Избранное. Том 2 [Ахмедхан Абу-Бакар] (fb2) читать онлайн

Ахмедхан Абу-Бакар

― ИСПОВЕДЬ НА РАССВЕТЕ ―

Уходящий, оглянись назад:

Что оставил ты своим потомкам?

Фруктами обильный сад

Иль пустырь да рваную котомку?

(Из горской песни)

Пролог

Запоздалым путником, тщетно ожидающим, что откроется чья-нибудь дверь, стучит в сакли аула Мугри ночной осенний дождь. Но дверь не открылась, дождь простучал и прошел, затих, а туман так и не рассеялся: толпами призраков бродит по улицам и дворам, лезет в проулки и щели и словно бы ощупывает, проверяя, намокшие камни аульных строений. Ночь.

Высокогорный аул Мугри, что врезался в отвесную скалу, кажется древней крепостью с мглистыми башнями в мареве осеннего тумана, сквозь которое едва видна луна в траурной кайме. В моем крае есть поверье: луна в кайме траурна и означает, что где-то на земле умирает замечательный человек.

Угнетающей и напряженной бывает тишина пасмурной ночи в горах.

Оттого особенно резким кажется скрип ворот и лай разбуженной собаки в стоящей на отшибе, как забытая часовня, сакле. Там у ворот кого-то поджидает встревоженная женщина, накрывшаяся от дождя грубой ираклинской мешковиной. Временами из призрачных толп тумана выходят встревоженные люди, и, впуская их в ворота, женщина негромко и торопливо приговаривает: «Простите за беспокойство в поздний час. Заходите, заходите, он ждет! Ему стало хуже, хоть и не жалуется, — я-то вижу… Столько лет живу с ним, ни разу не сказал, что больно или худо: так и мучаюсь, стараясь угадать… Простите нас, простите!» Вот и еще один человек показался из-за угла сакли — а, да это ж молодой врач Сурхай!

Давно ли окончил институт в столице Дагестана, а уже самые почтенные люди считаются с ним. В руках врача неразлучная «скорая помощь» — саквояж с инструментами и лекарствами: мало ли где могут понадобиться!

Женщина впустила врача, закрыла ворота и поднялась на второй этаж, где в окнах тавханы — кунацкой или гостиной — горит яркий свет.

Комнату украшает камин с каменным резным наличником, каких теперь, к сожалению, не делают даже прославленные сутбукские каменотесы — то ли перевелись мастера, то ли перестали горцы сооружать камины… На стене висит табасаранский ковер, а на нем именное оружие— кривая сабля и кинжал в серебряных ножнах. В нише на полках расставлены котлы, кувшины, подносы, тарелки, которые давно вышли из обихода и теперь стали украшениями. Легкие кресла обступили столик-трехножку, а над ним поднял цветные абажуры торшер, и получился уютный уголок для беседы. Книжный шкаф вделан в стену. Висит живописный старый портрет какого-то офицера в белой черкеске с аксельбантами. Старинные часы тикают на стене между окнами. Ярко светит электричество. И по всему перебегают живые трепетные отсветы пламени из камина.

Под табасаранским ковром на тахте в белоснежной постели лежит больной: жесткие седые волосы, угловатое волевое лицо с выдвинутым подбородком, нос с горбинкой, нередкий в здешних местах, чисто выбритое, хотя осунувшееся и бледное лицо, живые пронзительные глаза под нависшими бровями.

Ночные гости молча уселись в кресла у столика и торшера, а Сурхай подошел к больному, стал осматривать, бережно и чутко касаясь пальцами то запястья, то груди, то живота, негромко спрашивая «больно?» или приказывая «дышите!».

— Как дела, дядя Мутай? — прервал молчание один из гостей.

Он высок и худощав, одет по-осеннему тепло — в куртку на меху, аккуратно сшитую сельским портным; из-под куртки видно белую рубашку с неярким галстуком и кубачинским зажимом — крохотным кинжалом. Это Осман, председатель сельсовета. А рядом сидит в кресле Кара-Алибек, как его зовут в ауле, и в самом деле темнокожий, будто родился не в наших горах, а где-то в жарких странах экватора, рябой и низкорослый, — председатель колхоза в защитной гимнастерке с большими нагрудными карманами. Про третьего гостя, парторга, горцы сказали бы, что «этому человеку трапеза пошла не во вред»: краснощекий и пышноусый, но не толстый; живое, сияющее алыми и розовыми красками лицо его увенчано недорогой черной папахой. Все они — люди средних лет, в молодые годы прошли тяжелые дороги Отечественной войны.

Больной ответил не сразу. Медленно повернул голову в их сторону, медленно произнес:

— Какие дела у обреченного? Считать закоптелые балки да рассматривать в углу паутину, вроде той сети, что сплела для меня смерть… — Горькая усмешка была на его лице, но голос звучал твердо.

— Зачем так мрачно, дядя Мутай? Тебе еще жить, — возразил Хамзат, поглаживая усы.

— Ненавижу неуместные утешения, да и фальшиво-жалостливый тон. Не для того потревожил вас в поздний час, уважаемые…

Гости растерянно переглянулись, а Хамзат пожал плечами и неуверенно улыбнулся: мол, что взять с больного?!

А больной тем временем уже говорил с врачом:

— Ну что, молодой мой друг, и ты станешь утешать или все же скажешь правду?

— Дела неважные… — озабоченно и невнятно отозвался Сурхай.

— Люблю откровенность! Ну, и сколько, если говорить честно, мне осталось жить на белом свете? А?

Странно прозвучал вопрос в тишине комнаты: казалось, от него сгустилось и потяжелело безмолвие. Наверное, только сейчас поняли гости, что этот нелюдимый, мрачный человек неспроста пригласил их сюда. А врач Сурхай, словно желая показать, что медицина уже бессильна, стал аккуратно укладывать инструменты в саквояж.

— Я жду, мой друг!

— До рассвета еще есть время… — двусмысленно и печально произнес Сурхай и посмотрел на карманные часы с серебряной цепочкой.

— Благодарю! Жестокая правда лучше, чем утешительная ложь. А теперь посиди с почтенными людьми, послушай…

Врач отставил саквояж и опустился в свободное кресло.

Больной приподнялся, поправил подушку, лег поудобнее и облизнул бледные сухие губы.

— Всю жизнь было недосуг посидеть с вами хотя бы за чашкой чаю, не говоря уж о добром хинкале и славном геджухском вине. А сегодня я пригласил вас, господа… Да, да, да! Вы не ослышались, именно — гос-по-да! Впрочем, и для меня это слово сегодня прозвучало странно. А вы… Ради аллаха, не делайте таких удивленных лиц и не думайте, что я рехнулся от недуга. Прошу, наберитесь терпения, дослушайте до конца! И ты, Осман, сын батрака на виноградниках моего отца в Таркама; если не ошибаюсь, его Зубаиром звали… И ты, Хамзат, сын кузнеца Базалая, который ковал лучшие в наших горах сабли… И ты, Алибек, прости за правду, сын бесшабашного кутилы и насильника Хамадара, что еще до твоего рождения бросил у старого лесника твою мать и бежал в Иран, чтобы повеситься на собственном ремне в одном из тебризских духанов. Я вижу, ты возмущен. Знаю, ты не из робких, ты горяч и смел, можешь одной рукой задушить старика. Но одумайся и воздержись. Дай возможность смертнику аллаха сказать наконец всю правду, чтоб не унести ее туда, где вряд ли нам придется беседовать и где уж верно не ведут летописей… Послушай и ты, Сурхай, в прошлом году ты совершил чудо: дерзко оперировал меня при свете фар больничной машины на перевале Хабкай и спас мне жизнь. Увы, ненадолго, как видишь. И теперь прошу тебя лишь об одном: постарайся сдержать слово, поддержи меня до рассвета… А ты, Зулейха, жена моя, можешь слушать или не слушать — как хочешь. Горцу не положено хвалить своего коня и свою жену. Но я хвалю! В моей судьбе она единственное утешение, хотя знала о моей жизни столько же, сколько я знаю о китайской грамоте. Не могу солгать. Зулейху я любил и люблю так же, как и нашу единственную дочь. Дочери, к сожалению, сейчас нет здесь. Может быть, это и лучше: не хотел бы, чтоб слушала…

— Должна была приехать… — всхлипнула Зулейха. Казалось, ее не удивляли странные речи мужа: то ли посчитала их бредом больного, то ли уже ничего не слышала, подавленная мыслью, что погибает самый родной человек, и только молила в душе аллаха, чтоб смилостивился.

— Должна была, но ее нет… Наверное, есть дела поважнее, чем смертный час отца… Ничего, я не осуждаю, бывает всякое… Может, телеграмма не дошла, а может… Ладно, не будем говорить об этом! А ты, Зулейха, чем зря терзаться, лучше попотчуй почтенных гостей. Будь сегодня щедрой, как никогда. Накрой стол, поставь лучшее, что есть в сакле. Кажется, у нас еще остался подарок дочери — французский коньяк? Хотя теперь и дагестанский не уступит… Ты умница: найди хорошую закуску. Так надо!

Зулейха, послушная как всегда, стала накрывать на стол.

— А я пока немного соберусь с мыслями.

Больной откинулся на спину, закрыл глаза, и на мгновение всем показалось, что на тахте лежит покойник. Сурхай даже дернулся, но сдержал себя, только переплел пальцы и хрустнул суставами.

Часть первая ЭЛЬДАР — СЫН УЦУМИ ИЗ КАЙТАГА

1

По лицу старика пробежала гримаса боли, он вздохнул, открыл глаза, заговорил:

— Вы поняли, конечно, уважаемые: перед вами не старый колхозник, не давно знакомый дядя Мутай из Чихруги. Все это — личина, маска, и сейчас, когда мое время исчисляется даже не днями, а минутами, не хочу быть смешным: слишком жестокую, горькую правду должен поведать. За сорок лет, признаться, привык к шкуре Мутая, не раз писал автобиографию, притерпелся. Как бы к ярму… Нет, уважаемые, я — обломок империи, один из тех, в борьбе с которыми вы строили свою жизнь. И не в этом жалком строеньице родился, а в белокаменном дворце князя Уцуми из Кайтага; да, да, — в том самом, у маджалисского моста, во дворце, украшенном узором стукко еще со времен Амир-Хамзы, славного и непокорного нашего предка. У ворот стояли каменные львы с железными кольцами в зубах, — теперь они в парке районного центра, а на месте княжеского дворца — мельница да руины.

Вижу на ваших лицах удивление. Что ж, это понятно! Удивляйтесь, но будьте сдержанны: не прерывайте. Ведь повторить я уже никогда не смогу.

Мне дали имя Эльдар в честь храброго предка, который до последнего вздоха служил первому имаму Дагестана— бесстрашному Кази-Магомеду и погиб вместе с ним у стен Гимринской крепости. Да, я Эльдар сын князя Уцуми из Кайтага, владевшего землями в плодов родной долине Таркама, где со времен Омара Хайяма выращивали знаменитый красный виноград и делали сухое вино, терпкое, с ароматом свежих ягод. Теперь этого винограда больше нет: часть порубили для костров повстанцы в лютую зиму восемнадцатого года, часть вытоптали кони белоказаков, часть вымерла без ухода, когда земледельцам было не до виноградников. В детстве слышал, что некий заокеанский промышленник, прельстившись не только вкусом вина, но и цветом, в надежде выработать из него краситель, увез к себе саженцы; лозы прижились, через три года стали плодоносить, но, к удивлению чужестранца, виноград выродился, сделался белым. Да где еще найдешь такую землю, как в Таркама! Видно, растению родная земля дорога, как ребенку материнская грудь. Вы знаете, рядом с долиной Таркама — знаменитый Геджух, великолепная усадьба с виноградниками и винными погребами, похожими на подземные дворцы. Эту усадьбу мой отец подарил графу Воронцову, который добился, что отца назначили начальником округа Кайтаго-Табасаран. В Ногайских степях паслись отцовские отары, на берегу Каспия от Берикея до Каменной Черепахи отец арендовал рыбные промыслы; в те времена там вела разведку нефти компания «Братья Нобель», а нищенствующие горцы ничего не знали о богатствах своей земли.

У предгорья, на северо-запад от древней крепости Баб-эль-Абвао, или, как мы привыкли ее называть, Дербента, за долиной Таркама, за Большим ореховым лесом, что еще лет сорок назад был гнездом разбойников и приводил в ужас проезжих, там, где две скалы образовали тесный проход, издревле названный Воротами гор, и где в теснине, помутнев от напряжения, льются потоки Хала-Герка, за арочным мостом из резного камня в зелени прославленных кайтагских садов раскинулся аул Маджалис. Вы не чужеземцы, мне незачем переводить, что Маджалис — это значит Великое собрание. Говорят, в прошлом здесь собирались наши предки, чтобы решать, как быть в трудные повороты своей судьбы. Легенда гласит, что на одной из вершин, что образуют Ворота гор и где теперь воздвигнут телевизионный ретранслятор, собирались храбрецы в часы торжества и пили вино, передавая по кругу вместо турьего рога наполненный багряным вином полумесяц…

В этом древнем ауле я родился в конце прошлого века, почтенные мугринцы. Я был вторым ребенком, но первым сыном в семье князя: сестра Хадижа родилась на два года раньше. Говорят, в ночь моего рождения возле дворца до самого рассвета палили из ружей, даже древние кремневки заговорили, как встарь. Еще недавно я слышал от старожилов: «Это было, когда на сахбате у князя Уцуми я зарезал своего последнего барана, потому что у князя их было так мало, что приказчик не поспевал пересчитать — керосин в лампе выгорал дотла!» Три дня, не смолкая, гремели барабаны в аулах Кайтага и Табасарана, сзывая народ на сахбат… Простите, это, впрочем, может быть и преувеличением: другие говорят, что после рождения дочери князь повелел продырявить все барабаны…

Я вижу, почтенные, вы усмехаетесь: мол, тешится старец погремушками! Откуда вам знать, что в глубине души я завидую вам, которые родились без такого шума… Недаром сказано: лучше добрый конец, чем счастливое начало!

В эти самые дни и встретились впервые на ковре знаменитый борец Али-Пачах, что гнул на колене железку толщиной в кулак, и Сапар из Хабдашки, про которого рассказывали, что, входя в кунацкую, он снимал обувь и, подняв одной рукой столб веранды, другой подсовывал под него свои чарыки. А после того как Али-Пачах был припечатан на ковре, будто сургучная печать, оказалось, что не Сапар из Хабдашки боролся с ним, — Сапар как раз уезжал на заработки, и его сестра Мана надела черкеску брата и вышла бороться… Вот какие были люди! Что, не верите? А я говорю сущую правду… Да, есть такие борцы и сейчас, и я горжусь ими не меньше, чем вы. Для меня всегда была дорога слава и сила Дагестана.

Сахбат — пир длился до того дня, когда меня спеленали, положили в колыбель, подаренную лучшим мастером из Катагни, и нарекли Эльдаром. При этом присутствовали только самые близкие: кумыкский шамхал — князь Тарковский, свояк отца, женатый на старшей сестре моей матушки, Али-Султан из Губдена, просвещенный арабист Али-Гаджи из Акуша и крупнейший овцевод Дагестана Нажмутдин из Гоцо, отец которого перед смертью велел своим чабанам пригнать все отары овец к дому. А когда бесчисленные отары, блея, окружили со всех сторон строение, он оглядел этот овечий океан и сказал: «Ну, зачем мне столько, если я ни разу не ел мяса досыта?!» И эти отцовские кунаки, передавая меня с рук на руки, предвещали мне блестящее будущее, желали, чтоб я вырос храбрым, как лев пустыни, ловким, как снежный барс в горах. И наверное, с этой надеждой князь-отец положил в мою колыбель саблю из дамасской стали амузгинского мастера Базалая… Да, да, твоего отца, почтенный Хамзат. Его оружие славилось на всем Кавказе.

Ну, скажите, какой горец не хочет, чтобы сын вырос отважным, достойным предков, что мужеством и любовью к родной земле вписали не одну страницу в историю?! Об отваге и подвигах мне пели у колыбели и мать, и кормилицы… У князей Кайтага был обычай брать кормилиц из самых славных аулов и семей и каждую неделю сменять. Много горянок кормило меня грудью, и во многих аулах были у меня молочные братья…

Хорошая была у меня мать, умная и приглядная губденка из знатного рода, на двадцать лет моложе отца, заботливая, добрая ко всем. О ее красоте сложил лучшие свои песни Халил из Кайтага, который беззаветно, безумно любил ее всю жизнь. Я знаю, у вас готовы сорваться слова: «А кто виноват в его погибели?» Нет, не буду я скрывать: отец, князь Уцуми, повинен в гибели Халила из Кайтага. Но поймите: отец защищал честь рода, когда поручил наемному качагу — бандиту ослепить певца. Однако и слепой Халил был страшен, слава его гремела в горах. Теперь его водил мальчик-сирота Хамадар — твой будущий отец, Алибек! Халил из Кайтага очень его любил, и были они связаны не только веревкой, которую держали в руках, но и настоящей дружбой одиноких людей.

Халил превозносил и обожествлял образ моей матери, он пел: «Хотел бы я видеть твой образ в михрабе мечети, чтоб правоверные молились тебе, а не аллаху…» А песни Халила подхватывали и пели все в горах. И не только отец, служители веры гневались и раздражались. И наконец, как вы знаете, его пригласили на какое-то пиршество и там отравили.

Но песни остались. Их и сейчас еще поют кайтагцы.

И остался одинокий озлобленный мальчик-поводырь, которому больше некого было водить и любить было некого: он даже не знал слов «мать» и «отец».

Тут засуетившаяся хозяйка прервала речь старика: внесла тонкий деревянный поднос, что называют «кабат», на котором живописно толпились пузатая бутылка французского коньяка с кентавром на этикетке, хрустальная ваза с сушеной хурмой и свежими персиками, серебряная конфетница кубачинской работы с разными сластями, обливная балхарская тарелка с бутербродами, лимон, рюмки из мерцающего чешского стекла — подарок их дочери, что ездила с мужем в прошлую осень на отдых в Карловы Вары.

Поднос Зулейха поставила на треугольный столик перед гостями, промолвила:

— Да прибавится вам здоровья! Ешьте, пожалуйста. А я сейчас приготовлю хинкал…

— Ну, зачем еще хлопотать! — возразил Осман. — Достаточно и этого.

— Не осуждайте хозяйку за бедное угощение.

— Если это «бедное», то не понимаю, что же значит богатое. Уверен, что дядя Мутай не видел такого и за княжеским столом.

— Все еще не можете поверить, уважаемый Осман? — улыбнулся больной. — Да, я понимаю…

— Ну что ты, дядя Мутай, мы верим! — Алибек старался скрыть раздражение. — Вот если я скажу, что я сын китайского мандарина, не поверит никто.

— Ты прав, Кара-Алибек. Скорее поверят, если скажешь, что ты арабский беженец из Иерусалима.

— Простите нас, дядя Мутай! — остановил размолвку Осман. — Мы слушаем.

— Зулейха, будь добра, подложи мне еще одну подушку: шея заныла… Вот сюда! Так, хорошо, спасибо… А вы, почтенные мугринцы, прошу вас, не думайте, что слушаете бред больного…

В детстве я считал, что отец несправедлив ко мне и больше любит сестру Хадижу; я ужасно ревновал; наверное, тогда и зародилось во мне чувство эгоизма, себялюбия. Лишь с возрастом я понял, что отец — не исключение, все горцы несправедливо суровы к сыновьям. Вы сами отцы, у вас, счастливцы, есть сыновья, — значит, понимаете меня. Отец не желал слышать никаких жалоб и, если я дрался на улице, молча проходил мимо, словно били не его сына, а потом дома брал плеть и приговаривал: «Не выйдет из тебя князя, пока не научишься отвечать двумя ударами на удар. Я же видел: тот драчун, что вцепился в тебя, как клещ в холку лошади, был слабее, а разбил тебе нос… Не надо мне такого сына! Не надо!» …Да, суровы нравы в горах! Только мать всегда заступалась за меня… Но я не осуждаю отца, нет.

Мы и не мечтали о том, что нынче есть у каждого ребенка, — об игрушках, книгах, школах, летних лагерях, экскурсиях, детских садах, санаториях для ребятишек, кино, радио… И единственное горячее желание в детстве было — поскорее вырасти. Нам казалось тогда, что взрослые заняты очень важными делами. О, какая же это была ошибка! Взрослые оказались наивными, как дети…

Мы, ребятишки, особенно старались воспитать в себе выносливость и стойкость. Засучим, бывало, рукав, положим на запястье зажженный фитиль и, корчась, топая ногами, дергаясь, как эпилептики, терпим, терпим, терпим… Как все дети, любил кататься зимой по снежному склону на самодельных абрикосовых или кизиловых гайми — горских лыжах с ручками, — так что ветер срывал папаху; любил в споре с другими гонять роговую юлу по речному льду; любил играть в прятки и однажды так спрятался, что потерялся, и лишь наутро привел меня из Большого орехового леса старый лесник. Любил лазить по деревьям, собирать дикую сливу, дикую грушу, которую наши хозяйки маринуют в кувшинах— квара, набирать полную пазуху орехов в ущелье Конгожи и в лесах Шилаги. Любил купаться в жару, нырять и, главное, никогда не забывал вовремя вынырнуть, наученный моим детским другом Таймазом, сыном горбатого лудильщика Арсланбека из Цовкра. Прежде отец Таймаза был прославленным пехлеваном — канатоходцем, но как-то в праздник первой борозды танцевал на канате с кинжалом, сорвался и сломал хребет. После чего пришлось бедняге лудить посуду… Но горячее всего любил я лошадей, скачки, и тут наставником был тоже друг детства и даже молочный брат Мирза, сын отцовского конюха Исрапила из Харбука, что укротил последнего мустанга в Ногайских степях. Мирза был сильнее многих ребят и в кулачном бою уступал только Хамадару, лучше всех джигитовал на неоседланном коне и прыгал со скалы у моста.

И все-таки самым жарким увлечением у нас, горских ребят, были позабытые, к сожалению, в наше время бои баранов, которые тогда охотно устраивали взрослые. Разве это зрелище хуже боя быков где-нибудь в Испании? Нет, лучше, — ведь здесь не бывало человеческих жертв! О, с каким терпением, с какой заботой горцы растили боевых баранов, держали даже на привязи, чтоб стали злее. По обычаю, хозяин победителя получал побежденного барана и тут же резал, чтоб сварить хинкал и пожарить шашлыки для зрителей: как видите, тогда умели позаботиться и о зрителях! А нередко боевой баран побеждал три-четыре раза подряд — все мясо доставалось зрителям и только шкуры — хозяину победителя. Тот шил себе «трофейную шубу», и тогда на всех сходках ему полагалось почетное место… Как сбегался народ смотреть на эти бои! Дети карабкались на деревья, женщины садились по краям крыш, теснились на верандах соседних строений, мужчины толпились на площади, освободив круг. В круг выводили двух откормленных свирепых баранов и сталкивали лбами. Минуту бараны стояли, упершись как изваяния, и глядели в землю яростными глазами. И, вдруг отталкивались врозь и тут же кидались друг на друга — страшен был этот удар, хотя, казалось бы, какая сила у барана?! Громко трещали рога; удар, другой, третий — и вот уже падает один боец с разбитым черепом или валятся сбитые рога, и, безоружный, он трусливо бежит. Под восторженные вопли зрителей побежденного настигает хозяин с обнаженным кинжалом. Как говорится: горе побежденному! А победителю повязывают алую ленту на рога, и он, гордый, совершает круг почета. И снова бросается в бой: пока есть противники, пока есть боевые бараны. Невероятная ловкость, воля к победе вдруг проявляются в бою у такого, казалось бы, кроткого животного. Жаль, жаль, почтенные, что теперь не бывает боя баранов!

Простите, я отвлекся… II вы, наверное, недоумеваете: к чему, мол, рассказывает нам о баранах?!

Что ж, признаюсь перед концом: думаю, что не раз был подобен боевому барану, который не страшится разбить себе голову; да, да, не раз в своей жизни я бился, как боевой баран!

Я — сын князя Уцуми, Мирза — сын конюха, Таймаз — сын лудильщика — стали неразлучными. Впрочем, я больше привязался к Мирзе: Таймаз был занят, он помогал отцу, как говорят горцы, «затыкать не все дырки в посуде». Горбатого, но веселого Арсланбека всегда окружали влюбленные в него ребятишки и наперебой напрашивались хоть чем-нибудь помочь. Лудильщик доверял им раздувать огонь мехами, притаскивать воду, разносить по саклям луженые кастрюли, миски, тазы, кувшины… Только мне ничего не доверял, возражал: «Тебе нельзя! Разве я обжигал бы руки и лицо серной кислотой, когда был бы князем?! А впрочем, княжить не хочу: мне нравится моя работа. Моя посуда блестит, как зеркало, — пусть люди смотрятся. А ты, сынок, ручки испачкаешь; чего доброго — и кислота брызнет, оправдывайся перед князем! Пошлешь отнести посуду, а там собака вырвет зад из твоих штанов, — собака ведь не знает, что ты князь. Нет, сынок, тебе нельзя!» Ребятишки, конечно, слышали и после дразнились: «Цыц, сынок, тебе нельзя! Ведь собака не знает, что ты князь!»… Я скоро стал избегать лудильщика.

Мои родители не препятствовали дружбе с Мирзой и Таймазом, и я допоздна пропадал с ними, чему очень завидовала Хадижа: ее даже в сад не пускали без няньки. А я завидовал Хадиже: прямо на глазах она взрослела, а я, казалось, не менялся, не рос.

Правду сказать, Таймазу и Мирзе не раз доставалось от ребят за дружбу со мной. Особенно издевался Хамадар. Как-то, помню, Мирза перестал приходить; я отправился разыскивать: во дворе он помогал отцу подковывать жеребца.

— Здравствуй, Мирза! — крикнул я, искренне радуясь, что друг цел и невредим.

Он обернулся и что-то буркнул.

— Почему не хочешь встречаться со мной?!

— А что, разве обязан?

— Мы же друзья, жду тебя все время…

— Можешь больше не ждать.

— Почему? Разве я тебя обидел? Больше нет у меня друзей: ты да Таймаз.

— Какой я тебе друг!

— Как не друг? А клятва на мизинцах?

— Барсук ястребу не друг! — возразил Мирза. — Не хочу, чтоб меня обзывали холуем. Не хочу! Ищи себе других! Ты князь, а я сын конюха. Тебе это понятно, а? Я спрашиваю: тебе понятно?!

Тут на глазах Мирзы даже слезы выступили, и я понял, как трудно ему расставаться со мной.

— Ну что ж, прощай, Мирза!

А Исрапил, его отец, и слова не проронил, будто внезапно оглох.

С годами росло чувство отчужденности. Не помню, может, и родители слово за словом вбивали в сознание, что их сын — человек особый и ничего общего нет у меня с теми, с кем я сначала дружил, ссорился, играл и дрался: может, разделила и грамотность — меня учили, а они об этом и не мечтали.

Словом, с каждым годом шире делалась пропасть, разделившая княжеского сына и голодранцев…

Вскоре случилось несчастье: заболели княжеские кони. Лечили, но тщетно; пришлось пристрелить и зарыть. Кто-то пустил слух, что коней заразил сапом Исрапил… Я и сегодня не верю, что Исрапил мог это сделать: слишком горячо он любил лошадей. Но князь-отец уволил конюха. Исрапил ушел на заработки, нанялся чернорабочим к англичанам в Берикее, а месяц спустя привезли его на арбе, покрытым буркой, мертвого… Рассказывали, что на постройке буровой вышки сорвалось бревно… Весь аул сбежался на похороны, и я понял, как народ любил Исрапила.

Мне хотелось подойти к Мирзе, сказать дружеское слово, утешить… Но не подошел.

Чем больше отстранялся от сверстников, от молочных братьев, от товарищей детских игр, тем наряднее я одевался, словно желая подчеркнуть: мол, я не вам чета! Уже не боялся насмешек, всегда мог презрительно ответить: ладно, не завидуй, братец!

Но это лишь пуще обозлило Хамадара. Я уже говорил, что был он совсем одинок и без того озлоблен на всех имущих. Передавали, что в базарный день его левая рука (а Хамадар был левшой) оказывалась то в кармане зазевавшегося торговца, то в корзине с абрикосами; не раз ловили его в погребах, где стояли горшки с йогуртом, или в курятниках, а то и просто в саклях… Если в детстве я кого-нибудь боялся, то разве Хамадара…

По его наущению однажды ребята подстерегли меня в лесу за рекой, окружили, повалили, стали пинать ногами.

— Не бойтесь! — кричал Хамадар. — Бейте сейчас, пока маленький. А вырастет большой князь, — он будет вас бить! Бейте сейчас, потом хоть утешитесь, вспоминая…

Случайно поодаль оказались Мирза с Таймазом. Нет, я не звал на помощь, не ревел, я просто глядел на них с надеждой и укором. И друзья не выдержали. «Так нечестно: все на одного!» — закричали они, растолкали моих обидчиков, мы втроем кинулись в речку, переплыли, а на том берегу стали плясать, строить рожи, дразниться… С тех пор возродилась моя дружба с Мирзой и Таймазом.

Но на этот раз князь Уцуми, — быть может, он чувствовал свою вину перед Мирзой, — увез меня в тогдашнюю столицу Дагестана город Темир-Хан-Шуру и определил в реальное училище, где учились только дети состоятельных родителей: надо было платить за обучение, снимать комнату, оплачивать питание и уход… Так кончилось детство и началась юность.

Странный это был город Темир-Хан-Шура! Жили здесь безнадежно скучно; офицеры и чиновники развлекались кутежами. Мне город казался похожим на равнодушного ко всему буйвола, что лежит в грязи и медленно жует бесконечную свою жвачку. Такого пьянства не было нигде, по свидетельству приезжих, а приезжали многие из России, из Астрахани и Владикавказа. Здесь впервые я пережил то, что называют ностальгией или тоской по родине: я изнемогал, пропадал, погибал от тоски по родному аулу. И быть может, это оказалось для меня вроде прививки, которая потом уберегла от эмиграции: никогда и подумать не мог о том, чтоб надолго расстаться с родиной. Всегда жалел, удивлялся и не понимал эмигрантов, которым шкура дороже родины. Не люди, а сухие листья! Перегной для чужих земель…

Из Темир-Хан-Шуры я писал отцу отчаянные письма-мольбы, просил взять домой или хотя бы привезти в город, в училище Мирзу или Таймаза. «Иначе умру…» — писал я, не зная, чем смягчить суровое княжеское сердце. И вдруг, к моему ликованию, отец и вправду привез Мирзу, одел его, обул и при снисходительной поддержке губернатора определил мальчика в приготовительный класс училища. Право, мне сразу стало теплее, и даже небо вроде бы прояснилось: со мной теперь был мой друг и молочный брат Мирза!

И, словно бы по волшебству, в присутствии Мирзы стал открываться мне другой город: кроме праздных и пьяных я заметил угрюмых людей, глядевших с презрением и ненавистью, сжимавших в бессильной ярости кулаки. И в училище я теперь видел разных людей: одни прислуживали, кланялись, угождали, лишь бы их усердие заметили и вознаградили; а другие, все больше старшеклассники, были гордые, самостоятельные, уверенные в своей правоте и говорящие о необходимости переустроить мир. И хотя эти другие вызывали у меня симпатию, но в то время я верил в незыблемость власти белого царя, их речи считал вздорными, и они меня сторонились. А вот Мирза сразу побратался с ними. Он часто пропадал; я шел разыскивать и находил друга то в лудильной мастерской у лакцев, то на мыловаренном заводишке, где было всего двадцать пять рабочих.

Не хочу лгать: доходили и до моих ушей слухи о бунтах, забастовках, манифестациях, — но я словно бы н не слышал об этом. Эльдару предвещали блестящее будущее, оно никак не могло быть связано со смутьянами!

Только позднее я понял, какими делами так отвлекался мой друг Мирза… Было совершено неудачное покушение на губернатора. В реальном училище появились жандармы. Мирза бесследно исчез, а одного ученика выпускного класса арестовали и через три дня повесили на площади перед исторической скалой, которую почему-то называли Кавалер-Батарея. Еще трех учеников в кандалах увезли в Сибирь. Известный вам, хоть и понаслышке, почтенные мугринцы, Уллубий из Буйнака, сын обнищавшего бея, сбежал из училища куда-то в Ставрополье.

Прошу прощения, уважаемые! Что-то пересохло во рту. Может, мой молодой друг разрешит выпить рюмку коньяку? Если, конечно, это не помешает досказать и не приблизит развязку…

— Думаю, что одну рюмочку можно, даже полезно, — отозвался Сурхай, налил коньяк в чешскую мерцающую рюмку и с ломтиком лимона подал больному.

— Благодарю тебя! Был уверен, что не откажешь. Спасибо. А вас, уважаемые, очень, очень прошу: не стесняйтесь, ешьте, пейте. Милая Зулейха, получше ухаживай за гостями. Так и быть, испеки свои любимые пироги из тыквы с мясом. И я попробую. В честь таких людей! Спасибо, за ваше здоровье, дерхаб!

2

Прав мой молодой друг: легче стало! Свободнее дышится… Теперь могу продолжить исповедь. На чем я остановился? Ага, вспомнил…

А губернатора все-таки убили. Рассказывали, что генерал-губернатор во всех своих регалиях мужественно и грозно восседал в единственном городском фотоателье Ильи Абуладзе перед нарисованными на холсте озером с лебедями, раскидистой пальмой и колоннадой, когда появился человек, лицо которого было прикрыто черным башлыком, и, сказав: «Будь здоров, генерал!», всадил ему в самое сердце бибут — небольшой кинжал — и тут же исчез. Потрясенный фотограф и слова не мог вымолвить, не только закричать: в груди от ужаса не осталось воздуха! Были слухи, будто сцена убийства запечатлелась на пластинке, но догадливый фотограф постарался ее засветить, чтоб не таскали по дознаниям и судам…

Года полтора искали убийцу, не нашли, но шестнадцать старших реалистов сослали на каторгу и ввели в училище жандармский надзор. Как говорится, после дождя надели бурку.

В ту пору мне казалось нелепым грозить кулаками государю: вроде как бить в сердцах палкой гранитную гору. Да и отец предостерегал, чтоб я держался подальше от таких людей, ибо рожден для блестящей карьеры и с бунтовщиками мне не по пути. Князь Уцуми уверил себя, что я принесу славу нашему роду, и главной его заботой и надеждой сделалась моя судьба. Великая вера отца окрыляла и вдохновляла меня, в мечтах я рисовал будущее, как сказочный герой Палдакуч, что строил во сне себе дворец из золотых и серебряных кирпичей. Так многоцветная радуга влечет любознательный взор и рождает желание ощупать этот удивительный, чудесный мост.

Недолго мне довелось щеголять в шинели реального училища, которая, по словам матери, необыкновенно мне шла. «Оглянись, сынок, — говорила она, улыбаясь, — все девушки исподтишка смотрят на тебя с восторгом и умилением»… Как всякая мать, она не хотела отпускать сына далеко от дома, но догадывалась, что задумал отец.

Дома жизнь складывалась все сложней и тревожнее. Моя сестра Хадижа выросла и расцвела необычайно. Приехав на каникулы, я сперва даже ее не узнал, пока не подошла и не сказала робко: «Какой ты стал большой, брат!» Красивая дочь в семье горца — всегда беда и тревога. В этот раз отец доверительно поведал мне о неслыханном оскорблении: горбатый лудильщик Арсланбек осмелился просить для своего сына, — да, да, для моего друга детства, — для Таймаза руку Хадижи. Признаться, я не видел в том ничего предосудительного, но отец возмущался и кипел… Помню, я сказал:

— Наверное, я встречу Таймаза, отец, и поговорю с ним…

— Незачем. Да и нет его здесь.

— Где же он?

— Я выселил лудильщика из своих владений. А Таймаз, говорят, связался с дурными людьми.

— С кем, отец?

— Его видели у разбойников в Большом ореховом лесу.

— Таймаза?! Быть не может!!

— Да, его… Уж не конец ли света наступает: лудильщик сватается к княжне!.. И дочь меня осрамила…

— Как? Что ты говоришь, отец!

— Ее видели у ручья с Таймазом. И не раз.

— Может, они любят друг друга?

— О чем ты говоришь? Что такое любовь? Позор на мою седую голову! Да еще этот луженый медяк смеет мне угрожать!

— Кто угрожает? Таймаз?!

— Да. Ну, я о нем уже сообщил куда следует…

Теперь забеспокоился и я: нелегко так терять друзей.

Мать рассказала подробнее: да, Хадижа и Таймаз встречались; однажды Таймаз даже спас сестру от взбесившегося буйвола… Мать рассуждала разумнее: зачем так сердиться? Надо мирно, без ссоры уладить дело. Время сейчас тревожное. Зачем нужны лишние враги?

Теперь Хадижу не выпускали из дворца: жила как в заточении.

Когда я попытался поговорить с сестрой, она зарделась, заплакала и ушла к себе.

Мать намекала, что я, мол, уже взрослый: не грех бы поглядеть на девиц. Но в ту пору я на девушек смотреть боялся, обожествлял их… Нравы тогда были суровые, — не то что коснуться руки или поцеловать девушку, не смели подойти ближе чем на пять шагов. Не то что теперь! Знаю, почтенные мугринцы, вас самих это немало тревожит. Растут города. Теснота. Транспорт. Институты, общежития… Поневоле сталкиваются девицы и парни, нарушаются древние обычаи… Сам видел, когда навещал дочь в институте. Но мое возмущение вызвало у дочери только улыбку. Такие перемены неизбежны, тут мы с вами бессильны…

Все-таки пришлось мне расстаться с домом, снять форму реального училища: при содействии шамхала Тарковского отец определил меня в кавалерийскую офицерскую школу Баку, город амбалов — носильщиков с седлами на спинах, согбенных угрюмых рабочих, продавцов артезианской воды и сказочно богатых нефтепромышленников.

Через два года отец навестил меня. Князь был удручен: аулы Кара-Кайтага то и дело выходили из повиновения, в горах распространился разбой, власти были бессильны… Опасаясь угроз Таймаза, который собрал отряд головорезов, отец решил поскорее выдать замуж Хадижу и просватал ее за сына одного из влиятельных казикухумцев. Словом, поступил по старой горской поговорке: не выдашь вовремя дочь замуж, жди беды!

Жених, понятно, пожелал увидеть невесту, поехал гостем, но в Большом ореховом лесу его захватили и ослепили, а наутро князь получил письмо от Таймаза: «Так будет с каждым, кто посмеет глазеть на свет моих надежд»… Разъяренный князь разыскал и арестовал горбатого лудильщика Арсланбека. Чувствуя, что над семьей собираются тучи, я посоветовал отцу, как бы горько ни было, смирить гордость и выдать Хадижу за Таймаза, а лудильщика освободить. Но князь был непреклонен и уехал, готовый скорее умереть, чем отдать дочь сыну Арсланбека.

Дома князь решил тайком укрыть Хадижу в ауле Хунзах, но не успел: Таймаз во главе своего отряда ворвался во дворец, освободил Арсланбека, а Хадижу увез неведомо куда. Когда я думаю об этом, мне кажется, что здесь не обошлось без ее участия: наверное, сообщила, что князь собирается ее куда-то перевезти, и с радостью встретила Таймаза.

Князь Уцуми не выдержал такого удара, сник, сразу постарел.

Я уже было собрался оставить школу и вернуться домои: так сказать, защищать родовой очаг от молочного брата и родной сестры, ибо наступало время каждому мужчине хвататься за свою папаху. Но тут грянула первая мировая война, и я с радостью отправился на закавказский фронт сотником Дагестанского конного полка, которым командовал генерал Санжиев, калмык. Признаться, я ликовал, уверенный, что наконец начинает сбываться предсказание о моем блестящем будущем.

Отец при таком известии поморщился, ему хотелось, чтоб сын остался в Дагестане, но промолчал.

Перед отъездом в армию я посетил родной дом.

Утром во дворе ждали оседланные лошади.

— Нас пригласил Али-Султан, — сказал отец.

Я уже говорил: имя Али-Султана из Губдена, друга и свояка князя Уцуми, славилось в горах. Если у горца родился сын, ему желали: пусть вырастет таким, как Али-Султаи!

Лишь по дороге узнали: Али-Султан выдавал замуж старшую из дочерей. Вы знаете, красота губденских девушек издавна славится в Дагестане! Моя мать тоже была губденкой.

Потом не раз я вспоминал эту свадьбу.

Встретили нас объятиями, посадили на почетные места, устланные сумахами. Рядом сел молодой хозяин Гарун, единственный сын Али-Султана. Хвастаясь, стал рассказывать, как накануне в ущелье Ара-Дирих на охоте схватился с раненой медведицей, показывал свежие шрамы на руке и лице. А свадьба была в разгаре. Не раз меня приглашали танцевать, и все время приглашала одна и та же девушка, совсем юная, стройная, как камыш, хрупкая, как стекло, чернокосая и черноглазая, звонкоголосая певунья. Вот она бьет в бубен и напевает:

— Кто эта девушка? — спросил я.

— Да это же Амина! — улыбнулся Гарун.

— Какая Амина?

— Не узнал моей младшей сестренки?

— Ах, да, помню, помню… Но позволь, она была такая…

— Сопливая, хочешь сказать? На четвереньках ползала? Да. На благодатной нашей почве девочки быстро зреют, Эльдар… Их у меня четыре, сегодня выдаю замуж старшую, а эта — самая младшая. Прыткая, как горная коза. — Гарун говорил и наливал вино из бурдюка в деревянные чарки. — Вот опять она тянется, по-моему, к тебе. Наверное, хочет пригласить на танец… Только не вздумай отказать: обидчива и злопамятна!

Нет, я не собирался отказывать Амине. Хмельной, возбужденный, я лихо закружился в танце, молодецки заломив серую каракулевую папаху.

Мне и в голову не приходило, что наши отцы смотрят на эти танцы совсем другими глазами. Не помню, то ли уступил уговорам, то ли хмель настроил на такой лад, но наутро узнал, что мы с Аминой помолвлены. А свадьбу отложили на год, когда я вернусь с войны. Как всегда, думали, что войны кончаются быстро… Бедная моя девушка, которой руководило еще только любопытство, а не любовь, подарила на прощание красный башлык, который сама вышила золотом, тихо молвила: «Береги себя, Эльдар, я буду ждать!» — и убежала раньше, чем я промолвил слово.

Гарун тоже поехал со мной в действующую армию: прискучили аульные будни, жаждал приключений, как и я, мечтал о военной славе. А дагестанские конные полки уже отличились и на Карпатах, и на Кавказе.

Турки нас называли: «Собаки, продавшиеся гяурам!»

Мощной лавиной мчались в атаку наши горцы, все с двойными газырями на черкесках, молча, держа и перебирая в левой руке янтарные четки, не обнажая сабель, пока не сближались вплотную. Отчаянные были ребята! Нет, не думайте, что хвалю просто соратников. Говорю, как чувствовал тогда… Среди них и я был самоуверен и храбр до наглости, а вскоре и вовсе уверился, что не возьмут меня ни пуля, ни ятаган: словно бы завороженный Аминой.

Уже у многих из нас появились, помню, георгиевские кресты. Мы продвигались не менее успешно, чем в свое время войска Зулькарная по персидской земле…

Не буду рассказывать вам, почтенные мугринцы, о сражениях. В своей жестокости они все похожи, а вы тоже понюхали пороху и вам знакома смерть в бою. Расскажу лишь один забавный случай: всегда ведь запоминается не то, что привычно, а необыкновенное…

Вижу, Хамзату хочется закурить: уже давно он крутит в пальцах папиросу. Думаю, врач не станет возражать, если я разрешу: топится камин и весь дым вытянет в огонь. Пожалуйста, курите на здоровье… Странное дело, многие жалуются, что не могут бросить курить, а я не раз сожалел, что так курить и не научился.

Дымите, пожалуйста! Над головой мужчины должен быть дым, если не пороховой, то хотя бы табачный…

Однажды холодной и голодноватой зимой шестнадцатого года, когда шли бои за Эрзерум, ночь прекратила бой. Турки укрепились на той стороне Кара-Су, или, по-нашему, Черной речки. Ждали рассвета. Едва забрезжило за нашими спинами, как вспыхнула перестрелка: значит, ждали, стерегли, прощупывали… Мы с генералом Санжиевым стояли на заснеженном холме, озирая окрестность, приглядываясь к вспышкам вражескихвыстрелов… Вот уже и развиднелось, как вдруг перестрелка словно бы подавилась и вокруг легла тишина. В чем дело?!

И видим: между нашими и турецкими линиями появился черный бык с белым пятном на лбу. То ли был он ранен, то ли просто взбесился — стремглав кидался вперед, останавливался, выставив рога и роя копытами землю. Задирал хвост и бросался обратно. Так, по рассказам бывалых людей, ведет себя бык, который в день корриды вышел на арену. Только не было матадора.

Захваченные зрелищем, высыпали из укрытий и наши и турки, позабыв о предстоящем бое.

Бык неистово кружился, метался, бесился, будто его дразнил невидимый пикадор.

Я взглянул на широкое лицо генерала Санжиева и и метил, как в узких его глазах блеснула искра. Он пробормотал:

— Эх, ваши бы годы мне!

Эти слова прозвучали для меня приказом. Мгновенно я сбежал с холма, вскочил на коня и вылетел из засады, помчался к быку. Скакал и чувствовал на себе тысячи увлеченных, азартных, внимательных взглядов, и мне так захотелось показать всем — и землякам, и русским, и туркам, — на что способен Эльдар сын князя Уцуми из Кайтага, джигит, что молод и горяч. В ту минуту я не думал, что меня может просто пристрелить какой-нибудь равнодушный к зрелищам турок.

У самой извилины реки Кара-Су я нагнал быка и прямо с коня прыгнул ему на спину, уверенный, что удержусь. Да не тут-то было: бык мгновенно сбросил меня и пробежал дальше, а я… я упал, ударился о камни и ахнул — вот, мол, и все, вот и позор вместо славы! Нет, лучше пулю в лоб…

Больной замолчал, поднял голову, прислушался.

Все услышали, как трещат и стреляют дрова в камине и будто бы где-то, негромко булькая, льется вода.

Недоумевая, оглянулся Осман, стал удивленно озираться Сурхай, насторожился Кара-Алибек. И разом поняли: это Хамзат старается подавить смех; тут Хамзата прорвало: фыркнул, затрясся, закашлялся, захохотал, чихнул и, утирая глаза, пробормотал: «Герой! С быка — оземь княжеской спиной! Об камни! Ах-ха-ха-ха!»

Успокоенно опустил больной голову на подушку.

— Ты прав, Хамзат! — сказал он. — Смешно. Ужасно смешно. Если б ты слышал, как гоготали и турки и наши. Какие оскорбительные слова кричали, улюлюкали, свистели…

Я вскочил, готовый вонзить кинжал себе в сердце, и вижу: сделав круг, бык снова бежит ко мне, — видимо, привлеченный красным башлыком, что подарила губденская красавица Амина. Вспомнил Амину и вспыхнул яростно, как сухой хворост: нет, я должен победить быка! Изловчился, увернулся от рогов, обманул и вскочил ему на спину. На этот раз я стиснул быка ногами, зажал, как в тиски, да еще схватился за рог. Признаться, не слышал криков восторга: словно бы оглох от злости. Ошеломленный бык взревел, стал подпрыгивать, метаться, но сбросить не смог. На мгновение он замер в растерянности. Я выхватил кинжал, толчком направил морду быка в сторону Каабы и, крикнув «бисмаллах», зарезал. Захрапел зарезанный таким жестоким способом бык, задрожал всем телом и повалился на бок в агонии. Кинжалом я помог ему расстаться с жизнью.

И тут почувствовал такое бессилие, такую слабость, что едва не рухнул рядом с быком наземь; к счастью, подошел мой вороной конь, я обнял его шею и перевел дух. И будто вынырнул из воды: услышал вдруг крики одобрения с обеих сторон. Турки были так восхищены моим бесстрашием, что не стали стрелять. Подобрались ко мне несколько наших пехотинцев и помогли оттащить к нашим быка, а я вскочил на коня и помчался в свой Дагестанский полк. Встретили с восторгом, даже стали качать. Только генерал Санжиев сказал: «Надо бы за такую выходку на двадцать суток под арест, да сейчас идем в бой. А вот что не растерялся, не дал врагу насмехаться, — за это спасибо. Ладно, полакомимся своей говядиной в Эрзеруме!.. А ну, орлы, по коням!..»

К вечеру мы взяли Эрзерум, но генералу Санжиеву не пришлось ужинать: был убит в сражении.

Из школы я вышел в чине подпоручика, в армии назначили командовать сотней. Теперь меня произвели в поручики… Получил право носить белую черкеску, золотые погоны, серебряные аксельбанты!

Вот этот живописный портрет поручика Дагестанского конного полка, что видите на стене, написан неким западным бродягой художником в Эрзеруме. Сходства, конечно, никакого, иначе я и не повесил бы его, но все-таки напоминает славные битвы и победы молодых лет. Как видите, у поручика было два георгиевских креста…

Так начиналась моя блестящая карьера. Откуда мне было знать, что это было и концом всех моих надежд и стремлений?

И еще одно очень меня тогда обидело: сражался отважно, рисковал жизнью, был героем, а меня никто не знал. Но стоило учинить единоборство с быком, корриду в испанском духе, и стал известным в офицерских кругах, да и вообще в армии. Бык принес мне славу!

3

Пока мы сражались на чужой земле, родная земля ускользала из-под наших ног. Чувствовалось, что вокруг рождалась, ширилась, росла неодолимая сила, более грозная, чем турецкая армия. Мне и самому было больно видеть страшный уклад жизни и темноту горцев, я готов был помочь им… Но горцы опережали мои намерения… Казалось, они хотели сказать: «Избавь нас от своей помощи, князь, мы сами устроим свою жизнь». Признаться, это задевало мое самолюбие.

Почему-то я был уверен, что война задержит растущую смуту. Увы, война способствовала нарастающему инкилабу, как у нас в горах называют революцию.

Должен сказать, до меня очень поздно доходил смысл событий. Возможно, в своем тщеславии я был слеп и желал видеть лишь то, что нравится. Признаться, такое свойство я обнаруживал у себя почти всю жизнь…

Время от времени доходили слухи о волнениях в действующей армии: в таком-то полку нашли прокламации, там арестовали и расстреляли большевистского агитатора… Бесстрашные люди, они умудрялись создавать солдатские комитеты в армии, и никакие преследования не помогали!

Да и вокруг, в анатолийском крае, на оккупированной турецкой земле все бродило и кипело. И вообще в Турции трон султана был готов под тяжестью народного гнева развалиться, как у нас говорят, «будто ржавый треножник под кипящим котлом»… Уже действовали кемалисты — приверженцы Мустафы Кемаля, который позже примет фамилию Ататюрка, то есть «отца турок».

Не помню, сказал ли я, что в ту пору меня назначили помощником начальника оккупированной зоны, и волей-неволей пришлось внимательнее оглядеться и попытаться понять, что же происходит? Впрочем, я все равно ничего не понял… И по-настоящему встревожился, лишь когда узнал, что Дагестанский конный полк самовольно снялся с позиций из-под Сиваса и двинулся мимо Эрзерума домой. Под Эрзерумом полк остановили. Арестовали большевистского агитатора, которым оказался — кто, как вы думаете, почтенные мугринцы? Мирза Харбукский, друг детства, молочный брат, сын отцовского конюха Исрапила… А в то время действовал суровый приказ: без суда расстреливать всех «сеятелей смуты и неповиновения».

Надо же было, чтоб совсем случайно я встретил Мирзу, когда его вели трое конвойных с примкнутыми штыками. И было это на окраине Эрзерума.

— Мирза! Не может этого быть, Мирза! — крикнул я, осаживая коня и не веря своим глазам. — Мирза, друг мой, ты ли это?!

— Эльдар! — обернулся Мирза, и в его глазах я увидел радость и, как мне показалось, надежду.

Я спешился, подошел, мы обнялись. Конвойные смотрели растерянно.

— Как это понимать? Куда это тебя?

— Вот спроси земляков! Хотят отправить меня к праотцам на этой чужой земле, будто в Дагестане не найдется земли для могилы. Пытаюсь объяснить, что на том свете мне трудно будет искать своих, не лучше ли сперва вместе отправиться в Дагестан? Не слушают!

— Это большевистский эмиссар, — заикаясь, поторопился объяснить конвойный, — приказано…

— Отставить!

— Мне приказано…

— Здесь приказываю я, начальник оккупированного вилайета Эрзерум! Понятно?

— Я такого не знаю, штабс-ротмистр приказал…

Надо было что-то срочно делать, я не мог допустить, чтоб Мирзу расстреляли. И я взмахнул плетью. Но тут Мирза схватил меня за руку:

— Не надо, Эльдар! Это свои…

Я оторопел: что за маскарад?!

— Иначе здесь опасно ходить, Эльдар, — объяснил Мирза. — И я боялся, что ты не поймешь…

— И ты мог подумать?! — Обида подступила к горлу. — Не ожидал!

— Теперь всего можно ожидать, Эльдар. Земля горит. Горцы восстали… Прости, если мы обидели тебя недоверием… На этой земле турки сами разберутся, а мы должны быть там, в Дагестане!

— Это агитация?

— Нет, дружеский совет. Чтоб ты со своей сотней направился туда, где решается судьба…

―Чья судьба?

―Нашего народа, Эльдар. Лучшие сыны Дагестана там!

―Предлагаешь нарушить присягу?

— Самое святое — присягнуть своему народу, Эльдар. Прощай!

— Прощайте, — сказал я, охваченный смутным чувством: хотелось вернуться домой и смущала дальнейшая моя судьба. — До встречи в Дагестане! — крикнул я вслед уходившим…

В конце концов, Дагестан, конечно, был дороже Эрзерумского вилайета.

В тот же день я убедился, что Мирза прав. Едва вернулся в свою резиденцию, как узнал, что сын Али-Султана, мой двоюродный брат Гарун, поднял свою сотню и отправился в родные горы вместе с Мирзой. Практически Дагестанский конный полк уже не существовал! Да и не только полк, — армия распадалась: солдаты переставали повиноваться, а офицеры присмирели; казалось, они прислушиваются к дыханию бури. Вскоре и весь наш полк отправили на родину. И уже в дороге, слушая солдатские разговоры, человек поумнее мог бы понять, против кого обнажат шашки дома эти герои недавних сражений… Но я не понял. На глазах разлагалось государство… Рушилось, разваливалось величавое здание империи, в котором я увлеченно поднимался по застланной коврами беломраморной лестнице — вверх, вверх, вверх… Вышло же так, что чин поручика, именная сабля и два георгиевских креста — высшее, чего я смог добиться в жизни, венец и конец всех моих иллюзий.

Я надеялся, что в Дагестане все найду таким, как оставил, прежним, неколебимым. Не верил, что горец с древним, отсталым укладом нищей жизни, с его прочными неписаными законами адата и шариата станет, подобно русскому крестьянину, жечь дворцы и поместья. Нет! Горец благочестив! Горец богобоязнен и верен аллаху!

Во дворе меня не встретили ни мать, ни отец. Не видно было и наших стражников — нукеров. Какие-то пьяные люди бродили, как видно, без дела и цели. Они схватили коня под уздцы, стащили меня с седла — я не успел ни слова сказать, ни выхватить саблю, — разоружили и связали. Тут я услышал знакомый голос и обернулся: это подошел полупьяный Хамадар, разодетый в наряды с чужого плеча и вооруженный до зубов: все тот же мясистый нос торчком, похожий на морковь, злые глаза навыкат, небритые и нечистые щеки, помятая папаха.

Он тоже узнал меня.

— О, кого я вижу! Молодой князь вернулся в отцовское гнездо. С возвращеньицем! — и пошлепал меня ладонью по щеке; я не сдержался, плюнул ему в лицо. Хамадар спокойно утерся и сказал: — Ну зачем так сердиться, князь? Мы уже не дети, можем поговорить без драки…

— Что делается здесь? — крикнул я, стараясь вырваться из цепких лап, которые меня держали. — Кто позволил?

— А мы и не спрашивали! — ехидно усмехнулся Хамадар. — Сами решили.

— Где хозяева?

— Ты считаешь, что мы не похожи на хозяев? Другая теперь власть, братец.

— Бандиты!

— Ну-ну, полегче, князь, а то не ручаюсь за свой кулак. А ты с ним хорошо знаком, не правда ли?

— Где мой отец? — спросил я, стараясь сдержаться.

— Там! — Хамадар показал на дверь винного погреба.

— Хочу видеть его. Немедленно!

— Он занят и велел сказать, что никого не желает видеть. Все аудиенции отменены.

— Вы что, озверели?

— Есть малость. Только не мы в этом виноваты.

— Ты был и остался зверем! — Кровь прилила к сердцу, в бешенстве я пнул его ногой, да так, что Хамадар отлетел, споткнулся о колоду и рухнул, но тут же вскочил, багровый от злости.

— Отпустите его! — крикнул тем, кто меня держал, и выхватил наган. — Ты что ж, нацепил кресты на грудь и стал лягаться? Холуй русских гяуров! Предатель!

Громоздя брань на брань, подошел и с размаху ударил рукояткой нагана по плечу. Хрустнула ключица, потемнело в глазах, рухнул я без памяти.

Очнулся в винном погребе. Надо мной склонилась мать… Но разве это моя добрая красавица мама?! Постарела, осунулась, глаза испуганного ребенка и тихий голос безумной. Она шептала:

— Ничего, сынок, ничего. Хорошо, что вернулся. Правда, не так, сынок, хотели бы встретить, но что поделаешь… Прости нас…

— Что здесь происходит, мама?

— Люди взбесились, сынок.

— А где же отец?!

— Он здесь, сын мой, здесь… — Она приподняла меня, и я увидел… О, разве можно забыть такую картину!

Отец, князь Кара-Кайтага, сидел в кругу небритых, грязных и страшных людей в овечьих тулупах да в лохмотьях. Они пили вино, а посредине на ковре валялись кучей чуреки и куски вареного мяса. Отец глядел на меня и будто не видел. Признаться, я удивился, как это отец сел с ними за стол, но тут же заметил, что князь привязан к столу и страшно пьян: значит, поили насильно!

Что я мог сделать — руки-то связаны! Но я вскочил:

— Это жестоко! Это невыносимо!

— Проснулся, князь? С добрым утром! Ты, кажется, сказал, что это жестоко?

— Это зверство!

— А когда по приказу твоего отца невинных ссылали на русскую каторгу? Когда выкалывали глаза певцам? Поили отравой? Вырывали языки непослушным? Тогда это не было зверством и ты молчал? — Хамадар стоял передо мной с искаженным гневом лицом. — Говори! Ответь тем, кто рос на улице, как собака, у кого не было ни двора, ни даже циновки, чтоб положить под голову! Что ж молчишь?

— Мой отец не виноват! — в ту минуту я не мог придумать ничего другого.

— Твой отец благоразумнее тебя, князек. Он хоть молчит как рыба. А ты придержал бы язык: мы тоже умеем языки укорачивать!

Я посмотрел на отца. У старого князя после очередной, насильно влитой в горло, чарки вина покатились слезы; он закрыл глаза. И мне почудилось, что все это просто кошмарный сон: так не может быть наяву. Но я не мог проснуться… Неужели для этого звал на родину молочный мой брат Мирза?!

— Хамадар! — крикнул я. — Если у тебя осталась хоть капля совести, чести…

— А ты сомневаешься?

— Хочу сразиться с тобой! Только с тобой! На чем хочешь — саблях, кинжалах, пистолетах… Выбирай сам оружие. Прими вызов!

— Выпей, князь, повеселись с нами… — сказал Хамадар, будто не слыша.

— Сын мой, не надо… — умоляла мать. — Они же не понимают. И какая женщина родила таких зверей!

— Прими вызов, Хамадар! — это звучало уже как мольба, как просьба, униженно.

— К твоему сведенью, князь, — усмехнулся Хамадар, — я не могу швыряться своей головой, она слишком дорого оценена местными властями. Но если тебе так не терпится подраться, то у меня есть один борец, — может, слышал — Сапар из Хабдашки?!

Я почувствовал в этом человеке гибкость и коварство хищника.

Передо мной предстал грозный бритоголовый, желтоглазый великан с волосатыми руками; на его плечах трепел замасленный бешмет; волчьи зубы были оскалены в усмешке… Да, я слышал о таком борце: на празднике в день моего рождения он должен был помериться силой с Али-Пачахом. Признаться, я снова ощутил себя ребенком. А борец медленно двинулся ко мне, дожевывая кусок мяса.

— Ну, что скажешь, молодой князь? Принимаю любые условия, бери любое оружие, — насмехался Хамадар. — А он выйдет безоружным. Идет? Овчину выделывай с равным себе, как любил говорить покойный певец Халил.

— Хамадар, ты — трус! Нам тесно вдвоем на одном канате!

— Что, Хамадар, пощекотать ему немного под мышками? — хрипло спросил Сапар. — Или печенку помять? Как прикажешь?

— Выведи во двор и потешься, сколько захочется.

— Оставьте его! Оставьте! — Мать загородила меня. — Все отняли, все ваше, так отпустите нас с миром!

— Так редко нам удавалось, княгиня, сидеть в таком обществе! Ха-ха-ха…

Кто знает, чем все кончилось бы, но тут раздался топот множества коней, выстрелы, крики, шумно распахнулась дверь и в погреб влетел один из тех, что связали меня во дворе, и прокричал:

— Таймаз приехал. Таймаз!

И все пировавшие в погребе насторожились и протрезвели. Только хмельной Хамадар старался казаться независимым.

— Что мне Таймаз?! Я здесь хозяин! Цыц, сидеть на месте!..

Но его уже не слушали. Все вскочили, готовые разбежаться.

В дверях появился молодой атлет, сабля, украшенная кубачинскими мастерами, и маузер в деревянной кобуре висели на поясе. Да, это был Таймаз, но теперь он выглядел старше своих лет. На чисто выбритом лице — черные, как перья стрижа, усы; суровые складки между бровей; злой огонек в глазах…

— Ах, вот вы где, щенки, вскормленные ишачьим молоком! Что здесь происходит?

Никогда б не подумал, что это голос Таймаза — такой грубый, хриплый…

— Эй, Хамадар, тебя спрашиваю!

— Вот. Веселимся тут с почтенным семейством… — уже заискивающе вымолвил Хамадар.

— Ну-ка, подойди! Ближе, ближе! Вот так. Посмотри мне в глаза! Что, совесть мучает?

— Да, есть немного…

— Виноватым себя чувствуешь? Отвечай!

— Да, виноват, Таймаз.

— Мой приказ получил?

— Да.

— А почему не явился с отрядом к полустанку, где ждали тебя?

— Да вот твой тесть оказался таким гостеприимным…

Хамадар не договорил.

— Подлец! — И Таймаз с размаху ударил плетью по раскрасневшейся морде Хамадара; кровь брызнула из щеки. — Вон отсюда! Все вон! Там за свободу Дагестана кровь льется, а они отсиживаются в винных погребах…

Все выбежали из подвала.

Мы остались одни: моя растерянная, рано поседевшая бедная мама, которая, казалось, даже стала меньше ростом; отец, то ли потерявший сознание, то ли опьяневший от насильно влитого вина, безучастный, как бы отсутствующий, и я, будто оглушенный происшедшим.

Таймаз еще раз оглядел просторный погреб, заставленный винными бочками, и, словно только теперь увидев меня, холодно спросил:

— А ты откуда взялся?

— Приехал поглядеть, как твои бандиты издеваются над стариками.

— Не смей называть их бандитами!

— А ты поверишь, если назову святыми?! Может быть, скажешь, что не имеешь к ним отношения? Или извинишься за все передо мной?

— Нет, не скажу и не извинюсь. Но распущенности не потерплю, и Хамадар еще получит по заслугам! — Ловким движением Таймаз разрезал веревку, которой был опутан отец; затем перерезал кинжалом и путы на моих руках.

— За жизнь вашу не ручаюсь, — сказал он, — а потому советую уехать отсюда раз и навсегда.

— Не очень-то благородно с твоей стороны, зятек! — отозвалась мать. — А ведь я думала, что ты добрый человек… Тьфу на твою голову, изверг! Где моя дочь? Еще не убил?

— Успокойтесь, мать.

— Какая я тебе мать?! Где дочь, спрашиваю!

— Жива и здорова. И любит меня.

— Уж не она ли поручила расправиться с нами?!

— Успокойся, мама, — попросил я. — В самом деле, Таймаз: где моя сестра?

— Жива и здорова. Просила передать, что того же и вам желает… А тебе, Эльдар, должен сообщить: отныне нет княжеских поместий, они отданы тем, кто здесь работал…

— По какому праву?

— Наше право. Новое!

— Временное правительство предупреждало, что не допустит самовольного захвата частных владений. Забыл, что ли?

— Мы не признаем ничего временного. Наша власть — навечно!

— Что за власть?!

— Власть справедливости и равенства.

— А издеваться над стариками — это тоже справедливость? Спасибо! До гроба не забуду и, придет время, напомню! Может, еще повстречаемся…

— Твоя воля, Эльдар! Если одумаешься и поймешь нас, приму с радостью, как брата. Вот все, что могу сказать в утешение. А за сестру не беспокойся.

— В утешениях не нуждаюсь. Еще найду и свой путь в жизни.

— Другого пути не будет!

— Будет!

— Ну что ж… прощайте!

Таймаз вывел нас из подземелья. На широком дворе было тесно от вооруженных горцев. Отдельно толпились раскрасневшиеся, потные сподвижники Хамадара. Понурив голову, стоял возле них Хамадар; видно, чувствовал свою вину и боялся возмездия.

— Временно можете остаться во дворце, занять две комнаты, — сказал Таймаз.

И нас отвели на второй этаж в правое крыло дворца. Я уложил отца на тахту, мать захлопотала возле него, а я встал возле окна, с любопытством глядя во двор.

Размахивая руками, сжимая кулаки, Таймаз о чем-то возбужденно говорил вооруженной толпе со ступеней парадного крыльца. На виду у всех к Хамадару подошел все тот же борец Сапар из Хабдашки и разоружил. Сперва тот попробовал сопротивляться, но Сапар легонько его встряхнул, и Хамадар покорился. Еще что-то сказал Таймаз, и разом взметнулись вверх руки: видимо, эти люди согласились с его решением. Толпа расступилась, и два горца повели Хамадара к воротам.

Гляжу я на вас, почтенные мугринцы, и вижу, как понемногу тают первоначальное удивление и недоверие, рассеиваются сомнения. Убедились, что перед вами не чудак и старый болтун?

— Да, не в шутку ты завел этот разговор, старик! — вздохнул Хамзат и затянулся сигаретой. — Твое счастье, что мы уважаем седины…

— Что весьма любезно с вашей стороны, господа. То, что я расскажу, не прочтете ни в учебнике истории, ни в других книжках: все было со мной на самом деле. Какая бы ни была, это моя жизнь.

— Не знаю, что думают остальные, старик, но мне трудно преодолеть раздражение. Покойная мать рассказывала про отца совсем другое… — не сдержался Кара-Алибек.

— На то она и мать, почтенный Алибек, чтоб не говорить сыну дурного об отце. Очень прошу: не горячись! Знаю, моя клятва для вас пустой звук, но клянусь жизнью единственной дочери, — я не собираюсь лгать.

— Слушаем тебя, старик! Даже не знаю, как теперь тебя называть, — сказал Осман и похлопал по колену не в меру горячего Алибека: мол, не нарушай обычая отцов, не перебивай исповедь.

— Как называть, как величать — теперь уже неважно! — Больной закашлялся, глотнул соку из стакана и утер платком рот. — Лучше слушайте дальше…

4

То ли сбежать удалось осужденному, то ли смилостивились исполнители сурового приговора и тайком отпустили, но стали доходить слухи, что видели Хамадара не раз в Дербенте, в духанах и веселых домах Порт-Петровска и Темир-Хан-Шуры. Позднее стали рассказывать про него и ограбленные в Большом ореховом лесу. Спросите, почему я так интересовался этим человеком? Наверное, все-таки обида и оскорбления от Хамадара засели во мне, как занозы, гноились и требовали отмщения. Особенно злили издевательства над матерью и отцом.

После тех потрясений отец долго не мог поправиться, а когда окреп, решил поехать в Темир-Хан-Шуру искать управу на непокорных горцев. Тщетно я отговаривал отца, он надеялся на помощь кунака нашей семьи шамхала Тарковского, что входил в состав так называемого Горского правительства… А я тем временем решил проведать в Губдене мою нареченную Амину. Ничего не объясняя, мать старалась отговорить от поездки в Губден… Я знал, что отец поссорился с Али-Султаном, потому что Али-Султан примкнул к повстанцам и даже командовал у них отрядом. И все же, как истый горец, он не мог бы отказаться от своего слова. Правда, я не сумел вернуться через год, как обещал, но не по капризу или прихоти — из действующей армии не отлучаются по своему желанию!

Вот и поехал в Губден, предвкушая встречу с Аминой, которая, конечно, повзрослела, из полуподростка-полудевушки, наверное, сделалась женственной и милой девицей.

Амину я увидел, как только вошел на веранду сакли: она качала люльку и тихо пела колыбельную. Увидев меня, зарумянилась и смущенно отвела глаза.

— Здравствуй, Амина! — радостно вскричал я, протянул было руку, но рука повисла в воздухе: Амина отстранилась.

— С приездом, Эльдар! — Она жестом указала на табурет. — Садись. Вот досада: дома никого нет.

— А мне больше никто и не нужен!

— Время теперь тревожное, Эльдар…

— Где отец, Амина?!

— В горах. Собирает отряд. Народ взбунтовался, всюду недобрые вести, кровью пахнет…

— Да, неспокойно теперь, Амина. А где брат?

— Наверное, поехал с моим мужем. Они большие друзья…

— Что?!

— Да, Эльдар, я вышла замуж. Вот и сын родился у нас…

Казалось, крыша обрушилась мне на голову!

— А я ждала тебя… Но мне сказали… — продолжала Амина.

«А какое мне теперь дело, что ждала, если все-таки не дождалась?»

Рука невольно потянулась к кинжалу, но в это время запищал ребенок. Амина, качая люльку, обернулась ко мне и тихо сказала:

— Можешь убить меня, но сына пощади… Прошлый год отец приютил раненого комиссара, он умирал, но я выходила его, и мы… Это сын комиссара!

— Будь счастлива! — я вышел, вскочил в седло и прямо, со двора поднял коня в галоп.

— Прощай, Эльдар! — все же услышал тихий голос Амины.

Все рушилось, все ускользало, теряло облик, ясность, привлекательность… Все вокруг будто окутано дымом или туманом, искажено, обезображено, страшно. Куда идти? С кем идти? Против кого сражаться? И ради чего?

С этими бессвязными мыслями поднялся я на перевал, на скрещение многих дорог, запутанных, извилистых, кривых, как сама жизнь. Что ж дальше? Спуск к реке, что грохочет камнями в ущелье? А потом?

Навстречу из ущелья поднимались мимо саклей какого-то аула вооруженные всадники. И здесь их встречали другие всадники, жители этого аула, и радостно приветствовали друг друга, и громко кричали: «Эгей, горцы! Время нас зовет! Сабли точите, коней седлайте, снимайте с жердей бешметы. Украшайте папахи алыми лентами. И не забудьте попрощаться с родными: не на гулянку мы поднялись, а в сражение, в поход за счастьем!»

Кто они, эти всадники? Что за цель у них, куда едут? Впереди вместо знамени реет красный шемахинский платок с бахромой, вынутый из горского заветного сундука. Громкая, стоголосая песня рождает эхо в горах, а впереди отряда едет на белом коне человек в кожанке, и что-то в этом человеке очень знакомое.

Хотел свернуть в сторону, но подскакали дозорные, крикнули: «Ни с места!» И я подчинился, сам не зная почему.

Отряд поднялся в гору, и на гордом белом коне подъехал ко мне Мирза Харбукский. Да, да, это был он. И выглядел Мирза в подхваченной широким ремнем кожанке, в папахе с красной звездой сказочным богатырем, уверенным в своем могуществе.

— Вот это встреча! Рад приветствовать тебя, Эльдар! — И сильной рукой сдержал загарцевавшего коня.

— Да, Мирза: все странно на этом свете!

— Откуда ты и куда? Одному небезопасно сейчас ездить в горах, да еще в твоей форме.

Дозорные оставили нас, отряд стал спускаться по склону, мимо меня мелькали папахи с красными лентами наискосок, кожаные кепки, ушанки, буденовки, кубанки. Я видел много знакомых лиц.

— Вот он, Эльдар, — сказал Мирза, — настоящий Дагестанский конный полк! Может, ты меня искал?

— Нет, я был в Губдене, Мирза.

— Догадываюсь! Невесту хотел проведать?

— Да, Мирза!

— И нашел у колыбели сына?

— Да, Мирза! — Губы у меня сжались; не то страх, не то ожидание чего-то недоброго, странное волнение охватило меня.

— Надеюсь, с ними ничего не случилось? — нахмурился Мирза.

— А это тебя очень беспокоит?

— Да.

— Хочешь сказать, что этот щенок в колыбели имеет какое-то отношение к тебе, Мирза?

— Это мой сын, Эльдар.

— И ты знал, что Амина помолвлена со мной?!

— Знал, что вы помолвлены. Но ты не сдержал слова.

— И ты поспешил воспользоваться?

— Я полюбил, Эльдар. И сердцу не прикажешь: она тоже полюбила… Не скрою, я обязан ей жизнью…

— И ты говоришь все это — мне?!

— Верю в твое мужество. И верю, что ты пойдешь с нами.

— После всего, что здесь увидел и пережил?! Нет.

— В личном разберемся после. Сейчас решается то, что важнее наших чувств. Испытай счастье в борьбе с нашим врагом!

— Не я ли ваш враг?

— Можешь стать другом…

— Барсук ястребу не друг. Прощай, Мирза!

— Ну что ж, прощай. Только не становись поперек нашей дороги!

— Угроза?

— Понимай как знаешь.

Гнев кипел во мне, обида сжимала сердце, я пришпорил коня: домой, скорее домой. Пора на что-то решиться! Оборваны все привязанности и надежды, я один и потому свободен, как орел. Буду бороться, буду мстить тем, кто обидел родителей и меня самого.

И будто всевышний услыхал меня! Отец вернулся из Темир-Хан-Шуры приободренный: шамхал Тарковский обещал во всем помочь, сказал, что не потерпит произвола, что земли и дворец будут возвращены, — вот только отары, что были в Ногайских степях, и рыбные промыслы утеряны безвозвратно. «Ну и шайтан с ними!» — сказал отец. Оказывается, чабаны угнали овец в Сирагинские горы, раздали по аулам, а сами ушли в отряд Мирзы, слава которого росла с каждым днем.

Признаться, я принял обещания шамхала за добрую бабушкину сказку. Но через неделю прибыл с карательным отрядом уполномоченный исполнительного комитета Временного правительства и в короткое время усмирил враждебно настроенное население, а оказавших сопротивление повесили на ореховых деревьях. В эти же дни отцу предложили быть военным начальником округа. Князь Уцуми отказался, ссылаясь на возраст и нездоровье, и посоветовал назначить начальником меня. По всем аулам Кара-Кайтага я объявил набор добровольцев, обещая за верную службу обеспечить семьи и дать доброе жалованье. Вот когда вернулась ко мне уверенность! А вскоре во дворце собрался отряд в триста сабель, и немало в нем было моих молочных братьев: ведь кормилиц меняли каждую неделю!

Отряду нужно оружие, и я со своими людьми отправился в Амузги к знаменитому оружейнику Базалаю, твоему отцу, почтенный Хамзат.

— Зачем тебе оружие? — спросил он.

— Защищать новую власть.

— Какую? Не ту ли, что в Темир-Хан-Шуре?!

— Да.

— Эту власть не вооружаю. Она временная! Вот мои сабли, Эльдар сын Уцуми. Прочти написанное на клинке…

Да, я прочел: «Достойный обнажит меня за дело народа!»

— Кто же достоин твоих сабель, Базалай?

— Мирза Харбукский и Али-Султан из Губдена!

Что было делать? Пришлось властью военного начальника конфисковать сабли для своих людей, а оружейника арестовать, привезти во дворец и запереть в винном погребе, где издевался надо мной Хамадар.

И прежде всего со своим отрядом направился я в Большой ореховый лес, чтоб захватить Хамадара с его шайкой. Жажда мести овладела мной, желание поставить этого негодяя на колени перед матерью и отцом, принудить молить о прощении.

Мои люди разведали: он часто ночевал у лесника Кахсура, доброго старика, что жил с осиротевшей внучкой лет четырнадцати.

И эту девочку Хамадар изнасиловал! Если память не изменяет, ее звали Меседу… Видел девочку у лесника: играла тряпичными куклами, но уже была с огромным животом. Людей пугалась, как лесных зверей. При посторонних и слова не произносила, а забивалась в темный угол и удивленными, большими глазами следила за происходящим в доме. Даже детское любопытство было в ней убито ранним столкновением с мужской грубостью и жестокостью.

Расставил я людей вокруг дома лесника и велел непременно взять Хамадара живым. Но мне не повезло: то ли девочка Меседу со странной привязанностью к этому злодею предупредила его в лесу о засаде, то ли он сам, как собака, издали почуял недоброе, но больше Хамадар у лесника не появлялся. Два месяца я тщетно ждал, а потом снял осаду. Позже появился в тех местах торговец-перс, передал маленькой Меседу подарки и рассказал, что не раз видел Хамадара в духанах Тебриза с подозрительными людьми. Да, далеко улетела эта хищная птица! Пришлось тушить жестокую жажду мести: не мог же я отправиться в Иран!

А тревог вокруг становилось все больше.

В горах Мугринских и за Губденом собирал отряды повстанцев Мирза Харбукский со своим тестем Али-Султаном.

