Искушение Марии д’Авалос [Виктория Хэммонд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виктория Хэммонд

Посвящается Стефании


ИСКУШЕНИЕ МАРИИ Д’АВАЛОС (Роман)

                        На смерть
        двух благородных любовников,
    Марии д’Авалос и Фабрицио Карафа
Рыдайте, Грации, и ты склонись, Любовь,
Перед трофеями безвременного тлена —
Останками прекраснейшей четы, что смерть
Ревниво забрала у нас.
Рыдайте, Нимфы, лепестки бросайте
На прах влюбленных, окрашивая их
В цвет горести.
Рыдайте, Клио и Эрот, об страшном преступленьи,
Пусть звук рыданий разнесется далеко
По поднебесью.
Рыдай, Неаполь, спрячь лицо под траурной накидкой.
Оплачь печальную судьбу любви и добродетели.
Торквато Тассо, 1590
                                     Беседа
                        надгробной плиты Марии
                    со странствующим пилигримом
Мне кажется, я слышу ее плач, о путник,
Той, что скрывается под камнем гробовым. Я знаю, что она звалась
Прекраснейшей Марией д’Авалос, блиставшей
Когда-то на земле, а нынче и на небесах.
Она сменила трех прославленных мужей; последний
На смерть ее обрек. И вот она лежит под толщей
Земли. Пусть будет это предостереженьем
Любовникам неосторожным. Ни слова больше, остальное
И так известно всем.
Анонимный поэт. Неаполь, 1590

Предисловие

днажды поздно ночью мне было не уснуть, и я включила телевизор, канал SBS. Под аккомпанемент пленительно печальной музыки Вернер Херцог, немецкий режиссер, приятным голосом рассказывал о своем документальном фильме, посвященном итальянскому композитору шестнадцатого века Карло Джезуальдо, принцу Веноза. Фильм только начинался. Пока команда операторов Херцога снимала полуразрушенные, пришедшие в упадок дворцы и брала интервью у неаполитанцев — поклонников Джезуальдо, на экране разворачивалась история самого известного убийства в истории музыки.

Херцог одержим гениальными личностями — мечтательными, одинокими индивидуумами, жизнь которых сложилась трагически. Карло Джезуальдо идеально вписывается в эту компанию. Гениальный композитор, племянник папы римского Пия IV и канонизированного святого Карло Борромео, а последние шестнадцать лет своей жизни — сумасшедший (по крайней мере, по слухам), противоречия в характере и таланте которого достигали шекспировского накала. Совершенное им убийство жены, Марии д’Авалос, и ее аристократического любовника напоминало своими деталями оперу: леденящая кровь смесь холодного расчета с неистовством. Последствия этого убийства были не менее драматичны.

Однако фильм Херцога включал в себя дразнящие воображение фрагменты другой, не менее захватывающей истории о Марии д’Авалос — о легендарной красоте этой женщины, трех ее мужьях, романе с «самым красивым и совершенным дворянином в Неаполе» и о классическом южноитальянском убийстве на почве ревности, оборвавшем ее жизнь. Кем была эта неаполитанка, о которой повествует фильм Херцога «Смерть на пять голосов»? Действительно ли она позировала Леонардо для «Моны Лизы», как предполагает режиссер? Когда я позднее стала собирать материал об этой истории, появились новые интригующие загадки. Почему, например, любовник Марии носил ту же фамилию Карафа, что и ее первый муж? И важно помнить, что город Неаполь при жизни Марии д’Авалос был столицей огромной испанской империи, центром яростных войн между французами и испанцами за господство на итальянском полуострове, вспыхивавших на протяжении трех столетий. Какую роль сыграл в жизни Марии Неаполь — в то время самый богатый и опасный из городов? Выбора не было — кроме как попытаться узнать, не осталось ли спустя четыре века каких-нибудь следов Марии д’Авалос.

Только в Италии я могла найти то, что искала. Великолепные дворцы, замки и церкви, где разыгрывалась драма жизни Марии и ставшие декорациями для нескольких глав этой книги, существуют в Неаполе и поныне. Эти здания простояли более пяти столетий. Посещая их, я будто собирала отдельные кусочки головоломки, всюду встречая щедрых итальянцев, которые снабжали меня фрагментами этой мозаики.

Мои исследования в Неаполе во многом продвигались благодаря ряду случайных встреч. В самый первый день в этом городе я бродила по Спакканаполи, поскольку знала, что Мария д’Авалос жила в этом районе, и зашла в отель, чтобы спрятаться от проливного дождя. Отель находился на четвертом этаже здания, характерного для исторического центра Неаполя. Его темные нижние этажи, сложенные из массивных камней, были возведены в Средние века; полы настелили в эпоху Ренессанса, когда многие из этих зданий превратили в дворцы; на протяжении столетий вносились и другие изменения и дополнения, так что подъем по лестницам таких удивительных сооружений становится своеобразным путешествием во времени. Мне повезло: владельцы этого отеля были архитекторами. Они знали и любили не только историю своего собственного дома, но и многих других в Неаполе, так что с их помощью, а также благодаря знакомству с их другом, прекрасным архитектором Стефанией Савьетти, я всего за несколько дней познакомилась со всеми дворцами в Неаполе, имевшими отношение к судьбе Марии д’Авалос. Благодаря щедрости этих людей и глубокому интересу неаполитанцев к Марии д’Авалос, которая остается легендой города, — говорят, ее дух и сейчас бродит по палаццо Сан-Северо, — мои первоначальные страхи, что я взялась за невыполнимое дело, полностью исчезли.

Огромный дворец д’Авалос, стоящий на холме на берегу прославленного Неаполитанского залива, по сей день является воплощением классического великолепия дворцов эпохи Возрождения, а высокие пальмы придают его фасаду характерную южноитальянскую экзотичность. Однако, когда оказываешься внутри, сразу видишь, какое опустошительное воздействие оказали на него прошедшие пять веков. Я беспрепятственно преодолела несколько пролетов мраморной лестницы, пока не оказалась на широкой площадке перед последним этажом. Перила и балюстрады уже давно остались позади, однако помедлить меня заставило не их отсутствие. Я замерла, вглядываясь в пустоту, окружавшую лестницу с обеих сторон, — за границей светлых мраморных ступеней не было ничего, кроме зияющей тьмы. Надо мной раздался звук открывающейся двери, и здравствующий князь д’Авалос поприветствовал меня и заверил, что я могу без опасений подниматься дальше. Полный достоинства хозяин провел меня по ряду комнат с классическими пропорциями; в основном они были пусты, и лишь кое-где стояли позолоченные кресла в стиле барокко, или стол с витыми ножками, или изысканная ваза. С грустью он объяснил мне, что часть дворца разрушена. Знаменитая коллекция картин д’Авалос — его предок являлся покровителем великого венецианского художника Тициана — хранилась на первом этаже вместе с другими фамильными ценностями и артефактами, свидетельствовавшими об эпохе расцвета семьи д’Авалос. Что станет со всем этим, когда князь уже не сможет препятствовать превращению своего любимого дворца в торговый комплекс? Он ощущал семейную историю как тяжкий груз и мечтал об избавителе в лице какого-нибудь богатого американца, который снимет с него эту чудовищную ответственность.

Одно из помещений сохранилось в неизменном виде со времен Марии д’Авалос. И он с гордостью показал мне его. Это была бальная зала, которая действительно производила чарующее впечатление первозданности. Солнечный свет лился через высокие окна, а лепные херувимы и гирлянды на воздушных голубых стенах и потолке придавали всему помещению легкость и невесомость, словно оно парило над остальным дворцом, потраченным временем. Потом мы сидели в просторной комнате с оливково-зелеными стенами и потолком в форме четырехлистника, которая была пуста, если не считать кресел, маленького столика и рояля фирмы Стейнвей. Князь Франческо д’Авалос, известный музыкант и композитор, только что завершил работу над оперой о Марии д’Авалос. Он подарил мне генеалогическое древо семьи д’Авалос, которое брало свое начало от капитана войска короля Наварры Игнакеса д’Авалоса (838 год). И лишь позднее, когда я соотнесла имена и даты, отмеченные на генеалогическом древе, с историей Неаполя 1400–1600 годов, я поняла, какую значительную роль сыграла его выдающаяся семья в истории Итальянского полуострова. Это и была семья Марии д’Авалос.

В отдаленном городке Джезуальдо благодаря любезности местной общины я получила возможность осмотреть разрушенные комнаты с фресками в местном замке. Когда я вышла, мне навстречу с холма стремительно двигался мужчина с львиной головой в развевающемся черном пальто. «Пойдемте ко мне домой. Я покажу вам разные вещи». Кто он такой? Профессор Аннибале Кольоне оказался итальянским специалистом по Джезуальдо. Новости быстро облетали небольшой сонный городок. Профессор родился в Джезуальдо и посвятил свою жизнь изучению своего знаменитого тезки. Мечта любого исследователя — встретить ученого, который с готовностью поделится своими знаниями, и профессор Кольоне был такой мечтой. Он заканчивал еще одну книгу о Карло Джезуальдо, в центре которой был скандальный инцидент с ведьмой, К моему изумлению, профессор подарил мне копию своей рукописи. Это позволило мне использовать малоизвестную тогда историю в заключительной главе книги. Профессор также дал мне копию письма, написанного в 1586 году находившейся на Искье Марии д’Авалос ее тетей Антонией, принцессой Сульмона, которое воспроизведено в переводе в главе «Кладбище монахинь».

Были и другие памятные встречи, среди них — с феличе, лектором при церкви Сан-Доменико Маджоре, который, поясняя висящую в церковной часовне Карафа картину с изображением семьи Карафа, указал на лицо Марии д’Авалос и прошептал: dolce, cosi dolce — сладкая, такая сладкая. Именно он познакомил меня с историей семьи Карафа, столь же знаменитой, как д’Авалос.

«Искушение Марии д’Авалос» — художественная проза, основанная на исторических фактах. Так, подлинны члены семьи д’Авалос, их отношения друг с другом и роль в исторических событиях в Неаполе и за его пределами; судьба Марии д’Авалос и участие в ней Федериго, Ферранте, Фабрицио, Беатриче и Марка Антонио Карафа; взаимоотношения членов семьи Джезуальдо с Марией д’Авалос и между собой; монахини Клариссе и кладбище монахинь в Арагонском замке; сопротивление семейств Карафа и д’Авалос попыткам Испании ввести суд инквизиции в Неаполе; брак Карло Джезуальдо с Элеонорой д’Эсте, их сын Альфонсино и судьба королевства д’Эсте в Ферраре; «видение» герцогини д’Андрия о смертоубийстве и ее дальнейшая судьба; убийство герцогини Мальфи, Джованны д’Арагона, и ее родственные связи с Пикколомини и д’Авалос. Другие реальные персонажи — Альфонсо Джоэни, Лаура Скала, Пьетро Бардотти и священник Алессандро. Описание убийства Марии д’Авалос и Фабрицио Карафа основано на обстоятельствах преступления, которое действительно произошло 16 октября 1590 года, как показали свидетели в отчете верховного суда.

Картина Леонардо да Винчи, о которой упоминается в первой главе и далее, — «Мона Лиза». В то время как образ, отраженный на этом портрете, породил целую индустрию за пределами Италии, итальянский историк и философ Бенедетто Кроче убежден, что это Констанца д’Авалос, и многие итальянские историки искусства придерживаются этой точки зрения. Картина, упомянутая позже, Pala per perdona висит в часовне Санта-Мария делле Грацие в городке Джезуальдо. Я должна добавить, что в настоящее время замок Джезуальдо реставрируется под эгидой общины Джезуальдо. Портрет Альфонсо д’Авалоса кисти Тициана, упомянутый в третьей главе, находится в музее Прадо, в Мадриде. «Портрет Альфонсо д’Авалоса с пажом», также написанный Тицианом, ознаменовал начало портретов, где позировали стоя, и таким образом явился революцией в жанре портрета. Он был приобретен музеем Гетти в 2004 году за 70 миллионов долларов США. Упомянутый мною портрет бабушки Марии д’Авалос, Марии Арагонской, в образе Венеры, также принадлежит кисти Тициана.

Среди многих неаполитанцев, которых я еще не назвала и которым благодарна за помощь и радость общения, — Гкэтано и Алессандра д’Ауйно, Леонардо Кампобассо и Раффаэло Фалькини. Я также очень признательна сотрудникам Национальной библиотеки Неаполя, «Рая Боргезе» и «Маджика Фоссати».

Из многочисленных книг о Карло Джезуальдо я должна особо упомянуть «Джезуальдо: человек и его музыка» Гленна Уоткинса с предисловием Игоря Стравинского.

Было большой радостью получить поддержку от команды «Аллен энд Анви Анвин». Я выражаю особую признательность Джо Полу и Кэтрин Тейлор. И особая благодарность — редактору этой рукописи, Джулии Стайлз, за ее энтузиазм, а также тонкие комментарии и предложения, благодаря которым книга стала гораздо лучше. Я в высшей степени признательна за грант от Литературного совета Австралии, который позволил мне побывать в Италии и начать писать «Искушение Марии д’Авалос».

Глава 1 Арагонский замок

ария д’Авалос стояла на берегу, и ветер развевал ее траурное одеяние. Она вернулась в свой город — богатый и порочный, — но ненадолго. Сюда прибывали парусные корабли, груженные мускатным орехом и бобами какао. Другие суда шумно готовились поднять паруса, и их трюмы были набиты маисом или рулонами шелка. Взгляд Марии блуждал под темной вуалью, ненадолго задерживаясь то на богато одетом купце с жемчужными серьгами, то на курчавом мошеннике, наблюдавшем за ним, то на семье, слезно прощавшейся с отбывающим пассажиром. Но снова и снова взор ее возвращался к роскошному дворцу с царственными пальмами, который стоял на холме, возвышавшемся над знаменитым Неаполитанским заливом. Подняв руку в перчатке, она откинула вуаль. Рыбак, разбиравший поблизости свой улов, замер и дерзко уставился на нее. Он никогда не видел таких глаз. Мария даже не обратила на это внимания, ее поразительно красивое лицо озарила улыбка при виде дочери, Беатриче, приближающейся к ней сквозь толпу. Миниатюрная для своих девяти лет девочка сидела на плече у высокого стражника, с восхищением рассматривая все вокруг. За ними следовала крепкая служанка с хмурым лицом.

— Мама, я видела, как обезьянка взбирается ка мачту! — взволнованно сообщила Беатриче.

— Значит, ты не скучала, — улыбнулась Мария, жестом приказывая стражнику опустить ребенка на землю. — Сильвия, скажи капитану, что мы готовы отбыть.

— Да, моя госпожа, — ответила служанка и поспешила к барку, который должен был перевезти Марию вместе со слугами и стражей на остров Искья. Подозвав к себе дочь, Мария указала на дворец терракотового цвета с зелеными ставнями.

— Это палаццо д’Авалос. Ты его помнишь?

Мария не удивилась, когда девочка покачала головой. Прошло шесть лет с тех пор, как они уехали из Неаполя в Мессину, и единственное, что осталось в памяти Беатриче о городе, где она родилась, — это смутное воспоминание о счастье, утраченном в тот далекий день, когда они с матерью покинули палаццо Карафа и надежный круг отцовской родни.

— Почему мы не можем поехать сейчас в этот розовый дворец? — спросила девочка. — Почему мы должны ехать на остров?

— Потому что так решил твой дедушка, — ответила Мария.

— Почему он так решил?

— Ну все, нам нужно идти. Я расскажу тебе на корабле.

Они вышли из гавани, где капитан искусно лавировал среди скопившихся судов. Мария сидела на корме барка, наблюдая, как медленно удаляется Неаполь. Она размышляла, как ответить на вопрос Беатриче, не выказывая своих чувств и не раскрывая правду. Их изгоняют из Неаполя, чтобы фактически сделать пленниками на Искье, пока семья д’Авалос будет вести переговоры с Ватиканом о ее новом браке. Второй муж Марии, сицилиец Альфонсо Джоэни, маркиз Джуланова, скончался всего три недели назад, и ее благородное семейство, не теряя времени, занялось устройством ее третьего брака. Однако переговоры с папой римским могли растянуться на месяцы. Она понимала, что глупо считать себя изгнанницей, это чувство лишь свидетельствует о более глубокой печали и желании вернуться в любимый город. Причины вынужденного пребывания на Искье были ей ясны: аристократическая гордость и многовековая привычка к защите — особенно в отношении такой драгоценности, как дочь семейства д’Авалос. Неразумно оставаться в Неаполе в качестве вдовы с неопределенным будущим — и даже опасно, так как среди многих претендентов на ее руку могут найтись те, кто прибегнет к насилию. А если ее постигнет такой позор, то единственной надеждой на замужество будет брак с насильником.

Возвращение Марии д’Авалос в неаполитанское общество должно быть триумфальным и естественным — будто по велению самой судьбы. Две неожиданные смерти последовали одна за другой: сначала умер ее кузен, Луиджи Джезуальдо, принц Веноза, затем — Альфонсо Джоэни. В результате смерти Луиджи его младший брат Карло стал наследником поместий Джезуальдо и, следовательно, самой выгодной партией. Желанным этот брак мог быть лишь с точки зрения выгоды, но не для сердца Марии.

Она отбросила личные чувства, хорошо понимая, что официальное обручение с молодым принцем Веноза увеличит количество ее почитателей и завистников. И если папа Пий даст разрешение на заключение нового брака в период траура, тем самым он предоставит ей возможность сделать то, чего она жаждала все эти шесть несчастных лет в Мессине: вернуться в Неаполь.

Как же все это объяснить дочери?

Беатриче стояла у борта судна с Лаурой, служанкой Марии, и взгляд ее серых глаз был прикован к двум пикам непредсказуемого Везувия, белоснежным при утреннем солнце.

— А может эта гора начать сейчас извержение и погрести всех нас? — спросила девочка.

— Нет-нет. Внутри у нее начнет рычать и ворчать, и у нас хватит времени, чтобы уйти, — успокоила ее Лаура.

— А папа Альфонсо говорил не так. Он рассказал мне, что, когда это случилось в последний раз, земля разверзлась и поглотила дома и людей, и реки огня испепелили все, а когда это закончилось, весь город был другим.

— Папа Альфонсо преувеличивал, — сказала Мария, озабоченная повышенным интересом Беатриче к смерти и разрушению. — Люди, которые родом из других мест, любят рассказывать такие страшные истории. Им нравится думать, что такой красивый город, как Неаполь, должен также быть и опасным.

— А ты опасна? — спросила Беатриче.

— Конечно, нет. С чего тебе вздумалось спросить такое?

— Потому что все говорят, что ты очень красивая.

— Ты же прекрасно знаешь, что я не опасна. Ты опять умничаешь, Беатриче.

Мария нахмурилась. Возможно ли, чтобы ее дочь услышала непристойную сплетню о том, что ее первый муж. Федериго Карафа, умер якобы от избытка супружеского блаженства? Только не это! Беатриче — дочь Федериго. А как насчет внезапной смерти Альфонсо? О ней тоже судачат?

— Почему мы едем на остров? — спросила Беатриче.

— Потому что этот красивый остров принадлежит семье твоей мамы, и дедушка д’Авалос хочет, чтобы ты его увидела. Давным-давно король неаполитанский подарил его семье д’Авалос — за то, что один великий герой из нашего рода спас ему жизнь в битве с французами. После этого остров прославился на всю Италию, когда его атаковали военные корабли французов, а твоя двоюродная прабабушка Констанца д’Авалос сражалась с ними и стала героиней. — Хотя Мария и упростила факты, она рассказала дочери правду.

— С ними сражалась женщина? Одна? — Беатриче была в восторге.

— Нет, не одна. Она показала людям Искьи, как пользоваться оружием, чтобы отразить пиратские атаки, так что, когда французы напали без предупреждения, жители на острове были готовы, и она стала во главе их армии.

— А откуда она знала, как пользоваться оружием?

— Ее обучали военному делу отец и брат, которые были великими военными командирами в королевской армии.

— Почему же они сами не сражались с французами?

— Потому что они сражались в другом месте. В любом случае, Констанца была губернатором Искьи, и ее долгом было защищать этот остров.

— Губернатором… — По-видимому, это казалось Беатриче странным и в то же время завораживало ее. — А как она стала губернатором?

— Видишь темную крепость с двумя башнями — вон там? — Мария указала на Кастельнуово, оставшийся позади, — резиденцию правительства Неаполитанского королевства. — Альфонсо д’Авалос, который до того спас короля, попытался отобрать его обратно у французов. Его армии это удалось, но он был убит. И тогда в знак уважения к семье д’Авалос король подарил Искью брату и сестре Альфонсо — Инико и Констанце. Вскоре после этого Инико умер, и Констанца стала правительницей Искьи. Она жила на острове и правила им более пятидесяти лет. А мы с тобой некоторое время поживем в огромном замке Констанцы. Вот видишь, как это интересно — поехать на Искью.

Перспектива жизни на Искье внезапно стала казаться менее мрачной. Мария обнаружила, что рассказ об этом эпизоде из семейной истории приносит ей удовольствие, поскольку наполнил ее чувством гордости за свою семью, а следовательно, и за себя. Альфонсо Джоэни был мужем-собственником. В Мессине, вдали от родственников, ее принадлежность к семье д’Авалос считалась менее значительной, нежели статус его супруги. Сейчас, когда они плыли к Искье, Марию охватило странное, неожиданное чувство — она словно бы вновь обретала себя.

— Когда умерла тетя Констанца?

— Около сорока лет тому назад.

— Кто теперь губернатор?

— Твой дядя Ферранте, но он живет в Милане. Пойдем, Беатриче, здесь становится слишком холодно. Давай спустимся вниз и поспим, чтобы быть отдохнувшими и бодрыми, когда подойдем к Искье. Замок чудесно выглядит с моря, как на картине, и тебе нужно на него посмотреть.

Барк скользил по Тирренскому морю к двум островам, расположенным у входа в Неаполитанский залив: с одной стороны — Искья, более крупный остров, но с опасным вулканом, с другой — Капри, на котором римский император Тиберий устроил себе место для отдыха.

Солнце уже опускалось к горизонту, когда они добрались до Искьи. Направляясь к восточной стрелке острова, они огибали береговую линию, проходя мимо скал и широких песчаных пляжей. Мраморные римские руины отмечали те места, где среди лесов били теплые источники. Мария поискала взглядом купальни, которые лучше всех сохранились. На память пришел тот день, когда Федериго Карафа со смехом освободил ее от громоздких одеяний, и они рука об руку погрузились в серный источник и блаженно нежились в его усыпляющих парах. Ей было тогда пятнадцать. Марии с такой четкостью припомнились детали того дня, что трудно было поверить в то, что с тех пор прошло десять лет.

Перед ними предстал массивный Арагонский замок. Он возвышался на огромной скале, крутые очертания которой вырисовывались на фоне серого неба. Каждый раз, когда Мария видела это распластавшееся сооружение, словно вырастающее из неровной скалы, она представляла картины прошлого: древний греческий форт на западной стороне; застывшие и настороженные средневековые укрепленные стены с узкими бойницами; сводчатые колоннады и собор с куполом, построенные анжуйскими французами. Она с улыбкой повернулась к дочери и увидела нахмуренное личико. Беатриче не нравился замок. Его темная громада, нависшая над ними, казалась девочке зловещей. Мария указала на высокий греческий форт.

— Вот где стояла тетя Констанца, посылая вниз град стрел и направляя огонь пушек, — сказала она, надеясь увлечь дочь романтикой этого места.

Но Беатриче осталась равнодушной и продолжала хмуриться. Мария передала девочку служанке Сильвии, как всегда поступала в таких случаях.

Когда они шли к Арагонскому замку по мощеной дорожке, Сильвия подозвала одного из стражников.

— Ступай поскорей вперед и удостоверься, что комнаты готовы, огонь разожжен и еда приготовлена.

Мулы повезли их по узким тропинкам, закручивавшимся спиралью, к апартаментам д’Авалос, находившимся у самой вершины замка. По дороге им встречались лавки и множество маленьких домиков. Бедно одетые жители острова стояли в дверях своих домов, скрестив руки на груди и с любопытством рассматривая процессию. В последние годы их правители д’Авалос редко сюда заглядывали. Тем не менее жители были к ним расположены. Они чувствовали себя в безопасности за стенами замка, защищавшими их от атак варваров-пиратов, которые веками не давали им покоя. Некоторые из них махали в знак приветствия. Мария откинула вуаль, кивала головой и улыбалась. Когда они увидели, что это донна Мария Дольче — прелестная госпожа Мария, — то искренне выражали свою радость громкими криками. Они помнили ее — помнили ее последний визит на остров с молодым герцогом Карафа — как Мария с мужем смеялись, бегали и резвились. Это было таким развлечением для островитян, какого они не видели со времен принцессы Констанцы.

На полпути процессии встретился монастырь, основанный теткой Марии, Беатриче. Ее маленькая тезка, ехавшая на муле, прижавшись к пышному телу Сильвии, воскликнула с отвращением:

— Мама, что это за ужасный запах?

— Не знаю, дорогая, но морской воздух скоро прогонит его, — ответила Мария, не решаясь сказать дочери правду и моля Бога, чтобы она никогда не узнала ответа на свой вопрос.

Однако любопытство Беатриче и ее привычка исследовать всё самостоятельно делали эту задачу трудновыполнимой. Нужно предостеречь девочку, чтобы она не приближалась к источнику запаха. Только сейчас Мария осознала, что именно это вызывало у нее страх перед приездом на Искью. Казалось, запах усилился с тех пор, когда она последний раз была здесь, и по вполне понятным причинам. Тогда она к нему привыкла и почти забывала о нем. Теперь же Мария ощущала устойчивое зловоние, которое стало слабее, только когда они забрались повыше.

Сильвия напрасно беспокоилась, посылая вперед человека. Монахини Клариссе, которых известили о приезде Марии, были преданы женщинам семейства д’Авалос и тщательно приготовились к встрече. Свечи зажжены, в огромных очагах пылал огонь. В нескольких комнатах на столах были разложены хлеб, мясо и фрукты и расставлены вина. Прибывших ждали чистые постели. При виде всего этого настроение Беатриче улучшилось, хотя у нее и слипались глаза. Съев апельсин и несколько ломтиков хлеба, она отправилась в спальню в сопровождении Сильвии.

Мария была довольна, что ей отвели просторную комнату Констанцы с богатыми портьерами и коврами. Она никогда не спала здесь прежде. В предыдущие визиты на остров здесь ночевали родители Марии или одна из ее тетушек.

Мария тоже немного поела и, после того как Лаура помогла ей раздеться, улеглась в огромную испанскую кровать, украшенную гербом д’Авалос. Шесть дней она вместе со своей челядью путешествовала по южному побережью, где возвышались скалы и промышляли бандиты. Они ночевали в сельских домах у друзей и родственников, а однажды даже остановились на ночлег в гостинице. Мария была измучена. Ожидая прихода сна, она тихо лежала, глядя на пламя в очаге, — полог в ногах кровати был поднят.

Неужели не прошло и месяца с тех пор, как рядом с ней лежал Альфонсо? Она еще не совсем осознала, что его нет в живых, но его смерть уже казалась чем-то далеким. Мария передвинулась на середину кровати и с удовольствием раскинулась на ней. Давно забытое чувство покоя охватило ее. В конце концов, не так уж плохо, что она поживет здесь в уединении несколько недель или месяцев. Это позволит ей отдохнуть и оправиться от потери, а быть может, даже в какой-то мере вернет былой интерес к жизни.

После шести лет затворнического брака она впервые могла позволить себе размышлять о чем угодно. «О чем ты думаешь?» — осведомлялся Альфонсо по многу раз в день. Он спрашивал об этом, даже лежа рядом с Марией в темноте, когда ей казалось, что он уснул. «О саде», — отвечала она, или: «О солнце над морем», или: «О вкусе устриц», — умалчивая о том, что вспоминала не об их саде и не о море Мессины. Вкус устриц у нее всегда ассоциировался с тем, кто занимал ее тайные мысли, — с Федериго, который иногда игриво и чувственно перекладывал устрицы из своего рта в ее рот в долгом поцелуе. Это Федериго был солнцем над морем. Во всяком случае, так ей нравилось его представлять: как будто после смерти он растворился в эфире и находится где-то — повсюду. Она знала, что это ребячество, всего лишь грезы. Воспоминания о трех годах жизни с Федериго были единственным, что осталось у нее от подлинного счастья после его смерти восемь лет назад, — а благодаря грезам эти воспоминания становились ярче.

Ее рана еще была свежей, когда она вышла замуж за Альфонсо. Из первых недель их брака (помимо физического отвращения, которое она, в конце концов, научилась преодолевать) ей запомнились его слова в первую брачную ночь. Он сказал Марии: «Тебя уже сорвали, но это сделал зеленый юнец, поэтому я не стану обращать на это внимания. Теперь ты узнаешь, что такое настоящий муж».

Ее так позабавила самонадеянность этого стареющего мужчины, что она чуть не рассмеялась прямо в его мясистое лицо. Желание смеяться усилилось, когда Альфонсо начал неумело возиться и потеть. Он был столь же неуклюж, сколь Федериго искусен в любви. Наконец она больше не могла сдерживаться и расхохоталась, притворившись, что это стоны наслаждения. Лицо ее исказилось в темноте, по нему текли слезы. А этот дурак Альфонсо остался очень доволен собой. Больше никогда! Больше никогда ей не придется разыгрывать эти спектакли в постели. Пьянящее чувство свободы, которое она наконец-то позволила себе испытать, повлекло за собой такое чувство вины, что Мария закрыла лицо руками.

В первые месяцы их брака она поняла и простила Альфонсо его собственнические замашки. Светлые волосы Марии наделяли ее неотразимой аурой. В стране, где преобладали темноволосые люди, где художники изображали святых и богинь белокурыми или темно-рыжими, чтобы передать их неземную природу, золотистые волосы Марии, зеленые глаза и бледная кожа придавали ее красоте какой-то божественный оттенок. В Неаполе это, несомненно, выделяло ее, а на Сицилии к ней были прикованы взоры всех мужчин. Даже члены благородного круга Альфонсо вели себя глупо в ее присутствии. Однажды вечером на приеме у них во дворце престарелый принц напился и упал перед Марией на колени, выражая свое восхищение. Его смущенный сын помог отцу подняться на ноги и пустился в пространные извинения, но после этого и сам не устоял перед искушением взять ее нежную руку в свои ладони и покрыть ее поцелуями. Мария высвободила руку с улыбкой, продиктованной простой вежливостью, но Альфонсо счел это улыбкой соблазнительницы. После этого случая в палаццо Джоэни больше не давали банкетов. Вообще в этом великолепном белом дворце крайне редко что-то происходило, и Мария, привыкшая к веселым балам и концертам, совсем заскучала и начала чувствовать себя затворницей.

Переехав из Неаполя в Мессину, она словно шагнула из юности с ее бурными удовольствиями в мир почтенного среднего возраста. Об этом как бы свидетельствовал и интерес Альфонсо — его единственное увлечение помимо нее — к реставрации древних церквей. Он настаивал, чтобы жена сопровождала его на встречи с отцами церкви, где обсуждалось, какой выбрать мрамор и кого из мастеров пригласить. По крайней мере это давало Марии ощущение, что она участвует в общественной жизни Мессины, и она восхищалась тем, что Альфонсо выражает свою веру таким полезным образом. Церкви были очень старыми, и ажурные бронзовые украшения плотно окутала патина. Мария находила их очаровательными. Но затем начались ее беременности. Альфонсо относился к ней, как к тепличному цветку, который в такие периоды должен быть заточен в доме, и даже ее относительно привлекательные беседы со священниками и архитекторами закончились. Если бы хоть один из четырех детей, которых она родила Альфонсо, не умер в младенчестве, ее жизнь с ним могла бы сложиться иначе. Сын отвлек бы его, а так вся сила страстной натуры Альфонсо обрушивалась на Марию.

В тот день она вместе со своими служанками и Сильвией гуляла в обширном саду при палаццо Джоэни, полого спускавшемся к серповидному заливу Мессины. Альфонсо появился в тот момент, когда Мария беседовала с одним из садовников, который не был ни молодым, ни привлекательным. Она спрашивала его, нельзя ли сделать вокруг клумб с розами бордюр из лаванды, источающей такой восхитительный аромат. К изумлению служанок и даже Сильвии, Альфонсо впал в ярость. Схватив Марию за руку, он потащил ее в дом, напыщенно рассуждая о непристойной чувственности и о соблазнительницах, и залепил ей звонкую пощечину, так что она вскрикнула от боли. Когда Мария с недоумевающим видом поднесла руку к пылающей щеке, муж еще больше разгневался. От ярости в уголках глаз у него появились какие-то выделения, похожие на белый гной. При этом отвратительном зрелище Мария позволила себе обнаружить чувства, которые скрывала от него все годы, и одарила его взглядом, исполненным такого царственного презрения, что у него на губах выступила пена. «Сильвия, ступай за доктором, скорее», — приказала она, притворяясь встревоженной, — на самом деле ей хотелось, чтобы он умер. Доктор прибыл слишком поздно. Он дал заключение, что смерть вызвана апоплексическим ударом, а Марии сказал, что частенько предостерегал маркиза от чрезмерного пристрастия к жирной пище. И только тогда она почувствовала угрызения совести.

Мария вспомнила побагровевшее лицо задыхавшегося Альфонсо, булькающие звуки, вырывающиеся у него из горла перед смертью, и, зажмурившись, уткнулась лицом в подушку. «Федериго!» — прошептала она. Теперь она могла произносить это вслух. И от самого звука этого имени искаженное лицо Альфонсо исчезло, будто растаяло в воздухе.

Мария открыла глаза. Колокольный звон из ее кошмара, от которого она только что очнулась, продолжался наяву. Она была одурманена чувством страха, преследовавшим ее во сне, и потребовалась минута-другая, чтобы осознать, где она находится, и узнать звук колоколов, звонивших к ранней утренней мессе.

Снаружи было еще темно. Ночью был шторм, но сейчас ветер утих. Она лежала в теплой постели, глядя на мерцающие угли, и жалела монахинь Клариссе, которые уже встали, оделись и направляются в церковь в предрассветном холоде.

Мария поднялась с кровати, отдернула портьеру и, открыв окно, глубоко вдохнула. День обещал быть чудесным, но еще ощущался слабый тошнотворный запах. Он доносился с кладбища монахинь. Мария содрогнулась. Сестры каждый день ходят туда молиться. Как они выдерживают такое — загадка. Ведь зловоние было кошмарным еще десять лет назад, и невозможно вообразить, каково оно теперь.

Она закрыла окно, забралась в постель и снова начала погружаться в сон, думая о том, что скоро придется объяснить Беатриче происхождение этого запаха, иначе девочка может сама до этого докопаться.

Примерно через час ее разбудило прикосновение маленькой ручки, осторожно перебиравшей ее длинные белокурые волосы с рыжеватым оттенком. Беатриче унаследовала от отца светло-каштановый цвет волос и любила золотистые локоны матери. Мария взяла руку дочери в свою и открыла глаза. Мать и дочь смотрели друг на друга безмолвно, с улыбкой. Они часто так делали. Это приносило Марии сладостное и печальное ощущение покоя: ведь держать руку дочери означало держать все, что ей осталось от Федериго. А глядя в серые глаза Беатриче, его глаза, она вспоминала те часы, когда пятнадцатилетняя Мария и девятнадцатилетний Федериго вместе лежали в постели и, не отводя глаз, любовались красотой друг друга.

— Я говорила ей не будить вас, донна Мария, — сказала Сильвия, торопливо входя в комнату.

— Все в порядке, Сильвия. Только принеси нам шоколад.

Благодаря власти, которую Альфонсо предоставил Сильвии, ее и без того суровый вид сделался грозным. Многие трепетали перед ней, и Мария в душе радовалась, что ей не всегда удается справиться с Беатриче. Девочка терпеливо выслушивала женщину, спокойно глядя на нее — у Беатриче был твердый отцовский взгляд, — а потом безмятежно удалялась и делала по-своему.

— Я ненавижу это место, — пожаловалась Беатриче. — Здесь пахнет.

— Да, пахнет, и я должна сказать тебе, почему.

— Ты же сказала, что не знаешь.

— Это потому, что мне не хотелось об этом говорить, но ты такая храбрая девочка, что я решила: будет лучше, если ты узнаешь.

— Почему же здесь пахнет? — Беатриче выводили из терпения лесть и общепринятые любезности.

— В замке живет много монахинь. Твоя добрая тетя Беатриче, в честь которой тебя назвали, построила здесь монастырь. До этого сестры жили в монастыре на вершине горы Эпомео на основной части острова. — Мария запнулась. Лучше не говорить Беатриче о том, что на этой горе случались землетрясения. — Твоя тетя взяла их сюда, что бы они могли быть ближе к народу Искьи и помогать ему. — Беатриче наскучили эти детали, так что Мария сделала глубокий вдох и перешла к главному. — Запах доносится с кладбища. Оно не такое, как другие, потому что согласно вере этих монахинь нужно смотреть в лицо смерти и бренности плоти.

— Я могу его увидеть?

— Нет, Беатриче. Тебе туда нельзя. Это священное место, только для монахинь. — Мария вздохнула. Не нужно было этого говорить. Рассказ еще больше разожжет любопытство Беатриче. Она взяла дочь за плечи. — От кладбища исходят нездоровые миазмы. Если ты туда пойдешь, то заболеешь. Ты хочешь заболеть? Хочешь, чтобы у тебя стали больными ум и тело? Ты не должна даже близко подходить к нему. Я хочу, чтобы ты мне обещала.

Беатриче была чутким ребенком — она понимала, что мать безумно боится ее потерять.

— Хорошо, мама, я не пойду. Я только хотела посмотреть, как выглядит смерть.

— С нас довольно смерти, Беатриче, с тебя и меня, а ты слишком много об этом размышляешь. Я хочу, чтобы ты забыла о смерти на земле и думала лишь о том, как душа взлетает ввысь и живет на небесах. Скоро мы поедем в Неаполь и заживем там счастливо. Жизнь и счастье. Ты понимаешь, Беатриче?

— Да, мама, — ответила Беатриче спокойно, но без особой убежденности в голосе.

Наступила зима. Над островом собирались мрачные тучи, окутывая древние башни замка. Порой целыми днями лил дождь, образуя потоки, которые устремлялись вниз по узким покатым аллеям между зданиями замка. Мария и Беатриче вынуждены были сидеть взаперти, но даже во внутренних помещениях от толстых каменных стен исходила сырость.

Однажды вечером Мария велела Сильвии разжечь камин в большой библиотеке — восьмиугольной комнате с круглыми окнами и тяжелой резной испанской мебелью. На стенах висели карты и роскошные гобелены. В шкафах хранилось множество книг, рукописей и писем, отражавших историю славных дней рода д’Авалос.

Сильвия выполнила ее распоряжение добросовестно, но неохотно. Альфонсо нанял эту служанку в самом начале их семейной жизни. Она лишь называлась служанкой, а на самом деле шпионила за Марией, следуя за хозяйкой по пятам, когда та покидала дворец, и докладывая о ее передвижениях ревнивому Альфонсо. Мария привыкла к тому, что эта смуглая дородная молодая женщина всюду следует за ней, и уже считала ее чуть ли не защитницей. Со смертью Альфонсо Сильвия лишилась благоволения, и теперь ее роль была неясна. Она прекрасно понимала, что Мария оставила ее только по доброте сердечной, зная, что у той нет семьи. Но Сильвия, привыкшая к палаццо Джоэни с толпой слуг, была не расположена выполнять домашнюю работу, необходимую для комфорта Марии в замке. Ревнивая натура Альфонсо повлияла даже на его служанку: Сильвия затаила злобу на горничную Марии, Лауру Скала.

— Теперь ты можешь идти в свою комнату, — сказала Мария. — Сегодня вечером мне больше ничего не понадобится.

Сильвия замешкалась. Она привыкла быть с Марией каждую минуту днем и ночью.

— Я понадоблюсь вам, моя госпожа, чтобы подкладывать поленья в огонь.

— Я могу сделать это сама. Сложи их возле камина.

Сильвия всплеснула руками.

— Где это слыхано, чтобы госпожа сама поддерживала огонь в очаге? Вы же можете обжечься!

— Не такая уж я неловкая. Иди и разожги камин у меня в спальне. Можешь присматривать за ним, пока я не приду. Скажи Лауре, чтобы она оставалась с Беатриче, пока та не заснет, а потом пришла сюда.

С грохотом складывая поленья у очага, Сильвия сказала:

— Дон Альфонсо говорил, что я должна всегда о вас заботиться, донна Мария.

— Дон Альфонсо умер.

Сильвия задохнулась от такого святотатства и перекрестилась, с выражением скорбного благочестия обратив взор к небесам. У этой женщины был природный дар к лицедейству, и порой это смешило Марию.

— Он наблюдает за нами сверху, донна Мария.

При мысли о том, что ее муж-собственник наблюдает за ней и после смерти, у Марии сдавило горло, и поэтому она обратилась к Сильвии более резким тоном, нежели намеревалась:

— Он не единственный, кто за тобой наблюдает. Я имею в виду моего отца, принца Монтесаркио, благодаря которому у тебя есть крыша над головой. А теперь ступай.

— Я благодарна принцу, вашему отцу, — слабым голосом пробормотала Сильвия, выходя из комнаты.

Мария опустилась в покрытое гобеленом кресло и стала смотреть на пламя. Она чувствовала себя немного виноватой в том, что так резко обратилась к Сильвии. Нужно сказать этой женщине, чтобы она не заговаривала об Альфонсо и Мессине. Нужно ей объяснить, что Мария хочет сосредоточиться на будущем, а не на печалях прошлого. Сильвия прекрасно знала, что жизнь Марии в Мессине была непрерывным циклом беременностей, рождений, смертей и скорбных погребений, и ревнивая ярость Альфонсо возрастала вместе с разочарованием, когда каждый из их четырех детейумирал от малярии, холеры или младенческой лихорадки. Он горевал о мальчике, своем наследнике; Мария горевала обо всех: Антониетте, Альфонсино, Марианне и Франческе, этих прелестных малышах, невинных и поначалу улыбавшихся, пока их крошечные личики не начинали пылать от жара и искажаться от мучений, а хрупкие тела — корчиться от лихорадки. Каждый год новое горе наслаивалось на прежнее, пока это не стало ее постоянным состоянием. К своему ужасу, она обнаружила, что привыкла к горю. Однако она так претерпелась к необходимости скрывать свои тайные мысли, что внешне выглядела безмятежной. Теперь этот замкнутый круг наконец прервался, хотя Мессина не изгладится из ее памяти, пока она не начнет жизнь с чистого листа в Неаполе. А это означало брак с молодым кузеном, которого она не видела уже шесть лет. Интересно, каким сейчас стал Карло. Он был таким беспокойным ребенком. Он то бурно веселился, музицируя вместе с придворными музыкантами своего отца, или возбужденно собирался на охоту, то впадал в уныние и умолкал, укрывшись в своем собственном мире, — словом, походил на пламя, трепещущее на ветру. Поднявшись с кресла, Мария начала в волнении расхаживать по комнате. Она бросила полено в огонь, и вспыхнувшие искры напомнили ей о предостережении Сильвии, так что она поспешно отпрянула. Ей не хотелось давать Сильвии возможность торжествовать, если та заметит прожженную дырочку у нее на платье: контроль над Сильвией давал ей ощущение контроля над собственной жизнью.

Она поискала на полках, что бы почитать. Это могло успокоить ее. Констанца хорошо подобрала свою библиотеку. Каким унылым местом стала Искья по сравнению с тем, какой была при Констанце с ее оживленным двором! Мария открыла ящики, набитые стихами и письмами. Многие были подписаны знаменитыми ныне именами: Энеа Ирпино, Микеланджело Буонаротти и Лудовик Ариосто, которого Арагонский замок вдохновил на написание великой эпической поэмы «Неистовый Роланд». Ах, если бы только Мария могла сейчас оказаться в подобной компании! И все эти письма были адресованы либо Констанце, либо Виттории Колонне, которая также жила на Искье и стала знаменитой поэтессой. Виттория была любящей женой двоюродного прадеда Марии, Ферранте Франческо д’Авалос, командира итальянской армии и победоносного генерала в исторической битве при Павии в 1525 году. А после его смерти Виттория писала сонеты, посвященные лишь ему. Мария понимала Витторию: какая это печальная радость — провести жизнь в воспоминаниях о любимом усопшем муже. Разве не было главной радостью для самой Марии умчаться в мыслях к Федериго?

Мария выбрала несколько наиболее интересных стихотворений и вернулась в свое кресло у огня, придвинув маленький столик и разложив на нем листы. Она вспомнила, какое удовольствие получала, когда сама писала. Быть может, чтение строк, созданных великолепными поэтами, вдохновит ее написать стихи в этот период временного затишья в ее жизни?

Она улыбнулась этой приятной мысли, представив себе, как пишет стихи на женской половине дворца Сан-Северо, который, вероятно, станет ее новым домом, а Карло Джезуальдо на другой половине дворца играет на лютне или цимбалах — эти занятия дополняют друг друга. Может быть, таким будет их брак. Это возможно: говорят, Карло по-прежнему одержим музыкой. Но сейчас, когда он должен стать принцем Веноза, ей, конечно, не дадут покоя, пока она не родит ему наследника. Она знала, что ее плодовитость, как они выражались, была главной причиной, по которой ее избрали в жены Карло. Второй причиной выступало желание мужчин из ее семейства, привыкших плести интриги, вступить в союз с могущественной фамилией Джезуальдо.

Мысль о браке с Карло вызвала у Марии сардоническую улыбку, так как она все еще считала его странным ребенком. Теперь, когда он уже мужчина, найдет ли она его приятным? Неизвестно.

Она молилась, чтобы ей больше не пришлось притворяться, как с Альфонсо. Достаточно, если Карло окажется просто привлекательным мужчиной, ибо Федериго мастерски обучил ее, как дарить удовольствие другому и получать его самой. Она вообразила, как Карло склонился над своей лютней, нежно пощипывая струны своими необыкновенно длинными пальцами, увлеченный, словно он занимался любовью с музыкальным инструментом, и ее улыбка смягчилась. По крайней мере Карло молод, и рядом с ней в постели опять будет прекрасное юное тело, а не стареющее, со слабым кисловатым душком, как у Альфонсо.

Вернувшись к стопке тщательно переписанных стихов, Мария углубилась в чтение.

Вскоре в дверь тихонько постучали. Вошла Лаура и, присоединившись к ней у огня, сказала:

— Надеюсь, я не заставила вас ждать, моя госпожа. В последние ночи Беатриче стала беспокойной, и, хотя я ей читаю по ее просьбе, она перебивает меня, болтает о чем угодно и очень долго не может угомониться. Сейчас она, наконец, крепко заснула.

— Боюсь, Беатриче будет тревожно, пока мы не вернемся в Неаполь. Я знаю, у тебя здесь слишком много обязанностей, Лаура, — сказала Мария, заметив, что у служанки, вопреки обыкновению, довольно неопрятный вид: длинные пряди кудрявых волос выбились из тугого шиньона.

Мария любила Лауру, и у нее вошло в привычку болтать с ней в долгие, одинокие вечера. Девушка получила хорошее образование в монастыре, так что была способна рассудительно беседовать о вещах, близких сердцу ее госпожи. Она уже десять лет находилась при Марии, и это был единственный человек, с которым та могла часами предаваться воспоминаниям о Федериго. Лауру наняла для нее мать Федериго, Мадделена Карафа, и эта связь с первым браком и семьей Карафа усиливала любовь Марии к девушке. В отличие от Сильвии, Лаура прошла надлежащее обучение, необходимое для компаньонки светской дамы. Эта спокойная привлекательная девушка с миндалевидными глазами и копной кудрявых каштановых волос происходила из хорошей, но обедневшей семьи.

Федериго рассказывал Марии, что это произошло, когда поместья семьи Лауры захватил папа римский из рода Карафа, Павел IV, и что Мадделена взяла в дом эту девушку из-за чувства вины.

— Дни здесь долго тянутся, — заметила Мария, — но ты должна следовать моему примеру: я твержу себе каждое утро и каждую ночь, что мы скоро вернемся в Неаполь.

— Я так и делаю, моя госпожа, а также молюсь о том, чтобы ваш третий брак был таким же счастливым, как первый.

Мария удивленно взглянула на нее, слегка растерявшись от такого искреннего замечания.

— Очень мило с твоей стороны, но должна признаться, что понятия не имею, какова будет жизнь с Карло.

Пролистав страницы со стихами, она нашла строки, написанные Энеа Ирпино из Пармы, и обратилась к Лауре со словами:

— Давай развлечемся, Лаура. Я только что читала стихотворение, написанное моей тете Констанце, о которой я тебе рассказывала. Помнишь? — Лаура кивнула. — Нужно сказать, что моя семья, дабы увековечить ее победу над французами, заказала портрет Констанцы знаменитому художнику, Леонардо да Винчи. Один из многих ее почитателей описал в стихах этот портрет. Прочитать тебе это стихотворение?

— Это было бы чудесно, — искренне ответила Лаура, зная, что Мария любит читать стихи вслух. К тому же девушке нравился звук ее чистого, мелодичного голоса.

«То госпожа моя, и как живая», — начала Мария и с улыбкой повторила первую строчку, которая, по-видимому, особенно ей нравилась:

То госпожа моя, и как живая.
Ее прекрасные уста, что произносят
слова любви, нежны и мягки.
Глаза, в которых благородный пыл,
И грудь, и шея восхитительны, как будто
их изваяли сами Небеса,
О, славен знаменитый тот художник,
красу изобразивший под вуалью, —
искусство вечное ему подвластно.
— Мне бы так хотелось посмотреть на эту картину, моя госпожа. Она здесь?

— Нет, я не знаю, что с ней случилось. Я помню, что в детстве она висела у нас в доме, но потом исчезла. Мне бы самой хотелось снова ее увидеть. Теперь, когда я нахожусь здесь, среди вещей Констанцы, интерес к ней вспыхнул с новой силой.

— По-видимому, ваша тетя Констанца была очень красивой, — заметила Лаура.

— Так можно подумать, прочитав это стихотворение, но на самом деле она не была красавицей. Красив был сам портрет. Я не могу вспомнить детали, но помню, что на губах сияла кроткая, загадочная улыбка. А сама Констанца была типичной неаполитанкой, темноволосой и довольно смуглой. — Мария смотрела на огонь. — Однако насколько интереснее и содержательнее была у нее жизнь, чем у меня!

— Вам всего двадцать пять лет, моя госпожа, так что мы не можем знать, какой будет ваша жизнь дальше. В Неаполе мужчины будут не только восхищаться вашей красотой, но оценят вашу сердечность и добродетель, так что их общество не будет таким тяжким бременем, как в Мессине. Может быть, вам снова повезет, как вы того заслуживаете.

Только после того, как они уехали в Мессину, Мария начала делиться своими секретами с Лаурой, и девушка была свидетельницей того, как изначальное обожание Альфонсо перешло в бешеную ревность, отравлявшую жизнь обоим. Больше всего в лице госпожи Лауре нравилась его ангельская нежность, которая обычно ассоциируется не столько с изысканными аристократическими чертами, которыми обладала Мария, сколько с неприхотливой миловидностью.

— Все, о чем я мечтаю, Лаура, — это чтобы меня любили так, как любил Федериго, хотя я знаю, что это все равно что просить с неба луну и звезды.

— А может быть, и нет. Ваш кузен, принц Карло, намного вас младше, не так ли?

— Да, ему едва минуло девятнадцать.

— В таком случае он не будет разыгрывать из себя сурового мужа-отца, как это делал маркиз. Такой молодой человек, вероятно, будет вами пленен.

— Ты знаешь, Лаура, именно это и делала Констанца — пленяла мужчин. Но это не имело никакого отношения к красоте. Я сижу здесь сегодня вечером, размышляя. — Мария не добавила, что Лаура даже представить себе не может, какое удовольствие она получает от этой возможности, после того как даже ее мысли строго контролировали. — Прочитав эти стихи, я поняла, что мужчины в жизни Констанцы — а она имела много любовников — продолжали ей поклоняться из-за власти, которую она над ними имела.

— И что это за власть, моя госпожа?

— Королевский подарок — этот остров, феодальное поместье. Я спрашиваю себя, почему моя жизнь так отличается от жизни моей двоюродной прабабушки. — Мария действительно размышляла над этими вопросами, словно они могли дать ключ к ее будущему, к какой-то туманной свободе. — Констанца окружила себя на Искье блестящим двором, в то время как для меня этот остров, как видишь, — клетка, хотя некоторым она может показаться золотой клеткой. Констанца никогда не подчинялась воле мужчины, тогда как я должна поступать, повинуясь велениям моей семьи. Констанца тоже овдовела молодой, но планы семейства д’Авалос устроить для нее выгодный второй брак кончились ничем. Констанце не нужен был брак, поскольку она была богата и свободна. Она правила Искьей, и это позволяло ей ни от кого не зависеть. Вот что я имею в виду под властью, Лаура, — это действительно редкая возможность для женщины.

— Это так, моя госпожа, но мне эта власть кажется устрашающей. Разве естественно для женщины вести за собой армию?

— Ты имеешь в виду ответственность, которую это влечет за собой? — спросила Мария. У Лауры был озадаченный вид, так что она не стала ждать ответа от девушки. — Это так кажется. Но, возможно, тут нет ничего неестественного, если женщина обучена военному делу как Констанца.

— Такая странная вещь за пределами моего понимания. — Лаура в недоумении покачала головой. Через минуту она сказала: — Можно мне кое-что у вас спросить, моя госпожа?

— Да, Лаура.

— Вы полагаете, что у вас хватило бы храбрости сразиться с французским флотом?

— Ты имеешь в виду, если бы я была обучена военному делу?

— Да, я думаю, вам бы пришлось обучиться, — нерешительно ответила Лаура, понятия не имея, что потребовалось бы для такой невероятной задачи.

Мария представила себя на крепостной стене, с развевающимися волосами и юбками, и от этой картины душа ее наполнилась волнением и страхом. Вероятно, именно это чувствовала и Констанца.

— Возможно, я смогла бы, Лаура. Федериго обычно говорил, что, когда он на мне женился, я была как невинное дитя. Он с удовольствием обучал меня премудростям жизни, а поскольку я так любила своего учителя, то училась с охотой. От Альфонсо я узнала только те вещи, которые мне было лучше не знать, но именно благодаря этим вещам я сделалась из девочки женщиной. Я начала понимать это только после его смерти. В тот последний день, перед тем как он умер, я решила никогда больше не позволять, чтобы кто-либо еще подавил мой дух так, как это сделал он.

— Сомневаюсь, чтобы ваш молодой кузен Карло имел к этому склонность, моя госпожа.

Мария вздохнула.

— Я не столь в этом уверена. — Тихонько засмеявшись, она добавила: — Возможно, кузен Карло окажется тем французским флотом, который приготовила мне судьба.

Глава 2 Кладбище монахинь

а третьей неделе тучи рассеялись, открыв ясное голубое небо. Беатриче была похожа на маленькую кошечку — она так же любила производить полный осмотр новой территории, на которой оказывалась, — и Мария провела первый солнечный день, бродя вместе с ней по замкнутому миру замка. Они исследовали его тринадцать часовен, винодельню, виноградники, расположенные террасами, и огороды, где выращивали овощи. За греческим фортом на вершине холма раскинулся красивый парк. Ближе к вечеру, устав от прогулки, они решили там отдохнуть. Беатриче тут же исчезла в зеленых зарослях экзотических растений. Мария уселась на мраморную скамью в тени пальм в дальнем конце парка, вдыхая аромат цитрусовых деревьев и лаванды. Ее взгляд был устремлен вдаль, за море, к Неаполю. Ей казалось, что она видит палаццо д’Авалос — это огромное здание превратилось в розовое пятнышко.

Серьезное личико Беатриче показалось между двумя толстыми стволами, и вскоре она подбежала к матери.

— Там есть потайной сад, — сказала она спокойно. — Он не очень приятный.

— Почему? Что там такое?

— Просто большие старые странные деревья и разные вещи. Там фонтан с ужасными горгульями. Он не действующий. Все такое темное и поросло зеленым мхом.

— Звучит страшновато, — заметила Мария.

Беатриче молча смотрела на море.

— Да, — наконец признала она.

— Исследуем его вместе? — предложила Мария, зная, что именно этого хочется Беатриче, и, поднявшись, взяла ее за руку.

— Мне бы хотелось посмотреть, что там, — ответила Беатриче.

Минуты две ушло у Марии на то, чтобы отыскать место, где она могла протиснуться в своих пышных юбках между толстыми стволами. В сопровождении Беатриче, следовавшей за ней по пятам, она пробиралась сквозь листву, пока не вышла на поляну с мраморным фонтаном и скамьями. Мрамор позеленел от лишайника. Сочная зелень так разрослась, что образовала гигантский зонтик причудливой формы.

— Всё это, наверно, посажено давным-давно, — сказала Мария, озираясь.

— Ты думаешь, что это посадила тетя Констанца?

— Возможно, но эти растения кажутся такими старыми, что я бы скорее сочла этот сад делом рук анжуйских французов — в те времена, когда они правили Искьей.

— Тебе здесь нравится? — осведомилась Беатриче, усаживаясь на мраморную скамью спиной к фонтану и вглядываясь в темноту.

— Да, нравится, — ответила Мария, присоединяясь к ней. Она рассматривала странные зеленые щупальца и фрукты с колючками, увядшие на ветвях, — лето уже прошло. — У твоего отца был испанский друг, который побывал в Южной Америке. Это место напоминает мне его описание джунглей. Темное и потайное место, но в нем кишит жизнь.

— Папа Альфонсо рассказывал мне про джунгли, но я думаю, то была Африка. Он рассказывал, что там полно верещащих обезьян, вскрикивающих птиц и ревущих зверей, так что шум оглушительный. А здесь слишком тихо. Мне это не нравится. Интересно побыть тут несколько минут, потому что это место так отличается от всех садов, которые я видела, но мне не хочется здесь оставаться. Мне кажется, будто кто-то крадется за этими деревьями, наблюдая за нами. Давай уйдем отсюда, мама.

— Там ничего нет, Беатриче, непохоже на тебя вот так бояться, — возразила Мария, поднимаясь со скамьи.

— Смотри! — воскликнула Беатриче и устремилась в темноту.

Мария последовала за дочерью и обнаружила, что та стоит возле гигантского кактуса с длинным и колючим красным цветком.

— Беатриче, умная девочка с зоркими глазками, что за чудо ты нашла! Какое удивительное растение! — Мария приподняла цветок, чтобы рассмотреть его поближе, бормоча: — Трудно сказать, уродлив он или красив. — Внезапно она вскрикнула, отдернула руку и принялась осматривать палец. Из него прямо на платье капала кровь.

— О, мама, он напал на тебя! — вскричала Беатриче, прижавшись к матери.

— Все хорошо, дорогая. Это просто колючка. Цветы не нападают на людей. — Она пососала ранку, не сказав Беатриче, что шип проник глубоко и ранка очень болела. — Сильвия даст мне какую-нибудь мазь.

— Я же сказала, что это место не очень приятное. Пойдем.

В последующие дни Мария приходила посидеть в этих экзотических джунглях, в часы, когда монахини давали уроки Беатриче. Она пробиралась сюда по крутым тропинкам в сопровождении четырех-пяти кошек, живших в замке, — у каждой один глаз был золотым, а второй — голубым. Марии нравилось сидеть в зеленой тени, чувствуя себя одинокой, затерявшейся во времени, и наблюдать, как кошки всё обнюхивают. Пару раз она приводила сюда Лауру, но обнаружила, что беседы нарушают очарование этого места. В одиночестве она чувствовала себя так, будто спряталась в каком-то неизвестном уголке, не отмеченном ни на одной карте.

Лаура проводила Беатриче в классную комнату монастыря и оставила ее там дожидаться сестру Сперанцу. Сегодня был урок латыни. Беатриче терпеть не могла заниматься механической зубрежкой! Ее манила запретная область замка. Хорошо бы провести часок одной, без монахинь и слуг, везде сующих свой нос.

Она выскользнула из комнаты, ни с кем не встретившись, и, прокравшись вниз по лестнице, вышла на солнышко. Девочка увидела узкую петлявшую тропинку, по которой еще не ходила, и свернула на нее, направляясь под гору. Все, что ей нужно было делать, — это следовать за запахом.

На что похожа смерть? Человеческая смерть. Скоро она узнает. Мама целовала ее маленьких сестричек и братика в гробу, а Беатриче не позволили их увидеть. Единственная смерть, при которой она присутствовала, — это смерть птицы, Арлекино — попугая ара, говорящего хриплым голосом, которого подарил папа Альфонсо в день ее именин, когда Беатриче было пять лет. Альфонсо настаивал, чтобы попугая держали в клетке. Арлекино принес ей столько радости в дни, проведенные в Мессине. Каждый день она часами учила его говорить, и он был очень способный. «Битриче, открой клетку», — говорил он скрипучим голосом, подпрыгивая на жердочке, когда слышал удаляющиеся шаги папы Альфонсо: это означало, что Беатриче его выпустит. «Папа толстеет», — замечал он, сидя у нее на плече. Как раз перед девятым днем рождения Беатриче он подошел к ней, переваливаясь, когда она сидела, читая книгу, и сделал безуспешную попытку взлететь девочке на плечо. Она подняла его с пола и пощекотала головку — он это любил. «Продолжай», — обычно просил он. Но в тот день попугай взглянул на нее, тихонько вздохнул и замер. Беатриче положила его на кровать и весь день лежала рядом, поглаживая яркие перышки и чувствуя, как он холодеет и застывает. Ей было очень грустно. Он выглядел как обычно, но его больше не было. Она не видела, как его душа покидает тело, но знала, что он куда-то улетел. Милый Арлекино. Она ужасно по нему скучала.

Тропинка кончилась узким лестничным маршем. Спускаясь по ступеням, Беатриче вынула носовой платок и прижала к носу. Она очутилась на широкой террасе, откуда открывался вид на часть острова: пляж с бледно-желтым песком, леса за ним, а дальше — гора Эпомео, зеленый гребень которой проходил через центр острова. Солнечный пляж манил девочку. Нет, она осуществит свой план, а на пляж сходит в другой раз — пожалуй, в качестве награды.

Слева от Беатриче было каменное здание без всяких украшений, с узким входом. Она приблизилась к нему и, поколебавшись всего минуту, ступила в темноту. И сразу же выскочила обратно. Зловоние было невыносимым. Размахивая перед лицом платком, она решила, что будет очень храброй. Она понятия не имела, что именно ожидает увидеть, — быть может, мертвых монахинь в рясах, лежащих в открытых гробах, которые стоят рядами.

Но в тот краткий миг она заметила крошечный вестибюль, где было только деревянное распятие и винтовая лестница, уходившая вниз, в темноту. Сможет ли она увидеть то, что находится внизу? Предвидя, что запах там станет намного сильнее, она вдохнула воздух, повторяя про себя: «Я не поверну назад. Я спущусь вниз. Я Беатриче Карафа и ничего не боюсь».

Она вошла внутрь и начала спускаться по крутой винтовой лестнице, держась рукой за холодную каменную стену, чтобы не упасть. На полпути она остановилась, испытывая дурноту от кошмарного зловония и прижимая платок ко рту и носу. Спустившись еще на шесть ступенек, она увидела впереди слабый свет. Втайне девочка надеялась, что там будет темно, и она сможет повернуть назад. «Я не поверну назад. Я продолжу спускаться». Она сошла еще на пять ступенек и оказалась в тесной комнате, тускло освещенной свечой. Здесь она заколебалась, заметив две свечи в подсвечниках и два распятия, помещенные по обе стороны от входа в другую комнату. В тишине раздался гулкий, жутковатый звук — где-то упала капля.

Задыхаясь в зловонном воздухе, Беатриче всмотрелась в следующую комнату. Вход как бы обрамлял свечу, горевшую там. Пламя было совершенно неподвижно. Что-то в этой неестественной неподвижности пламени и нездоровом сероватом свете подсказывало природу того, что находится в той комнате. Снова упала капля, и эхо на этот раз было громче.

Беатриче вошла в комнату. При виде картины, открывшейся перед ней, она от ужаса впала в транс. Девочка отчаянно стремилась убежать, но почему-то не могла и, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища, не сознавала, что по ее дрожащим ногам течет моча. На каменных тронах восседали гниющие трупы монахинь, находящиеся на разных стадиях распада. Склизкие серые клочья плоти, разлагавшейся на скелетах, кишели червями, так что казалось, будто эти кошмарные фигуры шевелятся. Обрывки черной сгнившей ткани почти что срослись с мерзкой плотью. Под вимплами[1], которые все еще были у монахинь на головах, виднелись полуистлевшие лица. У одной из них осталось только одно липкое глазное яблоко. Снова где-то капнуло. Беатриче, в полубессознательном состоянии от беспредельного ужаса, все же заметила, что под троны без сиденья были помещены урны, в которые капала трупная жидкость. При виде этого последнего кошмара Беатриче почувствовала, что задыхается. Ей удалось на подгибающихся ногах добраться до выхода, и, пройдя через соседнюю комнату, она рухнула у подножия каменной лестницы.

Мария стояла у окна спальни, рассматривая на свету алебастровую статуэтку, которую держала в руках. Она обнаружила эту вещицу в нише, скрытой за портьерой. Ожидая, когда Лаура придет и оденет ее, Мария вертела статуэтку в руках. Фигурка была очень старая, эллинская или древнеримская, — языческая богиня победы с расправленными крыльями. Ее прозрачное одеяние скорее подчеркивало, нежели скрывало груди и бугорок Венеры. Мария водила пальцами по изогнутым в полуулыбке губам, по тугим волнам волос, по великолепным крыльям. Ниша, в которой она нашла статуэтку, была покрыта тонким листовым золотом и размещалась на уровне глаз, как алтарь. Интересно, не поклонялась ли ей тайно Констанца как олицетворению женской власти? Мария поставила Викторию на подоконник, чтобы солнце освещало ее сзади, и рассматривала статуэтку, размышляя — как странно, божественные крылья всегда напоминают о ее бедных малышах. Прошлой ночью они явились ей в кошмаре. Сон начался призрачным видением палаццо Джоэни, стоявшем высоко, на амфитеатре, образованном горой Пелортани. Белый дворец сверкал в лучах яркого солнца, а через многочисленные окна проглядывали его золотистые интерьеры. Затем солнце потускнело, и интерьеры потемнели. В окнах появились бледные призраки умерших. Все они — ее четыре крошки и Альфонсо. Но было что-то еще, даже более страшное, отчего она проснулась с криком, вся в слезах. Закрыв глаза, Мария пыталась воссоздать растаявшее видение, но ужасные подробности ускользали от нее.

В дверь настойчиво постучали. Мария в испуге поспешно схватила статуэтку и спрятала ее под кроватью.

— Войдите.

Это была Лаура, бледная и взволнованная.

— Госпожа, Беатриче потерялась. Мы не можем ее найти. Сестра Сперанца только что сообщила мне, что ваша дочь не явилась сегодня утром на урок. Для меня это загадка, потому что я сама отвела ее в классную комнату. Я взяла на себя вольность сделать сестре замечание за то, что она не сообщила нам раньше, и боюсь, что она очень расстроилась…

— Позови стражу, — воскликнула Мария, ринувшись из комнаты. Ее страх из ночного кошмара перешел в реальность.

— Сильвия уже вызвала стражников, — сообщила Лаура, бегом следуя за своей госпожой. — Они отправились обыскивать замок. Сестры присоединились к поискам. Оки подняли тревогу.

Мария вбежала в комнату Беатриче. Там никого не было. Она стояла, ломая руки, и сердце ее замирало от страха. Она не знала, что делать.

— Сильвия! — позвала она.

— Она ушла со стражниками, моя госпожа, — сказала Лаура.

— Разве я не приказывала ей ждать моих распоряжений, прежде чем действовать? — закричала Мария, внезапно ощутив необходимость присутствия надежной Сильвии.

— Я здесь, госпожа, — напомнила Лаура, осторожно дотронувшись до руки Марии. — Давайте подумаем о том, куда могла пойти Беатриче.

Да, я должна начать рассуждать, вместо того чтобы стоять тут с беспомощным видом, подумала Мария. Куда могла пойти Беатриче? Куда угодно. Она могла забраться на высокую стену и свалиться в море. Могла сейчас спокойно сидеть где-нибудь в тени, читая книгу и не подозревая, какую панику вызвала. С Беатриче никогда не знаешь что и думать. Мария мысленно представила себе план замка, следуя за хрупкой фигуркой дочери по его аллеям.

И вдруг она вскрикнула и бросилась из комнаты. Лаура неслась за ней. Мария бежала в сторону винных погребов, как вдруг заметила стражника, расспрашивавшего жену виноторговца, стоявшую на пороге.

— Стражник, следуй за мной, — крикнула Мария на бегу.

Группа садовников, направлявшихся домой, чтобы позавтракать со своей семьей, остановилась, оцепенев при виде этого невероятного зрелища: красавица, с растрепанными золотистыми волосами, в одной сорочке несущаяся с видом одержимой.

— Что случилось с La Dolce? — крикнули они жене виноторговца.

— Пропала ее маленькая Беатриче, — ответила женщина. — Вы не видели ее сегодня утром?

Они покачали головой. Через несколько минут целая толпа островитян собралась у двери винного погреба.

— Наша бедная молодая госпожа потеряла еще одного мужа, а теперь исчезла ее дочь.

— Единственный ребенок, который у нее остался.

— Сегодня здесь кружил альбатрос. Это дурной знак.

— Такую красоту, как у нее, всегда преследуют несчастья.

— Дьявол мчится за ней галопом на быстрой лошади, — четко произнес один мудрец, перекрестившись. Остальные последовали его примеру.

Мария и Лаура добрались до кладбища монахинь. По пути к ним присоединялись стражники, монахини и любопытствующие островитяне. С ними была и Сильвия, ворчавшая насчет вони, которую вряд ли может вынести ребенок.

— Скорее, вниз, — приказала Мария стражнику. — Остальные ждите здесь.

— Нет, ради Бога! — воскликнула настоятельница, загораживая дорогу стражнику. — Это место только для сестер. Я…

— Схватить ее! — приказала Мария. — Ступай! — закричала она стражнику.

Изумленная настоятельница обнаружила, что ее удерживают двое больших, сильных, вооруженных мужчин. Сильвия последовала вниз за стражником, и Мария отпустила ее. Сама она не могла туда идти. Федериго, этот сорвиголова, однажды повел ее туда. Эти отвратительные миазмы, эти мерзкие… тела… Перенесла ли это Беатриче? Осталась ли в живых? Спуститься туда одной! Марии следовало приказать монахиням, чтобы заперли вход. Почему она не подумала об этом, зная ненасытное любопытство Беатриче? Почему? Почему? Оскорбленная мать настоятельница бросала на Марию сердитые взгляды. У этой хрупкой женщины не хватило бы сил, чтобы нести Беатриче вверх по лестнице. Как она этого не понимает? Мария молилась, чтобы Беатриче была еще жива. Она закашлялась от этой кошмарной вони.

— Принесите воды, — велела Лаура стражнику. — Только не отсюда, — добавила она, сморщив нос от отвращения. — Из колодца наверху. — Она обняла свою госпожу за трясущиеся плечи. У самого входа остались только Мария, Лаура и несколько сестер. Стражники и жители Искьи отступили, зажав рукой нос.

Появился стражник с Беатриче на руках: тело ее безвольно свисало, лицо было мертвенно-бледным. Сзади, задыхаясь, следовала Сильвия. Мария бросилась к дочери, еще не зная, жива ли та, и вскрикнула при виде глубокого пореза на левом виске и струйки запекшейся крови. Что случилось с ней там, внизу?

— Она дышит, она жива, — сказала Сильвия.

Мария зарыдала от облегчения.

— Шевелись, — закричала служанка, подталкивая стражника. — Нам нужно сейчас же уложить ее в постель.

Толпа, из которой доносился шепот, приблизилась взглянуть. Несколько мужчин исподтишка рассматривали белоснежную шею и грудь Марии, обрисовавшуюся под тонкой тканью белой ночной сорочки.

— Приготовь свои снадобья, Сильвия… — начала Мария.

— Я знаю, — на бегу ответила Сильвия.

Беатриче корчилась на большой кровати Марии, выкрикивая, что пламя в аду погасло.

— Мертвые сестры в аду, — рыдала она. — Они должны были попасть на небеса. Они кричат, желая выбраться оттуда. Произошла ошибка.

Мария приняла дочь, бившуюся в истерике, в свои объятия, когда Беатриче сделала еще одну попытку соскочить с кровати.

— Я должна пойти в сад, — кричала она и неистово терла нос. — Это тот мерзкий запах. Он застрял у меня в носу. Только ветер с моря прогонит его.

— Тсс, Сильвия прогонит его, — увещевала девочку Мария, недоумевая, почему Сильвии так долго нет.

— Сильвия ничего не может сделать. Мне нужно выйти на ветер.

— Да, да, ты сможешь это сделать.

Мария, которой были слишком хорошо знакомы симптомы лихорадки, положила свежий кусок материи, смоченный в уксусе, на лоб Беатриче, тщательно обходя забинтованную рану на левом виске. Доктор уже ушел. Поговорив со стражником, который вынес Беатриче из склепа, он сказал Марии, что девочка, вероятно, лишилась чувств и ударилась виском при падении об острый угол нижней ступеньки. Он сказал Беатриче, что она должна смотреть на потолок и не закрывать глаза, и пустил девочке кровь. Сильвия, свято верившая в свои унаследованные способности целительницы, забеспокоилась из-за того, что Мария согласилась на эту процедуру, и бестактно указала на то, что после кровопускания мертвенная бледность девочки еще усилилась. Мария совсем обезумела, не зная, правильно ли поступила.

Вошли Сильвия и монахиня, неся чаши, от которых исходил ароматный пар. Эти отвары приготовили из трав, которые Сильвия привезла из Мессины. Женщины поставили их по обе стороны от кровати. Сильвия подошла, чтобы положить полотенце на голову Беатриче, и от этого девочка начала неистово биться.

— Это снадобье прогонит запах, Беатриче, — уговаривала Мария. — Ты должна его вдыхать. — Но ребенок был не в себе. — Мы попробуем позже, — прошептала Мария. — В любом случае она будет вдыхать пар.

Сильвия кивнула, затем достала из кармана пузырек и вылила в ложку немного жидкости. Она быстро взяла Беатриче за подбородок и, закинув ей голову, сунула ложку в рот, заставив девочку проглотить, прежде чем до той дошло, что происходит.

— Это капли, черные капли! — завопила Беатриче.

— Нет, моя маленькая принцесса, — ласково произнесла Сильвия. — Это капли с небес. Наш Господь послал их тебе. Скоро тебе станет гораздо лучше. Вот, понюхай ложку.

Беатриче отшвырнула ложку и отвернулась к стене, бормоча в бреду, что ад не горит, а капает.

— Она от этого уснет, — спокойно сказала Сильвия Марии. Потом рухнула в кресло. Сама Сильвия тоже была бледна. Она ненадолго зашла во внутреннюю комнату склепа — не из любопытства, а чтобы узнать самой, что испытала Беатриче. От увиденной картины и удушающего зловония у нее волосы стали дыбом. Ни один смертный не должен никогда смотреть на такое ужасное зрелище. О бедное, бедное дитя! Она никогда не оправится. Мерзкие миазмы вполне могли бы ее убить. Только одному Богу известно, какую страшную заразу они содержат в себе.

В ту ночь Сильвия решила, что ей тоже нужно принять свое снотворное из трав, так как была уверена, что без него никогда больше не заснет крепким сном.

Комната Марии благоухала ароматами весны. Сильвия и Лаура молча сидели у потухшего очага. Сильвия погасила огонь, чтобы у Беатриче упала температура, и к полуночи комната стала ледяной. Беатриче спала мертвым сном. Ее мать дежурила при ней, не решаясь даже поменять полотенце на лбу, чтобы не разбудить. Вдруг Мария со сдавленным криком поднялась с кресла. Лаура и Сильвия бросились к ней. Отмахнувшись от них, она снова опустилась в кресло, вся дрожа. Ей вспомнилась остальная часть кошмара. Окна палаццо Джоэни, из которых выглядывали мертвые — четверо ее детей и Альфонсо. Было еще одно окно, и из него выглядывала еще одна бесплотная фигура. Это была Беатриче. Тоже мертвая.

Мария опустилась на колени и принялась молиться статуе Богородицы, которую Сильвия поместила у кровати. Прислушиваясь к слабому дыханию дочери, Мария вложила всю свою волю в мольбу, чтобы у нее не отняли единственного оставшегося ребенка. В конце концов, она так и заснула. Лаура, не желая ее трогать, чтобы не разбудить Беатриче, прикрыла свою госпожу пледом и подложила ей под голову подушку. Сама же она уселась коротать ночь у потухшего камина.

На следующий день у Беатриче усилилась лихорадка. Ее хрупкое тело бросало то в жар, то в холод; девочка то откидывала одеяла, обливаясь потом, то съеживалась под ними, лязгая зубами. Она бессвязно говорила в бреду о черных каплях, кричащих лицах и об аде без пламени. Когда она, наконец, очнулась от бреда, то отказалась принимать пищу — даже ее вид вызывал у девочки отвращение. «Он гниет», — кричала она, когда Сильвия подносила к ней суп или фрукт. На третий день Сильвия начала насильно кормить ее из ложечки водянистым бульоном, но это причиняло девочке такие муки, что Мария велела служанке перестать. А Беатриче все слабела с каждым днем.

Монахини молились за нее. Островитяне делали талисманы вроде тех, что готовили к Пасхе, и оставляли у входа в апартаменты д’Авалос. Через несколько дней их была уже целая гора. Один из них растрогал Марию до слез, так что она принесла его в комнату и поместила возле Беатриче. Это были две искусно сделанные фигурки: Мария с яркими зелеными глазами и бледно-оранжевыми волосами из шелка с улыбкой держала за руку розовощекую Беатриче, на платье которой была изображена священная эмблема — голубь.

Беатриче смотрела на них отсутствующим взглядом. Ничто не могло пробудить ее от кошмара. Жизнь уходила из нее.

Мария сидела, наблюдая, как светлеет небо и начинается бледный рассвет, и прислушивалась к слабому дыханию Беатриче. Сильвия и Лаура дремали в креслах. Вчера Мария приказала кузнецу выковать толстую дверь с замком для кладбища монахинь. Она послала Лауру сообщить настоятельнице, что, когда поставят дверь, ее нужно будет держать запертой. Это не совсем удовлетворило Марию — она была согласна с Федериго, который однажды сказал, что это кладбище нужно сжечь дотла. Как-то раз он даже хотел поджечь его сам, но она ему запретила. А теперь его дочь расплачивалась за то, что мать не хотела нанести обиду монахиням.

Она была потрясена, что Федериго, племянник покойного папы римского, предложил такую кощунственную вещь. В первые месяцы их брака Федериго не раз поражал ее. Мария была до смешного наивна, считая, что монахини Клариссе сами выбрали свой образ жизни. Она вспомнила изумление Федериго и их разговор, когда они сидели, перешептываясь, в соборе замка, возле мраморного алтаря. Она была очень сентиментальна и хотела, чтобы он увидел этот алтарь, у которого Ферранте Франческо д’Авалос венчался с Витторией Колонной.

— Эти женщины аристократки. Почему они выбрали такую затворническую жизнь? — спросил тогда Федериго.

— Из добродетели, чтобы посвятить себя Богу, — ответила Мария.

— Моя невинная любимая, то, что ты повторяешь, как попугай, благочестивые фразы своей матушки, не вяжется с твоей чувственной натурой. Уверяю тебя, они не выбирают такую жизнь. Рассказать тебе, как здесь оказалась моя кузина? — спросил он, имея в виду сестру Аурелию, с которой они только что говорили.

Мария кивнула, испытывая легкое благоговение к Федериго, когда он становился серьезным, как сейчас, и задумчиво смотрел на нее своими серыми глазами.

— Аурелия — первенец в семье моего дяди. Между прочим, ее настоящее имя — Джиневра. Ей пришлось отказаться от имени — так же, как и от своей жизни. Герцогство моего дяди и остальная часть наследства принадлежит ей по закону и по праву. Но дядя хочет, чтобы все досталось старшему сыну, и, подобно всем остальным, он считает это справедливым. Так что Аурелию убрали с пути. Став монахиней, она автоматически передает все брату. — Он вздохнул. — Когда-то она была живой, хорошенькой девушкой, а теперь ее лица толком не разглядеть из-за этого нелепого вимпла. Они все похожи на каких-то уродливых ворон.

— Федериго!

— О, я скверный, скверный, скверный, — затараторил он, нежно покусывая ее шею.

— А если бы она отказалась? — спросила Мария.

— Отказалась! — воскликнул он. — Молодые дамы не говорят «нет» своим папочкам. Скажем так: ее бы строго попросили подчиниться. Я не буду утомлять тебя историями об избиениях и плохом обращении, которые в одном-двух случаях привели к фатальному исходу, — я слышал о них, когда изучал право. — Федериго изучал право, но не занимался юридической практикой, говоря, что слишком много молодых людей из его класса уже посвятили себя этому. — Именно так обстоит дело со всеми монахинями Клариссе. Спроси их сама. Они тебе скажут, что они — старшие дети из благородных семей, вынужденные потратить жизнь впустую в качестве невест Христа…

— Федериго!

— Пойдем, моя дорогая, следуй за мной, — пригласил он, вставая и беря ее за руку. — Я тебе кое-что покажу.

Они были так молоды и беззаботны, так влюблены, что хихикали, когда бежали к кладбищу монахинь, зажав нос от тошнотворного запаха. Но скоро их веселость испарилась. Лишь мельком глянув, Мария сбежала из склепа, крича от ужаса. Федериго появился пару минут спустя, и его вырвало.

А потом они утешали друг друга, впервые задумавшись о своей смертности и выражая надежду, что будут жить счастливо и умрут в один день.

Затем Федериго рассердился и пробормотал: «Им отказано в достоинстве даже после смерти». Именно тогда он решил сжечь это кладбище. А Мария со слезами умоляла его отказаться от этой идеи. «Искья принадлежит моей семье. И все узнают об этом. Ты не можешь так со мной поступить, Федериго». И он неохотно уступил.

Если бы только она позволила ему тогда поджечь это ужасное место! По возвращении в Неаполь Федериго написал Ферранте д’Авалосу в Милан, прося разрешения уничтожить «отвратительную яму, позорное присутствие которой оскверняет восхитительное место». Ответ Ферранте был резким. Он заявил, что это не касается Карафа, к тому же потребуется разрешение папы римского Пия. Тогда Федериго направил официальное прошение папе римскому. Ватикан ответил, что его высокопреосвященство не вмешивается в дела монахинь Клариссе да и вообще в дела орденов монахинь. Этот ответ вызвал у Федериго презрительный смех.

Мария встала, чтобы внимательнее взглянуть на Беатриче. Ее ноги наткнулись на что-то. Приподняв простыни, она увидела кончик алебастрового крыла. Это была Виктория, забытая там несколько дней назад. Мария достала фигурку из-под кровати и снова осмотрела. Убрав статую Богородицы, она поставила на ночной столик Викторию. Позади нее она поместила зажженную свечу, и статуэтка ожила, мерцая бледно-золотым светом.

Сильвия проснулась, всхрапнув, и Мария жестом велела ей вести себя тихо.

— Ступай на кухню и принеси мне чашку твоего супа. Не подогревай его. Быстро, — прошептала она.

Мария открыла шкафчик, в котором Констанца хранила ценные вещи, и достала золотой кубок. Она протерла его куском ткани. Когда Сильвия вернулась с супом, Мария вылила его в кубок и поместила позади Виктории. Сильвия неодобрительно нахмурилась при виде языческой статуэтки, заметив, что Богородицу отодвинули на задний план. Мария сурово взглянула на Сильвию и махнула рукой, чтобы та вернулась в свое кресло. Потом она уселась у кровати и принялась ждать, когда Беатриче проснется.

Полчаса спустя дочь пошевелилась, и глаза ее открылись. Глядя на мертвенно-бледное личико, Мария осторожно взяла девочку за руку.

— У тебя особенная гостья, — прошептала она. — Смотри.

Взгляд Беатриче последовал за пальцем матери, указывавшим на статуэтку. Казалось, чудесные расправленные крылья Виктории мягко отбивают ритм колеблющегося пламени.

— Кто это? — устало спросила Беатриче.

Наконец-то она задала вопрос, наконец-то в ней появилась искра интереса к миру за пределами кошмара. Мария чуть не заплакала от облегчения.

— Ангел жизни, — ответила она, едва сознавая, что говорит. — Она поднимает твой дух из ада. Смотри, как бьются ее крылья. Онанесет тебя обратно к свету.

Беатриче, по-видимому, обдумывала это.

— Что это? — спросила она, глядя на кубок, мерцавший при свете свечи.

— Это она тебе принесла. Она хочет, чтобы ты это выпила, и тогда тебе станет лучше.

— Это еда?

— Нет, дорогая.

— Это с небес?

— Да.

— Мой папа это пьет?

— Да.

— В раю?

— Да.

Слабый проблеск интереса мелькнул в глазах Беатриче.

— Мне бы хотелось, чтобы мне дал его ангел, — прошептала она охрипшим голосом.

— Она не занимается земными делами, — объяснила Мария, — она действует невидимо. Она позволит мне дать тебе это.

— А какой у этого вкус?

— Как у весны. Хочешь попробовать?

Опасаясь отказа, Мария обняла Беатриче за худенькие плечики и, приподняв ее, поднесла к губам девочки кубок, молясь, чтобы консоме из дичи, овощей и трав действительно имело вкус весны. К ее удивлению, Беатриче выпила все. Потом снова опустилась на подушки, устав от этого усилия, и погрузилась в сон, не отрывая взгляд от Виктории в бледном сиянии.

В последующие дни Виктория оставалась у кровати, и Мария прилежно заменяла свечу, как только прежняя догорала. Так что ее светящийся образ приветствовал Беатриче, когда та просыпалась. Она регулярно пила суп из золотого кубка и начала медленно обретать силу, хотя Марию по-прежнему беспокоило ее душевное здоровье.

Уже несколько дней на столе лежало нераспечатанное письмо. Теперь, когда у Беатриче миновал кризис, Мария обратила на него внимание. Она сломала печать, надеясь, что в нем содержатся хорошие новости. Плохих новостей она бы просто не смогла вынести, так расшатались ее нервы.

4 января 1586

Мой прелестнейший ангел!
Теперь ты видишь, каково состояние людей в любви? Когда ты была в Мессине, мне казалось, что ты далеко. А теперь, когда ты на Искье, мне кажется, что ты еще дальше. Даже краткая отсрочка кажется долгой. Утонченность и наслаждение возрастают с совершенством любви.

Но если у любви есть крылья, отчего же я не могу полететь к тебе, моя дражайшая племянница, моя госпожа? Потому что та же самая любовь подрезает крылья и останавливает меня, и ты знаешь причины этого. Значит, любовь сражается с любовью? Да, конечно.

И который же из этих двух дуэлянтов победит? ЛЮБОВЬ. И поэтому да здравствует любовь и да восторжествует любовь! Таким образом, я признаю победу и поражение, радость и печаль.

Пожалуйста, люби меня, моя дорогая, люби меня, потому что все мои желания сосредоточены на этом. Пожалуйста, скрась нашу разлуку своими приказаниями, потому что, заверяю тебя, если бы я могла оказать тебе услугу, мне бы казалось, что ты здесь и я наслаждаюсь твоей близостью. И я надеюсь, что это скоро случится не во сне, а наяву, и я увижу тебя.

До свидания, моя дражайшая племянница. Я от всей души целую и обнимаю тебя, дороже которой у меня нет ничего на свете.

Антония ди Ланнуа,
принцесса Сальмона
Мария нежно улыбнулась; остроумная тетушка воспользовалась причудливыми образами любовной лирики Петрарки, чтобы передать свое чувство вины за отсутствие возможности проведать племянницу на унылей Искье. Заверения в любви были в некотором смысле подлинными. Антония, ценившая радости жизни, была богатой бездетной вдовой принца. Она сосредоточила всю свою нежность на Марии, когда та росла. Она всегда была самым дорогим другом Марии, самой близкой ей по духу и темпераменту родственницей. Очевидно, произошла какая-то задержка в переговорах о браке. Марии хотелось бы, чтобы тетушка выразилась конкретнее.

— Мама!

— Да, Беатриче, — отозвалась Мария, приближаясь к кровати.

— Когда мы отсюда уедем?

— Когда получим новости от дедушки, а это произойдет очень скоро. В любом случае, мы не можем уехать, пока тебе не станет лучше.

— Мне теперь лучше.

— Беатриче, посмотри мне в глаза. Это тебя успокоит. — Марии часто говорили, что ее взгляд обладает гипнотическим воздействием, и она почти верила в его власть.

— Ты очень храбрая, Беатриче, — произнесла она мягко, поглаживая маленькое личико.

— Я рада, что ты так думаешь, мама, — сказала Беатриче. — Вот почему я туда спустилась: чтобы проверить свою храбрость. — Она задумалась. — А что делают монахини с этим ужасным веществом в урнах?

Мария, испытывая облегчение от того, что ненасытное любопытство Беатриче начинает разгонять ее кошмар, ответила:

— Понятия не имею. — Сейчас ей представилась возможность превратить все это в шутку. И она заговорщицки прошептала в самое ухо Беатриче: — Вероятно, они удобряют этим огород.

Беатриче недоверчиво взглянула на мать.

— Фу! — воскликнула она с отвращением.

— Фу, — вторила ей Мария, выдавив улыбку, — она пыталась незаметно помочь Беатриче вернуться в нормальное состояние.

Был удивительно теплый полдень. Мария в одиночестве сидела в конце потайного сада. В небе появился альбатрос. Он скользнул в сторону острова и начал кружиться над головой Марии. Затем грациозно приземлился на террасе и сложил крылья, глядя на Марию. Это великолепное создание начало чистить перья, развернув сначала одно огромное крыло, затем второе. Мария с интересом наблюдала за птицей, немного встревоженная. Какое дружелюбное существо! Но говорят, что альбатрос — предвестник несчастья.

