, что она знает, когда он смотрит. Они целыми днями просиживали за одним столом. Она заполняла карточки, приносила ему документы, когда он звонил поставщикам. Ей приходилось тянуться через стол, и однажды он заметил, что у нее были гладкие, как овал, руки, которые конусом суживались в узкие, с красивыми пухленькими ямочками, запястья, маленькие хрупкие кисти и ловкие, жутко белые пальцы с заостренными накрашенными ногтями, похожими на оболочку бутонов, вот-вот готовых распуститься в тюльпан — как, если бы, допустим, начать мыть посуду. В эти минуты он боялся самого себя. Или, порой, когда он диктовал письма, у него вдруг перехватывало дыхание, когда он представлял себе ее нежную кожу на тыльной стороне рук, где как раз заканчивалась округлость мышц, перехваченная канвой коротких рукавов платья; и монотонно бубнил: «Их номер СМ/105/127— наш номер 1017/2/ 1826», просиживая целыми днями на месте, не желая оставлять ее одну с корреспонденцией. Тюрьма сделала его непорочным. Сам он считал, что имя его чувствам — вожделение. Он терзался. Но, как всегда, бездействовал. Вероятно, так было еще и оттого, что вся она состояла из противоречий. Эти руки выглядывали из рукавов мешковатых платьев, голубые глаза смотрели из-под лохматой челки, взгляд ее был сообразительным, но нервным и чересчур самоуверенным; ноги были ничем не примечательными, самые обыкновенные ноги, однако же руки ее были само совершенство; и он захлебывался от смущения, поглядывая на ее грудь. Он полагал, что может обмануть ее проницательность, если смотреть, не таясь, только на ее руки. И ни разу не прикоснулся к ней. Бедра ее — благодаря исключительной красоте этих рук — нисколько в его воображении им не уступали, а скорее напротив, ее довольно заурядные лодыжки являли ему — пока она старательно выводила «игольчатый вентиль из нержавеющей стали…» — утонченную версию чего-то непостижимого и запретного, что таилось под складками платья где-то между бедром и коленкой и будоражило — пока она бубнила «вакуумные вентили…» — какой-то невообразимой полнотой и силой, или рисовалось — когда она, например, спрашивала «что такое доступные ловушки?» — чем-то невыразимо белым, круглым, крепким, как завиток невысказанного вопроса, безмолвного обещания, цветка, рвущегося сквозь толщу четырех лет плена с четырьмя тысячами опустившихся подонков. И он поднимал на нее бездонные карие глаза и говорил: «Их поставляют Смиты», и она в глубине души страшилась: «А не спустился ли у меня чулок?». Он сгорал со стыда. Но жизнь, в которую он вернулся, ничего другого пока не предлагала. И для него — вечно рефлексирующего, безнадежно сосредоточенного на себе, настолько добросовестного и до того щепетильного, что подчас мисс Питтер едва не срывалась на крик, когда он скучно диктовал одни и те же письма одной и той же компании, добиваясь ответа по поводу обещанных поставок, подбирая каждое слово, с убийственной въедливостью вникая в каждую деталь — для него Дот была единственной морковкой на удочке, болтавшейся перед его носом и заставлявшей шагать вперед, поскольку — осенило его однажды вечером — он ушел в небытие, в туман, с тех пор, как исчезла Роза. Порой ему снились рыжие толстухи. Но они были не похожи на Розу. А что до мисс Питтер, то, когда в общежитии спросили, как она освоилась на новом месте, она, сделав презрительную гримасу, ответила: «Я сама до сих пор гадаю, зачем меня перевели. Цирк какой-то. Комедия Фреда Карно[11]. А мой начальник — главный шут на арене». И молчала о его больших темных глазах. Но как бы там ни было, ей приходилось осваивать картотеку. И первое, что она обнаружила, была ее убийственная непогрешимость. Придя на работу, она решила, что Чарли немного не от мира сего, и на всякий случай сверила все его карточки с главным журналом заказов и поставок. И не нашла ни единой ошибки. И позже, когда ей пришлось иметь дело с новыми заявками проектного отдела и самостоятельно вносить данные, регистрировать каждую поставку и переписывать данные сопутствующей документации, она стала бояться совершить ошибку. И, сама того не замечая, была порабощена системой. Но в один прекрасный день что-то случилось. Он, по своему обыкновению, был на проводе. Вел переговоры с Бракстонами. Она открыла карточку, в которой собственной рукой зарегистрировала номер оборудования. — Речь идет о заказе номер ВМО/112.— уточнил он. — Это Саммерс, от Мидзов. Касательно нашего заказа номер 1528/2/1781. Нам нужны те соединительные болты, которые вы обещали поставить на этой неделе. Что пойдут в Ковентри. Он подождал. Рассмеялся. — Нет, нет — никаких претензий, — он как обычно, закрыл глаза, прижимая ухом трубку. — Что? Они давно у нас? — бросил на нее взгляд. Сердце ее испуганно забилось. — О, нет! — воскликнула она. — Какого числа? — спросил он. — Понятно, спасибо, дружище, я перезвоню. — Десятого сентября, — глядя с укором. Она кинулась в отдел документации, зарылась в папках. Вчера она, правда, немного повздорила с Мюриел, подругой по общежитию. Найдя извещение от Бракстонов по тем самым злополучным болтам, обнаружила, что, оказывается, забыла его зарегистрировать, следовательно, мистер Пайк, главный конструктор Мидзов, не знал о доставке. Она вернулась в кабинет и, уткнувшись головой в гадкий зеленый шкаф, разрыдалась. История эта не на шутку расстроила Чарли, он решил, что Дот использовали, чтобы досадить ему лично. Да как бы там ни было, вышло некрасиво. Он встал, неловко склонился к ее макушке и, не прикасаясь к ней, поцеловал сквозь желтоватые пряди в висок. Она успокоилась, громко отругала себя за глупость и больше не сказала ни слова. Однако, не имея на то привычки, это вовсе не просто — взять и невзначай поцеловать девушку в висок, думал Чарли, застыв, как ирландский землекоп. А ведь он совсем забыл, как это бывает. И последний раз это было так давно. И не помнил еще очень, очень многое. Его спас телефонный звонок. Но когда контора закрылась, он, вместо того чтобы идти на остановку, решил пройтись до дома пешком и поглядеть по дороге на девушек, как они возвращаются с работы. И не поверил своим глазам, оказавшись в нескольких ярдах от дома из записки мистера Гранта. Странно, но парадная дверь была открыта. Он вошел. Поднялся на этаж. И тут же пожалел об этом. Дверь выросла перед ним сама собой. И на ней имя. Он в недоумении уставился на косо приклеенную визитную карточку. Мисс Нэнси Витмор. Готические, как на кладбище, буквы; дверной молоток в виде медного, подвешенного за хвост дельфина; чудовищного малинового цвета дверь; стены в белых обоях с розовыми венчиками; снова эта дверь невообразимого малинового цвета; странно, что ее так часто моют, — думал он; так часто, что краска стала отходить, и по краям ехидно выглядывал прежний желтый цвет; карточка была приклеена каким-то нелепым розовым пластырем. Шлюха, решил он. Первая мысль была — уйти. И вернуться, положим, в другой раз. Уйти сейчас же, покончить с этим сию минуту. Он постучал. Дверь отворилась. Он медленно поднял глаза и отпрянул. Его пронзила острая внезапная боль. Словно от разрыва аорты. Которая не выдержала ударов его бедного, перепуганного сердца. Его толкнуло вперед, он потерял сознание и упал. Поскольку это была она — живая и такая близкая, что до нее можно было дотронуться, дышащая, настоящая, совершенная копия, сама во плоти — Роза.Глава 6
Он очнулся на полу, в незнакомой комнате, голове было жестко и неудобно. Над ним в кресле свернулась серая полосатая кошка и таращила на него громадные желтые глаза с узкими, как щели бойниц, зрачками. Откуда тут кошка? Кажется, он что-то забыл. Что за ерунда, где он? Он повернул голову и увидал Розу. Вспомнил. — Ты покрасила волосы, милая, — прошептал он, гордый, что так скоро догадался в полутьме. Но остальное, кажется, на месте. Там же, где шесть лет назад. — Так-то оно лучше, — услышал он. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Вокруг было хорошо и тихо. Он лежал и слушал стук своего сердца. Правда, у нее теперь другой голос. Но все остальное на месте. На висках лежала лунная прохлада ее пальцев, в кресле, жмуря глазки, задремала кошка. Он тоже закрыл глаза. — Ну, будет вам. — Милая… — А вот этого не надо. Но он не слышал. Поскольку теперь происходило то, о чем мечтал все эти годы истосковавшийся солдат, вернувшийся с войны. — Почему? — несмело спросил он. — И вы еще спрашиваете? Он приоткрыл глаза. Кошки нет. Где-то рядом закипает чайник. Ее милое лицо так далеко сейчас думал он. Но это ничего, он хорошо знает, это ничего. — Вот, — протягивая ему подушку. — Подложите себе под голову. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул — все хорошо. — Отдохните и проваливайте ко всем чертям, — она резко выпрямилась. Конечно, она шутит, просто шутит. Он приподнялся, хотел ее поцеловать, открыл глаза и вдруг увидел, что он один. Но вот из кухни долетели звуки. Все хорошо, она не ушла.Он приподнялся, переполз в кресло. Внутри — пустота и боль. Комната плывет, кружится вместе с кошкой — та снова здесь. Он сосредоточил взгляд на кошке — она устроилась на полу и прямо перед ним принялась мыть мордочку лапкой.
Он медленно переместил взгляд на кухню. Видимо, он пока слаб, а ему еще столько нужно спросить у Розы. А он, болван, не знает, с чего начать. Она вернулась и принесла две чашки. Ну вот, кроме этих темных волос, она совсем прежняя. — Я только начала заваривать, а тут вы. Она протянула чашку, но увидев, что он дрожит, поставила ее на стол. — Не могу, — виновато сказал он. Она присела к столу и, глядя на него из-за краев чашки, принялась короткими глоточками пить чай. Оба сидели в полной тишине и настороженно смотрели друг на друга. Ему так много надо ей сказать. Но как? Эта невозмутимость и что-то новое, чужое в ее лице пугало его. — Да что с вами? — не выдержала она. Вот, что, — догадался он. — Ее глаза. Конечно, она же ничего не знала все эти годы. Думает, он ее бросил, вот и смотрит, как на врага. Но это ничего, он хорошо знает, это ничего. И окончательно потерял дар речи. — И как вы все умудряетесь так одеваться? — ледяным голосом, разглядывая его костюм. Да что же я такого сделал? — думал он. — Она как будто рехнулась, в самом деле. И с чего вдруг такое бесстрастие? И это хладнокровие? У него совсем пересохло во рту, и — с ужасом представляя, чем это может кончиться, — он потянулся к чашке. Благо она была с блюдечком. — Так-то оно лучше, — сказала она. — Пейте и уходите. Господи! — он уронил чашку. Он так и знал. — Ну вот, смотрите, что вы натворили, — она выбежала за полотенцем. — Возьмите, — бросила она. Он промокнул брюки. — А как же мои чехлы? — он, шатаясь, встал и принялся покорно вытирать обивку. — Роза, — простонал он. — Какая еще роза? И тут его осенило: ну конечно, она, как и мать, совсем потеряла память. Значит, торопиться не стоит, — решил он и вернулся к тряпке. — Вот, кажется, все. Простите, мне очень стыдно. — Ну что мне с вами делать? — почти улыбаясь. Весь чай, в конце концов, остался на костюме. — Я ужасный разиня, — протянул он с видом провинившейся собаки, так что сердце ее обязано было сжалиться. — Кажется, еще осталось в чайнике, — и, видимо, не желая показать свои чувства, удалилась на кухню. Он опустился в кресло. Вскоре она вернулась с новым чаем, но на этот раз без блюдца. — Я непременно достану замену. Она не сразу сообразила. Слово вылетело у него случайно, это был инженерный жаргон. Но поняв, что он не шутит и всерьез собирается купить новую чашку с блюдцем, топнула ногой. — Только этого не хватало! Уверена, что не буду рада видеть вас снова. Не то войдет у вас в привычку, знаю я вас. Я бы и сейчас не пустила, просто ненароком узнала, что мистер Мидлвич сегодня дома, он живет тут у меня напротив. — Мидлвич?! — он ужаснулся. — Опять начинается… — Мидлвич?? — и растерялся. — Слушайте, что вы у меня выпытываете? Имена жильцов? И на что вам далась наша развалюха? Или надеетесь, вам тут выпадет дважды? — Выпадет? Мне?! — По пайке в руки. В стране дефицит. — Да, черт возьми, — чуть не хохоча от этого безумия. — Да, что-что, а хорошие чашки нынче редкость. Но я, чтоб вы знали, не принимаю подарков от незнакомых мужчин, так-то. Как она может так невозмутимо, так прямо нести в глаза этот бред? Камень, камень, а не женщина, лед. Он подозрительно сощурился. — Значит, Мидлвич. Не тот ли, что из СЭГС? — Знаете, что: допивайте-ка свой чай и будьте здоровы. — Только когда ответишь: он? Она сжала рот. Наступила долгая пауза, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Чудовищное самообладание, он не верил своим глазам. — Слушайте, ну почем мне знать? — не выдержала она. Значит, в яблочко, решил он, пошла на попятную. Он аккуратно, чтобы не разбить, вернул чашку на стол. Дрожь почти угомонилась. Мидлвич — это замечательно. — Ну, неужели ты меня совсем не помнишь?! — взмолился он. — Опять двадцать пять! — Господи… Молчание. — Значит, вы так на жизнь зарабатываете? Все по людям ходите, по домам побираетесь? — нарушила тишину. Он не отвечал. Пусть говорит глупости, не знает, как выкрутиться. Молчание. — Эй, у вас остывает. Честное слово. — Роза, я виделся с Ридли, — глядя на нее глазами провинившейся собаки. — Опять вы за свое? Вот пристали со своими загадками. Ну и кто такой этот ваш Ридли? Он открыл рот с видом совершенного болвана. — Да перестаньте на меня таращиться. Со мной такое не впервой. И поэтому знаете что? Спускайтесь с небес на землю и скатертью вам дорожка. — Не впервой? — Случалось. Ну, принимали за кого-то. С кем не бывает? Наверное, у меня в этом городе где-то двойник, так-то. А хотя, с чего я должна вам все рассказывать? — разгладив на коленях юбку. — У тебя потеря памяти, милая, — силясь улыбнуться. — Что? Вызвать полицию? Знаете что? С меня довольно. И