А в лесах Табасарана, недалеко от моих владений, рыскал с отрядом Таймаз, сын лудильщика Арсланбека. И всюду встречались дозоры бекской полиции, конные патрули от «временных правителей», мюриды имама Нажмутдина из Гоцо, проповедники Комитета мусульман и большевистские агитаторы. И все враждовали друг с другом, хватались при встрече за оружие.

Но вот грянул Октябрь 1917 года, почтенные мугринцы, с которого начинается ваше летосчисление, день, что отмечается во всех странах, на всех континентах, день победы большевиков. Повсюду в Дагестане загорелись костры красных повстанцев.

В это самое время объявился в Дагестане человек, сразу привлекший сердца бедноты от Салатавских гор до снеговых вершин Юждага. То был хорошо известный вам, почтенные мугринцы, Уллубий из Буйнака, человек, который, как тогда говорили, был «обучен в Петрограде делать революцию», с чем и вернулся на родину. Тупым людям вечно мерещится коварная «рука извне»! Да, хилый, худой человек в пенсне скоро стал вождем горской бедноты, создал дисциплинированные, сильные воинские части, чтоб захватить власть. О, это был грозный враг! Его не могли ни переубедить, ни переманить ни хитрый шамхал Тарковский, ни сам имам. В жизни и нуждах людей Дагестана он разбирался не хуже, чем в жизни собственной семьи. С верующими горцами был осторожен, терпелив, умел говорить просто и убедительно; Уллубий привлек на свою сторону даже духовных вождей, слыхали, наверное, об Али-Гаджи из Акуша, за которым шли все даргинские мусульмане? И он сделался сторонником Уллубия. А сам Уллубий, ничем не пренебрегая, даже вошел в Комитет мусульман. Чтоб не пугать темных горцев, которые поверили сказкам мулл и думали, что большевики — рогатые шайтаны с хвостами да копытами, его агитаторы ходили в фесках и с четками в руках. Один такой появился и в Кайтаге. Пришлось запереть и его в погреб, где сидел оружейник Базалай. Да, твой отец, почтенный Хамзат! А горцы удивительно слушались Уллубия и его соратников. Наверное, потому, что комиссары были из таких же бедняков, вроде сына конюха Мирзы Харбукского, про которого в горах пели:

Так и получилось, как я боялся: пока мы, офицеры и князья, сводили личные счеты и болтали о близкой гибели большевиков, они победили. В столице Дагестана власть взял Военно-революционный комитет, в который вошел и Мирза Харбукский. Всюду стали возникать местные ревкомы… Однако еще немалые силы были у имама и князей, что вошли в Горское правительство. Жестокие бои еще были впереди…

Бедный и суровый край мой, Дагестан, испокон веков был перепутьем для бродяг и завоевателей: через него текли полчища воинов и стада пастухов-кочевников, что искали новых пастбищ. И селились на плодородных землях по отрогам гор, а прежних поселенцев с боями теснили дальше и выше в горы. А там, наверху, свыкнувшись с гостеприимным поднебесьем, остатки большого народа спаялись в маленькую общину и пребывали впредь неизменными долгие века, неизменными, как скалы, на которых лепились их сакли. Эх, край суровый, родной Дагестан! Природа здесь такая же многообразная, как многообразны, многоязычны, многонациональны обитатели Страны гор.

О, сколько претерпела эта маленькая страна, маленькая, но гордая и отважная!.. Простите, почтенные, что отвлекся… В ту пору новая волна хлынула в Дагестан: в наши горы поспешили на лакомый и, казалось бы, легко доступный кусок и английские, и турецкие эмиссары, немцы, разгромленные в России офицеры его величества — все бросились сюда, как собаки на кость, рыча и дерясь друг с другом. А тем временем в самые глухие закоулки Дагестана уже проникал советский дух, и выбить его оттуда было невозможно никакими силами: разве только отрубить «зараженные головы»…

В ту пору прискакал гонец и передал приказ Горского правительства во что бы то ни стало не дать большевикам продвинуться в степи, к железной дороге, по которой из Баку двигался со своим бронепоездом полковник Бичерахов, ставленник англичан. Если б к приказу не была приложена записка шамхала Тарковского (в которой, между прочим, он обещал прислать подкрепление), я бы еще поколебался. Но шамхалу наша семья была многим обязана… Кажется, я уже говорил об этом. В тот же день принесли и письмо Мирзы Харбукского; он приказывал мне распустить отряд, беспрепятственно открыть маджалисский проход — Ворота гор, освободить оружейника Базалая и других арестованных, покинуть дворец и земли, которые отныне будут, мол, принадлежать народу… В бешенстве я порвал в клочья письмо, а своим людям приказал вывести из подвала арестованных и расстрелять…

Да, почтенный Хамзат, твой отец Базалай считал себя большевиком, хотя все время молился: «Аллах, будь справедлив, дай победу большевикам, хоть раз должны победить они!»

И перед расстрелом повторял: «Все равно мы победим. Не может быть, чтоб аллах не услышал моих молитв, молитв большевика! Вот увидите, аллах еще даст добрую встряску вам, нечестивцы!» И представьте, только Базалай это крикнул, как под нашими ногами заколебалась земля: у нас землетрясения хоть и редки, но случаются. «Вот видите, видите! — обрадовался Базалай. — Аллах услышал меня! Теперь берегитесь!» Это были последние слова оружейника.

— Хватит! — крикнул, подымаясь, Хамзат. — Довольно! Старый седой шайтан, ты издеваешься над нами. Ты рассказываешь сыновьям, как убивал их отцов. Зачем? Думаешь, мы забыли свое горькое, сиротское детство? А ты, ты…

— Успокойся, Хамзат! — Осман взял его за руку и принудил сесть. — Не прерывай последнее слово осужденного.

— Кем осужденного?!

— Болезнью, Хамзат, — сказал Сурхай. — Мстить все равно уже поздно, да и недостойно коммуниста.

— И он живет до сих пор среди нас… — возмутился и Кара-Алибек.

— Юридическая давность… — прервал Осман.

— Да, да, понимаю… Но почему я должен слушать этого дьявола?!

— И все же очень прошу дослушать, почтенный Хамзат, — тихо сказал больной. — Вот ты спрашиваешь, зачем рассказываю… В самом деле, зачем? Мог бы промолчать и в тихом благополучии завершить жизнь, не возмущая ничьего спокойствия. Мог бы… Но это была бы мышиная смерть, уважаемые. Смерть под полом вашего общества. А я все-таки не мышь, не крыса, а человек. И теперь, когда больше ни в чем не нуждаюсь, ничего не ищу, не требую, не хочу, именно теперь должен честно рассказать людям, среди которых жил, обо всем, не кривя душой, не утаивая, не притворяясь. Просеять свои поступки и поглядеть, что останется в решете: зерно или одна пустая полова? Думаю, не плохо было бы, если б каждый человек перед смертью, как говорят бухгалтеры, публично подводил дебет-кредит своей жизни. Глядишь, кто-нибудь со стороны и увидел бы в жизни исповедующегося что-нибудь свое, понял бы, научился и смог не оступиться там, где он оступился. Так сказать, публичный урок жития человеческого.

— Ладно, старик! Продолжай рассказ, — негромко произнес Осман, а Хамзат налил рюмку коньяку, выпил одним глотком, выдохнул шумно воздух и закурил.

— …Так вот, — продолжал больной, — когда произошло то землетрясение, даже мой отец, князь Уцуми, смутился, сказал: «Ты еще больше озлобишь народ! Не делай этого…» И добавил свою любимую поговорку: «Я уже понял, что сыр сам создает себе червей». — «До коих пор будем смиренно ждать своей участи, отец?! — возразил я. — Если мы не станем действовать, станут действовать они. И прошу, отец, больше не вмешивайся. Я уже не ребенок…» — «Ну что ж, — ответил князь, — быть может, ты и прав…» — «А вам с матерью надо пока переехать к шамхалу; сегодня же, прошу вас. Скажите шамхалу, что жду подкрепления в долине Конгожи. Через три дня дам бой!» Мать заплакала: «Да сбережет тебя аллах, сынок! Знаю: если придется, достойно примешь смерть. Прощай!»

Ну, а Мирзе Харбукскому я ответил, что готов через три дня сразиться с ним в долине Конгожи за Маджалисом. Жарко там летом! Ровное плато, окруженное крутыми отрогами гор… Недаром еще в древности пилигрим Аль-Максуди писал, что в этой долине, где над родником ледяной воды построена аркада, можно прямо на камне без огня сжарить яичницу.

— Братья! — обратился я к воинам своего отряда. — Кажется, я вас не обижал, был щедрым и за верность платил верностью. Предстоит жаркая схватка, и если у кого трясется душа, как хвост козы, тот может сегодня же уйти домой. Пусть останутся смелые, готовые отдать жизнь за наше дело!

— Князь, тут многие хотят знать, за какое «наше дело» мы должны отдать жизнь? — спросил один из всадников.

— Разве вы еще не поняли? За честь и славу Дагестана! — ответил я и вдруг почувствовал, что повторяю чужие слова. И повторяю плохо. — Что скажете, горцы?

— А с кем предстоит горячая схватка, князь?

— С теми, кто хочет обмануть вас, кто обещает землю и свободу, но отнимает веру. А без веры как жить человеку?

— Выходит, мы идем против гяуров?

— Да, против тех, кто хочет предать наш край!.. Я плачу вам хорошо, и вы поклялись…

— Клятву мы дали, да. Что ж, веди нас!

А человек десять тут же скинули оружие. «Прости нас, князь, — сказали они. — Мы должны кормить семьи; если умрем, что будет с ними?»

— Трусов не беру! — побагровел я. И обратился к остальным — Будьте готовы на рассвете третьего дня. Молитесь, чтоб аллах помог нам в ратном труде.

— Аминь! — ответили воины. — Да будет удача!

И настал день третий.

Вряд ли когда в долине Конгожи было так жарко… Едва забрезжило и подул через ущелье соленый теплый морской ветер, я появился там с отрядом. Выслал дозор в сторону горных отрогов. Вскоре дозорные прискакали, сообщили: от Конгожского моста надвигается отряд, примерно сабель в двести. Нас было больше, и я обрадовался. Кони плясали и били копытами, будто от нетерпения. За нашими спинами поднималось солнце, и только озарило поросшие редким кустарником отроги, опоясанные, извилистыми тропинками, как на равнину рысью выехал отряд и развернулся веером, словно для атаки. Мгновенно я бросил вперед коня и услышал за собой слитный, мощный, повторенный горным эхом топот сотен коней. И в ту минуту, когда солнце коснулось долины, мы с гиком, воплями, бранью врезались в неизвестный отряд. Искрами с точильного колеса заблистали на солнце клинки. Ошеломленный внезапным нападением, противник на мгновение растерялся — и проиграл схватку! Лязг металла, треск выстрелов, ржание коней, истошные крики раненых, ужасные проклятия погибающих, запах лошадиного пота, разбитой копытами земли и, главное, человеческойкрови… Люди ожесточились, озверели…

Потеряв почти половину отряда, противник обратился в паническое бегство, и тут навстречу мне с искаженным лицом, крича: «Измена, нас предали!», понесся на чубаром коне командир отряда. Я узнал его: то был Хасан из Хасавюрта. Пьяный от победы, от боя, я заорал: «Берегись, Хасан!» — и взмахнул саблей. «Эльдар, опомнись!»— успел крикнуть Хасан, попытался уклониться от сабли, удар пришелся по правой руке, мешком рухнул он наземь. Я сдержал коня, обернулся и — вздрогнул: правая рука Хасана лежала, как чужая, неестественно выгнутая, но что это на ней?! Спешился, подошел и увидел надетый на палец перстень. Перстень, как две капли росы похожий на тот, что прислал мне шамхал Тарковский. Страшная догадка ошеломила: я уничтожил посланное мне подкрепление!

Приказал прекратить бой, но он и так прекратился: остатки отряда Хасана рассеялись и скрылись за увалами. Говорят: вывих хуже перелома, а срам хуже смерти.

— Откуда у тебя перстень? Говори! — крикнул я в ужасе.

— От шамхала Тарковского, будь ты проклят… — отозвался, изнемогая, Хасан.

А тут вдруг заговорили толпившиеся вокруг воины моего отряда:

— Мирза! Мирза со своим полком! О, смотрите, смотрите— сколько их! И там! И здесь! И с тыла идут к нам! Еще и на склонах пешие и всадники…

Я огляделся и понял, что попал в капкан: пока я уничтожал свое подкрепление, хитрый комиссар окружил своими войсками все плато. «Что будем делать?» — спросил я верных людей. Решили попытаться пробиться. Но и это оказалось невозможным — в своей привычной кожанке навстречу скакал сам Мирза. Даже я позавидовал его бесстрашию. Он подъехал один и, сдерживая встающего на дыбы коня и словно не замечая меня, крикнул:

— Храбрые сыны Кайтага! Вы знаете меня: я Мирза Харбукский, член Военно-революционного комитета, а в этот час я еще и военный комиссар этого округа. Данной мне властью и уверенный в своей силе… — он улыбнулся и поглядел вокруг, как бы приглашая полюбоваться своим конным полком и отрядами повстанцев, что бесконечным потоком спускались по склонам, — говорю вам, да вы и сами понимаете, что всякое сопротивление бесполезно. Я предупреждал князя, но он высокомерно отверг предупреждение и повел вас на братоубийство. Да, вы храбро дрались и легко победили отряд Хасана, таких же, как вы, обманутых людей, что спешили вам же на помощь…

Он знал все! В ярости я выхватил наган, но мои же люди вынули оружие из моих рук, сказав: «Не мешай, князь. Дай послушать человека».

А Мирза продолжал:

— Храбрые сыны Кайтага! Вы, я знаю, верны слову и дали клятву служить князю. Но сегодня вы убедились, что вас натравливают друг на друга, из вас хотят сделать послушных баранов, вас дурачат, вами играют. Чем слабее будете вы, тем сильнее станут они! — и показал на меня плетью. — А теперь решайте: с кем вы? С народом или с князьями? Кто хочет прислуживать князю в его злобных поступках, тот может разоружиться и следовать за князем. А кто хочет бороться за советскую власть, за свободу народа, того обнимем, как брата, и примем в наши ряды. Это князья и шамхалы кричат, что они «за честь и славу Дагестана», а сами продают и честь его и славу чужестранцам. Пора понять: ломает ноги не тот, кто советует прыгать, а кто прыгает на самом деле. Честь и славу истерзанного Дагестана спасать народу, нам с вами. Решайте же — с кем вы!

Он быстро спешился, подошел к Хасану, который безучастно смотрел на окружающее, приподнял и приказал:

— Помогите перевязать ему руку! Что ж это ты, брат? А?

— Ошибся, Мирза. Прости.

— Эх, дурья голова! Кому поверил…

— Поверил, промахнулся. Теперь князь вышиб из меня дурь. Я с тобою, Мирза.

— Ты сейчас не вояка. Выздоровеешь, приму… А тебе, князь, дарую твою молодую жизнь. Говорят, понимающему котлу достаточно издали показать огонь. Но больше не попадайся на моем пути! — Он вскочил на коня. — Ну, как решили, храбрецы из Кайтага?

— Веди нас, Мирза! — воины отвернулись от меня.

— Тогда по коням! Хасана возьмите с собой… Спасибо за доверие, горцы!

И я остался с десятью верными, разоруженными людьми; стоял оскорбленный, униженный, позорно принял милость врага. Лучше б Мирза велел расстрелять! Конечно, я отпустил по домам своих людей, а сам отправился куда глаза глядят, лишь бы подальше от места своего позора, своего падения.

Не наскучили вам, уважаемые мугринцы, рассказы о моих неудачах? Как видите, не раз я был подобен глупому боевому барану… Простите, что подробно вдаюсь в дела тех далеких лет; просто хочется, чтоб вы знали обстановку, в которой я барахтался, плохо разбираясь в бурлящем водовороте жизни, стараясь пробиться к тому радостному для меня будущему, что обещали отцу разные предсказатели. Но тогда все уходило из-под ног… Говорят, уносимый бурей за куст хватается; но только колючки вонзались в руки, сердце рвалось от досады…

Простите, люди добрые! Кажется, я немного устал лежать на этом боку. Нет, нет, не беспокойтесь, мне поможет Зулейха: у нее ласковые, ловкие руки. Прошу тебя, перенеси подушки на эту сторону тахты, а я повернусь… Так. Вот так, спасибо! А теперь немного переведу дух… Оказывается, и от разговора человек устает, вроде косаря на сенокосе.

А вы будьте так милостивы: наполните свои рюмки.

5

Ехал я, помню, заросшими травой тропинками и вовсе по бездорожью, ехал предгорьями, не спускаясь в кумыкские степи, и даже ночь провел в седле: днем ездить здесь было небезопасно. Всюду рыскали дозоры и конные разъезды, и трудно было определить, чьи они — красные, зеленые, белые, наряд местной милиции или просто головорезы, что жизнь человека ценят не больше заячьей и куропаточьей. Тут одинокому путнику требовались глаза и на затылке. На рассвете я сорвал погоны со своей белой черкески и швырнул в кусты терна…

Помню, солнце вставало из-за моря и небо было чистое, как в моем беззаботном детстве. Шло лето восемнадцатого года.

Никогда я не умел говорить складно, логично… И так много наговорил о разных сражениях и схватках, что вы, молодые, можете предположить, будто в ту пору горцы только рубились, гонялись друг за другом, ловили, убивали, грабили… Нет! Немало все же оставалось в горах людей, которые хотели тихо и просто жить в мире. И они жили: рожали и растили детей, сеяли да убирали урожай, пасли баранту, болели и лечились, как могли; плясали, пели, любили и страдали… Вы и сами, почтенные мугринцы, можете представить себе, какой ералаш воцарился б в Дагестане, если б все от мала до велика, бросив привычные дела, занялись войной…

Гражданская война в наших горах напоминала грандиозную кровную месть в масштабах всей страны; всюду ходили слухи о разрыве куначества, связей, родства, о вражде между тукумами, отцами и братьями… Поди разберись в этой всеобщей сумятице!

За ночь проехал я немало километров и теперь, оказывается, спускался к Талгинской долине, где ныне устроен знаменитый санаторий с лечебной грязью и серной водой, а тогда было пустынно и дико. Переехал мост через речушку Талгинку и вскоре оказался у белокаменной аркады, прикрывающей родник. Потянуло отдохнуть и напиться свежей воды. Только теперь я заметил, что конь весь в мыле — от шеи до крупа. Сжалился над ним, отпустил попастись на лужайку, а сам залез на поросшую травой крышу над родником и лег, стараясь отвлечься, забыть о своих бедах. Вижу: по тропинке к роднику спускается молодая смуглянка с медным блестящим кувшином. И вдруг остановилась, застыла, наверное, увидела меня. Хотелось сказать: «Не бойся, козочка; я не страшен и одинок…» И чем больше глядел на милое личико, встревоженные глаза под четко очерченными бровями вразлет, сжатые в раздумье губы, похожие на розовые лепестки шиповника, что рос прямо на крыше родника, тем больше хотелось подойти, спросить, чья она и откуда, расположить к себе ее душу, полюбить и стать любимым… Девушка глядела на меня исподтишка, будто стараясь угадать мои мысли, а затем украдкой улыбнулась, краем черного платка полузакрыла лицо и, медленно ступая по камням, подошла к роднику и не спеша наполнила узкогорлый кувшин студеной водой. От волнения у меня язык онемел, не мог вымолвить ни слова, а девушка спокойно пошла по тропинке прочь и исчезла за холмом в той стороне, где у подножия Тарки-Тау лежит Порт-Петровск, город, если можно назвать городом четыре грязные улицы приземистых мазанок. И названы они были будто в насмешку: Грязная улица, Глухая, Косая, Тюремная… Разве мог кто-нибудь предположить, что именно здесь будет столица нынешнего Дагестана с прекрасной набережной, парками, зелеными улицами, город шести институтов, университета, множества техникумов для горцев… А над Порт-Петровском на горе, среди скал, притаился аул Тарки — с древних времен резиденция тарковских шамхалов. Когда-то здесь у шамхала Адил-Герея гостил царь Петр… В этот аул с мечетью из резного камня я и направил коня.

Шамхал в тот вечер был странно возбужден. В гостиной светло горели газовые лампы (редкость по тем временам), шумно беседовали, спорили, чокались многочисленные гости, стол ломился от стряпни прославленных шамхальских поваров-армян. За столом сидели командующий войсками и флотом Кавказа, как он себя называл, полковник Бичерахов, затянутый в заграничный френч с большими карманами; турецкие эмиссары во главе с Азиз-беем, самоуверенным штабным офицером, смахивающим на краснощекую сирагинку; офицеры войск Горского правительства; друзья шамхала Тарковского. Советская Россия подписала с Турцией мирный договор, в котором между прочим говорилось, что все кавказские мусульманские народности со своими землями могут в случае их желания отойти к Турции. Казалось бы, чтоб выяснить мнение горцев, достаточно нескольких векилов — полномочных представителей. Однако на Кавказ прибыла целая миссия, и в Дагестане появились турецкие войска… Такие бывают в жизни превратности, почтенные! Давно ли мы оккупировали Эрзерумский вилайет? А теперь турки чувствовали себя чуть ли не хозяевами Дагестана.

Трудно было говорить при шамхале, особенно после моего поражения в долине Конгожи, но, попросив разрешения и с каждым словом все больше возгораясь, я кончил словами: «Черт возьми! Дайте нам самим без всякого вмешательства разобраться в том, что происходит в Дагестане. Доколе будем играть в прятки? Пора собрать воедино наши силы. Надо действовать, пока советская власть не упрочилась».

Меня прервал шамхал:

— Слышали, господа, о чем думают мои офицеры? — Он нервно провел рукой по бритой голове, испещренной бородавками, как чурек изюмом. — И они правы! То же самое думаю и я. — Он сказал это внушительно, как и подобало потомку могущественных шамхалов. — Большевики нас рубят поодиночке, то возле Сулака, то в долине Конгожи. А чего мы ждем? Вернее, ждали… Вашей помощи, господа. Но ее нет. И не такой корыстной помощи мы требовали… Довольно ждать и медлить! Завтра же двину верные мне войска на Темир-Хан-Шуру.

— Хочу спросить господина Азиз-бея, согласен ли он на совместные действия? — произнес полковник Бичерахов, глотнув доброго вина из хрустального бокала.

— Такие действия не входят в мои полномочия, — холодно возразил Азиз-бей и добавил: — Хочу, чтоб вам были ясны наши цели… Так вот, аллаху выгодно вернуть горцев Дагестана под луну единоверцев.

— Даже если Дагестан будет красным?!

— А мне все равно каким! Было бы только стабильное, полновластное правительство, с которым я мог бы вести переговоры о турецком протекторате. А там видно будет… Вы же, господин полковник, не желаете турецкого влияния здесь.

— Да, не желаю. У меня иные цели.

— И если станете настаивать на этих целях, мы будем воевать с вами, господин полковник, — насмешливо и высокомерно сказал Азиз-бей.

— Тогда мы раздавим вас! — раздраженно вскричал полковник, и его сросшиеся, жирные, как пиявки, брови дернулись, глаза злобно блеснули.

— Итак, господин Азиз-бей, — вмешался шамхал, — вы избираете роль того равнодушного зрителя на бое баранов, который говорит: «Кто б ни победил, а победитель все равно мой…»

— Я не равнодушен, уважаемый шамхал! Но я уполномочен заявить: английское влияние на этой земле нежелательно для моей страны, — ответил Азиз-бей с турецким упрямством.

— А турецкому протекторату не бывать! — возразил полковник, с трудом сдерживаясь.

— При таких обстоятельствах я склонен заключить союз с большевиками, — спокойно сказал Азиз-бей. — По-моему, это единственная сила в Дагестане, способная твердо заявить о себе.

— Есть другая сила! — перебил шамхал Тарковский.

— Какая сила?

— Верные мне и моим друзьям, — шамхал показал на сидящих поодаль беков, — войска. И я не нахожу возможным больше рассчитывать на вас. Помощи просят у сильных. А вы, господин полковник, вот уже два месяца топчетесь у Петровска со своим хваленым бронепоездом, а город все у большевиков.

— Город будет взят!

— Будьте осторожны, господин полковник, не испытывайте моего терпения, — молвил Азиз-бей, даже не взглянув на Бичерахова.

— Не ссорьтесь, господа, — прервал хозяин. — Я понял, что рассчитывать следует только на свои силы. Уверен, смогу навести порядок в моей стране. Что скажут мои офицеры?

— Честь и слава Дагестана превыше всего! — ответили офицеры.

— Военная диктатура — вот моя цель. Через месяц, господин офицер, — обратился хозяин к Азиз-бею, — буду рад принять вас в столице Дагестана как мирного векила и устроить в вашу честь парад победителей. Только прошу: тогда не говорите, что в моей бороде есть и ваш волос, — улыбнулся шамхал. — А теперь оставим этот разговор, чтоб не раздражать друг друга. Прошу спуститься в нижний этаж и посмотреть, как танцуют горянки.

Полковник попросил извинить его и ушел в сопровождении адъютантов. Он хорошо понимал, что если даже и возьмет Петровск, — долго там продержаться все равно не сможет, а подкрепления не было… О, как хотел бы он проучить этого наглого турка! Но турок был силен и оттого высокомерен.

Признаться, я не очень поверил обещанию шамхала… Но хоть и не на следующий день, а через неделю шамхал все же сдержал слово и взял штурмом столицу Дагестана Темир-Хан-Шуру, объявил себя военным диктатором, устроил торжественный прием в честь турецкого эмиссара Азиз-бея. Впрочем, Азиз-бей тоже сдержал слово и помог большевикам разгромить воинство Бичерахова у Петровска; остатки бичераховских войск на пароходах бежали к берегам Ирана… Однако и Азиз-бей недолго торжествовал победу: тревожные события в Османской империи заставили в том же месяце турецкие войска покинуть Дагестан; остались лишь те офицеры, которые изъявили желание сотрудничать с шамхалом. Остался и Азиз-бей. Теперь я часто встречался с Азиз-беем, подружился, и однажды он рассказал мне с восхищением, как под Эрзерумом некий «горец из русских войск» в единоборстве одолел взбесившегося быка: «Это была храбрость, граничившая с безумием; ему могли позавидовать искусные тореро!» И поразился, узнав, что невольным тореро был я. Не раз мы в дружеском кругу пели памятную еще со времен Эрзерума грустную турецкую песню, что начиналась словами «Ахшам болду, лампа янды»:

Простите, люди добрые! Кажется, собака залаяла… Милая Зулейха, выйди, пожалуйста, погляди: может, все-таки дочь приехала с зятем?! Хотелось бы повидать напоследок… Как-никак я был неплохим отцом… А что твой сын, почтенный Осман, не думает остаться в ауле? Впрочем, что ему делать здесь с дипломом инженера-строителя? Моя дочь педагог, и то упорхнула в город…

— Почему же? Конечно, останется в ауле, — возразил Осман, разрезая сочный персик.

— А разве у нас что-нибудь большое строится?

―Не у нас, в районном центре. А туда же рукой подать.

―Да-а! Не сомневаюсь, жизнь с каждым днем будет все интересней…

— Там никого нет, — сказала, входя, Зулейха. — И за ворота вышла — никого… Дождь перестал. Прояснивает…

— А чего же проклятый пес?!

— Он не лает, он воет на луну…

— Примета известная… Но я и без него знаю, что меня ждет.

Ну что ж, продолжим, как говорится, разбирать свои отяжелевшие на долгом пути хурджины…

6

Власть большевиков, которая еще не успела срастись корнями с землей и укрепиться в горах, пала… Вернее сказать, ценой неимоверных усилий, напрасных жертв, жестоких шариатских мер шамхалу удалось на год отсрочить наше падение… Он лихорадочно старался выбить из мозга горцев «большевистский дух», но обычно выбивал мозги, а не дух! А я был у него верным солдатом, поклявшимся на коране.

Нам удалось даже захватить членов подпольного большевистского обкома во главе с Уллубием. Скажу откровенно: если б раньше повстречался с этим человеком, иначе сложилась бы моя судьба… Впервые в жизни я позавидовал другому человеку — мужеству, стойкости, ясной убежденности, верности делу и своим соратникам. Могу сознаться, в нарушение клятвы я даже хотел устроить ему побег с единственным условием, чтоб покинул Дагестан. Но Уллубий наотрез отказался бежать и потребовал освободить всех, кто был арестован вместе с ним. И, с прозорливой ясностью видя наступающие для маленькой страны тяжелые испытания, он требовал распустить управление военного диктатора и парламент Горского правительства, ибо только советская власть, как он сказал, могла отстоять Страну гор от наиболее опасного врага — озверевших полчищ белоказаков… Но мы были охвачены азартом расправ… Только не подумайте, что я пытаюсь вызвать у вас снисхождение ко мне. Теперь в этом уже не нуждаюсь и говорю о белом, что это белое, а о черном — черное…

Не раз красные повстанцы пытались освободить своих руководителей, но все тщетно. Шамхал доверил мне конный полк в пятьсот сабель из своего личного резерва. Последнюю попытку отбить заключенных совершил Мирза Харбукский, когда их везли на поезде из Темир-Хан-Шуры. Нападение было совершено у полустанка Кумтор-Кала, и здесь я разгромил его полк в жестоком бою у песчаного холма Сары-Кум: о намерениях Мирзы мы узнали заранее. В разгар сражения я приказал верным людям взять Мирзу живым. Не пытаюсь объяснить даже самому себе, кто виноват, что моя нареченная избрала его; меня просто жгли гнев и обида, была задета мужская честь…

Должен сказать, Мирза дрался яростно, долго не сдавался, отбиваясь от наседающих со всех сторон моих всадников. Но его все-таки схватили…

И он предстал передо мной, раненый, в крови, но непокоренный.

Вот он — друг моего детства и враг моих убеждений… Странное это слово «убеждения»! А какие у меня были убеждения? Я долго думал об этом и тогда и позже. Хотелось объяснить хотя бы самому себе, чего я желал в жизни, какие идеалы воодушевляли и побуждали действовать… И в результате раздумий пришел к выводу, что не было у меня никаких убеждений, кроме желания жить, как жили мои предки, — в богатстве, почете, власти! И всех, кто в том мне отказывал, считал своими кровными врагами. А рассуждения о «чести и славе Дагестана», о «независимом Дагестане» — все это только декорации, фиговый листок для себялюбца.

Передо мной стоял Мирза, потерпевший тяжелую неудачу. Лицо его в ссадинах и кровоподтеках казалось выкованным из старого железа, тронутого кое-где ржавчиной. Он готов был встретить смерть так же достойно и стойко, как достойно и стойко служил своим убеждениям.

А я готовился с наслаждением сокрушить его, отомстить.

— Хотел видеть меня живым? — спросил он, тщетно пытаясь вырваться из цепких рук моих воинов.

— Отпустите его! — повелел я.

— Ну что ж, предоставлю тебе такое удовольствие. Гляди! Как, сам застрелишь или прикажешь своим новым холуям?

— Как видишь, комиссар, времена меняются. Теперь моя власть пришла! — усмехнулся я.

— Ты прав, князь, времена меняются, — сказал Мирза и громко добавил — Можете утешаться этой победой, но все равно вы обречены!

— Зачем кричать?! Бой кончился, ты разгромлен. Вокруг тихо.

— Что ж, на этот раз твоя взяла, Эльдар сын князя Уцуми. Что, думаешь, стану на колени и буду просить милости? Зря! Это вам надо просить прощения у наших гор за тех истинных сынов Дагестана, что пали здесь во имя революции и свободы. А между прочим, среди павших немало людей, которые когда-то под твоим командованием сражались в долине Конгожи…

— Теперь чувствую себя отмщенным! — прервал я и захохотал, но почему-то вспомнил наглый смех Хамадара, стало стыдно, я умолк. И тут нахлынули воспоминания о детстве. Невольно вырвалось: — А ведь мы были друзьями, Мирза!

— Барсук ястребу не друг, — усмехнулся комиссар в разорванной кожаной куртке. — Зачем вспоминать?

— Просто пытался понять тебя…

— Кончай, Эльдар сын князя Уцуми. Торжествуй нынче!

— Не думаешь ли, что смалодушничаю и отпущу тебя? — спросил я в смутном недоумении: «Неужели этому человеку не страшна смерть?»

— Милости не жду! А хотелось бы проститься с сыном, маленьким моим Омаром! — И тут глаза у этого храбреца увлажнились, засветились беспомощным жгучим желанием. Но свет сразу исчез, глаза снова стали холодными. — Есть у меня такая слабость: люблю сына… Но умру спокойно: знаю, что ему жить будет лучше!

— А все-таки, Мирза, жалко семью…

―Ничего! О моей семье позаботятся.

— Кто же это?

— Советская власть!

— Нет советской власти! Мы задушили ее…

— Смешно! Ты же сам не веришь этому! В муках, в борьбе, но она рождается. И вам не скрыться от гнева народа.

— Ты уверен?!

— Сам убедишься. Ну что ж: стреляй! Пощады просить не буду. Трус!

Не знаю, почему в это мгновение мне представились разграбленный отцовский дом, винный погреб, где надо мной и отцом издевались бывшие райаты — рабы во главе с Хамадаром; предстали передо мной все неудачи и промахи, и в каком-то исступлении я выхватил наган и разрядил в комиссара. Он рухнул к моим ногам, промолвив:

— Будь проклят! Помни, буду являться к тебе живым… Прощай, Омар! Прощай, Амина…

В тот же день по приговору военно-шариатского суда был расстрелян и Уллубий в местечке Темиргое.

Казалось, эти выстрелы разбудили горное эхо… Как говорится, пиала не разбивается без звона. Красные повстанцы в горах стали объединяться в полки. На место Мирзы стал Таймаз… Правление шамхала Тарковского, казавшееся таким прочным, вдруг треснуло, из стен стали выпадать камни. Появилось ощущение, что здание стоит на пороховом погребе, в который подброшен зажженный фитиль… Восстал один полк шамхала, другой, третий… Горцы стали отзывать своих сыновей со службы «кровавому диктатору», как прозвали в горах Тарковского. А тут еще деникинский штаб потребовал распустить управление диктатора и Горский парламент и передать власть белоказакам, которые тогда уже хозяйничали на всем побережье от Хасавюрта до Дербента. Словом, неспроста сказано, что пошатнувшийся зуб не удержишь!

Шамхал с удовольствием отдал власть белым, ибо боялся, что власть захватят красные, а сам собрал чемоданы, взял семью и уехал в Иран, причем не счел нужным даже предупредить моего отца с матерью, что жили у него во дворце… Сейчас шамхал глубоким стариком доживает век в Тегеране и, говорят, мечтает вернуться в Дагестан, чтоб умереть на родной земле, но не решается: видно, мучают его воспоминания не меньше, чем меня; а на совести у шамхала немало пятен…

В Тарках, в опустевшем дворце, я нашел растерянного отца, брошенного на произвол судьбы невежливым хозяином. Князь Уцуми пожимал плечами: «Горец, шамхал — и вдруг бросить гостя, кунака, как изношенную обувь…» Со мной приехали несколько оставшихся верными солдат и турецкий офицер Азиз-бей. Оставаться в Тарках нам всем было небезопасно: в горах, в Левашах, уже вышли из подполья большевики и крупные отряды красных двигались с гор на равнину. Азиз-бей спешил убраться восвояси на родину, и мой отец договорился ехать с ним. Я даже поссорился из-за того с князем Уцуми: пытался отговорить, убеждал остаться в Дагестане. Но князь был упрям…

Ночью выехали из аула Тарки маленьким отрядом, двинулись по предгорьям к югу. На рассвете оказались у холмов Урцехи недалеко от Губдена, и князь-отец вдруг решил заехать к Али-Султану, помириться и попрощаться; может, когда-нибудь доведется постучаться в эту дверь! Я не противился, не возражал и Азиз-бей, который всю дорогу соблазнял отца рассказами о Турции и обещал предоставить моим старикам половину своего дворца в Эрзеруме.

Мы ехали, а навстречу нескончаемой вереницей тянулись беженцы; на арбах, на ишаках, на вьючных мулах везли жалкий скарб, угрюмые, испуганные, дико озирающиеся… Это горцы бежали от новой беды — от белоказаков.

Да, почтенные мугринцы, время было ужасное… Несмотря на молодость, я тогда уже повидал и убийства в сражении, погибающих от ран, от болезней, от голода, но все это было просто детскими шутками перед жестокостями, которые творили белоказаки в непокорных горских аулах! Они превзошли даже полчища персидских шахов. Горели аулы, сотнями гибли старики и дети, казни самые изощренные: мы видели повешенных вверх ногами, головы, насаженные на колья изгороди, четвертованных, которых еще не успели похоронить горцы… Запах крови и гари преследовал нас до самого Губдена. И этот аул был охвачен пламенем; казалось, даже камни горят. Так некогда в этих местах арабы сожгли городище Шам-Шахар, и до сих пор под слоем земли находят почерневшие в огне камни. Дым окутывал все, будто туманом. Казалось, белоказаки уже расправились с отрядом непокорного Али-Султана, а сейчас врывались в сакли, убивали, насиловали. Кричали женщины и дети, то там, то здесь слышались выстрелы, мелькали пьяные фигуры в казачьей форме, конные и пешие… Вот один ударил шашкой старика, что выбежал навстречу с лопатой в руках… А вот и сакля Али-Султана, объятая огнем… Из-за этой сакли выбежала женщина, прижимая к груди ребенка; она отчаянно кричала, молила о помощи, с ее головы слетел платок… Она бежала в нашу сторону. И я узнал: это была жена Мирзы Харбукского, младшая дочь Али-Султана, бывшая моя нареченная Амина с сыном! За ней гнался белый офицер, размахивая над головой обнаженной шашкой.

— Амина! — крикнул я и пришпорил коня, чтоб преградить путь офицеру, но меня опередил выстрел. Офицер будто наткнулся на что-то, выронил шашку и рухнул. Я быстро обернулся и увидел: то стрелял мой старик отец.

— Лучше умереть здесь, — крикнул он, — чем видеть такое!

— Не надо, отец! — тщетно кричал я. — Лучше поскорее убраться отсюда, отец!

Он был неудержим.

— Убирайся один, если боишься испачкать саблю! — И, выхватив саблю, отец поскакал на белоказаков. Верные нам всадники бросились за ним. — Береги мать!

Увы, я не сумел ее сберечь: пуля сразила мать; тяжело раненную, я снял ее с коня.

— Мама, мама! Что с тобой, мама?!

— Вот и все, сын… Так даже лучше: я не хотела уезжать… Хотела умереть на родине… Аллах услышал…

— Мама! — Я обернулся, подошла Амина и склонилась, не выпуская ребенка, над моей матерью.

— Помоги отцу! — слабеющим голосом произнесла мать.

И, оставив ее с Аминой, я вскочил на коня. Больше я ничего не видел, кроме шарахающихся от моих ударов пеших казаков и всадников, которых рубил неистово, яростно, без пощады. Нас было всего человек семь, считая и меня, и отца, и турка, и вдруг мы оказались в кольце наседающих казаков. Кто-то из наших спутников рухнул с коня, сраженный казаком. Никогда я не дрался с таким ожесточением. Казалось, мы обречены и сложим здесь головы, но это больше не пугало. И тут внезапно с гиком из трех переулков выскочили всадники, и я увидел впереди них Али-Султана и его сына Гаруна. От радости я вздохнул всей грудью и невольно замешкался…

— Берегись, Эльдар! — услышал я крик Гаруна и выстрел: ему удалось из пистолета поразить казака, что пытался достать меня шашкой.

— Рад вас видеть, князь! — крикнул отцу Али-Султан.

Радостно улыбаясь, пробивался ко мне белозубый красавец и лихой рубака Гарун. Но и его настигла вражеская шашка: рухнул с разрубленной головой.

— Гаруна убили! — закричали горцы. И с утроенной яростью бросились на казаков.

Впервые я увидел плачущего горца. Али-Султан спрыгнул с коня и подошел к сыну. Гарун был мертв, хотя не потухли еще ясные открытые глаза, не исчезла еще улыбка. По лицу Али-Султана катились слезы. А когда он поднял голову и молча вскочил на коня, все поняли: это уже не Али-Султан, не старик, а снежный барс, не знающий смерти.

Теперь мы теснили казаков к стенам и рубили с размаху. Часть карателей бросилась туда, где путь оказался свободным: к горке, на которой стояли остатки древней крепостной стены и башни. Они поняли беду, лишь когда взбежали на горку и увидели за ней пропасть; отступать было некуда!

— Ни один не должен уйти живым! — кричал Али-Султан. — Рубите, бейте белых зверей!

Мы окружили, порубили и сбросили в пропасть остатки белоказаков. Возмездие совершилось! Но разве оттого меньше стало горе людей, в семьи которых белоказаки принесли смерть и беду? Разве меньше горевал я, когда хоронил мать на губденском кладбище?

Все тела врагов были выкинуты в пропасть. «Пусть вороны выклюют им глаза! Пусть шакалы растерзают их тела! Пусть змеи высосут их кости!» — причитали горянки.

Целый день горцы хоронили погибших от рук карателей.

С почестями похоронили Гаруна.

А потом Али-Султан велел всем жителям аула уходить с его отрядом в горы, в леса: оставаться было опасно, белоказаки не успокоились бы, обнаружив исчезновение карательного отряда. И жители подчинились. Только один старик все время бормотал: «Ну, зачем, зачем, я вас спрашиваю, нужна эта война? Что, плохо было жить в своих саклях, да? А теперь ни сакли, ни скота, ни жены— старухи моей…» — «Неверно, неверно ты говоришь, старик! Дело не в том, что они русские, а мы горцы. Они враги и русской и горской бедноте; общие наши враги!» — возразил Али-Султан.

Той же ночью отец попрощался с Али-Султаном, который тщетно уговаривал не покидать Дагестан, и с турком и еще с одним верным каракайтагцем отправился в неведомый чужой край.

А я поневоле оказался в отряде красных повстанцев. Судьба снова свела с Али-Султаном. К счастью, он многого не знал обо мне… С тех пор не раз участвовал в боях под красным знаменем и в этих сражениях впервые почувствовал сокрушающую силу народа и его великую веру в лучшее будущее, которая труса делала храбрецом, а храбреца героем.

Весной двадцатого года в Дагестане снова и уже навечно установилась советская власть. Сбылось предсказание Мирзы! Теперь Амина с сыном снова жила в отцовской сакле. Не раз я хотел подойти, заговорить… Но она всегда была с сыном Омаром, а он так напоминал Мирзу Харбукского…

Все было бы, возможно, хорошо, если б советская власть позабыла о своих героях и о моем прошлом. Но она не забыла!

Полк красных повстанцев во главе с Али-Султаном готовился выступить в горы, чтобы добить остатки войск аварского барановода Нажмутдина из Гоцо, отцовского кунака. Я колебался: одно дело — рубиться с белоказаками, а другое — снова убивать братьев-горцев… Перед самым выступлением Али-Султан вызвал меня. Он получил письмо от ревкома, в котором предписывалось, если удастся встретить, арестовать нижеследующих лиц… В списке значились шамхал Тарковский, турецкий офицер Азиз-бей, я и другие. Нас надлежало под усиленной охраной отправить в Темир-Хан-Шуру.

Али-Султан говорил: «Нет причины тревожиться. Наверное, пустая формальность, проверка… Как-никак ты сын князя Уцуми из Кайтага, личность заметная, представитель свергнутого класса… А в этом конверте лежит мой отзыв о тебе». В отзыве добрый, великодушный Али-Султан писал, что я немало содействовал победе в сражении в ущелье Ая, губденской схватке и других боях с белоказаками… Все это было правдой, но как мало в сравнении с другими фактами, о которых Али-Султан не знал!

Два губденца, что сопровождали меня, знали отношение Али-Султана, были уверены, что, как говорится, дело выеденного яйца не стоит. И потому были опрометчивы, а я постарался спокойствием и веселостью отвлечь мысли в иную сторону, чтоб не брать еще один грех на душу. И без труда затерялся в садах Дженгутая. Уже скрываясь в лесах и горах, как бездомный пес, как абрек, узнал от случайных путников, что Али-Султан погиб в Араканах в схватке с остатками отрядов Нажмутдина из Гоцо. Не скажу, что обрадовался вести, но все же стало спокойнее: скверно было думать, как поразит старика мое бегство…

Вот так, почтенные мугринцы, скрывался я несколько лет в лесах Табасарана и Закаталы; добродушные горцы, исполняя закон гостеприимства, в зимнюю стужу не отказывали в ночлеге и всегда делились куском хлеба. Лишь одиночество доводило порой до беспросветной тоски. Она и заставила спуститься в Большой ореховый лес, свела с человеком, который был когда-то правой рукой Хамадара, а теперь разбойничал: грабил путников, женщин, вечерами у костра похвалялся своими похождениями. Звали его Мутай из Чихруги, и был он странно похож на меня: такого же роста, так же сложен и даже, пожалуй, немного схож лицом… В долгие ночи у костра поведал он многое о себе: родственников не осталось, кроме слепого от рождения дяди, с трудом существующего на подаяния; еще маленьким покинул свой аул; никогда не признавал никакой власти, но и не боролся ни с властью, ни за власть. И его пока никто не преследовал. А меня повсюду искали чекисты: однажды я подслушал разговор милиционеров на полустанке Берикей… И пришла мне мысль странная и страшная, но спасительная; если б она осуществилась, я мог бы вернуться к людям, не скитаться, как зверь, по лесным чащам…

Однажды я извлек из тайника свою старую форму поручика Дагестанского конного полка, именное оружие и стал при Мутае из Чихруги мерять. Мутай аж затрясся.

— Тебе это не подойдет! — закричал он. — Дай-ка сюда!

А когда нарядился, вскричал в удивлении и восторге:

— Это ж на меня сшито! Даю что угодно взамен…

Я притворился, что обижен и не хочу отдавать, он стал настаивать, и, хмурясь, я уступил… Вскоре он где-то раздобыл хорошего коня с английским седлом и в полном упоении щеголял в чужой шкуре.

Я же вновь появился на полустанке Берикей, разговорился с милиционерами, сказал, что им нечего и думать изловить князя Эльдара, а вот я знаю его близко… Милиционеры вцепились как клещи, просили указать, даже пригрозили арестом…

Мутай из Чихруги отстреливался бешено, но был ранен и взят. Такой оборот дела меня не устраивал, и, пока милиционеры готовили лошадь, чтоб перевезти раненого, я выхватил наган Мутая и пристрелил его. А милиционерам объяснил, что не мог иначе, ибо этот проклятый князь изнасиловал мою невесту, убил брата… Словом, нарассказал столько, что мне поверили. Но и мертвым повезли его в столицу… И в тот год, когда в Кайтаге саранча уничтожила урожай, а служители веры распространили слух, будто на ее крыльях было по-арабски написано: «Причина бедствия в дружбе с гяурами и ячейках безбожников, да покарает их аллах!» — в газете «Даргинец» сообщили, что при содействии местного населения (то есть моем) чекистам удалось обезвредить злейшего врага советской власти, бывшего офицера царской армии князя Эльдара сына князя Уцуми из Кайтага. При аресте князь Эльдар оказал бешеное сопротивление, в перестрелке был убит и опознан. «Еще одним врагом стало меньше на нашей земле!»

Вот так, почтенные мугринцы, завершилась жизнь, когда я существовал еще под именем, которое дали родители… Но я обманул людей и украл у аллаха вторую жизнь, жизнь Мутая из Чихруги, в надежде испытать хотя бы простые радости обыкновенного человека… Но что-то мало увидел и этих радостей! Хоть шкура была другая, в душе я оставался тем же заблудившимся, одиноким, обманутым самим собой…

Кажется, и хинкал готов! Добрая у меня хозяйка, исполнительная. Еще тяжелее было б жить, если б не она…

Сейчас она накроет стол, почтенные, а я, если позволите, немного помолчу, чтоб не портить аппетита. Отдохну… Вкусно пахнет вареное мясо! Знаете, осенью и весной рекомендуется есть мясо черной овцы… Где-то об этом читал. Только не помню — почему… Зулейха, и мне, пожалуйста, немного мяса и бульона. Не знаю почему, мне даже немного легче стало…

Часть вторая МУТАЙ ИЗ ЧИХРУГИ

1

Знаю, в душе ворочаете камни гнева, как горный поток, переполненный дождями… И все же спасибо, почтенные мугринцы, что слушаете с завидным терпением. Да, вы великодушны…

С вашего позволения, продолжу рассказ…

Чего же я достиг в жизни, что совершил? Все потерял, даже имя свое… И представьте, когда избавился от всего, пришло странное чувство облегчения. Выходит, не зря придумана поговорка: «И среди потерь бывает потеря, которая снимает с плеч тяжелый груз!»

Чтоб окончательно срастись с новой кожей и проверить — не подстерегает ли, притаившись в норе, какая-нибудь беда, отправился в неизвестный мне, но родной для Мутая аул Чихруги. Для этого, должен сказать, требовалось дерзости не меньше, чем для боя с быком под Эрзерумом. К душевному моему успокоению, покойный Мутай не лгал, да откроются перед ним пошире врата рая! Родных в ауле не оказалось, кроме слепого от рождения дяди Шапи, худого, как обглоданная кость, старика с лицом, искаженным ранней беззубостью; когда он ел или разговаривал, казалось, будто старик глотает губы: зрелище жуткое и неприятное. Слепой Шапи радостно признал во мне своего племянника, когда в те трудные годы на сирагинском базаре я купил ему два мешка ячменной муки, вяленую баранью тушу и ураринский бурдюк с горской брынзой. При почтенных людях аула, что приходили благословить возвращение блудного сына, дядя Шапи бурно выражал радость, что вот нашелся племянник, не забыл родного аула и своего единственного, обиженного судьбой дядю, который никогда не видал, какое оно, голубое небо, зеленые листья и трава, что такое «белый снег» и «многоцветная радуга», представлял все в черном цвете и лишь на ощупь знал стены саклей и предметы обихода: баранью потертую шкурку, что служила ему намазлыком — ковриком для молитв, таз да кумган для омовений, ложку для похлебки, хлеб…

Аул этот казался часовней посреди кладбища, и не проходило дня, чтоб не хоронили человека, погибшего от голода или от болезни. Все недуги горцы делили на три рода: желтая болезнь, когда больного поразил дурной ветер; человек умер, задыхаясь от астмы, — значит, во сне его придавил шайтан; о больных чахоткой говорили, что у них излишек крови внутри и чем больше ее отхаркают, тем лучше; и вправду, больному наконец становилось лучше — кончались страдания, он умирал… От грязи и убогой одежды распространялись накожные болезни: парша, чесотка, наросты лишаев, которые тщетно лечили травами. Не тут ли родилась горская брань: «ты, червяк чахоточный!», «мешок зла и болезней», «овца паршивая», «лучше чеши языком свою чесотку». Откуда было горцам знать тогда, что такое «белье»? Спали на овечьих шкурах, и сшить новую шубу считалось великой удачей.

Суровый край мой! До этого я не представлял, насколько он нищ, ведь горец умирал, но не протягивал руку за подаянием!

И вот советская власть взялась строить здесь новую жизнь.

Казалось жестокой насмешкой, несбыточной мечтой в таких условиях говорить о просвещении народа, школах и больницах, домах для беспризорных, строительстве дорог, каналах и тракторах, о швейных машинах, которые шьют одежду, о телефоне и радио, что передают людские слова… И это тогда, когда ревком был вынужден по всем аулам дать приказ, чтоб горцы до обеденного намаза не выходили на улицы, дабы горянки, которым нечем было прикрыть наготу, могли принести воду, выгнать скот в стадо… А тут еще на древних камнях саклей писали известью лозунги, зовущие в светлое будущее, обещавшие счастье для всех. И люди даже в той неописуемой нищете и убожестве взялись за алип — алфавит и пошли — и дети и старики — на зов куда-нибудь в полуразваленную, с давно потухшим очагом саклю или в старую мечеть, где зияют выбитые окна, а крыша протекает, как решето, садились на глиняный пол и на черной бумаге обломком мела выводили странные закорючки. И тот, у кого получалось похоже на букву, восхищался, словно открыл для себя мир. А если кто научился из букв складывать свое имя — о нем начинали говорить так, будто он совершил подвиг, и к его сакле стекались люди расспросить, как это ему удалось… Вместо классных досок в таких школах нередко пользовались медными подносами, повешенными на стену, а учительствовали люди, которые сами с трудом, утирая пот со лба, складывали слова из букв.

Нет, не мог я не считать тогда большевиков фантазерами, чудаками, обманывающими народ для каких-то неведомых целей.

А народ слушал их, как слушают горцы чудесную сказку, где бедняцкий сын совершает чудеса, побеждает богатырей и добивается руки прекрасной дочери какого-нибудь талхана — царя. Хотя и знал, что теперь не осталось ни царей, ни ханов, ни князей, ни беков и, значит, даже эта исконная мечта-сказка стала неосуществимой…

Удивило меня и другое: как в этих немыслимых условиях горцы не теряли ни совести, ни мужества, не забывали о чести! Несмотря на самую жалкую бедность, горцы хранили, как святыню, радушие и гостеприимство, делились всем, что было: и чурек последний пополам, и горсть муки, и горе, и радости, такие редкие, что улыбающихся лиц не видно, даже дети и те грустны и задумчивы; из цветов, что весной усыпают альпийские луга, они знали только съедобные. Взрослые наивностью напоминали детей, а дети походили на взрослых озабоченностью… Правду сказать, от такой жизни можно было прийти в ужас, обезуметь, биться головой о камни. Но, к моему удивлению, в жителях аула еще теплилась надежда, люди не теряли веры в лучшее будущее. Впрочем, многие ничего не смыслили ни в революции, ни в новой власти, говорили, махнув рукой:

— А что нам до новой власти? Был царь, его скинули; будет теперь новый царь… Испокон веку так…

— Нет! Больше не будет царя! — возражал выехавший некогда на заработки в город и там присоединившийся к восставшим рабочим и прозванный за это в ауле Итин-Али — Красный Али; кстати, он безвозмездно обучал желающих грамоте, — как умел, конечно.

— Так не бывает! Какая же страна без царя?

— Но говорю же: нет царя!

— А кто правит?

— Народ.

— Как это «народ»?! Все вместе, что ли?

— Народ выбирает людей и доверяет им править. Вы же избрали меня в аулесельсоветом…

— А если так, почему меня не спросили? Разве я не народ? — оскорбился какой-то старик и просунул руку под шубу, почесал бок.

Итин-Али растерялся, обещал непременно выяснить, народ или не народ этот старик, и поспешно заговорил о другом:

— Скоро наступят хорошие времена, дайте справиться с трудностями, люди добрые!

— Сперва надо справиться с голодом, — упрямо возразил старик.

— Мне поручили сказать вам, что надо засеять поля…

— Будто сами не знаем! А чем засевать? Вшами, что ли?

— Обещали помочь, но много не могут. Надо собрать свое зерно.

— А детей голодом морить?

— Поймите, люди добрые: чем больше посеете, тем больше будет зерна. Вам же лучше! А теперь весна, много съедобных трав: крапива, щавель, подорожник, мята, заячья капуста, лесной лук, скоро будут земляные яблоки, разные ягоды…

«Сельсовет» Итин-Али почти умолял жителей аула; да и какой он был, в сущности, «сельсовет» — ни двора, ни конторы, ни печати в кармане…

— От зелени, дорогой, мы уже позеленели; чего доброго, осенью пожелтеем и опадем, как листья.

— Землю надо вспахать!

— Для чего?

— Посеять зерно, вырастить урожай.

— Ты, дорогой, дай зерно, а мы знаем, что с ним делать. Дай, покажи, что пришла новая власть!

— Обещали, а пока нет у меня… Но у вас же есть хоть немного.

— У кого?!

— Я видел, вчера твоя жена молола на ручных жерновах…

— А знаешь, сколько аллах дал мне детей?

— Не знаю.

— Шесть птенцов ждут с раскрытыми клювами, есть просят!

— И все-таки прошу: не оставляйте землю пустой! Она теперь ваша, будьте ж хозяевами: земля отблагодарит сторицей… Вот спросите Мутая, я же правду говорю, земля ваша, — так обратилась ко мне за помощью советская власть в ауле Чихруги.

— Наша, говоришь? А как поспеет зерно, потребуют одну мерку на выкуп земли, другую мерку для мечети, третью мерку — тебе, а что мне останется?

— Да не надо мне ничего! И на выкуп земли не надо платить, и мечети не надо платить дань. Скажи же им, Мутай, убеди!

Не раз я слышал такие разговоры на сельских сходках, где от людей пахло протухшим курдюком и прелой овчиной.

Не знаю, удалось ли в ту весну засеять поля в Чихруги; я не мог больше выдержать и, пообещав дяде Шапи скоро вернуться, с радостью убрался оттуда…

После скитался из аула в аул высоко в горах, не решаясь спуститься в предгорья, но нигде не нашел пристанища: и там жизнь была не лучше.

Так вот однажды я появился в ваших горах, почтенные мугринцы, и в местности Апраку, когда сгустились сумерки, пошел на видневшийся возле леса огонек: горел одинокий костер доброго человека; недобрые, я знал по опыту, разжигают костры в местах затаенных, в чаще леса, а не на опушке.

Хриплым лаем встретили меня два волкодава из тех, что охраняют отару. Их остановил хозяйский окрик:

— Чего вскинулись, волчья сыть? Человека не видели? А ну, на место! А ты смелее иди! Собаки чуют трусость и не прощают даже человеку.

— Ассаламу-алейкум! — сказал я, подходя. Он не ответил, а показал рукой место у костра. Я сел, и в нос ударил аппетитный запах жареной юрской колбасы: на вертеле над огнем исходили жиром и паром большие ее куски. Поодаль виднелся приземистый шалаш из зеленых веток и сена, а дальше — загон для овец с плетенной из молодого орешника изгородью; там лежали, тесно прижавшись друг к другу, овцы. Баранта была невелика и, видимо, принадлежала этому угрюмому человеку с жилистой шеей, худым, обросшим щетиной лицом, в надвинутой на глаза лохматой папахе. А черная бурка стояла невдалеке, похожая в сумерках на обезглавленного человека.

Хозяин неторопливо повернул вертел и сел, скрестив ноги, на которых, как ни странно, были не чарыки из сыромятной кожи, а хромовые сапоги на толстой подошве.

— Ну, что скажешь? — спросил он металлическим голосом, в котором звучали самодовольство и наглость.

— Скажу, что вкусно пахнет колбаса! — ответил я тоже нагло.

— Думаешь попробовать?

— Почему бы и не попробовать, раз я голоден.

— Считаешь, что я должен кормить всех голодных?

— Советская власть говорит: делите добро поровну! — улыбнулся я.

— Что ты смыслишь в этой власти?! Это я завоевал ее своим кинжалом! — вознегодовал угрюмый.

— И эту баранту тоже?

— Да — и эту баранту, и этот лес, и это пастбище достались мне.

— А многим достались такие лакомые куски?

— Что мне до многих? Я воевал, а за что? Прежде не было у меня даже своего угла, а теперь есть, и никто не смеет упрекнуть — заслужил честно! Слава аллаху, семья небольшая: жена и дочь. Из этих двухсот овец выращу большую отару. Дай срок!

— А чабан тебе не нужен? — вдруг спросил я.

— Еще как нужен! Но где его взять?! Ведь нанимать запрещено. Впрочем, я двоих нанял, но они заняты другим…

— Возьмешь меня чабаном?

— Шутишь?

— Нет, просто ищу хозяина, у которого мог бы работать за кусок хлеба…

— Что хлеб! Обещаю хлеб с сыром и в неделю раз добрый хинкал со свежим мясом! — Наглого тона как не бывало. — Только работай!

— Овцы будут целы и сыты, это обещаю. Договорились?

— Хорошо. А ты мне сразу понравился, — он впервые улыбнулся. — Люблю в человеке самоуверенность. Меня зовут Казанби из аула Мугри.

— А я Мутай из Чихруги.

Так я, Эльдар сын князя Уцуми из Кара-Кайтага, стал батраком у бывшего батрака. От советской власти Казанби ухватил добрый кусок, и у него проснулось желание накопить, умножить, нажить еще. Бывший красный повстанец, он храбро сражался, даже награжден за сражение в ущелье Ая, где был сломлен хребет белоказакам. Его уважали в ауле и даже прощали непонимание целей новой власти. Он сделал свое дело, помог установить новую власть и теперь как бы требовал: оставьте меня в покое, дальше обойдусь сам, покажу, что богатство идет к богатству. Ему теперь было не до других людей, не до общественных дел, он сделался вдруг индивидуалистом, единоличником, кулаком, что гнездились подобно омеле на яблонях-дичках.

Вы-то не помните, но Мугри пострадал от войны и белых карателей не меньше, чем Губден. И не случайно здесь родилась песня о матери, которая ждет своего единственного сына… Вот едут издалека всадники на черкесских конях. «Поведайте матери, где бывали, где сражались и почему нет среди вас моего сына? Солнца луч на рассвете заглянет в окно: выхожу, думая, что он возвращается; дверь от ветра заскрипит: спешу к воротам, думаю, что сокол мой стучится…» И отвечают всадники: «В краях дальних сражались, копытами коней землю пахали, кровью своей поливали, саблями острыми рубили врага, чтоб солнца луч тепло сиял на земле, чтоб ветер на свободе стучался к людям… И немало братьев оставили на полях сражений, и сын твой, храбрый как лев, могучим дубом свалился в неравном бою, и мы похоронили его в наших сердцах…» Да, чудесная песня, славная песня, до сих пор не могу слушать без дрожи в сердце и обиды, что не обо мне поется в ней…

Тебя, Сурхай, молодой мой друг, тогда и в помине не было, а вам, почтенные, наверное, исполнилось лет девять-десять. Еще босиком шлепали по лужам, рукавом утирали носы, чесали, засунув руки под папахи, вшивые головы, хныкая, провожали матерей, идущих за водой. Летом на вас были одни штанишки, залатанные так, что нельзя понять, из какой материи сшиты. Зимой — сыромятная обувь — качалайти, овчинная шуба, подпоясанная веревкой, и неразлучная папаха. И тогда-то вам вручили бумагу и карандаш, сказали: пора стать грамотными! Наверное, не помните, что бумага была черная, а карандаши белые, меловые и писали, как на классной доске, а потом стирали…

Странно было мне, что советская власть, как добрый кунак, стучалась в каждую саклю, входила и спрашивала: «Ну, как поживаете? Трудно? Да, трудно, знаем, а вы не унывайте: завтра станет легче, гораздо легче. Камень положите на камень — выйдет стена, четыре стены— дом, школа, больница, баня, изба-читальня. Все в ваших руках».

И люди слушали, люди понимали, что надо строить не только сакли для себя… В ауле Мугри построили школу, больницу, баню, магазин: сами добывали камень, сами клали стены — без корысти, без вознаграждения. Не буду врать: меня это радовало, но больно было сознавать, что прежде боролся против всего этого, хотя, по-своему, тоже желал добра горцам. На моих глазах осуществлялось то, чему я не верил, что считал бредом, обманом ради захвата власти… Прекрасной лживой сказкой ради агитации.

А моментами вскипала вдруг жгучая ненависть ко всему, бессильная ярость, обида, что ошибся, что я — человек, потерявший все на свете — и мечты, и надежды, и отца, и мать, и все имущество, и даже имя, — не мог разобраться, быть дальновидным, как эти простые, неграмотные, невежественные горцы, что поняли смысл революции раньше, чем научились грамоте. И в душе в такие минуты, становясь на молитву, я просил аллаха, чтоб он покарал виновных в моей беде, в моей неудаче, в моем падении; где-то в глубине сердца еще таилась надежда, что пробьет и мой час: сброшу позорную маску и стану вновь законным наследником князя Уцуми, владетеля Кара-Кайтага. Клянусь, я мечтал, что буду делать для горцев все, как делает советская власть, только бы это исходило от меня. Во мне кипели гордость, радость, зависть и зло одновременно; становилось жутко при мысли, что обманут не людьми, а самим собой… Я гнал такие мысли, но они были навязчивы, словно оводы на лугу, где я пас овец новоявленного хозяина. То были овцы местной курдючной породы, которая, к сожалению, исчезает сейчас в горах: все гонятся за тонкорунностью! Казанби получил их при разделе отар крупного уркарахского овцевода Ибрахима, который бежал в Стамбул и там, говорят, ему улыбнулась судьба: из тысячи одному выпадает такое счастье на чужбине, если благополучие вдали от родины можно считать счастьем. Не та страна дорога, где наелся досыта, а та, где родился… Ибрахим вырастил, поставил, как говорится, на ноги, сделал турками, вопреки голосу крови, двух сыновей… Думаю, что и до вас доходили хабары о «сладкой жизни» на чужбине от тех, кто, измаявшись, предпочел склонить повинную голову перед саклей, перед аулом, перед горами родины, перед людьми, чем влачить жизнь бездомных и презираемых бродяг, гонимых ветром невзгод. Горцы говорят: лучше умерший на родине пес, чем лев, подохший на чужбине…

Не повезло в Турции и моему отцу: наобещавший золотые горы Азиз-бей просто обобрал его, за маясу (все наличное, что есть у человека с собой) моего отца построил в Эрзеруме небольшое предприятие, стал там полным хозяином, а князя выжил. И бывший князь Кара-Кайтага Уцуми нашел безвременный конец в печальных песках Аравии, когда брел с паломниками поклониться черному камню Каабы.

А у «Ибрахима-удачника» один сын стал летчиком, а другой цирковым борцом, женились на нежных, покорных турчанках, и в их детях осталась только половина даргинской крови. Отуречились.

Должен прямо сказать: рад, что умираю на родной земле, что над могильным холмиком будет звучать родная речь, будут играть ребятишки односельчан, а вокруг останутся прекрасные горы из Страны моего детства… О, я знаю, что отдали б многие мои соотечественники за рубежом ради счастья умереть на родине!

В обществе овец у меня было вдоволь времени для размышлений. Хозяин не перегонял овец на зимние пастбища в прикаспийские степи, а запасал корма и держал в той же местности Апраку. Я жил в так называемом зеленом чатире-шалаше наедине с природой, перед которой всегда чувствуешь свое ничтожество. Изредка навещал Казанби, когда собирался гнать несколько овец на базар; чаще приезжал батрак, который очень хвалил хозяина, говорил, что обязан ему жизнью; Казанби спас от голодной смерти: одел, обул и еду дает! За это человек готов был кланяться в ноги! Иногда жена хозяина привозила муку, мясо, сыр и другие продукты по уговору. Нередко на огонек заглядывали путники, и в беседе у костра я узнавал, что делается на свете. О Казанби они говорили как о крепком, богатом хозяйчике; он единственный отказался посещать ликбез, сказал: «Зачем мне грамота, я и так умею сосчитать овец и деньги и торговать могу лучше другого». Да, на глазах преображался этот человек. Невежественный, он теперь стал заносчивым, подчеркивал свое превосходство, словом, как говорится, «смеялся козел, когда у барана курдюк поднялся»…

— Будешь исправно работать, помогу тебе построить саклю и женю на мугринской красавице! — говорил Казанби. — А станешь за моей спиной разбазаривать овец, отдам под суд, сгною в тюрьме. Советская власть — это моя власть!

— Этак и я скажу, что советская власть — моя власть!

— Да ты кто такой?

— Человек.

— Ты батрак, ты мой работник!

— Так ведь и ты был батраком.

— Да, был. И хозяин обращался со мной, как со скотом, досыта не кормил никогда…

— Могу уйти от тебя.

— Уйдешь, другого найду. Ишь ты, напугал! — усмехался Казанби, хлопая плетью по голенищу; он приобрел доброго коня с хорошим седлом, с уздечкой, украшенной серебряными бляхами, да и плеть была с ручкой из слоновой кости. Каждый раз он являлся в обновке — то новая черкеска, то папаха серого каракуля, то серебряные карманные часы с цепочкой, то кисет, вышитый кораллами. Но всякий раз, когда я раздражался, он начинал говорить мягче:

— Ну, чего обижаешься? Я тебя одел?

— Одел.

— Я тебя обул?

— Обул.

— Я тебя кормлю?

— Да.

— И что тебе еще надо? Я знаю, собака хорошо служит, если она сыта. Вот я и стараюсь, чтоб не мерзли, не голодали…

— Разве я плохо работаю?

— Я этого не говорю: баранта у меня увеличивается… Хочу еще подпаска нанять, чтоб ты не скучал. Как думаешь?

— Неплохо бы, — я обрадовался: одному и впрямь становилось трудно.

Однако вместо подпаска прислал того самого батрака, что прежде восхвалял хозяина. Но его подстерегла беда, когда вез в город продавать хозяйское зерно: на трисанчинском склоне арба с зерном и быками сорвалась в пропасть. Казанби нещадно избил несчастного Чанку и сослал ко мне в подпаски. До этого веселый, Чанка стал угрюмым, неразговорчивым…

В обществе веселых овец и мрачного Чанки весна сменилась летом, осень зимой, а у меня все не было ни своего угла, ни подруги, ни даже друга — разговоры с Чанкой не получались, ответит «да» или «нет» и снова молчит, будто камень-валун. И все же я трижды слыхал, как бормотал Чанка: «Ну, ничего! Еще не родился храбрец, который меня стреножит…»

Лишь однажды он разговорился.

— Скажи, Мутай, разве это справедливо?! — неожиданно спросил он. — Вот говорят: пришла справедливая власть… А чем я хуже Казанби?

— Ничем.

— Власть дала мне такие же права, как ему. Правда?

— Правда.

— Так разве он имеет право бить меня?!

— Не имеет права. Пусть только попробует замахнуться на меня!

— Слушай, давай вдвоем сделаем ему революцию!

Я от души рассмеялся; поймите меня, это было не так наивно, как вымучено долгими размышлениями обо всем, что творилось в его убогой жизни; многое он не мог объяснить и обозначил емким словом «революция»!

— Тебе смешно… — он усмехнулся; так ученик говорит с мудрым, всеведущим учителем.

— Нет, нет! — поспешил я успокоить. — Просто вспомнился случай.

Не хотелось обижать Чанку; к тому ж видел, что всякого обидчика он считал кровным врагом.

— Ладно, я ему еще припомню! Пусть этот разговор умрет меж нами… — И снова умолк, больше ни о чем не спрашивал, а все мои попытки рассеять его недовольство остались тщетны.

2

Дорога, что пробегала невдалеке, вдруг сделалась оживленной: теперь она связывала верхне-сирагинские аулы с новым районным центром. К тому же прохожие и проезжие считали долгом испить воды из родника Мурмуч, которая издревле считалась целебной. Кажется, я уже говорил, что Апраку — место живописное, богатое пастбищами, лесами, родниками, а в глубине ущелья шумит река, и в ней водится форель. Однажды Чанка самодельной сетью наловил нежных, вкусных рыб с красными крапинками на спинах…

Порой начинало казаться, что я уже свыкся со своим положением. Что мне еще нужно? Вроде бы ничего… Человек может ограничиться и таким существованием. Вряд ли следует ждать существенных перемен…

Хозяйская дочь повзрослела, исполнилось ей шестнадцать лет. Я видел ее несколько раз мельком в сакле, когда бывал у Казанби дома, и не обращал на девушку внимания… Как-то летом она приехала к нам с Чанкой, привезла в хурджинах продукты: мать приболела, и девушке пришлось сесть на коня… Не скажу, что была она писаной красавицей, как в книгах и сказках, не скажу, что была хотя б такой хорошенькой, как моя сестра и Амина. Или та девушка, которую встретил у родника, спускаясь в Талгинскую долину. Но молодость искупала в ней все — толстые губы, к которым не прикасались мужские усы, и пышущие здоровьем румяные щеки, и непонятного цвета глаза, очень подвижные, исполненные любопытства, взгляд которых говорил о желании раскрыть для себя великую тайну жизни на земле; страстно дышала уже пышная грудь. На нежный лоб ровным рядом ниспадала челка, волосы были зачесаны назад и заплетены в тугие косы. Во всем облике было столько вечно женского, таинственного, столько волнений и тревог, столько жизни! И, глядя на это существо, невольно ощущал волнение и трепет. Глядел и каждый миг открывал новое и удивительное. Легкое цветастое платье от теплого ветерка прилегало к стройному, чуть полненькому телу… Белая шея, пышная грудь, как и у всех горянок не знавшая тогда лифчика, украшены бусами и монистами из серебряных монет. Из-под цветастого платья видны голубые шальвары мусульманки, окаймленные вышивкой из золотых нитей, выполненной самой девицей. Простой наряд завершали легкие губденские мачайти — туфельки. Да, она показалась мне тогда необыкновенно милой. Не знаю, то ли притупилась во мне восприимчивость к тонкой женской красоте, то ли огрубела душа, то ли простая красота стала заметнее среди прелестной природы, то ли, утомленный одиночеством, возжаждал я любить и быть любимым, но до сих пор помню — вызвала она волнение и радость… Но как ее полюбить, если месяца два назад слышал, что родители подыскивают достойного жениха, а на их языке это означало — состоятельного.

К тому же перед ее свежестью я выглядел стариком.

— Скажите, дядя, это вы пасете наших овец? — спросила она, стыдливо полузакрыв лицо легким платком.

— Чьих это «наших», красавица?! — я притворился удивленным.

— Мой отец — Казанби… — Она потупилась от моего назойливого взгляда.

— Если уважаемый Казанби твой отец, девушка, то я и вправду его пастух, — ласково ответил я. — Но никогда не думал, что в наших горах рождаются такие царевны!

— Отец прислал в хурджинах мясо для хинкала и муку. Но мука была только кукурузная. Отец просил не обижаться. В следующий раз будет пшеничная…

— Из твоих рук, девушка, готов принять камень и даже испечь из него чурек.

— Снимите, пожалуйста, хурджин. — Казалось, она не слышала моих слов, но брови так удивительно двигались, что понял: мои речи пролились благодатным дождем. — Там есть еще какая-то бутылка, — она исподлобья взглянула. — Лекарство, что ли…

— Бутылка? Для одинокого человека такое лекарство необходимо. Спасибо, красавица! Но отныне лучшим лекарством в моей безутешной жизни станут твои появления…

— Мне пора уезжать!

— Буду ждать. А как твое имя?

— Зачем это? Больше не приеду. — Она легко взобралась на лошадь и ускакала. Глядя вслед, провел рукой по щетинистой бороде и подумал, что, к великому сожалению, жизнь все ускользает от меня, а годы идут…

Видимо, долгое и грустное одиночество сделало меня таким впечатлительным. Погода стояла пригожая, солнечная; мне казалось, что даже это лучистое, теплое солнце привезла в хурджине она, девушка, дочь Казанби. Неведомое дотоле чувство переполняло меня, дыхание сделалось свободнее, все вокруг преобразилось и зацвело, далеко стало видно очертания гор в голубом небе, и даже рука невольно потянулась к цветам. Такого еще не испытывал. Неужели она больше не приедет?! Я тревожился, как мальчишка, хотя мне тогда уже перевалило за тридцать. Поздно пришло это чувство! Может быть, оттого было таким острым и беспокойным. Пугало, что она исполнит сказанное на прощание и не приедет больше на пастбище…

К великой своей радости, я понял, что в женщине самое привлекательное — непостоянство и небрежное отношение к своим словам. Сказала решительно, что больше на пастбище не появится, но позабыла и через две недели вновь предстала перед моим чатиром — шалашом… Чанка пас баранту где-то далеко… Надо ли говорить, что я был побрит, опрятно одет: стал следить за своей внешностью.

Вот стоит она передо мной, долгожданная, чудесное видение, я даже оробел, сам не свой, зачарован, как мальчишка. Под моим взглядом она отвела глаза, смутилась, зарделась, а глаза засветились снисходительной и ласковой улыбкой. Казалось, на этот раз девушка была еще краше. Полные губы, словно бы в утренней росе, влажны; в глазах, сегодня необыкновенно ясных, вспыхивает и пропадает непонятный огонь. Она проговорила что-то, перебирая пальцами косу.

— Ты же сказала, что больше не приедешь?! — прервал я, не слушая, безотчетно, будто желая ее уколоть.

— Не думаешь ли, дядя, что приехала тебя повидать? — ответила она с обидой и побледнела.

— А зачем же?

— Вот привезла, что прислали. Мать еще больна, Дома столько дел: у отца все время гостят кунаки. Мне надо спешить. Снимите хурджины: они тяжелые…

— Скажи все-таки, как тебя звать?

Честно говоря, я уже знал имя: Чанка сказал. Ее звали Зулейха — чудесное имя! Так звали и мою покойную мать. На русский лад Зулейха звучит, как Золушка…

— Мне не велено ни с кем разговаривать! — с напускной надменностью молвила она.

— А кто не велел?

— Отец.

— Да, отец у тебя строгий… Ты права, красавица, разве можно тебе снизойти и добрым словом согреть душу бездомного батрака… — говорил, а сам думал: «Эх, знала б ты, краснощекая мугринка, кто на самом деле стоит перед тобой!» Но тут же перебила иная мысль: «Тогда ты не увидел бы ее совсем. Благодари аллаха, что ты — простой батрак…»

— А что же я могу сделать?!

Видно, ее все же смягчили мои слова.

— Ты? Ты можешь все! Ты уже перевернула для меня весь мир: в твоих глазах я вижу мир сказочно прекрасным, заветным.

— Ну, я поехала. Спешу, надо еще и в школу успеть… — Девушка отвела глаза, и щеки ее вновь вспыхнули.

— Как, ты учишься?!

— Все учатся. И я хочу научиться писать.

— Зачем?

— Вы, конечно, не знаете, но это так интересно! Понимаете: можно, оказывается, написать на бумаге, о чем думаешь, и твои мысли прочитает другой, — сказала она с увлечением и повернулась к коню.

— Погоди, прекрасная мугринка! Ты — как солнышко, дающее свет и тепло, ты — как видение, сладостное и зовущее, ты — чистое небесное создание… Не покидай так быстро мое убогое пристанище. Дай полюбоваться тобой!