— Моя госпожа, где вы? — закричала Лаура.

— Я здесь, Лаура. Подожди, я выйду.

— Только что прибыло, госпожа. Его доставили, специально отправив сюда лодку. — Запыхавшаяся Лаура подала Марии письмо.

Заметив печать д’Авалос, Мария нетерпеливо сломала ее. Письмо было от ее отца. Папа римский Пий дал разрешение на брак принца Веноза, наследника, с недавно овдовевшей маркизой Джульянова.

Глава 3 Флегрейские поля

од моросящим дождиком карета Марии поднялась на холм, проехала через декоративные ворота, направилась по подъездной аллее под арку во двор палаццо д’Авалос и остановилась перед главным входом. Несколько слуг выбежали навстречу с приветствиями и шалями, чтобы укрыть прибывших от дождя. Они сообщили Марии, что принц и принцессы ждут ее в семейной гостиной.

Беатриче смотрела на гору Вомеро, которая образовывала живописный фон для дворца, ступенчатыми террасами спускаясь к Неаполитанскому заливу. Семья д’Авалос построила свой новый дом в Кьяйе в середине шестнадцатого века, чтобы удалиться из мрачного, многолюдного центра Неаполя и жить в окружении чудесной природной красоты. Большую часть года здесь было солнечно, и интерьеры дворца были залиты светом. Но сегодня, когда Мария по широкой мраморной лестнице поднималась на третий этаж, лестничный колодец был сумрачным. Перескакивая через ступеньки, Беатриче умчалась вперед — теперь она ждала мать на лестничной площадке второго этажа. Мария споткнулась о верхнюю ступеньку и схватилась за перила, чтобы не упасть.

— От этой винтовой лестницы кружится голова, — заметила Беатриче. — О, бедная мама, ты не ушиблась?

Мария покачала головой и прислонилась к стенке лестничной площадки.

— Почему же ты тогда плачешь? — спросил ребенок, вкладывая свою ручку в руку Марии.

— Прошло шесть лет, дорогая. Я немного нервничаю, — прошептала она. — Как-то странно увидеть свою семью после такой долгой разлуки. Меня огорчает мысль, что они будут выглядеть старше, и не знаю, какой покажусь им я. Погоди минутку. Я не хочу появляться перед ними в таком виде. — Она промокнула глаза носовым платком. — Обещай, что будешь вести себя очень хорошо, Беатриче. Я хочу, чтобы они полюбили тебя так же, как я.

— Они должны любить меня в любом случае. Они же мои дедушка и бабушка.

— Беатриче!

— Да, да! Обещаю, — ответила Беатриче, снова в волнении устремляясь вверх по лестнице.

Мария услышала, как наверху открылась дверь, и знакомый мелодичный голос наполнил лестничный колодец эхом.

— Кто этот ангел? Откуда ты, моя прелесть? Тебя послали Небеса?

— Я Беатриче.

— Какой очаровательный реверанс. Дай же мае обнять тебя. Я твоя тетя Антония.

Беатриче почувствовала, как ее лицо прижали к бархатному лифу платья, пахнувшему розами. Она подняла глаза и с улыбкой посмотрела в проницательные глаза своей тетушки. У той было маленькое лицо в форме сердечка.

— А вот и твоя дорогая мама. Я вообще ничем больше не занималась — только молилась, чтобы вы благополучно прибыли, и вот вы здесь. Какая радость! Ступай и поздоровайся с дедушкой и бабушкой, пока я обнимаю твою маму, милая Беатриче. — Она раскрыла Марии объятия. — Наконец-то ты дома, Мария. Мы никогда больше не должны позволять себе разлучаться так надолго. Никогда.

Отец Марии, принц Гаэтано, сердечно их обнял и широким жестом пригласил в гостиную. Мать Марии, принцесса Свева, как всегда сдержанная, осталась сидеть. С минуту она сжимала руки дочери, прежде чем перекрестить ее. Мария под влиянием порыва расцеловала ее в обе щеки, чем несколько озадачила: мать никогда особенно не выказывала дочери свою нежность и не привыкла к проявлениям ласки со стороны Марии.

Они все уселись и, обмениваясь улыбками и восклицаниями, изучали лица друг друга. Прошло так много времени! Принц Гаэтано с непривычно затуманившимся взором начал суетиться вокруг Беатриче. У него появилось брюшко, но львиная грива седых волнистых волос и прекрасный прямой нос, несомненно, по-прежнему были неотразимыми для дам, консультировавшихся у него по вопросам искусства. Самых хорошеньких из них он, к огорчению своей жены, чувствовал себя обязанным брать под свое крыло. Гаэтано был принцем Монтесаркио, обширного феодального поместья к северу от Неаполя, с великолепной средневековой крепостью на вершине холма. Однако он редко туда ездил, полагаясь на управляющих, которые надзирали за возделыванием его земель. Жизнь в столице была интереснее.

Принцесса Свева спокойно сидела в кресле, как всегда строгая и застегнутая на все пуговицы, — она производила такое впечатление, даже когда на ней было модное платье с глубоким декольте. Марию охватило сочувствие к ней: ведь холодность ее матери объясняется не только характером. Принцесса Свева всегда высоко держала голову, как будто не обращая внимания на шалости мужа, но теперь у губ залегли морщины разочарования. На ее гордом лице с тяжелыми веками, под короной из закрученных черных кос, застыло неодобрительное выражение. Она заставила Беатриче поворачиваться перед ней и рассматривала ее. Маленькой сообразительной девочке такой осмотр показался унизительным, и она вертелась все быстрее, в конце концов закружившись в танце.

— Достаточно, — сказала принцесса Свева. — Ты очень похожа на своего отца.

— Я знаю, — ответила Беатриче, позволяя принцу Гаэтано усадить себя на колени.

— Мария, ты просто чудо, — промурлыкала Антония, которая как-то непривычно притихла, оценивая племянницу. — Подумать только, в двадцать пять ты все еще такая красивая, в то время как паук возраста ткет паутинку из морщин на лицах твоих ровесниц. И это после всего, что ты пережила! Разве же она не настоящий феникс красоты, Гаэтано?

Ее брат был того же мнения, но воздержался высказывать его при Свеве. Сплетни, годами окружавшие его любовные похождения, приучили его не обсуждать женскую красоту в присутствии жены. Если такое случалось, то она больше времени проводила в часовне дворца и целыми днями хранила надменное молчание.

— У тебя такой же нежный цвет лица, как шесть лет назад, и такой же гордый подбородок, — продолжала Антония. — Только глаза изменились, моя дорогая, но от этого ты стала даже красивее, так как теперь это уже не русалочья невинная зелень, а изумруды мудрости. Карло Джезуальдо будет в восторге от такой невесты, ибо поклоняется красоте. Я совещаюсь с ним по поводу приготовлений к вашей свадьбе, и он обладает самым изысканным вкусом из всех мужчин, которых я когда-либо знала.

— А каким теперь стал Карло? — спросила Мария с вполне объяснимой тревогой, ибо их свадьба должна была состояться через пять недель. Она надеялась побольше узнать об этом молодом человеке, судьба которого теперь была неразрывно связана с ее судьбой.

— Такой же странный, как всегда, хотя его страсть к музыке еще возросла. Все время занят с музыкантами своего отца, — ответила Антония, имея в виду придворный оркестр принца Франческо Джезуальдо.

— Мой племянник ревностно исполняет свои религиозные обязанности, — перебила ее принцесса Свева, заглушив Антонию. — Его величайшее стремление — быть хорошим католиком. Он поклоняется своему дяде, кардиналу Борромео, и был глубоко опечален его смертью в прошлом году. Карло рассказал мне, что поговаривают о том, чтобы включить его дядю в число святых.

— В самом деле? Я слышала, что Борромео был весьма непопулярен в бытность свою кардиналом Милана. Он сразился во главе своей армии с испанцами и даже попытался отлучить от церкви испанского губернатора. А однажды он отлучил от церкви всех, кто участвовал в миланском карнавале, так что сам папа римский вынужден был ему напомнить, насколько велика человеческая бренность. Однако если его действительно хотят канонизировать, то это еще одна удача для Джезуальдо. — Антония сказала бестактность, поскольку Свева была из семейства Джезуальдо — сестра принца Франческо. — Они не только породнились с папой римским, но и со святым. — Антония намекала на связь католической церкви с личным процветанием и на ее прямое воздействие на семью Свевы. Когда ее брат женился на Джерониме Борромео — племяннице папы Пия V, — король Испании Филипп даровал ему герцогство Веноза.

— Я думаю, что это скорее удача, как вы выразились, для семьи матери Карло, Борромео, — ледяным тоном возразила принцесса Свева.

— В любом случае, это сильно повышает ценность Карло, — жизнерадостно ответила Антония. — Молодые незамужние женщины Неаполя и их матери будут еще больше завидовать тебе, Мария.

— А что думаешь ты, отец? Как тебе нравится Карло? — спросила Мария, разочарованная ответами женщин. В основном она узнала лишь то, что было ей уже известно. Она надеялась ка что-то более личное, что дало бы ей пищу для размышлений и что она могла бы обратить себе на пользу.

Ни один мужчина больше не будет ею помыкать, как Альфонсо. Может быть, ее отец как мужчина даст более прямой ответ.

Принц Гаэтано вздернул подбородок и провел по нему пальцами, задумчиво глядя на блестящие волосы Марии.

— Я полагаю, что молодой Карло, быть может, не стал бы жениться, если бы не оказался неожиданно наследником Франческо. Он живет в своем собственном выдуманном мире, так что ему ни к чему посвящать себя семье.

— Гаэтано! Неразумно говорить об этом с Марией, — вмешалась принцесса Свева.

Проигнорировав ее, принц Гаэтано продолжил:

— Но его энтузиазм по поводу предстоящего брака с тобой, Мария, удивил меня. Он нанял превосходного церемониймейстера, которого выписал из Флоренции. По-видимому, твоя свадьба будет великолепным торжеством. Добиться разрешения папы римского на твой брак было трудно. Он согласился только потому, что Карло — его двоюродный внук. Джеронима Джезуальдо поехала в Рим, чтобы лично хлопотать об этом деле во время приватной аудиенции у своего дяди, а Карло поехал вместе с ней.

— И она мне рассказывала, что Карло прекрасно говорил, — сообщила принцесса Свева. — Он может быть весьма красноречив.

— Да, когда захочет, — добавил принц Гаэтано. — То есть когда он вообще имеет такое намерение. Часто он вообще не желает говорить. Никогда не встречал людей с подобным темпераментом.

Антония кивнула в знак согласия.

— Он может быть ужасающе груб. Порой он так дерзок, что я втайне нахожу это забавным. Он просто так мрачно смотрит на человека, что тот умолкает. А теперь, когда он стал наследником, можно сказать, что превратил свою манерность в искусство. Правда, дело тут не в надменности. Просто он нетерпим к традиционным формальностям и любезностям, которые его не интересуют. И он никогда не льстит — нет, нужно, чтобы что-то по-настоящему затронуло его или поразило. Позволь мне сказать, Мария. Пусть Карло непредсказуем, но его большое достоинство — это искренность. А ты с ним справишься, моя дорогая. Твоя красота очарует его, а кроткий нрав смягчит его. И, что еще важнее, опыт двух браков вооружил тебя, чтобы ублажать его в спальне, а ведь нет лучшего места, где жена может править мужем.

Принцесса Свева закрыла глаза, остро страдая от этого замечания, а потом снова открыла, чтобы бросить на Антонию испепеляющий взгляд.

— Запомни вот что, Мария, — сказал отец. — Джезуальдо хотят Карло в жены именно тебя. Естественно, как только мы услышали о смерти твоего бедного мужа, матушка сообщила об этом своему брату. Но именно сам принц Франческо предложил этот брак. И не только потому, что ты д’Авалос. Ты к тому же его любимая племянница. Он просто в восторге от того, что ты станешь членом его семьи.

— Кто это? — спросила Беатриче, указывая на великолепную картину, которую уже давно изучала. Эта картина занимала большую часть противоположной стены. — Она похожа на маму.

— Это две совсем особенные женщины, объединенные в одну, — ответил принц. — Во-первых, это Венера, богиня любви и красоты. Разве она не прекрасна? — Любовь к искусству у принца Гаэтано стояла на втором месте, уступая только любви к женщинам. Он был тонким ценителем и того и другого. Подобно своему отцу, который был одним из самых образованных людей своего времени, Гаэтано был пламенным покровителем художников.

Беатриче рассматривала чувственную белокурую женщину с косами, в которые был вплетен жемчуг. Она держала на коленях стеклянный шар. Девочка остановилась на красивых зеленых глазах с тяжелыми веками, на изящном прямом носе и рте, похожем на розовый бутон.

— Да, — заключила Беатриче, — она похожа на маму.

— А ты знаешь, почему? — спросил принц.

— Нет.

— Это потому, что она моя мать, Мария Арагонская. Она похожа на твою мать, потому что приходится ей бабушкой. Твоя мама унаследовала от нее белокурые волосы испанских королей, ведь она была племянницей короля Фердинанда. А ты, Беатриче, ее правнучка.

— А при чем тут Венера?

— Потому что этот портрет написан мастером по фамилии Тициан, и порой он именно так изображал очень красивых женщин. Это называется аллегория.

— Почему она такая печальная?

— А, это очень запутанная история, — рассмеялся принц. Принцесса Свева взглянула на него, нахмурившись, но он продолжал: — Ты видишь вон того храброго командира? — С этими словами он указал на другую картину Тициана — великолепный портрет героического генерала на фоне апокалипсического неба, который обращался к войскам, подняв руку. Даже при тусклом свете в гостиной доспехи генерала на картине сияли, а развевавшийся плащ мерцал кроваво-красным светом. — Это мой отец, Альфонсо д’Авалос. — Принц любил перечислять титулы отца и не преминул сделать это сейчас: — губернатор Милана, главнокомандующий войсками римского императора, маркиз Пескара, маркиз Васто, принц Франкавилла, принц Монтесаркьо, граф Монтеодоризио. — Он остановился, поскольку Беатриче начинала терять интерес, и продолжил свой рассказ: — Он был самым великим военачальником своего времени, а также ученым человеком, поэтом и покровителем искусств. В результате в него влюблялись многие дамы, и порой это делало мою матушку несчастной. — Рассказывая это, он старательно избегал встретиться взглядом с принцессой Свевой, а затем поспешно добавил: — Итак, моя малышка, ты видишь, к какой храброй и необыкновенной семье ты принадлежишь?

— Да. Я уже знаю о двоюродной прабабушке Констанце. Мама мне рассказывала. Карафа тоже очень храбрая и важная семья.

— Да, действительно, — признал принц. — Я это очень хорошо знаю, поскольку заседаю в парламенте Неаполя вместе с твоим дедушкой, Луиджи Карафа. Итак, дитя мое, ты дважды благословенна, ибо в тебе течет кровь двух благородных семейств. Твои родственники Карафа будут счастливы увидеть тебя после долгой разлуки, но мы договорились, что лучше подождать до свадьбы твоей матери. Сейчас мы должны исполнить свой долг перед семьей Джезуальдо — засвидетельствовать им свое почтение.

Мария бродила по темным комнатам второго этажа, где прошла большая часть ее детства. Тогда веселые балы и развлечения, которые устраивал в палаццо д’Авалос ее отец, сменялись религиозными обрядами. Принцесса Свева, как и ее брат Франческо, отец Карло, всегда была набожной и старательно воспитывала Марию в принципах добродетели.

Ребенком Мария часто не знала, как поступить. Дело в том, что отеческая гордость принца Гаэтано красотой дочери привела к тому, что она поверила, что эта красота так покоряет других, что Мария может получить все, что ей угодно, — и уж конечно счастье. С другой стороны, Свева внушала дочери, что красота — дар Бога, и ее следует яростно охранять с помощью своей добродетели. При отце Мария была обожаемым ребенком, которого поощряли пользоваться своими чарами; при матери она была послушной дочерью, которая скрывала те же самые чары под вуалью добродетели. И когда Мария выросла, она в нерешительности колебалась между этими двумя полюсами.

В детстве принц Гаэтано казался ей экспансивным, беспечным и жизнерадостным, тогда как мать была замкнутой натурой, олицетворявшей долг и достоинство. Даже сейчас, когда Гаэтано был средних лет, он казался легкомысленным, в то время как Свева, по-видимому, стала еще благочестивее и еще истовее относилась к своим религиозным обрядам. Как странно, подумала Мария, что она, столь близкая по духу отцу, последние шесть лет вела образ жизни своей матери, сосредоточенный вокруг долга и религии. Ее потери и горе были тут ни при чем. Мария, созданная для радости и удовольствий, была так замучена ревностью Альфонсо, что стала скрытной. Ей хотелось разделить с кем-то этот свой тайный мир, как она делила его с Федериго, чтобы снова испытывать радость. Вот что, помимо прочего, она надеялась найти в браке с Карло. Хотя с ним и нелегко, это возможно. Разве музыка, в конце концов, не выражает радость жизни?

Мария заглянула в старую классную комнату. Ее с братьями обучала целая армия частных преподавателей. Она затмевала мальчиков на уроках древнегреческого и латыни, но больше всего ей нравилось переводить поэзию с этих языков на итальянский. Эти занятия разбудили в ней интерес к поэзии, и Мария начала писать стихи. Она обучилась игре на нескольких музыкальных инструментах — настолько, чтобы аккомпанировать себе, когда ей хотелось спеть свои стихи, положенные на музыку. Но в чем она действительно преуспела, так это в рисовании. Принц и принцесса, в кои-то веки придя к соглашению, были в восторге от талантов своей дочери. При ее красоте и прославленной фамилии всегда ожидали, что она выйдет замуж за представителя высших слоев неаполитанского общества, а увеселения в таких благородных домах требовали, чтобы хозяйка была хорошо образованна.

Мария бродила по комнатам старших братьев, сейчас незанятых, с закрытыми ставнями. Их регулярно проветривали и убирали, и они оставались такими же, как в тот момент, когда их покинули Фердинандо и Альфонсо. Фердинандо, обожаемый сын принцессы Свевы, единственный ребенок, к которому она оказалась способной проявить нежность, жил в Риме с их дядей Иниго, где последние десять лет изучал, а затем и практиковал светские и церковные премудрости. Альфонсо женился на своей кузине, наследнице Альфонсо Джоэни, и все еще жил в Мессине. Хотя в детстве они были близки, Мария редко с ним там виделась. Страсть Альфонсо Джоэни к реставрации церквей утомляла его, а поведение супруга по отношению к его сестре вызывало возмущение, так что брат редко навещал Марию.

Сколько раз Мария с Альфонсо весело носились по широкому мраморному холлу, два-три раза нечаянно разбив ценные предметы на консолях. Они любили докучать своими проказами старшему, более серьезному брату, мешая ему заниматься, пряча его очки, и испытывали его терпение, слегка ревнуя к нему мать, которая души не чаяла в своем Фердинандо. Фердинандо, питавший научный интерес к церковным трактатам, любил одиночество. В отличие от него, Альфонсо обожал веселье и был общительным, а когда стал старше, то часто приводил домой приятелей. Принцесса Свева запретила Марии заходить в комнату Альфонсо, когда там были молодые люди, но при любой возможности запрет игнорировался.

Однажды, когда Марии было тринадцать лет, она забежала в комнату Альфонсо и застала там кроме брата незнакомого молодого человека. Он раскинулся в том самом кресле, в котором сейчас сидела Мария, и добродушно спорил с ее братом о каком-то философском вопросе. Когда вошла Мария, он встал и тепло ей улыбнулся, и взгляд его не отрывался от ее лица. Когда Альфонсо ее представил, он не взял ее руку и не поцеловал, как делали другие молодые люди. Это был поразительно красивый молодой человек, который чувствовал себя весьма непринужденно, и, в то время как почти все мужчины носили длинные волосы, он был коротко острижен, в стиле римлян. Его внешность сразу же напомнила Марии о прямых, бесстрашных воинах из легенд и поэм.

— Я рад представить… — начал Альфонсо.

— Нет! — воскликнул молодой человек и поднял руку, призывая Альфонсо к молчанию. — Я сам представлюсь. Будь так добр, мой милый Альфонсо, нанеси визит своему брату и задержись у него на несколько минут.

От такого нарушения приличий Мария нервно взглянула на брата, но он, к ее удивлению, встал и вышел из комнаты со словами:

— Все в порядке, Мария, не бойся.

Молодой человек, который не сводил глаз с Марии, придвинулся к ней поближе, так что почти коснулся ее.

— Вы знаете, кто я? — спросил он мягко.

Мария, глядя на него широко открытыми глазами, покачала головой.

— Я ваш суженый, — сказал он.

Мария стояла, изумленная, но по тому, как он это сказал и посмотрел на нее, она поняла, что это правда, хотя родители еще и не сказали ей о помолвке. И тогда он взял ее руки в свои и, улыбнувшись, с бесконечной нежностью наклонился и поцеловал Марию в лоб и глаза. От прикосновения его губ ее словно обожгло молнией и показалось, будто они несутся в невидимой карете в какое-то таинственное место.

— А как вас зовут? — наконец прошептала она.

— Федериго Карафа, — ответил он.

Она сидела у окна в своей старой комнате, глядя вниз, на широкий изгиб Неаполитанского залива, вдоль которого тянулись пальмы. Ее поразило некоторое сходство между нынешними обстоятельствами и теми, что были десять лет назад, когда она выходила замуж за Федериго. Как и тогда, после венчания она переедет на площадь Сан-Доменико Маджоре, в хаотический центр Неаполя. Карафа и Джезуальдо принадлежали к элите Неаполя, обе семьи были покровителями искусств, особенно музыки. Много раз за время первого брака она сопровождала семью Карафа на концерты в палаццо Сан-Северо, где они наблюдали, как Карло музицирует вместе с оркестром своего отца. Хотя ему было тогда лет десять или двенадцать, он уже был виртуозным лютнистом. Тогда она и представить себе не могла бы, что в один прекрасный день выйдет замуж за этого легковозбудимого, нервного ребенка, станет принцессой Веноза и будет жить в этом самом дворце. У обоих семейств были связи с верхами Ватикана. Папа римский Павел был двоюродным дедом Карло, а папа Пий IV — двоюродным дедом Федериго. Но, несмотря на все это сходство, она чувствовала себя теперь совсем иначе. Тогда она была молоденькой девушкой, которая была вне себя от счастья от перспективы выйти замуж за такого элегантного кавалера, настолько красивого и солнечного, что его называли «ангелом с небес». Она вспомнила, как сидела у этого самого окна десять лет назад, мечтая о том, как скоро благодаря священному союзу станет единым целым со своим идеальным суженым. В тот ясный день воды залива сверкали на солнце. А сегодня вид из окна был унылым, серое море отражало небо, затянутое тучами, и завеса из мелкого дождя затуманивала пейзаж.

Точно такие же были и ее чувства к Карло Джезуальдо. Она как будто не могла как следует рассмотреть его. Кем был Карло? Нежным или жестоким, трусливым или храбрым, холодным или теплым, веселым или меланхоличным, общительным или замкнутым, хорошим или плохим? Ей казалось, что в юности в Карло сочетались все эти свойства. Пожалуй, он был хорошим, но с дурным характером.

Мария поморщилась, вспомнив один эпизод той поры, когда ей было лет четырнадцать. Карло тогда было всего восемь. Она вместе с матерью и двумя братьями поехала с визитом в поместье Джезуальдо в Венозе. Марии наскучила болтовня матери и дяди о семейных делах, и она вышла в прохладный сад. Прогуливаясь там, она наткнулась на Карло и своего брата Альфонсо, сидевших на корточках над прямоугольником из кирпичей. Карло прилаживал еще один кирпич к веточке, пересекавшей маленькое отверстие, обрамленное кирпичами. Когда он поднялся и что-то бросил в эту дырку, он заметил Марию.

— Иди сюда и посмотри, — сказал он, знаком пригласив следовать за ним в ближайшие кустарники. — Пойдем, Альфонсо.

Они последовали за Карло и сели на корточки, спрятавшись в кустах.

— Что ты делаешь? — спросила Мария.

— Тсс. Ты должна сидеть очень тихо, — прошептал он. — Погоди немного — и увидишь.

Было приятно укрыться в тени кустов от горячего полуденного солнца. Мария, лежавшая на спине, подложив руки под голову, закрыла глаза, вдыхая аромат спелых апельсинов и мандаринов, свисавших с веток соседних деревьев. Альфонсо поднялся и пошел к ним.

— Замри, — приказал Карло.

Добродушный Альфонсо, позабавленный тем, что такой маленький мальчишка отдает ему приказы, повернулся и, улыбнувшись, сорвал три мандарина. Возвратясь, он бросил один Карло, второй положил на колени Марии, а третий начал чистить для себя, плюхнувшись на землю рядом с ними. Мария снова закрыла глаза и задремала под жужжание пчел.

Сна не имела представления, сколько времени прошло, прежде чем она услышала стук, затем качали отчаянно биться маленькие крылышки. Карло вскочил с взволнованным криком и умчался. Альфонсо последовал за ним, предупредив Марию, которая сразу же села:

— Оставайся здесь.

Она поднялась на ноги и, с минуту поколебавшись, побежала за ними.

В ловушке под упавшим кирпичом Мария разглядела крошечное серебристое тельце птички и яркие синие кончики бившихся крыльев.

— Ты видишь, — объяснял Карло, обращаясь к Альфонсо. — Она прыгнула на ветку, чтобы добраться до зерен внизу, а под ее весом кирпич свалился и закрыл отверстие. — Он сиял, в восторге от своей смекалки.

Холодная ярость охватила Марию. Она наклонилась, чтобы поднять кирпич и освободить маленькую птичку с голубой спинкой, но Карло, быстрый, как молния, схватил ее за запястье.

— Все хорошо. Все хорошо, я ее выпущу, — сказал он, присев на корточки, осторожно убрал кирпич и вытащил птичку, держа в ладонях. — Вот видишь, теперь она свободна. Посмотри, какая она хорошенькая, — обратился он к Марии. Они стояли втроем, глядя на хрупкую птичку, крошечная грудка которой поднималась и опускалась от ужаса, а черные глазки не отрывались от ее мучителя. — Ты можешь почувствовать, как у нее бьется сердце, — сказал Карло, осторожно поглаживая большим пальцем ее шейку. — Вот, пощупай.

— Отпусти ее, — прошипела Мария, хватая его за руку. — Альфонсо, заставь его выпустить ее.

— Все хорошо. Все хорошо, — закричал Карло, отскакивая так, что Марии было его не достать. — Сейчас я ее выпущу. Смотрите. — Легким, неуловимым движением он нажал большим пальцем ка крошечное горлышко. Маленькое бьющееся тельце затихло. Карло театральным жестом раскрыл ладони, и трогательное мертвое тельце упало на землю.

— Ради Бога, Карло, — пробормотал Альфонсо, перекрестившись.

Мария замерла на месте, потрясенная, не в силах поверить в то, что произошло у нее на глазах. Вопль, который у нее вырвался, встревожил даже Карло. Он наблюдал, словно под гипнозом, как она оборачивается и изо всех сил бьет его по лицу. От удара он даже пошатнулся. Мария никогда не забудет, как он посмотрел на нее своими темными глазами. Значение этого взгляда до сих пор оставалось для нее загадкой: странное сочетание потрясения, ликования и — самое главное — возбуждения.

Но тот же самый Карло уже два-три года писал музыку, как ангел. Мария ненавидела жестокость, ненавидела людей, которые мучают и убивают невинных существ, и соединение в одном человеке таких крайностей, как жестокость и чувствительность, ставило ее в тупик. Она размышляла о Карло, пытаясь докопаться до его сути. Какова его основная черта? Его глаза, эти темные умные глаза. Да, вот оно: ум. Мария не знала никого, кто бы мог сравняться с Карло по быстрому и острому уму.

Свадьбу назначили на двадцать шестое февраля, через пять недель. Большая часть этого времени должна была уйти на шитье и примерку нарядов для Марии, а также на частые посещения часовни дворца вместе с матерью, дабы ублажить ее.

Антония руководила подготовкой семьи д’Авалос к свадьбе и уже посвятила ей те недели, которые Мария провела на Искье, совещаясь с Карло и мастером торжеств, разузнавая о последних веяниях моды и прическах во Флоренции и Риме, посылая за роскошными тканями и наблюдая за тем, как продвигаются работы над фресками в обеденном зале — она настояла, чтобы их сменили по этому случаю. Антония сочла слишком мрачными и тяжелыми испанские фрески, которые появились здесь во времена постройки дворца: «Мы должны сделать их легкими, даже слегка фривольными, поскольку для гостей свадьба должна быть радостным событием». Принц предоставил сестре полную свободу действий. Принцессу Свеву подобные вопросы не особенно интересовали, хотя она и выразила свое одобрение, узнав, что тема новых фресок — свадьба Пресвятой Девы.

Пока Свева д’Авалос зажигала свечи перед Святой Девой Марией в дворцовой часовне и молилась, чтобы третий брак ее дочери был продолжительным и чтобы она рожала сыновей, которые будут жить долго, Антония продолжала заниматься приготовлениями к свадьбе. Она выбирала для нарядов Марии парижские, венецианские и лучшие неаполитанские ткани и драгоценные украшения. Уже пора было шить роскошные свадебные туалеты.

Мария и Лаура устроили возле спальни большую временную примерочную. Они велели принести туда длинные столы и дополнительные зеркала. В сумрачное утро, когда Антония прибыла в палаццо д’Авалос, портнихи уже были у Марии. Комната с длинными зеркалами, желтым мерцанием свечей и отрезами тканей походила на ателье портного.

Мария стояла в льняном образце платья, следовавшего последней флорентийской моде. Оно был специально изготовлено для нее. Подойдя поближе к одному из зеркал, она начала рассматривать линию выреза. Этой деталью платья она осталась довольна. Вырез был глубокий, открывал ее белую шею и подчеркивал соблазнительную грудь. Когда вошла Антония, Мария поворачивалась, чтобы рассмотреть себя под разными углами в длинных зеркалах, расставленных вокруг нее. За последний год модные платья стали очень пышными, с рукавами на подкладке и с толстыми складками юбки на бедрах. Это придавало высоким женщинам величественный вид. Но Мария была маленькой, ростом едва ли в метр пятьдесят два.

Она поздоровалась с Антонией и, снова повернувшись к зеркалу, издала вздох отчаяния.

— Давай честно признаемся, тетушка, что это последняя мода при дворах Флоренции и Венеции делает меня квадратной.

Антония отступила, оглядывая Марию с ног до головы, и вынуждена была кивнуть в знак согласия.

— Но что же нам делать, дорогая? Ты же не можешь появиться в узкой юбке, которая тебе больше идет. Сейчас эта линия так устарела, что все немедленно решат, будто за годы, проведенные в Мессине, ты отстала от моды.

— А ты бы предпочла, чтобы я выглядела толстухой?

— Конечно, нет, но подумай, как неловко будет Карло.

— Я думаю о том, как неловко будет мне. Мы должны найти решение. Должен же существовать способ изменить фасон так, чтобы он выгодно подчеркивал мою фигуру и в то же время соответствовал моде.

— Ткани, которые я для тебя подобрала, так великолепны, что гости будут ими ослеплены и не заметят фасон. Ты должна сделать свой выбор, чтобы их доставили нам завтра. Думаю, ты предпочтешь синие или зеленые оттенки, которые так идут к цвету твоих волос.

— Для некоторых нарядов — да, но для остальных я хотела бы что-нибудь более смелое, особенно для платья, в котором буду на помолвке. Меня заботит не ткань, а фасон. Его нужно немедленно исправить.

— У нас нет времени на то, чтобы добиваться невозможного… — начала Антония.

— Тсс, тетушка, позволь мне подумать.

Мария подозвала Розу, главную портниху, и они несколько минут вместе изучали ее отражение в зеркале. Время от времени Мария что-то бормотала:

«Вырез превосходный, — объявила она, наконец. — Мы оставим его как есть, с некоторыми изменениями в разных платьях, которые я вам нарисую… Мы сохраним пышные рукава… Корсет, прикрепленный к лифу, должен быть еще более тугим… Грудь должна выглядывать из выреза. Лиф, конечно, будет обильно украшен. Пожалуй, главным образом жемчугами. А теперь внимание, Роза, изменения фасона, которые нужно сделать. По центру я хочу вставить полосу другого цвета, которая будет идти до самого низа. Это создаст иллюзию удлинения, вы согласны? Передайте мне бумагу и мелок. Лаура, передвинь стол прямо под канделябр, вот сюда. Складки на бедрах должны быть более плоскими и гладкими. Почему бы не сделать их в изящном греческом стиле? Но хотя вы и измените фасон — а я хочу, чтобы вы в точности следовали линиям, которые я нарисую, — платье следует украсить так, чтобы создавалось общее впечатление последней флорентийской моды. Вы понимаете, Роза? Вы можете сделать этот новый шаблон в течение трех дней, к четвергу? Да? Превосходно».

Таким образом, Мария лично принимала участие в шитье своих нарядов. Швеи проклинали ее про себя, так как требовалось терпение святой, чтобы справиться с бесчисленными скрытыми швами, необходимыми для иллюзии удлинения, да еще при таких тканях, как плотные шелка и толстый бархат, которые Антония раздобыла в Кордобе и Венеции. Но нужный эффект был достигнут, и Мария вознаградила женщин, подарив им шоколад и духи. Позже светские дамы копировали основной фасон ее нарядов, и он стал неаполитанской модой.

День следующего полнолуния был, по счастью, сухим, с ясными небесами. Мария покинула палаццо д’Авалос после второго завтрака. Зная, что ее мать будет в ужасе, если узнает, куда она направляется, Мария сказала лишь, что планирует провести этот день и часть следующего с Антонией. Она отправилась в путь вдоль побережья во дворец своей тетки в Мержвеллине. Она ехала в карете в сопровождении двух вооруженных стражников и двух служанок, одна из которых телосложением напоминала амазонку. Их долгий путь лежал к Флегрейским полям.

Эту широкую дугу вокруг залива Подзуоли называли «пламенеющими полями»; пейзаж вулканического происхождения дымился, бурлил и видоизменялся столетиями, вулканические кратеры становились озерами, в результате извержений создавались горы, а города и дворцы погребались под морем. Последнее извержение 1538 года уменьшило размер этой области, но Флегрейские поля оставались модным местом отдыха для неаполитанских аристократов, особенно для женщин: кипение и бульканье воды ассоциировалось с женской плодовитостью.

Мария с юности начала ездить на эти озера с Антонией, и они совершали туда особые поездки перед каждым из ее браков. Антония считала своим долгом привозить свою племянницу на эти древние римские курорты с источниками, где еще сохранились разрушающиеся остатки храмов Дианы и бань Меркурия. Это модное место было пропитано атмосферой запретных удовольствий. Но сюда притягивали и более таинственные обстоятельства. Кампи Фраэгри, как также называли это место, были овеяны мифами. Несмотря на то что в Неаполе католицизм имел большое влияние, фольклор в Южной Италии оставался могучей психологической силой. Память о старых богах не угасала.

Связь Кампи Фраэгри с язычеством и властью ведьм вызывала у принцессы Свевы ужас, поэтому Мария не сообщала матери о своих поездках туда. В противоположность принцессе Свеве, Антония верила, что старые богини, стоявшие у истоков католицизма, обладали гораздо большими силами, нежели Святая Дева.

Мария смотрела в окно кареты, проезжавшей через Подзуоли и Торре дель Греко, когда-то священные для древних греков и римлян места. Она испытывала глубокую нежность к этим древним пейзажам, укрощенным столетия назад, но вновь ставшим дикими. Карета медленно продвигалась по тропинкам, а Мария любовалась мраморными руинами и пальмами на склонах зеленых холмов, окружавших озера, над которыми клубился пар. Ей казалось, что в массивных узловатых стволах деревьев обитали духи. Она находила тайну этого места умиротворяющей, а его странность поэтичной. Они миновали Кумаэ, дом сивиллы, которая показала Энею вход в подземное царство.

— У тебя задумчивый вид, Мария. О чем ты размышляешь? — спросила Антония.

— О том, что грот сивиллы ассоциируется с подземным царством, и о том, что он похож на гигантские женские гениталии и влагалище. Интересно, есть ли между ними какая-то связь?

— Это все мужчины. Они ассоциируют наши гениталии с адскими сферами, — парировала Антония.

Мария рассмеялась.

— Может быть. Но мне кажется, что тут все глубже. Тут скорее природный цикл: рождение из матки и возвращение в матку.

— Твое объяснение схоже с моим. Оно просто поэтичнее.

В Баие они ехали под пальмами и благоуханным миртом самого рая, мимо низких зеленых холмов и полей Элизиума. Дальше путь им преградила река, по которой нечистые души путешествуют в ладье Харона — Стикс. Они направились вдоль берега к озеру Аверно — месту, отличавшемуся зловещей красотой. Его название означало «без птиц». В давние времена это тихое, окруженное паром озеро считалось входом в ад.

Карета остановилась, добравшись до Стуфе ди Нероне — печи Нерона. Эту горячую пещеру и пруды, образованные горячими источниками, во временаримлян называли Терме Сильванэ и посвящали Рее Сильвии, богине плодородия, и по прошествии стольких веков все еще верили в нее.

Мария, одетая в белую тунику, с косами, уложенными вокруг головы, сидела, сгорбившись, в горячей пещере с низким потолком, наполненной паром. С нее капал пот, и она заставляла себя оставаться там, сколько сможет выдержать. Антония, которая благодаря регулярным визитам сюда привыкла к жаре, втирала в кожу Марии снадобье, обладавшее, по ее убеждению, живительными свойствами. В него входили такие компоненты, как ртуть, камфара, пчелиное маточное молочко и миндальное масло. Антония верила, что это средство предотвращает образование морщин на лице. Мария внимательно разглядывала лицо тетушки, которое находилось сейчас совсем близко от нее. На нем не было морщин. Поразительно. Ведь Антонии почти сорок лет. Густой белый крем мгновенно впитывался в распаренную кожу. Жар проникал в тело, и Мария едва могла дышать.

Она выскочила из пещеры, задыхаясь, с лицом красным, как свекла. Амазонка подбежала к ней с полотенцами и холодной водой и растирала разгоряченное тело до тех пор, пока ее дыхание не выровнялось. Потом Мария окунулась в большое, очень теплое зеленоватое озерцо и, почувствовав, как расслабляются ее мышцы, закрыла глаза, вдыхая аромат розмаринового масла, которое Антония втерла в ее кожу.

Когда она впервые лежала в этом озерце, она думала только о браке, любви и поразительно красивом Федериго Карафа. Ей было тринадцать, и только что состоялась их помолвка. Перебирая четки, она молилась о том, чтобы родить сыновей, призывая на помощь силу этих вод. Теперь она снова взывала к этой силе. Пусть я рожу Карло одного сына. Помоги мне выполнить свой долг перед ним, а потом позволь мне отдохнуть.

Она вышла из воды и, нырнув в гораздо большее и глубокое озеро в благоухающем саду, поплыла. Ее волосы выбились из кос и струились за ней, зеленоватые под водой, как у русалки.

В сумерках они вернулись в Баию, в древний храм Дианы, скрытый в густом лесу возле озера Аверно. За прошедшие века Диана, богиня луны и охоты, превратилась в королеву ведьм. И римская богиня Диана, и королева ведьм из итальянского фольклора ассоциировались с плодородием и легкими родами — и с прорицаниями. Считалось, что сила ведьм возрастает в пять раз в полнолуние, именно поэтому Антония решила посоветоваться с ними в эту ночь.

Их карета проехала лесом и остановилась перед рощей из высоких кипарисов, таких старых, что казалось, будто они опираются друг на друга. Мужчинам вход сюда был воспрещен, так что вооруженные охранники остались у экипажа.

Две колдуньи постарше сопровождали Марию и Антонию, когда они по темной тропинке углубились в рощу. За ними следовали служанки Антонии, но вряд ли необходимо было брать с собой амазонку, которая, по словам Антонии, могла драться, как мужчина: атмосфера здесь была безмятежной и таинственной. Воздух благоухал миртом и сосной. Мария услышала звук бубна. Показались руины храма Дианы, в лунном свете сиявшие сверхъестественным блеском. Сопровождавшие их ведьмы были высокими и величественными, как древние жрицы Дианы. Марии нравились эти полные внутреннего достоинства женщины. Их грациозные тела окутывала синяя ткань, ниспадавшая складками в классическом стиле, хорошо расчесанные длинные волосы с седыми прядями свободно падали на плечи. Втайне Мария предпочитала ведьм монахиням, так как они улыбались непринужденнее, и плоть их не была изнурена запретами.

Они вышли из рощи на лунный свет. Храм стоял на пологом холме в центре большого открытого пространства. Молодые колдуньи начали представление для гостей. Справа одна из них, сидевшая на скале, играла на бубне, в то время как хоровод из семи других вращался сначала по часовой стрелке, затем против, тряся бубнами и щелкая кастаньетами. Глаза их блестели хмельным блеском, а танец становился все более разнузданным и неистовым, пока Марии не показалось, что девушки слились в одно кружащееся пятно. Они танцевали тарантеллу — танец женского сексуального желания, священный для королевы ведьм. Мария немного занервничала при виде этих молодых ведьм с их исступленной энергией и плавными, чувственными движениями.

Остатки священного сада, когда-то окружавшего храм, были до сих пор заметны. Ведьмы веками выращивали здесь травы и целебные растения. Многочисленные кошки возлежали на траве или сидели на верхушках полуразрушенных колонн. Белая кошка с котятами следовала за Марией, когда ее по тропинке вели в храм без крыши. Ведьма Партенопа принимала посетителей по одному, и очередь Антонии была после ее племянницы. Мария и раньше обращалась к ведьмам за советом, — но не к Партенопе — молодой колдунье, о которой говорили, что у нее особый дар видеть время: настоящее, прошлое и будущее.

Партенопа была красива. Она сидела у дальней стены на возвышении, на котором когда-то располагалась статуя Дианы. Ее пышная обнаженная грудь сияла в лунном свете, темные глаза были проницательны, длинные волосы черны, как ночь, а полные губы казались надутыми. Когда Мария подошла поближе, то увидела, что она не так молода для ведьмы — ей было лет тридцать пять. На Партенопе отсутствовали какие-либо украшения. Запах цветов апельсинового дерева, пропитавший храм, казалось, исходил от нее. Мария уселась на скамью перед богиней женственности, и к ней приковался взгляд всевидящих глаз. Две женщины по обе стороны от прорицательницы нараспев читали заклинания.

Партенопа отпустила их.

— Мои люди благодарят две твои семьи, Мария д’Авалос. Они спасли нас от пламени и преследований, — сказала она самым обычным голосом. Ведьмы часто говорят преувеличенно высокими или низкими голосами, чтобы произвести сверхъестественное впечатление.

— Я тоже благодарна им, потому что я сейчас здесь, с тобой, — ответила Мария, сразу же поняв, о чем говорит Партенопа.

В 1530-е годы Испания хотела учредить в Неаполе суд инквизиции, как во многих других европейских городах. Старая неаполитанская знать воспротивилась этому, опасаясь, что таким образом продажные испанские вице-короли получат слишком большую власть, включая право на захват собственности. В результате над знатными аристократическими семьями могла нависнуть опасность быть обвиненными в ереси и колдовстве. Тогда Альфонсо д’Авалос и Луиджи Карафа возглавили народ Неаполя в двух удивительно успешных восстаниях против Испании, Правда, нескольких казней не удалось избежать — например, на площади Меркато в марте 1564 года, к ужасу населения, двух аристократов-гуманистов сожгли как еретиков. Но благодаря этим восстаниям в Неаполе так никогда и не был учрежден суд инквизиции. Таким образом, в то время как инквизиция свирепствовала в Европе и сотни тысяч ученых женщин были сожжены за свои познания в области древних способов исцеления и в области пророчеств, чернокнижницы Неаполя уцелели, и их древняя культура сохранилась.

— Прошлое окружает твое будущее, принося смертельные зимы и одно последнее великолепное лето. Не бойся, твой следующий ребенок будет жить. У того, кто темен, редкие таланты, и ты должна бояться своей собственной натуры больше, чем ты боишься его, поскольку ты никогда не победишь свое желание любить. Тот, кто внешне еще темнее, чем он, более опасен. На десятую ночь, когда любимый тобой мужчина станет женщиной, ты умрешь.

— Что ты имеешь в виду, Партенопа? Как такое возможно?

— Я не могу тебе сказать. Объяснить будущее — значит попытаться изменить судьбу, а я не в силах это сделать. Только ты можешь изменить свою судьбу, но твоя интуиция ослеплена эмоциями. Помни мои слова, ибо это предостережение. Возьми это, — сказала Партенопа, протягивая ей радужный лунный камень. — Он обладает целебными свойствами, но его следует использовать только в минуты крайней опасности, иначе его сила иссякнет. До свидания, Мария д’Авалос. Ты продолжишь свою жизнь в Неаполе.

Глава 4 Четыре праздничных дня

ария проснулась поздно. Свет зимнего утра уже проникал сквозь ставни. Сильвия пребывала в тревожном ожидании, поскольку Антония наказала не будить ее госпожу, которая в столь важный день должна выглядеть свежей и отдохнувшей.

К своему удивлению, Мария спала крепко, хотя и ложилась в постель, раздираемая противоречивыми чувствами: с одной стороны, это было радостное волнение перед пиром в честь помолвки — ее первым появлением на публике в Неаполе после шестилетнего отсутствия, с другой стороны — тревога относительно первой встречи со взрослым Карло.

Она повернулась на другой бок и, свернувшись калачиком, снова закрыла глаза. Теперь, когда настал день этих двух важных событий, ее волнение и тревога возросли. Я должна привести свои мысли в порядок, подумала она, именно сегодня я должна сохранять самообладание.

Она услышала, как в соседней комнате Лаура и Сильвия готовят ее наряды, взволнованно переговариваясь.

— Моя госпожа должна быть готова к одиннадцати, а сейчас уже восемь, и она еще не проснулась, — сетовала Сильвия.

— Нам понадобится всего два часа, чтобы ее одеть, — успокаивала ее Лаура. — Принеси мне, пожалуйста, шкатулку с жемчугами.

— Два часа! Скорее все три. Скоро понадобится припарка. Скажи в кухне, чтобы ее приготовили, и пусть сделают шоколад для госпожи.

— Я не могу. Мне нужно подержать ее платье над паром, чтобы поднять ворс. Проведи рукой по этому бархату, Сильвия. Он как шелковая шкурка.

Громко хлопнула дверь гардеробной, свидетельствуя о том, что Сильвия, разобидевшись, сама отправилась на кухню.

Мария почувствовала, что ей надо исповедаться. Нужен исповедник. Сейчас слишком поздно посылать за священником. Ее мать? Отец? Они оба будут по-разному подчеркивать значение этого неизбежного брака, и она не была достаточно близка ни с одним из своих родителей, чтобы обсуждать с ними свои личные чувства. Тетушка Антония? Может быть.

Полчаса спустя Мария сидела в своей кровати, мягко постукивая пальцами по припарке из мела, лимонного сока и яичного белка, покрывавшей ее лицо, шею и плечи. Видны были только ее чувственный рот и зеленые глаза. Эта припарка должна была усилить светящуюся прозрачную бледность кожи, одновременно придав ей сочную свежесть, — еще одно средство, в которое верила Антония и живым доказательством действенности которого являлась сама. Маленькие подушечки, пропитанные припаркой, были привязаны к тыльной стороне ладоней Марии.

Она отпивала горячий шоколад, принесенный Сильвией, размышляя о первой встрече со своими предыдущими мужьями. Когда в ее жизни появился Федериго, он сразу же окрасил ее невинным предвкушением страстной любви. В отличие от него, Альфонсо Джоэни прибыл в Неаполь и предъявил на нее права как собственник. Он казался по-отечески заботливым, но взгляд у него был алчным и похотливым. При первом прикосновении его руку она поморщилась. Хотя ей сказали, что ему за пятьдесят, она не ожидала, что ей придется бороться с отвращением при виде его отвисшей челюсти и узких бдительных глаз. И потянулись длинные годы, когда ей приходилось душить свои чувства. Ее горе от утраты Федериго сделало ее такой невнимательной ко всему остальному, что она не оказала сразу же сопротивления тирании Альфонсо и позволила ему запугать себя. Она опасалась, что это стало ее второй натурой. Если бы она с самого начала отстаивала свое достоинство перед Альфонсо и высказала свое возмущение, он бы вел себя иначе и не был бы таким грозным. Только теперь она это поняла.

Да, первые впечатления были решающими. Они так много открывали. Первые встречи с покойными мужьями были прелюдиями, с точностью указывавшими, каковы будут эти два столь различных брака. Отсюда и ее беспокойство по поводу утренней встречи с Карло. И ей нужно заглушить эту тревогу, поскольку Карло тоже будет оценивать свои первые впечатления от нее. Ей хотелось бы занять при этой встрече главенствующее положение. Она решила, что так должно быть. Исполненная уверенности, что она, по крайней мере, произведет на него впечатление, в глубине души Мария надеялась обворожить его. А если этот трудный молодой человек действительно поклоняется красоте, как уверяла Антония, то у Марии и в самом деле будет над ним власть, которой она жаждет.

— Какие драгоценности наденет госпожа? Она должна появиться перед своим суженым, как королева, — сказала Сильвия из соседней комнаты.

Услышав эти слова, Мария улыбнулась.

— Розовые жемчуга. Посмотри, как их цвет идеально подходит к цвету платья, — радостно воскликнула Лаура.

— Ванна остывает, — заметила Сильвия.

— Тогда пусть принесут из кухни еще горячей воды. Это платье неплохо бы еще подержать над паром.

— О, кто-то стучит в дверь. Кто бы это мог быть?

— Я сама пошлю за девушками на кухню.

— Нет, ты открой дверь, а я спущусь на кухню.

— А не легче ли тебе сделать и то и другое, Сильвия?

— Открой дверь, Лаура! Может быть, за дверью ждут принц или принцесса.

Внезапно в спальне Марии оказалась Антония.

— Не трудитесь открывать дверь, — громко сказала она. — Мое нетерпение волшебным образом повернуло ее ручку. Доброе утро, моя дорогая, ты выглядишь отдохнувшей. Разве не пора вставать? Сильвия! Лаура! Немедленно идите сюда и снимите эти примочки.

Сильвия пробурчала что-то насчет горячей воды и снова хлопнула дверью гардеробной.

Мария подставила Лауре лицо и руки со словами:

— Давайте мы все будем сохранять спокойствие, тетушка. Я нервничаю, а мне бы хотелось спуститься вниз безмятежной.

— Нервничаешь?! — насмешливо произнесла Антония. — Это же один из великих дней твоей жизни.

— Я скоро впервые встречусь со взрослым Карло, а он со мной, и прошу не забывать об этом, тетушка, — сердито сказала Мария.

— Будь с ним немного высокомерной, вот в чем секрет поведения с мужчинами, — бодрым тоном посоветовала Антония. — Если ты начнешь с того, что станешь угождать им, ты никогда ничего не добьешься. Никогда. А вот если у тебя будет равнодушный вид, и ты притворишься слегка недовольной, тогда они будут из кожи вон лезть, стараясь угодить тебе. Во всяком случае, Карло горит желанием заключить этот брак. Прямо-таки пылает. А ведь он художник. Самый настоящий художник. Какой вкус! Какая театральность! Я никогда не видела, чтобы мужчина проявлял такой интерес к деталям своей собственной свадьбы. Музыка, развлечения, еда, наряды, свадебная процессия, украшения, животные, гости. Просто все!

Мария вздохнула. Предстоящий спектакль был в данный момент гораздо важнее для ее тетушки, нежели личные чувства племянницы, так что бесполезно пытаться обсуждать их с ней.

— Ах! — воскликнула Антония, пристально изучая результаты трудов Лауры. — Такому цвету лица будут завидовать шестнадцатилетние. Твое возвращение в неаполитанское общество превратится в триумф. Подумай об этом, когда будешь принимать ванну.

Мария недолго нежилась в деревянной ванне. Когда она вернулась в спальню, Лаура начала одевать ее.

— Я знаю, о чем думают эти женщины. В конце концов, я принадлежу к их кругу, хотя мне и противна мысль, что я одна из них, — заявила Антония, продолжив с того места, где остановилась. — Сплетни — любимое их времяпровождение. Те, у которых дочери брачного возраста, от тринадцати до четырнадцати, считают, что они — гораздо лучший вариант для принца Веноза, чем ты, моя дорогая. В их сплетнях ты выглядишь дважды овдовевшей женщиной двадцати пяти лет, на грани среднего возраста — хотя, глядя на тебя, этого не скажешь. Я уверена, что ты разоружишь этих сварливых дам, появившись перед ними во всем блеске красоты.

После ванны, умащенная маслами, Мария сидела в нижних юбках перед зеркалом, в то время как Лаура искусно причесывала ее, заплетая золотые пряди в косы и украшая их жемчугами. Она видела, как в зеркале отражается ее тетушка, усевшаяся на краешек кремового с золотом кресла на другом краю комнаты, Антония поглаживала свое бархатное платье пальцами с аметистовыми перстнями. Нахмурившись, она простонала:

— Я содрогаюсь, просто содрогаюсь при мысли о том, сколь гибельно сочетание цветов этого платья, которое никак не вяжется с твоим цветом лица. Кто, кроме путан, носит красное в середине дня?

— Почему бы тебе не закрыть глаза, тетя, и не подождать, пока мы закончим? — предложила Мария. У них с Антонией шли нескончаемые жаркие споры относительно цвета этого платья, которое она надела сегодня, и эта тема надоела Марии.

— Как угодно. Сильвия, передай мне ту маску для сна.

Маска неожиданно заставила Антонию умолкнуть, так что, когда несколькими минутами позже в комнату ворвалась Беатриче, она целиком завладела вниманием матери.

— Беатриче, какая ты красивая! — воскликнула Мария, увидев, как выгодно подчеркивает бледно-голубое платье с чудесными кружевами серые глаза дочери.

— Мама, мама! — взволнованно теребила ее Беатриче, личико которой отражалось в зеркале на уровне лица Марии.

— Что такое, Беатриче?

— Бабушка Свева только что мне сказала, что моя бабушка Карафа будет на торжестве. Она сказала, что я могу сидеть рядом с ней, если хочу. Можно мне? Пожалуйста!

— Можно, дорогая, — ответила Мария, которую смутило сообщение, что на ее помолвке с Карло будет присутствовать мать Федериго, но, тем не менее, она была рада за Беатриче.

— Почему моя бабушка Карафа придет на торжество? — спросил ребенок, как бы вторя мыслям матери.

— Потому, мой ангел, что Карафа — самая богатая семья в Неаполе, и их нужно приглашать на все важные события, — объявила Антония, не снимая маску.

— Почему на вас маска? — спросила Беатриче.

— Потому что мы с твоей мамой играем в одну игру. Когда она закончит одеваться, ты должна мне сказать, как она выглядит. Я заметила, Беатриче, что ты всегда говоришь правду, так что я надеюсь на твое непредвзятое мнение. Ты взволнована предстоящей свадьбой мамы?

— Не знаю, тетушка. Я скажу вам, когда познакомлюсь с ним.

— Познакомишься с кем? — осведомилась Антония.

— С ним.

— Не с ним, Беатриче, а с твоим родственником Карло.

— С нашим родственником Карло. Мама уже выглядит очень хорошо. Волосы у нее причесаны и украшены жемчугами, как у королевы.

Беатриче с интересом наблюдала, как Лаура облачает ее мать в изысканный наряд. Вариации Марии на темы последней флорентийской моды оказались удачными: более мягкие линии скрадывали излишнюю пышность фасона. Лаура укладывала юбку изящными складками, а Беатриче застыла в безмолвном восхищении. Это был бархат прелестного ярко-красного оттенка, отделанный зеленым шелком под цвет глаз Марии вокруг выреза и в прорезах рукавов. Именно это сочетание цветов Антония назвала гибельным, когда услышала о нем.

— Теперь можешь посмотреть, тетушка, — с улыбкой сказала Мария. Она мгновенно перестала нервничать, как только увидела себя в длинном зеркале. В таком платье она действительно могла очаровать своего жениха.

— Каково твое мнение, Беатриче? — спросила Антония, не снимая маски.

Беатриче тщательно обдумала свой ответ. Королева фей. Нет. Хотя Беатриче не мыслила такими категориями, платье было слишком вызывающим для королевы фей.

— Старшая сестра королевы фей, более красивая и замужняя, — наконец огласила Беатриче свое мнение.

Чтобы позабавить ребенка, Антония театрально вздохнула и сняла маску. Эта светская дама перевидала на своем веку немало восхитительных платьев, да и у нее самой они изобиловали. Однако ни одно из них не могло сравниться с тем, что она видела сейчас. Кто бы мог подумать, что Мария окажется права относительно сочетания цветов? Зеленая отделка подчеркивала необычный цвет ее глаз, а ярко-красный цвет платья гармонировал с красновато-рыжим оттенком золотистых волос Марии. Благодаря этому цвету ее бледная кожа светилась, как перламутр. Он усиливал ее чувственность и одновременно придавал ей царственность, какое-то розоватое свечение. Это была драма, высокая драма, которая потрясала.

— Моя дорогая, — выдохнула Антония. — Мне стыдно признаться, что я недооценила твой ум. Это не платье, а настоящее чудо.

Лаура осторожно, чтобы не испортить искусную прическу своей госпожи, надела на шею Марии нитку розового жемчуга, который гармонировал с лифом, украшенным жемчугами. Затем добавила такие же серьги, и туалет Марии был завершен.

Антония отступила на несколько шагов, оценивая наряд, и ее добрые глаза слегка затуманились. Ее любимая племянница все еще была самой красивой женщиной в Неаполе, вне всякого сомнения.

— Теперь я должна тебя покинуть и идти на встречу с ним, — прошептала Мария дочери.

Когда они спускались по лестнице в главную гостиную, Антония, взяв руку Марии в свою, сказала:

— Ты можешь быть совершенно уверена в себе, моя дорогая. Только взгляни на себя! Да ты достойна короля, а не только какого-то принца. Что касается Карло, то он уже не тот мальчик, которого ты знала когда-то. Признаюсь, раньше, когда он не играл на лютне, он меня мало интересовал. Но он изменился прямо у меня на глазах, стал совсем другим. — Они добрались до лестничной площадки над первым этажом, и Мария заколебалась. — А теперь посмотрим, каким он покажется тебе. Помни, он несколько высокомерен.

— Тсс, тетушка. Позвольте мне постоять минутку в покое, — попросила Мария, отнимая у тетушки свою руку.

Бледный солнечный луч освещал площадку. Он показался Марии мистическим, возможно, каким-то знаком, и она встала под ним, безмолвно молясь Пресвятой Деве.

Внизу открылась и закрылась дверь, и она услышала быстрые шаги в холле. Антония, подталкиваемая любопытством, продолжила спускаться по лестнице.

Шаги замедлились, и в поле зрения появился человек. Мария охватила взглядом темные волосы, растущие треугольным выступом на лбу, и острую бородку, обрамлявшую бледное худое лицо, высокий воротник из белейших брыжей, черный бархатный камзол.

— Карло! — воскликнула Антония. — Но мы же не так запоздали, что вы перестали нас ждать?

Мария осталась на лестничной площадке. У нее промелькнула мысль, что она не могла бы выбрать более удачный момент для первой встречи с Карло. Она была совершенно спокойна.

— Ах, донна Антония, вы должны меня простить, — сказал Карло с поклоном. — Я жду своего слугу и выглянул из гостиной на минуту, чтобы узнать, что его задержало, но вижу, что выбрал неудачный момент. — Он сделал паузу и взглянул вверх, на Марию, настоящее видение, освещенное лучом света в сумрачном лестничном колодце. Она молча смотрела на Карло. На губах у него заиграла многозначительная улыбка, отразившаяся в выразительных глазах. — Впрочем, быть может, момент выбран удачно. Я вижу, что у вас прекрасное чувство театральности, кузина Мария.

Поднявшись на несколько ступеней, он предложил ей руку. Она оперлась на нее и начала спускаться, думая о том, что его глаза под изогнутыми бровями — самые умные из всех, что ей доводилось видеть.

— Вы выглядите настоящим испанцем, Карло, — заметила Мария. — Ваш наряд вам идет. — Он был одет, как одевается испанская знать в торжественных случаях.

— А я должен сделать комплимент по поводу вашего платья, кузина, — не остался в долгу Карло, галантно целуя ей руку. Губы у него были твердые и холодные. — Ваша тетя сказала мне, что бы сами придумали фасон, и я восхищен вашим талантом.

— Благодарю вас, кузен. Он не кажется вам слишком смелым?

— Он действительно смелый, но также и изысканный. В этом кроется загадка его очарования.

С другого конца холла к ним спешил мужчина с седеющими волосами, похожий на птицу. В руках он держал большую шкатулку.

— Вот и ваш слуга, Карло, — сказала Антония. — Я зайду в гостиную и присоединюсь к Гаэтано и Свеве.

— Мы с Марией придем через минуту. Пьетро, чем ты занимаешься? — обратился Карло к слуге.

— Помогаю Сальваторе проверять ось, принц Карло. Он сказал, одно из колес кареты…

— Да-да, неважно, — перебил его Карло, отмахнувшись от него жестом, который скоро станет хорошо знаком Марии. — Следуй за нами, — добавил он, подавая Марии руку.

Когда они шли через холл, Карло, к изумлению Марии, прошептал ей в самое ухо:

— Давали кому-нибудь пощечины последнее время, кузина?

— Возможно, вам будет приятно услышать, что мне самой дали пощечину, — резко ответила Мария, глядя прямо перед собой. — И как вы думаете, что случилось с этим человеком?

— Вы отомстили? — спросил он с усмешкой.

— Не я. Бог. Через несколько минут этот человек был мертв.

К еще большему изумлению Марии, Карло громко расхохотался визгливым смехом, который эхом прокатился по всему холлу, и они вошли в гостиную.

— Мария, как великолепно ты выглядишь! Я вижу, вы с Карло прекрасно ладите, — сказал принц Гаэтано, приглашая их жестом сесть в два кресла, стоявшие напротив тех, в которых сидели он и принцесса Свева.

— Вы поделитесь с нами своей шуткой? — улыбнулась Антония, сидевшая в кресле у огня.

— Нет. Она личного характера, — лаконично ответил Карло, веселость которого внезапно улетучилась. — Пьетро, поставь шкатулку сюда.

Слуга, ставя ее на стол рядом с Марией, позволил себе украдкой взглянуть на изысканную золотистую даму, которая сияла, излучая тепло в этой комнате с темной мебелью и холодными красками. Потом он поклонился и вышел, думая про себя: «Значит, вот какова невеста молодого принца! Ничего удивительного, что последние тридцать дней в палаццо Сан-Северо такая суматоха».

Принц Гаэтано, знаток женской красоты, гордился Марией, столь великолепной в красном, и был взволнован. Принцесса Свева, хотя и сидела с недовольным видом, как обычно, тоже не могла отвести глаз от дочери. Глядя на родителей, сидевших рядом в бархатных нарядах сочетающихся друг с другом цветов — он в светло-коричневом, она в янтарном, — Мария ощутила прилив нежности к ним.

— Карло и Мария, ваш союз упрочит единение семейств, которые и так уже близки, — начал принц Гаэтано.

— Нет необходимости произносить сейчас свадебную речь, — перебила его принцесса Свева. — У нас есть всего один час…

— Семьи д’Авалос и Джезуальдо состоят в родстве со всеми благороднейшими семьями Неаполитанского королевства, — продолжал он, игнорируя замечание жены, — от северной границы с папскими государствами до южной оконечности Сицилии… — К сильному раздражению принцессы, он продолжал в том же духе еще две-три минуты. Взор Карло блуждал по комнате, останавливаясь на гладкой бледной коже шеи и груди Марии.

— Гаэтано, ты можешь показать Карло, в какую дверь входить через несколько минут, — обратилась принцесса Свева к мужу, а потом продолжила объяснять официальную процедуру предстоящей помолвки. Карло скрестил ноги и, устроившись поудобнее в своем кресле, внимательно слушал принцессу.

Мария изучала герб Джезуальдо, искусно сделанный из самоцветов на крышке шкатулки: стоящий на задних лапах лев, окруженный лилиями на серебряном поле, увенчанном красной короной. Древняя норманнская эмблема была теперь ее — или скоро будет. Ей очень хотелось приподнять крышку и взглянуть на содержимое шкатулки, но Карло, несомненно, скоро откроет ее сам.

— Вы слушаете, Мария? — вдруг спросил Карло, поворачиваясь к ней.

— У меня нет в этом необходимости. Я знаю эту процедуру, — ответила Мария, в свою очередь взглянув на него и заметив при этом, что глаза у него миндалевидной формы. Теперь, когда он сидел на свету, она ясно видела, какого они цвета, и вспомнила, что находила странным у него в детстве: на первый взгляд его глаза казались темными, но на самом деле были светло-карими, с крошечными крапинками.

— И каково ваше мнение о ней?

— Мое мнение? У меня нет никакого мнения. Это просто традиция, — ответила она, слегка нахмурившись. Чего он добивается?

— Вы не думаете, что мы могли бы войти в гостиную более подходящим образом?

— Карло! — сердито вмешалась принцесса Свева. — Тут не место для ваших причуд. Существует протокол, и как члены двух благородных семейств, отмечающих вашу помолвку, вы должны ему следовать.

— Почему? — спросил он.

— Что ты хочешь сказать этим «почему»? Я не потерплю никакого вздора, — отрезала принцесса Свева, еще выше подняв подбородок и сердито глядя на Карло своими большими глазами с нависшими веками.

— Давайте не будем ссориться из-за пустяков в такой счастливый день, — примирительным тоном произнесла Антония. — Мария входит с одной стороны, а вы, Карло, — с противоположной, и встречаетесь у центра основного стола. Вот и все.

— Почему вы считаете необходимым повторять то, что тетушка Свева четко объяснила мне двумя минутами раньше? Вы полагаете, что я тупой? — вскипел Карло.

— Напротив. Я только хотела подчеркнуть, что традиционное появление символизирует гармонию и естественность вашего союза.

Если бы такой спор возник перед первой или второй помолвкой Марии, она бы помалкивала и позволила другим принять решение. Но теперь она не собиралась молчать. Ей было безразлично, как она войдет в комнату. Но за всем этим стояло что-то другое — она не знала точно, что именно, но интуиция подсказывала ей, как себя вести и чью сторону принимать.

— Это символизирует, донна Антония, — возразил Карло, — устаревший обычай, который необходимо поменять, чтобы эта церемония снова обрела смысл.

Мария поднялась, и все взоры обратились к ней.

— Это начинает выводить из себя, — сказала она, поднеся ко лбу маленькую белую ручку, как бы опасаясь, что у нее разболится голова. — Мама. Папа. Тетя Антония. Разве мы, по крайней мере, не можем выслушать, что предлагает Карло? — Ее призыв был таким действенным и неожиданным, что все согласились. — Расскажите нам, Карло, — обратилась она к нему с улыбкой.

И таким образом Карло настоял на своем.

— Своенравен. Мой племянник, как всегда, своенравен, — пробормотала принцесса Свева своему мужу, когда они вместе с Антонией покидали комнату, чтобы жених с невестой могли несколько минут побыть наедине.

— Вы не считаете, что это лучше подойдет к платью? — спросил Карло, показывая Марии ожерелье.

Он открыл шкатулку, в которой, к восторгу Марии, обнаружились чудесные фамильные драгоценности Джезуальдо. Она рассматривала изумрудные и рубиновые ожерелья, браслеты и серьги и потрясающее главное украшение с сапфирами и бриллиантами. Мария потрогала изысканную камею, обрамленную желтыми бриллиантами, потом перевела взгляд на нитку восхитительного жемчуга, которую держал в руках Карло. Между жемчугами с хорошо рассчитанными промежутками были вставлены рубины, что было необычно. С минуту она разглядывала украшение. Приглушенный блеск жемчужин смягчал пылающие рубины — это ожерелье вполне подошло бы к платью.

Карло поднес ожерелье к ее шее, оценивая эффект. Интересовала ли его до такой степени ее внешность — или же он хотел дотронуться до ее кожи? В любом случае выбранное им ожерелье доказывало правоту Антонии. Мария нашла эротичным то, что этот молодой человек с изысканным вкусом принес ей украшения, выбирая, что ей надеть.

— Вы правы. Это ожерелье гораздо лучше подходит к платью. Мои жемчуга грубы по сравнению с ним, — сказала она, дотрагиваясь до крупных жемчужин на груди. Теперь их розовый блеск казался ей вульгарным.

— Садитесь, — велел Карло. Своими ловкими пальцами он снял длинную нитку жемчуга и, бросив на стол, надел Марии более короткое и элегантное ожерелье с рубинами. Он действовал быстро и умело; прикосновение его прохладных пальцев было легким.

— Я оставлю шкатулку с драгоценностями, чтобы вы могли выбрать из нее, что захотите, и надеть в предстоящие дни, — сказал он, помогая Марии подняться. — Мне бы хотелось, чтобы вы надели ожерелье из бриллиантов и неаполитанских сапфиров на нашу свадьбу — конечно, если оно подойдет к платью. Изумруды тоже пойдут. — Он запер шкатулку ключом на золотой цепочке и отдал его Марии.

— Спасибо, кузен, это очень великодушно с вашей стороны. — Она позвонила в маленький колокольчик, вызывая служанку, чтобы шкатулку унесли в ее комнату.

— Не стоит благодарности. В любом случае скоро вы станете их хранительницей.

Когда они стояли у дверей банкетного зала, Мария рассматривала свое отражение в одном из зеркал, которые висели по обе стороны двойных дверей. Карло внимательно изучал ее, взяв под руку, и в эту минуту Марии показалось, что его интересует ее внешность, а не тело.

— Как я выгляжу на ваш взгляд? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Элегантно, в роскошном туалете — словом, вы выглядите именно так, как планировали, — ответил он небрежно, на краткий миг разочаровав ее, пока не добавил: — Но в вас есть блеск, которого не добиться искусственным путем. Вы — это природная красота, чувствующая себя непринужденно.

Именно так она себя и ощущала, когда входила с ним под руку в банкетный зал, и они стояли рядом, обводя взглядом украшенную комнату, элегантных гостей, стоявших группами возле столов, стол для помолвки на помосте в конце зала. А гости смотрели на них с удивлением: кто бы мог подумать, что жених с невестой войдут в эту дверь уже под руку, еще до ритуала помолвки? Хотя Мария была явно старше Карло, они были красивой парой: она, блистательная в своем необыкновенном красном наряде, он — величественный, с гордой осанкой, в черном бархате с белоснежными брыжами. Ее улыбка оттого, что они немного пошутили, войдя в зал вместе, вместо того чтобы появиться официально, под фанфары, была немного смущенной, но очаровательной. Гости тоже заулыбались их нетрадиционному появлению. Некоторые даже поднялись и зааплодировали, другие последовали их примеру. Все присутствующие были взволнованы, так как не видели Марию шесть лет. Что касается Карло, то изменение старого обычая и появление под руку с обворожительной женщиной в высшей степени импонировало его любви к театральности.

Когда они с Марией проходили между десятью круглыми столами, приветствуя собравшихся и принимая приветствия, заиграло трио музыкантов. Музыка была превосходной, поскольку Карло отобрал из своего оркестра лучших лютнистов и скрипачей. Это был банкет для дам. На него были приглашены восемьдесят правящих матрон со своими дочерьми. Многие из них приходились родственниками обоим семействам. Они были в великолепных нарядах. Мария и Карло словно пересекали море, разноцветное море. Марию приветствовали теплые улыбки и знакомые лица, и ей казалось, что многие из этих знатных дам не только в восторге от ее изысканного наряда, но и искренне рады снова ее видеть. Здесь была Мадделена Карафа, а рядом с ней — Беатриче, явно чувствовавшая себя непринужденно в обществе своей бабушки. Мария с грустью заметила, что Мадделена стала совсем седой, хотя ее карие глаза светились ярко и молодо. Она была в черном бархате. После смерти Федериго она одевалась только в черное. Черный цвет ей шел. Под влиянием порыва Мария коснулась ее руки и, если бы это не было сейчас неуместно, обняла бы эту красивую женщину, когда-то приходившуюся ей свекровью. Мадделена ответила крепким рукопожатием и теплой улыбкой. «Мы обе любили Федериго, так что между нами всегда будет любовь, что бы ни случилось», — казалось, говорили ее глаза. Когда Мария проходила мимо Антонии, у той был такой довольный вид, что Мария поняла: лучшего ее тетушка не могла бы пожелать. Как глупо, что она так волновалась, подумала Мария, усаживаясь вместе с Карло за стол на возвышении в дальнем конце зала.

Официальное рассаживание за этим столом шестерых участников свадебной церемонии было символично, и в комнате воцарилась тишина, а музыканты положили свои инструменты, когда гости обратили взоры к жениху с невестой и их родителям. Принцесса Свева и принц Гкэтано сидели друг напротив друга, на торцах стола, а четверо других были обращены лицом к собравшимся.

Молодая служанка принесла яйцо в декоративной серебряной чаше и поместила его перед принцессой Свевой. Одновременно молодой слуга поставил тарелку с panesperma перед принцем Гаэтано, который откусил от этой смеси муки с рыбой в форме фаллоса и передал ее отцу Карло, принцу Франческо. Принцесса Свева срезала с яйца верхушку и отправила в рот. Карло смотрел на ее длинные рукава, которые свешивались со стола. Она подняла свои глаза с тяжелыми веками и взглянула на племянника, как бы говоря ему: «Вот уж в этот ритуал ты не вмешаешься», — и передала серебряную чашу матери Карло. Принцесса Джеронима Джезуальдо была худой женщиной с впалыми щеками и большими печальными глазами. Ее темно-красное платье означало, что она решила ради сегодняшнего события отказаться от траура. Сидевшие за этим столом представляли собой поистине королевское зрелище: три женщины в ярких туалетах, в центре — Карло в черном с белым, а по обе стороны от него — стареющие принцы в светло-коричневом и темно-коричневом. Принц Франческо, на лысеющей голове которого сохранились остатки волос в форме треугольного мыса, как у Карло, отломил кусок panesperma и отправил в рот. Принцесса Джеронима, повернувшись к Марии с нежной улыбкой, отведала яйцо и передала ей, в то время как принц Франческо поместил серебряное блюдо с остатками panesperma перед своим сыном. Карло откинулся на спинку своего кресла с безразличным видом, но, когда Мария нетерпеливо вздохнула, поднося к губам ложку с остатками яйца, он положил в рот ритуальный хлеб, и они одновременно проглотили то, что было у них во рту, как того требовал обычай.

Когда с колоритной процедурой было покончено, слуга внес чудесную, сочную ветчину и поместил ее в центре стола, показывая этим, что можно начинать банкет. Снова заиграла музыка, и появились многочисленные слуги в праздничных красных косынках, разносившие подносы со сверкающими напитками и блюда с едой. Через несколько минут в зале уже раздавался смех, и гости оживленно болтали, угощаясь двадцатью тремя изысканными блюдами. Окидывая взглядом десять круглых столов, знакомые веселые лица и слыша обрывки живой беседы и обмениваясь с гостями улыбками, Мария почувствовала, что она снова дома.

Антония великолепно справилась с переделкой зала. Тяжелая испанская мебель, передававшаяся по наследству, уступила место изящным предметам из розового дерева. На веселых фресках была изображена свадьба Пресвятой Девы — сплошные голубые небеса, грациозно вздымавшиеся драпировки и игривые putti, резвящиеся среди розовых облаков. Взглянув вверх, Мария увидела в самом центре потолка Пресвятую Богородицу в синей накидке, и ей показалось, что та благословляет ее. Хотя предстоящий брак никогда не будет таким блаженством, как первый, на какую-то минуту Мария ощутила смутное волнение.

Карло ел мало. Излюбленная кухня принца Гаэтано для торжеств — рыба и дичь под тяжелыми соусами и заливное из жирного мяса — не соответствовала его тонкому вкусу. Итак, он беседовал. Мария никогда бы не поверила, что угрюмый Карло может быть таким разговорчивым. Он разглагольствовал об охоте, о великолепной породе лошадей, которых он держал в замке Джезуальдо — куда он скоро будет иметь удовольствие отвезти Марию, — а также о музыке и своих честолюбивых планах, касающихся его оркестра.

— Ах, это особенно интересный пассаж, Карло. Смотри, все навострили уши, — заметил принц Франческо, указывая на гостей.

Действительно, шум в зале затих. Карло составил программу из песен с простой, оригинальной гармонией. Но время от времени — так было и сейчас — они оживлялись более смелыми, выразительными пассажами. Мария засмеялась, услышав заключительный аккорд, который прозвучал диссонансом и был забавным.

— Как это ново и свежо, я никогда не слышала ничего подобного. Вы написали это сами, Карло?

— Нет. Я знаю одного-двух смелых композиторов. Правда, надеюсь посвящать больше времени своим собственным сочинениям.

— Несомненно, теперь у тебя уйдет много времени на визиты в поместья и изучение обязанностей принца Веноза, — заметила принцесса Свева.

— Естественно, тетушка! Хотя, пожалуй, эти обязанности — не столь уж интересная тема, чтобы обсуждать их на банкете, да, вероятно, и в любое другое время.

Мария сидела с открытым ртом. Никогда еще ее матери не делали такой строгий выговор на людях. Таким образом Мария впервые столкнулась с грубой искренностью Карло. Принцесса Свева так сердито взглянула на племянника, словно хотела дать ему пощечину.

— Карло с большим рвением изучает эти обязанности. Ты же помнишь, Свева, что не прошло еще и полугода с тех пор, как наш бедный Луиджи покинул нас, — вмешалась принцесса Джеронима, имея в виду старшего брата Карло. Мария с интересом взглянула на женщину, которая скоро станет ее свекровью. В детстве она редко ее видела. Хотя чрезмерная худоба придавала принцессе Джерониме хрупкий вид, голос у нее был звучный, а манеры уверенные. Помимо бледной кожи, у них с Карло было мало сходства — особенно в вопросах вкуса. Хотя цвет ее платья был красив сам по себе, он плохо подходил к лицу.

— Смерть Луиджи была ударом для всех нас, — сказал принц Франческо, взглянув на Марию.

— Он приехал в Венозу в полном здравии и был здоровее всех нас. Кто бы мог подумать, что его сразит болотная лихорадка, — печально произнесла Джеронима. — Даже не было времени послать за доктором. В четверг мы узнали, что он болен, а в пятницу…

— Не сейчас, Джеронима, не сейчас, — пробормотал Франческо. Он снова повернулся к Марии. — Мы и представить себе не могли, что в один прекрасный день Карло станет моим наследником. Как ты знаешь, Свева, именно я поощрял его тягу к музыке, — добавил он, многозначительно посмотрев на сестру, сильно раздраженный ее критикой в адрес Карло в день помолвки. Свева всегда найдет к чему придраться. — Мне удавалось делить свое время между поместьями и подданными и моими музыкантами и поэтами. Нет никаких причин, чтобы Карло не мог делать то же самое. — Он снова бросил взгляд на Марию и улыбнулся ей, подбадривая. — А что скажет по этому поводу будущая принцесса Веноза? — спросил он.

— Она соглашается, — ответила Мария. — И она также считает, что нынешний принц Веноза наделен дипломатическим талантом.

Старый принц расплылся в улыбке и игриво спросил:

— А считает ли она, что молодой принц Карло, возможно, унаследовал этот талант?

Мария посмотрела на Карло, который с вызовом встретился с ней взглядом.

— Она думает, что большой талант, которым наделен молодой принц, относится к другой сфере.

Даже Карло рассмеялся отэтого честного ответа, и за столом было восстановлено праздничное настроение.

Молодая служанка с милым личиком, которая раньше принесла яйцо, поставила прямо перед Карло огромное блюдо с пирожными, густо покрытыми шоколадом и засахаренными фруктами. Он взглянул на них с отвращением.

— Переставь это туда, — прошептал он ей, указывая на Гаэтано с его солидным брюшком. Подавив смешок, девушка сделала, как ей приказали.

За десертом официальные правила, согласно которым рассаживали гостей, были нарушены, и некоторые из них пересели за другие столы. Карло и принц Гаэтано углубились в беседу о преимуществах аркебузы при охоте на оленей, и Мария спросила Карло, не возражает ли он, если она на несколько минут присядет за стол Карафа.

— Не считайте себя обязанной спрашивать мое разрешение, чтобы побеседовать с друзьями, — ответил он.

— Как вы думаете, на кого больше похожа Беатриче? — спросила Мария Мадделену Карафа, после того как обняла ее и поздоровалась с другими женщинами семейства Карафа, сидевшими за столом.

— На Федериго, — ответила Мадделена. — Просто его копия в этом возрасте, только в женском варианте. Те же глаза, тот же лоб, тот же нос.

— Это удивительно, не правда ли? — заметила Мария.

— Да, моя дорогая. Но она гораздо серьезнее, чем когда-либо был наш ангел Федериго. Она разумный ребенок, и ты хорошо ее воспитала. Она сказала мне, что пишет сонеты, как ее мама. Если ты когда-нибудь от нее устанешь, Беатриче может пожить у своей бабушки.

— Ты бы этого хотела? — спросила Мария у Беатриче, ожидая услышать детский ответ «нет».

Но девочка тщательно взвесила ответ.

— Если с принцем Карло приятно будет жить, я останусь с тобой. Но если он не будет меня любить, я буду жить у Карафа.

Хотя Мария и засмеялась вместе со всеми при этом мудром ответе, она почувствовала себя задетой, даже покинутой, ведь она по-прежнему считала, что Беатриче — это все, что у нее есть. Затем, к ее радости, дочь добавила:

— Но я бы хотела, чтобы ты ушла туда со мной.

— Я бы тоже этого хотела, — сказала Мария, глядя на Мадделену, — ко никогда не смогу это сделать. Я должна всегда жить с принцем Карло.

— А что, если он умрет? — спросила Беатриче.

— Тсс. Он не умрет. Я не хочу, чтобы он умер. Ты никогда не должна говорить о смерти живых людей. Это очень нехорошо, Беатриче.

— Но они же умирают. Они умирают все время, — настаивала серьезная девочка. Она начала считать по пальцам: — Мой папа умер. Папа Альфонсо умер. Мой брат и…

— Хватит! — чуть не закричала Мария, поднимаясь в тревоге.

— Какая ты ужасная маленькая девочка, — сказала Мадделена, обнимая Беатриче. — Но тебя окружают живые люди. Посмотри на нас. Все мы живы. Ты можешь думать о печальном, Беатриче, но лучше не произносить это вслух, — посоветовала она. — Ты делаешь окружающих несчастными. Посмотри на лицо твоей бедной матери. Когда люди женятся, это особый день, так что ты должна позаботиться о том, чтобы твоя мама была счастлива во время свадебных торжеств, и тебе не следует говорить скверные вещи.

— Прости меня, мама, — обратилась к Марии пристыженная Беатриче.

— Я думаю, ты говоришь такие вещи, потому что тебе нравится высказывать то, что ты считаешь правдой, — ответила Мария. — Я знаю, дорогая, что ты не хотела быть жестокой.

— Карло присоединится к музыкантам и сыграет для нас? — спросила Анна, сестра Мадделены.

— Мы должны позволить ему отдохнуть во время собственной помолвки, — сказала Мадделена.

— Но он же любит выступать. Наверно, ему не терпится, чтобы его попросили сыграть. Почему бы тебе не попросить его, Мария?

— Может быть, Беатриче хотелось бы его попросить, — сказала Мария, протягивая девочке руку. Разве есть лучший способ познакомить Карло с его будущей дочерью?

Беатриче, очаровательная в своем бледно-голубом платье, за руку с матерью подошла к столу жениха и невесты. Дедушка д’Авалос усадил ее к себе на колени, и она вежливо выжидала, пока нынешние и будущие родственники закончат суетиться вокруг нее. Она опустила умное личико и рассматривала свои блестящие каштановые локоны, в кои-то веки смутившись. Обычно в центре внимания была ее мать, и Беатриче не привыкла к комплиментам по поводу своей внешности.

— В один прекрасный день ты станешь красавицей, — прошептал принц Гаэтано.

Девочка взглянула на Марию и решила, что не стоит делиться своими мыслями с этими людьми. По ее мнению, к красивым женщинам предъявляются слишком высокие требования. Она поклялась себе, что если действительно станет красавицей, то будет делать себе самую простую прическу и носить самые простые платья. Склонив головку набок, она повернулась к Карло. Они рассматривали друг друга, как могли бы изучать экзотических животных на карнавале.

— Моей тетушке хотелось бы услышать, как вы исполняете какую-нибудь музыку, и она послала меня спросить, не сыграете ли вы что-нибудь, пожалуйста, — смело спросила Беатриче.

— Ты любишь музыку? — осведомился Карло.

— Я люблю слушать, как поют птицы.

— Это не музыка, — возразил Карло.

— Нет, музыка.

— Я имел в виду музыку, которую исполняют на лютне или каком-нибудь другом инструменте.

— Если вы сыграете для моей тетушки, я скажу вам, нравится ли мне это.

— Ты видишь того лакея, стоящего у средней двери? Скажи ему, чтобы принес мою лютню.

И Беатриче направилась к лакею. Мария не знала, как расценивать эту странную, лаконичную беседу. Либо Карло и Беатриче молча понимали друг друга без слов, либо между ними совсем не было контакта.

В тот вечер Мария улеглась в постель утомленной, но усталость была приятной, здоровой, и в целом она с удовольствием вспоминала события прошедшего дня. Однако Карло оставался для нее загадкой. Теперь, когда состоялась их встреча, с такой тревогой ожидавшаяся ею, мужчина, за которого она должна была вскоре выйти замуж, не стал менее таинственным, чем прежде. К своему огромному облегчению, она нашла его привлекательным и ожидала, что он окажется еще привлекательнее, когда брак сведет их ближе. Он не был красивым, в отличие от Федериго, но у него был гордый вид, умные глаза и царственная осанка. И он был элегантен и учтив — по крайней мере, с ней, если и не всегда с другими, и чуток к ее присутствию. Но что касается мужчин, Мария отличалась удивительной интуицией. Она чувствовала желание мужчины как солнечный свет, падающий ей на лицо. От Карло не исходили такие невидимые лучи. Возможно, он искусно скрывал свои желания. Или, быть может, он втайне любил другую женщину, с которой вынужден был расстаться теперь, когда его брак с Марией был делом решенным. Потом ей вспомнилась его грубость по отношению к тете Антонии, его непочтительное отношение к преклонению ее матери перед этикетом. Хотя он явно был хорошо образован и начитан, он казался эгоцентричным и не менее сложным в эмоциональном плане, чем в те времена, когда она его знала. Трудный ребенок превратился в трудного мужчину.

Их свадьбу сыграли две недели спустя. В течение четырех дней праздника, которым руководил Карло, неаполитанская знать наслаждалась банкетами, балами, турнирами, балетами, музыкальными представлениями и прочими увеселениями.

После банкета в палаццо д’Авалос, которым открылся первый день торжеств, в три часа должен был состояться рыцарский турнир. Его решено было провести на ровной площадке между дворцом и Неаполитанским заливом, представлявшим эффектный фон для турнира. Рабочие много дней сооружали деревянные трибуны, обращенные к заливу. Трава была посыпана песком, чтобы породистые лошади не пострадали.

Участники турнира готовились, пока гости были заняты трапезой, и, когда последние вышли из дворца и начали спускаться по склону холма как стая экзотических птиц, сверкавших всеми оттенками радуги, представление можно было начинать. Хотя было холодно и довольно ветрено, редкие облака на голубом небе не грозили испортить удовольствие.

В то утро Мария проснулась с желанием надеть черное, хотя Лаура приготовила ей золотистый наряд. Она знала, что ее семейство поднимет шум — так и вышло, — но Мария надела одно из траурных платьев, сшитых для нее в Мессине. Его фасон вышел из моды, но контраст черного бархата с ее белокурыми волосами был великолепен. Она хотела начать первый день своих свадебных торжеств в трауре по своему прошлому. Она наденет яркие наряды и обратит взор к будущему сегодня вечером и в последующие дни. Карло, сам человек с причудами, при виде нее лишь слабо улыбнулся и приподнял брови.

Марию с ее фрейлинами препроводили в середину верхнего ряда трибун, откуда открывался лучший обзор. На одном конце поля были три mantenitore, или мастера турниров, ка другом — combatieri, участники турнира.

Подобные турниры мало изменились со времен Средневековья, и в течение нескольких минут публике была предоставлена возможность любоваться пышным зрелищем: участники турнира в разноцветных боевых рыцарских нарядах и стальных латах, чехлы на лошадях, подобранные по цвету, и шелковые флажки с яркими геральдическими рисунками — синие, желтые, красные и розовые, — развевающиеся на ветру.

Турнир начали пешие участники, разыграв настоящую театральную сценку. Обычные участники сразились с самыми искусными и опытными игроками, которые фактически были арбитрами. Самый впечатляющий из mantenitore, с густыми, длинными черными волосами и смуглым цветом лица, закричал звучным голосом: «Пусть они идут!»

Рыцари, все еще пешие, побежали к mantenitore. Двоим из них удалось сломать свои копья о щиты двух mantenitore. Правда, не того, темноволосого. Он избегал ударов с такой легкостью, словно и не двигался вовсе. Публика бурно аплодировала ему. Затем, под наблюдением mantenitore, участники турнира стали фехтовать друг с другом, нанося большое количество ударов.

Затем начался настоящий турнир. Участники вскочили на своих лошадей. Марии они показались великолепными: фигуры лошадей с всадниками вырисовывались на фоне голубого горизонта и вздымавшихся волн залива. Темноволосый mandatora, сев на свою лошадь, прошептал ей что-то на ухо. Это был могучий серый в яблоках конь с густой кудрявой гривой, который нежно покусывал хозяина в ответ.