вообще, за кого вы меня принимаете? И сейчас же сознавайтесь, почему вы не в армии? И никакая я вам не милая. Что вы обо мне выдумали? — Она распахнула перед ним дверь. — Хотите, я позову мистера Мидлвича? Уж он-то наверняка приведет вас в чувство. — Да. Имею честь быть с ним знаком. — А его нет дома. Это я так, нарочно, чтобы вы отстали. Чарли рухнул в кресло и в изнеможении уронил голову на колени. Победное очко за ним. — Значит, вы у подъездов подкарауливаете? — кажется, ей стыдно за себя, подумал Чарли. — Жильцов выслеживаете? Стыда на вас нет, как я погляжу. А теперь, пора бы вам и честь знать. Он ее не слушал, додумывал про себя какую-то новую мысль. — Ну что еще не слава богу? — не выдержала она. — Ты сказала, тебя, действительно, принимали за другую? — Вот заладили! И что с того? — И все последнее время тоже? — Сто лет ничего такого! — Так в том-то и дело. В смысле, то-то и оно. Так, говоришь, последнее время тебя ни с кем не путали? Он полагал, что если Роза, допустим, умерла пять лет назад, то, возможно, ее уже забыли. Он ухватился за эту мысль, несмотря на ее очевидную абсурдность. — Вот завели шарманку. Но причем тут я? И кто вы такой, черт возьми? — она прикрыла входную дверь. Вид у него, видимо, совсем сумасшедший, если она боится, что его увидят. — Значит так. Вопросы задавать буду я, и слушайте, что я вам скажу. Вы врываетесь в мой дом, теряете на пороге сознание и летите вниз головой прямо мне в руки. И как только я спину с вами не потянула, удивляюсь. Она приблизила к нему свое прекрасное лицо, и он испуганно закрыл лицо руками. — О, Роза, как ты могла?! — промычал он сквозь пальцы. — Опять мы за старое! Кстати, как, вы говорите, вас зовут? Он глупо разинул рот. Так прошла минута. — Вот умора-то, ну ладно, будет хотя бы, о чем с матушкой посмеяться, — сказала она. — Как бы не так. — Послушайте, это уж слишком. Вон отсюда, и наше вам спасибо. Что вы, вообще, командуете? И какое вам дело, смеяться мне с мамой или нет? — Мне пришла одна мысль — вам можно. Он и правда, подумал, что обе эти страдающие потерей памяти мать с дочерью могут с очень высокой долей вероятности смеяться, аж до колик в боку. — Ну, благодарствуем! А теперь сделайте милость, проваливайте к чертям собачьим. Конечно, у нас все для фронта, все для победы, была бы только воля, но всему есть предел и нянчиться с незнакомцами, простите, не по моей части. Он, словно жалкий пес, поник головой. — Знаете, вам нужно здоровое питание. Вот идите в армию. Две-три недели солдатского пайка и станете как новенький. — Но я демобилизован. У меня отняли ногу. Я не писал тебе? Мисс Витмор хотела ответить, но, опустив взгляд, увидела, где ткань на его ноге проседала глубокой складкой, как будто над пустотой. И озадаченно нахмурилась. — Меня выпустили в июне, — сказал он. — Выходит, вы из плена? Он молчал. — Вернулись, значит. Тогда понятно. Представляю, каково вам! А давайте, будем считать, что ничего не произошло. Ну обознались, с кем не бывает? Кстати, вы не первый и не последний. Меня часто с кем-то путают, и вполне уважаемые люди — подходят на улице и заговаривают. И ничего, потом не обижаются. А вы? Что же вы так убиваетесь? Видели бы вы себя. Я и дверь закрыла, чтобы соседей не пугать. Давайте-ка, собирайтесь духом и ступайте себе с богом. — Они называли тебя Розой? Она, опустив голову, молчала и чувствовала на себе его взгляд, полный отчаяния. И боялась смотреть ему в глаза, сказать слово, поскольку все, на самом деле, так и было. — Меня прислал твой отец, Роза. Она молчала. — Мистер Грант, Роза. Она резко отвернулась, спрятала лицо. — Роза? Ты ведь не будешь отрицать, что он твой отец? — Ладно, скажите, как вас зовут. — Чарли Саммерс, — с готовностью ответил он. — Впервые о таком слышу, — она повернулась к нему. И он увидел на ее лице то, что никогда, насколько знал, не водилось за Розой, — стыд. Вдруг лицо ее исказилось злостью, чистой, неподдельной злостью. И он понял, что она не опустится до лжи. — Что? Вы приходите в мой дом, ломаете эту грязную комедию, притворяетесь, что падаете в обморок! — топнула ногой. — И смеете при мне произносить это имя? — с яростью и чем-то еще, чего он пока не мог понять, выкрикнула она. — Нет, вы не мужчина, настоящий мужчина не способен на такую низость! Да как у вас язык поворачивается произносить это имя? Что мне до него? Кто он мне? Что я получила от него в этой жизни, от мистера Гранта? — и разрыдалась, пряча глаза, нос, рот — все разом — в какой-то игрушечный носовой платок, которого хватало разве что утереть слезинку. — Роза, — промолвил Чарли, — ты просто потеряла рассудок. Она ревела, как белуга, грубо, некрасиво. Он боялся сделать к ней шаг. Она немного успокоилась и отвернулась. — Ну вот, видите, что вы натворили, — всхлипнула она. — Что, довольны? Уходите же, прошу вас. — Роза, милая, ты не в себе. — Никакая я вам не Роза, — всхлипнула она. — И никогда не была ею, и не могла быть ни на секунду. Да будь проклят тот день, когда этот человек стал моим отцом! — вырвалось у нее — не то слова, не то рыдания. — И даже не дал мне своей фамилии! — она захлебывалась в слезах. И громко, как в трубу, высморкалась. Чарли чувствовал себя подавленным, разбитым, смущенным, почти счастливым. — А что же твоя мать — миссис Грант? — Довольно! — закричала она. — Довольно! Я вас не просила обсуждать мою личную жизнь! — тряся его за плечи. — Убирайтесь вон! — и вытолкнула за порог. Напоследок, перед тем как за ним захлопнулась дверь, перед его глазами мелькнула кошка — хвост трубой, она бесшумно — топ-топ, топ-топ — утаптывала коврик. Споткнувшись о порог, он вывалился на улицу и заковылял, куда глаза глядят, часами кружа по городу, ни разу не посмотрев вслед проходящим девушкам.
Глава 7
Он любил Розу, любил отчаянно и безнадежно. На следующий день он не явился на работу. И даже не предупредил. В конторе не знали, что и подумать. Все это время после возвращения он был таким добросовестным. И ему простилось. Тем не менее, дабы не вызывать подозрений у миссис Фрейзер, он вышел из дому в обычный час. Постель его, что ночью превратилась в беспокойную могилу[12], свято хранила тайну и ни о чем, ни о чем не поведала горничной Мэри. Он бежал от Розы, но образ ее являлся всюду — в корзинах цветочницы, в прозрачных отражениях витрин, на пыльных полках букиниста, в подборке прозы мисс Роды[13] Броутон, в раскрытом томике «Растущей, как цветок»[14]; в лавке продавца семян с этикеткой «Роза Картера», болтавшейся на носике лейки. Ведь она отвергла его, указала ему на дверь. И жизнь его стала пыткой. — Чертовы попрошайки, слетелись, как мухи на мед! — услышал он за собой. И он увидел Розу — как однажды давным-давно, в тот день, когда уехал Джеймс, — обнаженная, в лучах заката, она стояла на кровати, такой мягкой, что почти утопала в ней, его Роза, она смеялась и подпрыгивала, пришлепывая к потолку комаров, и копна ее пышных, озаренных, волос вздрагивала, как пламенеющая на закате роза. Он почти бежал, выбиваясь из сил, волоча за собой культю, скорее прочь, и только сильнее припадал на костыль. Роза, которую он когда-то любил, которую нельзя объяснить словами. — Видать, на войне ногу-то оставил, — другой голос. И он увидел Розу — как однажды давным-давно — и паучка на тыльной стороне ладони, и непослушный локон, норовящий пощекотать ей нос, а знаешь, сколько у паучков лапок, она знает, она все смеялась, да, рыжие паучки приносят счастье, это к удаче, милая, дорогая Роза. Он забылся, потерял счет времени. Когда очнулся, то удивился, что день продолжается. Он понял, что стоит перед витриной и не отрывает глаз от темного бордового пальто, и, как всегда, думает о карточках. Откуда-то, кажется, из соседних дверей, лилась знакомая мелодия. Она вывела его из забытья. Ханисакл Роуз. И он проклял себя за то, что забыл свою Розу. Но надо найти Гранта, прямо сейчас, во что бы то ни стало. Зачем, почему этот злодей, вышедший из преисподней, отправил его к ней? Что у него за цель? Или все они в этом семействе выжили из ума? И снова использовали его как подопытную мышь? Произвели над ним вивисекцию? У Розы наверняка были причины вести себя так, не зря же она его прогнала. Во всем виноват Грант. Перед телефонной будкой выстроилась длинная очередь, из нее как раз выходила девушка. Чарли, не соображая, что делает, кинулся к седовласому мужчине: — Прошу прощения. Сделайте милость. Я только из Германии. Из лагеря для военнопленных. У меня деревянная нога. И, не дожидаясь, ворвался в кабину. Набрал номер. Сквозь стекло он видел, как седовласый обратился к толпе, все повернулись к его ноге, но Чарли не понимал, почему. Ему казалось, он простоял там уже несколько часов. Однако, услышав голос мистера Гранта, Чарли растерял весь пыл. Его парализовала ярость. Старик Грант повторил: «Я слушаю». Чарли выдавил дважды: «Слушайте…». И промолвил: «Это Саммерс». — А, это ты, сынок, — мистер Грант вернулся. — Немного не вовремя, — ужалил он. — Мать неважно чувствует себя с утра. С минуту на минуту придет врач. Так ты пошел по этому адресу. Признаюсь, я надеялся, что уважишь мою просьбу. По крайней мере, ясчитаю, что заслужил такое отношение. Если ты понимаешь, что я хочу сказать. Да. Я особо подчеркнул, чтобы ты не проболтался, откуда у тебя адрес. Ты мерзавец! — думал Чарли. Но молчал, слушал его дальше. — Что ж, сынок, ты сделал все в точности наоборот, — продолжал мистер Грант. — Слушай, это врач. Я должен идти. Но знай — да, да, иду! — это просто… а, впрочем, бог с тобой… всего тебе доброго, — мистер Грант повесил трубку. — Мерзавец, мерзавец, мерзавец, — Чарли грозился в глухую трубку. В окно постучали. Тот самый седовласый, он недовольно качал головой. Чарли очнулся далеко, около какой-то церкви. У входа висел плакат. «Подай[15], Господи!» и там еще что-то о верном слуге. Увидав, он пошатнулся. «Мерзавец!» — закричал он. Он все связал в уме. Эта миссис Фрейзер и дом в Редхэме. И его озарило. Срочно бежать и поговорить с ней. Она в заговоре с мистером Грантом. Не иначе, как торговля белыми рабами. Он оглянулся в поисках такси, к черту деньги, если нельзя ждать ни минуты, выскочил навстречу кэбу, наперерез машинам — раненая сорока — хлоп-хлоп — вверх, вниз — беспомощно вздымает крылья, пытается взлететь. Но такси было занято. Чарли поскакал назад, на остров посреди дороги, облокотился о светофор, вскидывая, вскидывая руки, завидев такси. Полицейский подозрительно к нему присматривался. Наконец, поймал. Дал адрес, подался вперед, приник к ветровому стеклу, потому что миссис Фрейзер могла пойти в магазин. Хотя до дома была еще миля. Поскольку ждать нельзя ни минуты. До этого он за всю жизнь лишь пару раз брал такси, не более. Горничная Мэри сказала, что хозяйки нет, должно быть вышла за продуктами, и объяснила, где найти лавку зеленщика. По слухам, туда завезли свежие овощи. Он заковылял к магазину, почти бегом, растрепанный, взъерошенный, на него оглядывались на улице. И вдруг, посреди длинной очереди, она — тонкая почерневшая статуя. Она заговорила первая. — Мистер Саммерс, — задребезжало у него в ушах, — что вы здесь делаете в рабочее время? Только не говорите, что эти ужасные новые бомбы разнесли вашу контору в щепки. Она говорила громко, неестественно громко, на всю очередь, специально, чтобы ее было слышно. Но никто не повернулся. Все женщины, как завороженные, смотрели в одну и ту же точку, на овощи, что таяли буквально на глазах, не успевая попасть в их дряхлые кошелки, смотрели, будто желали пришпилить, пригвоздить, пронзить их длинными — как от зрачков до самого прилавка — стальными шпильками — все эти вожделенные бобы, горох, стручковую фасоль и нечто — там под прилавком, что у других уже лежит на дне корзин, и ни одна из этих счастливиц не проболталась. И каждая была готова ждать, надеясь на редеющий запас чего-то, — забытого, желанного — вцепившись в эту тайну железной хваткой старых изнуренных глаз. — Если вы будете достаточно находчивы, то пройдете с этим вашим боевым увечьем без очереди, и сделаете за меня покупки, — она лукаво улыбнулась. — Скажу, что вы мой племянник, только из Германии с… что там у вас? На первый раз они простят и пропустят. — Никогда, — он забыл про телефонную будку. — Да что с вами, мистер Саммерс? — понизив голос. — С вами что-то не так. Посмотрите на себя. — Послушайте, — он отвел глаза, спрятал измученный взгляд. «Что он мычит, словно дикий?» — думала она. — Все лишнее, лишнее, вот оно, главное — у Розы, Розы… — он задыхался. — Розы, — перейдя на шепот и с опаской озираясь. — А что они? Теперь их не найти, и потом цены. Их выращивают в теплицах. Но их почти все разбомбили, мистер Саммерс. — Все не то, не то… это мистер Грант… — Слушайте, мистер Саммерс, — испугалась она, — только не на улице, вокруг люди. Неловко обсуждать частную жизнь на ходу, вы уж меня простите. — Скажите только одно, одно слово, — отчетливо произнес он. Его карие глаза смотрели на нее в упор. «Нет, черные, черные вишни», — думала она. — Он, в самом деле, потерял дочь? — Не имею ни малейшего понятия. А теперь не изволите ли пойти домой и выпить чашку чая? Пускай Мэри позаботится о вас. Все нервы, — громко, на всю очередь. — Со мной такое случалось. — Сей же час. — Как? — полушепотом. — Но передо мной всего четыре человека! — Вы должны! — взмолился он. — Но завтра вас ждало бы такое угощение, ах, когда вы увидите, что у вас в тарелке! Право, даже не знаю, но миссис Ингланд говорила, сегодня завезут нечто особенное. Мистер Бланденс всегда так обходителен со мной. — Вот, самое важное, — очень громко. — Его дочь. Откуда вы знаете, что она умерла? Все шляпки дружно повернулись к ним. Щелк-щелк — защелкали булавки длиною в ярд, отворотились от прилавка, от закромов зеленщика, и впились в тайну глаз-хамелеонов странного хромого юноши. И миссис Фрейзер это заметила. — Это невыносимо! — громко, чтобы вокруг было слышно. — Я уважаемая замужняя дама. Не забывайтесь, молодой человек! И откуда мне знать, что стало с его дочерью. С какой стати? Эти люди не имеют ко мне никакого отношения. Если не верите, спросите у мистера Мидлвича, — сказала лишь затем, чтобы избавиться от Чарли Саммерса. И попала в цель. — Мидлвич… — прошептал он и в ту же секунду оставил ее. Он нашел телефонную будку и позвонил в СЭГС, там ответили, однако, что мистер Мидлвич вышел. Весь оставшийся день он блуждал по городу. И, наконец, выйдя из забытья, увидел перед собой ворота в парк. Облокотился о ствол, рухнул прямо под деревом, забылся долгим глубоким сном. Проснувшись через несколько часов, почувствовал себя немного лучше. На сердце его лежала тяжелая, щемящая тоска. Это был его последний здоровый сон перед наступившими затем мучительными ночами.Глава 8