— Никогда не слышала такого! И не думала, что пастух может говорить так красиво… Но все равно: не верю этим словам. Мне они непонятны…

— Я, девушка, так одинок и несчастен, что аллах смилостивился и послал тебя, чтоб утешить мою израненную душу. Не надо, не спеши!

— Удивляюсь! К чему все это? Не пойму… — смеясь, сказала она и, возбужденно сверкнув глазами, вскочила на лошадь. — Приятно слышать все это, но напрасно…

— Почему? Ты любишь кого-нибудь?

— У нас гости…

— Кто приехал?

— Из Москвы один человек приехал: там учится на военного командира…

И она ускакала.

А меня вдруг охватило негодование. О, если б все это слышал кто из прежних друзей, офицеров Дагестанского конного полка! Вот подняли бы на смех! Ко мне подошел Чанка: оказывается, вернулся и кое-что слышал.

— А ты, выходит, можешь здорово говорить! Только чего-то в твоих словах не хватало… Для наших девиц такие речи в диковинку…

— А как же надо?

— Просто надо, без разговоров. Одним взглядом надо говорить, — объяснил Чанка и добавил — А она не в отца, добрая.

— Что-то не заметил!

— Только ничего у тебя не выйдет, хоть и заманчиво…

— Почему?

— Разве Казанби отдаст дочь за пастуха?

— А разве пастух не человек?! — вдруг вырвалось у меня; впервые я всем сердцем понял бедняков, совершивших революцию, и сейчас с воодушевлением присоединился бы к ним. Позабыл обо всем: и кем был, что совершил, за что боролся и за что пал, забыл о былых тщетных надеждах, забыл, что я враг этой власти, избежавший кары и живущий под чужим именем. Единственной целью моей жизни вдруг сделалась смуглянка с медовыми глазами, — да, да, я обнаружил их цвет!

Кончалось лето, но еще не было той прощальной грозы, по которой горцы определяют наступление осени, только на вершинах деревьев стали появляться желтые листья, как ранняя седина на мужских висках. Я зарезал барана, который вправду побывал в волчьих зубах, но Чанка его отбил, — и теперь, засучив рукава, снимал шкуру под дикой грушей, когда издали заметил приближающуюся всадницу. Она подъехала и, не сходя с коня, дружелюбно-игриво сказала:

— Может быть, дядя, опять спросишь, зачем приехала?!

И брови ее озорно взметнулись.

— Нет, нет, Зулейха! Очень рад, что приехала… Ты так мила, когда улыбаешься.

— Отец велел, чтоб сегодня к вечеру пригнали домой двенадцать баранов на убой…

— Зачем столько, красавица? Что, будет пир на весь мир?

— Да… Не смейте так смотреть на меня!

— Для чего же я родился зрячим, если нельзя даже глядеть на светлую луну, что взошла в моей темной ночи? Тогда лучше быть слепым! Если хочешь, сам себе выколю глаза…

— А как же будешь пасти овец? Волки всю баранту растащат, — рассмеялась Зулейха, и я почувствовал: сегодня она рада и возбуждена, словно козленок, у которого только что пробились рожки.

Где-то в глубине души я ощущал, что она задевает мое самолюбие да излишне дразнит любопытство. И все-таки говорил ласково и смиренно:

— Краса небесная, зачем так жестоко ранишь мое сердце? Скажи хоть доброе слово, я так соскучился по людской ласке…

— Нельзя разговаривать с чужим мужчиной. А я нарушила запрет… — и она смущенно опустила голову.

— Почему же нельзя?!

— Я помолвлена.

— Что?!

— Да. И на днях придут сваты…

— Что?! Да лучше б меня громом поразило! — Я подбежал, схватил коня за узду. — Неужели правда?

— Правда.

— Кто же он, решивший отнять мою радость, единственную радость в жизни?

— Что ты говоришь? Я не должна слушать таких слов… Одумайся. Не надо. Отпусти уздечку, дядя!

— Скажи, кто он?

— И это тебя успокоит?

— Я хочу знать, кто он!

— Ты его не знаешь. Он вернулся из Москвы, с военных курсов. Командир.

В бессильной злобе я отпустил узду, отошел к бараньей туше, которую свежевал, повесив на сучок. В ярости всадил в тушу кинжал по самую рукоять…

Признаться, я думал, что Зулейха уехала, но оглянулся и увидал, что она неподвижно сидит на лошади и наблюдает.

— Ты видела его? — спросил я.

— Да, он бывал у нас.

— Красивый? — невольно вырвалось у меня.

— А зачем ты спрашиваешь?

— Так просто… Конечно, он молод, в военном мундире, стройный… Вероятно, начитан и вежлив.

— Да. Он много знает. И рассказывает…

— Ты говорила с ним?

— Нет. Он со мной не говорил. Только когда встречает, уступает дорогу, приветствует, называет по имени…

— Проклятье!

— А ты будешь на свадьбе?

— Что?! — на мгновение я потерялся. — Не будет этой свадьбы! Не будет! Не будет! Я люблю тебя!

Она удивилась, насторожилась и, не говоря больше ни слова, повернула коня и ускакала.

Мысли, одна нелепее и страшнее другой, лезли в голову. Что делать? Похитить? Новая власть карает за похищения и отнимает похищенную… Пойти объясниться с Казанби? Нет. Кто я для него? И когда вечером Чанка пригнал баранту, рука моя потянулась к нагану, который хранил на всякий случай. Вынул патроны из барабана, почистил наган, вложил новые патроны и, проверяя, дважды выстрелил в сторону леса. Эхо выстрелов долго и глухо катилось в горах.

— Недобрые, вижу, у тебя мысли, раз взялся за оружие! — заметил Чанка.

— Оружие, друг мой, не всегда совершает зло. Иногда может помочь и доброму…

— Дай мне револьвер! — он вдруг протянул руку.

— Зачем?!

— Сделаю и я доброе дело.

— Какое?

— Убью Казанби!

Видно, желание отомстить ныло в нем, как больной зуб.

— Лучше отбери двенадцать отменных баранов и гони их к дому Казанби.

— Для чего?!

— Хозяин приказал. Хочет зарезать…

— Пусть будут зарезаны ему на поминки! — в сердцах молвил Чанка, но послушно пошел исполнять веление хозяина.

Пламенный шар солнца золотой короной осенил, опускаясь, вершину горы со странным названием Табу-Табу, когда Чанка погнал в Мугри баранов с козлом-предводителем. Подул прохладный ветер из ущелья Совы. Я сумерничал в унылом размышлении, лежа на бурке, без конца пытался решить: как расстроить свадьбу Зулейхи? Внезапно подъехал всадник на разгоряченном коне. Я поднялся: передо мной снова была Зулейха. Казалось, явилась на зов моего сердца!

— Почему не пригнаны бараны, как велел отец? — стараясь казаться суровой, спросила она. — Отец ждет.

— Чанка уже погнал, — я подошел к всаднице.

— Почему же не встретила?

— Потому что, красавица, у коня одна дорога, а у барана другая… Не сойдешь ли с коня, добрая? Могу угостить хинкалом…

— Нет. Надо возвращаться…

Внезапно подумалось: вот она перед тобой, сама пришла… Чего ты ждешь?

Если не сейчас, то никогда не поймаешь куропаточку, никогда! Будь смелым! Такова жизнь: не мешкай, а то упустишь! Отчаянно заколотилось сердце. Схватил коня за узду, другой рукой держал стремя. И девушка словно поняла мое настроение; видно, правду говорят, что женское чутье опережает мужские мысли! Попыталась освободиться, я не отпускал, стал уговаривать. Зулейха насторожилась, отказалась сойти с коня. Тогда я схватил и стащил ее с седла. Она закричала:

— Не надо! Не подходи!

Но я уже ничего не слышал, нес на руках в шалаш, бьющуюся, как вынутая из воды рыба. Впервые в жизни я чувствовал в руках девичье нежное, трепетное тело и без памяти целовал, говорил, вернее, шептал:

— Люблю тебя! Люблю! Ты моя, ты не будешь принадлежать другому. Ты будешь моей, только моей, добрая, хорошая, славная девочка моя!

— Нет, нет! Отпусти! Мне страшно…

Теперь она не кричала, говорила тихо; в грубых мужских руках делалась мягче воска: ведь ее раньше не касались мужские руки! Я чувствовал, что сопротивление девушки угасает, что пробуждается в ней желание.

— Ты моя, моя и только моя! И ты будешь моей женой!

В беспамятстве я осыпал поцелуями лицо, губы, шею, разорвал платье и покрыл поцелуями груди. И девушка перестала отбиваться, притихла и только шептала еле слышно:

— Ой, что же будет? Что же будет? Мне больше не жить… Как же это так? Ой, отец убьет меня!

— Я женюсь на тебе. Женюсь!

―Разве не знаешь отца? Он не снесет такого позора.

— Люблю тебя! Нас защитит новая власть!

Я, смертный враг новой власти, готов был просить у нее защиты во имя любви! Даже тогда, помню, стало стыдно за эти слова, хотя слышала их только Зулейха.

И смуглая мугринка покорилась ласке, обвила мою шею руками и зашептала слова, которые повергли меня в удивление и еще раз доказали, как плохо понимаю движения человеческой души, как недогадлив, как поглощен самим собой. Она шептала: «А я почему-то тянулась к тебе, тянулась, и это отгоняло страх!» Так Зулейха призналась в любви. Вот высший, счастливый миг, за который не жалко отдать жизнь!.. И в сладостном томлении подумалось, что больше всего на земле нужно человеку любить и быть любимым, за это стоит бороться! И поймал себя на мысли, что все прежнее было суетой сует, а жизнь начинается только теперь… И незачем мне бороться с властью, да и много ли сможет сделать человек, если он одинок? Советская власть крепла, а не рушилась. А вот то, что эта девушка стала моей, — разве это не победа, хоть и малая?

И я почувствовал себя утешенным.

Увлеченный жгучими ласками молодой сладостной мугринки, я забыл, что существует мир и вне моего шалаша, что есть на земле другие люди, что где-то живет и действует отец девушки, который не простит нам с ней такого поступка, а законы гор тогда были безжалостны: опозоренную девицу сажали в арбу, которую влачил облезлый ишак, возили по аулу, забрасывали грязью и камнями, и обычно несчастная убивала себя или навсегда исчезала из родных мест. Я забыл в объятиях девушки, что существует зло и может в любой миг застать нас врасплох…

Между тем ее отец, Казанби, взбешенный, что пастухи не исполнили приказания, и встревоженный отсутствием дочери, сам поскакал в Апраку. Мог ли я в ту пору допустить мысль, что Чанка, жаждущий отомстить Казанби за побои, бесследно скрылся со всеми двенадцатью баранами и козлом-предводителем? И тем навлек грозу на меня…

3

Какая была ночь! На небывало ясной луне отчетливо виднелись те пятна и тени, что породили столько разных легенд: один народ увидел там кузнеца, кующего серп, другой — пастушонка, играющего на свирели… Было тепло и светло, как днем. Серебристый, будто искрящийся свет проникал и в шалаш, отчего Зулейха стыдливо прикрывала свою наготу, прячась от упоенного, любопытно-возбужденного моего взгляда, от моих поцелуев. И помню, с огорчением я подумал, что горцы Дагестана обычно умирают, ни разу ис увидев обнаженной женщины, не созерцая этой дивной красоты, что тысячелетиями вдохновляла всех мастеров резца и кисти, И объяснялось все, мне думается, чрезмерной стыдливостью и целомудрием горцев…

Отрешенное от мира, сладостное состояние было нарушено бешеным топотом скачущего коня. Топот оборвался у самого шалаша. Кто-то грузно спрыгнул на землю, и раздался окрик Казанби:

— Эй, Мутай, выходи!

Зулейха задрожала, вскочила… О, как ей хотелось сделаться птицей и вылететь из шалаша или даже червяком, чтоб уползти во тьму и хаос листьев!

— Я здесь, Казанби! — сказал я и, положив за пазуху наган, осторожно выбрался из шалаша; к счастью, он еще не знал, что Зулейха здесь. — Что случилось, хозяин?!

— Я велел пригнать баранов, почему не пригнали?

— Чанка погнал еще на закате.

— Куда погнал?

— К тебе домой.

— Негодяи!

И тут стоявшая невдалеке оседланная лошадь Зулейхи заржала и вышла из густой тени деревьев. Казанби обернулся и на миг застыл, пораженный; его рука потянулась к поясу, но я опередил: подставил подножку, толкнул, он упал, я навалился, вытащил тапанчу — однозарядный пистолет, какие в ту пору мастерили харбукские кузнецы, вынул кинжал из ножен, сорвал с его руки плеть и отступил на три шага.

Казанби, объятый ужасом, повторял:

— Где моя дочь?!

От обиды, гнева, ненависти лицо его перекосилось и в лунном свете казалось страшным.

— Давай поговорим спокойно, Казанби.

— Где моя дочь?!

— Здесь.

— Что-о?!

— Осторожно! Клянусь, это кончится недобрым! — и я вынул наган. — Будь сдержан и выслушай. Если сделаешь движение — я за себя не ручаюсь. Я, Мутай из Чихруги, бывший бандит в Большом ореховом лесу, умею бить наповал.

— Что она здесь делает?!

— Об этом и хочу поговорить с тобой.

— Ты врешь, ее здесь нет.

— Она здесь, она невредима, Казанби. Я ее люблю, Казанби, и хочу на ней жениться.

— Что-о?! Видно, не зря сказано: посади нищего на круп своего коня, так он тебя выкинет из седла!

Только дуло нагана удерживало его от прыжка. С каким наслаждением схватил бы Казанби своими твердыми руками мою бедную шею и задушил бы с превеликим умением. Прежде я еще не видал такого страшного лица, таких ужасных глаз, сверкающих от бессильной ярости.

— А давно ли ты сам перестал быть нищим, чтоб так говорить? Я б не мешкая пристрелил тебя и выбросил в ущелье шакалам, но ты уже мой тесть…

— Нет! Лучше убей!

— Еще одно движение — и я не пожалею пули даже для тестя! Сдержи гнев, Казанби, и постарайся понять, что скажу… Слышал о таком решении большевиков — коллективизация, коммуна, артель, колхоз? Слышал?

— Да, слышал.

— А слышал, что коллективизации сопротивляются кулаки?.. Слово «кулак» ты слышал?

— Что ты хочешь сказать?

— Плохи твои дела, Казанби! И ты это знаешь не хуже меня. Не потому ли поспешил выдать дочь за советского командира? Хитро задумано! С таким зятем, пожалуй, отнеслись бы к тебе снисходительно. Да и зять постарался бы оградить семью… Правильно я думаю или нет?

— И все это ты разрушил, Мутай из Чихруги…

Казанби остыл: понял, что имеет дело не с простым пастухом, которому трудно дается истолкование чужих поступков, понимание чужих решений и замыслов.

Перед ним стоял человек, каким-то нюхом чувствующий обстановку.

— Поверь, я не хотел расстроить или оскорбить тебя, Казанби. Но я люблю твою дочь!

— А что ты можешь дать взамен всего, разрушенного тобой?

— Ничего. Но думаю, власть учтет, что ты бескорыстно выдал дочь за батрака.

Мои слова показались Казанби злой насмешкой.

— Велика честь! — процедил он сквозь зубы.

— Казанби, я жду твоего слова.

— Хочу видеть дочь, потаскуху, что оскорбила мою папаху.

— Только прошу ее не оскорблять!

— Где она?

И я окликнул Зулейху. Она вышла из шалаша, опустив полные слез глаза, понурившись, стараясь дрожащими руками прикрыть грудь, всхлипывая. Она пыталась что-то сказать отцу, но не смогла. Да и что было ей говорить?

— Какое бесстыдство! Какой позор! Будь проклята вместе с породившей тебя!

Казанби повернул к лошади.

— Стой, Казанби! — крикнул я. — Жду твоего слова.

— Нет у меня слов!

— Я требую! Знай, я не люблю шуток.

— Живите как хотите, но моего порога не переступите, пока я жив!

И Казанби уехал удрученный, полный неугасимой злобы против меня. И все-таки — я победил.

Весь остаток ночи Зулейха рыдала. Я не утешал, ибо знал: женщине надо выплакаться; когда высохнут наконец слезы, она успокоится.

Так и было.

Вы, конечно, уже догадались, почтенные мугринцы, о какой Зулейхе говорю: она встретила у ворот, приготовила хинкал, подала угощение… Не скажу, что наша жизнь всегда шла ладно и складно, но между собой мы всегда были в добром согласии, вместе сбрасывали толщу снега с плоской кровли, вместе слушали, как по крыше барабанит град, вместе встречали первые солнечные лучи на рассвете…

Были разлуки, были встречи…

Мать Зулейхи, потрясенная поступком дочери и доведенная до отчаяния злыми попреками мужа, облила себя керосином и подожгла; пытались спасти, но не сумели… Даже Казанби, говорят, расстроился, сжалился, спросил умирающую:

— Очень больно тебе?

И услышал горькие слова:

— Что эта боль перед той, какую ты причинял своими упреками!

Самосожжение — во все времена редкость и необыкновенное событие. Заинтересовались происшествием не только районные хакимы — начальники, но даже в столице Дагестана, а Казанби в ту пору как раз хотелось быть ниже травы, тише воды…

На похоронах побывали и мы с Зулейхой, но порог отцовского дома она не переступила, да и я тоже…

Беда постучалась в дом Казанби, а говорят, что у беды семь ударов… Первым была страшная смерть жены… Нет, нет: первым ударом было, так сказать, похищение дочери, вторым — смерть жены, а следующих не пришлось долго ждать; время настало беспокойное, суровое для пытавшихся разбогатеть, нажиться на чужом труде.

Холодные ветры срывали с веток последние осенние листья, ветры подметали улицы, собирая в укромные места мусор; ветры словно прибирали перед тем, как застелить землю зимним белым одеялом. Все мугринцы — мужчины и женщины — собрались по зову глашатая, — да, да, до прошлой войны людей по старинке сзывали глашатаи, тогда еще не было сельских радиостанций, — на сход, на широкую площадь перед новой двухэтажной, с широкими окнами, школой. Тогда эта школа казалась сказочным дворцом, а ныне — старенькое, обветшавшее строеньице.

Человек из района объявил, что разговор будет о кулаках, и предложил жителям аула самим высказаться, назвать фамилии.

Наступило долгое, глухое молчание, тревожное. Никто не осмеливался заговорить: «Вдруг меня не поддержат, а кулак потом отомстит»… Наконец выступил вперед безрукий Билал, раненный в битве с белоказаками в ущелье Ая, первый коммунист в ауле Мугри. Как сейчас, вижу его лицо со смешными усами — две черточки под самым носом! Билал заговорил легко, свободно, горячо, что, мол, мы боролись против мироедов не для того, чтобы выросли они снова; что советская власть сметет каждого, кто преградит ей путь, кто будет теснить арбу к краю пропасти, распространять клевету, мешать движению вперед. И назвал три имени. Но среди них не было имени Казанби. А после — как плотину прорвало, стали говорить один за другим и уже прямо нападали на моего тестя, казалось, даже забыли о его заслугах перед советской властью; кричали, что Казанби держал батраков, их трудом создавал свое благополучие, довел жену до самосожжения. Один из ораторов вдруг обратил внимание толпы на меня, сказал, что здесь, мол, присутствует зять и батрак Казанби, который пасет баранту, как бывало прежде у крупных барановодов. Пришлось и мне просить слова. И когда выбирался из толпы на камень, куда, как на трибуну, поднимались ораторы, поймал взгляд Казанби: смотрел он не злобно, не с обидой, а вроде бы с надеждой. Но я не оправдал надежд.

— Уважаемые мугринцы! — сказал я. — Вы знаете, кто я такой. И мой дед, и мой отец в непосильном труде заработали только мозоли. И в старое время с отчаяния я сделался разбойником. Но теперь новая власть видит во мне человека, вернула мне веру в справедливость. Раньше, вы знаете, горцы говорили: хочешь сказать правду — держи ногу в стремени. Теперь иные времена, правду, даже самую горькую, надо говорить прямо. Не скрою, Казанби сейчас мой тесть, но из-за этого не могу лицемерить. И потому говорю: нет разницы между тем классом, который мы скинули в борьбе за свои права, и этими людьми! И предлагаю конфисковать все их имущество в пользу организуемой у нас сельскохозяйственной артели, а их самих изгнать… — Договорить не успел: что-то прожгло плечо, а выстрела не услышал, потерял сознание.

Очнулся под утро. В большое трехрамное окно смотрело восходящее солнце. Я лежал в светлой больничной палате, впервые за многие годы в белой, чистой, обыкновенной постели. Правое плечо, что нестерпимо ныло, было тщательно перевязано марлевыми бинтами. Остальные койки в палате еще ждали больных. Признаться, с невольнымуважением подумал, что даже у князя, моего отца, начальника большого округа, не было такой больницы…

Пытаясь припомнить, что случилось, предположил было, что стрелял в меня Казанби. И ошибся. Казанби не посмел выстрелить. Выстрелил другой, более ожесточенный кулак Азнаур. «Что было! Что было! — рассказывала нянька, первой зашедшая в палату. — Люди чуть не расправились с Азнауром самосудом, власти с трудом его отбили. Азнаура арестовали, а весь их скот пригнали в сельские загоны. Много шуму было, хакимы понаехали из района: говорят, один едет даже из столицы…»

Я думал, дочь Казанби, оскорбленная, что я обличал отца, больше не придет и не простит… Все же Зулейха пришла, села у изголовья, долго молчала и наконец спросила:

— Зачем ты это сделал?

— Что, моя желанная?

— Тебя же могли убить.

— Могли.

— А обо мне подумал?

— Да. Потому и сказал обо всем. А разве меня осуждают?

— Тебя нет, а меня осуждают.

— Не обращай внимания.

— Легко сказать: люби человека, который унижает твоего отца!

— Он говорил с тобой?

— Нет его в ауле, бросил все и уехал.

— Куда?

— Не знаю. А баранту из Апраку пригнали в артель и со двора выгнали весь скот, оставили только корову с теленком и одного коня.

— Нам хватит.

— А что будем делать?

— Я буду работать, ты — хозяйничать дома.

— Очень болит?

— Нет, пустяки. Пройдет, родная. Говорят, у достойного на теле должно быть семь рубцов от ран. Это как раз седьмой! — пошутил я, хотя боль жгла нестерпимо.

— Хочешь сказать, что у меня достойный муж?

— А как же!

— Мне говорят: «Сакля теперь ваша, живите!»

— Кто сказал?

— Наш сельсовет Амир-Чупан.

— Ну что ж: живи и жди меня, начнем новую жизнь. А что зла не хранишь — спасибо. И любить тебя буду еще сильнее…

И невольно подумал, что постепенно врастаю в шкуру Мутая из Чихруги даже перед любимой женой.

Моя речь на сходе, оказывается, имела успех, и мугринцы прониклись ко мне уважением. Меня посещали люди, хвалили хакимы, а я прикидывался скромным, отнекивался: мол, ничего особенного не совершил, любой другой мугринец сказал бы то же самое!

Неожиданно больницу посетил приехавший из столицы Дагестана человек. Когда он вошел в палату, я невольно приподнялся в крайнем волнении и глупо подумал: «Я же его убил! Разве может мертвый вернуться с того света?!» Да, у моей постели стоял Мирза: то же угловатое, будто неаккуратно обтесанное мастером лицо; живые глаза, в которых светится больше ума, чем настороженности и недоверия; стройный юный крепыш, легкий и ловкий, почти подросток. Я понял: это сын Мирзы Харбукского! И невольно возблагодарил аллаха, что не приехала его мать Амина, бывшая моя нареченная. От одной мысли об Амине словно покачнулась земля. От волнения и боль в плече будто притихла.

— Ну, как дела, пострадавший? — спросил он, пожимая мне руку.

— Идут на поправку, — настороженно отозвался я, ожидая, что вот-вот скажет то имя, которое я сам начал забывать.

— Поправляйтесь! Нам нужны твердые, верные люди! Да, я забыл, как вас звать? — вдруг спросил он.

Почувствовал, что кровь бросилась в лицо: «Вот оно, настало!»…

— Вы из Чихруги, кажется?

— Да, Мутай из Чихруги…

— Мутай, Мутай… Да, редкое имя! Кажется, где-то уже слышал это имя… Будьте здоровы! Надеюсь, пуля не отбила интереса к общественным делам? Поактивнее надо, поактивнее. Прощайте!

— Прощай…

Он ушел, оставив меня в смятении: зачем посетил и что хотел сказать, когда заявил, будто слышал раньше мое имя? Но, может быть, просто навестил пострадавшего, чтоб подбодрить и поддержать? Догадки сменялись догадками, долго не покидало смятение, и всегда, когда думал о своей судьбе, передо мной вставал во весь рост, как тогда у песков Сары-Кума, в изодранной кожанке, непокоренный, уверенный в своей правоте комиссар Мирза; чудилось, что, в усмешке показывая ослепительные зубы, он говорит: «Как поживаешь, Эльдар сын князя Уцуми из Кара-Кайтага? Я ведь не умер, нет, ты не смог меня убить. А пока я жив, тебя не покинет страх. Ты в чужой шкуре, а душа все та же, не меняется, ты сам боишься ее изменить. Нет, не дам тебе покоя! Буду навещать не как привидение, а как живой; являться и не узнавать тебя, считать Мутаем из Чихруги, но сам-то знаешь, кто ты. От себя не скроешься! Ты боишься даже доверия, внимания людей: они предложили тебе работать в районе, ты отказался. Не хочешь быть на виду. И никогда теперь не сможешь подняться…»

Да, почтенные мугринцы, Мирза говорил со мной взрывами в скалах, когда горцы сами прокладывали к своим аулам широкие дороги для новой жизни; говорил новостройками больниц, школ, бань в аулах; его голос звучал в неслыханном энтузиазме горцев, которые без чужой помощи строили заводы и растили урожай, меняли облик страны, облик аулов и людей. Народ, прежде казавшийся обреченным, теперь ковал счастье под сенью не зеленого с полумесяцем, а пламенно-красного знамени со скрещенными молотом и серпом. Говорил Мирза и голосом первых машин, что, удивляя горцев, все больше и чаще являлись в аулы и на поля, и беззвучной речью газет и книг на родных языках, за которыми горцы просто охотились… Когда вышел первый сборник стихов и песен даргинцев, — через два дня его невозможно было найти… Любой был готов перекупить эту книгу за барана или десять метров ситца! Говорил он со мной языком учебников в школах, смехом и радостью детей, смышленых и увлеченных; правом каждого учиться и в высших учебных заведениях, которые были созданы в столице республики…

Зачем далеко ходить за примером: аул Чухруги, — да, да, тот аул, где видел я нищету и убожество, тоску и обреченность, — первым стал аулом сплошной грамотности, и там же была создана первая сельскохозяйственная артель. И все это народ получил от власти, которую я считал обреченной и гибели которой ожидал!

Но, как бы там ни было, поверьте одному: в глубине души я все-таки радовался, как ребенок, всему, что сделано на благо горцам.

Да, я боялся доверия и внимания людей, как больная овца, что боится идти в отаре и норовит плестись где-нибудь с краю или позади. Рана моя заживала, я выписался из больницы и жил теперь в доме, покинутом Казанби, где меня долечивала Зулейха. Об ее отце шли смутные слухи, — то, мол, видели его в чеченском ауле Ведено, то в Гудермесе на вокзале, то далеко в Ногайской степи на Черном Рынке, то говорили, что он стал главарем банды раскулаченных лесных людей. Жил я теперь не в шалаше на лесной опушке, а в ауле и среди людей, но чувство одиночества угнетало меня. А есть ли на свете большая беда, чем быть одиноким среди людей?! Особенно если окружающие почему-то прониклись к тебе уважением и симпатией, верят, обращаются за советом…

Ох, каким я старался быть осторожным!

Однажды, когда я шел в Чихруги навестить своего слепого дядю Шапи, у родника Мурмуч, что в Апраку, нагнали меня два путника и здесь, за нехитрой трапезой, стали в беседе хвалить советскую власть, которая каждое утро по-новому заглядывает к ним в саклю и приветствует добрыми пожеланиями.

— А вот скажи-ка, Мутай, — сказал один, раскуривая цигарку, — с чем бы ты сравнил эту власть?

— Как это «с чем»?!

— Ну, вот поэты сравнивают девушек с газелями, с бутонами на розовом кусте. Звезды сравнивают с бисером на синем бархате… А с чем можно сравнить нашу советскую власть?

— Ну, как бы это сказать… — призадумался я.

В наступившей тишине стало слышно глухой шум реки, что течет в ущелье, и я подумал: какая это благодать — река, что несет влагу и богатство земле, прохладу и утоление жажды людям.

— Пожалуй, я могу сравнить советскую власть вот с этой рекой…

— Что-о?! С рекой?! — насторожились оба. — Неужели наша власть такая мутная?

Откуда мне было знать, что, переходя мост, они увидели, как река помутнела после дождей, которые прошли в Мугринских горах?

— Вы просто не поняли меня, я хотел сказать…

— Что ты хотел сказать?

— Ну вот — сходите попробуйте к истоку этой реки, посмотрите, какая она там чистая, светлая под арками радуг. А вот пока до нас доходит, мутят эту реку…

— Кто мутит реку?

— Я же говорю: разные проходимцы, кулаки, националисты…

— Это ты правильно сказал. Но все-таки твое сравнение нам не нравится. Сколько бы ни было разных проходимцев и недругов, не могут они, не в силах замутить нашу власть, потому что нас — море!

— Я понимаю. Могу найти другое сравнение… — перебил я.

И мы помирились на том, что советская власть подобна утреннему солнцу, что несет свет и пробуждение всему живому и радость цветения…

Но после этого случая я остерегался запросто сидеть и болтать с людьми, особенно за бокалом вина, не приглашал никого к себе и сам отказывался от приглашений. Помнил поговорку: вино раскрывает ржавчину души.

А мугринцы принимали это за странную нелюдимость моего характера и прозвали «прячущийся за подол жены» — «хуна падала вархибси».

Позорное прозвище для горца! А что делать? Приходилось терпеть, почтенные.

Уже говорил, что в ту пору хакимы — начальники обратили на меня внимание. Вызывали в район, предлагали работу в сельхозотделе исполкома или в райпо, обещали послать на курсы… Но я отказался, попросил, если можно, оставить в ауле, дать работу учителя, что и сделали с полным удовольствием. А в автобиографии я написал, что, мол, с детских лет в Кизляре общался с русскими детьми и одна добрая русская семья снизошла и вместе со своим сыном послала учиться в школу… Потому, мол, так хорошо знаю русский язык!

Так я стал учителем русского языка в мугринской школе, а учителей тогда все еще не хватало, и не потому, что их было мало, но потому, что много было желающих учиться.

Подумайте, как швыряла меня судьба! Я, княжий сын, стал учить детей горцев грамоте и, главное, не так, как хотел бы, а как велела советская власть… Трудно было свыкнуться, но что же делать? Я учил детей тех, которые отняли у меня все, осквернили мое будущее… Учил русскому языку, который становился жизненно необходимым, ибо невозможно вести дела в республике на всех языках Дагестана. Кроме того, русский язык становился межплеменным мостом, по которому переходили мысли и чувства от одного народа к другому. На первых порах трудно давался нашим детям этот язык, но чем дальше, тем больше становилось говорящих по-русски, тем больше приезжало русских учителей. Шли тридцатые годы…

Вместе с бумагой в горы проникло не только просвещение, но и неведомые прежде недостатки. Раньше, если горец обиделся, он шел к обидчику и говорил все ему в глаза, положив руку на рукоять кинжала. Когда горец влюблялся, он искал случая встретить девушку и если не словами, то хотя бы взглядами сообщить о своих чувствах. Теперь же влюбленный без всякого смущения писал девушке на бумаге свои хабкуби (слова любви); как известно, бумага не краснеет и не теряет дара речи, как человек, от смущения. Обиженный кем-либо или просто недовольный хакимом горец брал теперь бумагу и писал жалобу более высокому хакиму, а то и просто анонимку. А власть указала, что жалобы трудящихся надлежит разбирать внимательно и не оставлять без ответа. Конечно, обидчивые и горячие горцы теперь реже стали хвататься за кинжалы, но зато уверились, будто можно сводить счеты с недругами пером да бумагой… А начальники тоже бывали разные: одни решали все дела и жалобы по собственному усмотрению, как вздумается; но были начальники — хакимы, что не кривили душой даже для родных и приятелей, люди редкой чистоты и откровенности. Они-то и были для горцев светлыми маяками…

На планете уже бесновались фашисты, уже загорались костры пока еще разрозненных войн. И большевики, ожидавшие всякого вероломства со стороны тех, кто, вроде меня, притаился под камнем, выжидая и надеясь невесть на что, принимали меры, чтоб очистить страну от явных и тайных нарывов и болячек, от тайной «пятой колонны» фашизма.

Должен сказать, не без интереса я следил за ростом грозной силы фашизма, но, признаюсь, мне и в голову не приходило, что они посмеют напасть на главный очаг коммунизма на земле — на Страну Советов. Как и многие, я почему-то уверился в незыблемости и необоримости советской власти. Нет, я не собирался греть руки на военном пожаре…

Простите, очень заныло под лопаткой, вот здесь, мой молодой друг, — и больной показал дрожащей рукой на левое плечо. — Что это может быть? И руки дрожат пуще прежнего…

Сурхай подошел и стал выслушивать больного. И было на его лице выражение, как у часовщика, что слушает неисправные часы, которые тикают через силу и неравномерно и вот-вот могут остановиться. Потом молодой врач проверил пульс, осторожно приподнял пальцами веко, посмотрел глаз больного.

— Нервы, нервы, дядя Мутай, — молвил он. — Перенапряг ты себя…

— Да, мой друг, долго я играл на этих струнах… Видно, не годятся они уже даже для простого «далалая» — припева… А может, смерть спешит прервать мою болтовню?

— Как можно говорить о смерти, старик, возле такого хинкала?! — воскликнул, осуждая, Осман, который в душе никак не хотел поверить, что рассказчик скоро умрет. — От одного запаха чеснока с орехом убежит без памяти ангел смерти Азраил со своими изъеденными молью хурджинами!

— Да, хинкал, кажется, удался… — отозвался больной, не возражая Осману. — Как ты находишь, почтенный Хамзат?

— Я не привык хвалить доброе, оно и без похвалы хорошо, — многозначительно молвил Хамзат и взял кусок мяса с мозговой костью… — Эх, до чего ж люблю выковыривать ножом мозг из костей. Может ли что быть вкуснее?!

— Да, Хамзат, по тебе это сразу видно! — усмехнулся Алибек и протянул хозяйке свою тарелку с тонкими белыми галушками, сваренными в мясном бульоне. — Если можно, положите мне, пожалуйста, еще немного подливки с орехами…

— С удовольствием! — услужливо захлопотала Зулейха. — Очень рада, что вам понравилось…

— Княжеская еда! — заметил Хамзат и тут же поправился — Говорю в том смысле, что хинкал издревле украшал стол любого горца.

— Намек понятен, Хамзат, но я не обижаюсь, — улыбнулся хозяин. — Прошу, оросите это сочное мясо заграничным напитком… Я знаю, теперь по-иному стали угощать гостей, не как прежде. Хоть быка подай кунаку, но если не поставишь бутылку, — сочтет это почти оскорблением. Не подумайте, что говорю в упрек вам, — пить горцы стали много…

— Есть, значит, за что выпить! — сказал Осман. — Деды наши не пили, отцы не пили… Вот теперь и хотят наверстать упущенное. Кроме того, правоверные нашли в коране слова, что пророк разрешает употреблять это зелье в качестве дармана — лекарства. Нашли упоминание и о том, что правоверным не возбраняется есть свинину, но только одну сторону свиньи. Вот только не сказано — какую. Поэтому, чтоб не ошибиться, едят и ту и эту половину!

Шутка вызвала смех.

— Эти новые открытия в коране наверняка сделал наш слепой кадий! — вставил Хамзат. И все засмеялись, ибо знали слепого кадия как беспробудного кутилу. Его называли «слепым», но был он не слеп, просто от старости ослабело зрение, иначе как смог бы сделать такие открытия в святой книге?

Впрочем, по-арабски ни писать, ни читать он не умеет…

— Я, кажется, вспотел… — сказал больной, поев хинкала.

— Это хорошо! Значит, твой организм еще восприимчив к приятному, старик! — заметил Хамзат.

— Зулейха, будь добра, — обратился к хозяйке больной, — собери кости и брось нашей собаке, пусть не воет так протяжно и уныло… А я пока передохну немного…

4

Ну что ж, раз мой молодой друг говорит, что пока нет ничего страшного, — поверим ему. Надеюсь, он не даст раньше времени постучаться смерти, да и я стараюсь не покориться болезни и выдержать до конца, как тот скакун, что, загнанный, падает замертво перед самыми воротами…

С вашего разрешения, продолжу рассказ…

Настало в Дагестане время, когда горцы в доверительной беседе говорили:

— Люди живут неплохо, я вот по себе сужу и по своим односельчанам. Есть хлеб, есть во что одеться, есть работа, есть заботы, в семью приходишь, не стыдясь, что, мол, хурджины пустые, как бывало; дети учатся, жена дома хозяйничает, а ты не скитаешься, как прежде, а работаешь в своем ауле, не тревожась о куске хлеба для детей. А завтра, если все будет благополучно, — дай, аллах, чтоб все было спокойно, — жизнь станет еще лучше. Ни дед, ни отец не знали, что бывает нижнее белье, что такое белая постель, не было у них лишней комнаты, а вот я перестроил саклю, правда, не так, как хотелось бы, силенок не хватило… Но ничего, придет еще время… Только б не было войны!

Как я не раз замечал, даже большая радость почему-то настораживает горца: то ли еще не выветрился из него дым суеверий, то ли привык народ к переменам да лишениям и стал сомневаться в постоянстве счастья.

Необычайно начался тот год: щедрой, многообещающей улыбкой. Не помню другой такой яркой, теплой весны. Не могу позабыть День первой борозды — кубах-руми, — давно позабытый и возрожденный обычай. Мугринцы достали из сундуков самое нарядное и яркое, что накопили. Уроки в школе отменили. Все, взрослые и дети, собрались в Долине горячего родника, что некогда принадлежала все тому же Ибрахиму из Уркараха. Запряженные в деревянный древний плуг с железным наконечником быки с красными бантами на рогах и хвостах ждали на краю поля пахаря, которому народ доверил провести первую борозду этой весны. И эта честь выпала самому старому жителю Мугри, которому уже перевалило за сто лет. Сам он, конечно, не помнил уже, когда родился, и возраст его определили по рассказам старика о знаменитом алиме — ученом из Мугри, по имени Хаджи-Саид, что уехал в чужедальнюю страну Мисри (в Египет) и оттуда присылал землякам весточки с перелетными ласточками… В тот день колхоз пожертвовал двадцать три барана на общее угощение и детям и взрослым.

Так же нарядно и щедро в ту весну отпраздновали встречу чабанов, что пригнали отары с зимовки в Ногайских степях.

Любовно возделанная земля обещала в том году обильный урожай. И погода стояла отличная: казалось, даже аллах был в добром настроении. Пышно цвели плодовые сады. Да что там: цвели леса диких плодовых деревьев и кустов — груша, яблоня, смородина, малина. Обильно цвел даже орешник, что по старому поверью предвещает беду. Небывалые были травы на лугах и пастбищах, чабаны радовались приплоду. Даже курица у нашей соседки целую неделю сносила по два яйца в день. Всему радовались горцы, но и говорили со страхом, что, наверное, надвигается беда…

И беда постучалась в сакли горцев в самый нежеланный час, когда все наливалось соком, все румянилось и зрело под щедрым солнцем и дожди шли будто по заказу…

Прогудела по проводам, пронеслась черной тучей по горам весть о войне. И все вокруг словно бы притихло, как утихают лес и поле перед грозой, люди призадумались, подобрались. «Да, — говорили они, — некстати! Потерпел бы этот изверг до зимы, дал бы собрать дары щедрой осени…»

Первое время я думал, что явно промахнулся немец и будет легко уничтожен: видно, передалась и мне уверенность большевиков в своей силе, которой были полны даже дети.

И еще думал я по старой привычке: какое, мол, дело горцам до того, что немец стал воевать с Россией? До наших гор все равно не дойдет… И с великим удивлением понял, что ошибся. Годы новой власти изменили душу горца. Прежде он называл «родиной» свою саклю, свой аул, а уж если широкой была его натура, то — дагестанские горы. А теперь понятие родины необъятно разрослось для горца: и добрый урожай пшеницы на полях Украины для него часть родины, и бои под Хасаном для него бои за родину, и метро Москвы, и хлопок Узбекистана тоже родные… Горец понял, что раз так необъятно выросла его родина, то возвеличен и его долг. Теперь он чувствовал себя ответственным не только перед семьей и саклей, перед аулом, перед своей маленькой республикой, но перед всем огромным Советским Союзом.

Когда я понял это, мне, признаться, стало неуютно: ведь изредка я еще грелся у догорающих углей костра юношеской мечты, мечты о «самостоятельном Дагестане». И вот теперь воочию увидел, какой ребяческой и жалкой была моя мечта перед действительностью. Еще недавно повторяемые ежедневно, как молитва, слова о дружбе народов казались мне пустым разговором. Но теперь внезапно, как бы подтверждая поговорку, что друг познается в беде, люди сомкнулись. Не было надобности говорить о дружбе: перед лицом врага вдруг исчезли все грани и границы народностей и наций, все это вобрало в себя одно слово — советский.

И тут я снова ощутил холодную дрожь испуга. Еще тлела где-то подспудно во мне слабая искра надежды, что смогу сбросить с себя чужую шкуру и воскреснуть из могилы снова Эльдаром, княжеским сыном. Ведь обиднее всего было мне погибнуть, исчезнуть с родной земли Дагестана под чужим именем. И в минуты тоски я ловил себя на сожалении, что и в самом деле не погиб, убитый в Большом ореховом лесу. Разве мог я надеяться на тех редких скряг и невежд, на тех заплесневелых обывателей, которые все еще хранили иод потолком или замурованными в стене сакли пачки царских кредиток, керенок и казачьих билетов, в тщетной надежде, что воскреснет старое, уничтоженное и разгромленное навсегда. К тому же они сами были не способны и не хотели ничего делать, ждали, что кто-то другой станет бороться и погибать ради их призрачного, полуистлевшего богатства. Да и таких людишек было ничтожно мало. Все остальные, трезвые и разумные, были едины и решительны в готовности отразить врага…

Горцы шли на войну чаще всего добровольно, покидая аулы, молодых жен, детей, покидая нецелованных невест.

В старину, когда горца брали в «гяурскую армию», отец, провожая, просил сына не подставлять голову под пулю и под саблю, а мать молила именем аллаха во что бы то ни стало возвратиться живым… А теперь отцы говорили сыновьям: «Будьте достойны легендарных имен, что начертали на граните истории ваши предки!» А матери добавляли: «Родина — наша общая мать, и священна смерть за нее. Не дайте никому осквернить родину-мать!» …Впрочем, откровенности ради, скажу, что попадались изредка и такие, которые старались любой ценой отсидеться дома… Как говорится, даже на здоровой руке пальцы не одинаковы…

А между тем немецкая армия продвигалась, хотя и с жестокими боями. Гитлер обещал добыть для германской нации хлеб насущный, германскому плугу — землю, а германской расе — господство над миром. И во имя этих невысоких целей гитлеровцы с варварской жестокостью, зверски расправлялись даже с мирным населением… Признаться, первое время такие сообщения я читал, скептически улыбаясь: мол, знаем, что такое пропаганда! Вообще, скептицизм очень удобная штука — надо только пожимать плечами да усмехаться, а чувствуешь себя умнее окружающих, проницательнее…

В разговорах нет-нет да стали прорываться горькие недоумения.

— Как же так?! — удивлялся горец. — Что же это делается?! Там у меня трое сыновей. Когда растил, клал под подушку шамасскую (дамасскую) саблю. Неужели и они показали врагу спину?! Неужели мы в радостях труда и строительства могли позабыть, что порох надо держать сухим?

Ну, а обыватели, которые даже у меня вызывали отвращение, — да, да, сейчас мне уже незачем лгать, — тайком злорадствовали: «А большевики-то, мол, отступают, рушится советская власть, скоро можно будет и лавочку открыть!» Притаившись, словно тараканы, ждали они захода солнца, темноты, ночи, чтоб выползти… Слухи, что гитлеровцы расстреливают всех большевиков и комсомольцев, пугали даже некоторых хакимов. Помните, был у нас в районе прокурор Хажи-Ражаб? Да, тот самый, колченогий, с придавленной, как тыква, головой, словно мать клала ему на голову в колыбели тяжелую дубовую доску… Он еще учил новобранцев скакать на коне и рубить лозу. Но сам так и держался в тылу…

Все меньше становилось мужчин в аулах.

Вам, почтенные, так и не довелось стать первыми выпускниками первой средней школы в нашем районе: все вы добровольно ушли на фронт из десятого класса. Ты, Хамзат, был тогда комсоргом школы и, выступая на прощальном митинге, удивил даже меня: говорил откровенно, горячо, от сердца, и многие, даже старики, смахивали слезу, слушая. Ты поднял дух матерей, вдохновил тех, кто шел с тобой, рассеял сомнения и страх, хотя враг приближался к нашим горам и фюрер рассылал приказы не ссориться с кавказцами, обещать независимость каждой национальности, чтоб облегчить захват труднодоступных для военной техники и солдат местностей… Глядя тогда на вас, почтенный Хамзат, я думал: вот что делает пропаганда! Идут на верную смерть, но не допускают даже мысли о поражении… И мне тогда почудилось, что передо мной стоишь не ты, а опять все тот же неистребимый, бессмертный комиссар в кожанке — Мирза Харбукский.

Вы можете спросить: «Но ведь и ты тогда выступал и говорил о защите отчизны; неужели ты лгал?!» Да, мой язык тогда лгал. В ту пору как раз с неожиданной, с яростной силой возгорелась давняя моя надежда на поражение советской власти и возможность воскреснуть вновь, подобно гяурскому Христу, сыну божьему… Вероятно, я все-таки был похож на тех обывателей, которых презирал. Но в отличие от них…

В ту самую пору стали появляться в горах листовки, которые, по слухам, гитлеровцы рассеивали с самолетов, как семена сорняков, или распространяли заброшенные врагом в горы диверсанты из сформированного фашистами батальона эмигрантов-кавказцев «Бергманн», что в переводе значит «Горец».

Листовки призывали горцев не помогать большевикам, объединяться, чтоб, как только гитлеровцы вступят на землю Дагестана, объявить его суверенным, независимым государством… Чекисты тщетно рыскали в поисках диверсантов… И рождались слухи, один страшней другого, будто враг уже где-то рядом, что в горах высажен десант молодых солдат — сыновей тех, кто скрылся от карающей руки большевиков в гражданскую войну, а с ними и горцы, что попали в плен, прошли у немцев особую подготовку и теперь взяли в руки фашистское оружие.

А немец и в самом деле был близко… Дагестан готовился к обороне. У Хасавюрта строили противотанковые рубежи. Ветер доносил туда запах гари и сажу от подожженных гитлеровскими бомбами нефтепромыслов Малгобека и Грозного. Бомбили немцы и Махачкалу, но бомбы отчего-то не взрывались, и поговаривали, что они начинены не взрывчаткой, а песком и в песке лежат записки: «Привет от немецких рабочих». Много было слухов и россказней, самых странных и противоречивых.

Примерно через год после начала войны меня почти насильно перевели из школьных учителей в районо инспектором. Теперь я разъезжал по аулам.

Однажды — если не изменяет память, летом сорок второго года — возвращался я из аула Чихруги, где умер слепой «дядя» Шапи, домой, в Мугри. И в местности Апраку, где когда-то пас баранту моего тестя Казанби, у самой опушки леса мне преградили дорогу какие-то вооруженные люди, одетые кто во что горазд.

«Неужели истребители?! — внутренне ахнул я. — Выследили! Попасться так глупо…»

По телу пробежали мурашки, будто от укола камфоры, когда разливается неприятно жгучее тепло. Но что делать? Пришпорить, огреть коня плетью, вырваться? Но впереди открытая дорога, меня легко подстрелят… Повернуть назад? Пока колебался, один уже схватил узду моего коня.

— Что, вырваться думал? Не выйдет! Слезай, приехали! Поговорить надо.

— Не о чем мне с вами говорить.

— Отставить разговоры! Спешиться, быстро!

— Я инспектор районо. Мне нужно срочно в район. Я буду жаловаться.

— Ха-ха-ха! Он будет жаловаться! Слышишь, Махамад: он будет жаловаться! — захохотал он, обращаясь к тому, кто держал коня. — Кому же будешь жаловаться, инспектор?

— Кому следует.

— На нас?

— Да.

— Ой-ой, до чего ж напугал! Прямо ноги трясутся… — Он смеялся, показывая желтые, мелкие, щербатые зубы; наверное, ел еще незрелые грецкие орехи. — А ну, слезай, пока не стащили, как мешок с мусором!

— Чего вам нужно от меня? Вот документы!

Зубоскал взял мои бумаги и стал просматривать их с наглым безразличием. Тут подошло еще несколько человек, и меня просто стащили с седла, хоть я сопротивлялся, угрожал, возмущался. Меня поволокли к лесу, в ту сторону, где поднимался столб дыма. Это на поляне в глубине леса горел большой костер, вокруг которого сидели люди в самой разношерстной одежде… Не скрою, впервые я ощутил страх — я испугался такого бесславного конца. Но, оказывается, еще не то ожидало меня…

Разглядывая людей у костра, вдруг увидал я бывшего районного прокурора Хажи-Ражаба, — да, да, того самого, колченогого и с головой, будто примятой в колыбели.

— Вот наша добыча! — подтолкнул меня тот, что похожим на нож штыком колол в руке орехи. — Много болтает, язык длинный. Может, прикажете укоротить?..

— Кто такой? — грозно нахмурил брови Хажи-Ражаб и выпятил, как утиный клюв, толстые губы.

— Я бывший батрак, работал учителем, сейчас инспектор по школам в районо. Я — Мутай из Чихруги.

— Коммунист?

— К сожалению, пока сочувствующий.

— «Сочувствующий», — с иронией повторил Хажи-Ражаб. — У кого батрачил?

— У бывшего партизана Казанби из Мугри.

— Мутай из Чихруги, говоришь?

— Да, это я.

— А-а, что-то припоминаю… Погоди, это не ты женат на дочери Казанби?

— Да, я.

— Помню. А не ты ли на сходке обличал своего тестя?

— Да, да, это был я. Это в меня тогда стреляли.

— Всыпать этому сукину сыну, да так, чтоб месяц не мог сидеть. Пусть знает, крыса конторская, кто мы такие! — крикнул бывший прокурор.

— Какое имеете право так поступать?! Я честный человек.

— За честность добавьте ему еще. Да погорячее! Ха-ха-ха!

Мои протесты, мои крики о помощи потонули в хохоте этих людей, что с таким аппетитом жрали огромные куски вареного мяса; от одного запаха у меня закружилась голова: ведь утром, на поминках Шапи, я только выпил полкувшипа айрана и съел кусок лепешки. И хотя жил я в достатке, но давно не видел столько мяса, как перед ними.

Меня повалили и, будто резвясь, стали со смехом стаскивать штаны. Неужели я, князь, сын владетеля всего Кара-Кайтага, позволю себя высечь?! Нет, это немыслимо! Даже покойный Мутай из Чихруги не допустил бы, чтоб выдрали, как мальчишку. Нет! Я молил, проклинал, рвался из рук, боролся, кричал: «Лучше убейте, убейте! Сволочи!» Кое-кому изрядно помял бока, и они перестали поганенько ухмыляться, а у того, желтозубого, брызнула кровь из носа. Все же меня повалили, пинали сапогами, нещадно били палками и кулаками, пока я не потерял сознания. Очнулся, когда все-таки стянули штаны, от жгучих ударов плетьми по голому телу. И тут услышал голос Хажи-Ражаба:

— Хватит! А то испустит дух этот инспектор, потом возись — копай могилу. Бумажная душа! Сколько завела канцелярских крыс советская власть! Все у них на бумаге: и совесть, и честь, и даже любовь. Еще и детей тому же учат. Ничего, недолго осталось…

Я слушал, пытаясь поймать хоть нотку актерского лицедейства: трудно было поверить в искренность таких слов бывшего хакима. И ничего не поймал… Но кто же тогда эти люди?..

— Отпустите, пусть идет на все четыре стороны. А коня конфисковать!

— Конь не мой, не имеете права… — протестовал я, поправляя штаны.

— О каких правах скулишь? Все права теперь в наших руках.

— А кто вы такие?

— Свободные горцы, которые решили сами распоряжаться своей судьбой.

— С какой целью?

— Со священной целью служить Дагестану, и только Дагестану. Ни России, ни немцам, никому… Честь и слава Дагестану! — крикнул Хажи-Ражаб.

— Честь и слава Дагестану! — отозвались остальные.

Это меня еще больше насторожило. Кто они? Шайка разбойников, которые грабят, отбирают почту, убивают партийцев, насилуют женщин? Или их объединило желание бороться с советской властью за восстановление прошлой жизни?

«Эй, не спеши, Эльдар! — сказал я себе. — Проверь-ка еще раз… Чтоб не ошибиться, надо раскалить их до полной ярости: риск так уж риск!»

Я подтянул ремень, подошел к толстяку с мясистой рожей, что звался Хажи-Ражабом, и с размаху ударил кулаком по красной, жирной морде. Ударил так, что он отлетел. На меня бросились люди, но, охваченный азартом и уверенностью в своей силе, стал я отбиваться яростно, смело, гневно.

— Сволочи, трусы! — кричал я. — Отцы ваши не показывали спины врагу, а вы шкуры спасаете! Превратились в лесных зверей, красивые слова говорите о чести Дагестана, а сами грабите бедных людей. Бандиты! Жаль, нет оружия: перестрелял бы, как шакалов, что питаются падалью. Ну что, думали, поймали овечку, можно поиздеваться?!

Откуда и сила взялась: одного бросил через себя, и тот ударился головой о камень, другому подставил ногу, третьего ударил в живот, тот икнул и осел.

Но тут бывший прокурор успел выхватить из желтой кобуры, что висела прямо на животе, новенький блестящий пистолет, каких я еще и не видывал, и заорал:

— Отступите, ребята! Сейчас сделаю сито из этого инспекторишки. Да ты знаешь, на кого руку поднял? На Хажи-Ражаба!

Он был бледен от негодования, на грубых руках набухли жилы, ноздри шевелились, как у волка, почуявшего жертву, дико сверкнули глаза.

— Знаю, что ты предатель! По тебе давно скучает веревка, — я разорвал ворот, обнажил и выпятил грудь. Этот жест озадачил толстяка.

— Чего мешкаешь, Хажи-Ражаб? Только не пачкай наш куш, отведи подальше — вон, к обрыву, — и прямо в реку… — сказал только что подъехавший всадник. Голос прозвучал знакомо, и я оглянулся.

Вот это была встреча! На коне сидел Казанби, мой тесть, живехонький и даже для солидности отрастивший имамовскую бороду. Казалось, он где-то в тепленьком местечке бережно сохранялся до этих дней. Лишь позже я узнал, что вовсе не легко было и ему: немало порубил лесу в Сибири, мерз, хлебнул невзгод полной пригоршней…

— Что тут происходит? — спросил Казанби тоном начальника этих людей, что при его появлении поднялись и теперь стояли, будто ожидая приказа.

— Пытаемся укротить твоего зятя.

— Кого?!

— Твоего зятя, — повторил Хажи-Ражаб.

Казанби соскочил с коня и подошел поближе: видно, глазами слаб стал старик. На правой руке болталась плеть с дорогой рукоятью из слоновой кости, с серебряными колечками. Были на нем синие диагоналевые галифе, коричневая гимнастерка, на поясе висел кинжал, а другое оружие скрывала андийская бурка.

— Неужели тот самый батрак? Смотри-ка, каким интеллигентом стал у советской власти. Далеко пойдет эта птичка, если крылья не обрубить…

— Здравствуй, Казанби! — сказал я. — А мы думали, что Азраил нашел тебе место в своем хурджине.

— Представь себе, то же самое я думал о тебе. Думал, что тебя убили.

— Нет, только продырявили плечо. Врачи вылечили, а твоя дочь выходила…

— Вот и встретились, зятек! Ну что, дочь отхватил, меня перед народом обозвал буржуем, обокрал — и думал, все пройдет безнаказанно? Думал выслужиться? Хотел свое счастье построить на беде тестя? Впрочем, чего доброго ждать от головореза из Большого орехового леса, продавшего чекистам Эльдара сына князя Уцуми из Кара-Кайтага…

— Не может быть! — удивился Хажи-Ражаб. — Уцуми был кунаком моего рода. Нет, редкая добыча попалась в сеть! С удовольствием его продырявлю, испробую новенький пистолет. А он, сволочь, прикинулся здесь безобидным инспектором! Позволь, Казанби.

— Постой, не мешай объясниться с зятем. Я даже не знаю, как живет моя дочь…

— Скажу тебе, Казанби, живет лучше, чем жила бы с другим. Надеюсь, обрадую, хоть место не для радостных вестей: скоро ты станешь дедушкой.

— Что-о? Своими руками удушу этого щенка! — и он пробормотал ругательства на цудахарском диалекте, который сочнее и выразительнее звучит.

— Зачем так грубо? — поморщился я. — Как-никак родственники… Можем мирно договориться.

— «Мирно», говоришь? А ну, налево кругом, марш!.. Вот и прикончим дело «мирно»…

— Казанби, а Казанби! — заскулил Хажи-Ражаб. — Стоит ли тебе брать на душу грех, убивать родственничка… Отдай мне. Руки чешутся…

Тут я понял, что они не шутят и готовы в самом деле пристрелить. Они видели во мне преданного советской власти и даже готовы мстить за Эльдара сына князя Уцуми из Кара-Кайтага, — кстати, к большому моему удовольствию… Но как бы то ни было, я не хотел объясняться среди глазеющих бандитов.

— Палачи всего мира, — сказал я, — обычно спрашивают о последнем желании осужденного. Надеюсь, исполните мою просьбу.

— Говори, какую?

— Хочу, чтоб стреляли вы оба. Одной пулей меня все равно не убить.

— Дельно! — заметил бывший прокурор. — Эту просьбу удовлетворим.

И повели меня к обрыву, под которым в скалах бушует, как привязанный к столбу бешеный буйвол, горный поток; с этого обрыва чабаны обычно бросают дохлых ишаков и собак. И здесь, поудобнее усаживаясь на камне, я заявил:

— Ну вот что, почтенные: разыграли комедию, и хватит. Представьте, я рад встрече…

— О чем это он, Казанби?! — растерялся Хажи-Ражаб. — Может, рехнулся со страху, а?

— Перед вами не Мутай из Чихруги! — крикнул я.

— А кто же? Может, ты имам Шамиль?

— Погодите с дурацкими шутками. Я не имам Шамиль… Но прежде скажите: вы слышали о листовках?

— О чем?! О каких листовках?

— «Честь и слава Дагестана».

— Ну, и что ж?

— А не хотели бы сами их распространять?

— Встать! Довольно водить нас за нос.

Ох и трудно ж было убедить этих тугодумов! Долго пришлось объяснять, что я — бывший царский офицер, герой Эрзерума, поручик Дагестанского конного полка, георгиевский кавалер… Только имени я не назвал. Не хотелось…

— Ну что ж, недобитый белый офицер, значит. Все равно расстреляем! — и Хажи-Ражаб повертел перед моим носом новеньким пистолетом.

— Погоди, Хажи-Ражаб. Если он не врет, то может пригодиться, — задумчиво проговорил Казанби.

— Что, родственные чувства заговорили? Болтовня все это… Так и я могу сказать, будто я комиссар Мирза Харбукский, которого собственноручно расстрелял в свое время… Чего зубы скалишь?! — вызверился Хажи-Ражаб.

— Ну и врешь же, дорогой! Где ж ты этому научился? Уж не на страже ли законности? Ха-ха-ха! Ну и сказал…

— Позволяешь себе смеяться надо мной?!

— Да, позволяю! Потому что я — Эльдар сын князя Уцуми, владетеля Кара-Кайтага. Теперь надеюсь, не посмеешь утверждать, что ты убил Мирзу? А? Что, язык проглотил?

— Доказательства?! — крикнул Хажи-Ражаб.

Когда я наконец выложил все о себе, они вроде бы поверили, но все еще были настороже. Пришлось пообещать представить и вещественные доказательства.

— А чем вы рискуете? Приговор свой сможете выполнить когда вздумается. А кроме того, немцы уже стучатся в ворота, можете чувствовать себя хозяевами…

— Ты что?! — вскричали они. — За кого нас принимаешь? За безмозглых ишаков, что ли? Неужели пошли бы против советской власти, если б не были уверены, что немцев уже нельзя остановить, что большевики обречены…

Так нашлись вроде бы единомышленники.

Не раз потом Хажи-Ражаб говаривал Казанби:

— Вот какой оказался зятек! Думал, дочь вышла за батрака, а он, оказывается, князь. Воистину все перевернулось на земле…

Шайка Казанби и Хажи-Ражаба была, видимо, немногочисленна и слаба.

Они об этом старались не говорить, зато жадно ловили слухи о всяких случаях грабежа и нападений в горах, мечтали с кем-то объединиться, но, кажется, и объединяться было не с кем. На глазок считая, было в шайке не больше ста — ста пятидесяти человек.

Сегодня и для вас, почтенные мугринцы, да и для меня самого, конечно, эти жалкие потуги и надежды кажутся до нелепости наивными. На что можно было решиться с таким человеческим мусором, уголовным сбродом, трусами и невеждами? Даже если б пришли на время в Дагестан немцы, вряд ли такая шайка могла бы рассчитывать на их благосклонность. А кроме того, советская власть в Дагестане не пошатнулась, но, наоборот, укрепилась, готовясь к отпору. Большевики, не привыкшие сдаваться, были уверены в победе, хоть мне и казались наивными их лозунги: «Наше дело правое— мы победим!», «Вперед к победе — она близка!» Но горцы свято верили лозунгам и отдавали фронту все, вплоть до последних теплых журабов — носков, полушубков, бурок, варежек…

Впрочем, для меня выбора не было: только с Казанби и Хажи-Ражабом я мог быть Эльдаром, княжьим сыном. Во всех иных местах я, как заколдованный злой силой, делался Мутаем из Чихруги.

Но в тот день я вернулся домой из Апраку преображенный, усмехаясь и подмигивая самому себе. Казалось, надвигаются значительные перемены в жизни, и я предвкушал возможность оказаться среди тех, кто будет по-своему строить будущее Страны гор.

То были дни, когда гитлеровцы взяли на Терском хребте холмы, на которых разбросан город нефти Малгобек.

5

Нет, я не лгал и не выдумывал, когда говорил Казанби, что он скоро станет дедушкой. Моя Зулейха на самом деле ждала ребенка. И когда, позабыв обо всем, что происходило за стенами сакли, мы увлеченно беседовали о будущем нашей маленькой семьи, я и подумать не мог, что родится девочка. Как-никак я горец, а горцы говорят, когда родится девочка: «Родился камень для чужой стены». А я хотел, чтоб родился столб, опора для моего рода: ведь я был последним человеком в папахе из княжеского рода Кара-Кайтага. Признаться, я сомневался: смогу ли дать сыну наше родовое имя, такое известное в Дагестане. Оставалось надеяться, что немцы придут раньше, чем у меня родится сын.

Чем ближе пробивались гитлеровцы, тем больше людей становилось в отряде Казанби, «друзей справедливости», как я называл их в листовках-воззваниях, что писал Эли для Хажи-Ражаба. При встречах в лесной глуши, ибо стоянки постоянно приходилось менять: все время по следам шайки шли истребительные отряды, — они называли меня «своим идеологом», и это мне очень льстило. О многом мы говорили, составляли планы, обсуждали, как быть с землей, с частной собственностью. На словах мы были готовы, но слишком ничтожны были наши силы… Оставалось писать листовки, призывать горцев помогать «друзьям справедливости». Подписывал листовки псевдонимом «Урбас-Али»; подражал в этом большевикам гражданской войны, когда у них были партийные клички. И в то же время старался быть очень осторожным: даже Зулейха не знала, что я автор листовок.

Листовки люди находили в неожиданных местах: в бане, в уборных, на стенах саклей, на базарных прилавках.

А «друзья справедливости» на самом деле были простыми бандитами: обирали путников, насиловали на дорогах женщин, грабили мельницы, угоняли колхозную баранту, сводили старые счеты с советскимиработниками. То и дело доходили слухи, что качаги — бандиты, — народ нас иначе и не называл, — того в ущелье Совы схватили и подковали, как лошадь, того ослепили, тому на спине вырезали звезду, того повесили у него же на веранде… Гнев и злобу рождали у горцев эти зверства. Тщетно я говорил Казанби и Хажи-Ражабу, что необходимо быть гибкими, терпеливыми и даже милосердными — хотя бы до тех пор, пока не захватим власть. Я помнил еще по временам шамхала Тарковского, какой гнев мы породили тогда в горцах излишней жестокостью. Впрочем, «друзья справедливости» не желали слушаться ни меня, ни Казанби. Мои слова были для них вроде табачного дыма: вдохнул и тут же выпустил в воздух. Не помогали даже наказания за грабеж и насилие, которые Хажи-Ражаб с удовольствием приводил в исполнение.

Иногда я казался самому себе малышом-несмышленышем, что старательно «печет пироги» из песка и гальки, а они рассыпаются от первого дуновения ветра.

Угрожающе возрастало противодействие горцев: все больше народу вступало в истребительные отряды. Все труднее становилось предупреждать Казанби о предстоящих рейдах истребителей, из которых особенно настойчивыми, упорными, смелыми оказались женщины-горянки.

И стала шайка у Казанби рассыпаться, как пирог из гальки.

Не побоялся я встретиться в ущелье Совы с одной группой головорезов, что откололись от Казанби и Хажи-Ражаба. На мои увещевания они ответили насмешкой:

— Мы не бараньи кишки, чтобы нас шпиговать!

— И мы носим папахи, не ты один! — нагло добавил их главарь Килич.

— Вы ожесточаете народ, а это не в наших интересах. Надо завоевать уважение населения, его симпатии, если хотите посвятить себя благородной цели…

— Нашел благородных!.. Мы бандиты — и баста. Отомстим за свои обиды на этом свете, а там пусть будет что угодно. У нас у каждого есть своя жертва на примете.

— Да вас же ощиплют, как кур! И так нас мало; вернитесь в отряд Казанби.

— А мы самостоятельные!

— Что же вы делаете?! Даже собаки разных пород объединяются, завидев волка. А вы…

— Эй, потише, чернильная душа! Мы не собаки, мы еще люди! — крикнул Килич.

— Чего вы хотите добиться? Где ваши идеи?

— И без идей обойдемся. Наша идея — месть!

— Вы губите общее дело!

— Ха-ха-ха! Общее дело? Вы, праведные разбойники, так же грабите и насилуете, как и мы, неправедные… Эй, Мутай из Чихруги, учитель, не нюхавший пороха, обучай сопливых детей, а нас оставь. Мы всё понимаем! Нечего ждать новых времен, о которых вы болтаете. Мы люди обреченные. Чего ж, смиренно сидеть под кустом, пока горянки из истреботрядов нас поубивают? Не-ет! Мы умрем, но и они поплачут!.. Немцы уже застряли. Слыхал про Сталинград? Выдохся немец, все! У русских это старый приемчик: отдать врагу половину своей земли, а потом кровью и телами противника ее удобрять… Думаем, и теперь так будет. А бороться с советской властью у нас нет ни сил, ни охоты.

Так рассуждал Килич, перематывая портянки и переобуваясь.

Я хотел возразить, но тут послышались выстрелы, прибежал дозорный и, запыхавшись, сообщил:

— Мы окружены, Килич. Нас предали!

— Кто предал?! — вскочил главарь и выхватил револьвер. — Уж не ты ли навел истребителей, Мутай из Чихруги? Ну, погоди же, чарык сыромятный… Привязать его к дереву! Мы еще вернемся сюда… И если это твоих рук дело, — клянусь, что освежую тебя, как барана, и шкуру натяну на барабан!

Бесцеремонно, грубо меня посадили под дикую яблоню и прикрутили жестким арканом так, что не мог пошевелиться. Не слушали ни просьб, ни угроз. Надвигался вечер, и я с ужасом подумал, что ущелье Совы издавна кишит зверьем.

— Ребята! — кричал Килич. — Попробуем вырваться. Неужели опять женщины? Нет хуже вооруженной горянки. Недаром говорят: если бык опоздает броситься, бросается корова. Ха-ха-ха!

— Это не женщины, а солдаты.

— Солдаты? Откуда они взялись?! И много?

— Хватит для нас…

— Вырваться, вырваться надо! — И Килич, как зверь, почуявший приближение смерти, растерянно оглянулся. — За мной! Выберемся по тому склону и через скалы. Только бы перевалить гору! А там, в пешере. и шайтан не найдет!

И они побежали.

Я видел, как на противоположном склоне их всех скосил пулеметный огонь, как, корчась, Килич схватился за ствол дерева, пытаясь удержаться на ногах, но не удержался и рухнул. И тогда я понял, что советская власть всерьез взялась за всех лесных недругов, «друзей справедливости» и прочие шайки и банды. Черт с ними, с этими Киличами да их подручными: были они обречены и погибли бесславно и бесцельно. Но что же будет с отрядом Казанби и Хажи-Ражаба? Неужели вновь, не успев взойти, закатилась моя звезда?

Попытался освободиться, чтоб добраться до Казанби и предупредить об опасности. Но аркан из конского волоса был слишком для меня прочен. Тут набежали солдаты, увидели меня, перерезали аркан и привели к своему командиру. И вновь я вздрогнул и похолодел от неожиданности: передо мной опять стоял комиссар Мирза Харбукский. Веки мои поднялись, зрачки расширились, руки одеревенели, я стоял полумертвый…

— Погодите, я вас знаю! — воскликнул Омар; конечно, это был он, сын Мирзы.

— Да, я Мутай из Чихруги.

— Да, да. Ну, что вы делали в этом зверином логове?

— Мы нашли его, товарищ капитан, привязанным к дереву! — опередил мой ответ один из солдат.

— Да, Омар, я обязан вам жизнью! — произнес я заплетающимся языком. — Они схватили меня на дороге и привели сюда… Эти мерзавцы, трусы! Нет предела их подлости. И это, когда враг у ворот Дагестана…

— Допустим, враг уже не у ворот Дагестана, — поправил меня Омар. — Немцы уже отброшены, Мутай из Чихруги, волна теперь катится обратно. А вот что такой трусости нельзя было ожидать от людей, вскормленных грудью горянки, ты прав.

— Никогда не забуду этого, Омар! Эти бездомные собаки не пожалели бы даже меня, простого инспектора по школам… Я обязан вам!

— Ничем вы мне не обязаны. Мы выполняем свой долг. Ступайте спокойно домой.

И я ушел.

Все время, почтенные мугршщы, я жаловался вам, что меня, как зайца собаки, травили неудачи. На этот раз меня, наоборот, постигла большая удача: не привяжи меня Килич к дереву, не пришлось бы теперь рассказывать о прошлом…

Пока я выбирался из ущелья Совы, особые отряды чекиста Омара, а с ними и местные истребители двинулись в сторону Апраку, верховые и пешие, с ручными и вьючными пулеметами. И я понял, что все погибло.

И не следовало снова попадаться сыну Мирзы Харбукского на глаза в подозрительном обществе.

От всех волнений, от нового и окончательного крушения надежд, от тревоги, от ожидания всяких бед, которые, как уже говорил, не ходят поодиночке, я заболел и провалялся в постели месяца три, В эти дни Зулейха и родила ребенка: девочку! Что будешь делать? Пришлось смириться…

От вояк Казанби и Хажи-Ражаба и следа не осталось: половину вместе с Казанби и Хажи-Ражабом перебили в бою, остальные бросили оружие и были арестованы. В горах с усмешкой рассказывали: остатки шайки захватили горянки из истребительного отряда, и два бандита, узнав, что они сдались женщинам, не перенесли такого оскорбления мужской чести и, когда их вели безоружных под конвоем, бросились с моста в бездну. Так же бесславно погибли и последние надежды, заставившие меня пойти на тщетный риск. Теперь беспокойство стояло за моей спиной: среди арестованных могли оказаться такие, что видели меня на лесных стоянках с Казанби и Хажи-Ражабом. И на работе, и дома я невольно ждал, что вот-вот постучатся и скажут: «А кто здесь называет себя Мутаем из Чихруги?!»

Ну, не в моем характере смиренно сидеть и ждать, когда захлопнется мышеловка. Не мышиный характер у Эльдара из Кара-Кайтага! Но что же можно сделать?

И я решился: немедленно записался добровольцем и попросил быстрее отправить на фронт.

Распрощался с женой и дочерью, что еще и говорить не могла, только улыбалась все время, большеглазая, с удивительно длинными ресницами. В ее улыбке мне все чудились будто бы произнесенные слова: «Эх, полно тебе, папа! Прошлого не вернешь, да и не надо. Живи, как все, и со всеми вместе радуйся доброму…» На прощание поцеловал ее в пухлую щечку: даже Зулейха удивилась такой небывалой ласковости и уронила слезу.

Из района нас, а было нас около двухсот человек моих лет и даже старше, до станции Берикей провели пешком, затем отвезли в теплушках в новую столицу республики Дагестан.

Много лет не приходилось бывать здесь…

Еще в домашней одежде, пестрые, разношерстные, выстраиваемся на привокзальной площади Невольно озираюсь вокруг, оглядываю город… Вокзал старый, — говорили, что власть предполагала перенести железную дорогу за гору Тарки-Тау, чтоб не отделяла город от прекрасных берегов Каспия, да вот — война помешала… Поднимаемся строем на горку. Нет, бывший Порт-Петровск невозможно узнать. Прежде здесь самыми крупными строениями были казарма, тюрьма на горке Анджи-Арка, где стоит высокий маяк, и церковь с семью куполами-луковками. А теперь появились целые улицы многоэтажных домов с балконами и лоджиями, Дом кадров в мавританском стиле, здания техникумов, институтов, военного училища, выросшие на заболоченных пустырях. Да, теперь, это был живой, растущий город, воистину столица молодой нашей республики.

И вот здесь, на широких мощеных улицах, встретил я хваленых солдат немецкого «третьего рейха», покоривших Западную Европу. О, в каком виде были эти вояки! Безоружные, потрепанные, общипанные, залатанные, угрюмые, шли они в грязно-серых куртках с большими карманами, озадаченные, еще не понимающие, что с ними происходит, боясь глядеть по сторонам. Их конвоировали всадницы-горянки, наши дагестанские амазонки, на добрых конях и с автоматами на груди.

На момент почудилось, что кое-кто из пленных поглядел на меня с язвительной усмешкой: «Что же, мол, ты плохо встречаешь нас, княжий сын Эльдар?» И я отвернулся…

Несколько недель нас обучали в Хасавюрте верховой езде в строю, рубить и стрелять с коня на всем скаку. И тут командир нашего эскадрона Давди, герой еще гражданской войны, быстро заметил отличные способности Мутая из Чихруги. Был Давди маленький и юркий, несмотря на возраст, носил пышные пшеничные усы, завидно сидел на коне и лихо владел любым оружием. Невольно я проникся к нему уважением. А он не раз, бывало, говорил мне, показывая на две шеренги воткнутых в землю и увенчанных папахами лозин или ореховых прутьев:

— А ну-ка, Мутай, покажи людям, как надо владеть саблей! Чтоб сабля была вроде бы продолжением твоей руки…

И я мчался, горяча коня и слыша знакомый присвист своей сабли. С доброй завистью глядели однополчане. Если б знали они, что я рубил лозу еще в царском кавалерийском училище, что уже изведали мой удар турецкие аскеры под Эрзерумом!

По пути на фронт мы проезжали по земле, что побывала в гитлеровских лапах. Видели аулы, деревни, поселки, испепеленные дотла. Видели… И ужасались! Hу чем виновата эта тринадцатилетняя девчонка с отрезанной грудью? Чем виновата эта мать, с ужасом глядящая мертвыми глазами в небо и прижимающая к себе мертвого младенца: их убила одна пуля с самолета. Чем виноват этот седобородый из Кызбуруна, которого сейчас освобождают от петли, чтобы предать земле? Чем виновата эта молодая учительница с безумными, остекленевшими глазами, что бросается ко всякому встречному и обнажается, невнятно выговаривая какие-то немецкие слова? Чем виновата вон та старуха, что рыдает и молится на могиле единственного внука, которого четвертовали гитлеровцы? Они виноваты, что были живыми людьми, любили свою землю, любили матерей и отцов, любили честных людей, ненавидели насильников и поработителей… Да, было отчего ужаснуться, и застонать, и воздеть руки к небу, и воскликнуть: какой шайтан мог вложить в душу человека такую жестокость?!

…Видел нагие трупы стариков и старух, сложенные поленницей вперемежку с дровами: фашисты не успели сжечь. Видел душегубки, где в страшных муках задохнулись, корчась, детдомовские ребятишки. Вдумайтесь в эти слова: «душегубка» и «детдом»! Видел я войны, много раз участвовал в боях, но это была не война, а педантично сработанная фабрика смерти. Ад не страшнее, нет! В аду мучаются те, кто в жизни вел себя подло и грязно, — даже аллах стремится быть справедливым… Сердце стучало в груди, как молот. И чудилось, что кто-то кричит (я даже оглядывался): «Смотри! Вот они, замученные, невинные! Запомни их тела, их лица, загляни в остановившиеся глаза! Они не простят, они требуют отмщения, если ты человек! Если ты человек…»

— Хвала тебе, аллах всемогущий! — пал я на колени, воздев руки к небу, на чужой земле чужой бедой пораженный, прозревший вдруг. — Благодарю, что пренебрег суетными молениями Эльдара и, будто ржавые листья, развеял лживые его листовки; что послал Азраила по души Казанби, Хажи-Ражаба и прочих, именовавшихся «друзья справедливости», хотя были друзьями предательства. Тысячи благодарений, аллах, от заблудшей души!