Мария была искусной наездницей, и она наслаждалась этой игрой, требовавшей идеальной согласованности между лошадью и всадником. В результате этого безопасного, но эффектного зрелища расщеплялись копья. Чтобы справиться с сильной лошадью и тяжелым, длинным копьем, да еще при ограниченном обзоре, требовались отвага и умение до доли секунды рассчитать время. Рыцари заняли свои места, и первый участник выехал вперед. Он пришпорил свою горячую лошадь и галопом помчался к противнику, но при столкновении с ним ударил копьем лошадь противника, что запрещалось. Лошадь заржала и встала на дыбы, чуть не скинув всадника.

Последовала перебранка: провинившийся участник утверждал, что из-за своей норовистой лошади вынужден был слишком низко держать копье. Он требовал, чтобы ему дали еще один шанс. Темноволосый mandatora подскакал к нему и в наказание дисквалифицировал.

— Кто это? — спросила Мария Антонию, указывая на mandatora.

— Его называют Сарацином, и не только потому, что у него черные волосы. У него репутация отчаянного бойца. Кое-кто из молодых женщин называет его Марсом. Но на самом деле, дорогая, ты его знаешь и будешь иногда видеть, поскольку он друг Карло. Он Карафа, герцог Андрия, племянник или кузен Федериго. Он…

Ее прервал оглушительный треск: копье следующего участника ударилось о щит противника. Публика аплодировала ему стоя.

Часом позже участники турнира закончили сражаться и разъехались в противоположные концы поля. Темноволосый герцог Андрия объявил победителя и, когда этот молодой человек подъехал к нему, вручил традиционный приз. Победитель, согласно традиции, укрепил этот приз — большой золотой перстень — на кончике копья, подъехал к трибунам и галантно преподнес его Марии.

В тот вечер на балу все расплывалось перед глазами Марии: белая лепнина и небесно-голубые стены бального зала, невесомого, как воздушный поцелуй; смеющиеся дамы в роскошных нарядах и сверкающих драгоценностях; элегантные мужчины в бархате и брыжах; сотни свечей в мерцающих канделябрах и восхитительная музыка Карло. Для этого бала Мария выбрала изумрудно-зеленое платье. «Немногие цвета, как бы смелы они ни были, идут вам больше, чем этот», — довольно напыщенно сказал Карло во время их первого танца. Карло любил танцевать, но еще больше он любил выступать, и гостям не пришлось долго его упрашивать, чтобы он поднялся на сцену и возглавил своих музыкантов. Среди всего этого смешанные эмоции Марии достигли накала; когда она улыбалась, беседовала и танцевала павану, у нее возникло странное ощущение дежавю, как будто она оказалась на стыке прошлого и настоящего. Это была ее последняя ночь в палаццо д’Авалос, точно так же, как одиннадцать лет назад, когда она выходила замуж за Федериго. За исключением огромной разницы между мужчиной, с которым она обвенчалась тогда, и тем, с кем ей скоро предстояло обвенчаться, все было в точности как тогда.

Федериго тогда не отходил от нее. Вспомнив, как она впервые танцевала с ним в тот вечер, она подумала, что их движения в танце были началом ее вечной любви к нему. Каким высоким, сильным, ловким он был. Посмотрев на Карло, она сразу же отвела взгляд — он показался тщедушным по сравнению с Федериго. У Федериго были точеные черты лица римского солдата, а когда он заговаривал, выражение лица становилось удивительно вдохновенным. Однако его энергия была совсем иного рода, нежели у Карло. В тот вечер, одиннадцать лет назад, был момент, когда каждый из них был вовлечен в беседу с разными людьми, и она, бросив взгляд в сторону Федериго, увидела его затылок. Короткая стрижка подчеркивала мужественную форму его головы, мягкие завитки волос соприкасались с шеей, и от этого сочетания нежных завитков с сильной шеей у Марии защемило сердце, и в эту минуту ей раскрылось значение фразы «быть влюбленным». Он обернулся и, встретившись с ней взглядом, подошел, и его слова вторили ее мыслям: «У тебя такие глаза, Мария. Другие говорят об их цвете, но сказать тебе, что пленяет меня? Они чуточку опущены в уголках, и это придает твоему взгляду печаль и уязвимость, так что мне хочется тебя защитить». «И ты меня защитишь?» — спросила она, покраснев от удовольствия при этих его словах. «Да, — прошептал он, обняв ее за талию, притянув ее к себе и заслонив плечом, чтобы никто не увидел выражение их лиц. — Всегда. Я разбит наголову, сокрушен, пленен на всю жизнь».

Теперь, когда Мария стояла едва слушая рассказ любовавшегося ею престарелого герцога об осушении малярийных болот в его обширных поместьях, она ощутила еще большую, чем обычно, горечь при мысли, что в ее жизни все сложилось так ужасно. Федериго не должен был умереть. Он должен по-прежнему быть с ней. Мария погрузилась в печальные размышления, вспоминая потери прошлого и тревожась о будущем. Единственным связующим звеном между этими двумя мирами была Беатриче. Мария, лишенная теперь защиты Федериго, сама должна быть защитницей всего, что осталось у нее от любимого мужа, — своей дочери. Беатриче, которой принцесса Свева строго-настрого запретила присутствовать на балу, стояла сейчас, поглощенная беседой с родственником Федериго, которого называли Сарацином. Эта решительная девочка, несомненно тайно сговорившись с Сильвией, которая обожала ее и ни в чем не могла ей отказать, нарядилась в свое любимое платье из золотистого бархата и просто пришла на бал, сразу же направившись к своей более снисходительной бабушке Мадделене, которая с распростертыми объятиями встретила свою вновь обретенную внучку. Даже принцесса Свева не решилась бы спорить с Мадделеной Карафа, властный вид которой подкреплялся ее ролью матроны самой богатой семьи Неаполя. Беатриче, по-видимому, каким-то образом это узнала.

Какова будет жизнь своевольной Беатриче в доме столь же своевольного и темпераментного Карло Джезуальдо? Их первая встреча не была благоприятной. Весьма возможно, что он будет ее презирать, а она его — ненавидеть. Но у Беатриче был талант очаровывать тех, кто, по мнению этой не по годам развитой и умной девочки, мог оказаться ей полезен. Совсем малышкой она покорила Альфонсо, который вначале считал ее лишней и игнорировал. Марии пришло в голову, что Беатриче обладает талантом манипулировать людьми, которого не было у самой Марии. Сказывается ли в ней кровь Карафа? Или это идет от двоюродной бабушки Марии, Констанцы? Да. Если Беатриче кого и напоминала, то это прославленную Констанцу д’Авалос.

А сейчас ее непокорная дочь приближалась к ней за руку с Сарацином. Почему Беатриче решила с ним подружиться? Расположилась ли она к нему, потому что он был самым красивым мужчиной в зале, или потому что от него тоже веяло врожденной властностью?

Извинившись перед престарелым герцогом, Мария отошла от него, улыбаясь дочери.

— Это мой кузен, Фабрицио Карафа, — представила Беатриче. — Он знал тебя, когда ты была замужем за моим папой, который приходился ему дядей, и он хочет снова с тобой встретиться. Ты его помнишь?

Фабрицио Карафа наклонился и поцеловал руку Марии. Он снял костюм mandatora и переоделся в мягкую зеленую куртку. На кем были кремовая рубашка и не слишком тугой плоеный воротник. По сравнению с остальными мужчинами в тугих брыжах вид у него был небрежно элегантный.

— Да, — улыбнулась Мария. Хотя она и не узнала его на турнире — он стал совсем зрелым, — теперь она вспомнила смеющегося мальчишку, который любил дразнить младших сестер Федериго. Хотя Федериго приходился Фабрицио дядей, он был всего на три-четыре года старше. — Федериго учил вас фехтованию, и вы вдвоем звенели шпагами, носясь вниз и вверх по лестнице и доводя до безумия маму Мадделену.

Фабрицио откинул назад голову и засмеялся, и в эту минуту в ушах у Марии зазвучал беспечный смех Федериго.

— Это не единственное, чему научил меня Федериго, — сказал Фабрицио. — Я вас тоже помню, Мария. — Он улыбнулся Беатриче. — Когда я впервые увидел твою маму, то подумал, что это ангел спустился с небес. Я был в восторге. Я следовал за ней взглядом, когда она бесшумно скользила по дворцу, как небесная посланница, у которой какая-то божественная цель. Она всегда была так молчалива. Я, бывало, молился ей по ночам.

— Бабушке Свеве не понравилось бы, что вы говорите такое, — сказала Беатриче, слегка нахмурившись.

Он снова рассмеялся.

— Какая ты странная девочка, Беатриче. И ты так похожа на своего отца, не правда ли, Мария?

— Конечно.

— Все так говорят, — заметила Беатриче.

— Потому что это правда, — парировал Фабрицио.

— А чему еще вас научил мой папа? — спросила Беатриче.

Фабрицио изучал лицо Марии, обдумывая ответ.

— Чести, — ответил он, снова улыбнувшись Беатриче. — Не той чести, о которой все рассуждают, а тому, чтобы обладать своим личным чувством чести и быть ему верным.

— И он так поступал? — спросила Беатриче.

— Да, часто. Он старался всегда так поступать, но это нелегко. — Он многозначительно посмотрел на Марию своими красивыми темными глазами. Он зачаровывал взглядом какого-то опасного существа. — Ты должна поскорее прийти ко мне в гости, и мы поговорим о твоем отце, но сейчас мне хочется танцевать. Ты позволишь мне потанцевать с твоей мамой?

Беатриче обвела взглядом зал, выискивая Свеву, которая сразу же отправит внучку в ее комнату, если увидит ее одну.

— Только если вы отведете меня обратно к бабушке Мадделене.

— Именно это я и собирался сделать. Пойдем…

— Нет, Фабрицио, пожалуйста, извините меня, — сказала Мария. — Сегодня я уже натанцевалась. Я очень устала. — Сначала Мария хотела согласиться, но затем интуитивно поняла, что это будет в некотором роде изменой Карло. Внешне Фабрицио не был похож на Федериго, но что-то в его смехе, непринужденных манерах, выражении глаз напоминало Федериго, и от этого Мария чувствовала себя неспокойно.

— Я считаю, что очень невежливо с твоей стороны отказать Фабрицио в танце, — выговаривала ей Беатриче. — Он же наш кузен.

— Он твой кузен. И я считаю, что очень невежливо с твоей стороны вести себя так, будто ты взрослая. Тебе пора отправляться в постель. Давай-ка я отведу тебя к этой заговорщице Сильвии. Простите меня, Фабрицио. Приятно было снова вас увидеть. — Она протянула ему руку, и он целовал ее чуть дольше, чем того требовал этикет, как показалось Марии.

— Когда-нибудь, Мария, вы еще потанцуете со мной.

На следующее утро, после посещения вместе со своей семьей мессы в часовне д’Авалос, Мария сделалась объектом всеобщего внимания, находясь в центре умопомрачительной процессии. Длинная вереница карет, растянувшаяся от палаццо д’Авалос до церкви Сан-Доменико Маджоре, блистала поистине королевским великолепием. Мастер торжеств, работавший под руководством Карло, мог гордиться собой. Будучи уроженцем Флоренции, где празднества знати поражали своей пышностью, граничащей с безумием, он показал себя художником с фантастическим и даже буйным воображением.

Лошади, впряженные в бесчисленные кареты, были покрыты мехом экзотических животных, так что напоминали львов, рысей, тигров и леопардов. Карету Марии, самую чудесную из всех, везли шесть белых единорогов с серебряными рогами и гривами из шелковых кудрей. Боги Олимпа, сошедшие на землю, дабы почтить своим присутствием свадьбу Веноза, вальяжно восседали в четырех позолоченных каретах. Молодые мужчины и женщины, олицетворявшие их, были с ног до головы позолочены, их нагота была прикрыта классическими золотистыми драпировками. Крылатый Купидон попирал ногами трех чудовищно уродливых ведьм, и над его каретой была прикреплена табличка в ложно-классическом стиле, гласившая: «ЛЮБОВЬ ПОБЕЖДАЕТ ПОРОК». Под этим подразумевалось, что новобрачные будут наслаждаться долгими годами счастья рядом друг с другом.

Процессия величественно проследовала в сопровождении менестрелей, игравших на свирелях, по виа Толедо, наиболее густонаселенной части города. Здесь на склонах крутых холмов, увенчанных соборами, располагалось множество дворцов и административных зданий. Аристократические семьи внесли свою лепту в праздник, украсив балконы в домах по пути следования процессии богатыми гобеленами и шпалерами. Люди из всех слоев общества наблюдали за великолепным зрелищем: аристократы с женами — с высоких балконов; домохозяйки с кошками — облокотившись на подоконники; кухарки — хихикая у входа в дома; лавочники — из дверей своих лавок; проходимцы и морщинистые старухи перемешались на обочине дороги со студентами и бандитами; несчастные оборванцы просили милостыню и бросались за монетками, которые им изредка швыряли, а те, кто пошустрее, бежали рядом с процессией; солдаты верхом на лошадях следовали сзади. Всем представилась возможность взглянуть на женщину, считавшуюся первой красавицей Неаполя, и они не были разочарованы. Марию сильно нервировало все это внимание к ее особе. Очаровать одного человека было приятно; полный зал — занятно, но часто вызывало чувство неловкости; что же говорить о целом городе? Хотя она очень любила Неаполь — нет уж, увольте. Любопытные взгляды, злобные взгляды, улыбки, какофония фанфар, музыки и приветственных возгласов, а также насмешливые выкрики, от которых она морщилась. Многие простые люди ненавидели знать, и, хотя Марии это было известно, стать мишенью для оскорблений было крайне неприятно. Она почувствовала угрозу и испугалась, хотя не было ни малейшей возможности причинить ей вред ка публике. К тому же она находилась под защитой многочисленной стражи своего отца и Карло. Слава Богу, что она сидит в карете, — иначе она могла бы упасть. Ей хотелось опустить на лицо испанскую мантилью и укрыться за ней. Но она стиснула зубы и терпела. Этого от нее ожидали.

Процессия достигла элегантной площади Сан-Доменико Маджоре, одной из главных театральных сцен неаполитанской жизни. Карета Марии остановилась перед бледно-желтой церковью Сан-Доменико Маджоре в романском стиле. Она возвышалась над площадью, и к ней вела длинная лестница с крутыми ступенями. Это здание возникло в Средние века как первый университет Неаполя. Большая часть элиты Неаполя заселила этот район в четырнадцатом веке, постепенно вытеснив средневековые здания дворцами эпохи Возрождения. Впечатляющий шестиэтажный дворец Сан-Северо, в котором предстояло жить Марии, был обращен фасадом к церкви, и из его высоких окон с балконами открывался вид на площадь.

Площадь Сан-Доменико Маджоре преобразилась, поскольку пеструю толпу, состоявшую из воров, проституток и жалких нищих, загнали в темные лабиринты Спакканаполи стражники Джезуальдо. Они охраняли площадь, когда Мария в сопровождении свиты и родственников входила в церковь. Стены зданий на площади были украшены знаменами с вышитыми гербами Джезуальдо и д’Авалос, на дверях и окнах красовались ленты и гирлянды из свежих цветов и фруктов.

Из уважения к Карло Мария пообещала себе не думать в этот день о Федериго Карафа. Но как же она могла? Ведь она венчалась с ним именно в этой церкви — Сан-Доменико Маджоре. Даже если бы ей удалось отогнать эти мысли, они вернулись бы, когда она вошла в церковь, при первом же взгляде на богато украшенную капеллу Карафа, расположенную справа от входа. Именно там были погребены Федериго и Ферранте, их сын, умерший в младенчестве.

Не осмеливаясь смотреть в ту сторону и опасаясь споткнуться, Мария не сводила глаз с Карло, ожидавшего у алтаря.

Сотни свечей освещали алтарь, иконы и сверкающие драгоценности аристократов в роскошных нарядах, которые повернулись, наблюдая за Марией, шедшей по проходу. Сейчас ее лицо было скрыто под мантильей из тончайших брюссельских кружев. Глубокий синий оттенок ее платья подчеркивался великолепным ожерельем из неаполитанских сапфиров, которое она надела в этот день по совету Карло. Эти темные камни сверкали в обрамлении бриллиантов.

По сравнению со свадебными празднествами церемония венчания была удивительно короткой. Как только Мария заняла свое место рядом с Карло, его дядя, кардинал Альфонсо, произнес нараспев латинские слова обряда, выслушал их клятвы, благословил их — и Мария с Карло были обвенчаны. Когда Карло надевал ей обручальное кольцо, она заметила, что его пальцы в два раза длиннее, чем у нее. Рубин в форме слезы на обручальном кольце на ее тонкой руке выглядел огромным. Во всяком случае, так ей это запомнилось. Если в эти минуты Мария и заметила выражение лица Карло или почувствовала, что он думает, то позже забыла об этом.

Пока Карло занимался последними приготовлениями банкета и бала, назначенными на вечер, принцесса Джеронима показывала Марии ее новый дом.

Семейная жизнь Джезуальдо отличалась от семейной жизни Карафа: первые были менее близки друг с другом, и это отражалось в расположении апартаментов дворца. Джеронима и принц жили на третьем этаже, Карло — на пятом, а женская половина, где должна была жить Мария, — на верхнем этаже.

Джеронима с Марией остановились в великолепной музыкальной комнате, на втором этаже. На одном ее конце была устроена сцена, на заднике которой была изображена аллегория музыки: лебеди и ангелы весело танцевали под мелодию, которую слышали только они.

— Это нарисовано десятилетия назад, при да Сангрос, — сказала Джеронима, — но любой, кто знает Карло, решил бы, что именно он заказал картину. Посмотри на этот инструмент. — Она указала на отрубленную голову оленя, из длинных рогов которого была сделана лира и натянуты струны. — Он мог бы быть личным символом Карло. Как ты скоро обнаружишь, две его великие страсти — музыка и охота.

Следующая комната была такой же большой, но не так богато украшенной. Здесь занимались Карло и музыканты. Вдоль стен тянулись шкафы с аккуратными ярлыками — в них хранились рукописи. На столах под окнами лежали виолы и лютни. В центре стоял орган, расписанный сценами с нимфами, резвящимися в полях Аркадии. Во дворце постоянно жили десять музыкантов, комнаты которых находились на нижнем этаже.

В конце концов, свекровь с невесткой добрались до женских апартаментов, где с сегодняшнего дня должна была жить Мария с Беатриче и своими служанками. Таким образом, она оказывалась в новой для нее ситуации: она теперь имела свои собственные апартаменты. Здесь, на шестом этаже, было тихо, комнаты были приятные и очень светлые благодаря высоким окнам, из которых открывался вид на площадь Сан-Доменико Маджоре. Самой красивой комнатой была гостиная — просторная, с легкой изящной мебелью, позолоченной и обитой бледно-голубым шелком. Из нее можно было пройти в спальни и меньшие комнаты, некоторые из которых были пустыми.

Беатриче уже была в своей комнате и с помощью Сильвии разбирала коробки с личными сокровищами, которыми так дорожила, что даже Мария не знала их все. Лаура, окруженная дорожными сундуками, размещала в гардеробной наряды Марии.

Джеронима повела Марию в ее новую спальню. Мария застыла на пороге с широко открытыми глазами. Она обводила взглядом предметы и размышляла над их расположением. Во что теперь играет Карло? Перекрестив комнату, Джеронима с улыбкой повернулась к Марии со словами:

— Карло специально подготовил все это к вашей первой брачной ночи, которая будет сегодня. Он так много этим занимался.

Что-то в улыбке Джеронимы и в тоне, которым она это произнесла, говорило Марии, что свекровь считает тщательные приготовления сына эксцентричными и ее материнский долг — смотреть на них сквозь пальцы.

— Как это мило с его стороны, — пробормотала Мария, не зная, что сказать.

Джеронима открыла дверь с другой стороны, сказав:

— Она ведет вниз, в апартаменты Карло. Пойдем, Мария. — Когда они спускались по винтовой лестнице, она призналась: — Карло не любит, когда люди заходят в его личные апартаменты, но я уверена, что на этот раз он простит свою мать и жену.

Эта фантастически высокая комната янтарного цвета казалась странной. Тут ничего не было, кроме большого стола и кресла. Комната была неправильной формы, нижняя часть стен обшита темными панелями, а верхнюю заливал свет, проникавший в маленькие круглые окошки, находившиеся под самым потолком. На стенах над панелями располагались фрески, создающие иллюзию перспективы. Дверь и окна окружали украшения из свитков и завитков.

— А здесь Карло рисует, пишет и сочиняет музыку, — сказала Джеронима. — Это комната отшельника, не так ли? Он всегда имел склонность к уединению, и не знаю, изменит ли его брак. Он привык к одиночеству еще ребенком. У его отца два главных интереса: поместья и музыка. Когда он ездил в Венозу или Джезуальдо, то, естественно, брал с собой Луиджи, поскольку тот был его наследником. Поскольку у Карло музыкальный талант, он участвовал в музыкальных пристрастиях отца. Франческо часто уезжал вместе с Луиджи, у меня есть моя работа, о которой мне не терпится тебе рассказать, так что Карло вырос, главным образом, в своем собственном мире. Конечно, теперь он должен ездить в поместья вместе с отцом, но когда он здесь, в Сан-Северо, то практически все время находится в этих комнатах. Он здесь даже ест.

Марию вовсе не разочаровали эти слова, как того опасалась Джеронима. По-видимому, впервые в жизни она тоже будет хозяйкой своего собственного мира.

Дверь в спальню Карло была приоткрыта, и они зашли в нее. Книжные шкафы стояли вдоль стен между бюро с бесчисленными дверцами и ящиками. Марии очень хотелось открыть их и ознакомиться с содержимым. Большая кровать без балдахина была покрыта медвежьей шкурой. Мария провела руками по меху, мягкому, как у котенка. Над кроватью висело большое деревянное распятие с удивительно выразительной фигурой Христа. Она была странной — удлиненной и скорчившейся в муках. Ясно различимы мышцы; глаза Спасителя в экстазе возведены к небесам. Мария невольно вздрогнула и перевела взгляд на многочисленные предметы на большом столе у кровати: канделябр со свежими свечами, аккуратная стопка книг, одна из которых была раскрыта, стеклянный кубок, графин с вином, шпага, маленькая аркебуза, несколько листов бумаги, перо, чернильницы, раковины на серебряном блюде, пара выполненных пером эскизов сада — один с Эротом, — и нож с рукояткой в виде Меркурия в крылатом шлеме, Мария задержалась возле стола, зачарованная этими предметами и возможностью заглянуть во внутренний мир Карло. Что он читает? Она перевернула открытую книгу, чтобы взглянуть на обложку — «Об архитектуре» Витрувия, — и аккуратно положила на то же место.

— Я вижу, Карло интересуется архитектурой, — сказала она Джерониме.

— Да, он любит находить соответствия между архитектурой и музыкой. И он проектирует сад в замке Джезуальдо. Скоро ты его увидишь.

В конце длинного коридора они на минуту заглянули в комнату, изобилующую картинами и разными предметами. Карло, кроме прочего, оказался страстным коллекционером. Одна из дверей в этом коридоре открывалась на крутую лестницу, которая вела вниз, в музыкальную комнату, другая — на главную лестницу, третья, напротив нее, — на узкую заднюю лестницу. Была еще и четвертая дверь. Повернув ручку, Мария обнаружила, что дверь заперта.

— Что там? — спросила она.

— Это школьная комната Карло, когда он был ребенком, — Джеронима пожала плечами. — Понятия не имею, как он использует ее теперь.

— Как загадочно, — заметила Мария. — Интересно, почему он ее запирает.

— О, вероятно, он держит там что-нибудь из своих инструментов или оборудования. Карло всегда любил свои маленькие секреты. На твоем месте я бы об этом не беспокоилась. Ну что, вернемся в твои апартаменты и немного поболтаем? Скоро нам пора будет спускаться вниз.

Они уселись вдвоем в новой гостиной Марии. Джеронима Джезуальдо оказалась не такой, как ожидала Мария. Хотя она много раз наносила визиты в Сан-Северо и ребенком, и в качестве жены Федериго, она очень мало видела Джерониму и потому считала, что та нелюдима. Но Джеронима оказалась приветливой. Она была в родстве с самым могущественным человеком в Риме: папа римский Пий IV был ее дядей. Кардинал Карло Борромео — которого многие считали достойным канонизации, — приходился ей братом. Поэтому Мария предполагала, что Джеронима очень набожна и благочестива, как принцесса Свева, но это оказалось не так. Джеронима была не замкнута, а занята, и ее набожность выражалась не в благочестивом поведении, а в практических делах: она творила добро. Сейчас она рассказывала Марии, что основала приют для брошенных беременных девушек и младенцев. Один из нескольких ее друзей, которых она убедила заняться благотворительностью, пожертвовал ей свою довольно обветшалую, но вполне пригодную виллу в испанском квартале. Она надеялась, что Мария заинтересуется этой работой. Конечно, не сейчас, а когда она привыкнет к своему браку и получше узнает Карло.

Те, кто ел за столом Карло Джезуальдо, находил его угощение изысканным. Блюда на его свадебном пиру резко отличались от тех, что подавались в доме д’Авалос. Еда у Карло была приготовлена просто, и акцент делался не на сложных соусах, множестве ингредиентов и сложной рецептуре, а на свежести продуктов. Хотя повара уже несколько дней готовились к банкету, морепродукты, дичь и различную птицу доставили только сегодня утром, так что слугам пришлось встать до рассвета. Обилие работы на кухне не дало им вздохнуть ни минутки до самого вечера: нужно было накормить пятьсот гостей, и одних устриц было четыре тысячи. Прелесть банкета заключалась не в блюдах, требовавших сложного приготовления, а в театральной подаче.

В конце пиршественного зала с перекрестно-сводчатым потолком находился скрытый камин. Стены украшали фрески с натюрмортами из дичи, разложенной на столах среди корзин с овощами и фруктами, вдоль стен были расставлены столы с настоящими белыми камчатными скатертями, на которых расположились серебряные подносы и фарфоровые блюда со всевозможными кулинарными шедеврами: рыба и крабы из Неаполитанского залива с петрушкой и кусочками лимона; сто двадцать козлят, зажаренных на рашпере, сотни фаршированных перепелов на вертелах, жареная домашняя птица, горы телятины и нарезанное ломтиками холодное мясо. На других блюдах были разложены угри в томатном соусе, мясо и рыба, запеченные в сдобном тесте, рисовый пудинг с украшениями, кондитерские изделия из сыра горгонзола. Между блюдами были красиво разложены ветки с гранатами, виноградом, мясистыми финиками и абрикосами. В центре главного стола поместили запеченную в полном оперении фаршированную индейку — она выглядела как живая и держала в клюве свежую розу. Фрески и перекликавшиеся с ними накрытые столы представляли собой великолепное зрелище.

Снаружи темнело, и, когда начали прибывать гости, слуги зажгли свечи. В теплом свете ожили фарфор, серебро и стекло и заиграли разными оттенками. Стол новобрачных, образовавший букву «Т» в дальнем конце комнаты, был украшен гирляндами из живых цветов.

Музыканты в соседнем зале взяли в руки инструменты, и начался пир, состоявший из ста двадцати пяти блюд. Гости, которых обслуживали лакеи в красных ливреях, приступили к угощению.

За едой Карло выполнял странный маленький ритуал. Мария заметила это еще на банкете во время помолвки, но сегодня он делал это чаще, так как больше ел. Когда он собирался взять бокал и выпить вина, он прикрывал свою тарелку салфеткой. Мария спросила его, почему он это делает.

— Это испанский обычай, — ответил он. — Мои предки ненавидели испанцев, но со временем им понравились некоторые испанские обычаи.

— А кто научил вас прикрывать еду? — осведомилась она.

— Я не помню. Может быть, мой дед. Я всегда так делал, и причина, по которой я это делаю, заключается в том, что мне это нравится. Ритуалы придают жизни достоинство.

— Какие еще ритуалы вы выполняете? — спросила Мария. — Вы потребуете, чтобы я принимала участие в каких-нибудь из них?

— Нет, они личные. Я занимаюсь музыкой, по крайней мере, полтора часа каждый день. Это тоже ритуал, хотя также и необходимая часть самодисциплины.

— Я думала, что играть на музыкальных инструментах для вас удовольствие.

— Так и есть. Дисциплина не всегда связана с обременительным чувством долга. Она может также быть связана с тем, чего особенно ожидаешь каждый день.

Мария изучала его лицо — молодая кожа, но выглядит намного старше своих лет, губы чувственной формы, но узкие, словно он с помощью дисциплины сдерживал свою эмоциональную натуру. Сегодня он был в совершенно другом настроении и непохож на говорливого Карло в день их помолвки.

— Вы совсем другой сегодня, — заметила она, желая, чтобы их беседа приобрела более интимный характер.

Он обвел взглядом большой зал, в котором собрались сотни гостей.

— Я терпеть не могу большие сборища. Тысяча резких звуков сливаются в какофонию и терзают мои чувства.

— А как же ваши концерты? Разве вы не играете порой перед публикой?

— Да, но все, кто приходит на концерт в Сан-Северо, знают, что должны сохранять абсолютную тишину, когда мы играем.

— Я помню, как приходила сюда, когда вы были мальчиком.

— Я вас тоже помню, — ответил он.

— Как я вам тогда нравилась?

— Я отвечу вам точно. — Повернувшись в кресле, он посмотрел ей прямо в глаза. — Ваше присутствие было легким, как перышко, словно ваши ноги не касались пола. Вы были далеко, так далеко от повседневного мира, как будто видели только то, что желали видеть. Вы казались такой далекой от мирских забот, что, хотя мне было всего десять или одиннадцать лет, мне казалось, что жизнь готовит вам ужасный удар, чтобы спустить на землю.

— О, и она нанесла, — прошептала Мария. — А как вы? Нанесла ли вам жизнь свои удары?

— Да. Смерть Луиджи.

— Вы были близки с братом?

— Не особенно. В том смысле, что мы не проводили много времени вместе. Но он был жизненно важной частью механизма, который позволяет семье Джезуальдо жить так гладко. Я рассматривал его как младшую копию отца. Он был рожден для обязанностей принца, а я — нет. Его назначение быть наследником всегда казалось мне неизбежным и желательным, поскольку оставляло мне свободу быть тем, кто я есть.

Карло отвлекся на слугу, подошедшего к нему сзади, а Мария обвела взглядом гостей. Уголком глаза она заметила дядю Карло, дона Джулио Джезуальдо, который сидел по диагонали напротив нее. Высокий лоб, темные круги под глазами и пухлая нижняя губа придавали ему вид сатира. Его внимание было настолько приковано к Марии, что он не замечал, как сок от пищи, которую он время от времени отправлял в рот, стекает ему на рубашку. Не в силах больше вынести эту безмолвную пантомиму чревоугодия и похоти, Мария обратилась к нему с вопросом:

— Вы по-прежнему интересуетесь наукой, дон Джулио?

Имя дона Джулио сразу же вызывало в памяти одну из немногих попыток учредить в Неаполе суд инквизиции. В 1571 году состоялся ужасающий суд, на котором нескольких знатных господ обвинили в том, что они практикуют колдовство. В ходе суда открылось, что главным героем этой деятельности был дон Джулио. Обвиняемых признали виновными и приговорили к ужасным наказаниям, прежде чем сжечь у позорного столба. Однако дону Джулио не был вынесен приговор. Его даже не допрашивали. Многие считали, что это объясняется его семейными узами с Ватиканом.

— Теперь уже не так, моя очаровательная, хотя меня по-прежнему завораживает внутреннее устройство человеческого тела. Как вы, возможно, слышали, — тут он понизил голос, — те, кто гонится за научными знаниями, подвергаются опасности: их могут обвинить в связи с магией. Позвольте поведать вам мрачный секрет. — Он поманил слугу и, к досаде Марии, указал на лишнее кресло, которое велел поместить рядом с Марией.

Он втиснулся между ней и ее отцом, усевшись так близко, что она ощутила неприятный запах из его рта.

— Это наши почитаемые отцы церкви установили связь между наукой и колдовством. Дьявольски умно с их стороны, потому что наука бросает вызов церкви, и они это знают.

Мария отпрянула от него, оскорбленная тем, что он соединил в одной фразе дьявола и церковь.

— Вселяя в людей такой страх, они препятствуют росту знаний, —продолжал он. — Карло мог бы стать очень способным учеником, потому что его интересуют самые разные вопросы и у него превосходный ум.

— Боюсь, вы утомляете мою жену, дядя, — вмешался Карло. — Какое дело красивой женщине до таких вещей?

— Даже красивые женщины любопытствуют насчет тайн жизни, как все человечество, — возразил дон Джулио, промокая рот салфеткой.

Карло громко постучал по столу длинными пальцами и строго произнес:

— Говорю вам, дядя, что эта тема для беседы не приветствуется за моим столом.

— Прости меня, Карло. Красота твоей жены так поразила меня, что я забыл о хороших манерах.

— Вы забыли не только о хороших манерах, — мрачно сказал Карло.

— Тогда позволь мне загладить это, пригласив вас обоих в Сан-Регале. У меня есть кое-что интересное, и я бы хотел показать это тебе, Карло. — Он повернулся к Марии и дотронулся до ее руки, что заставило ее вздрогнуть. — И вы, моя очаровательная племянница.

— Мы только что обвенчались, и единственные путешествия, которые мы совершим в ближайшие месяцы, — это в Венозу и Джезуальдо, — раздраженно произнес Карло.

— Предложение всегда остается в силе, — сказал дон Джулио. — Приходите когда угодно.

Карло вздохнул в сердцах.

— Я уважаю вашу настойчивость в вопросах науки, дядя, поскольку она приносит вознаграждение. Но в светских ситуациях подобная настойчивость не столь щедро вознаграждается, к тому же она неуместна. — Он сделал нетерпеливый жест, словно отгоняя москита. — Вы раскраснелись, Мария. По-видимому, это из-за тесноты, и вам здесь душно.

Дон Джулио вернулся на свое место за столом, успев украдкой подмигнуть Марии.

Марии и прежде приходилось терпеть идиотское поведение похотливых мужчин, но этот человек был особенно неприятен, и она надеялась как можно реже видеть его в будущем. Слава Богу, Карло, по-видимому, тоже не был к нему особенно расположен.

Музыка, доносившаяся из бального зала, была размеренной и ритмичной, и несколько человек ушли туда танцевать медленный танец, в то время как остальные продолжали праздничный ужин. Официально бал не начинался до тех пор, пока Мария с Карло не станцуют лавольту — вид гальярда для пар. Это был новый танец, и его считали довольно скандальным, поскольку в нем мужчина обнимал женщину и поднимал ее в воздух, когда они делали поворот на три четверти. Этот живой танец, не похожий на балет, приятно было исполнять, и приятно было наблюдать за танцующими, и, хотя некоторые церковники прокляли его как причину беременностей и разводов, это был самый подходящий танец для новобрачных. К тому же, наблюдая, как танцуют новобрачные, особо любопытные свадебные гости (а их было большинство) могли получить четкое представление о том, насколько жениха и невесту тянет друг к другу.

В объятиях Карло Мария чувствовала себя невесомой. Он вел ее с такой грацией и непринужденной уверенностью, что она отдалась на его волю, как пушинка, которую несет ветерок; они двигались, как один человек, и улыбались, радуясь музыке и движению. Мария была радостно возбуждена. Поэтому у гостей создалось ложное впечатление относительно чувств, которые Мария и Карло питали друг к другу. Правда, танец опьянил Марию, но лишь усилил ее неуверенность в истинной природе чувств, которые питал к ней Карло.

Он оставался подле нее большую часть вечера, потому что, как ей казалось, это считалось правилом, а также потому, что Мария вовсе не стремилась вести беседу. Она еще раньше заметила, что он терпеть не может женщин, которые болтают ради самой болтовни, — он вел себя с ними грубо, уходя от них или поворачиваясь спиной на середине фразы, или просто избегал их. Теперь, когда главное в этот вечер было сделано, Карло снова укрылся в своем внутреннем мире, слегка утомленный и меланхоличный. Сейчас они молча сидели рядом, слушая музыку и наблюдая за танцующими. Люди оставили их в покое, полагая, что они влюблены друг в друга, и в каком-то смысле они защищали друг друга: она его — от непрошеного вторжения, а он ее — от утомительных танцев и болтовни.

Позже в тот вечер Джеронима втянула Марию в разговор с людьми, с которыми, по ее мнению, невестке важно было познакомиться. Эти люди могли оказаться ей полезны, учитывая, что ее так долго не было в Неаполе, особенно в создании собственного светского кружка — быть может, предположила Джеронима, разделявшего литературные интересы Марии. Хотя ей не хотелось навязывать Марии приют для беременных девушек, она все же решила, чтобы невестка познакомилась с двумя людьми, причастными к этому начинанию. Первым из них был благодетель, пожертвовавший свою виллу, — старик с причудами, у которого было очень неважно со слухом.

— Какое у вас доброе сердце! — прокричала Мария ему чуть не в самое ухо, и, поскольку такая красивая невеста сказала ему такую лестную вещь, и это была первая фраза, которую он смог расслышать за весь вечер, с тех пор он стал считать Марию живой аллегорией сострадания.

— У тебя природный дар общения с людьми, которых трудно подвигнуть на пожертвования, поверь мне, — прошептала Джеронима. — Ты смогла бы сделать столько добра!

От этого замечания повеяло чем-то таким, что слегка оттолкнуло Марию, хотя она и почувствовала себя виноватой за то, что оскорбилась предположением, что она сможет помочь несчастным.

— А теперь я хочу познакомить тебя с совершенно особенным человеком, — с энтузиазмом произнесла Джеронима. — Мы очень тесно с ней сотрудничаем. По странному совпадению, у нее точно такое же имя, как когда-то было у тебя. Мария Карафа! Ах, вот и она!

Худая темноволосая женщина с желтоватым оттенком кожи направлялась к ним. В отличие от Джеронимы, у нее был такой вид, словно она делала добро по принуждению. Она была бы красивой, если бы не усталое выражение лица. Когда Джеронима представила ее как герцогиню Андрия, в мозгу Марии вспыхнуло: «Жена Фабрицио Карафа!» Эта мысль не оставляла ее, пока новая свекровь Марии перечисляла превосходные качества собеседницы. При этом герцогиня смотрела на Марию, слегка улыбаясь, и в глазах ее читалось узнавание.

— Простите, что я рассказываю прекрасной новобрачной, какое вы сокровище, — сказала Джеронима. — Я надеюсь заинтересовать Марию нашей благой работой — конечно, после того как она привыкнет к своему браку.

— От такой работы у вас испачкаются руки, — заметила герцогиня, многозначительно взглянув на нежные белые руки Марии со сверкающими кольцами.

Значит, вот как ее приняла герцогиня Андрия. Мария разозлилась. В детстве она провела столько времени в обществе тетушки Антонии и ее блистательного кружка, занимавшегося праздными сплетнями, что поднаторела в искусстве парировать подобные замечания. Она подняла свою маленькую ручку и бросила на нее шутливый взгляд, как бы оценивая.

— Я вас поняла, — сказала она, — но не думаю, что принцесса Джеронима намерена заставить меня мыть полы.

— Возможно, вы меня не поняли, поскольку я говорила в метафорическом смысле, — холодно ответила герцогиня. — Мы выполняем работу нашего Господа и имеем дело с падшими. Души, которые мы пытаемся спасти, порочны. Они воспитывались в убожестве, и ум их развращен — несомненно, это будет для вас сильным потрясением. Нужно научиться преодолевать свой ужас, столкнувшись с такой моральной грязью и падением, а для этого требуется очень сильный характер.

— Вы не можете считать, что у меня недостаточно сильный характер, ведь вы только что со мной познакомились, — спокойно возразила Мария, думая при этом: «Как осмеливается говорить со мной подобным тоном эта женщина, дочь мелкого южного аристократа! Все знают, что она вышла замуж за Карафа только благодаря огромному богатству ее вора-папеньки!»

— Свадьба Марии — не самое лучшее время обсуждать подобные вопросы, — тактично вмешалась принцесса Джеронима. — Я имею в виду нечто особенное для моей прекрасной невестки, когда она будет готова, — я расскажу вам об этом, когда мы встретимся в следующий раз. Но позволь мне сказать тебе, Мария, что она просто блестяще справляется с людьми определенного сорта. Я сама была тому свидетельницей всего полчаса назад. — Джеронима наклонилась к герцогине и добавила, понизив голос: — Я вижу, что вашим мужем завладела эта зануда Спинотти, так что вам, наверно, нужно бы пойти туда и спасти его.

Мария грациозно протянула руку, прощаясь с герцогиней.

— Было весьма поучительно с вами познакомиться, — улыбнулась она.

— Да благословит вас Господь столькими же здоровыми сыновьями, как Он благословил меня, — ответила герцогиня, крепко пожав своей сухой рукой руку Марии, и направилась к своему мужу.

— Моя бедная Мария! — выдохнула Джеронима, когда они оказались вне пределов слышимости герцогини. — Позволь извиниться за грубость герцогини по отношению к тебе, да еще в день свадьбы. Хотя я и восхищаюсь ею, должна признать, что она лишена обаяния. Наверно, это оттого, что она несчастна, так что прошу тебя простить ее. Говорят, красивый муж заставляет ее много страдать, но я отказываюсь становиться на чью-то сторону, поскольку он добрый друг Карло. Я должна тебя поздравить с тем, что ты очень умно и изящно поставила ее на место. Ах, какое ты чудесное приобретение для нашей семьи! Теперь твоей семьи, моя дорогая.

— Каким образом муж заставляет ее страдать? — не утерпела Мария.

— Я не люблю сплетничать, Мария. Я очень люблю Фабрицио Карафа, поскольку нахожу его очаровательным, но так как ты меня спрашиваешь, а ты теперь моя дочь, да и к тому же обязательно услышишь это очень скоро из других уст, то я скажу тебе, что он ей постоянно изменяет. Женщины просто теряют из-за него голову. Говорят, у него полно любовниц. Да простит меня Бог, но пару раз я задала себе вопрос: кто же может винить его при такой унылой жене?

К своему испугу, Мария почувствовала, что залилась краской, когда Джеронима сообщила ей эти сведения.

— Где Карло? — спросила она, вставая на цыпочки и рассеянно обводя комнату взглядом. — Вы его видите?

— Ты любишь Карло, не так ли, Мария? — осведомилась Джеронима слегка неуверенно, взяв Марию за руку и изучая ее большими глазами, которые внезапно увлажнились.

— Да, я нахожу его обворожительным, — ответила Мария, осознав свое отношение к мужу, только когда произнесла эти слова.

Мария сидела в спальне, задумавшись. После двух дней непрерывных празднеств она устала, и перспектива плотских восторгов с новым мужем не особенно манила ее — хотелось забраться под одеяло роскошной кровати и погрузиться в сон. Лаура только что облачила ее в шелковую ночную сорочку, на которой были вышиты маленькие красные и золотые короны, как на гербе Джезуальдо. Мария отправила девушку спать, желая несколько минут побыть одна.

Она смочила лицо и шею апельсиновой водой, надеясь, что терпкий запах прогонит сонливость. Потом уселась в маленькое кресло, обитое красным бархатом, и оглядела комнату, все еще озадаченная значением ее убранства. Ее мать настаивала на том, что Карло набожен. До этой минуты Мария не видела тому свидетельств. Возможно, религия была для него сугубо личным делом. В конце концов, Джеронима сказала, что он скрытен. Была ли в таком случае эта комната выражением его личной благочестивой жизни, и ожидал ли он от Марии, что как жена она примет в ней участие? Казалось, другого объяснения не было.

Это скорее походило на интерьер церкви, а не на комнату новобрачных. При свете многочисленных свечей сверкал алтарь; здесь были красные подушечки, чтобы преклонять колени, и покрывала и занавеси из кремового шелка с церковными мотивами. Над кроватью висела огромная картина, изображавшая Благовещение, а по обе стороны от нее — большие кресты из золота и перламутра. В чашах, украшенных фигурками ангелов, горел ладан.

Наконец поддавшись окружающей атмосфере, Мария преклонила колени на одной из подушечек и помолилась Деве Марии, благосклонно улыбавшейся ей сверху, чтобы ее первая ночь с Карло в их брачной постели была благостной, И доставила удовольствие, добавила Мария, чувствуя себя виноватой.

Так ее и застал Карло, когда вошел в комнату вместе с молодым священником. Даже если бы Марии было известно о сложностях умонастроения Карло, о которых она пока что понятия не имела, она бы не могла выбрать более удачную позу, чем та, в которой он застал ее в их первую брачную ночь. При виде коленопреклоненной Марии он пришел в то состояние, в которое хотел прийти в эту ночь, но не надеялся, что это достижимо. Теперь он мог с полной определенностью связать брачный ритуал, который должен был выполнить, с мыслью о том, что он священен. Он также молился. Карло опустился на подушку напротив Марии, Молодой священник встал на колени, взял их за руки и соединил и начал нараспев читать латинские фразы, смысл которых сводился к тому, чтобы их святой союз скоро принес плоды. Карло смотрел не на Марию, а на тонкие черты лица священника. Это был красивый молодой человек, но что-то в его поведении претило Марии, Оно было фамильярным по отношению к Карло. Казалось, они безмолвно общаются. Несомненно, он был исповедником Карло. Мария закрыла глаза, чтобы не видеть этого человека, и сосредоточилась на тепле длинных пальцев Карло, охватывавших ее маленькую руку. Сквозь запах ладана она ощутила другой аромат — странный и приятный, как от измятых фиалок. Чтение нараспев прекратилось, и молодой священник поднялся.

— Теперь ты можешь отправляться спать, — обратился к нему Карло. — Возвращайся в постель и погаси свечи.

Священник вышел из комнаты. Элегантными движениями, казавшимися призрачными в темноте, Карло поднял ее и подвел к их постели, и именно там она обнаружила, что этот загадочный аромат фиалок, опьяняющий, как любовь, чувственный, как ласка, исходит от него — от его темных мягких волос.

На следующий день двор палаццо Сан-Северо был превращен в арену, окруженную трибунами, на которых сидели зрители. Некоторые из гостей сгрудились у открытых верхних окон. Дамы получили свои балы и турниры. Настало время для настоящей забавы.

За несколько лет до того папа Пий V объявил запрет на травлю животных и ввел суровые наказания за его нарушение. Однако эта забава так укоренилась в неаполитанском обществе — и во многих других частях Европы, — что ей продолжали предаваться, и она неизбежно вошла в свадебные торжества Марии и Карло.

Мария и Карло направились к местам перед трибунами. Карло был в хорошем настроении и, проходя мимо гостей, кратко обменивался с ними любезностями. После того как они уселись, Мария ожидала от него какого-то теплого знака после вчерашней близости — прикосновения, улыбки, но их не последовало. Сложив руки на коленях, он обводил взглядом зрителей, арену для травли и шумных гостей, высунувшихся из окон наверху. Мария мягко накрыла его руку своей и улыбнулась ему. Взглянув на ее руку, он убрал свою и почесал переносицу. Значит, подумала Мария, задетая этим, часы, когда мы делим мое ложе, не имеют никакого отношения к нашей жизни днем. Накануне ночью она почувствовала, что он пытается достичь экстаза, и попробовала повести его, но он умерил ее движения и сосредоточился на собственных, исполненный решимости дойти до этого состояния сам. Она отказалась от своих попыток и отдалась пассивному наслаждению, не лишенному приятности. Будет еще достаточно времени, чтобы его обучить.

— Одним из самых причудливых зрелищ, на которых я присутствовал, — рассказывал своей даме мужчина, сидевший над Марией, — была обезьяна верхом на лошади, которую преследовали собаки.

— В самом деле? И что же случилось? — спросила дама.

— Это была очень смышленая обезьяна. Она выждала момент и прыгнула на дерево, когда под ним проскакала лошадь. А потом она дразнила собак и прекрасно провела время, перепрыгивая с ветки на ветку и раскачиваясь на дереве. Она визжала и корчила рожи собакам. Но она слишком обнаглела, и, в конце концов, они до нее добрались.

Публика вдруг умолкла — вкатили клетку с медведем и конец его цепи привязали к высокому железному столбу. Дверь клетки открыли, служители подождали, пока животное выйдет оттуда, и убежали, прихватив с собой клетку. Медведица вышла вперед, насколько позволяла цепь, а потом поднялась на задние лапы и оглядела толпу, чем восхитила зрителей. Это была высокая великолепная медведица, совсем молодая, в хорошей форме, с бледным мехом цвета меда.

Мария была очарована. В народных сказках, которые ей читали в детстве, медведи представали враждебными, но смирными существами. А сейчас, глядя на эту медведицу, оценивавшую ситуацию, в которой оказалась, Мария начинала понимать, почему этим зверям приписывают такие человеческие качества, как храбрость и терпение; и почему в геральдике их ассоциировали с яростной защитой своих родичей. Но она не понимала, почему их также наградили тщеславием, похотью и даже мизантропией.

Медведица опустилась на все четыре лапы и, натягивая цепь, начала ходить по кругу вокруг столба, ища выход. При виде этого грозного зверя, сделанного объектом для высмеивания, толпа притихла, плененная его изобретательной натурой и очеловеченными жестами. Медведица начала трясти цепь и дергать ее в тоске, а публика засмеялась и стала сыпать насмешками.

Отчаянный лай донесся еще до того, как собак привели к арене, так как они учуяли медведицу. Она яростно дергала цепь, принюхиваясь к воздуху, и, поднявшись на задние лапы, заревела. Этот дикий звук эхом пронесся по арене, и публика пришла в восторг. Мастифы натянули поводки.

— Должна признаться, мне это не нравится, — сказала какая-то женщина в заднем ряду.

— Скажите спасибо, что это медведь, а не бык, — заметил ее спутник. — В прошлом году в Ферраре бык пронзил своим рогом собаку и подбросил ее в воздух, и истекающая кровью собака с выпущенными кишками приземлилась прямо на колени к моей приятельнице Еванджелине. Ее платье было совершенно испорчено.

Марии тоже это не нравилось. Как же люди ее круга, наслаждаясь этой грубой, жестокой забавой, примиряют свою жажду крови с учением святого Франциска о святости всех Божьих созданий? В прошлом она избегала травли животных, но сейчас вынуждена была смотреть на это. О, если бы она могла отказаться, как Беатриче! «Ты не должна позволить им убить медведицу! — сказала ей Беатриче в то утром. — Это твоя свадьба, ты королева дня, так что можешь командовать. Ты не должна позволить им убить ее», — настаивала девочка, топая ногой.

— Они ее не убьют. Они подразнят ее, возможно, сделают ей немного больно, но Карло мне сказал, что в этой забаве проверяются хитрость и сила медведицы, выносливость и смелость собак. Медведица гораздо сильнее собак. И не забывай, что это также свадьба Карло, и я не могу сердить его, лишая удовольствий.

Несколько минут назад Беатриче была в одном из окон: она не могла устоять перед желанием увидеть медведицу. Но при появлении собак девочка исчезла.

За барьером егерь с трудом сдерживал одну из собак. Не сводя алчных глаз с медведицы, она изо всех сил натягивала поводок.

— Это Нерон, — с гордостью объяснил Карло Марии, указывая на собаку. — Моя лучшая охотничья собака, настоящий стратег. Скоро он появится на арене, и ты увидишь, как он умен.

При этих словах Мария почувствовала дурноту.

Спустили трех собак. Они перепрыгнули через барьер и окружили медведицу, припав к земле и глядя то на нее, то друг на друга. Покачиваясь на задних лапах, медведица испустила ужасный рев, не сводя с них розовых глаз. Молодая неопытная собака, дрожа от возбуждения, зарычала, оскалив зубы, и прыгнула на медведицу. Та заметила ее и мощным ударом отправила к барьеру. Собака приземлилась со страшным стуком. Другие две собаки с рычанием подскочили к медведице и начали грызть ей брюхо. Они свалили ее наземь, но она упала на одну из собак, придавив ее своей тяжестью, в то же время рвала когтями вторую собаку. Толпа зашлась от хохота при виде придавленной медведицей собаки, которая скулила под ней. Ее владелец, один из товарищей Карло по охоте, был унижен.

На арену выпустили еще трех собак. Ощетинившись, они прыгнули на медведицу, и, когда собака, придавленная медведицей, выбралась из-под нее и уползла подальше, четверо животных покатились пушистым шаром. Марии казалось, что звон цепи, рев и рычание, катание по арене и яростная драка никогда не прекратятся. Это продолжалось бесконечно, бледная шкура медведицы стала розовой от ее собственной крови, от крови и слюней собак. Собаки словно целиком состояли из клыков, а у медведицы также были острые, как бритва, когти, она умела лягаться и наносить мощные удары. Она доблестно сражалась с четырьмя свирепыми собаками, и, наконец, две были выведены из игры. Одна свалилась от удара без сознания, другая потеряла глаз; кровь текла из зияющей дыры у нее на голове. Третья собака впилась зубами в бок медведицы. Та заревела от боли. Ей удалось подняться на задние лапы, и она попыталась сбросить с себя собаку, одновременно не подпуская к себе четвертую. Но собака, болтаясь в воздухе, не разжимала челюсти. Медведица тряхнула головой, и полетели капли крови и пота. Ее розовые глаза начали стекленеть от боли. Она тяжело дышала, вымотавшись. Глупая молодая собака, которую она отшвырнула в самом начале, пришла в себя и, прихрамывая, снова приблизилась к медведице. Припав к земле, она, как шакал, выжидала удобного случая напасть.

Спустили собаку Карло, и она ринулась на арену. Это отвлекло четвертую собаку, и медведица быстро с ней разделалась. Теперь она могла сразиться с новым противником. Тот медленно кружил вокруг, не сводя с нее глаз.

Мария почувствовала, что Карло рядом с ней так напрягся, что чуть не приподнялся со своего места. Боясь, что ее вырвет, она украдкой взглянула на него, но лицо его было непроницаемым, когда он переводил глаза с медведицы на свою любимую собаку и обратно.

Медведица, позабыв об ужасной боли от челюстей, которые все еще впивались ей в бок, обрела второе дыхание, заревев басом на собаку, явившуюся последней. Казалось, она понимает, что если ей удастся разделаться с этой черной дьявольской собакой, то она восторжествует. Внезапно она бросилась к ней, атакуя, и, возможно, действительно восторжествовала бы, если бы не поскользнулась в луже собственной крови. Собака Карло схватила медведицу за горло, прежде чем та ударилась головой о землю. Толпа зашепталась и поднялась как один человек, чтобы наблюдать, как жизнь уступает место смерти. Еще несколько минут большая медведица вцеплялась когтями в черную собаку, заставив ее ослабить хватку, а собака снова и снова хватала ее за горло, и когда глаза медведицы наконец погасли перед лицом смерти, собака рвала ее горло.

Это мерзкое проявление жестокости усугублялось для Марии страхом по поводу того, что придется рассказать Беатриче, что медведица убита. После той страшной болезни дочери на Искье Мария пристально наблюдала, не появятся ли у нее признаки меланхолии, но не было ни кошмаров, ни приступов отчаяния, ни истерик. Рассудок Беатриче был в полном порядке, и, по-видимому, она выкинула тот жуткий эпизод из памяти. Но девочка была чувствительна к страданиям других и обожала животных, так что Мария опасалась ее реакции на смерть медведицы.

Когда Мария вернулась в свои апартаменты, дочь ждала ее, как и предугадывала Мария. При виде расстроенного лица матери серьезное маленькое личико Беатриче сморщилось, и она убежала из гостиной. Мария простояла несколько минут, застыв в середине комнаты, и слеза стекала у нее по щеке, когда она прислушивалась к рыданиям, доносившимся из комнаты дочери, и к ласковому бормотанию Сильвии, пытавшейся утешить девочку.

Глава 5 Брак с Джезуальдо

 следующие недели установился распорядок их жизни. Джеронима была права: брак не сделал Карло более общительным. В большом дворце он и Мария жили каждый своей жизнью: он — в своих комнатах и в музыкальной комнате с музыкантами, она — на женской половине, где читала или писала. Она выходила из дворца, чтобы присутствовать на церковной службе или повидаться со своей семьей, особенно с Антонией, во дворце которой часто собирался оживленный кружок друзей.

Привычки Карло были эксцентричными. Он вставал после полудня, а если не занимался со своими музыкантами, поднимался совсем поздно, в полпятого. Поскольку Мария часто удалялась к себе в восемь, то они по целым дням не видели друг друга. Иногда ей хотелось большей близости с Карло, поскольку ее идеалом был первый брак, когда они с Федериго были не только мужем и женой, но и друзьями. И все же она была рада резкому контрасту с браком с Альфонсо. Отсутствие теплоты и близости было предпочтительнее надзора, которому она подвергалась каждую минуту. Наконец-то она обрела свободу, о которой мечтала, и должна скоро найти способы более плодотворно проводить время. Ей импонировало то, что Карло сделал музыку главным в своей жизни; его талант и ученость были исключительными, а Мария восхищалась одаренными людьми. Он не мог провести ни одного вечера без музыки, и слабые звуки его лютни или цимбал, доносившиеся с нижнего этажа, давали ей смутное ощущение общности. Супруги даже ели отдельно. Порой Марии приятно было побыть одной, но случались вечера, когда она жаждала интеллектуального общения. Карло не хотел отказываться от своей давней привычки ужинать в постели, раздевшись. За ужином он соблюдал испанские обычаи: прежде чем подать ему чашу с вином, вносили зажженный факел, и он прикрывал свою тарелку, пока пил. Прислуживали ему слуга Пьетро и священник Алессандро. Этот молодой человек с тонкими чертами лица и высокомерным поведением был духовником Карло, а также его любимцем. А еще он был музыкантом и хорошо играл на виоле да гамба. Мария невзлюбила его, сама не зная почему. Правда, его присутствие в спальне в брачную ночь оскорбило ее и поставило в тупик. Но теперь она видела его крайне редко.

Единственное изменение в распорядок дня вносили отлучки Карло, когда он уезжал с отцом, чтобы заняться делами в своих поместьях Веноза и Джезуальдо, или отправлялся с друзьями на охоту в Аструни, в восьмидесяти километрах от Неаполя.

Мария начала лучше узнавать мужа. То, что чувствовал Карло, отражалось у него в глазах, а чувства у него были сильные. Если он был счастлив, глаза его сияли, и он был многословен, если же он злился, то это была холодная ярость. Если презирал, то это было язвительное презрение, уничтожавшее человека. Порой он скрывал свои чувства под маской, и тогда люди особенно его боялись.

Однажды ночью, через три недели после свадьбы, Карло вошел в ее спальню, вернувшись с охоты. Он не переоделся и не вымылся, что она сочла неделикатным с его стороны. Он был в возбужденном состоянии, которое сдерживал, и это завело Марию, так что она решила не обращать внимания на запах пота, исходивший от мужа, и пятно крови у него на манжете. Однако через несколько минут она поняла: сексуальное желание вызвано у него не близостью жены, а чем-то, не имеющим к ней отношения, чем-то, имевшим место до его появления в ее спальне. У нее возникло неприятное подозрение, что его возбудила охота — он всегда испытывал сильные эмоции, убивая животных, — и она отдалась его ласкам с желанием, граничившим с легкой тошнотой.

Прежде чем коснуться жены, он смачивал ее груди жидкостью из маленького флакона, которая пахла мускусом, и Мария не знала, что заставляет его целовать ее тело: этот запах жидкости, полученной из рогов лося, или ее прелести. С их первой брачной ночи она позволила Карло главенствовать во время занятий любовью, ибо он любил командовать, и вела себя пассивно, получая удовольствие только от его движений. Однако в последнее время она начала понимать, что права была Антония, сказавшая, что единственная реальная власть над Карло для Марии кроется в их спальне. Пора было пустить в ход то, чему научил ее Федериго. Хотя она не применяла это во время брака с Альфонсо, но полностью не забыла. Поскольку Карло любил утонченность, он улыбнулся, когда Мария продемонстрировала свое искусство, и ответил на ее изысканные ласки. Побаюкав его в тихих водах приятных ощущений, она начала направлять его к необузданной страсти, к экстазу, считая, что наконец-то завладела им. И вдруг Карло замер и, отстранившись от нее, холодно спросил: «Ты пытаешься взять надо мной верх?» И он откинулся на спину. Она начала бить кулаками подушку, заплакав от разочарования, а он молча встал и вышел из комнаты.

Шли недели, и нечастые визиты по ночам, когда Карло поднимался по винтовой лестнице в спальню Марии, проходили всегда одинаково. Они оба получали какое-то удовольствие от занятий любовью, но настоящей близости между ними не было. Вопреки надеждам Марии у них не было тайного мира любви, который создают себе любовники. Карло склонен был доводить изысканность жизни в своем доме до уровня искусства, будь то еда, музыка или убранство комнат, — так же обстояло дело и с любовными отношениями. Для него это был своего рода балет, элегантная хореография, состоявшая из заученных движений, по сути своей механических. Удовольствие, которое он давал Марии, не удовлетворяло ее и заставляло желать большего: не было ни нежности, ни радости, ни смеха. На карте их отношений, так тщательно вычерченной им, неконтролируемой страсти не было оставлено места. На следующее утро его никогда не оказывалось рядом, так что ее тайным стремлением было лежать рядом с ним на кровати, покрытой шкурой, в его комнате, под винтовой лестницей. Мария была слишком гордой, чтобы попросить Карло взять ее туда: она знала, каков будет ответ. В глубине души она начала рассматривать его настойчивое желание управлять их сексуальными отношениями как утонченную форму тирании.

И все же некоторые стороны этого брака радовали Марию, и чем дальше, тем больше. Она наслаждалась доселе неведомой свободой. Впервые она могла делать всё что угодно, и ее ни в чем не ограничивали. Сначала ее даже немного пугала предоставленная ей воля.

Шли недели, и она научилась заполнять свои дни согласно собственным интересам. Поскольку ее всегда интересовала Констанца д’Авалос, однажды Мария отправилась на лодке на Искью. Там она взяла некоторые вещи Констанцы и начала составлять — сначала бессистемно — хронику необыкновенной жизни своей двоюродной бабушки.

Марию неизбежно затянуло в музыкальный мир Сан-Северо. Это приносило ей утешение, поскольку сближало с Карло, хотя к участию в подготовке к концертам ее побудил не он, а его отец, принц Франческо. Принцесса Джеронима тоже, наконец, заинтересовалась этим, потому что ей доставляло удовольствие общество Марии. Самыми счастливыми вечерами Марии были те, которые она проводила, сидя с Карло и его родителями в их уютной гостиной с желтыми стенами и старинными венецианскими зеркалами, составляя списки гостей и обсуждая программу приема, угощение, цветы и еще множество деталей. Однако первое из обсуждений такого концерта, в отличие от последующих, вышло неудачным.

Пришла весна, и погода была теплой, но Джеронима любила проводить вечера у потрескивающего огня в камине, так что после легкого ужина из рыбных блюд они сидели за квадратным столом на некотором расстоянии от пламени, взявшись за работу.

— Просмотри этот список гостей, Карло. Может быть, ты хочешь пригласить кого-нибудь еще, — сказал принц Франческо, передавая сыну лист бумаги, исписанный тонким почерком.

Карло пробежал список и заметил:

— Я слышал, что в Неаполь приезжает Лучола Фасетти. Он единственный, кого я хотел бы добавить. Он остановится в доме Колонны, так что приглашение можно послать туда.

— Кто в списке? — спросила Джеронима. — Дай мне взглянуть, Карло.

Карло передал ей список и занялся программой.

— Мария, у тебя хороший почерк. Ты бы не хотела написать приглашения и проследить за их рассылкой? — спросил принц Франческо.

— Да, я с радостью это сделаю, — ответила Мария, довольная, что ее приобщают к общему делу.

— Ты пользуешься этим списком для каждого концерта? — осведомилась Джеронима. — Здесь только имена тех людей, которых ты всегда приглашаешь.

— Да, это наш главный список, — ответил принц Франческо.

— Зачем же приглашать одних и тех же людей?

— А кого же нам еще приглашать? — Опустив очки на нос и нахмурившись, посмотрел на жену принц Франческо. — Это сливки меломанов Неаполя и покровителей композиторов.

— Почему бы не ввести несколько свежих лиц? — предложила Джеронима.

Принц Франческо нахмурился еще сильнее.

— Кого, например? — осведомился он с вызовом.

Джеронима сделала вид, будто обдумывает ответ, и жизнерадостным тоном сказала:

— Я уверена, что принцесса Лукреция Розетти получила бы огромное удовольствие от концерта.

Карло, что-то добавлявший к программе, резко поднял глаза на мать, а его отец посмотрел на нее как на помешанную.

— Что ты предлагаешь? — возмутился он. — У этой женщины нет никакого интереса к музыке. Ее единственная страсть — обеды.

— А я уверяю тебя, что ее интересует музыка. Ты же не знаешь ее так, как я.

— И я благодарю за это Бога. Меня трясет от одного вида ее необъятной фигуры и бесчисленных подбородков.

— Хороший аппетит не противоречит любви к музыке. Принцесса Лукреция богата, так что, естественно, она любит все радости жизни.

— О да, я могу припомнить многочисленные интересные беседы с ней, — язвительным тоном парировал Франческо.

— Ты припоминаешь беседы! Ха! — фыркнула Джеронима. — Да ты никогда не слушаешь то, что говорят другие! Я настаиваю на том, чтобы мы ее пригласили.

— Поверь мне, тебя-то я сейчас слушаю. Я никогда не знал, что ты обладаешь чувством юмора, и, по-видимому, делаешь запоздалую попытку сострить. Причем неудачную, должен заметить, ибо твое предложение, чтобы мы пригласили эту раздувшуюся жабу, не развеселило ни одного из нас.

Супруги, женатые много лет, с удовольствием пикировались, и Мария находила это забавным. Однако она заметила, что Карло начал раздраженно барабанить пальцами по столу.

— Ценители музыки существуют не только на музыкальном Парнасе твоего собственного изобретения, — подкусила мужа Джеронима.

— Что ты знаешь о Парнасе или о музыке? — парировал Франческо.

Правое веко Карло начало дергаться. Марии показалось, что он чуть не лопается от злости. Его длинные пальцы потянулись к ножке стеклянного кубка.

— Все угощение, которое будет приготовлено на вечер, отправится в этот прожорливый рот, — продолжал Франческо. — Твой вкус в выборе гостей так же тонок, как ее талия.

Карло вперил взгляд в стену за спиной матери, обхватив кубок и задумчиво поглаживая его большим пальцем.

— Она будет приглашена, нравится тебе это или нет, — крикнула Джеронима. — В этом мире есть и другие соображения, помимо тонкости, на которой ты помешан, что недостойно мужчины. Цель утонченности — лишь…

Мария с ужасом наблюдала, как Карло взял кубок в руку и запустил его в мать. Он пролетел над головой и врезался в венецианское зеркало у нее за спиной, разбив его. Мария поняла, что, сделав это в ярости, он тщательно прицелился, чтобы кубок пролетел над головой матери. Однако его родители решили, что он намеревался бросить его прямо ей в лицо.

В последовавшей тишине слышался только звон осколков, падавших на пол.

Джеронима в ужасе взглянула на сына, а старый принц прикрыл лицо руками и глубоко вздохнул.

— Объясни мне, почему ты хочешь пригласить эту толстую неряху на мой концерт, — произнес Карло зловеще спокойным тоном.

— Как ты смеешь так поступать со своей матерью! — воскликнула потрясенная Джеронима, прижимая руки к груди. — Извинись или я…

— Если ты приведешь достаточно вескую причину, по которой хочешь оскорбить меня, моего отца, наших музыкантов и гостей присутствием этой свиноматки, я непременно извинюсь перед тобой.

Джеронима безмолвно смотрела на него.

— Я хочу знать, — настаивал Карло. — Ты никогда ничего не делаешь бесцельно, а я никак не уразумею причину, по которой ты вдруг прониклась нежностью к женщине, принадлежащей, как ни странно, к числу тех немногих, которых ты высмеивала. Так что ты должна меня просветить на этот счет.

Молчание. Джеронима поднялась из-за стола. Старый принц дотронулся до ее руки со словами:

— Я сожалею о поведении нашего сына, Джеронима, и буду настаивать, чтобы он перед тобой извинился, так что, пожалуйста, скажи нам свою причину. Мне тоже любопытно ее узнать.

Внезапно Карло осенило.

— Ты полагаешь, что она может оказаться каким-то образом полезной? — холодно осведомился он.

Джеронима неохотно села на свое место.

— Да, полагаю, — признала она. — Я знаю, что ты думаешь только о музыке и судишь об успехе концерта исключительно с этой точки зрения. — Она обращалась к мужу, поскольку гордость не позволила ей взглянуть на Карло. — Но концерты в Сан-Северо могут также поддержать меня в работе на благо Господа. Я предлагаю, чтобы время от времени мы приглашали одного-двух людей, которых можно убедить сделать вклад в мою благотворительность. Принцесса Лукреция невероятно богата, и она проводит жизнь в праздности. Что же тут плохого, если наш предстоящий концерт даст мне возможность показать ей, какое это благо — облегчать страдания других?

Принц Франческо взглянул на Карло, перевел взгляд на Марию и возвел очи к небесам. Карло успокоился и, по-видимому, обдумывал сказанное.

— Очень хорошо, мама, я приношу извинения, — сказал он, наконец. — Сама по себе эта идея не вызывает возражений, в отличие от толстой принцессы. Я не собираюсь опошлять наши концерты ее присутствием. Несомненно, ты можешь предложить возможных благодетелей, которые будут приемлемы не только для тебя, но и для наших гостей.

Все могло бы, в конце концов, уладиться, и они бы продолжили подготовку к концерту, если бы Джеронима не добавила опрометчиво:

— А как насчет принца Колонна? Я уверена, что прочувствованная просьба, исходящая от Марии, — всего одна фраза, — убедила бы его.

— Что ты имеешь в виду? — резко спросил Карло.

Тогда Джеронима объяснила, как она видит роль Марии во всех ее делах. «О, Господи, нет!» — подумала Мария, слушая свою свекровь, страсть которой делать добро уже начинала влиять на ее суждение о людях. Мария не собиралась посвящать во все это Карло: если бы она согласилась помогать Джерониме в будущем, то спокойно могла это сделать без его ведома. Она рассердилась на Джерониму, так как, по мнению Марии, она выдала ее, а ведь Мария еще только обдумывала этот вопрос и не дала согласия.

Карло смотрел на мать, ушам своим не веря. Затем перевел взгляд на Марию и вопросительно поднял брови. Нахмурившись, она пожала плечами. Тогда он так взглянул на мать, словно собирался еще чем-нибудь запустить ей в голову.

— Итак, мама, ты предлагаешь, чтобы моя жена занялась проституцией, и хочешь использовать ее красоту и грацию, чтобы получить деньги для своих бедняков. Нет, никогда. Позволь объяснить тебе, почему. Ты гордишься своими добрыми делами. Ты просишь мужчин — главным образом мужчин — участвовать в благотворительности, и это ни в коей мере не роняет твое достоинство, так как люди знают, что ты племянница папы римского. Кроме того, ты давно уже не в том возрасте, чтобы тебя желали мужчины. — Говоря все это, Карло все больше бледнел, дыхание его становилось затрудненным. — Что же касается Марии, то она именно в том возрасте, и если она будет клянчить для тебя пожертвования, то окажется в… — он закашлялся и сделал паузу, пытаясь отдышаться, — в положении, которое будет угрожать ее чести и достоинству. Я не позволю так унижать мою жену. Ты меня поняла, мама? — Он закрыл глаза и схватился за край стола, задыхаясь, его грудь тяжело вздымалась и опускалась.

— Да, Карло, — ответила встревоженная Джеронима.

— Вопрос закрыт. Мы больше не будем говорить об этом, — сказал старый принц, вставая. Он позвонил в маленький колокольчик, и появился слуга. — Позови Пьетро. Скажи, чтобы он принес лекарство господина, скорее. Пришли сюда Анну. Бегом! — приказал он.

— Что это? — воскликнула Мария, у которой к глазам подступили слезы. — Что с тобой, Карло?

Джеронима показала ей знаком, чтобы она умолкла. Карло, сжимая грудь, взглянул на жену. На лбу у него выступили капельки пота.

— Астма, — с трудом выговорил он. В отчаянной попытке вздохнуть он поднялся, кресло его отлетело назад.

— Успокойся, Карло, — сказал Джеронима, направляясь к нему вокруг стола и сделав знак принцу и Марии, чтобы они вышли из комнаты. — Пьетро будет здесь с минуты на минуту. Ты скоро сможешь нормально дышать. — Она взяла сына под руку и повела к дивану.

Мария чуть не столкнулась в дверях со служанкой Анной.

— Принеси кипяток и таз. Быстро, — велел принц.

Мария стояла за дверьми, беспомощно ломая руки.

Франческо взял ее под руку и повел в другую комнату.

— Не расстраивайся, Мария. Завтра Карло будет здоров. Эти приступы случаются у него внезапно, иногда — когда он огорчен, иногда — когда в прекрасном настроении. — Они сели рядом. — Нам так и не удалось открыть их причину, но он всегда приходит в себя, так что ты не должна лежать всю ночь без сна и расстраиваться. — Мария вздрогнула. — Тебе холодно, Мария. Может быть, мы поднимемся в твои апартаменты? Они там поддерживают огонь в камине, не так ли?

Она кивнула, лязгая зубами. Она услышала, как в гостиную, где находился Карло, зашел один слуга, затем другой.

— Давайте подождем несколько минут. Я должна знать, восстановилось ли у него дыхание, — прошептала она. Хотя она и не могла сказать такое старому принцу, казалось, смерть снова витает рядом с ее близкими, и от этой мысли Марию охватила паника.

— Мы не можем туда вернуться, Мария. Любое неожиданное движение или звук только… ухудшат его состояние. Пьетро и Джеронима пробудут возле него несколько часов. Они останутся рядом, даже после того как он уснет. Ты должна быть разумной и верить, когда я говорю, что он поправится. А сейчас мы поднимемся наверх. — Он встал и предложил ей опереться на его руку.

Хотя в гостиной Марии пылал огонь, зубы у нее так и стучали, даже после того как они посидели у камина десять минут. Надеясь согреть невестку и опасаясь, что она может заболеть, принц послал Сильвию вниз за горячей смесью из сока лимона, сахара и спиртного.

У Марии дрожали руки, и ей трудно было пить, потому что она лязгала зубами, так что Франческо поил ее с ложечки.Озабоченная Сильвия, суетившаяся рядом, хотела было взять эту обязанность на себя, но старый принц бросил на нее раздраженный взгляд, как бы прогоняя. Впервые Мария увидела Карло в его отце, и это заставило ее рассмеяться. Она продолжила смеяться, плечи ее дрожали, по лицу текли слезы.

— У тебя истерика, Мария. Перестань трястись и смеяться и успокойся. Ты же не ребенок. Я считал тебя более разумной. Выпей это, или я на тебя рассержусь. Ты не лучше Карло. Все вы сводите меня с ума вашими нервами, характерами и настроениями. — Он поднес чашку к ее губам. — Выпей все. Все, — настаивал он.

Мария осушила чашку до дна, чуть не захлебнувшись. Алкоголь скоро подействовал. Расслабившись, она откинулась на спинку кресла и смотрела на огонь.

— Вы не могли бы спуститься и посмотреть, как там дела? Пожалуйста! — попросила она с выражением мольбы в глазах. — Вы бы могли очень тихо приоткрыть дверь и просто заглянуть.

Принц вздохнул, что-то пробормотал себе под нос и вышел из комнаты.

Его очень долго не было. Апартаменты размещались на дальнем конце дворца, тремя этажами ниже. Она высчитывала, сколько времени ему потребуется, чтобы сходить туда и вернуться, воображала каждый его шаг, прикидывая время, которое он проведет в комнате, где остался Карло. Представляла себе эту сцену и приглушенный разговор. Она рисовала себе лицо Карло в ту минуту, когда он, задыхаясь, ухватился за край стола. Вспоминала, как он бросил кубок, с испугом размышляя, уж не навлек ли он на себя проклятие, разбив зеркало. Воображала, как он вытянулся на диване мертвый, а Джеронима и старый принц склонились над ним в горе. Что же ей делать, если Карло тоже умрет? Нет. Нет. Это немыслимо.

Потом она стала снова высчитывать шаги по пути туда и обратно, на этот раз медленно, хотя принц ходил быстро, как Карло. Было почти невозможно поспевать за Карло, когда они шли куда-нибудь вместе. Ей практически приходилось бежать. Она рисовала в воображении мужа, шагающего по улице в длинном черном пальто, которое он всегда надевал, выходя на улицу. Это эксцентричное длинное пальто, доходившее до пят, он всегда застегивал на все пуговицы, словно защищаясь от чего-то, — Бог его знает, от чего. Иногда он даже носил это пальто дома. Дверь распахнулась, и Мария вздрогнула. Но это была Сильвия.

— Если ты скажешь хоть слово, Сильвия, я запущу в тебя этим кувшином, — сказала Мария, протянув к нему руку.

Сильвия отступила и прикрыла дверь. Мария налила себе еще чашку лимонного напитка, теперь чуть теплого, и выпила до дна. Она снова начала считать и в третий раз закончила воображаемое путешествие. Принц не возвращался. Она поднялась, не в силах больше ждать.

Когда Мария, пошатываясь, начала спускаться по лестнице, то столкнулась с Франческо, поднимавшимся наверх.

— С Карло все в полном порядке. Я постоял у двери, где он не мог меня видеть, и подождал, пока он стал нормально дышать, так что могу тебя заверить, что он пришел в себя и все хорошо. Ты, очевидно, выпила еще… лимонного напитка. Это хорошо. Ты будешь крепко спать. А теперь я отведу тебя назад. — И с этими словами он твердо взял ее под руку.

Мария, конечно, спала плохо. Она то проваливалась в забытье, то пробуждалась, вертясь в постели и поворачиваясь с боку на бок. Она тревожилась о Карло. Его страдальческое лицо, судорожные попытки вздохнуть и стук опрокинутого кресла преследовали ее и во сне.

На следующее утро она резко проснулась и села в постели, прислушиваясь. До нее донеслись слабые звуки музыки, свидетельствовавшие, что с Карло все хорошо. Она снова опустилась на подушки со вздохом облегчения и лежала, удивленная тем, что один и тот же музыкальный пассаж без конца звучал у нее в ушах.

Концерты в Сан-Северо давали раз в один-два месяца. В предшествовавшие концерту недели Карло, любивший все доводить до совершенства, заставлял музыкантов без конца повторять трудные фразы и пассажи, чтобы, когда начнутся заключительные репетиции, музыканты сосредоточились не на нотах, а на выразительности исполнения, на глубине чувств, выраженных в музыке.

В то утро повторяли пассаж, требовавший синхронного исполнения пятью инструментами и четырьмя певцами. Репетиция продолжалась, когда Мария пила шоколад и пока Лаура одевала ее. Хотя музыка в ее апартаменты доносилась еле слышно, у Марии уже начала гудеть голова от постоянного повторения. Все это длилось бесконечно, пока Мария не решил а, что должна выйти на улицу — иначе она сойдет с ума.

Спускаясь по лестнице, Беатриче внезапно побежала в сторону музыкальной комнаты, перепрыгивая через ступеньки. Она весело бросила через плечо:

— Бьюсь об заклад, он в отвратительном настроении.

— Нет! — закричала Мария, бросаясь за ней и приказав Лауре и Сильвии оставаться на месте.

Она увидела, что Беатриче подсматривает через большую скважину в двери музыкальной комнаты. Мария не удержалась и тоже заглянула. Карло был хорошо виден. Он сгорбился в кресле, обхватив руками голову, сильно раздраженный, и бормотал: «Еще раз». На нем было длинное черное пальто. Пассаж играли уже в тысячный раз. Наверно, музыканты в исступлении, подумала Мария.

Когда пассаж был доигран до конца, последовала тишина. Беатриче оттолкнула мать от скважины, чтобы посмотреть, что там происходит. Она тотчас же отпрянула от двери, которая внезапно распахнулась. На пороге появился Карло.

— Еще раз, — прокричал он через плечо и закрыл за собой дверь. — Что ты здесь делаешь? — обратился он к Марии, нахмурившись в недоумении.

Ища подходящее объяснение, Мария инстинктивно взглянула на Беатриче.

— Мы просто направлялись… — начала она.

— Не утруждайся, выдумывая какую-то чушь, — сердито перебил ее Карло. — Мне нужна правда. — Он посмотрел на Беатриче и скрестил руки на груди, ожидая ответа.

— Мне было любопытно, — сказала она.

— На какой предмет?

— Вы часами играли один и тот же пассаж, и мне хотелось увидеть, как вы при этом выглядите.

— Значит, ты подглядывала через замочную скважину?

— Да.

— Что ты увидела?

— Немного.

— Ну что же, войди, чтобы увидеть больше. — Он схватил Беатриче за руку, втащил в комнату и захлопнул дверь. — Еще раз! — загремел он.

Мария стояла с беспомощным видом, не зная что предпринять. Ей очень не хотелось оставлять там Беатриче, но, с другой стороны, не хотелось и бросать вызов Карло при дочери. К тому же, если она устроит сцену на глазах у музыкантов, он придет в ярость. Она решила выйти на улицу, как планировала, наказав Сильвии дождаться Беатриче наверху. Другого ничего не оставалось.

Вернувшись через два часа, она с облегчением услышала, поднимаясь по лестнице, что играют другой пассаж, хотя его тоже повторяли.

Она сильно встревожилась, увидев, что Беатриче так и не вернулась. Хотя Сильвия волновалась, Мария отказалась рассказать ей, что произошло. Ей было стыдно, что, щадя чувства Карло и свои собственные — поскольку не желала его злить, — она пренебрегла переживаниями Беатриче. Как мучительно бедной маленькой девочке сидеть так долго в той комнате, с Карло, который не в лучшем своем настроении, и слушать эти бесконечные повторения. Даже Беатриче не найдет способ выкрутиться из этой ситуации. К браваде и любопытству ребенка примешивался страх перед Карло из-за того, что случилось с красивой медведицей. Она считала, что он один в этом виновен, — это он убил медведицу.

Прошел еще час. Начало смеркаться.

— Нет, я не голодна, — сказала Мария Сильвии. Она решила идти к старому принцу и принцессе и спросить их, что делать.

Несомненно, если она спросит принца Франческо, он пойдет сам и спасет ради нее Беатриче.

Спускаясь по лестнице, Мария внезапно разозлилась. Она направилась к музыкальной комнате, не зная что предпримет. Если ей придется устроить Карло сцену при музыкантах, да будет так.

Распахнув дверь, она вошла в комнату. По-видимому, сейчас Карло проходил с музыкантами всю пьесу. Бросив взгляд на Марию, он продолжал играть. Беатриче встала и подошла к матери с угрюмым выражением лица. Во взгляде ее читалось обвинение. Они покинули комнату, не сказав Карло ни слова.

Когда они добрались до лестницы, Беатриче сорвалась.

— Как ты могла бросить меня там так надолго! — завопила она, топнув ногой и яростно дергая Марию за руку. — Даже принц Карло забыл, что я там. И было так ужасно без конца слушать одно и то же, так скучно, скучно, скучно.

— Почему же ты не улизнула оттуда? — спросила Мария.

— Потому что при принце Карло даже крошечная мышка не улизнула бы из комнаты, — закричала она в ярости, снова топнув ногой. — Он видит все. Он слышит все. Он все знает. Как ты думаешь, откуда он узнал, что мы стоим под дверью? Мы же не шумели — однако он почувствовал, что мы там. Он знает все, что происходит вокруг него. Я думала, ты немного подождешь, а потом придешь за мной. Я ждала тебя каждую минуту. Почему ты не шла так долго? Почему?

Мария вздохнула и признала с пристыженным видом:

— Потому что я не хотела с ним сражаться.

— Но ты же моя мама. Ты должна заботиться обо мне и не бояться никого.

— Послушай, Беатриче. Ты подсматривала за принцем Карло. Ему это не понравилось, и ты была наказана. Это научит тебя быть почтительнее к нему в будущем.

— Ты тоже подсматривала за ним, — упрекнула ее Беатриче. — Я надеюсь, он тебя тоже накажет.

— Он это уже сделал — через тебя.

— Тебе-то не пришлось часами сидеть в комнате и слушать весь этот ужасный шум.

Как же могла Мария объяснить дочери, что наказание заключалось в том, что ее заставили осознать свою собственную слабость? Она боялась реакции Карло больше, чем следовало. Она поняла, что привычка бояться, возникшая у нее за годы брака с Альфонсо, никуда не исчезла. В будущем ей нужно с этим бороться. В отличие от Альфонсо, Карло ни разу не поднял на нее руку и не грозил физической расправой. Это была скорее игра умов, которой она должна обучиться. Она тоже получила хороший урок.

Концерты в Сан-Северо стали для меломанов Неаполя волнующим событием с тех пор, как программу составлял Карло, а не его отец. Он избегал традиционного цветистого музыкального стиля, предпочитая более свободные и смелые сочинения молодых композиторов. Он часто сочетал монодию, старую форму, где мелодию исполнял один голос б сопровождении оркестра, с полифонией, при которой несколько голосов уравновешивали друг друга. В произведениях новых композиторов слушателя часто удивляли диссонансы. Итак, концерты привлекали музыкальную элиту, меценатов и профессоров, а порой исполнителей и композиторов из других городов.

После их свадьбы состоялся лишь один концерт, и Мария предвкушала второй. Карло всегда был в хорошем расположении духа перед выступлением. Дворец оживал от звуков музыки, разносившихся эхом по залам, и Карло репетировал со своими музыкантами. Он учил Марию, как следить за подготовкой к вечеру — за приготовлением блюд, цветами, расстановкой мебели для приема гостей. Они были женаты уже пять месяцев, и Мария привыкла к планировке дворца, к слугам и поварам и еще ко множеству деталей, знание которых необходимо для того, чтобы вечер прошел успешно. Она также привыкла к эксцентричным повадкам Карло и чувствовала себя с ним более непринужденно. Она научилась распознавать, когда он в меланхолии, или в гневе, или в раздражении, и избегала его в такие минуты, но она также знала, что какой-нибудь пустяк мог изменить его настроение.

Карло был к ней щедр и побуждал выбрать роскошную и дорогую ткань для своего наряда, который она наденет в день концерта. Торговец тканями доставил ему изысканные отрезы во дворец, и Карло с Марией провели днем несколько счастливых часов в ее салоне, совещаясь. Карло был в прекрасном настроении, и его присутствие походило на солнечный свет, струившийся в окна. Он только что встал и был еще в длинной белой ночной сорочке и черном бархатном халате. Его темные волосы, обычно прилизанные, растрепались и по-мальчишески падали на лицо.

Он прикладывал к жене одну ткань за другой, говоря «да» и складывая отдельно стопкой, или «нет», швыряя на кресло.

В конце концов, они выбрали пять отрезов, которые Карло разложил на столе.

— Который ты выберешь? — спросил он с улыбкой.

Это была игра, так как она знала, что он уже выбрал тот, который ему больше всего нравится. Он обожал эту игру вкуса. Ее волосы тоже были не причесаны, и Карло забавлялся, накручивая себе на палец ее золотистый локон, пока Мария рассматривала пять отрезов и размышляла. Дело было не только в том, чтобы выбрать то, что ей больше всего нравилось и шло, — нужно было еще, чтобы ее наряд сочетался с оттенками красок в музыкальной комнате. Было особенно жаркое лето, и все эти ткани казались слишком яркими и тяжелыми. И вдруг на Марию снизошло вдохновение.

— Мне не нравится ни один из них, — заявила она. — Они не подходят для того, что я задумала.

Он засмеялся над такой привередливостью.

— И что же ты задумала?

— То, что подходит к этому времени года и прохладно для глаза. — Она поведала ему свою идею. Потом потупилась и, играя с большим рубином в форме слезы на своем обручальном кольце, спросила: — Как тебе моя идея?

— Идея мне нравится, и я поздравляю тебя с ее оригинальностью, но что-то с ней не так. Слишком уж симметрично.

— Ну что же, Карло, придумай что-нибудь, что придаст ей движение.

— Не движение, а живость. И я нахожу, что розовые бутоны несколько слащавы. Как насчет какого-нибудь другого цветка? Давай-ка нарисуем это, — предложил он, вскакивая и начиная рыться в ее письменном столе в поисках бумаги и чернил.

Они провели приятно час, рисуя вместе, и, наконец, нашли то, что искали.

В тот вечер Карло, элегантный в темно-синем бархате, сидел в маленьком красном кресле в спальне Марии, наблюдая, как Лаура причесывает свою госпожу. Это заняло не так уж мало времени, поскольку Лаура привыкла работать с жемчугами. Прислушиваясь к указаниям Карло, она старалась изо всех сил. После того как были сделаны завершающие штрихи, Мария начала кружиться перед Карло. Она была в приподнятом настроении, поскольку на ней было в высшей степени оригинальное платье, фасон которого придумали они вместе.

— Оно мне идет? — спросила она.

Карло молча осмотрел ее с головы до ног, что на минуту вселило в нее сомнение.

— Оно не просто тебе идет, — сказал он, наконец. — Оно делает тебя совершенной. Ты — Флора, сошедшая с Олимпа.

Они стояли в дверях музыкальной комнаты, приветствуя гостей. Некоторые осыпали Марию комплиментами по поводу ее платья; другие смотрели с удивлением. Она заметила, что некоторые шепчутся у нее за спиной. Платье было из простого белого шелка, который блестел. Никто не носил белое. Это считалось безвкусным. Вокруг глубокого прямоугольного выреза и в прорезах рукавов были разбросаны крошечные цветочки бледно-голубого и розовато-лилового цвета. Их причудливую форму придумал Карло, и они были так искусно сделаны, что казались живыми. Прическа Марии тоже была украшена этими цветочками. От талии до подола платья на юбке были вышиты цветы с нежными бледно-зелеными листьями, расположенными асимметрично на пяти тонких стеблях, — еще одна идея Карло.

