Deep in work[СИ] [Анастасия Вихрова] (fb2) читать онлайн

Анастасия Вихрова Deep in work

Каждая женщина — бунтарь по натуре,

причем бунтует она исключительно против себя самой.

Оскар Уайльд.

Помню, было сыро. Так сыро, что кости сводило мелким ознобом — казалось, они рассыпаются в кальциевую муку и собираются обратно, утрамбовываясь мелкой дрожью в плотные кирпичики скелета. Было темно, не видно луж, мокрые ноги, оранжевые блики светофором на мостовой. Таджики-гастербайтеры закончили работу и, сидя под навесом, зажевывали вечерний дождь белым, пористым как луна, лавашом. На дворе суббота, почти ночь поздней осени в почти центральном районе города, где лишь офисные окна в белых ресницах оконных рам, да южные парни с асфальто-укладчиком. И я. Иду на работу. Чтобы — поработать. С мокрыми ногами.

«Я заболею и умру молодой»… — казалось, город вымок насквозь. Даже с торшеров элитных квартир элитного дома капала влага, пропитывавшая элитный ковер на элитном паркете. Элитный хозяин нежится в ванной, полной воды с просочившейся крыши, и мокрые полотенца с жирными каплями кислотного дождя линяли фирменными красками на утонувший кафельный пол. Мокрые приборы на столе, мокрое горячее, заливная рыба залита водой с твердыми вкраплениями жира из соседнего салата с индейской и ананасами. Город поглотила влага. Город стал Атлантидой. У жителей отросли перепонки на ногах, хвосты собак превратились в ласты, и резко вырос спрос на прогулочные катера.

Стоп. Кажется, у меня поднялась температура.

Я даже и не удивилась, когда в ларьке не оказалось коньяка. И в самом деле, кто его может тут пить? Дядька из элитной квартиры отоваривается модными пакетами в ближайшем мегамаркете, где берет «Хеннеси» по сходной цене, с внушительной скидкой по карточке постоянного покупателя. Гастербайтерам, кроме как на лаваш с кефиром, хватает разве что только на папиросы. Молодые и успешные менеджеры в белых, синих и желтых рубашках с модными галстуками на работе не пьют. Они пьют после и преимущественно травяной чай без сахара. Проявляют заботу о фейсе лица и хорошем внешнем виде. И тут я. С ногами. Глаз мой тоскливо уткнулся в тяжелую бутылку темно-зеленого стекла. По спине прошлись два дивизиона отборных мурашек: выбора не было. Пришлось брать шампанское. «Буратино с пузыриками» называл его Вован.

Уже два года, каждый день, часто в выходные, я поднимаюсь по этой лестнице:

— Приветствую… — говорю охране.

— Добрый день! — говорю секретарше.

— Привет!!! — говорю своему начальнику.

— Заводись, скотина… — говорю компьютеру.

Каждый день, в течение двух лет я вижу этих мужчин и женщин, с занятыми и скучающими лицами снующих по коридору. Курящих сигареты на подоконнике днем. Забивающих косяки в подсобке вечером. Распивающих кофе и чай в рабочий день и ловко опрокидывающих рюмки с водкой в рабочий перерыв. Я смотрю на них, как на рыб в аквариуме — они мой многолетний многосерийный сериал, побивший все мыслимые рейтинги. Я купаюсь в обилии чужой личной жизни. Я переполняюсь подробностями частных взаимоотношений. Я пережевываю и пропускаю через себя отходы и очистки человеческого бытия. Я прачечная чужого постельного белья.

Я знаю, что Валя-уборщица, бывший художник по миниатюре, надраивая унитазы хлоркой, часто сетует на то, что «Санитарный» дешевле, а «Comet» — приличнее. Что Катя-референт встречается сразу с двумя холостыми парнями и одним женатым, не в силах никому из них отказать, а любит, молчаливо и преданно, Олега Дробача. Высоченного, худющего, несвежего мужчину в белых джинсах, женой-занудой и пятилетним сыном-альбиносом. Что подруга моего начальника — его бывшая любовница, которой он никак не соберется с духом сказать, что она его «утомила», а та в свою очередь решила, что теперь они «очень верные друзья» на всю жизнь, до гроба. Что мой коллега Вован, еврей с русской фамилией — лоботряс, ленивец и обормот, живет за счет своей девушки, которую он не любит, но имеет. Его девушка в свою очередь очень не любит и тем более не имеет своего босса, потому что босс — гомосексуал и довольно упертый.

— У тебя такое удобное лицо, — часто говорит мне Катя-референт, вытерев распухший нос бумажным полотенцем.

«С удобным лицом нужно работать корреспондентом светской хроники, тогда селебрити разного пошиба с радостью будут давать тебе долгие и подробные интервью», — говорю себе я и отправляюсь с Вованом в курилку, чтобы впитать в себя очередную порцию его бесконечной истории про то, что «она за раз тратит на шопинг мою месячную зарплату».

Царило странное оживление. Почти дикое для субботнего не раннего вечера. Обычно по выходным злой и заспанный охранник разочарованно говорит мне в дверях, «А-а… ты… — разочарованно». И почему мне всегда все «тыкают»? Вот, почему. И ведь вроде не девочка уже, поседею скоро, но внешний мой вид не вызывает в окружающих вдохновения уважения.

Вован торопливо дыхнул в ухо смесью табака и копченой колбасы:

— Вечеринка, сестренка!.. — и покосился на две мои бутылки

— По поводу?

— Нового сотрудника берем, — он хмыкнул и перешел на многозначительный шепот, — сотрудни-ЦУ!