Истинно сказано: кто дует на огонь правды — бороду обожжет! Всеправедный, ты преградил путь извергам в Дагестан, в наши аулы, в наши горы. А если б они ворвались сюда и признали Эльдара князем, — лучше б мешать голой рукой горячую известь! Прими, аллах, в рай, кто пал и еще падет в бою с этим чудовищем. Погибший за правду героем умер! Рад быть мертвым Мутаем из Чихруги, но не опозоренным Эльдаром Кара-Кайтагским, что мог стать бессмертным в людских проклятиях!

Так я молился, почтенные, от переполненного сердца и великого раскаяния. Недаром помню все те слова. И так вторично умер Эльдар, княжий сын.

Все время мне казалось, что несу две гранаты: с такой силой сжимались кулаки.

— Эскадрон, по коням! — хрипло прокричал ординарец командира, и маленький усатый Давди повел нас лесными тропами в обход, в тыл противника, чтоб с тылу атаковать пехоту, что в лесной полосе прикрывала отход основных войск. Командир выслал дозорных, и мы двинулись по их следам в сырую ночь леса. Ехали до света, а к утру обнаружили, что углубились далеко в тыл врага. Слева виднелась станица, там возле машин суетились солдаты, иные хаты уже загорелись, подожженные. Позади станицы ясно различалась и лесная полоса, в которой засела немецкая пехота. Давди посмотрел на часы. Он не любил выкрикивать команды, и кое-кто даже шутил, что Давди команд и не знает. Объяснялся с нами Давди жестами, и мы научились угадывать приказания. Вот и теперь он выхватил саблю, ткнул ею в сторону станицы, и его конь, а следом и весь эскадрон ринулся вперед. Враг растерялся от внезапной атаки, солдаты заметались, рассыпались, побросав награбленное барахло, машины, обозы… Вот передо мной с деловито засученными до локтей рукавами высокий рыжий немец тщетно пытается расстегнуть кобуру дрожащими руками. Удар сабли отдался в эфесе; не успев крикнуть, рухнул солдат. Впереди вижу второго: только что вышел из хаты с еще помятым от сна лицом. Он заметил меня слишком поздно, прикрылся руками, защищаясь от удара, и рухнул на покосившуюся изгородь уже мертвым…

Странные мысли плелись в голове: «И не такие уж они страшные, чтоб бояться; как ни странно, умирают, стонут, кричат, зовут своих матерей…» Они даже пытались сопротивляться, а это мне и нужно было, чтоб ожесточиться: велика ли честь бить лежачего?! Внезапность нашего появления очень помогла, но все же противник успел применить пулеметы и автоматы. Пришлось с горечью убедиться, что, как выражаются горцы, «появилось ружье, исчез Кёр-оглы»; появились автоматы, устарела конница. Много выбили у нас коней, немало пало и всадников… И я слетел с коня, сабля выпала, и я оказался лицом к лицу со здоровенным немцем, что прятался за еще не успевшей загореться кучей камыша. Рука моя потянулась к кинжалу, но солдат с кошачьей ловкостью бросился, схватил, и я ощутил его бычью силу. Ну, понимаете, я тоже был напряжен и тверд, как железный. Мы боролись, и я чувствовал его угарное с перепою дыхание. И все-таки удалось выскользнуть из его рук, я выхватил кинжал, а он даже не успел подняться с земли и теперь пятился на четвереньках, глядя расширенными, злыми и перепуганными глазами. Я настиг двумя шагами, ударил амузгинским кинжалом в грудь снизу, страшный вопль оглушил: последний крик убитого зверя. Я выдернул кинжал и вытер о куртку убитого.

Теперь можно и оглядеться…

В станице все было кончено. Оставшиеся на конях всадники во главе с Давди мчались в атаку на лесную полосу, где уже начался переполох…

К полудню сопротивление было сломлено, в пробитую брешь рванулись наши танки и пехота. В память об этом бое мне достался немецкий автомат: неплохое оружие, несложное в обращении — и вскоре я научился сшибать из него ветку за двадцать шагов.

А потом — уже в степях Запорожья — попрощался с лихим Давди и эскадроном, отдал одному из запорожских хлопцев, что там присоединились, как они говорили, к «батьке Давди», своего коня и саблю и перешел в роту автоматчиков.

С этой ротой воевал в чужих землях… И, наверное, неплохо воевал: наградили двумя орденами Славы…

Не буду рассказывать больше о боях: вы сами, почтенные, прошли эту войну до последнего дня. И прошу; не подумайте, что помянул о наградах в надежде тем искупить свою вину. Нет, лучше, чем кто бы то ни было, знаю цену и вины своей, и своему боевому труду на фронте…

Вот так-то, почтенные мугринцы… Не раз, бывало, воображал, так сказать, древо своей жизни: росло оно на горке семи ветров, низкорослое, кряжистое, исковерканное, избитое ураганами и бурями, перекрученное, с шипами, что прозвали «не тронь меня!», «не подходи!», — мол, я расту само по себе, в одиночку, — и листья шершавые, будто у крапивы, побитые градом и жгучие, цветы и те словно увяли, прежде чем распустились, и вихри легко обрывали их и крутили вместе со всяким гнильем и мусором. И росло это древо не ввысь, как тополь и кипарис, а вкривь и вкось, и не было на нем плодов. Жалкое, хилое дерево на опушке могучего леса и цветущего сада…

Кто ж виноват в его судьбе? Земля, что вскормила? Воздух гор, солнце, родное небо? Нет, конечно. Может, корни были больные и с гнильцой? Но разве могу в чем-нибудь упрекнуть своих предков? Разве не мои родители предсказывали мне блестящее будущее, хотели радоваться моим удачам?..

Не скрою, была пора, когда искал вражеской пули, когда хотел стать мертвым Мутаем из Чихруги, что пал за правду. Но рядом погибали люди, нужные народу и полезные в жизни, погибали интеллигенты в очках, что до войны работали над научными проблемами и получили ученые степени; умирали простые люди, оставив без отца большие семьи, умирали безусые, еще не испытавшие пьяной сладости любви… А меня так и не взяла пуля!

Впервые я ощущал себя живой, нераздельной частицей своего народа и, казалось, заглянул на мгновение в будущее, что готовили гитлеровцы для горцев. Заглянул и ужаснулся.

С тех пор сердце горело, как налитое расплавленным металлом, я задыхался от ненависти. Весь гнев, всю ярость прежних неудач, горечь тяжелой судьбы я обрушил на врага моего народа. Сражался, не щадя себя, не думая о жизни, готовый умереть, как умирали тысячи безымянных героев… Но бывает же так: чего хочешь, то не сбывается, а чего меньше всего ждешь, то как раз и происходит…

Далеко от родных гор закончил я боевой путь — на Карпатах, в горячем бою за Дукельский перевал. Двое суток наша рота отбивалась от наседавшего противника, ожесточенного, как раненый зверь, верившего обещаниям Гитлера, что вот-вот появится новое, неслыханное оружие. К вечеру третьего дня от всей роты осталось двое: я и молодой русский парень из-под Курска, политрук. Мы перебегали по окопам и стреляли то из автомата, то из пулемета, чтобы стрелков казалось побольше. Тут враг обрушил на окопы шквальный огонь из минометов и даже пушек…

И я был убит.

Да, да, помню, что успел сказать «прощайте!» и канул в черное безмолвие.

Но вышло, что опять ошибся: очнулся на четвертый день в госпитале. Нас с политруком подобрали бойцы подоспевшего подкрепления…

Скитаясь по госпиталям из города в город, пролежал до конца войны. День Победы застал на госпитальной койке в Харькове. И тут внезапно пробудилось во мне желание выжить, выздороветь, вернуться в Мугри… Но и после войны еще долго штопали Мутая из Чихруги по госпиталям и лечебницам, а закончили — в санатории на Черноморском берегу…

Вы раньше вернулись, почтенные мугринцы, и помните, как встретили меня в ауле… Можно было подумать, что я Герой Советского Союза, — коврами и паласами устелили горцы дорогу, устроили митинг на перевале Хабкай. Ничего я не мог тогда сказать, слезы навертывались, мешали, да и горький комок стоял в горле и душил. Только и мог кланяться во все стороны и хрипло произносить: «Баркала!»^[1] Да, народ сознавал, какого напряжения и жертв стоила эта война, и потому так радостно и так трепетно встречал каждого, кто возвращался. А возвращалось не так много. И тогда, глядя на восторженные, сияющие, благодарные лица людей, я вдруг впервые ощутил неодолимую потребность рассказать народу все без утайки… Удержала только мысль о неуместности такой внезапной исповеди: зачем омрачать радость народа и славу тех солдат, что беззаветно служили родине и прославили себя на весь мир?!

Простите, ненадолго прерву рассказ… Что-то холодно… Зулейха, ноги замерзли, накрой, пожалуйста, потеплее. Или грелку положи…

Надеюсь, разрешите немного передохнуть? Впрочем, вам, наверное, уже надоело мое повествование; должно быть, думаете: неужели ты не мог подохнуть без исповеди? Кому она нужна?.. Прошу, будьте снисходительны… Теперь уже недолго…

Часть третья ДА, ЭТО Я, МИРЗА ХАРБУКСКИЙ

1

Кажется, мне следует поторопиться. Не правда ли, дорогой Сурхай? Не утешай, не нужно, по глазам вижу, что хочешь сказать… Лучше налей-ка мне еще рюмочку! Выпью, даже если станешь запрещать: что-то холодно ногам и рукам, будто натягивают шкуру овцы, подохшей в мороз. Бр-р!.. Будь добра, Зулейха, поправь дрова в камине, чтоб жарче горели… Всю жизнь люблю жаркое пламя. Спасибо, любезный друг. Пью за здоровье мугринцев!.. Ого-го! Даже вроде обожгло что-то внутри, а по телу разливается блаженное тепло…

Так на чем я прервал рассказ? Да, да, правильно: когда вернулся домой. Благодарю, что напомнили. Память что-то слабеет…

Когда возвращался, была встреча в поезде… Только простучали колеса через реку Аксай, что за Гудермесом, и охватил меня трепет: начиналась родная земля, край мой бедный и суровый, край желанный, который не раз снился в мучительно долгие ночи на госпитальных койках. И сразу воздух в вагоне стал легким и свежим: привычным! Всматриваюсь через окно в бескрайние степи, в пустыри, земли, что веками терзает соль, жаждущие влаги и заботливого хозяина. И хозяин теперь нашелся: с предгорий двинулись в степь виноградники, сады, оросительные каналы. А вдали в прозрачной дымке синеют суровые скалистые горы, что подпирают небо… Мелькают на полустанках кирпичные строения, водонапорные башни, воздвигнутые с божьей помощью на костях правоверных еще белым царем в конце прошлого века… Дагестану ничего не досталось ни от могущественных предков, создавших некогда великие города Шам-Шахар, Урцеки, Семиндер, Дербент, позднее разрушенные иноземными нашествиями, ни от феодалов, ни от нарождавшегося капитализма: тут не было ни больших предприятий, ни богатых имений, ни дворцов с башнями и тайными переходами, ни банковских домов из железобетона, ни роскошных отелей на прекрасном песчаном берегу Каспия, ни старых санаториев, хотя здесь много лечебных грязей и горячих источников, ни игорных домов и казино, ни вилл, построенных принцами для своих любовниц…

Дагестан — это каменные сакли, тесно прижавшиеся друг к другу, будто в испуге, да саманные домики на равнине… Но вот появились за окном и новые станции, постепенно перерастающие в города с зелеными улицами, заводскими трубами, театрами и кино: вижу, мой край избавляется от нищеты, немощи и невежества. И радуюсь!

Надеюсь, почтенные мугринцы, вы поймете: говорю так не потому, что хочу вызвать сочувствие к своей судьбе. Никак нет! Хорошо ли, плохо ли, но жизнь прожил, и судить об этом — вам. Но представьте состояние человека, который всем существом своим ощутил, что молодость и зрелые годы израсходовал в бесплодных попытках восстановить оскорбленную честь и вернуть то, что ускользнуло безвозвратно. Понимать, что в этих попытках, подобно боевому барану, ты пытался лбом пробить гранитную стену. Сознавать, что простые, неграмотные горцы раньше поняли смысл инкилаба — революции, чем ты. С войны возвращаюсь с обновленной, омытой душой, хотя слаб и болен… Как говорится, не всегда жить в обиде и не всегда радоваться чужому горю: во мне ярко загорелся дух гражданина своей страны.

Стою у окна, вглядываюсь в людей, что суетятся на перронах и спешат поглядеть, нет ли среди возвращающихся родных и знакомых… Радость встреч, восторг, — да, да, я замечаю, что обычно скупые на проявления чувств горцы на этот раз не могут сдержаться.

— Да, большая радость у людей… А только многих недосчитаются, — сказал за спиной знакомый с детства голос, и холодок пробежал по спине. Я обернулся: да, это был он, Мирза Харбукский. Вернее, Омар, сын Мирзы. Но какое поразительное сходство! И рука невольно поднялась к козырьку: Омар был теперь полковником.

— Да, — отозвался я, стараясь не выдать волнения. — Многих, наверное, уже и не ждут…

— А тут вы неправы, солдат, — сказал он, вглядываясь в мое лицо. — Еще долго будут ждать и надеяться люди…

— Тщетные надежды.

— И все-таки надежда. Без нее было б тяжелее жить… Постойте, постойте, а ведь я вас знаю!

— Я вас тоже, полковник.

— Постойте, сейчас вспомню… Вы — Мутай из Чихруги!

— Вашей памяти можно позавидовать…

— Где мы последний раз встречались?.. Помню: в ущелье Совы за аулом Мугри. Мои ребята нашли вас привязанным к дереву.

— Было такое…

Силы покидали меня, кровь отхлынула от лица.

— Еще один из тех, которые тогда сдались в Апраку… Как же его звали? Странное было имя… Не то Курт-Саид, не то Курт-Хасан…

Ноги подкашивались. Я не выдержал, попросил Омара в свое купе, сказал, что после госпиталя еще не очень крепок…

— Да, — продолжал он, уже сидя в купе, — этот Курт-Хасан в чем-то подозревал, сказал, что не раз видел тебя в той банде. На самом деле бывал у них, или это он так, наговаривал?

— Да, не раз бывал, представьте себе…

— Зачем?!

— Это что же, полковник, — допрос? — я постарался улыбнуться.

— Нет, нет, что вы! Просто к слову пришлось.

— К слову или по привычке?

―Возможно, и то и другое.

— Ну, они-то меня не спрашивали… Я работал тогда инспектором, приходилось ездить по аулам, по школам. Они хватали лошадь за узду, стаскивали меня с седла и волокли к атаманам…

— Если не ошибаюсь, один был твоим тестем?

— Да, Казанби. Я у него батрачил…

— Я и знал вас как батрака, пострадавшего от вражеской пули. Если помните, навестил в больнице… А потом нашли вас в лесу.

— Спасли от расправы!

— Возможно. А что вас видели вместе с тестем, с Казанби, конечно, вызвало подозрения. Но мы проверили. В районе хорошо отзывались о вас. А потом вы добровольно уехали на фронт… И вот, вижу, возвращаетесь с двумя орденами! Приятно не ошибиться в человеке! Нас порой бвиняют в жестокости… Да, уважаемый Мутай, мы жестоко карали и будем карать всех, кто враждебен, кто старается вредить и пакостить советской власти, за которую наши отцы отдали жизнь и то же завещали нам. Сам посуди, какой я был бы сын, если б не защищал идеи своего покойного отца, идеи, за которые он отдал жизнь?! Так и мой сын…

— У вас есть сын?! — прервал я; разговор становился невыносимым.

— Сын — богатырь! Пойдемте в наше купе, познакомлю с женой и сыном. Идемте!

Как мне хотелось избавиться от него, спрятаться, лечь и подумать!

Но я пошел за Омаром.

Его жена была миловидной, голубоглазой, с тугими каштановыми косами, а сын оказался семилетним упрямцем, что на все уговоры поесть отвечал матери: «Не хочу!»

— Вот встретил знакомого героя войны! — сказал полковник жене и обернулся ко мне: — А это мой богатырь. Ну-ка, поздоровайся с дядей!

— Здравствуй, дядя герой!

Мальчик звонко шлепнул ладошкой по протянутой ему руке.

— Молодец! А как тебя зовут?

— Мирза! — с гордостью ответил мальчик. — Да, да, я — Мирза Харбукский, герой гражданской войны. Правда же, папа?

— Да, сынок, да! — улыбнулся полковник. — Это о тебе поют в горах:

Как все сложно, запутанно и вместе с тем просто в жизни!

Вот стоит передо мной бессмертный Мирза Харбукский и снова улыбается и словно бы говорит: «Вот мы опять встретились, Эльдар сын князя Уцуми из Кайтага. Ведь ты не убил меня тогда, а теперь тем более не убьешь. Я жив, Эльдар, и буду не раз встречаться с тобой далее вопреки твоему желанию…» А поезд как раз приближался к песчаной сопке Сары-Кум у Кумтор-Калы, немой свидетельнице далекого прошлого.

— Вам плохо? Вы что-то побледнели… — участливо сказала жена Омара, которая уже успела достать флягу и разложить на столе закуску.

— Да, после госпиталя что-то еще не совсем…

— Были ранены? — спросил полковник.

— Да, дошел до Карпат, а там будто в меня одного ударили из орудия… Врачи вновь собрали из кусочков и вот — сшили.

— Главное — жив… Ничего, сейчас станет полегче! — произнес полковник, разливая из фляги в походные стаканы. — Привык к солдатской фляге. Это — коньяк…

И мы выпили. Жена Омара и сын, чтоб не мешать, вышли из купе.

И правда, после первой же стопки стало легче. Хотелось говорить, но слов не находил, мысли ускользали, перескакивали, сыпались, как песок сквозь пальцы.

— Жена у тебя русская? — спросил, чтоб не казаться нелюдимым.

— Нет. Почему вы так подумали?

— Сейчас вошло в обычай: молодежь женится на русских.

— А какая разница? Лишь бы верная подруга… А у вас есть семья?

— Да, та самая Зулейха, дочь Казанби.

— Смазливая была девушка! А дети?

— Девочка. Сейчас ей три года. Поздно женился.

— Ну, будь здоров! Дерхаб, Мутай!

Так мы опустошили флягу, и я попрощался с ними на перроне Махачкалы, столицы Дагестана. А я сошел с поезда на полустанке Мамед-Кала и оттуда на попутной машине решил проехать через Маджалис, теми местами, где родился и вырос, где стоит дворец князя Уцуми…

Вот она — страна моего детства! Те же вокруг ущелья, те же горы, даже облака вроде бы те же самые. Пожалуй, дорога стала пошире. Ну, понятно: прежде здесь проезжали всадники да скрипели арбы, а теперь — грузовики, автобусы, тракторы… А вот и еще новость: у самого въезда в аул сияет в саду стеклянной стеной консервный завод. Вот и старый знакомый — арочный мост. Ох, как сердце забилось! Сейчас, за ним… За ним просто груда развалин, а прежде здесь был двухэтажный дворец князя Уцуми…

Сколько новых домов в ауле! Вон трехэтажный Дом Советов. Вот Дворец культуры. Это приземистое строение— интернат горянок. Дальше белеет школа… Сколько незнакомого, непривычного, нового ворвалось в страну моего детства, отстранило, затерло моих скромных старых приятелей. Широким половодьем разлились сады и виноградники.

Нет, мне нравились добрые перемены в Маджалисе. И все-таки стало горько, словно, как в сказке, собирался я возвратиться в детство, чтоб начать жить сначала и по-другому, но вдруг обнаружил, что и возвращаться-то некуда: больше не было страны моего детства!

Уже рассказывал, — да вы и сами видели, почтенные, — как встретили меня в Мугри: даже слеза прошибла старого солдата! И подумалось: какое блаженство после дорог ада и смерти вернуться к своему очагу, под крышу, к семье — к милой жене и дочери Эльмире, самое имя которой начинается так же, как мое тайное имя — Эльдар.

А вот и она — стоит на крылечке нашей сакли! Схватил ее, поднял, прижал к груди. Настороженно всматривается, не понимая, почему этот дядя обнимает ее и радуется.

— Эльмирочка, доченька, не узнаешь? Да, впрочем, как тебе узнать! Ты ж была совсем крохотной, когда я ушел на войну… Что, хорошая? Чего испугалась? Я же твой папа!

— Папа? — удивляется ребенок. — Такой старый?

— Ну что ты, доченька, разве я старый!

— С бородой…

— Вот побреюсь, переоденусь, тогда увидишь, какой у тебя хороший папа. Тебя мама не обижала?

— Мама? Нет. Это я ее обижала…

Девочка нахмурилась.

— А почему, хорошая, ты обижаешь маму?

— Я не хочу обижать, но так выходит…

— Умница ты у меня!

— А ты пойдешь гулять со мной?

— Обязательно. И в лесочек пойдем.

— За шишками?

Так я встретился, познакомился и объяснился с родной дочерью.

Эльмира росла ласковой, понятливой, доброй, и, право же, я быстро перестал жалеть, что у меня нет сына.

Один аллах знает, как они жили без меня. Зулейха работала в колхозе не разгибаясь: возила навоз, пахала землю, а чаще лопатой копала, дрова колола для школы, стирала белье в детском доме, шила, вязала теплые носки, чтоб в базарные дни обменять на кукурузную муку… Даже после моего возвращения Зулейха не оставила колхозной работы, несмотря на все просьбы и даже угрозы. Была она вроде того азартного борца, что легко положил на лопатки противника и, не зная, куда девать избыток энергии и силы, тут же побежал вокруг аула… «Не могу! — говорила Зулейха. — Не могу! Руки просят работы. Понимаю, что руки огрубели, что потеряла, наверное, женственность и нежность, — ведь работа нелегкая и не очень чистая, беречь себя не приходится, но зато оплата чистая и совесть спокойная… Очень прошу, не обижайся!»

Сами понимаете, мог ли я обижаться на единственного человека, что искренне облегчает мое горькое одиночество, на мать моей дочери?! Горько было, что я постарел, обмяк, часто болею, ноги налились тяжестью, морщины стеснились на лбу, лучами просияли возле глаз… И вроде бы с удовлетворением, утешаясь, замечаю про себя, что вон и Зулейха хоть намного моложе меня, а тоже начинает поддаваться: пополнела, на лице бороздки морщин, руки шершавые.

— Постарел я, Зулейха, постарел…

— И вовсе нет! Просто устал и болен. Какая там старость!

— Даже дочка заметила…

Я ждал, что жена скажет: «Да и я сама постарела, дорогой!» Но, видно, все женщины одинаковы: нет у них сил признаться в этом.

— У тебя молодая любящая жена, — улыбнулась Зулейха.

— Спасибо! Ты добрая… Без тебя и трудно ж было б мне жить! Ничего, Зулейха! Вот поправлюсь, встряхнусь, устроюсь на работу, и заживем по-новому. Я теперь другим стал…

— Каким?!

— Разве не замечаешь?

А сам думаю: «Эх, знала б, что творится в моей душе!»

— Нет, не замечаю. Какой был, таким и остался.

— Как это не замечаешь? Вот разговорчивым сделался…

— Ну конечно, это я заметила! Бывало, клещами слова не вытянешь…

— Зачем уж так преувеличивать, Зулейха!

— Да, сильно изменила людей война, дорогой…

Она была права. Печаль и горе войны, радость победы как бы сделали советских людей побратимами. Люди научились ценить жизнь и думать о ней стали шире, понимать ее многообразие, сложность, неповторимую прелесть…

…Почти год пролежал в своей сакле. И хотя еще не окреп как следует, решил подняться с постели. Стало стыдно: ведь Зулейха с трудом сводила концы с концами, хоть и не признавалась.

Случайно обнаружил, что жена тайком опустошила свой сундук: продала на сирагинском базаре свои наряды и украшения, лишь бы покупать для меня масло, баранину, сыр… Почти до слез тронула однажды и дочь: принесла из школы миску шурпы — похлебки и сказала: «Поешь, папа! Это очень-очень вкусно…» А ведь я заметил, что Эльмира и за обедом, дома, не ела досыта, старалась больше оставить для меня… Ну, мог ли я лежать в постели?! И, несмотря на просьбы Зулейхи не подниматься, оделся и на попутной арбе поехал в район.

Встретили там радушно, расспросили, посочувствовали: «Трудно живется? Да, да, дорогой, жизнь сейчас у всех еще нелегкая!» И предложили вернуться на прежнюю работу — инспектором районо. И тут же дали хлебные карточки на десять дней вперед.

Возвращался медленно, пешком, сияющий от радости: в хурджине лежали три испеченных в пекарне белых каравая, румяных, треснувших по краю, с хрустящей коркой. А какие вкусные! Не помню, когда еще ел хлеб с таким наслаждением. К стыду своему, по дороге сожрал полбуханки. Да, не всякий понимает, что такое хлеб и какова его цена. Недаром горцы относятся к хлебу, как к святыне, крошки не уронят на пол, не коснутся его ни ножом, ни кинжалом, а бережно разломят на ломти руками, оделят всех, кто присутствует, и обязательно помянут благодарным словом землепашца и добрую землю, на которой вырос этот хлеб. Радовались в тот день и Зулейха с Эльмирой, радовались и гордились мной… Жить семье стало гораздо легче. Да еще, разъезжая по аулам, я то и дело привозил в хурджинах масло, сыр, сушеные фрукты, орехи, муку — дары кунаков, у которых останавливался и которые старались поддержать беспомощного интеллигента, что не сеет и не жнет и в житницы не собирает, даже не имеет приусадебного участка, живет лишь по карточкам.

А вскоре карточки отменили. Жизнь налаживалась…

2

Абрикосовое дерево, посаженное по традиции Эльмирой возле школы, когда пришла она в первый класс, уже крепло, поднялось, приготовилось зацвести…

Моя девочка ходила уже в третий класс.

Я жил с вами, почтенные мугринцы, ел с вами хлеб свой насущный и не был, представьте, безразличен к тому, что за ветер и откуда продувает мою саклю, в каком месте протекает крыша над головой и где надо заделать щель. Да и народ вокруг стал иным, больше проверял на практике, думал, спорил, доказывал, смеялся. Словом, как говорится, понял: чтоб сделать масло, надо молоко трясти покрепче; ведь масло «сбивают»! И когда, укрупняя районы, соединили ваш животноводческий район с Кайтагским, садоводческим, мугринцы даже сочинили частушку:

После объединения мне, работнику районо, надлежало перебраться в Маджалис, где лежал в развалинах дворец отца, князя Уцуми. Мог ли я на это решиться?!

Попросил оставить в Мугри. И тут, к моему удивлению, — видимо, из уважения к боевым заслугам и орденам, — направили Мутая из Чихруги не простым учителем, а директором школы в Мугри.

Представьте себе, после всего, что услышали, я руковожу средней школой! Директор — это немалый оклад и большое уважение. Мугринцы при встрече пожимали руку, спрашивали о здоровье. Могу сказать не без сожаления, директор школы — высшее, чего я достиг в тревожной и неустроенной своей жизни. А дальше… Дальше стал спускаться по лесенке, со ступеньки на ступеньку. Ниже и ниже…

И в тот год, когда Эльмира, девочка моя, которая поднялась, как тополек, сделалась хрупкой, стройной, приветливой и нежной и такой пригожей, что мать все время боялась, как бы соседки не сглазили, перешла в десятый класс, я уже не был директором. Не был и завучем, а просто учительствовал — да, да, преподавал в начальных классах. Уже ни возраст, ни боевые ордена не могли удержать на почетных руководящих постах: не было у меня дипломов! И те самые ребятишки, которых учил когда-то писать буквы на классной доске, теперь возвращались в аул с дипломами педагогического института. И меня приглашали в районо, любезно предлагали сделать еще шаг, уступить место другому, что я и делал без обиды и ропота. На кого обижаться? Ведь в самом деле, выросли новые люди, культурные, с педагогическим образованием. Обижаться мог бы лишь на себя: многое упустил в жизни! А были возможности, были…

— Вы не думаете, уважаемый Мутай, наверстать упущенное? — спросил заведующий, по-дружески пересаживаясь поближе, рядом, на диван. — У вас большой опыт педагога, но вот…

— В таком возрасте? — Я проглотил горькую слюну.

— Ну, если перефразировать слова Пушкина, то в наши дни «учению все возрасты покорны». Возьмем хотя бы… — и он перечислил фамилии старых моих коллег.

— Боюсь, дочка станет смеяться… Поздно!

— Могли бы экстерном окончить школу, а еще лучше— педагогическое училище в машем районе. Потом поступить в институт заочником.

— Благодарю за добрый совет, но будем откровенны… Если я не гожусь далее для начальных классов… Пожалуйста, я не в обиде…

— Мы искренне сочувствуем… Но сами знаете: в Мугри уже тридцать семь человек с высшим образованием, а это выходит, что в одном нашем ауле больше педагогов, чем в целом вилайете Турции. Или возьмем…

— …даже более развитую страну… — перебил я. — Понимаю, я отстал, и следует уступить дорогу.

— Только без обиды! — Заведующий встал, протянул руку. — Да, ваш директор просил предложить вам работу, если, конечно, это вас устроит…

Ох, как мне не хотелось снова оказаться иждивенцем Зулейхи!

— Какую работу?

— Завхозом школы…

И вдруг наступила неловкая тишина, которую я поспешил нарушить.

— Завхоз не сторож, — вырвалось у меня, признаться, не без обиды. — Отчего бы не согласиться?

— Вот и отлично. Всего доброго!

Такой разговор состоялся у нас, Осман, в твоем кабинете. Думаю, что смысла не исказил. Ты тогда заведовал районо и, как все сильные люди, был великодушен. А школой руководил и предложил мне работу завхоза — ты, Хамзат. Помнишь?

Впрочем, я быстро убедился, что здесь мне не хватает энергии да расторопности: то школу не отремонтирую к сроку, то запоздаю заготовить па зиму дрова или обновить классный инвентарь… И я понял: не для меня эта папаха! Пора уйти самому… И ты, Хамзат, с удовольствием написал резолюцию на заявлении: «Не возражаю».

В тот же год я проводил дочь учиться в город.

Вы знаете, она окончила школу с медалью. Хорошенькая, славная выросла дочь, вся в мать, и, глядя на Эльмиру, невольно вспоминал я времена, когда пас баранту в Апраку и туда приезжала молодая Зулейха. Но только Эльмира была просвещеннее, образованнее, интеллигентнее… Мне ли хвалить свою дочь?! Сами знаете, ко мне приходили сваты из всех кварталов аула. Что делать? И сам был бы рад поскорее устроить ее судьбу, оставить в ауле, а не отпускать в город…

— Что будем делать, доченька? Опять сватаются… — спросил яперед самым отъездом.

Она обернулась, взметнулись черные косы.

— Опять откажи, отец!.. Я так хочу учиться… Но не посмею перечить, если скажешь: останься и выходи замуж. Решай, отец!

— Ты вольна, девочка. Делай, что хочешь. Только боюсь: ты же одна будешь в неизвестном городе…

— Там много таких, как я, отец. Вот увидишь: окончу университет, вернусь в аул и буду такой же послушной дочерью.

— Ну, смотри, доченька… Ты у нас одна надежда.

— Поедешь со мной, отец?

— Если ты хочешь…

— Я хочу, чтоб ты посмотрел, как устроюсь, где буду жить и где учиться…

— С удовольствием, доченька. Давно не бывал в городе.

И проводил ее в столицу, в Махачкалу.

Подумать только, за каких-нибудь сорок лет горцы выросли от духовного медресе до государственного университета, до многочисленных институтов и техникумов.

Устроилась дочка в общежитии с двумя подругами из других аулов, купил ей кое-каких обновок, прогулялся с Эльмирой по городу и вернулся в Мугри на рейсовом автобусе.

Почти полгода слонялся я без дела, стесняясь взглянуть в глаза Зулейхе: жил на ее иждивении, а надо было еще и помогать дочери… «Эх, — думалось, — видно, правду говорят, что старый коготь хорош лишь чесать укромное место!..» Однажды и Зулейха призналась, что устала, и спросила: не бросить ли ей тяжелую работу в поле и не поступить ли подавальщицей в кафе? Тогда как раз построили новое кафе «Тополек» на самом оживленном месте, недалеко от остановки автобуса и от базара недалеко. И было оно похоже на сказочный терем-теремок из пластика, железных рам и огромных стекол.

— Ну что ж, если тебе так хочется… — ответил я, хоть и не хотелось порывать с колхозом, потому что доходы там возрастали… — Конечно, в кафе работа спокойнее. Впрочем, и в колхозе…

— А почему бы тебе не поработать в колхозе? — вдруг сказала Зулейха и сразу смутилась, застеснялась. — Это я просто так… Не хочешь, не надо. И так проживем… Вот только не удалось отремонтировать крышу. Другие новые сакли строят, а мы…

И украдкой утерла глаза.

— Ты права. Так и сделаем, я пойду в колхоз. Не унывай, Зулейха! Если две головы согласны, а четыре руки работают, то, говорят, дом богатеет…

— Дом пустой, — жаловалась Зулейха. — Даже стыдно заходить к другим, просто завидно, покупают мебель, обставляются… Я одна отстала от всех. И не знаю почему, работаю как будто не хуже…

— Понимаю, Зулейха, тебе трудно, в этой сакле ты одна работаешь… Сегодня же пойду к Алибеку!

— Только попроси легкую работу, ты же болен…

Так и сделали. Жена стала буфетчицей в «Топольке», а я… Я стал чабаном. Нелегкая работа для старика, но зато знакомая издавна, да и хорошо оплачивается. Не случайно ведь говорят, что в наше время чабан живет богаче любого районного хакима! Два мугринских чабана уже купили легковые машины…

Вы можете, уважаемые, посмеяться не без иронии: мол, обнищал князь, потянулся за длинным рублем!

Да, вы правы, к наживе потянулась душа, на старости лет захотелось накопить добра, порадовать жену и дочь, которая училась старательно и даже получала повышенную стипендию. Но вы знаете, девушке в городе, где каждый год меняются моды и люди делаются все наряднее, нельзя отставать от других. А какой же я отец, если не могу приодеть единственную дочь?!

Чабаном я почти полгода блуждал далеко от дома на зимовьях в Ногайских степях, где жить приходилось в дедовских землянках и где бурка, как было исстари, заменяла нередко и крышу, и постель. Как и другие, держал в колхозной отаре и своих овец. Сперва было у меня всего три овцы, а через три года стало уже двадцать шесть, и осенью уже мог шесть-семь баранов продать на базаре, а двух-трех зарезать для семьи. За эти годы приоделись сами и дочку порадовали обновками: всякий раз, возвращаясь с зимовья, я навещал ее и делал подарки. Дела наши поправлялись. И главное, если прежде слова «пастух», «чабан» произносили с презрением, будто говорили о получеловеке-полуживотном, то теперь чабан гордился своим занятием, как профессор на кафедре.

Каждый раз, когда видел дочь, охватывало меня беспокойство. Казалось рискованным оставлять ее одну в городе; боялся позора, боялся, что свяжется с каким-нибудь шалопаем и вся ее жизнь будет испорчена.

— Как живешь, доченька? — спрашивал я с боязнью, когда ее подруги покидали комнату, чтобы оставить нас наедине. — Тебя никто не обижает?

— Я сама кого угодно обижу! — озорно смеялась Эльмира, ласково глядя бархатными черными глазами.

— В кино ходишь?

— А как же?! Кино совсем рядом…

— И в театр?

— В театр редко. Бываю только на даргинских пьесах.

— Одна ходишь?

— Почему же одна?! С подругами или всем курсом… А за костюм, папа, спасибо! Ты у меня такой добрый… Даже стыдно: ни у кого нет такой хорошей одежки…

— Что за повязка у тебя на руке?

— Это вечерами выходим на улицу для порядка, дружинницы.

— Разве это девичье дело?! Будто мало у вас парней!

— Ну что ты, папочка! Я сама отвела одного хулигана в милицию. Даже поблагодарили: оказывается, плохой человек…

— Как это можно?! Нет, нет, я пойду к твоему начальству, скажу… Он мог тебя искалечить! Не делай глупостей, доченька. Дай мне слово, что бросишь это!

— Хорошо, хорошо, отец! Даю слово… — сказала Эльмира, чтоб успокоить меня.

А спросить, встречается ли она и дружит ли с каким-нибудь парнем, я так и не смог, не осмелился. И она об этом не заговорила.

3

Свыкся с судьбой, остепенился, стал забывать, кто я и кем был, уверился, что я Мутай из Чихруги, безобидный и беспомощный старик, и могу жить не озираясь.

Но не тут-то было…

Нет, уважаемые, не суждены мне были покой и радость. И когда, казалось, вот-вот улыбнется удача, все на поверку оборачивалось несчастьем. Беда настигла в позапрошлую осень в урочище со странным названьем «Кабанья Пляска».

Это небольшая каменистая лощинка, окруженная лесистыми холмами, недалеко от аула Башли в предгорье Кайтага. Здесь издавна в изобилии водятся кабаны, охотиться на которых разрешено круглый год, но редко здесь гремят выстрелы: ведь вокруг живут мусульмане. Мы перегоняли отары с гор на зимовье и вынуждены были задержаться тут на целую неделю, пока решалась наша судьба.

Погода наконец разгулялась, выглянуло солнце, но мы, три чабана, обросшие, усталые, с опухшими от бессонницы глазами, не обрадовались. Ломая пальцы, стуча кулаком о кулак, я все твердил: «Говорил же: незачем, черт возьми, идти сюда, лучше потерять день, но спуститься через Змеиные горы… Говорил! Да не послушали… Может, я ошибся? Может, старику нельзя вмешиваться в общие дела? Может, мне просто приснилось, что я, Мутай из Чихруги, существую?!»

Мои возгласы возмущения, брань, причитания оставались без ответа.

Наконец подъехал «газик». Председатель вышел мрачный, понурый, подошел к нам и опустился на камень.

— Ну, что? Говори, председатель! — воскликнул я.

— Нечем утешить. Другого выхода нет…

— Как же так?! Быть не может!

— Что поделаешь! Так решили… — председатель развел руками. — Не мог спорить.

— Неслыханно! Жестоко!

— Понимаю, но ничего не могу сделать. Все пропало! Сейчас приедут люди, чтобы исполнить приговор…

И впрямь вскоре подъехало еще несколько машин, и две из них были те, что поливают летом городские улицы.

— Вот и прибыла «техника уничтожения»! — съязвил кто-то.

— А спасти никто не подумал! — вырвалось у меня. — Неужели правда?

— Да, Мутай, да!

— Нет, нет, председатель! Это невозможно. Отмени!

— Не могу!

Председатель подозвал человека с обвисшими, как у старого зурниста, щеками и сказал:

— Проследи, чтоб ни одна овца, ни клока шерсти, ни грамма мяса не выскользнули отсюда. Иначе головой ответишь!

— За что?

— Если болезнь выскользнет отсюда, пойдешь под суд! Понял?

— Нет! Не дам уничтожать добро! Это же — наше, наш труд! — кричал я.

— Все решено!

— А я тебе верил, надеялся… Сожгите и меня вместе с ними!

Не помня себя, я выхватил кинжал.

— Приступайте!

— Нет! — завопил я и кинулся в отару с обнаженным кинжалом. — Я их зарежу. Зарежу!

Отара овец погибла… Те овцы, что были выносливее других, еще пытались искать траву, чтоб не умереть с голоду; иные ползли на брюхе, ибо ноги их больше не держали; третьи лежали на боку, четвертые умирали… Трупный запах стоял в лощине, и тучей, галдя, кружились над ней вороны. Отара погибла не только от болезни, но и от жажды — руками воды не натаскаешь, родник далеко, а дождевые лужи — не спасение. Дохли и от голода — не прокормишь отару остатками выбитой травы, а кормов нет… Даже лохматые волкодавы, казалось, были смущены этой картиной смерти.

И в этой обреченной отаре, как изувеченный зверь, метался я с окровавленным кинжалом и резал овец, не забывая повернуть их мордой к священной Каабе.

— Напрасно это затеял, друг! — сказал мой напарник. — Может, они вправе, ведь они ученые, им виднее, как с нами поступить…

— Не с вами, а с отарой, — возразил человек в очках, которому поручили составить подробный акт и который как раз расспрашивал чабанов.

— Приступайте! — крикнул председатель. — Зуб вырывают, а не тянут…

— А как же его?! — удрученный инспектор кивнул на меня.

— Успокойте и уведите.

— Как?

— Ну, заарканьте и свяжите!

— Это не входит в наши обязанности, — сказал инспектор и сжал пальцами нижнюю губу.

— А в мои обязанности входит?! — возмутился председатель и, видя, что никто не решается подойти ко мне, подошел сам. — Дядя Мутай, все равно, зарежешь ты их или нет, ничего не спасешь…

— Не хочу понимать! Ты обманул мои надежды…

— Нет, дядя Мутай, не надо осуждать меня. Пойдем отсюда.

— Не подходи. Не пойду.

― Брось, дядя Мутай!

— Отмени решение, председатель.

— Да ты пойми: нельзя из-за сотни овец рисковать тысячами. Лучше потерять палец, чем руку.

— Не подходи, убью! — я был взбешен.

— Не убьешь! — вдруг рявкнул председатель. — Не дури, старик! И без тебя тошно.

Наверное, почтенный Алибек, ты подумал тогда, что я потрясен потерей своих личных овец, которые были в той же обреченной отаре. Но честно скажу: тогда колхозное добро стало и моим кровным, до боли сердца было жаль и его, и своего труда.

Мой кинжал со звоном упал на камень, я схватился за голову, застонал, затрясся. «Не надо, дядя Мутай! — ласково сказал ты. — Пойдем отсюда. Пойдем!» И я побрел, переступая через камни и трупы овец.

И тут послышались голоса:

— Смотрите, смотрите! Что это?! Что они делают? Да это ж свиньи!

На опушке леса стадо диких кабанов затеяло неистовую пляску: подпрыгивали, кружились, словно котенок, когда ловит свой хвост, падали, поднимались, визжали, хрюкали, не обращая внимания на людей и даже на собак. Зоркий глаз ветеринара сразу заметил, что это не приступ непонятного веселья, а пляска смерти, что кабанов поразил тот же недуг.

— Проклятье! — сказал ты, Алибек. — Вот откуда взялась эта зараза.

— Не зря предки так назвали эту лощину.

— Расставьте людей по всем холмам, не пускайте сюда ни людей, ни животных. Установите строгий карантин. А здесь, если необходимо, жгите и лес со всеми его обитателями!

Ты, Алибек, сел в машину и уехал.

Разве я мог остаться и глядеть, как гибнут беззащитные овцы? Взял свои хурджины, выбросил из них все молочное, перекинул через плечо и побрел восвояси. И только на высоком перевале оглянулся и увидел, как в лощине Кабанья Пляска заполыхало пламя, пожирая все живое и растущее.

С колхозной отарой погибли и мои тридцать с лишним овец. И если колхоз все-таки получит страховку, то я не получу ни гроша: ведь личных овец нельзя держать в колхозной отаре. Даже пожаловаться на потерю можно только жене, да и то наедине…

Словно нарочно вернула меня судьба с полдороги к зимовке в аул, чтоб столкнуть здесь с другой бедой, пострашнее…

Осень в горах — пора свадеб, когда сельсоветы разбирают споры молодых — кому в среду, а кому в четверг ударить в барабаны. Желающих много, а эти дни издревле почитаются счастливыми. Поэтому сельсовет составляет списки, и очередь соблюдается неукоснительно, с той суровостью, с какой горцы соблюдают общественные интересы. Нарушить очередь может лишь несчастный случай в ауле, ибо, уважая горе соседа, горец не может ни бить в барабан, ни дуть в зурну.

Особенную свадьбу справили в ту осень родители моего молодого друга Сурхая. Что ж в ней особенного, спросите вы. Да уже хотя бы то, что молодой врач женился тоже на враче, человеке с высшим образованием; радовался весь аул, да еще понаехали из других аулов гости; жених — сын простого чабана, такого, как и я, а невеста — дочь бухгалтера. Столы ломились от угощений, вино лилось рекой, но народ собрался не просто разделить трапезу и наполнить пустые желудки, как бывало прежде, а порадоваться, пожелать молодым от всего сердца дюжину детей, крепкого здоровья, веселья и счастья. Три дня играла лихая музыка. Давно я не видел столько крепких, нарядных парней и девушек! Правда, я редко бывал на людях, но в этот раз мне захотелось утопить свое несчастье во хмелю. С завистью смотрел я на лихих, задорных парней, что высекали искры каблуками. И как изменились люди, раньше даже молодые были хилыми, обиженными судьбой и болезнями, подслеповатыми, кривыми, горбатыми, хромыми, даже девушки прежде казались старушками. То косоглазые, про которых говорят: «один глаз — в горы, другой — в море», в мешковатых платьях; сколько раз только в брачную ночь обнаруживал молодой, что у жены одна нога короче другой, голова изъедена паршой и лысеет, то почти нет груди…

Жизнь для молодоженов становилась тогда невыносимой, и один из них уходил из жизни, чтоб не быть бременем другому… Ведь тогда редко женились по любви. Это высокое чувство возникало разве у одного из тысячи…

Впервые за долгие годы мне, старику, пришлось выйти танцевать на свадьбе Сурхая. Был я во хмелю и, танцуя, вспомнил, как приглашала меня танцевать на свадьбе в Губдене младшая дочь Али-Султана… Да, да, Амина!

И тут в круг танцующих вошел какой-то незнакомый гость, не моих лет, а моложе — примерно в ваших годах. Был он навеселе и, подойдя ко мне, чтоб я уступил место, и, как обычно склонив голову и заломив папаху, вдруг внятно произнес:

— Хватит, сын князя Уцуми, а то надорвешься!

Оглушенный, растерянный, остановился с поднятыми в танце руками, челюсть отвисла, кровь прилила к лицу, глаза расширились. Я взглянул на этого человека и почувствовал, что он заметил мое замешательство.

Уронив руки, медленно выбрался из круга. «Бежать, скрыться немедленно!» — мелькнуло в голове, но тут же перебила другая мысль: «Наверное, ослышался. Он молод; значит, мог знать меня только Мутаем из Чихруги…»

Нет, я не скрылся, не убежал, а сел в кругу на ковре, скрестив ноги и притворяясь хмельным; исподтишка поглядывал на незнакомца, что, заломив каракулевую высокую папаху, кружился в танце с той краснощекой девушкой, которая прежде пригласила танцевать меня.

— А лихо пляшет! — сказал про него соседу.

— Они все лихие танцоры, — отозвался сосед.

— Кто?

— Да ираклинцы…

— Слышал, слышал… А как его зовут?

— Это же Курт-Хасан, — коротко ответил сосед, усердно хлопая в ладоши. — Давай, Курт-Хасан! Давай! Хайт! Покажи мугринцам, почем фунт хурмы.

Я брал с деревянного блюда горячие курзе — горские пельмени — и ел, не понимая вкуса.

— А где он живет?

— Кто?! — удивился сосед. — А-а, заинтересовался Курт-Хасаном?

— Да нет… Просто такому танцору надо бы в наши горские ансамбли, что разъезжают по всему свету…

— Туда его не возьмут.

— Почему?

— Ну, во-первых, он не так уж молод… Ты говоришь о нашей «Лезгинке»?

— Да, да, знаменитой «Лезгинке».

— А во-вторых… — сосед не договорил: ираклинец закончил танец, поклонился девушке и под одобрительные возгласы подошел ко мне; тут не было свободного места, но как раз девушка пригласила танцевать моего соседа, и усталый ираклинец опустился на ковер рядом со мной.

— Здорово танцуете! — сказал я и предложил бокал вина, что шел по кругу.

— Не та уже легкость, старик, — ответил ираклинец и осушил бокал. — Эх, таким ли я был в двадцать лет!

— В двадцать лет и Мутай из Чихруги так плясал, что будь здоров! — сказал я, испытующе глядя на него. Но в лице ираклинца не отразилось ничего.

«Наверное, тогда я просто ослышался! Нервы, должно быть, расшатались…» — подумал было я, успокаиваясь.

— Да, слышал, слышал о Мутае из Чихруги. Лихой был парень! — вдруг проговорил ираклинец и поверг меня в полное замешательство.

Тут вывели невесту, и все, по обычаю, поднялись, чтобы проводить ее в саклю жениха. Вышли девушки с медными подносами, на которых запечен свадебный мед с орехами, и стали оделять всех присутствующих, чтоб каждый испытал сладость меда, запеченного, по обычаю, невестой. Люди стеснились, смешались, и я больше не видел того ираклинца. Казалось, он и появился для того, чтоб сказать мне: «Берегись!» Наутро гости разъехались кто на коне, кто на мотоцикле, которых ныне в горах стало больше, чем ишаков, кто в машине…

Как видите, всю жизнь меня преследовал злой рок.

4

Что это?! Уж не петухи ли горланят на дворе? Прежде будили меня для труда и радости жить… А теперь предвещают смерть. Успеть бы мне досказать…

Кажется, это еще не третьи петухи и есть еще время до рассвета?

Что-то холодно становится, озноб в теле, будто кровь застыла и сердце устало. И дышать что-то стало труднее. Зулейха, добрая моя подружка, дай-ка еще одно одеяло…

Нет, нет, лучше укрой буркой, в ней всегда было тепло. Пусть погреет и напоследок…

Только не надо, прошу тебя, слез, всхлипываний. Постыдись почтенных людей. Дело сделано, карта бита.

Поправь на спине. Вот так! Спасибо. И сядь поближе. Рядышком.

Легко можете представить, почтенные, что после свадьбы Сурхая ко мне и сон не шел и наяву я жил, как во сне. Не страх, а какое-то иное, необъяснимое чувство тревоги. Не замечал ни улыбок природы, ни людской радости, на слова встречных отвечал невпопад, меня провожали недоуменными взглядами.

Разговаривать не хотелось, а сидеть дома не мог, нервничал, ругался, стал сам с собой говорить вслух, и бедная моя Зулейха совсем было перепугалась, решила, что я рехнулся. Уж и сам, одолеваемый недобрыми мыслями, стал сомневаться: не наступает ли безумие?! Был похож на зверя в охваченном пожаром лесу.

Достал старый свой наган, замурованный в стене. Холодная сталь будто обожгла руку: хотел почистить, но вдруг заметил, что затряслись руки, пальцы запрыгали, как хвост подстреленного зайца… В зеркале увидел чужое бледное лицо, показалось, что оно сказало: «Что задумал, безумец? Разве не хватит тебе проливать кровь? Брось…» Я вскочил, стараясь стряхнуть наваждение, и рухнул на пол. Знаете, как бывает во сне: летишь, как птица, в солнечном голубом небе и вдруг падаешь камнем в черную пропасть…

Очнулся. Вижу, сидит у изголовья, вот как сейчас, Зулейха и плачет, приговаривая:

— Как мог решиться? Что сказали бы люди? Будто жизнь тебе надоела… Хоть бы о нас подумал, не обо мне, так о дочери…

— Что, мне было плохо? — спрашиваю я.

— Только о себе и думаешь! Не знаю, как тебе было. А вот мне стало страшно…

— У меня было оружие. Где оно?

— Ничего не знаю. Не видела! — Зулейха не умела, врать и, наверное, поэтому никогда прежде не лгала.

— Не говори глупостей! Где оно?

— Я ж говорю: не видела! — всхлипнула Зулейха.

— К нам кто-нибудь приходил? — вдруг скользнула змеей недобрая мысль.

— Никого не было. А пришли б, не пустила бы. Чтоб не увидели такого позора!

— Значит, ты взяла… — облегченно вздохнул я. — Где ж оно? Оно чужое, надо отдать…

Теперь врал и я.

— Не дам. Не знаю!

— Где оно?

— Выбросила. В озеро. Незачем это зло держать дома.

— Ты врешь!

— Нет, говорю правду. Выбросила. И больше не спрашивай! Хотел меня одну оставить? Хотел уйти? Зачем? Что я тебе сделала плохого? Обо мне подумал? О дочери подумал? Хоть ради нас должен был бы выкинуть эту дурь из головы! Тебе тяжко? Отчего? Ну, скажи! Хочу знать, что это тебя грызет и гложет? Что тебя беспокоит?

Как я мог тогда ей ответить?!

И хотя тревога не улеглась, после того случая старался держать себя в руках.

А вскоре решил, по давнему обыкновению своему, пойти навстречу опасности: поехать в аул Иракли и там разузнать о Курт-Хасане. Через хребет Чака пешком добрался до Иракли, что лежит в долине меж зубчатых гор. И здесь у самого аула меня догнала старуха. Она везла на маленькой арбе с автомобильными колесами, запряженной ишаком, какую-то коробку с надписью «не кантовать!».

— Простите, вы из этого аула?

— Я?! Нет, совсем из другого. Это в молодости меня похитил один ираклинец, и вот…

— Вы давно живете в Иракли?

— Да как тебе сказать… Разве мои братья могли снести такое оскорбление? Братья не знали, что ираклинец умыкнул меня с моего согласия, а то убили бы меня, а не его… Похоронила своего любимого ираклинца… Какой был танцор! Если б в голове у него было столько же силы, и проворства, как в ногах, — быть бы ему Лукманом.^[2] Похоронила любимого и с горя стала петь-причитать, и вскоре прорезался у меня такой голос, что люди восхитились, и я сделалась певицей… Ее потухшие глаза вдруг заблестели.

— Вы можете ответить на вопрос?

— Могу, могу. Почему бы не ответить доброму человеку?! О чем ты спрашивал?

— Давно ли живете в этом ауле? — повторил я, стараясь не глядеть на старуху; меня мучила горькая мысль: зачем доживать до такой дряхлости? Разве мало пропастей в горах? Разве трудно захлебнуться в горной реке?

— Я же об этом и говорю! Зачем же перебил? Нехорошо! Я ж говорю: с тех пор стала певицей, и меня не только в Иракли, но и в других аулах стали приглашать и на свадьбы, и так — на добрый случай. И в ауле Зубанчи, когда я спела свою любимую песню «О, где ж ты, мой храбрый?!», меня прямо со свадьбы похитил один джигит и умчал в далекие Цудахарские горы… Как он меня любил! Дарил и хорасанские платки, и шемахинские шелка, и кубачинские серьги, и бухарские кафтаны, и грузинские чувяки… Но в одной стычке он погиб и…

— И вы запели пуще прежнего!

Признаться, я рассердился. Но старуха вцепилась в полу моего пиджака.

— Постой, ты же спрашиваешь: давно ли я в этом ауле! Так слушай… Вот, значит, на цудахарском базаре встретился молодой, красивый ираклинец, — ну вылитый Камалул-Башир.^[3] Конечно, я моргнула ему… О, тогда я умела одним взглядом свести с ума! Он решил, что меня надо похитить и вернуть сюда, что и совершил, хотя преследовали нас все цудахарцы, чтоб вырвать меня из его объятий… И, только приехав сюда, я узнала, что это — младший брат моего первого мужа…

— И с тех пор вы живете здесь?

— О, добрый человек! Слушай, что было дальше… Из-за кровной мести в этот аул бежал амузгинец Актерек, прозванный так из-за очень высокого роста. И я так влюбилась в Актерека, что он вскоре избавил меня от ираклинца. А возмущенное общество Иракли выгнало нас из аула, и мы оказались в Табасаране. Сильный человек был Актерек, но от укуса комара умер… Тогда…

— О вас стали говорить как о мужеубийце! — возмутился наконец я.

— Что, что? Глуховата стала, недослышу… А в молодые годы такой острый был слух, что в шуме реки на дне ущелья различала всплеск форели… Вот тогда, значит, я и пришла с покаянием в этот аул и с тех пор…

— Живете здесь?

— Да. Но только не подумай, что Актерек был последним моим мужем! Я еще помню Хабиба, Наби, Шапи…

— И все умирали?!

— Конечно, не я же отправляла их в хурджин Азраила! А последним мужем был у меня Курт-Хасан. Не помню, откуда родом, только очень плохо говорил по-нашему: будто рот набит орехами…

Вот когда я насторожился!

— Бывало, выпьет Курт-Хасан, выйдет на улицу — и все прячутся по домам… От него я и родила ребенка. Мою дочь…

— А где сейчас Курт-Хасан?

— Ты это о моем муже?

— Да.

— Умер.

— Как умер?!

— Очень просто, как и все. Хотя нет, не просто! Не раз обещал почтенным людям не пить, но все не мог удержаться и, наконец, рассердился, крикнул: «Если мой живот не может обойтись без вина, то я могу его проучить!» И вонзил кинжал себе в живот…

— А когда это было?

— О, давно было! Тогда в нашем ауле стояли турки в зеленых фесках. Очень любили они петь: «Ахшам булду, лампа янды»… Значит, «вечер настал, лампа зажглась».

А есть в ауле еще человек, которого зовут Курт-Хасан?

Есть. Сын моей единственной дочери.

— Сколько ему лет?

— Хочешь сказать: когда он родился? Как сейчас помню, дочь, рожая, сильно кричала, и, чтоб не слышать ее воплей, сосед Канна стрелял из ружья и выбил глаз муэдзину, что с минарета призывал правоверных к вечернему намазу…

— Но когда это было? Сколько лет назад?

— Я же говорю, когда наш сосед Канна…

— Хорошо, хорошо! — Я вытер пот со лба. — А кем он работает?

— Кто?

— Ну, ваш внук Курт-Хасан?

— Ты лучше спроси, кем он не работал? Вот только на луну не летал, а все остальное делал и дома, и когда был там…

— Где?

— Ну, что тебе надо от него?! — Мышиные глазки старухи вдруг с подозрением меня оглядели. — Все равно не скажу худого о моем внуке! Ишь какой любопытный… Хочешь выпытать, сколько лет он был в Сибири и что там делал, да?

— Я ж об этом не спрашиваю.

— Хоть и спросишь, все равно не скажу.

— А за что его посадили?

— Ни за что ни про что. Никого не убивал, никого не грабил, тихо-мирно жил в лесу…

И тут молнией блеснула догадка: наверное, он из тех, что были в Апраку с Казанби, а потом сдались Омару!

— Он сейчас дома?

— Откуда мне знать, где он! Не видишь: из района возвращаюсь…

— Что купили?

— Телевизор купила, вот что! У всех есть, а мы что, хуже других, что ли?! Или глаз у нас нету, чтоб смотреть на игру чертей? Ишь какой нашелся!

— Зачем же сердиться?!

— Как не сердиться, если битый час торчу посреди дороги из-за твоей болтовни! Ох, и развелось же болтунов на свете!

И старуха заковыляла за своей арбой дальше.

А я забрел на птицеферму, что была невдалеке, и спросил, где может быть Курт-Хасан, «мой дальний родственник»? Мне ответили, что он не работает в ауле, а вон за той скалистой горой укрепляет железные опоры и тянет провода для высоковольтной линии.

Нелегко старику тащиться в такую даль, но я не мог успокоиться: то ли инстинкт самозащиты, то ли слепой страх гнал меня, невзирая на усталость. Я должен был взглянуть в глаза опасности!

Еще не сгустились сумерки в ущелье, когда перевалил ту скалистую гору и, будто случайный путник, прошел мимо, делая вид, что не замечаю и не интересуюсь им. Да, это был он. Со своим напарником в таких же ремнях с цепями, как у всех верхолазов, он укреплял на железных опорах какие-то фарфоровые чашечки. Его напарник, белобрысый русский парень, крикнул сверху:

— Эй, прохожий! Счастливого тебе пути! А нам, будь добр, оставь пару сигарет: положи, пожалуйста, вон на тот камень…

— Очень жалею, добрый человек: нету у меня сигарет. Не курю. Простите!

А сам подумал: но почему же я не курю?!

— Курящему от некурящего столько ж пользы, сколько шерсти на курином яйце! — проворчал Курт-Хасан.

И я ушел обратно в аул Мугри. А по дороге, в темноте, сорвался с узкой тропинки и упал, разбился! Меня нашли добрые люди, вызвали «скорую помощь», и врач Сурхай оперировал меня прямо на перевале Хабкай при свете фар больничной машины. До той поры я не верил ни лекарствам, ни хирургическому ножу, а врачей, выражаясь по-дореволюционному, считал «поставщиками кладбища ее величества смерти»… После случая на перевале Хабкай пролежал дома недели три и все время, признаться, ожидал, что вот-вот откроется дверь, войдут некие люди и скажут: «Эльдар сын князя Уцуми, именем закона…»

К моему удивлению, не вошел никто, кроме тебя, дорогой Сурхай.

«Неужели он еще не сообщил?! — думал я в удивлении. — Может, был занят срочной работой? Впрочем, зачем спешить, если жертва в твоих когтях и не может ни взлететь в небо, ни зарыться в землю… Отчего не позабавиться, как с пойманной мышью!»

5

Между тем, пока меня обуревали такие тревоги, наступил день, которого мы с Зулейхой так напряженно ждали: Эльмира с отличием защитила дипломную работу, о чем даже напечатали в газете. И темой моя Эльмира избрала, оказывается, поэзию певца Халила из Кайтага! Да, да, да, — того самого певца-импровизатора, чьи песни могли взволновать даже бесчувственный камень. Того самого Халила, что был ослеплен, а затем и отравлен за песни о моей матери. О судьбе певца моя дочь писала с такой болью и страстью, словно сама была очевидцем событий… Оказывается, ничто не забывает народ! И я получил невольную оплеуху от собственной дочери. О судьба человеческая! Воистину не знаешь, где утонешь, а где вынырнешь.

Домой вернулась Эльмира такой округлившейся и похорошевшей, что нас разом обуяли и гордость и тревога. Не скажу, что она стала первой красавицей аула, но новый, молодой Халил мог бы и ее воспеть, как мою мать. И не только воспеть, но и отдать за нее жизнь. Будто подменили нашу дочь: стала такой жизнерадостной, ликующей. Только одно оставалось непонятным: от кого у нее эта возбужденная увлеченность жизнью, ведь ни я, ни Зулейха не отличались большой веселостью.

Мы встретили дочь как подобает. Я старался не выдать своего состояния, чтоб не омрачить ее, будто светящегося изнутри, личика. Вот в этой самой комнате собрались все ее подруги — и те, что вместе учились, и те, что рано повыходили замуж и занялись работой в колхозе. До поздней ночи щебетали они здесь; показалось, будто весна со всеми ее радостями, с гомоном голосистых птиц, с яркими цветами, что цвели на платьях и косынках, заглянула в нашу молчаливую саклю. И среди десятков молодых голосов я уже через полчаса безошибочно узнавал такой нежный, бархатистый смех своей дочери…

А когда разошлись подруги, Эльмира весело закружилась по комнате, обняла мать и так поглядела на меня, что пришлось улыбнуться, хотя совсем отвык смеяться. Но девочка ничего не заметила.

— Вот я и дома! — воскликнула она. — А вы у меня такие хорошие, и совсем не изменились, ни чуточки не постарели, все такие же влюбленные…

Она будто песню пела. Уж не знаю, откуда взяла Эльмира, что мы «все такие же влюбленные»! Наверное, весь мир казался ей необычным, прекрасным, полным чудес и сказок… Иллюзии, что цветут недолго, как после дождя полукруг ярких цветных полос, прозванный радугой.

Из своего чемодана, необыкновенного, заграничного, из крокодиловой кожи чемодана, дочь вынула и подарила мне пушистый свитер, сказав:

— Это тебе, папочка! Чтоб не зяб…

И поцеловала старика. Признаться, чуть я не прослезился. Ну, откуда у них, современных девушек, эта доброта, ласка, чистосердечие? К горлу подступил комок восторга, даже не смог сказать «баркала». Дочь заметила и встревожилась:

— Что с тобой, папочка?! Я хотела получше, да денег не хватило…

— Да я не о том, доченька. Просто радуюсь, что ты такая славная… Прости, в день твоего рождения я, кажется, жалел, что родился не сын!

— Это ничего, папочка! Все почему-то любят только сыновей.

Матери она подарила неяркое темно-зеленое платье в темную полоску.

— А это, мамочка, тебе. Я же знаю, что ты любишь зеленый цвет.

— Спасибо, дочка! Спасибо, родная! — Зулейха обняла дочь и прослезилась.

— Ну что это: сделались сразу грустными?! Что с вами? А то и я сейчас заплачу… Что это вы, в самом деле! Будто не я вернулась, а привезли мой гроб…

— Что ты говоришь, дочка! Да отсохнет язык у того, кто желает тебе дурного, — запротестовала Зулейха и, тут же скинув старое платье, надела новое, и вдруг показалось, будто она помолодела и такой я впервые увидел ее в Апраку. Как мало нужно человеку, чтоб расцвести! Лишь немного ласки и уважения…

Ну конечно, я не смог удержаться: надел подаренный свитер. Эльмира даже запрыгала, закричала:

— Папочка, ой как тебе идет! Знаешь, на кого ты теперь похож? Ты похож на тренера нашей футбольной команды…

Бесконечно далекие слова — «тренер», «футбол», подумалось мне.

До поздней ночи дочь рассказывала разные городские истории, повествовала о том, как ездили всем курсом собирать урожай персиков в Хаджал-Махи и виноград в Таркама и Геджухе. («Эх, девочка! — подумалось. — Знала бы ты, чьи это были земли». Но другая мысль перебила: «Хорошо, что не знаешь. Для тебя вся земля народная, ваша, общая…») Рассказала, как хорошо отозвались профессора о ее работе, даже советовали поступать в аспирантуру.

— А это еще что такое «аш-пир-анд-ур»? — насторожилась мать. — Не нравится мне такое слово! Наверное, тяжелая работа… Нечего слушать чужих советов: у тебя есть отец и мать; могут, кажется, посоветовать дочери…

Долго и мило смеялась девочка, объясняя матери, что такое аспирантура. А потом обратилась ко мне, видимо решившись наконец сказать:

— У меня, папочка, очень-очень большая радость…

— И ты для нас большая радость, доченька…

Я провел рукой по мягким черным волосам, потрепал тугие косы.

— У меня другая радость…

— Какая?

— Скажу. Только защити, если мама станет осуждать.

— Разве ты совершила достойное осуждения?!

— Нет, отец.

— Так что же это за радость?

— Я люблю, отец! Люблю! Ой, прошу, не делайте удивленных лиц… И не обижайтесь на меня. Я не могла сказать вам, потому что… потому что… Вы сами знаете почему! Вот видите, а готовы осуждать меня, хоть и не знаете, кто он, этот человек…

— Нет, нет, доченька! Никто тебя не осуждает. Но это так неожиданно…

Да, это было неожиданно. Хотя, здраво рассуждая, нетрудно было б догадаться, что такая привлекательная девушка не останется незамеченной…

— Прежде чем влюбиться, доченька, ты должна была спросить нас! — сказала мать.

— Разве я знала, мама, что так получится?! Только не обижайтесь. А то я подумаю, что вы не любите свою дочку…

И Эльмира опустилась на пол, положила голову мне на колени.

— Не подумаешь, дочка. Знаешь, что очень любим тебя… А кто он?

— Он, папочка, такой непослушный, такой вредный! — Она притворилась рассерженной. — Обещал приехать со мной, я из-за этого задержалась в городе…

— И не приехал?

— Не приехал.

— А может, обманывает тебя, доченька? Ты ж такая доверчивая…

— Нет, нет, папочка! Что ты?! Он не может обманывать.

— Почему же не приехал? Может быть, совесть у него нечиста?

Понимаете, почтенные, как прозвучали эти слова для меня самого!

— Он не мог. Вызвали в Москву. Но к концу недели, к обеду, обязательно будет здесь.

— А чем он занимается?

— Он архитектор, папочка… Я вижу, мама удивлена непонятным словом. Это, мама, человек, который проектирует— ну, рисует на бумаге — новые дома, здания. Ты видел, папочка, университетский корпус на улице Советской?

— С высокими колоннами, с гранитной лестницей?

— Да, да! Это он проектировал. И новый театр… Помнишь, мы с тобой гуляли по набережной и я показывала: большое здание, похожее на орла, который собирается взлететь…

— Тоже он строил?

— Да, строили по его проекту.

— А сколько ему лет? — вмешалась мать; видно, испугалась, не старик ли, если так много построил.

— Он на четыре года старше меня.

— Как раз по горскому обычаю! Хорошо, доченька… Надеюсь, слова любви вы шептали на родном языке?

— Да, отец, он даргинец. Не скажу, что очень уж красивый. Но бывший борец и гимнаст. Стройный, высокий… Вот приедет, сами увидите, что ваша дочь не ошиблась.

— Ну что ты, доченька! Была бы ты счастлива. В добрый час!

— Папочка! Какой ты у меня хороший… Спасибо, папочка! Скажи и маме: почему она не говорит «в добрый час»?!

— Я рада за тебя, дочка! — Зулейха смахнула слезу. — Только не думала, не гадала, что вдруг сразу привалит столько счастья. Люби, доченька, люби: великое это счастье — любить!

— Ой, а я-то боялась! Вы такие добрые, такие хорошие!

И снова стала прыгать, смеяться, радоваться, как маленькая, как одержимая. Вытащила из чемодана еще бутылку французского коньяка, вот ту, что сегодня мы выпили, и бутылку доброго геджухского вина, которую я распил тогда с дочерью: Зулейха никогда и в рот не брала этого зелья. И смеялись мы, и прослезились от радости в ту ночь.

А когда легли, долго не мог заснуть; даже не помню, спал ли вообще. Радость дочери, ее ласка, внимание не рассеяли тревогу. Нет, еще острее почувствовал я опасность разоблачения. Ради счастья дочери не мог я допустить, чтоб на мою семью показывали пальцами и сплетничали. Что ж делать? О, как все было б спокойно, если б не проклятый Курт-Хасан! Откуда он взялся? Что делать? Покончить с собой? Разве этим избавишь семью от позора? Глупо! А может, не такой уж злой человек Курт-Хасан? Какая ему польза губить уже безвредного и беспомощного старика? Нет, надо увидеться с ним, поговорить с глазу на глаз… И утром, сказав, что должен проведать давнего своего друга, я вышел из аула еще до солнца. В бодрой свежести рассвета долго ощущал я терпкий запах сена и кизячного дыма. Чем дальше уходил, тем свежее и светлее делалось вокруг. Шагая один по дороге, извилистой, как моя жизнь, я обдумывал предстоящую беседу с Курт-Хасаном.

Особенно приятным представлялось мне наше с ним расставание: ударили по рукам, он поклялся мужской честью, что схоронит под каменной плитой все ему известное, никогда больше ее не сдвинет и все позабудет. И будто бы приходит ко мне пробуждение от тяжелого сна-кошмара и вновь увидел мир во всей необычности, простоте и ясности и, главное, спокойствии. Великая это радость — быть спокойным! А спокойным может быть лишь тот, у кого совесть чиста, нет двойного дна, чужой шкуры, притворства и вечной тревоги: не сползла ли где-нибудь чужая шкура и не открылась ли твоя собственная?! Размечтался, мне уже представлялось, будто, возвращаясь от Курт-Хасана, уже не прячу глаза, не отворачиваюсь, а каждому встречному пожимаю руку и желаю счастливого пути и все отвечают с радушием: «И тебе, старик, доброго пути!»

Мечты, мечты! Жалкие старческие мечты о покое… К вечеру перевалил через скалистую гору, что нависает над аулом Иракли, и по аробной дороге добрался до одинокой палатки в невысоком кустарнике. На железных опорах теперь уже висели толстые провода; все это напоминало гигантский музыкальный инструмент. Видимо, сегодня верхолазы уже закончили работу.

Я подошел к палатке. На камне была разложена нехитрая трапеза: куски вареного мяса, горской брынзы, разломанного руками хлеба, пустая бутылка водки и полный кувшин с водой. На походном алюминиевом стуле сидел Курт-Хасан и с великим наслаждением курил сигарету в самодельном длинном мундштуке.

— Ассаламу-алейкум!

— Ба, кого я вижу?! Сам князь пожаловал! — обернулся ко мне Курт-Хасан. — Садись, угощайся! А выпивки— баакку — нет… Куда путь держим по старой заброшенной дороге?

— К тебе… — сказал я, подсаживаясь. — Ты что ж, один остался сегодня?

— Все отправились в район. Там, говорят, хорошее будет кино. А я вот остался здесь сторожить.

— А чего здесь сторожить?! Эти железки, — я кивнул на железные опоры, — унесут, что ли?

— Нет. Сторожу, чтоб такие вот старички не запутались в проводах. Ко мне, значит, пришел? Слышал, слышал, что мной интересуешься…

— Скажи, добрый Курт-Хасан, откуда ты взял, что я сын князя Уцуми, а не Мутай из Чихруги?

И я постарался улыбнуться, но чувствовал, что вместо улыбки вышел волчий оскал.

— Знаю! — ехидно улыбнулся ираклинец.

— От кого?!

— От тебя. Сам же только что сказал! — засмеялся Курт-Хасан. И будто громом меня оглушило.

— Хочешь сказать, что прежде не знал?

Горькая обида жгла сердце: «Неужели сам выдал себя?!»

— Прежде не был уверен. А теперь убедился!

— Но ты же на свадьбе в Мугри ко мне, Мутаю из Чихруги, обратился, как к сыну князя?!

— Э, то было просто предположение, догадка… Вспомнилось, как ты зачастил в Апраку к Хажи-Ражабу и Казанби. Сперва знал тебя как Мутая из Чихруги, а потом ребята стали поговаривать, что ты не медный пятак, а золотой, что ты Эльдар сын князя Уцуми… Вот на свадьбе в Мугри я и пошутил ради забавы: посмотреть, как отзовешься. Но мало ли отчего может удивиться человек! Да и как не удивиться, если тебя назвали князем, а ты колхозник… Ну, и позабыл я об этом случае. И вдруг в ауле говорят, что ты мной интересуешься. «Эге-ге! — думаю. — Видно, попал в самое яблочко».

— Почему же до сих пор не донес, не сообщил?

— Есть русская пословица, старче: семь раз отмерь, один раз отрежь. Не было уверенности. Но ты пришел и сам признался.

Бледнел я и краснел от жгучей досады. Прямо папаха на мне загорелась. О, как проклинал себя в эти минуты, да и после…

— Ну что ж, будешь рад донести на старика?

— Старик не старик, а все из чужого стада собака!

И он прищурил левый глаз, будто целился из ружья.

— И где ты научился так уважать седины?

Вдруг лицо Курт-Хасана исказилось, он бросил недокуренную сигарету вместе с мундштуком.

— Где, спрашиваешь? Там, далеко, где от мороза падают птицы, где выйдешь по нужде и моча замерзает сосулькой. И за что? Я спрашиваю, за что потерял я лучшие годы? Знаешь, из-за чего? Из-за того, что был идиотом, поверил вот таким, как ты, скорпионам, вернее, тараканам, выползающим во мраке… Выползающим, чтобы врать о «друзьях справедливости» и совершать жесточайшие несправедливости, насилия, убийства. Чтобы плакать о «лишенных свободы» и лишать свободы других людей. Лицемеры, ханжи, обманщики, а на деле прислужники фашистов, сопливые помощники коричневых палачей… О, как я проклинал вас! Если б эти проклятия сбылись, не только от вас, от всего вашего потомства не осталось бы и потного места. А ты требуешь от меня уважения к сединам! Нет, нет вам уважения! Не дождетесь.

— Думал, ты нормальный, уравновешенный человек и можешь говорить по-людски…

Я старался сдержаться, не дразнить Курт-Хасана.

— Хотел бы убаюкать меня? А может, князь готов повесить на мой язык золотую гирю?

— Откуда взять золото?! И у отца не было…

— Врешь, князь!

— Князья тоже бывали разные. Отары овец, земля— это все же не золото. Не знаю, поверишь ли, но сейчас простой чабан состоятельнее тогдашнего князя в Дагестане.

— Брось прибедняться, князь! Много о тебе знаю: что был белым офицером, убивал большевиков, втяжелые для народа дни распространял враждебные листовки…

— Думаешь, хорошо заплатят?

— Мне ничего не нужно. Сам заработаю на хлеб с водкой.

— Ну что ж, выдай.

— И сегодня ж… Вон стоит мой мотоцикл! Видишь?

— Думаешь, поверят? Да, кажется, ты уже пытался оговаривать, когда сдался в Апраку…

— Теперь люди стали умнее, князь. Теперь поверят… Он сплюнул, но как будто призадумался.

— Погляди, Курт-Хасан! — я снял папаху. — Пред тобой беспомощный и безвредный старик. У меня жена, дочь, славная девушка, только что вернулась домой веселая, радостная, окончив университет. Они ничего не знают. Ради них живу. Ради них прошу…

— У тебя есть жена?

— Да.

— И дочь?

— Да, Курт-Хасан.

— А у меня никого нет, никого!

— Но я-то при чем? Где тут моя вина?!

— Ах, еще не понял? Я же говорю: если б не такие вот слезливые убийцы, сентиментальные палачи, лгуны, совращающие доверчивых юнцов враньем, в которое сами не верят и никогда не верили, если б не такие предатели и трусы…

— Ты не можешь называть меня трусом!

— А кто же ты?! Ха-ха-ха! — он трубно расхохотался. — «Свобода личности! Справедливость! Демократизация!» Да, вы мастера вывешивать на двери бараньи головы, а в лавке продавать собачье мясо… Фальшивомонетчики! Золотые мечты человечества подменяете потертыми медяками… Каким я был безмозглым ослом, когда поверил! «За честь и славу Дагестана»! Ха-ха-ха! Нацизм — вот ваша свобода! Дави, души, убивай из-за угла — вот ваша демократия.