Гости так пристально рассматривали Марию, что она почувствовала себя не в своей тарелке. Ей всегда доставляли удовольствие восхищенные взгляды, но необычное платье привлекало слишком много внимания. О нем судачили, а она терпеть не могла быть объектом досужих сплетен. В дальнейшем она будет надевать только традиционные наряды.

В антракте гости сидели болтая и угощаясь. Мария в роли хозяйки переходила от одной группы к другой, заботясь о том, чтобы все гости хорошо провели время. Когда она, извинившись перед одним из кузенов Карло, направилась к гостю из Пармы, чтобы поприветствовать его, за спиной у нее раздался шепот:

— А вот и мой ангел.

Обернувшись, она увидела не менее обольстительное лицо, чем ее собственное, и ей вдруг захотелось улыбнуться.

— Не называйте меня так, Фабрицио, — очень спокойно произнесла она, озираясь.

— Как же я могу не называть вас так? Я никогда не видел более красивого лица, чем ваше, и такого божественного платья. Это сочетание меня ошеломило.

Хотя уверенность Марии в удачности ее наряда была мгновенно восстановлена, она прошептала:

— Мне не нравится подобная фамильярность. Вы едва меня знаете.

— Простите, но у меня такое чувство, будто я всегда вас знал, — сказал он мягко.

— Если вы полагаете, что я чувствую то же самое, то заблуждаетесь, — ответила она и отошла от него.

Она начинала понимать преимущества методов Карло в обращении с людьми. И, тем не менее, она ощутила чувство вины за то, что вела себя таким образом с Фабрицио Карафа.

Он был добрым и мягким и сделал ей комплимент. Почему же она почувствовала необходимость защищаться в его присутствии? Несомненно потому, что он был известным сердцеедом. Конечно, он очаровательно вел себя с ней. Но какой же сердцеед ведет себя иначе? Он вел себя с ней фамильярно, этого нельзя отрицать.

Наблюдая за ним в тот вечер с безопасного расстояния, она отметила грацию, непринужденность и приветливость, с которыми он расхаживал по залу. Он много смеялся. Мария вглядывалась в лица женщин, с которыми он беседовал, глядя им прямо в глаза и слушая их так внимательно, что им начинало казаться, будто он принадлежит исключительно им. Неудивительно, что они теряли из-за Фабрицио голову.

Размышления прервал человек, с которым ей меньше всего хотелось беседовать: дон Джулио Джезуальдо, который и так весь вечер вертелся возле нее. После свадьбы дядя Карло несколько раз наносил визиты во дворец, принося Марии подарки — старинные изделия из стекла и украшения. Он уверял Марию, что она всегда может считать его своим покровителем. Сначала ухаживания просто смущали ее, но сегодня вечером его присутствие было просто несносным. Джулио действовал исподтишка, и это вызывало у нее отвращение: он всегда удостоверялся, что его проявления нежности не слышит никто, кроме Марии, и воровато обводил комнату взглядом, прежде чем обратиться к ней.

— Вы заставляете меня задыхаться, — заявил он сейчас, уставившись на шелковый розовато-лиловый цветочек у нее на груди.

— Тогда, быть может, вам следует выйти на улицу и подышать свежим воздухом, — предположила она, обошла его, чтобы не соприкоснуться, и направилась в противоположный конец комнаты, выискивая, с кем бы завести разговор, если он увяжется за ней.

Герцогиня Андрия сидела одна, потягивая лимонад.

— Как вы поживаете, Мария? — спросила Мария и со смехом уселась рядом с герцогиней. — Мне очень странно произносить свое собственное имя, обращаясь к другой женщине.

Кошмарный дядя Джулио действительно потащился за ней, но теперь остановился на некотором расстоянии и нежно на нее поглядывал.

— Да, я это знаю. У меня все хорошо, благодарю вас, но я несколько устала.

— Я тоже. Мое имя тоже когда-то было Мария Карафа. Вы это знали? — спросила Мария, вынужденная теперь вести беседу с этой неприятной женщиной и говоря первое, что пришло ей в голову.

Герцогиня взглянула на нее, словно пытаясь вспомнить. Зачем разыгрывать эту пантомиму? Мария подозревала, что герцогиня прекрасно знает, кем она была когда-то. Это придало Марии решимости завоевать ее.

— Кажется, я припоминаю, что вы когда-то были замужем за родственником моего мужа, — наконец сказала герцогиня.

— Да, за Федериго Карафа, его дядей. Он очень любил вашего мужа и обучал его фехтованию, когда тот был мальчиком, — сказала Мария.

— Многие люди очень любят моего мужа, — холодно заметила герцогиня.

Что означает это замечание? Несомненно, герцогиня не имела в виду ее. Но тогда зачем же это говорить? Эти мысли проносились в голове Марии, когда она продолжила бессмысленную болтовню:

— Да, я знаю, что мой муж его любит. Они очень большие друзья. Полагаю, вам это известно. Вы знаете Карло?

— Разумеется, я его встречала, — бесцветным голосом ответила герцогиня.

Мария, которую угнетал этот разговор, искала тему, которая не вызывала бы неприятного отклика, как было до сих пор.

— С Карло часто невозможно обсуждать ничего, кроме музыки. Вы любите музыку? Получаете удовольствие от этого концерта? — «Сейчас ты скажешь, что такая музыка тебе не по вкусу», — подумала Мария.

— Очень большое. Высокий певец с длинными волосами — мой брат. У нашей матери замечательный голос, но, к сожалению, я не унаследовала ее талант.

— Имя вашего брата Массимо? — спросила удивленная Мария.

— Да.

— О, он любимый певец Карло. У него чудесный голос.

— Благодарю вас. Да, это так.

— Вы всегда приходите на концерты Карло?

— Нет. Только когда исполняется музыка одного из композиторов моего мужа. Он — покровитель четырех или пяти из них.

— Который же это сегодня?

— Помпонио Ненна.

Герцогиня сделала глоток лимонада. До чего же нелюбезна эта женщина! Могла бы она, по крайней мере, предложить тему разговора. Как Фабрицио выдерживает необходимость сидеть с ней за обеденным столом? Или она ведет себя подобным образом только с Марией? И, вероятно, с любой привлекательной женщиной. Несомненно, она считает, что все они охотятся за ее красивым мужем. Но, учитывая то, что рассказала Марии Джеронима, кто же может ее винить? Мария лихорадочно искала, чем бы заполнить затянувшуюся паузу.

— Вы предпочитаете жить в Андрии или Неаполе? — любезно осведомилась она. При этих словах она сразу же поняла, что вопрос неудачный: он может означать, что Мария расспрашивает о передвижениях герцогини, поскольку интересуется ее мужем.

Герцогиня бросила на нее пронзительный взгляд и ответила:

— Я часто бываю в Неаполе.

— А вот и ваш муж, — с облегчением сказала Мария, поднимаясь, когда увидела, что к ним приближается Фабрицио. Торопливо простившись с герцогиней, Мария отошла от нее.

У Карло, который стоял на другом конце комнаты, прислонившись к стене, был насмешливый вид. Мария чуть не бегом бросилась к нему.

— Мои поздравления, — сказал он. — Ты только что выдержала целых десять минут в обществе самой скучной женщины в Неаполе. У тебя был такой отчаявшийся вид, что я послал Фабрицио тебя спасать.

Она засмеялась радостным смехом.

— Тысяча благодарностей. Что ты ему сказал?

— Я сказал: «Мария застряла возле твоей занудной жены. Сделай что-нибудь».

— В самом деле? Он позволяет тебе так о ней говорить?

— Он часто говорит мне то же самое, так что не может притворяться обиженным.

— Надеюсь, ты не говоришь обо мне плохо при нем.

— Почему? Потому, что ты не хочешь, чтобы я плохо о тебе говорил, или потому, что не хочешь, чтобы Фабрицио слышал, как о тебе плохо говорят?

— Ты очень хорошо знаешь ответ.

— Я хочу, чтобы ты сказала.

— Потому что я не хочу, чтобы ты плохо обо мне говорил. При ком угодно.

— Я считаю ниже достоинства нас обоих вообще обсуждать тебя с кем бы то ни было. — Он обвел взглядом комнату. Певцы и музыканты возвращались на свои места. — А теперь новое блистательное песнопение Скамотти, — сказал он и зашагал прочь.

Мария возобновила теплые дружеские отношения с Мадделеной и Анной Карафа. Они регулярно наносили визиты в Сан-Северо, проводя приятные часы с Марией и Беатриче и вполне понимая, почему Мария предпочитает, чтобы они навещали ее, а не она их. Хотя Беатриче и просила привести ее туда, Мария еще не могла заставить себя посетить палаццо Карафа, где провела три счастливейших года своей жизни, вслед за которыми последовал самый страшный год. И она не позволяла, чтобы Беатриче отвели туда без нее: ей хотелось быть рядом, когда девочке покажут комнату, в которой она родилась, и узнает, где и как умер ее отец. Мария предвидела, что, когда она войдет в этот дворец, на нее нахлынут воспоминания, она еще не чувствовала себя в достаточной степени женой Карло, чтобы противиться их силе. Карло не любил ее так, как Федериго. Однако она не могла долго откладывать этот визит, поскольку Беатриче каждый день умоляла ее об этом; она носила фамилию Карафа и имела право туда прийти и встретиться с родственниками, которые, возможно, внесли бы радость в ее жизнь.

Беатриче не была счастлива в Сан-Северо. Карло предпринял попытки, достаточно продуманные, наладить отношения с дочерью Марии. Под его руководством два самых одаренных музыканта из его оркестра давали Беатриче уроки игры на виоле и лютне. Хотя девочке нравилось бывать в музыкальной комнате, ее учитель, с которым она занималась на лютне, сказал Карло, что она как будто уделяет больше внимания аллегории музыки на стене, нежели лютне, к игре на которой у нее не было таланта. Карло предпринял еще одно усилие, стараясь привлечь ее органом, за который садился вместе с ней. Он ставил на клавиши ее маленькие пальчики и объяснял связь между нотами на бумаге и клавишами инструмента. Но и это ее не заинтересовало. К тому же девочка чувствовала себя неуютно, сидя так близко от Карло, потому что, как она говорила Марии, ей не нравился его запах. Марии, которой нравился исходивший от Карло запах измятых фиалок, скоро стало ясно, что у Беатриче нет склонности к музыке. Она вынуждена была признать, что Карло в силу своих особенностей утратил интерес к ее дочери. Однако он выполнял свой долг по отношению к Беатриче, нанимая ей самых лучших учителей по предметам, которые выбрала Мария: латынь, литература, изучение Библии и рисование. Но после неудачного опыта приобщить падчерицу к музыке между Карло и ею почти не было личного общения.

Заметив, что жизнь Беатриче лишена радости, Мадделена Карафа взяла инициативу в свои руки. В конце одного из своих визитов она настояла, чтобы Мария на следующий же день привела девочку в палаццо Карафа.

— Завтра утром я пришлю кого-нибудь из наших людей, чтобы вас сопровождать, — решительно заявила она. — Я прикажу им ждать вас в вашем дворе. Выходи в любое время, когда захочешь, Мария, — они будут готовы. Но это будет завтра, не так ли, Беатриче?

Глава 6 Спакканаполи

ворец Карафа располагался всего лишь в квартале от Сан-Северо — нужно было лишь повернуть налево с площади Сан-Доменико Маджоре и немного пройти по длинной узкой улице с названием Спакканаполи. В любом другом месте Мария и Беатриче со своим сопровождением добрались бы менее чем за пять минут, но Спакканаполи была центром самого многолюдного города в мире, так что им приходилось пробиваться через толпу. За последние десять лет население Неаполя утроилось, составив двести тысяч человек. Большинство проживало в шести-семиэтажных зданиях, самых высоких в Европе, стоявших по обе стороны этой улицы, куда не заглядывало солнце. Нигде больше не было такого контраста между богатством и нищетой, великолепием и убожеством, как в Неаполе, — особенно на Спакканаполи. Именно этот квартал заработал Неаполю репутацию самого богатого и порочного города в мире.

Для Марии Спакканаполи всегда ассоциировалась с насилием. Драки на ножах и смертельные стычки между бродягами, головорезами, картежными шулерами, сводниками, ворами и прочими негодяями были здесь постоянным явлением. Они могли вспыхнуть в любую минуту. Но даже когда здесь было тихо, и неаполитанцы бродили по улице, поглощенные своими делами, как обычно, потупив глаза, над этим местом витала атмосфера скрытой угрозы.

Когда Мария со своими спутниками пустилась в путь, вход в Спакканаполи загородила шумная компания студентов и преподавателей. Поблизости находился университет Неаполя, и преподаватели собрались на площади Сан-Доменико Маджоре, дабы продемонстрировать ценность теоретических знаний студентам, возмущенным ярко выраженной религиозной направленностью занятий. Один длинноволосый преподаватель, размахивая в воздухе книгой и с трудом перекрывая шум, вещал что-то о новых науках. Мария, заметив, что он вооружен, прижала к себе Беатриче. Некоторые студенты тоже были при оружии. Трое стражников в ливреях Карафа, окружив Марию и Беатриче, проталкивались через толпу. Беатриче была в восторге от того, что ее защищает семья отца; они медленно продвигались по самой длинной и самой старой улице Неаполя — главной артерии города римлян, а до них — греков. Древние руины, поросшие сорняками и покрытые пылью столетий, виднелись между церквями и дворцами. Отвратительный запах грязных тел исходил от нищих и инвалидов, сидевших в тени у стен развалин. Мария дала Беатриче несколько монеток, чтобы бросить им. Беатриче давала их только женщинам с младенцами на руках. Все эти несчастные выглядели для Марии на одно лицо: их глаза, нос, бледная кожа были одинаковы — сестры по нищете. На таких женщин была направлена благотворительность Джеронимы, и Мария молча поблагодарила Карло за то, что он запретил ей в этом участвовать.

Молодой бандит в короткой красной накидке снял шляпу с пером и поклонился Марии. В следующую минуту какой-то курчавый негодяй встал у них на пути и, громко откашлявшись, плюнул на сапог одного из стражников, а затем растворился в толпе. Сморщенная старуха в косынке, глазевшая на улицу с тенистого балкона, осыпала стражников оскорблениями, в то время как ее дочь, кормившая младенца грудью рядом с ней, сделала неприличный жест. Время от времени из толпы доносились фразы: «разбойники Карафа», «испанские подонки». Беатриче, которую до сего момента пленяла уличная жизнь, взглянула на мать, удивленная этими проявлениями ненависти.

— Почему они говорят такие вещи? — спросила она.

— Потому что Карафа, когда выходят на улицу, берут с собой для защиты стражников, и простые люди не любят их за это.

Это было сильное упрощение, но Мария полагала, что Беатриче довольно скоро узнает правду — может быть, даже сегодня, от Мадделены. Оскорбления и вызванные ими воспоминания заставили Марию похолодеть. Даже несмотря на то, что, по сравнению с воплями в адрес Карафа семь-восемь лет назад, сегодняшние насмешки и оскорбления были не самыми грубыми, и их произносили скорее по привычке. В следующую минуту эти отдельные выкрики поглотил оглушительный рев; на улице появился отряд испанских солдат, ехавших верхом; они сшибали уличные ларьки, надменно прокладывая путь в толпе. Стражники Марии, перешагнув через почти незаметного нищего, подвели Марию и Беатриче к стене и встали перед ними, защищая. Молодая служанка в расцвете недолговечной красоты низших классов, вскрикнула от отвращения, когда, пятясь от солдат, с ней столкнулся старик с огромным воспаленным зобом на шее. Грязный босой ребенок лет пяти с быстротой молнии стянул из ее корзины круглый кусок сыра и исчез в толпе. Беатриче заморгала: не привиделось ли ей это? А служанка даже не заметила. Солдаты с шумом проскакали мимо, и теперь навстречу Марии попались монахи-доминиканцы, направлявшиеся в Сан-Доменико Маджоре. Два послушника выглядели оживленными, у тех, что постарше, был степенный вид. Не обращая внимания на товар торговцев рыбой и фруктами, Мария смотрела на ларьки, где торговали керамикой и тканями. Она остановилась, чтобы купить у уличного разносчика гофрировальную палочку для широких белых брыжей, которые Карло надевал для концертов и визитов.

Из дворца слева вышла разряженная пара: женщина была в горностае и драгоценностях, на мужчине — просторный плащ, отороченный собольим мехом. Когда они приблизились вместе со своими телохранителями, женщина остановилась и взволнованно воскликнула:

— Мария! Мария д’Авалос! Это в самом деле вы? Ну конечно! Посмотри, это же твоя прекрасная кузина вместе с… Кто же это? Только не говорите мне, что это Беатриче! Она уже настоящая маленькая дама! Когда я последний раз тебя видела, ты была совсем малышкой!

Мария радостно обменялась приветствиями и обнялась с этой красивой парой, представив их Беатриче как своих родственников, Лоренцо и Челестину Пикколомини, герцога и герцогиню Мальфи.

— Куда вы направляетесь с Беатриче, Мария? — спросил Лоренцо, удивленный присутствием стражников Карафа.

— В палаццо Диомеде Карафа, — ответила Мария. — Беатриче пора увидеть место, где она родилась.

— Ах, да, — пробормотали Пикколомини, хорошо осведомленные о том, что когда-то случилось в том дворце.

— Мы знали твоего отца, — обратилась Челестина к Беатриче с улыбкой. — Ты знаешь, как его называли люди нашего круга?

— Ангелом с небес? Мама об этом рассказывала, — с гордостью ответил ребенок.

— Совершенно верно, — расплылась в улыбке Челестина. — А ты знаешь, почему?

— Потому что он был красивым и очень хорошим человеком? — неуверенно произнесла Беатриче.

Пикколомини снисходительно улыбнулись девочке.

— Да, дорогая, именно таким он был, — ответила Челестина. — Но главная причина заключается в его солнечной натуре. Он всегда смеялся и шутил и был по-рыцарски галантен с такими старыми дамами, как я.

— Я считал его чутким молодым человеком, — задумчиво сказал Лоренцо. — Он не обращал внимания на напыщенные фразы и докапывался до сути вещей.

— Да, — печально проговорила Мария. — И в этом отношении Беатриче очень похожа на Федериго.

— Несомненно, это объясняется тем, что он обучался юриспруденции, — предположила Челестина. — Я так хотела прийти на вашу недавнюю свадьбу, Мария, но Лоренцо отказывается теперь покидать Амальфи. На этой неделе он прибыл в Неаполь только потому, что в парламенте особое заседание. О чем там будет речь, дорогой? О, неважно, я все равно не запомню, да и в любом случае, какое до этого дело Марии? Вы оба должны приехать в Амальфи. Прошли годы с тех пор, как вы у нас были. Мы также были бы счастливы увидеть Антонию.

— Мне бы очень хотелось побывать у вас, Челестина, но в настоящее время я занята семейными делами.

— И как вам брак с Карло Джезуальдо? — Челестина огляделась и перешла на шепот. — Надеюсь, вам приходится не слишком трудно.

— Вовсе не так трудно, как вы позволили себе предположить, — осадила ее Мария.

— Не суй нос не в свое дело, Челестина. Тут вряд ли уместно обсуждать подобные вопросы, — нахмурившись, сказал Лоренцо. — Мы должны позволить Марии и Беатриче продолжить путь. — Он поцеловал руку Марии, затем ее дочери.

— Как чудесно было увидеть вас обеих, — сказала Челестина, целуя их в щеку. — Добро пожаловать в Амальфи в любое время.

Наконец-то Мария со спутниками добрались до палаццо Диомеде Карафа, одного из самых красивых и впечатляющих зданий Неаполя. Мария питала к нему необыкновенную нежность. Когда-то она считала этот дворец центром своей жизни, и, хотя это давно уже было не так, теперь, когда она стояла перед ним, в душе ее пробудились те же чувства.

Беатриче рассматривала фасад. Она была сама не своя от волнения.

— Я помню его, но думала, что видела во сне, — воскликнула она.

За каталанскими арками виднелись двенадцать ниш, в которых располагались мраморные бюсты — скульптурные портреты членов семейства Карафа. Мария подождала, пока дочь рассмотрит портреты своих предков. Она указала на великого гуманиста и коллекционера предметов искусства Диомеде Карафа, который в прошлом столетии переделал дворец. Пройдя через мраморный портал, украшенный высеченными лавровыми листьями, они вошли во дворец через большую деревянную дверь, на которой красовался герб Карафа.

Беатриче обводила взглядом двор, со всех четырех сторон которого в шесть этажей поднимались крытые веранды. Нижние этажи были построены в 1200-е годы в средневековом стиле, поэтому выглядели очень старыми и мрачными, с толстыми кирпичными стенами и маленькими зарешеченными окошками. В этих темных нижних помещениях жили слуги и стражники.

Мария и Беатриче поднялись на просторные, залитые светом верхние этажи, где обитали Карафа. Эти этажи добавил к зданию Диомеде Карафа, и здесь было множество фресок, написанных яркими красками. Мадделену они нашли в музыкальной комнате; она руководила перестановкой мебели — готовилась к концерту, который устраивала на следующий вечер.

— Ах, Беатриче, Мария, вот и вы, наконец! — сказала она, нежно их обнимая. — Мы взглянем на комнаты, в которых ты провела первые три года своей жизни, Беатриче, а потом я познакомлю тебя с твоими кузенами. Но давайте сначала спустимся и немного подкрепимся. — Мадделена повернулась к Марии и спросила ее с улыбкой: — Ты хочешь снова увидеть старую гостиную?

— Конечно. Она ассоциируется у меня со здешней семейной жизнью, — ответила Мария. — Она не пробудит смешанные воспоминания, как другие комнаты.

Мадделена дотронулась до руки Марии, утешая ее.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, Мария. И я также знаю, как тебе тяжело, поверь мне. Пойдем, Беатриче, и ты увидишь, где твоя семья сидит за трапезой.

Эта комната была сердцем дома. Мария, которая выросла в доме, где ее мать, отец, братья и она часто обедали врозь, выйдя замуж за Федериго, попала в теплые объятия большой семьи, которая собиралась не только за трапезой — здесь беседовали, смеялись, спорили, строили планы, молились, шутили, сплетничали и развлекались вместе. Центральной фигурой этой семейной жизни была Мадделена Карафа; местом, где все ежедневно собирались, — прямоугольная гостиная в старой части дворца. Эта семейная гостиная показалась Марии очень странной, когда она, новобрачная, впервые сидела здесь за обеденным столом вместе с Федериго и его многочисленными родственниками. Она никогда прежде не видела такой комнаты. Расположенная в средневековой части дворца, она была темной, с низким потолком и стенами, облицованными с пола до потолка испанской плиткой из майолики — возможно, ее добавили позже, никто не помнил. Эти плитки и грубо обструганный стол во всю длину придавали комнате сельский вид. Окна, выходившие во двор, были расширены, так что летом сюда свешивалась с веранды виноградная лоза, залитая солнцем.

В этой комнате ели только члены семьи Карафа, поэтому все свободно высказывали свои мысли. Многое из того, что говорили Федериго, его отец и дяди, было непонятно Марии, но она все равно слушала. Позже, после трагедии, которая унесла жизнь Федериго и разбила ее собственную, Мария вспоминала обрывки этих разговоров, и не забыла их до сих пор.

Сейчас Мадделена привела их в зту гостиную, и в ту минуту, когда Мария вдохнула постоянно витавший здесь запах соусов и жареного мяса, ее охватила ужасная ностальгия: нахлынули радость первых трех лет с Карафа и невыразимое горе последнего года.

Пока они ели финики и сыр, а матрона развлекала свою внучку рассказами о ее детстве, Мария вспоминала те времена, ясно видя Федериго, расположившегося напротив нее, — она сидела тогда в том самом кресле, что и теперь. Помимо личной жизни с ним в их спальне, счастливее всего Мария была за этим столом. Ее, жену любимого сына, красивую, как ангел, и с чудесным характером, целовали, осыпали ласками и баловали. Ее здесь любили, как сестер Федериго — Анну и Раймонду, которые скоро стали ее лучшими подругами. Неудивительно, что она чувствовала себя такой защищенной среди Карафа, живших в замкнутом мире и обладавших богатством, баснословным даже для Неаполя. Какая ирония судьбы, что изменения в королевстве, которые в свою очередь вызвали изменения в Федериго, теперь во всей полноте проявлялись прямо под окнами Карафа, выходившими на Спакканаполи.

В течение первых лет изменения в Федериго сначала были незаметны для Марии, но на третий год многое из того, что он говорил, стало ее тревожить. Солнечный Федериго с заразительным смехом превратился в спорщика и нарушал гармонию семейных трапез. Особенно ясно она помнила разговор в один из вечеров, имевший место более девяти лет назад. Никто не мог припомнить такую засушливую весну, как в том году, и весь урожай погиб. Казалось, какое Марии до этого дело? И, тем не менее, было. Пришла зима. Небо стало серым, ветер гулял по узким улицам, темнота которых стала зловещей, и Карафа сидели дома. Родители Федериго внушали Марии, что она ни под каким видом не должна выходить из дома. Она не спрашивала, почему, — Мария была послушной дочерью.

Молча поковырявшись в своей тарелке, Федериго оттолкнул ее и повернулся к своему отцу, Луиджи Карафа, сидевшему слева от него, во главе стола.

— Сколько различных блюд из мяса у нас на этом столе? — спросил Федериго. — Пять? Шесть? Сколько блюд в жирном соусе? Восемь? Десять? Сколько фруктов и пирожных? Мы съедим меньше четверти всего этого, а остальное бросим собакам. И, тем не менее, мы осуждаем голодающих, крики которых на улицах «Хлеба, хлеба!» остаются без ответа. Конечно, они негодуют, когда растут цены на хлеб, — цены сейчас такие, что эти несчастные больше не могут прокормить ни себя, ни своих детей. А теперь мы, Карафа, поддерживаем вице-короля, который подавляет их и убивает с помощью своих испанских солдат. Где же наша совесть?

— Когда плохой урожай, цены на хлеб растут. Когда население устраивает восстание, город обязан его подавить, — устало ответил глава семьи.

— Ты прекрасно знаешь, отец, что суть тут не в восстании, а в том, что вице-король наживается на несчастье народа, — настаивал Федериго. — То скудное количество зерна, которое имеется, он продает Испании. Ты же сам это говорил. Чего же ты от меня ждешь? Чтобы я аплодировал? Испанские паразиты высасывают кровь из Неаполя, а мы, неаполитанцы, миримся с этим. А когда вице-король вдруг ввел этот налог на фрукты — еще один налог, который так благородно поддержали Карафа, — ты должен был ясно понимать, что, лишая людей единственного продукта, которым они заменяют хлеб, ты обрекал их на голодную смерть. Или подобные соображения не заслуживают твоего внимания?

— Мне это нравится не больше чем тебе, Федериго, но так уж устроен мир. Что касается нашей с твоим дядей поддержки вице-короля, то это необходимо для того, чтобы сохранить привилегии и собственность. Когда-нибудь ты это поймешь.

— Я и так уже хорошо понимаю, какую цену мы за это платим, — возразил Федериго. — Карафа стали самой ненавистной семьей в Неаполе. Ты это сознаешь?

Эти слова заставили Марию прислушаться к разговору. Она была защищена от политических реальностей жизни Неаполя и любила эту семью, купаясь в ее тепле, нежности и щедрости, и по-детски считала, что все вокруг любят семейство Карафа. Но впоследнее время, когда она выходила из дому вместе с членами семьи и их стражей, на Спакканаполи и в других частях города вспыхивали инциденты, встревожившие ее. В их адрес выкрикивали оскорбления, с балконов швыряли разные предметы, и у людей появилась привычка говорить сквозь зубы: «Карафа за это заплатят». За последние недели она несколько раз слышала эту пугающую фразу. Когда она спросила об этом Федериго, он ответил, что причина заключалась в поддержке семьей Карафа увеличения налогов, которые вынуждены платить простые люди.

— Конечно, мы это сознаем, — нахмурился Луиджи. — Как же нам этого не сознавать? Стало невозможно выйти из дома, чтобы в тебя не плюнули или не заорали вслед гадости мошенники и бездельники.

Федериго взглянул через стол на Марию.

— Ты знаешь, почему моя мать стала две недели назад настаивать, чтобы ты не выходила на улицу, Мария?

Мария покачала головой в недоумении.

— Потому что бедняки умирают на улицах. Вид их трупов, сваленных горой, невыносим, и вонь тоже.

— Если страдания бедняков так тебя оскорбляют, — сказала Мадделена, — то почему бы тебе не присоединиться к недавно созданной благотворительной организации? Некоторые из ее учредителей когда-то были твоими однокашниками.

— Да, и я их одобряю, потому что никто больше не накормит бедняков и не поможет больным и умирающим. Но благотворительность только отвлекает внимание от главной проблемы. В таких действиях было бы меньше необходимости, если бы свершилась справедливость и всего лишь небольшая часть богатства Неаполя перекочевала в карманы простых людей. Но нет, те из нас, у которых денег гораздо больше, чем им требуется, склонны и дальше набивать себе карманы, и…

— Ну же, Федериго, будь до конца честным, — перебил его дядя Оливьеро. — Тебе гораздо интереснее развлекаться со своими друзьями, нежели пачкать руки, помогая беднякам. Ты притворяешься, будто тебе отвратительны средства, с помощью которых твоя семья удерживает свои привилегии и богатство, однако именно они позволяют вести праздную жизнь, полную развлечений, которая так тебе нравится.

— Ты попал в яблочко, Оливьеро, — сказала Мадделена, кивая в знак согласия. Она предостерегающе взглянула на сына. — А теперь послушай меня, Федериго, и хорошо запомни мои слова. Твоим друзьям и братьям вполне подходит такое времяпровождение, как игра в карты и попойки, поскольку они готовятся в военные. Но тебя обучали юриспруденции, которую, к твоему стыду, ты не практикуешь. Ты должен оглядеться по сторонам, так как от тебя ждут, что ты будешь участвовать в управлении этим королевством, и мы с твоим отцом не допустим, чтобы ты позорил имя Карафа. Что бы ни говорили о нас на улицах, в благородном обществе Карафа — по-прежнему самое почитаемое семейство в Неаполе.

— Когда-то мы действительно были почитаемым семейством, но это было пятьдесят лет тому назад, — спокойно возразил Федериго, переводя взгляд с матери на отца. — Сравни наше тогдашнее положение с тем, в котором мы позволили себе оказаться теперь.

— Уволь нас от твоих адвокатских уловок в споре, — сухо произнесла Мадделена. — Мы выслушаем то, что ты хочешь сказать, когда сам найдешь лучшее применение тому, чему тебя учили.

— Нет, пусть говорит, — не согласился с ней отец. — Мне весьма интересно послушать. Хотя он и проводит время в праздности, если еще может мыслить, то, возможно, не совсем потерян для нас.

— Размышления — это то, чем я теперь занят, отец. Мои мысли могут тебе не понравиться. Меня удручает вот что. Пятьдесят лет назад твой отец, а мой дед, и дед Марии оказали сопротивление испанцам. Карафа и д’Авалос возглавили тогда восстание. И они провалили планы испанцев ввести в Неаполе инквизицию. В те дни Карафа были заодно с народом Неаполя. Неаполитанцы нас почитали. В конце концов, разве наш брак с Марией не способ скрепить былой союз, который помешал испанцам осуществить до конца свою тиранию? Почему же Карафа не могут снова занять такую позицию?

Мария смотрела на мужа с выражением раненого оленя в глазах. Она знала, что их семьи были союзниками и вместе делали историю, но то, как Федериго небрежно отозвался об их браке, оскорбило ее веру в их любовь. Его слова заставили ее на минуту усомниться в чистоте и силе этой любви. Он любит ее, потому что она д’Авалос? А если так, любит ли он ее вообще? Федериго поймал ее взгляд. Он смотрел на нее с такой нежностью, будто просил не принимать его слова близко к сердцу, и сразу же все в мире встало на свои места.

— Я не позволю тебе так говорить в этом доме! — прикрикнула на сына Мадделена. — Это не только опасно, но и в полной мере выдает твое невежество в вопросах управления. — Она подняла руку, призывая к молчанию, когда Федериго открыл было рот. — Тихо! Ты представить себе не можешь, как мне больно слышать, что мой старший сын, наследник фамилии… Ты же будущий маркиз Сан-Лучидо!

— Федериго молод, и он идеалист. Когда-то я и сам был таким, если ты помнишь, Мадделена, — сказал Луиджи.

— Конечно, помню. Но ты никогда не выступал против своей семьи — ни за обеденным столом, ни где-либо еще.

В те годы, которые Мария провела в Мессине, она часто думала об этой семье, столь ей дорогой. Став более зрелой и приобретя жизненный опыт, она начала лучше понимать Карафа. Их основные качества были очень противоречивыми: скупость и жажда власти, нескрываемое презрение к тем, кто не входил в их круг, но в то же время необыкновенная щедрость и страстная преданность своим. Молодые кавалеры, прекрасно владеющие шпагой, были в то же время образованными покровителями искусств; женщины были набожными, а мужчины — талантливыми политиками. Федериго в какой-то степени выбивался из общей картины, хотя, возможно, также был противоречив. Семья много поколений была состоятельной, но именно двоюродный дед Федериго, папа Павел IV, сделал их невероятно богатыми и могущественными. Как папа римский он предоставил льготы и усилил их влияние, произведя трех своих племянников в кардиналы. Но приобрести семье огромное состояние он помог, еще будучи архиепископом неаполитанским. Марии стала понятной досада Федериго из-за того, что семья поддерживает испанского вице-короля: ведь Карафа столько лет ненавидели испанцев. Архиепископ из рода Карафа, впоследствии ставший папой римским, не был исключением. В 1555 году, решив избавить Неаполь от испанского господства, он объединился с французами и спровоцировал то, что стали называть войной Карафа. Два года он вовлекал население Неаполя в битвы с королем и вице-королем, назначенными испанцами. Карафа и французы, в конце концов, потерпели поражение, но за эти два года он захватил поместья, принадлежавшие испанцам, которых он так презирал, и передал их своим родственникам. Многие из дворцов в Неаполе, принадлежащих Карафа, достались им таким путем. Два они продали иезуитам, но другие — в противоречивой манере Карафа — даровали доминиканцам во искупление. На второй год брака Марии Мадделена подарила церкви Сан-Доменико Маджоре великолепный пятиэтажный дворец Карафа, обращенный к церкви. Федериго цинично высказался об этой необычайной щедрости Мадделены: «Моя мать полагает, что, делая добро на этом свете, она может спастись на том».

— О чем ты думаешь? — спросила Мадделена, возвращая Марию в настоящее.

— О Федериго.

Мадделена потянулась через стол и взяла Марию за руку.

— Мы должны оставить его покоиться с миром, Мария.

— Действительно, — печально произнесла Мария. — Но эти комнаты навевают воспоминания о нем, и я не могу не спрашивать себя, каким бы он стал. Я вспоминаю, как вы когда-то сказали ему: «Либо ты возьмешь на себя ответственность как наследник своего отца, либо ты продолжишь идти по своему нынешнему пути и закончишь как никудышный человек». Вы помните?

Мадделена прикрыла глаза и кивнула.

— Но была и третья возможность, не так ли, Мадделена? Я думаю, со временем Федериго мог бы, руководствуясь своим идеализмом, сотворить добро в этом мире и найти собственный путь.

Мадделена грустно улыбнулась.

— Это ты теперь рассуждаешь как идеалистка, Мария. Федериго было двадцать два, когда он нас покинул, и, если бы его ожидал такой путь, он, несомненно, уже ступил бы на него к тому времени.

— Тогда кем бы он стал? Вы его мать. Вы должны знать. Достойным наследником или никчемным человеком?

— Как мне ни грустно об этом говорить, боюсь, что мы никогда не узнаем.

— Что должен был сделать мой отец и не сделал? — спросила Беатриче, внимательно прислушивавшаяся к разговору.

— Много, много всякого, — ответила Мадделена. — Он должен был помогать своему отцу защищать интересы Карафа.

— А мой дедушка все еще делает это в одиночку?

— Нет. У нас есть наш Фабрицио.

— Мой кузен Фабрицио?

— Да.

— Он здесь? — взволнованно осведомилась Беатриче.

— Да, но он на весь день уходит по делам. Фабрицио — консильере семьи Карафа. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — ответила Беатриче.

— Это означает, что он занимается нашими деловыми и правовыми вопросами. Он держит ключи от всей нашей собственности и представляет нас в парламенте Неаполя. Именно такими были бы обязанности твоего отца.

— Когда вернется Фабрицио? — спросила Беатриче.

— Только очень поздно вечером. Может быть, ты сможешь увидеть его завтра, если мама позволит тебе сюда вернуться. А теперь, Беатриче, давай-ка пойдем и посмотрим на комнату, в которой ты родилась. Возможно, ты ее вспомнишь, потому что она осталась точно такой, как была, когда ты уехала отсюда. — Мадделена имела в виду спальню Марии и Федериго, которая была частью их апартаментов на пятом этаже. В этой комнате Мария провела самые благословенные и самые ужасные часы в своей жизни.

Страстно желая вновь увидеть эту комнату и боясь, что проснется ее давнее горе, Мария взяла дочь за руку, и они последовали за Мадделеной по крутой темной лестнице, а затем одолели два пролета широких мраморных ступеней.

Это была чудесная, светлая, красивая комната. Три высокие стеклянные двери выходили на балконы, с которых открывался вид на Спакканаполи. Комната была хорошо проветрена, но, так как здесь давно не жили, в ней стоял нежилой запах. Беатриче болтала с бабушкой, разгуливая по комнате и рассматривая все вокруг.

— Что случилось с нашим свадебным портретом? — спросила Мария, глядя на пустую стену над сундуком.

Мадделена издала раздраженное восклицание и позвала слугу.

— Немедленно принеси свадебный портрет моего сына из комнаты герцога и повесь его на прежнее место, — приказала она. — И больше не переноси его. Мне ужасно надоело, что его таскают туда и обратно.

Мария смотрела на нее, приподняв брови.

— Фабрицио делает все что ему угодно, когда здесь бывает, — объяснила Мадделена. — Он живет у нас, когда приезжает в Неаполь, и ему нравится, когда портрет находится у него в комнате, вот его туда и перевешивают. А потом я возвращаю портрет сюда, снова и снова. Я должна внушить ему, чтобы он перестал забирать портрет отсюда. Ему очень хорошо известно, что я хочу, чтобы в этой комнате ничего не трогали. — Она взглянула на Беатриче и улыбнулась. — Твой отец был наставником Фабрицио, — объяснила она. — И предметом его обожания, и я понимаю, что ему хочется, чтоб портрет твоего отца висел в его комнате, но это лучший портрет Федериго, и он должен находиться здесь. Фабрицио прекрасно знает, что я люблю приходить сюда и смотреть на моего сына — и на тебя тоже, дорогая Мария.

Беатриче, собиравшаяся что-то сказать, встретилась взглядом с Марией. Мария поднесла пальцы к губам, призывая Беатриче промолчать, поскольку подозревала, что дочь собирается сказать — что, возможно, Фабрицио нравится изображение Марии.

Они втроем молча смотрели на очаровательную картину, пока слуги вешали ее обратно над сундуком. Беатриче подошла к Марии и, ухватившись за ее юбку, сказала:

— Не плачь, мама.

— Не буду, обещаю тебе.

Беатриче подошла к портрету и принялась рассматривать его. Ее мать, невеста, со скромно опущенными глазами, еще с пухлыми щеками в свои пятнадцать лет, и ее отец, с коротко остриженными волосами и серыми глазами, твердо глядящими на зрителя. Она действительно очень похожа на него, и у нее его глаза, как многие говорят.

— Через сколько лет после того, как был написан этот портрет, умер мой отец? — спросила она.

— Через три года, — ответила Мадделена. — Пойдем со мной, и я расскажу тебе все. Теперь ты достаточно большая, чтобы узнать об этом. Да, Мария?

Мария кивнула, доверяя Мадделене представить эту историю помягче.

— Давай на некоторое время оставим маму в покое. Я покажу тебе маленькую спальню, где ты спала.

Тонкие лучи яркого солнечного света просачивались сквозь полуприкрытые ставни. Мария провела руками по зеленому шелковому покрывалу на своей бывшей кровати. Здесь они с Федериго вместе взмывали ввысь. Когда она думала об их любви в постели, то рисовала себе мерцающие крылья ангелов, бьющиеся в невесомом, воздушном царстве, пронизанном золотыми лучами. В первые недели их брака было заказано новое изголовье кровати в виде распростертых крыльев ангела, и теперь, желая осязаемо вспомнить Федериго, она проводила пальцами по позолоченным перьям этих крыльев. Она украсила комнату в честь их любви: на голубых стенах укрепила гирлянды и арабески; между высокими окнами поместила круглые барельефы со смеющимися купидонами. На потолке размещались медальоны с небесными эмблемами.

Усевшись в позолоченное кресло рядом с кроватью, она снова стала рассматривать свадебный портрет. Художник передал красоту Федериго, но не его обаяние. Оно крылось главным образом в его оживленных движениях, открытой, щедрой натуре и заразительном смехе. Он был таким молодым и жизнелюбивым и умел подмечать комическую сторону вещей. В ранние дни их брака он проводил с Марией почти каждую минуту, и их личный мир в этой комнате был наполнен радостью и смехом. Он обожал рассказывать ей о разных вещах, но не в форме обучения, а развлекая своими неподражаемыми шутками. Мария стала не только женой и любовницей, но и благодарной публикой, которой жаждал молодой супруг. Она видела ироничную сторону его характера, на которую мало кто обращал внимание и которую уж точно не замечали его родственники. С одной стороны, он гордился, что он Карафа, а с другой стороны, шутил по поводу своей семьи. Излюбленной мишенью его насмешек был самый прославленный из всех Карафа: папа Павел IV. Благодаря родным и друзьям в Ватикане Федериго многое о нем узнал, хотя тот умер, когда Федериго был ребенком. Этот папа римский отличался лицемерием, любовью к догме и злоупотреблением властью — качествами, которые презирал Федериго, — и служил отличным объектом для сатиры. Фактически, Федериго единственный из всех Карафа признавал правду о своем дяде. Папа Павел был одним из самых неприятных высших сановников в истории Ватикана — непреклонный, авторитарный, фанатик-антисемит. Укрепление инквизиции в Риме при его участии привело к заточению кардиналов, которые ему не нравились. Никто не чувствовал себя при нем в безопасности. Он устроил в Риме первое еврейское гетто — это было частью плана по изгнанию евреев из всех городов Италии.

Одним из самых запомнившихся представлений лично для Марии был спектакль о реакции папы Павла на фреску «Страшный суд» в Сикстинской капелле в день, когда Микеланджело завершил ее. Мария давилась от смеха, когда Федериго преувеличенными жестами выражал возмущение, но в то же время она была в ужасе: ведь ее муж святотатствовал, высмеивая почитаемую фигуру папы римского.

— Закрасьте этот член и яйца, что так оскорбляют мой святой взор, — гремел Федериго, намекая на цензорскую кампанию папы Павла, который изводил Микеланджело с целью заставить художника переписать фреску. Федериго рассказал ей, что в кругах Ватикана эта история получила название «кампания фигового листка». — Я не потерплю аморальные и непристойные выходки этого Микеланджело, изображающего нагие фигуры с гениталиями. Это оскорбительно для меня. — А потом добавил, обратив взор к небесам с бессмысленно-блаженным выражением лица, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову: — И для Бога.

— Прекрати! Прекрати! — закричала Мария, зажав руками уши и икая от смеха.

— Я — орудие Бога, — заорал Федериго, хватая со стола свою шпагу и размахивая ею. — Нет, погодите-ка. — Он с глупым видом почесал в голове. — Это Бог — мое орудие. Его именем я очищу улицы Рима от всех еретиков, испанцев и евреев. Конец гуманизма в Ватикане! — завопил он, рубя воздух шпагой, а затем начертал ею большой крест, гнусавя с фанатичным видом: — Слава Фоме Аквинскому и догме!

В дверь громко постучали, и вошла Мадделена.

— Что здесь происходит? — сурово осведомилась она. — На кого ты кричишь?

Мария, с раскрасневшимся лицом, хихикая, натянула себе на голову простыни.

— Я рассказывал Марии о вкладе моего досточтимого дядюшки в духовный рост человечества, — спокойно ответил Федериго.

— Надеюсь, ты не позоришь нашу семью, Федериго, забивая невинную головку твоей жены таким вздором.

— Мама, — выдохнул Федериго с наигранным ужасом. — Как ты могла себе позволить назвать самого прославленного из всех Карафа вздором?

Из-под одеяла Мария услышала звонкую пощечину, которую Мадделена залепила Федериго. Она высунула голову, слушая с широко открытыми глазами, как Мадделена читает своему сыну нотации об его ответственности в качестве мужа и наследника, который должен стать маркизом Сан-Лучидо.

— Ты скоро сам станешь отцом, — говорила она, — так что давно пора ребенку сделаться мужчиной. — Федериго поцеловал ей руку и извинился.

После того как Мадделена величественно выплыла из спальни, он бросился в досаде на кровать и положил голову на округлившийся живот Марии. Она погладила его лоб, и, встретившись глазами, они снова залились смехом.

Да, они часто вели себя как дети, но, несмотря на то что несколько минут назад сказала Мадделена в семейной гостиной, Мария осталась при своем мнении, что, будь Федериго жив, он мог бы добиться многого.

Вскоре после того вечера, когда он высмеивал папу римского, Мария родила сына. Его назвали Ферранте в честь дедушки Федериго и двоюродного деда Марии, героя битвы при Павии и волокиты, мужа Виттории Колонны. Итак, Мария, которой не исполнилось еще и шестнадцати лет, выполнила свою миссию, произведя на свет наследника Карафа. Семья боготворила ее за это. Красивая Мария, живущая в теплой атмосфере, под защитой Карафа, замужем за самым красивым из них, родила сына и наследника. Это было лучшее время в ее жизни. Она чувствовала себя королевой.

Через несколько недель маленький Ферранте умер от лихорадки. Доктору была неясна причина смерти — он сказал лишь, что в Неаполе свирепствуют болезни. С самой вершины счастья Мария упала гв бездну отчаяния. Она была безутешна. В свои пятнадцать с небольшим лет она испытала на себе, что такое брак, экстаз, рождение и смерть сына, — и все это меньше чем за один год. Ферранте пробыл с ними всего несколько недель, но — о! — как же они тосковали по нему! Федериго баюкал Марию в объятиях, а она рыдала. Она гладила его лоб, когда он смотрел с печалью в пустоту. Они горевали вместе, и им в то время казалось, что смерть ребенка сделала их любовь сильнее и еще больше их сблизила, — во всяком случае, так они шептали друг другу. Однако на самом деле смерть малыша образовала невидимую трещину в их браке, которую сначала не заметил ни один из них. Вот так жестоко завершился их первый год. Их потерянный рай так никогда и не был обретен вновь.

Вскоре Мария вновь забеременела. Это случилось примерно в то время, когда Федериго начал неодобрительно высказываться о политике Карафа. Порой он возвращался домой поздно. К тому времени, как в следующем году родилась Беатриче, он часто кутил с друзьями, являясь домой после полуночи.

В ночь на 15 октября 1578 года — эта дата навсегда врезалась в память Марии — она лежала в этой самой кровати, поджидая его.

Лаура составила ей компанию, сидя рядом, пока он не вернется. Женщины развлекали себя, обсуждая планы частичной переделки спальни. Желая отвлечься и заполнить пустоту, образовавшуюся после смерти Ферранте, Мария недавно решила родить Федериго еще одного сына. Она надеялась, что скоро снова забеременеет. Мария чувствовала, что здорова и достаточно отдохнула: Беатриче было уже полтора года. Она полагала, что если перекрасить стены, то это ознаменует новую страницу их жизни — такую же счастливую, решила она, как первая.

— Теплый, живой розовый цвет, — предложила Лаура.

— Да, комната такого размера выдержит яркие тона, — согласилась Мария. — Правда, может быть, на вкус Федериго эта краска будет слишком женственной. А как ты находишь кремовый цвет?

— Он очень хорошо будет сочетаться с позолотой.

— Или даже голубизна летнего неба — она будет гармонировать с нашими ангелами. Который час, Лаура?

Они переходили от красок к форме панелей и материалам, и Мария то и дело спрашивала у Лауры, который час. По мере того как проходили минуты, она повторяла свой вопрос все чаще. К часу ночи интерес к убранству комнаты исчерпался. Мария была так встревожена, что думала о том, чтобы разбудить весь дом. Но она сдерживала себя, поскольку, несомненно, как только она это сделает, на сцене появится Федериго. По правде говоря, она боялась поднимать тревогу из суеверия: а вдруг тогда с Федериго случится что-нибудь плохое.

— Сейчас три часа утра, госпожа, — сонным голосом произнесла Лаура.

— Открой окно, — приказала Мария, спустив ноги на пол и сунув их в зеленые бархатные домашние туфельки. Выйдя на балкон, она посмотрела на Спакканаполи, приглядываясь к длинной ленте улицы, идущей с востока на запад. Федериго нигде не было видно, и вообще на улице не было никакого движения. Ночью она была безмолвна и жутковата. Глядя вверх, на тонкий полумесяц, Мария нетерпеливо дожидалась, пока Лаура поможет ей надеть халат, и стремительно направилась через холл, даже не застегнувшись. Лаура следовала за госпожой.

Добравшись до апартаментов родителей Федериго, находившихся этажом ниже, Мария громко постучала в дверь.

— Федериго! Мама Мадделена! Папа Луиджи! Что-то с Федериго! Сейчас три часа утра, а он не вернулся, — кричала она, барабаня со всей силой.

— Поднять стражу, — закричал Луиджи своему слуге несколько минут спустя, когда они в ночных одеяниях собрались в коридоре. Мария последовала за мужчинами. Не желая оставлять ее во дворе одну в обществе слуг, Мадделена и Луиджи тоже вышли во двор.

Мария стояла во дворе с Лаурой и родителями мужа, дрожа от холода. Лаура сбегала наверх за накидкой госпожи.

— Скажи Розе, чтобы принесла и мне накидку, — крикнула ей вслед Мадделена.

Слуга Луиджи обходил двор с пылающим факелом, и лица всех высветились в темноте, когда он зажигал другие факелы, прикрепленные к стенам во дворе. Взглянув на полумесяц, Мария заметила, что его закрыла темная туча.

Через две-три минуты явились стражники: Луиджи вымуштровал их, чтобы они были готовы к непредвиденным обстоятельствам. Пока он отдавал им распоряжения, где искать Федериго, Мария подошла к Мадделене и в печали склонила ей голову на плечо, как ребенок. Свекровь, которая была выше ростом, нежно погладила ее по голове, сказав:

— Он в любой момент может появиться на пороге — то-то он от души над всеми нами посмеется!

— Да поможет Бог, чтобы это было так, — пробормотала Мария.

Одного из стражников называли Атлантом, потому что он был очень большим и сильным. Он отпер тяжелые деревянные двери, преграждавшие доступ во двор, и никак не мог открыть одну из них.

— Что-то мешает открыть дверь, — сказал он, со всей силой налегая на нее.

Другой стражник открыл вторую дверь и вышел на улицу. За ним следовали Атлант и слуга Луиджи с горящим факелом. Последовала тишина. Те, кто находился во дворе, в страхе смотрели на открытую дверь.

— О, господин! — донесся до них звучный голос Атланта.

Хотя Мария четко помнила события той ночи, последовавшие за этим минуты слились в сплошное размытое пятно. Остались лишь обрывки: вопли Мадделены, от которых кровь стыла в жилах, ее собственные крики, казавшиеся ей самой неестественными, и сдавленные возгласы Луиджи: «Скорее за ними — вы все. Поймайте их. Никакого милосердия. Оставьте одного из них в живых».

Ей никогда не забыть это зрелище: ее любимый Федериго, жестоко убитый опытной рукой. Он лежал в темной луже запекшейся крови, ноги были вывернуты, голова привалилась к двери, как будто он свалился пьяный. На его красивое лицо были злобно нанесены порезы крест-накрест. Ему вонзили нож в сердце. Должно быть, его безмолвные убийцы знали, что только он из всей семьи не брал с собой вооруженную стражу, когда выходил из дома, и то, что он всегда возвращался через боковую калитку. Очевидно, они поджидали его в темном проулке: его оглушили ударом по голове, прежде чем убить. Сделав свое дело, они снова вернулись в тень, где проходила их жизнь. Их так никогда и не нашли. Никто ничего не знал. Такой тайный заговор и мастерское убийство могло быть только возмездием народа. «Карафа за это заплатят». И Карафа заплатили жизнью Федериго — единственного Карафа, открыто осуждавшего политику семьи и сочувствовавшего горестям народа.

Мария оставалась в доме Карафа весь следующий год. Все это время она не могла избавиться от ужаса, охватившего ее при виде убитого Федериго, — он и сейчас оставался в глубине ее души и исчезнет лишь с ее смертью. Когда она увидела эту душераздирающую картину, в мозгу у нее вспыхнули две противоречивые мысли. Первая — о неизбежности: она знала, всегда знала, что с Федериго случится что-нибудь подобное. Вторая — о невозможности: это не произошло на самом деле, не могло произойти, тут какая-то ошибка; часы повернутся вспять, ночь снова начнется, и Федериго возвратится домой — точно так же, как это бывало всегда. Глубокое горе Марии тронуло даже ее родственников, вечно выстраивающих собственные планы. Они не трогали ее четырнадцать месяцев и лишь затем устроили другой выгодный брак.

В то время Мария написала стихотворение, которое с тех пор всегда хранила при себе. Она пела его тогда Беатриче и продолжала ей петь весь первый год в Мессине, когда ее не мог услышать Альфонсо. Сейчас оно ей вспомнилось целиком — за исключением, как ни странно, двух первых и двух последних строчек.

И жили они во дворце золотом.
Не жизнь, а блаженство — малина с вином.
Был чудный у них, словно ангел, сынок.
И Флора сплетала ему свой венок.
Назвали Ферранте. И что было сил
Любили — так сына никто не любил.
Однажды, едва лишь забрезжил рассвет,
К ним в дом колесница явилась чуть свет.
«Приказано взять», — им возница сказал
И тотчас на небо Ферранте забрал.
Была у них дочка, как ангел, нежна,
И словно бы ангел, красива она.
И папа ее Беатриче назвал
И нежно лелеял, любил и ласкал.
Однажды, едва лишь забрезжил рассвет,
К ним в дом колесница явилась чуть свет.
«Приказано взять», — им возница сказал
И тотчас на небо он папу забрал.
И папа, и сын с облаков золотых
оттуда на девочек смотрят своих.
Какую ужасную боль ощущала Мария, отправляясь жить в Мессину. Она была расположена на восточной стрелке Сицилии и отделена от итальянского материка опасным проливом Мессина, который изобиловал водоворотами и служил домом для морских монстров Сциллы и Харибды, угрожавших Одиссею. Что сказала Антония при этом горестном расставании? «Ты вернешься, моя дорогая. Мессина — это всего лишь привал на пути к следующей цели». Как права она была!

— Пойдем, я должна показать тебе еще что-то, прежде чем мы уйдем, — сказала Мария.

Беатриче последовала за ней через двор к чудесной бронзовой лошадиной голове, установленной на задней стене. Скульптор передал морщинистую кожу на шее лошади и изобразил ее с открытой пастью, так что были видны все зубы, но линии профиля и форма глаз были столь изящны, что она все равно выглядела благороднейшим из всех созданий. Беатриче рассмеялась в ответ на лошадиную «улыбку».

— Эта лошадь была подарена твоему дедушке Карафа Лоренцо Великолепным, одним из Медичи, — сказала Мария. — Говорят, что она обладает чудесными свойствами. Когда ты была совсем маленькой, люди приводили своих больных животных, чтобы она их вылечила. В ярмарочные дни тут не иссякал поток людей с козами и овцами.

— Почему же они больше не приводят животных? — спросила Беатриче.

Мария заколебалась. Обняв Беатриче за плечи и наклонившись к ней, Мария спросила:

— Твоя бабушка Мадделена рассказала тебе, как умер твой отец?

— Да, но я думаю, что она кое-что опустила, чтобы меня не расстраивать, — искренне заявила Беатриче. — Она сказала, что его убили какие-то плохие люди, но я не понимаю, почему.

— Потому что они хотели убить кого-нибудь из Карафа, желая при этом причинить ужасные страдания всей семье. Твой отец был самым драгоценным из Карафа. Он был молод и являлся наследником. Поэтому это был самый страшный удар для семьи. Вот они его и выбрали.

— Почему они хотели убить Карафа?

— Твой отец говорил, что Карафа слишком богаты, а простые люди слишком бедны, и что люди винят в этом Карафа и ненавидят их. Тут все еще сложнее, потому что замешана политика Неаполя, и испанцы, и налоги. Твой отец все это понимал. Может быть, когда ты станешь старше, один из наших кузенов все тебе растолкует.

— Кузен Фабрицио должен знать.

— Он знает. Но я собиралась рассказать тебе, почему люди больше не приводят сюда своих животных.

— Да. Почему же?

— Потому что после убийства твоего отца ворота палаццо Карафа больше никогда не были открыты для народа.

Мария сожалела, что ради Беатриче не пришла в этот дворец раньше. Когда они возвращались пешком в Сан-Северо, девочка возбужденно болтала о своих кузенах: они обнимали ее, как свою сестру, приглашали на регулярные прогулки по заливу, а тринадцатилетний Марк Антонио Карафа пообещал научить ее управлять парусником.

— У Марка Антонио есть свой собственный парусник, — с гордостью сообщила матери Беатриче, продолжая развивать волнующую тему кузенов Карафа, даже когда они с матерью вернулись в Сан-Северо и в синей гостиной Марии вокруг них суетилась Сильвия. — Его специально изготовили для Марка Антонио корабельные плотники, которые делают рыбачьи лодки.

Неожиданно в гостиной появился Карло, поднявшийся по винтовой лестнице и прошедший через спальню Марии. У него был неопрятный вид: наполовину расстегнутая белая рубашка, кое-как заправленная в штаны, выбивалась наружу и свисала. Беатриче встала и с иронической вежливостью сделала ему реверанс — эта привычка появилась у нее в последнее время.

Не поздоровавшись, Карло уселся в кресло напротив них и начал сверлить взглядом Беатриче.

— Что это за маскарад с реверансами ты устраиваешь, Беатриче, когда встречаешься со мной? — спросил он раздраженным тоном.

— Я веду себя вежливо. Думала, вам это понравится, — ответила она. Радость ее улетучилась, и теперь она насторожилась.

— Если бы ты была так умна, как тебе хочется считать, ты бы уже заметила, что я как раз не люблю пустые формальности — особенно от членов моей семьи.

— Тут моя вина, Карло, — вмешалась Мария, заметив, что он в каком-то странном настроении, и опасаясь за дочь. — Беатриче просто следует своей интуиции. Ее не научили, как надлежащим образом держаться с тобой.

— Для этого не требуется обучение, — закричал он. — Именно об этом я и толкую. Давай прекратим этот пустой разговор о манерах и быстро перейдем к сути дела. Я подозреваю, что она делает эти реверансы, чтобы досадить мне. Или даже выразить ко мне презрение.

— Нет, Карло! — воскликнула Мария.

— Разве это не так, Беатриче? — спросил он, от злости топая ногой.

Девочка покраснела — это был один из тех редких случаев, когда Мария видела ее смущенной, — и переводила взгляд с Карло на Марию, потом на Сильвию, не зная что сказать. Сильвия стояла возле двери, ломая руки.

— Отвечай мне! — загремел Карло.

Беатриче вскочила со своего места, как бы готовясь к физической защите, и с вызовом отбросила волосы с лица.

— Да, — признала она. — Иногда я делаю реверанс, чтобы досадить вам.

— Беатриче! — выдохнула Мария, испуганно глядя на дочь.

— А кого еще ты нарочно стараешься разозлить? — холодно осведомился Карло.

— Ради Бога, не устраивай ей допрос, Карло, — взмолилась Мария. — Она ребенок и иногда ведет себя неразумно.

Игнорируя жену, Карло продолжал пристально смотреть на Беатриче.

— Больше никого, — ответила Беатриче, стараясь оставаться невозмутимой. Она терпеть не могла принца Карло, когда он становился таким. Просто ненавидела.

— Значит, я единственный оказался в привилегированном положении?

— Да, принц Карло, — спокойно ответила Беатриче, изо всех сил пытаясь быть вежливой. Марии стало жаль ее. Не в натуре этого ребенка было таким образом скрывать свои чувства.

— Почему же меня так выделили? — продолжал он расспросы.

— Карло, пожалуйста! — умоляющим тоном произнесла Мария, поднимаясь.

— Сядь! И не вмешивайся, — приказал он, не отрывая взгляда от Беатриче. — Сейчас неподходящий случай для твоих прочувствованных речей. Отвечай мне, Беатриче.

Девочка задумалась. С принцем Карло бесполезно было притворяться: он видел насквозь малейшую фальшь. Нужно было говорить только правду.

— Я не знаю точно, — начала она. — Я не планировала это делать. Просто так вышло. Это своего рода игра, способ быть с вами скверной. Я собиралась только немного подразнить вас, а не злить по-настоящему, и думала, что вы поймете, что это игра, и посмотрите на это свысока, как делают взрослые. Я думала, вы это так и понимаете, судя по тому, как вы смотрели на меня каждый раз, как я делала реверанс, — как будто говорили: «Не думай, будто я не знаю, что у тебя на уме».

— Значит, я смотрю на это свысока, так? — Он задумался над этой фразой, словно она чем-то его привлекла.

Сильвия воспользовалась этой минутной паузой в разразившейся грозе, чтобы объявить:

— Моей маленькой госпоже пора ужинать, ваша светлость.

Она сделала реверанс, затем, неуверенная, что поступает правильно, быстро поднялась, замешкалась и вновь полуприсела в реверансе, вызвав у Карло смех, который так же внезапно оборвался, как начался. Он отослал их из комнаты своим обычным жестом — как бы отмахиваясь. Затем он повернулся к Марии:

— Стражники Карафа провели утро у нас во дворе, слоняясь и праздно болтая, чем мешали моим людям работать. Сальвадоре доложил, что они сопровождали куда-то тебя с Беатриче. Пьетро сказал мне, что видел, как вы с ними совсем недавно вернулись. Не будешь ли ты так любезна просветить меня на предмет того, что происходит в моем доме?

Теперь пришла очередь допрашивать меня, подумала Мария, объясняя Карло, что нанесла визит во дворец Карафа.

— Почему Карафа сочли необходимым прислать стражу, чтобы защитить вас? — сердито спросил Карло.

— Спакканаполи слишком опасна, чтобы Беатриче и я шли по ней без сопровождения. Несомненно, тебе это известно. — Она чувствовала, что, какой бы ответ ни дала, он все равно придерется. Что-то спровоцировало его плохое настроение, и она ломала голову над тем, что это могло быть.

Он встал и приблизился к Марии, нависнув над ней.

— Посмотри на меня, Мария, и выслушай внимательно. Не уклоняйся от моих вопросов, утверждая очевидное с невинным видом. Поскольку ты притворяешься, что не понимаешь, что я имею в виду, я спрошу тебя снова. Почему стража Карафа?

— Потому что их прислала Мадделена, — ответила она нахмурившись в недоумении.

Карло схватился руками за голову, словно опасаясь взорваться от раздражения.

— Твоя дочь дает более честные и умные ответы, чем ты, а ей всего десять лет, — закричал он.

Мария глубоко вздохнула, поднесла руку ко лбу и, прикрыв глаза, тихо произнесла:

— Что-то рассердило тебя, Карло. Я не могу догадаться, что именно. Ты должен мне сказать.

— Меня рассердила не одна вещь, а несколько. Позволь мне перечислить их. Нет, это слишком нудно. Лучше я объясню, как ты должна себя вести в качестве принцессы Веноза. — Упав в кресло рядом с ней, он наклонился к Марии и оказался совсем близко, ухватил ее за подбородок большим и указательным пальцами, так что она ощутила легкую боль. — Ты не выходишь из дому со стражей Карафа, — заговорил он медленно и презрительно. — Если тебе понадобится стража, то это будет стража Джезуальдо. Ты не исчезаешь, чтобы развлекаться с семьей своего первого мужа, не поставив меня или одного из слуг в известность о своем местонахождении. Ты не позволяешь Мадделене Карафа, которая вбила себе в голову, что она матриарх города, строить планы, которые мешают действенно управлять этим домом. И так далее и так далее. Ты улавливаешь, куда я клоню? Короче говоря, ты ведешь тебя так, будто честь семьи Джезуальдо что-то для тебя значит.

— Она значит, Карло, значит, я искренне заверяю тебя в этом. Я объясню тебе мое поведение, которое, признаю, было беспечным, но сначала отпусти мой подбородок. Ты делаешь мне больно.

Он отпустил и жестом собственника потрепал ее по щеке. Мария поняла, что гнев Карло угас, — у него был утомленный вид.

— Не хочу еще больше тебя разозлить, но я даже не задумывалась на тему о страже. Единственное, чего я хотела, — чтобы Беатриче встретилась со своими кузенами, и они внесли радость в ее жизнь. Думаю, теперь ей не придется играть в глупые игры, обидные для тебя, чтобы развлечься… — Она продолжала спокойно говорить с ним, зная, что он слушает невнимательно. Она также знала, что ему нравится звук ее голоса и ритм речи, — он сам на прошлой неделе говорил ей это.

Итак, Марии казалось, что она постепенно учится управлять Карло. На следующей неделе она чудесно провела летние дни с Беатриче, наблюдая, как та носится по берегу залива с кузенами, взбирается на скалы или плывет вдоль берега на одном из их маленьких изящных парусников. Марк Антонио Карафа учил ее, как в одиночку управлять парусником, и она скользила по сверкающему морю с развевающимися волосами, как маленькая русалка. В эти минуты Беатриче была собой. Возвращаясь в Сан-Северо, она со стоическим видом делала то, что от нее требовалось: учила уроки, разбирала все увеличивающуюся коллекцию сокровищ, сидела, болтая или читая с матерью, — и старалась держаться подальше от Карло, за исключением тех случаев, когда он бывал в хорошем настроении.

Мария смирилась с тем, что брак с Карло — это лучшее, чего она теперь может ожидать от жизни, и что никогда больше у нее не будет того счастья, которое она познала с Федериго. Никогда больше не знать ей такой радости.

В начале зимы визит к повивальной бабке подтвердил, что она беременна. Она никому об этом не сказала. Карло должен узнать первым, и Мария выжидала подходящего момента. Даже самой себе она не признавалась, как боится пережить еще одну беременность. Это означало многие месяцы рвоты, муки и опасности родов, разочарование Карло, если будет девочка, — одному Богу известно, как он отреагирует, — и ужасный страх, что этот ребенок тоже умрет. Она уже почти три года отдыхала от предыдущих беременностей, но была еще не готова к новому испытанию. Ее подбадривала единственная надежда, что ожидание ребенка укрепит узы близости между нею и Карло. Вот почему она выжидала удобного случая, чтобы сказать ему.

Мария вошла в свою гостиную в сопровождении Лауры, которая несла стопку книг. Мария выбрала их в библиотеке внизу, чтобы читать в следующие месяцы.

— Положи их там, тремя аккуратными стопками, — сказала Мария, указывая на квадратный стол в центре комнаты.

Она задержалась у двери, оценивая свою работу. Она провела целый день, наблюдая за перестановкой мебели по своему вкусу. Пару великолепных искусно разрисованных шкафчиков поместили рядом у длинной стены напротив, которая слева заканчивалась двойными дверьми, ведущими во внутренние комнаты ее апартаментов. Письменный стол поставили у дальней стены, где на него падал свет из высоких окон. Теперь, когда началась зима, большие кресла были сгруппированы вокруг камина.

— Поставь туда также пару цветных свечей и принеси майоликовую вазу из моей спальни. Я хочу, чтобы в ней каждый день были свежие цветы, Лаура. Хотя сейчас не сезон, скажи торговцу цветами, чтобы он приносил нам все белые и бледно-розовые цветы, какие найдет.

— Вашей тетушке Антонии цветы доставляют прямо из теплицы. Мне спросить у ее служанки…

— Спроси. Но сначала поговори с продавцом цветов и скажи ему, что мы хотим цветы из теплицы. Их должны приносить первым делом утром.

Хотя гостиная теперь выглядела уютнее, в ней не хватало интимности. Карло выбрал мебель и убранство до их женитьбы, а теперь, когда она жила в Сан-Северо уже больше года, пора было оставить на окружающей обстановке свой отпечаток. До того как Мария забеременела, у нее не было такой потребности. Она достаточно часто бывала беременной, чтобы понять: эта жажда менять окружающую обстановку — инстинкт вить свое гнездо. В любом случае, этой комнате недоставало более личных штрихов.

Над камином висел пейзаж, на котором было изображено античное здание со сводчатыми галереями; фигуры, стоявшие на ступенях, отбрасывали длинные вечерние тени. Желтая тональность этой картины никогда не нравилась Марии, и она позвонила, чтобы пришел слуга и снял ее. Пока он этим занимался, она велела Лауре искать в трех еще не распакованных сундуках то, чем хотела заменить этот пейзаж.

Лаура принесла и поставила на камин статуэтку Виктории, которую Мария обнаружила на Искье. Бледный алебастр фигурки, заигравший на фоне синей стены, был того же тона, что и кремовый мрамор камина — таким образом, статуэтка прекрасно сочеталась с остальным антуражем комнаты.

Мария обошла комнату, переставляя разные вещицы, и на губах ее играла улыбка, потому что споявлением Виктории эта комната стала для нее роднее. Но чего-то все-таки не хватало. Мария не могла понять, чего именно. Карло подскажет. Под влиянием порыва она велела Сильвии послать за ним.

— Я уезжаю в Аструни рано утром, — сказал он, входя в гостиную. — Ах, — произнес он, заметив перемены в комнате. Он сразу же направился к Виктории и, взяв ее в руки, спросил: — Где ты это нашла? Это фамильная вещь д’Авалос?

— В некотором смысле. Я нашла ее в комнате моей тети Констанцы на Искье. Подозреваю, что она классическая. Как ты думаешь?

— Да, эллинская. Об этом говорит тонкая резьба. Произведения древних римлян грубее. — Он поднес статуэтку к свету. — Она необыкновенно красива.

— Ее языческий характер тебя не смущает? — спросила Мария.

— А должен? — Под глазами у Карло были мешки, словно он плохо спал.

— Нет. Она заставила меня понять, что существует красота и за пределами веры.

— Ты сегодня философски настроена. Может быть, ты сядешь и возьмешься за перо? Ты хотела показать мне свою переделанную гостиную или от меня требуется что-нибудь еще?

— Да. Твой совет. В комнате чего-то не хватает. Виктория оживила ее, но…

— Она стоит не на том месте. Ее нужно поместить на свету. — Он взял статуэтку, пересек комнату и поставил на письменный стол. — Теперь она может наблюдать за тобой, когда ты пишешь. В комнате нужно что-то еще, но сейчас мне некогда об этом думать. Я уезжаю на три дня, и мне нужно заняться сборами. — Он направился к дверям.

— Карло!

— Да, что такое? — Он повернулся, держась за дверную ручку.

— Я должна сказать тебе что-то. Присядь на минутку.

— Не теперь.

— Нет, теперь! — крикнула она, топнув ногой. — Это важно.

Удивленно взглянув на нее, он присел на краешек кресла рядом с разрисованными шкафчиками.

— Ну хорошо. Только быстро.

Усевшись в глубокое кресло, она заговорила с ним через комнату.

— Чет, не так быстро, Карло. Скоро ты поймешь, насколько это важно. Но перед тем, как я скажу это, есть кое-что еще. Ты слушаешь? — Он не отрывал взгляда от Виктории.

— Поскольку я нарушил планы ради твоих бесценных сведений — да, я действительно слушаю.

— Ну и интуиция у тебя, — сказала она сердито. — Бесценные! Да, он бесценен — этот ребенок от тебя, которого я ношу. — Она сделала паузу, отметив его удивление. — А теперь ты уделишь мне немного времени и выслушаешь то, что мне нужно сказать?

— Я рад, Мария! Не могу передать тебе, как я рад, — произнес он спокойно и искренне, его поведение тотчас же изменилось. — Это в самом деле так? Когда ты об этом узнала? Когда мы можем ожидать ребенка?

— Осенью — быть может, в конце сентября. Повитуха подтвердила это несколько дней назад, но я могу в любом случае тебя заверить, что это так, потому что тошнота, которую я испытываю по нескольку раз в день, не может иметь другую причину. Подойди и сядь поближе ко мне, — сказала она с легкой грустью от того, что он сам не приблизился к ней, не поцеловал и не обнял.

Карло сел напротив нее.

— Что я должен сделать? — спросил он.

— Ты должен быть ко мне добрее, — твердо ответила она. — Ты часто холоден и груб. Я понимаю, это оттого, что у тебя давно выработалась привычка так обращаться со всем миром, и ты можешь вести себя с другими как тебе угодно, но ко мне ты должен быть внимательнее. Поскольку в следующие месяцы я часто буду чувствовать себя плохо, то прошу тебя быть терпеливым, мягким и добрым. Я знаю, ты на это способен — ведь ты с такой нежностью обращаешься со своей лютней. Разве я прошу слишком многого?

На губах у него появилась характерная сардоническая улыбка.

— Ты пользуешься своей беременностью, чтобы изменить мое поведение?

— Да, пользуюсь, и у меня есть на то основания. Ты так не считаешь?

— Я не уверен. Роль заботливого мужа с беспокойным взором не для меня.

— Ты преувеличиваешь мою просьбу и доводишь ее до абсурда! Я не в настроении выслушивать сейчас такие пустые остроты. Я беременна от тебя. Либо ты будешь проявлять по отношению ко мне доброту, и у меня будет спокойная, здоровая беременность, либо нет, в каковом случае она будет проходить тяжелее, и трудно будет ручаться за здоровье твоего ребенка. Ответственность за это лежит не только на мне, но и в равной степени на тебе. Тебе решать. А теперь ты должен меня извинить — меня сейчас вырвет.

Когда Мария вернулась в гостиную, пролежав час в постели после того, как ее вырвало, Карло был еще там. Комната заметно изменилась, потому что Карло велел принести другую картину, гораздо большего размера, и сейчас над камином висела жизнерадостная идиллическая сценка. Под деревьями, на которых сидели яркие певчие птицы, Орфей играл на виоле в окружении нимф и прелестных животных. В нижней части картины павлин развернул свой великолепный хвост.

— Подойдет ли это в качестве завершающего штриха для гостиной принцессы? — спросил Карло.

— Да, — безучастно ответила Мария, поскольку убранство гостиной больше не занимало ее после такой реакции Карло на новость о беременности. Картина с Орфеем, очевидно, была его способом принести извинения, проявить интерес — да Бог его знает что еще? — сердито подумала Мария. Если бы только он просто поцеловал ей руку или улыбнулся от радости. Она позвонила, вызывая Сильвию.

— Это одна из моих любимых картин, — пробормотал Карло.

— Правда? Тогда, может быть, она должна висеть у тебя в комнате.

— Она предназначалась для музыкальной комнаты. Я купил ее на прошлой неделе. Она тебе не нравится? Я могу распорядиться, чтобы принесли другие.

— Нет, я хочу эту. Она очаровательна. Разве тебе не нужно собираться на охоту?

Появилась Сильвия. Мария попросила приготовить ей горячий сладкий напиток из трав, который Сильвия придумала специально для своей госпожи.

— Ты не хочешь попробовать, Карло? — спросила Мария мужа.

— А что в него входит? — осведомился он.

— Мед, сыворотка, мускатный орех и растения, которые растут только на Сицилии и о которых вы никогда не слышали — уж простите меня, ваша светлость, — ответила Сильвия.

— Мне было бы интересно его отведать.

Когда Сильвия вышла, Карло обвел взглядом комнату и снова посмотрел на Марию.

— Почему бы нам не переделать все твои апартаменты? — спросил он с энтузиазмом. — В любом случае, нам нужно подготовить две-три комнаты для ребенка.

— Да, конечно, но не все апартаменты. Будет слишком большая суматоха, а мне нужен покой.

— Я знаю группу архитекторов, занимающихся интерьерами, которые работают очень быстро. Всего три недели — и твои комнаты преобразятся в райский сад.

Мария не смогла сдержать улыбку. До нее дошло, что на самом деле известие сделало Карло счастливым, и идея переделать ее апартаменты — это его способ выразить свое счастье.

— Не должны ли мы сообщить эту новость твоим родителям? — предложила она.

— Я скажу отцу сегодня вечером.

— Думаю, что мы вдвоем должны сказать им. Давай пообедаем вместе с ними. — Мысль о семейной трапезе вдруг чрезвычайно понравилась Марии. Она с болью осознала, что ей не хватает теплой атмосферы таких семейных сборищ.

— Нет. От их постоянных перепалок пища плохо переваривается. Кроме того, я люблю есть один, как тебе известно. Мы спустимся к ним после ужина. Твой любимый цвет — зеленый. Почему бы не перекрасить стены в этой комнате в бледно-зеленый?

— В этом нет необходимости. Теперь, когда ты повесил эту картину, меня все здесь устраивает. Во всяком случае, лучше потратить оставшуюся у меня энергию на подготовку комнат для малыша.

— У тебя есть какие-нибудь идеи?

— Весьма смутные. Мне хотелось бы покрыть стены детской фресками — что-нибудь фантастическое — как в снах счастливых детей. Древний затерянный город, скрывшийся под морем. Волшебный лес, населенный радужными феями и дружелюбными экзотическими существами. Не знаю.

— Сапфировое звездное небо. Улыбающиеся ангелы, плывущие на облаках, — предложил Карло.

— Нет, не ангелы.

— Почему нет?

— Я видела слишком много комнат, украшенных ангелами. Я хочу чего-то более необычного. — Настоящая причина заключалась в том, что у Марии ангелы ассоциировались с Федериго и их спальней в палаццо Карафа, но она не могла сказать Карло об этом. — Почему бы тебе не попросить одного из друзей-художников, чтобы он набросал для нас какие-нибудь идеи?

— Я об этом думал, но мои друзья — нет! Они не сильны в фантастических сценах. Я найду художника, который специализируется на таких сюжетах.

— Хорошо. — Мария встала и потерла себе поясницу.

— Наверно, он будет работать с командой, но все же уйдут недели. А я не могу вынести мысль, что останусь здесь среди художников и шума. По-видимому, нам с Беатриче придется пока переехать в незанятую часть дворца.

— Может быть, и нет, — возразил Карло, задумчиво потирая подбородок.

— Что же тогда делать?

— Ты отправишься со мной в путешествие.

— Ты же знаешь, что я не люблю покидать Неаполь.

Сильвия вернулась, и они наблюдали, как она ставит поднос на стол и наливает им напиток.

— А ты быстро справилась, — заметил Карло.

— Я всегда держу все наготове, ваша светлость. Нужно лишь добавить сыворотку и подогреть напиток.

Она поместила между ними маленький столик и перенесла туда напитки, любуясь этим редким зрелищем: ее госпожа и молодой хозяин сидят и подкрепляются вместе, как другие супружеские пары. Она не понимала их странных отношений, поскольку никогда не сталкивалась ни с чем подобным. Грустно было смотреть, как ее госпожа сидит за трапезой в одиночестве. По вечерам Мария часто ужинала рано, чтобы поесть за компанию с Беатриче. И все-таки даже Сильвия понимала, что вынужденное одиночество Марии в этом браке гораздо предпочтительнее, нежели навязчивое общество предыдущего мужа. Принцу Карло, кажется, понравился напиток, а ведь он был весьма привередлив. Сильвия возблагодарила Бога. Возможно, этот брак еще наладится. Они обсуждали совместное путешествие. Сильвия от всего сердца надеялась, что будет сопровождать их, поскольку, выходя из комнаты, услышала, как принц Карло говорит, что они отправятся к Святой горе.

Глава 7 Замок Джезуальдо

о времени свадьбы Карло побывал в замке Джезуальдо три раза, но только теперь Мария согласилась сопровождать его туда. Она настояла, чтобы с ними поехала Беатриче, хотя ни Карло, ни Беатриче этого не хотели. Замок находился в предгорье Апеннин, вдали от цивилизованного общества. Одиночество страшило Марию, и она надеялась, что общество дочери ее утешит и развлечет. Повзрослев, Беатриче стала наблюдательнее, и ее лукавые замечания и способность, несмотря на невинность, проникать в суть вещей забавляли Марию.

Зима окрасила пейзаж в свои тона, и теперь снег блестел на солнце. Вдали на горизонте вздымались Апеннины, такого же стального голубого цвета, как и небо, а их заснеженные вершины возвышались над низко плывущими облаками.

Мария задрожала. Карло довольно нежно запахнул на ней плед из медвежьей шкуры. Сейчас она была на третьем месяце беременности, у нее округлилась талия и появился небольшой животик. Карло хотел, чтобы ее и их будущего ребенка благословила Черная Богоматерь Монтеверджине. Монастырь, в котором находилась эта знаменитая икона, был в Авелино, всего в нескольких километрах от замка Джезуальдо, и Карло настоял, чтобы на этот раз Мария сопровождала его в замок, ибо позднее ей придется избегать таких дальних поездок.

Они переночевали в одной из сельских вилл Карло, продолжив путешествие ранним утром. К полудню их окружали могучие скульптурные формы Апеннин. Карло учел, что уйдет много времени на дорогу, и рассчитал все так, чтобы прибыть в монастырь до наступления темноты. Однако подъем по крутой петлявшей тропинке был тяжелым. Копыта лошадей и колеса кареты вязли в снегу, Мария была в ужасе и ощущала дурноту. Дважды карету останавливали, чтобы она могла выйти, так как у нее были позывы к рвоте. Беатриче сжимала ее руку, а Карло придерживал сзади за талию, чтобы Мария не поскользнулась на снегу. Хотя и начало темнеть, белизна снега слепила. В карете Мария клала Карло на плечо разболевшуюся голову, а он вытирал пот с ее лба. Встревоженный ее бледностью, он прошептал:

— Мне не следовало привозить тебя сюда.

— Да, не следовало, — вторила ему Беатриче.

Через полчаса они добрались до монастыря. Внутри их ожидали пылающий камин, здоровая пища и чистые постели. Мария не могла даже смотреть на еду. Скоро она уснула в теплой постели и проспала одиннадцать часов.

Она хорошо отдохнула и горела желанием сопровождать Карло и Беатриче в часовню, чтобы получить благословение Богоматери Монтеверджине. Карло рассказывал ей, что эта древняя икона — самая большая в мире.

Карло опустился перед иконой на колени, коснувшись лбом пола. Мария преклонила колени, насколько ей позволил округлившийся живот. Беатриче постояла пару минут, открыв рот, прежде чем последовать их примеру. Эта древняя икона действительно вызывала благоговение, и не только из-за своих размеров, Она не была величественной. Как ни странно, напротив. Ее сила крылась не в небесных свойствах Пресвятой Девы, а скорее в том, что она была земной. Художник девятого века изобразил ее в виде молодой неаполитанки, темноволосой и смуглой — отсюда ее популярное название «Черная Богоматерь». Как ни парадоксально, именно ее земная природа придавала ей таинственную ауру. Она была отсюда, с этой земли, и Мария чувствовала, что Пресвятая Дева близка ей.

Карло поднялся с коленей и, приложив руку к животу Марии, шепотом помолился по-латински о том, чтобы у них родился здоровый сын, и чтобы Богоматерь Монтеверджине отныне всегда защищала его. От тепла его руки Мария снова ощутила тошноту и молча попросила Черную Богоматерь прийти ей на помощь, чтобы ее не вырвало в минуту, столь священную для Карло. Неимоверным усилием ей удалось удержаться, и она лишь украдкой приложила ко рту носовой платок, испачкав его.

Прежде чем они покинули монастырь, аббат подарил Марии три глиняных кувшина с настоями из трав. Он сказал, что монахи приготовили его специально для принцессы Веноза. Ее муж, принц, вчера вечером сообщил ему радостную новость. К горлышкам кувшинов были привязаны инструкции: одну смесь следовало принимать во время беременности, вторую должна пить мать после рождения ребенка, а небольшую порцию третьего следовало ежедневно помещать под язык кормилицы. Это должно было обеспечить здоровье матери и ребенка.

— Не сожалей о том, что привез меня сюда, Карло, — сказала Мария, когда лошади начали осторожно спускаться по скользкой горной тропе. — Это святое место избавило меня от страхов за нашего ребенка.

И за мою дорогую Беатриче, безмолвно добавила она, потому что она особенно молилась за свою дочь. Карло обладал пламенной энергией, и это вселяло в Марию уверенность, что с их ребенком все будет в порядке. Хотя Карло и не любил ее с такой страстью, как ей бы хотелось, она чувствовала себя с ним в безопасности — по крайней мере в роли матери его ребенка. А вот будущее Беатриче было неопределенным. Хотя Карло и выполнял свой долг по отношению к ее дочери, иногда у Марии наворачивались слезы на глаза, когда она сравнивала жизнь Беатриче в Сан-Северо — часто одна, в окружении женщин и лишь изредка в обществе мужчин — с той, которую девочка вела бы, будь Федериго жив. Тогда Беатриче росла бы в теплой атмосфере палаццо Карафа. Карафа бы планировали для нее счастливое будущее. А сейчас, размышляя о судьбе дочери, Мария чувствовала свое бессилие.

Они проезжали через Авелино, попав в возвышенное царство ледяных синих и голубых тонов. Горы тянулись ввысь, уходя в бесконечность. К полудню они добрались до их подножия. Карета проезжала мимо рядов заснеженных елей. Вдали виднелся равнинный пейзаж, простиравшийся до горизонта; в центре его вздымалась большая скала, на вершине которой стояла каменная крепость с круглыми сторожевыми башнями по четырем углам. Замок Джезуальдо.

Когда они подъехали ближе, старый замок стал казаться менее грозным: верхние окна башен были смягчены арками; можно было различить стеклянные двери и изящные железные балконы на верхнем этаже. Толстую крепостную стену вокруг строения скрывали оголенные зимние деревья.

Беатриче оживилась и с интересом прижалась к окошку, когда карета приблизилась к входу. Она издала возглас радости при виде фантастического лабиринта из фигурно подстриженных деревьев, каменных лестниц и скульптур, высеченных из камня. Большая площадь у подножия скалы была преобразована в оазис из художественных произведений. Казалось, Беатриче готова выпрыгнуть из кареты и затеряться в нем.

— Над этим садом я работаю последние два года, — сказал Карло и остановил на Беатриче долгий тяжелый взгляд.

Она знала значение этого взгляда. Он говорил: «Ты можешь исследовать этот сад завтра вместе со своей матерью, если она будет в силах. А сейчас ты должна вести себя надлежащим образом и познакомиться со слугами» — или что-то в этом роде. Беатриче научилась читать взгляды Карло, содержавшие спокойную угрозу, поскольку обычно он общался с ней именно таким образом. Один раз, всего лишь один, он дал волю своему холодному гневу, и это было так ужасно, что девочка не сказала матери, поскольку ей казалось, что Мария и без того несчастна.

Инцидент произошел из-за того, что один из преподавателей Беатриче дал ей довольно глупое задание написать сочинение о Данте и его музе, Беатриче, и раскрыть природу влияния Беатриче на поэзию Данте. Девочка решила написать что-нибудь более интересное, нежели банальную историю о том, как Данте с первого взгляда страстно влюбился в Беатриче и с тех пор считал ее своей музой. Прочитав авторские комментарии Данте к «Новой жизни», она написала короткое сочинение, в котором говорилось, что Данте считал Беатриче орудием своего духовного спасения.

Беатриче упорно работала над заданием все утро и получила от этого удовольствие. Она как раз закончила, когда в классную комнату вошел Карло, чтобы обсудить ее успехи с преподавателем. Он делал это раз в одну-две недели, и обычно, не считая пары замечаний, все шло довольно гладко. Однако на этот раз Карло взял ее сочинение и прочел. Это ее порадовало, так как она считала, что оно хорошо и умно написано, и, когда Карло, прочитав сочинение, взглянул на девочку, она улыбнулась ему. С бесстрастным выражением лица Карло перевел взгляд на учителя.

— Вы это читали? — спросил он, помахав сочинением.

— Еще нет. Я собирался…

— Тогда выйдите из комнаты. — Карло уселся напротив Беатриче, швырнул ей сочинение и, прищурившись, сказал: — Где ты набралась подобных идей, чтобы написать такую чушь?

— У самого Данте, — ответила она, пораженная этим нападением. Она пыталась скрыть свое разочарование от того, что Карло не нашел это сочинение умным.

Не скрывая своего презрения, Карло разразился ужасающим смехом.

— Чтобы Данте приписывал свое спасение женщине! — издевательским тоном произнес он. — Мы говорим об отношениях великого поэта с Богом.

— Он сам так пишет в «Новой жизни», — спокойно произнесла Беатриче, хотя и заколебалась на мгновение, стоит ли возражать. Ее маленькое сочинение стало причиной одного из настроений, в которые порой впадал Карло. Но если ему противоречить, будет только хуже.

— Где? Покажи мне.

Она показала ему отрывок. Хотя интуиция подсказывала ей отступиться, она была не в силах отказаться от спора с Карло, когда он стал настаивать, что она неверно толкует этот отрывок, и что Данте имел в виду нечто совершенно другое. Она все больше расстраивалась, когда в ходе этого неприятного спора Карло перешел к личным оскорблениям. От унижения Беатриче еле сдерживала слезы. Ее расстроили не только холодность Карло и его крики, но и несправедливость — это было чем-то новым в его отношениях с ней. Он отрицал то, что было перед ним, написанное черным по белому. Беатриче заподозрила, что Карло никогда прежде не читал это место у Данте, и, поскольку ему не нравится то, что он прочел, он притворяется, будто Данте сказал совсем другое. А дальше Карло сделал то, что было еще хуже: он попытался заставить Беатриче согласиться с ним и признать свою невежественность. Он утверждал, что она непроходимо глупа. Это было зло и жестоко, поскольку Карло знал, что Беатриче считала себя умной — разве Мария не говорила ему? — и гордилась этим. Тогда Беатриче приняла решение никогда больше не предоставлять Карло возможность говорить с ней подобным тоном.