Вован знал ВСЕ. Не сам, конечно, разузнал — насвистели болтухи-геи из раздела распространения на втором этаже, с которыми он любил курить на лестнице, проявляя таким образом свою «терпимость». Чувство сопричастности придавало Вовану ощущение собственной значимости и давало, как ему казалось, право называть меня «сестренкой».

— Ничего себе так… — Вован с усмешкой подмигнул и умчался в сороковую комнату, из-за двери которой вкусно пахнуло едой и алкоголем.

Ясно было только одно — Вована на корпоративную, хоть и маленькую, пьянку просто так не заманишь. То есть, пожрать на халяву он, вне сомнений, был не дурак, но не в субботний же вечер на работе. И выпить он — не лыком шит, но не в тесном же рабочем кругу, где водки отродясь не покупали… разве что кампари. Но к кампари Вована не подпускали. После того памятного вечера, когда он выжрал всю бутылку через соломинку. Тихо и чинно. Почти благородно. Хватились только, когда он облевал шубу подруги начальника фото-отдела.

Не-е-е-ет, тут пахло чем-то совсем иным. Пахло травой. Вот уж поистине ахиллесова пята Вована! Поглядев в раздумье на шампанское в руках, решительно пнула дверь ногой, я тоже хотела еды и алкоголя.

Я сидела сбоку стола, нагло пила коньяк (надо же как-то согреться!) закусывала неполезными бутербродами с финской салями и рассматривала женщину напротив. Она жала руки каким-то приходящим людям, редакторам и обозревателям, и казалась мне такой худой и такой высокой. Вся в черном, словно итальянская вдова мафиози, с массивным профилем вызывающе семитского носа и такой же фамилией. Я не увидела тебя в тот день, это произошло много дней спустя. Через пару месяцев, когда из «новой сотрудницы» ты уже давно перешла в сотрудники постоянные.

Ты вошла в комнату и сказала требовательно:

— Мне нужен свой адрес. Кто этим занимается?

— Пчхи… — я все-таки умудрилась простудиться, — Это ко мне…

— Мне нужен адрес… — сказала ты, я помню твои узнающие глаза. Такое выражение бывает, когда два заинтересованных друг другом человека понимают, что интерес их обоюден. Ты оглядела меня с головы до ног, задержав взгляд на распухшем носе. Я помню, как это выбесило меня.

— Вообще-то… — нарочито тщательно высморкалась я, — Мой рабочий день закончился в семь.

Это, конечно, был вызов. Довольно беспомощный, но все же. Ты взглянула на часы. На свои наручные часы, под ремешком которых у тебя чесалось запястье мелкими пузырьками раздражения. На те самые часы, которые ты потом будешь снимать, и класть на тумбочку перед соитием со мной. Те самые часы, которые ты, в конце концов, забудешь в какой-то снятой на сутки гостинице.

— Но вы же еще здесь… — она была совершенно спокойна. Эта женщина. Спокойная сексуальная женщина.

Губы мои свело от окантовки твоих глаз. По-умному — презрительных. По-собачьи темных. По-сучьи — томных. В бархате ресниц. Нервных жилках на тонких веках. От губ с неровным контуром неровной подводки самой природы, с легким пушком едва пробивающихся над верхней губой волосков… Под ними зубы — как и у всех. Десны, язык, гортань. Кадык на подвижном горле. Странно, кадык редко встречается у женщин. Ключицы из-под черной ткани строго платья. Я никогда так не увидела тебя в светлом.

«Долго будешь смотреть на меня?» — но ты не задала это вопрос. Ты лишь вопросительно подняла свою породистую бровь.

— Да, — сказала я, — Но мой рабочий день уже закончился, сейчас у меня свободное время.

— Факультатив? — ты издевалась. Конечно! Так же, как я издевалась над тобой и мы равны в этой дуэли, — Хм, — ты посмотрела на меня. Посмотрела со смыслом: смыла в унитаз. Расстреляла в упор. Лишила премии и зарплаты, — Ок. Мне надо отправить один договор. Сегодня. Сейчас. Берешь ответственность на себя?

И почему мне все и всё время «тыкают»?!

Я заводила тебе аккаунт в корпоративной почте, выбрав самое сложное написание латиницей твоей богатой согласными иудейской фамилии.

— Запомните, — откашлялась я, — И пароль.

* * *

Я помню твою кожу. Темноватую наглую вульву, детскую улыбку, развратный пупок. Я помню твои ногти, синими осколками вниз живота. Я помню твой запах, пряный и сладкий запах твоих подмышек. Их соль. Их вкус. Я помню твой сок на моем бедре. Я помню выпуклость твоей худой спины, твои динозаврьи позвонки, твои лопатки, ритмично выбивающие такт — «Ом» моего наслаждения. Я помню твои волосы, темные, строгие, жесткие. Я помню тебя. Я храню тебя. Прямо под кожей, я извлекаю тебя прикосновениями пальцев к щеке. Я дышу тобой, твоими губами, легкими. Я мастурбирую — твоими пальцами. Я закрываю глаза, я чувствую тебя. Я беременна тобой, я ношу тебя под сердцем.

* * *

— Отчего-то… — спустя полчаса войдя в наш небольшой кабинет, с вызовом сказала ты, — Ничего не работает!

— Что именно?

— Почта, — говоришь ты и слегка теряешься. Я знаю таких как женщинах как ты — вы умны, начитаны, хорошо готовите, прекрасно водите машину, но не умеете измерять уровень масла. Обращаться с компьютерами — тоже. Прикладные вещи — не про тебя.

— В каком именно месте? — спрашиваю я, с интересом развернувшись к ней. На самом деле совершенно без разницы в каком месте. Оно и не должно было работать. У сисадминов есть свои маленькие секреты и если я захочу, чтобы сотрудница обратилась ко мне за помощью, то она обратиться.