В контору он пришел на следующее утро, пропустил лишь день. Увидав свое отражение в зеркале — а придя на работу, он имел обыкновение первым делом мыть лицо и руки, — удивился, не найдя в себе перемен. — А, вот и вы, — встретила его мисс Питтер. Она говорила с нарочитой грубостью, поскольку неожиданно для самой себя обрадовалась его появлению. — Да. — Я уж решила, вы отправились в Бирмингем, но заглянула в ваш календарь и ничего не нашла, — деланно, небрежно. — А вчера пришла целая пачка повторных запросов. Он молчал, просматривал почту. — И еще звонили от Пардьюс, — с нажимом. — Они отказали адмиралтейству. И поддоны пойдут к нам. Их мистер Рикетс приносит извинения, они были обязаны подписать другой договор. Что-то срочное, сказал, важнее, чем мы. Он молчал. — Я сказала, вас нет, — надеялась вытянуть из Чарли оправдание, — что вам срочно пришлось выехать в Бирмингем. И потом постаралась добиться от него обещаний. То есть каких-то сроков по поставкам этих ваших поддонов, подносов, или как их там, — это было уже вовсе ни к чему. — И знаете что? Он только рассмеялся. Комедиант какой-то. Она облокотилась о шкаф, смотрела на него сверху вниз. Он просматривал почту. Она повернулась так, чтобы были видны ее руки, нарочно, чтобы он заметил. Но ему было все равно, он не смотрел. — Все хорошо? Он поднял на нее глаза. Что-то новое и страшное застыло в них. Она сгорала от любопытства. — Да. А в чем дело? — Просто спросила. Так что я сказала, вы перезвоните. Понимаете, я всегда так, волнуюсь, а впрочем, наверняка напрасно, — она явно лукавила. Он вернулся к письмам. Наступила пауза. Она припудрила нос. — Не буду обманывать, что это мечта всей моей жизни, — она бросила презрительный взгляд на картотеку, — болеете вы, или что там у вас стряслось, нет уж, увольте, только не малышка Дот. Отношения их были не такими близкими, чтобы разговаривать столь фамильярно, но ей очень хотелось выудить из него правду. Он был таким беспомощным. Вчера она перенервничала из-за его исчезновения, сегодня этот странный взгляд. Она уверяла себя, что просто не хочет оставаться одна с этой картотекой. — А что вы вчера делали? У вас было свидание? Вы что-то отмечали? Какое-то событие? Он испуганно взглянул на нее. Она притворилась, что поняла по его глазам причину. — Так, у вас похмелье? — защебетала она. — А у меня ни разу в жизни не было похмелья. Только голова немного кружилась, совсем чуть-чуть, даже мама ничего не заметила. А если не знает мама, то другим и подавно нет дела. Он выпрямился на стуле. Она знала, что он не умеет лгать. — Так, пара стаканчиков портвейна, но мне сразу ударило в голову. Это, наверняка, его аромат, знаете, сладкий, как роза… — она запнулась, увидав, что лицо его перекосило судорогой. — Что с вами? Вам плохо? — Слабость. — Опустите голову на колени, я принесу воды. Он сгорбился на стуле. — Да, глядя на вас, буду осторожней, — она кривила душой, притворялась, что верит в это похмелье. — Благодарю вас. — Он даже не притронулся к воде. Она молчала. Как всегда, выручил телефонный звонок. Он жадно схватил трубку, прижал к уху. — Это ты, Дот? — звонила помощница Коркера. — Да. — А, мистер Саммерс. Доброе утро, мистер Саммерс. Мистер Мид просит вас уделить ему немного времени. — Когда? Сейчас? — Да, будьте так добры. Благодарю вас, — и повесила трубку. Мистер Коркер Мид был главным начальником Чарли. — Коркер, — объяснил он мисс Питтер, выходя из комнаты. — Ах ты, леший, — выругалась она без тени лукавства. Мистер Мид ждал его в кабинете. Он удивился, узнав, что Чарли на работе, думал, болезнь продлится несколько дней. Каждое утро он получал список тех, кто не явился — самым первым делом. И никак не ожидал, что юный Саммерс вернется так быстро. Для мистера Мида не было ничего неожиданного в том, что эти молодые солдаты, пришедшие с войны, ведут себя не совсем нормально — это вполне естественно. И он хотел побеседовать с Чарли, он все предусмотрел. Более того, он постарался и подготовил небольшую речь, так как этот юноша был первым, кто вернулся. И хотя Чарли проболел лишь день, это был подходящий повод поговорить по душам. Поскольку он был мастером своего дела, этот Коркер Мид. — Доброе утро. Присаживайся. Все путем? Курить будешь? — Мы запаздываем с первой установкой, — мрачно сказал Чарли. — Опаздываем на девять недель. — Ну, в наши дни — это не такой большой срок. Ничего, для нас это не фатально. Но я о тебе. Как сам? — Хорошо. — Отлично, раз так. Но вам, молодым, должно быть, трудновато, после всего, что было. Чарли молчал. Он сосредоточенно рассматривал фотографию на столе у шефа. На ней была миссис Мид. С большим зобом. — Хотя на этой войне пострадали все, в том числе и в тылу. Так что досталось не только на фронте, — держась за свою мысль. — Здесь тоже пришлось пороху понюхать. Чарли молчал. — Вы не думали взять несколько дней отгула? — без тени сарказма спросил Коркер. — Надо как-то оглядеться, освоиться, я все понимаю. — Нет, мистер Мид, спасибо. — Подумайте об этом. А мы с удовольствием дадим вам отгул. И не тревожьтесь вы так из-за этого контракта. Вы отлично справляетесь, Саммерс. На этом все. Но в следующий раз прошу предупреждать заранее. Чарли и на этот раз молчал, ушел, не проронив ни слова. Это и не понравилось мистеру Миду. И еще: он ни разу не сказал «сэр». Мисс Питтер нервно поджидала его в кабинете. — Да, вид у вас неважный. Надеюсь, вас не уволили? — лицемерила, хотела пококетничать. Но он не слушал. — Подумаешь, одни сутки, тоже мне — проблема. Но вы же в любом случае имеете право на полгода? Это ваше законное право после демобилизации, правильно? Он молчал. Ей стало скучно. И тут вдруг он сделал нечто, чего не делал никогда. Он поднял телефонную трубку, сказал: — Простите, у меня личный разговор. — Мне надо уйти? Пожалуйста! Но не забыла про гардероб, который стоял за стеной кабинета, из него было слышно все, что происходит в комнате. Она была уверена, он звонит своей девушке, а в таком случае грех не подслушать. И незаметно проскользнула в шкаф. Он затараторил: Мидлвич? Мидлвич? — Мидлвич, это вы? Я о Розе… — Чарли Роуз? — отозвался Мидлвич. — Столкнулся с ним где-то позавчера. Мы тебя вспоминали. А в чем дело? Не можешь его найти? — Чарли Роуз? — запнулся мистер Саммерс, и, вздохнув, мисс Питтер покинула шкаф. В конце концов, это не вежливо — подслушивать чужие разговоры. — Нам необходимо встретиться, — выдавил Чарли. Но мистеру Мидлвичу порядком надоел Чарли Саммерс. Он, со свойственной ему проницательностью, считал его чудаком. Последний раз, когда они вместе обедали, тот так уставился на вилку с ножом, как будто видел их впервые в жизни. И эти странные звонки время от времени, звонит и молчит в трубку, чистое безумие. А еще даже десяти нет. — Что за вопрос, старина? В любое время. Знаешь что? Давай так. Звякни мне на следующей неделе. Сейчас у меня завал. А кстати, что там отчебучил наш Чарли Роуз? — Нет, нет, не Чарли Роуз. Роза. — Мне пора. Жду от тебя звонка, на следующей неделе, — мистер Мидлвич положил трубку. И выкинул его из головы.Глава 9
Итак, Мидлвич от него избавился. Труднее оказалось с миссис Фрейзер, она все время попадалась ему на глаза. Но от нее было мало толку. Ему удалось вытянуть, что она никогда не видела Розу, несколько лет назад познакомилась с мистером Грантом, и тот рекомендовал ей Мидлвича, так же, как потом рекомендовал Чарли. Все это сильно сказывалось на его работе. Однажды, когда Дот кое-как тянула за него дела, он сложил про себя все, что знал про Розу, и ему открылось, что она шлюха, падшая женщина. И все встало на свои места. Он поклялся себе вернуть ее на путь истинный. Перебив Дот на полуслове, он напомнил ей созвониться с партнерами и, как ошпаренный, выскочил из комнаты. Оттуда сразу же направился в магазин и, проявив несвойственное для себя коварство, купил, в качестве предлога, новую чашку с блюдцем. Он нервничал и торопился, боялся опоздать. Продавщице приглянулись его большие глаза, и она услужливо упаковала сервиз в бумагу. Он развернул его перед дверью мисс Витмор и, прижимая к груди драгоценный фарфор, осторожно постучал. Дверь как-то слишком быстро отворилась. На пороге стояла Роза. И он забыл все, что намеревался сказать. — Я должен тебе признаться, — выпалил он и, не дав ей опомниться, прошел в дом. — Это еще что за новости? Даже не вздумайте. — Так больше нельзя. Я изнемогаю. — Я тоже. Лишь только вас вижу. Прочь отсюда, — и распахнула перед ним дверь. — Вот, тут чашка с блюдцем. Но, вероятно, что-то в его несчастных глазах ее тронуло. Поскольку она неожиданно отступила, смягчилась. — Хорошо. Спасибо большое. И ступайте на все четыре стороны, — менее уверенно. — Мне плохо. — Чая нет. Я на мели. Он воодушевился. Правда, дверь еще не закрылась. Он отчаянно подбирал правильные слова. И молчал. Неожиданно это подействовало, дверь затворилась. — Вас, я смотрю, так просто не выгонишь. Ладно. Выкладывайте, что у вас стряслось? Говорите четко и членораздельно. Впрочем, это вряд ли что-нибудь изменит. — Послушай, с этим надо что-то делать, — начал он. — С чем? Он молчал. — Вы опять за свое? Ладно, сделайте одолжение, присядьте. В ногах правды нет. Он сел. — О, Роза! — Вот, заладила сорока… Но вы не стесняйтесь! Главное, не вставайте, а то не ровен час свалитесь мне опять на шею. Только, больше на меня не рассчитывать — помнится, я уже сорвала поясницу. — Виноват, — он не сводил с нее глаз. Это ее рассмешило. — Что ж, в таком случае, давайте веселиться! Я, кстати, сама люблю подурачиться, — она закурила папиросу. — Вот умора-то — сижу и развлекаю человека, которого видела — да при каких обстоятельствах! — раз в жизни. Ну что, какие мысли? У него не было никаких мыслей. Он вытащил носовой платок и, потупив взгляд, принялся сосредоточенно вытирать руки. — Ну, хорошо. Раз уж вы здесь, можно вас спросить? Для разнообразия. Кто все-таки дал мой адрес? Он потупился и промямлил что-то невнятное. — Ладно, давайте начистоту. И не бойтесь — я не кусаюсь. Просто тогда вы застали меня врасплох. Значит, прошлый раз не считается. Все по-честному. — Это все мистер Грант, — виновато промычал он. Он страшно стеснялся. — А дальше? Причем тут старик? И с какой стати он вас ко мне присылает? Только без врак! — Он же сам…. Ты ведь… — Что вы на меня таращитесь? Может, папиросу? — он покачал головой. — Ну ладно… Давайте сначала: что у вас с ногой? Вы ранены? Только по-честному! — О, да! Во Франции. — Выходит, вы все-таки друг друга знаете. С моим отцом. — Конечно! Разумеется, я с ним знаком! Потому я и… — Довольно! Вам вредно волноваться. Это всего лишь вопрос. Просто я подумала, вдруг это опять Артур со своими шуточками. — Артур? — Артур Мидлвич, разумеется. Вы же говорили, что знакомы. — Что у тебя с ним?! — Спокойно! У вас может случиться истерика. Вы ведь правда считаете, что я Роза? — А? — Но я не Роза! Она была моей единокровной сестрой. — Единокровной сестрой? — A-а, понятно. Вы были сильно увлечены ею? Видимо, она просто уводит разговор в сторону, хочет казаться светской, догадался он и принялся комкать носовой платок. Ему было не до любезностей. — Нет у нее никакой сестры. — Да что вы говорите? А вот и не угадали — есть! Только никто не может в это поверить. — Кто никто? — Я же говорю: вы не первый такой. Впрочем, все мы считаем себя единственными и неповторимыми. Но это не так, и мне очень рано пришлось познать эту истину. — А Джеймс? — Тот самый вдовец? Боже мой, ну причем тут он! Даже не знаю, что бы он подумал, если б я покрасилась в рыжий. Его стало тошнить от этой мерзости. — И потом, у меня фамилия матери. Он смотрел на нее с отвращением. — Вы думаете, это так приятно иметь двойника, вернее, полу-близнеца? — продолжала она. На самом деле таких, кто приходил к ней, принимая ее за Розу, было всего пара человек, но она не стала вдаваться в подробности. — Не скрою, из-за этого уже были проблемы. Сначала я просто слушала… — она задумчиво улыбнулась, словно переживая все заново. И уже в третий раз истина открылась ему без прикрас, как она есть. Она шлюха, и отец отправил его к ней, чтобы искупить вину перед Розой. А она и есть Роза. Но как же война изменила ее. Прав был Мидлвич: война делает из женщины черствый сухарь. — …и никого не прогоняла. — Кого никого?! — Чур, имена не говорить! Но если серьезно, то, раз уж я такая получилась — живой портрет кого-то, — то выходит, я перед ним ответственна. Понимаете, это обязывает. Так я для себя решила. Ведь это один случай на миллион! И не пытайтесь вытянуть имена: я — могила, — гордо сказала она. — Кроме моего отца, — и криво усмехнулась. — А за что мне его благодарить? Он поднял на нее глаза. Он боялся, его стошнит прямо на ковер. — И все это было так тяжело, что я положила себе за правило — буду защищать себя. И с тех пор