Сейчас Беатриче ответила Карло своим характерным взглядом, иронически улыбнувшись и прищурившись. Именно так она отвечала на его безмолвные угрозы. Она знала, что это его раздражает, но не настолько, чтобы он сорвался.

Проехав под широкой аркой, карета остановилась в центральном дворе. Принц и его семейство вышли из кареты. Мария рассматривала стены с арками и балкон, тянувшийся вдоль всех четырех сторон, — на него выходили верхние комнаты. Она находила замок элегантным, но мрачным. Беатриче следовала вместе с Лаурой за Карло и Марией, кивая в ответ на приветствия многочисленных слуг. Мария заметила, что прислугу замка составляют исключительно мужчины, что они приветствуют принца теплыми взглядами, и что поведение их почтительно, но выдает подлинную нежность, которую редко выражали по отношению к ее мужу. Значит, подумала она, это и есть королевство Карло.

Другое семейное поместье находилось в Венозе… куда Мария сопровождала его вскоре после свадьбы. Оно было далеко и значительно превосходило размерами это имение, но Карло больше любил Джезуальдо, и теперь она поняла, почему.

Джезуальдо было древним фамильным поместьем. Хотя имение в Венозе было более богатым и фигурировало в титуле принцев Веноза — а также было даровано королем Испании Филиппом, — око присоединилось к их владениям только после того, как Франческо Джезуальдо женился на Джерониме, то есть менее тридцати лет назад. А земли Джезуальдо принадлежали семье не один век, еще с норманнских времен. Этим и объяснялось предпочтение Карло.

В дни, проведенные здесь, Марии стало ясно, что именно в замке Джезуальдо находит себе применение творческая энергия Карло. Тут был не только удивительный сад — такой красоты, что немногие дворцы в Неаполе могли похвалиться таким. Велись большие работы и по переделке интерьера: замку было более ста лет.

На следующий день Мария почувствовала себя отдохнувшей; она снова проспала почти двенадцать часов. Сон — это единственное, что сдерживало неукротимую рвоту при ее беременностях и шло на пользу ребенку.

Карло показывал Марии одну комнату за другой на каждом из трех этажей замка. Из высоких окон открывался вид на владения принца, покрытые снегом: черепичные крыши округи, плоские поля и отдаленные горы.

— В следующий раз я привезу тебя сюда летом, после того как родится наш ребенок, — сказал Карло. — Тогда вместо этих снегов будут пшеничные поля, тянущиеся до самых гор.

Карло имел все основания гордиться полями Джезуальдо. Перед браком Марии принц д’Авалос взял на себя труд объяснить дочери, почему Карло считается таким завидным женихом. В отличие от общего положения дел у неаполитанской знати, финансы у принца Веноза были в полном порядке. Неапольское королевство переживало один из самых серьезных экономических кризисов за свою историю, и многие древние состоятельные семьи разорялись. Богатство Неаполя напрямую зависело от экспорта зерна, а урожаи за последние годы были настолько незначительными, что объем экспорта резко уменьшился. Однако отец Марии предпочитал не упоминать о том, что отчасти это было связано с пренебрежительным отношением землевладельцев к своим угодьям, позволивших имениям прийти в полное запустение, что, впрочем, относилось и к нему самому. В результате начался откат к феодализму и к старым способам зарабатывания денег. Казалось, принц Франческо Джезуальдо предвидел это, поскольку изначально старался не пренебрегать своими обязанностями феодала. Карло, следуя наставлениям отца, так же зарабатывал деньги, придерживаясь древних феодальных методов ведения экономики. Труд вассалов Джезуальдо на его землях гарантировал благосостояние нескольким поколениям. Урожаи, собираемые в его владениях, приносили более сорока тысяч дукатов в год. Таким образом, Карло вполне мог себе позволить пригласить лучших художников для реставрации замка Джезуальдо в своем вкусе.

Одним из них был Массимо Реди, мастер нового стиля и один из самых модных садовых архитекторов в Южной Италии. Реди игнорировал правила классического дизайна. Только у него хватило таланта и отваги, чтобы реализовать идею Карло о саде грез на склонах большой скалы, увенчанной замком. Хотя внутри крепостных стен были участки, где выращивали фруктовые деревья, овощи и травы, там было недостаточно места, чтобы разбить сад в традиционном стиле. Так что необычный выбор участка для сада диктовался не только причудой, но и необходимостью. Карло занимался разработкой архитектуры сада вместе с Реди. Это был первый и единственный раз, когда Реди допустил вмешательство в свое творчество, и он сделал это, потому что Карло его вдохновлял: это был тот случай, когда заказчик был еще более эксцентричен, чем художник, и Реди находил, что это его раскрепощает. Сад раскинулся на большой площади среди лесов из недавно посаженных деревьев. Идея заключалась в том, чтобы гость внезапно попадал в удивительный мир растений фантасмагорических форм, словно свернул с тропинки реальности в страну грез. Реди привел с собой команду рабочих и своих лучших скульпторов по камню; они превращали обнажившиеся породы скалы в гроты, фонтаны и фигуры мифологических существ. Кое-где в самой скале были высечены замысловатые каменные лестницы — это было самым сложным и трудоемким делом.

И вот, спустя два года, работы по созданию огромного сада близились к завершению. Зимой они приостанавливались. Реди со своими рабочими должен был вернуться весной. Для выполнения этого заказа требовался не только художественный, но и технический гений: Реди смастерил скрытые механизмы и водосборники, в которых накапливался подтаявший снег, использовавшийся в дальнейшем как источник воды для фонтанов, гротов и прудов.

Беатриче взобралась по изогнутой лестнице и исчезла в огромном открытом рту Орка, бога подземного царства. Девочка оказалась внутри темного грота из сталактитов туфа — такого она никогда не видела. Он походил на кошмар. Холодный и зловещий, как Карло в одном из своих приступов дурного настроения. Беатриче выбежала обратно, на свет. Дальше ей встретилось изображение Цереры, богини плодородия, увенчанное корзиной с хлебом. Присев на каменную скамью возле этой более дружелюбной статуи, девочка принялась ждать свою мать. Здесь было тихо, воздух был холодным. Беатриче поплотнее запахнула накидку на меховой подкладке и обвела взглядом растения, которым была придана фантастическая форма.

Темные и странные деревья, казалось, угрожают ей. Она вообразила, что они передвигаются, подступая к ней. Это был сад грез в представлении Карло, но вовсе не ее. Она ненавидит этот сад, его причудливость, уединенность и этих монстров.

На дорожке появилась запыхавшаяся Лаура.

— Беатриче! Вот ты где. Не убегай так далеко вперед. Ты могла здесь заблудиться.

Беатриче взяла молодую служанку за руку, спросив:

— Где мама?

— В павильоне, отдыхает — устала от всего этого карабканья. Она скоро вернется, но мне наказала погулять здесь с тобой, если ты захочешь. — Присев рядом с Беатриче, Лаура обняла ее и поцеловала в щеку. Девочка поцеловала ее в ответ, и Лаура прошептала с улыбкой:

— Так мы побродим здесь вместе?

— А ты не думаешь, что внутри, у огня, будет лучше? — спросила Беатриче.

— Думаю, но тебе там надоест через несколько минут.

— В любом случае, давай вернемся.

Лаура рассмеялась, и, взявшись за руки, они отправились обратно по дорожке.

— Тебе здесь нравится? — спросила Беатриче.

— Я думаю, здесь гораздо приятнее летом. В это время года холодно гулять по саду.

— Да, я знаю. Но тебе он нравится? Эти монстры и страшные деревья?

— Не знаю. Здесь интересно, но я предпочитаю сады с розами и хорошенькими яркими летними цветами с приятным запахом — такой, как у твоей тети Антонии в Неаполе.

— Я тоже, — согласилась Беатриче. — А от тети Антонии всегда пахнет так, будто она только что вышла из своего сада.

— Да, верно. Но твоя мама говорит, что этот сад очень модный, а уж она-то знает, что модно.

— А этот замок — нет, — язвительно заметила Беатриче. — Он слишком старый, хоть принц Карло и пытается его подновить, выкрасив стены другой краской и разбив этот сад.

— Тебе он не нравится, не так ли, Беатриче?

— Да, он похож на кошмар.

— Пожалуйста, постарайся держать это про себя, иначе ты оскорбишь принца Карло и расстроишь свою маму.

— Мама не расстроится от того, что мне не нравится замок.

— Может быть, но она непременно расстроится, если ты будешь злить принца. Постарайся быть тактичной, Беатриче.

— Я слишком маленькая, чтобы быть тактичной.

— Нет, Беатриче, ты не слишком маленькая. Ты слишком упрямая.

— Прошлой ночью я слышала, как воют собаки, — сменила тему Беатриче. Лаура точно определила ее характер — порой она была очень наблюдательна. — Ты их слышала?

— Да. Это были не собаки, а волки. Ты испугалась?

— Чуть-чуть, — ответила Беатриче. — А ты?

Лаура заколебалась, прежде чем ответить.

— Да, испугалась. — Молодая девушка обвела взглядом ветки деревьев, согнувшиеся под снегом; замок, вырисовывавшийся на скале, обледеневший рот темной горгульи на фонтане перед ними. Потом встретилась взглядом с Беатриче. — Здесь так тихо, что меня пробирает дрожь, — призналась она.

На следующий день Карло отправился на охоту с кавалерами, постоянно проживавшими в замке. Мария слышала, как старый слуга сказал своему господину, что вряд ли им встретится какая-нибудь дичь: звери впали в зимнюю спячку в своих норах. Карло ответил, что в горах должны быть волки или лоси.

В ту ночь он не вернулся. На следующую — тоже.

Прошел еще один день и еще одна ночь.

Мария проводила дни у камина вместе с Лаурой. В этом отдаленном замке у них было мало тем для разговоров. Чтение теперь не доставляло удовольствия Марии, так как из-за беременности ей трудно было сосредоточиться. Да и Беатриче стала беспокойной. В отсутствие Карло Марии и Лауре не удавалось заставить девочку заниматься и рисовать. Она бродила по всему замку, вступая в разговор со слугами в поисках тех, кто мог бы показать или рассказать ей что-нибудь интересное.

Карло обставлял комнаты с мужской, сельской простотой, которая была не по душе Марии. Особенно ей не нравились натюрморты с изображением убитых животных. Большую комнату на верхнем этаже он отвел под спальню Марии, и она вынуждена была признать, что там очень красиво. Это были скорее две комнаты, разделенные изящной аркой. Стены окрашены в мягкие голубовато-зеленые тона, украшения отсутствовали. Слава Богу, здесь обошлось без мрачных полотен.

На третий день Мария от скуки велела принести ей бумагу и чернила и начала делать наброски для фресок, чтобы оживить комнату. Она сделала несколько рисунков, проработав до тех пор, пока не начало темнеть. Один из них ей понравился — колонна с ионической капителью и мотивами рокайля. Она усилила цвета, выбрав удивительный сине-фиолетовый оттенок, чтобы очертить колонны. Она поднялась в эту комнату и попросила приложить рисунок к стеке, а сама отступила, чтобы посмотреть. При свете свечи рисунок выглядел изумительно, она улеглась спать, думая о том, понравится ли он Карло.

Часом позже она проснулась. Ей не нравилось, когда в отсутствие мужа слуги Карло мужского пола входили в ее спальню, и поэтому огонь в камине рано угас в ту ночь. Она лежала под одеялами, дрожа от холода и чувствуя себя покинутой. Хотя она привыкла спать одна, в Сан-Северо утешало сознание, что Карло рядом. А мрачная атмосфера замка Джезуальдо вызывала у нее тоску по человеческому теплу и близости. Где же Карло? Как он может ночевать вне дома, когда ночи такие холодные? Может быть, у него есть охотничьи домики в предгорье и в горах? Но почему же он предпочитает спать там, а не в замке? Наверно, мужчины не такие, как женщины. Они получают удовольствие от грубой суровой жизни на открытом воздухе.

Мужчины вернулись на следующий день с окровавленным убитым оленем, переброшенным через седло. Его благородная голова с мертвыми открытыми глазами безжизненно свисала.

Беатриче, бродившая по двору, сделала над собой неимоверное усилие и промолчала. Перед отъездом в замок Мария взяла с нее слово не делать замечаний по поводу всего, что связано с охотой Карло, при нем или при его людях, поскольку это приводило его в ярость.

— Минуточку, — сказала Беатриче, когда мужчины собирались снять с лошади тело оленя. Карло язвительно улыбнулся, спешившись: его позабавило, что этот ребенок отдает приказания его людям. Она подошла к оленю, осторожно погладила его морду и перекрестила. Потом, закрыв глаза, девочка сложила руки и шепотом помолилась. Мужчины в изумлении наблюдали за этим ритуалом.

— У тебя просто призвание, Беатриче, — сказал Карло. — Когда ты станешь старше, то сможешь основать женский францисканский монастырь.

— А вы, принц Карло, можете стать его главным жертвователем, чтобы замолить свои грехи перед Божьими созданиями, — парировала Беатриче и бросилась прочь, проливая слезы над судьбой невинного оленя.

Карло расхохотался и зашагал вверх по лестнице в превосходном настроении после охоты.

Мария слышала, как они прибыли. Отпустив Лауру, она сидела в кресле у огня, размышляя о том, сколько времени пройдет, прежде чем Карло заглянет к ней. Быть может, несколько часов. Он направится прямо в свою комнату и сыграет на одном из своих инструментов, потому что скучал по музыке, когда отправлялся на охоту.

Но он появился в комнате уже через несколько минут, осведомился о здоровье Марии и уселся в кресло напротив. Он наспех вымылся и переоделся: волосы у него были влажные, и свежая белая рубашка была не заправлена в старые алые штаны. Он принес с собой лютню и листы бумаги с небрежно набросанными нотами.

— У тебя отдохнувший вид, Мария, но тебе скучно, — сказал он. — Может быть, тебя развлечет музыка. По пути сюда я сочинил мелодию. Пока не знаю, как я ее разовью, но, быть может, тебе захочется ее послушать.

— Да, Карло. Очень, — ответила она.

Мелодия сразу же захватывала, она была медленной и величавой. Карло улыбался, довольный собой. Он всегда выглядел особенно привлекательно, когда играл. Охота пошла ему на пользу: на бледных щеках играл теперь румянец, глаза блестели. Время от времени он останавливался, меняя сочетания нот в некоторых фразах и внося изменения в рукопись.

— Да, так лучше, — заметила она по поводу одного изменения.

— Правда? — спросил он. — А теперь послушай вот это.

Он сыграл несколько тактов как они были записаны, с традиционным замиранием в конце каденции. Затем он изменил мелодию, так что она не понижалась, а повышалась, затем шла вниз, снова вверх, вздымаясь и падая, как листок на ветру.

Он заиграл снова, ускоряя ритм: энергия била из него ключом, и он уже не мог выдержать такой торжественный ритм. Он был поглощен музыкой. В такие минуты Мария почти любила его — вернее, она ощущала, какой страстью могла бы воспылать к Карло, будь он всегда так очарователен. Он ускорил темп и закончил пьесу традиционным тушем, смеясь; это была одна из его музыкальных шуток — неожиданный возврат к традиции. Отзвуки музыки наэлектризовали сам воздух в комнате. Мария тоже чувствовала прилив энергии. Она рассмеялась, осыпая его комплиментами.

— Давай выпьем шоколаду, — предложил он, позвонив в колокольчик.

Он подошел к Марии сзади и приподнял ее тяжелые золотистые волосы. Затем поцеловал в шею. В тот день Марию не причесывали. Мария вымыла их утром розовой водой. Карло вдыхал этот аромат, уткнувшись носом в ее затылок. Она с улыбкой прикрыла глаза, ощущая его теплое дыхание. Ей это нравилось.

— Этот запах приятнее запаха лошадиного пота, — заметил он. — Что это? — спросил он, переходя к столу у окна.

— Я собиралась показать тебе это позже, Карло. Что ты думаешь об этих рисунках? Они тебе нравятся?

Он изучал рисунки, держа их на расстоянии руки.

— Это ты рисовала? — поинтересовался он.

— Да, — произнесла она спокойно, вдруг утратив уверенность. Возможно, эти рисунки не так уж хороши. Создавая их, она увлеклась — вот они и показались ей элегантными.

— Что заставило тебя использовать сине-фиолетовый цвет?

Она пожала плечами.

— Он казался смелым. Полагаю, идею могла подать мне твоя музыка. Я задумала сделать что-то необычное. Первым на ум пришел мягкий синий тон. Но в тот момент мне так понравились эти линии, что захотелось их подчеркнуть диссонирующим цветом — ну не совсем диссонирующим, но вызывающим удивление.

— Они поразительные, — сказал Карло, кладя один рисунок и беря другой. Он пристально их изучал.

— Они тебе нравятся? — спросила Мария взволнованно.

— Да. Очень. Сам Альфредо не смог бы добиться такой элегантности и изобретательности. — Альфредо был архитектором, руководившим переделкой замка. — Мы должны их как-то применить.

— Я думала превратить их в декоративный бордюр для этой комнаты — то есть, если они тебе понравятся, — робко сказала она.

— Да! Они совершенны. У тебя дар, Мария. Ты меня удивляешь. Хотя, наверно, мне бы не следовало удивляться, памятуя о том, с каким талантом ты придумывала фасоны своих нарядов. Но с тех пор ты же ничего не делала. Неважно, теперь у нас есть эти красивые рисунки.

В дверь постучали, и старый Лоренцо, повар, внес шоколад и поставил на стол.

— Осторожно, — сказал Карло, отодвигая рисунки. — Лоренцо, скажи Альфредо, чтобы он немедленно поднялся сюда.

— Его здесь нет, принц.

— Где же он?

— Не знаю, принц.

— Пошли людей, чтобы его нашли. Я хочу, чтобы он был здесь до наступления темноты. — Карло нетерпеливо барабанил пальцами по столу. — Нет, он нужен мне здесь не позднее чем через час. Сегодня вечером он будет ужинать с нами. Накрой в столовой. Что ты готовишь сегодня на ужин?

— Французский суп, принц. Это подойдет?

— Превосходно. А также мясное блюдо. Еще осталось мясо того кабана?

— Да, принц.

— Ты уверен, что оно еще свежее?

— Да, принц. Мы держали его на улице, и оно покрыто густым слоем снега.

— Хорошо. Не нужно его жарить, а то оно станет слишком сухим. Потуши его на медленном огне в томатном соусе, добавив побольше трав и немного мускатного ореха. И испеки те маленькие лимонные пирожные.

— Да, принц.

— И пошли всех людей на поиски Альфредо. Алессандро тоже.

— Да, принц.

Карло выпил немного шоколада и снова сыграл всю пьесу, внося небольшие изменения. Если бы все мои дни проходили вот так, подумала Мария, когда он играл. Она уже не помнила, когда последний раз была так счастлива.

Карло положил лютню, отхлебнул еще шоколада и начал расхаживать по комнате, время от времени глядя в окно.

— Куда это мог запропаститься Альфредо в такое время дня? — спросил он нетерпеливо. — Он прекрасно знает, что должен все время быть под рукой.

На самом деле Карло с самого приезда сюда не совещался с Альфредо, и тот, вероятно, подумал, что не нужен для обсуждения новых планов, поскольку все еще занимался переделкой нижних комнат. Карло продолжал расхаживать по комнате — тугой сгусток энергии, начинавший тревожить Марию. Теперь она знала его достаточно хорошо, чтобы улавливать признаки опасности.

— Он придет, Карло. Мы должны дать людям время, пока они его найдут. Он не мог далеко уйти. Я так счастлива, что тебе понравились мои рисунки. Ты думаешь, из них следует сделать один непрерывный фриз вокруг комнаты или повторять рисунок с промежутками? — спросила она мужа, чтобы отвлечь его.

Он взял в руки один из рисунков и обвел взглядом комнату.

— Я знаю, — сказал он, снова усаживаясь. — Скажи мне, что думаешь ты. — Он любил такие эстетические игры.

Она тоже знала, но притворялась, что обдумывает, чтобы потянуть время в ожидании Альфредо. Поднявшись, она взяла два рисунка и приложила их к стене, сначала рядом, а потом — на расстоянии друг от друга.

— С промежутками, — сказала она.

— Ты это знала раньше, — сказал он, глядя на нее с прищуром.

— Это так, но я хотела проверить свое суждение.

— Ты уже проверила, как это выглядит на стене.

— Только при свете свечей, — поспешно произнесла она. — Но не при дневном свете. — Он начинал действовать ей на нервы. Подобный допрос, который он ей сейчас учинил, был признаком перехода к более мрачному настрою. Недовольство ответами — а в такие минуты его не удовлетворял ни один из ее ответов — давало ему повод разозлиться.

— Сядь, — сказал, он.

Ну вот, началось. Она села и спокойно взглянула ему в глаза. Поднявшись, он подбросил полено в огонь, потом опустился на колени, помешивая тлеющие угли в камине, чтобы разгорелось пламя, и рассеянно глядя на огонь. Марии хотелось дотронуться до мужа, успокоить его, но она не осмеливалась это сделать. Ему не нравилось, когда до него неожиданно дотрагивались.

Он повернулся и уткнулся ей в живот лицом. Теперь она могла коснуться Карло. Она провела пальцами по его волосам. Приложила пальцы второй руки к его шее, чтобы проверить пульс. Кровь бешено пульсировала. Обычно, когда он возвращался с охоты в таком возбуждении, он занимался с ней любовью. Но с тех пор, как она забеременела, он отказался от любовных утех, считая, что это может повредить ребенку.

В тот вечер, позже, Мария зашла в спальню Карло, чтобы сказать ему, что Альфредо наконец нашелся и предстанет перед ним первым делом утром. Карло сидел в постели, одежда на нем была расстегнута, на голове — полотенце. Она стояла в ногах кровати, с ужасом слыша, как он задыхается. Мария сняла с шеи лунный камень, который дала ей Партенопа, — она всегда носила его теперь, чтобы защитить ребенка. Старый Лоренцо держал перед хозяином таз с жидкостью с запахом мяты, от которой поднимался пар, но Карло не мог его вдохнуть. Мариявстревожилась, заметив, что Лоренцо в панике. Та часть лица Карло, которая была видна из-под полотенца, была багровой, и он начал размахивать руками, так как ему перехватило горло. Она решила, что он задыхается. Она понятия не имела, что делать, и начала действовать инстинктивно. Подойдя к мужу в каком-то трансе, она положила ему руку на голову.

— Тсс, Карло, тсс. Тише, — заговорила она тихо, нараспев. — Успокойся, и к тебе вернется дыхание. Возьми это. Он тебе поможет. — Она вложила ему в руку лунный камень. — Успокойся. Ты уже спокойнее. Тебе мешает что-то в груди, и я уберу это, тогда твое дыхание наладится. — Она очень осторожно провела рукой по его груди, моля Бога даровать ей чудесную способность исцелять — только в этот раз, пожалуйста. Она представляла, как Божий свет входит в ее руку, и его целебная сила проникает в грудь Карло и открывает пути для воздуха, — пожалуйста, Господи, только в этот раз. — Ну вот, уже отпускает. Спокойно. Спокойно. Теперь ты можешь дышать. Делай, Карло, вдох и выдох. Вдох и выдох. — Она продолжала говорить нараспев в трансе, и ей показалось чудесным, но не удивило, что Карло действительно удалось вдохнуть пары от жидкости в тазу. Она продолжала говорить нараспев еще несколько минут, а Лоренцо смотрел на нее с благоговением, держа таз.

Наконец Карло откинулся на подушки. Дыхание у него было поверхностное, но нормальное, а лицо теперь стало мертвенно-бледным. Лоренцо снял полотенце с головы хозяина. Карло взял руку Марии в свои, совершенно измученный. Глаза его были закрыты, лицо блестело от пота. Открыв глаза, он взглянул на жену в изумлении. Невозможно было сказать, кто больше удивлен — Мария или Карло.

— Где ты научилась исцелять? — слабым голосом спросил он.

— У монахинь Клариссе, — солгала она. — Как ты думаешь, Карло, что вызывает эти приступы?

— Они у меня с детства, но я не помню такого сильного приступа, как этот.

— Сейчас ты должен поспать, — сказала она, легонько погладив его лоб. — Когда ты проснешься завтра утром, то почувствуешь себя гораздо лучше.

Он улыбнулся ей слабой улыбкой.

— Обычно у меня бывают приступы, когда я чувствую, что виноват.

— И в чем же ты виноват на этот раз? — мягко спросила она.

Он закрыл глаза, потом снова открыл.

— В том, что оставил тебя одну так надолго, — ответил он, целуя ее руку.

Мария предполагала, что приступ вызван гневом Карло из-за отсутствия Альфредо, ко ей понравилась идея, что причиной явились чувства мужа к ней, и еще больше понравилось новое ощущение близости, установившееся между ними.

Глава 8 Стилет. Тайна

сенью 1587 года Мария родила мальчика. Карло получил своего наследника. Наконец-то в глазах ее мужа засияла любовь. Как только она увидела радость на лице Карло и гордость, с которой он впервые взял своими большими руками крошечного сына и поднял к лицу, чтобы вдохнуть его запах, она поняла, что может доверить малыша заботам Карло. Эммануэле, как назвали его при крещении, был восьмым ребенком Марии — она родила восьмерых за двенадцать лет. На этот раз роды прошли быстрее, чем предыдущие, заняв всего девять часов, но были очень болезненными и мучительными. У нее все еще кровоточили раны. Испытав большое облегчение от того, что родила здорового мальчика, Мария погрузилась в состояние полного изнеможения. Ей ничего не хотелось — только спать без конца, и, хотя она не понимала своего состояния, и у нее даже не было сил удивляться ему, в уме ее маячила смутная мысль, что ее прежние горести и потери вернулись, чтобы преследовать ее. В таком настроении она провела в постели несколько недель.

Все заботы на себя приняла Сильвия. Она наняла кормилицу и поставила свою кровать в комнате младенца, рядом со спальней Марии. Наконец-то определилась роль Сильвии в доме Джезуальдо. Она стала пламенной защитницей Эммануэле. Через неделю она уволила кормилицу и наняла более молодую, с крупной грудью и большим количеством молока.

Теперь, когда в колыбели лежал крошечный беспомощный младенец, Беатриче казалось, будто что-то в этом дворце: внимание его обитателей, их движения, сам воздух, который она вдыхала, — незаметно, но необратимо изменилось. Теперь в центре Сан-Северо билось новое сердце. У принца Карло был его сын. Мария была матерью этого сына и поэтому каким-то образом в меньшей степени матерью Беатриче. Беатриче входила в комнату матери и сидела у ее кровати, болтая или предлагая ей почитать. Мария лежала, глядя пустым взором в пространство, со слабой усталой улыбкой, далекая от Беатриче. Беатриче не сознавала, что Мария далека от всего, включая Эммануэле. Она пребывала в полузабытьи из-за полного истощения моральных и физических сил.

Принц Карло тоже был далек от Беатриче, что было странно, так как теперь он стал добрее к девочке, но это была какая-то рассеянная доброта. Он больше не контролировал ее занятия с учителями, так что она обращала на свои уроки меньше внимания. Ей даже не хватало угрожающих взглядов принца Карло. И теперь Эммануэле, а не Беатриче, был великой любовью в жизни Сильвии. У Беатриче все чаще возникало чувство, что ей нет места в Сан-Северо. Она была здесь лишней. Она не знала, заметит ли кто-нибудь, если она просто исчезнет. И она начала исчезать. Порой она пропадала часами. Выйдя из дворца одна, она заворачивала за угол, спеша по многолюдной Спакканаполи, и входила в палаццо Карафа, чтобы побыть с теми, кто ею дорожил. Лаура была единственным человеком в Сан-Северо, кто замечал ее отлучки и бранил за это, угрожая сказать принцу Карло, что она осмеливается идти одна по опасной площади Сан-Доменико Маджоре. Когда Лаура в третий раз сделала ей выговор, Беатриче потеряла терпение.

— Ты зря за меня боишься, — ответила она. — Я держу ухо востро и ношу с собой стилет, спрятанный в складках юбки. Я всегда сжимаю его в руке, готовая себя защитить.

И это было правдой. Она вынула кинжал с рукояткой в виде свернувшейся змеи и обнажила его смертоносное острие со скоростью молнии — служанка даже не успела заметить, откуда она его достала.

Лаура была ошеломлена. Она не осмелилась рассказать об этом принцу Карло. И не смогла заставить себя сказать госпоже Марии. Откуда у ребенка такие идеи? Несомненно, от этих мальчиков Карафа.

Незадолго до двенадцатого дня рождения Беатриче Марии нанесла визит Мадделена Карафа. Она была удивлена, застав ее в постели в час дня. И Мадделену потряс бледный и изможденный вид этого далекого от жизни изысканно красивого ангела, который когда-то был ее невесткой. Мария никогда не была одной из тех красоток, которые чаруют своей живостью и весело болтают, — она была спокойной и сдержанной, но излучала внутренний свет. Сейчас этот свет померк. Глядя на Марию, Мадделена поняла, по какой причине происходит многое из того, о чем она пришла побеседовать.

— Мы должны что-то делать с Беатриче, — начала она.

Мария взглянула на нее, пытаясь сосредоточиться.

— Что вы имеете в виду? — медленно произнесла она.

Ее ум не действует, подумала Мадделена, молясь в душе, чтобы Мария не сошла с ума.

— Беатриче скоро станет молодой женщиной. Мы должны позаботиться о том, чтобы не уменьшились ее шансы на удачный брак.

— Как же они могут уменьшиться? — спросила Мария. — Она падчерица принца Веноза.

— Вот именно. Падчерица. Мария, Беатриче — Карафа. Она из семьи Карафа. Как бабушка я не могу допустить, чтобы ее репутация была запятнана. И она несчастлива в этом доме.

— Как же может быть запятнана ее репутация? — тревожно поинтересовалась Мария, сев в постели.

— Из-за ее окружения. — Мадделена заколебалась. — Я не хотела тебе говорить, Мария, но о Карло ходят слухи. Они исходят от слуг и поэтому ненадежны, но это упорные слухи, и я хочу забрать Беатриче из этого дома.

— Какие слухи? Что говорят о Карло?

— Я не могу тебе сказать. Я бы никогда не произнесла вслух подобные вещи. Но я настаиваю, Мария, чтобы ты сделала серьезную попытку собраться с силами и огляделась. Ты должна навести порядок в своем доме. Ты гибнешь, моя дорогая.

По лицу Марии начали струиться слезы.

— Ну-ну, моя бедная Мария, — сказала Мадделена, протягивая ей руку. — Сожми мою руку. Возьми у меня силу. Ты справишься. И ты должна начать сейчас же, или ты будешь для нас потеряна.

Мария вцепилась в руку Мадделены и, поднеся к своему лицу, поцеловала, оросив своими слезами.

— Вот что мы сделаем, — сказала Мадделена. — Ну-ка, вытри слезы. — Она взяла салфетку с подноса с нетронутой едой на маленьком столике у кровати и протянула Марии. — Это не та Мария, которую я знаю.

— Я все та же Мария. Просто я очень устала и хочу оставаться в постели. Пусть жизнь продолжается без меня. С меня довольно. — Она глубоко вздохнула.

— Как ты можешь так говорить! У тебя есть все, ради чего стоит жить. Ты еще молодая женщина, у тебя здоровый новорожденный сын. И тебе нужно подумать о жизни Беатриче, — сурово упрекнула ее Мадделена.

— Вы не понимаете, — возразила Мария, снова начиная рыдать. — Я устала от бесконечных родов и смертей, родов и смертей. Я устала от мужей и браков без любви и новых родов. Карло получил своего сына, и теперь я имею право на то, чтобы меня оставили в покое.

Карие глаза Мадделены осуждающе смотрели на нее.

— Оставили в покое! Как долго? Пока жизнь тех, кто тебя окружает, не станет несчастной? Ты должна подумать о других, Мария.

С Марии было довольно. Она взмахнула в воздухе салфеткой, будто отмахиваясь от всего мира.

— Что вы себе позволяете? — закричала она истерически. — Приходите сюда и…

Мадделена залепила ей звонкую пощечину.

— Довольно! Хватит ныть! А ты что себе позволяешь? Да как ты смеешь? Как ты смеешь позволять ребенку Федериго шляться одной по улицам! Ее же могут изнасиловать, дуреха.

Мария застыла в недоумении, она была потрясена пощечиной, а еще больше — словами Мадделены.

— Бы преувеличиваете! — закричала она.

Отупение и безответственность Марии, не понимавшей, какой опасности ежедневно подвергалась Беатриче, так поразили Мадделену, что она схватила с подноса кувшин и выплеснула из него воду в лицо Марии.

В комнату ворвалась Сильвия.

— Выйди! — загремела Мадделена.

Сильвия исчезла. Никогда еще она с такой поспешностью не выполняла приказы.

Мадделена швырнула Марии еще одну салфетку.

— На, вытри лицо. А теперь возьми себя в руки и ответь ка мои вопросы, мне нужна правда. Ты потеряла рассудок?

— Нет, — мрачно ответила Мария, возмущенная тем, как обращается с ней Мадделена.

— Хорошо. Ты рассердилась. Значит, в тебе еще есть жизнь. Ты любишь Беатриче?

— Конечно.

— Я не вижу никаких «конечно». Если ты ее любишь, как ты могла позволить, чтобы она выходила из дворца одна? Ты знаешь, что бедная девочка носит с собой нож, чтобы защитить себя?

— Нет, — выдохнула потрясенная Мария. — Я даже не знала, что она выходит на улицу одна. Как же она могла это сделать? Как она могла пройти мимо привратника?

— Как ты думаешь, каковы шансы привратника против умной Беатриче? Каждый день она морочит ему голову новой сказкой. Она считает все это игрой. А ты ничего не знала. Ведь ты — ее мать. Я могла бы снова залепить тебе пощечину, Мария.

— Не делайте этого, Мадделена. Я этого не потерплю.

— А что ты сделаешь? Захныкаешь? Ты же стала теперь плаксой.

— Я дам вам сдачи, Мадделена.

— Хорошо. А теперь давай обойдемся без пощечин и начнем строить планы. Ты проведешь следующие две недели, восстанавливая силы. Ты будешь нормально есть и каждый день совершать прогулки с Лаурой и кучером.

Мария вдруг вспомнила про эликсир.

— Монахи Монтеверджине подарили мне настой из трав. Они велели принимать его каждый день. Я… я забыла про него.

— Хорошо. Принимай его одну неделю и посмотри, оказывает ли он благотворное действие. Если нет, выброси его.

— Вы думаете, он может оказаться бесполезным? — всполошилась Мария. — Карло велел Сильвии следить, чтобы кормилица принимала его каждый день для того, чтобы он попадал в молоко. Так нам посоветовали делать монахи.

— Мне сказали, что с Эммануэле все хорошо. Разве не так?

— Да, он очень крепкий, слава Богоматери.

— В таком случае этот настой, вероятно, будет полезен и тебе. Принимай его и посмотри. А пока ты восстанавливаешь свои силы, я позабочусь о Беатриче. Она должна жить у меня.

— Нет, Мадделена. Это невозможно. Карло никогда не позволит.

— Карло! Какое отношение он имеет к Беатриче? Она его не интересует. Я думаю, для него будет облегчением, если она переедет ко мне.

— Напротив. Для него вопрос чести, чтобы она оставалась под его крышей. Он — ее защитник.

— Вздор. Эти мужчины со своей смехотворной честью. В жилах Беатриче течет моя кровь. Какое мне дело до чести Карло?

— Он не позволит это, Мадделена. Поверьте мне, я знаю, что он думает о таких делах. Хотя он поглощен вещами, которые его интересуют, он очень серьезно относится к своим обязанностям принца.

— В самом деле? — насмешливо произнесла Мадделена.

— Не думайте, что сможете его одолеть, Мадделена. У него влиятельные друзья. Сегодня более влиятельные, чем друзья Карафа, — простите, что говорю об этом. Он найдет способ заставить вас пожалеть об этом — способ, который навредит Беатриче. Мы должны найти другое решение. Я должна уделять ей больше внимания и…

— Нет, Мария. Вред уже причинен. Она не хочет здесь оставаться. Она просит позволить ей жить у меня. Дай мне подумать об этом. Приходи ко мне через две недели, когда снова станешь собой, и я найду решение.

Спустя три месяца, весной 1588 года, двенадцатилетняя Беатриче Карафа вышла замуж за своего шестнадцатилетнего кузена Марка Антонио Карафа. Мария неохотно согласилась — только потому, что это был единственный путь, приемлемый для ее мужа и в то же время по душе дочери, Честь Карло оставалась незапятнанной, а Беатриче была в восторге. Ее будущее как члена известной фамилии, к которой она принадлежала по праву рождения и к которой ее тянуло, было обеспечено. К тому же она была теперь женой своего любимого кузена Марка Антонио, который научил ее пользоваться стилетом, и теперь она была дважды Карафа. Никогда больше ей не нужно будет ездить в замок Джезуальдо. Никогда больше не нужно будет выносить уколы принца Карло и влачить унылое и одинокое существование. Они с Марком Антонио построят корабль и поплывут в Венецию, в Константинополь, в Новый Свет. Беатриче сияла. Наблюдая за ней, Мария поняла, что серьезность ее дочери объяснялась не рано развившимся умом, а тем, что она была несчастна. Никогда прежде Беатриче не чувствовала себя защищенной и счастливой. А теперь — да. Со своей стороны Марк Антонио радовался роли мужа и главного защитника своей забавной и авантюрной маленькой кузины. Эта пара напомнила Марии ее с Федериго. Как только Беатриче и Марк Антонио обвенчались, настороженность Марии улетучилась, и она признала мудрость Мадделены.

Поразмыслив, она также поняла, что Беатриче была архитектором собственного счастья. Она осуществила свое желание жить с теми, с кем была связана узами родства. Мария слушала с улыбкой ее планы покорять моря и снова вспоминала о Констанце д’Авалос. То, чего желала Беатриче сейчас, было детской мечтой, но когда она станет зрелой, и ее стремления соответственно изменятся, быть может, она отвергнет ограничения, накладываемые на слабый пол, и создаст свой собственный мир, по своему вкусу, в котором будет блистать.

Отказавшись от надежд на собственное счастье, Мария начала жить жизнью Беатриче, часто навещая дочь и черпая у нее энергию. Мария медленно оправлялась после рождения Эммануэле, но радость за Беатриче скрашивала ее дни. Если бы только она знала, что это будет бурный год в ее жизни, в который она рухнет в глубины отчаяния, а потом возродится к новой жизни, — она, наверное, снова улеглась бы в постель.

Марии не давали покоя упомянутые Мадделеной слухи о Карло. Она умоляла ту хотя бы намекнуть на характер этих слухов, но тщетно. Она попыталась не думать об этом, но ей не удавалось выкинуть из головы мысль, что Карло связан с чем-то настолько ужасным, что об этом невозможно сказать. Она подумывала о том, чтобы затронуть эту тему в беседе с Карло, но это невозможно было сделать тактично. Если Карло хотел скрыть какую-то сторону своей жизни, то он, конечно, не откроется ей. Ее любопытство вызовет у него презрение, так как он считал сплетни и тех, кто к ним прислушивается, достойными только презрения. В последнее время Карло стал относиться к Марии с уважением, и она даже предположила, что, возможно, он ее любит. Ей не хотелось портить эти новые отношения между ними. Хотя она едва замечала тех, кто окружал ее во время болезни, она чувствовала, что Карло боится ее потерять.

Оставалось лишь одно. Поскольку слухи исходили от слуг, нужно, чтобы о них разузнал слуга. Марии на ум сразу пришла Сильвия. Однако, несмотря на покровительственное отношение той к Марии, Сильвия была так воспитана, что в первую очередь была предана мужчине в доме. Правда, это скорее имело отношение ко второму мужу Марии, нежели к нынешнему супругу, но теперь, когда Сильвия обожала Эммануэле, вероятно, наметился перевес в пользу Карло. В последние месяцы служанке, вероятно, казалось, что Карло любит Эммануэле сильнее, чем Мария, так как он уделял ребенку гораздо больше внимания. Как бы ни была Сильвия предана Марии, ей нельзя было всецело доверять, а подобная миссия требовала абсолютного доверия.

Лаура. Оставалась только Лаура. Молодая женщина была горничной Марии с первых дней ее брака с Федериго. Она бы никогда не предала свою госпожу. Кроме того, Лаура нравилась слугам мужского пола, и, возможно, они бы ей открылись. Может быть, они даже получили бы удовольствие, рассказывая ей что-нибудь непристойное. Но хватит ли у Лауры смекалки и хитрости, чтобы не выдать участия в этом деле Марии? Может быть, и нет. Мария содрогнулась, молясь Богу, чтобы то, в чем замешан Карло, не было слишком ужасным и неприличным.

Ей припомнилось, что неприятный дядя Карло, Джулио, что-то говорил об алхимии. Хотя церковь считала ее занятием, связанным с дьяволом, Мария слышала о тайных обществах, состоящих из интеллектуалов, питавших к алхимии научный интерес. Возможно, Карло принадлежал к одному из них. Возможно, он проводил эксперименты в той загадочной запертой комнате в своих апартаментах. Но Мадделена намекала на что-то еще более мрачное.

Эти мысли мучили Марию по нескольку раз в день. Если она хочет полностью восстановить свое здоровье, нужно покончить с нерешительностью. Мадделена права. Ей нужно оглядеться и навести порядок в своем доме. Либо следует хорошенько наставить Лауру в вопросах интриги, либо искать другие пути раскрыть тайну Карло.

Во время беременности и болезни Марии дядя Карло, дон Джулио, держался на расстоянии, и Мария позабыла о нем. Однако теперь, когда Мария считалась здоровой, он снова вернулся к своим намекам. Он явился засвидетельствовать свое почтение и познакомиться с новым двоюродным внуком. Мария послала Карло записку, в которой просила присутствовать при этом визите, но он отказался. С рождения Эммануэле Карло отдался творчеству — он как безумный сочинял музыку. Только два дня назад он решил опубликовать получившиеся в результате мадригалы. Поскольку это был его первый опубликованный труд, он пребывал в волнении.

Несмотря на отсутствие Карло или, точнее, благодаря ему, Мария подчеркнуто отнеслась к визиту дона Джулио как к соблюдению установленных семейных правил. Она без улыбки сообщила ему, что находит его присутствие приемлемым; только и всего. Он в ответ с жаром поцеловал ее руку и рассыпался в комплиментах по поводу того, что она стала еще красивее.

— Ваша болезнь сделала вас еще более неземной! Вы просто воздушны! Вы словно сошли с небес. Вчера я только любил вас. Сегодня я вам поклоняюсь.

Беря пример с непревзойденного мастера утонченного хамства, своего мужа, Мария в ходе этих изъявлений чувств отняла свою руку, поднялась и вышла из комнаты.

Не смутившись этим, дон Джулио вернулся спустя два дня. Сцена повторилась, хотя на этот раз было больше пыла с его стороны и меньше грубости — с ее. Поэтому после того, как он осмелился поцеловать ей запястье, и она выдернула руку, вскрикнув от отвращения, и направилась к дверям, ее вдруг осенило. Пора было положить конец этим визитам.

Мария вернулась и раздраженным жестом указала, чтобы он снова сел. Она стояла возле кресла дона Джулио, с презрением глядя на него сверху вниз, — этот фокус она тоже переняла у Карло.

— Вы полагаете, что хорошо знаете своего племянника, дон Джулио? — осведомилась она.

— Кто же хорошо знает Карло, мой прекрасный ангел? Естественно, я люблю его как родственника, хотя не могу поверить, что бы с ним счастливы, — поэтому-то я и смею надеяться, что в один прекрасный день вы ответите на мою любовь или хотя бы позволите вас любить. Я…

— Если вы будете продолжать в том же духе, дон Джулио, то я сообщу мужу, что вы посягаете на мою честь, — заявила Мария, пристально на него глядя.

Дон Джулио был ошеломлен.

— Моя дорогая Мария, я… — Он никак не ожидал, что ему даст такой резкий отпор столь кроткое создание. Очевидно, Мария действительно была так чиста и добродетельна, как об этом говорили.

— Могу со всей ответственностью заявить, что я-то хорошо знаю вашего племянника, — продолжала Мария. — Нужно ли описывать, что сделает Карло, если я повторю ему слова, сказанные вами сегодня вечером?

Дон Джулио заерзал в кресле.

— Это разозлит его, — предположил он неуверенно.

— Несомненно, вы знаете, какие слухи ходят о Карло, дон Джулио? — мрачным тоном осведомилась Мария.

— Слухи?

— Окажите мне любезность — признайте честно, что знаете. Мне ясно, что это так. Я, например, не боюсь обсуждать такие вещи.

Теперь, когда Мария случайно нащупала способ открыть тайну Карло и одновременно наказать этого презренного распутника, она твердо решила не отступать, пока не выудит у него какие-то сведения.

— Молю вас, не мучьте меня, Мария. Я никогда больше не произнесу ничего подобного. Что касается Карло, то его реакцию на что бы то ни было так же невозможно предсказать, как извержение Везувия. Так что, извините, я не могу ответить на ваш вопрос.

— Но вы в курсе того, что о нем говорят, не так ли? Я имею в виду слуг.

— Должен признаться, моя добродетельная племянница, что здесь я затрудняюсь что-либо сказать. Единственные слухи, дошедшие до меня, связаны с его болезнью и необычным методом… — Дон Джулио умолк, словно в него ударила молния. — Ах да, я понимаю. Да, возможно, Карло способен — впрочем, нет! Ведь я его дядя!

— Способен на что? — спросила Мария ровным голосом. — Необходимо, чтобы мы понимали друг друга, дон Джулио.

Он посмотрел на нее широко открытыми глазами.

— Велеть, чтобы меня высекли! Разве вы не на это намекаете? Вы предполагаете, что Карло распорядится меня высечь. Мне же хочется думать, что он не поступит так со своим старым дядей. Если он это сделает, мой брат, кардинал, несомненно, об этом узнает. Но даже если бы Карло был способен на такой возмутительный поступок, заверяю вас, моя дорогая, что в дальнейшем у него не будет причин это сделать, поскольку никогда больше я не заговорю о своей преданности вам, которая с этой минуты будет самой родственной и святой.

Мария уже не слушала его. Фраза «Карло распорядится меня высечь» была ей непонятна. Кого приказывал Карло высечь? Не слуг, это точно. Она бы знала об этом. Во всяком случае, слуги его любили. Они скорее уважали его, нежели боялись. А дон Джулио намекнул, что порка связана с болезнью. Как он сказал? «Его необычный метод…» Она не помнила остальное. Единственной болезнью Карло была астма. С того ужасного приступа в замке Джезуальдо он был одержим мыслью, что нужно всеми путями избегать переохлаждения, чтобы не стимулировать болезнь. Между астмой и поркой не может быть никакой связи. Все это было загадкой. Может быть, дон Джулио ошибается. Она взглянула на него, ползающего на коленях, и ощутила отвращение.

— Теперь вы можете идти, — сказала она.

На следующее утро Мария велела Лауре остаться, пока она, сидя в постели, пила шоколад.

— Вчера родственник принца. Карло сказал мне нечто весьма странное, — начала Мария. — Ты должна помочь мне раскрыть значение сказанного. Никому нельзя говорить об этом. Необходимо, чтобы соблюдалась полная секретность, ты понимаешь?

— Да, моя госпожа.

— Вот что ты должна сделать. Ты нравишься Сильвестро, кучеру, не так ли?

— Он говорит мне, что я хорошенькая, моя госпожа, но я не хочу его поощрять.

— Может быть, ты могла бы какое-то время поощрять его, немного, регулярно беседуя с ним. Ты можешь сделать так, чтобы он по-прежнему питал к тебе уважение: будь с ним дружелюбна, а не кокетлива. Я хочу, чтобы ты узнала у него, что судачат слуги о принце Карло. Пойми, Лаура, ты — единственная, кому я могу доверить такую деликатную миссию, и ты должна доказать, что действительно так надежна, неболтлива и осмотрительна, какой я тебя считаю. Мне больно говорить, но, если кто-либо кроме тебя узнает об этом, а также о том, что я дала тебе такое поручение, у меня не будет другого выхода, кроме твоего увольнения, хотя это и разобьет мне сердце. Я люблю принца Карло и не хочу слышать о нем ничего плохого, но до моего сведения довели, что слуги говорят о нем огорчительные вещи. Независимо от того, правда это или нет, я должна знать, о чем идет речь, дабы защитить принца и нашего сына.

— Я понимаю, моя госпожа. Я никому ничего не скажу, — сказала Лаура, целуя образ Богородицы на четках, которые носила на шее.

— Хорошо. То, что я собираюсь тебе сказать, прозвучит странно. Я прошу тебя не задумываться, что все это означает, а сосредоточиться на том, чтобы запомнить сказанное. Не повторяй мои слова Сильвестро. Вообще скажи ему очень мало — только вырази любопытство по поводу принца Карло. Пусть говорит он. — Мария перевела дух. Она подумала: не лучше ли оставить все это, однако выбрать подобный образ действий были все основания. — Говорят, что принц Карло приказывает пороть людей. Я хочу знать, правда ли это, а если да, то кого он велел высечь. Мне дали понять, что каким-то образом это связано с болезнью принца. Какой болезнью? Узнай все, что сможешь. Что именно говорят слуги о принце Карло. Начни с сегодняшнего дня. Ступай прямо сейчас и заведи разговор с Сильвестро. Я хочу узнать как можно скорее.

Все кресла в великолепной музыкальной комнате Сан-Северо были заняты. Свыше двухсот гостей пришли послушать произведения блестящего молодого композитора, Помпонио Ненна, в исполнении Карло и его оркестра, а также самого автора.

Это было первое появление Марии на публике с рождения Эммануэле семь месяцев назад. Несколько гостей, слышав о ее болезни, были рады ее выздоровлению и сделали комплименты по поводу того, как молодо она выглядит. Правда, один-два прошептали на ухо своим спутникам, что худоба ей не идет, а бирюзовый цвет платья лишь подчеркивает бледность.

Мария сидела во втором ряду, между Беатриче и принцессой Джеронимой. Первый ряд оставили для важных покровителей и членов Академии.

Был ранний вечер. Весенний солнечный свет проникал сквозь кружевные занавеси на окнах, а легкий ветерок слегка их колебал. Принц представил композитора Помпонио Ненна, и на сцену поднялся, улыбаясь, полный человек с намечающейся лысиной.

— Четыре года назад мой благородный покровитель, герцог Андрия, оказал мне столь щедрую поддержку, что я посвятил ему свой первый сборник мадригалов, — начал он, — и его веселый взгляд, скользнув по гостям, остановился на Фабрицио, сидевшем перед Беатриче. — С того времени благодаря его поддержке я смог посвятить себя сочинению музыки. Некоторые произведения я уже имел счастье исполнить на концертах принца Веноза, которых так нетерпеливо ожидают. Сегодня принц оказал мне честь, снова пригласив на свой концерт. — Он поклонился Карло. Беатриче похлопала Фабрицио по спине и, когда он повернулся, улыбнулась и помахала ему. Он беззвучно произнес «привет» и тепло ей улыбнулся, затем взглянул на Марию. Играя роль безмятежной хозяйки, она кивнула. У Фабрицио была более короткая стрижка, и от этого он выглядел моложе, а тонкие черты лица стали еще привлекательнее.

— Итак, мне повезло дважды, — продолжал Ненна. — Герцог обеспечивает меня средствами для создания музыки, а принц предоставляет великолепных музыкантов и эту прекрасную комнату, чтобы исполнять ее. Возьму на себя смелость, выразив надежду, что вы сочтете мои смиренные усилия достойными благородного покровителя. — Он отвесил низкий поклон Фабрицио. Затем Ненна, Карло и музыканты взяли инструменты, певцы вышли вперед, и концерт начался.

Музыка была очаровательной и простой, легкой, как солнце, согревавшее комнату, и публика с удовольствием отдалась ей. Мария заметила, что Беатриче улыбается. Замужество пошло ей на пользу: грудь стала развиваться, а резкие черты смягчились. Она становилась молодой женщиной. Мария перевела взгляд на затылок Фабрицио Карафа. Солнечный луч танцевал на его загорелой шее. Она несколько раз видела его после своей свадьбы, в Сан-Северо, куда он приходил обсуждать музыкальные вопросы с Карло, а также в палаццо Карафа, когда он останавливался у своих родственников. Она всегда была холодно любезна, так как опасалась его.

Как завороженная, Мария смотрела на танцующий солнечный кружок под шелковыми иссиня-черными волосами и воображала, как протягивает руку и касается пальцами его теплой кожи. Фабрицио повернул голову и взглянул на мужчину, сидевшего рядом с ним, перед Марией, затем — на окно. Ее взгляд поднялся выше, к его темным ресницам, римскому носу, нежному чувственному рту. И вдруг он повернулся, и его прекрасные темные глаза взглянули прямо на нее. Она сразу же опустила взгляд, чувствуя, как кровь бросилась ей в лицо.

Вторая часть программы была посвящена неизвестному композитору Джозеппе Пилоньи. Публика разделилась на тех, кому любопытно было услышать свежую музыку, и на тех, кто считали, что ни один новичок не может сравниться с мастерством более опытных композиторов, и с нетерпением ждали, когда с этими пьесами будет покончено, и они смогут обсудить новые произведения популярного Ненны и поздравить его. Но, глядя на написанную от руки программу, даже самые нетерпеливые вынуждены были признать, что диапазон этого нового композитора впечатляет: мотет, ария и трио для трех сопрано, а также пять мадригалов.

Публика затихла, как только начали исполнять первое произведение. Сразу чувствовалось, что это не молодой любитель, а человек, разбирающийся в контрапункте и музыкальных традициях. Когда были исполнены ария и трио, несколько слушателей уже были убеждены, что слушают произведения мастера; уверенный почерк сочетался со свежей индивидуальностью. Пришла очередь мадригалов. Эти произведения для девяти голосов были самой популярной современной формой — их сочиняли тысячами, но мадригалы Джозеппе Пилоньи были ни на что не похожи. Они были живыми и страстными, со сложными пассажами, включающими удивительный диалог между басом и сопрано. Слушатели напряженно внимали мелодиям, поражавшим новизной. Композитор беспрецедентно, очень смело использовал двойной контрапункт. Для тех, кто просто любил музыку, это были мадригалы редкой красоты, которые трогали сердца. Даже Беатриче, которая слабо разбиралась в музыке и пришла на концерт лишь потому, что Марк Антонио уехал на презираемую ею охоту, слушала внимательно.

В конце концерта публика поднялась как один человек и устроила овацию. «Кто этот Джозеппе Пилоньи? — спрашивали они друг друга, подкрепляясь за элегантно накрытыми столами в соседней комнате. — Какой стиль и индивидуальность! Какая изобретательность! Каждое пропетое слово было переполнено эмоциями».

Мария потянула Карло в угол комнаты. Фабрицио Карафа наблюдал, как она тепло улыбается мужу, берет его руку в свои и, поднявшись на цыпочки, что-то страстно шепчет на ухо. Повернувшись, Фабрицио направился в другую сторону. Он споткнулся, толкнув Джерониму, которая пролила свой напиток, и рассыпался в извинениях.

— Мой дорогой Фабрицио, уверяю, вам не из-за чего расстраиваться, — сказала она, увидев, как он расстроен. — Кажется, большая часть пролилась на вас, а не на меня.

Если бы Фабрицио знал, что именно Мария и Карло говорят друг другу, он бы так не расстраивался.

— Это ты, не так ли? — прошептала она Карло, и глаза ее сияли от восхищения. — Я знаю, что это ты. Джозеппе Пилоньи — принц Веноза. Ты изумляешь меня, Карло. Ты блистателен. — Она сжала его руку.

— Почему ты думаешь, что это я? — спросил он, стараясь скрыть улыбку.

— Я слышала отрывки этой музыки прежде. Ты же знаешь, что слышала. Почему ты играешь со мной в эту глупую игру? — Она издала смешок, в восторге от этой редкой минуты беззаботности между ними. Кроме того, она действительно была восхищена и искренне удивлена мастерством Карло.

— Где ты их слышала? — спросил он.

— В постели, когда болела. Ты забываешь, что, хотя моя комната на этаж выше твоей, когда открыты двери на лестницу, звуки доносятся до меня. Ты начал наигрывать на лютне и органе фразы из того, что мы услышали сегодня, вскоре после рождения Эммануэле. Они показались мне элегантными и успокаивали, когда я болела. Но сегодня, услышав все вместе, я не могу передать словами, как это прекрасно.

Радуясь похвале, он блаженно рассмеялся.

— Я был очень счастлив, когда родился Эммануэле, и создание музыки нового типа позволяло мне наилучшим способом выразить свои чувства. Не говори никому. Пусть гадают, кто такой Джозеппе Пилоньи.

— Откуда ты взял такое смешное имя?

— Из головы, конечно. Такое идиотское имя, но люди произносят его с серьезным видом, как я и ожидал. Втайне это меня забавляет.

— Порой ты бываешь мизантропом, Карло, но ты — великий музыкант.

— Рад слышать, что моя жена так думает. Я не знал, что она настолько ценит музыку и меня тоже.

— Возможно, тебе следует уделять ей больше внимания.

Он молча взглянул на нее. Выражение его лица вдруг сделалось непроницаемым. Затем он поцеловал ее руку, официально поклонился и покинул Марию, сказав, что ему надо заняться гостями.

За исключением его реакции на последнее замечание, их беседа была на редкость радостной. От того, что она посвящена в его тайну, Мария чувствовала себя в привилегированном положении. У нее было такое радужное настроение, и она преисполнилась такой уверенности в себе, что, когда красавец Фабрицио отбыл, не дождавшись конца вечера, она милостиво с улыбкой подала ему руку, которую он почтительно поцеловал.

Когда два дня спустя Лаура пришла доложить, что поведал ей кучер, Мария, посвященная в тайну Карло насчет Джозеппе Полоньи, заколебалась. Она велела девушке сесть и немного помолчать. Она не была теперь уверена, что ей хочется знать правду. Мария расхаживала по голубой гостиной и чувствовала, что предает Карло, вторгаясь в его тайный мир, столь важный для него. Лаура с удивлением следила за госпожой. Наконец Мария уселась напротив девушки и сказала:

— Ну хорошо, что он сказал? — словно заставляя себя выпить горькое лекарство.

— Я не понимаю, что это значит, госпожа, — начала Лаура, — так что я точно передам слова Сильвестро, чтобы вы сами могли их толковать.

— Очень хорошо. Неважно, что ты не понимаешь. От тебя это и не требуется. — Даже лучше, что не понимает, подумалось Марии. — Во-первых, откуда, по словам кучера, исходят эти сведения?

— От одного из стражников, который приближен к принцу Карло, моя госпожа. Сильвестро сказал, что другие никогда не беседуют о принце. Они очень преданы ему и хранят молчание. С Сильвестро беседует только этот стражник, потому что они старые друзья и выросли в одной деревне. Сильвестро не назвал мне имя своего друга, боясь, что у того будут неприятности.

— Неважно. Что он сказал?

— Он говорит, что иногда принц Карло приказывает себя высечь. Он приказывает это сделать своим стражникам. — Девушка сделала паузу, припоминая. — Иногда у принца не действует желудок, если он сначала не перенесет боль.

— Это все? — спросила Мария, которую вдруг охватила апатия.

— Нет, моя госпожа. Сильвестро говорит, что принц делает это здесь, во дворце, не так часто, как в замке Джезуальдо. А там, в замке, он приобрел еще одну необычную привычку.

— Какую же? — в страхе осведомилась Мария.

— Это связано с астмой, госпожа. Там бывает очень холодно, и принц боится, что холод вызовет приступ астмы. Так что ночью священник Алессандро спит с ним в одной кровати, и он обнимает принца сзади и греет его. Однако говорят, что так бывает не только зимой. Иногда Алессандро спит в кровати принца и в теплое время года. Это все, моя госпожа.

— Спасибо, Лаура. Мы больше никогда не будем об этом говорить. И ты не будешь ни с кем это обсуждать. Ты понимаешь, какие будут последствия, если ты это сделаешь? Хорошо. И больше никаких бесед с Сильвестро. Все будет как прежде. А теперь можешь идти.

Мария опустилась в ближайшее кресло и прикрыла глаза. Хотя это было выше ее понимания, она слышала, что некоторых мужчин тайно влечет к другим мужчинам. Ходили неприглядные слухи об одном члене парламента Неаполя. Хотя он был богатым и могущественным человеком, другие мужчины, боясь иметь что-то общее с его преступлениями, держались от него подальше. Но Карло! Именно Карло! Ее собственный муж, отец ее сына. Поднявшись с кресла, она начала расхаживать по комнате. Это казалось невозможным. Карло был по-своему набожен. Он верил в учение церкви. А близость мужчин с другими мужчинами считается смертным грехом. Но разве Мадделена не сказала, что не может даже говорить об этом? И что это за история о том, что его секут? Это было еще большим извращением. Преодолевая отвращение, Мария представила себе Карло и этого Алессандро в таинственной запертой комнате. Или там пороли Карло? Что там внутри? Может быть, там эротическая обстановка, еще одна кровать, покрытая медвежьей шкурой? Или там мрачно и нет ничего, кроме позорного столба, возле которого секут? Мысль об Алессандро и Карло в одной постели казалась ей абсурдной. Но именно Алессандро руководил в качестве священника необычной церемонией, которую Карло организовал в их брачную ночь. И разве они не общались тогда безмолвно? Она ощутила брезгливость, смешанную с состраданием. Какие необъяснимые муки претерпевает Карло, если ведет себя так странно.

Хотя Мария не очень верила тому, что рассказала Лаура, это объясняло многое в Карло — то, чему Мария не могла дать название. Его боль и наказание своей плоти, желание физического контакта со священником складывались в одну картину и проясняли то, что она никак не могла понять в их сексуальных отношениях. Имело ли это отношение к отвращению к плоти? Возможно, к ее плоти?

Эти открытия в корне изменили ее отношения с Карло, хотя сначала она это не осознала. Всего несколько дней назад казалось, что между ними возникла какая-то новая близость. Теперь же это стало невозможным. У Карло свой тайный мир, который она не понимала. Однако интуиция подсказала ей: необъяснимые узы, связывающие Карло с мужчинами — особенно с его слугами и стражниками, — гораздо крепче, чем узы, связывающие его с женой, Чувства Марии к нему, всегда сложные и неопределенные, изменились. Надежда на общее будущее уступила место смешанным чувствам: жалости, отчужденности, одиночеству, отчаянию, страху и печали от ее несбывшихся надежд.

Мария стоически переносила это. Она заставила себя уделять больше времени Эммануэле, беря его на ежедневные прогулки с Сильвией или Лаурой под защитой отряда стражников. Иногда они доходили до Кьяйи, где навещали родителей Марии в палаццо д’Авалос. Она вернулась к своему прежнему времяпровождению: читала, писала, снова погрузилась в хронику Констанцы д’Авалос.

Она решила, что опубликует книгу, поместив в ней гравюры одного из художников — друзей Карло, и посвятит ее Беатриче, которая характером так напоминала Констанцу. Она напечатает пятьдесят экземпляров и раздарит членам семьи. Пять из них она передаст в королевские архивы Неаполитанского королевства, так что удивительная Констанца д’Авалос останется в истории.

Она рассказала о своих замыслах Карло. Испытывая облегчение от того, что Мария занялась собственными делами, он послал за своим другом Сильвестро Бруно, чтобы тот начал работу над иллюстрациями. Карло заверил ее, что будет наблюдать за работой Бруно, чтобы книга получилась достойной.

Спустя неделю после их первой встречи Бруно сопровождал Марию в поездке на Искью. Он с восторгом принял заказ — пусть это были лишь иллюстрации, которые другая рука переведет в гравюры. Карло считал Бруно — хотя никогда бы не сказал об этом своему другу — консервативным художником, именно поэтому он и выбрал его для работы над иллюстрациями. Бруно был жилистым, лысым маленьким человечком, интересовавшимся местными пейзажами и неаполитанской историей, что также делало его идеальным исполнителем такого задания. Он сделал искусные рисунки острова Констанцы, ее замка, библиотеки и форта, с которого она девяносто лет назад отражала атаки французов. Возвращение на Искью и живость рисунков вдохновили Марию, и теперь она посвящала работе над книгой целые дни.

После того как она писала по нескольку часов, Мария смотрела из окна своей голубой гостиной на площадь Сан-Доменико Маджоре, воображая удивление и радость Беатриче, когда она подарит дочери эту книгу.

Мария планировала описать визит Констанцы к Леонардо да Винчи в Рим. Для этого необходимо было иметь портрет Констанцы кисти Леонардо, чтобы Бруно сделал с него гравюру для книги. Что случилось с этой картиной? Где она? Мария всерьез занялась ее поисками.

Бруно через свои связи узнал, что Леонардо хранил картину у себя и взял ее во Францию. Портрет, который помнила Мария, очевидно, был не оригиналом, а копией, выполненной римским художником. Именно она когда-то находилась в палаццо д’Авалос.

Мария спросила у своего отца, что случилось сэтой копией. Она пришла в отчаяние, когда он ответил, что его брат Ферранте д’Авалос взял ее с собой после назначения губернатором Милана. Возможно, Карло смог бы устроить, чтобы они одолжили картину у ее дяди Ферранте. Как только Карло согласился, упорный Сильвестро Бруно нашел другую копию портрета, сделанную неаполитанским художником. Бруно предположил, что ее делали не с оригинала, а с римской копии. Он знал владельца, и на следующий день картину доставили Марии.

— Как бы мне хотелось увидеть оригинал Леонардо! — сказал Карло, глядя на картину. — Вероятно, он великолепен.

— Да, — согласился Бруно. — Говорят, сейчас он принадлежит самому королю Франции.

Мария изучала неаполитанскую копию — очень похожа на картину, которую она видела ребенком, но улыбка была далеко не такой загадочной. И все-таки Мария решила не расстраиваться из-за того, что это копия с копии: на портрете, вне всякого сомнения, была изображена Констанца. Отвесные скалы на загадочном фоне определенно говорили о том, что портрет написан на Искье. Это подходило для ее книги.

— А теперь вы должны написать четвертую копию, — со смехом обратилась она к Бруно. — Только на этот раз она должна быть гораздо меньше оригинала.

Вернувшись в свою студию, Бруно принялся за работу. Он предложил раскрасить от руки гравюры с картины Леонардо для каждого экземпляра книги. Теперь, когда дело продвигалось так быстро, Мария работала еще упорнее, планируя напечатать книгу к именинам Беатриче и подарить в этот день.

На той неделе, когда Бруно начал контролировать изготовление гравюр, Беатриче явилась в Сан-Северо вместе с Мадделеной. Последняя была мрачна, в то время как настроение Беатриче трудно было определить. Девочка была бледной и непохожей на себя. Что-то явно их удручало. Позвонив, чтобы принесли пирожные и лимонад, Мария спросила:

— Кто из вас скажет мне, что случилось?

— Меня все время тошнит, и вчера повитуха Стефания сказала мне, что я беременна, — выпалила Беатриче.

Нахмурившись, Мария взглянула на Мадделену. Они договорились, что Мадделена накажет Марку Антонию не прикасаться к Беатриче по крайней мере еще год. В столь юном возрасте беременность могла быть для нее опасной, к тому же девушка была необычно маленькой. Мадделена в отчаянии покачала головой и с беспомощным видом пожала плечами.

— Не смотри на бабушку вот так, — сказала Беатриче Марии. — Марк Антонио сказал мне, что она предупредила его быть со мной осторожным. Я сама во всем виновата. Мне было любопытно узнать, что это такое. В любом случае, мы с Марком Антонио женаты. Мужья и жены именно это и делают.

— Беатриче! Где твоя скромность? Как ты можешь говорить в подобном тоне о таинствах брака, — укорила ее шокированная Мадделена.

— Ты довольна результатами своего любопытства? — спокойно осведомилась Мария.

— Нет, не довольна. Мне все время плохо. Я не хочу этот отвратительный лимонад, — отмахнулась она от Марии, предлагавшей ей стакан напитка. — И я знаю, что бедный ребеночек умрет, потому что я такая маленькая.

Мария и Мадделена поспешили уверить несчастную девочку, что это не так, но в душе они тоже подозревали, что младенец обречен.

В ту ночь Мария лежала без сна, думая о затруднительном положении дочери. Вина лежала на ней, так как, если бы она не пренебрегала Беатриче, бедная девочка не рвалась бы жить с Карафа, и не случился бы ее брак с Марком Антонио.

К рассвету Мария приняла решение. Малыш Беатриче будет жить. Мария знала, что ее дочь всегда скрывает свои чувства и потеря ребенка вызовет отчаяние. А если он выживет, то через несколько недель Беатриче вернется к нормальной жизни и будет счастлива. Мария решила посвятить себя тому, чтобы беременность Беатриче прошла гладко, и чтобы ее не терзали тревога и мрачные мысли. Если она будет сильна духом и телом, то есть все основания надеяться, что ребенок выживет.

Поэтому Мария каждый день проводила почти всё время с Беатриче. До этого она скрывала от дочери замысел книги о Констанце д’Авалос, чтобы сделать сюрприз в именины, но теперь поделилась с Беатриче своими планами. Она дала дочери почитать завершенные главы рукописи и показала ей рисунки Сильвестро Бруно, сделанные на Искье. Мария объяснила дочери, что ее вдохновила на этот проект сама Беатриче, удивительно похожая характером на Констанцу. Это придало сил беременной двенадцатилетней девочке. Беатриче поразило, что женщина, победившая французский флот, управлявшая поместьем и учредившая блестящее литературное общество, была почти всю жизнь одна. Хотя в семнадцать лет она вышла замуж, муж умер шесть лет спустя, и оставшиеся пятьдесят восемь лет своей жизни она провела в одиночестве. Правда, у Констанцы было много поклонников, и некоторые из них становились ее любовниками. Этот факт особенно интриговал Беатриче. Как же Констанце удалось иметь несколько любовников и не забеременеть? Возможно, она была бесплодна, объяснила Мария. Тогда Беатриче сделала вывод, что долголетие женщины и способность многого добиться в жизни связано с бесплодием. Так что Марии пришлось спешно добавить, что девушка должна считать себя счастливой, потому что она здорова и может рожать детей. Но Беатриче обладала таким ясным разумом, что ее трудно было убедить смотреть на возникшую ситуацию в радужном свете.

Мария продолжала мучиться из-за своей вины перед Беатриче. Она осыпала ее подарками, ломая голову над тем, как исправить свои ошибки более действенным путем. Что более всего необходимо Беатриче? Успокоиться и приобрести уверенность, что беременность благополучно разрешится.

Однажды, когда Мария сидела в детской, расписанной яркими фресками с фантастическими существами, наблюдая спящего в колыбели здоровенького Эммануэле, ее осенило. Монтеверджине. Она отвезет туда Беатриче, чтобы ее тоже благословила Черная Богоматерь.

Глава 9 Монтеверджине

ни пустились в путь в конце лета. Долгое путешествие было менее тяжелым, поскольку стояли ясные, теплые дни. Их сопровождал Карло, желавший поблагодарить Черную Богоматерь за то, что его сын и жена здоровы. Он написал аббату, объяснив цель их визита и попросив приютить Марию с Беатриче, пока он отправится в замок Джезуальдо. Через неделю он вернется и заберет их. Вместе с ответом аббат заботливо прислал снотворное для Беатриче — настой из трав, — чтобы она спала во время путешествия и ее не мучила тошнота, как было с Марией.

Беатриче спала в объятиях Марии, вытянувшись во всю ширину кареты. Напротив нее Карло, устроив подставку у себя на коленях, писал ноты. Время от времени он останавливался и смотрел невидящим взглядом в окно, а затем возвращался к своей работе. Судя по всему, ему не мешало, а скорее помогало то, что карета раскачивалась из стороны в сторону. В следующей за ними карете сидели Лаура и слуги, которые должны были ехать в замок вместе с Карло. Среди них был священник Алессандро. Мария возненавидела этого державшегося в сторонке молодого человека — он был посвящен в тайну Карло. Она чуть ли не винила его в том, что Карло уклонялся от любви. Ненависть ее к Алессандро не была сильной — просто тупая ноющая боль. На первом плане сейчас у Марии была Беатриче.

В пути Мария изучала умное лицо Карло. Оно было наполовину в тени. Она подумала о том, что это символически отражает две стороны его личности: склонность к самолюбованию и тайный индивидуализм. Это идеально соответствовало и его двойному музыкальному таланту — исполнителя и композитора.

Она взглянула на спящую Беатриче, влажные веки которой слегка потемнели от усталости: последние два месяца она по три-четыре раза за ночь просыпалась, и ее рвало. Теперь она мирно спала. Мария осторожно вынула затекшую руку из-под головы Беатриче и подложила маленькую подушечку. Карло с рассеянным видом поднял глаза и, увидев, что жена потирает руку и сгибает пальцы, сказал:

— Ты не должна допускать, чтобы дочь тебя изнуряла. Я не хочу, чтобы ты снова заболела.

В монастыре Мария каждое утро и каждый вечер проводила по часу в часовне, молясь Черной Богоматери, чтобы та защитила Беатриче и ее ребенка. Сама Беатриче не могла стоять больше пятнадцати минут и возвращалась в свою маленькую комнату в одной из башен. Там она лежала в постели, глядя на вершины гор и проплывающие кудрявые облака, а потом засыпала. Она пристрастилась к снотворному настою аббата, и Марию беспокоило, что она принимает слишком много этого снадобья. Она хотела было попросить монахов больше не давать настой дочери, но Беатриче упросила ее не делать этого, заявив, что благодаря ему чувствует себя лучше. От травяных настоев, которые следовало принимать ради здоровья будущего ребенка, ей было плохо, и уж конечно лучше спать, чем мучиться тошнотой, сказала она.

На четвертый день Беатриче проснулась на рассвете, чувствуя себя свежей и отдохнувшей, — она и не помнила, когда в последний раз ей было так хорошо и спокойно. Наверху, в безмолвных горах, все было тихо. Монахи ушли на раннюю службу в церкви, а мать и Лаура еще не встали.

Подойдя к окну, Беатриче взглянула на горные пики и склоны — пейзаж был окрашен рассветом. Она ощутила необычайный подъем и окрыленность, которых ожидала от созерцания Черной Богоматери, но так и не дождалась. Она распахнула окна и вдохнула бодрящий воздух, раскинув руки и с улыбкой обнимая горный пейзаж. Ею завладело неудержимое желание выйти из монастыря и не видеть монахов с хитрыми лицами.

Она не стала будить Лауру, оделась и, закутавшись в накидку, тихонько спустилась по лестнице. С трудом открыв тяжелые двери, она вприпрыжку побежала по горной тропинке, поросшей травой, снова ощущая себя ребенком, как ни странно, — во всяком случае, не замужней женщиной на четвертом месяце беременности.

Возле еловой рощи Беатриче остановилась отдышаться. Взглянув вверх, она заметила справа от себя маленькое строение на фоне гор. Заинтересовавшись, девочка начала взбираться наверх, к этому строению, показавшемуся ей каким-то мемориалом. Время от времени она останавливалась, чтобы отдышаться. Подъем казался долгим и трудным, хотя на самом деле занял всего десять минут.

Она добралась до мемориала, оказавшегося четырехугольной колонной под остроконечной крышей. На каждой из сторон были ниши с картинами религиозного содержания. Беатриче прислонилась к колонне, тяжело дыша. Из основания колонны выросло дерево. Беатриче взглянула вверх. Гора, видневшаяся вдали, ледяным куполом венчала пейзаж. Между Беатриче и этим величественным пиком зияла глубокая черная пропасть с крутыми склонами. Маленькая табличка на мемориале гласила, что она посвящена памяти погибшего здесь пастуха. Беатриче снова посмотрела наверх, на ледяной купол в небе, который возвышался над черной бездной и человеческой трагедией, сияя белизной и чистотой.

Она еще немного постояла там, наблюдая, как поднимается солнце, и любуясь пейзажем, оттенки которого незаметно менялись, переходя от мерцающего, фантастического розового к ледяному белому на фоне неба, голубизна которого становилась все ярче. В приподнятом настроении, строя планы, как приведет сюда завтра утром Марию, Беатриче начала легкой походкой спускаться по склону холма, размахивая руками и ускоряя шаг на крутых поворотах каменистой тропинки. Она поскользнулась на камешке, тщетно пытаясь вновь обрести равновесие, пролетела вниз и неудачно приземлилась, ударившись о массивный ствол ели. Она лежала, оглушенная, удивляясь странному свистящему звуку в ушах.

Через час ее нашла поисковая партия монахов. Они осторожно перевернули девочку, скромно отводя глаза от большого липкого пятна крови на ее желтом платье спереди. Завернув ее в одеяла, они отнесли Беатриче в монастырский лазарет.

Неспособность Марии осознать последствия несчастного случая с дочерью можно объяснить только шоком. Когда монахи оказались вне пределов слышимости, она сказала Лауре, что нет худа без добра: Черная Богоматерь Монтеверджине избавила Беатриче от ее бремени. Жаль бедного младенца, но Беатриче скоро станет собой. Мария говорила все это, в то время как девочка лежала и стонала от мук. Лаура как-то странно взглянула на свою госпожу, но ничего не сказала. Мария держала горячую безвольную руку дочери, а Лаура промокала влажным полотенцем пылавший лоб девочки. Марии не приходило в голову, что сама Беатриче в опасности. В отличие от нее, Лаура это понимала, и ее изумляло, что госпожа не сознает этого.

Через четыре дня, в полдень, в Монтеверджине прибыл Карло. Он планировал выехать в тот же день пораньше — это позволило бы им добраться до наступления ночи в его виллу и вернуться в Неаполь на следующий день засветло. Он хорошо поработал в замке, и ему не терпелось услышать два мадригала, которые он сочинил, в исполнении группы певцов.

Торопливым жестом он отмахнулся от старого монаха у главного входа, который пытался остановить его, и направился прямо в часовню, где провел полчаса, которые отвел на то, чтобы поблагодарить Черную Богоматерь. Затем он прошел в комнату для гостей, где обычно останавливалась Мария, и вошел не постучавшись.

Мария тихо сидела у кровати. Сначала Карло показалось, что она уснула в кресле. Потом он увидел, что глаза ее открыты, а взгляд прикован к какой-то точке в середине комнаты.

— Добрый день, Мария. Вот я и приехал вас забрать. Пусть Лаура упакует твои вещи. Мы должны выехать через час. Я распоряжусь, чтобы аббат приготовил нам еду.

Мария не отвечала. Она даже не взглянула на мужа. Словно его тут не было. Он пересек комнату и взял ее за руку.

— Мария, что с тобой? — Она не отвечала. Он предположил, что она приняла снотворное снадобье Беатриче — может быть, слишком большую дозу — и еще находилась под его действием. Он постучал в дверь соседней комнаты, где спала Лаура, и вошел. Служанки там не было. Карло начал злиться.

Он прошагал по коридорам, направляясь в кабинет аббата, и столкнулся с возвращавшейся Лаурой.

— Лаура! С твоей госпожой происходит что-то странное. Как ты смеешь оставлять ее одну в таком состоянии? Что с ней такое?

— Ваша светлость, простите меня, пожалуйста, — со слезами произнесла девушка, приседая в реверансе. — Аббат должен вам что-то сообщить.

— Почему это он должен мне сообщить? Говори ты. В чем дело?

— Я думаю, ваша светлость, лучше бы…

— Говори! — загремел Карло.

— Госпожа Беатриче… — тихо сказала Лаура. — Она умерла вчера ночью.

Не веря своим ушам, Карло долго смотрел на Лауру. Он потер лоб, вздохнул и перекрестился.

— Как она умерла? — спросил он.

— В результате выкидыша, вызванного падением. Она пошла на прогулку в горах, — тут Лаура начала рыдать, — и монахи полагают, что она оступилась и упала. — Она рассказала о большой потере крови у Беатриче и о том, как мертвый зародыш медленно отравлял организм девочки. Хотя Лаура и не поведала об этом Карло, последние дни Беатриче были сплошной мукой: ее била лихорадка и рвало ядовитой черной жидкостью. В бреду она кричала, что родила гниющий труп.

Карло глубоко вздохнул.

— Что она делала там одна?

— Она ушла одна ранним утром. У нее была такая привычка.

— Да. — Он прикрыл глаза руками. Он по-своему любил Беатриче, хотя она его сильно раздражала. Его восхищало ее мужество и оригинальный взгляд на мир, который он находил довольно интересным. — А твоя госпожа? Как она дошла до того бесчувственного состояния, в котором пребывает? Что этому предшествовало?

— После того как Беатриче приняла причастие и испустила последний вздох, моя госпожа легла рядом с ней. Она не позволила себя поднять, хотя монахи и аббат были чрезвычайно добры и мягки. Они послали за монахинями и другими женщинами из деревни, чтобы поддержать госпожу в ее горе. Она цеплялась за Беатриче, и никакая сила в мире не могла сдвинуть ее с места. Единственное, что можно было сделать, — это оставить ее там, рядом с холодным телом ее бедной дочери и прикрыть одеялом, чтобы госпожа не замерзла. Монахини просидели с ними всю ночь. А сегодня утром, когда пришло время обрядить тело и подготовиться к обратному путешествию в Неаполь — потому что, возьму на себя смелость предположить, ваша светлость, что семья захочет похоронить Беатриче в склепе семьи Карафа, — возникла необходимость оторвать мою бедную госпожу от ее ребенка, а когда мы это сделали, она все кричала и кричала, так что у меня волосы стали дыбом, и так она кричала, и ломала руки, и рвала на себе платье и волосы больше часа, бегая по комнате, и все наши попытки успокоить ее были тщетны. Она кричала, пока не сорвала голос. Тогда госпожу унесли в ее комнату, но она не хотела лечь в постель, а сидела в кресле. Я оставила ее всего на несколько минут, когда монахини попросили меня достать вещи из сундука Беатриче, чтобы обрядить ее.

Вернувшись в Неаполь, Мария вышла из ступора, только чтобы обрядить и похоронить Беатриче. Она выбрала самый лучший шелк, вышитый золотом, для савана и самые мягкие бархатные туфельки. В утро похорон она неимоверным усилием взяла себя в руки, вошла в комнату Беатриче и открыла маленькую шкатулку с сокровищами, которые были столь драгоценны для ее дочери. Как ни странно, Беатриче, перебравшись в палаццо Карафа, оставила их здесь. Может быть, они были ей больше не нужны. Внутри был каштановый локон Федериго, его серебряная пряжка от пояса, синие и красные перышки ее любимого южноамериканского попугая, умершего в Мессине; миниатюра с изображением Марии в детстве, изумительная розовая раковина и маленький молитвенник с рубиновым крестом, вделанным в обложку из слоновой кости, который ей подарила на одиннадцатилетие бабушка Свева. При виде этих предметов Марию охватил острый приступ отчаяния, и она, рыдая, упала на кровать Беатриче. Некоторое время она любовно перебирала их. Потом зашла в свою комнату и, взяв жемчужную брошь в форме сердечка, которая всегда нравилась Беатриче, положила в шкатулку к другим вещам. Потом легла на маленькую кровать и осталась там, безудержно плача. Она прижала к губам локон Федериго. Теперь она потеряла и Беатриче. Плоть от плоти Федериго ушла в иной мир. С потерей Беатриче она снова потеряла Федериго Карафа. Ничего больше не осталось от их брака.

Она не знала, что прошел целый час, вообще утратила чувство времени, когда вошла Лаура и осторожно дотронулась до ее руки.

В сопровождении стражи Джезуальдо Мария словно в тумане продвигалась по Спакканаполи, молясь, чтобы какой-нибудь головорез вынырнул из тени и, вонзив ей нож в сердце, положил конец ее страданиям.

Когда она вошла в затемненную комнату, где лежала Беатриче, Мадделена, обнявшая Марка Антонио, вместе с ним смотрела на гроб в скорбном молчании. Они поднялись и печально поцеловали Марию, прежде чем оставить ее наедине с дочерью, но она едва их заметила. Она положила шкатулку у сердца Беатриче. При тусклом свете свечей светло-каштановые волосы дочери все еще блестели. Каким восковым стало ее маленькое личико! Люди говорят, что мертвые выглядят безмятежными. Что за чушь. Беатриче не выглядела безмятежной. Она выглядела мертвой… мертвой… мертвой. Она ушла, улетела. Ничего не осталось — лишь тело, которое так недолго населяла ее ясная душа. И все же Мария говорила с этим маленьким ссохшимся телом, шепча вздор, казавшийся ей самой бредом сумасшедшей: «Открой свои серые глазки. Дай мне взглянуть на них всего лишь раз». Кто-то тихо вошел в комнату, но она не увидела этого. Она сходила с ума, уже была безумной. Какое это имеет значение? Ей хотелось кричать, кричать, кричать, и она крепко обхватила голову руками, чтобы сдержаться. И в этот момент она почувствовала, как ее тело объяла темнота столь утешительная, исполненная столь нежного шепота, что испытала странное облегчение. Она сама не знала, были ли слезы, хлынувшие у нее из глаз, слезами печали или радости, — они принесли сладостное облегчение. Тихий шепот вливался ей в уши, утешая, а слабое дыхание фигуры в темном плаще согревало ее. Ее подняли с пола и понесли, и, только когда осторожно опустили на длинный диван, она пришла в себя и увидела, что темный ангел, который сейчас нежно гладил ее по лицу, — Фабрицио Карафа. Даже если это сам дьявол, искушающий ее, — пусть его утешительные ласки не прекращаются. Потом ее охватило неодолимое желание, чтобы его губы коснулись ее губ, и она села с резким криком ужаса от того, что делает. И это в той самой комнате, где лежит мертвая Беатриче. Она действительно сошла с ума.

— Тише, мой бедный ангел, — нежно произнес он, вытирая ей слезы широким рукавом своей белой рубашки. — Тише.

Ей хотелось отдаться его утешениям, но она не могла это позволить и потому, собрав все силы, спустила ноги на пол и встала, тотчас же почувствовав, что сейчас потеряет сознание.

— Отпустите меня, — выдохнула она, подняв руку и отстраняя его. — Отпустите.

Ей пришла смутная мысль: уж не воспользовался ли он ее бессилием. Если так, то как это недостойно с его стороны.

— Вам нужно сесть, Мария, — тихо сказал он. — Вы чуть не потеряли сознание минуту назад.

Она опустилась в кресло. Фабрицио держался на расстоянии, понимая, что она не хочет, чтобы он дотрагивался до нее.

— Я полюбил Беатриче, — сказал он. — Она была самой оригинальной из всех моих кузин. Ваша утрата — также и моя утрата.

— Нет, это не так. Вы не можете вообразить глубину моего горя.

— Это верно, не могу, — мягко произнес он; его глаза выражали сочувствие и, как ей показалось, благоговение. — У меня здесь одна вещь Беатриче, которую я должен вам отдать. — Он полез в карман. А затем звон металла был повторен эхом, когда он что-то уронил и этот предмет покатился по мраморному полу. Фабрицио опустился на колени и принялся искать под креслами.

В эту минуту в комнату вошел Карло. Он посмотрел на Марию, скользнул взглядом по фигуре Фабрицио на полу и перевел его на гроб. Он приблизился к гробу и взглянул на покойную. Фабрицио нашел свою вещь и, положив обратно в карман, поднялся на ноги.

— Карло.

— Фабрицио. — Они обменялись поклонами. Фабрицио низко поклонился Марии и удалился. Она избегала встречаться с ним взглядом.

Она наблюдала за Карло, стоявшим у гроба и смотревшим на Беатриче. Так он стоял несколько минут, словно прикованный к месту. Лицо его было бесстрастным. «Скажи что-нибудь, — мысленно взывала к нему Мария. — Скажи что-нибудь или вырази на лице какое-то чувство, которое покажет мне, о чем ты думаешь. Выкажи жалость, сожаление, печаль». Молчание. Мария издала громкий вздох.

Карло перевел на нее взгляд.

— Скоро придут закрывать гроб. — Он подошел к жене и предложил ей руку. — Пойдем, попрощайся с дочерью. — Она оперлась на его руку, и он повел ее к гробу. Она смотрела на несчастную девочку, позабыв о недавнем общении с Фабрицио, — сейчас она думала лишь о том, что это последние минуты, когда она видит Беатриче.

— Обопрись на меня, — сказал Карло, обняв ее, и эти слова показались Марии соблюдением общепринятых правил: он ее муж, и от него требуется, чтобы он ее поддерживал в такую минуту.

Тем не менее Мария склонила ему голову на плечо, и, когда они вместе смотрели на Беатриче, он сказал весьма странную вещь. В тот момент она едва заметила это, но позже, припомнив эту сцену, так и не смогла понять, сказал ли Карло это ей в утешение или его действительно поразила тогда эта мысль.

— Красота смерти, — сказал он.

— Как так? Ты находишь ее безмятежной? — прошептала Мария.

— Нет, не безмятежной. Она уже далеко. Это покой, высший покой. — Повернувшись к Марии, он посмотрел ей в глаза своими глазами с крапинками. — Смерть очень красива. — Потом повернулся к Беатриче и перекрестил ее безмолвную фигурку.

После похорон, которые Мария едва помнила, она снова погрузилась в свой мрак.

Карло позволил ей там пребывать шесть недель.

На седьмую неделю, в понедельник, Лаура вошла в комнату Марии в полдень и раздернула полог, сказав, что госпожа должна одеться, поскольку принц Карло желает с ней побеседовать в главной гостиной. Глазам Марии стало больно от света. Она прикрыла их и не открывала все то время, пока Лаура одевала ее в траурный наряд. Мария открыла глаза, только когда опустила на лицо черную шелковую вуаль, под которой почувствовала себя защищенной.

Она составила печальный контраст с яркими фресками большого салона. Ей пришла туманная мысль: отчего было Карло просто не прийти в ее комнату и не поговорить с ней. Бея эта ненужная суета, одевание и встреча в официальной гостиной, словно она гость в своем собственном доме. У нее не было сил даже на возмущение тем, что ее муж не выказал больше уважения к ее горю.