— Там выскакивает окошко с красной пимпочкой.

— С пимпочкой? С пимпочкой, это плохо, — я подтруниваю над тобой, и ты это знаешь.

— Пошли посмотрим? — говоришь ты почти с детской интонацией, и я отвечаю:

— Пойдемте.

Ты склонилась над столом, я чувствую запах твоего тела, весь этот букет, пропитавший твою плоть: запах твоих духов, запах твоей машины — смесь бензина и дурацкого хвойного ароматизатора. Ты мне желанна. Клитор мой взрывается тысячей мелких, острых осколков, сводя жадной судорогой ноги — от колен и выше. Ты склонилась над столом, и шея твоя, твой затылок так близко от моих губ. Я наклоняюсь вслед за тобой. Я смотрю в монитор. Сознание растворяется в сетке твоей кожи, капилляров и пор. Температура моего тела растет. Я накаляюсь.

— Готово, — говорю я, и голос мой предательски садится. Я плавлюсь.

— Спасибо, — отвечаешь ты. Смело, не отводя взгляда, смотришь в глаза. И я вздрагиваю всем телом, как нервная лошадь.

* * *

Я жажду тебя. И жажда эта разъедает меня кислотой. Ты — свежий снег, прикрывший грязь моих помыслов. Я сгребаю тебя в ладони, я окунаю в тебя лицо, я пожираю тебя больными губами. Я чувствую твой вкус, твою соль, твою суть. Ты ломкий утренний лед, сковавший озера моей печали. Ты жестокий воин, взявший меня в плен. Сломавший мою волю, сожравший мое сердце, вырвавший мой язык. Ты попираешь мою честь кованым сапогом. Ты приносишь мне страдания. Ты пронизываешь меня беспощадной рукой, через влагалище добираясь до самого моего. Ты лишаешь меня непорочности раскаленными языками своих пальцев. Ты причиняешь мне желание.

* * *

Со мной впервые случилось такое. Я назвала бы это — сексуальное наваждение. Я придумала массу предлогов познакомиться с тобой. Я разрабатывала планы твоего соблазнения с такой изощренностью, что позавидовал бы любой «Центр». Я впитывала следы твоего присутствия жадным пересохшим горлом заблудившегося в пустыне бедуина. Я косилась на дверь твоей всегда открытой нараспашку сороковой комнаты, с молчаливым стоном предугадывая твои передвижения по ней: вот ты звонишь по телефону. Твоя рука берет белую стандартную, такую же, как у меня на столе, трубку и кладет на плечо. Вот твой подбородок прижимает ее крепко, чтобы она не упала, а рука тянется за ручкой и ты, то сердито, то довольно, то равнодушно, то с воодушевлением произносишь, — «Да, да…» — и твоя рука с твердыми ногтями выводит замысловатые закорючки на белоснежной плоти еженедельника. Я вслушивалась в это «да», вырывавшееся из твоих губ, слегка обветренных и строгих, и душа моя пьянела в ритме вечного танца страсти, и пол уходил из-под ног. Сглотнув, я топала мимо с независимым и хмурым видом, но в душе… в душе я хотела быть хотя бы этой телефонной трубкой прижатой так близко к твоим губам.

* * *

Я отправляю по тебе службы. Я пою псалмы в твою честь. Я изгоняю из храмов богов и воздвигаю тебе алтарь. Я распинаю тебя на кресте и приношу тебе святые дары своей приверженности. Становлюсь твоим сторожевым псом, твоим хранителем, твоим пророком. Я пригвождаю тебя к себе, иссушаю твою плоть и поглощаю экскременты. Я становлюсь тобой, твоим космосом, твоим смыслом, твоей самой фанатичной религией.

* * *

Это было тогда. А сейчас, в этой почти пустой комнате без занавесок, где из всей мебели была лишь кровать да телевизор, ты сказала мне:

— Я никогда не лгу тебе, — и отвернулась, — Мне надо поработать.

Которая, интересно, это комната по счету в череде наших тайных встреч? Я смотрю на твою узкую спину, с чуть тяжеловатой для нее головой в черном ореоле густых, слегка вьющихся волос. Острые плечи слегка выдающиеся под крупной вязкой мягкого свитера. Пахло кожзаменителем твоего официального и заносчивого чемодана, в котором ты обычно носила ноутбук и прочую мобильную дрянь, и чуть уловимо — неправдой. Все-таки ты лгала мне.

* * *

В моем саду увяли все розы. В моем саду наступила великая сушь. В моем саду никогда и не было роз, в нем цвели лишь шипы моей ненависти. К тебе. Твоему лицу. К твоему запаху и влаге твоего совокупления. Моя рука тянется к тебе, к ломкой шее, берет ее властно, решительно застегивая замки пальцев, и опрокидывает на спину. Я закрываю глаза. Я погружаюсь в тебя. Я зарываюсь лицом в твою плоть. В мой мир, мою колыбель, мою обитель, в мой ад.

* * *

Твое тело всегда смущало меня, причиняя почти физическую боль — настолько оно было вожделенно для меня. В этом болезненном влечении к тебе густо смешивалась страсть и похоть, желание обладать и принадлежать, нежность и желание причинить тебе боль. Строгое и жадное, ненасытное и властное, твое тело не дарило мне покоя. Самый искусный инструмент для пыток не мог сравниться в науке пыток с твоим телом: плоским и бледным, почти прозрачным, с выбритым лобком, с неожиданной большой и бесстыжей промежностью. Темной, почти черной, не вяжущейся с небольшими бугорками твоих подростковых грудей, со светлыми ореолами твоих сосков. Встав от возбуждения, твои соски затвердевали, словно наконечники пик. Острозаточенных, ранящих, недоступных горных вершин к покорению которых всегда будут стремиться мои губы.