я никому ни слова. Почти. Пока не явились вы. С вашим обмороком. — Кому никому? — Ну как? Я же во всем призналась. Чего вы еще хотите? — Не знаю даже, что и подумать. Как, как она могла, она, его Роза? — думал он. — Я вижу, вы немного потрясены. Ну, правда, выкиньте это из головы! Хотя, говорят, первые два года всегда самые трудные. — Роза, выслушай меня… — Постойте, давайте сперва договоримся: вы прекращаете этот бред про Розу. Или просто держите рот на замке. Иначе можете проваливать. Он молчал. — Я порядочная девушка. Он молчал. — Хотя совсем одна. Но это потому, что мою маму эвакуировали из-за войны. Не верите — можете спросить кого угодно — вам скажут. Он вдруг подумал, что будто бы проститутки отдают свои деньги каким-то старым женщинам, которые выполняют для них некие поручения и берут на себя хлопоты с полицией. Вероятно, одна такая прячется на кухне. — Конечно, положение мое очень двусмысленно. Но согласитесь, каждый имеет право на личную жизнь, а у меня их две — моя и еще чья-то, — она словно оправдывается, думал он. — Вот поэтому я и говорю про ответственность. Почему я так нянчилась с вами, когда вы ворвались в мой дом? — он ничего не помнил, только то, что его выставили за дверь. — Потому что вы тогда словно с луны свалились. Я видела — вы даже ни капельки не притворялись. Поэтому не спустила вас с лестницы. Хотя любая девушка на моем месте в ту же секунду прогнала бы вас. Но у меня ответственность. — Ответственность? — Опять двадцать пять! Я же объяснила. Хотя сама я ни в чем и ни перед кем не виновата. Я делаю это во имя справедливости. И когда меня принимают за другую, не грублю с бухты-барахты чужим людям. Я боюсь обидеть. — Понятно. — Что-то не заметно. Судя по вашим глазам. Ладно, что с вами поделать. Я все понимаю. Время лечит, увидите, и вы привыкнете. И не бойтесь вы так — я вас не съем. Даю честное слово! — И многих мистер Грант к тебе присылал? — Это еще что за намеки? Что вы себе позволяете? Я же просила не произносить его имя. Чтоб последний раз, понятно? Нет, не понятно. Он ничего не помнил. В том числе и просьбу мистера Гранта не раскрывать, откуда у него адрес. — Я ведь позвонила ему. И все ему высказала. «Первый и последний раз! — сказала я. — Мало того, что ты и так заварил всю эту кашу, — сказала я. — Что люди подумают, если ты будешь и дальше присылать ко мне мужчин? Меня же просто выселят отсюда!» — А если к тебе придет Ридли? — спросил он с видом человека, который открывает главную козырную карту. — Парнишка ее? Знаете, я и сама все время об этом думаю. Что ж, наверное, это было бы жестоко. А вы так не считаете? — Это ты говоришь. — Что-то мне не нравится ваш тон! Ну конечно: это было бы жестоко, но я же ни в чем не виновата. И не виновата в том, что у меня такое лицо. Это все мой отец, его рук дело. — А если мистер Грант возьмет и приведет его к тебе? — он покраснел, но не отводил глаз. — Нет, не думаю, он не способен. Это было бы слишком… Да пусть только посмеет!! При том что малыш уверен, что мама его на небе и среди ангелов. Мне даже иногда снится — как мы встречаемся на улице. Что, если бабушка возьмет его в Лондон? Кто ее знает, почему бы и нет. Это было бы ужасно. Но все равно, все равно — я же ни в чем не виновата! — А кто тогда виноват? — Отец, конечно. И тут только он осознал, что она не в своем уме. Вот откуда и этот голос, и непонятное поведение. Его охватила глубочайшая грусть. Та — его Роза — ушла и превратилась в другую. — Поэтому мне приходится так себя вести. — Как так? — Ну какие же вы, мужчины, иногда тупые! Неужели вы думаете, что мне больше делать нечего, как только вести с вами душеспасительные беседы? Я, между прочим, хожу на работу. Нет, я не хочу вас обидеть. Но повторяю — это обязывает. Но тогда я как с цепи сорвалась, узнав, что вас прислал мой отец. Все понятно или повторить еще раз? — Да, — он боялся вывести ее из себя. — А вы… вы все принимаете так близко к сердцу, я пожалела вас. А сами вы вот как со мной. — А у меня из-за тебя работа стоит! — Ну и незачем так себя изводить! Слушайте, я думаю об этом много больше вас. Я, если хотите, с пеленок с этим живу. Но такова судьба, и ничего не поделаешь. Обычное невезение. Мне все пришлось узнать уже в шестнадцать лет. Узнать, что бросит будущего мужа!? Узнать еще не родившегося ребенка?! — кричал он про себя. С него довольно. — Что все? — спросил он. — У вас, в самом деле, не все дома? Что вы опять начинаете? Я говорю о своей единокровной сестре, о ком же еще! А вы о чем? Говорят, мы с ней, как две капли воды — это правда? — Не отличить. — Хотя удивительно: я, например, ничегошеньки не чувствовала, когда она болела, ну знаете, как это у близнецов? С другой стороны, мы ведь неправильные близнецы. А представляете, мы с ней появились на свет с разницей всего в три недели. Чертяка старый… — ему послышалось, в голосе ее звучит восхищение. — Это он прислал к тебе Мидлвича? — Да нет, конечно. Сколько можно повторять одно и то же? — В таком случае, как вы с ним познакомились? — На такие вопросы не отвечаю. Да что с вами? Или я не имею права на личную жизнь? И вообще, я ни в чем не виновата. И не прогоняю вас, потому что чувствую перед вами ответственность. Пусть он и специально вас послал, хотя тоже в уме не укладывается. Ладно, когда на улице подходят. Он ее почти ненавидел. Шлюха. Это было невыносимо — представлять, как эти мужчины были с ней, ночь за ночью были с его старой Розой. — Нет, нет!!! — Простите? Вы это мне? Как прикажете понимать? И послушайте: даже если вы совсем сумасшедший и в моем присутствии вас начинает штормить, зарубите себе на носу — вы не имеете права делать мне реприманды. — Виноват. — Ему, видите ли интересно, откуда я знаю Артура Мидлвича! Наглец. Только бы она его не выгнала. Если уж она в состоянии умственного недомогания чувствует некоторую ответственность, то какова же в таком случае ответственность его самого? — Прости, беру свои слова назад. Представляешь, каково нам увидеть мертвеца, восставшего из могилы. — А вы, я смотрю, с юмором. Когда не болеете. — Жаль только миссис Грант, не правда ли? Это ужас — потеря памяти. — Больше о них ни слова. — Виноват. Навязчивая идея. — У меня своя жизнь, я, кажется, ясно выразилась. А вы приходите и заставляете девушку выслушивать притчи о людях, которые лишились ума и потеряли память, прекрасно понимая, что сама эта девушка — ходячая память тех, которых она знать не знает. Зачем? Это не делает вам чести. Но вы, мужчины, вы, которые знали ее, с этими ее рыжими волосами, о которых вы твердите, как заведенные, вы привыкли думать только о самих себе! Его объял ужас, он судорожно повернулся, чтобы увидеть ее постель. Пусть так: чем больнее — тем лучше. Она прочитала его взгляд и поняла по-своему: натянула юбку, хотя та и без того целиком закрывала ее ноги. — Ступайте вон, сию же минуту. Больше повторять не буду. — Да, да, ухожу. Но после того, как… — и не сумел договорить. Он выскочил из квартиры, схватив на бегу шляпу, и с грохотом закрыл за собой дверь. И что за напасть такая? — думала она, оставшись одна. — Удивительные глаза у этого парня. Но все кончено. Вряд ли я его еще увижу, ну и слава богу.Глава 10
Пережив самую страшную ночь в своей жизни, он наутро позвонил мистеру Гранту. И даже не взял на себя труд попросить Дот выйти из кабинета. Подслушав разговор, она окончательно уверилась, что дела у него совсем плохи. Они условились на вечер. Мысли его весь оставшийся день были далеки от работы. Вечером Чарли отправился прямиком в Редхэм и застал мистера Гранта в саду. — Ей лучше. Мать немного пришла в себя. Честно говоря, не могу заставить ее весь день лежать в постели. Поэтому в дом не зову. Помнишь, чем это кончилось последний раз? — Он словно обвинял Чарли. Как будто он виноват в том, что она приняла его за своего брата. — Так ты, полагаю, пришел просить прощения? — он ходил туда-сюда по маленькой лужайке. — Ну что с вас взять? Молодо-зелено! Я все понимаю. И потом, тебе пришлось пройти через такое пекло, мы ведь должны быть благодарны вам. Но ты неважно выглядишь. Похудел. Знаешь, ко всему надо привыкать постепенно. Бьюсь об заклад, дело в питании. Тебе много пришлось голодать — по возвращении любая нормальная еда, при самых мизерных порциях, слишком тяжела для желудка. Наверняка, все дело в этом. Чарли, как обычно, не успевал за его мыслями. — Позвольте, я бы никогда… я бы не посмел… если бы знал, что миссис Грант… — Он же не виноват в том, что миссис Грант так сдала после его визита. — Хватит, сынок, оставим это. Признаюсь, я тоже не без греха. И если виноват, или думаю, что виноват — ибо нельзя делить мир на черное и белое, жизнь ведь не такая простая штука, и это понимаешь только с годами, — но даже если существует ничтожная капля моей вины, я признаюсь первым. Но сдавать меня Нэнси — это какое-то новое, изощренное коварство, — и, застав Чарли врасплох, встал прямо перед его носом. — Ну никак не могу понять, — вздохнул мистер Грант. — Я никогда… — растерялся Чарли. — А теперь слушай меня внимательно. Я старик и у меня за плечами большой опыт. То, что я сейчас скажу, пойдет тебе в копилку. Держи язык за зубами, сынок. Все. Запомни это на всю жизнь. Знаешь, мне приходилось встречаться с разными людьми, и с конкурентами, которые нет-нет, да и бросят мимоходом словечко, проболтаются — и при желании, я бы каждый раз сжимал в руке по стофунтовой банкноте Банка Англии. Но я могила. Никого не выдал. И то, что поначалу казалось враждой, позже превратилось в священный союз. Вот такие дела. И они отплатили мне сторицей. Сколько же раз это было в моей жизни, даже когда я не совсем понимал всю ценность сказанного слова. Я и сейчас нем, как рыба. Знаешь почему? Потому что молчание — золото. Доверие, вот что главное. Вдруг из дома послышался тонкий дребезжащий голос: — Джеральд, — позвали дважды. — Давай, отойдем, не будем на виду. Мы же не хотим, чтобы у Эми начался очередной приступ. Они встали за тем самым деревом, где он вручил Чарли адрес мисс Витмор, ни словом не обмолвившись о том, что ему следует держать рот на замке. Мистер Грант возобновил свою лекцию. Чарли был абсолютно подавлен несправедливостью. — Нет, я благодарен за то, что ты нашел в себе силы приехать. Но ты не представляешь, как это трудно, учитывая состояние Эми, хотя бы на минуту покинуть дом. У каждого из нас свой крест. Вся разница лишь в том, сколько каждый мелет языком. Это тебе еще один урок. Нет, я благодарен за то, что ты проделал такой путь, чтобы попросить прощения. Значит, для тебя не все потеряно, сынок. — Простите, но… — Запомни: научись держать язык за зубами. Это жизнь. — Но зачем вы меня к ней послали? — Да чтобы чуть-чуть скрасить ее одиночество, зачем же еще? Она осталась совсем одна. Муж ее погиб в Египте. И она вернула свою фамилию. Отважная девочка. Так что запомни, сынок, ты родился в рубашке. Ты вернулся. Помню, мне самому приходилось повторять себе эту прописную истину, когда я пришел с германской, я вернулся из Франции, и кажется, долго не мог прийти в себя. Как видишь, я доверял тебе. Я не стал давать ее адрес первому встречному. И по-прежнему тебе доверяю. Да и кто из вас, молодых, видит дальше собственного носа? А где-то живет себе одна маленькая девочка, и у нее никого нет, ей даже не с кем поговорить с тех пор, как эти бомбы разлетались над нашим небом. Естественно, я сразу подумал о тебе. — А когда она вышла замуж? — Когда ты был в Германии. Они и пожить совсем не успели. 1943 год. Тогда это все произошло. Три раза побывал в увольнительной, и его не стало. И она обратила всю свою горечь на меня. Это жизнь. Всякое бывает. Двоеженец! — подумал Чарли. — У нее на площадке живет некий Артур Мидлвич. — Мидлвич? — вскрикнул мистер Грант. — Тот, который из СЭГС?! Чарли молчал. — Откуда ты знаешь? — Она мне сама рассказала, — не без злорадства ответил Чарли. — Ты знаешь Артура Мидлвича? — осторожно, почти шепотом. Чарли молчал. Это насторожило мистера Гранта. — Ты с ним знаком, верно? — повысив голос. — Мы познакомились в центре, где ставят конечности. — Ты их свел? — Я? — с неподдельным презрением. — Хотелось бы верить, — сказал мистер Грант. — Я действительно когда-то рекомендовал Артура твоей хозяйке. Как и тебя. Многие из вас, юнцов, обязаны мне за добрую службу. А иначе ради чего жить? Но только не он и Нэнс. Хорошего же ты обо мне мнения. Или считаешь, что это я их познакомил? Признайся, были мыслишки? У самого рыльце-то в пушку, верно? — Ну… — Возможно, я ошибся в тебе. Хотя хорошо разбираюсь в людях. Но все мы имеем право на ошибку. Что ж, будет мне уроком. Иначе, пустяк-цена жизненному опыту, если не учиться на своих ошибках. Интересно, за кого ты меня все-таки принимаешь? Энн Фрейзер раскрыла мне глаза на этого человека только через три недели после того, как он съехал. Отправить этого типа к порядочной девушке? Был бы я молод, всыпал бы тебе по первое число за такие слова. — Я не посылал его, — Чарли едва успевал за его мыслями. — А я и не говорю. Возможно, я делаю слишком скоротечные выводы. Жизнь сложная штука. А тем более сейчас, в наши дни. У меня на руках Эми. Но Нэнс еще совсем дитя. Никакого жизненного опыта. Кто-то должен предупредить ее, что это за человек. Грязное животное. Она слишком обижена на меня и не послушает. Но, держу пари, ты успел раскрыть ей на него глаза, а, Чарли? — Мне не представилась такая возможность. — Скверно. А вот это скверно, Чарли. Слушай, я не виню тебя. Я понимаю. Но кто-то все равно должен. Я не могу. Пока. У нас не те отношения. — Она не послушает меня, мистер Грант. — Эх, сынок. Не спеши с выводами. Стоит узнать женщин получше, как сразу понимаешь эту истину. Никогда не разберешь, что у них на уме. Никогда. Но ведь ее следует предупредить. — Боюсь