Карло попросил ее откинуть вуаль. Она сказала, что свет бьет ей в глаза. Он встал и собственноручно задернул шторы, слишком нетерпеливый, чтобы позвать для этого слугу.

— А теперь откинь вуаль. Я хочу видеть твои глаза, когда буду говорить, и хочу, чтобы ты смотрела на меня.

Она апатично откинула вуаль. Он нахмурился, заметив ее нездоровую бледность и темные крути под глазами.

— Ты стала привидением, Мария. Я хочу, чтобы ты вернулась в мир живых. Ты — принцесса Веноза и мать моего сына и сейчас должна поставить ка первое место долг по отношению к живым, а не печаль о мертвых.

По правде говоря, Карло требовал от нее немногого, хотя и желал, чтобы она присутствовала на концертах, которые он давал в Сан-Северо. Он пытался ее расшевелить, опасаясь, что она сойдет с ума.

— С этого дня ты вернешься к своим прежним привычкам. Ты будешь вставать в десять часов утра, одеваться, завтракать и принимать визиты, а также посещать мессу и заниматься тем, что когда-то тебя интересовало. Я дал соответствующие распоряжения слугам, так что не укоряй их, если они покажутся тебе слишком прилежными. Я буду пристально следить за твоими успехами. В следующем месяце здесь состоится концерт, и я хочу, чтобы ты на нем присутствовала. После этого принц Карафа ди Стильяно дает свой первый бал в этом сезоне в «Ла Сирена». Там будут присутствовать твой дядя, вице-король, и аристократия, и я тоже приглашен. Поскольку до этого еще два месяца, ты полностью оправишься. Для этих двух событий тебе потребуются соответствующие туалеты. Я договорился, чтобы швеи пришли к тебе завтра в два часа дня. Твоя тетя Антония предложила, чтобы на следующей неделе ты сопровождала ее в Рим, так как там можно купить самые лучшие черные ткани со всего континента. А поскольку мне доставит удовольствие нанести визит моему дяде, кардиналу Альфонсо, я буду сопровождать вас. Я написал дяде письмо с просьбой быть твоим духовником во время нашего пребывания там. Если ты облегчишь перед ним свое сердце, это будет способствовать твоему выздоровлению. — Он поднялся и поцеловал руку Марии. — Я уделяю тебе больше внимания, Мария, как ты когда-то меня попросила.

Хотя она откинула вуаль и открыла перед мужем лицо, голос его доходил до Марии издалека. Она слышала его слова, но не могла на них сосредоточиться. Однако общий смысл она уловила. Она должна была вести себя так, словно чувствовала себя живой.

В следующие недели она так и поступала, хотя ее изнуряли все эти действия, которые приходилось совершать, — вставать, принимать пищу, ездить в Рим, быть обходительной с придворными музыкантами Феррары. Карло наблюдал за ней, удовлетворенный ее старанием, и размышлял о том, вернется ли когда-нибудь свет в ее глаза.

Глава 10 «Ла Сирена»

ария и Карло ехали в карете по очень красивому участку берега Неаполитанского залива к Позилипо. Они направлялись на бал в «Ла Сирена» — виллу на мысе, с трех сторон окруженном морем. Она была построена из туфа — камня вулканического происхождения с горы Везувий.

Роскошное бархатное платье Марии было темным и глубоким как ночь; оно оттеняло лунную белизну ее кожи. Единственными украшениями были черные жемчуга в волосах и кулон из туфа.

— Ты выглядишь, как Царица Ночи, — сказал Карло, который любил театральные эффекты.

Но интерес Марии к собственной внешности угас. Теперь, когда в ее жизни не было Беатриче, все, что радовало ее в прошлом, окутал густой туман.

Когда они приблизились к черному зданию, его очертания на фоне моря были едва заметны в безлунную ночь, а освещенные окна наверху придавали ему призрачный вид.

В запах виллы витал аромат жасмина и цветов апельсинового дерева. В комнате, ведущей в бальный зал, стоял накрытый стол с изысканными мясными закусками и десертом. Мария не дотронулась ни до чего. Она проходила вместе с Карло по залам виллы, едва замечая приветствия и выражения соболезнования от гостей. Многие из них видели Марию в черном десять лет назад, но теперь благодаря бледности, зрелой красоте и великолепию наряда она походила на трагическую королеву былых времен. И хотя они питали к ней симпатию, держались на расстоянии. У нее был такой вид, словно она хочет, чтобы ее оставили в покое.

Они сидели вместе с хозяином, принцем Карафа ди Стильяно. Он спросил, как продвигается работа в саду Карло дворца Джезуальдо, и двое мужчин углубились в беседу о достоинствах Массимо Рени и о том, что его следует нанять для создания парка при «Ла Сирена».

Мария сидела молча; жужжание беседы, смех и праздничная, фривольная атмосфера начали действовать ей на нервы. Она заметила, что в комнату в сопровождении друзей вошла Миранда, ее двоюродная бабушка и жена вице-короля. Улыбаясь и обмениваясь восклицаниями, они направились в сторону Марии. Миранда была глуповатой женщиной с громким голосом. Мария поняла, что та загонит ее в угол и постарается подбодрить жизнерадостной фривольной болтовней, и ей придется из вежливости беседовать с ней.

Мария выскользнула из бального зала. Она спустилась по широкой мраморной лестнице на пустынный нижний этаж, находившийся прямо над морем, и встала в сводчатой нише, наблюдая за рябью на чернильно-черной воде. Тишину нарушали только плеск воды и слабый отзвук музыки, звучавшей несколькими этажами выше. Мария стояла, скрытая аркой, глядя на море и поддаваясь его гипнотическому ритму; она наслаждалась безмолвием и радовалась тому, что нашла укрытие в этом потайном месте, вдали от других, где никому не придет в голову ее искать. Она могла бы оставаться здесь часами, если бы не услышала голоса, доносившиеся с моря.

К берегу приближалась лодка.

— Может быть, сегодня вечером меня там ждет русалка, — сказал молодой человек, намекая на название виллы — «Ла Сирена», русалка.

— Ты слишком много думаешь о женщинах, — заметил голос, который она узнала. Она отпрянула в тень.

Его спутник громко расхохотался:

— И это говоришь мне ты! Но я-то, кузен, имею право: я молод и беззаботен, как когда-то ты. Ты должен признать, что в последнее время находишься в неважном расположении духа. Вынужден сказать, что тебе грозит опасность стать брюзгой. Надеюсь, твое настроение улучшится. Я намереваюсь сегодня развлекаться вовсю.

Лодка приближалась к причалу. Свет из верхних окон упал на лица мужчин. Одним из них был Фабрицио Карафа.

Мария перешла в темный угол на другой стороне лестницы. Она выжидала, когда они окажутся внизу и не заметят, как она будет подниматься по лестнице. Последний раз она видела Фабрицио на похоронах Беатриче, после той их встречи у гроба. Когда она думала о том случае — а он помимо ее желания снова и снова приходил на ум, — ее охватывали стыд и смятение, и еще одно чувство, которое она не осмеливалась назвать. Она испугалась, когда Фабрицио с печальным лицом приблизился к ней на похоронах. Она смотрела на него сквозь вуаль, не в силах вымолвить ни слова, а он что-то вложил ей в руку, поклонился и отошел к своей жене и детям, Она раскрыла ладонь и взглянула, что он ей дал. Это был маленький перстень с овальной камеей, изображающей — что? Едва взглянув, она положила его в карман. Наверно, перстень все еще там, в кармане ее траурного платья.

Она услышала, как двое мужчин пришвартовываются, и потихоньку поднялась по лестнице, держась в тени и гадая, что это был за перстень. Она найдет его, когда вернется домой.

Мария вошла в бальный зал и уселась в уголке с Карло и принцем ди Стильяно, Как она и предвидела, тетя Миранда, жена вице-короля, присоединилась к их компании, Мария вежливо прислушивалась к разговору — во всяком случае, делала вид. Когда Фабрицио Карафа оказывался поблизости, ее взгляд следовал за ним по комнате, а если возникала опасность встретиться с ним глазами, она быстро опускала их. Она подумала, что все эти взгляды украдкой ставят ее в глупое положение, и ей стало стыдно. Красота Фабрицио и текущая в его жилах кровь Карафа манили ее, как еда и питье, недоступные для умирающего в аду от голода и жажды Тантала, Ее тянуло к нему, ибо он был связующим звеном с Беатриче и Федериго, но она смутно понимала, что тут было что-то еще.

Снаружи доносился слабый плеск черных волн, набегавших на фундамент черного здания.

Карло терпеть не мог подобные публичные сборища, но в этот раз был как-то необычно воодушевлен. Он обсуждал с принцем Карафа ди Стильяно планы создания висячего сада на нижних этажах виллы, предполагая, что его друг Массимо Рени сотворит настоящий Вавилон, если ему дадут такой заказ.

Принц поднялся поприветствовать большую группу вновь прибывших, а Миранда поманила Фабрицио, чтобы он сел на освободившееся место.

— Нелюбовь вашего племянника фра Джулио к декламации удивила нас всех, Фабрицио, — язвительно заметила она.

Фабрицио нахмурился, усаживаясь, и взглянул на Марию.

— Я не могу оправдать его поступок, — холодно произнес он.

— Кто бы мог подумать, что он такой вспыльчивый? — продолжала Миранда, игнорируя явное равнодушие Фабрицио к этой теме.

— Действительно, кто? — буркнул Фабрицио.

— Поскольку вы просто горите нетерпением, чтобы кто-нибудь попросил ввести нас в курс дела, я окажу вам такую любезность, — сказал Карло, со скучающим видом глядя на Миранду.

— Разве вы не слышали? — взволнованно воскликнула она. — Я должна вам рассказать.

— Ясно, что должны, хотим мы того или нет, — съязвил Карло, обменявшись страдальческими взглядами с Фабрицио.

— Вчера фра Джулио Карафа стоял перед входом в свой дом, наслаждаясь солнечным светом. Поэт Джованни Аркуччио проходил мимо, в состоянии лирической экзальтации декламируя стихотворение во весь голос. Фра Джулио попросил его говорить потише. Последовала перебранка. И как вы думаете, что потом сделал наш кроткий монах?

Мария наблюдала, как Фабрицио прикрывает глаза, прикладывает руку ко лбу и испускает глубокий вздох. Он был явно расстроен. Она посочувствовала ему. Как порой глупа бывает ее тетка! Любовь к сплетням делала ее бесчувственной. Мария смотрела на руку Фабрицио, не такую тонкую и изящную, как у Карло, а сильную и более широкую, но в то же время изысканной формы.

— Он поднял палку, которая была при нем, ударил поэта по голове и убил его, — заключила Миранда свой рассказ.

— Должно быть, то стихотворение, которое он декламировал, было очень плохим, — сказал Карло.

Последовала пауза.

Когда стало ясно, что никто больше не собирается комментировать эту историю, Миранда окинула взглядом присутствующих и с озорным видом сказала:

— Я слышала, у герцога Андрия есть интересная теория относительно личности таинственного маэстро.

— Я знаю очень мало. Слышал лишь слухи, которыми обмениваются сами музыканты.

— И что это за слухи? — спросила Миранда.

— Да так, просто догадки, — ответил Фабрицио. — Помпонио Ненна считает его одаренным любителем.

— О нет, он не любитель, — возразила Миранда.

— Любитель в том смысле, что он не профессиональный музыкант. Возможно, он из аристократов.

— Аристократ! Как это интригующе. Неаполитанский аристократ?

— Да, полагают, что так.

— Ах! Давайте-ка подумаем. У кого из наших аристократов есть такой редкий дар в сочетании с такой силой чувств? Может быть, это вы сами, герцог?

— К сожалению, нет, синьора. Я просто покровитель музыкантов, но сам не занимаюсь музыкой.

— Принцесса Веноза знакома с музыкантами самого высокого уровня, — продолжала Миранда, глядя на Марию. — Может быть, она могла бы просветить нас.

— Боюсь, что нет, тетушка, — ответила Мария, чувствуя себя неловко.

— Не можешь, моя дорогая? Или не хочешь?

— Не хочу, тетушка.

— В то время как все мы умираем от желания узнать? Никогда бы не подумала, что ты способна быть такой жестокой, Мария.

— Я понимаю, что вы шутите, тетушка. Но уверяю вас, это вовсе не жестоко. Если прекрасный композитор хочет скрыть свое имя, то не следует его разглашать.

— Напротив, Мария! Возможно, гений желает, чтобы мы открыли, кто он. Я считаю, что он играет с нами в игру, ожидая, что мы придем к нему и скажем: «Мы знаем, что это вы. Это могли быть только вы». В конце концов, многие ли из наших аристократов — одаренные музыканты? Отнюдь. Мы можем определить его методом исключения.

— Возможно, он не аристократ, — заметил Карло, которому наскучил этот разговор.

— В самом деле, Карло? Из всех в этом зале вы скорее всего знаете ответ, вот почему я и спрашиваю вас в последнюю очередь. Итак, кто он?

— Портной вашего мужа, — сказал Карло. — А теперь я считаю, что пора танцевать. Вы окажете мне честь, синьора?

Миранда рассмеялась.

— Вы слишком скверный, чтобы с вами танцевать. Портной моего мужа — вот уж действительно! Но поскольку вы самый божественный танцор в Неаполе, я приму ваше приглашение.

Они поднялись, и Миранда взяла Карло за руку. Фабрицио также встал.

— Вы потанцуете со мной, Мария?

— Благодарю вас, Фабрицио, но я не в настроении танцевать.

Карло обернулся.

— Окажи мне услугу: я прошу тебя принять приглашение Фабрицио. Танцы пойдут тебе на пользу. — Он наклонился к Марии и прошептал ей в самое ухо: — Думаю, это лучше, чем не сводить с него глаз.

Затем он повернулся к Миранде и повел ее в центр зала. В эту минуту Мария презирала Карло. Она запаниковала. Она ни разу не заметила, что муж на нее смотрит, но он явно наблюдал за ней уголком глаз. О, он обожал притворяться всемогущим, и это так же действовало на нервы, как попытки Альфонсо Джоэни проникнуть в ее мысли.

— Извините меня, Мария, я не хотел, чтобы вы танцевали со мной по принуждению, — сказал смущенный Фабрицио.

— Вам ни к чему извиняться за плохие манеры Карло. В любом случае, он прав. — Она встала и протянула ему руку. Он взял ее, но, вопреки ее ожиданиям, не коснулся поцелуем.

Они танцевали сарабанду — довольно старомодный придворный танец, в котором пары грациозно сплетались и постоянно обменивались партнерами. Мария отдалась ритму танца и начала получать от него удовольствие. Когда ее партнером ненадолго стал старый принц Карафа ди Стильяно, он вызвал у Марии смех, сказав с шутливым ужасом:

— Хотя никто в Неаполе не обладает лучшим вкусом, нежели ваш муж, его идеи относительно моего сада повергли меня в изумление. По-видимому, он хочет преобразить «Ла Сирена» в Вавилон, а все мы знаем, что там случилось.

— Не беспокойтесь, принц, — ответила она. — Он ведь призывает вас создать великолепные висячие сады, а не Вавилонскую башню.

Ее следующим партнером был Карло.

— Впервые за много месяцев ты улыбнулась, Мария. Я сам, как тебе известно, подвержен приступам меланхолии и нахожу, что лучшее лекарство от нее — отдаться ритмам музыки.

— Почему, — спросила она язвительно, — когда ты хочешь проявить доброту, то выглядишь напыщенно?

К ее удивлению, он рассмеялся.

— Добро пожаловать обратно в страну живых.

Мария сменила еще двух партнеров, и танец закончился. Фабрицио подошел, чтобы проводить ее на место.

— Часть моего детства прошла на этой вилле, — сказал он. — Давайте поднимемся наверх. Я хочу кое-что вам показать.

Она колебалась.

— Вы опасаетесь меня, Мария. Я это чувствую. Пожалуйста, не бойтесь. Это меня расстраивает. Я никогда не причиню вам вреда. Ведь я же практически ваш родственник, и мне бы хотелось, чтобы вы именно так обо мне и думали.

— Какая прекрасная речь, Фабрицио, — холодно произнесла она. Они дошли до двери и остановились. — Что это вы хотите мне показать?

— Сейчас я вас рассердил. — Он вздохнул и отпустил ее руку. — Я хочу показать вам редкий и прекрасный артефакт — ожерелье, некогда принадлежавшее Клеопатре.

При упоминании драгоценности ей вспомнился перстень. Слезы навернулись ей на глаза, и она отвернулась со словами:

— Хорошо, давайте поднимемся.

Фабрицио велел лакею принести лампу. Мария оглянулась, ища взглядом Карло. Он стоял, болтая с Мирандой, и Мария увидела его лицо в профиль. Черт с ним. И черт со всеми, кто заметит, что она покидает комнату в сопровождении Фабрицио.

Когда они поднимались по лестнице, Мария старалась успокоиться. Она была взволнована и смущена: в течение всего двух минут рассердилась, расплакалась и повела себя вызывающе.

— Я хочу у вас кое-что спросить, — сказала она. — Перстень, который вы мне дали на похоронах Беатриче, принадлежал ей? Я никогда не видела его раньше.

— Он должен был принадлежать Беатриче. Я заказал его и хотел ей подарить.

— Простите меня, но я едва взглянула на него. Он все еще у меня дома в кармане платья. Что на нем изображено?

— Медведь, шпага и три звезды — герб Карафа, как вам известно. Беатриче так гордилась принадлежностью к семье Карафа, что я подумал, ей это должно понравиться.

— Да, ей бы понравилось. Как мило с вашей стороны, — сказала Мария, боясь, что сейчас расплачется, как это часто случалось с ней в последнее время.

— Я любил Беатриче. Она была самой любимой из моих кузин. Она нравилась даже моей жене, которая планировала вовлечь Беатриче в занятия благотворительностью.

— Не знаю, согласилась бы на это Беатриче.

— Да, она была слишком правдивой, не любила ханжества. Возможно, она бы занялась благотворительностью, став старте, но она не стала бы докучать всем проповедями на эту тему и… и делать это смыслом жизни.

— А ваша жена это делает?

— Да, — ответил он спокойно.

Они добрались до верхнего этажа. Фабрицио зашел в комнату налево и поставил на стол канделябр. Это былабольшая комната без занавесей; стеклянные горки и старинные венецианские зеркала мягко мерцали в теплом свете; у стен были составлены картины.

— Здесь принц хранит часть своих фамильных сокровищ, — пояснил Фабрицио.

Мария прошла к окну. Вдали виднелись два белых призрачных пика горы Везувий, окутанные тьмой.

Фабрицио достал ключ из потайного отделения в столе и отпер одну из горок.

— А принц не будет возражать, что мы сюда пришли? — осведомилась Мария.

— Нет. Помимо того, что он мой дядя, мы с ним добрые друзья. Он знает, что я питаю особую нежность к этой драгоценности, — ответил он, вынимая ожерелье из горки. — Он отписал мне его в завещании.

Фабрицио положил ожерелье на стол рядом с канделябром, и оно ожило: два ряда ромбовидных аметистов, бирюзы и рубинов, вправленных в переплетенные золотые ленты. Секрет прелести ожерелья крылся в том, что, с одной стороны, оно было грубоватым, а с другой — шедевром ювелирного искусства.

— Как изысканно, — выдохнула Мария, дотронувшись пальцами до ожерелья, которое заворожило ее.

— Да, не правда ли? Оно римское. Говорят, Цезарь велел изготовить его для Клеопатры, когда она была в Риме.

— А как оно оказалось у принца ди Стильяно?

— Оно веками переходило из поколения в поколение в семье Карафа. Наш предок был одним из преторианцев, входивших в стражу Цезаря. Согласно семейной легенде, он находился в Египте в то время, когда умерла Клеопатра, — Фабрицио провел пальцами по ожерелью. Свет свечи отбрасывал на щеку тень от его черных ресниц. — Стражники захватили несколько ее вещей. Они поделили награбленное, бросив жребий, и ожерелье досталось моему предку. — Он пожал плечами. — Мы не знаем, так ли это, но это чудесная история, и мне хочется ей верить. — Он не отводил взгляда от шеи Марии. — Мне нравится воображать, как Цезарь надевает его Клеопатре.

Он вложил в эти слова такой интимный смысл, что Мария отступила назад, хотя ей безумно хотелось шагнуть к Фабрицио и положить ему голову на плечо. Ей вспомнилось, как у гроба Беатриче он поднял ее на руки, утешал и нашептывал нежные слова, и ей захотелось снова пережить эти ощущения.

— Я действительно сердилась на вас прежде, — сказала она. — И знаете, почему?

— Нет. Скажите мне.

— Потому что ваши слова показались мне неискренними. Мне не нравятся традиционные заверения в чьей-то надежности. Скажу прямо, что не доверяю вам. Хотя, возможно, вы действительно не хотите причинить мне вред, я ни на минуту не поверю, что вы считаете меня своей родственницей, и потом я всегда помню о вашей репутации соблазнителя женщин.

— Именно поэтому вы меня избегаете?

— Да. Я невысокого мнения о подобных мужчинах.

— У меня действительно было несколько романов в начале брака. Я это не отрицаю. Да и бессмысленно было бы отрицать, ведь праздные сплетники Неаполя с наслаждением раззвонили о моих победах — так они это называли. Но это было давно, Мария. Уже более двух лет я люблю одну-единственную женщину, а поскольку все остальные для меня — лишь скучное отражение ее великолепия, у меня нет к ним ни малейшего интереса.

— И эта женщина — ваша жена? — Мария тотчас почувствовала, что сказала глупость.

— Нет, Мария. Я думаю, вам хорошо известно, что я не люблю свою жену. Теперь уже вы неискренни. Вот видите? Мы ведем разговор, и фальшь проникает в него, незаметная для того, кто говорит. Но слушающий сразу чувствует ее. Однако не будем пререкаться. Я больше не буду оскорблять ваш слух лицемерными заверениями. Позвольте вместо этого предложить вам испытать удивительное ощущение: надеть на шею ожерелье Клеопатры.

Фабрицио взял его со стола и протянул ей.

— Вы думаете, ни одна женщина не сможет отказаться от такого предложения?

— Вы можете отказаться, если захотите.

Мария долго смотрела на ожерелье. Оно говорило с ней: веками я не касалось кожи красивой женщины. Я холодное. Согрей меня — пусть всего на минуту.

Мария перевела взгляд на Фабрицио, который наблюдал за ней с легкой улыбкой, но в его глазах, которые так нравились ей, читалась неуверенность.

Она протянула руку:

— Я надену его. А вы можете застегнуть.

Ожерелье было очень холодным. Она вздрогнула, когда Фабрицио ловко застегнул его, и невольно подумала о том, скольких женщин он приводил сюда, чтобы примерить этот подарок Цезаря легендарной царице.

Фабрицио перенес канделябр на другой стол, рядом с большим овальным зеркалом.

— Идите сюда, Мария, посмотрите на себя.

Она стояла перед зеркалом, разглядывая бледную женщину в черном, теперь в ярком оживляющем сиянии лучей от золотого ожерелья.

— Солнце наносит визит Диане, — поэтически прокомментировал Фабрицио. — Поскольку ожерелье с вами разговаривает, почему бы вам не попросить его ответить на вопрос, который у вас на уме?

— А что у меня на уме?

— Вы хотите знать, застегивал ли я его на шее других женщин?

Он встал за спиной у Марии, и теперь они оба отражались в зеркале. Их взгляды встретились. Его лицо в янтарном свете свечи было таким прекрасным, что даже казалось, оно вот-вот растает, как видение. Мария опустила глаза.

— Я прав? — спросил Фабрицио.

Мария потеряла нить беседы.

— Вы знаете ответ, — сказал он. — Ни одной другой женщины. Даже моей жены.

Он подождал, пока их взгляды снова встретились в зеркале.

— Это вас я люблю, Мария.

Она замерла, чувствуя, как от него исходит тепло. Он не дотрагивался до нее, но она чувствовала его дыхание на своих волосах. Она представляла себе, как наклоняется к нему, и его губы касаются ее щеки. Она дотронулась рукой до ожерелья.

— Мне бы хотелось, чтобы однажды оно стало вашим, — сказал он.

Они стояли в молчании, поглощенные созерцанием друг друга в зеркале. Одна из свечей погасла.

— Нам нужно идти, — сказала она, вдруг забеспокоившись: их уединенность могла привлечь внимание. — Сколько времени мы здесь находимся? Десять минут? Час? Расстегните ожерелье, Фабрицио.

Выполнив ее просьбу, он прижал ожерелье к щеке.

— Потрогайте его, — сказал он, прикладывая ожерелье к ее щеке. Она закрыла глаза, чтобы не видеть так близко его лицо. Ожерелье стало теплым.

— Сейчас мы уйдем отсюда, но вот что я должен вам сказать, — спокойно произнес он. — Эти два года, когда я знаю, что вы живете в этом городе, все остальное в моей жизни стало для меня скучным. Только благодаря вам я чувствую себя живым. И я знаю: то же самое происходит с вами. Я знаю, что вы любите меня, Мария.

— Как вы тщеславны! Откуда вы можете это знать?

— Я вижу по вашим глазам. Об этом говорит даже то, что вы сторонитесь меня. Ваша холодность причиняла мне боль — ведь вы так приветливы с другими. А потом мне пришло в голову: а почему меня выделили? Почему, спросил я себя, вы так меня не любите? Быть может, потому, что любите слишком сильно. Но я не тщеславен, как вы говорите: я никогда не был уверен, до сегодняшнего вечера. Поскольку вы цените искренность, мне бы хотелось, чтобы вы мне сказали, какая мысль у вас только что промелькнула.

— Я почувствовала ваше дыхание на моих волосах и подумала, что могла бы отклониться назад, в ваши объятия, и ощутить удовольствие от того, что меня объяло ваше тепло. Но я предпочла не поддаваться такому искушению. Я подумала о Карло, который там, внизу, и выбрала добродетель и мою жизнь с ним, а не мимолетные радости с вами.

— Главное в жизни Карло — музыка. Главное в моей жизни — любовь к вам, — пылко произнес Фабрицио, и в голосе его зазвучали настойчивые нотки. — Независимо от того, что пытается внушить нам наша вера, Мария, любовь — величайшая из добродетелей. Когда я смотрю в ваши глаза, то нахожу там тайну, которая отдается эхом в моей душе. Я знаю, что эта тайна — любовь между нами, потому что, когда вы сейчас смотрели на меня, я понял, что вы тоже прочитали то же самое в моих глазах. Карло никогда не сможет принадлежать вам так, как принадлежу я. Ваше сердце это знает, не так ли, Мария?

— Не прикасайтесь ко мне, Фабрицио, не надо! — В голосе ее прозвучала паника, когда он попытался повернуть Марию к себе. Она отступила в сторону, и он в смущении опустил руку.

— Ваш выбор не между Карло и мной. Вам нужно выбрать между тем, чтобы влачить печальные дни, лишь отдаленно походящие ка жизнь, осудив меня на то же, и тем, чтобы сделать нашу жизнь радостной. Вам нужно лишь мужество, чтобы любить меня.

— Не уговаривайте меня, Фабрицио. Я уже сказала вам. Я сделала свой выбор. Пойдемте отсюда.

Он молча вернул ожерелье на место, запер горку. Все его поведение изменилось. Видно было, что он потерпел поражение. Она заметила, что он слегка ссутулился, когда клал ключ в потайное отделение и брал в руки канделябр.

— Мария, — сказал он в дверях, — всего одно слово. Скажите, что я должен делать.

— Ничего, — ответила она. — Совсем ничего.

Он начал протестовать, возражать, но она приложила пальцы к его губам, в последний раз позволив себе радость дотронуться до него.

— Вы прекрасно знаете, что ничто иное невозможно.

Дома она нашла маленький перстень в кармане своего траурного платья. Она поцеловала его, вспоминая отражение лица Фабрицио в зеркале. Потом надела перстень на мизинец. Он подошел. Она легла с ним в постель, постоянно прикладывая его к губам, пока не заснула.

Любовь — это безумие. Решив придерживаться роли добродетельной супруги, Мария сделала храбрую попытку внести порядок в жизнь, в которой не было ни Беатриче, ни Мадделены Карафа, общество которой согревало Марию, — ведь она напоминала не только о Беатриче, но и о Фабрицио, что было опасно. Чтобы занять чем-то голову, она снова взялась за историю Констанцы д’Авалос. Но Мария была не способна сосредоточиться на ней. Она ежедневно посещала мессу, навещала Антонию, вызвала портных, уделяла больше внимания Эммануэле и занялась организацией следующего концерта Карло. Она знала, что Карло за ней наблюдает, причем не издалека, с иронией, как обычно, а более пристально, как будто ожидая, что она выдаст, что ее тревожит. И среди всей этой бурной деятельности ей не удавалось ни на минуту выбросить из головы Фабрицио Карафа.

Наедине с собой она не могла противиться сладостному искушению вспомнить его лицо и слова, сказанные ей в «Ла Сирена», — неужели это было всего неделю назад? Она вновь чувствовала его теплое дыхание на своих волосах, мимолетное прикосновение его губ к своим пальцам; вспоминала каждое сказанное им слово. Даже когда она не вызывала в памяти его образ, он все равно был с ней. И хотя она сурово корила себя за это, мысли о нем не приносили ничего, кроме радости, так что она невольно улыбалась.

В конце концов, она признала это. Она любит Фабрицио Карафа. А любовь — это действительно безумие.

Она каялась в своей вине. Преклонив колени перед духовником, она исповедовалась ему в своей греховной любви, и он предупреждал Марию об опасностях, ожидающих ее, если она не выбросит из головы подобные запретные мысли. Все, что она могла сделать, — это упорно думать о том, что Бог совершил ошибку, создав такое красивое искушение, как Фабрицио Карафа, потому что больше не могла ему противиться. Особенно теперь, когда не было Беатриче и когда она знала, что Карло порой делит свой тайный мир с другим — или другими — кто знает, что или кого включала его запретная личная жизнь? Не в силах вообразить эту сторону жизни Карло, она не могла вынести мысли об этом; не могла даже дать этому название. Но вопрос не шел у нее из головы.

Первую неделю после бала в «Ла Сирена» Мария позволяла себе предаваться таким мыслям, но не собиралась действовать под их влиянием. Теперь ее визиты в детскую участились — она заходила туда два раза в день. В свои полтора года Эммануэле был хорошеньким, как херувим, ребенком, с быстрыми темными глазами Карло и светлыми волосами матери. Мария любила его меньше, чем остальных рожденных ею детей, но надеялась, что с этим ребенком не случится ничего плохого. Эммануэле был единственным, кто, как она была уверена, достигнет совершеннолетия.

На пятый день Карло зашел в детскую в своем длинном черном халате, с лютней в руках. Сильвия сразу же удалилась: Карло любил бывать наедине со своим сыном. Мария осталась, чтобы сделать приятное Карло. Он часто играл и пел ребенку, предвкушая то время, когда сможет обучать его, и они будут вместе музицировать. У Эммануэле резались зубы, и он капризничал, но, услышав музыку, успокоился.

Сыграв всего одну песню, Карло положил лютню, поджал губы и молча посмотрел на Марию.

— Почему ты носишь герб Карафа? — медленно произнес он.

— Потому что этот перстень принадлежал Беатриче. Я ношу его в память о ней, чтобы она всегда была рядом со мной.

— Ты моя жена! — заорал он, внезапно придя в ярость. — Уж если ты носишь герб, то это должен быть герб Джезуальдо. Кто дал его тебе?

Эммануэле снова начал хныкать.

— Фабрицио Карафа. Он заказал его для Беатриче.

— Не носи его в моем присутствии, а также когда выходишь из дома. Разве тебе не приходило в голову, Мария, что, надевая герб семьи своего первого мужа, ты выставляешь меня на посмешище?

— Нет, Карло. Прости меня. Я не хотела этого. Я думала только о Беатриче.

— Я не могу поверить, что ты такая тупая.

— Чему же ты тогда веришь? Что я нарочно хотела тебя обесчестить? Опозорить?

— Не знаю чему верить. Ты меня расстраиваешь.

— А ты — меня, Карло.

— Тем, что прошу тебя не носить герб Карафа?

— Нет. Я понимаю теперь, что это было ошибкой. Я порой живу в своем собственном мире. Я имела в виду, что ты меня вообще расстраиваешь.

— Ну что же, позволь мне тебя просветить. Что бы ты себе ни вообразила, ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Я позволил тебе приблизиться ко мне настолько, насколько это возможно для человеческого существа. Ты знаешь меня лучше, чем моя мать, мой отец, мой брат, мои сестры, — лучше любого из тех, кто ходит в этот дом. Ты — мать моего сына.

— Но ты меня не любишь, Карло, — спокойно произнесла она.

Он закрыл глаза и вздохнул.

— Возможно, не так, как тебе бы хотелось. И именно это тебя огорчает?

Она задумалась.

— Возможно, это. Но нет, есть кое-что еще. В тебе есть какая-то тайна, которую мне никак не узнать.

— Это моя душа, Мария. А моя душа касается только меня и Бога.

С этого дня Мария держала перстень возле своей кровати и надевала его перед тем, как заснуть. Мысль о Карло и о том, на что он способен, придала более трезвый оттенок ее мыслям о Фабрицио.

Она жила с благородной идеей, что позволит этой любви лишь согреть ее сердце, осветить ее дни, поднять ей настроение существованием пьянящей возможности, которой она никогда не воспользуется.

Таков был настрой Марии в первую неделю. Если бы она начала развивать идею о любви как безумии, то осознала бы, что любовь похожа на пожар: он охватывает все большую территорию, усиливаясь при этом. На восьмой день ее воспоминания о Фабрицио и о вечере в «Ла Сирена» померкли, и она жаждала вновь его увидеть. Теперь начались мучения.

Восемь дней — и никаких вестей, никакой записки. Ну и что с того, что она заставила его поклясться ничего не делать? Девять дней. Как же он может вот так хранить молчание? Как же он может любить ее и вот так держаться от нее на расстоянии? Это означает одно: он ее не любит. В тысячный раз она вызывала в памяти его тускнеющее отражение в зеркале, любовь в его глазах. Конечно, он ее любит. Он боится за нее и защищает, делая так, как она просила. Десять дней. Ее радость увяла. Она начала его ненавидеть. Он с ней играет. Он обманул ее. Он рассматривал ее всего лишь как очередную легкую добычу и охладел, когда увидел, что мало надежды получить ее. Он бесчестный соблазнитель, который с презрением отзывается о своей жене в беседе с другими мужчинами. К одиннадцатому дню у нее разболелась голова, и она утратила всякую надежду на то, что он ее любит.

Пришла весна. Карло планировал отправиться в замок Джезуальдо, чтобы продолжить работу над садом и посовещаться со своим управляющим относительно посева, но им вдруг овладел приступ меланхолии. Три дня он не выходил из своей комнаты. Не считая звуков, доносившихся с улицы, во дворце воцарилась тишина. Ни одного музыкального такта не раздалось за это время, что было необычно.

Никогда еще Мария не чувствовала себя такой одинокой. Она даже не утруждалась тем, чтобы одеваться. Непричесанные волосы были распущены.

Бесцельно бродя по своей спальне, она повернула ручку двери, ведущей на винтовую лестницу, которую Карло всегда держал запертой. К ее удивлению, дверь открылась. Прислушиваясь к звукам, она стояла на верхней площадке и глядела вниз на странную комнату неправильной формы, прикрывая глаза ладонью от бледного полуденного солнца, лучи которого падали через высокие круглые окна. Сейчас они находились на уровне ее лица. Мария не бывала в этой части дворца с тех пор, как Джеронима показала ее в день свадьбы.

Она спустилась до середины лестницы. Тишина здесь была особенно ощутимой, поскольку сюда не доносился шум с улицы. На большом столе лежал единственный лист бумаги, на котором рукой Карло были набросаны ноты. Она повернулась, чтобы пойти к себе, но затем вспомнила слова Беатриче о сверхъестественной способности Карло чувствовать происходящее. Если он не спит, то знает, что она здесь.

Дверь его спальни была приоткрыта. Мария продолжила спускаться по лестнице, сердце ее бешено колотилось. Она сама не знала, чего боится. У двери в затемненную комнату она задержалась, затем вошла.

Карло сидел на кровати в халате, под медвежьей шкурой, уставившись в пространство перед собой. Она подошла к кровати и встала в ногах. Взглянула на скульптурное изображение Христа над головой Карло, и ее поразила мысль, что скорчившаяся в муках фигура имеет для ее мужа не только религиозное значение, ко и как-то связана с его тайной жизнью.

В конце концов, Карло обратил к ней свой взор, и они молча смотрели друг на друга в полумраке. Она никогда не видела Карло таким: казалось, жизнь покинула его. Даже в сумраке его бледность имела какой-то серый оттенок; волосы свисали неопрятными прядями, а взгляд быстрых глаз был тупо устремлен в одну точку. Мария ощутила, как к сердцу прилила волна жалости к мужу. Что-то его терзает — несомненно, его темный секрет. Возможно, сейчас ей представилась возможность установить с ним более близкие отношения, чем-то помочь, как когда-то она помогла ему восстановить дыхание. А если она будет нужна Карло, то это поможет и ей: придет конец ее грезам о Фабрицио.

— Могу я что-нибудь для тебя сделать? — спокойно спросила она.

— Нет, — безразлично произнес он.

— Когда ты ел в последний раз?

Он закрыл глаза и зажал руками уши, словно ее вид и голос были для него невыносимы, и пробормотал едва слышно:

— В таком состоянии я должен быть один.

Мария тихо вышла из комнаты и поднялась по винтовой лестнице, чувствуя себя несчастной, — ее окончательно отвергли. Рухнула на кровать, охваченная тоской одиночества. Она начинала понимать, что испытывает Карло, когда им овладевает мрак. Не горе или чувство утраты — всеобъемлющую пустоту.

Однако Карло справится со своим недугом через день-другой, в то время как она вряд ли избавится от этого ощущения пустоты. Мария пролежала в таком состоянии весь день. Теперь, когда ушла Беатриче, кто полюбит ее так, как любила она, — той пылкой, искренней любовью, придающей жизни смысл? Уж конечно не Карло — он всегда будет выставлять ее за дверь. Только что он ясно дал понять. Антония? Да, конечно, но любовь тетушки — это не та глубокая любовь, придающая силы, которой она жаждет. Фабрицио Карафа? Она вдруг перевернулась на живот, уткнувшись лицом в подушку. Она чувствовала абсолютную, родственную связь с Фабрицио через Беатриче, через Федериго. Однако, помимо опасностей, поджидавших ее в случае бесчестящего романа с ним, возникал главный вопрос: чувствует ли Фабрицио себя связанным с ней так, как это чувствует она? Или любовь его чисто плотская и потому губительная?

Предаваясь этим мыслям, Мария лежала, охваченная пугающим ощущением, что пребывает в эмоциональной пустоте, и утешало ее лишь сознание, что двумя этажами ниже Карло мучается так же, как она.

Утром доставили записку от Антонии. Вечером в пятницу в доме одного друга в Кьяйе состоится поэтический вечер. Мария обязательно должна поехать, потому что Антония хочет показать ей его великолепный сад. Тетушка заедет за ней в восемь.

На следующий день Карло вышел из своей апатии, хотя теперь его быстрые движения были лихорадочными, а глаза настороженными. Он зашел в апартаменты жены, чтобы спросить, не желает ли она сопровождать его в замок Джезуальдо. У него вошло в привычку приглашать Марию, а у нее — отказываться. Так она поступила и сейчас.

Когда он появился в синей гостиной, она обсуждала с Антонией свои туалеты для поэтического вечера.

— Ты кошмарно выглядишь, — прошептал он на ухо Марии, наклонившись к ней, в то время как Антония продолжала щебетать.

Он всегда стоял в присутствии Антонии, готовый повернуться на каблуках и сбежать в любую минуту, если она начнет уклоняться от темы. Карло всегда излагал суть вещей и ожидал, что те, с кем он беседует, в свою очередь будут изъясняться ясно и прямо. Мария отвела назад разметавшиеся по плечам волосы, так и не причесанные, и прошептала в ответ:

— Ты тоже. — Его лицо все еще было бледным и изможденным, и Мария заметила капельки пота над верхней губой.

Он сел рядом с ней и тихо произнес:

— Ты знаешь, что было со мной. А что с тобой?

Антония умолкла и вопросительно смотрела на них.

— Последние дни я была вялая и сонная, — сказала Мария в полный голос. — Но сейчас я пришла в себя.

— Это тетушка способствовала твоему выздоровлению? — спросил Карло, сверля глазами Антонию.

— Как ты думаешь, Антония? — улыбнулась Мария.

— Я думаю, тут дело во времени года, — прочирикала Антония. — Как можно быть вялой в такой день? Вы только послушайте. За окном поют птицы. Видите ли, Карло, я люблю жизнь, поэтому люди часто чувствуют себя бодрее в моем присутствии.

— Я не вхожу в их число, — грубо сказал он, поднимаясь. Он повернулся было к дверям, но затем передумал и подошел к Антонии: — Если бы я считал, что вы надежны, то попросил бы присматривать в мое отсутствие за Марией. Но таковой я вас не считаю — ни в коей мере.

— Считаете вы меня надежной или нет, это не имеет никакого значения, — вспыхнув, парировала Антония. — Нет никаких оснований для того, чтобы кто-то присматривал за Марией.

Карло изучал лицо Антонии, пока она говорила, затем перевел взгляд на Марию, которой было неловко перед Антонией. Он улыбнулся странной, сардонической улыбкой, словно знал что-то, неизвестное ей, и удалился.

Глава 11 Сад дона Гарсия де Толедо

тоял чудесный вечер, необычайно теплый для ранней весны, и Мария надела белое платье в греческом стиле, которое они с Карло придумали два года назад. Дворец друга Антонии, дона Гарсия де Толедо, стоял на вершине горы Вомеро, и с его широкой террасы открывался вид на сад, расположившийся на склоне, и на море вдали.

Антония заехала за Марией по своему обыкновению позже назначенного времени, так что, когда они прибыли к дону Гарсия, все уже собрались и нетерпеливо ожидали начала поэтических чтений.

— Мы чуть не начали без вас, — сказал дон Гарсия, игриво шлепнув Антонию по руке, которую перед этим поцеловал.

Он смотрел на нее влюбленными глазами. Дон Гарсия много лет был влюблен в Антонию.

— Ну и начинали бы, — резко ответила Антония, повернулась к нему спиной и, взяв Марию за руку, направилась в музыкальную комнату. — Вы впустую тратите полжизни, ожидая меня.

Дон Гарсия был полным и лысым, и вкус этого пожилого аристократа был консервативен во всем, что касалось людей и искусства. Большинство его гостей было незнакомо Марии, поскольку они не входили в круг общения Карло.

Поэты тоже были либо средних лет, либо старше. Если бы Мария прислушалась к их стихам в духе Петрарки, то нашла бы их элегантными, изящными и ритмичными, но несколько устаревшими. Несмотря на легкое платье, лицо ее пылало. Ей хотелось громко расхохотаться или разразиться слезами, в то время как взор ее беспокойно блуждал по комнате в отчаянной попытке избежать того, что притягивало ее, как магнит. «Посмотри на меня. Ответь на мой взгляд», — взывало к ней лицо Фабрицио, который сидел один в дальнем конце комнаты и не сводил с Марии глаз с той минуты, как она вошла. Она заставляла себя размеренно дышать, хотя у нее перехватило дыхание.

О Стелла, ты звезда из света,
Моей ты жизни свет и жизнь моей души, —
звучно продекламировал поэт с пышными седыми волосами, образовавшими два крыла у висков. Он был так увлечен собственными стихами, что казалось, сейчас вдруг оторвется от пола и взмоет под потолок.

Мария, на минуту отвлекшись, подавила смешок и прикусила верхнюю губу. В углу сидел человек, который за эти две недели не сделал ни одной попытки с ней связаться и с которым она сейчас случайно столкнулась. Очень хорошо, она на него посмотрит, так как невозможно игнорировать его и дальше, но ответит ему холодным взглядом. Она медленно обвела глазами присутствующих, хотя на самом деле никого не видела. Когда, наконец, она встретилась взглядом с Фабрицио, он так тепло ей улыбнулся, что Мария чуть не засмеялась от радости.

Восторгов океан в душе моей бушует, —
вдохновенно читал поэт с крыльями из волос.

«Какая я глупая, — укорила себя Мария, нежась в лучах улыбки Фабрицио. — Я тоже поддалась этому соблазнителю. Я думаю о том, чтобы навлечь на себя проклятие, отдавшись мужчине, который ни разу не подумал обо мне за все эти четырнадцать дней. Мужчина, который сейчас улыбается мне так, будто я, и только я — свет его очей. Мужчине, который точно так же улыбался бесчисленным женщинам. Он в меня влюблен, это ясно, страстно влюблен. Но сколько продлится его любовь? Год? Полгода? Один месяц? Известно, что все романы Фабрицио были быстротечными. Я удержу его лишь ненадолго, до тех пор, пока он будет считать, что еще не завоевал меня полностью. В тот день, когда он будет знать, что я целиком принадлежу ему, он умчится, как листок, подхваченный бризом».

Во время перерыва между чтением стихов гости угощались, болтали и кружили вокруг столов. Мария вышла на террасу, где было прохладно, и остановилась в тени, зная, что Фабрицио последует за ней. Полная луна лила бледный серебряный свет на сад на склоне и море за ним.

Она предположила худшее: а что, если это продлится месяц, всего один месяц? Пусть так. Но это будут четыре летние недели — достаточно, чтобы вспоминать всю оставшуюся жизнь. При этой мысли ей пришли на ум стихи поэтессы Виттории Колонна. После смерти Беатриче, когда Мария пришла в себя настолько, что уже могла сосредоточиться, она снова и снова перечитывала их, ища утешения в теме невозвратной потери.

Сейчас она вспомнила некоторые из этих стихотворений, особенно то, в котором Виттория говорит, что в самых первых любовных сражениях с Ферранте д’Авалос так пылко и самозабвенно отдавалась ему, что чувствовала: она никогда не сможет лечь в постель с другим мужчиной. Через год после их свадьбы Ферранте пустился в одну из многочисленных военных кампаний, которые занимали его до конца жизни, и Виттория видела его лишь урывками. Семь лет спустя он погиб смертью героя. Хотя Виттория была богата и еще молода, она больше не вышла замуж. Сонеты, которые она писала в оставшиеся двадцать два года своей жизни, были все посвящены Ферранте д’Авалос. Самый трогательный из них Мария знала наизусть:

Я живу на этой голой, одинокой скале, как птица в печали, что избегает зеленой ветки и чистой воды; и я отрываю себя от тех, кого люблю в этом мире, и от себя самой, дабы мысли мои спешили к нему — солнцу, которое я обожаю и которому поклоняюсь.

Сейчас Мария размышляла о том, что чувства печали и потери сделали Витторию такой великой поэтессой, а также о том, что жизнь этой женщины может стать для нее примером, когда ее бросит Фабрицио.

Стоя в лунном свете и наблюдая за дверью, Мария продолжала предаваться романтическим фантазиям относительно того, какое унылое будущее ее ждет. Потом она представила себе, как Фабрицио подкрадывается к ней сзади, касается губами ее шеи, как его рука скользит под ее лиф, как он кусает ее шею, поворачивая к себе. Она ощутила странное желание подраться с ним, сделать ему больно, заставить его страдать, исцарапать в кровь. Поскольку она больше не могла ему противиться, ей хотелось его наказать, Фабрицио не появлялся. В комнате снова наступила тишина, Другой поэт начал читать свои стихи. Она вернулась в комнату и села рядом с Антонией и лишь тогда взглянула на Фабрицио. Его не было. Он ушел.

Антония держала в руках бокал с мадерой для Марии и протянула его племяннице. Мария уселась с бокалом красного вина в руке, боясь отхлебнуть, чтобы не поперхнуться. Она попыталась сосредоточиться на поэзии, бесконечно скучной, все время испытывая желание вскочить, закричать, швырнуть свой бокал в лысеющего поэта, который так канючил о любви, что это наводило на мысль о парочке томно вздыхающих обезьян, танцующих медленный танец. Наконец-то Мария поняла, почему Карло в ярости швырялся разными предметами: это был верный способ немедленно положить конец невыносимой глупости.

А каково же место Карло во всем этом? В последние две недели она столько раз задавала себе этот вопрос, что, как слово, повторяемое снова и снова, он утратил смысл. Внезапно бокал с вином выскользнул из рук Марии, и его содержимое вылилось на ее белое платье, прежде чем с глухим стуком бокал упал на толстый ковер. Антония в ужасе смотрела на большое красное пятно. Схватив племянницу за руку, она потащила ее из комнаты.

Антония устроила большую суматоху вокруг белого платья Марии, а две служанки опытной рукой замыли пятно и промокнули платье. Теперь Мария стояла перед камином в гостиной дона Гарсия, наблюдая, как пятно высыхает, приобретая едва заметный оттенок пергамента.

— Давай сейчас уедем, — сказала Мария.

— Всего десять минут, моя дорогая. Еще десять минут. Немыслимо, чтобы ты, приехав сюда, хоть чуточку не прогулялась по чудесному саду дона Гарсия. Он страшно обидится, если такая красавица не проявит интереса, и непременно вообразит, что ты пренебрегаешь его садом. Ведь я говорила ему, как хорошо ты разбираешься в таких вещах благодаря увлеченности Карло модными садами. Правда, я уверена, что сад дона Гарсия не такой модный, как в Джезуальдо. В конце концов, начало было положено пятьдесят лет назад, а это значит, что у деревьев было время вырасти и достичь поразительной высоты. Ты не можешь так поступить со своей тетей. Это немыслимо. Послушай, они уже заканчивают. Дон Гарсия в любую минуту присоединится к нам, и мы сразу же прогуляемся по саду. Конечно, ты расстроилась из-за своего испорченного платья. Почему бы тебе не заказать в точности такое…

— Я не расстроена, тетя. Я просто хочу уехать домой.

— Но ты же не можешь, и скоро все кончится. Жди здесь. Я вернусь через минуту.

Через двадцать минут они гуляли втроем по саду дона Гарсия, одному из самых прекрасных в Неаполе. Он был разбит в стиле Возрождения. При серебряном свете луны сад был действительно призрачно красив. Бледные мраморные статуи вырисовывались на фоне высоких черных кипарисов. Они прохаживались по геометрически расположенным дорожкам, окаймленным цветниками, и тишину нарушал лишь плеск фонтанов. Затем они направились в сторону залива, под крутую гору, где в конце лабиринта дорожек стоял восьмиугольный летний домик с куполообразной крышей. Антония восхваляла это новое здание, настаивая, чтобы они зашли внутрь и осмотрели купол.

Дон Гарсия открыл дверь, сказав, что подождет их снаружи, и они вошли в большую летнюю гостиную.

— Мы можем зажечь свечи, если хочешь, — предложила Антония, — но это вряд ли потребуется. — Лунный свет просачивался сверху, через купол. — Садись, моя дорогая, и посмотри на этот купол. Разве он не изумителен? Можно подумать, что ты в раю. Пробудь здесь немного и отдохни. Ты кажешься немного напряженной. На прошлой неделе я провела здесь несколько часов. Я выйду на минутку. Дон Гарсия обещал распорядиться, чтобы срезали несколько отростков этих старых римских роз и послали моему садовнику. У них чудесный аромат, как у ванили. Останься здесь и помечтай. Чем дольше ты смотришь на купол, тем больше чудес видишь.

Антония вышла из летнего домика, и Мария осталась одна в лунном свете. Она села на один из больших удобных диванов и запрокинула голову. Это была детская мечта о небесах, где переплелись день и ночь; где звезды и большие планеты вращались вокруг Земли, а солнце с золотыми лучами окружало окно в вершине купола. Мария изучала его несколько минут, но, хотя купол действительно был красивый, чудесные иллюзии, обещанные Антонией, так и не явились.

В тишине ухнула сова.

И вдруг Мария забеспокоилась: у нее возникло такое чувство, будто Антония и дон Гарсия покинули ее. Она поднялась с дивана, нервно вертя свое обручальное кольцо с остроконечным рубином и размышляя, что делать: то ли выйти и поискать их, то ли вернуться во дворец.

— Мария!

Грациозная фигура Фабрицио Карафа возникла из темноты. Он казался абсолютно спокойным, словно их встреча происходит во сне, где нет места логике. Его голос был тихим. Он взял Марию за руку и не целовал ее, а скорее прижимал к своим губам, наслаждаясь этим первым прикосновением к ее коже.

— Я так много мечтал о вас, что мои руки привыкли обнимать вашу тень.

Она дала ему пощечину свободной рукой.

Он издал вздох, как будто это его возбудило.

— Бейте меня, сколько хотите.

Ее кольцо, которое она машинально повернула так, что остроконечный камень оказался с внутренней стороны ладони, порезало Фабрицио кожу на скуле. Мария смотрела на ранку, завороженная видом струившейся темной крови; они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Потом он наклонил голову, коснувшись своим лбом ее, и не то с рыданием, не то со смехом она приблизила губы к ранке у него на лице и высосала кровь Карафа.

Их любовный экстаз длился всю ночь. Звезды и планеты на куполе кружились над ними, но они не замечали, как летят часы. Когда рассвело, он на руках отнес ее в спальню, куда намеревался повести сразу. На вторую ночь он слегка подул на ее веки, и, чувствуя его прохладное дыхание, она, наконец, заснула глубоким сном.

Они оставались в летнем домике три ночи и три дня.

— Моя тетушка вступила с тобой в сговор? — спросила Мария на второй день.

— Да, но сначала неохотно. Я убедил ее, сказав, что, быть может, ты когда-нибудь поблагодаришь ее за это.

Мария рассмеялась при мысли об Антонии, которая, несомненно, была в диком восторге от подобной интриги, позволяя Фабрицио склонить ее к этому заговору.

— И я полагаю, она устроила все таким образом, чтобы нам никто не помешал.

— Да. Она отказалась посвящать меня в детали, но заверила, что позаботилась о том, чтобы сюда никто не приближался, пока мы здесь, и чтобы об этом никто не судачил. И чтобы не было никаких разговоров о том, что вчера ночью ты не вернулась с прогулки во дворец вместе с ней и доном Гарсия. Я всецело ей доверяю, поскольку знаю, как ты ей дорога. Я прав?

— Да, — ответила Мария, которая хорошо понимала, какую сделку заключила Антония с доном Гарсия: что-нибудь в том духе, что он должен выполнить ее просьбу и не задавать никаких вопросов, иначе никогда ее не увидит. До тех пор, пока ее тетушка не согласится выйти за него замуж, на что он надеялся, самая большая радость в жизни дона Гарсия заключалась в исполнении ее капризов.

Каждый день Антония оставляла у двери воду и корзину с едой, но Мария и Фабрицио мало ели. Они предавались любовным восторгам, шепчась только о своей любви, смеясь и плача от радости. Она кусала и била его, вымещая на своем возлюбленном все горести и мучения этих лет, а он смеялся, поскольку, хотя губы его кровоточили, она не могла причинить ему боль.

— Как долго продлится эта наша страсть? Как ты думаешь? — спросила она его, строя из себя умудренную опытом женщину и проверяя его. — Один месяц? Два?

Повернув к ней голову, Фабрицио так взглянул на нее, что она устыдилась своего легкомысленного замечания и вызвавшей эти слова неуверенности в возлюбленном.

— Столько, пока ты хочешь, чтобы я был рядом с тобой. Я вновь тебя нашел, ангел любви моих мальчишеских лет, наблюдал, как ты венчаешься с Карло, и ждал тебя почти три года. Теперь, когда я, наконец, завоевал тебя и вижу, что ты любишь меня так же, как я тебя, что же сможет заставить меня от тебя отказаться?

На третий день на нее снизошло великое чувство покоя, и она ни разу больше не ударила Фабрицио. Лежа рядом с ним, она смотрела на его профиль, любуясь чувственной линией, идущей от кончика носа до шеи, — такой утонченной, чуть ли не женственной. Этот благородный профиль — фамильная черта Карафа — был и у Федериго, и у милой маленькой Беатриче. Мария очертила его пальцем, а Фабрицио закрыл глаза и улыбнулся.

Она чувствовала, что к ней снова вернулась жизнь, с ее смыслом, радостями и тревогами. Но разве жизнь вообще не полна опасностей? Однако рядом с Фабрицио она чувствовала себя спокойной — как ни с кем другим. Даже с Федериго. Первый муж был любовью весенней поры ее жизни. Фабрицио был ее летом. Горячее солнце на коже, сочные фрукты, лопающиеся от зрелости, и душевное тепло. Только сейчас, лежа рядом с Фабрицио, она смогла признать, что Федериго цеплялся за свое отрочество, не зная, как совершить переход к зрелости, — ему мешало двусмысленное положение, в котором он оказался, будучи Карафа. В Фабрицио не было этой неуверенности, он давно достиг зрелости.

Она томно потянулась, и он повернулся и переплел свои сильные ноги с ее ногами.

Он накрутил на палец ее длинный локон и, немного помолчав, сказал:

— Я часто думаю о том, как странно, что и ты, и моя жена носите имя Мария — ведь у вас нет ничего общего. После того вечера, когда ты обвенчалась с Карло, а я снова начал о тебе мечтать, про себя я стал называть ее Черной Марией. А ты всегда была для меня ангел Мария, и именно так я думаю о вас обеих.

— Ты когда-нибудь любил ее? — спросила Мария.

— Вначале я испытывал к ней уважение, но ее ханжество превратило его в презрение. Меня порой изумляет, как это она родила мне пятерых детей: ведь она считает плотскую любовь грехом. Догма церкви прекрасно подходит к ее собственным склонностям. — Он приподнялся на локте, глядя на солнечный луч, проникший сквозь щель между шторами, и медленно покачал головой. — Когда бы я ни пришел к ней в постель, девяносто девять раз из ста она называла причину, по которой заниматься любовью в эту ночь было грехом. Даже мужу с женой. То у нее месячные. То она беременна. То Великий пост. То Рождественский пост. То неделя после Троицына дня. То Пасха. То воскресенье или суббота. То дневной свет. Я хочу еще одного ребенка? Нет? Тогда перестань — это грех. Моя нагота была грехом. — Он повернулся к Марии, слегка нахмурившись. — Ты знаешь, Мария, что она ни разу не позволила мне увидеть ее тело? Она ложится в постель, полностью одетая.

Мария с удивлением смотрела на Фабрицио. С тех пор как она увидела его на турнире, его мужское обаяние притягивало ее, как магнит, но теперь, после физической близости, его привлекательность возросла в сто раз. Как же могла женщина лежать с ним рядом и не хотеть его?

— В нашу первую брачную ночь, — продолжал он, — она была хорошенькой девушкой четырнадцати лет. Я хотел приобщить ее к радости любовных утех и расслабить ее тело, чтобы ей было не так больно, когда я в нее войду — не было никакого сомнения, что она девственница. Я полагал, что мои ласки доставляют ей удовольствие, так как грудь ее вздымалась, но вдруг она испустила вопль и начала креститься. Можно было подумать, что язык между ее ног принадлежит не мне, а дьяволу. Именно тогда я впервые узнал, что самые чудесные моменты любовных утех также считаются грехом. «Ты ходил к проституткам, раз научился таким грязным штукам», — кричала она, превращая то, что я хотел сделать ради радости, в омерзение. Я думаю, одна из причин, по которой она так предана учениям церкви, заключается в том, что они соответствуют ее собственным чувствам и отвращению к плоти.

Это задело Марию за живое.

— Я думаю, с Карло то же самое, — правда, он не доходит до таких крайностей, как твоя жена. Скажи мне, Фабрицио, — спросила она, задумчиво накручивая на палец его шелковистую прядь, — ты ходил к проституткам?

— Конечно. А какой же молодой человек из плоти и крови туда не ходил? Мой отец и старшие братья привели меня в бордель у залива под названием «Иль Парадизо». Я не раз туда захаживал, даже после женитьбы — по причинам, которые, надеюсь, ты понимаешь. Но я ни разу там не был с тех пор, как ты вернулась в Неаполь. Мысль о том, чтобы быть с какой-либо женщиной, кроме тебя, вызывает у меня отвращение.

В тот вечер, когда приблизилось время их отъезда, Мария словно очнулась ото сна и начала думать о том, что будет, когда она вернется в Сан-Северо.

— А как же Карло? — спросила она.

Он взглянул на нее и рассмеялся. Откинув голову на подушку, он смеялся все громче и громче. Он смеялся так, как смеются боги.

Впервые с тех пор, как Фабрицио дотронулся до нее, Мария нахмурилась.

— Над чем ты смеешься? Карло так смешон?

— Нет, нет, мой ангел. Карло не смешон. Я не знаю, почему я смеюсь. Должно быть, потому, что я счастлив, так несказанно счастлив быть на этих небесах вместе с тобой, мой самый прекрасный ангел. И даже мысль о Карло не может ни малейшей тенью заслонить мое счастье. — Он вытер слезы, выступившие от смеха, и взглянул на Марию. — Как же Карло? У меня какое-то странное чувство насчет него. Когда я тебе скажу, что это такое, ты можешь подумать, что в моих словах нет логики. Но я знаю Карло. Мы много лет друзья — не особенно близкие, но у насесть общие интересы, как тебе известно. Если бы ты не была женой Карло, то, я уверен, он согласился бы, что ты создана для меня. Но, увы, ты его жена.

Карло в первую очередь считает себя принцем, думает о себе как о принце. Со временем, возможно, для него будет важнее то, что он музыкант, нежели принц, так как и по таланту, и по темпераменту он прежде всего музыкант.

Но в настоящий момент он принц. А поскольку ты жена принца, то он считает тебя своей собственностью. Он большой собственник. Я наблюдал за ним, когда он с тобой. Он любит твою красоту, но не любит твое тело и твою душу, как люблю я. Он сторонится тебя, не так ли?

— Да.

— Я знаю, потому что таков уж Карло. Это связано с тем, что я сказал тебе в «Ла Сирена»: Карло принадлежит только Карло. Он заточён в себя. И порой в его глазах я вижу что-то такое, не знаю… — Фабрицио нахмурился, размышляя. — Кажется, он носит в себе какую-то тайну, которая его терзает. А эти мрачные приступы, которые на него находят, — наверно, они коренятся в каком-то несчастье. Кто знает, что это такое.

Как проницателен Фабрицио! Марией овладело искушение рассказать ему о странных привычках Карло. Возможно, как мужчина он прольет на них свет. Но при всей любви к нему было бы подло раскрывать тайны Карло любовнику. Ее муж не заслужил такого предательства. С той вершины счастья, на которой она теперь стояла, ей было жаль Карло.

— О чем ты думаешь? — спросил Фабрицио, перебирая ее волосы.

— Что, пускаясь в наше с тобой путешествие, я начинаю понимать, какой ты на самом деле, как ты проницателен. Я думала о тебе только как о мужчине, который привлекателен, опасен, красив, как Бог, отважен, как Марс, — именно так тебя называют, и я уверена, тебе это известно, — словом, как о мужчине, перед которым я должна устоять — или погибнуть. Но теперь я начинаю видеть за этими романтическими представлениями реального мужчину. Это достаточно искренняя лесть, на твой взгляд?

Он рассмеялся, очарованный ее словами.

— Закончи, что ты говорил о Карло, — попросила она.

— Это как раз то, что ты можешь счесть нелогичным. Я думаю, если бы Карло знал, что мы любовники, и мы вели себя достойно и не стали объектом сплетен, он каким-то образом это принял бы или, возможно, посмотрел сквозь пальцы. Конечно, он бы злился и ревновал, но со временем его злость прошла бы. Ты заметила, что он сделал на прошлой неделе в «Ла Сирена»? Конечно, заметила. Он практически толкнул тебя в мои объятия.

— Ты преувеличиваешь, Фабрицио. Он просто попросил меня потанцевать с тобой.

— А почему он это сделал? Просил ли он тебя танцевать с кем-нибудь еще из его друзей?

— Что ты хочешь сказать? Что Карло хочет, чтобы мы стали любовниками? Ты бы так не думал, если бы видел его реакцию на то, что я ножу перстень, который ты заказал для Беатриче. Он запретил мне его носить.

— Потому что это перстень Карафа, да?

— Куда ведет этот разговор, Фабрицио?

— К тому, что я интуитивно знаю: Карло не причинит тебе вреда. Ты — самая изысканная жемчужина в его короне принца, неотъемлемая часть того эстетического мира, который он для себя создает. Если принцесса плохо себя ведет, она будет наказана, но, в конце концов, ее простят. Не пойми меня превратно, Мария. Разумеется, я не предлагаю, чтобы мы не были очень осторожны и скрытны, поскольку я не могу перенести мысль, что он тебя накажет. Если он когда-нибудь тебя ударит, я убью его.

— Не говори об убийстве, Фабрицио. Некоторым женщинам льстит мысль, что их любовники готовы убить за них. Меня она не прельщает. Даже если бы в результате мы с тобой провели всю жизнь вместе, в любви и гармонии, я бы не хотела видеть Карло мертвым.

Фабрицио залился краской от ревности. Себе в утешение он накрыл рукой грудь Марии, заявляя права на нее.

— Я позабочусь о том, чтобы о наших свиданиях никто никогда не узнал, — пообещал он. — Единственный человек, который знает, что мы здесь, — это Антония. Находя места для наших свиданий, я буду так же хитроумен, как сам Улисс.

Размышляя впоследствии над словами Фабрицио о Карло, она сочла их противоречивыми. С одной стороны, он сказал, что Карло может принять их любовь, а с другой стороны, предполагал, что он может Марию наказать. Это свидетельствовало о том, что даже Фабрицио не мог предсказать, как поведет себя Карло, если обнаружит, что они вступили в любовную связь.

В ту же ночь, позднее, они выскользнули из ворот сада в поджидавшую карету, и Фабрицио отвез Марию во дворец Антонии, находившийся поблизости, в Мерджеллине. Если бы кто-нибудь поинтересовался местонахождением Марии, ему бы ответили, что именно здесь она провела последние три дня.

Антония попыталась повлиять на этих двоих взрослых людей, которые вели себя как дети, потеряв голову от счастья, но при виде их печали от неминуемой разлуки она посмотрела сквозь пальцы на то, что Фабрицио остался с Марией и в эту ночь.

На следующий день Антония постучала в дверь Марии рано утром. Молчание. Она слегка приоткрыла дверь.

— Я вхожу, — заявила она и вошла. Она уселась в ногах кровати, очарованная видом этой пары среди смятых простыней, и обратилась к Фабрицио: — По крайней мере вы, человек решительный и отважный, судя по общим отзывам, должны взять на себя ответственность за опасность, которой подвергаете вас обоих. Карло говорил со мной весьма подозрительно перед своим отъездом, и, возможно, он решит захватить Марию врасплох, вернувшись раньше времени. Вы просто должны сейчас же уехать, Фабрицио. Лаура ждет, чтобы одеть свою госпожу. А ты, Мария, должна подумать о том, что скажешь этой девушке.

Я оставлю вас и вернусь через десять минут. Вы должны одеться и подготовиться к отъезду, Фабрицио.

В то утро они проснулись рано, скорбно прощаясь друг с другом и планируя следующую встречу. Фабрицио поцеловал Марию в последний раз и отбыл.

— Даже королевы позавидовали бы твоему счастью в постели с таким мужчиной, — сказала Антония. — Ты только взгляни на себя! Такой восторг в сто раз благотворнее, чем все косметические припарки в мире. Ты снова расцвела и выглядишь на десять лет моложе. Твой герой вернул тебя из подземного царства на солнечный свет. Хотела бы я, чтобы Фабрицио Карафа назначил мне встречу в летнем домике. Я еще не слишком стара для таких развлечений. Ты должна сказать Карло, что провела эти последние дни со мной, принимая процедуры для улучшения цвета лица, иначе он удивится. Этот человек замечает абсолютно все, даже легкое трепетание век. Не могу тебе выразить, как я за тебя боюсь, моя дорогая.

Мария вернулась в Сан-Северо в смятении, сознавая свою раздвоенность. Ее лучшая часть, ее другое «я», отныне тайное, осталась с Фабрицио. Теперь ее жизнь будет состоять из радостей урывками, за которыми будут следовать долгие дни лицемерия и долгие ночи, когда ее будут одолевать приступы горя от потери Беатриче. Она никогда не знала, когда они захватят ее врасплох. Проходили целые часы, когда она не думала о дочери, и вдруг в следующую минуту, даже днем, на нее нападала такая тоска от невозвратной потери, что она закрывала лицо руками и начинала рыдать. Фабрицио притупил острие этого горя, тем более что сама Беатриче так любила его, но это горе будет с ней всегда, всегда.

Она стремилась быть с Фабрицио каждую минуту, но, поскольку это было невозможно, она поклялась, что справится с этим как женщина, которая знает, что ее любят, а не как глупая влюбленная девчонка, и найдет способ осветить радостью любви другие стороны своей жизни.

Карло вернулся на следующий день после ночи, проведенной ею с Фабрицио у Антонии. Поздно вечером Карло пришел в спальню Марии. Она сидела в постели, делая примечания к тексту о Констанце д’Авалос. Казалось, она писала его в другой жизни. Карло не спал с ней со смерти Беатриче. Она сказала ему, что не хочет снова забеременеть, пока что нет, и он уважал ее желание, хотя и дал понять, что в будущем хотел бы еще детей. Теперь, когда Мария принадлежала Фабрицио, она смутно надеялась, что такое положение дел может длиться бесконечно. Мысль о том, что Карло к ней прикоснется, мучила ее. Но сегодня она поняла, что он в чертовски мрачном настроении, и сна не посмеет ему отказать.

Она положила рукопись на стол и откинула простыни с его стороны постели.

— Иди сюда, Карло — сказала она.

Он присел на край кровати.

— Что ты пишешь? — спросил он.

— Я вычитываю рукопись о Констанце, полагая, что должна ее закончить.

— Покажи ее мне, — попросил он.

Она вручила ему томик в кожаном переплете. Он пролистал его, а затем, к ее удивлению, углубился в чтение.

— Я понятия не имел, что у тебя такая фамильная гордость, Мария, — сказал он, закрывая томик и кладя его обратно на стол. — Это весьма интересно. Ты должна это закончить.

— Я намереваюсь это сделать. — Она наклонилась и погладила его щеку, надеясь успокоить. — Ты чувствуешь себя несчастным, Карло?

Он накрыл ее руку своей, прижал к своей щеке, потом отнял и коснулся губами. Она радовалась, что между ними возникла нежность, Любовь к Фабрицио сделала ее мягче и увереннее в себе.

— У меня приступ меланхолии, — сказал он. Потом добавил: — Нет, это не меланхолия. Какая-то тяжесть, чувство обреченности.

— Это пройдет, — утешила она.

— Нет, — нахмурился он. Он уронил ее руку, поднялся с постели и начал шагать по комнате, прижав руки ко лбу. — Что-то меняется вокруг меня, и я не могу понять, что именно.

Мария запаниковала.

— Дело во мне, Карло, — начала она, вдруг испугавшись его и опередив, так как почувствовала, что сейчас он скажет: «Это связано с тобой».

Он пристально взглянул на нее:

— Правда? Что же тебя изменило?

Она понятия не имела, что говорить, но вдруг слова сами потекли:

— Я начинаю приходить в себя после смерти Беатриче. Я начинаю привыкать к тому, что этот мир — несчастливое место, и не нужно пытаться искать счастье в других, как я делала всегда. Нужно найти его в себе самой.

Карло снова сел на кровать.

— Это лишь полуправда, Мария. Скажи мне остальное.

— Мне очень трудно говорить подобные вещи, это меня смущает.

— Скажи мне! — чуть ли не закричал он.

— Хорошо. Недавно ты сказал мне, что, возможно, любишь меня не так, как мне бы хотелось. Это правда. По твоим словам, ты принадлежишь только себе. Когда-то я хотела… быть тебе ближе. Теперь я приняла все как есть.

— Почему?

— Ты хочешь, чтобы я тосковала по твоей любви всю свою жизнь?

— Что же такое случилось, что ты перестала тосковать?

— Время. Прошло время.

Он едва ли услышал ее ответ. Его глаза то встречались с ее, то смотрели на ее волосы, шею, занавеси кровати, красное бархатное кресло. Она чувствовала, как в нем нарастает возбуждение.

— Возможно, ты любишь другого, — сказал он.

Теперь возврата не было. Он насквозь ее видит, даже если она станет отрицать. Это приведет его в ярость.

— А если люблю?

Пока он это обдумывал, его взгляд продолжал беспокойно блуждать. Потом он упал на перстень Беатриче на столике возле кровати. Мария вся сжалась. Он пристально смотрел на перстень, словно раздумывая, не выбросить ли его в окно. Потом перевел взгляд на Марию.

— Если это так, я прошу тебя пока что держать это про себя, Я подожду, пока буду чувствовать себя лучше, чтобы рассматривать подобный вопрос.

— Я всегда буду твоей женой, Карло.

— Нет, если ты шлюха другого.

— Я не шлюха! — закричала она. — Как ты смеешь говорить мне такое!

— Ты привыкла считать себя добродетельной. Если ты любишь другого и согрешила с ним, ты уже не добродетельна. Поэтому у тебя больше нет права выражать праведное возмущение такими словами.

— Ты рассуждаешь как священник, как этот молодой святоша, который всегда при тебе. Не вам говорить мне о добродетели. Он добродетелен? А ты? Ты имеешь представление о том, что…

Он смотрел на нее в изумлении. Что-то похожее на страх отразилось в его глазах. О, теперь действительно нет возврата. Как она могла позволить себе сказать такое?

— Имею ли я представление о чем? — произнес он с угрозой в голосе.

Она покачала головой. У нее сдавило горло, и слезы потекли по щекам. Она закрыла лицо руками.

— Ты должна мне сказать, что имеешь в виду, Мария. Я не уйду отсюда, пока ты этого не сделаешь.

— Я не знаю, что я имела в виду, — рыдала она. — Я это не понимаю. Я слышала, что этот священник иногда спит в твоей постели. Подразумевают, что в этом есть что-то чудовищное.

Карло глубоко вздохнул, бормоча себе под нос. Он отнял руки Марии от ее лица.

— Перестань плакать, Мария. Мне не следовало называть тебя шлюхой. Это было сказано в гневе, а я больше не сержусь — на тебя. Кто рассказал тебе эту непристойную сплетню?

— О нет, Карло, не принуждай меня.

— Я должен знать. Я должен знать, кто говорит обо мне такие вещи.

— Это было сказано мне конфиденциально. Это была не сплетня, а предостережение, касающееся Беатриче. Не бойся, что эта особа…

— Значит, это был кто-то из Карафа, не так ли?

— Да. — Мария заколебалась, придя в ужас от того, что он может заподозрить Фабрицио. — Мадделена.

— Эти проклятые Карафа! — заорал он. — Они вьются и жужжат вокруг нас, как осы вокруг меда.

— Если они так раздражают тебя, почему ты заставил меня танцевать с Фабрицио Карафа? — крикнула она в ответ.

— Потому что ты не могла отвести от него глаз, — медленно произнес он уже тише.

Она в недоумении нахмурилась.

— Если это было так, почему ты не поступил наоборот? Разве не естественнее было бы желать, чтобы я с ним не танцевала?

Карло взглянул на свою руку с длинными пальцами.

— Несколько месяцев ты была настоящим призраком. Ты помнишь, что я тебе сказал? Твои глаза были словно незрячие. Потом их ослепила красота, и к тебе вернулось зрение. Я знаю силу красоты — она может исцелять. Она исцеляет душу или волнует ее — в зависимости от того, что необходимо душе. Я не настолько по-глупому ревнив, чтобы отказать тебе в минутном удовольствии с мужчиной, чья красота заставит тебя почувствовать, что стоит жить. Да еще тогда, когда ты была так больна. Я думал, что обречен провести остаток жизни с привидением.

— Пользуясь твоими же словами, Карло, я считаю, что это всего лишь полуправда.

— Тогда я не знаю, какова вторая половина. Я не всегда понимаю, почему поступаю так или иначе. Тебе известно, у меня бывают причуды.

— Может быть, ты также извращен.

— Это возможно.

— Я должна кое-что сказать тебе, Карло, — сказала она нервно.

— Да? Я жду, — сказал он со странной усмешкой.

— Эти… эти сплетни о тебе. Думаю, они исходят от одного из наших слуг.

— В самом деле? Почему ты так считаешь?

— Потому что Мадделена сказала, что это исходит от слуг.

— Ее слуг?

— Она не уточняла. Но откуда ее слуги могут знать о… твоих привычках. Если это исходило от них, то, разумеется, сначала им рассказал об этом один из твоих слуг.

— Ты хочешь защитить Мадделену Карафа. Твоя преданность этой семье меня удручает. Это предательство по отношению ко мне и к этому дому.

— Нет, Карло.

— Да. — Он взял рукопись с кровати, подошел к столику, стоявшему со стороны Марии, и положил на него рукопись. Потом уселся на кровать, совсем близко от Марии. Он все больше возбуждался, но маскировал это преувеличенным спокойствием. — А теперь я должен кое-что сказать тебе, Мария, — сказал он доверительным тоном.

— Да? — спросила она, снова поддаваясь панике.

— Я заметил, что после того, как ты танцевала с Фабрицио Карафа, вы вдвоем на какое-то время покинули комнату. Вас не было больше получаса. Куда вы ходили?

Вот оно что. Он что, собирается ее помучить? Его цель ясна: следующий час или около того он будет ее допрашивать, пока она не признается, что у нее роман с Фабрицио. С этой целью он и пришел в ее спальню сегодня вечером. Неожиданный экскурс в его собственную тайную жизнь лишь ненадолго его отвлек. Когда откроется правда, Бог знает, что он сделает. Пока что он не прибегал к насилию. Когда у него в прошлом случались приступы, он злился на нее, терроризировал ее, но никогда не поднимал на нее руку. Однако она подозревала, что сегодня кончится этим. Он будет бить ее снова и снова, быть может, изувечит.

— Ты играешь со мной, не так ли, Карло? Как кошка с маленькой птичкой. Ты даешь мне немножко попорхать, чтобы я впала в заблуждение, думая, что свободна, а потом нанесешь удар. Надеюсь, ты не будешь разочарован, узнав, что мне нечего скрывать. Фабрицио повел меня наверх, чтобы показать сокровища принца Карафа ди Стильяно. Между нами не произошло ничего недозволенного.

— Я не разочарован. Почему ты так решила? Наоборот, я чрезвычайно доволен, что моя жена провела полчаса наедине с мужчиной, чья красота ее явно ослепила, и между ними не произошло ничего, носящего амурный характер. Я горжусь твоей репутацией добродетельной жены и теперь вижу, что она вполне заслуженна. О чем вы с ним беседовали?

Мария нетерпеливо вздохнула. Он наблюдал за ней с язвительной усмешкой, как кот за птичкой.

— О предметах в этой комнате.

— Конечно! — воскликнул он с сарказмом. — 0 предметах в комнате! Я знаю эту комнату. Принц водил меня туда несколько раз, чтобы показать новые приобретения. У него есть чудесные вещи. О каких же вы говорили?

— О драгоценностях, зеркалах — уж не помню, о чем еще. Я запрещаю тебе вот так меня допрашивать, Карло. Я не совершила никакого преступления. Это унизительно.

Он схватил ее за запястье и крепко держал.

— У меня есть все права тебя допрашивать, — произнес он с угрозой. — Если ты не совершила никакого преступления, тебе нечего бояться.

Он отпустил ее руку. Она потерла запястье, морщась от боли.

Он продолжил более вежливым тоном:

— Я припоминаю, что у принца есть две-три древних вещи исключительной красоты, к тому же это раритеты. Карафа показывал тебе что-нибудь из них?

— Да, ожерелье, которое, как говорят, принадлежало Клеопатре, — золотое, с драгоценными камнями. Очень изысканное. Ты его знаешь?

— Конечно, знаю. Ты видела, как оно мерцает? Карафа вынимал его из горки?

— Да. Там было темно, так что он вынул его и показал возле свечи. При свете свечей.

— Он надевал его тебе на шею?

— Я надела его сама, — ответила она, неприятно пораженная скрытым вуайеризмом этого вопроса. Казалось, Карло получает какое-то извращенное удовольствие, выспрашивая детали момента близости между ней и Фабрицио.

— И ты видела себя в нем?

— Да, я посмотрела в зеркало.

— И как ты выглядела?

— Оно мне не идет. В нем я выглядела бледной. Оно бы лучше выглядело на женщине с более темной кожей.

— И все-таки мне бы хотелось увидеть его на тебе. И какое у тебя было чувство от того, что на тебе ожерелье Клеопатры?

Карло пристально всматривался в ее лицо. К своему отчаянию, она невольно покраснела. Он говорил не об ожерелье, а о том, что происходило между нею и Фабрицио. Мария безмолвно проклинала злополучное украшение.

— Это вызывало волнение — знать, что вещь, касавшаяся ее кожи, сейчас касается моей. Естественно, что такая мысль пришла мне в голову. Не знаю, почему ты находишь нужным задавать мне и такой вопрос.

— Я тебе скажу, почему. Ты надеваешь ожерелье Клеопатры, это вызывает волнение, как ты говоришь, — наверно, незабываемое ощущение. Однако ты ничего мне об этом не сказала. В карете ты молчала по дороге домой. Жена, которая только что надевала ожерелье Клеопатры, несомненно, рассказала бы об этом мужу. Я нахожу очень странным, что ты этого не сделала.

— Я забыла об этом.

— Забыла об этом! — Он рассмеялся, и смех его прозвучал пронзительно и зловеще. Потом он подался вперед и сказал: — Только не говори мне, что ты забыла об этом, потому что думала о смерти Беатриче. Последнее время ты слишком часто пользуешься этим как отговоркой. Я удивлен, что ты так унижаешь память о своей дочери. Подобная двуличность тебе не идет. Твои мысли определенно были далеко, но не с Беатриче. Ты думала не о Беатриче.

Мария смотрела на него, ошеломленная.

— Ты высказывал много жестоких вещей, Карло, но это самая жестокая из всех. Понимаешь ли ты, что говоришь? Как я могу использовала смерть Беатриче в качестве отговорки? — Она повысила голос. — Отговорку для чего? Я даже не упоминаю ее при тебе. Я держу свою скорбь при себе, поскольку знаю, что ты не терпишь моих слез. Скажи мне, что ты имеешь в виду, или извинись.

Он взял со стола перстень и повертел в пальцах.

— Интересно, берешь ли ты его ночью в постель только из-за Беатриче, — холодно выговорил он и положил перстень обратно. — Так где же были твои мысли в тот вечер?

Она хотела крикнуть, чтобы он убирался из ее комнаты, но знала, что ничего этим не добьется. Она должна сохранять спокойствие, иначе он сорвется.

— С того времени прошли недели. Как ты можешь ожидать, что я вспомню?

— Потому что я считаю, что ты помнишь.

— Ты меня утомляешь, Карло. Уж если ты обладаешь таким талантом читать мои мысли, тогда напомни мне, о чем я тогда думала.

— Карафа сказал, что любит тебя?

Вот он снова, этот вуайеризм.

— Да.

— Может быть, ты думала об этом.

— Нет, не думала! Я сказала ему там, что между нами ничего не может быть.

— Что он ответил?

— Он спросил меня, что ему делать, и я ответила: «Ничего, совсем ничего».

— А затем вы вернулись вниз?

— Да.

— Он тебя коснулся?

— Нет.

— Да, похоже на то: у Карафа был расстроенный вид.

Карло встал. К ее удивлению, он снял свой длинный черный халат, погасил свечи и улегся в постель рядом с ней. Она испугалась, но одновременно почувствовала облегчение от того, что он не поднял на нее руку и прекратил допрос. Он обнял ее. Она это выдержит. Нужно, чтобы он получил наслаждение, нужно даже попытаться получить удовольствие самой, чтобы он не догадался, что она тоскует по другому. На эту ночь она должна изгнать Фабрицио из своих мыслей, словно ее тело и ум остались такими же, как до того, как она стала его любовницей.

Карло ласкал ее тело своими длинными пальцами, легко и нежно. Напряжение спало, она начала расслабляться.

— Больше не плачь, Мария, — прошептал он, стирая с ее лица слезы. — А то я подумаю, что ты меня не хочешь. — Он начал играть на ней, как на инструменте, — ритмично, сначала медленно, затем быстро, сначала мягко, потом сильно. У нее вырвался трепетный вздох. Его тело было словно наэлектризовано. Никогда еще он так не возбуждался. Она вдохнула фиалковый запах его волос, который всегда любила. — Сколько раз ты видела Карафа с того вечера? — прошептал он.

— Один раз, — ответила она более или менее правдиво.

— Как долго?

— Несколько часов, — солгала она. Она обнаружила, что может лгать ему в темноте. Он не видел ее лица, и ее не смущал его пристальный взгляд.

— Твое тело стало другим, — сказал он.

— Каким? — спросила она, боясь того, что он скажет.

— Оно более мягкое и влажное.

— Это от того, — прошептала она ему на ухо, и сердце ее бешено колотилось, — что ты меня сегодня ласкаешь. Обычно ты этого не делаешь.

— Сказал ли тебе Фабрицио Карафа снова, что любит тебя? — Она ожидала этого вопроса раньше, еще до того, как он лег с ней в постель, и приготовила ответ.

— Да, — сказала она. — Но он не домогается меня, как твой назойливый дядюшка Джулио домогался как-то раз. — Ее ответ оказал действие, на которое она рассчитывала: Карло замер, спина его напряглась.

— Ты должна рассказать мне об этом завтра. Но что ты ответила Карафа?

— Что я твоя жена и не хочу причинять тебе вред.

В конце концов, она все-таки подумала о Фабрицио, вызвала в памяти его лицо, свой экстаз с ним, вообразила, что это он двигается сейчас в ней.

— Я тебе не верю, — сказал Карло.

— Тсс, Карло, — прервала она его, кусая его шею, как кусала шею Фабрицио, отдаваясь ритму и повинуясь своим ощущениям.

Вопреки обыкновению, Карло скоро заснул рядом с ней тяжелым сном. В ту ночь он не вернулся в свою комнату.

Когда на следующее утро Мария услышала, что он встает с кровати, она не открыла глаза, опасаясь, что он не в настроении. Последние слова, сказанные им, были: «Я тебе не верю». Чему он не верил? Тому, что она сказала о его дяде, или тому, что она дала Фабрицио такой ответ? Быть может, и тому и другому.

Она открыла глаза. Лучше оказаться с ним лицом к лицу сейчас, чем провести весь день, а быть может, и следующий, в тревоге.

— Карло, — тихо позвала она.

Он направлялся к двери. Вернувшись, он встал в ногах кровати, глядя на Марию.

— Только не говори мне теперь, что ты не шлюха, — сказал он и вышел из комнаты.

Глава 12 Амальфи

ето выдалось на редкость жарким. Неаполь впал в оцепенение, в городе стояла невыносимая вонь. Отвратительные миазмы от улиц, залитых мочой и заваленных экскрементами и отбросами, поднимались до верхних этажей шести- и семиэтажных зданий. Те, кто отваживались выйти на улицу, прижимали к носу и рту носовые платки. Опаленные зноем безмолвные площади покинули даже нищие, которые толпились теперь вдоль береговой линии залива и сидели в тени.

Всадник проскакал галопом во двор палаццо Сан-Северо и чуть не упал с лошади, когда спешивался, — так его вымотала жара. Он хриплым голосом позвал его светлость. В Венозе вспыхнул пожар и распространился на сады и хозяйственные постройки. Он бушует, и его не удается погасить. Правда, они спасли дворец, качая через трубы воду из реки, но для этого пришлось собрать всех солдат, слуг, женщин и детей в поместье. Пожар принес разрушения: сгорели лошади, пришли в негодность инвентарь и оборудование, прервалась уборка урожая. Лучше бы его светлости поехать туда сегодня. Управляющий ожидает его распоряжений.

Карло приказал слугам немедленно подготовиться к отъезду.

Мария была в прохладной просторной кухне, обсуждая с кухаркой меню для гостей завтрашнего концерта. Туда зашел Карло, явно чем-то расстроенный. Мария увидела, что у него дрожат руки. Он рассказал ей о случившемся.

— Отмени завтрашний концерт, — попросил он. — Ты справишься со всем этим?

— Да. Я напишу записки с извинениями и разошлю с ними слуг, — ответила она, как школьница, ожидающая похвалы от учителя. — Перенести его на следующую неделю или на какую-нибудь дату в будущем?

— Нет. Возможно, меня не будет несколько недель. — Он нервно забарабанил двумя пальцами по подбородку, что-то обдумывая. — Поезжай в Амальфи, если хочешь, — сказал он, наконец.

Она подняла брови. На прошлой неделе Антония пригласила ее поехать в гости к их родственникам Пикколомини в Амальфи, где было прохладнее, — пока не спадет жара. Карло бушевал, запретив ей уезжать от него так надолго. Но теперь, когда в Венозе случилась беда, он беспокоился, как бы стихия не разыгралась поблизости от их дома.

— Такая жара вызывает эпидемии, — продолжал он. — Уезжай из Неаполя. Возьми с собой Эммануэле. Оставайся там, пока я не напишу тебе. Возможно, я приеду сам через две-три недели.

При этих словах он впился глазами в ее лицо. Хотя Марии хотелось плясать от радости, лицо ее оставалось бесстрастным. После того ужасающе грубого замечания, которое он сделал, покидая ее спальню утром месяц назад, она не сомневалась, что он знает о ее связи с Фабрицио, хотя ничего и не говорит с тех пор. Принял ли он это? Может быть, ее роман каким-то образом уравновешивал в его сознании его собственные тайные интимные дела? Не получал ли он какое-то извращенное удовольствие при мысли, что она теперь тоже грешница? Так ей нравилось думать в более радостные минуты, но она знала, что даже если это правда, то не вся. Скорее, Карло ждал удобного случая, а уж что он тогда сделает, она не могла себе даже представить. Несомненно, он и сам этого пока не знал.