— Курт-Хасан…

— Уже сорок пять лет я Курт-Хасан… Это не твои ли друзья, князь, вещают «голосом свободы»? «Дорогой слушатель, как ты думаешь, что такое свобода?» О, я теперь знаю: свобода — это чистая совесть, свобода — это смело смотреть в лицо своим соотечественникам, это радоваться своему труду и радовать других, это родная земля, даже если на ней и не все еще в порядке, но для того ты и родился, чтобы сделать ее краше, лучше… Понятно?

— Все понятно. Но послушай, уважь седину…

— Стыдно! Птицы и те умнее, они не поют на чужбине, они поют там, где родились и научились летать…

Что я мог ответить? Я хорошо помнил свою благодарственную молитву аллаху, когда благодарил в слезах, что он не внял, пренебрег упованиями Эльдара… Мог ли возражать Курт-Хасану? Даже он раньше меня понял истину…

Но все же улучил момент и перебил:

— Можешь ты внять словам человека, который просит о единственном одолжении: забудь все!

— Я ничего и не знал, ха-ха-ха! Ты сам все рассказал со страху… Нет, старик, камень умеет молчать, а я не умею. Разговор исчерпан.

Курт-Хасан поднял мундштук, вставил новую сигарету, закурил.

— А если дам золото?! — вдруг спросил я, хотя золота и вправду не было.

— Золото?! — усмехнулся ираклинец и, словно скрывая улыбку, прикрыл ладонью подбородок.

— Да.

— А сколько дашь, князь? Да-авненько мечтаю приобрести машину. — Глаза ираклинца сверкнули. — Не швейную, конечно! Водить умею, на тяжелом «МАЗе» работал…

— Хорошо! Будет у тебя машина. Только помни: слово мужчины дороже золота.

— Что ты, старик! Дал бы хоть в долг… Верну все до копейки, помоги лишь сесть за баранку собственной машины. Эх, вот удача так удача!

— Гм, где бы достать столько денег?! — пробормотал я и поймал себя на мысли, что и в самом деле хочу ему помочь.

— Ну, если ты так добр, старик, то помни: меня всегда найдешь вон там, в ущелье…

И показал мундштуком вниз, где уже сгущались сумерки.

Я ушел. Ушел недалеко: слишком тяжело было на сердце. «Ну, откуда добыть такую уйму денег?! И зачем только посулил!»

Долго сидел под кустом боярышника и размышлял. Звезды зажглись в небе, ночь была ясная, и казалось, что кругом не поздняя осень, а лето в самом разгаре… Но как поидумать то, чего у тебя нет и быть не может?!

И вдруг все тревоги отступили перед решением, которое показалось тогда единственно возможным… Вы, наверное, уже догадались каким.

Как вор, как зверь, как трус, не уверенный в своей силе, подкрался я к палатке и затаился, подстерегая. Ираклинец был уже в палатке и, кажется, стелил постель на раскладушке. В руке я сжимал острый камень: такими камнями далекие наши предки убивали зверей и друг друга. Долго ждать не пришлось: злодей выбирался из палатки, нагнувшись, и тогда я размахнулся, целясь в затылок. Но тут произошло неожиданное, — видно, стар я стал и бессилен! Курт-Хасан ловко перехватил мою руку у запястья, сжал так, что камень выпал, а я пронзительно крикнул от боли — даже эхо отозвалось. В ужасе я обмяк и опустился на землю, готовясь к гибели…

— Это наивно, старик! — услышал голос ираклинца. — Ха-ха-ха! Однако, ты, оказывается, злее, чем я думал… Зачем тебе моя смерть?

— Н-не знаю…

— А знать надо бы! И не сходить с ума, старче. Благодари аллаха и свою седину; не то выбил бы тебе последние зубы. Ступай, старик! Пошутили, и хватит. Не надо мне ни твоего золота, ни твоих денег. Как-нибудь сам заработаю… Иди!

— Ты отпускаешь?! Я же — Эльдар сын князя Уцуми, владетеля Кара-Кайтага!

— А хоть бы и Наполеон Бонапарт! Знать тебя не хочу! И никогда не думал доносить. Да и много воды утекдо с той поры, и вряд ли кого всерьез заинтересует, что ты князь… Пойми, старик, мне ничего не нужно: есть хорошая работа, платят достаточно, тяну в горы высоковольтную линию, глядишь, кто-нибудь еще и спасибо скажет…

— Я же хотел тебя убить…

Мне было мучительно стыдно самого себя.

— Эх, и наивный ты, старик! Неужели думаешь, что я выжил бы там, на краю света, среди уголовного сброда, если б не отличался силой и не умел угадывать опасность? Не такое бывало! Только больше не лезь ко мне, не трепли нервы: попадешь под дурное настроение, можешь пробудить во мне злого беса.

— Я могу идти?

— Можешь, старче! Зачем ты мне нужен? Было бы что пить — распили бы вместе, а раз нету — не задерживаю! Вернись к семье, старик, и успокойся… А видно, совесть тебя мучает, раз готов признаться всякому встречному.

— Так я пойду?

— Иди, старик, иди. Пора спать, завтра у нас много работы…

И я ушел, опустошенный, усталый, еле волоча ноги. Успокоила только мысль: хорошо, очень хорошо, что он оказался более хитрым и ловким, что я и на этот раз потерпел поражение и не пролил снова крови… Ведь этот человек гораздо полезнее меня, делает очень нужное дело и доволен. Лишь бы не стал болтать за стаканом вина и смеяться…

6

С той самой поры, почтенные мугринцы, руки стали так дрожать, что не мог взять стакан чаю, не расплескав; дрожали, будто изнутри бил меня неведомый озноб… Пуще прежнего помрачнел я и уже не мог притворяться веселым, а замкнулся дома; так больная собака прячется в укромном и темном закутке, чтоб не тревожили.

Уже во всем ауле знали, что у Эльмиры есть жених и должен скоро приехать. У родников злые женские языки не умолкали: вот, мол, нашла себе кого-то в городе, будто в ауле нет парней! «Только слепые отпустят свою дочь в город, не выдав замуж!» — говорили одни, а другие пророчествовали: «Вот помяните мое слово, он не приедет. Разве он дурак, чтоб тащиться сюда, когда в городе полно студенток, одна моложе и краше другой!» — «А что в ней, в Эльмире-то, красивого? — скрипели третьи. — Моя дочь в сто раз лучше и скромнее…»

А Зулейха, не слушая злословья, прибрала дом, попросила соседа зарезать барана, испекла пироги, приготовила бицары — горские колбаски с пахучими травами; в кафе «Тополек» она многому научилась.

Настал долгожданный день встречи. С утра дочь и жена стали накрывать стол: автобус, вы знаете, приходит в одиннадцать.

Радостная, возбужденная Эльмира приоделась, поправила косы, накинула плащ и пошла к остановке. Я видел: ей хотелось, как маленькой, бежать вприскочку и напевать и щебетать. Улыбка счастья бродила по ее лицу, чуть заметная, как солнце за облаками. Я лежал на тахте, как сейчас, и смотрел на стрелки часов, стараясь не выдать волнения; даже хватал одну руку другой, чтоб унять дрожь…

Вот раздались мелодичные удары: пробили часы.

— Выгляни, Зулейха, на веранду. Прибыл, что ли, автобус?. Бывает, что и задерживается…

— Прибыл, прибыл! Возле него целая толпа… — сказала Зулейха, возвращаясь в комнату. — Сейчас и мне надо переодеться. И ты надень новый свитер…

Но пробило и двенадцать, а никто не приходил. Мы кипели от волнения и тревоги, как чайники в очаге.

Наконец тихо, с ноющим скрипом, открылась дверь и порог переступила Эльмира. Одна!.. И с горьким всхлипом бросилась на грудь матери:

— Ой, мамочка, нет его! Не приехал…

И словно морозом повеяла на меня догадка: «Неужели обманул мою девочку? Неужели нашелся такой подлец?! Какой позор… Не хочу больше ничего видеть, ничего больше слышать, не хочу ни пить, ни есть, ни говорить… Камнем бы стать!»

Отвернулся к стене, сжал зубы, молчу.

А Зулейха успокаивает дочь:

— Ну что ты, доченька! Зачем так убиваться! Сегодня не приехал, приедет завтра…

— Мы договорились. Он обещал, мама! Что же это, мамочка…

— Не плачь, дочка! Не надо. Не давай людям порадоваться твоему горю…

— Когда я шла домой, мамочка, соседки хихикали. Я знаю, надо мной… Ты не знаешь, мамочка, как я его люблю… Он не мог обмануть…

— Ну, случилось что-нибудь…

— Но он же обещал! Сказал, что даже мертвый явится ко мне.

— Что ты говоришь, доченька! Зачем так жестоко…

— А разве не жестоко так обмануть?!

Мне стало невыносимо.

— Выбросьте все из головы! Успокойтесь. Замолчите! — в первый раз крикнул я в своем доме. — Мало ли мерзавцев на свете!

— Не говори так, отец! Он не мерзавец! — кинулась ко мне дочь.

— Как же иначе назвать того, кто обесчестил мою дочь?!

— Это неправда, отец! Этого не было.

— А тогда нечего и рыдать. Встретишь еще доброго человека.

— Нет, нет! Только его люблю. Его одного!

— Это пройдет, доченька.

— Нет, папочка, у меня не пройдет. Пусть обманул, пусть не приедет, а любить буду только его…

Я хотел возразить, дочь прервала:

— Не надо, пала. Помолчи. Успокойся. Я не буду плакать…

Наступила гнетущая тишина. Я обернулся: подумал, что они вышли из комнаты. Нет! И дочь и мать были здесь, молча утирали слезы.

А в комнате пахло пирогами, вареным мясом, пряностями… И вдруг стало невыносимо жаль свою несчастную дочь, на которую я же еще и накричал, наговорил злых нелепостей о ее любимом… Я поднялся с тахты, сел к столу, сказал:

— Давайте лучше посидим да отведаем всего понемногу. Ты, дочка, садись рядом со мной…

Только они сели, как у ворот раздался гудок машины. Дочка вздрогнула, застыла и, просияв, кинулась на веранду. За ней выбежала и мать. Ну, я тоже — не смог остаться один в комнате!

У ворот стояла будто облитая перламутром легковая машина. Из нее вышел молодой человек в защитных темных очках, которые тут же снял. Был он статен, высок, темный костюм фиолетово поблескивал, на белой сорочке синел галстук. И к нему стремглав неслась моя дочь. Она выскочила за ворота и… я отвел глаза и увидел любопытных на всех крышах соседних саклей. Нет, в своем порыве не удержалась моя дочь, они поцеловались на глазах у всех, а я смутился и отвел глаза. Казалось, я слышу голоса ротозеев: «Какое бесстыдство, средь белого дня на улице… Не стесняясь отца с матерью! Как она бросилась к нему, как нежно он обнял и как… Ой-ой, даже сказать страшно! Что же это делается с людьми?»

Пропустив вперед зардевшуюся Эльмиру, на веранду поднялся жених. Ох, каким знакомым мне было это лицо! И все-таки вспомнить сразу не мог: ведь я обрадовался его приезду не меньше Эльмиры.

— Познакомься! Вот моя мама, а вот мой отец. Не забудь извиниться перед ними. — Эльмира погрозила жениху. — А я поговорю с тобой после…

— Здравствуйте! Простите меня. Тысячу раз извиняюсь! — Молодой человек даже покраснел от смущения. — Понимаете, по дороге случилась авария… Нет, не со мной. Грузовая машина на повороте завалилась в кювет, шоферу стало плохо… Ну, я довез его до вашей больницы… Вот как бывает: думал опередить автобус, а вместо того опоздал! Вы, надеюсь, простите… А вот от Эльмирочки, не знаю, удастся ли добиться прощения… С этими словами он вошел в комнату.

— Погоди, обманщик! Я с тобой иначе поговорю! — засмеялась Эльмира; к ней вернулась искрометная радость жизни, да не прежняя, а словно бы удесятеренная.

— О, сколько яств на столе! И как вкусно пахнет… Признаться, я выпил утром лишь чашку кофе и теперь голоден как волк. Я впервые в этих горах, просто залюбовался… А почему мы одни? Правда, хорошо посидеть в тесном кругу семьи. Но у вас, дядя Мутай, — простите, еще непривычно мне называть вас папой, да это ничего, скоро привыкну! — есть, наверное, друзья, соседи…

— Не знали, приедете вы или, может, задержат дела, — ответил я. — И не решились пригласить…

— Как же, я ведь обещал! Ничего, пригласим в другой раз… Мне хотелось при всех, — как говорится, при всем честном народе, — сказать, вернее, попросить руки вашей дочери. Не скрою, ехал я, боясь, что встречу черствых, угрюмых людей, но теперь все волнения позади… Рад видеть вас такими добрыми, родными…

— А не много ли ты говоришь? — засмеялась Эльмира. — Боюсь, другим и рта раскрыть не дашь.

— Простите, это от радости! А вообще я неразговорчивый, Эльмира может подтвердить. И говорю-то обычно неумно и нечленораздельно. Дело у меня скромное — проектировать людям дома. И в таком деле много разговаривать незачем…

Я поднял бокал дагестанского коньяка:

— Ну, сынок, с приездом! Желаю вам счастья, дорогие!..

И спохватился:

— Прости, не расслышал твоего имени. А дочка все не хотела назвать, говорила: «Приедет, сами познакомитесь!..»

— Мирза. Мирзой звать меня!

Да, да, да, это он, Мирза, сидел передо мной! Тот самый, неотступно преследующий всю жизнь Мирза Харбукский. Те же глаза, сосредоточенные, умные, те же брови и морщинка на переносице, тот же угловатый подбородок, те же могучие плечи, — правда, не в кожанке, а в прекрасно сшитом костюме, каких я еще не видал. Та же улыбка — откровенная, ясная…

Мирза заметил мою растерянность.

— Отчего вас смутило мое имя, дядя Мутай?

— Да как тебе сказать… Отца твоего зовут Омаром?

— Да. Наверное, вы о нем слышали, о полковнике Омаре! Он знаменитый… Собирался и он приехать, да не пустили дела… И дедушка у меня был известный. О нем много пишут. Наверное, вы читали: Мирза Харбукский!.. А отец говорил, что знает вас… Я ему все рассказал об Эльмире…

— Да, да, мы встретились в вагоне, когда я возвращался из госпиталя. Помню тебя малышом, было тебе тогда, если не ошибаюсь, семь лет.

— Оказывается, мы давно знаем друг друга! — улыбнулся Мирза.

— А я-то думала, папочка, что познакомлю тебя с неизвестным, тем, кто решил отнять у тебя дочь! — засмеялась Эльмира. — А выходит, вы давно знакомы.

— Ну, еще раз за ваше счастье! — сказал я и снова поднял бокал дрожащей рукой (на этот раз она, проклятая, дрожала сильнее обычного). — Только прошу, Мирза, не обижай Эльмиру.

— Ну, что вы! Да она и сама не даст себя в обиду.

Вот так, почтенные мугринцы, снова предстал предо мной бессмертный Мирза Харбукский и нанес последний удар, от которого стало рассыпаться мое здоровье: всякий день выпадало по кирпичу из стен и свода…

Побыл еще несколько дней в нашем доме жених. Улеглись сплетни, смолкли злые языки, осталась зависть. «Вот бы, — говорили теперь, — к моей дочери приехал такой жених на своей машине! Добрый, всех детей квартала покатал… Счастливица эта Эльмира! Говорят, он сын большого хакима, того самого, что депутатом от Кайтагского округа. И дедушка, говорят, был большевистским комиссаром, враги убили его еще в гражданскую войну. А как задрал нос наш Мутай! Зулейха души не чает в зяте. Свадьбу, говорят, сыграют в городе… Но все равно потребуем здесь свадебного меда!»

Мы-то с Зулейхой надеялись, что будет работать в ауле, жить с нами… И надежды разом рухнули. Горцы говорят: «Муж с женой — что иголка с ниткой: куда игла, туда и нитка тянется».

Провожать вышла добрая половина аула… И молодожены тепло попрощались со всеми, пренебрегли недавними сплетнями, злорадством, ехидством дорогих наших соседок…

И мы с Зулейхой вернулись в саклю, она — открыто утирая глаза косынкой, я — украдкой смахивая слезы.

Когда я почувствовал, почтенные мугринцы, что часы мои сочтены и вряд ли переживу рассвет, все вдруг стало так просто и так ясно. Решил, что лучше сам поведаю о себе, чем предоставлю Курт-Хасану и подобным ему рассказывать, вспоминать, сочинять, выдумывать. И еще подумалось, что было б грешно унести с собой всю эту горечь и всю признательность вам, в чьих руках будущее не только страны, но — не сомневаюсь — и всей земли. Доброе будущее расцвета всего способного зацвести.

А самое важное, что дала мне долгая и запутанная дорога жизни, — сознание: счастье, оказывается, надо искать вместе с народом, а не где-то в стороне, не в личном благополучии.

Я постиг наконец эту мудрость, хотя и поздно. Незачем зеркало слепому! Но слепой может подарить его зрячим, помочь им увидеть и познать себя самих.

Вот и пытаюсь это сделать, уважаемые. Примите достойно мою исповедь, нескладные мои речи, — рассказчик-то я, конечно, неопытный и неуклюжий, что-то вроде хромого танцора! Я решил предстать именно перед вашим судом раньше, чем перед судом аллаха…

А вот забрезжил и мой последний рассвет! Заголосили петухи… Погода сегодня будет солнечная, ясная, будто слезами дождя пролились вчера вся горечь и вся печаль и утро готово улыбнуться в чарующей прелести. Свежее горное утро!..

Кажется, я отвлекся?

А быть может, мой молодой друг, мы оба с тобой ошиблись? А? Обмануло меня предчувствие? Может, встречу еще не один рассвет на земле?

Почему-то стало удивительно легко! Ничего тягостного не чувствую. Даже руки сейчас не дрожат. И представляется, будто могу сейчас встать и выйти, чтоб вместе с вами встретить рассвет…

Может быть, на самом деле я не умру сегодня?

Больной с улыбкой попытался подняться, встать, но не одолел слабости, тяжкий стон вырвался из груди, голова откинулась на подушку, глубоко и жадно глотнул он воздух, еще раз судорожно и глубоко вздохнул и замер. Рука соскользнула с бурки, пальцы странно запрыгали, затрепетали и остановились.

В тишине рассвета раздался истошный вопль Зулейхи.

Эпилог

Необычным был в то утро рассвет в Мугринских горах.

Темно-синий атлас неба на востоке стал постепенно серебриться. И в уверенно надвигающемся свете, словно крупинки серы на сплаве меди, начали растворяться лучистые звезды. Светлые, серебристые тона постепенно перешли в золотистые, и солнце щедро озарило склоны гор на западе: в горах солнечный свет нисходит в долину с запада и уходит вечером на восток. Взошло солнце, и сразу зажглись тысячи маленьких радуг в осенней листве.

А рассеянный предутренним ветром туман подобрал полы своего серого плаща и пропал, скрылся в глубине ущелья.

Ночная прохлада сменилась ласковым теплом. И небо сделалось таким голубым, что молодой кубачинский мастер вместо бирюзы с превеликой радостью отломил бы кусочек этого неба и вправил бы в золотые зубцы на браслете для нареченной.

Все вокруг, казалось, успело отдохнуть за ночь под дружную дробь дождя и теперь проснулось в отменном настроении: и по-осеннему нарядные деревья, и птицы, что купались в светлых лужах вчерашнего дождя, и даже маленький осленок, стоящий возле полинявшей матери, глядя восхищенно на мир и развесив уши.

Аул проснулся. Дым поднялся струями из труб. Скрип дверей и ворот, открываемых ставен, мычанье, блеянье, шум горной реки в отдалении — все сливается в привычную и родную каждому горцу музыку жизни. Спешат в школу дети, и в их маленьких ушах еще звучат обычные родительские наставления: не баловаться, не пачкать одежды, не обрывать пуговицы, не играть в футбол, не лазить на деревья; но ребята уже ищут чем бы позабавиться, с чего бы начать шалости, проказы, озорство, драки.

Молодые мугринки, принаряженные, будто вчера была свадьба в ауле и они еще не ложились спать, чинно плывут к родникам, где журчит под аркадами «шив-кив, шив-кив», и гордо несут на плечах медные узкогорлые кувшины, на которых, как улыбки на молодых лицах, сияют и блещут солнечные лучи.

А люди постарше потянулись со всех концов к той дальней сакле, где случилось несчастье, где умер человек. Во всех аулах вести разносятся мгновенно, передаваемые с крыши на крышу, со двора во двор, от родника до родника. Да сохранятся вечно у горцев эти великие чувства — отзывчивость, сочувствие человеку в беде. Молча бредут люди, молча приветствуют друг друга кивком головы или недолгим рукопожатием и вместе продолжают путь к одинокой сакле.

Да и о чем говорить?

Во дворе сакли, по обычаю, поставлены у стен скамьи или положены бревна: там сидят люди, что собрались отдать последний долг покойному. Старики, еще не позабывшие кое-каких молитв, прежде чем примоститься на бревне, молча шевелят губами, читая молитву, проводят ладонями по лицу и еле внятно произносят: «Патиха».^[4] А женщины поднимаются на второй этаж, где слышатся причитания.

Ровно в полдень вынесли на носилках покойного, покрытого буркой, и гурьбой поспешили на кладбище — к югу от аула. Горцы, по обычаю, всегда торопятся отдать земле ее достояние, чтоб долго не держать зияющую, как жаждущий рот, яму в лучах жаркого солнца. Молча спешили люди. Носилки несли те же четверо, что видели смерть больного: Хамзат сын Базалая, парторг аула, Алибек сын Хамадара, председатель колхоза, Осман сын Зубаира, руководитель сельсовета, и молодой врач Сурхай.

Шли молча. А молчали потому, что о покойном не говорят худого, а что хорошего могли они сказать об этом человеке?

Могила уже ждала, и с той же поспешностью мугринцы опустили в яму зашитого в белый саван покойника, надвинули гангус — тяжелую каменную плиту, быстро засыпали землей. У изголовья воздвигли памятник из твердого камня в человеческий рост, на котором — к немалому удивлению собравшихся — было высечено одно-единственное слово «Вебкиб», что значит «умер».

Нет, это не было ни упущением, ни ошибкой незадачливого каменотеса. Сельская власть долго думала: что высечь на камне? Написать, что умер Мутай из Чихруги? Но покойный никогда им не был, он не Мутай из Чихруги! Написать, что умер Эльдар сын князя Уцуми из Кара-Кайтага? Но в ауле такого не знают… И решили: имени лучше не писать. А что касается даты, то год рождения неизвестен, а дату смерти писать не стали, ибо, как известно, для истории он давно умер и похоронен в ином месте.

И стоит на мугринском кладбище, в десяти шагах от трех могучих тополей с вороньими гнездами, у самой дороги надгробие с высеченным словом «Вебкиб». И случайные прохожие, завидев странную надпись, подолгу стоят у могилы, силясь понять, что бы это могло означать. И отходят, пожав плечами и пробормотав в недоумении:

— Понятно, умерло то, что должно было умереть…

― БЕЛЫЙ САЙГАК ―

Нет лучшего памятника отцу на земле, чем его сын.

Пусть лучше не родится такой сын, который по дороге любви своей к родной земле не сделает шага дальше отца.

Пусть лучше бездетным останется человек, который не желает своему сыну добра и света, который не заботится, чтобы его сын жил на прекрасной земле, среди прекрасной природы.

Предки должны надеяться на своих детей, дети должны гордиться своими предками.

Так хочу я начать свою повесть «Белый сайгак».

Глава первая

Данг-авлах — это степь. Данг-авлах — это плоскость между горами и морем. Данг-авлах — это земли, которые прозваны черными. Раскаленное солнце, опаляющий ветер, суховей, дьявол с огненно-красными полами бешмета, от которого прячется все живое и даже перекати-поле мчатся, словно вспугнутое стадо сайгаков, но не могут никуда убежать. Даже если закроешь глаза, все равно и сквозь закрытые тонкие веки крупными пятнами просвечивает жаркий ветер, полыхают развевающиеся огненные полы его бешмета.

Но Данг-авлах не только зной, это и трескучий мороз, иссушающий землю не меньше, чем летнее солнце.

Но Данг-авлах — это и месяц май, когда покрывается степь ярким разноцветным ковром свежей и сочной зелени. Пора обновления, пора цветенья земли, прекрасная, радостная пора.

«Шоулличим» — моя степь, так говорят о своей степи ногайцы. До самого горизонта во все стороны ровная, плоская степь. Небо над ней — опрокинутая чаша, покрытая бирюзовой зеленью. Если и были люди, утверждавшие, что земля есть не шар, а блин, то к своему убеждению они могли прийти только в ногайской степи.

Степь ногайская, степь ковыльная, степь полынная, степь соленая, горькая, горячая, как зола.

В степи человеку кажется, что на земле ничего но может быть, кроме степи. Нет на свете ни гор, ни отвесных скал, ни сверкающих вершин, уходящих в небо, ни мрачных ущелий, в которых бурлит, грохочет, неистовствует вода. Нет и не может быть под небом ничего, кроме равнины, плоскости, кроме степи. Такие мысли внушает вам степь, и вы невольно верите ей.

Степь непривычна для горца, как горы непривычны для степняка. Она покоряет загадочностью, она завораживает, она впечатляет бесконечным простором, она внушает суеверным душам таинственный страх, она рождает в человеке тысячи безответных вопросов.

Если лучше гор могут быть только горы, то просторнее, но и печальнее степи может быть только степь. Не потому ли во все времена всякая степь мало заселена людьми, мало обжита, не потому ли так наивно-протяжны мелодии, песни стеней, для которых хватает всего лишь двух струн, да и те не металлические, а сухие жилы сайгака.

Неповторима в своем мрачном очаровании ногайская степь. Живут в той степи могущественные люди, и мужество их переходит в дерзость. Они пренебрегают всеми невзгодами своего степного существования, всеми лишениями, которыми одаривает их иногда ласковая, но чаще жестокая безводная родная полупустыня.

Жителей этой степи, о которых я хочу рассказать, называют ногайцами, и сами себя они тоже называют ногайцами и притом гордятся своим прозванием, потому что считают себя прямыми потомками того полководца и вождя, имя которому было Ногай.

Ногай — предводитель племени — был тем известен на просторных степных берегах Хозарского моря, что будто бы не желал войны. Он увел свое войско и племя в сухую степь и будто бы сказал другим племенам: «Вот я избрал для жизни эти безводные степи, никого не трогаю и никому не мешаю. Не трогайте же и вы меня, не пробуждайте моего гнева!» По крайней мере, так поется о Ногае в одной эпической песне.

Но другие племена не давали ему покоя. Велико было любопытство предводителей этих племен. Как это так, рассуждали они, ни с того ни с сего он, Великий Ногай, ушел в безводные степи и там осел? Не может быть, чтобы он ничего не нашел там. Верно, несметные богатства нашел он в степи. А вот пойдем и проверим, какие это богатства! Со всех сторон лезли на ногайскую степь враждебные племена, но побеждал их Ногай, а это еще больше разжигало вражду, еще яростнее стремились враги покорить земли Ногая.

Столько легенд и преданий хранят об этом человеке черные земли, что и до сих пор радуются фольклористы необычным, редким находкам.

Да, жил такой предводитель племени в степи, бесстрашный, как лев пустыни, и могучий, как буйвол. Семеро предводителей других племен шли на него с семи сторон. Могучи были эти враги, но не сумели покорить Ногая. У него была чудесная сабля, откованная в кузнице древнего Кунбатары его отцом. Чудесным в сабле было, то, что при взмахе лезвие ее становилось двойным, а раны от нее никогда не заживали.

Ногай был молод, статен, широкоплеч. Двумя пальцами он сгибал любую монету — карапул. Копь его с рыжей гривой был так же легок, как ветер в степи. Одно только было нехорошо: как ни уговаривала Ногая мать, воинственная женщина Шахистак, не хотел сын жениться. На все уговоры он отвечал людям одно и то же: «Нет любви в моем сердце. Да и времени у меня нет».

Вот однажды объезжал непобедимый Ногай свои владения и доехал до реки Сулак, что берет свое начало около вечных ледников Гутона и Дюльти-Дага и вбирает в себя потом все четыре койсу — горные реки. А название «койсу» по-ногайски означает — не трогай меня, я вода. Случилось так, что, когда подъехал Ногай к воде, в ту же самую минуту спустилась к воде и девушка с гор. Была она красива, была нежна. Глаза ее напоминали звездную ночь, на щеках ее цвели весенние маки, на губах ее играл солнечный луч, а звали ее Бахтина. Красивое имя Бахтика, и было оно достойно своей хозяйки.

Спустилась девушка с гор, чтобы посмотреть на рыбок, играющих в стеклянной речной струе, но тут ее саму увидел могучий Ногай. Он увидел, что Бахтина молодая, как месяц над степью, стройная, как камыш, легкая, как сайга. Он увидел украшения на ее лбу и груди, увидел ее всю в коротком платье и узких шароварах, окаймленных около щиколоток золотой вышивкой. Увидел Ногай, что вся красота щедрой природы заключена в одной этой девушке и что нет на свете певца, который сумел бы воспеть ее. Увидел Ногай Бахтину и уже не мог глаз оторвать от нее.

На виду у всего воинства сошел вождь с коня, пал на колени перед девушкой, сложил оружие к ее ногам, а когда та пошла по горной тропе, пополз за ней, целуя каждый след от ее ноги. Потом он встал, но все равно продолжал идти за Бахтиной подобно тому, как слепой идет за своим поводырем. Растерявшиеся воины хотели следовать за вождем. Но Ногай запретил и велел повернуть коней в степь Данг-авлах и ждать его обратно в те дни, когда сайга рождает маленьких сайгачат. А рождает она их в самый щедрый, самый ласковый, самый богатый красками, самый нежный месяц в году, в майские дни, в часы, когда очарована природа сама собой и все живые существа, включая и человека, тоже очарованы ею. В эти-то дни степного очарования рождает сайга своих детенышей, которых в обычном разговоре ногайцы называют просто ягнятами.

К тому времени вождь Ногай уже объявил сайгаков священными животными, и надобно теперь рассказать, по какому случаю неприхотливая степная антилопа превратилась в такой же предмет поклонения, каким, например, огнепоклонники считают огонь.

Напало вражеское войско, загорелась жестокая битва. Враг был многочислен. Ногайцы поют в песнях, что врага было как полыни в степи, как саранчи в летний зной. Войско Ногая, не знавшее доселе страха и поражений, дрогнуло, и часть людей побежала с поля боя. Нет ничего во время битвы страшнее паники. Три труса могут погубить целое войско. Впервые в голове несокрушимого предводителя мелькнула мысль о поражении и о позорной смерти. Сейчас бы подмогу, совсем небольшую подмогу, чтобы уставшие и оробевшие воины воспрянули духом, да где же ее возьмешь.

В это самое время позади его поредевших воинов с двух сторон, именно с тех сторон, откуда могла появиться только его мать Шахистак с оставшейся частью вооруженных людей, по степи поднялась пыль, будто шли на помощь войска на лихих скакунах. Ногай, приподнявшись на стременах, глядел на приближающиеся тучи пыли, и велико было удивление: откуда мать собрала столько воинов? Мелькнула мысль, а не стадо ли это сайгаков, но вождь не дал укрепиться в сознании этой мысли, и раздался его громогласный клич: «Храбрые воины мои, нам ли искать следы копыт наших коней? Мы никогда и ни перед кем не теряли достоинства. Глядите же, сыны степей, идет подмога. За мной, гордые и непокорные! Лучше с честью сложить головы, чем позорно бежать, поджав хвосты! Пробудите в себе львиные силы и бейте врага, как я их бью!» Враг повернул перед бурей разразившегося гнева. Каждый ногаец бился за десятерых, враг был изрублен, а вражеские войска разбежались в разные стороны. Только тогда победители узнали, что это была за подмога, которая им даже и не понадобилась, но зато вдохнула в них силу и мужество, — это было стадо степных сайгаков.

С тех пор никто никогда не целился в сайгака. Даже в самые тяжкие, голодные дни священные животные привольно паслись в степи, и май месяц был самым торжественным потому, что рождались молодые сайгаки. Тот, кто не молится за сайгаков в снежную зиму, сам лишится добра на земле, а у того, кто зимой разбрасывает корм для сайгаков в степи, никогда не исчезает добро в кибитке. Не надо бы и нам забывать правила, родившиеся в народе в далекие времена.

Вернулись войска Ногая от Сулак-реки без своего вождя и стали ждать его возвращения. Но не вернулся Ногай ни к первому рождению детенышей сайги, ни ко второму, ни к третьему. Никогда больше сыны стеней не видели своего Ногая. Он не вернулся в степь, и никто не знает, что произошло там, в горах, чтобы человек, всегда верный своему слову, отступился и обманул войска. Тому должна быть какая-то веская причина. То ли чары чернобровой и чернокосой, большеглазой Бахтики увели его в горы и навсегда оставили там, то ли сами горы пленили его своей суровой и могучей красотой. С тех пор ногайцы остерегаются гор и наставляют своих детей: «В горы не глядите, дети, слепыми будете, в горы не ходите, дети, домой не вернетесь. Там вы забудете все — и родной порог, и родную мать… Но если уж суждено оказаться в горах, не влюбляйтесь, дети, в широко открытые черные глаза. Они отнимают волю, ослабляют силы, они погубят вас, как погубили глаза горянки нашего Ногая». Имя Бахтина у ногайцев стало проклятьем, которым пугают детей в колыбели. Бахтина — это злая воля в прекрасном девичьем облике. Суховей — это ее дыхание, горячее и беспощадное, а палящие лучи солнца — это ресницы ее больших глаз… Далека от гор ногайская степь, но и близка горам, потому что горцы каждую осень гонят в степь на зимовку свои отары. По преданию, это Ногай, влюбленный в свою Бахтину и оставшийся в горах, посылал обманутым ногайцам в дар отары и чабанов, но чабаны, оказавшись в степи, не нашли ногайцев, откочевавших в другое место, и весной возвратились в горы. С тех пор так и происходит каждый год: осенью отары спускаются на степной простор, а весной опять поднимаются на горные пастбища.

Степной ландшафт похож на ландшафт Луны, как его изображают на рисунках, каким он выходит на фотографиях. Нет, конечно, здесь лунок и кратеров и нет лунохода, напоминающего большой ногайский казан и оставляющего за собой рубчатый след, но зато вся степь испещрена бугорками, бородавками, образующимися около кустиков выгоревшего уже пустынного разнотравья: полыни и ковыля, кермены или качима, собачьего огурца или перекати-поля. Ветер гоняет по степи сухие шары, вытряхивая из них семена для будущего урожая, а иногда слипнется несколько шаров, и образуется один громадный шар, который, налетев, может свалить и всадника.

Степь и степь. Казалось бы, в горах легче заблудиться, чем в степи, но нет, и здесь можно запросто затеряться не то что пешему, не то что конному, но даже и вертолету. Рассказывали мне ногайцы у костра, когда я сам заплутал, что однажды вертолет сбился с маршрута и летчику пришлось спускаться к земле и спрашивать у чабана, в какой стороне Сухокумск — этот новый поселок городского типа. Чабан своей ярлыгой показал летчику в ту сторону, куда ему надо лететь. Земные ориентиры оказались точнее небесных. Враги Ногая, может, были и правы, когда предполагали, что в степи он нашел несметные богатства. Мало еще изучены недра этой земли, но и то, что сделано, намекает на существование здесь больших богатств. Совсем недавно обнаружили нефть, и говорят, что Сухокумск станет вскоре цветущим оазисом в степи, крупным городом Дагестана, городом нефтяников, мастеров по добыче «черного золота». Но самым большим богатством здесь остаются люди. Ведь на то они и люди, чтобы делать жизнь богатой и интересной.

Глава вторая

Туман не туман, а какая-то сизая легкая дымка колышется над берегами реки со странным названием Прорва. Здесь неподалеку арочный мост через утихомирившийся или притаившийся, притворившийся смирным Терек.

Терек — легендарная, песенная река! От одного произнесения этого слова рождается столько воспоминаний, вспоминается столько поэтических строк, навеянных то безымянным, а то прославленным поэтам этой буйной в горах рекой. Отбушевав и отгремев в ущельях камнями, здесь он разливается широко и спокойно, не подумаешь даже, что под этой мирной и смирной личиной таится бешеный нрав. Отсюда, от тихого Терека, начинается ногайская степь, здесь лежат ее северные пределы.

Сизая дымка, что стелется и колышется над землей, вбирает в себя лучи закатного солнца, пропитывается ими, как напитывалась бы свежей и алой кровью. А солнце похоже на огромный красный поднос, разрезанный посередине серебряным облачком.

Колышется, стелется дымка, подкрашенная закатом, как бы звучит над землей музыка, но выраженная не в звуках, а в цвете, в колебаниях и переливах розово-сизой дымки.

Днем, в самый полуденный зной, прошел здесь дождь, окропил горячую землю крупными, как орехи, светлыми каплями. Не от этой ли влаги поднялась над землей певучая дымка? А может быть, холодные потоки горной роки, встретившись с горячим дыханием степи, соткали этот прозрачный туман, что волнисто движется, расползается по земле, цепляясь за огромные ветвистые кроны деревьев. Деревья серые, а не зеленые, как обычно. Это не ивы с космами, опущенными в воду, не кряжистые дубы с обугленными стволами, это и не орех, похожий на зеленое облако, это поющие клены, как называют чабаны, отдыхающие в их тени при перекочевке. Дело в том, что слетающие в конце июля плоды, «крылатки», кружатся в воздухе, подобно пропеллеру, издавая своеобразные звуки. Это степные клены, грубые, с мелкими листьями, могучие. А время сейчас самое прекрасное и для деревьев, и для травы, и для человека в степи — месяц май.

Под старым тенистым кленом на зеленой свежей лужайке устроили привал четыре человека. Машина их стоит на обочине шоссейной дороги. На пестрой материи разложена дорожная еда. Люди уже выпили. Вон две бутылки «Зубровки» (горцы называют этот напиток «один бык, два рога») валяются рядом. Тут же бутылки из-под минеральной воды. На скатерти зеленый лук, помидоры и огурцы, парниковые, конечно, в это время года. Вареное мясо, обгрызанные кости лежат в стороне. На четверых отдыхающих два граненых стакана. Люди лежат на траве, подстелив свои пиджаки. Один из них — пожилой человек, как говорится, ярко выраженный ногаец. Плоское лицо, редкие усы, широкий лоб, большая голова и узкие щели глаз.

— Я убью этого негодяя! — восклицает ногаец, приподнимаясь, и достает еще одну бутылку из кожаной сумки, откуда торчит термос. — Давайте пить, жалко терять такую закуску.

— Не буду я больше пить с тобой! — говорит сердитый человек с загорелым круглым лицом, на котором блестят от бараньего жира усы. — Черная у тебя душа, ногаец!

— Ты хочешь меня обидеть?

— Впервые встречаю ногайца с черной душой. Сколько ты наговорил гадостей о хорошем человеке! Я молчал. Больше не могу!

— Это он-то хороший? Подумать только, а? Эсманбет — хороший! — возмущается степной человек.

— Да, он лучше тебя. У него нет привычки говорить о людях дурное за глаза.

— Ты его друг?

— Еще нет, но, если он согласится, я буду рад такой дружбе.

— Вы слышите, люди, что он говорит и не краснеет, а? Человек ест хлеб и…

— Хлебом не упрекают… Ты лишнее выпил, недаром говорят, вино поднимает со дна души муть и ржавчину.

— Прекратите чесать языки или подеритесь по-настоящему. Эй, Мухарбий… — говорит третий человек, с лысой головой и угловатым, будто тесали его топором, лицом, — Мухарбий, налей-ка этого зелья да вставай, земля сырая, простудиться можно. Идрис, бери стаканы. Мухарбий прав.

— Сказал, не буду пить.

— Будешь! Оставим разговор о том, кого здесь нет.

— А что я сказал плохого, я… — Мухарбий смягчился, — ты рассуди, дорогой Сурхай. Я ведь говорю, что надо жить честно, как бы ни было трудно…

— Честный нашелся… — обернулся к нему тот, кого лысый назвал Идрисом.

— Да, нашелся. Отцы наши жили бедно, но честно… Я скоро на пенсию уйду, но буду знать, что прожил жизнь с людьми по совести, — бьет себя в грудь Мухарбий, голос его звучит искренне и живо.

— Каждый живет как может. Век такой…

— Вот я об этом и думаю, Сурхай. А если он считает, что Эсманбет нечестный, то это неправда. Да, он охотник, причем заядлый…

— Азартный, как зверь, что режет овец налево и направо, хотя ему хватило бы одной половины, чтобы утолить голод… — не унимался Мухарбий. Он разлил «Зубровку» в стаканы.

— Эсманбет бьет сайгаков, а тебе какое дело? Отвернись, и все тут. Не видел, не заметил.

— Я инспектор по охране этих животных, я за это зарплату получаю, а на сайгака существует строгий запрет. А где честность?

— А кто честный? Ты думаешь, завмаг ваш честный? — смеется, гладя лысую голову, Сурхай. — Думаешь, он живет на свою зарплату с дюжиной детей? Или этот наш заготовитель… — Он хлопает по спине сидящего рядом со стаканом «Зубровки» в руке молодого крепыша, как видно, водителя этой машины. От одного вида «Зубровки» водитель морщится.

— Нет, не могу это выпить… — говорит он, передавая стакан Мухарбию, но ему обратно возвращают стакан.

— Пей! Сейчас на зарплату живут только пенсионеры, да и те горазды подзаработать. Не хватает, друг мой Мухарбий, не хватает…

— А мне почему хватает?

— Ты скажи правду, эта икра и рыба, что нашли у тебя дома, ты о них ничего не знал?

— И ты мне не веришь?

— Ну скажи честно.

— Мне их подсунули, подсунули, проклятые, разве же… На суде ведь доказали, что честный.

— Ну и дурак! Твоя жена с благодарностью приняла эту икру…

— Что? — Мухарбий не мог понять, откуда эти люди взялись. Он стоял на перекрестке и ждал попутной машины до Терекли-Мектеба, и вот подъехал их «газик», и они с удовольствием его подсадили, и ему подумалось: есть же на свете хорошие люди, было бы очень плохо жить без добрых людей.

— Ха-ха-ха, наивный ты человек, — потер Сурхай свою лысину и залпом опустошил стакан. Затем он вырвал у растерянного Мухарбия из рук бутылку, налил половину стакана и протянул зельц Идрису, который, стоя в стороне, строгал палочку харбукским ножом. — На, Идрис, выпей. Не пропадать же такому добру. Тем более хозяин, я вижу, серчает. Ты погляди на Мухарбия, будто его окунули в эту Прорву.

— Не буду я пить!

— Клянусь, возьму да в глотку твою вылью насильно, нечего тебе ссориться с добрым человеком. А Эсманбет… это волк, что греха таить, хотя мы и едем к нему в гости… Помирись с Мухарбием.

— Погоди, тыэто правду говоришь?

— Ты погоди, погоди… — будто только что очнулся Мухарбий.

— О чем?

— О том, что это ты отдал моей жене икру и рыбу и в милицию сказал.

— Что жене я отдал, это правда, а вот в милицию сообщать — это уже не мое дело. Разве я похож на такого? Нет, брат, ты перепутал адрес…

— А кто тебя просил это сделать?

— Один добрый человек. А что, думаю, почему бы не удружить инспектору по охране? Тоже человек и наверняка любит красную рыбу и икру. Тем более все очень свежее, только что из реки.

— Жаль, что меня не оказалось дома.

— А что бы ты сделал?

— Плюнул бы тебе в морду.

— Но, но, почтенный Мухарбий! Я тебе не Идрис, чтобы говорить со мной так. Будь осторожен на поворотах. Могу ненароком задеть, рука у меня, говорят, тяжелая. Те, кому пришлось испытать… Не забудь, что перед тобой Сурхай, со мной шутки плохи. К тому же я человек влиятельный, и ты можешь легко лишиться работы… Правильно я говорю? — обратился он к шоферу.

— Чего вы пристали к старику? — Шофер был моложе всех, и ему на самом деле было неловко, когда разыгрывали они старика, оскорбляя и унижая его.

— Ах, ты на его стороне? Ну что же, это похвально, похвально, старшего надо уважать. А разве я против старика? Я слышал о нем много лестного в управлении инспекции… Пусть живет.

— Проклятье! Не нужна мне жизнь, если она от тебя зависит!.. — Это уже был не старик Мухарбий, это была вспышка гнева и злости. В одно мгновенье тремя ударами кулака старик до крови разделал лицо лысого Сурхая. Тот, не ожидавший от старика такой выходки, стал на четвереньки. Мухарбий взял свою сумку и хотел было идти к дороге, но Идрис подставил ногу, и старик упал на землю.

— Ах ты, тварь степная, жало гадюки… ты посмел поднять на меня руку! — С окровавленным лицом страшен был Сурхай. От гнева исказилось его лицо, обнажились желтые редкие зубы.

«Одолею ли я их обоих? — усомнился между тем Мухарбий. — Тот, молодой, не полезет, пожалуй, в драку. Эх, былые бы силы! Бывало, и троих и четверых не боялся. Но делать нечего, если не совладаешь ты с ними, так, по крайней мере, опереди их, возьмись за этого Идриса, пока Сурхай еще не очухался».

Старик отбросил свою сумку (кажется, ударившись о камень, термос в сумке разбился, а как просила жена купить этот термос) и, вспомнив прием (учили самообороне в милиции, как-никак инспектор), схватил растерявшегося Идриса за руку и перебросил через плечо так, что тот ударился плашмя о землю. Стал поджидать Мухарбий, что же выкинет Сурхай, но в это время подбежал шофер и встал поперек дороги, между стариком и Сурхаем.

— Что вы все, взбесились, что ли?! Старик в форме, приемы знает. Что твой тяжелый кулак по сравнению с его ловкостью?

— Где мой нож? Ружье! — в ярости орал Сурхай. Между тем Мухарбий схватил сумку, быстро вскарабкался по скату на обочину, сел в машину и нажал на стартер.

— Эй, эй, старик, куда же машину?! — закричал водитель и побежал к дороге.

— Не беспокойся, найдешь в Кизляре в отделении милиции!

Только облако пыли оставил Мухарбий на степной дороге.

— Проклятье! — заскрежетал зубами лысый Сурхай. — Дайте воды, я смою кровь.

— Ну вот, разыграли старика. Весь в крови, лезь теперь в реку, а я пока помогу Идрису, погляжу, что с ним… — И шофер подошел к лежащему на траве Идрису.

— Кажется, спину переломил он мне. Ну и старик!

— Вставай!

— Не могу. Погоди, отдышусь.

— Не годитесь вы для драки! — засмеялся шофер.

— Чего зубы скалишь?

— То, что этот хилый старик разделал вас под орех! Кто мог бы подумать!

— А ты чего стоял?

— Стыдно, и так двое на одного…

— Нет, нравится мне этот старик, честно скажу, зря мы его… — вдруг заговорил Сурхай, который успел окунуться в холодную воду реки, охладить свой пыл и теперь натягивал штаны на мокрое тело. — Клянусь, мизинца его не стоит твой хваленый Эсманбет…

— К дьяволу их обоих!

— Ничего, за битого двух небитых дают, говорят русские, — усмехнулся шофер и вдруг вспомнил: — А как же мы без машины?

— Иди голосуй до Кизляра! Это все проклятая «Зубровка», как выпьешь, так и в драку хочется. Посмотри, не осталось ли там чего…

— Есть малость… — Шофер протянул бутылку с остатками водки, и Сурхай, вскинув голову, направил горлышко прямо в глотку.

Глава третья

На поверхностный взгляд степь кажется безжизненной и пустынной. Надо хорошо вжиться в нее, надо иметь острый и внимательный глаз степняка (а к этому и желание проникнуть в степные тайны), чтобы вдруг обнаружить, к своему великому удивлению, что есть у степи своя жизнь, необычная, разнообразная и, может быть, не менее богатая, нежели в других уголках земли, щедро наделенных водой, прохладой, а значит, и пышной зеленью.

Если разрыть небольшой рыхлый холмик, то обнаружишь подземные ходы слепыша. Он не выносит сквозняка в своих подземных дворцах и обязательно подойдет к разрытой тобой дыре, чтобы заделать ее.

Во многих местах земля продырявлена круглыми порками. Здесь обиталище тушканчиков, сусликов, степных мышей. За кустом притаился кермен — степной заяц. Он замер и ждет, чтобы тень орла уплыла подальше. Самоуверенно, никого не боясь, проползет уж, проскользит гадюка — гроза степных грызунов. Пропоет в траве свою песню черный жаворонок. Выше травы поднялись кустарники солончакового тамариска, выбросившего фиолетовые кисти своих цветов. Но и трава здесь весной, в мае, высока, по брюхо лошади, расстилается яркий ковер разнотравья и разноцветья от коричневых гор до синего моря. Если хочешь увидеть степь цветущей и яркой, побывай в степи в мае, когда все люди, живущие здесь, готовятся к Празднику чабана. Альпийскому лугу не уступит по краскам и яркости майский степной ковер. А местами, словно алые полотнища расстелили к празднику, цветут маки, пламенеет земля.

Недолго цветут степные маки, но сколько свежести и красоты успевают они подарить земле, пока цветут!

А там изумрудно-зеленые посевы люцерны, дикий овес, белый клевер, и вот уж пошла серебриться на многие километры главная степная трава — полынь. Много хорошего, доброго связано у народа с полынью. Всему может изменить человек, но запаху родной земли никогда. Благоухает полынью степь. Не страшен полыни иссушающий зной. Полынное сено бывает душисто и питательно для животных, потому что горечь полыни при сушке улетучивается и ослабевает. Схваченная заморозками полынь и вовсе подслащивается, становится вкусной. В народе заслужила полынь славу целебной травы. Горцы и ногайцы хранят ее в пучках под потолком между балками. От болей в животе помогает полынь, от малярии, от ревматизма. Чабаны натирают полынью руки, чтобы убить всякую заразу, одним словом, дезинфицируют, да кроме того, запах ее приятен человеку. Недаром полынь называется в народе «живи-трава».

Степь теперь везде обитаема. Повсюду созданы людьми базы и поселки. Давно не кочуют ногайцы с места на место, давно позабыли они свои кибитки, живут оседло по деревням и по кутанам. Ногайцы — прекрасные скотоводы и чабаны. Они преданы своему делу, трудолюбивы, поэтому среди них очень много орденоносцев и героев труда. На Празднике чабана залюбуешься этими загорелыми и как будто наивными людьми. Здесь ты поймешь, какой высокой благодарности удостаивает государство труд простого ногайца. Нет, это не генералы, хотя на груди у них ордена, это простые чабаны.

Ногайцы к тому же хорошие садоводы и виноградари. Говорят, в степи ничего не растет. Неправда. Все растет, если позаботиться, потрудиться, полюбить землю, сродниться с ней. Земля во сто крат отблагодарит трудолюбивого земледельца. Есть у ногайцев парники, есть у них и бахчи, на которых вызревают самые сладкие арбузы. Когда видишь бахчу с большими и спелыми арбузами, охватывает радость, а вместе с ней и гордость за то, что есть у нас люди, делающие такое доброе дело. Об арбузнике Уразбае слава шагнула далеко за пределы этих стеней. Раньше так славились только ногайские кузнецы.

Тянутся по земле витиеватые зеленые веревки, тяжи, жгуты с листьями, а между ними лежат шары в полосатых майках, подставили солнцу свои бока. Десятилетний ногайский мальчишка едва-едва поднимает степной арбуз. А в газетах писали о таком случае. Косил человек траву и увидел впереди предмет, который принял за большой замшелый валун. Хотел обкосить его со всех сторон и пройти мимо, но все же неосторожно задел косой, и вот на глазах у косца валун треснул и раскололся на две половинки, обнажив рубиновое нутро, испещренное черными семечками. Удивился косарь, не знал он, что бывают на земле такие арбузы, ведь этот арбуз был ему чуть ли не до пояса. Позвал он детей и жену, что находились поблизости, а детей у него было семеро. Велика была радость в жаркий день есть прохладный гигантский арбуз. За один присест съели они только четверть арбуза, угостили других косарей, машиниста сенокосилки, а корки арбуза для интереса взяли с собой, иначе никто бы им не поверил. Ну а каков был этот арбуз на вкус, знает лишь тот, кто его пробовал. Вот что такое степь Данг-авлах! А какой виноград здесь растет! Кизлярские винные подвалы были известны еще в прошлом веке, но и в наше время кизлярские коньяки не уступают самым лучшим в мире марочным коньякам.

Выходят из заповедника и кочуют на воле по степи стада сайгаков — красивых, грациозных степных антилоп. Сайгаки взяты под защиту государством, охота на них строго запрещена. Вот почему до глубины сердца возмущается Мухарбий, вот почему ненавистен ему человек, который истребляет сайгаков ради наживы, ради собственного удовольствия.

Сайгак — вымирающее животное. Точно так же в недавние времена был истреблен здесь, в ногайских степях, тарпан, или тулпар, — гривастая дикая лошадь, огненная краса стеней, воспетая в грустно-протяжных песнях безымянных певцов Прикаспия, олицетворявшая необузданность, норовистость и великую любовь к свободе, к стопному раздолью. Вымер тулпар — сказочный конь. Дольше всех продержался вожак тулпаров, как вихрь водивший по степи свой табун. Говорят, жив до сих пор в Терекли-Мектебе тот человек, который заарканил последнего сказочного мустанга. Этот пойманный последний тулпар не прожил в неволе и десяти дней, бился головой об стену, пока не умер. Говорят, что люди чуждаются теперь этого человека, обходят его, как прокаженного, стороной, не слушают его, когда он хвастается, подвыпив, с каким трудом и с какой сноровкой добился он успешной охоты — два месяца выслеживал мустанга на своем черкесском скакуне. Вымер сказочный конь, сожалеют о нем ногайцы, а еще больше будут сожалеть потомки. Сколько упреков выскажут они нам, своим предкам, за то, что не сохранили редкостное животное, за то, что лишили их, потомков, степной красоты, обеднили землю!

Правда, прошлой весной у чабанского костра за блюдом хинкалов почтенный ногаец по имени Аджигельды из Кунбатора рассказывал, что одни из его дальних родственников, заблудившись в степи, видел будто бы в закатных лучах табун диких лошадей и пыль, поднятую этим табуном. В правдивость слов он поклялся реденькой своей бородой, после чего человеку нельзя не верить. Но, с другой стороны, могло померещиться усталому, изможденному путнику, потерявшему надежду добраться до людского пристанища. Иногда человек увидит именно то, что ему страстно хотелось бы видеть. К тому же любят жители стеней, ведущие самую обычную, слишком даже обычную жизнь, рассказы о необычном, любят удивить собеседника и сами при этом не меньше удивляются своему же рассказу.

Ногайцы — малый, но гордый народ. Еще говорят про них, что добродушные и веселые. А почему бы им злиться? Вино у них есть свое, о мясе не надо и говорить: тысячные отары пасутся в степи. Много ли вообще надо доброму человеку, чтобы находиться в хорошем расположении духа, или, как говорят ногайцы, так стоять на земле, чтобы тень завидовала хозяину?

А если с похмелья, то нет ничего лучше большой пиалы ногайского чая с молоком, с перцем, с топленым маслом. Какой аромат, какой вкус! Сразу оживает человек, сразу возвращается к нему хорошее настроение. Да если к этому чаю еще хрустящий чурек или хотя бы поджаристый край от хлеба, испеченного в сельской пекарне на поду, а не в форме. Почему бы не поверить, что кто пьет ногайский чай, тот застрахован от многих болезней, почему бы и нет? Ведь в этой спрессованной плитке чая такое разнообразие трав, такой букет, такой аромат, что даже самый бесчувственный не останется равнодушным. И станет пить его с превеликим желанием.

Две пиалы этого чая с удовольствием выпил сегодня Мухарбий. Чай приготовила ему его старушка Кадрия, что означает «судьба», или, точнее, «предначертание». Кадрия — учительница в сельской начальной школе, десятки лет учит детей родному ногайскому языку. Не знаю, судьба ли это, но своих детей у них нет. Мухарбий давно перестал упрекать жену, да и неизвестно, ее ли это вина. Милая, добрая Кадрия всю свою материнскую ласку и любовь отдает детям в школе, чужим детям, но только можно ли называть их чужими? Они для нее ближе родных. Иначе чем же объяснить, что если кого из детей обидят родители, то дети бегут к Кадрии, ищут ее защиты. А если у кого дома приготовят вкусную еду, то обязательно пригласят учительницу или отнесут ей лучший кусок. Да вот и сейчас прибежала девочка, самая младшая дочь Эсманбета, и принесла целый пирог, от которого идет еще пар. Кадрия поблагодарила девочку, дала ей два апельсина, а пирог поставила перед мужем.

— Ешь, вкусный, наверное.

— Откуда знаешь, сама-то попробовала?

— По запаху.

— Кто принес?

— Младшая дочь Эсманбета.

— Убери, выбрось! Не хочу видеть этого пирога!

— Что с тобой, муж мой, ты вчера вернулся, ни слова мне не сказал? «Постели постель, спать хочу» — вот и все. А я ведь не чужая тебе. Вот уже сорок лет я твоя жена.

— Я сказал, что все в порядке. И прошу, больше от чужих ничего не принимай!

— Хорошо, не буду. Но ребенок-то тут при чем? Да и Эсманбет был твоим другом.

— Был, и все, больше нет! Не хочу слышать его имени в моем доме.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — раздался густой, как бы медный голос человека, входящего в дом с веранды.

Сам Эсманбет. Среднего роста, полноватый, но не так, чтобы это бросалось в глаза и наводило на мысли о невоздержанности и распущенности. Лицо приветливое. Многие ногайцы теперь по каким-то причинам утрачивают свои характерные черты. Лица становятся менее плоскими, головы менее крупными. Даже и в песнях ногайцы не воспевают больше широкие скулы и плоские носы. Отчего происходит такая перемена в целом антропологическом типе, неизвестно. Может быть, от свободного и повседневного общения с другими народами? Может быть, окружающая среда накладывает на людей свою печать? Говорят, что у француза, например, живущего в Японии, могут появиться дети с узковатыми глазами, разрезанными по-азиатски, если даже жена у этого француза настоящая парижанка. Пути влияния тут неизвестны, не установлены. Так или иначе у Эсманбета, входящего с веранды в комнату, было приветливое и больше европейское, нежели чисто ногайское, лицо.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — улыбаясь, повторил Эсманбет.

— Да, твое имя!

— Не надо, сосед, не надо. Хватит того, что ты расправился по дороге с моими кунаками. Клянусь, ты молодец, ну и разделал же ты их!

— Жалко, что не тебя.

— А я решил отметить твой приезд. Соседка Кадрия, будь мила, там, за дверью, я оставил бутыль с вином в плетенке, неси ее сюда. Дочка моя прибежала к вам с пирогом. Сама не дотронулась до пирога, пока не отнесла вам лучший кусок.

— Славные у тебя дочери, Эсманбет! — похвалила учительница.

— А сын мой разве плох?

— И сын хороший. В этом году, я слышала, он закапчивает институт.

— Да, вернется мой сын и будет Мухарбию на пятки наступать. Но ничего, не беда, на земле всем хватит места. Вернется мой сын, я его сразу женю.

— В добрый час, а кто же невеста?

— Есть на примете одна красавица. Мой сын достоин ее любви. Да вы знаете ее, она и ваша родственница, Бийке — дочь Уразбая. Так что сроднимся…

— Бийке? Она очень хороша.

— Ты думаешь, я буду пить с тобой вино? — возмутился Мухарбий, глядя непрошеному гостю прямо в глаза.

— Обязательно, дорогой Мухарбий, обязательно. Яда я в вино не добавлял.

— От тебя и этого можно ожидать.

— Ты опять о своем! Неужели ты все еще думаешь, что это я подсунул тебе ту рыбу?

— А кто же?

— Жить по соседству и дуться друг на друга двум мужчинам не к лицу. Смягчи свою душу. Я же первый к тебе пришел. Если бы я зла хотел, зачем бы я пришел? Правильно я говорю, учительница Кадрия?

— Правильно, правильно. А то вернулся он вчера, слова доброго не сказал.

— Не годится, сосед. За твое здоровье! В молодости у меня потел лоб, а в старости все потеет затылок. Почему бы это?

— Совести в тебе мало, — разъяснил Мухарбий. — Раньше была она в тебе на видном месте, а теперь вся в затылок ушла.

— Ты, говорят, грозился убить меня?

— Грозился.

— Вот я и пришел, чтобы ты не утруждал себя поисками. Только скажи сперва, в чем моя вина.

— Преступление, точнее говоря…

— Ну, допустим. Я слушаю. Только, прошу тебя, выпей. Я пришел поговорить как мужчина с мужчиной.

— Хорошо, выпью.

— Так бы давно. Я слушаю.

— Ты хочешь знать правду? Вот тебе моя правда. Сколько раз я ловил тебя на охоте с сайгаками? Сколько раз с рыбой? Каждый раз давал тебе добрые советы…

— Если ты хочешь их повторить, то не надо, я их все знаю наизусть.

— Ты враг нашей степи, ты враг наших детей…

— Но у тебя-то детей как будто нет…

Это был, что называется, удар ниже пояса, запрещенный удар. Слова Эсманбета больно уязвили не только хозяина, но и хозяйку. Учительница нахмурилась и едва не заплакала. Ей захотелось крикнуть этому самодовольному, лоснящемуся здоровяку, что «будут, будут и у нас дети!», но не могла она этого сказать и отвернулась от гостя. Мухарбий же, хотя и вскипел от обидных слов так, что темные волны затуманили глаза, все же сдержался и продолжал разговор спокойно, с достоинством:

— Да, детей у меня нет, но ты враг своих собственных детей. Понятно это тебе? Человек живет тем, что ему оставили на земле его предки. Он умножает то, что оставили отец и дед, и умножает он это ради детей.

— Десяток рыб, десяток сайгаков — это не будущее, Мухарбий. Я же охотник…

— Охотник за легкой наживой.

— Я не один ем мясо, лишнее отдаю соседям…

— А совесть, а закон?

— Закон — это столб. Перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

— Тогда о чем же нам говорить? Клянусь этим куском хлеба, представится случай, я не пожалею тебя, хоть ты и спас мне жизнь… Вот мое слово, твоим преступлениям я положу конец!

— Отдашь под суд?

— Отдам! Но пока посмотрим, что тебе скажут в райкоме.

— Этим меня не испугаешь.

— Я все же докажу… А теперь не о чем мне с тобой говорить. Прошу за порог со своим вином!

— Муж мой, ты что говоришь? Разве было такое, чтобы выгоняли из дома гостя, если даже он твой враг? — испуганно вскричала Кадрия.

Эсманбет побледнел.

— Ничего, Кадрия, я добра хотел вашему дому. Что же… Прощайте. По крайней мере, мы выяснили наши отношения. Когда-нибудь он поймет, но будет поздно!

— Пусть будет поздно! Вино свое не забудь!

— Выплесни его во двор.

Эсманбет ушел, хлопнув дверью, и Кадрия взялась упрекать мужа:

— Разве можно так ругаться с соседом? Разве можно выгонять гостя из дома? А если он враг, разве можно так открывать ему свою душу?

— Хорошо. Теперь мы выяснили отношения, — упрямо твердил Мухарбий, натягивая кирзовые сапоги.

Не желая больше слушать жену, инспектор сел в свой старый, потрепанный степными дорогами «газик» и укатил в степь. Там он находил самого себя. Там было раздолье его мыслям и чувствам. Там он ощущал себя частицей прекрасной природы, обретал радость и спокойствие духа.

Никто не знал и не понимал степь так, как Мухарбий. Зато не было для него худшего человека, чем тот, кто отозвался бы плохо о родной земле. Степь для Мухарбия все — и настоящее и будущее. Он защитник родной природы, ее богатств. Он свято верит, что природу нужно передать потомкам не в ухудшенном, а в улучшенном виде. О родной природе он готов говорить часами, только слушай. Рассказывая, он увлечет тебя, заворожит, ты почувствуешь себя другим человеком, будешь глядеть на все другими глазами. О сайгаках и рыбах он рассказывает так, словно нет на свете ничего более важного, чем сайгаки и рыбы.

Мелеет Каспий. Сокращаются рыбные богатства. Драгоценные рыбы гибнут, не добравшись до своих нерестилищ. Их останавливают преграды, воздвигнутые человеком. В мае, когда осетровые устремляются вверх по рекам, можно наблюдать, как упорно стремятся они исполнить великий закон природы. Инстинкт гонит их из соленого моря в пресные чистые реки, к истокам рек, за сотни и тысячи километров. Иногда реки кишат острыми, зубчатыми, шиповатыми спинами рыб. Осетры спешат, перепрыгивают друг через друга, обгоняют один другого. Инстинкт продления себя в потомках — это ведь прекрасно. Не теряем ли этот инстинкт мы, люди, как, например, потеряли уже чутье к предстоящим подземным толчкам, которое живо еще, сохраняется еще у собак и кошек и даже у тараканов. Я сам, когда почувствовал в мае прошлого года первый толчок и, схватив малыша, бросился вон из дома, был больше, чем землетрясением, поражен тем, что тараканы уже на пороге, что они опередили меня в бегстве из опасного места, что они знали о землетрясении, когда его еще не было.

Появились на земле ужасные люди, которые живут только для себя. Это страшно. Горцы говорят, что таких всепожирающих людей не было никогда. Сегодня он живет, а что будет завтра с родной землей, его не интересует. После меня хоть потоп. Пусть не растет трава, пусть не цветут розы, пусть не восходит солнце. Это хуже чумы или холеры. Мухарбий ненавидел этих людей. Вот почему о нем говорят, что он неуживчив, вот почему его не любят. У него много недругов, но есть и друзья. Он предан своему делу не только по долгу службы, но и по своей натуре. Нет сомнений, что, если бы не был он инспектором, все равно так же болел бы за родную природу, так же защищал бы ее.

Быть инспектором — дело не только трудное, но и смертельно опасное. Сколько случаев, когда поджигали дома инспекторов, убивали их самих или детей. Убийцы при этом исчезали бесследно. Хороший человек был Агададаш — инспектор Дербентского рыбнадзора. Его награждали, о нем писали в газетах. Но убили инспектора и его сына озверевшие люди. Привязали голыми к деревьям в глухом лесу, и комары выпили всю их кровь… Убийц еще не нашли.

Обо всем этом знает Мухарбий, но ничто не может его остановить, когда дело идет о сохранении родной степи. Никакие угрозы не заставят его отступить от долга и пойти на сделку со своей совестью. Пусть грозится Эсманбет. Еще посмотрим, кто будет плакать, а кто смеяться.

Глава четвертая

Терекли-Мектеб, что значит Лесная школа, так называется районный центр ногайцев. «Терекли-Мектеб — это наш город», — говорят с гордостью ногайцы. Да, и на самом деле это современный городок с чистыми и мощеными улицами и аллеями из пирамидальных тополей, с большим лесным парком. Здесь и прекрасный Дворец, культуры, и светлый уютный универмаг, и средняя школа. Терекли-Мектеб — это оазис в степи, и такому районному центру может позавидовать любой. Ногайцы большие патриоты и очень любят свою Лесную школу в степи. А вот и приветливый двухэтажный особняк, покрашенный в бело-золотистые краски со светлыми окнами без ставен, здесь располагается Ногайский райком — центр района, обширнейшего по территории, сложного по хозяйственным проблемам, славящегося хорошими и сердечным людьми.

Особняк был построен давно, еще в первые годы Советской власти, вместе со школой, первой на ногайской земле. Все здесь начиналось со школы. Кое-где на кирпичных стенах домов уцелели лозунги тех времен, намалеванные белой известью: «Безграмотность — это слепота», «Безграмотность — это тяжелая болезнь», «Долг каждого грамотного — научить писать и читать неграмотпых соседей», а кто-то дописал этот лозунг: «Да поможет аллах!»

Здесь, в особнячке, немного одряхлевшем уже по сравнению с новыми постройками, решаются самые насущные жизненные вопросы ногайской степи — радостные и печальные, тревожные и торжественные, личные и общественные. В годы войны отсюда уходили в степь навстречу докатившемуся до стеней Ногая жестокому и озверевшему врагу ногайские снайперы и ногайские партизаны. Отсюда с отрядом уходил за барханы и Эсманбет, чтобы разить врага. Здесь находят утешение и справедливость люди, обиженные зазнавшимся и чванливым начальником, здесь находят люди добрый совет. Недаром ногайцы называют этот дом «наш Дом Советов». Здесь можно поговорить по душам об успехах и неудачах. Всему голова этот дом, где и сегодня в просторном кабинете первого секретаря собрались члены бюро, серьезные и деловые люди района. Из открытых окон валит дым. То-то все время на эти окна косится начальник пожарной охраны, называемый всеми в районе Пожар-беком. Даже жена его привыкла к этому имени, и все смешное, неловкое на свете связывает она теперь с ним и, рассказывая о муже, сама больше всех хохочет. Недавно загорелся сельский клуб с библиотекой. Не успела приехать добровольная дружина во главе с Пожар-беком, а люди уже потушили пожар. Велико было негодование Пожар-бека, который, подбоченясь, стоял на пригорке и кричал на людей: «Кто вас просил, кто вам позволил тушить пожар без меня?!»

Испортили ему люди рапорт, который он собирался написать.

Или рассказывают другой случай. Пожар-боку сообщили, что в степи горят стога сена, а корм здесь дороже золота. Пожар-бек уехал в степь, а между тем сгорела его каланча вместе со шлангами, которые, как кишки, были развешаны на каланче для просушки. Не везет Пожар-беку. Даже и то, что случится смешного с другими, люди приписывают ему. Что поделаешь, таков уж Пожар-бек. Он и сейчас непременно погнал бы свою красную машину с колоколом к этому дому, из окон которого валит дым, если бы не знал, что сегодня здесь заседает бюро райкома и что обсуждается одно неприятное дело.

Все присутствующие на бюро в кабинете первого секретаря смотрят на одного человека, и этот человек не кто иной, как знакомый наш Эсманбет. Ему не по себе. Никогда он не был так бледен. В руках он тискает ватную тюбетейку с износившейся вышивкой. То и дело этой тюбетейкой он вытирает вспотевший затылок. Задали ему сейчас баню.

Обсуждается поведение Эсманбета, отвечает Эсманбет перед судом почтенных и уважаемых людей, с которыми не раз делил хлеб, но которые суровы и нетерпимы к проявлению безнравственности. Этот человек — отец трех дочерей и сына. Сыну уже ни мало ни много — двадцать семь лет. В этом году сын кончает сельхозинститут в далеком городе Иркутске, где он служил в армии и где остался после службы. И вот этот самый Эсманбет на старости лет увлекся одной молодой соблазнительницей. О таких, как она, говорят: «Хороша эта стерва». Кто же она? Заведующая гостиницей в Тарумовке. Совсем недавно появилась здесь, а зовут ее Салихат.

Никто из сидящих здесь, даже и сам Эсманбет, не знает толком прошлого этой женщины. По правде говоря, увидев ее, всякий мужчина забывает о том, что бывает еще и прошлое. Как-то не успевают мужчины при виде Салихат подумать о прошлом. Впрочем, и о будущем они думают не больше.

А между тем прошлое у Салихат печально. Узнав его, можно воскликнуть только: какая невезучая, какая несчастная женщина! Оказывается, за семь лет она семь раз побывала замужем, а однажды (с четвертым мужем) была даже расписана в загсе. Салихат было восемнадцать лет, и училась она в десятом классе в интернате горянок, когда пришла любовь и полюбила Салихат одного бравого сирагинца, лихого водителя, который не страшился на своем грузовике ни крутых поворотов, ни обрывистых скал, ни зноя, ни холода. Рискованная игра с опасностью кончилась печально и для водителя, и для его молодой жены Салихат. Говорили, будто завидовали люди, что ему досталась такая жена, и сглазили и погубили его. Теперь стоит около Трисанчинского караван-сарая двухметровый расписной камень. Этот памятник над могилой мужа поставила Салихат, продав все, что у нее было, и даже золотое кольцо с небольшим бриллиантом.

Семь дней Салихат держала траур, но оказалась она в траурных одеждах еще прекраснее, чем в свадебном платье. Так и манила, так и притягивала она к себе мужские взоры. Многим мужчинам хотелось стереть с этого прекрасного лица клеймо печали и грусти.

Через семь дней эта задача оказалась по плечу инспектору рыбнадзора на Сулаке, с которым Салихат и покинула горы, где все напоминало ей о трагической гибели лихого сирагинца. Однако должность хранителя природных богатств оказалась не менее опасной, нежели шофера на горных дорогах. Много на свете людей, желающих урвать у природы дармовой кусок пожирнее, и в один из прекрасных весенних дней молодого инспектора и счастливого обладателя Салихат злодеи сбросили вместе с его мотоциклом с обрыва в реку.

Третьим мужем Салихат был молодой врач, внезапно скончавшийся после великодушного угощения друзей, обильно пивших за его здоровье и требовавших, чтобы и он пил наравне с ними. О Салихат поползла дурная слава, как о приносящей несчастье, и ей пришлось перебраться в город Хасавюрт, где ее никто не мог знать. В Хасавюрте бедная женщина занялась продажей вареных бараньих голов. Чем-чем, но бараньими головами славится хасавюртовский базар.

Тут-то на базаре и наткнулся на Салихат молодой учитель. Люди называли его божьим человеком, настолько он был тих и смирен. Не пил, не курил, в жизни своей ни на кого не повысил голоса. Если появлялся в классе шалун, то он не ругал шалуна, не выставлял его из класса, но вызывал отца провинившегося школьника и просил, чтобы отец погулял часок с сыном на улице и сделал ему внушение. Учитель к тому же был вегетарианцем, так что бараньи головы ему вовсе были не нужны. Однако в течение двух недель он крутился около прекрасной торговки и покупал у нее ежедневно две бараньи головы, прежде чем осмелился с ней заговорить о своей любви. Ни один человек не говорил с Салихат так нежно. Его слова запали ей в душу, и учитель обрел свою единственную и привел ее домой вопреки единодушному недовольству родных и близких. А чтобы укрепить и утвердить себя в качестве мужа и для того чтобы доказать всей родне, что он сам хозяин своей судьбы, учитель зарегистрировался с Салихат в загсе, думая, что теперь навечно привязал к себе свою любимую жену. Но он слишком ее любил, настолько слишком, что Салихат начала все хуже думать о себе, начала сомневаться, достойна ли она такой любви, и в один прекрасный день, не сумев побороть этого чувства самобичевания, она покинула учителя, не оставив ни адреса, ни следа. Исчезла, испарилась, как капля дождя на полдневном камне. Взгрустнул, опечалился учитель, очень переживал он уход жены. Правда ли, нет ли, но однажды, говорят, его даже вынули из петли, еще немножко — и поздно было бы. А Салихат к тому времени перебралась в Кизляр, где ее покорил молодой винодел, спортсмен и заядлый шахматист. Впрочем, он вскоре остыл к Салихат, ибо избрал дочку директора винзавода и с ней нашел семейное счастье. Впервые Салихат почувствовала, что ее самолюбие задето. Неизвестно, как бы она пережила измену, если бы не встретила в степи чабана тысячной отары. Казалось, все волнения позади и теперь можно быть спокойной за свою судьбу. Но плохо было то, что каждый год муж ее на четыре-пять месяцев с отарой перекочевывал в горы, на летние пастбища. Не могла столько времени беречь себя любвеобильная, страстная, ставшая еще более пышногрудой красавица Салихат. Один даже бросил свою семью, чтобы быть верным только ей, но, правда, вскоре он стал сомневаться в правильности своего поступка и, устроив Салихат скандал, вернулся домой. Салихат больше не могла оставаться в Кизляре и перебралась в Тарумовку, где и устроилась работать заведующей гостиницей. Тут-то ее чары и сломили Эсманбета. Когда Салихат покорилась ему, он был, казалось, на самой светлой вершине. Еще бы! Такая красавица, вдвое моложе его, удостаивает его любви и ласки. Черт возьми, что еще нужно человеку! Подозрительно часто стал ездить Эсманбет в Тарумовку. Салихат ничего от него не требовала, не собиралась виснуть на шее, не уговаривала бросить семью и жениться на ней. Никто Эсманбета не упрекал, а некоторые просто завидовали, что он пользуется благосклонностью этой женщины. Только вот совесть одолевала порой. А что, если узнает старуха жена, думал временами Эсманбет? А что, если узнает и сын, которого Эсманбет собирается женить, а что, если узнает взрослая старшая дочь? Иногда совесть побеждала и стреноживала Эсманбета. Целые недели он не появлялся у Салихат, но потом не ехал, а буквально летел к ней, предвкушая горячие объятия, молодое тело красивой женщины в белой чистой постели.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы однажды, когда Эсманбет ночевал у Салихат, не раздался робкий поздний стук в дверь. Хозяйка вскочила с постели, привычно накинула халат. Ведь люди могли ее будить в любое время. Бывают поздние путники. Особенно бесцеремонны представители из Махачкалы, которые требуют немедленно предоставить им все условия. Салихат открыла дверь, вскрикнула и отступила. На пороге стоял ее бывший муж, учитель Абдул-Азиз, с которым у нее до сих пор не был расторгнут брак. Эсманбет сделал вид, что спит, а сам прислушался к разговору.

— Здравствуй, Салихат! — сказал нежданный гость, и в голосе ого было столько нежности, столько радости встречи, столько пережитых страданий. — Ты не бойся, Салихат, это я, твой муж. Позволь мне войти…

— Нет, нет, — проговорила Салихат, загораживая руками дверь.

— Я знаю, знаю, Салихат, что ты не одна.

— Ты знаешь?

— Знаю, — повторил Абдул-Азиз, входя и усаживаясь на табуретку у самой двери. Сел он спиной к лежащему Эсманбету.

— Зачем ты здесь? — спросила встревоженная женщина.