она не захочет видеть меня в третий раз. — Как так? У нее есть повод? — подозрительно. Чарли не нашел, что сказать, и молчал. — Возможно, я ошибся в тебе, — не дождавшись его исповеди, продолжал мистер Грант. — Но только не это. Сынок, скажи правду. Ты ведь не предлагал ей непристойности? — Не предлагал. — Что ж, хорошо. Мне бы такое и в голову не пришло. Тогда в чем дело? — Я потерял сознание, — ему было стыдно, неловко. — И незачем так из-за этого убиваться, мелочи какие! Ну да, неприятно, такой конфуз. К слову, у меня есть пара анекдотов на эту тему, сам был свидетелем… О боже. Ну да ладно. Так я на тебя рассчитываю? Скажешь ей? — Лучше бы вы сами. — Что ты опять за свое, — нетерпеливо. — Это ведь по твоей милости она обо мне и слышать не хочет. Повторяю, ты обманул мое доверие, и отныне я не могу явиться ей на глаза. Вообще, это длинная история, чудная она, все-таки… — Это понятно. — Так я могу на тебя рассчитывать? — подобострастно. Но Чарли меньше всего хотел видеть ту, которая — все еще верил он — была его Розой. Рана, которую она нанесла, была слишком глубокой, и к тому же она специально бередила ее, поворачиваясь к нему то одной острой гранью, то другой. И, в конце концов, кто он такой, этот мистер Грант, как он смеет просить его об одолжении после того, как причинил ему столько боли. Поскольку старик этот погиб для него еще раньше — когда Чарли впервые увидал ее, перекрашенную блудницу — и был погребен глубоко, на два Метра под землей, у черта на куличиках в какой-нибудь Фландрии, со старым железным забралом на голове. Поэтому у него вылетело, он проговорился: — Я думал об этом, и, знаете, лучше бы ей узнать от собственного отца. Мистер Грант растерялся. У мальчишки аж слезы на глазах. Да что с ним? Никак пронюхал про них с Нэнс? И стал злой, как сам Чарли. — Кто тебе сказал? Чарли молчал. Он боялся не выдержать и ударить старика. — Я имею право знать! — закричал мистер Грант, трясясь от ярости, и голос его сделался высоким, как у жены. — Она сама сказала. — Господи помилуй! — Оба боялись посмотреть друг на друга. — А иначе кто вы ей? — еле шевеля губами. — А иначе кто я ей?! — захлебываясь гневом. — Ты на что намекаешь? Вот она, человеческая благодарность! И я должен выслушивать такое в собственном саду, то есть на лужайке. Ты сошел с ума, сынок. В самом деле. Помешался после этой войны. И заметь, я ни отчего не отрекаюсь, — глядя безумными глазами. — С какой стати? Но когда тебе стукнет столько же лет, сколько мне, ты наконец, поймешь, что у каждого человека есть свои тайны, но не все они твоего ума дело. И даже не моего, прости Господи. — Я что-то не понимаю, — Чарли смотрел прямо ему в глаза. О какой тайне он говорит? Что она шлюха? — Да прояви же хотя бы каплю деликатности! — чуть ли не подпрыгивая от злобы. — Деликатность? — тихо, с презрением. — Именно, деликатность. Или тебе не знакомо это слово? — и вдруг откуда-то тренькнуло: — Джеральд! — дважды. — Ну вот, нас наверняка могли подслушать! — Не смешите меня, — попрощался молодой человек. И ушел прочь, ослепнув от ярости, не разбирая дороги.Глава 11
По своей доброте душевной — а он был человеком доброго нрава — Джеймс решил, что в следующий раз, когда будет в Лондоне, должен непременно проведать Чарли. Он думал, что Чарли, который был так дружен с его Розой, будет рад вспомнить старые добрые времена. К тому же Джеймс был очень тронут, что тот, вернувшись с войны, первым делом навестил ее могилу. Кончина Розы — которая постепенно удалялась все дальше и дальше в прошлое — была самой большой печалью в его жизни. И все, что соединяло его с ней, был Чарли. Джеймс написал Чарли, что миссис Грант находится не в лучшей форме, а мистер Грант, надеясь, что к ней вернется память, настаивает, чтобы она виделась с внуком не реже, чем раз в полгода, и поэтому в следующий раз он оставит у них Ридли на пару дней. И как это будет замечательно, если у Чарли найдется возможность встретиться с ним вечером, — писал Джеймс, не сказав о мальчике. Чарли как раз обдумывал, не навестить ли ему Розу, хотя бы для того, чтобы рассказать про Мидлвича, и когда — через пару дней после той сцены с мистером Грантом — получил письмо, ему неожиданно открылось, что теперь у него появилась возможность выяснить все раз и навсегда. И вновь соединить супругов. И спасти ее от жизни, которую — он был уверен — она вела. И ответил в письме, что придет в гостиницу ближе к чаю. Увидев Ридли, Чарли был так ошеломлен, что в первую минуту даже забыл о Джеймсе, думая на этот раз только о сходстве между собой и этим мальчиком, поскольку давно убедил себя в том, что это его сын, но совсем чужой, из чужой жизни, разве что ходячее напоминание о его Розе. Поскольку Роза на самом деле ошиблась, и, возможно, умышленно. Во всяком случае, она никак не могла вспомнить, когда зачала мальчика. Но Саммерс был уверен, что ребенок — его, и искал в его скулах отражение собственного лица, между тем как сразу по возвращении искал в нем одну только Розу, которую — думал он — давно нашел, и с тех пор больше не желал видеть ничего, что бы ее напоминало, ни, тем паче, этих ямочек на щеках, ни уголков улыбки. В то же время он полагал, что сразу предъявить ей Ридли было бы слишком жестоко. И решил повременить. И пока Джеймс забрасывал его дежурными вопросами и осторожничал, выясняя, как его здоровье, Чарли мучительно искал случая выкрасть этого мужа и предъявить его заблудшей супруге, доказав бесчестие Гранта: размышляя все последние дни, Чарли решил, что отец забирает у дочери долю ее аморального заработка — вероятно, в силу того, что болезнь миссис Грант сделалась слишком накладной. — Вот я и подумал, надо повидаться, дружище, — в третий раз повторил Джеймс, — в память о былых деньках, проведать, что у тебя да как. Честно говоря, последний раз впечатление у меня было не самое грандиозное. Так-то, дружище. Ридли сидел напротив и от скуки вертел головой, выглядывая из-под густых, как частокол, ресниц. Чарли думал о том, как бы он обрадовался, узнав, что где-то у него есть мать. И винил Джеймса в том, что тот отпустил Розу. — Тут такое дело, мне надо тебе кое-что сказать. — Конечно, выкладывай! — охотно согласился Джеймс, и Чарли многозначительно посмотрел на Ридли. — Верно. Послушай, Ридли, я забыл в комнате носовой платок. Ты помнишь номер? Точно? — и обращаясь к Чарли, — ты не представляешь, какая у него ужасная память. Девичья. Иногда отправлю его в магазин, так он уже по дороге успевает забыть, зачем. Номер 56. Смотри, не потеряй. — Что, прямо сейчас? — насупился Ридли. — Если не возражаешь, дружище. Папе надо высморкаться. Ридли посмотрел на Чарли. Тот испуганно опустил глаза, уловив презрение на лице своего предполагаемого сына. — Ну ладно, иду, — мальчик зашаркал к выходу. — Боже, как же он походит на мать. Вылитая мать, особенно, когда она так упрямилась. Заметил? Так о чем ты? — Об одном человеке. — Да ну? Он здесь? — В десяти минутах пешком. — Из старых знакомых? — Джеймс говорил так, будто речь шла о борделе. — Он обычно у себя в это время, — пространно ответил Чарли. Тем временем мисс Витмор, накормив кошку, собралась на работу. Весь день она думала о матери. Отправив ее в эвакуацию, Нэнс попадала под закон о мобилизации свободной рабочей силы. Это означало, что, если в министерстве прослышат о том, что она одна, то ее запросто могут отправить в самый удаленный район Англии или вообще одеть в форму и заслать под прицел к японцам. Разумеется, она не стала извещать министерство об отъезде матери, которая сама купила билет, отказавшись от пособия по эвакуации, чтобы избавить дочь от последствий. Но все равно, у Нэнс было немало поводов для беспокойства. Мать ее окончательно поссорилась с мистером Грантом и, оставшись без средств, оказалась на иждивении дочери. Заработка Нэнс вполне хватало на двоих, они не голодали. Кроме того, мистер Грант каждую субботу передавал ей небольшую сумму. И все-таки сердце ее было не на месте. Поскольку накануне к ее подруге нагрянули гости из министерства. О, они вели себя безупречно, никакой тревоги, мисс, очень культурные люди, не считая того, что явились, в некотором роде, без приглашения, как будто хотели произвести обыск. О, они были очень вежливы, что поделать, мисс, не по своей же воле, не будь дефицита женских рабочих рук в стране, они бы не посмели столь бесцеремонно врываться к людям, но, увы, списки сгорели во время бомбежек. Да-да, вели себя безупречно, очень учтиво. Но с другой стороны, у Эллен есть мать, огромная, как мир, мать. А если они заявятся к ней? Она так испугалась, что за всю ночь почти не сомкнула глаз, боясь в любую минуту услышать стук в дверь. — А ты, как же будешь ты, Черепаха? — она погладила кошку. И тут как раз раздался стук в дверь. И она, в точности как когда-то миссис Грант, закрыла рот руками. Чарли не составило никакого труда уговорить Джеймса. Тот даже не допытывался, куда и зачем они идут. На самом деле, Джеймс испугался, что Чарли просто-напросто сбежит. Он не хотел его терять. Возможно, когда-то ему казалось, что онислишком часто видятся с Розой, но теперь все это было неважно, и Чарли оставался для него единственной связью с теми счастливыми днями, которые неминуемо уходили все дальше и дальше в прошлое. К тому же эта война искалечила Чарли. Саммерс спрятался за Джеймсом и постучал. И поэтому, отворив, она увидала перед собой совершенно незнакомого мужчину. — Пожаловали, — мрачно сказала она, давая ему пройти. Чарли истолковал ее реакцию по-своему. Кроме того, ему было до того неловко исполнять роль сводника бывших супругов, что был почти готов провалиться сквозь землю. Но, разумеется, когда мисс Витмор увидала Чарли, она сразу же догадалась, что никакие это не министерские ищейки, и у нее отлегло от сердца. И, как следствие, она впала в ярость. — A-а, так это вы?! Чарли с замиранием сердца поднял глаза на Джеймса, и его едва не хватил удар. Он ожидал чего угодно, но только не того, что увидел. И решил, что сходит с ума. Поскольку Джеймс просто стоял. И смотрел на нее как ни в чем не бывало, с учтивым, как подобает такому случаю, и несколько смущенным выражением лица. Только верхняя губа у него чуть-чуть подрагивала. Чарли почувствовал западню. — И что на этот раз? — спросила она. Он не знал, что сказать, и молчал. Джеймс, не найдя ничего лучшего, вежливо представился. — Джеймс Филипс, — сказал он. — Вы муж Розы? — в ужасе воскликнула мисс Витмор, и самому придирчивому взгляду было бы очевидно, что она и не думала притворяться. — Вы?! — Совершенно верно, мисс, — Джеймс, похоже, был сама невозмутимость. — А разве вы были с ней знакомы? Наступила тишина. Чарли слушал нарастающую дробь своего сердца. — А я вам скажу, что это! — выкрикнула она, отчаянно подбирая слова. — Это гадко, вот что! — Что? — Чарли не верил своим ушам. — Приводить сюда этого человека! — она с грохотом захлопнула дверь, чтобы не слышали соседи. — Который спал в одной кровати, вместе со своей голой женой! Приводить его в мой дом, ко мне! Это гадко! В ответ мистер Филипс сжал губы, лицо его заметно побелело. — А по-моему, вы вообще не похожи, — сказал он. Чарли был взбешен. Что за леденящая кровь комедия! Это все из-за нее! — Все так хорошо притворяются невинными овечками. А сама-то замуж успела выйти! Ну, что теперь скажешь? — сказал он, вспомнив, что мистер Грант якобы рассказывал о ее двубрачии. — Ах ты свинья! — завопила она, бросаясь на него с кулаками. — Не смей порочить имя Фила! Понял? Он за тебя погиб смертью храбрых, вот! — и хлестнула его по щеке, больно. — Эй, ребята, довольно! — сказал Джеймс, разнимая их. Но было поздно. Чарли свалился в кресло, которое когда-то пострадало от его чая. — Погиб за меня? — повторял он, как сумасшедший. — Он тоже там побывал, — тихо сказал Джеймс, — недавно вернулся из плена. Она бросилась в слезы. — Бедная я, несчастная девушка! Но из всей этой троицы самой большой жертвой мистер Филипс считал себя. Вообще-то это у него умерла жена, оставив на его руках ребенка, это ему приходится воспитывать мальчика без матери, от которой остались одни изображения на микрофильмах. Что здесь вообще происходит? Девушка эта совсем, нисколько не похожа на Розу. И не только волосы — они вообще разные. Ничего общего! — Ну ладно, ребята, повеселились и хватит, — тихо сказал он. — Никогда не думал, что в человеке столько грязи, — мрачно заявил Чарли. — Довольно, старина, — сказал Джеймс. — А что, разве нет? — сказал Чарли Саммерс. — Ты не в себе, дружище, и кажется, мы должны извиниться перед этой барышней. Милая, во всем виновата война. И все было так давно. В газетах пишут, что, по мнению врачей, все сошли с ума. Такие дела. — Никакая я вам не милая. Я не та, за кого он меня принимает, вовсе не его девушка, которая умерла, — она скосила обиженный взгляд на Чарли. Явный намек на Розу и ее вероятную связь с Чарли стал для Джеймса последней каплей. Но он держал себя в руках. — Что ж, пожалуй, мне пора. Меня еще ждет один человек, — вежливо сказал он и бесшумно прикрыл за собой дверь. Сгорбившись на стуле, мисс Витмор тихо и безутешно зарыдала. Отравленный цинизмом, Чарли, казалось, сразу постарел на десять лет. — Какая грязь, — как заведенный, твердил он, и голос его звучал словно откуда-то издалека. Она продолжала плакать. — Жизнь кончена, — вслух думал он. — Вот и все. Я уничтожен, — прибавив драматизму, продолжал он. Она по-прежнему плакала. — Что ж, прощай, Роза, я оставляю тебя. Обещаю, ты больше никогда меня не увидишь, — он встал и уже хотел идти. — Нет, постойте! — она решительно высморкалась. — Я только хочу объясниться, и на этом все, — по-видимому, растратив весь гнев. — Да что ты еще можешь сказать? — беспомощно. — То, что сказал мистер Филипс, что вы были на войне. Возможно, я вас неправильно поняла. Вы попали под взрыв, да? — Нет. — Хорошо, но разве девушке нельзя спросить? А если перед ней человек, который так и корчит из себя клоуна? И ломает собственную жизнь? Как ей на это смотреть? Как она может пройти мимо? Естественно, ей захочется поговорить с ним. И образумить. Даже если жизнь переломила его, как сухую ветку. Ведь после всего, что вы тут натворили, я могла бы просто выставить вас отсюда, разве не так? — Но за что? Что я такого сделал? — он боялся взглянуть на нее и, как болван, смотрел с чувством оскорбленного достоинства куда-то в сторону. — Вы привели сюда мистера Филипса. Что, по-вашему, должна чувствовать девушка в такой ситуации? — Да вы сами, вы оба затеяли эту грязную игру, — возмутился Чарли. — Я так и знала. Вы даже не хотите понять. Знаете, вы такой гордый, что не видите дальше собственного носа. Поэтому я сижу тут и пытаюсь понять правду и донести ее до вас. Так вот, приводить сюда этого человека было дурно. И низко — напоминать ему о матери его сына, которая умерла. Низко. Она говорила хорошо, с достоинством. Он слушал ее и думал, что перед ним грязная двуликая женщина. И что, на самом деле, она гордится своей ужасающей схожестью с покойной сестрой, и наверняка так было всегда, с тех пор как она впервые об этом узнала. И его пронзила догадка. — Вы обе в этом замешаны, — в безумстве закричал он. Она заплакала. — Хорошо. Больше мне нечего сказать, — всхлипнула она. — Но вокруг вас такая тьма, что вам опасно выходить из дома. Ступайте, уходите сейчас же, чтобы я больше никогда вас не видела. Он ушел. И только когда за ним уже закрылась дверь, она вдруг испугалась. Поскольку поняла, что перед ней был, вероятно, случай тяжелой контузии, опасный случай.Глава 12