* * *

Я жажду твоей благодарности. Тихих поцелуев моего лица, век, проколотых бровей, моих выпитых тобой обветренных губ. Но ты лишь вздыхаешь, глядя на меня благодарными глазами сытой бляди и чуть оголяя зубы в усталом оскале улыбки, неслышно смыкаешь ресницы. И я пью твое ровное ароматное дыхание. Осторожно стягиваю с тебя простыню, словно опасаясь, что снимаю с тебя кожу. Я впитываю тебя, поглощаю глазами. Я наклоняюсь, я припадаю к тебе. Отрываю звериными зубами клочья твоей плоти, оголяя ребра и кости, я пожираю тебя — и не могу насытиться. Утираю багровые губы, словно вампир, принявший дозу твоей крови. Чуть солоноватой, густой и черной. Я раскатываю вязкий катышек на своем языке — твое семя, способное оплодотворить меня. «Всего лишь месячные», — говоришь ты и целуешь в рот.

Наша сперма смешалась. Мы стали едины.

* * *

В тот вечер я не сводила с нее глаз. Мой взгляд прилип и не желал ни на минуту расставаться с ее породистым носом, строго-чувственными улыбчивыми губами. Я боялась столкнуться с ней глазами, любое движение ее головы в мою стороны заставляло сердце трусливо замирать и бешено колотиться, при этом ощущение какого-то дикого восторга разрывало меня изнутри. Одновременно, я не желала становиться объектом ее, такого же бесстыдного, как и мой интереса и жаждала его.

— Что будешь пить? — Вован толкнул меня под локоть, — Да проснись же!

— Коньяк, — сказала я, — Я буду пить коньяк.

Очередная редакционная вечеринка шла полным ходом. Кое-где уже мелькали в танцевальных притопываниях радостно-красные лица сотрудников. Один уважаемый обозреватель старательно и медленно пережевывал девице с усами идею всех фильмов Гринуэя вместе взятых. Вован с секретаршей, весь вечер воздерживавшиеся от всяческого алкоголя, уже, похоже, забили пару косяков и самозабвенно инсценировали танцевальную сцену из фильма Квентина Тарантино на песню «Герл ю уил би э вуман сунн». На слове «сунн» у секретарши куда-то назад отваливалась голова, являя миру спелый прыщ на подбородке. Грустный начальник фото-отдела задумчиво выпиливал бутербродным ножом снежинки из лимона и старательно развешивал их по краям своей одноразовой тарелки. В углу радостно ржали. За окном падал снег.

Прислонившись спиной к стене, я всем телом ощущала твою кожу, твой живот, покрывающийся мурашками возбуждения. Решительно, словно отчаявшись на прыжок в холодную прорубь, я зажала в руке бокал с алкоголем и направилась к окну, возле которого ты.

Почему это случилось с нами и что это было для тебя? Мимолетная приходить или разрывающее меня желание разбудило и твой дремлющий вулкан? И о чем ты думала тогда, молча и пристально наблюдая, как я для храбрости лью в рюмку коньяк? Ты не проронила ни слова, отпивая из стаканчика красное вино. Довольно паршивое, замечу. Какие мысли вертелись в твоей голове, пока я, судорожно хватая горлом воздух, пыталась скрыть свою растерянность?

Коньяк вливался в рюмку, распространяя аромат мягкого тепла, точного такого же, как разлившаяся в моих венах слабость. Да если бы ты и сказала хоть слово, разве я услышала бы его? Кровь в моих ушах пульсировала с такой яростью, что казалось решила вырвать сквозь мои барабанные перепонки наружу. Приговор вынесен. Осталось привести его в исполнение. Стакан наполнился. Мне стало страшно.

Я кожей ощущала ее дыхание. Ее, стоящей всего в метре от меня. Приливы и отливы ее легких. Казалось, при желании можно услышать, как вино, которое она пьет, совершает путешествие по ее внутренностям. Взяв в руку стакан, я заглянула в него, как заглядывают в темный колодец. Я собралась с духом, я уняла дрожь колен. Я совершаю шаг, я прыгаю в бездну. Я выпила его один глотком. Но не быстро — обстоятельно, с чувством, будто оттягивая мгновение казни. Мне всегда нравился этот вкус — мягкий вкус хорошего армянского коньяка. Пьянящий терпкий вкус. Твой вкус.

Ты смотрела на меня, не отрываясь, с легкой снисходительной усмешкой. Мне не был понятен ее истинный смысл — то ли ты смеешься надо мной, то ли пытаешься скрыть собственную растерянность. Поставив пустой стакан на подоконник, я окунулась в твой взгляд, ища ответ на вопрос, который давно мучает меня. Но он был черен, этот взгляд. Черен и пуст. Моргнув, ты отвела глаза, лишив меня надежды на спасение. Предложение было сделано. Но сватовство не состоялось.

* * *

Ты стала моим сном, моим бредом, моей воспаленной болезнью и непрекращающейся галлюцинацией. Моим недугом, от которого я больше всего не желаю излечиться. Иногда, посреди шума проскальзывающих неясных контуров людей и машин, посреди сыплющегося колючего снега мне казалось вдруг, что от звука голоса до легкого шелеста волос, вся ты — сплошь призрак моего сознания. Не более, чем фантазия доведенного до отчаяния либидо. Вздрогнув, я поднимала к сырому небу лицо, пульсируя горлом, кишками, всем своим передернувшимся от страха существом пугаясь, что уже давно и окончательно свихнулась на желании обладать тобой.

И никто не мог переубедить меня в обратном.