— Я искал тебя, Салихат, долго искал и рад, что тебя нашел.

— Меня? Зачем, Абдул-Азиз, я же ушла от тебя?..

— Почему ушла?

— Потому что я недостойна тебя, я…

— Не надо, не надо, Салихат. Ты догадываешься, зачем я приехал?

— Зачем?

— Я за тобой приехал, Салихат. Я страдал. Пусть не достанутся такие муки даже врагу, я не могу жить без тебя. Если ты хочешь убить меня, что ж, выгони меня сейчас же. Гони, гони меня, Салихат. Что же ты молчишь?

— И ты возьмешь меня такую к себе?

— Возьму! Любимая, радость моя, возьму! Уедем мы с тобой туда, где нас никто не знает. — Абдул-Азиз вскочил.

— И ни разу не упрекнешь?

— Никогда, лучше умру! Пойдем.

— Как, сейчас?

— Да, немедленно. Во дворе машина.

— Эй, женщина, — раздался голос Эсманбета, — с кем это ты разговариваешь?

— Это мой муж.

— Что он хочет от тебя?

— Приехал за мной, хочет, чтоб я поехала…

— Интересно, очень интересно. Ну-ка, дай я хоть погляжу на него. А то вижу только одну сутулую спину. — Эсманбет встал, натянул штаны, подошел к пришельцу, неожиданно схватил его за руку, поставил на ноги, повернул лицом к двери и пинком в зад выбросил за порог. Все это произошло в мгновение ока. Салихат не успела даже вмешаться, она только испуганно вскрикнула. Эсманбет закрыл на крючок дверь и попытался обнять се, но она отскочила от него как от огня.

— Ты не имел права! Ты… прочь! Не прикасайся ко мне! Уходи. Ненавижу. Всех ненавижу!

— И меня?

— Да, тебя в первую очередь!

— Очень интересно… Неужели ты пойдешь с ним? Это же не мужчина, это же…

— Он в тысячу раз лучше, лучше, лучше тебя! Я уйду с ним, уеду…

— Никуда ты не уедешь.

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать?! Да я тебя знать не знаю и знать не хочу.

— Узнаешь. Я Эсманбет. Руки у меня длинные, они дотянутся до тебя, где бы ты ни была.

— Будьте вы все прокляты! — Салихат опустилась на табуретку и разрыдалась. Во дворе заурчал мотор, и машина отъехала, ослепив на мгновенье светом фар окна комнаты.

Обо всех этих подробностях ничего не было сказано в письме, пришедшем в райком. Просто учитель Абдул-Азиз взывал к совести и добропорядочности человека, который силой и угрозами удерживает в Тарумовке его жену, заблудшую и беспомощную женщину. Он писал о том, что хотел бы вернуть ее, что ей будет лучше с ним, с Абдул-Азизом, а что касается его самого, то ему нет без жены никакой жизни. В письме учитель не просил наказывать человека по имени Эсманбет, но просил сделать ему внушение и растолковать, что недостойно коммунисту, взрослому мужчине, имеющему свою семью, вести себя так бесчеловечно. Это была не слезливая жалоба, но глубоко прочувствованное обращение человека за помощью, вопль пострадавшего, крик утопающего. Между прочим, в письме содержалось предостережение, что если упомянутый Эсманбет не оставит в покое эту женщину и если уважаемые товарищи из райкома не помогут бедному учителю, то у него не остается другого выхода, кроме как покончить жизнь самоубийством.

Письмо заставило призадуматься всех присутствовавших. Каждый заглянул в себя, прислушался к своей совести. Каждый подумал, что, пожалуй, не смог бы на месте Абдул-Азиза написать такого проникновенного, трогательного письма. Даже Эсманбет, выслушавший вместе со всеми это письмо, теперь иным представил себе человека, которого так бесцеремонно выбросил за порог. Этот поступок показался Эсманбету грубым, и он искренне раскаялся про себя и пожалел, что обидел такого хорошего человека.

Многим сидящим здесь автор письма стал казаться каким-то неземным существом, не от мира сего, чуть ли не ангелом. «Да, трудно ему придется в жизни», — думалось людям. Но, может быть, в этих глубоких страданиях и есть его счастье? Говорят, счастье в любви. А то, что он безумно любит эту женщину, явствовало из письма, в которое вложено столько души, столько грусти и глубокой печали, столько беспокойства за судьбу заблудшей жены! Такое письмо в райком мог написать только человек с большим сердцем, с хрустальной совестью, с широкой душой. Стыдно и горько сделалось Эсманбету, и он решил тотчас раскаяться и признаться во всем, а вместе с тем дать слово, что больше ничего подобного не повторится с его стороны.

После чтения письма возникла пауза. Эсманбет хотел уж раскрыть рот для покаянных слов, но люди, сидевшие вокруг, опередили его и стали бросать обидные реплики. Голоса, которые раздавались со всех сторон, больно задевали и злили Эсманбета. Он даже не понял в первую минуту, что происходит. Всех этих людей он очень хорошо знал. Разве сами они безгрешны? Взять хотя бы двоюродного брата — второго секретаря. Кто-кто, а Эсманбет знает своего брата. Да и другие тоже… Но все вдруг заговорили, словно сами были ангелы, а перед ними оказался черт с хвостом и рогами.

— Какое непристойное, аморальное поведение.

— Это недостойно человека, если он человек…

— Как можно позволить себе обидеть такого человека? Эх, Эсманбет, не ожидали мы от тебя.

— Здесь напрашиваются суровые выводы.

— Эсманбет — человек с заслугами, — робко заметил кто-то.

— Былые заслуги не умаляют его вины, на то мы и собрались…

— А сами-то вы! — взорвался наконец Эсманбет.

— Эсманбет! — прикрикнул двоюродный брат, которому было, неприятно, что тот сам осложняет дело.

— Товарищи, — заговорил, медленно поднимаясь из-за массивного стола, первый секретарь, который выглядел среди всех более спокойным и сдержанным. — Мы сегодня собрались обсудить не только поведение Эсманбета. То, что он в прошлом имел заслуги перед народом, несомненно, и об этом мы не забудем… Но есть факты, усугубляющие вину Эсманбета перед нашим обществом… — Все насторожились, Эсманбет вздрогнул. — Вот передо мной докладная инспектора по охране сайгаков Мухарбия, который бьет тревогу. Из года в год увеличивается количество людей, промышляющих легкой добычей, и с каждым годом все меньше становится сайгаков в степи. В записке подчеркивается, что среди браконьеров трижды попадался Эсманбет со множеством убитых сайгаков…

Да, Эсманбету теперь уже не отвертеться. Сообщение секретаря для многих было неожиданностью. Недоумевали люди, что заставило этого заслуженного человека вдруг так опуститься, так низко пасть.

— Одно вытекает из другого. Как же иначе? На что он содержал эту тарумовскую красавицу?

— Эту женщину ты не трогай. Она здесь ни при чем, — не сдержался Эсманбет.

— Как ни при чем, Эсманбет? Ты сознаешь, на что ты пошел?

— Не я содержал ее, она…

— Ты хочешь сказать, что такая молодая женщина тебя любила за твои глаза?

— Да, да, да, любила она меня! Удивляйтесь! Я сам удивлялся. И ничего она не просила, ничего…

— А куда девал истребленных сайгаков?

— Ел с друзьями. Вместе с тобой, и с тобой, и с тобой. Тогда вы хвалили мясо и не спрашивали откуда.

— Но мы не знали, что ты сам стреляешь их, — раздались возмущенные голоса.

— Стыдно должно быть вам всем, — горячо заговорил до сих пор молчавший чабан Закир-бай, Герой труда. — Где же ваша совесть, люди? Вы же знаете о законе. Да это и не закон, а забота о нашей степи, о наших детях. То, что у Эсманбета история с женщиной, куда ни шло. Может быть, и мы в этом не все безгрешны. Ну а что касается последнего, я должен сказать, что даже звери не позволяют себе… Мухарбий добрый человек, Мухарбий защищает нашу природу, а тому, кто идет против совести, против чести, против степи, не место с нами. Человек, подрубающий сук, на котором сидит, — безумец. Я предлагаю самое суровое наказание — исключение из партии. Никакой пощады! Враг нашей степи — наш враг.

Сурово и доходчиво прозвучали в тишине слова прославленного старика чабана, сорок лет отдавшего умножению степных богатств. Эсманбет все ниже опускал голову, потом посмотрел на Закир-бая и, когда тот кончил говорить, тихо обратился к нему:

— Почтенный Закир-бай, не был я твоим врагом. На фронте я был врагом для врагов Родины. Не суди меня так строго, выслушай меня. Может быть, я немного ослабил узду, но я не враг вам. Я семь раз ранен. Есть еще осколки во мне — в ноге и около сердца. Закир-бай, ноют во мне раны…

— Тем более, Эсманбет, если раны ноют, они должны были удержать тебя от кривых и слепых поступков. В тебе ноют честные раны, полученные в жестоких боях, а ты теперь предаешь их. Под суд их, кто гонится за легкой добычей и нарушает закон. Это я вам говорю, люди, будьте добры к нашей степи и будьте жестоки к ее врагам… Это мое мнение… Ну а у вас на то головы на плечах, чтоб судить…

— Я понимаю горячностьпочтенного Закир-бая. Мороз по коже бежал, пока я слушал его. Но будет ошибкой, если мы проявим по отношению к Эсманбету такую жестокость.

— Решайте!

— Я настаиваю на исключении… — не унимается Закир-бай.

— Будут еще какие предложения? — спрашивает первый секретарь, стуча карандашом по стеклу на столе. — Я думаю, что Эсманбета еще можно спасти. Не такой он человек, чтобы не мучили его угрызения совести. У меня есть предложение объявить ему строгий выговор с занесением…

Эсманбет все усерднее вытирал затылок. Лицо его то бледнело, то краснело. Он боялся, что обо всем узнает семья, он боялся, что его исключат из партии. Первый секретарь поставил на голосование оба предложения. Большинством голосов приняли решение: объявить Эсманбету выговор с занесением в личное дело.

Да, нелегкий сегодня выдался день в райкоме. Все знали Эсманбета, всем было его жалко, но жалость — плохой советчик, не осудить Эсманбета было нельзя.

Глава пятая

Необычная прохлада разлилась по ногайской степи. Солнце закрылось высокими белыми облаками. С земли они похожи на пышные кучи шерсти, на причудливые крепости, на папахи, на белобородых стариков, молчаливых от мудрости, внушительных и почтенных, как вечные снега на кряжистом хребте Гутона. Но с самолета они совсем другие, они похожи на снежную степь, и загораживают от взгляда уже не солнце, а землю. Мухарбий видел однажды облака с самолета, когда летел в Болгарию на международный симпозиум по охране природы. Это было четыре года назад. А вспомнилась поездка Мухарбию еще и потому, что сегодня он оказался в рубашке, купленной тогда в Болгарии. на самолете Мухарбий летел впервые. Вернее, приходилось летать на маленьких самолетах, на так называемых «кукурузниках», работающих на местных линиях. Но в Болгарию летел большой современный скоростной самолет. Перед вылетом в Москве шел дождь, и Мухарбий обрадовался этому дождю, помня, что, по степным поверьям, дождь перед дальней дорогой — добрая примета.

Впереди Мухарбия сидели в креслах молодые люди, как видно, муж с женой. Из их разговора Мухарбий понял, что они летят отдыхать на болгарское черноморское побережье и что молодая женщина тоже летит на самолете впервые. Впрочем, к разговору супружеской пары Мухарбий прислушался не сразу. Сначала он безотрывно смотрел в иллюминатор. Летели на высоте девять тысяч метров. Земли не было видно с такой высоты. Внизу расстилались облака. Сначала они лежали под самолетом ровные, как зимняя степь, но постененно стали клубиться, подниматься, образуя белоснежные горы с сияющими, просвеченными солнцем вершинами, с глубокими ущельями, с широкими долинами, с бездонными пропастями. Мухарбий зачарованно смотрел на эти причудливые воздушные образования, и созерцание их рождало в душе Мухарбия не страх, а чувство восторга перед непостижимым величием вселенной, по сравнению с которой такая малость — человек со всеми его делами, хотя он и летает над облаками на железной птице, рожденной его разумом. Впервые Мухарбий понял, что в наш век, век высоты и скорости, земля как бы сделалась маленькой, совсем уж круглой и более близкой. Но если мала вся земля, то что же есть его родная ногайская степь? Странное дело, поняв всю мизерность того участка земли, который Мухарбий привык считать своей родиной, он почувствовал, что родная степь сделалась ему еще роднее и драгоценнее.

Постененно внимание Мухарбия к облакам притупилось, или, может быть, глаза устали смотреть на яркие облака, и он невольно обратился к салону, к соседям, к разговорам пассажиров. Молодая женщина впереди Мухарбия, как видно, уже оправившись от страха, не давала покоя своему мужу.

— Ты говорил, что София со всех сторон окружена горами. А вдруг за тем громадным облаком скрыта гора и наш самолет врежется в нее?

— Не беспокойся. У пилотов в кабине есть такой прибор, который видит сквозь облака.

— А как ты думаешь, нас встретят? — не переставала беспокоиться женщина.

— Как же, обязательно.

— А сели не встретят?

— Ну… сами доберемся до гостиницы. Ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Это от тебя я слышу семнадцать лет.

— Правильно. Но ничего же не случилось за это время, никаких катастроф.

Пусть простит мне читатель, что я немного отвлекся. Но не виноват же я, что Мухарбий, выехав сегодня в степь, развспоминался о своей поездке в Болгарию.

Прохладна сегодня ногайская степь, хотя понятие прохлады здесь относительное. Просто нет обычного иссушающего зноя, облака закрывают солнце, ветерок гуляет по степи, забираясь под рубашку Мухарбия и приятно щекоча спину.

Мухарбий остановил свою машину за небольшим холмом, отмеченным (оттого и виден издалека) старым узловатым пнем карагача, который можно принять сначала за каменную бабу. Мухарбий взял с собой бинокль, постелил около пня плащ, лег и стал наблюдать за просторной ковыльной степью. Там, где серебрилась вдали полынь, он заметил семейство сайгаков. Это все недалеко от голубых артезианских озер, кажущихся в степи миражем. Но нет, не мираж — прозрачные, чистые, прохладные озера, украшение безводной степи. Чудесные озера, и берега у них песчаные. Волны, правда, поменьше морских, ну да разве в этом дело! Вот затратил человек немного труда и украсил землю, сделал ее богаче и лучше. Если бы всегда и везде так действовал человек!

Взять хотя бы Болгарию, которая благодаря надетой с утра рубашке что-то целый день вспоминается Мухарбию. Он побывал тогда на болгарском берегу Черного моря, потому что симпозиум по охране природы проводился на Золотых песках, около Варны. Понравилось там Мухарбию, хорошо, красиво. Куда ни посмотришь, везде отели, рестораны, дома отдыха, удобные, сливающиеся с окружающей местностью. Много зелени, деревьев. И не просто деревья — ивы и тополя, — но плоды, фрукты. Дорожки к морю устроены в виде лестниц из красивого ракушечника или выложены плитами. Как раз было время зрелых груш и персиков. От малейшего ветерка падали на землю спелые сладкие плоды. Хочешь попробовать? Пожалуйста! Вон рядом журчит, льется из каменного желоба холодная родниковая вода. Обмой персик, упавший на землю, и ешь на здоровье. А если хочешь купить, все плоды, фрукты, вся зелень стоит копейки, если по-нашему, а по-болгарски — стотинки. Да и у нас, Мухарбий помнит, когда был мальчиком, огурцы, помидоры, да и фрукты стоили гроши. В чем дело? Что случилось? Разучились хозяйствовать или какая-нибудь другая есть на это причина? Стоит ведь над этим поломать голову. Теперь взять наш берег Черного моря. Нет слов, здравницы на первом счету, здравницы — всем на добрую зависть. Но как мною народу собирается там! Пляжи переполнены, в столовые не пробьешься, везде надо стоять в очереди. Много, очень много народу, все стремятся на Черноморское побережье. А спросить, чем хуже родной Мухарбию берег Каспийского моря? Песок мелкий, не камешки какие-нибудь. И неправда, что берега Каспия все испачканы нефтяными отходами. Будто прыгнешь в воду белым, а вылезешь коричневым, как мулат. Неправда. Есть на Каспии и золотые, и серебристые пески, есть и черные. Но только это не мазут, это участки черного, измельченного природой ракушечника. А сколько разных целебных вод на берегах Каспия, подобных тем, какие имеются в Хосте, в Цхалтубо и на других знаменитых курортах. Есть и лечебные грязи, есть и солнце в избытке.

Но нет на берегу Каспия ни отелей, ни ресторанов, ни курортов. Создаются, правда, проекты, но пока они только на бумаге. А то, что мало питьевой воды, так ведь можно сделать, чтобы вода была. Мало ли в Дагестане рек и родников? Что стоит при современной технике подвести воду с гор, прекрасную горную воду? Есть уже искусственные озера в степи, людьми созданы. Мухарбию хотелось бы гордиться своей землей, показывать ее людям. Сейчас время туризма, путешествий. Гости, которые приезжают из разных стран, в большинстве хорошие, добрые люди. Стали бы рассказывать о нас у себя дома, их доброе слово было бы нам приятно. Так думает Мухарбий, глядя через бинокль на свою степь и на сайгаков, пасущихся около серебристого ноля полыни. Мухарбию знакома эта семья сайгаков. Всегда в мае они появляются на этом месте.

Сайгаки… Безобидные и мирные животные, обитатели стеней. Одни отдыхают, другие стоят озираются — всегда надо им быть на страже. У них золотистые гладкие спины, лоснящиеся бока, сероватые брюшки. У взрослых очень задумчивые и усталые глаза, полные грусти. Так и хочется утешить и обласкать, сказать им доброе слово. Мол, будьте спокойны, никто вас не тронет. Вот бы заговорили сайгаки человеческим языком, что бы они поведали Мухарбию? У молодых совсем другое настроение, как и у всех молодых: удивление и радость, много света и озорства в глазах. Как заметил однажды дальний родственник Мухарбия Уразбай — это у которого красивая дочь Бийке, которая, по словам Эсманбета, засватана за его сына, студента сельскохозяйственного института в далеком городе Иркутске («Очень милый, хороший парень, не то что отец», — подумал Мухарбий), так вот, как заметил этот самый Уразбай, если бы у сайгаков не было хоботообразного нароста на носу, нависающего над нижней губой, то они сошли бы за джейранов, с образом которых всегда сравнивали поэты Востока легкость и изящество, робость и смущение, красоту и нежность девушки. Да, если бы… А мне эти сайгаки дороже всяких джейранов, думает Мухарбий. Сайгаки — животные очень пугливые, подвижные и легкие. Сайгаки бегают, как это замечено теми, кто гоняется за ними на машине, со скоростью до восьмидесяти километров в час, но быстро устают. И тогда злоумышленники безжалостно и дико расправляются с беззащитными животными. Питается сайгак полынями, солянками, а также злаками. Ведет дневной образ жизни, как и все почти домашние животные, но приручить сайгака еще никогда и никому не удавалось. В неволе он быстро погибает, не ест и не пьет. Эта вот, с отвисшим брюхом, старая сайга, сейчас бабушка тем, что помоложе, а тот, что на страже, ее старший сын, у него зоркий глаз и острый слух. Один рог он потерял в декабре во время брачной драки с сайгаком из другого семейства. Рог потерял, но не уступил сопернику свою избранницу. У него большая семья, две сестры и еще брат, а вся молодь — их дети… Тот, что покрупнее и потемнее, поугрюмее всех, с лировидными рогами, вот тот, что пощипывает свежие побеги травы, муж старшей дочери «бабушки»… А деда не стало, это сразу заметил Мухарбий, наверно, подстрелили старика двуногие звери. А что случилось с той сайгой, что отошла поодаль? Вон и «бабушка» подошла к ней. Да это жена младшего сына! Она скоро родит. Сайга родит детеныша! «Бабушка», наверно, ей сочувственно говорит:

— Потерпи, потерпи, милая, все обойдется. Это не самое страшное в жизни.

— Но мне страшно! — В глазах молодой сайги на самом деле страх. — Я боюсь, а вдруг я умру.

— Все молодые при родах так думают.

— Ну что, скоро ли ты родишь мне сына? — будто спрашивая жену, подходит с белым брюшком молодой муж роженицы, наклоняется, облизывает ее лоб. Может быть, это сайгачий поцелуй. Потом сайгак отходит, приближается к однорогому, спрашивает его: — Ты встрепенулся, старший брат? Не близка ли опасность? Коварна и обманчива эта тишина.

— Чую, человек где-то поблизости, — отвечает однорогий.

— Враг или друг?

— Может быть, и враг. Не ружье ли блеснуло там в ковыле?

— Можете быть спокойны, это большие глаза нашего друга, — говорит «бабушка», — я давно заметила его.

— Мой старший брат, это Мухарбий?

— Да, это он! В прошлую снежную зиму он привозил нам корм — душистое сено. С вертолета сбрасывал.

— Он добрый, он хороший. Можно, я подойду к нему?

— Нельзя. Твой отец погиб из-за такой неосторожности.

— Но это же Мухарбий, наш защитник.

— Твой отец тоже думал, что идет к Мухарбию, но там оказался злой человек, не с большими глазами, а с огнедышащим ружьем.

Молодая сайга родила детеныша. Вот он, этот детеныш, необычный, как заметил издали Мухарбий, совершенно белый. Счастлив тот, кто видел рождение белого сайгака, говорят ногайцы, но вряд ли кому доводилось увидеть такое. Мухарбий оказался очевидцем. Счастливый человек Мухарбий.

— Но это же не сайгак, он совсем непохож на меня! — замечает разочарованный молодой отец. — Он больше похож на зимнего зайца.

— Что ты понимаешь, глупец. Моя невестка родила белого сайгака. Радоваться надо нам всем, всем сайгакам надо радоваться. Белый сайгак — это редкость, белый сайгак будет самым верным вожаком. Он вырастет зорким, ловким, быстрым, как ветер. Радуйтесь, радуйтесь, дети мои, счастье-то какое, не знаю, доживу ли я до тех дней, когда белый сайгак будет взрослым…

— Белый сайгак!

— Белый сайгак! — будто запела песню вся степь под легкий шорох свежей травы.

Будто в необычном танце, закружилось вокруг роженицы все семейство. И Мухарбию казалось, что он слышит, как в воздухе носится этот радостный возглас: «Белый сайгак! Белый сайгак!» Есть ведь поверье, что год, когда рождается белый сайгак, бывает плодородным, не бывает в этот год падежа скота, травостой выдается долгий и хороший. Мухарбий — человек не суеверный, но в народные приметы верит, потому что многие не подводили его. Степь помогла рассеяться Мухарбию, ему стало легко и радостно. Возбужденный, он вернулся домой, загнал машину под навес, встретил проходящего мимо изгороди Уразбая, с радостью сообщил:

— Белый сайгак родился в степи!

— Спасибо за добрую весть, это к добру, к добру, очень хорошо, значит, войны не будет, урожай будет!

— Да исполнится сказанное тобой. Но почему минуешь мой порог, почтенный Уразбай? Или ты забыл, что наши деды были братьями?

— Не забыл, не забыл, Мухарбий. Но я иду по делу.

— Не к Эсманбету ли, моему соседу?

— Да, к нему.

— Позвали тебя или ты идешь сам?

— Позвали, Мухарбий, позвали.

— Ну и как же ты думаешь, Уразбай?

— О чем, Мухарбий?

— Лежит у тебя душа породниться с этим человеком?

— Лежит, дорогой Мухарбий. Семья у него неплохая слава богу, живут зажиточно, все есть, и сын его — парень с головой. Ну что же, пусть моя дочь…

— Единственная дочь, Уразбай.

— Да, единственная, Мухарбий. Дочь — камень для чужой сакли, пусть этот камень украсит саклю Эсманбета.

— Хорошо ли ты подумал, почтенный Уразбай?

— О чем долго думать? Зачем держать в доме взрослую дочь? Она перезреет, Все хорошо вовремя.

— А сама Бийке?

— Что Бийке, дорогой Мухарбий? Пора настала…

— Ну, в добрый час, — глубоко вздохнул Мухарбий, так и не сказав то, что ему хотелось сказать. А хотелось сказать ему одно: «Не отдавай в эту семью свою дочь, не отдавай!»

— А, как поживает добрая Кадрия?

— Проведай нас, проведай, Уразбай, будем рады.

— Да и ты редко стал переступать мой порог.

— Работы у меня много. Беспокойная она у меня.

— Да, все теперь заняты. Жизнь все лучше, а забот все больше. Что же будет?..

— Все будет хорошо. Белый сайгак в степи родился.

— Дай-то бог! Ты сам видел или только слышал?

— Сам видел, сам, Уразбай.

— Счастливый ты! Спасибо за добрую весть. — Уразбай заковылял к железным воротам Эсманбета. С открытой веранды эсманбетовского, крытого слепящим оцинкованным железом дома слышались веселые голоса.

Мухарбий поднялся по деревянной лестнице, вымыл ноги в тазу, затем омыл руки и лицо, поливая себе из кумгана над большим медным тазом. Кадрия встретила его с упреком еще за старое:

— И термос привез разбитый.

— Дай поесть, жена, аппетит волчий. Добрую весть я принес, очень добрую. Белый сайгак родился в степи.

— Родился на свою беду.

— Не говори так, жена моя, это к добру.

— Да сохранится он…

— Кто посмеет убить белого сайгака, тот будет проклят на веки вечные! Брось мрачные мысли, жена, дай хлеба и… что там у тебя?

— Есть окрошка…

— Давай, давай сюда таратур… — Мухарбий не забыл, что в Болгарии холодный суп называют таратуром.

Глава шестая

На небольшом, но раздвинутом столе поставлены всевозможные яства. Гора вареного мяса посередине. Свежий лук будто обрызган росой. Помидоры и огурцы. Сыр-брынза разных сортов — соленый и малосоленый. В тарелках исходит паром только что вынутая из котла кукурузная хаплама. Тут же разложены горские колбасы: из печенки, жирные мясные, вяленые, с ароматами трав. В некоторые колбасы кладут даже измельченную сушеную полынь. Хапламу едят с мясом и с колбасами, а кто хочет, и с сыром. Затем все это запивают бульоном из глубоких узбекских пиал. Но пока до бульона было далеко. Хозяин дома Эсманбет разливает кизлярский коньяк по рюмкам. На столе стоит оплетенная большая бутыль вина, точно такая же, какую он приносил вчера утром Мухарбию. Гости его — это те три незадачливых спутника Мухарбия. Сурхай все время поглаживает свою лысину, Идрис сидит мрачный.

Молодой шофер не расстался еще с армейской гимнастеркой, зовут его Сансизбай. Если судить по имени, он ногаец, но на вид больше смахивает на кумыка. Родом он из Кумли, того самого Кумли, где больше всего бесчинствовали в годы войны оккупанты. За Кумли начинаются песчаные барханы, в которых партизанили Эсманбет и Мухарбий. Воевали за родную землю. Именно в Кумли спас Эсманбет Мухарбия от неминуемого расстрела, и с тех пор они стали друзьями. Посланный в разведку Мухарбий попал в руки немецких дозорных. Его предал тогда некий Бакиев. Да, да, тот самый Бакиев, который впоследствии не избежал суровой кары, как и все полицаи-предатели. Мухарбия пытали, били плетьми, а потом бросили в подвал, где гнилая вода стояла по колено. Рискуя своей жизнью, Эсманбет пробрался в Кумли и у старосты вызнал, где заперли Мухарбия. Сняв без шума — а это умел делать Эсманбет — двух часовых, вывел он пленника на свободу, и тогда поклялся Мухарбий быть ему до конца жизни верным другом. Каждый раз в День Победы Эсманбет надевает свои ордена и медали. Ему есть чем гордиться, как-никак прошел от ногайских стеней до Австрии. Там его тяжело ранило, и он до самой победной весны проскитался по госпиталям. Когда он возвращался в Терекли-Мектеб, аульчане устроили ему пышные почести. Два километра дороги застлали коврами, и он прошествовал по этому пути народной признательности. С тех пор всегда выдвигали Эсманбета, рекомендовали на разные должности. Он был и председателем колхоза, и секретарем райкома, и старшим чабаном. В душе он считает, правда, что в последнее время его немного обижают, недооценивают, но жить можно. Старые заслуги как щитом охраняли Эсманбета от всех неурядиц жизни. Вот почему то, что вчера произошло на бюро райкома, свалилось на Эсманбета как снег на голову.

Сейчас временно — вот уже два года — Эсманбет относится к разряду нетрудоспособных людей. Врачи рекомендовали Эсманбету больше находиться на воздухе, среди природы, тогда-то он и занялся охотой и рыболовством. За рыбой ему приходится ездить далеко, но мало ли у него знакомых шоферов. Вот и сейчас он не случайно зазвал к себе Сансизбая, а для приличия пригласил и его начальника Сурхая. Не откуда-нибудь эти люди, а прямо из Махачкалы. Сурхай работает в управлении треста столовых и ресторанов, Идрис тоже не последний человек в горпищеторге. Словом, желудки у них не пустуют, что и видно по их розовым лицам.

— Друзья мои, выкиньте из головы все дурное, подумаем за едой о добром и начнем с тоста за ваше здоровье.

— Да не настанет день, когда тебя не будет с нами!

— Да не иссякнет добро в твоем доме, Эсманбет!

— Будьте здоровы!

На столе было наставлено всего на десятерых, хотя друзья сидели вчетвером. Неопытный еще в житейских вопросах, Сансизбай спросил, не сайгачье ли это мясо, чем немало смутил хозяина. Эсманбету стало не по себе. Ему показалось, будто вчерашний разговор на бюро уже разнесся по округе и о нем знают даже дети. Он повернулся к шоферу, вытер салфеткой губы и руки, больно схватил парня за ухо и сказал:

— Ешь! Это же ягненок, пора разбираться в мясе. А сайгак будет хорош через три месяца.

В это время дверь распахнулась и вошел Уразбай.

— О, да будет приятным твой приход, Уразбай! Как ты кстати. Жена моя приготовила такую хапламу, просто грех не поделиться ею с добрым человеком.

— Мир и радость этому дому, а запах-то, запах какой! Здравствуйте, — сказал Уразбай, протягивая руку незнакомым людям. — Рад приветствовать твоих гостей, Эсманбет.

— Спасибо, Уразбай, спасибо. Учуял ты запах?

— Из тысячи запахов сумею я различить запах мяса ягненка. И для моих зубов оно лучше, Эсманбет. Если, конечно, хорошо проварила твоя жена. Как ее здоровье? Я ее встретил сейчас, но у женщины не принято спрашивать о здоровье.

— Живет, не жалуется.

— Пусть живет. Пусть все живое живет. А гости откуда будут?

— Из Махачкалы.

— Из столицы, значит. Далекий путь, очень далекий.

— Не пешком же…

— Кто теперь ходит пешком? Машин развелось больше, чем ишаков. Забастуют ишаки, помяните мои слова. Бисмиллах… — И Уразбай засучил рукава рубашки, потер руки, предвкушая удовольствие.

— Ешь, ешь, Уразбай!

— А какое дело привело вас сюда, так далеко от столицы? — спросил Уразбай, все оглядывая гостей.

— Просто так, не было никакого дела.

— Разве так бывает, чтобы без дела да в ногайские степи?

— Решили проведать нашего Эсманбета.

— Так бы и сказали. Это хорошо, когда кунак кунака не забывает и за сотни километров.

— Коньяк или вино будешь пить?

— Ничего. Разве можно такой вкус портить напитками! Кружка холодной воды — вот мое питье.

— Чтоб твой дом обновился! А воды у нас хватит. Эй, жена, кружку воды со льдом из холодильника для почтенного Уразбая!

Хозяйка дома стала между тем разносить в глубоких пиалах бульон, не забывая каждого гостя предупредить, что бульон горячий и надо быть осторожным. Гости Эсманбета уже так напились и наелись, что для них теперь, как говорится, никакой ветер не страшен.

— Ну что же, спасибо хозяину и хозяйке. Говорят, после угощения гость смотрит на дверь… — первым поднялся из-за стола Сурхай.

— Спасибо и вам, что проведали нас! — пожимая руки, говорил Эсманбет. — А ты, Идрис, дорогу в мой дом теперь знаешь, буду рад видеть тебя.

— Благодарю, Эсманбет.

— Сансизбай с машиной останется здесь.

— Лучше, если б он довез нас хотя бы до Кизляра.

— Можно и так.

— Ну что же, Эсманбет, договорились, в сентябре будет товар?

— Хорошо, хорошо… — неохотно подтвердил Эсманбет.

— Не меньше полсотни. А за нами дело не станет.

— Да, да, конечно, понятно… — торопливо, будто боясь, что гости во хмелю наболтают лишнего, проговорил Эсманбет.

«Значит, не без дела эти гости притащились издалека. Что же это за товар, которого не меньше полсотни? — думал про себя Уразбай. — Что это? Овцы или рогатый скот? Да ну их к шайтану, зачем мне-то голову ломать? И спрашивать не буду, какое мне дело?»

Эсманбет пошел провожать гостей. Они ему сегодня были некстати после вчерашнего. Все знали, какое наказание получил Эсманбет. За столом об этом и словом не обмолвились. Но, как только Эсманбет вернулся, проводив гостей, Уразбай вдруг загадочно заговорил:

— Знаешь, Эсманбет, что такое совесть? Один мудрый человек мне сказал, что совесть — это голос, который говорит в тебе, что не надо было делать того, что ты только что сделал.

— О чем ты, Уразбай, я не пойму? — растерялся Эсманбет.

— Просто вспомнил слова доброго человека. Не смею даже сомневаться, что дом твой чист и совесть тебя не мучает.

— Странно ты говоришь, старик. Не беспокойся, твоей дочери не будет стыдно в этом доме.

— Она у меня единственная.

— И потому, говорят, избалованная?

— На то, что говорят, ты положи камень, уважаемый. Говорить могут всё. Собак любят за то, что они виляют хвостом, а не языком.

— И все-таки береги дочь свою, Уразбай. Ее имя теперь связано с именем моего сына. Пусть лишний раз не показывается людям…

— Она у меня и так скрытная.

— Пусть бережет свою честь.

— Ты позвал меня, чтоб сказать это? Да, если ты хочешь знать, Эсманбет, честь моей дочери мне дороже, чем кому другому…

— Я слышал, она позволяет себе не ночевать дома?

— У нее есть подруги.

— Все-таки есть и свой дом.

— Бийке я верю, она моя дочь.

— Я согласен с тобой. На следующий же день, как приедет мой Батый, ударим по рукам!

— А Батый знает?

— Знает, знает. Он мой сын, моя кровь. Дорог он мне, мой сын. У меня ничего не было, когда женился. А ему, сыну Батыю, я отдам все — и этот дом, и то, что в доме… А с остальной семьей перекочую в старую хибарку. Что потолок обвалился там, не беда, починим…

Расчувствовался Эсманбет, искренними были его слова. Видно было, что он на самом деле гордится своим сыном и ничего не пожалеет для его счастья.

— Не лучше ли, Эсманбет, чтоб молодые пожили в старой хибарке? Сами починили бы потолок и вставили окна, развели сад.

— Нет, нет, нет! Я хочу греться около счастья моего сына! Хочу греться, да, да. Нянчить его детей. С рождением внука, говорят, человек молодеет и становится богатым.

— Правда, я тоже не беден, Эсманбет, но у меня нет богатого сундука с приданым.

— Что ты, старик, о чем ты, милый мой Уразбай? Какой может быть разговор, мне ничего но нужно, никакого приданого… Мне бы невестку красивую, приветливую, любящую мужа своего и детей… чистую и незапятнанную.

— В этом можешь не сомневаться, Эсманбет! Моя дочь войдет в твой дом чистой, как предутренняя роса!

— Мне больше ничего и не надо.

— А скажи, Эсманбет, о чем это говорили гости, о каком товаре, не меньше полсотни? — не сдержался Уразбай.

— Какие полсотни, что полсотни?

— Да этот лысый тебе говорил.

— Ах, это… — Эсманбет подосадовал, что старика угораздило залезть куда ему не следует, но тотчас нашелся: — Это сайгачьи рога. Ты же знаешь, что из них делают лекарство…

— Откуда ты достанешь столько рогов? Не станешь же ты бить сайгаков?

— Конечно, нет, Уразбай. У людей в домах есть рога, а я буду собирать. Думаю, и у тебя они могут оказаться.

— Да, есть пары три…

— Вот и хорошо.

— А ты знаешь, Эсманбет, в степи родился белый сайгак.

— Разве это редкость?

— Большая редкость. И радость большая, Эсманбет. Белый сайгак к добру, к миру, будет урожай…

— Это хорошо. Клянусь, если даже в Америке хороший урожай, у меня радость на душе. От добра соседа вреда не бывает.

— Правдивые твои слова. Пусть всюду будет урожай. Ну, я пойду, Эсманбет. Спасибо не говорю, потому что между родственниками это не полагается.

— Заходи, будем рады. Как бахча твоя, даст колхозу доход?

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… — Уразбай сплюнул через плечо, спускаясь по лестнице, увитой виноградником, — будет добрый урожай, будут сладкие арбузы детям на радость…

Уразбай вернулся домой в хорошем расположении духа. Бийке не было дома. За ней зашла подруга, и они ушли куда-то, взяв с собой рукоделье.

Уразбай пошел на бахчу, позвав с собой и жену. Они взяли два кетменя. День мягкий, грешно не воспользоваться таким днем. А арбузы любят, чтобы за ними поухаживали. Колхозная бахча за аулом занимает немалый участок земли. Бригадиром там Уразбай, а в бригаде у него одни женщины. Морока с ними. «Лучше бы пасти стадо ишаков», — говорит иногда Уразбай, но на самом деле не сердится на женщин. Да и они уважают своего бригадира..

— Ты, жена, следи за дочкой, — говорит Уразбай, пока идут до бахчи. — Не позволяй ей ночевать у разных подруг. Чтобы будущие родственники не подумали…

— А что, из-за них нашу дочку в тюрьме, что ли, держать?

Уразбай искоса поглядел на жену. Она не из ногайцев, а кумычка из Аксая. Красивая была. Немного сморщилась с годами, но можно еще и теперь залюбоваться ею, особенно когда она сердится.

— Под замком, что ли, держать нашу Бийке? Она красавица, она так хороша, что всегда и во всем права. Можно ли ей отказать в чем-нибудь! Если ты можешь, отказывай, а я не могу…

Так они и дошли до бахчи, разговаривая о дочери.

Глава седьмая

Село Терекли-Мектеб находится почти что в центре ногайской степи, его можно назвать своеобразным центральным оазисом. Оно приятно отличается от другого центра ногайцев — Тарумовки, где в большинстве своем приземистые саманные постройки, но есть и добротные каменные дома с большими светлыми окнами и верандами. Правда, село сильно уродуют всевозможные заборы вокруг домов. Осталась дурная привычка отгораживаться от соседей и от всего мира глухими заборами. Как говорится, мой дом — моя крепость. Только крепости эти сейчас ни к чему, нет ни разбойничьих набегов, ни кровной мести, а заборы вокруг домов городят и городят по привычке. Насколько лучше, красивее выглядел бы простой палисадник из легкого ровного штакетника или — совсем уж хороню — если бы обвивали легкие изгороди зеленые виноградные лозы.

Но где бы ни жили ногайцы, они берут всегда пример с Терекли-Мектеба — это как бы образец новой жизни в степи. И все же главной заботой в степи остаются дороги и улицы, подступы к населенным пунктам. Когда начинаются дожди, то дороги превращаются в непролазную грязь и проехать по ним можно только на «газике».

Сейчас над Терекли-Мектебом глубокая ночь. Степная тишина окружила село со всех сторон. Небо чистое, усеянное звездами, словно подвенечное платье в золотых блестках. Ни в одном окне нет света, только на площади около магазинов горит на столбе лампочка да еще сторож развел костер, чтобы спасаться от комаров. Комаров здесь хватает, особенно весной и в начале лета. Нет от них никакого спасения. Вот почему в каждом доме устроены на окнах мелкие сетки или затянуты окна обыкновенной марлей.

На окраине села, там, где кончается одна из более или менее мощеных каменных прямых улиц, в небольшой комнате одноэтажного дома из красного кирпича, с плоской бетонной крышей и с козырьком, нависающим над окнами, горит тусклый зеленый огонек. Должно быть, обитатели зажгли ночник. Одно окно открыто вовнутрь и заделано рамой с железной сеткой. Опущены дешевые тюлевые занавески. В комнате немудреная, но уютная обстановка, на полу небольшой цветной коврик. На стене репродукция с картины, изображающей море. Платяной шкаф углублен в стену. Стол и четыре плетеных стула. У двери вешалка из сайгачьих рогов. На стульях одежда, брошенная небрежно, наспех. На столе чайник и две пиалы, баночка растворимого кофе, нарезанный лимон на чайном блюдце, конфеты в коробке, куски чурека, початая бутылка коньяка и две рюмки: одна выпита до дна, другая наполовину…

На широкой тахте в белых простынях, обнявшись, лежат двое. Эту комнату снимает у одинокой хозяйки (у которой недавно отравился красной рыбой и умер муж) молодой колхозный зоотехник. Я знал его юношей, когда он учился еще в средней школе в нашем ауле Кубачи и жил в интернате. Однажды я встретился с ним на Празднике чабана у голубых артезианских озер за шашлыком, и он даже просил меня посодействовать ему в одном личном деле, но отложил на потом, а я уехал, и больше мы не встречались.

Короче говоря, могу считать его своим старым знакомым. Это ладно сложенный, доброго нрава джигит с черными, как перо стрижа, усиками на смуглом скуластом лице. Он занимался и спортом, не раз участвовал в соревнованиях по борьбе, но славы своей команде не приносил. Виной тому горячность характера. Наставлений тренера хватало этому юноше только до края ковра, а потом он обо всем забывал, бросался в схватку с затуманенными глазами и вскоре оказывался на лопатках под более хладнокровным и соразмеряющим свои силы противником.

Юноша этот — сын старшего чабана Кара-Чупана из Мирзитт, зовут его Ризван-шах. Но окончание своего имени он отбросил как пережиток и зовется теперь просто Ризван.

Рядом с ним лежит на тахте нежная и порывистая, огненная, как почти все метиски, юная любовь его, ногайская девушка Бийке. Не случайна их встреча, не для того сошлись они сегодня, чтобы завтра разойтись в разные стороны, унося с собой пустоту в сердце и остывающие воспоминания о любовных утехах. Нет, это та избранница лежит рядом с Ризваном, о которой молодой джигит может сказать всем людям, всему миру, или она всегда будет со мной, или меня не будет в живых.

Отец у нее ногаец, а мать, как говорят горцы, жгучая кумычка. Право, не знаю, почему добавляется этот эпитет применительно к кумычкам, но знаю, что смешанный брак между ногайцами и кумыками благотворно влияет на потомство.

Вот и наша Бийке… Гладкая кожа цвета майского меда. Утолщенные, словно подчеркнуто чувственные губы и узкие, с лукавинкой глаза. В дополнение ко всему целый водопад волос каштанового цвета, которые она не заплетает в косы, но просто собирает на день и закрепляет кольцом с бирюзовыми камешками. Стоит только разомкнуть это кольцо, эту своеобразную заколку, и золотистый водопад обрушивается на золотистые плечи, спину и грудь.

Где обычно встречаются и знакомятся молодые люди? В клубе, на танцах, около кинотеатра, в туристской поездке, ну и, конечно, на работе. Встреча этих молодых людей была необычной, почти как в сказке. Она произошла в прошлом году осенью около заброшенного в степи, но еще действующего артезиана. Таких колодцев немало в степи. Из железной трубы непрерывно льется вода, образуя вокруг небольшое озерцо. Девушка эта забрела далеко, утомилась и поэтому обрадовалась, увидев светлую холодную воду. Жаркий день, пыль, и вдруг — вода. Кто устоит от соблазна подойти к ней?

Оглядев бескрайнюю степь и не заметив ничего, что могло бы насторожить, она быстро разделась, открыв всю себя ветерку и солнцу. Вода пахла серой, но таковы уж артезианские колодцы в здешней степи. Постояв немного и дав солнцу обогреть и обласкать обнаженное тело, девушка встала под струю. Вода тотчас обволокла, окружила ее золотистое тело, зажурчала, резвясь и обтекая, скатываясь крупными каплями, серебрясь пузырьками на гладкой коже.

Девушка так увлеклась купаньем, что не заметила, как подкатил «газик», а из него вышел молодой горец с загорелым лицом. Он, может быть, и не свернул бы сюда и уехал бы своей дорогой, но ему померещилось, будто в стороне обнаженная девушка стоит под струей воды. Сначала парень принял это все за мираж, но захотелось удостовериться. Ведь очень часто, когда едешь по жаркой степи, мерещатся ларьки со свежим, холодным пивом. Подъедешь, а никакого ларька нет. Или сам ларек есть, а пива в нем нет и в помине. Коварны наши степные миражи! Поэтому Ризван, подъезжая к воде и девушке, был убежден, что сейчас все исчезнет и останется только сухая, голая степь. По видение все не исчезало. Рот у молодого горца непроизвольно раскрылся, дыхание участилось, машина остановилась сама собой! Да нет, это мираж! Не было такого в степи от сотворения века. И откуда здесь, вдалеке от человеческого жилья, взяться молодой одинокой девушке? Не с неба же она свалилась. Это мираж! Сейчас протрешь глаза, и видение исчезнет. Парень протер глаза, но все осталось на месте — и светлая струя воды, и девушка, резвящаяся под нею. Видно, как вода скользит по коже, бежит по ложбинкам тела, стекает с волос. Девушка, помогая воде, гладит руками свое тело: вот провела по груди, вот ее руки скользят по талии, по бедрам, по животу, по всей безупречной фигуре, очерченной плавными, округлыми линиями.

Молодому горцу никогда не приходилось видеть обнаженного, девичьего тела. Он был зачарован красотой девушки. Не меньше, наверно, чем некогда Ногай красотой горянки Бахтики. Парень застыл, боясь пошевелиться. До сих пор он не подходил ни к одной женщине близко, только во сне он иногда видел, будто объясняется в любви и берет за руки, и вдруг сразу обнаженная девушка, и какая! И так близко — протяни руки и коснешься ее плеча, ее волос… Но если это мираж и наваждение, то чья же одежда лежит, небрежно брошенная на камни? Больше всего юноша хотел, чтобы прекрасное видение не исчезало вечно, но девушка почувствовала на себе, кроме ласки воды и солнца, чей-то взгляд. Она отвела голову из-под струи, раздвинула на лице завесу из мокрых волос, увидела, вскрикнула, завизжала, как школьница, которой на уроке показали из кармана змею. Девушка заметалась, не зная, как прикрыть свою наготу, ей не хватало рук, а одежда лежала далеко от нее, у ног того, кто так жадно созерцал ее.

— Уходи, уходи, уходи! — закричала она. — Отвернись же…

— Я не могу… — выговорил Ризван, но это был не его голос. И правда, как же он мог уйти или хотя бы отвернуться, если она оказалась не видением, а самой жизнью.

— Умоляю, отвернись, прошу тебя!

— Ты живая?

— Идиот! Разве мертвые говорят? Ну что ты уставился своими глазищами? Ослепнешь!

— Я и так уже ослеп!

— Врешь! Ну и смотри, смотри, вот я, перед тобой. Ты первый, кто видит меня в наготе, ты да солнце в небе.

— Это же хорошо, спасибо, спасибо…

— Дурак, за что спасибо?

— За то, что ты такая… — Эти слова Ризван говорил, уже стоя на коленях.

— Какой смешной, да ты, никак, плачешь?

— Я радуюсь…

— Чему?

— Что это ты.

— И не стыдно?

— Нет.

— А что, поправилась я тебе?

— Если ты не дьявол, если ты на самом деле девушка, одна, здесь, в степи…

— Встань… Я не девушка, — она состроила гримасу, — я дьявол в образе девушки.

— Кто б ты ни была, я нашел тебя, потому что искал…

— Этого еще не хватало. Не подходи… — Ризван заметил, что невольно тянется к ней. — Если сделаешь шаг, я убегу в степь.

— Я догоню. Я найду тебя и под степью, и над степью, и в небе. — Горец сам не знал, что говорит, не отдавал отчета своим словам.

— Вай, змея! — взвизгнула девушка, выбежала из-под струи воды и бросилась к Ризвану. Горец не успел понять, в чем дело, а девушка уже прижалась к нему и, задыхаясь, показывала на куст полыни. — Там змея, она хотела на меня броситься, вон она, вон она, убей ее, она ползет к нам.

Ризван подскочил к змее, та пружинисто взвилась, зашипела, но Ризван успел схватить ее за шею правой рукой, сделав левой отвлекающее движение. Змея извивалась кольцами. Ризван не знал, что с ней делать, ведь она была все еще опасна…

— Осторожно, она ядовитая! — крикнула девушка и зачем-то побежала к машине.

Ризван нашел сухой корень и сунул его змее в пасть. Капнул яд — янтарно-прозрачная капля. Тогда, размахнувшись, юноша бросил змею далеко в озеро.

В то же самое время машина рванулась с места и помчалась по степи. Ризван глядел ей вслед, не понимая, что происходит, но потом вдруг очнулся, побежал за машиной, запыхался, устал, облился семью потами. Весь мокрый, он вернулся к воде, потеряв надежду догнать машину, разделся и с удовольствием искупался. Пока стоял под холодной струей, одежда просохла. Похоже, что девушка разыграла его, змея и не собиралась нападать, а теперь девушка укатила и, конечно, не вернется. Но кому-то должна же она передать машину. Все равно ее отыщу, думал Ризван, узнаю, чья она дочь.

Надев брюки и перекинув рубашку через плечо, он зашагал по следам шин, как вдруг машина его показалась на горизонте и быстро приблизилась. Наверное, девушка доехала до дому и послала за ним своего отца или брата. Машина с визгом остановилась, распахнулась дверца.

— Что, парень, заблудился в степи? Могу подвезти. Садись!

— Какая ты вредная.

— Я же дьявол, а не девушка. Сам поведешь машину?

— Нет. У меня руки почему-то дрожат.

— Испугался змеи?

— Да. Но больше боялся, что ты потеряешься. Где ты научилась водить машину?

— Аттестат зрелости теперь не выдают без прав водителя.

— Как тебя звать?

— Бийке, а тебя?

— Ризван.

— Странное имя, впервые слышу.

— Да и мне не нравится.

— А что тебе нравится? — спрашивает Бийке, лукаво взглянув на него и легко, свободно переключая скорость. — Мы на «газике» учились ездить, и мотор я знаю хорошо.

— Ты мне нравишься.

— Так сразу?

— Да.

— Так не бывает, это только в книгах…

— Я тоже раньше так думал.

— А теперь?

— Убедился, что писатели умные, знающие люди. А ты красивая, не такая, как все…

— Самая обыкновенная. Что, не насмотрелся?

— Я готов всю жизнь любоваться.

— А я не хочу, чтобы мной только любовались. Я ведь еще и человек…

— Я без тебя не смогу жить!

— Так я и поверила.

— Я говорю то, что думаю.

— Что еще ты думаешь?

— Думаю, что мы не в ту сторону едем.

— Мне надо домой, в Терекли-Мектеб.

— Тогда поворачивай направо, — подсказал Ризван, готовый хоть всю ночь скитаться так по степи. Была, правда, опасность, что кончится горючее, а в степи это не только неприятность, но и опасность. Но пока машина заправлена, есть еще и в запасе двадцать литров. Они действительно заблудились, заехали не в ту сторону. За руль пересел горец, а Бийке принялась его упрекать:

— Это ты хотел, чтобы мы заблудились. Ты. нарочно запутал меня.

— Клянусь…

— Так я и поверила.

Ризван увидел, что девушка не на шутку испугалась ночной степи, и стал ее утешать:

— Ничего. Не бойся. Все будет хорошо. Ты со мной и можешь быть спокойна.

Уже в полной темноте они наткнулись на неизвестное стойбище чабанов и попросились на ночлег. В домике, куда они постучались, оказалась почему-то одна только женщина. Она обрадовалась случайным гостям, накормила их, напоила молоком и после ужина постелила им постель на тахте в отдельной комнате.

— Клянусь, это наша судьба! — радовался Ризван. — Разве такое могло случиться так просто?

— Тебе смешно?

— Нет, но как-то странно, будто я это не я, а совсем другой человек.

— Боюсь, завтра ты совсем не узнаешь себя. А потом и родные не признают… — После этих слов Бийке постелила себе отдельно на полу. — А что обо мне родные скажут, ты об этом не думаешь?

— Я ни о чем но думаю… — искренне сказал горец. — Я думаю только о тебе.

— «О тебе, о тебе», — передразнила Бийке и показала ему язык.

— Ты чудо, Бийке, ты радость…

— Радость, да не твоя!

— Моя, моя! И ничья больше!

— Да тише ты, что подумает хозяйка?

— Она уже подумала…

— Что?

— Что мы муж и жена. Бийке и Ризван. Ризван и Бийке! Звучит, звучит.

— Совсем не звучит. Даже вот столечко не звучит. — Бийке показала кончик мизинца, потушила свет. Но от лампочки, что горела за окном, в комнате все равно было светло. — Отвернись, я разденусь.

— Не отвернусь, не отвернусь!

— Ненормальный какой-то…

— Да, да, я ненормальный Ризван. Совсем ненормальный Ризван. — Горец не мог унять свою радость, сам не узнавал себя. — Ничего у меня нет, у меня только ты есть.

— Отвернись.

— Зачем? Я всю тебя уже видел, я все видел, я знаю, где у тебя какая родинка…

— Поздравляю. Если ты видел меня один раз, так думаешь, я буду демонстрировать себякаждый день? Во-первых, нечестно подглядывать. Кроме того, я очень устала и хочу спать.

— Я тоже. Что я говорю? Я не устал, ни чуточки не устал, и спать мне не хочется. И тебе я не дам спать!

— Тогда я пойду к хозяйке.

— Нет, нет, спи здесь!

— А что бы ты делал, если бы не встретил меня? — Бийке быстро разделась и юркнула под простыню.

— Искал бы тебя.

— Но ты же не знал бы, кого искать.

— Все равно искал бы тебя.

— Смешно.

Неправда, неправда, что Бийке оставалась равнодушной и безразличной к юноше. Она только удивлялась самой себе, как это она так легко согласилась остаться ночью наедине с незнакомым до этого дня парнем. И не чувствовала никакого страха. Молодые люди уже не мыслили с этой ночи своей судьбы друг без друга.

— Вовсе не смешно. Я не хочу спать. Разреши, я сяду рядом с тобой…

— Не разрешу…

— Но я буду только смотреть на тебя.

— Не хочу, не хочу!

— Хорошо. Я отсюда буду смотреть. — И он, не раздеваясь, уселся на тахту.

Неизвестно, сомкнул ли кто-нибудь из них глаз в эту ночь. Едва ли. Горец то смущенно молчал, то возбужденно говорил. Говорила и Бийке. Как вы уже догадались, любезные мои, это была дочь почтенного Уразбая и его жены-кумычки. В ту ночь молодые люди много узнали друг о друге. Они говорили без конца, говорили, перебивая друг друга, чтобы заглушить те чувства и желания, которые все сильнее овладевали ими и звали их. С Бийке так еще никто никогда не разговаривал.

Да, в этот день и в эту ночь сын чабана из далекого горного аула, молодой зоотехник Ризван был пленен и покорен ногайской девушкой Бийке. Они захотели встретиться еще раз, потом еще, и вот они лежат на широкой тахте, в белой постели, в полусвете зеленого ночника в крепких объятиях друг у друга. Загорелые их тела сильны и гибки. На гладкой мускулистой спине парня выступили капельки пота, словно роса в предутренний час на бархатистом листке травы. Девичья рука скользит вверх по спине, стирая росу, затем растопыренные пальцы, как гребешок, входят в плотные курчавые волосы юноши, давят на затылок, прижимают голову к себе, и вот уже рука слабнет, соскальзывает с затылка, бессильно застывает на простыне.

— Ты плачешь, Бийке?

— Нет, что ты…

— А глаза мокрые.

— Это я от радости, от счастья. Я люблю тебя.

— Не говори этих слов, я знаю.

— Я не могу не говорить. Что чувствую, то и говорю.

— Я хочу пить.

— А я не хочу, чтобы ты вставал. Ты уйдешь. Встретишь другую у заброшенного артезиана.

— Другой такой нет, и не хочу.

— То-то же. Ты мой, и никому я тебя не отдам. И никуда я тебя не отпущу, ты останешься здесь, в степи…

— Завтра снимаются отсюда отары овец. Мне надо ехать в горы.

— Нет! — звонко крикнула Бийке. — Нет, никогда! Я не отпущу тебя в горы!

— Почему?

— Я говорю серьезно, — нахмурилась Бийке. — В старину одна черноокая горянка по имени Бахтина своей красотой пленила нашего полководца Ногая, увела в горы, и больше не видели его в степи. С тех пор горы прокляты ногайцами…

— Ты хочешь мне отомстить за своего предка?

— Да. Я, дочь стеней, говорю: тебе нет возврата в горы, ты не вернешься туда, как Ногай не вернулся в степь.

— Когда ты хмуришься, нравишься мне еще больше.

— Ты не хочешь понять меня. Я с тобой говорю очень серьезно, — отстранилась она от Ризвана.

— Но, милая, это невозможно.

— Тогда все! Что же ты, клялся мне, а теперь?! — Она вскакивает с постели, вырывается из его объятий. — Что глядишь? Ненасытные твои глаза…

Со дня их первой встречи она стала еще лучше, так расцвела, что порой даже страшно становилось ему: а вдруг ее умыкнут или изменит она ему?

— Не насмотрелся еще! Ну и смотри. Вот я. Если уедешь, если бросишь меня, знай, долго не дадут мне по тебе тосковать.

Ризван удивился, что Бийке словно прочитала его мысли. Но он-то не мог прочитать ее остальных мыслей, он не знал, что она невеста и скоро должна выйти замуж за сына Эсманбета и недавно был дома разговор. Бийке почему-то не воспротивилась родным, и как-то само собой получилось, что она покорно смолчала. Она и сама не сознавала всей серьезности положения.

— Ты говорила отцу с матерью, что любишь меня и выйдешь за меня замуж? — спросил вдруг Ризван.

— Ничего я никому не говорила.

— Я же тебя просил.

— Если ты пообещаешь мне навсегда остаться в степи, тогда я им скажу. Для меня это вопрос принципа. — Бийке как будто надулась и принялась причесывать волосы.

— Но я же вернусь в сентябре. К концу сентября.

— Боюсь, что тогда будет поздно.

— Что ты говоришь, Бийке, какие у тебя мысли? Я не понимаю сегодня тебя. Прошу, не скрывай от меня ничего…

— Я ничего не скрываю… — солгала Бийке, глядя на бабочку, бьющуюся о зеленую лампочку ночника. — Ты женишься на мне?

— Я хочу поехать к родным ради этого.

— А если родные не согласятся?

— Тогда я останусь навсегда в степи. — Он встал и подошел к ней, обнял ее. — Ты не шути, Бийке, я люблю тебя. Ты пугаешь меня, Бийке. Может быть, я и раньше приеду, но мне обязательно надо побывать дома, рассказать отцу и матери обо всем. Я хочу, чтобы все было как у людей, чтобы все родные мои познакомились с твоими, чтобы…

— Только спеши, Ризван, дорогой, спеши. Я чего-то очень боюсь. — Она прижалась к нему.

— Ты разрешаешь мне завтра уехать?

— Разрешаю!

— Чудо мое, радость моя, да померкнет этот свет, если я не сдержу своего слова!

Глава восьмая

Время шло, перебирая дни, как янтарные зерна четок. Бийке проводила Ризвана в Сирагинские горы, а через две недели почувствовала томление, слабость и тошноту, чего с ней раньше никогда не бывало. О таком состоянии говорят ногайцы: лежать — болезни нет, ходить — силы нет. Через месяц она окончательно убедилась: у нее будет ребенок от любимого и дорогого ей Ризвана. Бийке испугалась, вся ее решимость будто вылетела из нее, девушка сделалась слабой и беспомощной. Она в этот день ушла далеко в степь, где ее никто не мог услышать, и долго плакала. Там, в степи, нашел ее дядя Мухарбий. Она любила и уважала этого человека за его доброе сердце. Мухарбий занимался своим привычным делом, объезжал степи, заповедные места, любовался маленьким белым сайгаком в том дружном семействе. Сайгачонок еще не окреп. Питался он только молоком матери. И, как видно, учился у взрослых понимать степь и вообще жизнь. То и дело он подбегал к матери с вопросами, и были эти вопросы, как у всех малышей, одинаковы: почему, почему, почему? Может быть, конечно, и не так спрашивал сайгачонок, но Мухарбию казалось, что иначе он спрашивать не мог. А почему небо синее? А почему днем светло? А почему надо все время кого-то остерегаться? А почему звезды падают, но до степи не долетают? А почему заяц с длинными усиками пугается и убегает? Почему птицы летают по воздуху, а я не могу? Почему, почему, почему?

В этот день Мухарбий возвращался домой в хорошем расположении духа. Не встретился за день с плохими людьми, все было спокойно в степи, сайгаки жили мирно, в довершение всего нашел Бийке с заплаканными глазами у заброшенного артезиана. Он не стал расспрашивать, почему она здесь, откуда слезы, словно и без вопросов узнал, что у человека на душе. Он дал ей вести машину, сказав, что устал за целый день, и она сама села за руль, попросила только заехать на почту. «Понятно, попятно, письмецо ждешь? Напишет», — ободрил Мухарбий, будто догадался, что томит девушку. Конечно, Мухарбий не мог догадаться, от кого она ждет письма с таким нетерпением, и мог предположить лишь, что Бийке переписывается с Батыем, сыном Эсманбета, которого она не видела вот уже семь лет, с тех пор, как его призвали на службу в армию. Она была маленькой девочкой, пятиклассницей, когда Батый с отличием окончил школу. Его фотография, как лучшего выпускника, долго висела в школьном коридоре. Бийке даже не помнит, какой он из себя, этот Батый. Семь лет — немалый срок. За два года службы и еще за пять лет института человек может сильно преобразиться. Возвращаясь с почты, где ей сказали, как всегда: «Пишут тебе, пишут, Бийке!» — девушка вдруг заметила, что думает о Батые. «Странно, что это я вдруг? Я его совсем ведь не знаю. Каков он? Может быть, хромой, косой, горбатый. И он меня не знает, если, конечно, Эсманбет не послал ему фотографию. Говорят, в конце августа или в начале сентября приедет. Интересно, какой он? И почему, если он кончает институт в июле, должен жить там до сентября? Странно, очень странно. А что будет, когда он приедет? А вдруг он мне понравится? Ой, что я говорю, какой вздор, я же теперь не одна. Во мне две жизни, и обе никакого отношения но имеют к человеку, носящему имя Батый. Как только он приедет, я встречусь с ним. А что я ему скажу?» И Бийке еще больше углубилась в свои размышления.

«Здравствуй, Бийке!» — скажет он, неказистый, горбатый или косой, расплывшись в глупой, самодовольной улыбке, и протянет руку с кривыми пальцами. Пожму я ее? Да, конечно, для приличия надо. Я отвечу ему на приветствие и скажу… Надо постараться не оскорбить его с первых же слов, а вежливо объяснить: так, мол, и так… А как? Мол, родители не вправе были сами решать это дело. Получилось недоразумение. Прошу простить, хотя к свадьбе у вас все готово, но ничего из этого не выйдет. Он нахмурится от обиды, проглотит горькую слюну и скажет: «Почему?» У него, как у верблюда, отвиснет челюсть.

«Потому, — скажу я, — что я тебя не знаю, а если бы даже и знала, то не люблю тебя».

Интересно, рассердится он? Еще бы! От таких слов кто угодно придет в ярость. Он, конечно, постарается сдержать себя, но непременно скажет:

«Об этом надо было раньше известить меня или моих родных».

«Прости, но я ждала тебя, чтобы поговорить. Трудно переубеждать старших».

«Ты меня ставишь в очень глупое положение, Бийке», — скажет он, стараясь понежнее произнести это имя.

«Ничего не могу поделать!» — скажу я.

«Ты любишь другого?» — спросит он.

«Это не имеет никакого значения для нашего разговора».

«Бийке, ты подумай. Ведь весь аул знает, что ты моя невеста!» — мягко скажет он.

«Но ты же не можешь утверждать, что ты меня любишь?» — скажу я лукаво.

«Почему ты так думаешь?» — спросит он, надеясь как-нибудь уговорить меня.

«Потому что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что не бывает так, чтобы, не видев человека, в него влюбиться».

«Ты ошибаешься. Я тебя давно знал. О тебе писал мне отец, у меня есть твое фото. Лучшей невесты я не хотел бы».

«Прости, Батый, — скажу я. — Но из этого ничего не выйдет. У меня есть другой человек. Я его жена».

«Интересно, какое будет у него лицо в это время? Он скажет: „Проклятье!“ — сломает в руке ветку, повернется и уйдет. А может быть, не поверит и скажет: „Бийке, ты все придумываешь. Бийке, милая, хорошая, не позорь меня перед всем аулом, я прошу тебя. Хочешь, вот здесь перед тобой встану на колени, хочешь, подползу к тебе на четвереньках, буду целовать твои следы, буду делать все, что ты скажешь!“ А я уйду, гордо вскинув голову. Вот будет трам-тарарам и у его родителей, и у моих! Гром и молния — ничто по сравнению с этим. Меня, конечно, выгонят из дому, или в тот же день я уйду сама. Но куда я уйду? К кому я постучусь, кому я буду нужна со своим брюхом? Эх, Ризван, Ризван, милый ты мой, дорогой мой человек! Бросил ты меня, позабыл, а обещал писать. Обещал ли он писать? Не помню. Но разве надо обещать писать письма любимой? Разве это трудно? Неужели мой Ризван меня позабыл?»

— Нет, нет, нет! — эти слова Бийке произнесла вслух, и прохожие недоумевающе посмотрели на нее.

В последнее время отец и мать Бийке были довольны поведением дочери. Она теперь редко выходила, подруги перестали ходить к ней, и ни разу она не оставалась ночевать у подруг. Сама поняла, думали родители, благоразумная у нас дочь. Сознает, что она невеста, что жених ее скоро должен приехать, не миновать свадьбы. Но, конечно, они не знали, что творится у дочери на душе.

На бахчу прибежала жена Уразбая и сообщила, что дочери давно уж нет дома.

Бригада Уразбая как раз работала сегодня очень слаженно. Уразбай сам, закатав штаны выше колен, без рубахи, поливал водой арбузные грядки. По неглубоким длинным бороздам, журча, текла замутившаяся вода, впитываясь в землю и орошая ее. До колен ноги Уразбая были в липкой грязи.

— Замолчи, — сказал Уразбай, недовольный, что его отрывают от дела, — ничего с ней не случится, вернется.

— Но ты же велел взять ее на бахчу?

— А ты что, не могла прийти пораньше? Ну и лентяйка же ты…

— Вахарай, что за человек! И так сделаешь нехорошо, и так плохо.

— Работай, работай! К свадьбе дочери должны созреть арбузы, самые сладкие, самые сочные, самые что ни на есть терекли-мектебские. А ссориться и упрекать друг друга будем после урожая и после свадьбы.

— Валахи, твой язык и до урожая не успокоится.

— Ты смотри, как работают женщины! А жена бригадира сидела дома.

— Ну и начальник нашелся, хоть бы постыдился. У порядочных людей жены дома сидят.

— По-твоему, я не порядочный? По-твоему, их мужья не порядочные?

— Их мужья хоть какие-нибудь посты в районе занимают, а ты вечно копаешься в грязи. На штаны свои посмотри, семь раз будешь стирать, все равно не отмоешь.

— Эй, женщина, меньше мели языком, руками, руками работай! Если бы арбузы выращивали языком, ты была бы самым лучшим специалистом.

— Так ее, Уразбай, так, огрей хорошенько, пусть знает, почем фунт лиха! — закричала рядом дородная загорелая женщина, которая работала босиком, засучив шаровары выше колен.

— Ну и собрал муж бригаду! Одни бесстыжие.

— Ничего, милая, поработаешь часок-другой и платье еще снимешь.

Веселый смех прокатился по бахче.

— Чего стыдиться, твоего мужа, что ли? Да он, кажется, с тобой одной намаялся, на нас и не смотрит.

— Плетки вам не хватает, — процедил Уразбай. — Ну и женщины!

— Моего мужа ты не тронь, о своем позаботься, — упрекнула жена Уразбая ту дородную женщину, что заговорила о ее муже. Тут была доля правды, потому что муж этой женщины связался с молодой дояркой горного колхоза и жена, вот эта самая женщина, исцарапала сопернице все лицо. Шум поднялся на всю округу. Сняли его с работы архитектора в райисполкоме.

— Я о своем позаботилась, сидит теперь как миленький дома и нянчит детей.

— А как же та доярка? Что с ней сделали? Ведь говорят о ней… если бык не бросается на корову, то корова бросается на быка.

— Ее повысили, назначили в районный женотдел.

Снова раскатился громкий смех.

— Эй, вы, женщины, арбузы перепугаете! — кричит Уразбай. Но в душе он доволен. Хоть и любят эти женщины почесать язык, зато работают как дьяволы, нипочем им ни жара, ни трудности. Все одолеют, все вынесут, все перетерпят.

В то самое время, когда на бахче шел веселый разговор, Мухарбий зашел в райисполком, в контору к своему прямому начальнику. Надо узнать, нет ли каких новых инструкций, нет ли писем, не нужно ли дать разъяснения по старым делам, мало ли что бывает. Трудно работать Мухарбию одному на большом участке, давно он просит, чтобы дали ему в помощники еще одного человека, давно обещают, а человека все нет и нет. В райисполком Мухарбий пришел в хорошем настроении, но начальник очень скоро это хорошее настроение ему испортил.

— Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? — спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.

— Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.

— Больше ничего?

— Пока что нет.

— Значит, в хозяйстве все в порядке?

— Как будто.

— А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.

— Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?

— Да нет. Это так…

— Что значит «это так»? Оскорбить человека — это так, да?

— Прости, я не собирался тебя оскорблять.

— Не собирался, а оскорбляешь.

— Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.

— Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.

— Но я же твой начальник! — возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.

— Слушаю, товарищ начальник.

— Так сколько тебе лет?

— Стукнуло шестьдесят.

— Поздравляю, от души поздравляю!

— Спасибо.

— Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…

— Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.

— Из центра пришел ответ на твою докладную.

— Дают помощника? — обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.

— Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.

— С почестями, значит?

— Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.

— Подбирают? — Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.

— Так вот и пишут.

— Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?

— Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…

— Пока… — Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.

— Что ты на меня-то кричишь? — сказала Кадрия.

— На кого же мне кричать?

— Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.

— Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.

— Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.

— Нечего было страшиться — не убивал, не крал, старался быть честным.

— Два раза ранили.

— Ну и что? На то есть люди, есть и звери.

— Пенсию-то сколько дадут?

— Рублей шестьдесят.

— Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.

— В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.

— Мама-тетя, вот… — Он с гордостью передал хлеб Кадрии.

— Это еще что за «мама-тетя»? — удивился Мухарбий. — Кто такой, откуда?

— Хороший мальчик?

— Кто он?

— Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?

— Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.

— Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.

— Ногай. Ногайчик! — Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. — Ты что же молчала?

— А разве ты дал мне сказать хоть одно слово?

Была у этой одинокой семьи давняя мечта усыновить ребенка, но все никак не выпадал случай. И вот Кадрия присмотрела мальчика-сироту, он воспитывался в кизлярском детдоме. Кадрия часто ездила в Кизляр будто за учебниками или придумывала другой повод, чтобы лишний раз оказаться около этого ребенка. Сегодня наконец она открыла тайну мужу. Мухарбий не мог и предположить, что такое сбудется.

— Знаешь, ты кто? — спросил Мухарбий.

— Кто?

— Ты белый сайгачонок.

— Это хорошо или плохо?

— Это очень хорошо, сынок, это счастье.

— А что такое счастье?

— Это что ты нашел нас, а мы нашли тебя, сын мой! — Старик вытирал слезы рукавом.

— А вы долго искали меня?

— Долго, сынок. Много лет искали.

— Почему же сразу не взяли меня? Мне там было так скучно, а одна тетя все время говорила, что я бедный, что у меня нет ни папы, ни мамы, что они умерли.

— Она не знала, сынок. Она так думала. А мы, видишь, все живые, и ты наш сыночек, ты наш Ногай! Гордое это имя, сынок!

Вот какова жизнь у людей. Час назад Мухарбию казалось, что несчастнее человека, чем он, нет на свете. Проклял он день своего рождения. И тут же — свет яркий, счастье. Кто мог бы подумать, а?..

— Ты почему плачешь, папа-дядя?

— Как же, сынок, не плакать? Я тебя так долго искал. Потерял надежду… и вдруг… Это я от радости, сынок. Пусть теперь делают со мной что хотят. Пусть на пенсию, пусть куда угодно, к дьяволу, пусть! Теперь мне ничего не страшно, сынок, родной мой!

— Ты ничего не боишься, папа-дядя?

— Ничего.

— И волка?

— И волка не боюсь.

— Почему?

— А потому, что ты у меня есть, ты, сынок! — И отец обнимает нежно прильнувшего к нему Ногая.

Глава девятая

Однажды Мухарбий решил взять с собой мальчика, чтобы показать ему белого сайгака, о котором уже почти все знали не только в Терекли-Мектебе, но и во всей ногайской степи. Весть летит быстрее ветра. Кадрия очень просила не брать мальчика в степь, но этот смышленый, понятливый Ногайчик обнял ее, поцеловал и упросил, чтобы она разрешила ему поехать с отцом.

Мухарбий укатил, рассказывая по дороге мальчику сказку о белом сайгаке и о белой девочке. Родилась в одной ногайской семье белая девочка. Умерла у нее мать, и отец женился на другой. Мачеха не любила белую девочку, искала случая избавиться от нее. Девочку дразнили и взрослые и дети. Она пряталась дома, не выходила на улицу. Только иногда отец водил ее на прогулки. Может быть, потому, что она была несчастна, отец ее очень любил. И вот злая мачеха отвела белую девочку далеко-далеко в степь. Присели отдохнуть и поесть. Девочка так устала, что тотчас заснула, положив голову на подол стеганой шубы мачехи. Злая-презлая мачеха отрезала ножом подол своей шубы, тихонько встала и ушла. Бросила в степи девочку, эту маленькую беспомощную крошку. Радовалась, что удалось от нее избавиться.

Маленький Ногайчик прижался к Мухарбию и слушал сказку затаив дыхание.

— А меня ты но бросишь, отец? — спросил он вдруг.

— Ну что ты, сыночек! Разве это возможно! Я же тебя люблю. Лучше я умру, чем брошу тебя.

— А что было дальше? Девочка умерла?

— Нет, сыночек, послушай. Настала темная ночь. На небе ни одной звездочки, на земле ни одного светлячка. Проснулась девочка и стала звать отца. Но отец не отзывался. Девочка поняла, что спит не дома, а в степи. Услышала она вой волков и крик ночных птиц. Хищные птицы кружились над ней, но не тронули ее. Хищные звери окружили ее, но не сделали ей вреда. Мало того, они стали плакать вместе с девочкой и проклинать мачеху. «Даже мы, звери, не бросаем детей», — говорили они.

Девочка плакала-плакала и уснула. Утром солнце поднялось над землей, первый свой теплый луч послало девочке, чтобы ее согреть. В это время вышло в степь после ночлега семейство сайгаков. У одной сайги был маленький белый сайгачонок. Он, правда, был не такой уж маленький, уже щипал травку. Когда девочка проснулась, первым делом она увидела сайгачонка. Глазенки у него были любопытные, веселые. Мать-сайга расспросила у девочки, как она очутилась в степи. Девочка ничего плохого не сказала о мачехе. Она ведь не знала, что злая мачеха оставила ее здесь нарочно. У девочки было доброе сердце. Она не могла думать о людях так плохо. Наоборот, она думала, что мачеха, может быть, пошла за водой и заблудилась в степи. Белый сайгачонок первый предложил, чтобы взять девочку с собой в сайгачье стадо. Среди сайгаков нашлись несогласные, но если уж сама мать-сайга сжалилась и решила взять девочку, то и вся семья согласилась.

Девочка прихватила с собой и отрезанный подол мачехиной шубы. Все-таки добро. Так они и зажили вместе… С тех пор в степи не раз цвела полынь, не раз пролетали птицы крикливыми стаями, катилось перекати-поле под свист осеннего ветра. Девочка стала красивой девушкой с серебристыми волосами, а белый сайгачонок обернулся сказочным джигитом. И вот в один радостный день джигит повел девушку через степь в белый дворец с минаретами и бассейнами. Здесь они семь дней и семь ночей играли свадьбу и стали жить в мире и в согласии. Только одна печаль была у белой девушки — хотелось ей повидаться с отцом. Джигит разослал гонцов во все концы степи, и через три дня нашли старого отца девушки. Он жил по-прежнему со злой мачехой, но мачеха к этому времени совсем сгорбилась. И еще она ослепла с той самой ночи, как бросила падчерицу в степи. Сбылись в ту ночь проклятья зверей и птиц.

Стариков привезли к молодым.

Отец вел за собой на поводырской палке старую, седую, слепую махечу. Дочь сразу узнала отца, бросилась к нему. Отец объяснил дочери:

— С той ночи, как потеряла тебя в степи, ослепла от горя.

— Неправда, неправда! — закричали птицы и звери. — Девочка не потерялась. Злая мачеха бросила ее в степи на погибель, и мы прокляли злую женщину.

— Этого не может быть, — усомнился отец.

— Так было, — сказали серые волки. — Мы свидетели.

— Разве бывают хорошие волки? — спросил у Мухарбия мальчик.

— Да, в то время бывали.

— А дальше, отец?