Амальфи находился далеко, и предстояла изнурительная четырехдневная поездка на юг, по одной из поразительно прекрасных прибрежных областей итальянского полуострова. Мария с сопровождением путешествовала в двух каретах, каждую из которых охраняли стражники Карло, ехавшие верхом, В первую ночь они остановились в тесной гостинице в Торре дель Греко, а на вторую нашли гораздо более удобный приют в вилле друзей Антонии в Сорренто. Здесь было значительно прохладнее, и все путешественники, включая Эммануэле, просто ожили. Эммануэле исполнилось почти два года, он был жизнерадостным ребенком с ровным характером, потому что Сильвия постоянно находилась при нем и изливала на него свою любовь. Карло тоже был с ним нежен. Мальчик дважды побывал с отцом в замке Джезуальдо и обожал путешествовать в карете — ему нравилось, как она покачивается.

От Сорренто до Амальфи они ехали по горной петлявшей тропе, от которой захватывало дух. Пока Антония дремала, Мария смотрела в окно кареты, восхищаясь крутыми скалами, спускавшимися к бурному морю. Возле Позитано карета покачнулась на крутом повороте. Антония проснулась с воплем, а Мария взвизгнула от восторга. Когда-то она бы пришла в ужас, но с тех пор, как в ее жизнь вошел Фабрицио, она ничего не боялась.

Как только Карло отбыл, она послала Лауру с письмом к Фабрицио. Она будет свободна, и они с любимым проведут в Амальфи упоительные дни и ночи. Она предоставила ему самому решать, когда и как он туда поедет и где остановится. Фабрицио ловко изобретал способы тайно встретиться с ней. Однако после тех трех счастливых дней в саду дона Гарсия им удавалось видеться лишь урывками, и часы пролетали, как минуты.

С последнего крутого спуска в Позитано открывался великолепный вид на пейзаж внизу, окаймленный лентой реки. Мария высунулась из окна, чтобы проверить, где карета, в которой ехали Эммануэле, Сильвия и Лаура. Ее не было видно, но Мария не беспокоилась. Перед отъездом Карло заставил кучера пообещать, что будет объезжать опасные повороты, чтобы обеспечить безопасность драгоценного груза. Мария слышала, как он беседует с кучером во дворе Сан-Северо, и ее поразило, что он не потребовал того же для нее самой.

В последнюю ночь они остановились в живописном местечке Позитано, где домики спускались к морю по крутому склону скалы. День клонился к вечеру, было очень тепло, и Мария бегала по мелководью босиком, подоткнув юбки, как девчонка. Завтра она будет с Фабрицио.

— Ты меня утомляешь, — томно произнесла Антония, сидя на берегу под большим вышитым зонтиком и обмахиваясь веером.

Подул ветерок, и Марии стало прохладнее, поскольку подол у нее намок. Она присоединилась к тетушке и села наблюдать, как Эммануэле с Сильвией ловят маленьких крабов на песке, опуская их в ведерко. Хорошенький, как херувим, ребенок бегал голышом, ветерок трепал его золотистые волосы. Какое красивое дитя! Быть может, она его все-таки любит. Мария позвала малыша, помахав ему: «Эммануэле!» Он поднял голову, взглянув на нее своими серьезными темными глазами. Потом оглянулся на Сильвию, которая скорчила ему смешную рожу, рассмеялся и снова начал ловить крабов. Мария внезапно ощутила боль от того, что сын отверг ее. Она прищурилась на солнце, глядя в сторону Амальфи. Интересно, прибыл ли туда Фабрицио?

Герцог и герцогиня Мальфи, Лоренцо и Челестина Пикколомини, вышли их приветствовать и оказали им теплый прием. Они повели гостей по нескольким крутым пролетам ступеней во дворец, стоящий на горе. Мраморная табличка гласила, что эти ступени называются «Салите да Констанца д’Авалос». Констанца часто гостила в палаццо Пикколомини, так как ее дочь, тоже Констанца, вышла замуж за предыдущего герцога Мальфи — их сын был нынешним герцогом. Таким образом, Лоренцо приходился внуком Констанце д’Авалос и родственником Марии и Антонии.

— Наконец-то вы навестили нас! — сказала Челестина, с нежностью обнимая Марию за талию. — Как очаровательно вы выглядите и какой восхитительный ангелочек ваш сын! Я не стану упоминать вашу трагедию, скажу лишь, что мы встретили Беатриче всего один раз, когда она уже выросла, в тот день на Спакканаполи, и она выглядела такой замечательной девушкой. И Лоренцо, и я это отметили. Все мы вам сочувствовали, когда услышали о случившемся, хотя и были так далеко. Она сейчас среди ангелов на небесах, моя дорогая Мария, я в этом не сомневаюсь. Она там вместе с двумя дорогими моему сердцу существами, так что будем за нее радоваться.

Мария кивнула, не желая говорить на эту тему, чтобы не расплакаться.

— Однако вернемся на бренную землю, — продолжала Челестина. — Мы планируем сделать ваше пребывание у нас приятным и запоминающимся. Я отведу вас прямо сейчас в ваши комнаты, чтобы вы могли отдохнуть перед вторым завтраком. Мы подготовили для вас обеих мои любимые апартаменты. Надеюсь, они вам понравятся. Эммануэле я отвела старую детскую, которая на вашем этаже. Спальня Антонии рядом с вашей. Я знаю, как вы обе любите посплетничать. Поболтать. Я помню, как она привозила вас сюда ребенком. Вы часами сидели, о чем-то шепчась. Помните?

— Конечно, Челестина. Я люблю сюда приезжать. — Мария не сказала, что, как бы она ни любила Амальфи и жизнерадостных Пикколомини, именно здесь она узнала, что красота и счастье не всегда идут рука об руку. Они добрались до верха лестницы, и Мария оглянулась на Торро делло Циро — темную средневековую сторожевую башню, венчавшую самый высокий утес Амальфи. Когда она была ребенком, Антония рассказала ей о том, что случилось в этой башне в 1512 году, и эта история ужаснула Марию.

Комната Марии была очаровательна — с большим балконом, обильно украшенным яркими летними цветами. Из нее открывался вид на кромку воды и на бирюзовое море.

— Вам прибыло письмо, Мария, а вот холодный лимонад, чтобы вы освежились, — сказала Челестина, указывая на стол с фарфоровым кувшином, бокалами, вазой с апельсинами и серебряным подносом, на котором лежало письмо. — Потяните за серебряный шнурок, если захотите вызвать слугу, и за золотой — чтобы пришла горничная. Увидимся через два часа за завтраком. Я пришлю горничную, чтобы она показала вам дорогу. Приятного отдыха.

Как только Челестина вышла, Мария распечатала письмо.

Моя дражайшая принцесса!
Тысяча поцелуев от любящего друга, который много долгих лет вас не видел и жаждет увидеть вновь. Если вы подниметесь по ступенькам за кафедральным собором на самый верх, повернете налево и пройдете еще немного, то обнаружите зеленую дверь в длинной белой стене. Она будет открыта. Приходите в любое время, и давайте возобновим наши теплые отношения. Я ожидаю вашего визита.

Ваш преданный друг
Амарилла
Мария поцеловала письмо и подошла к боковому окну, из которого открывался вид на городок Амальфи, — она искала длинную белую стену у вершины лестницы за кафедральным собором. Но город представлял собой такой лабиринт из зданий, стоявших одно над другим на крутом склоне холма, что она не смогла ничего разглядеть. Ее взгляд блуждал по живописному смешению арок, окон, статуй и куполов, по извилистым улочкам, мощенным булыжником, и по лестницам. Под ее окном волны мягко набегали на желтый песок.

В дверь постучали, и вошла Антония.

— Моя дорогая, ты встретишься с этим божественным герцогом, пока ты здесь? — прошептала она заговорщицки.

— Конечно, тетушка. Однако нет необходимости говорить шепотом. Кто может нас услышать?

— Я сделала открытие, которое может оказаться для тебя весьма интересным. — Антония продолжала шептать. — Пойдем, я тебе покажу.

Взяв Марию за руку, она повела ее в свою спальню, отперла дверь на дальней стене и открыла, с торжествующим видом сказав:

— Смотри.

Дверь открывалась на ступени в боковой части дворца, которая вела в потайной сад, а ниже соединялась с главной лестницей.

— Ты предлагаешь, чтобы Фабрицио прокрадывался сюда ночью? Но ведь это так опасно. Кто-нибудь непременно его увидит. А это было бы неучтиво по отношению к нашим хозяевам, как ты думаешь?

— Тсс, — прошипела Антония. — Пикколомини сами небезгрешны. У Челестины была уйма молодых любовников, могу тебе сказать. И все знают, что герцог держит любовницу в этом самом дворце, в каком-то укромном местечке в задней части, хотя никто никогда ее не видит. Челестина, конечно, с этим мирится, поскольку это дает ей право самой делать все, что заблагорассудится, — правда, она теперь толстовата для таких дел. Но она не потерпела бы, чтобы любовницу увидели домочадцы. Вот почему я привезла тебя сюда, моя дорогая, хотя и не сказала тебе, ведь Карло, по-видимому, способен читать твои мысли. Да и мои тоже, коли на то пошло. Вот почему я держалась подальше от него эти последние несколько…

— Если Пикколомини сами не без греха, почему ты шепчешь? — спросила Мария с насмешливой улыбкой.

— Мне бы не хотелось, чтобы Челестина услышала, как я говорю, что она толстая. Она может сильно оскорбиться. Пикколомини — не сплетники. У них слишком много своих собственных секретов, так что они не судачат о других, опасаясь мести. Да и в любом случае, они ужасно тебя любят и знают, как трудно с Карло, — все это знают. Но зачем же разглашать наш план всему миру? Меня беспокоят слуги. Не знаю как твои — наверно, они боятся Карло, — но мои целый день шныряют и прикладывают ухо к замочной скважине. Вот только в прошлый четверг я застала Анну за чтением письма, которое я скомкала и бросила на ковер. Бог его знает, кто научил ее читать — быть может, какой-то священник. Лоренцо и Челестина настолько беззаботны, что слуги фактически правят домом, и Бог его знает, куда они суют свой нос, а потом сплетничают со слугами из других домов. Все слуги — несчастные существа, которым скучно. Наши дела для них — развлечение.

— Не знаю, стоит ли Фабрицио приходить сюда ночью, тетушка. Я поговорю с ним об этом. Он здесь. Я пойду к нему, как только смогу, не нарушая приличий, удалиться после завтрака.

— Уж лучше ему приходить сюда ночью, чем тебе выскальзывать на несколько часов днем. Хозяева обидятся, если будут редко тебя видеть, Я предлагаю поменяться спальнями. Челестина не станет возражать. Я придумаю какую-нибудь вескую причину. Да и зачем ей говорить? Разве ей не все равно?

— Я думаю, ты затеяла все это просто для того, чтобы получить спальню с видом на море, — рассмеялась Мария.

— Тебя теперь все забавляет, не так ли? Порой я думаю, что ты лучше относилась ко мне, когда была несчастна.

— Какую жестокую вещь ты говоришь, тетя!

— А разве не жестоко то, что ты только что мне сказала?

— Да, тетушка, и я приношу извинения. Я ни на минуту не верю, что ты так эгоистична. Я просто тебя дразнила. Ты права. От счастья я сделалась легкомысленной и не слежу за своими словами. Это потому, что я вдруг почувствовала себя такой свободной здесь, вдали от Карло, и я знаю, что буду видеть Фабрицио каждый день — быть может, несколько недель. Ты представить себе не можешь, какой раскрепощенной я себя чувствую. И ужасно легкомысленной, Пожалуйста, прости меня за то, что я тебя немножко подразнила. Ну, поцелуй же меня.

— Я — все, что у тебя есть, ты же знаешь, — сказала Антония все еще с надутым видом. — Я — твой единственный верный друг.

И она поцеловала племянницу.

— Я знаю, тетушка.

— Конечно, у тебя есть Фабрицио, но любовники не могут быть друзьями, во всяком случае — верными. Поверь мне, уж я-то знаю.

Завтрак проходил неторопливо. Мария горела от нетерпения побежать к Фабрицио, но в то же время наслаждалась обществом беззаботных, ленивых Пикколомини, которые жили ради собственного удовольствия. После того, что ей рассказала Антония, Мария по-новому взглянула на Челестину. Та потолстела, это правда, но ее аристократическая безмятежность и танцующие, шаловливые глаза делали ее привлекательной и в сорок два года. У нее была горничная-египтянка, которая ознакомила хозяйку с хной, и теперь волосы у Челестины были слишком ярко-красные. Благодаря гордой осанке Лоренцо в свои пятьдесят три года выглядел величественно, несмотря на тучность. Он хватал кусочки с каждого блюда на столе, отправляя их прямо в рот, и отмахивался от хлопотавшего вокруг него слуги, предлагавшего положить еду ему на тарелку. Время от времени он предлагал эти лакомые кусочки своей дочери, Козиме, сидевшей рядом с ним, но ту явно не интересовала еда. Она с отвращением надувала губы, и он съедал кусочек сам. Порой она все же соизволяла открыть свой алый ротик с острыми зубками, и он кормил ее, как птичка птенчика. Лоренцо питал большую нежность к Козиме, исполняя любой ее каприз и не отпуская ни на шаг от себя. Ей было шестнадцать, и она еще не была помолвлена. Мария считала, что этим объясняются ее резкий смех и рассеянный вид. Она была красива красотой молодости: бледно-оливковая кожа сияла здоровьем, блестящие каштановые волосы распущены, а серые глаза были такими большими и круглыми, что придавали ей удивленный вид. Мария завидовала ее молодости. Прежде чем спуститься к завтраку, она изучила свое лицо перед зеркалом, и при ярком солнечном свете Амальфи обнаружила морщинки в уголках глаз и тонкие линии вокруг рта. Годы начинали сказываться. Ей было двадцать восемь. Еще шестнадцать месяцев — и ей будет тридцать.

После завтрака Пикколомини устроили музыкальное представление. Мария слушала со все возрастающим нетерпением, рисуя себе, как Фабрицио ждет ее за зеленой дверью в белой стене. Однако правила приличий заставили ее высидеть до конца, поскольку Челестина, зная, что Мария обитает в мире музыки, устроила этот концерт специально для нее. Концерт был совсем неплох, но после превосходной игры Карло и его музыкантов она понимала, насколько изыскан слух ее мужа и насколько смел его вкус. Ей не хватало сейчас сюрпризов оркестра Сан-Северо, особенно когда самый внимательный из их гостей определил, кто скрывается под именем Джозеппе Пилоньи. Никто никогда не знал, какую новую смелую пьесу исполнит Карло, приписав ее авторство таинственному Пилоньи. Публика смеялась и одобрительно хлопала, а Карло получал удовольствие от того, что разделяет с ней эту маленькую шутку. Он никогда не признал на публике, что он Пилоньи, и Мария, хорошо знакомая с творческой стороной его натуры, понимала, почему он отказывается это сделать. Вымышленное имя обеспечивало ему полную свободу творчества. Его не донимали такими вопросами, как: «Что вы сочинили с тех пор, как мы слышали вас последний раз?» и «Мы можем это услышать?» —и он был волен выбирать время, место и темы для сочинений. Такого рода независимость была Карло необходима. Прошла неделя с тех пор, как он умчался в Венозу, и Мария подумала: интересно, как обстоят там дела?

Когда концерт, наконец, подошел к концу, она рассыпалась в комплиментах в адрес музыкантов — скорее от облегчения по поводу того, что они закончили, нежели от их таланта. Они были очень довольны, так как знали, чья она жена.

Потом Мария отвела в сторонку Челестину.

— Для меня радость быть здесь с вами, Челестина. Я не могла бы найти лучшего места, чтобы расслабиться и вновь обрести интерес к жизни. Как вы понимаете, моя жизнь в Неаполе протекает бурно, и мне редко удается подумать о своем. А у вас тут так безмятежно, что мне предоставляется идеальная возможность это сделать. — Челестина закудахтала и взяла маленькую ручку Марии в свои. — Не будете ли вы возражать, дорогая Челестина, если иногда я буду проводить время в одиночестве, вдали от вашего восхитительного общества? Возможно, я могла бы совершать прогулки по песчаному пляжу или исследовать холмы этого чудесного места. Бы не будете против?

— Конечно, нет, моя милая! О, позвольте мне вас обнять. Хотя у вас такой счастливый вид и вы легки, как ветерок, и раскраснелись, как розовый бутон, ваше сердце — раненая птичка, и вы должны его исцелить. Я сама потеряла двух дорогих существ и хорошо понимаю, что горе жаждет одиночества. Поступайте как вам заблагорассудится, мой цветочек. Вас всегда будут ждать еда, питье и приветливые лица, когда вам захочется сюда вернуться после прогулок. Для нас с Лоренцо счастье уже то, что вы среди нас. У меня есть Антония, чтобы развлечь меня. Я горю от нетерпения услышать сплетни из Неаполя. А сейчас отправляйтесь на прогулку, чтобы побыть наедине с собой и со своими мыслями.

Мария направилась прямо к Фабрицио, не забыв перед этим надушить маслом гелиотропа интимные части тела. Этот запах опьянял Фабрицио. Сначала она шла неторопливой походкой, но, когда ее невозможно было увидеть из дворца, чуть не пустилась бегом. Правда, по ступенькам кафедрального собора было нелегко подниматься, и, добравшись до самого верха, она запыхалась.

Мария нашла зеленую дверь и открыла ее. Фабрицио сидел в маленьком саду, огороженном стеной, с книгой на коленях. Он поднялся, смеясь от радости, книга упала на землю. Мария тоже засмеялась и, подбежав к нему, вонзила зубы в его теплую коричневую шею, и не было более упоительного места на земле, чем это.

Через несколько часов Фабрицио рассказал Марии, что снял эту виллу под вымышленным именем на все оставшееся лето. Ее владельцу сообщили, сказал Фабрицио Марии с преувеличенно серьезной миной, басом, что ученый по имени Массимо Миллефьоре пишет трактат о надлунном воздействии планеты Венера и не хотел бы, чтобы его тревожили. Фабрицио прислуживали лишь его слуга, который был кем как рыба, и два стражника. Любовники будут в безопасности, поскольку никто в Амальфи не знает Фабрицио в лицо, за исключением Пикколомини, — и вот тут им нужно быть осторожными.

В последующие дни эта пара либо пребывала на вилле Фабрицио, либо часами прогуливалась по холмам и пляжам, порой добираясь до Минори — крошечной рыбачьей деревушки за Амальфи. Дикий пустынный пейзаж, состоявший из моря и скал, отвесных утесов и укромных бухт, гармонировал с их страстью и усиливал ощущение свободы. После полуночи Фабрицио приходил в спальню Марии, которой с ней обменялась Антония, и удалялся, как только забрезжит рассвет. Тогда Мария спала до тех пор, пока горничная не приходила, чтобы позвать ее на экстравагантные вторые завтраки Пикколомини. За эти две идиллические недели осуществилась ее мечта о любви и счастье.

Было лишь одно пятно у нее на горизонте, причем в буквальном смысле. Из окна спальни открывался вид на зловещую башню Торре делло Циро, вырисовывавшуюся на отдаленной вершине утеса. Когда рядом не было Фабрицио, Мария постоянно ощущала ее присутствие, и башня начала преследовать ее во сне. Она не упоминала об этом своему возлюбленному, так как эта темная сторожевая башня казалась ей символом угрозы, нависшей над их жизнью, а Марии не хотелось, чтобы часы, проведенные с ним, были испорчены тревогой за будущее.

Почти каждый вечер, вернувшись от Фабрицио, Мария навещала Эммануэле в старой детской. Он и Сильвия проводили все дни на пляже, и ребенок загорел и окреп.

— Мы учимся плавать — правда, Эммануэле? — заворковала Сильвия, глядя на ребенка, сидевшего на полу и рассматривавшего разноцветные ракушки, которые принесла ему Мария.

— Ну конечно же, нет, Сильвия. Он для этого еще слишком мал, — нахмурилась Мария.

— Но он же плавает там, где мелко, и я снизу его поддерживаю, хотя теперь в этом нет необходимости. Он плавает как сардина. Малыши с рождения умеют плавать.

— Хорошо, но будь осторожна.

— Как будто вам нужно мне об этом говорить, — возмущенно фыркнула Сильвия. — Пора его кормить. Сейчас мы позовем Терезу — да, мой милый?

— Минутку, Сильвия. Я думаю, ты уволишь Терезу, когда мы вернемся. Пора отучать его от груди.

— Нет, госпожа, не пора, — решительно возразила Сильвия. — Чем дольше кормить их грудью, тем они здоровее.

— И тем труднее их отучать от груди. Я позволяю делать это еще несколько недель, пока ему не исполнится два года, а потом Тереза должна уйти. Я знаю, она хорошая девушка, так что постараюсь найти ей другое место. А теперь, если ты оставишь нас на несколько минут, я пожелаю Эммануэле спокойной ночи.

Посадив ребенка себе на колени, Мария начала напевать ему забавную песенку, которую сочинил для него Карло и которая включала свист и писк. Эммануэле улыбнулся и обвел комнату взглядом, словно ожидая, что в ней вдруг появится отец. Мария так старательно пищала и свистела, что ребенок зашелся от радости. Она прижала к себе сына в умилении, вдыхая его нежный запах.

Поскольку в комнате вдруг стало тихо, вошла Сильвия вместе с кормилицей. Как только Тереза уселась и расстегнула лиф, Эммануэле забеспокоился и с жадностью потянулся к ее соску, и Мария, передав его кормилице, направилась к дверям. Немного пососав грудь, Эммануэле захныкал. Остановившись в дверях, Мария снова запела песенку. Захихикав, он снова приник к соску, не сводя глаз с матери и явно показывая, что хочет, чтобы она осталась с ним. И Мария пела своему сыну, пока его кормили, и ей стало радостно от того, что этот маленький ангелочек нуждается в ее присутствии. После этого она почти каждый вечер, пробыв долгое время с Фабрицио, приходила к сыну и пела ему.

— У меня чудесный сюрприз, — объявила Челестина, когда они сидели за завтраком. — Если я могу сравнить нашу жизнь в Амальфи с садом, то позвольте сказать, что в нем есть хорошие старые деревья и хорошенькие цветы, но он однообразен, а одни и те же деревья и цветы могут надоесть. Не возражайте, Антония, потому что когда я расскажу вам об экзотическом сорте дикой розы, которая повстречалась мне сегодня утром, то вы согласитесь, что ничто так не сможет оживить наше окружение и не усладит наш взор и даже ослепит наши глаза.

Прости меня, мой дорогой, — подмигнула она Лоренцо. — Это дамский разговор, но я знаю, что и ты тоже будешь доволен. Во всяком случае, все это случилось из-за тебя. Мой ужасный муж говорит, что я несколько располнела, и призывает меня побольше двигаться, хотя сам не собирается сделать то же самое. Поскольку я всегда была послушной женой и имею перед собой доказательство того, насколько благотворны прогулки по пляжу, в лице Марии, которая все больше расцветает, я поклялась последовать ее примеру.

Сегодня утром я дошла до монастыря на мысе, начала огибать стрелку и увидела мужчину в лодке, который греб к берегу, сидя спиной ко мне. Я предположила, что это простой рыбак, и больше не обращала на него внимания.

Усевшись на скале, чтобы отдышаться, перед тем как пуститься в обратный путь, я погрузилась в раздумья. Мужчина шагнул на берег и вытащил лодку. Я не видела его лица, но его благородная осанка и фасон одежды привлекли мое внимание, вызвали у меня любопытство. Хотя одежда была простой, ткань и покрой были превосходны. Я фантазировала, что это пират или контрабандист. А вдруг он потерпел кораблекрушение? Но вскоре я поняла, что он слишком спокоен, чтобы это было так. Я пристально смотрела на него, и тут он взглянул вверх, и наши взгляды встретились. Не знаю, кто из нас был больше удивлен, — Челестина отправила в рот устрицу и, сияя, обвела взглядом всех сидящих за столом. — Как вы думаете, кто это был? — взволнованно спросила она.

— Понятия не имею. Ты должна нам сказать, — ответил Лоренцо.

— Герцог Андрия! Он сказал мне, что приехал сюда, чтобы на время удалиться от общества и набраться сил, читая в одиночестве. Все это очень хорошо, сказала я ему, но нельзя же все время жить отшельником. Нужно также иногда давать пищу уму, общаясь и ведя беседу. И я настояла, чтобы он поужинал вместе с нами сегодня вечером.

Челестина взглянула на присутствующих, чтобы проверить, какое впечатление произвела на них эта удивительная новость. У Марии сердце ушло в пятки. Она вообразила ужас Фабрицио, когда он увидел Челестину, и его отважные попытки отвертеться от приглашения. Категорический отказ мог показаться в высшей степени подозрительным и вызвал бы у Челестины еще большее любопытство. Как это ужасно — сидеть за ужином со своим любовником и притворяться, что он ничего для нее не значит. Это будет невыносимо — не только для нее, но и для Фабрицио.

Антония заметила, что вежливая улыбка Марии натянута, и, чтобы отвлечь внимание от племянницы, сказала:

— Какая удачная встреча, Челестина. Я понимаю, что вы имели в виду, сказав про экзотический цветок. Я очень люблю герцога, да и какая женщина не любит, хотя и не очень хорошо его знаю.

— Вот вам возможность его узнать, — прочирикала Челестина. Подавшись вперед, она произнесла доверительным тоном: — Меня бы не удивило, если бы я узнала, что у него новая любовница. Чтение в одиночестве — вот уж действительно!

— Говорят, он очень любит ученые занятия, — заметила Антония.

— Еще больше он любит женщин, насколько я слышала.

— А я знаю, что он любит музыку, — добавила Мария, боясь, что ее молчание привлечет к себе внимание. Она достаточно овладела собой, чтобы говорить спокойно. — Время от времени он посещает концерты моего мужа.

— Значит, вы знаете его лучше, чем кто-либо из нас, — заинтересовалась Челестина.

— Возможно. Его жена рассказала мне, что он щедрый покровитель молодых музыкантов.

— А что еще вы можете рассказать нам о нем?

— Боюсь, очень мало — кроме того, что он очарователен. Мой муж мог бы рассказать вам больше. Они очень дружат — благодаря музыке, конечно. Они…

— Его жена очень набожна, — перебила Марию Антония, заметив, что та зарделась. Челестина была мастерицей в истолковании таких красноречивых знаков. Антония начала сожалеть, что привезла Марию в Амальфи. Какая невыносимая ситуация! Антония изо всех сил старалась отвлечь внимание от племянницы и поддерживать легкую беседу.

— Я никогда ее не встречала. Какая она, Мария? — спросила Челестина.

— Нет, мы ее встречали, — возразил Лоренцо. — Она такая скучная, что ты об этом забыла. Это было два года назад, у Бальдини. — Он отхлебнул вина и рассмеялся. — Она пыталась заинтересовать тебя какой-то там благотворительностью, связанной с младенцами или сиротами, и уговорить нас вложить в это средства. Ты смотрела на нее отсутствующим взглядом. Она напоминает мне ворону, когда сидит, склонив голову набок, и сверлит тебя своими острыми черными глазами. — Лоренцо взял кусок крабового мяса и отправил в рот. — Неудивительно, что Карафа ищет радостей на стороне. Он мне нравится. Он решительный. Когда я притаскиваюсь на одну из этих бесконечных парламентских сессий с вице-королем, и все сидят, спорят, взвешивая за и против, и заходят в тупик, именно Карафа действует решительно и спасает положение.

Лоренцо расхохотался.

— У него есть привычка, которая меня забавляет. Когда члены парламента забираются в такие дебри, не имеющие отношения к делу, что все, кто в здравом уме, забывают, о чем вообще изначально шла речь и какой вопрос обсуждается, Карафа украдкой смотрит на часы. — Лоренцо вытащил свои собственные часы из камзола и вернул обратно. — Он хронометрирует выступающих, и я заметил, что он дает им десять — пятнадцать минут. Потом он бдительно следит, когда прозвучит фраза, которая поможет ему повернуть дело как ему хочется. — Лоренцо обвел присутствующих взглядом, изображая Фабрицио. — Когда он уцепится за фразу, которой ждал, то говорит: «Вот именно» — или что-нибудь подобное. «Это именно то, о чем мы все время говорили. Итак, несмотря на небольшие разногласия, которые, как мы должны признать, не влияют на вопрос в целом, мы пришли к согласию, господа». Те, кто постарше, к этому времени так запутались, что понятия не имеют, о чем он говорит, а те, кто помоложе, питают благоговение к диалектическим талантам Карафа и опасаются ему противоречить. — Итак, все соглашаются с ним. Тогда Карафа красноречивым жестом достает свои часы и смотрит на них, давая нам понять, что пора заканчивать. — Лоренцо снова вытащил часы, утрируя многозначительный взгляд Фабрицио, и снова убрал. — А Карафа продолжает: «Мои поздравления, господа. Сегодня мы достигли удачного решения. Запишите это должным образом, Альфредо. Мы поступим так-то и так-то». — Лоренцо оглушительно захохотал, хлопая себя по ляжке и наблюдая за их реакцией. — Вот так, Челестина, — обратился он к жене. — Вот таков герцог Андрия.

Мария забыла о своем смущении. Как зачарованная, она слушала рассказ об общественной стороне жизни своего любовника. Он привел ее в восторг. Она чувствовала, что может гордиться Фабрицио. Это пробудило в ней яростное желание защищать его, а ради него — их тайну. Она ощутила прилив энергии в новой для нее роли его хранительницы. Она больше не станет краснеть и смущаться. Она смело примет вызов, который невольно бросили ей Пикколомини, и с честью выдержит испытание за сегодняшним ужином. Они никогда не узнают правду о том, что привело Фабрицио в Амальфо. Она поговорит с ним об этом сегодня днем. Поскольку Челестина заподозрила, что он встречается здесь с любовницей, опасно будет это отрицать, поскольку это может вызвать у нее еще большие подозрения. Если тема будет затронута — а это непременно случится благодаря тому, что Челестина начнет поддразнивать Фабрицио, — Фабрицио, в совершенстве владея искусством галантной беседы, может согласиться, что дело обстоит именно так, и тонко намекнуть относительно таинственной любовницы. Хотя им, наверно, удастся пережить ужин, сохранив свою тайну, случайная встреча Челестины с Фабрицио все же доставит им неприятности: теперь для Фабрицио слишком рискованно приходить к Марии ночью.

— Пожалуйста, не расстраивайся так, тетушка, — сказала Мария после того, как они с Антонией вернулись в свои комнаты. — Рано или поздно такое обязательно бы случилось — не в одном месте, так в другом.

— Я тебе скажу, что меня действительно огорчает, — ответила Антония. — Карло подозревает, что между тобой и Фабрицио что-то есть. Я это знаю.

Милая тетушка Антония, такая проницательная, такая легкомысленная, так преданно пекущаяся об интересах Марии. Как она противоречива! Мария была рада, что доверилась ей: она чувствовала себя более защищенной, хотя это и было нелепо. Мария не сказала ей о визите Карло в ее спальню с целью вновь овладеть ею. Она взяла руки тети в свои и сказала:

— Он не только подозревает. Он знает.

Антония серьезно взглянула на нее.

— Откуда он знает?

— Разве не ты сама сказала совсем недавно, что он замечает все? Он сделал определенные выводы из моего поведения в «Ла Сирена» — весьма тонкие выводы.

— И какова была его реакция? Он заставил тебя признаться?

— Карло использует окольные пути. Он предпочел меня изводить, и его приятно возбуждало, что он играет со мной, как кошка с птичкой.

— Приятно возбуждало?

— Мне бы не хотелось об этом говорить, тетя, — сказала Мария, махнув рукой.

— Ты рассказала об этом Фабрицио?

— Конечно, нет. Он бы почувствовал себя обязанным меня защитить, а что он может сделать? Все станет только хуже. Нет, Фабрицио не должно быть известно, что Карло про нас знает. Я не хочу, чтобы он волновался из-за этого. Я хочу, чтобы мы были счастливы, когда вместе, и не говорили ни о чем, кроме нас двоих. Что касается твоего вопроса о реакции Карло, то я понятия не имею. И у меня нет желания допытываться у него.

— Может быть, будет терпимым, как был мой муж и многие другие. Но Карло не потерпит, чтобы его жена стала объектом сплетен. Если под угрозой окажется его честь, ты погибла.

— Почему ты считаешь необходимым говорить мне то, что я сама прекрасно знаю? — Мария с раздраженным видом посмотрела на тетку и заметила боль в ее глазах. — О, прости меня, тетушка, я не хотела резко с тобой говорить, — извинилась она, поцеловав Антонию в щеку. — Порой я говорю, как Карло, я это знаю. Возможно, ты права насчет него, но, по твоим собственным словам, кто же может предсказать, как поступит Карло? Не бойся, тетушка. Мы с Фабрицио не станем объектом сплетен. Мы и виду не покажем, что между нами что-то есть, Я в этом более чем уверена. Ты должна выбросить из головы свои страхи, иначе будешь чувствовать себя неуютно, а очень важно, чтобы ты вела себя с Фабрицио так же, как до нашего романа. Расслабься и наслаждайся его обществом. Я знаю, ты втайне его обожаешь. — Тетка и племянница со смехом упали друг другу в объятия.

— Я знал Марию, когда был мальчиком. — Фабрицио развлекал очарованную Челестину рассказами о своих приключениях с Федериго, когда они скакали по лестнице в палаццо Карафа, дерясь на шпагах. Он не упомянул, что молился Марии, как ангелу. Челестина устроила ужин из свежих морепродуктов; атмосфера за столом была радостная и непринужденная. Козима хихикала при каждой фразе Фабрицио. Она не сводила с него глаз и была так поглощена им, что в рассеянности проглатывала все, что предлагал ей отец.

— Откройте нам истинную причину, по которой вы украсили своим присутствием нашу простую жизнь в Амальфе, — шутливым тоном сказала Челестина.

— Оставь нашего гостя в покое, — одернул ее Лоренцо. — Он сказал тебе, почему приехал сюда, и этого довольно. Он заслуживает каникул после последней парламентской сессии, которая была невыносимо скучной. Все эти разговоры о налогах и попытки угадать, что дальше сделает папа римский… Если они считают, что папская булла, которую они ждут…

— Никакой политики сегодня вечером, — перебила его Челестина.

— Почему же вас не интересует столь завораживающий предмет? — осведомился Фабрицио.

— Потому что он не только не завораживающий, но и ничуть не интересный. Да и в любом случае я могу обсуждать эту тему с Лоренцо когда угодно, но он так раздражается, что мне ясно: такие разговоры ни в коей мере не услаждают наши драгоценные часы на этой земле. Поскольку мы имеем редкое удовольствие находиться сегодня в вашем обществе, то именно вас я хотела бы обсудить. Скажите мне, мой загадочный кавалер, как вы проводите здесь свои дни?

— Точно так же, как во время нашей первой встречи. Как вы знаете, Андрия находится вдали от океана, а я всегда любил бывать возле моря. Вы каждый день проводите в его обществе, Челестина, поэтому вам не понять, как оно притягивает тех, кто живет вдали от него.

— Но ведь вы достаточно видите море в Неаполе.

— Море в Неаполе и море в Амальфи — совершенно разные вещи. Первое — сплошная торговля и толпа, второе — природа и созерцание.

— А что вы созерцаете, милый герцог?

Фабрицио положил подбородок на руку и подался к Челестине. Глаза его были серьезны.

— Я признаюсь, что сейчас поворотный момент в моей жизни. Это строго между нами, — сказал он конфиденциальным тоном.

— Конечно. — Глаза Челестины загорелись в ожидании откровений. Она теребила брошь с камеей у себя на груди.

— Моя жизнь в Андрии наскучила мне. Я подумываю о том, чтобы поселиться в каком-нибудь другом месте. Мои управляющие прекрасно справляются с имениями, и мне не нужно там присутствовать и руководить ими. В настоящее время Неаполитанское королевство не ведет войну и вряд ли это сделает в обозримом будущем, так что моя армия не нужна. И я могу в любое время обучить новых солдат, если возникнет такая необходимость. Вопрос в том, где же мне поселиться? В Неаполе? — Он пожал плечами. — Когда у меня там дела, я останавливаюсь в палаццо Карафа, что меня вполне устраивает, так что я не вижу необходимости что-то менять. Поэтому я думаю о том, чтобы приобрести виллу в каком-нибудь тихом месте у моря.

— Вы планируете поселиться в новой вилле вместе с женой?

— Моя жена очень любит Андрию. Это еще один вопрос, который я должен обдумать.

— Но она также любит вас.

— Простите меня, Челестина, но я не обсуждаю мою жену.

— Вы обдумываете, не поселиться ли вам в Амальфи, — с проницательным видом заметила Челестина.

— Возможно. Здесь очень красиво. Но меня также привлекают прибрежные районы на севере полуострова.

— Север, — произнесла она презрительно. — Для неаполитанца переехать на север — это очень серьезный шаг. Что же вас там привлекает?

— Этого я не могу сказать, — загадочно проговорил Фабрицио.

— Быть может, красивая женщина?

— Челестина! Хватит! — прорычал Лоренцо.

— Лично я в восторге от Феррары и Торино, — начала Антония и рассыпалась в похвалах этим городам и их обитателям.

Пока тетушка развлекала общество беседой на эту тему, Мария повернулась к Лоренцо. Очаровательно ему улыбнувшись, она спросила:

— Вы не считаете, что пришло время для помолвки Козимы?

— Она может выйти замуж, когда пожелает, — безразличным тоном ответил он.

Козима удивила всех, повернувшись к Марии и громко заявив:

— Да, я могу выйти замуж, когда захочу. Но я не могу выйти замуж за кого захочу, — и стукнула по столу. Она заговорила впервые за весь вечер.

— А за кого бы ты хотела выйти? — задала бестактный вопрос Антония. Козима закусила губу и уставилась в пустую тарелку. К досаде Лоренцо, Челестина объяснила:

— Весной наша дочь влюбилась, как это бывает с юными девушками, в весьма неподходящего молодого человека, жившего у нас в доме. В результате мы вынуждены были его удалить. Он забивал ее невинную головку разным романтическим вздором и внушил ей, что они с ним — Паоло и Франческа. Пожалуй, тут больше бы подошли Джованна д’Арагона и Антонио да Болонья. — Мария и Антония обменялись взглядами. — Разве неправда, Мария, что брак с человеком, который ниже тебя по положению, приводит только к трагедии?

— Так определенно кончилось у Джованны д’Арагона, — ответила Мария. — Тетушка Антония рассказывала мне о ней, когда я приезжала сюда ребенком, и она до сих пор не выходит у меня из головы.

— Кто такая Джованна д’Арагона? — спросил Фабрицио.

— Разве вы не слышали эту историю? — удивилась Челестина. — Она очень известна. Я полагала, ее знают все. Ах, по-видимому, со временем все забывается. Но здесь, в Амальфи, эту историю помнят. Она стала легендой.

— Она мне смертельно наскучила, — жалобным голосом сказала Козима. — Во всяком случае, у меня нет брата, который был бы кардиналом, так что я не понимаю, какое отношение она имеет ко мне.

— У тебя есть отец, брат и кузены, которые высоко ценят твою честь и не потерпят, чтобы ты вышла замуж за какого-то выскочку, — мягко произнес Лоренцо. — Так что ты должна извлечь из этой истории моральный урок. Фабрицио хочет ее узнать, так что я прошу тебя из вежливости к нашему гостю тоже послушать ее еще раз.

— И снова над ней задуматься, если у тебя есть здравый смысл, — добавила Челестина.

— Джованна д’Арагона была моей бабушкой, — начал Лоренцо, — хотя я ее никогда не знал. Она была очень красива, со светло-каштановыми волосами. У семьи д’Арагона еще хранятся ее портреты. По-моему, она была родственницей вашей бабушки, Мария.

— Да, она была ее двоюродной сестрой, — сказала Антония.

— Вот видите, Фабрицио? Семьи д’Авалос и Пикколомини связаны двойным родством. Она вышла за моего дедушку, впоследствии герцога Мальфи, в четырнадцать лет, родила сына и дочь, и они были счастливы до того момента, как умер мой дедушка. Джованне было тогда двадцать. Через какое-то время ее брат, кардинал Луиджи д’Арагона, нанял молодого управляющего, Антонио да Болонья, присматривать за ее поместьями. Она сразу же в него влюбилась, и он стал ее любовником. К несчастью обоих, это был не легкий флирт, а страстная любовь с обеих сторон. Джованна была весьма набожна, искренне набожна, в отличие от своего амбициозного брата, представление которого о небесах заключалось в том, чтобы все выше подниматься в иерархии Ватикана. Джованна не совершила адюльтер: и она, и ее любовник не были женаты. И, тем не менее, в глазах церкви она совершила смертный грех, и вскоре положение стало для нее невыносимым. Они с да Болонья тайно обвенчались, и она родила ему сына. О браке вскоре стало известно. Кардинал Луиджи был в ярости, потому что пятно на имени д’Арагона препятствовало его продвижению в Ватикане. Он удалил ее старшего сына — моего отца — из дома и взял на себя заботы о нем. Дочь, свою племянницу, он оставил с Джованной. Джованна и да Болонья сбежали на север, прекрасно понимая, что кардинал захочет отомстить и смыть пятно со своего имени. Да Болонья поехал вперед, чтобы устроить безопасный дом для своей семьи. Люди кардинала устроили засаду и убили его. Затем кардинал схватил Джованну, ее служанку, дочь и новорожденного сына, которого она родила от да Болонья. Он привез их сюда, в отдаленное Амальфи, и заточил в башне Торро делло Циро. Вы знаете ее, Фабрицио? Это древняя сторожевая башня на горе вон там.

— Да, я заметил ее. Очень мрачное место.

— Это так. Когда-то она была частью замка, который разрушался на протяжении столетий. Я не могу смотреть на эту башню, не думая о моей бедной красивой бабушке, заточенной в этом сыром, унылом месте. Наверно, зимой там было очень холодно. Она провела там много месяцев.

А в Неаполе никто не знал, что случилось с ней и с детьми. Они таинственным образом исчезли. Однажды ночью туда явились приспешники кардинала; они задушили Джованну, ее детей и служанку. Тела тайно захоронили где-то в лесу за башней. Их кости все еще там. Порой я думаю о том, не наткнется ли кто-нибудь на них однажды. — Он повернулся к дочери, подняв брови, и мягко предостерег ее: — Итак, Козима, тебе снова напомнили о том, что бывает с теми, кто хочет поставить любовь превыше всего.

— Да, мне напоминают об этом в сотый раз. И я в сотый раз отвечу, что эти обстоятельства не имеют ко мне отношения, — брюзгливо ответила она.

Фабрицио встретился взглядом с Марией.

— Что случилось с кардиналом? — спросил он.

— Убийства не были раскрыты официально, хотя в моей семье известно о судьбе Джованны. Карьера кардинала быстро шла в гору. Он закончил ее советником папы римского — уж не помню, которого, ведь это случилось шестьдесят лет назад. Мой отец вырос и женился на дочери самой знаменитой женщины своего времени, герцогине Констанце д’Авалос. Это моя вторая бабушка, и ее жизнь очень сильно отличается от жизни бедной Джованны. Я должен рассказать вам ее историю как-нибудь в другой раз.

— Я с удовольствием послушаю, — ответил Фабрицио, который очень хорошо знал ее от Марии.

— Она-то делала все что хотела, — проворчала Козима.

— Она делала все что хотела, потому что ей было тридцать лет, а тебе всего шестнадцать, — отрезала Челестина. — И она не была так глупа, чтобы захотеть выйти за простого учителя. И не так глупа, как Джованна, — заключила она с ударением.

— Джованна не была глупа, — настаивала Козима. — Ей не повезло, что у нее был такой скверный брат. — Она взглянула на Фабрицио и, покраснев, спросила: — Вы считаете, что она была глупой, Фабрицио?

— Я считаю, что она, наверно, была слишком благородна для этого мира, — ответил он.

— Слишком католичка, чтобы это пошло ей на пользу, — фыркнула Антония.

— А каково ваше мнение о ней, Мария? — поинтересовался Лоренцо.

— Как женщина я могу ее понять. Почему она должна была жить, как хотелось ее брату, чтобы способствовать его продвижению по служебной лестнице? А как же ее собственная жизнь? У нее были свои понятия о чести, и она руководствовалась ими. Она была необычайно храброй — не менее храброй, чем Констанца, но по-своему. Глупо ее судить. — Взглянув на Козиму, она продолжала: — Это не значит, Козима, что ты должна выйти за своего учителя. Твой отец очень тебя любит. Он не вынесет, если ты будешь вести убогое существование, без роскоши и привилегий, к которым привыкла. А это означает, что он был бы вынужден обеспечивать твоего мужа. Со временем ты бы начала питать презрение к мужчине, которого содержит твой отец, а ничто так не убивает любовь, как презрение.

— А ведь это главное, Козима, — воскликнул Лоренцо. — Почему же ни я, ни твоя мать не подумали объяснить тебе это? Вы стали мудрой, Мария.

— Не во всем, уверяю вас, — засмеялась она.

— Вы говорите на основании собственного опыта? — спросила Челестина. — Наверно, с таким мужем, как принц Веноза, не так уж легко. Вы начали питать к нему презрение?

— Вовсе нет! — вспыхнула Мария, оскорбленная этим грубым вопросом. Уж не выпила ли Челестина слишком много вина? — Напротив, я люблю своего мужа. Я восхищаюсь его вкусом и талантом. Люди, которые едва знают Карло, видят только его надменность, в то время как я знаю множество сторон его натуры. Я видела, как он чувствителен, как раз перед приездом сюда. Он был ужасно расстроен пожаром в Венозе. Его изящные руки дрожали. И не раз я наблюдала его в такие минуты, когда он был особенно уязвим. В отличие от многих неаполитанцев, он очень серьезно относится к своим обязанностям принца. И он нежный, любящий отец Эммануэле.

За исключением Козимы, все с удивлением смотрели на Марию во время ее маленькой речи. Она и сама была удивлена, потому что при всей любви к Фабрицио, после того как эти слова вырвались у нее, она поняла, что действительно так думает.

— Могу ли я попросить вас всех о чем-то? — спросил Фабрицио незадолго до своего ухода.

— Мы с радостью сделаем все, о чем вы попросите, — пообещала Челестина.

— Моя просьба может показаться странной. За исключением Лоренцо для всех вас до сегодняшнего вечера я был просто знакомым. Но теперь, надеюсь, все мы друзья.

В ответ послышалось дружелюбное бормотание, в то время как он обводил всех взглядом, по очереди глядя каждому в глаза. Он продолжал с мягкой настойчивостью, не спуская глаз с присутствующих:

— По причинам, которые я не могу открыть, необходимо, чтобы о моем пребывании в Амальфи было известно только вам, причем не только пока я здесь, но и после моего отъезда. Я прошу вас никогда не говорить об этом с другими. Я не преувеличиваю, когда говорю, что это вопрос жизни и смерти.

Он пристально посмотрел своими красивыми темными глазами на Челестину, поскольку она представляла самую большую угрозу, и обратился к ней первой:

— Челестина?

— Вопрос жизни и смерти для кого? — спросила она, в восторге от всего этого. — Для вас или кого-то другого?

— Для меня, — выдохнул он.

— Мой дорогой Фабрицио, вы дикий цветок редкой красоты, который был занесен ветром судьбы на нашу скромную клумбу. — Положительно, она слишком много выпила. — Положа руку на сердце, я клянусь выполнить вашу просьбу. Что касается более широкого мира, то мы не имели удовольствия видеть вас в своем обществе. Вы никогда здесь не были.

— Благодарю вас. Лоренцо?

— Мысль об этих кошмарных сессиях парламента без вашего присутствия вызывает у меня такое горе, что я клянусь честью дома Мальфи, что ни один член моей семьи не окажется недостоин вашего доверия, — звучно произнес Лоренцо.

— Козима? Вы сможете сохранить мой секрет?

Девочка покраснела до корней волос. Она едва могла говорить.

— Нет, никогда. То есть я хочу сказать — да-да, я обещаю, — запинаясь, ответила она. — Конечно, я обещаю!

— Как это мило с вашей стороны. Мария?

— Будьте уверены, что вы можете на меня положиться, Фабрицио, — сказала она спокойно. — Я не упомяну об этом никому, даже Карло. — Ей ужасно захотелось расхохотаться при последних словах, в которых заключалась такая ирония. Сам Фабрицио на минуту утратил невозмутимость, и она уловила, как голос его дрогнул, когда он сказал:

— Безмерно вам благодарен.

Заметили ли остальные? Мария оглядела стол. Нет. Фабрицио их просто заворожил. Если он так же использует свое обаяние и уверенность в себе в парламенте, то ничего удивительного, что он обладает такой властью над его членами. Ей пришло в голову, что Карло навязывает свою волю, вызывая страх; Фабрицио же делает это, используя свое мужское обаяние.

— Антония?

— Ничто не могло бы расстроить меня больше, чем мысль, что вы лежите мертвый, и кровь льется из какой-нибудь ужасной раны, — начала она, прижав руки к груди.

Пожалуйста, пожалуйста, только не переигрывай, молила Мария. Пока что все правильно: ее речь показывает, какой ужас случится, если кто-нибудь из них нарушит обещание. На лицах сидящих за столом было написано, что они разделяют страх Антонии.

— Меня ужасает, что такая власть над человеком столь отважным, как вы, отдана в наши слабые руки. Если в этом мире есть хотя бы капля любви, чести и справедливости, то никто из присутствующих здесь не заговорит о вашем пребывании в Амальфи — и уж конечно, это буду не я. Даю вам слово д’Авалос.

И какое значение имела неуверенность Марии относительно того, можно ли положиться на слово д’Авалос? Слова эти прозвучали весьма эффектно, что и требовалось.

Этот вечер так взволновал Челестину, что даже после ухода Фабрицио за полночь Мария и Антония вынуждены были сидеть и слушать ее пространные хвалы, возносимые необыкновенному гостю. Лоренцо пожелал им спокойной ночи и удалился в апартаменты своей любовницы. Челестина затронула неизбежную тему, к которой Мария была готова и подготовила Антонию.

— Наверно, у него есть любовница, вы так не считаете? — Они спокойно согласились с ней. — Это вполне вероятно, хотя могут быть и другие причины его пребывания здесь. Кем она может быть? Женщиной из местных? Но все они так непривлекательны. Возможно, она ниже его по положению. Например, дочь рыбака, 0, как это романтично! В конце концов, что он делал в той лодке? Наслаждался морем, по его словам? Возможно. Впрочем, он слишком сложная натура, чтобы его могла привлечь невежественная девушка. Это может быть только знатная дама — замужняя, конечно. Возможно, это дама с севера. А зачем же еще ему перебираться на север? А может быть, у него нет никакой любовницы. Что, если он замешан в чем-то незаконном? Пиратство. Контрабанда. Измена, Возможно, он перешел к французам и собирает армию. Он упомянул войну. Только представьте его на лошади, с черными волосами, развевающимися на ветру, размахивающего шпагой — во главе армии. Все говорят, что он бесстрашный воин. Его называют Марсом. Карафа восставали в прошлом против испанцев. Разве Павел IV, папа римский из рода Карафа, не подстрекал к гражданской войне в Неаполитанском королевстве? Но разве Фабрицио Карафа может быть предателем? Нет, нет, конечно, все дело в любовнице.

И так продолжалось больше двух часов. Антония получала удовольствие от всей этой чуши, притворяясь, будто пытается отгадать мотивы поведения Фабрицио, но Мария была скованна. Она впервые почувствовала, какова плата за тайную любовную связь: нужно лгать и делать вид, что ее ничего не связывает с Фабрицио. Она поднялась по лестнице в свою спальню, охваченная вихрем эмоций, и непоследней из них был страх от того, что она могла невольно выдать себя, и мука от того, что нельзя заявить о своей любви всему миру. Вот что ей хотелось сказать: «Фабрицио Карафа любит меня, как никогда не любил другую, и все вы, женщины, можете смотреть на него и вздыхать, но он мой, и только мой». А так Фабрицио был свободен в глазах всего общества, если не считать жену, которая, по общему мнению, была для него обузой. Мария не могла публично предъявить на него права, что было чревато муками ревности, — ведь его считали доступным для других женщин. И, что хуже всего, из-за этого возникало ужасающее чувство пустоты: единственное, что придавало смысл ее жизни, было скрыто от всех. Она не существовала как возлюбленная Фабрицио.

А затем она начала мучиться тем, что впервые за две недели проводит ночь без Фабрицио. Она лежала без сна и мысленно посылала ему призывы, чтобы он пришел к ней, несмотря на риск.

Перед самым рассветом она не выдержала. Быстро одевшись в простое платье, она накинула темную накидку с капюшоном и крадучись спустилась по боковой лестнице.

Это была жутковатая прогулка во мраке по пустынному городку. Тишину нарушал лишь завораживающий ритм волн. Торре делло Циро нависал над Марией, как грозный рок. Она испугалась, представив себе, как в темноте шныряют всякие проходимцы, и пустилась бегом. Никогда прежде ей не приходилось идти по улице глухой ночью одной.

Она приблизилась к лестнице кафедрального собора, который возвышался над кошмарным лабиринтом безлюдных уголков, куда не проникал даже лунный свет. Призрачный белый камень лестницы манил ее. Мария остановилась, чтобы отдышаться, и подумала было повернуть назад. Ее взгляд лихорадочно обыскивал пространство между ступенями и фундаментом собора, где были ниши, в которых часто ютились нищие. Однако ей было не устоять перед соблазном: ведь Фабрицио так близко. Мария вообразила, что он почувствует, что она в опасности, направится к ней с другой стороны. В любую минуту он может появиться на верхней площадке лестницы. Непременно появится. Почему же его все нет? Он любит ее меньше, чем она его, — иначе он был бы уже здесь. Она снова побежала, и шум в ее ушах заглушал звуки моря, а капюшон накидки свалился с головы, открывая распущенные волосы.

Тучному слабоумному, затаившемуся в логове у лестницы, она явилась, как видение во сне. Хромая, он выполз из темноты и схватил Марию, когда она пробегала мимо него. Хотя бы прикоснуться к такому видению! Положить свою лапу ей на грудь! Он заурчал от радости. Хотя Мария пришла в ужас, она знала, что нельзя кричать. Она ударила его по ноге, и он выпустил ее, но побежал за ней вверх по лестнице на четвереньках. Добравшись до самого верха, Мария оглянулась и чуть не вскрикнула при виде этого человекообразного паука, находившегося от нее всего в нескольких шагах. Урча и хрюкая, он крался за ней по тропинке к зеленой двери, которая была заперта. Она отчаянно заколотила в дверь, не отрывая глаз с приближающегося урода.

Открылось окно, и в нем показался один из солдат Фабрицио. Он прибежал и открыл дверь как раз в тот момент, когда слабоумный снова протянул руку к Марии.

— Убирайся, или я тебя убью, — рявкнул солдат, размахивая шпагой.

Идиот уныло захромал прочь.

— Вы не пострадали, синьора?

— Нет, только испугалась.

Внутри, в доме, Фабрицио мчался вниз по лестнице со шпагой в руке.

— Мария! Что случилось?

Она качала головой, дрожа и рыдая, когда он обнял ее и притянул к себе.

— Как ты мог ко мне не прийти? — рыдала она.

— Тише, тише, — прошептал он, поглаживая спину Марии, чтобы успокоить ее. — Мы же так условились. — И рассмеялся.

Она отпрянула от Фабрицио и ударила его изо всех сил.

— Как ты можешь смеяться? — закричала она. Он нахмурился, поднося руку к щеке.

— Я смеялся от счастья при мысли, что ты без меня не можешь. — Схватив ее за руки, он принялся покрывать ее лицо быстрыми поцелуями. Потом остановился и серьезно на нее посмотрел. — Это безумие с твоей стороны — приходить сюда одной глухой ночью. Что с тобой случилось?

Все еще дрожа, она рассказала о полоумном.

— Почему же ты не взяла с собой Лауру? — спросил он.

— Это увеличило бы риск, что нас увидят или услышат. Ты, конечно, это знаешь.

— Мария, — произнес он раздраженным тоном, — а то, что ты пришла одна, увеличило риск, что тебя могли изнасиловать или убить — или и то и другое. Ты никогда больше не должна так рисковать. Мы и так рискуем своей жизнью. Мария, я прихожу к тебе, когда ты хочешь. Ты не должна подвергать нас еще большей опасности, нарушая договоренность из каприза. Поклянись мне, что никогда больше не сделаешь ничего подобного.

Она улыбнулась, став спокойнее. Вдруг она почувствовала, что важно только то, что она здесь, с ним.

Впервые они не сразу пошли в спальню Фабрицио, а сидели рядышком на диване, со смехом обсуждая вечер у Пикколомини. Она призналась ему в своем испуге, когда он заговорил о том, что присматривает место, где бы поселиться. Он никогда не говорил с ней о таких планах. Он сказал, что это выдумка, но добавил, что мечтает о том, как в один прекрасный день у них будет свой собственный дом. Он признался, что приревновал ее, когда она так расхвалила Карло.

— Я не хвалила его, — возразила она. — Я защищала его.

Приближался полдень, и Мария сидела перед зеркалом в туалетной комнате Фабрицио, а он расчесывал ей волосы и пытался соорудить прическу, хотя бы отдаленно напоминающую те, которые делала ей Лаура. Будет странно, если ее увидят на улице с волосами, разметавшимися по плечам. Они решили просто заплести косы и уложить их вокруг головы, скрепив испанским гребнем, который нашелся у Фабрицио на вилле. Круглые мягкие груди Марии выглядывали из незастегнутого лифа, и она чувствовала себя Венерой, совершающей свой туалет с помощью Адониса. Фабрицио расчесывал ее, отвлекаясь на две соблазнительные груди и еще на две в зеркале, и время от времени ласкал ее соски. Он наслаждался, перебирая ее роскошные волосы, наклонялся, чтобы вдохнуть их аромат и уткнуться в ее белую шею, проводя по ней губами и покусывая, когда она выгибала спину; а когда она откидывала голову, их уста сливались. После поцелуя он улыбался их отражению в зеркале. Выпрямившись, он смотрел в глаза ее отражению, и его лицо становилось серьезным.

— Эти последние недели были раем, — сказал он. — В будущем мы должны находить дальнейшие возможности для такой полной свободы. Но сейчасзмея под видом Челестины проникла в наш эдем…

— Ты начинаешь выражаться в ее стиле, — рассмеялась Мария.

— Да. Я не знал, что это так заразительно, хотя на этот раз метафора уместна. Опасность, которую мы всегда ощущали вокруг нас, обрела реальную форму. Ты понимаешь, мой ангел, что я больше не могу приходить к тебе в комнату после полуночи?

— Да, — ответила она с печальным вздохом.

— И что ты никогда больше не должна приходить сюда ночью?

— Да.

— И что мы не можем больше гулять вместе?

— И не можем больше заниматься любовью под шум волн в той маленькой пещере на пляже возле Минори?

— Да, моя дорогая, да, — пробормотал он. — Неразумно бывать где-либо вместе. Меня уже знают в этом городке в лицо. Люди интересуются мной. Как знать, с кем еще тут можно столкнуться? Челестина вольна подозревать что ей угодно, но мы не должны давать ей в руки доказательства, появляясь на улице вместе. Ты согласна?

— Да.

— Теперь наш мир ограничен этими комнатами — это все, что у нас осталось в Амальфи. Мы можем счастливо проводить здесь время днем, и нам довольно этого мира, ведь наша любовь бесконечно изобретательна, не так ли?

— Да, — засмеялась она.

Чтобы продлить свои восторги, они еще раньше начали играть в утонченные эротические игры, — это были живые картины с сюжетами и костюмами. Они делали это не всегда — только когда были в особенно шаловливом настроении и когда имели много времени в запасе. Они начали с того, что разыграли победоносную битву Констанцы д’Авалос с французским королем в виде любовной схватки, но вскоре сообразили, что могут исполнять роли любых двух человек, исторических или воображаемых. Слуга Фабрицио всегда паковал для своего господина обширный гардероб, когда тот путешествовал, и Мария с восторгом наряжалась в его одежду, изображая то Юлия Цезаря, то бездарного поэта, то могущественного султана. Это были персонажи собственных пьес. Фабрицио часто играл женские роли, надевая драгоценности Марии, меха, ночные сорочки с кружевами. Вначале он страдал от этого, но потом вошел во вкус и получал удовольствие, меняясь ролями с Марией, которую это заводило. Таким образом, они открыли для себя пьянящий мир причудливых и новых эротических наслаждений. Он никогда не знал женщины, подобной ей, а она никогда не могла вообразить любовника — тем более такого мужественного, как Фабрицио, — который позволил бы себе стать ее игрушкой.

Фабрицио подозревал, что такое попирание традиционного поведения любовников как-то связано с Карло. Возможно, Марию вдохновили на это какие-то извращенные стороны его личности. Однако Фабрицио никогда не говорил это Марии, считая, что она не сознает это.

Благодаря своей грации и длинным волосам Фабрицио хорошо удавались женские роли. Надеть кружевную сорочку на своего любовника, который отличался мужественностью, вдевать ему в волосы жемчужины означало иметь над ним такую власть, которой Мария никогда не имела над Карло. Однако важность этого для Марии была гораздо большей. Она всегда мечтала о тайном любовном мире, а с Фабрицио она создала нечто столь изобретательное и причудливое, а также приятное, что могло сравниться с наиболее эксцентричными музыкальными сочинениями Карло.

— Поклянись мне, что удовольствуешься этими комнатами, — попросил Фабрицио, закрепляя ее прическу гребнем и встретившись с ней взглядом в зеркале.

— Нет никакой необходимости зачаровывать меня своим взглядом, как Челестину, — засмеялась она. — Клянусь, мой дорогой Фабрицио, — добавила она серьезно.

Челестина добилась от Фабрицио обещания быть их гостем на следующей неделе. Каждый раз, как он приходил, она снова его приглашала. Хотя любопытство Челестины вызывало у него беспокойство, вежливость не позволяла ему отклонять приглашения. Мария же чувствовала себя все более непринужденно, и каждый раз, бывая с ней наедине, Фабрицио умолял ее быть начеку. Как ни легкомысленна Челестина, она совсем не глупа. Однажды вечером она увлекла Фабрицио в сторону и спросила:

— Вы думаете, Мария действительно так предана Карло, как она говорит? Я всегда находила его неприятным. Он определенно непривлекателен, а Мария — поразительно красивая женщина, вы согласны?

— Никто не может отрицать, что Мария красива, но, чем больше узнаешь Карло, тем привлекательнее он становится, — ответил Фабрицио спокойно. — Женщины не выносят скуку, а с Карло скучать не приходится. Вы позволите рассказать вам кое-что конфиденциально?

— Конечно, — выдохнула она в восторге.

— Однажды на одном из концертов Карло я застал их за сугубо личной беседой. Она смотрела на него с такой нежностью, что было ясно, как она к нему привязана. — Фабрицио проклинал в душе двуличность, связанную с необходимостью скрывать их любовь, ибо ему пришлось упомянуть эпизод, мучительный, для него.

— В самом деле? И он отвечал ей такой же нежностью?

— Думаю, да. Я точно не помню. Это вы, женщины, замечаете подобные вещи. А мы, мужчины, не столь наблюдательны.

— И, тем не менее, вы заметили, как она на него смотрела.

— Да, но только потому что я направлялся в их сторону, чтобы поговорить с Карло, а увидев, что они поглощены столь личной беседой, я решил, что выбрал неподходящий момент.

— Как вы обходительны и тактичны, Фабрицио! Вы всех нас покорили, особенно мою дочь. Кажется, она совсем забыла этого нелепого учителя. Будьте к ней добры, хорошо?

Хотя Неаполь по-прежнему изнемогал от зноя, календарь указывал на то, что до конца лета осталось всего два дня. Чтобы это отметить, в последний день августа Челестина устроила небольшой пикник для своего узкого круга, как она теперь их называла, включая Фабрицио.

Прибыл посыльный с письмом от Карло. Тон его был деловым. Пострадавшие от пожара помещения расчистили, и Венозу начали отстраивать. Его отец так любит Венозу, что останется пока там. Джеронима уже отправилась в путь, чтобы присоединиться к мужу. Карло вернется в Неаполь через неделю и надеется увидеть Марию по прибытии. Это означало, что она должна выехать из Амальфи не позднее чем через три дня.

Мария наслаждалась пикником, как узник наслаждается последними днями свободы перед пожизненным заключением. У них с Фабрицио остался всего один день, так как они с Антонией уезжали наутро. Фабрицио вынужден был остаться в Амальфи еще хотя бы на неделю, чтобы не вызвать подозрений у Пикколомини. Скорее всего, Карло пожелает, чтобы Мария была рядом с ним несколько дней. Кроме того, он захочет, чтобы она организовала отмененный концерт. Пройдут две недели, а быть может, и больше, прежде чем они с Фабрицио смогут снова быть вместе. Согласно светским правилам Фабрицио должен присутствовать на концерте Карло, и это лишь усугубляло мучения Марии.

День навевал дрему, тишину нарушали лишь убаюкивающий рокот моря и звяканье цепей рыбачьих лодок. Даже Антония и Челестина были молчаливы, вопреки обыкновению. Они прекрасно устроились на широкой открытой террасе, неторопливо обедали, глядя на море. Нарядный шелковый балдахин над ними трепал легкий ветерок. Мария привязалась к Пикколомини. Мысль о расставании с ними вызывала у нее грусть, и она так и сказала им. Они попросили ее с Антонией вернуться следующим летом. Мария выразила надежду, что это возможно, хотя знала, что этому не бывать: ведь Фабрицио не мог вернуться в Амальфи — во всяком случае, когда там была она.

Козима начала действовать ей на нервы. Она настояла на том, чтобы ее посадили рядом с Фабрицио. Под малейшим предлогом она касалась его руки. Она даже осмелилась снять воображаемую пылинку с его волос — лишь затем, чтобы провести пальцами по его прядям. Челестина снисходительно позволяла ей это. Фабрицио терпел с любезной улыбкой. Слишком любезной, подумала Мария. Ей хотелось крикнуть этой девчонке: «Не трогай его! Он мой».

— Не пей больше вина, — прошептала ей Антония.

Обычно Мария пила очень мало, а в тех редких случаях, когда выпивала больше, становилась бесшабашной. При ярком солнечном свете кожа Козимы сияла молодостью. Глаза ее сверкали от волнения при каждом жесте Фабрицио, каждом его слове. Эта скверная девчонка заставила Марию почувствовать себя старой: солнечный свет подчеркивал каждую морщинку у нее на лице — по крайней мере так ей казалось.

Мария выпила еще вина. Фабрицио остается здесь, по меньшей мере, на неделю — без нее. Юные груди Козимы задорно выпирали из низкого прямоугольного выреза платья; а груди Марии начали слегка обвисать; волосы Козимы блестели, а у нее становились тусклыми; острые мелкие зубки Козимы были белее, чем у Марии, а выпяченная губка алее. Мария сделала еще один глоток и почувствовала, что краснеет. Пикколомини следует научить свою дочь, как вести себя в обществе мужчин. Девчонка понятия не имеет о приличиях. Марии захотелось высказать это вслух.

— Давай в последний раз прогуляемся вместе по песчаным пляжам, — предложила Антония, больно ущипнув племянницу за руку.

— Очень хорошо. Только до стрелки и обратно. — Мария не собиралась надолго выпускать Козиму и Фабрицио из поля зрения.

Когда они добрались до подножия лестницы, Антония повернулась к Марии и легонько ее встряхнула.

— Ты не должна возвращаться так скоро, иначе все пропало. С тобой что-то происходит. У тебя был такой вид, словно ты собираешься выпалить какое-то идиотское замечание. Только взгляни на себя. Ты же совсем красная, это все вино. Разве ты не видишь, что из-за этой глупой девчонки Фабрицио чувствует себя так же неуютно, как и ты? Давай на минуту забудем о том, что поставлено на карту. Подумай хотя бы о том, как ты унизишь себя в глазах Фабрицио, показав, что ревнуешь его к Козиме. Разве тебе не пришло в голову, что Челестина могла нарочно позволить этой девчонке приставать к Фабрицио, чтобы тебя спровоцировать? Я не утверждаю, что она что-то знает, просто она допускает такую возможность. А ты не должна давать ей доказательства. Я люблю Челестину, но ей здесь нечем занять свой острый ум. Ты меня удивляешь, Мария. Подумай о том, кто ты.

— Ты говоришь как Карло. — Имя мужа зазвенело, как колокольчик, в ее одурманенной вином голове. Ей хотелось заявить во всеуслышание, что Фабрицио принадлежит ей, хотелось прихлопнуть Козиму, как комара.

— Я говорю как женщина, которая успешно обходила все ловушки, расставленные обществом, падким на сплетни. Они сделают тебя объектом обвинений, если ты не возьмешь себя в руки. Недостаточно любить Фабрицио — ты должна также заботиться о его благе. И о благе Карло — вот уж не думала, что когда-нибудь скажу эти слова.

Антония, конечно, права, но сейчас Марию тревожил совсем другой вопрос.

— Ты уверена, тетя, что Фабрицио не увлечен Козимой?

— Как ты могла задать мне такой вопрос? Он вынужден терпеть ее знаки внимания из-за тебя. Он здесь из-за тебя. Как ты могла вообразить, что такой опытный, искушенный мужчина, как Фабрицио, может питать хоть малейший интерес к желторотой дурехе? Ты в своем уме? Может быть, ты сошла с ума?

— Надеюсь, что нет. — Что это значит — сойти с ума? Два раза она приблизилась к безумию — когда умерли Федериго и Беатриче. Это было полное игнорирование внешних приличий — вообще всего. Все внешнее заслонил мрак, воцарившийся в голове. Да, она была на грани безумия, когда сидела сейчас, наблюдая, как эта девчонка, которая почти вдвое ее моложе, заигрывает с Фабрицио.

— Бедного Фабрицио чуть не парализовало от смущения. Это просто нелепо, что Лоренцо до такой степени потворствует Козиме. Пойдем дальше. Я не позволю тебе вернуться, пока у тебя не прояснится в голове. Подумай о том, что тебе лучше не появляться там час или около того. Тогда Челестина поймет, что ты не имеешь особого желания находиться в обществе Фабрицио.

Когда они вернулись, компания уже ушла в дом. Фабрицио собирался откланяться, когда Мария и Антония начали медленно подниматься по длинному лестничному маршу. Антония слегка запыхалась.

Мария опередила ее, когда они вошли с парадного хода и пересекли вестибюль. Свернув в длинный коридор, Мария увидела в конце его Фабрицио и Козиму. Ее любовник с нежностью прижал пальцы к юным губкам Козимы. Мария отступила и, тоже приложив палец к губам, чтобы Антония не заговорила, прислонилась к стене и закрыла глаза. Значит, она права. Ей показалось, что сейчас ее вырвет.

— Ты должна сказать Фабрицио, — прошептала она, — что, если он не придет в мою комнату сегодня вечером, я совершу какой-нибудь отчаянный поступок. — Она глубоко вздохнула несколько раз. — Я иду в детскую пожелать спокойной ночи Эммануэле, — сказала она громко, дрожащим голосом и исчезла в коридоре, находившемся напротив, который вел в детскую.

Никогда еще Мария не пребывала в подобной панике и ярости. Она не желала ни с кем общаться. Позже, когда Антония постучалась в ее дверь, Лаура сказала, что Мария легла спать. Вернувшись к своей госпоже, она прикладывала ей мокрое полотенце ко лбу и вытирала рот каждый раз, как ту рвало в большой таз. У Марии кружилась голова.

В конце концов, тошнота прошла. Когда Лаура ее раздевала, Мария увидела себя в зеркале и была поражена этим привидением с мрачным взором, которое в нем отразилось.

Лаура выкупала ее, одела в любимую зеленую ночную рубашку из шелка и уложила в постель. Преданная служанка сидела у постели госпожи, держа за руку, и слушала рассказ о случившемся, прерываемый рыданиями.

— Ваш герцог очень галантный, моя госпожа. Наверно, это ничего не значило, — утешала ее девушка. — Вы не должны допустить, чтобы он увидел вас в таком состоянии. Сейчас вы должны отдохнуть, чтобы почувствовать себя лучше, когда он придет. — Лаура погладила лоб Марии.

— А если он не придет? — простонала Мария.

— Он придет, моя госпожа.

Увещевания Лауры и ее утешения, в конце концов, успокоили Марию, и она отослала девушку спать. Долгое время она лежала в холодной ярости, и ее невидящий отсутствующий взгляд был прикован к узору из золотых геральдических лилий на малиновом шелке стен, который мерцал при свете свечей.

Чутко прислушиваясь в ожидании любовника, она резко села, когда тихонько щелкнул замок. Фабрицио осторожно открыл дверь.

Она соскочила с постели и, подлетев к нему, набросилась на Фабрицио, как фурия, и расцарапала ему ногтями щеку. Она рыдала:

— Я видела, видела, как ты дотронулся до губ Козимы.

Фабрицио, ошеломленный этой атакой, легонько ударил ее по лицу.

— Я сделал это, чтобы успокоить ее.

— Я видела, как ты поцеловал ей руку и так низко поклонился, что чуть не упала в обморок. — Мария расцарапала его вторую щеку.

На этот раз он больно ударил ее по лицу.

— Ты ревнивая дура. Как тебе могло прийти в голову, что эта избалованная истеричная девственница могла меня привлечь? — Он толкнул Марию на кровать, схватил за запястья и уселся на нее верхом, чтобы она перестала на него кидаться. — Успокойся. Послушай меня, или я сделаю тебе больно. Ты слушаешь?

Она плюнула ему в лицо.

Он поморщился и закрыл глаза, глубоко дыша, чтобы справиться со своим гневом.

— Теперь ты любишь меня так же, как я люблю тебя, не правда ли, Мария? Теперь-то ты, наконец, поймешь, что я выстрадал за эти годы. Когда я увидел, с какой нежностью ты смотришь на Карло, — в эту минуту мне хотелось заползти в канаву и умереть.

Он приблизил к Марии лицо, желая поцеловать ее.

— Я бы на твоем месте не стала меня целовать, — прошипела она. — Единственное мое желание — разодрать тебе губы своими зубами.

Он сжал ее запястья так, что она вскрикнула от боли.

— Мне ясно, что ты не слышала мой разговор с этой глупой девчонкой. Ты же не слышала, не так ли?

— Нет, — прорыдала Мария. По щекам ее текли слезы.

— Она настигла меня в коридоре, хихикая и играя моими пуговицами, и принялась щебетать о том, что в кругу Пикколомини нет таких кавалеров, как я. Я сказал ей, что, хотя она и очаровательна — ты же понимаешь, что простая вежливость велела мне так сказать, — я женатый человек, у меня пять детей, а сердце мое принадлежит единственной женщине, и ни одна другая не может меня заинтересовать, будь это хоть сама Венера. У нее был такой несчастный вид, что мне стало ее жаль. Я заверил ее, что в один прекрасный день она тоже найдет такую любовь. Она снова принялась щебетать и попыталась взять меня за руку. Я отстранил ее, а затем приложил свои пальцы к ее губам, чтобы она замолчала, потому что она никак не хотела уняться. Я боялся, что эта сцена закончится истерикой. Мне хотелось уйти от нее, поэтому я поцеловал ей руку и поклонился, как того требует простая учтивость. — Он молча посмотрел на Марию. — Я могу теперь тебя отпустить? Или ты снова станешь царапаться?

— Скажи мне, что не хочешь ее.

— Я не хочу ее, — решительно ответил он.

— Я не верю тебе, — ворчливым тоном произнесла она.

— А чему же ты веришь? Что я собираюсь отказаться от нашей любви ради глупой девчонки, которая к тому же некрасива?

— Я верю, что тебе здесь скучно, и ты ищешь развлечений. Я верю, что тебе здесь нечем занять свой ум.

— Может быть, это тебе скучно, Мария. Может, тебе не хватает ежедневно меняющихся настроений Карло, его внезапных переходов от непредсказуемых приступов меланхолии к веселью; волнения от того, что никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту, ощущения опасности и угрозы в его присутствии? Возможно, ты пристрастилась к подобному образу жизни. Быть может, я для тебя слишком мягкий, со слишком ровным характером. Возможно, это ты находишь меня скучным. Вместо того чтобы просто спросить меня, почему я дотронулся до губ той девушки, и, выслушав мой ответ, взвесить его, ты устроила ненужную сцену, которая, должен сказать, так мне неприятна, что я не могу это выразить. — Он отпустил Марию и сел на кровати, поникнув головой и растерянно перебирая свои волосы.

Мария села рядом с ним. Он не смотрел на нее. Кровь от царапин запеклась у него на щеке, оставила пятна на куртке. Она не смела до него дотронуться. Она его оскорбила, и это вдруг ее испугало.

— Мне пришло в голову, что ты устроила эту сцену, потому что жаждешь другого рода страсти, — продолжал он. — Конфликта и неуверенности. Страха и сомнения. Возможно, насилия. — Он глубоко вздохнул и, повернувшись к Марии, взглянул на нее. — Я больше никогда не ударю тебя, Мария, как бы ты меня ни разозлила. Клянусь. В моей натуре есть склонность к насилию, к ужасному насилию, которое уместно на войне, но не подходит для обращения с женщиной, которую я люблю.

Он встал и начал расхаживать по комнате.

— Ты знаешь, я избил свою жену. После тех первых ночей с тобой я ее всерьез возненавидел. Когда я вернулся в Андрию, она показалась мне в десять раз грубее, уродливее и глупее. Когда она сказала, что от меня пахнет шлюхой, я так ее ударил, что она пролетела через всю комнату. Я поднял ее и снова ударил. Она вынесла это молча. Ни слова. Ни звука. Она опустилась на колени и принялась беззвучно молиться Богу с ханжеским выражением лица, которое вывело бы из себя всех ее бескровных небесных ангелов. Я ударил еще раз. Мне хотелось забить ее насмерть. Схватив за горло, я сказал ей, что был с женщиной, которую люблю много лет и которой она недостойна целовать ноги, и заставил пообещать, что она никогда, никогда больше не станет обсуждать мою личную жизнь. На следующий день все лицо и шея у нее были в синяках, под глазом отек. Вот каков твой мягкий Фабрицио, Мария.

Он приложил руку к щеке и посмотрел на окровавленные пальцы.

— Запри за мной дверь. Я хочу быть уверенным, что ты в безопасности. Сегодня ночью я не могу быть с тобой. — С этими словами он вышел, а Мария в оцепенении осталась сидеть на кровати с белым как мел лицом.

Ее охватило отчаяние. Она его потеряла. Антония была права: нелепая ревность унизила ее в глазах Фабрицио. Даже Лаура, простая служанка, предостерегла, чтобы она не показывалась ему в таком состоянии. А теперь он считает, что она одержима пагубной страстью, что она нарочно устроила сцену, чтобы разрушить их счастье. Может быть, это правда? Не усвоила ли она от Карло склонность к насилию? Ведь она сознательно переняла у мужа некоторые повадки — например, умение отделываться от нудных людей. Может быть, ей также передалась извращенность Карло? И ей теперь тоже нужна порция боли, чтобы получить удовольствие? Нет, нет, это не так. Она не извращенка. Она боится, боится потерять Фабрицио, как потеряла всех, кого так нежно любила.

Хотя она всю ночь не спала и терзалась этими мыслями, к утру гордость и достоинство вернулись к ней. Если он действительно еще ее любит, пусть страдает, как страдала она. И она не пошла к нему в этот последний день.

Чтобы себя занять, Мария отправилась на пляж, с Эммануэле и Сильвией. Ей была дарована минута чистой радости, когда Эммануэле вдруг запечатлел влажный поцелуй на кончике ее носа. Но хотя она и любовалась, как сын кувыркается на песке, гнетущая тревога все время возвращала ее мысли к Фабрицио.

В ту ночь он пришел к ней. Она молилась, чтобы он пришел. И не погасила свечи, чтобы увидеть его лицо, когда он войдет. И она увидела именно то, что жаждала увидеть. Страх. Страх, что он ее потерял.

Глава 13 Тайные свидания в заброшенном дворце

ерцог Андрия сидел в большом мрачном кабинете Хуана де Сунига, назначенного испанцами вице-короля Неаполя. Фабрицио в то утро вызвали в Кастель Капуано для обсуждения срочного дела. Он размышлял, что его ожидает — выговор или приглашение участвовать в какой-нибудь интриге. Скорее всего, это просто демонстрация власти, не имеющая никакой цели: со времен безжалостного вице-короля Педро де Толедо, который чуть ли не силком перетащил феодальную аристократию в город, где ее легче достать испанским властям, вице-короли любили напоминать неаполитанской знати, что тут командует Испания.

Очевидно, дело, по которому его вызвали, было важным, поскольку Хуан де Сунига, темный силуэт которого четко вырисовывался при свете окна у него за спиной, несколько минут сидел, положив большую голову на согнутую руку. За окном бушевала гроза, и Фабрицио увидел, как молния вспыхнула на небе. Порыв ветра разметал бумаги на столе. Де Сунига, крупный мужчина с окладистой бородой, тяжело поднялся и закрыл окно. Потом обошел свой письменный стол и, присев на краешек, начал вращать большой глобус, на котором пространные владения Испании были обозначены зеленым цветом. Фабрицио ждал. Несомненно, молчание вице-короля имело целью запугать его, но он ощущал лишь нетерпение. Какие тяжеловесные манеры у этого человека! А глаза хитрые.

— Дело, которое я должен с вами обсудить, деликатного свойства, — начал вице-король, задумчиво рассматривая глобус, который продолжал вертеть. — Я получил распоряжение сверху, так что прошу не считать то, что скажу, моим личным суждением о вас.

Фабрицио приподнял брови; он научился читать мысли этого человека. Сейчас вице-король, вероятно, имел в виду, что это дело, какого бы свойства оно ни было, вопреки его заявлению задумано им самим, а не теми, кто над ним, и что этот хитрый политик не потерпит никаких возражений.

— Из самых высших инстанций, — подчеркнул Хуан де Сунига, внезапно посмотрев прямо в глаза Фабрицио.

Фабрицио почувствовал себя неуютно: а что, если это дело действительно обсуждалось в высших эшелонах власти? Сверкнула молния, последовал оглушительный удар грома, и Хуан де Сунига вернулся в свое кресло. Усевшись за стол, он с властным видом сложил перед собой руки. Пора было переходить к делу. Он откашлялся.

— Дон Фабрицио, ваша любовная связь недавно привлекла внимание Ватикана. Она нанесла тяжелую рану тому, кто всем нам особенно дорог, так что он вынужден был обратиться к его испанскому величеству. Они вместе приняли решение.

— При всем уважении, дон Хуан, личная жизнь — это мое дело. И выполнение распоряжений подобного толка не является моим долгом, — лаконично ответил Фабрицио.

— В самом деле? — спросил вице-король. Он потер подбородок под своей пышной бородой и подался вперед. — Позвольте мне ка минуту оставить официальный тон, дон Фабрицио, и дать вам совет, как я дал бы его своему сыну. Весь Неаполь обсуждает ваш роман с принцессой Веноза. Вы должны…

— Это невозможно! — воскликнул потрясенный Фабрицио.

— Правда? Значит, вы не отрицаете этого романа?

Фабрицио молча смотрел на него с бесстрастным видом, размышляя, не встать ли ему и не уйти. Как смеет этот человек вмешиваться в его личную жизнь?! Но как же так получилось, что весь Неаполь обсуждает его роман? Они с Марией были так осторожны. Единственным непредвиденным обстоятельством была его встреча в Амальфи с Челестиной, но он уехал оттуда через неделю после Марии, уверенный в том, что Пикколомини ничего не заподозрили. Лучше выслушать этого человека и четко понять, как обстоят дела, чтобы придумать выход из ситуации.

— Я не обсуждаю свою личную жизнь в публичных местах, — произнес он резко.

— Никто из нас этого не любит. И немногие из нас вынуждены это делать, — ответил вице-король, на минуту притворившись дружелюбным перед тем, как сменить тон на суровый и осуждающий: — Однако ваше положение — совсем другого рода, совсем иного. Ваша личная жизнь выплеснулась в публичные места, и она смущает всех нас. Представляет для всех нас угрозу, — заорал он.

И тут же перешел чуть ли не на шутливый тон:

— Позвольте мне быть откровенным, Фабрицио. Когда меня три года назад назначили вице-королем, о ваших любовных интригах было известно всем. Затем я ожидал услышать о новых романах, но был приятно удивлен: их не последовало. Я предположил, что пыл юности уступил место более обдуманному поведению, присущему зрелости. И что же я узнаю теперь? — Он снова повысил голос. — Это не одна из легких интрижек, как раньше, а пагубный роман, пагубный, не только безрассудный и продолжительный, но знаменательный тем, что ваша партнерша по адюльтеру — не кто иной, как жена любимого племянника его высокопреосвященства! — Дон Хуан стукнул кулаком по столу. — На ваши любовные интриги смотрели сквозь пальцы в прошлом, но ваша связь с принцессой Веноза — совсем другое. Это переходит все границы. Испания этого не потерпит.

Подавшись вперед, он заговорил конфиденциальным тоном:

— Наш император в последнее время имеет удовольствие пребывать в полном согласии с Ватиканом, после того как много десятилетий искал у него поддержки против Франции. Вам это хорошо известно. И, тем не менее, вы создаете угрозу этому согласию. Я представить себе не могу, чтобы вы захотели взять на себя тяжкое бремя ответственности за то, что вызвали неодобрение святой церкви в адрес испанского правительства этого королевства. Конечно, мне нет необходимости выражаться более ясно, имея дело с человеком такого тонкого ума.

Вице-король подождал, чтобы смысл этого высокопарного заявления дошел до собеседника, потом сказал более мягко:

— Я восхищаюсь вами, Фабрицио. Для меня было бы личным горем, если бы на вашу голову обрушилось несчастье. Позвольте мне предостеречь вас. Вам угрожает беда. Прямо в эту минуту.

— Беда какого рода? — ровным голосом осведомился Фабрицио.

— Соразмерная с вашим преступлением против святой церкви! Вы сами не чувствуете угрызений совести из-за своего греха? — Не получив ответа, вице-король продолжил: — Являясь в настоящее время членом правительства этого королевства, вы обязаны подчиняться его законам и желаниям императора. Вы должны положить конец роману с принцессой Веноза. Немедленно. — Он немигающим взглядом посмотрел на Фабрицио, затем изобразил подобие дружелюбной улыбки. — Я буду великодушен. Даю вам три дня. Я ожидаю вас в этот четверг утром с новостью, что вы ее больше не увидите. Затем я передам ваше мудрое решение заинтересованным лицам.

Фабрицио имел доступ в заброшенный дворец в испанском квартале, владельцами которого были Карафа. Они с Марией тайно встречались там уже несколько месяцев после возвращения из Амальфи. Фабрицио скудно обставил большую комнату в центре третьего этажа. Он выбрал ее, потому что она напоминала остров, окруженный пустыми, когда-то величественными залами, по которым гуляло эхо. Там не было окон, и она освещалась лишь приглушенным светом из окон других комнат, и в те ночи, когда Карло был в отъезде, а Мария оставалась на ночь, на улицу не проникал свет свечей. Она привлекла Фабрицио еще и тем, что была украшена потускневшими фресками с изображениями эротических подвигов богов Олимпа: Леда и Лебедь, Зевс, льющийся в виде золотого дождя в постель Данаи. Когда Фабрицио и Мария лежали в постели, глядя в потолок, они видели улыбающуюся Венеру, только что явившуюся из морской пены и собирающуюся шагнуть в свою раковину.

Вот уже несколько месяцев, добираясь к месту тайных свиданий, Мария строго следовала выработанному правилу. Они с Лаурой вышли из Сан-Северо и углубились в лабиринт старых улочек Неаполя. Они всегда меняли маршрут. Дойдя до пустынного переулка, они поравнялись с аркой и надели капюшоны накидок. Затем миновали широкую виа Фория и направились к церкви Санта-Мария Ассутпта. Войдя в церковь, Мария зажгла свечу и помолилась Пресвятой Деве, чтобы хранила ее и Фабрицио. Осмотревшись, они осторожно выскользнули через маленькую дверь, пересекли узкую улицу и вошли в потайной дворец через боковой вход, который Мария открыла своим ключом. Оказавшись внутри, Мария с облегчением вздохнула и, как всегда, засмеялась. Потом они поднялись по узкой лестнице ка третий этаж. Никто, кроме них троих, не знал про это укромное место. Даже мебель была куплена Фабрицио в Риме под вымышленным именем и доставлена глухой ночью людьми, которые не были с ним знакомы. Мария с Фабрицио чувствовали себя здесь в полной безопасности.

Только один маленький эпизод омрачил их пребывание здесь — эпизод, о котором они скоро забыли. Однажды ранним утром, переходя через виа Фория и сворачивая на виа Дуомо, Мария столкнулась с похотливым дядюшкой Карло, доном Джулио Джезуальдо. Она попыталась скрыть от него свое лицо и проскользнуть мимо, но было слишком поздно: он ее узнал. «Доброе утро, дон Джулио, — сказала она слишком поспешно и слишком приветливо, пытаясь скрыть тревогу. — Я вижу, вы тоже вышли подышать свежим воздухом». Он ответил на ее приветствие каким-то неприятным, многозначительным — как ей показалось — взглядом. Несколько дней после этого у Марии было такое чувство, будто за ней кто-то следует по пятам, но каждый раз, как она оборачивалась, никого не было. Они обсудила это с Фабрицио и решили, что ее подозрительность вызвана страхом и нервозностью. И вскоре выкинули всю эту историю из головы.