* * *

— Уже уходишь? — Вован, отбуксировавший секретаршу к общему столу, смотрел на меня осоловелыми глазами, — Ну и ну! Праздник в разгаре, а ты!

— Да. Пойду, — я натянула куртку на плечи.

— Бирюк! — сказал Вован, — Ну, никакого вкуса к жизни… — и он махнул на меня рукой.

«Ну, вот, ну, вот, — обмотав шею шарфом, думала я, шагая по плохо освещенной дороге к метро, — И жених из меня не удачный и ко всему прочему еще и бирюк». Я шла, с наслаждением прислушиваясь к убыстряющемуся шагу своих ног, находя в гулком эхе пустой улицы успокоение. И казалось, за спиной безмолвной толпой вырастают еще сотни и сотни меня, таких же отстраненных и пасмурных бирюков, сплоченных в единый фронт, готовых отстоять меня в случае нападения. Но нападения не было. Мои бастионы рухнули, так и не дождавшись штурма. И неясная стена растворялась, оставляя меня тет-а-тет с моросящей городской ночью, готовящейся впасть в почти антарктическую спячку.

«И куда я бегу?» — метро давно закрыто, в нашем квартале мажорных офисов жизнь умирает после семи безо всякой надежды на такси. Да и какое такси? В кармане полтинник с мелочью. Можно вернуться, занять денег у Вована, попросить начальника подкинуть меня или… самолюбие упрямо толкало меня вперед, дойти до дома пешком.

«К рассвету как раз доберусь», — с досадой признала я и наступив на горло собственной гордости, решительно развернулась навстречу желтым фарам далекой машины, которая слепила меня дальним светом. «На фига в городе врубать дальний свет? — подумала саркастически я, ослепленная и зажмуренная, — Человек явно что-то потерял»… Машина практически ослепила меня, до такой степени, что я была вынуждена остановится. Нет, ну надо такой ксенон себе воткнуть, что у людей глаза выжигает!

— Извини, — сказала ты, притормозив и открыв пассажирскую дверь, — Боялась тебя не увидеть.

* * *

Я сижу на краю кровати, голая, задернувшая простыней, словно занавеской, бедра и усталую промежность, опираюсь локтем одной руки о колено, курю, стряхиваю пепел с некрепких сигарет. И смотрю в пол. Наши случайные спальни превратились в наши казематы, как только нам стало нечего сказать друг другу. Ты, отвернувшись от меня, работаешь. Ты всегда работаешь после секса, и это меня… не знаю, унижает что ли.

— Тебе долго еще? — спрашиваю я и мучительно хочу сплюнуть. Сплюнуть черной угольной слюной уставшего кочегара. Мои руки перепачканы мазутом твоих сочлененений. Они пахнут тобой, твоим еще горячим машинным маслом.

Наша близость превратилась в факт. В действо. В событие, точно выверенное пустыми ячейками твоего ежедневника. Наша страсть стала поездом дальнего следования, в клубах белого пара подкатывающего к замороженному перрону. Он не отстает от графика, не стоит на перегонах, с ним не случается крушений, в нем лишь заканчивается уголь. Забывают подбросить в топку. В котлах падает давление. Поршни ходят все медленнее.

Я затягиваюсь глубоко, глядя, как маленький уголек торопливо подбегает к фильтру в бесплодных попытках ужалить мои пальцы. Я затягиваюсь глубоко, слыша, как жадным красным сжирается папиросная бумага, умирает, подернувшись серым бархатным налетом, всплеснув напоследок перепуганно-радужным всполохом. Я затягиваюсь глубоко, чувствуя разрывающиеся бронхи пораженных легких. Легкие чпоки созревших древесных почек выбрасывают свой сок подобно моим внутренностям, извергающим из себя влагу взорвавшихся капилляров. Я затягиваюсь глубоко, напрасно пытаясь ощутить кончиком языка табачный дым, натыкаясь лишь на следы твоего недавнего присутствия — остатки твоего тягучего вкуса.

— Я вижу тебя только в электрическом свете.

— Это упрек? — ты вскользь с улыбкой взглянула на меня и вновь уткнулась в ноутбук.

— Нет, — говорю я, — Это наша с тобой реальность.

— Послушай, — ты посмотрела мне прямо в глаза, — Я никогда не лгу тебе. Ты понимаешь это?

Я понимаю, что между понятиями «не лгать» и «говорить правду» лежит огромная пропасть. Она мне не лгала, она всегда говорила мне только правду. А еще, она не лгала мне, но и правды — не говорила.

— Мне пора, — говорю я, не двигаясь с места.

— Иди, — отзываешься ты, не делая попытки меня задержать. Твое занятое лицо освещено экраном ноутбука, я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше — поцеловать тебя и ударить наотмашь. А ведь раньше все было совсем иначе.

* * *

— Привет! — говоришь ты, и сильно взяв за лицо, целуешь в рот. Целуешь так, как умеешь целовать только ты. Сегодня мое сердце шрамировано призраками прошлых увлечений, разочарований, побед и поражений. Оно сшито суровыми нитками через край, но рану, нанесенную твоими губами, я буду долго и бережно лелеять, не давая ей шанса зарубцеваться, — Привет! — говоришь ты, садишься напротив, запрокинув ногу на ногу, и прикуриваешь сигарету. Я завидую ей, тонкой и длинной, которую ты пьешь своими легкими. Я ревную даже к фильтру, даже к вкусу табака на твоих губах, — Ты скучала по мне?..