— У белой девушки была добрая душа, сыночек. «Пусть твоя дочь, старик, — сказали волки, — покажет лоскуток, подол шубы, что мачеха отрезала, когда белая девочка заснула в степи. Если белая девушка простит ее, то можно приложить к глазам мачехи этот лоскуток, в она прозреет». Отец не хотел прощать жену, но дочь велела принести лоскуток из темного подвала и приложить мачехе к глазам. Старуха тотчас прозрела и упала к ногам белой красавицы. Джигит помог ей подняться. Старуха с тех пор стала доброй и молилась в день по три раза, чтоб ее простили. Вот так все вместе и стали жить.

— В белом дворце? — спросил мальчик.

— Да, в белом дворце. Вот сейчас мы едем как раз мимо развалин этого древнего дворца. Вон, видишь, белые камни и даже одна плита стоит. Говорят, это и был дворец белого сайгака. Вот здесь мы и остановимся, возьмем бинокли и будем смотреть на сайгаков, среди которых есть и белый сайгачонок.

— Это тот самый белый сайгак, отец, который спас девочку?

— Нет, сынок, это другой. То было давно.

Мухарбий заехал за бугорок, остановил машину, помог вылезти малышу, взял бинокль, сумку и стал крадучись, тихо подниматься на холм. Они легли рядом, Мухарбий и мальчик Ногай, который старался во всем подражать отцу.

— Ты их видишь, отец?

— Пока что не вижу, сынок. Посмотри-ка, солнце, солнце уже заходит. А ночуют они в другом месте. Постой-ка, да вот же они! Вот же они, вся их семья. Разлеглись, отдыхают. А вот и белый сайгачонок… На-ка посмотри, сынок, тот, кто увидит белого сайгачонка, вырастет добрым, смелым… — Старик передал бинокль Ногаю, направил его и помог приставить к глазам. — Видишь?..

— Вижу, отец, он красивый. Но это же козленок!

— Да, это стенной козленок, сайгак.

— А что он делает?

— Пьет молоко, сосет соску.

— Ой, как смешно дергается. А ближе нельзя подойти к ним, отец?

— Нельзя. Они очень пугливые, вон, видишь, однорогий стоит на страже.

— Ой, они все вскочили, отец, бегут!

— Дай-ка бинокль, сынок. — Мухарбий взял бинокль. — Да, наверно, однорогий сказал им, что пора ночевать. Они тут недалеко ночуют. Я знаю где.

— Они разговаривают?

— Да, как и люди, они понимают друг друга. Хотя есть такие люди, никак но понимают…

— Что ты сказал, пана?

— Это я так, про себя.

— А что говорит сайгачонок? Он не может так быстро бежать?

— Не может. Но ведь рядом с ним и мать и отец. Мать ему говорит: скорее, сынок, не отставай.

— А он что говорит?

— А зачем, говорит, торопиться? А отец ему говорит: вон, видишь, тень орла…

— Они боятся орлов?

— Да, стенной орел может убить сайгачонка. Вот кого они испугались. Ну-ка, сынок, подержи бинокль, я сейчас… — Мухарбий побежал к машине, достал ружье и вернулся.

— Ты убьешь орла?

— Если он на них нападет… Нет. Но, слава богу, орел еще выше поднялся. А сайгаки спать пошли. Сейчас мать будет рассказывать ему сказки. Да и нам пора возвращаться.

— Ты мне тоже будешь рассказывать сказки?

— Да, сынок.

— Много сказок ты знаешь?

— Много.

— Когда я буду большой, я сам буду водить машину, правда?

Сумерки в степи сгущаются быстро. Вот уж луна появилась в небе. Она быстро поднялась, уменьшилась и залила степь желтым светом. Мухарбий ехал осторожно и медленно, оглядывая степь во все стороны. Вдруг он заметил фары машины, шедшей справа ему наперерез. Сам он еще не зажигал фары, поэтому, вполне возможно, на той машине не видели «газика», слившегося с вечерней степью. Мухарбий сразу сообразил, что это недобрые люди. Они едут не по дороге, что им делать в степи? Он остановил машину, накинул на Ногайчика шубу, усадил его на заднее сиденье.

— Что бы ни случилось, сынок, не выходи из машины и не показывайся.

— А что случилось, отец?

— Ничего. Мне надо поговорить с теми людьми, что едут на машине. Я тебя очень прошу, сынок, ты сиди здесь, хорошо?

— Хорошо, отец.

Мухарбий направил машину наперерез, точно рассчитал скорости обеих машин и, сравнявшись, остановил свою машину перед самым носом грузовика.

— Эй, кто там, что ему нужно? — раздался голос из кузова. Голос этот был очень похож на голос Эсманбета.

Мухарбий включил фонарик и оглядел всех сидящих в машине. Эсманбета среди них, слава богу, не было.

У Мухарбия полегчало на душе. Хоть и бывший друг, но друг. Может быть, снова станет другом, если все поймет.

— Эй, кто ты и что тебе нужно?

— Слезайте, хочу посмотреть, что везете.

— Кто ты такой? Тоже мне «слезайте»!

— Чья машина?

— Конечно, не твоего отца.

— Ничего, хозяина отыщем. — Мухарбий посмотрел на номер. — Водитель, ваши права?

— Я права показываю инспектору ГАИ.

— А я инспектор по охране степи.

К Мухарбию подошли те, что выпрыгнули из кузова, один положил руку на плечо Мухарбия и повернул его к себе:

— Ах, это ты! Ребята, это же наш друг Мухарбий, старый бродяга. Ну, здравствуй. Удивительный ты человек, Мухарбий, такой простор в степи, как ты успеваешь повсюду, друг?

— Не был я вашим другом и не хочу быть. — Мухарбий метнулся к кузову, поставил ногу на колесо и включил фонарик. Четыре туши обезглавленных сайгаков лежали в кузове, ничем не прикрытые.

— Жестокие вы люди, ни стыда, ни жалости в вас нет. Вы же знаете, что охотиться на сайгаков строго запрещено.

— Ну что ты, Мухарбий, откуда нам знать. Мы люди темные. Это ты один у нас знаешь все на свете, и что надо и что не надо.

— Вы поедете со мной.

— Куда?

— В милицию.

— Ну, Мухарбий, не надо так волноваться. Ты лучше оштрафуй нас, и все.

В «газике» сидел малыш и все слышал. Он думал: вот какой, оказывается, мой отец. Он хозяин степи. Он сильный, он защищает добрых сайгаков.

— Нет, тут штрафом не отделаться. Тебя я знаю и тебя — старые знакомые. Об остальных, я думаю, вы сами скажете в другом месте. Итак, четыре головы сайгаков…

— Какие головы? Ты видел там хоть одну голову? — похлопал по плечу Мухарбия самый наглый из них.

— Ну что ж, это значит только то, что вы промышляете не в первый раз. — Мухарбий был решителен в таких случаях.

— Слушай, ты, — подошел к Мухарбию один из незнакомцев, — и тебе будет лучше, и нам. Ты нас не видел, мы тебя не встречали… Договорились? Дай руку.

— Нет, не выйдет у вас ничего.

— Смотрите, какой неподкупный нашелся. У меня но выйдет? Да ты кому это говоришь?

— Тебе! — Мухарбий хотел отстранить от себя одного из знакомых. Его имя Аджигельды. Но тотчас он получил страшный удар в живот и застонал. Потом его ударили сапогом, потом все начали бить его, пинать ногами. В это время из машины выскочил маленький Ногай.

— Отец, отец! — закричал мальчик и бросился на злых людей. — Не бейте моего отца.

— Щенок, тебе что надо? — отбросил мальчишку Аджигельды. — Какой он тебе отец? Тоже мне нашел отца! Не было у него никогда детей и не будет…

— Отец, — заплакал Ногай. Мухарбий услышал голос мальчика, и это придало ему силы. Он вскочил, ударил наотмашь одного, пнул ногой другого, свалил третьего и хватил было за горло, но силы были неравные. Его хватили чем-то по голове, и он поник — потерял сознание. После этого его долго били и, бросив, как мешок, сели в машину и укатили.

Сынишка подполз к нему весь в слезах.

— Отец, что с тобой, отец?

Мухарбий лежал ничком. Казалось, уже ничто не могло привести его в чувство. Малыш, всхлипывая, пытался поднять его голову.

— Сын мой…

— Я здесь, отец. Вставай, уйдем отсюда. Уйдем. Плохо в степи, больше никогда сюда не придем.

— Нет, сынок…

— Тебе больно, отец?

— Больно.

— Это нечестно — их много, а ты один…

— Они уехали?

— Уехали далеко.

С трудом Мухарбий сел в машину, усадил на заднее сиденье мальчика и завел машину. Первой мыслью было догнать преступников и выпустить обойму из пистолета по шинам, пусть стоят в степи. «Но ведь и у них есть ружья, а со мной мой сын, — подумал Мухарбий, — опасно. Был бы я один, еще посмотрели бы, кто кого, но с сыном рисковать нельзя».

Мухарбий приехал домой. Кадрия ужаснулась, увидев своего старика избитого, в крови. Ногайчик бросился к ней, прижался, заплакал. Не умывшись, ничего не рассказав, старик снова пошел к машине.

— Присмотри за мальчиком, я скоро вернусь.

— Куда ты в таком виде, ночью?.. Избитый весь…

— Я должен сообщить в милицию.

— Думаешь, они обрадуются, если ты среди ночи их потревожишь?

Мухарбий был упрям, и Кадрия не смогла уговорить его. Он уехал.

В отделении милиции старик застал одного только сонного дежурного. Рассказал ему обо всем, но тот нисколько не оживился.

— Надо сообщить начальнику. Позвони ему домой.

— Начальник просил не беспокоить его среди ночи.

— Но пойми, это же очень важно. Мы можем поймать их с поличным.

— Ты говоришь, что двоих узнал? Что еще тебе нужно? Завтра вызовем и допросим.

— Завтра они скажут, что меня и в глаза не видели. Меня же обвинят в клевете. Дай, я сам позвоню начальнику.

— Не велел. Устал, говорит.

— Какой может быть отдых, когда такое дело?

— Ты не кричи, Мухарбий, иди домой, умойся. В тебе сейчас обида говорит…

— Значит, только обида? — разозлился Мухарбий.

— Понимай как хочешь.

— Ну что же, отдыхайте. Бандиты в степи орудуют, а вы отдыхайте…

Мухарбий сразу почувствовал слабость. Он едва доехал до дома. Ногайчик вздрагивал, плакал во сне, напугали его, проклятые! Уснуть Мухарбий не мог, мучили кошмары, все тело болело. Причем горше обижался Мухарбий не на бандитов, а на милицию. К утру у него начался жар. Кадрия позвала аульского врача.

Этот аульский врач, пожилой уже, всякого навидавшийся человек, был просто поражен живучестью Мухарбия. На старике не оказалось живого места — все тело было в синяках и кровоподтеках. И до этого не раз доктор видел старика избитым, поэтому он, конечно, спросил удивленно, почему Мухарбий не жалеет себя.

— Степь жалко, сайгаков жалко, землю родную жалко, — ответил Мухарбий.

Три дня не отходил врач от больного, три дня Мухарбий метался в бреду, но потом ему стало легче.

— Сердце крепкое у тебя, старик, — сказал доктор на третий день.

— Доброе у него сердце, — поправила доктора старая Кадрия.

Глава десятая

Есть люди — я сам принадлежу к их числу, — которые не могут чувствовать себя в гостях свободно и непринужденно, как дома. Они испытывают непреодолимую скованность, все им кажется, что они не так одеты, не так застегнуты, не так сидят, не то сказали, не так держат вилку, все им кажется, что о них плохо подумают, а потом будут над ними смеяться. Правда, может быть, иногда эта скованность зависит не только от самих гостей и их стеснительности, но также и от хозяев, от обстановки в доме, от отношений между хозяевами и гостями, от их искренности, сердечности, доброты.

Не знаю, на чей счет отнести, но вот Идрис всего лишь второй раз в гостях у Эсманбета, а чувствует себя вольготно, словно в доме родного дяди. Сегодня он без Сурхая, но зато с ним приехали два его друга. Все трое — охотники. Они привезли с собой все необходимое охотничье снаряжение и ружья — автоматы нового образца. Привез охотников все тот же шофер Сансизбай, но только не на своем «газике», а на грузовой машине. Машина новенькая, кутаисского завода, покрашена в оранжевый цвет.

В доме Эсманбета вот уже целую неделю царит великое оживление. Получена телеграмма от сына, что он едет домой. Сначала ему необходимо, правда, заехать в Махачкалу, но задержка на несколько дней ничего не значит. Дочери Эсманбета заняты уборкой дома, а жена прибирает на столе после обильного застолья хозяина и гостей.

— Но все же, как думаешь, приедет Сурхай к субботе? — спрашивает Эсманбет у Идриса.

— Непременно приедет, обещал. И мы тоже останемся на свадьбу, если, конечно, не будем в тягость.

Насчет тягости для приличия добавил Идрис.

— Какой разговор, друг Идрис! Если вы уедете, не останетесь на свадьбу, обидите меня. Гости начнут прибывать со всех сторон. Друзей у меня много, а сын один. Мой Батый. Приглашения я уже разослал.

— Соседа не забыл?

— Мухарбия? Как можно! На радостях люди не должны вспоминать дурное. По обычаю, даже мирятся в таких случаях.

— Я слышал, крепко его разделали.

— Да, почти месяц пролежал в постели.

— На суде я был…

— Троих, что ли, арестовали?

— Арестовали, арестовали, но дело еще не закончилось.

— Так, значит, не грозит им тюрьма? Долго тянется. Как думаешь, Идрис, их посадят?

— Говорят, условно дадут. Одни из них — сын влиятельного человека… Разве отец допустит, чтобы сынка посадили в тюрьму? Припишут обыкновенное хулиганство.

— Не надо было им затевать драку.

— Мухарбий цепкий, как схватит, так и не выпустит. И ты, Эсманбет, говорят, страдал от него, а?

— Пустое говорят.

— Как же! Из-за него тебе вкатили строгача.

— Допустим, не только из-за него… А хорошо иметь везде друзей и защитников. У меня вот брат — секретарь райкома. Ты его знаешь.

— Анварбека? Как же не знать! Вместе охотились на Аграханском заливе, даже в одной лодке. Уток тогда мы с ним настреляли — страсть! Заплываем за камыши, а их — туча. Он хороший охотник. Постой, постой, но брат, наверно, тогда сидел на бюро, как же он допустил, чтобы тебе дали выговор?

— Он сам же и предложил…

— Да… Анварбек тоже придет на свадьбу?

— Придет. А с ним, сам знаешь, придут и все остальные, много начальства соберется на свадьбе. На войне, Идрис, меня ранило осколком. Сыну тогда было меньше года. Когда я истекал кровью, думал, что, видно, не дожить, не гулять мне на свадьбе сына. И вот дожил… Большое это счастье, Идрис!

— Я еще пока не отец, не знаю. Но, наверно, хорошо иметь взрослого сына-красавца.

— Ну как бы тебе сказать, Идрис? Словно молодость возвращается.

— Невесту небось выбрали самую красивую? — Идрис попыхивал сигаретой, а друзья его после обеда пили крепкий ароматный чай.

— Вы ее увидите. Таких красивых девушек во время нашей молодости, пожалуй, и не было.

— Твоя правда, хозяин, — ковыряя спичкой в передних редких зубах, заметил гость постарше. — Нынче девушки пошли — загляденье. Я живу в столице, напротив университета, по утрам и вечерам столько вижу их, разных и красивых…

— Видать, глаз не отрываешь?

— Не отрывал бы, старуха моя ругается. Ха-ха-ха!

— Особенно когда они в этих коротеньких платьицах. Ведь не только колени видно…

— Вот расписывает. Хи-хи-хи! Знать, не прочь поухаживать.

— Вот тебе и Абдулла. Ха-ха-ха!

— Ничего, доживете до моего возраста, посмотрим, будете ли смеяться. Эй ты, Идрис, что же ты не показываешь нашему хозяину подарок Сурхая?

— Совсем забыл, прости, Эсманбет, совсем запамятовал. Здесь нас так хорошо приняли, что просто вылетело из головы. То-то я все думаю, что-то такое забыл… — Идрис кинулся вниз и принес блестящий кожаный чехол с ручкой.

— Ну-ка, ну-ка, что мой друг дарит мне? — Эсманбет достал из чехла ружье.

— Автомат. Их на базу поступило всего четыре штуки. Три мы взяли себе, а одно тебе прихватили. Сурхай заплатил.

— Спасибо ему. Еще в масле, новенькое! А патронов к нему достаточно захватили?

— Хватит.

— Ну что же, Сансизбай, готовь машину. Сейчас мы поедем в степь, проверим ружье.

— Вот это дело!

— Может, попадет что-нибудь: птица, заяц или сайгак.

— Об этом чтобы разговора не было! — нахмурился Эсманбет. — Поняли?

— Хорошо. Не будем их трогать. Но на птицу-то мы можем поохотиться? Куда махнем?

— В Кизлярский залив.

— Ну что вы… — возразил Эсманбет. — Зачем так далеко? Надо к вечеру вернуться сюда. К тому же, пока почищу ружье, пройдет время. Я знаю его, неплохая игрушка, но возни с ним много.

— Ты прав. Мы свои уже пристреляли. Бьет хорошо. На кабана ходили.

— Ну и как?

— Три пули — один кабан.

— Здорово!

— Так куда же поедем? — спросил Сансизбай.

— К озерам в солончаки, — решил за всех Эсманбет.

— А там что?

— Посмотрим. Эй, жена, приготовь-ка нам в дорогу ни мало ни много и что не жалко. Горячего не забудь. Сансизбай, возьми положи все в машину. И ружье мое старое… — Обернувшись к гостям, Эсманбет добавил: — Свое вернее…

— Куда же ты, муж мой? Сын ведь может приехать!

— Он приедет завтра, а мы к вечеру вернемся.

Сели в машину и поехали. Эсманбета хотели посадить в кабину, но он уступил место Абдулле.

— Хоть на один день, а он старте меня. А я люблю обозревать степь из кузова. Тем более что там есть мягкие сиденья. Хорошая машина, трогай, Сансизбай.

День был жаркий, улицы пустовали. Люди спасались от жары в домах, в тенистых двориках и садах. По дороге Идрис заговорил о тех пятидесяти сайгаках, о которых в прошлый раз был у Эсманбета уговор с Сурхаем.

— Об этом не может быть и речи, — сухо ответил Эсманбет. — Обстоятельства изменились. Я послал Сурхаю письмо и все объяснил…

А уговор состоял в том, что Эсманбет должен был поставить управляющему ресторанов и столовых пятьдесят туш сайгаков без шкур. За это Эсманбет получал две тысячи рублей, да еще шкуры стоили денег. А мясо Сурхай реализовал бы через свои рестораны и столовые. Мясо это получалось неучтенным, и вся прибыль от него шла Сурхаю и тем, кто вместе с ним проворачивал этуоперацию. Он и раньше так делал не один раз… Сайгачье мясо и на самом деле вкусное, ароматное, мягкое, как у ягненка. Те, кому подают на шампуре горячий сочный шашлык с луком и помидорами, или шашлык по-карски, или, скажем, тава-кебаб на сковороде, и не догадываются, чье мясо они едят. Но премного они благодарны директору ресторана и повару за нежные шашлыки. Говорят, даже и повара иногда не догадываются, какое мясо идет на шашлык, и принимают сайгака за баранину.

Машина тем временем миновала поселок и мчалась теперь по голой степи.

Глава одиннадцатая

Мухарбий сидел на веранде, открытой на улицу. Невдалеке в сторонке блестит и ошеломляет новой цинковой крышей белый дом Эсманбета. Видны были бы и окна и балконы этого дома с развешанными на них для проветривания коврами, подушками и одеялами, но между домами Эсманбета и Мухарбия растут деревья: тутовник, акации, тополя. Они-то и мешают видеть соседу соседа. Да и нет Мухарбию никакого дела до соседского дома. Он занят своим делом, он мастерит маленькому Ногайчику игрушку, а мальчик лежит на овечьей шкуре и, подперев голову ручонками, смотрит, что делает ему папа. Мастерит же Мухарбий пехлевана-акробата, который, будучи подвешен на ниточку между двумя палочками, скоро начнет выплясывать. Ниточка будет пропущена через руки деревянного плоского человечка, а палочки посередине скреплены меньшей палочкой-перекладиной. Нажмешь на нижние концы палочек, нитка вверху натянется, человечек вздрогнет и подпрыгнет.

— Уж очень ты долго, папа.

— Сейчас закончу. А ты сходи и принеси краски, что я тебе вчера купил.

— Ты его покрасишь?

— Конечно. Чтобы он был похож на настоящего пехлевана. Ведь у пехлевана должна быть нарядная одежда.

Малыш побежал за красками. В это время к дому соседа подкатила черная «Волга» с шашечками. Самого дома не было видно Мухарбию, но улица перед домом вся на виду и слышно каждое слово.

«Волга» остановилась у ворот Эсманбета. Тотчас раздался крик старшей дочери:

— Мама, мама! Брат приехал, Батый приехал!

Из машины вышел высокий молодой человек в белой рубашке с галстуком. Светло-серый пиджак он держал на левой руке. Первыми добежали до него сестры, а там уж и мать с распростертыми объятиями, оттеснила сестер, обняла, всхлипнула на плече. Едва-едва доходила мать до плеча рослому красавцу.

— Сынок… Приехал… Я говорила отцу — не уезжай. Укатил в степь с гостями.

— Так отца нет дома?

— Вернется, скоро вернется, сынок. Как ты вырос!

— Ты что-то стала поменьше…

— Так всегда бывает, сынок. Маленьким детям мать кажется большой-пребольшой. А когда вырастут, поглядят, оказывается, мать маленькая да слабенькая.

Шофер такси открыл багажник и поставил на дорогу два больших кожаных чемодана. Такие чемоданы Мухарбий видел только у иностранных туристов в Софии, которые останавливались в гостинице «Рила». Еще шофер достал из багажника сумку, перевязанную широким ремнем с медной блестящей бляхой.

— Ну, пошли в дом, сынок, пошли.

— Сейчас, мама. — Батый подошел к шоферу, пожал ему руку. — Спасибо, друг.

— И тебе желаю большого счастья.

— Батый, пригласи его в дом, — сказала мать.

— Может, и правда зайдешь, — обратился Батый к шоферу, который уже сел за руль.

— Спасибо, спешу.

Черная машина уехала. Сестренки подхватили вещи брата, а мать, обняв сына за плечи, повела его в дом. Соседке, что, облокотившись на перила своего балкона, смотрела во все глаза, сказала с радостью и гордостью:

— Забия, видишь, радость какая, сын мой вернулся!

— На счастье! — ответила соседка.

Мать и сын скрылись в доме.

— Что тут случилось, Забия? — спрашивает другая женщина, проходящая по улице.

— У соседки сын вернулся.

— Батый, что ли?

— Батый.

— Радость для матери! Каков он из себя стал?

— Сразу видно, ученый, профессор!

— Большим начальником, значит, будет.

— Почему бы и не быть.

— Я сбегаю к дочери Уразбая. Может, Бийке за добрую весть что и подарит.

Мать не налюбуется сыном, суетится, угощает его с дороги, подкладывает подушки. Сестренки разбирают его вещи, вытаскивают из чемоданов разные туфли, платья. «Это мне!» — «Это мне брат купил!» — «А это мне!» Примеряют. «Мама, мамочка, посмотри, красиво?» — «Очень красиво!» — отвечает мать, не глядя на дочерей и все не спуская глаз с сына. «Похорошел, возмужал мой сын, какой умный стал».

— Долго не писал, сынок.

— Экзамены. Да еще последнее письмо немного рассердило меня.

— А что такое мы написали, сынок?

— Чуть не сделали меня посмешищем на весь институт.

— Нет, сынок, ничего такого мы не писали! Как же так? Да лучше пусть отсохнет моя рука, чем над тобой станут смеяться люди, лучше пусть я ослепну!

— Написали же, что готовитесь к свадьбе, даже фотографию прислали…

— Что тут смешного, сынок? Девушка неплохая. Она из порядочной семьи.

— Я и не говорю, что она плохая. Но при чем тут свадьба? Я еще не собираюсь жениться.

— Зато мы подумали о тебе, сынок, мы с твоим отцом подумали. Ты уже мужчина, пора тебе иметь свою семью. Что тут плохого или смешного? В газетах пишут, что это, мол, пережиток, слепота, но это неправда. Родители должны думать о своих детях. В этом нет ничего позорного.

— Без меня меня женили, вот что получается. Ребята засмеяли.

— А ты фото-то ее показывал?

— Да.

— Ну что?

— Сказали, что красивая. Не думали, что в ногайской степи растут такие цветы.

— Растут, сынок, растут. Добреет наша земля, красивой становится.

— Да она-то что говорит? Ее-то вы спрашивали?

— А как же? Отец и мать ее с ней говорили. С тех пор, говорят, она переменилась, ведет себя как невеста.

— А как должна вести себя невеста, мама? — улыбнулся Батый.

— Сидит дома, людям и не показывается, лишнего не позволяет говорить… Любит она тебя, я по глазам видела, что любит.

— Но это невозможно, мама.

— Что невозможно?

— Очень прошу, не надо ничего этого делать.

— Как не надо, сынок? К свадьбе все готово. Сорок ящиков одной только выпивки купили, музыкантов наняли, певиц из Кизляра. В субботу свадьба, сынок. Пригласительные билеты разослали.

— Чепуха какая-то…

— Ты не хочешь жениться, сын мой?

— Конечно, нет! Прошу тебя, мама.

— Как же так, сынок? — Вдруг лицо матери стало серым. — Подумай, в какое положение ты поставишь отца?

— Ничего, переживет. А раз гости приглашены, то пусть это будет торжество в честь моего приезда.

— А как же невеста, как же ее родители? Выходит, мы их оскорбляем…

— Ничего не выходит. Я с ней поговорю, и все встанет на место.

— Вот не ожидала я такого, сынок.

— Не такая уж это беда. Все поправимо. Ну, я пройдусь немного по селу, посмотрю, что здесь и как.

— А невесте ты привез какой-нибудь подарок?

— Ну что ты, мама. Я же ее совсем не знаю. Если хотите ей подарить что-нибудь просто так, то в чемодане даже есть лишнее платье.

Батый аккуратно зачесал назад волосы и вышел на улицу. Он остановился у ворот, не зная, куда бы ему пойти.

Между тем Бийке, которой сообщили, что приехал ее жених, не на шутку встревожилась. И было еще такое чувство, словно ее настигли на месте преступления.

А в чем ее преступление? Она ведь надеялась, что Ризван объявится раньше, чем приедет этот «жених», и тогда не нужно будет ничего объяснять. Она и до сих пор не теряет надежды, что Ризван приедет или хотя бы пришлет письмо.

Каждый день ходит на почту. «Пишут», — отвечает девушка в почтовом окошке. Вот и сегодня пошла за одной вестью, а получила другую. По дороге с почты встретилась женщина и с радостью сообщила, что приехал Батый. Бедная женщина тащилась в такую даль, думала, что несет добрую весть. Пришлось возвращаться ни с чем, зря притащилась, ничего не получила в награду. «Нет, что-то здесь неладно, — думала женщина, — невеста не обрадовалась, а даже испугалась, встрепенулась, как куропатка в руке охотника. Нет, что-то здесь неладно, чует мое сердце. Ох и дура же я. Дурная голова ногам покоя не дает — это обо мне сказано».

А Бийке так и не могла понять, почему от него нет никаких известий. Где он, что с ним? Не мог же он провалиться сквозь землю. Почему он молчит? Неужели трудно написать три слова? Был рядом, здесь, на кутане, и то писал, а теперь далеко в горах, в своем ауле, знает, что я жду его, не может не знать. Что с ним случилось? Ведь он любил меня, очень любил, ревновал меня даже к подругам, даже к отцу и матери. Он не мог разлюбить, забыть, обмануть. Что я плохого ему сделала? Любила и люблю. Отзовись же ты, сын гор, отзовись сейчас, сию минуту, и мне станет легче жить на свете. А пока мне тяжело, так тяжело, Ризван, если бы ты только знал!

Бийке не могла больше сидеть дома, оставаться на месте. Не то чтобы ей хотелось встретиться с ее женихом или из любопытства поглядеть на него. Чего ей было ждать от этой встречи? Но какая-то сила толкала из дому. Она вытерла слезы, причесалась, погляделась в зеркало и вышла на улицу. Она побрела как будто без цели, но ноги сами несли и заворачивали ее к дому Эсманбета. А вдруг он тоже в это время окажется на улице? Да нет. После дороги он сидит дома. Значит, встреча мне не грозит, думала Бийке. А может, послать какую-нибудь девочку, чтобы вызвать его из дома, объясниться и свалить тяжесть с плеч? Рано или поздно, а придется объясняться.

Бийке шла понуро, опустив голову и перебирая свои невеселые мысли, как вдруг мягкий мужской голос назвал ее имя. Она оглянулась и увидела, что навстречу ей идет незнакомый молодой человек. Почему-то она внушила себе заранее, что Батый окажется придурковатым, хромым или горбатым, и теперь, увидев перед собой красивого, стройного молодого человека, смутилась.

— Это ты, Бийке? — спросил у нее молодой человек.

— Я… — прошептала девушка.

— Так я и знал, что ты в жизни окажешься еще лучше, чем на фотографии.

— Кто вы? — спросила Бийке, хотя догадывалась уже, кто перед ней стоит.

— Я Батый, сын Эсманбета. Приехал вот сегодня и решил повидать свою невесту, — улыбнулся Батый.

— Невесту? — с испугом повторила Бийке.

— Да. А что, ты не знала об этом?

Бийке подумала, что вот сейчас он начнет объясняться ей в любви, начнет говорить, какая она хорошая, как он сразу, как только увидел фотографию, так и влюбился.

— Вот что, Бийке… ты прости меня, если я причиню тебе какую-нибудь боль… но думаю, что не причиню… мы ведь очень мало знаем друг друга… Отойдем, пожалуйста, в сторону… ты же знаешь наши условности и любителей почесать языки.

— Пожалуйста.

— То, что произошло… то, что тебя ввели в заблуждение… то, что… ну, одним словом, это великое недоразумение… Ты здесь, я в Иркутске. Как мы можем быть женихом и невестой? Я совершенно не знаю тебя, а ты меня. Ну как бы тебе объяснить? Ты же не можешь утверждать, что любишь меня?

— Как ты сказал? — сама не понимая, зачем она это спрашивает, насторожилась Бийке. Как ни странно, слова Батыя неприятно задели ее.

— Ты же не можешь утверждать, что любишь меня? Бывает, что родители ошибаются. Я не думаю, что они плохого желают…

— Ты любишь другую? — В голове Бийке закружились тысячи мыслей, она не могла сосредоточиться и повторяла чьи-то, будто чужие слова.

— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору, Бийке.

— А что скажут люди, что подумают обо мне? — Бийке вдруг схватилась за голову, и слезы появились у нее на глазах.

— Бийке, Бийке, что с тобой, тебе плохо? — растерялся Батый.

— Ничего, Батый, это пройдет. Что ты мне хотел сказать? — глотая слезы, спросила Бийке.

— Ничего, Бийке. Тебе сейчас плохо, я вижу, я потом… Ты иди лучше домой. Я провожу тебя!

— А все-таки ты что-то хотел мне сказать!

— Потом, потом.

— Ты хотел сказать, что свадьбы не будет и что ты на мне не женишься? Так это же очень хорошо, Батый, очень хорошо! — Бийке захохотала, ухватившись за чей-то плетеный забор.

— Бийке, прости, я не хотел обидеть тебя.

Но Бийке хохотала все громче. Она как-то перекатывалась по забору, цепляясь за него руками и касаясь то спиной, то грудью, уходила от Батыя все дальше и дальше и не переставала хохотать.

Он испугался, ему показалось, что девушка смотрит на него безумными глазами, и смех ее показался ему безумным.

— Прости меня, прости меня, — бормотал Батый, но Бийке уже убежала, скрывшись за поворотом.

Батый совсем растерялся. Разве мог он предположить, что девушка, которая никогда его не видела, так влюблена в него, так бурно встретит его отказ от свадьбы. «Какие глубокие чувства, — раскаиваясь, думал Батый, — как она страдает, бедняжка».

Батый хотел уж бежать за ней, догнать, успокоить, сказать ей, что она ему понравилась, что, может быть, со временем… Но тут новая мысль остановила его. «А что, если она больна? Разве нормальный человек будет так смеяться в такую минуту? Нет, хорошо, что я ей все объяснил, а там уж ее дело».

Батый немного успокоился. «Вот что бывает, когда родители перестараются. К какому печальному результату могут привести самые искренние заботы. Зачем они все это затеяли?»

Машинально шагая по безмолвной улице, Батый едва не наскочил на «газик», стоящий около соседнего дома. На «газике» было написано сбоку при помощи трафарета: «Инспекция по охране степных богатств». Вот к кому надо было прийти в первую очередь! Батый открыл калитку, поднялся по лестнице. Мухарбий обернулся на скрип двери.

— Можно, дядя Мухарбий?

— Конечно, сынок, я жду тебя, заходи. Слышал я, слышал, что ты вернулся… Ну, здравствуй! — Мухарбий протянул руку.

— Здравствуй, дядя Мухарбий. — Батый обеими руками пожал протянутую руку старика.

— Ну-ка, дай поглядеть на тебя, на молодого моего соседа. Совсем возмужал, крепкий, и разум на лицо. Это хорошо, что добро не прячется в тебе, что все говорят твои глаза. Жених, настоящий жених. Давай руку, могу же я поздравить тебя.

— Нет, дядя Мухарбий, поздравлять рано.

— Что случилось?

— Просто родители меня поставили в глупое положение.

— Присаживайся. — Мухарбий пододвинул ему стул и сам сел напротив.

— Скажи мне, дядя Мухарбий, дочь Уразбая…

— Ты о Бийке?

— Да. Я с ней только что разговаривал. Она нормальная?

— Что? Бийке, сынок, не то что нормальная, она очень хорошая, красивая и умная, сердце у нее доброе… Лучшей жены и ждать не надо, сынок… А что случилось, ты почему об этом спрашиваешь?

— Да так.

— Что ты ей сказал? Ты что, не любишь ее, что ли?

— Да.

— А она ждала тебя, каждый день на почту за письмами ходила.

— Не могу я в это поверить!

— Она, бедная, дни считала, ждала, а ты сразу и срубил… Но ничего, все поправится. А как она тебе показалась?

— Красивая, только какая-то растерянная.

— Еще бы. Мог бы ты ее полюбить?

— Не знаю, но… время может решить.

— Да, время — великий лекарь. Увидишь, все у вас будет хорошо. Ну что же, молодой хозяин стеней, принимай дела, что ли…

— Дядя Мухарбий, мне так неловко. Я отказывался, я не хотел, меня, можно сказать, силой назначили…

— Почему ты думаешь, что я обиделся на тебя? Наоборот, когда получил телеграмму и прочитал твое имя, я обрадовался. Наш человек, степной, знающий, это очень хорошо…

— Ты правду говоришь, дядя Мухарбий?

— Никогда, сынок, не сомневайся в моих словах. Я хвостом вилять не умею, тем более перед тобой…

— Прости.

— И ты научись отвечать за свои слова. Это тебе пригодится в жизни больше паспорта. Я постарел, Батый, и очень устал. Тебе тоже трудно будет, но плечи у тебя крепкие, а если что, помогу…

— Я слышал, у вас сын есть.

— Есть, да еще какой. Все понимает, не наговоришься с ним.

— Я очень рад за вас. Надеюсь, учительница моя души не чает в мальчике?

— Моет, купает… Раньше, бывало, лишний час в школе проводила, а теперь бежит домой даже во время перемены.

— Да прибавится вам здоровья!

— Контора у меня не ахти, конечно, но и посетители бывают не часто. Все дела — три папки. Акты, докладные, наряды, всякий хапур-чапур. Ты ученый человек, сам разберешься. Оружие я сдал в отдел. Они, по-моему, уже переписали его на твое имя, завтра получишь. Еще вот у окна стоит иноходец!

— На ходу? — спросил, глядя из окна на «газик», Батый.

— Козел! Капремонт прошел в прошлом году, мотор новый. А за аулом вся твоя степь. Да, забыл сказать о самом главном. В одном семействе есть белый сайгак, родился в мае.

— Никогда не видел.

— Увидишь! Здесь он записан.

— А может быть, прокатимся, дядя Мухарбий, соскучился ведь я по степи. Покажи мне свои владения.

Из окна было видно, как далеко в степи закатное солнце окрасило в яркий багровый цвет полосу небосклона.

— Это теперь твои владения. Ты молодой хозяин, приказывай.

— Приказывать не могу, а поехать хочется.

— Ну что же, ведь я должен не бумаги тебе сдавать, а хозяйство. Самое время объезда. Скоро и ночь. Сейчас не очень темные ночи, звездно… А дома как же? Не будут беспокоиться?

— Я им все объяснил.

— Свадьбу, значит, отменили?

— Мне не к спеху. А уж если пригласили гостей, то пусть гуляют в честь моего приезда.

— И в честь твоего назначения.

— На самом почетном месте ты будешь сидеть, дядя Мухарбий.

— Спасибо, сынок. Я последнее время избегаю шумные места. Меня даже нелюдимым стали звать.

— Я прошу тебя.

— А насчет Бийке, сынок, ты еще подумай. Хорошая девушка, жалеть не будешь. Садись за руль, привыкай к машине.

— Куда поедем?

— Сначала держи на юг, поездим около Кумлы, а оттуда по речушке поднимемся на север.

Батый, довольный тем, что все так мирно и по-доброму обошлось со стариком (он боялся, что нанесет старику великую обиду и будет жалеть об этом всю жизнь, потому в отделе кадров в столице и попросился на другой участок), сел за баранку и плавно вывел машину на дорогу. Вскоре началась степь, огромная, пахнущая полынью. Мухарбий тихонько запел, и Батый подтянул ему. Еще минуту назад у них и в мыслях не было, чтобы петь. Но вот окружила их степь, и сразу же родилась песня, такая же печальная, такая же горьковатая, но и сладостная, как аромат вечерней полынной степи.

Глава двенадцатая

Жена Уразбая, та самая, про которую говорили в молодости, что она жгучая кумычка, приготовила праздничный ужин. Пока еще не было никакого разговора о гостях, но на всякий случай надо быть наготове. Могут нагрянуть родственники жениха. Ведь жених, сын Эсманбета, уже приехал. Готовя ужин, Бажу — так звали жену Уразбая — бубнила себе под нос:

— Я думала, он парень с головой, останется жить и работать в городе, может быть, даже в самой Махачкале, получит там квартиру, а дочь мою Бийке устроит учиться в университет, я буду ездить к дочери в город… То-то жизнь бы пошла. А он, говорят, вернулся навсегда сюда, в степь. Ах, глупец, глупец!..

Так ругала Бажу незадачливого жениха, собирая ужин, и все дышало миром в доме Уразбая, ничто не предвещало несчастья.

И на бахче сегодня бригада Уразбая потрудилась на славу. Сорок семь машин великолепных терекли-мектебских арбузов нового урожая отправили они по разным городам республики, а если собрать и оставшийся урожай, то в этом году дохода будет в три раза больше, чем в прошлом. Любо было смотреть на сочные, красные, сладкие арбузы, недаром расщедрился сегодня бригадир, всем разрешил взять с собой столько арбузов, кто сколько унесет. Чтобы полакомиться после ужина, Уразбай положил арбузы во дворе, под кран с холодной водой.

— Эй, Бажу! — Только в добром расположении духа Уразбай называл жену по имени. — Бажу, я тебе говорю!

— Что?

— Готово у тебя там? На такой случай достань из холодильника бутылочку коньяку.

— Зачем? Ты же не пьешь.

— А чтоб, если кто зайдет, увидели, как мы живем. А мне принеси вина.

— Иди, все готово, и дочь зови ужинать.

— Иду. Эй, Бийке. — Уразбай поднялся по лестнице и постучался в комнату дочери. — Бийке! Ужинать! — Отец открыл дверь в комнату дочери и смутился. Дочь собиралась куда-то, укладывала свой небольшой чемодан. Отец ничего не сказал, прикрыл дверь и пошел в ту комнату, где был накрыт стол. Будто про себя, вытирая руки полотенцем и хихикнув, сказал: — А дочка-то наша торопится вылететь из гнезда.

— Что она делает?

— Складывает вещи в чемодан.

— На ночь-то глядя! И утром можно было это сделать. — Что-то обеспокоило Бажу в поведении дочери. — Не пойму я ее, молчит, глаза красные, у двери послушаю — всхлипывает!

— Ты, когда выходила замуж, разве смеялась?

— Так ведь я за тебя выходила! Какой тут смех…

— Разве ты жалеешь, что вышла за меня?

— Не задавай глупых вопросов, садись и ешь.

— Ну вот и все, — сказала Бийке, выйдя из своей комнаты. — Вот и все!

— Не реви. Успеешь еще нарыдаться у мужа! — прикрикнула мать. — Поешь с нами.

— Я есть не хочу.

— Это почему же ты не хочешь есть?

— Я вам сказать хочу… Хочу, чтобы вы поняли меня.

— Мы слушаем тебя, доченька. — Уразбай отложил ложку и хлеб. Что-то непонятное творилось с дочерью, она вся будто горела и задыхалась.

— Так вот… Я встретилась с Батыем… — Бийке не знала, с чего начать и как объяснить им все.

— Ну что же. Допустим, до свадьбы не полагается по обычаю. Ну, встретилась. А дальше?

— Свадьбы не будет…

— Он тебе сказал?

— Да, он сказал, что мы не знали до сих пор друг друга, значит, не можем и любить, а без любви какая же может быть свадьба.

— Ты не выдумываешь, доченька? Это же позор! — Возмущенный Уразбай встал, ударил себя по голове. — Нет, такого я не стерплю!

— Говорила я тебе, не стоит с этим торопиться, говорила… — накинулась на мужа не менее оскорбленная Бажу.

— Я пойду и сейчас же все выясню. Мужчина я или нет? Я, кто? Или этот Эсманбет думает, если у него сундук набит больше, чем у меня, он думает, что может оскорблять меня, позорить перед всем аулом?.. Проклятый род! — Уразбай быстро стал собираться, покосился на висевший на стене старый кинжал — выглядывал ржавый кончик лезвия из худых ножен.

— Отец, прошу тебя, не торопись, я не все еще сказала.

— Что же еще можно сказать?

— Это я сама ему сказала, что не люблю его.

— Ничего не понимаю, — развел руками отец и подошел к дочери. — Ты сказала?

— Да. Но какое имеет значение, отец, кто сказал, он или я? Свадьбы не будет!

— Ты что, рехнулась?

— Нет. Просто я люблю другого человека.

— Что?

— Доченька, — подошла к пей мать, — ты не в своем уме, ты больна, успокойся.

— Я не больна.

— Правда же, доченька, ты это выдумала, правда же? — успокаивала Бажу и отца и дочь одновременно. Она-то знала, каким бывает во гневе Уразбай. — Нет у тебя никого, чтоб ты могла его полюбить…

— Я люблю другого, как вы не хотите понять? У меня будет от него ребенок.

— Встань, я тебе говорю! — закричал отец. Он схватил дочь и стал лупцевать плетью.

— Мама, мамочка!

Уразбай был в бешенстве, он ничего не понимал и не слышал. Он бил дочь до тех нор, пока не вспотел, тогда он опустился на стул и отпил воды из кумгана.

— Муж мой, не надо. Она же твоя дочь.

— Нет, нет у меня дочери, и не хочу, чтобы была. Кто этот мерзавец, говори, кто он, где он?!

— Отец, успокойся, я все скал;у.

— Я спрашиваю, кто этот негодяй и где он?

— Его здесь нет. Он уехал, и вот уж три месяца я жду. Он обещал приехать с родителями, обещал…

— Обещал… Обманул, подлец! Не думал, не думал, что моя дочь… Тварь!

— Отец, он хороший…

— Да уж! Таких прохвостов в наше время… Везде и всюду. Я думал, они водятся только в городах. И до степи дошли. Поверила, что ворон белый, дура! Как ты могла, как могла? — Уразбай обоими кулаками что есть силы ударил себя по голове.

— Он не мог меня обмануть!

Никогда в жизни не было Уразбаю так тяжело. Лицо его исказилось, он задыхался.

— Уходи из моего дома! Не хочу видеть, не хочу слышать. Уходи!

— Ты что говоришь, муж мой, сейчас ночь на дворе. Куда ты гонишь ее?

— И ты можешь убираться с ней вместе! И ты хороша. У хорошей матери не бывает дочерей-потаскух…

— Мама, я пойду!

— Никуда ты не пойдешь, доченька.

— Уйду, мама, уйду.

— Куда?

— Пойду за своим счастьем.

— Иди, лови его, ищи ветра в поле! — крикнул напоследок отец.

Бийке освободилась от цепляющих рук матери, прошла к себе, взяла чемоданчик и оказалась на ночной улице. Когда уже свернула за угол, услышала истошный вопль матери, но не оглянулась, не вернулась Бийке. Она понимала, что возврата в родительский дом ей нет и не будет никогда. Она шла к шоссе в надежде сесть на какую-нибудь попутную машину.

Бажу хотела броситься вслед за дочерью, но Уразбай сердито втолкнул ее обратно в дом.

— Не беспокойся! И без твоего кукареканья люди узнают о нашем позоре.

Так они и остались в доме вдвоем, опозоренные старики. Сидели молча, глядя на старательно приготовленный ужин. Одни, совсем одни остались они теперь. Была надежда увидеть радость на старости лет, и вот в один час все рухнуло, все полетело вверх тормашками. А с какими глазами Уразбай покажется теперь Эсманбету? Да тот его просто выставит за дверь всем на посмешище. Люди любят посмеяться над чужим горем. Эсманбет — человек злопамятный. До самой смерти он не забудет этого позора.

А идти к Эсманбету надо, обязательно надо. Завтра утром, как можно раньше. Пока он не узнал от других. Лучше уж самому рассказать обо всем. Какой позор! С какой гордостью еще недавно расхваливал свою дочь Уразбай, превозносил до небес. А она… отца родного… перед всем аулом… Как снести это, как пережить? Пойдешь по селу, закричат, как всегда: арбузный король. Но раньше не обращал внимания на это прозвище Уразбай. Кричите, кричите, зато у меня дочь-красавица. Куда теперь деться от людей и от их глаз?

Опустел дом Уразбая, и ушло из него тепло. Осталась одна духота. Правильно говорят горцы: можно отыскать саклю, в которой не бывало ни одной свадьбы, но нельзя отыскать саклю, в которой никогда не бывало горя.

Так думал, так переживал свое несчастье седой Уразбай.

Глава тринадцатая

Ночь в степи так же, как и ночь в горах, располагает человека к раздумьям. Но только раздумья в степи и в горах бывают разные. Если ночь в горах возвышает, поражает торжественностью и величием, то степная ночь навевает грустные размышления. Недаром поется в песне, что степь — родная сестра печали.

Тихо ночью в степи. Только звенят цикады, едва шелестит ковыль, да изредка пискнет мышь или суслик в когтях у ночного бесшумного хищника. Нет здесь ни горного шума реки, ни жалобного воя шакалов.

Много звезд высыпало сегодня над степью. Высоко в небе они кажутся мелкими и зеленоватыми, а ближе к горизонту — крупными-крупными.

Чутким сном спит степь, словно вздрагивает от каждого шороха. Чутким сном спят сайгаки посреди степи. Никогда эти животные не спят все сразу. Старшие сайгаки несут поочередно ночную службу. Они знают, насколько коварны в степи такие вот ясные и сухие ночи. Тишина опасна, обманчива, звезды… Даже звезд стали бояться теперь сайгаки, потому что иногда появляются вдруг вдали две большие звезды, а вместе с ними почти всегда грохот, огонь и гибель.

Спит посреди степи семейство сайгаков, в котором родился белый сайгак. Он уже повзрослел теперь, сам щиплет траву, а сейчас лежит рядом с матерью, прижался к ней, как и все другие детеныши прижались в эту ночь к своим матерям.

Бабушка-сайга и ее старший сын не спят, потому что привыкли мало спать, они засыпают только под утро. Вожак стаи, однорогий сайгак, даже и не лежит, а стоит в стороне. Он слушает степь, он готов при малейшей опасности подать знак, чтобы стадо вовремя успело подняться и спастись бегством.

Казалось бы, чего им бояться в эти летние месяцы, когда самим законом запрещено всем людям на них покушаться?

Может быть, волков боятся сайгаки? Сейчас, в эту пору? Нет! Серые волки сейчас в горах, они откочевывают туда вместе с отарами овец. Куда легче волку расправиться с овцой, нежели гоняться по степи за быстроногим сайгаком.

Орлы? Но степные орлы ночью спят в своих гнездах. Орлы — дневные хищники, охотятся только с восходом солнца.

Нет, не звери самые страшные враги сайгаков. Но есть, есть у них злостный враг. Каждый взрослый сайгак знает этого врага, потому что каждый лишился через него либо отца, либо сестры, либо брата.

Однорогий сайгак всматривается в степь, смотрит на звезды. Почему-то иногда загораются в степи две новые яркие звезды. Вот и сейчас они неожиданно вспыхнули на горизонте и вместе с тем донесся до сайгачьих ушей неприятный, зловещий шум. Это уже опасность, это беда. Со страшной быстротой приближаются две ослепительные звезды, нарастает шум. Однорогий сайгак крикнул, будто простонал, и все стадо мгновенно вскочило на ноги. Все застыли на месте, смотрят на вожака, ждут его знака, в какую сторону он им скажет бежать. Детеныши недовольны, что перебили их сон, они ничего не понимают в происходящем. Но инстинкт уже передался им, он говорит, что надо бежать, спасаться. Они теснее жмутся к родителям.

Огни все ярче и ближе, шум все сильнее. Теперь слышны сквозь этот шум человеческие голоса. Пора. Однорогий сайгак с быстротой молнии метнулся в сторону, и все стадо устремилось за ним. Но яркий свет уже коснулся их, задел их спины, и тотчас машина резко повернула вслед за бегущими сайгаками.

— Вот они! Вот, прямо! Давай скорость! — Радостные крики людей слышны в степи. Белый сайгак недоумевает: почему они радуются, почему им весело, когда нам так страшно? Неужели это наш страх их веселит? Что будет, что будет? «Вырваться, вырваться из этого звездного света», — думал однорогий вожак. Но свет уже неотступно следовал за животными. Куда бы они ни метнулись, свет находил их. Детеныши сайгаков начали уставать…

— Мама, мне страшно! Мама!

— Не оглядывайся, сынок! Беги со мной рядом, вот так!

— Я больше не могу бежать.

— Что такое я слышу от белого сайгака? — недовольно, хриплым голосом говорит однорогий. — Белый сайгак должен бегать быстрее всех. Еще немного, держитесь…

Вдруг раздается страшный грохот, непохожий на гром, обычный в степи, но это не гром, это стреляют из ружей-автоматов охваченные азартом погони жестокие люди. Трехмесячный, еще не окрепший белый сайгачонок первым падает, сраженный картечью. Отец-сайгак оглянулся, и мать повернула назад. Но не успевает мать добежать до белого сайгака, как что-то сильно толкает ее в грудь, она взлетает над землей и падает бездыханной. Отец-сайгак успевает дойти до детеныша и тут же падает рядом с сыном.

— Сынок, что с тобой? — спрашивает раненый, умирающий отец-сайгак.

— Не знаю, мне очень больно.

— Будь они прокляты, сынок, эти двуногие звери!

Остальные сайгаки скрылись. Машина останавливается, развернувшись, люди спрыгивают с машины, хлопает дверца кабины.

В степном безмолвии, наступившем после погони и выстрелов, слышен человеческий голос. Не голос ли это Эсманбета?

Человек подошел к беспомощному, ослабевшему, умирающему белому сайгачонку и с превеликим равнодушием и хладнокровием, ощупав шею, одним взмахом острого кинжала отрубает голову. В степь хлынула горячая кровь, такая же соленая, как и земля здесь. Другие сайгаки были расчленены таким же образом. Туловища — в машину, а головы их зарывают в землю.

— Невелика добыча. Сколько всего?

— С этими вот тринадцать.

— Тьфу, проклятое число!

— Давайте живее выберемся теперь отсюда на дорогу.

— Это в нас разыгралась последняя бутылка.

— Только бы не напороться сейчас.

— Обойдется.

Все взгромоздились на свои места, и машина тронулась уже с потушенными фарами. На полу в кузове подпрыгивали обезглавленные туши сайгаков, среди которых был и белый сайгачонок, но уже не белый, а в кровавых пятнах.

— Проклятье! Мы, кажется, убили белого сайгака…

— Белый или рыжий, какая разница.

— Есть в народе поверье: несдобровать тому, кто убьет белого сайгака.

— А тому, кто убьет красного, сдобровать? Если он напорется на инспекцию? Ха-ха-ха…

— Если верить во все приметы, жить нельзя на земле. У нас вот есть поверье: если срубишь плодовое дерево, останется тебе жить один год. А наш колхоз три года назад вырубил в долине Таркама целый абрикосовый сад. И ничего, никто пока не умер. И председатель колхоза, дай бог ему здоровья, процветает. Может барашка съесть за один присест.

Все весело рассмеялись. Тут-то и случилось то, чего так боялись.

— Нас засекли. — Тревожный голос погасил смех.

— Это некстати, совсем некстати. Эй, Сансизбай, постарайся увильнуть.

— Может быть, не заметят?

— Уже заметили… Едут прямо на нас.

Оказывается, не только сайгаки боятся автомобильных фар в степи, но боятся их те, кого боятся сайгаки. Паника охватила всех.

— Может быть, это такие же, как мы, промышляют…

— Дурак, не видишь, «газик»…

Грузовик прибавил скорость. Теперь на скамейке в кузове усидеть было нелегко. Людей подбрасывало и опускало, они цепко ухватились за борта.

— Отстают, скорей!

Но «газик» не отставал. Грузовик стал петлять по степи, но и «газик» повторял те же повороты. Теперь не оставалось никаких сомнений, что это инспекция.

— Эй, Сансизбай, куда-нибудь в укрытие надо бы…

— Какое, к черту, укрытие в степи!

— Вон за те камыши… Выключай мотор, может, не найдет.

Машина круто свернула налево и исчезла за полосой камышей. Кажется, «газик» потерял ее из виду. Он остановился, затем стал кружиться на месте, светом фар ощупывая местность. Не могли же они провалиться сквозь землю! Потом «газик» тоже потушил фары и отъехал в сторону. Люди, сидящие в нем, прислушивались.

На грузовике тем временем шел такой спор. Идрис горячился:

— Я не понимаю, чего нам бояться. Нас много, пугнем их. Что, так и будем здесь стоять до рассвета?

— Тише. Кажется, они уехали. А ты, Идрис, не храбрись. Если нас поймают, будут большие неприятности. А мне, например, это сейчас совсем не нужно.

— У меня есть план. Номеров на нашей машине нет. Сейчас мы поедем, «газик» за нами погонится. Подпустим его поближе и прострелим ему баллоны. Он останется в степи, а мы укатим.

— Пожалуй, другого выхода у нас нет.

— Заводи, Сансизбай, поехали.

Грузовик выскочил из укрытия и помчался по бездорожью. Тотчас вспыхнули фары притаившегося «газика». Яркий свет ударил в глаза. Сансизбай выжимал из машины все, что мог. Никогда бы не подумал, что новый грузовик может так греметь. Даже шума мотора не было слышно за громыханием грузовика на ухабах и кочках. «Газик» настигал их. Но грузовик вдруг развернулся, включил фары и поехал навстречу преследователям, но так, чтобы не столкнуться. Когда машины сравнялись, с грузовика раздались залпы. «Газик» по инерции прокатился еще немного и остановился, будто уткнувшись в невидимое препятствие. Грузовик снова погасил фары и помчался в степь. Некоторое время люди тревожились: не возобновится ли погоня? Но «газика» уже нигде не было видно.

Долго рыскал Сансизбай по степи и наконец выбрался на дорогу вблизи Кунбатара. Неожиданно хлынул дождь. В душном воздухе сразу посвежело. Под колесами вместо кочковатой степи ровный асфальт. Преступники немного приободрились. Только Эсманбет не повеселел. Думает о чем-то своем, и настроение у него скверное-скверное. «Правильно говорил Уразбай, — думает про себя Эсманбет, — что совесть — это голос, который говорит, что не надо тебе было делать то, что ты только что сделал. Правильно сказано, очень верно. Значит, есть все же во мне эта самая совесть, если совестно мне сейчас. Не должен был я этого делать. Как я не хотел, как не хотел! Но разве отстали бы от меня эти друзья? Да и хмель ударил в голову».

— Что приумолк, старина? — обратился Идрис к Эсманбету. — Смотри, и погода за нас, так я жаждал прохлады, и вот пожалуйста, дождь… Не вешай носа. Все в порядке. И Сурхай будет доволен. С тебя еще тридцать семь голов, вернее, тридцать семь без голов… Ха-ха-ха…

Уже подъезжали к Терекли-Мектебу. Эсманбет постучал кулаком по крыше кабины и потребовал остановить машину. Что-то тяжко стало у него на душе, ведь клялся он, что не будет больше стрелять сайгаков.

— Тут уже до дома твоего близко.

— Знаю. Я пешком дойду, — проговорил Эсманбет и спрыгнул на дорогу.

— Как же так, Эсманбет, а нам куда?

— Поезжайте обратно по этой дороге.

— А свежевать сайгаков кто будет?

— Сами освежуете. Доедете до арочного моста, укройтесь там у воды в тени деревьев…

— Вот тебе и на! А нас не угостишь?

— Поезжайте. Да, вот еще что, отдайте обратно это ружье Сурхаю, мне не нужно… Неверное это ружье.

— Сам вернешь. Он приедет.

— Нет, лучше вы. И скажите, что больше не будет ни одного сайгака.

— А как же уговор?

— Мне ничего не нужно. Прощайте.

— Ну что же, не думал я, что ты такой человек, — с обидой сказал Идрис.

— Какой человек?! — взорвался Эсманбет. — Что, не нравлюсь?

— Ну, прощай! Поворачивай, Сансизбай! Если с нами что случится, смотри, Эсманбет, это твоя игра!

— Ничего с вами не случится. Поезжайте, я сказал! Чего стоите?

Начинало светать. Полуосвещенное лицо Эсманбета было грозным и страшным, в кровавых пятнах, и словно что-то прилипло в разных местах к его лицу.

— С ума он сошел! Поехали!

И машина развернулась. Эсманбет даже не оглянулся, он заспешил домой. Как легко ему стало без них, будто большую тяжесть сбросил с плеч. «Белого сайгака убили, красоту стеней убили, а кто убивал? Не сам ли ты, Эсманбет, в пьяном азарте? Они разве охотники? Они и стрелять-то как следует не умеют. Твоя, твоя картечь уложила белого сайгачонка!» Когда Эсманбет подошел к крыльцу, совсем рассвело. Небосклон порозовел, и поднялась высокая утренняя звезда. Жена вышла из дому.

— Ты что, не спала или только что встала?

— Ты ли это?

— Кто же еще? Чего испугалась?

— Что с твоим лицом?

— А что?

— Ты же весь в крови!

Эсманбет подошел к зеркалу, что висело рядом с умывальником, поглядел и обомлел. Он увидел на глади зеркала страшное лицо, чужое, непохожее на человеческое. Посмотрел на руки, и руки были в крови. В умывальнике, как назло, не оказалось воды.

— Дай воды! — крикнул Эсманбет. — Скорей!

— Я боюсь… — задрожал голос жены.

— Ну! — Эсманбет схватил кумган, но и там не было воды. Кумган с грохотом полетел по ступенькам лестницы. Жена принесла в кувшине воду, хотела сама полить, но муж вырвал из ее рук кувшин и стал мыться.

— А сын-то наш не вернулся…

— Я же сказал, что он должен завтра приехать.

— Он приехал вчера, совсем немного дома побыл, вышел, и до сих пор его нет.

— Как нет? Куда он пошел?

— Сказал, друзей повидаю…

— Ну и сидит, наверное, с друзьями, куда ему деваться? — Эсманбет помылся, сбросил с себя верхнюю одежду, накинул халат. — Наверняка у тебя и чаю в термосе нет, так же как воды в умывальнике.

— Сейчас подогрею.

— Давай, только поскорее.

Жена начала хлопотать с чаем, зажгла газ, поставила кастрюлю, но не могла освободиться от страха. Руки ее дрожали. Дрожащими руками поставила она перед мужем пиалу, масло, хлеб. Ногайский чай она приготовила еще вечером для Батыя, соскучился ведь он по всему домашнему, а теперь его только разогреть…

Как только огненный чай коснулся нутра, Эсманбет блаженно расслабился. Да и на самом деле нет ничего лучше для усталого человека, чем ногайский чай с молоком. Робко присев рядом и добавив чаю в пиалу мужа, жена снова заговорила:

— А сын-то наш, Эсманбет, не хочет даже слышать о свадьбе.

— Почему же не хочет?

— Он говорит, в глупое положение вы меня поставили. Я и не помышлял о свадьбе.

— Глупое положение! Поставил бы в такое глупое положение меня мой отец, я бы в ладоши хлопал.

— Говорит, как же так, я не знаю девушку, она меня не знает. Какой может быть разговор…

— Свадьба будет! А теперь займись своим делом. Дай мне немного отдохнуть. Сегодня люди должны съезжаться, а я их обязан встречать. Обязан я их встречать?

— Обязан, обязан.

— Так иди.

Эсманбет растянулся на тахте, закрыл глаза…

Глава четырнадцатая

Эсманбета растолкала жена. Спал он, оказывается, не очень крепко, сразу вскочил и спросил первым делом, не вернулся ли сын. Жена покачала головой. Часы на стене пробили одиннадцать. Батыя все нет, а гости уже начинают съезжаться.

По ногайским обычаям, во время свадьбы соседи и соседки приходят на помощь. Теперь они заняты тем, что за домом под широким и тенистым виноградным навесом, где уже разостланы дорогие ковры и циновки, расставляют столы и стулья, а на столах посуду, ножи и вилки.

Женщины накрывают столы, а повара из лучшей районной столовой раздувают мангалы, навостряют шампуры.

Здесь, под зрелыми гроздьями винограда, очень уютно и удобно. Можно сидящему здесь обойтись и без закуски, без шашлыка и кебаба, без курзе и жареного цыпленка, без чурека и сыра, без салата и разных подливок. Выпей рюмочку доброго коньяка, закуси виноградом прямо с ветки. Висят здесь два лучших сорта: продолговатые, прозрачные, будто в каждой виноградине светится яркий луч солнца, так называемые дамские пальчики. И гроздья крупных, круглых, розовых виноградин, в которых будто горит рубин. Этот сорт называется агадаи. А если кто не захочет закусить коньяк или вино их первоосновой, первопродуктом, то пожалуйста — это учел наш король арбузов Уразбай, — в тени под холодным душем купается целая гора крупных полосатых арбузов, бери любой, ошибки не будет. Ведь их отбирал сам Уразбай, а он умеет выбрать арбузы, не случайно много раз держал Уразбай пари с другими знатоками, кто выберет арбуз спелее, и всегда выигрывал. Лучше рентгена умеет он заглянуть в нутро арбуза.

Сегодня Уразбай собирался прийти к Эсманбету рано утром для неприятного, но необходимого разговора, но проспал. Как-никак он все же отец и дочь его все же — дочь, почти до утра он искал ее вокруг аула и на дороге. Поэтому лег поздно. Теперь он пришелс опозданием, и прибывающие на свадьбу гости мешают ему остаться с Эсманбетом с глазу на глаз, мешают важному разговору.

— В добрый час, в добрый час! — говорят гости.

— Спасибо! — Эсманбет, стараясь не выдать тревогу и озабоченность, пожимает каждому руку, но рассеянность его не заметить невозможно. Впрочем, гости объясняют такое состояние хозяина предстоящим радостным событием. А сына все нет и нет. Он послал в разные стороны своих дочерей, чтобы расспросили в каждом доме, где Батый. Неужели хочет сорвать свадьбу?

— Да гнездится прочно в этом доме счастье. Поздравляем!

— Спасибо, спасибо! — Эсманбет, пожимая руки, замечает Уразбая. — Ты Батыя не видел?

— Кого?

— Сына моего, жениха твоей дочери. Не знаешь, где он?

Но тут подходят и перебивают разговор новые гости.

— Здравствуй, Эсманбет, здравствуй, старина, все такой же, ничуть не изменился.

— Не забыл, старина? Как же, вместе воевали.

— В госпитале лежали вместе.

— Спасибо! — Эсманбет опять нетерпеливо оборачивается к Уразбаю. — Не видел, говоришь, моего сына?

— Эсманбет, у меня к тебе разговор… — Неловко, очень неловко Уразбаю. Недаром говорят ногайцы: вывих хуже перелома, срам хуже смерти.

— Потом, Уразбай.

— У меня срочное дело.

— И срочное потом. Не видишь, что творится, столько гостей… Ну куда же он запропастился?

— Мир этому дому да слава! — прибывают новые гости.

— Здравствуйте, счастливые! Здравствуйте.

— Спасибо, друзья, проходите. Эй, Уразбай, проводи, пожалуйста, гостей.

— Эсманбет, я прошу, выслушай меня. — Уразбай умоляюще складывает руки на груди.

— Ну что тебе… — сердится Эсманбет.

— Пожалуйста, отойдем от гостей подальше! — Уразбай берет его за руку и отводит.

— Не видишь, гости всё прибывают.

— Эсманбет, я пришел сказать… Но как бы тебе сказать?

— Ну говори же, черт возьми.

— Отмени свадьбу, Эсманбет…

— Ты что, старик, рехнулся?

— Свадьбы не будет, Эсманбет.

— Что-нибудь случилось с моим сыном?

— Насчет сына я не знаю, но моя дочь не может стать женой твоего сына.

— Не шути, старик, пошутим после…

— Я не шучу, Эсманбет!

— Что это ты мне говоришь? — Он хватает крепко Уразбая за грудки и зажимает в углу. — Что это значит? Где был до сих пор? Ты что, земляной червь, не видишь, сколько гостей, сколько уважаемых гостей собралось, а ты хочешь опозорить меня перед ними? Они же на свадьбу пришли, а не на меня посмотреть. Иди, готовь невесту к свадьбе, наряди ее как следует! Дорогой Уразбай, милый, иди, я очень тебя прошу…

— Ее нет.

— Кого нет?

— Дочери моей.

— Как нет? Что значит «нет»? Она умерла?

— Жива…

— В чем же дело? — Эсманбет становится все бледнее.

— Эй, Эсманбет, ва, Эсманбет, где ты, гости едут, где ты, Эсманбет?

— Я здесь, я сейчас.

Эсманбет отвечает, а сам думает: где же мой сосед, друг Мухарбий? Хоть он бы встречал гостей. Голова у Эсманбета идет кругом. Он тупо смотрит на Уразбая и не может поверить в его слова. Но вдруг смысл происшедшего доходит до его сознания. Он хватает Уразбая за грудки и трясет его что есть силы. Он кричит:

— Ты что, посмеяться надо мной вздумал? Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать?

— Знаю, знаю. Все можешь сделать, убить можешь. Но ты прости мою седую грешную голову, разве я этого хотел, разве мог я предвидеть?

Между тем Эсманбета рвут на части.

— Эсманбет, где же ты? Гости ведь приходят!

— Иду, иду. Где твоя дочь, старик?

— Уехала…

— Куда уехала?

— Не знаю. Она сказала, что любит другого…

— И это твоя дочь? Невинная, честная? — Эсманбет в отчаянии заскрежетал зубами и вновь схватил Уразбая.

— Отпусти меня, Эсманбет… — Унизительно это все для Уразбая, хуже смерти, но что он может поделать.

— Проклятье тебе и твоему роду! Уходи, чтобы духа твоего здесь не было, чтобы… — Эсманбет схватился за сердце, откинулся к стене, побледнел. Уразбай готов провалиться сквозь землю, готов обернуться каплей дождя и испариться. Эсманбет кое-как пересилил себя и вышел к людям.

— О Эсманбет! День веселый, а ты такой мрачный. Здравствуй, да будет дюжина детей у молодых, чтоб тебе веселее было.

— Спасибо, спасибо, гости дорогие! — Эсманбет пожимает руки, а руки у гостей не пустые. Жена Эсманбета принимает подарки будущей молодой семье. Вон уже сколько их сложено, и чего только здесь нет!

— Отец.

— Доченька, вернулась? Ну что, нашла ты нашего Батыя?

— Его нигде нет, отец. Сказали, что видели его только вчера, проходил по улице… Говорят, он зашел вчера к Мухарбию.

— А дядя Мухарбий дома? — все бледнее и бледнее становится Эсманбет. — Иди сбегай, позови его, скажи, отец очень просит. Быстро, доченька.

— Ну, степной лев Эсманбет, дай обниму я тебя! Хотя ты и не позвал нас на свадьбу, но я со своей половиной притащился. Говорят, на свадьбу забывают пригласить самого близкого человека, вот мы и решили, что мы самые близкие. А почему бы нам не поздравить молодых и не выпить за их здоровье?..

— Спасибо, спасибо! Пожалуйста, проходите!

Вернулись и другие дочери Эсманбета, сказали, что обошли все дома, но Батыя никто не видел. Страшная догадка, мелькнувшая в голове Эсманбета, вдруг начала расти, разветвляться, как дерево, и пронзила острой болью сердце Эсманбета. Девочка успела сбегать к учительнице и сказала, что дома только Кадрия с Ногайчиком, а Мухарбий как уехал вечером в степь, так и не возвращался.

Эсманбет вдруг задрожал. Его руки опустились как плети. Гости столпились вокруг него, не понимая, что происходит.

Вдруг отчаянный вопль вырвался из груди Эсманбета:

— Он там, в степи!

Растолкав гостей, Эсманбет выбрался на улицу, увидел длинный ряд машин, стоящих в тени, но не на них остановился его взгляд, а на «газике», который медленно ехал со стороны степи. Машина ковыляла на пробитых баллонах, как лошадь, раненная в ноги. Будто не на колесах, а на брюхе тащилась истерзанная машина. Переднее стекло машины продырявлено, разбито. «Газик» остановился, открылась дверца. С трудом выбрался из машины Мухарбий. Он провел ладонью по лицу, на котором запеклась кровь. Увидел Эсманбета и сказал:

— Будь проклят ты, Эсманбет! — Хотел, как видно, еще что-то сказать, но покачнулся и рухнул на дорогу. Кадрия и Ногайчик подбежали к нему.

Эсманбет споткнулся, упал и на четвереньках пополз к задней дверце машины. Судорожно схватившись за ручку, он рванул дверцу на себя и отшатнулся. На заднем сиденье, неестественно подвернув ноги и запрокинув голову, лежал его сын Батый. Рубашка на груди была вся в крови, но кровь уже не текла.

— Сын, сын!

На душераздирающий вопль все гости со двора высыпали на улицу. Эсманбет пальцами ощупывает холодное, окостеневшее лицо сына.

— Сын! Это я, это я убил тебя. Сайгак… Белый сайгак… Я убил… Проклятье… Белый сайгак… Мой сын…

Глава пятнадцатая

В Сирагинских горах почти всегда клубятся туманы. Все вокруг тонет в сырости и серости, все скрыто от глаз, кроме дороги на тридцать шагов вперед, уходящей с крутым поворотом вниз или поднимающейся в гору. А между тем если бы небо было ясным и ущелья не были заполнены туманом, как стиральная машина мыльной пеной, то открывалась бы на каждом шагу необычайная красота, за каждым поворотом ждали бы путника новые картины природы, новые пейзажи, достойные восхваления кистью художника или стихами поэта.

Соприкасаясь с передним стеклом машины, горный туман превращается в мелкие капельки, которые бегут и бегут по стеклу, расчищаемые двумя, как маятники, качающимися «дворниками». То ли машина плачет этими мелкими, бесчисленными, нескончаемыми слезами, то ли сама природа плачет, то ли плачет сердце у бедной Бийке.

Водитель в клетчатой рубашке, с засученными выше локтя рукавами и в кепке, надетой козырьком назад, то и дело взглядывает на свою спутницу, сидящую справа от него в кабине. Девушка не поворачивает к водителю головы. Как завороженная смотрит она на качающиеся «дворники» и думает о чем-то своем.

Невеселые у Бийке мысли. Вчера вечером на автобусе она доехала до районного центра Уркарах. Долго ждала у моста попутную машину, намереваясь попасть в аул Мирзитта и отыскать там Ризвана. Машин все не было. Одна уркарахская девушка, возвращавшаяся из клуба, разговорилась с ней и взяла к себе ночевать. Утром Бийке нашла наконец попутную машину и вот теперь едет по Сирагинским горам, утонувшим в белом тумане, а водитель в клетчатой рубашке и в кепке, надетой назад козырьком, то и дело взглядывает на свою молчаливую и грустную спутницу.

— А ты не очень разговорчивая, — осмелился сказать шофер. — Впервые везу такую… — Может быть, он объяснил бы какую, но ему пришлось замолчать, ибо дорога круто поворачивала на спуск.

— Какую?

— Непохожую на наших сирагинских болтушек. С ними не скучно ехать. Всё расскажут, насплетничают. А ты красивая!

— Ваши сирагинки некрасивые, что ли?

— Не все… А ты русская?

— Нет, я не русская.

— Я так и подумал, что не русская. В глазах у тебя есть что-то степное… Где-то в фильме я видел такую. То ли аргентинская это была картина, то ли мексиканская. «Любовное свидание» называлась. Ты, может быть, видела?

— Нет.

— Хороший фильм, ничего не скажешь. Он ее любил. И она его любила, но ее не выпускали из дому, на волю. Все же они назначили свидание в самом людном месте, кажется, даже на карнавале. Да, на карнавале. Об этом узнали злые люди. Его предупредили, чтобы не ходил на свидание, засаду устроят, убьют. Но он же любил ее, вот и пошел. Его ранили, кровь течет, а он поднялся на помост, на самое видное место, встретился с ней, улыбнулся и рухнул мертвым к ее ногам. Вот это любовь… — Водитель помолчал, — А сейчас куда делась такая любовь, а? Ее нет?

— Почему ты так думаешь? — Бийке впервые посмотрела на шофера.

— Не знаю. То ли перевелись такие парни, чтоб ради свидания жизнь отдать, то ли девушки в наше время не могут такую любовь зажечь.

— Девушки могут зажигать любовь, но этой любви не дают светиться, ее гасят.

— Кто?

— Такие парни, как ты.

— Вот это уж неправда! Ко мне это не подходит. Я сильно любил, пешком каждый день по шестнадцать километров делал, чтоб только ее увидеть, готов был у ее окна всю ночь простоять. Я с ума сходил, если не видел ее день-два, а она взяла да и вышла за другого.

— Ты с ней говорил?

— Зачем? О любви не говорят, ее понимать надо вот этим… — И смешной шофер стукнул себя в грудь.

— Может быть, она не знала, что ты ее любишь?

— Как не знала? Она же видела меня каждый день. Смеялась надо мной, особенно с этой сабленосой подругой. Была у нее одна противная подруга. У тебя есть подруга?

— Есть.

— Наверное, тоже противная.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что к красивой девушке обязательно липнет дурнушка.

— Смешной ты.

— Я? Может быть, поэтому она и смеялась над моей любовью? А ты учительница?

— Нет.

— Значит, в командировку?

— Нет.

— Туристка?

— Нет.

— Хотя в моем ауле Мирзитт туристам делать нечего. Что они там увидят? Старую мельницу да старую кузницу.

— Ты из Мирзитта?

Бийке хотела было спросить, а как поживает сын старшего чабана Кара-Чупана, но сдержалась. Она решила пока не говорить шоферу, к кому и зачем едет.

Она думала так. Приеду в аул и буду со стороны наблюдать. Спрошу у какой-нибудь девочки, где живет Ризван, погляжу издали. А вдруг он женился на одной из сирагинских болтушек? Вдруг, наблюдая за саклей, Бийке увидит своего Ризвана на террасе без майки, он умывается, а молодая жена поливает ему из кувшина, остатки воды выплескивает ему на спину и убегает смеясь, а Ризван догоняет ее, обнимает и целует. Что тогда останется делать Бийке? Конечно, она уйдет, не показавшись, уедет, навсегда покинет эти места.

А что, если он не женился, но просто не выходит из родительской воли, а родители не велят ему больше ездить в степь? И вот он живет дома и тоскует, а тут появляется сама Бийке… Что он тогда будет делать? Конечно, бросится навстречу, обнимет, скажет «прости», скажет: «Я больше не могу здесь сидеть, возьми меня отсюда, уедем, мир велик, и нам найдется в нем место». И Бийке будет счастлива. Конечно, она не оставит его здесь, и выйдет так, что девушка похитила джигита.

Бийке хихикнула, представив себе такую картину.

— И ты надо мной смеешься?

— Нет, это я про себя.

— Девушек трудно понять, они могут и смеяться без причины, и плакать.

— А парни?

— Парни глупые. Верят вам и любят от всего сердца. Вот был у меня друг. Да что там друг, мы с ним были как братья! Он был влюблен, и когда говорил о своей любви, то не слушать ею надо было, а смотреть в его глаза. Они делались такими светлыми, такими ясными… Нет, я не могу их описать, их надо было видеть. Слова «Я люблю ее» у него звучали не просто как слова, а как-то необыкновенно, как тишина в лунную ночь на альпийском лугу…

— Ты поэт?

— Откуда? Если бы я мог писать стихи, я не вертел бы эту проклятую баранку на этих проклятых дорогах. Эти дороги убили моего друга. Возненавидел я и свой аул, и все здесь… Уеду я отсюда…

— Куда?

— Как куда? Хотя бы на строительство нового города-курорта. Ты слышала об этом?

— Нет. А где будут строить?