Это было так неприятно, что Джеймс почел за благо все забыть. Вернувшись из Лондона, он нашел у себя номер литературного обозрения, которое когда-то почитывала его жена, а он, по привычке, продолжал подписку. Пролистывая его, он наткнулся на одну переводную статью, которая показалась ему чем-то похожей на случай Чарли, и он решил во что бы то ни стало передать ему журнал. Написав на обложке: «Читайте, замечайте, учите и уразумейте»[16], он поставил свои инициалы, начертил рядом со статьей жирный крест и отнес номер на почту, простив по дороге все. Приблизительно в то же время Чарли слег с температурой. Позвонив в контору, он сказался больным и днями не вставал с постели, чувствуя, как постепенно теряет разум. Вошла Мэри и принесла толстый конверт. Он сразу узнал журнал, который раньше часто попадался ему на глаза. Пропустив дату и послание Джеймса, он без интереса перелистывал страницы, пока не наткнулся на жирный крест. Сердце его сжалось. Он понял, что это поцелуй от Розы. Долго гадая, кто и зачем это сделал, стал засыпать и уже собрался отложить журнал, как вдруг ему бросилась в глаза фраза о женщине, которая лишается чувств. Он вернулся к началу и нашел рассказ, который здесь в точности передается[17]:«Из Воспоминаний Мадам де Креки́ (1710–1800). Посвящается ее маленькому внуку Танкреду Раулю де Креки, принцу Монтлаурскому[18].
Я считаю своим долгом рассказать тебе о Софии Септимании де Ришелье, единственной дочери маршала де Ришелье и принцессы Елизаветы Лотарингской. Кстати, она никогда не делала секрета из того, что дорожит своей материнской линией более, чем отцовской. За что не раз получала от отца нагоняй. Септимания была неописуемо хороша. Можно сказать, в ней, как в зеркале, отразились все добродетели старой Франции — смесь остроумия, изысканных манер и почитание традиции. Да, она была неподражаема, и эта утонченность и неповторимая грациозность сочетались в ней с едва уловимой печалью, происходящей от постоянного предчувствия страшной смерти, которая должна была столь скоро ее настигнуть. Она была высокая, стройная, глаза ее имели удивительное свойство менять, в зависимости от настроения, цвет, становясь то черными, то серыми. Право, никогда еще мир не видел таких глаз, что умели бы столь талантливо передавать настроение и, произведя этот волшебный эффект, превращаться в истинную награду для тех, кому выпало счастье попасть под их чары. Бабушка моя подумывала выдать ее замуж за графа де Жизора, сына маршала де Бель-Иля. В свое время этот юноша был таким, каким, мы надеемся, станешь и ты — красивейшим, изящнейшим и самым обворожительным. Но отец Септимании был не самого высокого мнения о его семье. — В самом деле, — сказал он моей бабушке, — эта парочка может благополучно встречаться и после замужества Септимании. Вот так, невольно, Септимания превратилась в мадам д’Эгмонт. Супруг ее, Казимир-Август д’Эгмонт Пиньятелли, был человеком почтенным, молчаливым и наискучнейшим. Итак, превратившись в графиню д’Эгмонт, моя дражайшая подруга, как теперь принято выражаться со свойственными нашему времени простоте и вкусу, породнилась с одной из самых значительных семей, раскинувшей свои ветви по всей Европе. Другими словами, она стала принцессой де Клевз, принцессой Империи, герцогиней Гельдерской, Жуерской, Агригентской, а также — по велению Карла Пятого — герцогиней Испанской, встав на одну ступень с первыми леди Европы герцогиней Альба и Медина-Коэли. Если бы я пожелала, то могла бы еще на четырех страницах продолжить рассказ о титулах великого и могущественного рода д’Эгмонтов, который восходит по прямой линии к правящим герцогам Гельдерским и который на глазах у всей безутешной аристократии Европы вымирал, так и не произведя на свет наследника. Позже всегда говорили, что в этом вина мадемуазель Ришелье. Но что бы там ни говорили, а мадам д’Эгмонт великолепно ладила со своим супругом. Однако не более того. Приблизительно в те же самые дни состоялась и помолвка мадемуазель Нивернэ с месье де Жизором. Но спустя несколько месяцев после свадьбы месье де Жизор был убит. Бедный, бедный юноша! И юным влюбленным после замужества Септимании так ни разу и не пришлось свидеться. Шло время, а мадам д’Эгмонт так и не смогла его забыть. Более того, она буквально лишалась чувств, заслышав его имя. Что и произошло, когда в один прекрасный день принц Аббо де Зальм намеренно упомянул в беседе его имя — бедняжка, с ней тут же случились ужасные конвульсии. И потом все приличные семейства закрыли для этого старого горбуна двери своих домов. А в те самые времена жил один старый-престарый человек. Он был из знаменитого рода де Люзиньянов. Никто никогда его не видел и даже не знал в лицо. Зато имя его было на слуху у всех. Звали его Видам де Пуатье. Известно было, что проживал он один в огромном доме, и дом этот был знаменит. Но хозяин его оставался для всех невидимкой. Это был крайне эксцентричный человек. Так что теперь ты вполне можешь представить изумление графини д’Эгмонт, когда в один прекрасный день она получает письмо, в котором он приглашает ее к себе под предлогом, что у него — якобы — есть для нее нечто важное, оговорившись, что не имеет возможности нанести ей визит лично, поскольку, как он изволил выразиться, был „неперемещаем“ — фраза, которая, как потом выяснилось, и если у тебя еще хватит терпения выслушать свою бабушку до конца, была, как ты убедишься, в наивысшей степени важной для дома Ришелье. Мадам д’Эгмонт не желала об этом слышать. Но неожиданно вмешался ее отец-маршал и настоял на визите. И ей пришлось уступить. И вот настал день, когда она села в великолепную, запряженную шестерней, карету и отправилась в путь. Правда, как выяснилось уже в дороге, форейторы даже не знали, куда ехать, поскольку давным-давно позабыли дорогу в его дом. Но в конце концов она благополучно добралась и ее встретили, проводив через самую обыкновенную и ничем не примечательную дверь, которая снаружи никак не выдавала то, что ей предстояло увидеть внутри. Дом Видама был настоящим сказочным дворцом — ни более и не менее. Мадам д’Эгмонт — которая, разумеется, привыкла к элегантности отцовского дома и к великолепию особняка своего двоюродного дедушки-кардинала, дома, которому не было равных в Париже — была ошеломлена тем, что предстало перед ее взором. Античные статуи, чередуясь с живыми вечнозелеными деревьями, украшали парадную мраморную лестницу; ливрейные лакеи выстроились в два ряда вдоль дворцовых галерей и вестибюлей; залы сверкали небывалой роскошью и, соединяясь анфиладой, переходили в прекрасную оранжерею под высоким прозрачным куполом, где были апельсиновые и миртовые деревья, и к куполу поднимались цветущие кущи роз. Ее проводили к уединенному, похожему на лесной эрмитаж, павильону с простой деревянной лестницей и грубыми перилами. Слуги удалились и оставили ее одну. Она поднялась по ступенькам и неожиданно оказалась в удивительной комнате, напоминающей не что иное, как самый настоящий хлев, разве что безупречно чистый и уютный. На узкой лежанке спал старик. На голове его была повязана шаль. Мадам д’Эгмонт сделалось крайне неловко. Ожидая, пока старый Видам проснется, она осмотрелась вокруг. Кругом были чистейшей белизны стены, рядом, в самом деле, были настоящие стойла, и в них — пять или шесть коров. Напротив лежанки простая деревянная мебель. И во всем — совершенная, безукоризненная чистота. Ей даже показался забавным этот интерьер, напоминающий театральные декорации во дворце в самом центре Парижа. Мадам д’Эгмонт присела на низкий плетеный стул и стала ждать. Прошла четверть часа — она кашлянула. Потом кашлянула громче. И, наконец, оставив все свое воспитание и скромность, кашлянула так сильно, что у нее чуть ли не пошла горлом кровь. Однако увидав, что усилия ее тщетны и старый джентльмен спит сном младенца, она решила, что это просто смешно — уйти, не обменявшись ни с одной живой душой, даже с пажом Видама, который все это время ожидал ее внизу, ни единым словом. Итак, собравшись у Ришелье, все мы с нетерпением ждали возвращения мадам д’Эгмонт. И вот, когда мы уже до слез хохотали, слушая ее рассказ, в дверь незаметно вошел ее отец-маршал и стал страшно вращать глазами и шевелить усами, что было явным признаком его недовольства. — Графиня д’Эгмонт, — произнес он таким противным голосом, на какой только был способен, что уже немало говорит об этом субъекте, — я считаю, что вы вели себя неподобающе с человеком его лет, положения и здоровья. Я бы посоветовал вам всенепременно и завтра же утром ехать к нему еще раз. — Но месье, как же, по-вашему, мне его разбудить? — сказала она, и это прозвучало так нежно и в глазах ее было столько ласки и озорства, что она буквально околдовала нас своими чарами. Но, как бы там ни было, мадам д’Эгмонт пришлось уступить, и маршал резко повернул беседу в другое русло, правда, недовольство его так и прорывалось наружу, пока он, ко всеобщей радости, не покинул наше общество. И лишь только он вышел, мадам д’Эгмонт сникла и посетовала на его нестерпимо тяжелый нрав. Оказывается, она боялась ненароком рассмеяться в лицо господину Видаму и так или иначе оказаться в недостойной роли маленькой девочки, глупо подшучивающей над стариком. И открыла истинную причину — ее мучило злое предчувствие, которое нашептывало ей, что следующий визит к Видаму обернется бедой. На следующий день он принял ее, сидя в постели. Но вид у него был такой изможденный, что бедняжка вся затрепетала, поняв, к своему ужасу, что дни его сочтены. Однако Видам начал разговор без тени смущения. Месье де Пуатье самым галантным образом поблагодарил ее за то, что она приняла его приглашение и, ни словом не обмолвившись о ее первом визите, который он благополучно проспал, вручил мадам д’Эгмонт некий сверток. В нем хранились письма от покойного графа де Жизора, адресованные на имя месье де Пуатье. И тут же стал умолять их прочитать. Бедняжка. Давясь слезами, она обнаружила, что все они без исключения были посвящены ей, и ей одной. Граф де Жизор писал о ней с такой нежностью, с такой страстью, что, как она сказывала потом, сердце ее словно попало в раскаленные тиски. Но это было еще не все. Дело в том, что в некоторых письмах упоминалось и о другом человеке — некоем несчастном ребенке, которого когда-то отверг отец — причем не кто иной, как сам маршал де Бель-Иль. Благородный юноша хлопотал за этого ребенка и умолял Видама оказать ему свое покровительство. „Уверен, с войны не вернусь, — писал он, — и призываю вас присмотреть за Севераном, чтобы я мог умереть с сердцем, спокойным за судьбу хотя бы этого человека“. Мадам д’Эгмонт несколько минут безутешно плакала, сидя у изголовья старика. И как только она выплакалась, Видам впервые за все это время открыл глаза. — Мадам, — сказал он, — тот, по которому вы льете безутешные слезы и о котором мы с вами одинаково горюем, не держал от меня секретов. Он покинул нас, оставив после себя другого мальчика, почти одного с ним возраста, своего двойника. И старик поведал ей, что этот юноша, месье де Ги, считается родным сыном маршала Бель-Иля. Еще Видам признался, что — поскольку жить ему оставалось недолго — он желал бы сделать кое-что для этого молодого человека и смел бы надеяться, что мадам д’Эгмонт — во имя их общей любви к покойному графу де Жизору — соизволит взять у него кое-какие облигации на предъявителя и, как только смерть приберет его к себе, лично вручить их месье де Ги. Он объяснил, что это был единственный способ обойти кредиторов и законных наследников, и умолял мадам д’Эгмонт хранить эту тайну, не говоря никому ни слова, и добавил, что, кроме нее, нет никого, кому бы он смог доверить столь деликатное поручение. Мадам д’Эгмонт, после некоторых сомнений, соблаговолила выполнить просьбу, заручившись некоторыми гарантиями, которыми я уже и не смею забивать тебе голову. И через пять-шесть дней Видам скончался. Приблизительно в это же самое время скончалась и королева Португалии. В Нотр-Дам