Фабрицио сидел в кресле, положив нога на ногу и подперев рукой голову, и размышлял о том, что делать и что сказать Марии. Он сидел так с самого возвращения из Кастель Капуано. Он сделал все от него зависящее, чтобы избежать этой опасности, но теперь она его настигла. В сотый раз он вспоминал точные слова вице-короля и пытался истолковать слово «беда», упомянутое им в беседе. Что было поставлено на карту: пост в парламенте Неаполя или жизнь? И в сотый раз сделал вывод, что, скорее всего, последнее. Он стал неугоден, опасен с точки зрения политики. Его жизнь оборвет в каком-нибудь темном проулке анонимный убийца, точно так же, как это случилось с Федериго. Интересно, чем объясняется вмешательство папы римского? Быть может, Карло сыграл тут свою роль? Чья же еще подсказка могла заставить папу почувствовать, что ему нанесли тяжелую рану, как выразился вице-консул? Фабрицио жаждал обсудить этот вопрос с Марией, но решил не делать этого: ее жизнь с Карло и так нелегка.

Сможет ли он жить без Марии? У него есть общественная жизнь, личные интересы, известное имя, дети. А у Марии есть только он. Его любовь к ней не уменьшилась; он по-прежнему ее любил, но мысль о бесславной смерти была для него невыносима.

Он поднял голову и потер руку. Потом оглядел комнату и не смог удержаться от нежной улыбки при виде этого хаоса. Из трех сундуков вываливались самые разные наряды. Длинный стол уставлен грязными бокалами и пустыми графинами. На кровати с улыбающимися золочеными херувимами лежали скомканные льняные простыни, поверх них — измятая шкура. Его задело, когда Мария настояла, чтобы он нашел большую медвежью шкуру, поскольку Фабрицио знал, что у Карло точно такая. И все-таки она была теплая. Ведь они даже не могли зажечь камин во дворце, чтобы не видно было дыма. Сегодня он скажет Лауре, чтобы сделала уборку в этой комнате.

Откинув голову, он вздохнул. Казалось, что Венера с распущенными волосами, ступающая на свою раковину, смеется над ним. Он устал и замерз. Фабрицио подошел к кровати и лег, накрывшись шкурой. Вдохнув аромат гелиотропа, он уснул.

Так его и застала Мария. Она стояла, глядя на его нежный профиль; густые черные волосы, разметавшиеся на белой подушке, слегка приоткрытый рот, шрам на щеке от ее царапин, портивший его красоту. Она подумала, что он от этого еще красивее. Ей никогда не надоедало на него смотреть. Каким уязвимым он выглядит во сне! Тишину в комнате нарушало лишь его ровное дыхание.

— Приберись в комнате, быстро, — прошептала она Лауре. — Возьми бокалы со стола и унеси в соседнюю комнату, чтобы вымыть.

Мария сидела в кресле, время от времени глядя на Фабрицио, пока Лаура выполняла ее распоряжение. Фабрицио проснется в чистой комнате — он не любил неряшливость. Трудно было поддерживать порядок в этом укромном месте, имея в своем распоряжении всего одну служанку. Когда Лаура закончила уборку, Мария попросила ее спуститься и принести из колодца воды.

— Закрой за собой дверь, — добавила она.

Мария легла рядом с Фабрицио и поцеловала шрам у него на щеке. Он улыбнулся, не открывая глаза.

— Ты мне снилась, — прошептал он.

Позже, когда они сидели в кровати, он рассказал ей о своей встрече с вице-королем.

— Скажи ему, что у нас с тобой все кончено, — посоветовала Мария, пожав плечами. — Никто не знает про это место. И все будет продолжаться как сейчас.

— Нет, Мария. Лгать невозможно. Мы не можем говорить, что все кончено, и по-прежнему встречаться.

Она посмотрела на него в изумлении.

— Почему?

— Потому что это никого не обманет. Как случилось, что, по его словам, о нас судачит весь Неаполь? Кто первоначальный источник этих сплетен? Пикколомини? Дон Джулио Джезуальдо? Мы не знаем. Возможно, это кто-то, кого нам не приходит в голову подозревать. А что, если Антония случайно обронила неосторожную фразу? Нет! Не сердись! Она бы никогда не причинила нам вреда, я знаю. Но она любит поболтать и порой сама не понимает, какой вывод могут сделать из ее слов. Существует несколько других возможных вариантов. Есть еще мой слуга и мои солдаты, которым я, быть может, излишне доверял. — Он вздохнул. — А еще твоя темноволосая служанка.

— Сильвия? — Мария засмеялась. — Ты помнишь тот первый раз, когда пришел ко мне в Сан-Северо, — Карло тогда уехал в Джезуальдо?

— Когда ты вынуждена была рассказать ей обо мне?

— Да. Она дала сицилийскую клятву, которую никогда не посмеет нарушить, что будет хранить все в тайне. Если бы ты знал Сильвию, как я, то понял бы, что суеверие — ее истинная религия. Во всяком случае, она довольно замкнутая и не знает никого за пределами нашего дома, так что кому бы она могла рассказать? Нет, это определенно не Сильвия.

— Есть еще Лаура, — сказал Фабрицио. — Да, я знаю. Тебе нет необходимости выступать в ее защиту. Я только хочу сказать, что тайное, как бы хорошо его ни скрывали, неизбежно становится явным. Кто знает, каким образом это происходит.

Мария, отсутствующим взглядом глядя в пространство, спросила бесцветным голосом:

— Ты хочешь сказать, что мы действительно должны закончить нашу совместную жизнь?

Фабрицио погладил ее по щеке.

— Ты хочешь, чтобы я умер? — спросил он тихо.

— Ты боишься! — воскликнула она, отстраняясь от него. — Если так, то уж лучше я возьму себе в любовники слугу. Природа создала тебя с пугливым сердцем женщины. А меня — с сердцем воина.

— Это не игра с переодеванием, Мария.

— А я и не играю. Я действительно имею в виду то, что сказала. Я не боюсь. И недостойно тебя вот так трусить. Страх вытесняет из твоего сердца любовь ко мне. Если ты будешь и дальше поддаваться ему, я тебя больше не увижу. — Ее лицо побелело от гнева. Или он увидел в ее глазах испуг? Да, это был страх, ибо то, что она сказала дальше, показало, чего она боится. — Я не живу в те минуты, когда бываю вдали от тебя, — для меня это хуже, чем тысяча смертей. Если ты меня оставишь, я не буду жить.

— Именно это и делает меня трусом. У меня достаточно силы, чтобы встретить свою собственную смерть, но я сомневаюсь, что мне хватит твердости перенести твою. Ты хочешь, чтобы я умер? Тогда я умру.

— Тогда я умру в любом случае, — решительно заявила она. Повернувшись к Фабрицио, она сказала спокойно: — Вот истинная суть того, что ты должен решить, Фабрицио. Либо ты оказываешься неверным и бросаешь меня, либо оказываешься верным, никогда меня не покидая. Твой аргумент, что тайное всегда становится явным, тебе бы следовало обдумать раньше, а не теперь, когда нам грозит опасность. Ты бы не любил меня, а я — тебя, если бы мы думали об опасности.

— Я не покину тебя, — заверил он. — Еще до того, как я заговорил о своей встрече с вице-королем, в душе я знал, что все разрешится именно таким образом.

Он взял ее руку и поцеловал, и они серьезно посмотрели друг на друга. И в эту минуту Фабрицио вспомнились строчки английского поэта, которые он читал на прошлой неделе: «У мужчины в жизни — три любви. Первая — юная любовь. Вторая — это женщина, на которой он женится. Третья — его невеста на смертном одре». Он не смог сказать Марии об этом.

— Я скажу тебе еще одно, Фабрицио. Не думай о роке, ибо это может принести нам несчастье. Верь в нашу любовь. Может быть, тебя смешат такие вещи, но я дважды в день молюсь Пресвятой Деве за нас. Мы с тобой вместе уже больше года. Мы выдержали то, что Карло известно о нас. Почему же нам не выдержать праздные сплетни и вице-короля? Клянусь тебе, что Лаура безмерно мне предана. Ведь это твоя семья, Карафа, наняла ее для меня. Она четырнадцать лет была моей спутницей и главным утешением, порой единственным. Зачем же ей лишаться своего счастья и спокойствия, ставя под угрозу мою жизнь? Что с ней будет, если я умру? Карло вышвырнет ее из дома. Она никогда не откроет наш секрет, мы будем продолжать здесь встречаться в полной безопасности. Ты слишком благороден, Фабрицио. Ты не любишь лгать, но теперь ты должен солгать с убежденностью. Не позволяй вице-королю запугивать тебя угрозами. Мужчины таковы, что всегда принимают всерьез голос официальной власти. Но женщины втайне посмеиваются над этой напыщенностью. Я прошу тебя быть сильным ради нас. Я смотрела в лицо Карло ради нас; а теперь ты должен посмотреть в лицо вице-королю ради меня. Скажи ему, что наш роман закончился. Посмотри на Венеру, которая улыбается нам сверху. Наша любовь безвинна. Кому мы делаем зло? Только Карло, быть может, а у него хватает достоинства позволять мне то, что он позволяет себе. Когда-то ты мне сказал, что любовь — высочайшая добродетель. Ты не можешь согласиться с этими невежественными людьми, считающими нашу любовь преступлением.

В следующий четверг утром Фабрицио доложил вице-королю, что церковь и государство важнее для него, чем Мария, и что вследствие этого он покончил со своей любовной связью. Ему поверили. И их любовь продолжалась в тайном дворце до осени следующего года.

Глава 14 Ночь охотника

ария сидела в библиотеке, с увлечением читая «Фьяметту» Боккаччо. Теперь, поздней осенью, она с удовольствием покидала свои апартаменты, наскучившие ей, и приходила в библиотеку почитать. Это была величественная, но удобная комната, заставленная темными шкафами с книгами в кожаных переплетах.

Полено в камине упало на угли с шипящим звуком, и, подняв голову, Мария вдруг встретила прямой взгляд Карло. Он просидел напротив нее около часа, составляя примечания к нотам, разложенным вокруг него, и был так молчалив, что она забыла о его присутствии.

— Солнце благословило тебя нимбом, — сказал он любезно, имея в виду эффект от полуденного солнца на ее волосах.

— Тебе нравится, Карло?

— Да. Это навело меня на мысль, что мы должны немедленно покинуть Неаполь и постоянно жить в Джезуальдо.

Книга упала Марии на колени.

— Зачем же нам это делать?

— Это спасло бы нас всех, — серьезно ответил он, буравя ее взглядом, словно хотел загипнотизировать, подчинить своей воле. Он редко к этому прибегал — только когда хотел добиться у нее согласия в каком-то деле. Обычно она уступала, но мысль о том, чтобы покинуть Неаполь и влачить свои дни в уединенном замке, повергала ее в панику. Это еще хуже Мессины. Только не поддавайся страху, приказала она себе. Карло чуял страх. Может быть, он просто с ней играет. Она научилась справляться с ним в такие минуты, демонстрируя вежливое равнодушие.

— Это слишком загадочно даже для меня, Карло. Объясни, что ты имеешь в виду.

— Мы не можем продолжать жить здесь. До этого момента наша жизнь была объектом сплетен для дураков. Последнее время она стала беспокоить людей, достойных уважения.

— Ах, вот ты о чем. — Она вздохнула с облегчением. Карло прислушивался к досужим сплетням не больше, чем она. Он был выше подобных вещей. Значит, он просто с ней играет. — Да. Это достигло крещендо. И гремит у меня в ушах. И дошло до такой точки, откуда нет возврата. Должен быть какой-то финал. И ты предлагаешь, чтобы мы сбежали в Джезуальдо, как загнанные звери на охоте? Не кажется ли это тебе довольно бесславным и скучным концом?

— А ты бы предпочла что-нибудь более волнующее?

— Я бы предпочла что-нибудь более достойное.

— Достойное. — Он подчеркнул это слово, прищурившись и глядя в какую-то точку над головой у Марии. Потом прикрыл глаза и язвительно засмеялся.

— Возможно, ты считаешь, что я пренебрегла своим достоинством, Карло, но уверяю тебя…

— Пренебрегла, дорогая кузина, пренебрегла. И своим, и моим, — заявил он, собрав бумаги у себя на коленях, и резко положил их на стол рядом с собой. — Впоследние дни я получаю письма от непорочных лиц, которым ваши действия нанесли тяжелую рану, и меня просят участвовать в утомительной беседе наедине. Мне ясно дали понять, что надлежит восстановить честь моего дома.

— Что за письма? Беседа наедине с кем? — спросила Мария, теперь встревожившись.

— Если я тебе расскажу, то это сделает этих лиц еще более несчастными, так как я знаю, что твой отважный рыцарь немедленно бросится смывать пятно на чести своей любовницы, а мне хватает ума, чтобы понимать, что ты тотчас же поделишься с ним этими сведениями.

Мария молча смотрела ему в глаза, пораженная тем, что он так открыто заговорил на тему, о которой они молчали почти два года. Она ждала, когда последует то, чего она опасалась.

— Бедная Мария, — произнес он мягко, подавшись вперед в своем кресле. — Как ты побледнела.

Она поднялась, и книга со стуком упала на пол.

— Не играй со мной, Карло. Говорю тебе, я этого не потерплю.

— Есть много такого, дорогая кузина и супруга, чего мы больше не станем терпеть. И я заявляю тебе, что радостям Неаполя пришел конец. Мы отправляемся в Джезуальдо на следующей неделе. Я прикажу слугам упаковать нашу одежду, а все остальное может быть отослано позже.

— Нет!

— Сядь! — крикнул Карло. — Пожалуйста, помни, что ты принцесса Веноза, — холодно произнес он.

Взглянув на его гордое лицо, Мария ощутила боль сожаления от того, что между ними нет любви. Слезы навернулись ей на глаза, и ей захотелось их осушить, потому что после смерти Беатриче она поклялась себе никогда не плакать в присутствии Карло. Слезы вызывали у него презрение.

— Я не поеду в Джезуальдо, Карло. Я никогда не соглашусь там жить. Ты, конечно, думаешь, что это оттого, что я не вынесу разлуку с Фабрицио. Но есть и другая причина. Неаполь — центр моей жизни. В любом другом месте я тоскую по этому городу. Когда я вернулась из Мессины, то пообещала себе, что никогда больше не буду жить нигде, кроме Неаполя, и я выполню свое обещание. Возможно, ты считаешь, что можешь принудить меня уехать в Джезуальдо. Вероятно, можешь, но обещаю тебе, что найду способ сюда вернуться. — Она хотела было добавить, что тогда ему придется мириться с еще большим количеством сплетен, но передумала — это выглядело бы угрозой и разозлило бы его еще больше.

Карло взял в руки колокольчик и громко позвонил. В дверь заглянул слуга.

— Скажи Лауре, чтобы шла сюда, — велел он.

Внешне Мария оставалась спокойной, но душу ее охватило смятение. Что ему нужно от Лауры? Только одно. Он прикажет ей собирать вещи Марии.

Постучав в дверь, молодая женщина вошла в комнату и присела перед Карло в реверансе.

— Распусти волосы твоей госпожи, — приказал он.

Лаура взглянула на Марию, потом снова на хозяина, ничего не понимая.

— Делай как я сказал! — нетерпеливо произнес он.

Лаура подошла к Марии и начала нервно вынимать шпильки из ее уложенных кос и распутывать длинные нити жемчуга, вплетенные в прическу. Мария сидела неподвижно, как статуя. Если Карло пытается пристыдить ее, заставив Лауру совершать при нем туалет госпожи, да еще не в ее собственных апартаментах, ему придется выдержать взгляд Марии. Она не устыдится и не опустит глаз.

Лаура уронила жемчуга, неуклюже извинилась и покраснела. Затем наклонилась, чтобы их собрать. Бедная девушка тяжело переживала унижение Марии. Когда косы были распущены, Лаура за неимением гребня мягко провела пальцами по длинным шелковистым золотистым волосам, и они упали на плечи и грудь.

— Теперь ступай, — сказал Карло. Сделав реверанс, Лаура вышла из комнаты, испуганно оглянувшись на Марию с порога.

Карло подошел к Марии и, ухватив конец одной из густых прядей, начал накручивать на левую руку. Она подумала, что он оставляет правую свободной, чтобы ударить ее, и поднялась. Он продолжал накручивать волосы на руку, пока рука его не оказалась вровень с ее подбородком, и больно дернул, притянув ее лицо близко к своему. Он сверлил Марию взглядом и при каждой фразе больно дергал за волосы.

— Ты поедешь в Джезуальдо?

— Нет.

— Ты понимаешь, что позоришь этот дом?

— Да.

— Что ты предлагаешь мне делать?

— Презирать праздные сплетки, как подобает принцу и как вы делали всегда. Сожгите полученные письма. Отказывайтесь обсуждать этот вопрос. Удалитесь в свой частный мир, который так любите.

— Ты действительно полагаешь, что я могу это сделать после того, что только что тебе сказал?

— Возможно, нет, — печально прошептала она, невольно морщась от боли, так сильно дергал он ее за волосы. — Я удивлена, что ты не попросил меня прекратить встречаться с Фабрицио.

— Потому что я знаю, что это бесполезно. Даже при наилучших намерениях пройдет неделя, месяц — и ты найдешь способ быть с ним, точно так же, как он найдет способ быть с тобой — как он это сделал в самом начале, Я тебя хорошо знаю, кузина, и восхищаюсь тобой. Ты бы не отказалась так легко от своей добродетели и от своего доброго имени, из чего я заключил, что ты любишь Карафа — точно так же, как влюблена во всю эту дерзкую семью. Поэтому подобное обещание, полученное от тебя, не было бы решением вопроса. Ты не можешь придумать, что еще я мог бы сделать?

— Нет, Карло. Мы были по-своему счастливы до этой минуты, и счастье для нас обоих заключается в том, чтобы оставить все как есть. Пожалуйста, отпусти мои волосы. Ты делаешь мне больно.

— Только не мое счастье. Больше нет, — пробормотал он, потянув за волосы еще сильнее, так что у нее от боли выступили слезы на глазах. И только не счастье тех, кого твои действия довели до отчаяния, так что они ждут от меня, чтобы я облегчил их страдания. — Он взял в руку ее волосы с другой стороны головы, словно лаская, и притянул ее лицо так близко, что их губы чуть не соприкоснулись. Она ощутила острую боль. — Мария, подумай хорошенько, прежде чем ответить мне, и подумай о нашем сыне. В последний раз спрашиваю: ты поедешь в Джезуальдо?

Мария представила себе, как бродит по замку Джезуальдо, тоскуя о Фабрицио, представила себе долгие дни, лишенные любви, страсти, смеха, дружбы — самой жизни. Смогла бы она, подобно Виттории Колонна, посвятить себя поэзии? Нет. Да и в любом случае, в Джезуальдо не было Микеланджело Буонаротти. Там не было образованного общества — только неотесанные или скучные люди, преданные Карло. Могла бы она посвятить себя воспитанию и образованию Эммануэле? Нет. Это дело слуг и учителей, а ей бы предоставили довольствоваться малым. Она стала бы одной из тех женщин, которые заполняют свою пустую жизнь маниакальным интересом к своим сыновьям и кончают тем, что их высмеивают собственные невестки. На ум пришла Прозерпина, проводившая зимы в заточении в подземном царстве с мрачным богом Гадесом, с тоской ожидая весны, когда ей было позволено выбираться наверх, на свет, где земля зеленая и сладостная. Древний миф о временах года символизировал для Марии контраст между тем, какой будет ее жизнь в Джезуальдо, и тем, какой она была в Неаполе.

Карло медленно высвободил свои длинные пальцы. Эстет, раньше любивший прикасаться к ее волосам, получал сейчас неменьшее наслаждение, используя их в качестве оружия.

— Итак?

— Нет, Карло. Я не буду жить в Джезуальдо.

— Тогда ты обрекаешь нас обоих на ад! — заорал он, швыряя ее на пол.

Стоя над Марией, он пристально смотрел ей в лицо, как бы ожидая, что она изменит свое решение. Он поднял руку, и она вздрогнула, но вдруг раздумал и вышел из комнаты.

Следующие два дня Карло не покидал своих апартаментов. Хотя он не ударил Марию, никогда прежде он не совершал над ней такого физического насилия, причиняя сильную боль. И он хотел ее ударить, она видела. Он просто удержался от этого. Почему? У нее болела голова. Когда Сильвия осторожно втирала бальзам в кожу ее головы, Мария размышляла о том, что может сделать Карло. Теперь она боялась его, по-настоящему боялась, а не просто трепетала, как в прошлом. И, тем не менее, не исключено, что Карло устроил сцену в библиотеке, чтобы сорвать злость и поселить в ее душе страх, преувеличивая свою досаду от того, что его призвали защитить фамильную честь. По своему обыкновению он мог на несколько дней сильно заинтересоваться какой-то идеей, исполнителем, картиной или музыкальной пьесой; но затем эта одержимость проходила, уступая место новому увлечению. Мария молилась, чтобы его нынешняя идея поскорее сменилась другой. Она чувствовала себя в безопасности только потому, что Фабрицио был не только ее любовником, но и яростным защитником.

К концу второго дня она услышала слабые звуки музыки, доносившиеся из апартаментов Карло. Слава Богу! Мелодия была незнакомой. Он снова сочинял музыку. Почувствовав облегчение, Мария села и прислушалась, чтобы убедиться, что это не какая-то старая пьеса, которую он аранжирует по-новому. Нет, это совсем новая мелодия, меланхолично льющаяся, то повышаясь, то понижаясь и заканчиваясь крещендо — бешеным шквалом пронзительно диссонансных аккордов.

На третий день Карло вышел из дома. Мария, болтавшая с Лаурой на балконе, увидела, как он пересекает площадь. Хотя у него был замкнутый и озабоченный вид, он шел быстро и целеустремленно.

Полчаса спустя Мария заметила, как он возвращается вместе с рабочим. Она рассеянно удивилась, почему он не послал за этим человеком кого-нибудь из слуг.

Через несколько минут появилась Сильвия, чтобы сказать Марии, что в некоторых комнатах будет ремонт, и принц Карло, не желая, чтобы ей докучали, считает, что ей с Лаурой лучше выехать на прогулку. Экипаж ждет.

Это было добрым знаком. Раз Карло занялся ремонтом в Сан-Северо, значит, он предполагает жить здесь и дальше.

Вернувшись ближе к вечеру, Мария услышала новость: принц Карло уехал на охоту в Аструни и вернется через два дня. Это подтверждало, что буря из-за фамильной чести Джезуальдо отбушевала, и жизнь в Сан-Северо снова войдет в привычное русло. Теперь Мария действительно почувствовала облегчение. Ощущение опасности прошло, и, снова обратившись к беззаботным мыслям о счастье, она послала Лауру с запиской к Фабрицио.

Ей не хотелось покидать свои уютные апартаменты в такое позднее время ради их потайного дворца, где теперь, с приближением зимы становилось все холоднее, поэтому она пригласила своего любовника в Сан-Северо. Карло не вернется до завтрашнего вечера. Его родители все еще находились в Венозе, где, по-видимому, предполагали обитать постоянно. Карло язвительно заметил, что пожар в Венозе вызвал достаточно страданий и обеспечит Джерониме долгие годы занятий любимым делом.

Итак, сегодня вечером Сан-Северо целиком принадлежал ей, и она могла делать что угодно. От редкого ощущения свободы в собственном доме она начала напевать.

В тот вечер Мария съела легкий ужин в одиночестве. Она заглянула к Эммануэле и убедилась, что он крепко спит. Она все еще была в прекрасном настроении из-за неожиданного отъезда Карло и, пока Лаура раздевала ее, болтала с Сильвией о том, что наденет завтра. Затем она пожелала Лауре доброй ночи. Хотя было всего семь часов, она забралась в постель, приказав Сильвии оставить занавеси кровати открытыми.

Было полнолуние. Мария лежала в тишине, и лунный серебряный свет лился в окно. Сон не шел, и она размышляла о том, получил ли Фабрицио записку. Лаура сообщила, что не смогла вручить ее лично. Мария прислушивалась, но могла различить лишь слабые звуки из соседней комнаты, где Сильвия готовила ей одежду на завтра. Фабрицио должен прийти сегодня ночью — в последний раз она видела его девять дней назад. Она тосковала по нему, как и каждую ночь, но сегодня ей уже мало было воспоминаний о вкусе его губ, о его тепле и бешеной силе. Она лежала на спине, и мысли ее лихорадочно перескакивали от Фабрицио к вопросу, не дававшему ей покоя последние два дня. Кто написал Карло? С кем у него была назначена беседа наедине, которую он находил столь утомительной? Это те же самые лица или еще кто-то хочет погубить ее и Фабрицио, изводя Карло? Делается ли это по злобе? Из праздности? От ревности? Письма сейчас лежат в апартаментах Карло, в потайном ящике стола, но Мария не смела спуститься, чтобы поискать их. Он узнает об этом — через Пьетро или благодаря своей удивительной интуиции, и никогда не простит подобного вторжения на свою личную территорию.

— Сильвия! — позвала Мария. — Принеси мне что-нибудь из одежды. Я хочу одеться.

— Зачем? — спросила Сильвия, появляясь в дверях. — И часа не прошло, как вы разделись.

— Герцог здесь. Я только что услышала его свист. Поторопись. Довольно нижней юбки и шали.

Одевшись таким образом, Мария подошла к окну и открыла его. Сильвия стояла рядом с ней и смотрела вниз, на герцога, который, запрокинув голову, улыбался Марии, так что его мог увидеть любой прохожий — правда, в это время ночи улица была пуста. Мария вышла на балкон.

— Ступай и проверь лестницу, — велела она Сильвии. — Предупреди меня, если заметишь какое-нибудь движение во дворце или на дворе.

Сильвия прошла по спальне, остановившись в дверях, чтобы осенить крестом свою госпожу. Потом она перекрестилась сама.

Все было спокойно. Подождав несколько минут, Сильвия снова поднялась сообщить, что Фабрицио может безопасно войти.

— Закрой окно и раздень меня.

Когда Мария уже лежала в постели, она снова позвала Сильвию.

— Эта ночная сорочка влажная от пота. Принеси мне другую — зеленую, с черными шелковыми манжетами и воротником.

Сильвия принесла сорочку в кровать.

— Позвольте мне снять с вас ту, и я отдам ее в стирку, моя госпожа.

— Нет-нет. Оставь ее на кровати.

Сильвия выразила досаду, зажгла свечу и поставила ее на кресло возле кровати.

— Спокойной ночи, Сильвия. Закрой дверь, не поворачивая ручку, и не входи, если я тебя не позову.

Сильвия легла в постель полностью одетая на случай, если Мария ее позовет. Она заснула, читая книгу.

Насытившись друг другом, Мария и Фабрицио раскинулись на кровати. Теперь и зеленая сорочка пропиталась потом — сладостным соленым потом Фабрицио. От их неистовых движений сорочка перекрутилась, и Мария расправила ее, с наслаждением вдыхая запах Фабрицио. Она тихо блаженствовала, лаская его сильное тело под шелком и любуясь мужественной фигурой в ее ночной сорочке. Глаза у него блестели, и он наблюдал за Марией, зная, о чем она думает. Она снова уронила голову на подушку и улыбнулась. Она никогда не пресытится Фабрицио, а он — ею. Никогда. Уже более восемнадцати месяцев они вместе, но при его появлении моментально оживают все ее чувства, как в ту первую ночь в летнем домике дона Гарсия. Фабрицио — ее жизнь. Она уронила руку на его шею, чувствуя сильное биение пульса под ее пальцами.

Вдруг она нахмурилась и села, подперев голову рукой.

— Мне нужно кое-что тебе сказать, — повернулась она к любовнику. — Карло получил письма, в которых говорится о нас. И он встречался с кем-то, чтобы обсудить их. Это ужасно меня беспокоит, потому что от этого Карло переменился. Он размышляет над этим и даже настаивал, чтобы мы перебрались из Неаполя в Джезуальдо и жили там. Он заявил театральным тоном, что мы обречены на ад. Обычно он говорит такие вещи, когда впадает в одно из своих настроений, но на этот раз он был холоден и собран, и это меня испугало.

Фабрицио провел тыльной стороной ладони по лицу Марии, успокаивая ее.

— Он бы никогда не осмелился причинить тебе вред, так что не бойся, Мария. Он знает, что ты принадлежишь мне.

— Я не так в этом уверена, — возразила Мария, вспомнив напоминание Карло о том, что она принцесса Веноза. — Кто бы мог написать такое письмо? Это не простой разжигатель сплетен. Карло не стал бы утруждать себя визитом к незначительной особе. Подумай вместе со мной — кто бы это мог быть?

— Что именно он сказал?

— Когда я спросила, кто это, он ответил, что не скажет мне, потому что я, разумеется, расскажу тебе, а ты бросишься защищать мою честь. — Она припоминала разговор с Карло. — И что это причинит тому лицу еще больше терзаний. Кто же страдает из-за нас, Фабрицио?

— Возможно, сам Карло.

— Если бы это было так, Фабрицио, то Карло не стал бы писать письма самому себе. И не стал бы притворяться, будто получил письмо от какого-то несуществующего лица. Карло терпеть не может такие фокусы. Во всяком случае, мне было ясно, что кто-то нашептывает ему на ухо. У него был решительный и злобный вид, какой бывает, когда ему внушили какую-то оскорбительную мысль, и ему не терпится от нее отделаться.

— Скорее всего, кто-то из его родственников, связанных с церковью, изводит Карло нашим смертным грехом — как называют это подвластные догме люди, вмешиваясь в жизнь тех, кто счастливее их. Возможно, это его дядя, кардинал Альфонсо. Он одержим честью семьи Джезуальдо. Это амбициозный человек. По-видимому, мы их скомпрометировали. К чертям их честь.

— Не говори о кардиналах и чести, Фабрицио. Ты забыл, что случилось с Джованной д’Арагона и ее любовником?

— Конечно, не забыл. Но вспомни-ка: разве не ты выражала презрение к моему страху? А теперь ты сама боишься?

— Да, признаюсь, но меня страшит лишь мысль, что один из нас будет убит, а другой — нет, или что мы будем далеко друг от друга, когда умрем. Не могу придумать более счастливого конца нашей жизни на этой земле, чем умереть вместе. Если это случится скоро — значит, так тому и быть.

— Посмотри на луну, — сказал Фабрицио, поворачиваясь к окну. — Это полнолуние наводит тебя на меланхоличные мысли. А теперь посмотри на меня и забудь о завтрашнем дне.

Сильвия крепко спала уже несколько часов. Лампа в ее комнате погасла. Сквозь сон ей почудились незнакомые звуки. Она подняла голову и прислушалась — все тихо. Подумав, что приглушенные шаги и шепот ей лишь привиделись во сне, она снова закрыла глаза и провалилась в странную, гнетущую дрему.

Дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошли трое незнакомцев. Они направились к двери в комнату донны Марии и открыли ее. Сильвия, еще не совсем проснувшись, попыталась подняться с постели, но обнаружила, что ее парализовал страх. Она не понимала, проснулась ли или видит сон. Она заметила в руках последнего из мужчин алебарду. Ей показалось удивительным, что сон очень похож на реальность, и, хотя она никак не могла очнуться, все же знала, что это сон. Она в этом не сомневалась, поскольку собственноручно заперла обе двери и проверила их перед тем, как отправиться на покой. Так что трое мужчин, которые так легко прошли сквозь двери, конечно же, ей приснились.

На одной стороне церкви Сан-Доменико Маджоре располагался крытый балкон, с которого был виден второй этаж дворца Сан-Северо. Там могли поместиться два-три человека и, невидимые, наблюдать за улицей. Двумя часами раньше Карло находился на этом балконе, с бесконечным терпением и сдержанным волнением охотника поджидая появления ничего не подозревающей дичи.

А еще до этого, когда Мария полагала, что он на пути в Аструни, Карло в своих апартаментах следовал своему привычному вечернему распорядку. В семь часов он пообедал в постели, раздетый, и ему прислуживали буфетчик, его слуга и Алессандро. После ужина буфетчик и Алессандро удалились; Пьетро запер дверь, поправил простыни на постели хозяина и ушел спать.

В девять Пьетро услышал, как хозяин просит стакан воды. Он спустился во двор, чтобы набрать воды из колодца, и заметил, что дверь на улицу открыта, что было необычно для такого времени. Вернувшись с водой, он обнаружил, что его господин одет. Карло велел Пьетро принести ему длинный плащ.

— Куда вы собираетесь в такой час, принц Карло? — осведомился Пьетро.

— На охоту, — ответил его господин.

Пьетро посмотрел на него, совершенно сбитый с толку.

— В такое время не ходят на охоту.

— Увидишь, на какую охоту я собираюсь, — коротко ответил Карло.

Пьетро помог ему надеть плащ.

— Зажги два факела, — велел Карло. Он достал из-под кровати шпагу, стилет, кинжал и маленькую аркебузу и положил их на стол. — Держи факелы зажженными. Я вернусь позднее. — Затем Карло ушел.

Как было условлено заранее, монах впустил его в церковь Сан-Доменико Маджоре и провел на балкон. Он прождал там почти час, закутанный в темный плащ с капюшоном, который был невидим ночью. Не считая пары подгулявших молодых людей да нищенки с завернутым в лохмотья младенцем, сидевшей на пороге соседнего дворца, площадь была пустынной. Нервы Карло были напряжены: он опасался, что его безупречный план вдруг сорвется.

Через несколько минут он услышал шаги и, осторожно перегнувшись через перила, заметил Фабрицио Карафа со шпагой на боку. Тот свернул со Спакканаполи на площадь, дошел до Сан-Северо и остановился под окном Марии. Вскинув голову, Фабрицио три раза свистнул и принялся ждать. Через несколько минут Мария появилась на балконе — напротив Карло, но этажом выше. При лунном свете он увидел, как она с радостной улыбкой смотрит вниз, а ее изящная маленькая ручка машет в знак приветствия. При виде любовников, подающих при нем тайные знаки, им овладела холодная ярость. Обдумывая свой план, он иногда мучился сомнениями, но теперь с угрызениями совести было покончено, и он предвкушал финальный акт срежиссированной им драмы. Он дождался, пока Фабрицио проник во дворец через открытую дверь на улицу, и через несколько минут сам вошел в ворота и растворился в темноте.

Поднявшись на второй этаж, Карло направился в свои апартаменты и оставался там до полуночи. Теперь он ждал сигнала к заключительному эпизоду придуманного им произведения искусства.

За много километров оттуда, в Андрии, герцогиня Мария Карафа распростерлась перед изображением Пресвятой Девы и помолилась ей, потом забылась мучительным сном. Она то и дело просыпалась и вспоминала события прошлой недели. Ее измученная душа разрывалась между злорадством и угрызениями совести из-за того, что она спровоцировала то, что уже не остановить. Зло, это есть зло — то, что она сделала. Она ощупала свое лицо, оно горело от стыда — она призвала самого дьявола, чтобы он помог ей избавиться от несчастья, которое она была не в силах переносить. В душе она признавала, что ее поступок вызван ненавистью, грязной ненавистью к этой блуднице Марии д’Авалос, которая представала перед всем миром в облике ангела, тогда как похитила душу мужа герцогини. Хотя она была верной женой и рожала ему детей, из-за этой шлюхи Фабрицио стал ее презирать. Принц Веноза во время их недавней беседы тоже не скрывал своего презрения к ней, хотя и признал, что нельзя дольше терпеть оскорбления, которые их преступные супруги наносят ее добродетели и его чести.

Измученная женщина встала с постели и принялась искать свечу. Не найдя ее в темноте, она направилась к окну, чтобы раздернуть занавеси, и запуталась в своей длинной белоснежной ночной сорочке. Больно ударившись коленями об пол, она лежала, прижавшись щекой к колючему ковру, — покинутая женщина, которая, рыдая, просила Деву Марию избавить ее от мук.

Принц Карло вошел в комнату Марии, за ним следовал его слуга Пьетро с двумя зажженными факелами. Наконец-то Сильвия поняла, что действительно сидит в своей постели и это ей не снится. В руке у принца Карло была алебарда.

— Ах, предательница, теперь ты от меня не сбежишь, — прошипел он Сильвии. — Не спускай с нее глаз, — сказал он Пьетро. — Прикрепи один из факелов возле двери. — Потом он шагнул в комнату донны Марии.

Вскочив с кровати, Сильвия с силой оттолкнула Пьетро, когда он поднял один из факелов, и вбежала в комнату Эммануэле с криком:

— Ради Бога, не трогайте младенца! — Дрожа и крестясь, она спряталась под кроватью ребенка.

Разбуженный звоном металла, Фабрицио соскочил с кровати, и от этого проснулась Мария.

— Вот он! — закричал один из мужчин.

В комнате, залитой лунным светом, прогремели два выстрела.

Мария попыталась закричать, но от ужаса не смогла произнести ни звука. Она съежилась у изголовья кровати, не в силах оторвать взгляд от этого кошмара: три призрачные фигуры снова и снова вонзали шпаги в Фабрицио.

Дверь на внутреннюю лестницу распахнулась, и в комнату ворвался Карло.

— Убейте негодяя вместе с этой шлюхой! — кричал он. — Хотели сделать Джезуальдо рогоносцем?

Мария натянула на голову простыни. Она начала читать Salve Regina. «Радость жизни нашей, надежда наша. К тебе взывают бедные изгнанные дети Евы. Тебе шлем мы наши вздохи, скорби и плач в Долине слез».

Карло сорвал с нее простыни. Она увидела мужа, нависшего над ней, как темный ангел смерти, и сразу же поняла, что он будет беспощаден. Она закрыла глаза. «Покажи нам плод твоего чрева, Иисуса. О милосердная, о любящая, о сладостная Дева Мария», — читала она, в то время как кинжал Карло разрезал ее ночную сорочку и она почувствовала, как он яростно раздвигает ей ноги. Последним ответом Марии д’Авалос на этой земле было решение не кричать. Она испускала только глухие животные стоны, чувствуя, как холодная сталь проникает в ее влагалище. Фабрицио мертв. Фабрицио. Карло вытащил кинжал и вонзал его снова и снова в матку, которая так оскорбила его. Черные волны захлестнули Марию, и она возрадовалась, ибо они предвещали ее переход в то неведомое царство, где она воссоединится со своей любовью.

Карло уронил окровавленный кинжал. Аркебуза, забытая под мышкой, со звоном полетела на пол. Теперь Мария была безмолвна. Он вытащил нож и начал резать и кромсать ее груди и живот, вымещая ярость, которую он с трудом сдерживал все эти годы. Ярость вызывал и сам брак, которого он никогда не хотел; и эта женщина, с которой он вынужден был разделить свою жизнь; и ее тело, мягкое, душное и жаркое. Его неистовство все возрастало, и он изрезал ее лицо. Темп его движений убыстрялся и достиг стаккато, звучавшего у него в мозгу, движения стали хаотичными, он полосовал руки, плечи, ноги, все ее окровавленное и безжизненное тело. Трое убийц, уже пригвоздивших своими шпагами к доскам пола торс и бедра Фабрицио, застыли на месте, пораженные безумством своего хозяина. В конце Карло отступил назад и, занеся нож, одним заключительным движением перерезал Марии горло.

Он подошел к телу Фабрицио и встал над ним. Это лицо, прежде красивое, теперь, при лунном свете, представляло ужасное зрелище: правую сторону снесло выстрелом, и мозг медленно вытекал.

— Уберите шпаги, — приказал Карло.

Трое мужчин забрали свое оружие и вышли из комнаты, за ними следовал Карло, с его длинных пальцев капала кровь. На верхней площадке винтовой лестницы он заколебался.

— Я не верю, что она мертва, — пробормотал он.

Повернувшись на каблуках, он вернулся в ее спальню.

— Я не верю, что она мертва, — повторял он нараспев, еще двадцать четыре раза вонзив кинжал в окровавленный труп Марии.

Он позвал Пьетро.

Горящим факелом слуга осветил кровавое месиво на постели Марии и изуродованное тело Фабрицио возле кровати.

— Не позволяй женщинам кричать. И запри эту дверцу, — приказал Карло, указывая на дверцу шкафа, в котором Мария хранила свои драгоценности. Потом он вышел и спустился по винтовой лестнице в свои апартаменты.

— Он ушел, — сообщил Пьетро Сильвии, которая пряталась в соседней комнате. Молодая женщина вылезла из-под кровати ни жива ни мертва.

— Они оба мертвы, — сказал ей потрясенный Пьетро.

Пьетро потратил больше часа на то, чтобы раздеть и выкупать своего хозяина. Ему пришлось несколько раз ходить за водой к колодцу. Волосы пришлось мыть два раза. Слуга не осмелился вымолвить ни слова, так как под обессиленностью Карло, уставившегося пустым взглядом в пространство, таилась целая буря эмоций. Пьетро переодел его в свежее белье и платье. Он заговорил лишь в конце — попрощался с Карло, когда тот покинул дворец вместе с наемниками. Пьетро догадывался, что теперь он не скоро увидит своего хозяина. Тот убил Карафа.

Хотя было уже за полночь, Карло немедленно отправился в дом вице-короля, Хуана де Сунига. Того разбудили. Карло убил Карафа, и над ним нависла угроза мести со стороны этой проклятой семьи и семьи д’Авалос. Он попросил у вице-короля совета, как действовать дальше, после чего вместе со своими людьми пустился в долгий путь в замок Джезуальдо.

Перед самым рассветом горничная герцогини Андрия вошла в ее спальню, чтобы разбудить в обычное время. Поставив на стол зажженный канделябр, она заметила, что ее набожная госпожа уже молится, и, не желая ей мешать, направилась к двери. Но хозяйка, перекрестившись, поднялась и велела ей сесть. Призвав на помощь свое недюжинное самообладание, Мария частично вернула себе душевное равновесие, но ей было необходимо выговориться.

— Этой ночью у меня было видение, — сообщила она своей пораженной горничной, которая, заметив измученный вид госпожи и рассеянный взгляд, вполне могла этому поверить. — Мой муж умер.

Женщина в тревоге поднялась, но герцогиня знаком показала, чтобы она села на место.

— Я молилась Пресвятой Деве, чтобы она помогла ему, и моя просьба была чудесным образом удовлетворена, — продолжала она, и на лице ее было восторженное выражение. — Ему было даровано покаяние в его грехах.

Марии Карафа почти удалось убедить себя, что это правда. Обнаружив, что ее уверенность возросла после разговора с горничной, она все утро повторяла эти слова остальным домочадцам, истолковав их испуганные взгляды как благоговение перед ней в качестве спасительницы бессмертной души Фабрицио. Но на самом деле ей поверили немногие, пока через несколько часов в Андрию не пришло известие о постыдном убийстве.

Прошло несколько часов после рассвета, когда главные слуги в Сан-Северо достаточно пришли в себя, чтобы послать за судебными должностными лицами.

Когда трое судейских и генеральный прокурор вошли в спальню Марии, их взору открылась леденящая кровь картина. Окровавленное тело Фабрицио лежало на полу возле кровати. Из одежды на нем была только зеленая ночная сорочка Марии с черным шелковым воротником, манжетами и оборочками. Она была красной от крови. Они заметили две зияющие раны от аркебуз; из одной мозг вытек на висок. На лице, голове, груди, бедрах, плечах и руках были многочисленные раны, нанесенные шпагой. На малиновом бархатном кресле лежали его железная перчатка и латная рукавица, зеленые штаны и зеленое шелковое трико, желтый колет, белые панталоны и туфли. Его рубашка с гофрированными накрахмаленными манжетами находилась на краю золоченой кровати, на которой лежала Мария. Кровать была залита кровью. Официальные лица отметили перерезанное горло Марии и бесчисленные раны, нанесенные кинжалом, на ее висках, лице, правой руке, груди, животе и тех частях, «которые она могла бы сохранить честными».

Они также зафиксировали, что замки на дверях повреждены; они закрывались, но не запирались. Чиновники ломали над этим голову, не зная, что тот рабочий, которого Карло привел во дворец накануне, был искусным слесарем. Он переделал замки, так что ключи в них проворачивались, и казалось, что они заперты. Нужно было лишь нажать вниз тонкую полоску металла, вставленную между дверью и косяком, и замки открывались.

Официальные лица приказали, чтобы в комнату принесли два гроба. Прибыли отец иезуит и два священника, чтобы обмыть тело Фабрицио. Под запекшейся кровью были обнаружены еще несколько ран от шпаги, многие из которых были сквозными, от спины до переда. Когда священники подняли тело, то увидели, что удары шпаги проникли глубоко в пол. Когда, наконец, была смыта вся кровь, на Фабрицио надели черные шелковые штаны и черный бархатный камзол и положили в один из гробов, который затем отвезли в Андрию, где его приняли герцогиня и ее бабушка, графиня Руово.

Лаура сбежала. Тело Марии обмывали безутешная Сильвия и другие домашние слуги. Антония, захлебываясь от рыданий, одела племянницу в черное шелковое платье. На указательном пальце Марии был перстень с гербом Карафа. Антония переместила его на безымянный палец племянницы, на котором носят обручальное кольцо. Принц и принцесса д’Авалос не появились.

Гроб с телом Марии забрали Карафа. По приказу Мадделены Карафа его отнесли в церковь Сан-Доменико Маджоре. Мария была похоронена в часовне Карафа со своим первым мужем и первой любовью Федериго Карафа, их сыном, умершим в младенчестве, и Беатриче. Гроб Фабрицио тоже был позже привезен в Сан-Доменико Маджоре и помещен рядом с гробом его отца в королевской ризнице, где захоронены анжуйские короли.

Вскоре после этих убийств семья Карафа публично продемонстрировала свою преданность Марии Карафа, заказав картину, которая висит в часовне Карафа в Сан-Доменико Маджоре и по сей день. Картина называется Sacre Conversatione; на ней изображены и живые, и мертвые. Четырнадцать членов семьи Карафа сгруппированы вокруг Пресвятой Девы с Младенцем Христом на коленях. Наверху — ангелы в развевающихся одеяниях. Папа Павел IV из рода Карафа стоит слева от Богородицы, благословляя Младенца. Мадделена Карафа как матрона семейства изображена на переднем плане картины, справа. Над ней — Мария и Федериго Карафа, с его твердым взглядом и коротко, в римском стиле остриженными волосами. У Марии ангельское лицо и прозрачная вуаль, как у Мадонны. Ее глаза скромно опущены, и она читает молитвенник, который держит в руках. Она одета в простую оливково-зеленую тунику, перехваченную на талии красным поясом. Федериго изображен в тени за ней, и более темная тень падает от него на колонну у них за спиной, что означает его раннюю смерть. Спящий ребенок, похожий на херувима, которого ангел собирается вознести на небеса, — Ферранте, их сын. Беатриче преклонила колени рядом с Мадделеной у ног Богородицы, и руки ее сложены в молитве. В картине переданы тепло и родственный дух семьи, которая приняла Марию как свою и которую она любила больше всего на свете.

Через восемь дней после этих убийств верховный суд провел расследование. Свидетельства, данные Сильвией Альбана и Пьетро Бардотти, дали четкое представление о том, что произошло в ночь на 27 октября 1590 года. Однако расследование было прекращено по приказу вице-короля, который считал, что у Карло Джезуальдо, несомненно, есть причины, оправдывающие его действия.

Неаполь был с этим не согласен. Все пришли в ужас от жестокости, с которой были совершены эти убийства; питали презрение к Джезуальдо за трусость, которую он проявил, наняв головорезов, чтобы убить Фабрицио. Посол Венеции дал своему правительству краткий отчет об этой трагедии, написав о том, что три знатные семьи: Джезуальдо, д’Авалос и Карафа — связаны родственными узами со всей аристократией королевства, и что все потрясены этим ужасным событием. О Фабрицио, «самом красивом и самом совершенном дворянине города», глубоко скорбели, а Марию восхваляли как самую добродетельную и самую красивую женщину Неаполя.

Поэты Неаполя, от великого Тассо до самого неизвестного рифмоплета, одновременно исторгли из груди скорбный вопль. Одним из них был фра Джулио Карафа, тот самый племянник Фабрицио, который нанес смертельный удар громогласному поэту. Он явно знал Карло лучше, чем остальные, и его строки в некотором смысле пророческие:

О, беспощадный, варварский убийца,
Навлекший на себя позор навеки,
Зачем же ты сбежал так далеко?
Ведь славный герцог мертв — к чему бежать?
Чего же ты тогда боишься?
Быть может, дух несломленный его
Укорами тебя терзает?
Возможно, так. Его ты подловил,
Когда он беззащитен был,
И подлые убийцы
Прервали жизни нить.
Ужели думал ты, что кровь,
Пролитая руками негодяев,
Твое бесчестье смоет?
Ведь ты же сам блудил и не заботился о том,
Чтоб ложа твоего не осквернили.
Три стихотворения Торквато Тассо — самое трогательное из всего, что было написано об этих любовниках.

О души, поразительно прекрасные, вы приняли мучительную смерть, и соединила ли вас смерть или любовь, судьба или Небеса, теперь уже ничто не разделит вас.

Но как лучи, или бессмертные факелы в третьем круге, вы уже пылаете, и безмятежные звезды светят ярче от вашего нежного желания.

А Небеса еще прекраснее от вашего греха, / но разве грех, коль благородны любящих сердца? / И звезды безмятежные сияют лишь ярче от желания любви.

А если кто осудит вас, заблудших среди любви печальных вздохов, пускай осудит солнце, что приносит день, когда блуждающие звезды заблудились.

Глава 15 Принц музыки

осле убийств Джезуальдо повел себя, как персонаж из «Макбета». Неистовство, до которого он себя довел, чтобы совершить их, не утихло. Оно усилилось.

Добравшись до замка Джезуальдо, он немедленно вызвал четырех своих людей. Они последовали за ним в тесную комнату с каменными стенами в нижней части замка. Там он приказал им сечь себя. Его люди к этому привыкли. Они раздели его и дали ему десять розог, необходимых для того уровня боли, который приносил ему облегчение. Но он подстегивал их, заставляя сечь себя до тех пор, пока спина не покрылась кровью. Боль пронзала каждый его нерв, кровь стучала в ушах, но это не дало ему передышки от бури, бушевавшей у него в голове. Ужас от того, что он сделал. Он проклят. Навеки осужден на адское пламя. «Продолжайте», — приказал он, еле выговорив это слово. Все поплыло у него перед глазами, и его слугам стало ясно, что хозяин не остановит их до тех пор, пока не потеряет сознание, а быть может, даже позволит им засечь его насмерть. Они остановились и, невзирая на проклятия, которыми он их осыпал, едва дыша, отнесли наверх, в его комнату, и осторожно положили на кровать.

Пришел старый Лоренцо и забинтовал раны. Старик заставил своего господина выпить немного воды. Он хлопотал возле кровати, обезумев от того, что рассказали ему люди, прибывшие с хозяином, о событиях прошлой ночи. Старик был поражен новостью, что его хозяин убил кроткую госпожу Марию, но знал, что это правда: разве кто-нибудь осмелился бы придумать такую мерзость?

— Ступай, — хрипло произнес Карло. — Никто не должен ко мне приближаться. Скажи им.

Карло лежал в темноте, почти не чувствуя боли от ран, и ум его был подобен черной буре. Мрак прорезали две разумные мысли, вспыхивавшие, словно молния: возмездие от семей Карафа и д’Авалос неизбежно; как принц Веноза он не может покончить с собой.

Не в силах спокойно лежать, он поднялся, чуть поморщившись от острой боли, которую причиняли ему движения. Он зажег лампу и, шатаясь, вышел из комнаты и побрел по коридору. Он открыл дверь комнаты Марии и, немного поколебавшись, вошел.

Поставив лампу у стены, он медленно, с мучениями, опустился на стул без спинки. Было холодно, и он был почти совсем раздет, но по нему струился пот: горело избитое тело. Он сидел в полумраке, разглядывая декоративные узоры на стене, обведенные темно-фиолетовой краской. Их освещал снизу свет лампы, а в центре на них падала его причудливая удлиненная тень.

Он сидел, размышляя о невинных, очаровательных творениях своей жены, и ждал, когда нахлынут угрызения совести, как сладостный прилив, и облегчат его муку. Но они не приходили. Вместо этого пришло то, от чего буря в голове разбушевалась еще яростнее. Злоба. Ненависть. Это она довела его до этого, Мария, с ее безумной привязанностью к этим проклятым, проклятым Карафа. Это из-за нее все они обречены. Женщины и их безумное желание любить и быть любимыми. Это для них важнее всего: дома, семьи, чести, гордости, самой жизни, — словно любовь между мужчиной и женщиной — это единственное, что придает жизни смысл. Какие поверхностные существа эти женщины, они проводят всю жизнь, гоняясь за любовью и скорбя об ее утрате. Как быстротечны ее радости, но именно эти мимолетные мгновения стали смыслом жизни Марии. Даже самую глубокую материнскую любовь она питала к дочери от Карафа, а не к Эммануэле.

Он понимал необходимость жениться и с облегчением вздохнул, когда выбор его отца пал на Марию. Не столько потому, что она была его кузиной, а скорее оттого, что он считал ее зрелой, умудренной опытом женщиной на шесть лет старше, с двумя браками за спиной. Ее жажда любви, которая, по его мнению, пристала лишь девушке, удивила его. Он думал, что она удовольствуется своим удобным третьим браком, будет наслаждаться удовольствиями светской жизни Неаполя, родит ему сыновей и мирно достигнет средних лет. Мимолетный тайный роман он бы вытерпел, да и терпел, хотя эта любовная связь не была ни мимолетной, ни тайной, но ее страсть к Карафа была заразой, повлиявшей сначала на Фабрицио, потом на его жену, а через нее — на Карло, и погубившей жизни их всех. При мысли об этой ядовитой гарпии, Марии Карафа, Карло испытал приступ невыносимого отвращения, усилившего его мучения. Художник в кем испытывал извращенное восхищение своими жертвами, что-то вроде причудливой любви к Марии и Фабрицио и к чистому белому пламени их страсти, но страсть, заставившая эту женщину стать орудием их уничтожения, была грязной. Она не имела никакого отношения к невыносимому бесчестью, как притворялась жена Фабрицио, — то была зависть ведьмы к красоте Марии и ее власти над мужем этой гарпии. Карло начал мысленно ее душить, сдавив ее тощую шею, но потом отпустил, так как испытывал омерзение при мысли о том, чтобы дотронуться до ее тела.

Он просидел всю ночь, ожидая рассвета, и черная буря, разразившаяся у него в голове, набирала силу. — Он жаждал дальнейших разрушений. Ближе к рассвету он заметил, что сильно дрожит от холода. Вернувшись в свою комнату, он накинул какую-то старую одежду, скрежеща зубами от боли, когда рубашка соприкоснулась с его истерзанной спиной. По пути на улицу он прошел мимо Лоренцо, дремавшего в кухне у огня. Старик встал и хотел было снять с крюка чайник, умоляя хозяина выпить горячего, но тот нетерпеливо отмахнулся.

Джезуальдо прошел вкомнату, где хранился садовый инвентарь, и выбрал три самых прочных и острых топора.

Потом он вышел в холод рассвета. Карканье вороны, сидевшей на голой ветке, зловещим эхом отдавалось в зимней тишине. Карло начал с этого дерева и ударял топором по его стволу, пока оно не упало. Потом перешел к следующему. Так он рубил деревья весь этот день, и следующий, и третий. Дни перешли в недели, а недели — в месяцы, так что к концу третьего месяца все леса и подстриженные кустарники вокруг замка Джезуальдо были вырублены, статуи и фонтаны разбиты, а его чудесный сад уничтожен.

Позже те, кто пытался объяснить этот поступок, говорили, что им двигал страх возмездия: из-за леса он мог бы не заметить приближения вражеского войска, посланного семьями Карафа и д’Авалос. Но ярость Карло была пламенной яростью художника: как художник, сжигающий свои картины в приступе отвращения к себе, он уничтожил свое творение.

Карло оставался в своей твердыне еще три года, терзаемый своими демонами и ежедневно подвергая себя бичеванию. Хотя дни его были затуманены безумием саморазрушения, он продолжал выполнять обязанности феодального сюзерена и отца Эммануэле, которого привез в замок один из его людей через два дня после убийства. В конце концов, безумие исчерпало себя, и его мысли начали все чаще обращаться к судьбе его бессмертной души. Наконец-то он начал испытывать угрызения совести, а поскольку он не мог, по своему обыкновению, обойтись без театрального жеста, его ужас и мука от того, что он совершил, выразились в акте искупления. В 1592 году, через два года после двойного убийства, он построил в городке Джезуальдо капуцинский монастырь с часовней, которую назвал Санта-Мария делле Грацие.

Карло, сражаясь со своими наваждениями и слагая изящные мадригалы, изобиловавшие темами любви, смерти и вины, мог бы просидеть в своем мрачном замке до конца жизни. И его музыка вскоре была бы позабыта, если бы не события, разразившиеся на севере Италии. Они привели к его женитьбе на представительнице одного из наиболее знатных родов и, что гораздо существеннее, — к его появлению при одном из самых блистательных и просвещенных европейских дворов, славившемся своими прогрессивными взглядами в вопросах музыки, а именно при дворе Феррара. Казалось, он не только получил прощение свыше, но Провидение решило сделать его одним из бессмертных. И если на земле существовало место, предназначенное для композитора Карло Джезуальдо, то этим местом была Феррара — центр музыкального авангарда.

Сам Карло не принимал участия в политических махинациях, которые привели к его браку и двухлетнему пребыванию в Ферраре. На самом деле он понятия не имел, что там происходит. Престарелый герцог Феррара, Альфонсо II, не имел детей, и его мучило сознание, что из-за отсутствия наследника после его смерти королевство перейдет в руки папы. Чтобы предотвратить это и последующий упадок великого дома д’Эсте, он искал милости у могущественного кардинала Альфонсо Джезуальдо, чтобы тот замолвил за него словечко перед папой на предмет буллы, которая разрешила бы его племяннику унаследовать королевство. А кардинал Альфонсо был дядей Карло. Зная, что нужно создать могучий стимул, дабы ему оказали подобную услугу, герцог Альфонсо предложил Карло руку своей племянницы, Леоноры д’Эсте. Поскольку сам герцог Альфонсо не брезговал убийством, его не смутил тот факт, что Карло убил свою первую жену.

Итак, в феврале 1594 года Джезуальдо в сопровождении музыкантов своего любимого оркестра и каравана из ста тридцати четырех нагруженных мулов отправился в блистательный город Феррара, чтобы обвенчаться с Леонорой, сестрой Чезаре д’Эсте, предполагаемого наследника трона Феррары и впоследствии герцога Модена. Карло также захватил с собой первые два тома своих мадригалов и своего красивого друга, графа Сапонара — молодого человека, известного своими победами на рыцарских турнирах. Как заметили обитатели Феррары, он был очень предан Карло.

Карло мало интересовала его благочестивая невеста — он был влюблен в Феррару. Во время роскошных пятидневных свадебных торжеств с концертами, балетами и театральными представлениями он уделял мало внимания Леоноре. Он вел себя странно, вышучивая тех музыкантов, которые не удовлетворяли его высоким требованиям, и убежав во время банкета. Однако он искупил это, когда спел и сыграл свою собственную музыку, так как даже феррарцы нашли ее смелой и вдохновенной, хотя и странной. «Его искусство безгранично, — прокомментировал один знаток. — Но оно исполнено каких-то необычных настроений и переходов».

Карло никогда не уставал восхвалять Феррару. После свадьбы он посвятил несколько недель ознакомлению с ее великолепной музыкальной средой. Даже женские монастыри здесь были музыкальными центрами. Карло ежедневно слушал высокопрофессиональные выступления удивительных монахинь, трех знаменитых феррарских певиц и других виртуозов. Он слушал также блистательные сочинения прославленного придворного композитора, маэстро Луццаско Луццаски, и изучал знаменитую музыкальную библиотеку двора д’Эсте.

Затем, через три месяца после свадьбы, он отбыл под тем предлогом, что ему нужно заняться делами в Джезуальдо, хотя на уме у него было совсем иное. Молодая жена его не сопровождала. Он остановился на несколько дней в Венеции, которая тоже привела его в восторг, хотя и не умерила тягу к одиночеству и неприязнь к условностям и дежурным любезностям. Он бродил по запутанным улочкам города в одиночестве, инкогнито, закутанный в эксцентричный плащ, длинный, как ночная сорочка, и столь приметный, что эмиссар Феррары отрядил ему сопровождение. Хотя у него было срочное поручение от дяди, кардинала Альфонсо, передать привет патриарху Венеции, Карло посетил того с большой неохотой. Качество местной музыки так ужаснуло его, что он вызвал к себе дирижера и лютниста и сделал им резкий выговор.

Феррара не оказала заметного влияния на музыку Карло — он всегда уверенно шел своим путем. Однако местный авангард показал ему, что в музыке можно все. Это его раскрепостило. Поэтому состояние его ума в Венеции было взбудораженным: почерпнув вдохновение в Ферраре, он жил музыкой и постоянно сочинял — так же бывало, когда он возвращался в Джезуальдо. Завоевывая незнакомую музыкальную территорию, он начал писать в новом стиле, вводя виртуозную мелодичность в верхних регистрах и добиваясь большей выразительности благодаря тесной связи между словом и музыкой. Как ни один композитор до него, Джезуальдо, подобно поэту, начал обращать большое внимание на значение и нюансы слов. Он даже переписывал стихи, усиливая их эмоциональное звучание. При этом он делал более эмоциональной и свою музыку. Он также начал развивать свой хроматизм, гораздо шире, чем было принято до него, пользуясь диезами и бемолями. Джезуальдо выработал стиль, на основе которого в последующие годы продемонстрировал чудеса композиции. Так плотна была ткань его музыки, так сложно взаимодействие голосов, так изысканны полеты фантазии, так смелы гармонии, диссонансы и хроматическое богатство, так трогательна горькая сладость, что он избегал инструментального сопровождения. Он писал только для голоса — хора без сопровождения и вокальных групп — и упорно продолжал это делать, даже когда мода на такую музыку прошла. Голоса были его инструментами. С пятью голосами Джезуальдо мог добиться такого эффекта, словно звучал целый оркестр.

Его творческий порыв был прерван лишь случайной поездкой на охоту и посещением Неаполя. Через четыре года после двойного убийства он вынужден был, наконец, побывать в этом городе. Правила учтивости требовали, чтобы он принял на правах хозяина членов двора Феррары, пожелавших побывать в Неаполе, и не смог пренебречь этикетом. Да и когда еще подвернется удобный случай, чтобы вернуться в город, который так оскорбил его, его власть и статус, упрочившиеся теперь благодаря браку с д’Эсте — причем в обществе членов двора Феррары? Карло затаскал их по музыкальным концертам, на которых в разных дворцах выступали члены его Академии. Хотя многие неаполитанцы избегали его, другие рады были возобновить с ним знакомство — особенно те, кто хотел завязать дружбу с придворным д’Эсте. Карло сардонически улыбался про себя. И тем не менее он не чувствовал себя в Неаполе в безопасности. Карафа и д’Авалос не отомстили, вопреки его ожиданиям, но, несомненно, лишь благодаря отдаленности замка Джезуальдо. Через несколько дней он сообщил феррарцам, что дела призывают его в Джезуальдо, где он и пробыл полгода. А затем пришло время снова искать вдохновения в мире музыки Феррары, и он вернулся туда — и к своей жене.

Следующие два года в Ферраре, где Карло снимал просторный дворец на Страда дельи Анджели, были одним из самых продуктивных творческих периодов в его жизни. Там он сочинил одну из своих редких инструментальных пьес — удивительную Canzon Francese del Principe. Его жена Леонора, знаток музыки, выросшая среди ее лучших образцов (теперь Карло относился к ней мягче, поскольку она была от него беременна), считала эту пьесу выдающейся, и это действительно одна из лучших инструментальных пьес того — да и любого другого — времени. Как ни одно другое произведение, оно позволило Леоноре глубоко заглянуть в странную душу Джезуальдо. Это в высшей степени сложное и оригинальное произведение открывается элегантными и ритмичными фразами с тонкими диссонансами. И вдруг настроение и темп меняются, становятся созерцательными, затем пессимистическими, сменяются радостными, скачущими ритмами, за ними следуют мрачные каденции — и снова внезапный переход, и снова — и так ка протяжении всей пьесы. Слушатель понятия не имеет, что выкинет Карло в следующую минуту. Кажется, будто шаловливый ангел музыки развлекается, перебирая бесчисленные музыкальные средства. Эмоции сменяют друг друга, не успев даже приблизиться к разрешению, но они глубоко прочувствованы и идеально выражены: радость, меланхолия, игривость, депрессия, волнение, созерцание, веселость, боль и какое-то странное настроение, остающееся как послевкусие, когда пьеса закончена, — что-то вроде острой тоски по экстазу.

В этот период пребывания в Ферраре Леонора родила Карло сына, Альфонсино. Мужчины в жизни Леоноры проявляли к ней только любовь и глубокое почтение; ее сводный брат Алессандро обожал ее, так что она была не подготовлена к браку с таким неврастеником с ужасным характером, как Карло Джезуальдо. Леонора не обладала ни поразительной красотой и редким обаянием Марии д’Авалос, ни ее талантами и эстетическими интересами, поэтому мало что в ней Карло находил привлекательным. Скоро он начал ее презирать.

А вот чем она, к сожалению, обладала, так это сильной склонностью к мученичеству, и ее терпение, исполненное сознания долга, разбудило мрачную сторону натуры Карло — жестокость. Он был груб с женой на людях. Игнорировал ее при всех. Унижал. Бил ее. Оскорблял в словесной форме. Он сделал ее жизнь невыносимой. Его плохое обращение с женой скоро стало предметом сплетен в Ферраре, как и его амурные похождения, хотя их характер никогда не обсуждали публично. Феррарцы стали питать к нему отвращение. В свою очередь, Карло начал тосковать по своей собственной территории и по одиночеству, которое она ему предоставляла, поэтому вскоре отбыл в Джезуальдо. И снова Леонора его не сопровождала. Неаполитанцы тоже начали сплетничать, потому что они состояли в браке уже три года, а Леонора так и не была представлена неаполитанскому обществу.

В конце 1597 года, после нескольких месяцев отсрочки, в течение которых Карло ссылался на плохое самочувствие, он, в конце концов, вызвал Леонору в Джезуальдо. И, как и ожидалось от послушной глупой жены, она приехала. С собой она взяла компаньонку, Аурелию д’Эррико, которая была красива и гораздо моложе Леоноры. Случилось ли это благодаря наивности, аристократическому высокомерию или просто глупости, трудно сказать. И с этого момента все покатилось по наклонной плоскости.

Незадолго до того, как Леонора поселилась в замке Джезуальдо, умер герцог Феррара, а с ним и надежды семьи д’Эсте продолжать править Феррарой. Кардинал Альфонсо Джезуальдо недавно получил пост архиепископа Неаполя. Защищать д’Эсте означало рисковать своим новым положением, а Альфонсо был к этому не готов. Таким образом, Феррара перешла в руки папства. С уходом Альфонсо II закончилась эпоха, когда Феррара была одним из великих центров гуманистической культуры. А одновременно умер и великий итальянский Ренессанс.

Поклонники Джезуальдо называют эти годы его жизни периодом Четырех Великих Несчастий. Угрызения из-за убийства по-прежнему гнездились в его сердце, как червь в трупе. Суровость мазохистских ритуалов усилилась, и он держал группу преданных слуг, в чьи обязанности входило их выполнять. Он подвергал себя жестокой порке три раза в день. Его тело перестало нормально функционировать; оно засорялось собственными шлаками, и ему становилось все труднее дышать. Бичевания были отчасти данью его мазохизму, отчасти выполняли медицинскую функцию: Джезуальдо считал, что они очищают завалы в его желудочно-кишечном тракте, которыми он объяснял свои хронические запоры.

Его ярость обрушивалась на Леонору. Иногда он применял к ней физическое насилие. Теперь, когда она была изолирована в замке Джезуальдо, вдали от своих братьев, которые могли встать на ее защиту, Джезуальдо еще больше стал ее унижать. У него был новый приятель, Кастельвьетро Модена, который грел ему спину в те ночи, когда он не разделял ложе с Аурелией д’Эррико. Леонора стала больной и истеричной и начала страдать эпилептическими припадками. Доктор Джезуальдо поставил ей диагноз: меланхолия, вызванная чрезмерным выделением черной желчи из печени, но на самом деле ее болезнь называлась Карло Джезуальдо. Единственным утешением Леоноры была ее постоянная переписка с братьями, которых все больше тревожило ее благополучие. Алессандро предложил обратиться к папе с просьбой разрешить развод. Но из-за своего сына, маленького Альфонсино, Элеонора отказалась от такого решительного шага.

Затем, в 1600 году, на супружескую чету обрушилась трагедия. Джезуальдо выразил свое горе в письме к брату Леоноры, Чезаре.

Богу было угодно призвать к себе моего дона Альфонсино, после того как он семнадцать дней страдал лихорадкой и кровавым поносом, и невозможно представить себе эти страдания. Однако моя скорбь несколько умеряется, когда я думаю, что, несомненно, он сейчас наслаждается великолепием небес.

К садомазохизму Джезуальдо и ужасу от собственной бисексуальности, которую он не мог в душе отрицать — а согласно доктринам его веры это был ужасный грех, — теперь добавились скорбь по Альфонсино и постоянная тревога о вполне реальной возможности, что прервется мужская линия рода Джезуальдо. Он возлагал все надежды на Эммануэле, своего наследника и сына от Марии д’Авалос, и хотя мальчику было всего тринадцать, начал строить планы, чтобы найти ему подходящую жену.

Воспоминание о ранах Марии и Фабрицио преследовало его; приступы астмы участились. Он изобрел еще один мазохистский ритуал: на виски и другие части тела Карло клали узел из тряпья и били по нему. Это успокаивало Карло.

Эти душевные и физические муки Джезуальдо выразил в мадригалах из книг V и VI с их взволнованным воскрешением в памяти смерти, их душераздирающими экстазами боли и наслаждения, их затрудненным дыханием и тяжелыми вздохами. В своих последних мадригалах бурную радость, ощущение полета и мрачную тему смерти он пропитывал эротизмом. В Resta di darmi noia от живости не осталось и следа — гармонии, исполненные муки. Эта музыка написана на стихи, которые Джезуальдо находил очень трогательными. Этот мадригал перекликается с автобиографической исповедью, проникнутой неотвязными воспоминаниями о Марии д’Авалос и осознанием Джезуальдо того, что, убив ее, он погубил свою жизнь:

Меня ты не преследуй больше,
Жестокая, обманчивая мысль,
Я не могу быть прежним, как ты хочешь,
Вся радость для меня мертва,
И больше нет надежды.
На светлые и радостные дни.
Всех домочадцев Джезуальдо затронула трагедия его личной жизни. Эммануэле вырос с раздвоенной душой. Он чувствовал в детстве, что отец его любил, и выполнял свой долг перед ним, послушно усваивая уроки Карло по управлению имением и выполнению других обязанностей принца. Но он знал, что отец убил его мать, и не мог не чувствовать ненависти к нему за это. Наблюдая со стороны, как Карло обращается с Леонорой д’Эсте, он полагал, что и с его матерью отец обращался с такой же жестокостью и презрением. Те, кто мог бы разуверить его в этом, давно исчезли из его жизни. После того как Сильвия дала показания на суде над Карло, она вернулась в Мессину и нашла работу в доме мелкого сицилийского дворянина, за чьего кучера она, в конце концов, вышла замуж. Обезумевшая от горя Лаура пришла в палаццо Диомеде Карафа на следующий день после убийства, и Мадделена приняла ее в дом.

Смерть пятилетнего сына лишила Леонору желания жить. Братья возобновили попытки уговорить ее подать прошение папе о разводе. Чезаре, теперь герцог Модена, зашел так далеко, что даже составил документ. На этот раз Леонора рассмотрела его, но снова отказалась, поставив свою веру выше. Братья настаивали на том, чтобы обуздать Джезуальдо, обратившись к его дяде, архиепископу Неаполя. Леонора упросила их не делать этого. Ее несчастная жизнь с Джезуальдо скрашивалась лишь случайными визитами к братьям в Модену. Когда она бывала в отъезде, Карло жаждал ее возвращения и писал ей умоляющие письма. «Я вернусь домой добровольной мученицей, — написала она в одну из таких отлучек, — чтобы пройти через чистилище в этом мире, дабы наслаждаться раем в следующем». Когда она возвращалась, Карло почти не обращал на нее внимания.

В 1603 году в городке Джезуальдо разгорелся скандал. Аурелия д’Эррико, чувствуя себя неуверенно в роли наложницы и ревнуя к Леоноре, пожелала иметь еще большую сексуальную власть над Карло. Ее единственным средством была магия. Она прибегла к помощи местной ведьмы, Полисандры, и мага-священника Антонио Паулелла. Ритуалы и предметы, которые эта парочка использовали для оживления угасающей страсти принца, были эксцентричными: заклинания, магические формулы, евхаристия, святая вода, распятие, фигурки из воска, ключ, замок и особый препарат. Ключ, замок и распятие вместе с большой буханкой хлеба зарыли под коридором, по которому часто проходил Карло. Другими средствами были две маленькие статуэтки Карло и Аурелии, которые пронзали булавками. Монеты и медальон, содержавший волосы и ногти с ноги покойников, спрятали в ниши в стенах замка. А дух, который вызывал маг Паулелла, был заключен в графин и отдан Аурелии, чтобы она могла знать о мыслях и делах принца. Аурелии дали также кусок хлеба, специально приготовленный Паулеллой и смазанный смесью из ее выделений из влагалища, менструальной крови и спермы Карло. Затем Аурелия дала его за столом Карло.

«С принцессой покончено, — хвасталась Аурелия перед деревней. — Принц будет моим, и только моим ниже талии. То, что выше талии, будет принадлежать принцессе, которой достанутся лишь поцелуи».

Эти слова Аурелии довели до сведения местного епископа, и скоро все открылось. Карло заболел лихорадкой после того, как съел тот кусок хлеба. В течение нескольких дней он был опасно болен, и его состояние ухудшилось от того, что проделки Аурелии стали общеизвестны. Его честь снова была серьезно скомпрометирована. Хотя на этот раз виновен был не он, семье д’Эсте, по-прежнему могущественной, было нанесено страшное оскорбление.

Честь требовала, чтобы Аурелия и Полисандра были приговорены к смерти. Судья должным образом назначил суд, и, если бы ответчики были признаны виновными, их ждала смерть через повешение. Это дело вылилось в яростный конфликт между церковью и государством. Вмешалась инквизиция в Риме: женщин следует передать для пыток местному епископальному суду, судье пригрозили отлучением от церкви, если он будет настаивать на повешении. Он предоставил вынести решение по делу вице-королю Неаполя. В ходе этих осложнений магу-священнику удалось под шумок ускользнуть. Виновными были признаны только две женщины.

На протяжении той осени Карло находился между жизнью и смертью. В конце концов, церковь и государство достигли компромисса. Ответчиц пытали, и они были признаны виновными феодальным судом Джезуальдо, но Карло отказался от мести посредством смертного приговора. Аурелия и Полисандра были подвергнуты пыткам и заточены в подвалах замка Джезуальдо, где и оставались до тех пор, пока не умерли от болезней и страданий.

Спустя два года, в возрасте семнадцати лет, Эммануэле женился на немецкой принцессе, Полиссене фон Фурстенберг. Хотя Карло и рассорился со склочной Полиссеной, он передал сыну управление своими имениями и целиком отдался музыке. С точки зрения семьи Джезуальдо, брак Эммануэле оказался бедствием: в этом браке не родилось ни одного сына, только две дочери.

В 1608 году, через восемнадцать лет после убийства Фабрицио, его жена, Мария Карафа, удалилась в доминиканский монастырь. Она молча страдала все эти годы, позаботившись о том, чтобы ее с Фабрицио сыновья получили высокие посты в церкви, а дочери выгодно вышли замуж. Сестры в монастыре скоро заметили «воспаленное состояние ее души». Ее постоянные вздохи и крики мешали другим обитателям монастыря, поэтому ей отвели личную келью. Наказывая себя с чрезвычайной суровостью, она прожила, терзаясь, еще семь лет, и скончалась в возрасте сорока девяти лет.

Думая о своей смерти, Карло проникался все большим страхом. Он жаждал искупления своей «бесконечной порочности». В 1609 году он заказал картину для алтаря часовни Санта-Мария делле Грацие, Pala per perdona, которая, являясь мольбой о небесном прощении, показывает терзания его души. Вместе со своим другом, художником Джованни Бальдуччи, он работал над выбором персонажей и композицией, и, как многие произведения искусства, созданием которых руководил Карло в течение своей жизни, это было глубоко личным выражением его чувств и самой сущности. Его дядя Карло Борромео — фигура которого была выдвинута в картине на первый план, — в бытность свою архиепископом Милана издал указ о четкости в изображении фигур на картине: ангелы должны быть с крыльями, святые — с нимбом и с конкретными атрибутами, а уж если их трудно было отличить, следовало писать под ними имена во избежание путаницы. Карло следовал этому предписанию: например, Магдалина была изображена с традиционным горшочком с благовониями, а имена всех святых — святого Франциска, святого Доминика и другие — были написаны внизу.

Джезуальдо, охваченный страхом, преклоняет колени между раем и адом. Карло Борромео в своем красном одеянии стоит, покровительственно положив руку на плечо племянника, ходатайствуя за него перед Христом, сидящем на троне в небесах. Карло не мог бы выбрать лучшего заступника, ибо на следующий год Карло Борромео действительно был причислен к лику святых. Группа ангелов и святых, а также сестра Карло, монахиня сестра Корона, повторяют этот жест своими длинными пальцами, написанные в стиле маньеризма, словно благодаря тому, что они так выразительно умоляют простить Карло, его вознесут к золотистому сиянию Небес. Однако самая интересная и трогательная часть картины — ад. Джезуальдо заслуживает прощения, поскольку признался в своем грехе и простил тех, кто согрешил против него, — вот каков смысл этой части картины. Из пяти фигур здесь две подняты ангелами: Марию д’Авалос, которая изображена обнаженной, крепко держит в объятиях ангел с прелестным лицом, и ее почти не касается пламя. А вот Фабрицио Карафа еще объят пламенем, и ангел как раз в эту минуту касается его протянутой руки. В правом нижнем углу картины — красивая женщина, которая, делая жест в сторону Карло, смотрит с картины, как бы умоляя зрителя тоже его простить. Эта женщина — несчастная вторая жена Карло, Леонора д’Эсте, которая оставалась мученицей до самого конца.

Карло выразил терзания своей души и в музыке, исполненной невообразимого отчаяния. Он сочинил цикл Responsoria для Страстной недели — самого важного события христианского календаря. Музыка передает все стадии страстей Христа: арест, суд, крестный ход, распятие и смерть. Указ иезуитов, что художник должен прочувствовать ужасы страстей, чтобы быть в силах их передать, — весьма скромное требование в свете того, до какой степени Карло отождествил себя со страданиями Христа. Он полностью реализовал свой творческий потенциал в музыке ужаса. Когда Карло разрабатывал этот цикл, мучения Христа незаметно подменялись его собственными — настолько, что последняя часть, реквием Morti, moriamo ancora («Мертвые, мы все еще умираем»), превращается в агонию самобичевания. Мрачные аккорды, прерывистый ритм и вибрирующие диссонансы, прерываемые душераздирающими криками, рисуют яркими красками чистилище. Металлические ноты, как окровавленные стилеты, пронзают прозрачный сумрак. Звучное соло плача сменяется паническим хором. Таков был мысленный пейзаж проклятых. Никто никогда не сочинял музыку такой ужасающей красоты. Карло Джезуальдо начали называть новым Аполлоном.

Летом 1613 года, в возрасте двадцати пяти лет, скончался Эммануэле Джезуальдо. Он дожил до зрелости — Мария всегда знала, что ее сын от Карло доживет до этих лет. Потеря была слишком велика, чтобы Карло смог ее вынести. Эммануэле был его единственным законным сыном и наследником. Здоровье Карло, всегда слабое, быстро ухудшалось. Всегда прилежный в деловых вопросах, он переписал свое завещание. У Джезуальдо был еще один сын, которого родила ему любовница Аурелия д’Эррико, пребывающая в заточении. Хотя он и щедро обеспечил этого мальчика на всю жизнь, он не смог заставить себя назвать внебрачного ребенка своим главным наследником. Все могло бы обернуться не так плохо, сделай он это.

Карло Джезуальдо умер через месяц после Эммануэле, в сентябре 1613 года, — от астмы, горя и инфекции, внесенной в раны во время бичевания. Ему было сорок семь лет.

К счастью для него, он не дожил до самого худшего.

Чтобы гарантировать, что Веноза и Джезуальдо останутся в руках его потомков, Карло оговорил в своем завещании, что его старшая внучка, принцесса Веноза, должна выйти замуж за члена семьи Джезуальдо. Полиссена, взбешенная тем, что ее исключили из числа основных наследников, указанных в завещании Джезуальдо, — которое она безуспешно пыталась оспорить, — выдала свою старшую дочь за принца Николино Лудовизио, племянника папы Григория XV. Молодая чета поселилась в Болонье, потеряв права на поместья принца Веноза. Имение Джезуальдо, которым семейство Джезуальдо владело шестьсот лет, и герцогство Веноза перешли папству. Таким образом род Джезуальдо, ведущий свое начало от древних норманнских королей, угас.

Эпилог

 картине в Санта-Мария делле Грацие Джезуальдо предугадал, что приготовят ему потомки. Веками он оставался в подвешенном состоянии между раем и адом, причем раем в данном случае были красота его музыки и репутация гениального композитора, а адом — ужасающие истории, которыми обросло его имя после убийств. По прошествии веков эти истории стали легендарными. Марию д’Авалос всегда называли добродетельной. Джезуальдо был дьяволом. До сегодняшнего дня жители городка Джезуальдо так и называют его.

В первой из этих легенд, возможно, содержится правда. В ней говорится, что в 1589 году Мария родила дочь Изабеллу. Это было через год после того, как у Марии начался роман с Фабрицио Карафа, и говорили, что Карло заметил в младенце сходство с Фабрицио. На дознании Сильвия Альбана вспоминала, как она закричала в ночь убийства: «Ради бога, не трогайте младенца». Поскольку Эммануэле было в то время три года, сомнительно, чтобы она имела в виду его. Согласно этой истории, совершив двойное убийство, Карло схватил младенца и увез с собой в замок Джезуальдо. Там он положил ее в колыбель, которую затем привязали ремнями к одному из балконов во дворе замка. Под пение хора замка, повторявшего один из мадригалов Карло Джезуальдо о красоте смерти, ребенка бешено раскачивали в колыбели три дня — очевидно, слуги сменялись, — пока девочка не умерла от этих резких движений. Считается, что этот ребенок изображен на картине Pala per perdona. Она — ангел с распростертыми руками, который парит в центре над адским пламенем и на которого смотрит Мария д’Авалос и указывает, молясь, когда ее поднимают из пламени. То, что этот ангел мог быть Альфонсино, вызывает сомнение: ему было пять лет, когда он умер. Согласно другому объяснению, с точки зрения композиции было желательно поместить в этом месте картины третьего ангела. И, тем не менее, заметное место этого ангела и значение отношения к нему Марии остается загадкой, особенно в произведении, где роль и личность всех остальных персонажей ясны.

Вторая история, которую упорно повторяют, касается судьбы тел Марии и Фабрицио после убийства. Карло якобы вышвырнул их обезображенные тела на парадную лестницу палаццо Сан-Северо, чтобы их видел весь Неаполь. Пока город еще спал, какой-то монах подошел к ним и осквернил тело Марии. Тела любовников оставались там весь следующий день, и люди Неаполя стекались туда, чтобы посмотреть на это печальное зрелище. В час вечерни тела унесли, чтобы похоронить, под горестные стенания и плач всего города.

Джезуальдо действительно хотел, чтобы весть о том, что он отомстил за свою честь, стала всеобщим достоянием. Его тщательная оркестровка событий и свидетелей в ночь убийства это подтверждает. Но не было никакой необходимости выставлять трупы на всеобщее обозрение, к тому же это противоречит чуть ли не патологической скрытности Джезуальдо в личных делах. В любом случае, многочисленные свидетели заявили на дознании, что видели тела в спальне на следующее утро. Однако как свидетельство воздействия этих убийств на население Неаполя эта история стоит в одном ряду со стихотворениями, написанными после этого события.

Третья версия событий, произошедших после убийства, самая омерзительная. Здесь характер Джезуальдо в образе демонического антигероя достигает своего апогея. Она приковывает внимание и демонстрирует недюжинную фантазию того, кто ее придумал, поскольку в ней соединены два события, которые отделяют друг от друга сто пятьдесят лет. И оба они имели место в палаццо Сан-Северо.

Карло, как гласит эта легенда, был алхимиком. Он обладал особыми талантами по части анатомии и сохранения человеческих трупов. После убийства он велел принести тела Марии и Фабрицио в подвал палаццо Сан-Северо и принялся над ними работать. Это заняло у него несколько дней, потому что нужно было снять с тел кожу, ввести в вены раствор и проделать другие загадочные операции, известные только ему. Завершив свою ужасную работу, он поместил тела в стеклянные витрины и выставил на всеобщее обозрение в часовне Сан-Северо, которая обращена к дворцу на виа Франческо де Санктис. Таким образом, говорится в легенде, трупы Марии д’Авалос и Фабрицио Карафа выставлены на всеобщее обозрение в Неаполе и по сей день.

В часовне Сан-Северо действительно выставлены в стеклянных витринах с золочеными рамами два таких удивительных тела, но это не Мария и Фабрицио, поскольку эти тела обработали в 1750-е, а не в 1590 году. Они действительно поразительны: непонятно, как удалось до такой степени сохранить артериальные системы и основные органы. Это дело рук так называемого принца-мага Раймондо ди Сангро, принца Торремаджоре и потомка друга Карло, принца Джованни ди Сангро, у которого семья Джезуальдо арендовала палаццо Сан-Северо. Раймондо ди Сангро был изобретателем и алхимиком, и именно он использовал подвал палаццо Сан-Северо как лабораторию, откуда вырывались на улицу пары странного цвета и доносились адские запахи, внушая ужас суеверным неаполитанцам. По сей день неизвестно, как ему удалось вводить в вены трупов раствор, благодаря которому они сохранились: ведь у него не было шприца для подкожных инъекций, который изобрели лишь спустя столетие.

Хотя Джезуальдо не имеет к ним никакого отношения, тем не менее, напрашивается поэтическая ассоциация между убийством двух любовников и этими двумя поразительными анатомическими фигурами. Женщина беременна. В ее открытом животе явственно видна плацента; из нее выходит пуповина, соединяющаяся с зародышем. Можно открыть череп неродившегося младенца, чтобы увидеть сложную сеть кровеносных сосудов. Правая рука женщины поднята, словно она защищается от удара. Ее глазные яблоки все еще целы, они почти блестящие, и на лице у нее застыло выражение ужаса. Вся она — воплощенный ужас. Мужская фигура стоит в оборонительной позиции. Большой пенис, который, вероятно, мумифицирован, кажется живым. При виде этой пары любовников возникает впечатление, что ритм их жизни, цикл рождения, жизни, смерти и произведения потомства был остановлен внезапной встречей со смертью. Они смотрят ей прямо в лицо. Их ужас перед лицом смерти словно бы воспроизводит невообразимый кошмар, который испытала Мария д’Авалос, когда увидела, как умирает Фабрицио, как в комнату входит Карло и нависает над ней, когда почувствовала невыносимую боль от кинжала, вонзившегося в ее влагалище. Трупы, сохраненные ди Сангро, служат напоминанием о шокирующем преступлении Карло.

Драма музыки Джезуальдо — и тщательно срежиссированная драма в ночь убийства — предвосхитили подъем оперы, которая вскоре после его смерти стала главным музыкальным жанром в Италии. Но сама музыка Джезуальдо была забыта на целых четыре века. Вскоре его период позднего маньеризма сменил барокко, и после короткого периода славы как мастера своего времени произведения Джезуальдо, написанные главным образом для голоса, утратили свою популярность. Он не оставил перспективного музыкального наследия. Его помнили как прославленного дилетанта. И что того хуже, от него отмахивались, как от «помешанного на хроматизме».

Только в середине двадцатого века его музыка была возрождена, и ее должным образом оценили и поняли, так как мучительный экспрессионизм Джезуальдо предвосхитил эмоциональные искания современного века. Его защитником был Игорь Стравинский, посвятивший много времени изучению и сочинивший в знак восхищения им Monumentum pro Gesualdo. Сейчас признано, что Джезуальдо был гением, предвосхитившим за три столетия музыку Рихарда Вагнера. Вследствие этого музыковеды постоянно делают отважные попытки отъединить напряженный экспрессионизм его музыки от его ужасного деяния.

Однако несмотря на это Карло Джезуальдо продолжает жить в памяти как убийца Марии д’Авалос, самой красивой женщины в Неаполе, и Фабрицио Карафа, самого красивого и самого достойного дворянина.

Примечания

1

Вимпл (wimple, guimp) — женский западноевропейский головной убор, внешне схожий с апостольником.

Вимпл состоит из двух платов ткани, один из которых подвязывается под подбородком, закрывая драпировками шею и грудь и закрепляя его края на затылке, а второй набрасывается поверх.

Примерно с середины XIII века вимпл носили практически все замужние женщины в Западной Европе, а особенно вдовы и монахини. Подобный головной убор до сих пор встречается у римско-католических монахинь некоторых орденов.

(обратно)

Оглавление

  • ИСКУШЕНИЕ МАРИИ Д’АВАЛОС (Роман)
  •   Предисловие
  •   Глава 1 Арагонский замок
  •   Глава 2 Кладбище монахинь
  •   Глава 3 Флегрейские поля
  •   Глава 4 Четыре праздничных дня
  •   Глава 5 Брак с Джезуальдо
  •   Глава 6 Спакканаполи
  •   Глава 7 Замок Джезуальдо
  •   Глава 8 Стилет. Тайна
  •   Глава 9 Монтеверджине
  •   Глава 10 «Ла Сирена»
  •   Глава 11 Сад дона Гарсия де Толедо
  •   Глава 12 Амальфи
  •   Глава 13 Тайные свидания в заброшенном дворце
  •   Глава 14 Ночь охотника
  •   Глава 15 Принц музыки
  •   Эпилог
  • *** Примечания ***