Не существует таких букв, из которых можно было бы составить слова моего ответа. Нет таких звуков, которые передали бы всю правду. Словно отбившееся от стаи животное, я была изгнана в пустыню, полную темных признаков сомнений, где ты покинула меня, не дав ответа ни на один вопрос. И я просуществовала в этой пустыне целые сутки, а сутки без тебя равны тысячелетию. Но тебе не стоит знать об этом. О том, насколько ты делаешь меня слабой. Слабость — унижает. Что я могла сказать в ответ? Только лишь:

— Некогда было… — и посмотреть в окно, где тихую московскую улицу заносило мелким, как морской песок, снегом.

— Скажи, — зрачки твоих глаз расширяются и ты тянешься ко мне всем своим тонким телом через высокий квадратный стол, — Скажи, что это неправда… скажи же… ну, скажи…

— Конечно, неправда, — признаюсь я, чуть дрогнув, и ты откидываешься на спинку стула с улыбкой то ли удовлетворения, то ли торжества.

— Вы уже готовы сделать заказ?.. — девушка-официант по-страусиному составила ножки вместе и почти ласково посмотрела на нас.

— Мы готовы? Да. Водку и… водку. И, пожалуй, еще…

Я смотрела на тебя, впитывая в себя каждое мгновение твоего существования, вслушиваясь в каждый толчок твоего сердца, исследуя каждую пору твоей кожи, и думала о том, что лишь одного не прощу тебе — если ты смеешься надо мной. Если вся эта история затеяна от скуки, от желания слегка развеяться.

— Ну что же ты молчишь?.. Как день прошел? — они все проходили как обычно, особенно с тех пор, как ты уволилась. Мне сказал об этом Вован.

* * *

— Знаешь? Наш коммерческий-то того…

— Что?!..

— Свалила, типа…

— В смысле?

— В смысле — уволилась!

— Как…

— Так! Я вот думаю, это ее личная инициатива или ее подвинули, и нас ожидают большие перемены?.. Эй! Ты куда это?!.. Эй!!!

Руки в рукава куртки, шарф вокруг шеи, дробью ботинок через ступени. Во дворе опять разрыли канаву, развороченные комья желтой земли, валяющиеся трубы, снег в черных лужах мазута, запах бензина синими клубами в нос, грохот, твой голос в мобильном еле слышен:

— Что?! Что ты говоришь?

— Почему не сказала мне, почему?

— Да что?!

— Что ты ушла! Уволилась!

— Да что стряслось, я не понимаю? Что за претензии?.. Да что там у тебя грохочет?

— Ремонтники… Почему ты не сказала мне?! Не сказала почему?!

— Зачем?

— Потому что я имею право знать!

— Что?! Не слышу ничего… на что ты имеешь право?

И в самом деле — на что?

— Хотя бы предупредила…

— Глупая… Сегодня, да?! В том кафе? И обещай мне, что не будешь расстраиваться?! Ну же, обещаешь?

— Обещаю, — соврала я и выключила телефон.

— Ну, где ты там? — Вован по пояс высунулся в распахнутое окно второго этажа, — Сегодня четверг, ты помнишь? Четверг!

Четверг. Дедлайн. Сдача номера. Полно дел. Нет времени на перекур.

— Я в магазин… — сказала я тихо.

— Что?!

— В магазин! — проорала я, — Тебе купить что-нибудь?

— Да! Да! Беломора купи! Беломора!..

* * *

— Приятного аппетита, — сказала официантка-страус и удалилась.

— Выпьем?..

Мы чокнулись, и я уложила на колени салфетку.

— Хм, однако…

— Вкусно? Скажи же? Я ведь говорила!.. Ну, так что? Как дела? Рассказывай…

— Что тебя интересует?

— Все! Все, все… о чем ты думала, с кем встречалась, что интересного произошло, что в издательстве нового?..

— В издательстве только слухи. Все переживают твое увольнение.

— Правда? И что говорят?

— Гадают, сама ты ушла или, — я подняла палец кверху, — САМ тебя подвинул… или, может быть, тебя перекупили и если перекупили, то за сколько…

— Да? Интересно, — ты вся излучала какой-то детский восторг, — И какая версия преобладает?

— Что ты бросила мужа, — я дернула бровью, — САМ твой любовник… и, конечно же, он купил тебе виллу на Канарах, желтый лимузин и это новое глянцевой издание… как бишь оно называется?.

— Ну, нет! Канары! Лимузин! Это банально!

— Не разрушай светлых идеалов наших бухгалтеров. Ты для них сбывшаяся американская мечта!

— Какая дурость, прости Господи… Ну, а ты, у тебя что? Чем занимаешься, пока меня нет?

— Через час иду в кино с друзьями… я уже договорилась.

— И на что?

— «Веселенькое воскресенье», ретроспектива фильмов Трюффо.

— А! Это интересно, — ты улыбаешься, я улыбаюсь тебе в ответ и не задаю вопросов, чем ты занимаешься без меня. Я не впускаю тебя в свой мир так же старательно, как ты — не впускаешь меня в свой. Я так ничего и не узнала о тебе: какой ты пьешь чай по утрам и чай ли, как кутаешься спросонья в халат, как у тебя обветриваются губы, когда ты болеешь… Я столького не узнала о тебе, и это знание причиняло мне большую боль, чем знание того, что каждый вечер ты ложишься в постель с другим человеком.

— Девушка! Счет, пожалуйста!

— Уже?

— Да, пора… Не хочу опаздывать, — я улыбнулась и встала, — Напишешь мне смс? — и ты улыбаешься, кивая головой, — Я побежала.

— Ну, беги! Эй, торопыга! Не хочешь поцеловать меня? На прощание?

— А, да!.. — я наклоняюсь к тебе, чувствуя, как моя неловкая маленькая ложь ударяет в голову, — Прости, забыла.

— И куда бежит… — сказала ты прямо в мой рот, мягко ловя своими губами мои.

Куда угодно. Лишь бы подальше от себя.