состоялась прощальная церемония. Мне, по этому случаю, пришлось выполнять обязанность фрейлины их высочеств принцесс, впрочем, у меня нет и не было никаких личных обязательств ни по отношению к самому Людовику XV, ни к его двору, за что — да простят мне мою гордыню — я не устаю благодарить Всевышнего. На самом деле — поверь мне, это есть и было совершенно очевидно — королеву Португалии просто-напросто отравили, сразу же отправив на тот свет. Наша мадам д’Эгмонт, как она мне потом призналась, считала себя обязанной присутствовать на церемонии, поскольку — через своего мужа — она была грандессой Испании и — в соответствии с титулом — имела право на место в первом ряду, вместе с другими женами герцогов. Но когда мы с принцессой вошли в церковь, то — представь себе наше разочарование — места герцогинь были почти пусты. Не считая какого-то бесформенного кулька с явными признаками слабоумия, которым могла оказаться единственно мадам де Мазаран; да некого подобия воротного столба, такого прямого и неподвижного, что в нем издалека угадывалась герцогиня де Бриссак; да еще чего-то тщедушного и трепещущего — один в один летучая мышь — что, в целом, выдавало графиню де Тессе. И ни одной, хотя бы отдаленно напоминавшей нашу милую мадам д’Эгмонт! И тут я, неся за своей подопечной шлейф — в то время как тетушка де Парабер несла мой, — сказала своей принцессе, что нам все-таки не помешало бы найти мадам д’Эгмонт, иначе вся эта церемония обернется для принцессы Луизы, а заодно и для всех нас, истинным разочарованием. Дело в том, что Септимания, делающая реверанс во всей красе своего придворного наряда, была абсолютно неподражаема. Впрочем, я знавала двух женщин, которые могли бы с ней в этом сравниться: королеву Марию-Антуанетту да некую (при всем моем уважении к королеве Франции) мадемуазель Клэрон из „Комеди Франсез“. После отпущения грехов, на которой ни принцессы, ни пэрессы присутствовать не обязаны, мы вернулись к своим местам рядом с архиепископом, где нам сообщили, что мадам д’Эгмонт, проходя через центральный неф, вскрикнула и лишилась чувств. Я нашла ее дома. Бедняжка была мертвенно бледна. И так плоха, что почти не могла говорить. И лишь, едва шевеля губами, прошептала, что, когда вошла в церковь и только собралась присесть напротив катафалка, ей почудилось, будто перед ней стоит граф де Жизор. — Обещай, что не станешь надо мной смеяться, — промолвила она. — Но это был он. Я знаю. Я чуть не умерла, я видела его, собственными глазами видела. Я же передала ей слова месье де Нивернэ, который поделился со мной некоторыми наблюдениями и уверял, что один из гвардейцев почетного караула — живая копия покойного месье де Жизора. По-видимому, это и был тот, которого видела Септимания. Бедняжка разрыдалась. — Как же ты не понимаешь? Это же Северан, его младший брат, — рыдала она, — тот юноша, которому мне предстоит передать наследство Видама. Я дала слово. Но как я увижу его вновь? Мне страшно. Признаюсь, дитя мое, что на этом вся моя осведомленность исчерпана, но сознаюсь, что мне не пристало бы знать всего, что случилось потом. Правда, несколько месяцев спустя мадам д’Эгмонт — не без некоторого смущения — поведала, что послала за месье де Ги и назначила ему тайное свидание в церкви. Она явилась одна и без сопровождения слуг и вручила ему десять тысяч фунтов, которые завещал Видам. Но я невольно обратила внимание на легкий румянец, выступивший на ее щеках. Мне показалось, что она желает сказать что-то еще, и история не исчерпана. Однако я предусмотрительно воздержалась от шагов, которые могли бы воодушевить ее на дальнейшую откровенность, я боялась обмануть ее своей лаской, пробудив в ней еще большую искренность или, того хуже, желание объясниться со мной, что вызвало бы между нами неловкость. Я не испытывала особой решимости распалять ее интерес в деле, с которым, как мне представлялось, было покончено. И лишь позволила себе выразить, мягко говоря, недоумение, почему встреча произошла в церкви. В ответ бедняжка лишь опустила свои прекрасные глаза и прикусила губку. Мне было горько так поступать с ней. Но она поняла. И я поспешила сменить тему. С тех пор я ее почти не видела. И лишь по прошествии пяти-шести месяцев слухи о месье де Ги дошли до меня снова. В один прекрасный день я получила приглашение на обед у Ришелье. В тот вечер, помнится, разыгралась страшная буря. Маршал любезно поинтересовался, не угодно ли мне побывать на следующий день в Версале и отобедать с их королевскими высочествами. Я ответила, что именно так и намереваюсь поступить. — Там будет моя дочь, — неожиданно сказал он. — Итак, кто из вас за кем заедет? Для меня никогда не было секретом, что старик прочит меня в подруги своей дочери и желает, чтобы я сопровождала ее в свете. Этот лис, наверняка, заметил, что мы давно перестали быть друг для друга тем, чем были раньше, и задумал посадить нас в одну карету, воображая, что этого будет достаточно для того, чтобы возобновить старую дружбу. Мы с мадам д’Эгмонт переглянулись и обменялись приветливыми улыбками. И так, устроившись в великолепной карете Септимании, мы на следующий же день отправились в Версаль. Ах, казалось, никогда еще не была она столь хороша и столь изысканно одета. На ней были фамильные жемчуга. Те самые, под которые когда-то Венецианская республика одолжила графу Ляморалю д’Эгмонту круглую сумму на войну против короля Филиппа. Воистину, мой мальчик! Жемчуга эти настолько драгоценны, что в этом мире им нет цены. Однако льщу себе тем, что не одни они в ту ночь приковывали взгляды света. Ведь сама я в тот вечер выезжала в алмазах, которые тебе когда-нибудь предстоит унаследовать со всем нашим семейным достоянием. И королева, лишь только заметила их, тут же послала за мной, изволив воочию увидеть мой „Ледигьер“. И лично соблаговолила засвидетельствовать в тот день и на том самом месте, что он один в несколько раз превосходит двенадцать ее алмазов „Мазарини“. И уже потом мой дядюшка командор д’Эскло был несказанно доволен, когда — после некоторой перепалки — мне все-таки удалось отговорить его написать королеве благодарность за эти добрые слова. Видишь ли, этот милейший человек принадлежал тому старому миру, где ценность любого слова, брошенного их величествами, не сравнима ни с какими благами. То был человек старого порядка, какого уже много лет не знает Франция! Ведь он так и покинул этот мир, никому не позволив убедить себя в том, что у мадам Ленорман д’Этуаль была собственная квартирка в Версальском дворце, и тем паче — но такое под силу лишь самому изощренному воображению, — что она-таки обрела титул маркизы де Помпадур. В те дни на королевских обедах публику быстро впускали в одну дверь и очень быстро выпускали в другую, позволив ей совершить вокруг стола их величеств одну четверть круга. Мы сидели по правую руку от короля, как раз рядом с дверью, через которую проплывали посетители. Мадам д’Эгмонт сидела подле меня и, соответственно, с самого края. Другими словами, ближе всех к этому людскому потоку. Внезапно я услыхала, как по зале пронесся тихий гул, который, как я полагала, означал восхищение перед королем. Однако я заметила, что начальник королевской гвардии перешептывается с каким-то солдатом, который встал как вкопанный поперек дороги, ни на секунду не сводя глаз с мадам д’Эгмонт. Это был прекраснейший молодой человек. Лицо его, весь облик, несмотря на скромный чин, были воистину превосходны и благородны. Ты, полагаю, уже догадался, о ком идет речь. То ли эта сцена застала меня врасплох, то ли я просто забыла о месье де Жизоре и о месье де Ги, но даже не обратила внимания на их сходство. Я невольно повернулась к мадам д’Эгмонт. К сожалению, из-за этих кринолинов и дистанции между местами, которая была продиктована дворцовым этикетом, я не могла шепнуть ей ни слова. Несчастная, она была в таком плачевном состоянии, что это было видно всем. Взгляд ее затуманился, глаза подернулись слезами, и бедняжка наполовину прикрыла свое чудесное лицо веером (нечто, совершенно непозволительное в мои дни в Версале, поскольку никто не имел права открывать веер в присутствии королевы, разве что в самых исключительных случаях). Молодой человек так и стоял, не видя ни короля, ни капитана королевской гвардии, который приказывал ему двигаться дальше — нет, солдат буквально окаменел, глядя на нашу Септиманию, которая в черном бальном платье была в тот вечер краше обычного. Но дело в том, что он перегородил дорогу всей толпе. Не говоря о том, что просто мешал тем господам, которые прислуживали за столом его величества. Он словно оглох и потерял разум. В конце концов, его пришлось силком вывести из зала. Бедная мадам д’Эгмонт, что с ней сталось! Она более не могла сдерживать чувства и издала такой стон, что испугала меня не на шутку. Король же, который через своих тайных агентов всегда был в курсе того, что происходит в Париже, в том числе и всех любовных связей, повел себя с присущим ему безошибочным чутьем — черта, которой он всегда отличался и которая делает ему великую честь. — Месье де Жуфруа! — обратился он к капитану гвардейцев, громко, чтобы было слышно всем, и повернулся к нам так, чтобы не смотреть прямо на мадам д’Эгмонт. — Месье де Жуфруа! — продолжал король. — По всей видимости, молодого человека не на шутку удивило наше великолепное застолье! И его величество отдал поклон королеве, сопроводив его самой обворожительной улыбкой. — А возможно, этот юноша растерялся, увидав ее величество, — продолжал король. — Оставьте его и передайте, пусть идет с миром! Однако, капитан, благодарю Вас за службу. Из уст мадам д’Эгмонт вырвался громкий вздох. Она была спасена. Кровь постепенно возвращалась к ее щекам, и через некоторое время она почувствовала себя лучше. Но все сидящие за столом стали между собой перешептываться, а маршал де Ришелье, как всегда, не сдержался и один или два раза при всех гневно посмотрел на дочь. Мне было очень жаль ее. Позже, когда мы садились в карету, я услыхала низкий дрожащий голос: „Это ты, это правда ты“. Я, конечно, никак не могла разглядеть его с той стороны кареты или даже расслышать, что ответила Септимания. И за всю дорогу в Париж она не проронила ни слова. А только все плакала, обливаясь слезами, пока мы не доехали до дома. На следующее утро, когда я собралась навестить свою дорогую мадам д’Эгмонт, мне доложили, что внизу меня ожидает ее отец. Коварный человек. Не сомневаюсь, что он рассчитывал застать меня врасплох и, осуществив задуманное, вытянуть те ничтожные крохи знаний, которыми я обладала. Но маршал де Ришелье никогда не был собеседником, с которым я готова обсуждать такого рода обстоятельства. Как же порой ошибаются подлые, недостойные люди! Они воображают, будто любое сочувствие, которое порой вызывает сгорающий от любви человек, не исключает терпимости к тому, что в данном случае было самой очевидной закулисной грязью. Они не понимают, что такое простая человеческая доброжелательность. Они даже не способны понять, что в жизни существует что-то срединное, на полпути между суровым аскетизмом и мягкой уступкой. Именно такие люди и совершают самые жестокие ошибки в отношении честных женщин. Кончилось тем, что я добрых полчаса развлекала его одним безумно скучным процессом, который наша семья затеяла против Лежен де ля Фюржуньеров, и он, скрежеща зубами, вынужден был удалиться, на что, должна признаться, я как раз и рассчитывала. Но, как выяснилось в дальнейшем, это было с моей стороны ошибкой, поскольку, поняв все по-своему, он решил, что я раз и навсегда отреклась от своей подруги. И это в ту самую минуту, когда имя ее было на устах у всех, включая Граммонов! В конце концов, Септимания сама пожаловала ко мне с просьбой использовать мое влияние на ее отца и заступиться за Северана. Как выяснилось, отец этого юноши, маршал де Бель-Иль, вышвырнул его из армии и предложил отправить в Сенегал, в котором ни один белый человек не выживает более года. — Пожалуй, — не без злорадства говорил мне Ришелье, ответив на мое приглашение, — пожалуй, я бы с удовольствием выслушал вашу историю о процессе против Лежен де ля Фюржуньеров. Но меня не так легко обескуражить, и после некоторых ухищрений мне удалось принудить его посмотреть на месье де Ги с более или менее объективной точки зрения, и тут я неожиданно поняла, что — учитывая его давнюю ненависть к маршалу Бель-Илю и более высокое положение в обществе — он вовсе не прочь выручить несчастного юношу. Чтобы не испытывать твое терпение, скажу лишь, что просьбу мою он исполнил, мальчик остался во Франции, и, более того, я виделась с ним лично. Это был в высшей степени прелестный молодой человек. Месье де Креки полюбил его как собственного сына, а мои двоюродные бабушки были от него и вовсе без ума. Но, увы, однажды он таинственным образом исчез. Сомнений нет, с ним расквитались. С тех пор его никто никогда ни видел и ничего о нем не слышал. Септимания так и не оправилась от горя. Первые несколько месяцев она еще как-то влачила существование, смирившись с судьбой, и после продолжительной лихорадки скончалась. Но я на всю жизнь запомнила эту любовь к двойникам, эти две привязанности, полные необыкновенной страсти, которую она выплеснула на двух мужчин, совершенно разных и в то же время неотличимых друг от друга, мертвого и живого — блестящего графа де Жизора и простого бедного юношу. И мне никогда не забыть тех последних минут ее жизни, когда, потеряв и того и другого, она — теперь уже сама на смертном одре, — казалось, смешала в своем сердце две памяти — о первом и втором — в одну картину и обрела единственную истинную любовь». Прочитав все от корки до корки, Чарли проворчал: — Нелепая история. И, погасив свет, уснул впервые за долгое время крепким здоровым сном.