* * *

Мне всегда нравилось старое французское кино. Неторопливость кадров, размеренность движения камеры, страсти, разыгрываемые еще молодыми черно-белыми знаменитостями, ревнивые мужья, неверные жены, люди опасных профессий, полицейские, проститутки, официантки в белых передниках, клошары, спящие на газетах, черные блестящие машины и запах свежесваренного кофе. Уже не в кино… а сейчас, сигарета в пепельнице, чайная ложка, задумчиво размешивающая кофейную черноту.

Мое сердце черно так же, как напиток в моей кружке, что стоит на столе. Я уже давно сижу в этом кафе и жду тебя устало и без нетерпения. Жду, вспоминая, как я старательно вырисовывала свою собственную траекторию жизни, стараясь дать ей как можно меньше шансов встретиться с твоей. Но все же там, где они встречались и, ненадолго сливаясь, смешиваясь в один поток, — это место я отмечала жирной точкой — наши с тобой остановки. Только наши. Без посторонних примесей. На окнах падали тяжелые занавески, в лампах гас яркий свет, в уши ровно и сильно вливалась тишина, и в этой абсолютной тишине не слышно было другой песни, кроме страстной и торжествующей песни наших тел.

А потом она кончилась.

* * *

— У тебя месячные?

— Да отвали!

— Ага… понятно. Недостаток интима?

— Иди ты в жопу!

— Не могу… я к жопам равнодушный, — Вован положил ноги на стол и посмотрел на меня с сомнением, — Я тебе как ближайшей коллеге по работе хотел всю душу открыть, а ты…

— Да что еще?..

— Ты видела, какая конфетка к нам пришла в отдел распространения?

— Видела.

— И что?..

— Ничего.

— Мать, она с тебя глаз не сводит! Пожалела бы девку, она уже вся ссохлась по тебе!

— Не мои проблемы.

— Вот видишь! Вот ты вся в этом! Ты же в жизни ничего не видишь, кроме самой себя! Каких-то эгоистичных там соображений, а вокруг — люди живут! Переживают! Страдают! Любят, в конце концов! А могла бы… Слушай, дай сто баксов до получки?

— Ты мне ради этого мозг выедал?

— Я не выедал! Я подготавливал почву! Так дашь?

— Нет.

— Почему?

— Не хрен.

— Угу, — Вован почесал нос и снял ноги со стола, — Воспитываешь?.. Что ж, пойду к секретарше. Упаду на грудь… может, она даст.

— Иди, иди…

— Свинья ты все-таки, прости Господи!

Постучав карандашом по зубам, я задумчиво посмотрела в окно. За окном шел снег. Опять шел снег. Снова началась зима. На календаре вновь поменялась год, месяц и дата, город укутывался в белый шарф, готовясь к очередной предпраздничной новогодней суете, а я отмечала быстротечность времени годовщиной без тебя. С того самого вечера, когда я ушла из очередной безымянной квартиры, а ты даже пальцем не шевельнула, чтобы меня остановить — прошел почти что целый год. Ну, надо же. А ведь казалось, что не выживу. Мы все совершаем иногда странные поступки, чем можно объяснить мой бунт против ее власти надо мной? Гордостью? Не желанием зависеть от своего желания? Страхом быть простой игрушкой в череде ее игр? Что это было? И откуда растет эта непонятная, но такая всепожирающая гордость, которая терзает и мучает меня?

Я укрощал себя, как грациозный тореадор гневливого быка. Я был и быком и и матадором. Хладнокровным красавцем в расписной жилетке. С икрами, обтянутыми красной пленкой крови животного, не желающего падать на колени. И я же был разгоряченным настороженным зверем, грузно и тяжело пытающимся избежать ужаса, затаившегося на острие тонкого клинка. Я, сам себя пронзая насквозь, исходил паром порванного носа и умывал багровой пеной собственные ступни. Сам себе требовал подчинения и сам себе не подчинялся. Я разрывался между жаждой жизни с тобой и жаждой жизни без тебя. Я разрывался между ненавистью к красному плащу, навязчиво мелькавшему перед затуманенным взором, и любовью к нему. Эта красная тряпка моей страсти не давала мне сил упасть на колени, не давала шанса дрогнуть руке. Наш поединок длился, казалось целую вечность. С переменным успехом, я-бык и я-матадор, уверенные в своей силе и правоте, танцевали странный и мучительный танец.

И вот я победил.

Бурные овации. Восторженная публика может быть довольна.

* * *

Итак, к вопросу о французском кино — в нем не все истории заканчиваются хорошо. И вопрос, чем закончится эта история, с героем, пережившим всепожирающую страсть, расставание с объектом вожделения и борьбу с этой почти болезнью, остается открытым.

— Желаете еще что-нибудь? — спросила меня смешная официантка похожая на страуса.

— Да, еще один кофе.

Я часто думала об этом. О том, что я скажу тебе при встрече. Что я скажу тебе при встрече. Что я скажу тебе при встрече… Что. Я. Скажу. Тебе. При. Встрече… Какой набор слов сообщу тебе? Какие движения души породит эта встреча. И почему, не смотря ни на что, я так удивительная спокойно, ведь ожидала, что все будет совсем наоборот. Но я удивительно спокойна. Я смотрю на часы. Стрелки не желают ускорять свой бег и, размешивая принесенный кофе, я жду тебя все также без нетерпения, отматывая назад временную ленту кинопленки. Наш последний с тобой секс, это так… финальная музыка на титрах. Главная наша история кончилась гораздо раньше.

* * *

«Я устала… — эта загнанная в подкорку мысль прозвучала в моем мозгу так отчетливо и так громко, что казалось, люди вокруг замерли на паузе в недоумении и, обернувшись, внимательно смотрят на меня. И от этих пристальных глаз мне стало как-то пугающе неуютно, — Устала…» — подумала я чуть тише и включила мир на play.

Словно неопытный и жадный вор, застигнутый на месте преступления, я не в состоянии расстаться с объектом своего вожделения. Но ноша слишком тяжела, и я не уйду далеко от погони.

— О чем ты думаешь? — спросила ты, и я почти прокляла эту твою проницательность.

— Ни о чем.

— Не верю! Скажи?.. — просишь ты.

Мне хочется сохранить тебя вот здесь… прямо в груди. Но у меня не получается. Мне хочется впечатать тебя в себя всю, целиком, от нервной жилки у виска до румянца от страсти на скулах. Звуки голоса редко нежного, но если нежного — то до боли, острой бритвой по сухожилиям. Но у меня не получается. Во мне нет столько места для тебя. Я мелею. Ты выпиваешь меня всю до последней капли, не оставляя мне шанса сохранить себя, и я знаю — это начало мучительной и долгой агонии. С такими ожогами можно жить, к ним можно привыкнуть, можно смириться, но забыть о них — невозможно. И все, что будет у меня впереди, заведомо обречено на выцветание в лучах твоего блистательного образа. Со временем уже будет неважно, чего больше — тебя или моей фантазии о тебе. Каждая женщина будет обречена уже потому, что она — не ты.

— Ни о чем, — говорю я и опускаю глаза. И быть с тобой невозможно и быть без тебя значит — не быть.

— Не верю тебе, — ты достаешь сигарету из пачки и вставляешь ее в рот, — Не верю.

И, чиркнув спичкой, решительно прикуриваешь. Я смотрела на пламя и думала, что я научусь жить без тебя, я знаю это точно и жестко. Раздарю себя женщинам, которые мне не нужны. Я напою их собой, привязывая к себе нитями воспоминаний обо мне. Я выжгу в их сердцах незаживающие знаки, я отомщу ими тебе. Но все это не принесет мне успокоения. Я научусь не думать о тебе никогда, кроме самого крепкого запоя, только тогда я найду в себе смелость на слабость.

— Ну?! — ты быстро взмахнула рукой, уронила сгоревшую спичку в пепельницу и посмотрела на меня требовательно. Губы мои подрагивали.

За окном распухала весна. Немытыми мутными стеклами. Почти оттаявшей детской горкой. Гипсовой русалкой с облупившимся бюстом, торчащей нелепо и заброшенно из замерзшего дворового фонтана. Жадным привкусом железа на губах. Набухшими сосками бродячих сук в ожидании течки. Тоскливыми взглядами серых людей, мысленно примеряющих цветные наряды, раскрашивающих себя в радужный спектр. Томящихся в нетерпеливом ожидании чуда, которого всегда почему-то хочешь весной. Свинцовым тяжелым небом, замершим в трепетном ожидании наркотического прихода — испражнении пьяным солнцем…

— Я больше не могу с тобой.

— Как скажешь… — черт бы побрал твою проницательность.

* * *

Официантка приносит очередной кофе. Интересно, выживет ли сердце?

— Привет! — говоришь ты, и быстро целуешь в почти самые губы, — Извини, я задержалась… Такие пробки, ты знаешь. Кольцо стоит насмерть! Думала, до вечера не доберусь, но вот… — ты делаешь паузу, легко улыбаясь, смотришь в мое лицо, — … я тут!

«Добрый вечер, дамы и господа! — мне почему-то показалось, что ты непременно добавишь это в конце фразы. Как опытный конферансье, ты умело вела сцену, не оставляя ни одного мгновения незаполненным, чтобы у меня не было шанса вставить ненужное слово, а у тебя — шанса потерять контроль над ситуацией — Девушка! Можно меню? Давно ждешь? Да… давно, прости! Это все твои чашки?

Я молча киваю головой. Мои слова потеряли меня.

— Столько кофе вредно, ты знаешь об этом! — киваю, конечно, знаю, — Выпила бы чаю, хотя… — ты достаешь из сумки сигареты, а я почему-то думаю о том, что этой сумке уже много времени, и пора бы ее сменить, хотя верно, она вместительная и удобная, а ты не очень доверяешь модным веяниям, и я почти люблю эту сумку, потому что знакома с ней бесконечно давно, мне даже кажется, что я всегда помнила ее запах — крашеной кожи, рассыпавшейся пудры и этого маленького флакончика с духами, что ты носила с собой. Я так и не узнала, что это за запах, или… или ты уже сменила его? Я принюхиваюсь, как гончий пес, втягивая в себя твой запах. Но и нос изменяет мне, не улавливая ничего, кроме аромата, типичного для многолюдной кофейни.

— Почему ты выбрала это место? — Хотя… такая погода… мерзость, сыро, все время хочется взбодриться и спасает… — ты вставляешь в рот сигарету, — Только кофе… — ты затихаешь на мгновение, и я вдруг обретаю гармонию. Где-то глубоко наступает почти медитативная тишина. Где-то глубоко я закрываю глаза и опускаюсь спиной в теплую тишь мягкой травы с ощущением, что долгий путь окончен.

— Что же ты молчишь?! — спрашиваешь ты вдруг с отчаянием и я откуда-то знаю, что ты плакала в машине, стоящей вот прямо тут за углом. Плакала, все то время пока я тебя ждала.

Я смотрела на тебя. Смотрела и не задавалась вопросом о том, какая неудержимая сила заставила тебя набрать мой номер телефона: сила интереса или сила любопытства?

— Что же ты мне скажешь?

Ничего нового.

Москва, 2003–2005 гг.

Новая редакция 2010 г

Оглавление

Анастасия Вихрова Deep in work