Глава 13
В тот же самый день мистер Мид получил письмо с пометкой «Управляющему директору». Его Коркер прочитал первым делом, придя на работу.УСТАНОВКА PARABOLAM Уважаемые господа, осенью этого года, по поручению Министерства (департамент СЭКО), мы получили от вашей компании заказ № 1526/5812 на 60 (шестьдесят) ротационных насосов NV калибра и 60 (шестьдесят) центробежных насосов OU калибра. По получении этого заказа мы ответили вам и мистеру Тернеру из СЭКО, что готовы взять на себя это обязательство, при условии, что вы своевременно обеспечиваете нас насосными корпусами, отлитыми из особого, устойчивого к воздействию кислот, засекреченного, по вашему требованию, металла. Проследив историю нашей переписки, вы увидите, что мы особо отметили тот пункт, в котором излагаются сложившиеся обстоятельства, а именно, непредусмотренная приостановка поставок корпусов, без которых процесс невозможен. Мы, на сегодняшний день, нарушаем график работ и отстаем по срокам производства не только вышеупомянутых насосов, но и прочих заказов, выполняемых в том же самом цехе, Стоящих в списке наиважнейших приоритетов СЭВБ, СЭПК и СОМФ. Мы неоднократно направляли вам самые настойчивые требования по поводу поставок данных насосных корпусов (исх. № СиС/ДП) и до сих пор не получили ни одного ответа. К сожалению, мы вынуждены проинформировать вас о том, что сегодня нами было получено распоряжение от ниже названного министерства, а именно СОМФ (исх. № МИС/ ПОМ/1864), в котором говорится, что, начиная с сегодняшнего дня, мы прекращаем обслуживать ваш заказ до тех пор, пока не убедимся в достаточном количестве поставляемых нам изделий из данного металла. Мы вынуждены известить вас о том, что значительно отстаем от графика по контрактам с СЭВБ, СЭПК и СОМФ, потому что нам приходится бросать все, чтобы выполнить ваш заказ по корпусам. Но если мы сейчас же не возьмемся за выполнение своих обязательств — то, как нам сегодня дали понять, рискуем нанести серьезный ущерб всей обороноспособности страны. Сожалею, что возникшая необходимость вынуждает меня прибегнуть к такому тону со старым и уважаемым партнером, однако мы не вольны поступить иначе. С уважением, Роберт Джордан, директор, Генри Смит и К°, Лтд.Мистер Мид велел послать за начальником конструкторского отдела. Сделал несколько звонков. И вызвал к себе Чарли. — Саммерс, прочитай. Чарли понял, что нагрянула беда, еще когда к ним с утра явились за бумагами. Он был ошеломлен, прочитав письмо. И некоторое время не мог выдавить из себя ни звука. Коркер терпеливо ждал. Наконец, Чарли произнес: — Я не могу поверить своим глазам, сэр. — А я могу. Приходится. Повисло молчание. — И тебе придется, — продолжал мистер Мид. — Куда ты денешься. — Но только не Смиты. Это неправда, — Чарли дрожащими руками вернул письмо Коркеру. — Правда или ложь, тут все черным по белому, Саммерс, — мистер Мид протянул ему папку с письмами. — Не верю, что Смиты на такое способны, — Чарли чувствовал, что его предали со всех сторон, — они же дали слово. — Подумай хорошенько. Найди тут свое письмо в литейных цех, которое ты отправил шесть недель назад. — Да, сэр, — Чарли нашел письмо. — У них не получалась отливка, вышло много брака. — И что мы, по-твоему, должны делать? Говорить им за это спасибо? Чарли был убит, он не мог поверить. — Послушай меня, мой мальчик. За пять лет войны и бесконечных указов, которые то и дело насаждает наше министерство, все в этой игре отупели, как эти болванки. — Четвертый абзац у Смитов совершенно бессмысленный. — Дело не в этом. Я знаю Роба Джордана всю свою жизнь. Мы вместе учились. Он всего-навсего решил, Что нам больше не нужен этот заказ, и точка. И должен сказать, что я бы на его месте подумал так же. А заешь, в чем дело? Я скажу тебе. Смотри, люди его ходят по цехам и лично проверяют все отливки. И правильно делают. Потому что идут сами, а не пишут эти письма. Кому-то из них показали твою писанину. Это мне Роб рассказал, я только что говорил с ним. Посмотри на свои инструкции: полная галиматья. И откуда такая неряшливость? Чтобы люди потом вырабатывали брак? В нашем деле, когда перед нами стоят важные государственные задачи, надо быть твердым, не стесняться требовать, даже запугивать, если на то пошло. Какая фирма поставляет эти отливки? — «Бланделс». — Значит, там кто-то показал твою писанину одному из его ищеек. Слушай, только не надо так сильно волноваться. Я договорился с Робом, позвонил ему. Но ты должен сделать для меня одно одолжение, понятно? Иди и сейчас же напиши Бланделсу такое письмо, чтобы пальцы прожгло тому, кто возьмет его в руки. Пригрози, что передашь дело самому министру, лично, если только Смиты не получат баланс, и ровно через месяц. И, ради Бога, пойди сам, Чарли, довольно уже забрасывать их письмами. И тогда мы успеем. И еще, Чарли. — Да, сэр? — Не суди сгоряча, умей смотреть глубже. Ты заблуждаешься на счет Джордана. Он всего лишь хочет прикрыть себя, если придется отвечать. И вот что. Смотри на мир веселее. Не думай, что вся жизнь — обман. Саммерс забрал бумаги и вернулся к себе. — Прочитай это, — сказал он Дот. Она бегло просмотрела. — Все на месте. — Значит, не все! — она впервые слышала столько злости в его голосе. — Если это СОМФ, то дело плохо. Мы с ними сталкивались. Когда я работала с пенициллином. — Нет, это сплошная ложь. Уловка. — Как вам угодно, — дерзко сказала она. — Дай мне картотеку. Они нашли карточку, на которой были записаны все поставки Бланделсов Генри Смиту и К°, а также краткие выдержки из переписки. Он даже не посмотрел в них. — Не знаю, — пробормотал он. — Все свалилось как-то разом. Она звонко отчеканила, что беда не приходит одна. — Подлый лжец! — он закричал так, словно это была записка мистера Гранта. — Надеюсь, ничего невозможного не случилось? — Послушайте, мисс, — раньше он называл ее Дот, — это — уловка, обман. Я понял это, как только увидел. Недавно со мной произошел такой же в точности случай. Было время, когда я верил всему, что видел. Полагаю, и вы такая же. Но не знаю. Вы уж меня простите. — По-моему, вы слишком расстроились. — А если женщина, которую ты знал всю свою проклятую жизнь, говорит, что она — это не она? Не больная или нездоровая, нет, а вовсе другой человек. Вдруг и на ровном месте. — Что? — сказала она. — Все равно вы не поверите. — Ну я же поверила этому письму, хотя вы сразу увидели его насквозь. — Какому еще письму? — Которое от Смитов, про эти ваши драгоценные отливки. Но вы догадывались, вы как-то изменились последнее время. Он молчал. — В самом деле, — продолжала она. — Я все вижу. Мама моя всем уши прожужжала, что если кто и умеет разбираться в людях, так это Дот. Мы с ней подружки. А мамы с дочками редко ладят. В комнате повисло долгое молчание. — Вернулся из Германии, — произнес он, думая вслух. — Ладно, а дальше? — Та девушка, которую я когда-то знал, говорит, что она не та девушка. — А она та самая? — мисс Питтер не знала, смеяться ей или плакать. — И покрасила волосы. — А почерк? Вы не заметили что-нибудь странное в ее письмах? — сказала Дот с пресловутой женской проницательностью. — О боже, — это ему еще не приходило в голову. — О боже. Тут зазвонил телефон, и оба погрузились в работу. Во время перерыва он прихватил письмо от Смитов и отправился к мистеру Пайку. — У вас есть свободная минута? — спросил он. — Прочтите это, мистер Пайк. Мистер Пайк, делая вид, что видит письмо впервые, быстро прочитал. — Мне не нравятся две вещи, мистер Саммерс, — начал он и вдруг запнулся, глядя перед собой, как сова на свет. Чарли ждал. — Во-первых, слово parabolam. И во-вторых, тут ваша ссылка. — Да, мистер Пайк. Последовала длинная пауза. — Разумеется, это уловка. — Совершенно верно. Оба немного помолчали. — Которую видно за милю, — продолжал главный конструктор. — И вот еще что. У нас засекреченное предприятие, Саммерс. Parabolam не должна ассоциироваться ни с одним особым металлом. — Конечно, мистер Пайк. — И знаете, мне плевать на то, что здесь ваша ссылка. Это низость. Честное слово. Спасибо, что показали мне. — Глупо, я знаю, — покраснел Чарли. — Я лишь хотел спросить. Последнее время стало происходить что-то странное. Надо бы проверить почерк. — Наш старик и мистер Джордан вместе сидели за одной партой, — отчеканил мистер Пайк, давая понять, что разговор окончен. Молодой человек ушел. И мистер Пайк долго еще не мог приступить к работе. Он размышлял о том, что наступили унылые времена. «Они возвращаются с готовым диагнозом, все как один неврастеники. Как тогда, после Великой войны, — думал он. — Значит, все абсолютно безнадежно». Вернувшись в кабинет, Чарли неожиданно напугал мисс Питтер. Она что-то задумчиво искала на полу и, как только открылась дверь, быстро выпрямилась, одернув на заголившемся колене юбку. У него мелькнула мысль, что, случись это еще несколько недель назад, он был бы более чем растроган. — Итак? Все просто, как дважды два? — спросила она. — Он говорит, что это уловка, — он смотрел сквозь нее невидящими глазами. — Отлично, правда это не мешает им отвлекать нас от основной работы, я из-за них запуталась с картотекой. Он молчал. — Нет, вы не подумайте, что он специально, такое никому и в голову не придет, — накануне она пришла к заключению, что мистер Пайк все-таки душка. Он смотрел в пустоту. — Вы все принимаете слишком близко к сердцу. Или мистер Мид тоже расстроился? Азнаете, что? Утро вечера мудренее. Он смотрел на нее так, словно она была не в своем уме. Зазвонил телефон. Он что-то продиктовал ей. Она сделала пометку на карточке. Он положил трубку и, думая вслух, сказал: — Как же заставить ее написать? — Зря волнуетесь, — сказала она, как будто он обращался к ней. — Она, наверняка, сама ищет предлог. Он издал циничный смешок. Она быстро взглянула на него. — Ну, раз вы поссорились, тогда другое дело. Она не станет за вами бегать. Девушка должна относиться к себе с уважением. — С уважением? — горько усмехнулся он. Зазвонил телефон. Она была готова разбить его об пол. — И с этого дня ни слова о parabolam, — сказал он, положив трубку. — Даже если я забуду и продиктую это слово. Не пишите, не надо. Мистеру Пайку не нравится. Чарли переключился на работу и как будто пришел в себя. Но она заставила его вернуться: — А я кое-что знаю, хотя вам это безразлично. Ее имя. Он вскочил, ужаленный и такой растерянный, как будто его, нагого, высветил из темноты луч прожектора. Но она была беспощадна. — Да я уже сто лет знаю, — продолжала она. — Это Роза. Роза ее имя, это же Роза, верно? — Нет, — солгал он. И, чувствуя, как горлу подбирается тошнота, вышел из комнаты.
Последние комментарии
8 часов 1 минута назад
8 часов 21 минут назад
8 часов 47 минут назад
8 часов 51 минут назад
18 часов 21 минут назад
18 часов 25 минут назад