— А у дельты Самура. Я, конечно, там не был, но, говорят, удивительные места… Осторожно, вот здесь осторожно… — Шофер сбавил скорость, и в просвете тумана Бийке увидела пропасть. Машина, казалось, повисла правым колесом над краем пропасти. Поворот узкий, под нависшей скалой. — Пронесло. Недоброе место, не зря оно проклято людьми. И называется-то оно Жаллад-Шура, что значит — скала-палач. Здесь-то вот и погиб мой друг Ризван.

Бийке встрепенулась. Она не расслышала как следует, но что-то ей почудилось в словах шофера, и она схватила его за руку.

— Как ты сказал?

— Осторожно, что ты! Я ничего не сказал. Я сказал, что в этом проклятом месте погиб мой друг.

— А имя, имя твоего друга?

— Ризван.

Шофер сразу остановил машину, потому что девушка зарыдала, как в припадке, и начала рваться наружу и выскочила бы из машины на ходу, если бы шофер сразу же не остановил машину. Он недоумевающе глядел на тихую и смирную спутницу, которая так внезапно преобразилась. Выйдя из машины, она встала на колени на мокрую траву обочины, сгорбилась, сделалась какой-то маленькой и жалкой. Она не рыдала больше, но только всхлипывала.

— Так это ты, Бийке? Он называл нам твое имя… Он был еще жив, когда его вытащили из-под обломков. Все время повторял твое имя, Бийке.

— Лучше бы и я умерла вместе с ним. Зачем я отпустила его? Лучше бы он оставался со мной в степи.

— Да, Бийке. И мне было бы лучше, если бы он был жив. Такого друга я больше не встречу в жизни.

— Ризван, Ризван…

— Я знаю, Бийке, тебе тяжело…

— Когда это случилось?

— Месяца два тому назад. Он ехал в степь по какому-то срочному делу.

— Он ехал ко мне. У него не было более срочных дел. Отвези меня к его могиле.

— Ты прости меня, Бийке. У меня вырвалось… я же не знал…

— Что прощать?

— Отсюда до аула совсем близко. Какое это было горе для родителей, если бы ты знала! Его ведь не только я, все любили… Хоронил весь аул. Отец его при людях не показывает виду, но, говорят, ночью ходит к могиле сына, и на кладбище слышно, как он плачет и стонет…

Шофер повернул машину в сторону кладбища, остановился у каменного невысокого забора, вышел и помог выйти из машины убитой горем девушке. Он повел ее через калитку к могиле друга, над которой стояла резная каменная плита с корявой и кривой, надломленной, как и молодая жизнь Ризвана, надписью. Бийке упала на сырую, свежую, еще не успевшую зарасти травой могилу своего мужа.

— Ризван, я плохо о тебе думала. Думала, ты забыл меня, всякое приходило в голову… Я приехала к тебе в горы, Ризван, раз ты не хотел остаться в степи.

Шофер не сдержался, всхлипнул. Почему-то он опустил рукава рубашки.

— Ризван, я ведь приехала к тебе с доброй вестью. Я теперь не одна на земле, у меня будет ребенок, твой и мой.

Бийке лежала на могиле, не слыша и не видя ничего вокруг. Она не слышала даже, как шофер поспешно завел машину и уехал в сторону аула.

Кара-Чупан и его жена Асият осиротело сидели в старой части огромной сакли, будто остальная часть с шестью комнатами, которую они построили для сына, их не касалась. Молодой шофер только сейчас понял, что светлой, просторной, уютной любую саклю, будь она маленькой или большой, делают не сами стены или окна, не ковры и не добро, а люди, когда у них нет горя, когда в сакле человеческая радость.

— А, это ты, Герей? Заходи, сынок, заходи, — обернулся к нему и предложил подушку неузнаваемо постаревший Кара-Чупан. — Не езди, сынок, хотя бы ты…

— Будь прокляты, прокляты эти машины! — отозвалась и Асият, одетая во все черное и с четками в руках. Она подала гостю чашку чая.

— Спасибо, я чаю не хочу, — замешкался шофер, не зная, что сказать дальше. — Дядя Кара, я ехал сюда, и одна девушка попросила ее подвезти. Ее чемодан я поставил там, на веранде…

— Мы не сдаем комнаты, сынок. Приходили и вчера, просили для учительницы… Нет, пусть все гниет, я не трону пальцем там ничего, пусть все стоит.

— Дядя Кара, это та девушка, которую…

— Бийке? — встрепенулся Кара-Чупан. — Где же она?

— Не идет… на могиле…

К могиле сына, где все плакала Бийке, пришел отец покойного Ризвана Кара-Чупан, и хотя, по суровым обычаям горцев, женская нога не должна ступать на кладбище, пришла и Асият, чтобы увидеть ту, которая горем своим породнилась с ними, которая любила их дорогого сына. Отец и мать покойного молча опустились рядом с девушкой. Отец шершавой, грубой рукой погладил ее по голове. Она вздрогнула, приподнялась, поглядела на отца и мать и уткнулась головой в колени отца и вновь забилась в рыданиях. Горе удесятеряется в человеке, когда рядом есть люди, охваченные тем же безутешным горем.

Вот и конец печальной истории, которую я давно хотел поведать вам, друзья мои, и которая без особых на то причин вылилась теперь на бумагу.

Вы, любезные мои читатели, можете заметить, что очень уж грустно все кончается. Но что поделаешь, если жизнь есть жизнь и если нет жизни без того, чтобы не было в ней ни печали, ни горя. Конечно, не все в жизни случилось в точности так, как в моем повествовании, где я допустил некоторые отклонения от фактов, некоторую долю вымысла. Но я ведь писал не протокол, а повесть.

Что стало дальше с героями этой повести, мне лично неизвестно. Но ходили слухи в моем краю, что Мухарбий долго лежал в центральной больнице, теперь выздоровел и опять находится на своем посту, бережет степь и ее богатства. Эсманбет, говорят, у которого свадьба сына обернулась поминками, сошел с ума. Он бродит по степи в поисках белого сайгака и все никак не может его найти, потому что белые сайгаки рождаются очень редко.

Бийке будто бы живет в далеком горном ауле Мирвитте, в сакле чабана Кара-Чупана, и именно в той вновь пристроенной части сакли, которая предназначалась для Ризвана. Она будто бы родила сына, которому дали имя Ризван. Кара-Чупан сам ездил в степь и на сахбат^[5] привез родителей невестки, старого Уразбая и его жену Бажу. Всех четверых родителей видели люди склоненными над колыбелью внука.

Говорят также, что тот самый шофер, который привез Бийке в аул, которого зовут Герой и который клялся, что уедет из этих мест куда-нибудь подальше, на самом деле никуда из аула не уехал. Все так же он крутит баранку на опасных горных дорогах. Частенько видят его машину на трассе сакли Кара-Чупана, и — ай-я-яй, как ему, горцу, не стыдно — люди заметили однажды, что он стирал в ручье пеленки маленького Ризвана. Ай-я-яй, какой же он горец после этого!

Я, конечно, не могу утверждать, что все так и есть, но люди говорят, что они это видели своими глазами. А если вы, любезные мои, поверили тому, что я увидел своими глазами, почему бы нам с вами вместе не поверить тому, что увидели своими глазами другие люди.

― СОЛНЦЕ В «ГНЕЗДЕ ОРЛА» ―

Огромный шар солнца висит в небе. А на горной тропе — два солнца. Два путника. Встретились они на крутом склоне: старик неторопливо спускается под гору, а молодой джигит спешит по склону вверх.

— Что ты стал, сынок, передо мной, как восклицательный знак? — спрашивает согбенный старик.

— Хочу воскликнуть, отец, на весь белый свет, как прекрасно устроена жизнь! — восторженно вскидывает руки горец и смотрит в синее небо. — А ты что же, отец, согнулся, как знак вопроса?

— Хочу спросить, сынок, у этого белого света, почему так несправедливо устроена жизнь! — отвечает старик, ощупывая палкой тропинку.

— Да здравствует солнце, отец!

— Да здравствует, сынок!

Певец из Урари

Глава первая,

_{рассказывающая о том, что произошло в «Гнезде Орла» намного позже, чем события, описанные в последующих главах, но раньше, чем события последней главы}

ВЕСНА, ПАХНУЩАЯ ЗЕМЛЕЙ

Старики умирают весной, говорят горцы, весной умирают старики. Почему? Потому что весна — обновляющее начало на земле. Так ли это, не так — поди докажи. У кого спросить? У солнца. А солнце молчит, солнце великодушно, и что от него еще требовать, если оно начало всех начал — я нашего бытия, и нашего разума. Солнце? Да, солнце.

Весной то ли мы ближе к солнцу, то ли оно ближе к нам. Солнце живое, золотое, румяное, словно чурек, только что извлеченный из кари^[6] чурек, который ломается на столько ломтиков, сколько детей в семье. А хлеб разве не солнце? Что вызывает улыбку у ребенка и румянец на щеках, что озаряет его большие, чистые, как небо, ясные глаза? Ломтик солнца-хлеба. И разве сам улыбается ребенок? Нет, это солнце радуется в нем. Да, солнце всюду: и в глине, что месит гончар, и в персике, что цветет у окна, и в глазах сороки, что сидит на спине буйвола, и в журчании ручейка.

На солнце не смотрят — его ощущают, его понимают, о нем поет свой вечный гимн живая природа. Поет мать у колыбели, поют птицы, цветы, травы и деревья. Вы спросите, недоумевая: а разве дерево чувствует? Отвечу: да. Дерево чувствует добрый человеческий взгляд, понимает ласку. Продал один чиркеец своему соседу саклю вместе с персиковым деревом, которое росло во дворе, и вот загрустило дерево, зачахло, перестало плодоносить и высохло. Об этом поведала надпись на камне, оставленная триста лет назад одним из жителей в «Гнезде Орла», и с тех пор люди верят этому. Люди — это народ, а народ, говорят, ошибается один раз в тысячу лет.

Солнце — это огромное поле со снопами спелой пшеницы — золотыми лучами, которые лаской своей согревают все земное, даже снежные вершины. И горы, эти могучие твердыни, греют свои скалистые бока, натруженную спину. Снег на вершинах тает, плачут ледники, и прозрачные ручейки талой воды сбегают в мутные, шумные потоки…

Старики умирают весной, пережив в своих каменных саклях трудную пору холодов, прощаются с жизнью, последний раз ощутив в себе желание жить. Жить, жить, жить — скрипит, как несмазанная арба на подъеме Эрпели, старое сердце. Оно, сердце человеческое, могло бы гореть и светить, как солнце. Вы спросите: а разве можно сравнить сердце с солнцем? А почему бы и нет, если цена жизни человека — это не только солнце, но и вся вселенная с ее раскрытыми и нераскрытыми тайнами.

Старики умирают весной. Суждение это можно подвергнуть сомнению, но стоит ли нам тревожить тени надгробных плит на кладбище аула Чиркей, откуда сейчас старый горец гонит с остервенением случайно забредшего бычка. Ох и достанется хозяину! Посмотрите, сколько их, этих застывших в раздумье надгробий, у подножия вершины Мусни-Цурби, где на известковых обнажениях будто отпечатались и окаменели краски радуги. Кладбище — это тихое, священное место, здесь не повышают голоса, здесь присутствует трепет глубоких волнений, здесь нет места спорам.

Сегодня почтенные чиркейцы хоронят всеми уважаемого человека. Именно сегодня, в первые теплые дни весны, когда солнце ласкает лучами все живое и заметно пробивается трава, когда цветут безлистые еще деревья и подснежники на склонах высыпали, как веснушки на лице рыжего мальчугана, ушел из жизни Дингир-Дангарчу. Не было еще ему восьмидесяти лет, ровно билось его сердце в этих суровых горах. Рано стали умирать люди, как заметила председатель сельсовета, молодая горянка Султанат, скорбным голосом оповестившая по местному радио о постигшем аул несчастье.

Музыки на кладбище не было, неуместной считается музыка в таких случаях. Музыка — это солнце, солнце — это музыка. Солнце молчит, и музыка должна хранить тишину скорби. Так понимают горцы.

Женщинам не положено быть на кладбище, их удел оплакивать усопшего в его сакле, с причитаниями и плачем вперемежку с разговором о разного рода иных житейских тревогах и заботах. Ведь Дингир-Дангарчу не первый и не последний, и до него умирали, и после него будут умирать люди. А жизнь продолжается, жизнь берет свое.

— Бажу, Бажу, я вчера приготовила пироги из требухи и свежей крапивы и ждала тебя с детьми…

— Разве это дети, моя Вермисед, сам дьявол семиглавый не сладит с ними, — отвечает Бажу, вытирая краем черного шелкового платка слезы. — А лук ты не позабыла положить в пироги?

— И лук положила, и толченый чабрец, — отвечает Вермисед.

— Душистые, видно, получились. И со сметаной, наверное… Да, жаль, жаль нашего Дингир-Дангарчу. Аги, аги, аги! — плачет Бажу и причитает протяжно и жалостливо:

— Аги, аги, аги! — вторят ей горянки. У горящего очага они готовят угощения для тех, кто вернется с панихиды.

— Вчера среднего отвезла в больницу, — продолжает Бажу, — головные боли его одолели, подозревают менингит. Просили разрешения взять спинную жидкость для анализа, а как я, бедная мать, могла дать такое согласие без отца их? А он с отарой в пути на горные пастбища.

— Нельзя, нельзя, Бажу, ни в коем случае. Врачи всякое выдумают. И названия-то какие странные…

— Очень даже странные, раньше люди не ведали этих болезней и куда было спокойнее.

— Как, ты сказала, называется болезнь? — отозвалась одна из горянок, стоящих у очага.

— Говорят, менингит.

— Вот и перепутали, ой, не верьте, женщины, этим врачам. Вчера вот сын мой собирался купить удочку и называл ее что-то в этом роде, спи… спиннингит, что ли. Аги, аги, аги!

Незыблем обычай у горцев: идешь на кладбище — надевай папаху, в кепке не положено, в шляпе тем более — настоящие мужчины их не носят, а без головного убора нельзя. Вон возьмите пример с Махмуда Эсамбаева, даже в президиуме не снимает папахи. В папахе честь, в папахе достоинство.

— Кепки носят гяуры.

— А ботинки? Ведь раньше не было их.

— Ботинки — другое дело. Ботинки на ногах, а тут ведь голова.

Вот почему сегодня на кладбище много папах. Папахи и шубы, бешметы и куртки, сапоги и ботинки. Ночью прошел благодатный дождь, небо ясное, в нем нет ни пылинки — добрый, значит, был человек.

Хоронят Дингир-Дангарчу на старом, как и сам аул, кладбище. Молчат односельчане, но в голове у каждого ворочаются валуны мыслей:

«Солнце лишилось человека, человек лишился солнца… Вот как бывает в жизни».

«Я ему остался должен тридцать семь рублей, знают ли об этом его близкие, оставил ли покойный завещание?»

«Бычка прирезали для шурпы на поминки, кому же достанется шкура?»

«Нелегкой была его ноша, на иные три жизни хватило бы…»

«Да, грехов у него хоть отбавляй, в рай, конечно, не попадет, гореть ему в огне ада».

«Коммунист, раскулачил моего деда, чтобы род его с корнем вырван был!»

«Прощай, Дингир-Дангарчу…»

«Все смертны, и ничто не вечно… А память? Память о добром человеке жива, пока живы люди».

В ауле свои заботы: у родников женщины полощут белье, где-то лает собака, урчит мотор машины, смех детей доносится со школьной площадки. Над крышами саклей ровно струятся сизые дымки и, рассеиваясь высоко в небе, образуют легкую, прозрачную синь. Весна пахнет рыхлой сырой землей, которую лихо поддевает на свои рога резвящийся бычок.

У почтенных жителей аула свои неписаные законы, и, когда Султанат приготовила прощальную речь с перечислениями деяний и достоинств покойного, они сказали ей: «Ты хоть и сельсовет, но женщине нечего делать на кладбище, тем более что васият^[7] Дингир-Дангарчу, его последняя и беспрекословно исполняемая воля, гласит: „Никаких речей!“» Да, таково было желание усопшею. «Никаких речей!» — в полном, ясном сознании говорил он потому, что старики уходят из жизни, не теряя сознания, они просто устало уходят на покой. А завещал он это не только потому, что никто еще, как подобает взволнованному человеку, без бумажки, от души не говорил на похоронах, не только потому, что он сам не терпел и не любил произносить речей на кладбище, но и потому, видимо, что он знал: незаменимой в эти минуты бывает тишина. Тишина, молчание куда многозначительнее, чем любая самая хвалебная речь.

И лишь Чантарай, одноглазый старик, шевеля толстыми потрескавшимися губами, пробормотал подобие какой-то молитвы. Кто знает, может быть, он клял покойного, что в такой прекрасный день испортил людям настроение — ведь любая смерть всегда некстати — и доставил им немало хлопот. Кто знает, что у него на уме сейчас; тем более если учесть, что Чантарай избрал себе это занятие — отпевать усопших — после многих подножек судьбы. А может быть, благородные мысли у него.

— Прощай, Дингир-Дангарчу. Ты был нашим другом…

Чантарай, похожий в эти минуты на нахохлившегося индюка, хватает медный кувшин и окропляет землю на свежей могиле водой, давая понять папахам, что можно покинуть кладбище.

— Прощай, Дингир-Дангарчу…

Дингир-Дангарчу был человеком обычной судьбы, среди людей его возраста ничем не выделялся. Был красным партизаном, а кто не был им, когда за свое место под солнцем восстали сыны гор? Сразу же после утверждения власти Советов стал сельским милиционером, владельцем маузера в деревянной кобуре, убил в кукурузнике Бавтугая, своего троюродного брата — бандита. В Араканах воевал с имамами, на Анцухских высотах был свидетелем гибели Кайтмаса Алиханова с его тремя сыновьями — ярый и жестокий был враг, но смерть принял достойно, унося с собой и сыновей, продолжателей рода своего… Дингир-Дангарчу строил колхоз, поместив контору в своей сакле, был солдатом и на самой большой — Отечественной войне. Сорок с лишним лет был коммунистом Дингир-Дангарчу. Разве те, которые сейчас спешат покинуть кладбище, не помнят этого? Помнят, они хорошо знали его, жили и трудились рядом, спорили и ссорились, а потом мирились за добрым хинкалом. Всякое случалось, всякое бывало под этим солнцем — такова жизнь.

Лучше всего знал старого Дингир-Дангарчу его сподвижник и друг Ашурали. Вот он, этот старик с белыми усами и окладистой бородой, в каракулевой папахе, так плотно и низко надвинутой, что его уши от этого стоят торчком. Он в старом, бессменном бешмете из грубого домотканого сукна, на ногах давно не чищенные сапоги… Но главное — его лицо, похожее на осколок скалы, глаза острые, глубоко сидящие, как два гнезда под козырьком скалы, угловатый, со шрамом подбородок, впалые щеки, резко очерченные губы. В его чертах — благородство, смешанное с суровостью характера и прямотой, таким выпало повелевать и верховодить.

«Странное дело, — думает сейчас старик Ашурали, — с годами человек замечает, что ему часто напоминают о том, что он сам давно знает, как кончики своих белых усов… Отчего бы это: чаще стали напоминать человеку о его долге, о чести и совести. И, странное дело, нередки случаи, когда жулик учит других добропорядочности, пьяница — трезвенной жизни, не бравший в руки соху учит, как пахать, не знающий, как взнуздать коня, учит верховой езде. И все это они проделывают с важностыо пророков, ссылаясь на самые наивные и обыденные истины, обнаруживая убогость мыслей и собственное ничтожество, не стесняясь ничуть своей ограниченности… Хоронили народного поэта, дальнего родственника Ашурали, три часа искали машину, чтоб отвезти покойного в родной аул. А вот умер человек, о котором люди с неприязнью говорили „пройдоха и жулик“, так сразу несколько машин стояли у ворот его… Как понимать? И солнце терпит такое, солнце великодушно, солнце не вмешивается в земные дела… Думы горькие, подчас противоречивые, их трудно высказать, чтоб кого-то не обидеть… Что это? Болезнь, черные пятна на солнце, а может быть, слабость? К черту все, под хвост шайтану, успокой свою душу и будь выше всего этого… Так лучше? Нет! Даже зверь не скрывает своего гнева и рычит в злобном оскале и царапает когтями. Но ты ведь человек, надо быть великодушным, как солнце, уметь прощать…»

Солнце светит в ясном небе всем одинаково.

Прощай, Дингир-Дангарчу…

Еще вчера ночью говорили старики о больном Дингир-Дангарчу, что если он доживет до полудня, когда солнце выйдет в зенит, то протянет и до следующей весны, но он не дожил даже до восхода солнца.

Отходя от могилы, люди пожимали руки родственникам покойного, говорили каждый свое:

— Да прибавятся вам и вашему роду годы жизни, что не пришлось дожить Дингир-Дангарчу.

— Да прибавится вам здоровье.

— Да будет порог ваш освящен добрыми вестями.

— Да сбудутся все ваши надежды.

— Да будут частыми радости.

— Да будет солнце.

Вот прошел мимо и Ашурали с младшим из трех сыновей, Мурадом. Род Каттаган, к которому принадлежит Ашурали, древний род, и, если не изменяет мне память, он чем-то связан в начале своего происхождения с одной из провинций в Афганистане. В горных аулах можно встретить самые, казалось бы, невероятные родовые имена, такие, как род Шама, что значит Дамаск, род Мисри — Египет, род Хартум — Судан, род Акка — Палестина, род Урус — Россия, род Иван… Их много, если покопаться. Да будет солнце!

ОТЕЦ И МЛАДШИЙ СЫН

Ашурали — старожил в ауле Чиркей. Может быть, если разобраться, он моложе некоторых почтенных стариков, однако ему удалось внушить всем, что он старший и потому слово его не должно вызывать сомнений. Все сознательные годы Ашурали слыл приверженцем суровых законов гор, проводником и защитником неписаных обычаев и традиций предков. У него три сына: старший, у которого есть уже внук, стал капитаном дальнего плавания, второй сын служит в армии в Заполярье, а Мурад, младший, любимец, статный, широкоплечий, с добрыми, мягкими чертами лица, похожий на мать, живет и работает в столице республики. Он летчик махачкалинского авиаотряда, прославился своими полетами на вертолете в горы в любую погоду. Это о нем писали, что он спас людей, оказавшихся в дороге во время большого снегопада, за что был награжден орденом «Знак Почета». Только вот семейная жизнь не сложилась у него, была жена, но не согрела она семейного очага, ушла, оставив записку: «Прости меня, мы слишком по-разному смотрим на жизнь…» А ведь люди говорили: «Как они подходят друг другу, счастливые!» Одно утешение, что не было у них детей, иначе разлуку с ними не вынес бы Мурад.

Приехал Мурад в аул вчера вечером, лелеял надежду встретить ту, с которой так неожиданно свела его судьба и которая теперь крепко запала ему в душу. Отец же, не ведая о подлинной причине приезда сына, благодарил его за то, что тот явился вовремя, чтобы проститься с Дингир-Дангарчу.

— Зря вы похоронили его по старому обычаю, — горько и с досадой вздыхает Мурад. Он перелез через каменную изгородь кладбища и тут же снял с головы старую отцовскую папаху. — Ведь есть новое кладбище…

— А ты погоди… Лучше дай мне руку, помоги перелезть, — говорит Ашурали, обращаясь к сыну. В правой руке у него сучковатая, обструганная им за неторопливыми беседами на гудекане кизиловая палка. — Все правильно.

— Неправильно, отец, — хмуро возражает Мурад.

— Прощай, Дингир-Дангарчу, — обернувшись, произнес Ашурали. — Его любимая поговорка была: «Кривой несчастен — так мы говорим, а ведь слепой мечтает быть кривым».

— И ты идешь с чувством исполненного долга?

— Похоронить его здесь была последняя воля покойного! Мне не веришь, спроси Амирхана или того же Хромого Усмана.

— Не могу понять, как это можно…

— И я не могу понять, как это можно перевести туда школу, — и взмахом палки старик показывает куда-то в сторону, — а здесь, в ауле, оставить детей без учебы… Магазины закрывают…

— Это неизбежно. Аул должен переселиться в новый поселок.

— А пока что здесь живут люди, а не стадо коров, живут и умирают. Прощай, Дингир-Дангарчу.

— Непонятно, как такое мог завещать Дингир-Дангарчу.

— Не веришь, отцу своему не веришь?

— Он же один из первых коммунистов в Салатау.

— Да… Он был моим другом и не из робкого десятка, мы с ним в девятнадцатом в Араканах с имамами сражались, когда нас крепко поколотила шайка предателей. Был он и членом ревкома, и первым сельсоветом. В Отечественную мы с ним добровольно вступили в кавалерийский эскадрон Кара Караева. В Карпатах мы были ранены осколком одного и того же снаряда. Сорок с лишним лет он был коммунистом, а вот вчера перед смертью попросил меня, чтоб я молитву прочитал…

— И ты рад был услужить?

— Щенок, выбирай слова, когда разговариваешь с отцом. Никто не бывает рад, когда умирает друг, мы с ним сотни раз смотрели смерти в глаза, — глядя исподлобья, говорит сыну отец. — Он первым выскакивал на бруствер, когда надо было идти в атаку. А я шел за ним, потому что звал друг.

— И такой человек дрогнул…

— Замолчи!

— Каким бы высоким ни был минарет, отец, ему не под силу удержать восход солнца. Пойми же ты, последний из могикан…

— Это ты меня так называешь? Спасибо, я не Могикан, я, к твоему сведению, из рода Каттаган.

— Пойми, хотим мы этого или не хотим, новое будет наступать гусеницами тракторов, скрежетом кранов, салютом заводских труб, гудками многотонных машин, запахом солярки, новое будет шагать железными растопыренными опорами высоковольтных линий во все тысячи ущелий и на тысячи вершин. Оглянись вокруг, отец, перед этим не устоять никому и ничему.

— Нет, нет, устоял Дингир-Дангарчу, устоял, не сказал ведь он, что хочет, чтобы его похоронили на новом месте… — усмехнулся Ашурали, будто на самом деле испытывая в душе торжество от того, что дразнил сына, не отдавая себе отчета, для чего он это делает. Все это было похоже на злорадство, и Мурад в упор посмотрел на отца, взгляды их скрестились — это не предвещало ничего доброго.

— И не оттого ли радость сияет в тебе, отец, что ты сумел под конец своротить с пути друга?

Это уже было дерзостью. Старик побледнел, нахмурились брови, свисающие со лба, как мох с козырька, задвигались желваки: не думал он, что сын способен на такое. Помутился на миг его рассудок, он вздрогнул и занес палку над головой сына.

— Не смей, отец! — вскинул руки Мурад, но было поздно: палка больно ударила по голове.

— За что?

— Ты смеешь подозревать отца в недостойном?

— Отец, успокойся, люди смотрят. — Мурад почувствовал, как по щеке пробежала горячая струйка. Он потрогал рану на голове и, отдернув руку, посмотрел на свою ладонь, она была в крови. — Не думал я, что ты можешь так…

— А ты думай. — Хотя в душе старик уже испытывал сожаление и даже раскаяние, но виду не подал, не к лицу мужчине показывать слабость.

— За что? Не за то ли, что я сказал правду?

— Ты сказал неправду… А это за то, что в детстве я не бил тебя! Иди, сюда иди, говорю. — Он схватил сына за локоть и потащил к речке, что протекала по выложенному руслу мимо кладбищенской стены. — Нагнись!

И в это мгновение Мурад заметил на террасе сакли, что стоит над самым обрывом, женщину в белом платье… Да, это была она, та, к которой он приехал вчера, но увидеться помешали эти похороны. Она ждала его. Белое платье вдруг исчезло. «Чего доброго, бросится сейчас сюда…» — с тревогой подумал Мурад.

Ашурали, черпая в ладони прозрачную речную воду, стал смывать кровь с головы сына. Потом огляделся, сорвал свежих листьев подорожника и приложил к ране.

— Держи рукой вот так! Ничего страшного, будь мужчиной: при виде крови только бабы надают в обморок… Заживет как на собаке, по себе знаю.

— Ты злой, отец! И зря все это, пусть люди живут на новом месте, не мешай им.

Ашурали промолчал.

— В жизни всегда надо утверждать новое.

— А старое, не разбираясь, сметать? Я, значит, старое, а ты новое? Хи-хи! И, значит, старые все обряды, традиции все сметать, уничтожать? Впрочем, и не осталось уже из старого почти ничего, ни хорошего, ни плохого, нечего даже на зуб попробовать. А взамен что дали, взамен, я спрашиваю, для души, для человека?

— Для души — свободу, отец.

— Возьмем, родился человек…

— И мы его приветствуем, разве не так? Ты же ведь сам рассказывал, что раньше не всякий мог радоваться рождению сына: лишний рот в семье — обуза. Разве не так? Молчишь? О рождении дочери стыдились и говорить.

— Но честь дочери берегли свято! И не терпели таких вертихвосток, как сейчас. Ты в этом видишь свободу? А во что превратили вы само цветение человека — свадьбу, этот древний обряд?

— Ты имеешь в виду новый обряд?

— Я имею в виду твою так называемую комсомольскую свадьбу… Что? Краснеешь? Стыдно?

— Но я, быть может, исключение.

— Это глупо и неуважительно.

— Почему же?

— Хотя бы потому, что свадьба детей — в первую очередь радость для старших, родных и близких, их гордость. Это они празднуют свою победу, радуются, что сумели вырастить детей и скрепить новую семью. А что получается на вашей свадьбе? То, что у тебя получилось.

— Не напоминай об этом, отец, прошу тебя.

— Почему ж? Надо и горькое вспоминать. Ну хотя бы взял да пригласил Дингир-Дангарчу, если не соизволил меня пригласить… Стыдно?

Сколько лет прошло, и до сих пор отец не может простить ему, Мураду, свою обиду. Что ж, ветреным был тогда его сына, но со временем понял, осознал, и ему больно сейчас слушать упреки отца.

— Где же были твои родственники, близкие, родные, твои братья, где был твой род, благородное и неистребимое в человеке чувство родства? Молчишь? Ты считаешь это предрассудком? Ошибаешься! А, да что там говорить, уже в горах люди перестали узнавать своих троюродных братьев и сестер, а скоро, есть опасность, перестанут узнавать и двоюродных, а там недалеко и до того, когда брат у брата будет спрашивать: «Чей ты сын?» Разве не страшно это? Я не говорю, чтоб хранился неизменно старый род, теперь все смешалось, и кровь и нации, но дайте тогда новый род, укрепите, углубите его, сделайте прочными, жизнеспособными и корни и крону родства.

— Ты живешь старым понятием родства, отец, но рождается новое — родство людей, общества.

— Без рода и племени? Без кровного родства?

— Да, в моем понимании. Новая общность людей, советских людей, без этих двоюродных и троюродных. И расцветет на земле духовная их общность с мощными корнями и могучей кроной.

— Не верю я в это, не верю.

— Но это не зависит от того, что кто-то не верит.

— Я не «кто-то», а твой отец… Ну, а как же, скажи мне, связать с этим то, что иные люди стараются искать невест и женихов обязательно в своей среде? Роднятся, например, директор совхоза с председателем колхоза, мясокомбинат с молокозаводом и так далее. Как такое понимать мне, старику?

— Это капля в море.

— Но капля может очернить море.

— Нет. Это не страшно для здорового общества.

— Все это желаемое. Я остаюсь при своем… А возьми тот же обряд похорон. Он ведь остается таким, каким был тысячи лет. Не приемлют люди речей по бумаге, не приемлют. Одно чье-нибудь выступление, как, например, речь Махамада, сына Рабадана, и на целый год хватит разговоров, насмешек. О чем он говорил на похоронах Али? И о его работе, и о его личной жизни, и даже о профсоюзных взносах не забыл упомянуть. Ну как? Вот я и толкую: прежде чем отвергать старое, надо подумать, что дать взамен.

Добрый мастер акварели, окажись он здесь, изобразил бы сейчас старика Ашурали на серо-зеленом фоне стены у родника легкими, плавными мазками, выделив ярко-желтой краской лоб, нос, скулы и мочки ушей, вдохнув в них щедрость солнца, коричневой с желтым нарисовал бы его усы и округлую бороду, темно-синей — бешмет с расстегнутым воротом, наметив узлы-пуговицы, а папаху обязательно сделал бы, как есть, лохматой и абсолютно черной; глаза спрятал под брови, чтоб они смотрели задумчиво. И получился бы современный портрет.

— Это ты внушил Дингир-Дангарчу, чтоб он завещал похоронить его здесь? — продолжал сын.

— Не говорил! Не говорил! Я скажу это, когда буду сам умирать, скажу, чтоб меня похоронили тоже здесь, именно здесь, рядом с предками моими. — Старик указал палкой в сторону кладбища. — Где лежат мой отец, мой дед, мой прадед. Это вы, неблагодарные потомки, можете ничего не завещать, пусть хоронят где попало и как попало…

— Ты не подумал о том, что ты не один, что ты ответствен за многое, потому что тебя слушаются люди…

— Я горжусь тем, что люди внимают мне!

— А почему они это делают?

— Я прожил честную жизнь и ни у кого куска хлеба не отнимал, потому-то они и уважают меня.

— Нет, ты ошибаешься, отец, тебя не уважают, тебя боятся ослушаться.

— Откуда ты набрался такой наглости? — Лицо старика обрело цвет чахлой травы.

— От удара твоего!

Старик осекся и, сдерживая себя, на этот раз тихо, примирительно проговорил:

— Кровь опять просочилась, смой!

Но от этой минутной мягкости гнев вспыхнул с новой силой. Старик судорожно вскочил и, не желая больше оставаться наедине с сыном, заторопился — подальше от греха.

А сын испытующе смотрел вслед отцу и впервые так отчетливо видел его согбенную спину, сутулые плечи, кривые ноги кавалериста в заплатанных, нечищеных сапогах. Жаль стало ему отца, и не успела эта мысль укрепиться в нем, как старик от быстрого шага споткнулся и потеряв равновесие, упал. В одно мгновение Мурад оказался рядом, чтобы помочь отцу подняться, и в это время они услышали знакомый окрик: «Эй, Ашурали, не то место выбрал ты для молитвы!» Старик пропустил мимо ушей глупую остроту Хромого Усмана, обернулся к тому, кто, бережно поддерживая его, помогал встать на ноги, и увидел сына, а сын смотрел в помутневшие, слабые глаза отца, полные грусти и усталости. Две слезинки росой блеснули в глубоких впадинах глаз старика, и он отвернулся.

— Ты идешь домой? — спросил Ашурали, не оборачиваясь к сыну, и услышал ответ:

— Нет, отец!

И они разошлись. Мурад пошел вверх по той скале над обрывом, на которой когда-то случилась катастрофа, еще памятная людям: из-за беспечности водителя, поставившего на крутой, скалистой дороге автобус, машина, снявшись с тормозов, съехала вниз и задавила двух работников киносъемочной группы…

Мурад углубился в свои мысли и не слышал, как за ним бежала, окликая его, маленькая босоногая девчонка в коротком платьице и с торчащими, как козьи рожки, косичками. Он обратил на нее внимание, когда она очутилась рядом. Она протянула ему свернутый вчетверо листок бумаги и побежала обратно, но вдруг остановилась и, обернувшись, посмотрела на него, прикусив палец, и с лукавинкой в глазах улыбнулась. Развернув записку, Мурад увидел только три слова: «Я буду там». И больше ничего, даже подписи не было. Но Мурад понял все, он сейчас направлялся именно туда, где его ждали: записка лишь напоминала о волнении человека, который ее писал, его сомнениях… Мурад прибавил шагу, думая о встрече, хотя разговор с отцом, глубоко расстроивший его, не выходил из головы.

В чуткой тишине на лесистом склоне горы Сахли с раздражающим однообразием отсчитывала обещанные людям годы одинокая кукушка.

НА БЕРЕГУ НОВОГО ОЗЕРА

Какое-то необъяснимое возвышенное волнение охватывает при виде одиноко стоящей горянки, задумчивой, углубленной в свои мысли. Явление это необычное в горах и поныне очень редкое, вызывающее у блюстителей старых суровых законов лишь недовольство и возмущение, будто женщине и не положено думать, страдать или просто любоваться окружающей природой.

Вот стоит она, одинокая, в белом платье, стоит на скале, как вызов заходящему солнцу, задумчиво глядя на переливающиеся от закатных лучей волны озера, и белое платье ее кажется позолоченным. Еще совсем недавно этого озера не было, оно образовалось после того, как в верховьях перекрыли реку Ак-су — Белую реку, ту самую, что шумит, бьется в пене, как загнанная лошадь, и спешит вырваться из глубоких теснин у старого Чиркея. Над ровной гладью озера царит покой, нарушаемый лишь тихим всплеском легких волн… И вот здесь, вдали от аула, от людей, появилась невесть откуда эта женщина. Что привело ее сюда? Какие мысли и тревоги волнуют ее? Стоит она, будто прекрасное изваяние скульптора, решившего украсить берег этого необычного озера, похожего на вправленную в золотые зубцы бирюзу — слезу любви, самый излюбленный камень Востока. А может быть, ее делают такой привлекательной именно это женское одиночество и эта удивительная в своей живописной суровости окружающая природа? Красоту в женщине горцы понимают по-своему. «Ну что же, — говорят они, — тебе нужно? Не кривая и не слепая, не хромая и не горбатая, красный румянец на щеке, не глухая и не немая, хотя женщине и положено быть немой… Чего ты еще хочешь? Да если к этому добавить душевные качества: доброту и приветливость, покорность и рассудительность!»

Вот скользнули по ней ласковые лучи солнца.

Да, это она, доброе дитя суровой природы.

Это Султанат.

Это она прислала записку.

Казалось бы, зачем ей, председателю сельсовета, эта женственность и привлекательность? Ну а что, неужели лучше, если бы председателем сельсовета была кривая или хромая? Раз люди выбрали ее, значит, нашли в ней что-то отличающее ее от других, не избрали же ее для того, чтоб любоваться. Хотя на нее и заглядеться не грех. И пусть, на то и даны людям глаза, чтоб отличить родинку на шее от чечевицы, лебяжью шею девушки — от холки лошади, алый мак с каплями росы — от юных губ, с которых, как лепестки мака, готовы сорваться поцелуи… О чем мы говорим? Взрослые люди, а толкуем о чем? Разве к лицу носящим папаху судачить о том, о чем им не положено говорить, о чем надо молчать.

Она тянется к солнцу, а может быть, солнце не хочет закатиться за горы и не гаснет, чтобы подольше удержать на ней свой светлый взор?

Белая птица над голубой равниной озера!

Диво-озеро — вот как бы я назвал его, это голубое чудо в горах, созданное руками человека. Где вы, поэты? О чем ваши думы? Прислушайтесь: сколько здесь пленительной музыки, сколько красок вокруг этой белой птицы в облике горянки, пришедшей на свидание с любимым.

Встрепенулась она, вот-вот сорвется с места и поплывет по сверкающей глади озера. Но нет, она не поплыла — полетела навстречу тому, кто спешил к ней, кинулась в объятия птицей и не с криком радости, а с рыданием. Мурад прижал ее к груди, не может понять, почему она в слезах.

— Кого оплакиваешь? Дингир-Дангарчу или меня? Но я еще жив. — Он гладил ее мягкие волосы, смутно понимая, что нет теперь ему ближе и дороже человека, если не считать отца и матери. — Что с тобой?

— Ничего…

— А почему ты плачешь?

— Я боялась, что ты не приедешь, и даже говорила себе в душе: «Лучше бы не пришел».

— Я могу уйти, — сказал Мурад, но не для того, чтобы и в самом деле уйти, а просто так, из-за неосознанного желания услышать нежное: «Не уходи».

Султанат еще теснее прижалась к груди Мурада.

— Почему же ты плачешь? — спросил он, почувствовав, как она дрожит.

— Я уже сказала… Плачу потому, что ты пришел, — невнятно ответила она, не решаясь поднять голову.

— А если бы я не пришел?.. — Как жесток порой бывает горец, не слишком ли он самоуверен? И можно ли так испытывать женское сердце? Ведь он уже успел убедиться в том, что она своенравна и в мимолетном порыве своем неизвестно что может сказать и на что решиться.

— Значит, не услышал бы ты… как я плачу. (Достойный ответ, говори правду, горянка, тебе ли скрывать свои мысли и чувства!) Потому что не знаю, заплакала бы я или нет.

— Ты прости меня… Я издали глядел на тебя, ты была прекрасна, как белая птица. — И вот он растаял, как лед в теплой воде, этот горец, вот он уже чувствует запах ее волос. Ведь он шел сюда, торопился, надеясь на близкую радость встречи.

— Погоди, ты просишь прощения? Я не прощаю, я измаялась, я измучилась, я ждала тебя вчера… Ты не знаешь, что это такое — месяц не видеть тебя. И вот ты приезжаешь, ты рядом, а я до самого утра жду тебя. Ты камень, ты…

— Но ты пойми, я не мог. — Он слегка отстраняет ее, а может, она отстранилась, смутившись своей дерзкой страсти.

— Раньше ты мог, раньше…

Ее упреки и льстили ему, и настораживали.

— Какая же я дура… — Султанат рассмеялась, но в смехе этом не радость, а страх и стыд. — Вчера, после полуночи — ты слушаешь меня? — после полуночи, когда аул спал, я притащилась к твоему окну с лестницей, да, да, с тяжелой лестницей… А как я несла ее, уму непостижимо. Попробовала поднять сегодня утром, не смогла.

Такое откровение горянки — верный признак простодушия и преданности.

— Ты сумасшедшая: в той комнате спал и отец, — испугался Мурад и тут же смутился.

— А мне было все равно… Но подумай, если бы меня встретил кто-нибудь и спросил, куда я иду с лестницей, что бы я ответила?

— Ну сказала бы… — Мурад запнулся.

— Что? — Ее обида стала рассеиваться по мере того, как она всматривалась в его лицо, показавшееся теперь растерянным и озабоченным.

— Что идешь на базар.

— На базар? Зачем?

— Продавать лестницу, — обратил все в шутку Мурад.

— Тебе смешно. А мне страшно, за себя страшно, — со слезами в голосе проговорила она. — Ты ведешь меня по краю пропасти, я могу сорваться.

— Поэтому я и говорю: положим конец! — повышает голос Мурад. — И мне надоели эти опасные тропы, да, надоели. Брось все, аул, свой сельсовет и переезжай ко мне. Женой моей, полновластной хозяйкой. И тогда требуй от меня все, что хочешь. Ты же обещала.

— Да, обещала, но только тогда, когда переселю всех в Новый Чиркей, вручу им ключи от новойжизни…

— Но они никогда не переселятся, эти упрямцы…

— И прежде всего твой отец. Вот и помоги мне их убедить.

— Ты говоришь о невозможном… Где теперь твой муж? — резко повернул разговор Мурад.

— Со мной.

— Где?

— Вот он, рядом.

— Я серьезно спрашиваю: где он?

— Как будто ты не знаешь?

— Мне сказали, что он вернулся…

— Нет у меня мужа, нет! — Она схватила Мурада за плечи и начала трясти его, это была уже другая Султанат, она могла, не задумываясь, толкнуть его в воду, в это холодное глубокое озеро. Мурад даже попятился.

— Ты боишься меня!

— Ну что ты?

Султанат расстегнула ворот, с каким-то нервным ожесточением сняла с себя платье, бросив его на камни, сбросила туфли.

— Что с тобой? Такой ты никогда не была, — спросил Мурад.

— Не была потому, что так, как сейчас, никогда не жгло внутри… Ну что стоишь? Трус. — И она, оттолкнув Мурада от себя, бросилась в озеро. Только тугие длинные косы, как плети, взмыли в небо, где уже искрились ранние звезды. Звезды отражались в озере, колыхаясь на медленно расходившихся кругах.

Мурад оцепенел. Он, испытавший всякое в нелегкой своей жизни летчика, сейчас был растерян. Что она задумала? Что делать? И вдруг в его воображении всплыло искаженное лицо отца и тут же исчезло. Мурад закричал: «Султанат!» — и побежал, огибая выступ скалы, к пологому берегу.

— Султанат! Султанат!

— Чего кричишь? — услышал он спокойный голос. Султанат выбралась из воды и сейчас проворно распускала мокрые косы. — Иди одежду мою принеси.

— Я не мальчишка, — вспылил было Мурад, — чтоб… — и, не договорив, пошел за одеждой. — И ты не девчонка.

Султанат улыбнулась про себя: «Ничего, злись, злись, сильнее будешь любить».

НЕЗВАННЫЙ ГОСТЬ

За полночь раздался тревожный стук в ворота. Залаяла собака, старая, как и хозяин этой сакли Хромой Усман, мастер на все руки, лудильщик и сельский почтальон, знавший все тайны аула, хотя никто еще не уличил его в том, что он читал чужие письма. Он не спал, когда раздался стук. Ворочался с боку на бок и размышлял о том, что вот никогда не подумал бы, что человеку могут мешать спать его собственные руки. Это для Хромого Усмана было целым открытием, и это открытие отогнало сон.

— Кому это я понадобился в такое время? — недовольно проворчал он, натянул штаны и вышел во двор. Звезды сверкали на синем бархате неба, как бисер…

— Клянусь, кто бы ты ни был, если пришел набить трубку моим табаком, то зря. Считай, что ошибся…

— Дядя Усман, открой! — раздался робкий голос за воротами.

«Сказать „Хромой Усман“ не решился, значит, учтивый», — подумал про себя старик.

Хозяин сакли отодвинул щеколду, похожую на бревно, и открыл ворота.

— Ах, это ты, сосед?

— Да, дядя Усман.

— С каких пор я тебе стал дядей Усманом? Как я помню, ты всегда, не стесняясь, называл меня Хромым Усманом, а то и просто Хромым бесом.

— Прости меня.

— Чего там прощать, если я на самом деле хромой. Говори, что тебе надо? Может, и тебе лестница понадобилась? А то сегодня я свою лестницу нашел у стены Ашурали. И кто ей ноги приделал — ума не приложу, — почесывая под мышкой, проговорил Хромой Усман. — Да тебя же целый год не видели, сосед, когда вернулся?

Сегодня под вечер. Почему же не приглашаешь меня в дом?

— В доме-то все спят. Посидим вот здесь, на ступеньках. Так что у тебя за дело ко мне? — Старик сел на камень и, хитро прищурившись, посмотрел на соседа.

— Простудиться не боишься?

— А мы с рождения простуженные, чего нам бояться. Вон сегодня Дингир-Дангарчу простился с солнцем. Ты выразил свое сочувствие?

— Да, — ответил гость, присаживаясь на ступеньки, — Скажи мне, дядя Усман, где моя жена?

— Дома, наверное. Где же ей быть? Ты все еще считаешь ее своей женой? — недовольно проговорил Хромой Усман.

— Что ты, старик, конечно, считаю.

— Странно, очень странно, Хасрет, — молвил Хромой Усман.

— А что случилось? Она вышла за другого?

— Нет. — Хозяин сидел, сложив на коленях руки, похожие на старую виноградную лозу.

— А что, кто-нибудь ухаживает за ней?

— Старик один все присматривается, неравнодушен. Берегись его… — Усман лукаво усмехнулся.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я разве отвечаю не серьезно? Или ты думаешь, стар Мухтадир. Старый конь борозды не портит. Ты слышал об этом?

Хасрет промолчал, а сердце почему-то защемило.

— Ее дома нет, — сказал он тихо. — Ты вручал ей мои письма?

— Ах, да, да, погоди… Я сейчас. — И старик, вспомнив о чем-то, поспешно встал и поднялся на лестницу к себе в дом.

Он был недурен собой, Хасрет Шарвели, лет тридцати пяти, а в горах до сорока лет человек молод. Красота же мужчине ни к чему, считают горцы, предпочтительнее в нем сила и выносливость, ловкость и храбрость. Род Шарвели известен всем у подножия Шалбуз-Дага своим крутым нравом и мужеством. Но откуда у них эти жесткие черные вьющиеся кудри, откуда эти густые, как перья стрижа, усы, это худое лицо? Впрочем, сила, говорят, не в мясе, а в костях. Да, он худой, словно скроен из натянутых жил. Но как этот сын высот Шалбуз-Дага оказался в горах Салатау? Любовь… да, да, это чувство в роду Шарвели считали единственно уважительным, неотвратимым, как болезнь.

…Он увидел ее на базаре в Акуша, где купил тогда коня и искал седло. Влюбившись с первого взгляда, он решил обратиться к ее дяде, у которого выросла и жила эта девушка-сирота, потерявшая еще в детстве отца и мать. И дядя ее Навруз-Муслим благословил их. Сел Хасрет со своей любимой женой на скакуна, и они ускакали в безбрежную жизнь. Небо было светлое, солнце улыбчивое, дорога широкая, и жизнь, неизведанно добрая, звала их. Остановились они в этом ауле, в ауле Чиркей, в горах Чика-Сизул-Меэр, где была старая отцовская сакля у избранницы Хасрета. Привыкли, сжились, появились у них знакомые, друзья. Она работала в ауле, а он на стройке, сначала прорабом, затем начальником отдела кадров — Как-никак строительный институт окончил.

— Вот твои письма, Хасрет. Хорошим ты был соседом, но если бы мне предложили теперь избрать соседей, то тебя бы я не захотел. — Хромой Усман спустился с лестницы к гостю и протянул ему кипу нераспечатанных писем, перевязанных шнурком.

— Ты не вручал ей? — встревожился Хасрет. — Все здесь? Все? Нераспечатанные, нетронутые? Как это понимать?

— Очень просто. Та, которую ты все еще продолжаешь называть женой, не хотела их получать. А я их сберег, складывал у себя… Ее нет, говоришь, дома?

— Нет, — чуть слышно промолвил Хасрет.

— А может быть, она перебралась в Новый Чиркей?

— И там я был, нет ее… — Голос Хасрета дрогнул, горький комок словно застрял в горле, не проглотить. «Терпение, терпение», — повторял Хасрет, сдерживая себя. Он встал, опершись о стену, подождал, пока пройдет в ногах противная дрожь. — Прости меня, что потревожил, — проговорил он, не поднимая глаз на хозяина.

— Что с тобой? — Старик забеспокоился, уловив в голосе Хасрета что-то неладное. — Успокойся, иди домой, она вернется, куда ей деться… — Усман проводил гостя и закрыл за ним ворота. — Повинись перед ней — и все тут… Только смотри без глупостей! — сочувственно наставлял старик скрывшегося за воротами Хасрета.

А тот, пройдя несколько шагов, устало опустился на землю. «Что же ты со мной делаешь? Почему так жестоко караешь меня? Да, я достоин твоей мести, но лучше ослепи меня, режь меня, убей меня, но не терзай так душу мою… Прости же меня, прости, жестокая, смягчи свое сердце, я ведь был любим тобой, я же сорвал тебя первой фиалкой на скале… Нежность моя, ласка моя!» Ему кажется, что ни один человек на земле не ведал таких мук, какие испытывал сейчас он. «Что делать? Исчезнуть, скрыться… Но ведь здесь меня знали люди, здесь обо мне говорят, кто смеется надо мной, кто сочувствует, а кто осуждает, знают, что я сам опорочил свое имя, и, если я сбегу от них, что они подумают? Был человек, и не стало, погубил себя сам, продав душу дьяволу в бутылке». Тягостные мысли одолевали Хасрета. «Нет, никуда я не убегу, никуда не скроюсь от людей, я человек, во мне мое солнце, и я должен вернуть его. Но мне нужна помощь, кто мне поможет? Люди, да будет добрым ваш сон». Хасрет встал, опираясь руками о стену, и побрел по переулкам ночного аула.

«Прощай, Дингир-Дангарчу».

НОЧЬ НАДЕЖДЫ

Хасрет вспомнил о другом старике, об Ашурали. Он уважал его, считался с ним и теперь вспомнил о нем. Да, Ашурали, может быть, он согреет его душу, поддержит в беде, утешит.

И Хасрет пришел к Ашурали. Вот сидит он у разбуженного старика в тавхане, рядом с его тахтой — нетронутая постель Мурада, приготовленная заботливыми руками матери. Хасрет молчит, не зная, с чего начать разговор.

— А ты «поправился», Хасрет, сын Шарвели, — говорит Ашурали с превеликой неохотой, позевывая и набивая табаком свою длинную трубку. Эту трубку искусной работы привез ему из Бангладеш старший сын, капитан дальнего плавания.

— Я на девять кило похудел, почтенный Ашурали.

— Я не кило имею в виду, по весу определяют скот, когда ведут на бойню. А людей — по цвету кожи и по свежести крови. Думаю, что нелегко там тебе было…

— Не сладко…

— Еще бы, чего там сладкого, как в неволе. Это что же, вроде тюрьмы, что ли?

— Хуже. Больница. Поначалу не раз пытался подвести итог жизни, спасали. А потом привык…

— Но, но, не так-то мрачно… Не стар, не увечен, вылечили, теперь живи и радуйся.

— Пока что радостного мало.

— Странно все это… Никогда в жизни своей я не думал, что придет время, когда люди сами себе будут выдумывать болезни, подтачивающие здоровье.

— Простите, я сам себе противен. Не надо ворошить прошлое. Все кончено.

— Если ты пришел, чтобы я тебе заупокойную молитву прочитал, то не жди.

— Я жить хочу.

— Одинаково преступно губить чужую или собственную жизнь! — дымил трубкой, размышляя о чем-то своем, Ашурали. — Ты сам себя сглазил, все у тебя было хорошо.

— Да, отец. И я вину на других не перекладываю.

— Один раз человек проявит слабость, скажет «ничего», и потом всю жизнь приходится мучиться. Выходит, что «ничего» — это не пустое место.

— Выходит, так, отец.

— Слушаю, тебя, сынок, ты хочешь что-то мне сказать, я вижу, говори, — с состраданием и на сей раз как-то мягко прозвучал голос Ашурали, немного хриплый, как у страдающего астмой.

— Да, да, ты должен мне помочь, отец.

— В чем?

— Я хочу все вернуть.

— Все не вернешь. А новую жизнь начать следует. Не зря говорят: пей родниковую воду, в ней много солнца.

— Сейчас мне, отец, очень трудно… горит у меня все внутри. Мне стыдно за себя, что я так ослаб… Думал, время я оседлал, а оказалось, что седло-то на мне.

— Ты говори, говори.

— Я не только говорить — кричать готов на весь свет, я люблю ее, отец, — с трудом вымолвил Хасрет.

— Вы же развелись.

— Она развелась, я не давал развода!

— Потише, сынок, старухе моей что-то нездоровится, ветры, сквозняки…

Наступила тягостная тишина. Потом Ашурали приблизился и спросил в упор:

— Ты бил ее?

— Да… нет, это не я бил, не я…

— Я слышал, что ты издевался над ней?

Хасрет молчал.

— Ты уже видел ее?

— Нет, отец.

— И не ходил домой?

— Ходил, ее нет, нигде нет.

— Ничего, придет. Поговори с ней, только не унижайся, они этого не любят, и ее достоинство уважь, она женщина, да и на такой работе… Как-никак сельсоветом заправляет.

— Я не могу, отец, выручи меня. Вот, вот. — Он достает из-за пазухи пачку писем. — Это я писал ей. А она их не хотела брать.

— Так много ты писал? И не получал ответа?

— Не получал.

— Гм… Озадачил ты меня, сынок, я постараюсь… Ты есть не хочешь ли?

— Нет, я устал.

— Тогда ложись. Вот здесь, на этой постели. Ты можешь спать, это Мураду старуха постелила, а его до сих пор нет…

— Мурад приехал?

— Да, приехал на похороны Дингир-Дангарчу. И где-то с друзьями, видно, загулял, а может, в Дубки подался… Ложись.

— Спокойной ночи!

Долго не могли они заснуть: Ашурали потому, что выкурил трубку, а Хасрет потому, что чувствовал себя глубоко несчастным и одиноким, и надежда на то, что этот старик Ашурали сумеет помочь ему, постененно меркла, как далекая утренняя звезда. И все же Хасрет под утро заснул, а Ашурали так и не сомкнул глаз, пока не настало время утренней молитвы. Только тогда вернулся домой Мурад. Отец не спал.

— У нас гость?

— Да. Ложись где-нибудь.

— Хорошо, отец.

— Ты где так долго был?

— У строителей… — соврал Мурад, и ответ его совпал с предположением отца, поэтому тот не стал больше ничего спрашивать, а Мурад, пристроив несколько стульев рядом с постелью гостя, бросил на них что помягче и, примостившись, заснул крепким сном…

— Да здравствует солнце!

Опять его приветствуют люди, как и во все времена с тех самых пор, когда на земле человек понял, что он человек, а то, что греет его, солнце. Оно сияет над горами Чика-Сизул-Меэр, и все радостно встречают его. Вот через маленькие окна сакли лучи проникли в комнату, где спокойно спали Хасрет и Мурад. Теплые лучи, падающие через стекло, коснулись плеча Хасрета. Он открыл глаза, чувствуя в себе свежесть и бодрость, и увидел, что кто-то лежит рядом с ним. Он узнал в спящем сына Ашурали, осторожно снял с себя его тяжелую руку. Мурад проснулся, удивленно уставился на Хасрета.

— Доброе утро, — сказал Хасрет, — хотя уже наверняка полдень.

— Это ты?..

— Удивлен?

— Нет, просто не ожидал. — Мурад встал и принялся расставлять стулья.

— И я бы удивился на твоем месте… Но что делать, друг, обстоятельства сложились не в мою пользу, и вот пришлось искать ночлег в чужой сакле. Ты, наверное, поздно вернулся, ложись на кровать, досыпай. — Хасрет оделся и вышел из сакли.

Мурад прилег на кровать, хотя сон его как рукой сняло, да он и не думал теперь спать! Подложив под голову руки и глядя отсутствующим взглядом на края почерневших балок под потолком, он погрузился в мрачные раздумья. Странные, противоречивые чувства охватили Мурада. Признание своей вины перед этим человеком смешивалось в душе Мурада с неприязнью к нему, хотя ничего плохого этот человек ему не сделал и ничего дурного против него не замышлял. Может быть, эта неприязнь и исходила от того, что он понимал, осознавал порочными, недостойными носящего папаху собственные поступки. Еще бы! Всю ночь нежился с Султанат, обнимал, ласкал ее и, явившись домой под утро, заснул рядом с ее мужем, Хасретом. Может, рассказать ему все? Но для этого смелости у Мурада не хватит, и, конечно же, он ничего не скажет. «Подло все, пошло… Но ведь она разошлась с Хасретом, развод по закону оформлен через суд… Она не жена ему! „Закон“, „суд“ — разве это оправдание? А что скажут люди, что скажет отец? Воспользовался тем, что человек споткнулся, воспользовался его несчастьем… А как бы он, Хасрет, поступил на моем месте? Разве он был бы виноват, если бы его полюбила женщина и он сам полюбил ее?»

Глава вторая,

 _{о том, что нарушило извечный покой в горах Чика-Сигул-Меэр и что прибавило жителям в «Гнезде Орла» новые тревоги и заботы}

ПОД СТАРЫМ, УСТАЛЫМ СОЛНЦЕМ

При виде горного хребта Салатау человек может вполне утвердиться в мысли, что если и был прикован Прометей, похитивший у богов огонь и отдавший его людям земли, к Кавказским горам, то, бесспорно, он был прикован железными цепями именно к этим грозным и неприступным скалам! Только боги могли придумать такую жестокую казнь за добро.

Хребет Салатау. Здесь проходит самый глубокий, самый впечатляющий и захватывающий воображение человека Сулакский каньон. Вид каньона поразителен, когда он открывается под тобой непостижимой, страшной бездной. А если смотреть снизу, то видится узкая и мрачная отвесная теснина, вздымающаяся на головокружительную высоту. Наверху, сквозь просветы в облаках, сияют снега вершин горного хребта, а тут, рядом, в клубах пара, грохочет белый от пены Сулак. Извиваясь средь каменных громад, сжимающих русло, река в неистовстве бьется об утесы, и ее воды рассыпаются тысячами радужных брызг. Кое-где склоны каньона покрыты шлейфами осыпей, они почти лишены растительности, и лишь местами по расщелинам скал лепятся коряжистые кустарники фриганы, шибляка, можжевельника, кое-где мелькнет неприхотливая сосна или березка.

В одном из расширений каньона, в котловине, окруженной известковыми горами, называемой «Гнездом Орла», и притаился аул Чиркей, аул самоотверженных и суровых людей, такой же древний, как и камни этих нагромоздившихся одна на другую саклей — жилищ неприхотливых в быту горцев. Говорят, этому аулу пятьсот лет, а некоторые находки свидетельствуют, что первые камни для жилья в «Гнезде Орла» были сделаны из гончарной глины куда в более древнее время.

Не будем углубляться в древность, тем более что имеются более поздние, точные сведения и имена, связанные с этим аулом. Здесь русский художник Гагарин писал свои этюды к картине «Каньон реки Сулак», здесь проезжал в сопровождении князя Багратиона и был восхищен увиденным француз Александр Дюма, опальный Александр Полежаев писал здесь свою поэму «Чир-юрт», а живший в Дербенте декабрист Александр Бестужев-Марлинский не раз посещал берега Сулака. Случай, описанный в «Кавказском пленнике» Львом Толстым, произошел здесь, у Евгеньевской крепости, руины которой виднеются еще на подходе к аулу Чиркей. Лермонтова знают здесь все и считают своим поэтом.

— Вы что, забыли о них, горцы? Почему не ставите им памятники у дороги? Вы помните о них?

— Да, помним. А человеческая память — памятник вечный!

Пятьсот лет стоит в этом каменном мешке аул, у края пропасти, где в глубокой расщелине грохочет Ак-су и так пенится, что кажется, будто течет в этой теснине не вода, а молоко. Сакли, поднимающиеся вверх террасами, тесно прижимаются друг к другу, словно боятся, что вот-вот горы сомкнутся и раздавят их… Пятьсот лет немалый срок, чтобы дать каждой вершине и каждому ущелью свое имя, чтоб не блуждали люди и могли назвать место, где искать не вернувшуюся со стадом корову или теленка, а может быть, бесхвостого ишака, того самого, который не вмешивается в людские суждения, хотя мог бы оказаться мудрее многих.

А там, в низине, под единственным арочным мостом, что связывает аул с внешним миром, там, где развалины бывшей Евгеньевской крепости, откуда были похищены горцами русский унтер и солдат и которым помогла молодая черкешенка бежать из плена, течет Сулак, буйная, яростная река, рожденная солнцем от ледников и вечных снегов. И эта река стала первопричиной всего того, что происходит теперь здесь, в горах. Пятьсот лет люди жили, грелись под солнцем, умирали — и заходило их солнце, рождались, чтоб вырасти, качались в расписных с выжженным узором деревянных люльках под сладостные колыбельные песни матерей и бабушек:

Росли дети, делали первые шаги по земле, резвились у берегов Сулака. Занозы иголкой из ступни вынимали, ели неспелые абрикосы, ходили в ночное, жарили в золе картошку, в лес ездили на ишаках, старше становились в одежде старших. Обуреваемые дерзким желанием схватить за пенную гриву неукротимую реку, тонули, захлебывались в ней, но бились с волнами, и спасение казалось победой. Отцовские папахи носили, отцовским оружием гордились, больше невест любили коней. Свободу любили, волю, но ни воли, ни свободы не было: погибали от набегов, выезжали на заработки в Баку, в Хажтархан, в Кизляр, на чужбине набирались ума и учились бороться за честь и свободу, за декрет о земле, за власть пролетариев; спасали, лечили красноармейцев, строили новую жизнь. И когда беда вновь нагрянула в том жестоком сорок первом году, вновь пошли умирать. И многие не вернулись в Салатау…

Все ветры времени прошли через эти горы, все беды отозвались здесь.

СТРАННЫЕ ПРИШЕЛЬЦЫ

Но вот совсем недавно, в шестидесятые годы, у этого аула появились странные люди, их привез сюда большой автобус; они вынесли свои рюкзаки, разбили в тени под ореховым деревом палатки, разожгли костры. Вечером зазвенела здесь гитара, и новая песня эхом прокатилась по глубокому каньону… Были среди них бородатые молодые люди в разноцветных рубашках, были и девушки в ярких платьях, и, видимо, потому многим казалось, что это цыганский табор. Но если это табор, какие видят горцы-чабаны, перегоняющие отары в Ногайские степи, около города Кизляра, то где же их дети и лошади с кибитками?

— Если они цыгане, то почему не гадают? — спрашивали люди.

— Помяните мое слово, не к добру это.

Да, странное занятие они избрали себе, все рассматривали, изучали, записывали, мерили воду в реке, высоту вершин… Кто эти люди? Не золото ли они тут нашли? Вот было бы здорово, а? Пятьсот лет жили здесь люди и не ведали о том, что под ногами золотые россыпи? Всюду тащат они с собой длинные шесты-линейки с черно-бело-красными делениями, треножники, на которых ставят подзорные трубы… Кто они? Геологи, археологи, геодезисты? Кто бы они ни были, таких специальностей раньше не знали жители Салатау, где большинство людей — чабаны или садоводы. Вот у какой овцы какое мясо и когда лучше всего резать ее, как делается из овечьего молока сырберта, чьи персики вкуснее — это знали и знают горцы хорошо…

Зачем они здесь, эти странные, учтивые люди? Что им нужно?

Чиркейцы подозрительно смотрели на них, недоверчиво косились, какое-то предчувствие недоброго тревожило их, за детьми стали присматривать. И вот случилось однажды неприятное и даже позорное. Когда эти «странные, любопытные люди» были заняты в горах своим делом, обокрали их палатки, всё очистили… Кто это мог сделать? Чужие? Вряд ли: чужие редко заходят сюда. Конечно, это дело рук чиркейцев.

Покраснела, побледнела от стыда председатель сельсовета, красивая Султанат, когда к ней явились гости и сообщили о случившемся. Они видели, как стыдно, неловко было этой пышногрудой красавице с тугими длинными косами, с длинными подвесками в ушах — они, безусловно золотые, с мелкими глазками бирюзы. Свежая, как парное молоко, с бархатно-гладкой кожей, она, говорят, жена какого-то молодого инженера, только что окончившего строительный институт. Есть же такие счастливые на земле надо же заиметь себе столько солнца.

Явившиеся к Султанат с жалобой, кажется, даже забыли, зачем пришли: любуются ею, смущенно опускают глаза. Она приветлива, добра к ним, обещает помочь и уверена, что сумеет это сделать. И они уходят даже несколько смущенные и растерянные…

— А что я вам говорил?

— Вот это горянка!

— Если бы все председатели сельсовета были такими…

— И что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, кроме того, что жить было бы радостней.

— Дай ей трон, одень в парчу — и королева.

— И все ты испортил. Зачем, зачем ей быть королевой? Она тем и хороша, что не королева.

— Я не знаю, о чем вы, а меня беспокоит это воровство. Даже чайника не оставили, чтоб согреть воду…

Как только гости ушли, Султанат, встревоженная плохим известием, решила обратиться по местному радио ко всем жителям аула, к почтенным и уважаемым старожилам, взывая к их чести и совести. Говорила так взволнованно, что, казалось, даже по камням саклей пробежала дрожь стыда и раскаяния. Между тем сама подала людям повод для оправдания, мол, этот акт, конечно, совершен не со злым умыслом и вряд ли кто из взрослых позволил бы себе такое, это просто баловство детей, кто из сознательных в наше время может посягнуть, позариться на чужое. Ее правильно все поняли. И к вечеру, к возвращению новых людей в свои палатки, все было поставлено на место, все возвращено, кроме волейбольного мяча, что убеждало и доказывало — «воровство» было совершено малолетними озорниками…

Есть изречение, что, мол, после хорошей драки бывает крепче дружба. И эта неприятность между «странными» людьми и чиркейцами, как ни странно, и вправду послужила толчком к взаимопониманию и сближению.

Палаточные гости обрели в лице жителей Чиркея доброжелательных друзей, помощников. Были заключены между ними и негласные торговые соглашения. Чиркейцы обещали поставлять им каждое утро парное молоко, яйца, кур, мясо, тоже парное — только что из-под кинжала, румяные чуреки, сыр, фрукты. За все это «палаточные» люди платили наличными деньгами, не прибегая к посредству банковских операций, которые могли бы усложнить выполнение договорных условий. И так, на основе дружбы, и взаимовыгоды, и взаимопонимания, были укреплены добрососедские отношения. Границей служил старинный каменный арочный мост через бурный Сулак, и этот мост стал связующим звеном. Такое общение давало свои плоды: ходили друг к другу в гости в свободное время, вместе сидели у костра, вели дружеские беседы, пели песни, играя на пандуре и на гитаре. Все это называлось обменом культурными ценностями. Чиркейцы в душе щедрый народ, в праздничные дни они тащили с собой хорошего барана для шашлыка, а «палаточные» люди доставали импортные напитки, в шутку называя это интеграцией потребностей.

ВЕСТЬ, ВСПОЛОШИВШАЯ ВСЕХ

Все, казалось, уладилось, все шло как полагается, «палаточные» люди стали частыми и желанными гостями у горцев. А раз так сблизились, то не могло здесь обойтись и без любви. Дружба рождает любовь, как мудро заметил почтенный Мухтадир, воинствующий вдовец. Так обычно говорит тот, кто не знает, что варится у него в котле. Участник всех похорон, Мухтадир, старик с лицом заросшим седой щетиной, — он не бреется, а просто ножницами ровняет свой ворс. Вы скажете, это грубо? Но спросите самого Мухтадира, и он воскликнет: «Да будет солнце!» Спросите, при чем тут солнце, и он ответит: «А при чем тут твой вопрос?» Вот и пойми его… О чем это мы говорили? О да, о любви. Колхозный шофер Кайтмас, что значит «Невернувшийся», сын этого старика, Мухтадира, по самые уши влюбился в одну из «палаточных» девушек, да, да, в ту самую, что ходит без платья, только не подумайте, что обнаженная, нет, она ходит в брюках. «Астахпирулах! — воскликнул Мухтадир, увидев ее впервые. — Ну и времена настали! Мужчины, слышал я, в юбках ходят, а женщины, вот тебе на — в брюках. Плакал же, говорят, чей-то малыш, не желая надевать штанишки, чтобы не походить на девочку».

Светлая была девушка, которую полюбил Кайтмас, как сноп пшеницы под солнцем, да и звали-то ее так — Света. Глаза темной бирюзы, как небо над горами Салатау. Русская она, улыбчивая, озорная. Ну и озорницы же эти русские девушки, кого хотят заполонят своими чарами и обворожительным чувством собственной свободы, верой в себя. А разве горец устоит перед таким свободолюбием? «Да здравствует свобода!» — с этим кличем умирали горцы в Араканах, дрались в ущелье Ая с контрреволюцией, слова эти бросали в лицо шариатского суда обреченные на смерть.

Правда, девушка в брюках — это смешно для горцев и непривычно, хотя и горянки носят шаровары, однако они поверх надевают платье. Шоферу Кайтмасу, которого теперь часто стали встречать с девушкой в брюках, много приходилось выслушивать острот и этаких «предостережений» относительно брачной ночи. Кайтмас все слушал, Кайтмас все пропускал мимо ушей и так заразительно смеялся, что людям не оставалось ничего другого, как отвечать ему веселой улыбкой.

Они любили друг друга. Сказать о его чувстве: «он любит» — это значит ничего не сказать. Он не представлял себя без нее, не мыслил, чтоб без нее светило солнце, поднималась луна, цвели луга, ягненок щипал траву, пели птицы. Не будет ее, не будет луны, не будет солнца, ничего не будет… Так лучше пусть будет все.

Пусть будет он и она.

Пусть будет любовь.

Какое-то время все шло хорошо. Но вдруг случилось такое, отчего во взаимоотношениях «палаточных» людей с чиркейцами наступил период настороженности. Долго не понимали чиркейцы, какие цели у «палаточных» людей, хотя и следили за ними с неистощимым упорством. А цели у них, о которых они, видимо, забыли упомянуть в своих основополагающих соглашениях, оказались просто вероломными, да, да. Они, эти «странные» люди, цыгане или кто там еще они — геологи, геодезисты, географы… Они посягают на самое незыблемое, на твердое, устоявшееся, на самое святое, прочно стоящее пятьсот лет.

— Слыханное ли дело?

— Что вы, люди, разве же такое бывает?

— Успокойтесь, это вести для легковерных.

— Не позволим! Советской власти будем жаловаться.

— Кто вам сказал?

— Кайтмас, сын Мухтадира.

— И отец полоумный, и сын, как видно, пошел в отца, нашли кому верить. Человек, который влюбился в девушку в брюках, может все, что угодно, придумать…

— А кто ему сказал?

— Девушка в брюках.

— Вот времена!

— Я вам говорил, не к добру эти люди появились у нас, ох не к добру. Хорошие люди останавливаются, как кунаки, в ауле, а они… — пояснял Ашурали на гудекане у родника, где сидели почтенные и грели на солнце свои кости. — Куш — стоянку они разбили под ореховым деревом, а ведь под ореховым деревом нельзя спать, все знают, после этого мозги кружатся, вот и закружились…

— Нас еще не спрашивали.

— Если мы не хотим, нас никто не сдвинет с места.

— Подобное насилие противозаконно. Где такой закон?

— Да что вы говорите, все это пустое.

— Как это пустое?

— Ты замолчи, без ветра и камыш не шумит.

— И твоя правда.

Да это просто невообразимо, и поверить в возможность такого, конечно же, горцам было трудно.

Чтоб здесь над аулом было море.

Чтобы целый аул пустить под воду.

Чтоб здесь была построена плотина.

Чтобы переселили чиркейцев на новое место, в новый современный поселок.

Чтоб были асфальтированные дороги, белые набережные, белые паруса в горах.

СТАРИКИ И ДЕТИ

Ума не приложишь, зачем этим изыскателям понадобилось выбрать для себя именно это место, дикое и далекое, недоступное и трудное. По их замыслу встанет здесь, меж отвесных скал, арочная бетонная плотина, выпуклая, словно грудь атланта, и преградит путь Сулаку, который прогрыз себе глубокое каменное русло. Плотина поднимется более чем на двести тридцать метров! Разольется водохранилище на два миллиарда семьсот тысяч кубометров — кто знает, что это такое? И, говорят, эта вода оросит четыреста тридцать тысяч гектаров земли. Вода, вот эта вода Сулака будет вращать гигантские турбины. А мощность станции миллион киловатт! Можете вы все это себе представить здесь, в горах Чика-Сизул-Меэр? Старые люди, которых давно ничего не удивляло, и те вдруг заговорили:

— В наше время все возможно.

— А что? Век такой.

— Ничего в этом нет удивительного, удивляйтесь другому: вот сейчас мы сидим здесь, разговариваем, а придет время — на этих самых камнях будут сидеть и разговаривать рыбы. А?

— Рыбы не разговаривают.

— Это Мухтадир так думает. У дельфина, говорят, есть свой язык.

— Дельфин не рыба.

— А что это?

— Это зверь.

— Сам ты зверь. Добрее дельфина ничего на свете нет.

— А люди?

— Люди, люди разные бывают.

У Мухтадира непременная ушанка с оборванными ушами, изъеденная кое-где молью, он время от времени снимает ее и гладит локтем, будто она у него из лучшего золотистого каракуля, а не из шкурки какого-то дешевого зверька. И на гудекане у него чаще, чем у других, бывает обнажена лысая голова с несколькими бородавками, очень похожая на макушку птицы марабу. У Мухтадира хитрые, лукавые глаза, как говорят, ненасытные.

В старые времена Мухтадир непременно пошел бы в какой-нибудь гарем евнухом, так думают многие. Как увидит где-нибудь на картинке красивую женщину, обязательно вырежет и сохранит; у него уже целая коллекция картинок. Эх, было когда-то и его время, с ума сводил степных кумычек, правда, говорят, и сам ходил от них без ума. Бедовый был парень, джигит что надо. Только сварливая попалась ему жена, скрутила его, и он запел: «О, что делать мне, люди, у первой жены был один недостаток, у второй — два, а у третьей — четыре». Люди сочувствуют Мухтадиру, но вместе с тем и смеются над ним, острят, но кожа у Мухтадира толстая, дубленая, так просто его не возьмешь.

— Люди, а как же наше кладбище? — вдруг замечает Ашурали. — Мы-то живые, с нами можно все, что угодно, сотворить, но с мертвыми… как же наши покойные предки?

— Кто посмеет нарушить их покой?

— Нет, они не потерпят такую неблагодарность потомков.

— Думаешь, поднимутся из могил и восстанут?! — в желчной усмешке задвигались губы Мухтадира.

— Не они, их память восстанет, завопит, сотрясется в лихорадке гнева… Это я вам говорю, я, Ашурали из рода Каттаган!

— А где их память? Если на этих разноцветных лоскутках, что вешают на святые деревья, то бедна же эта память!

— Не кощунствуй, сын дьявола, — щурит глаза Ашурали в сторону Мухтадира. — Память предков в нас, это их кровь течет в наших жилах, раз течет кровь — они живы, жива их память, она бессмертна.

— Бессмертно только солнце!

— Хотят построить здесь солнце. Пожалуйста, но при чем тут аул? — после долгого размышления замечает старик с золотыми зубами, которого зовут Рабадан. Это у него вчера волки растерзали теленка, это его прозвали в ауле «Фу-ты ну-ты!» из-за частого употребления этих слов, которые он не забыл добавить и сейчас — Фу-ты ну-ты!

— Вам добра хотят…

— Добро, а зачем нас возмущать? — говорит Амирхан.

— Люди мы или не люди, пошли, все пойдем! — вскакивает с места, опершись о палку, Ашурали, резкий в своих движениях, как и в поступках.

— Куда? — спрашивает Хромой Усман.

— К Советской власти, к Султанат, пусть она объяснит нам.

— Правильно, уважаемый Ашурали, очень правильно, пусть и парторг нам объяснит.

— Парторга нет, он уехал сегодня на пастбища.

— Пошли, пусть выложат все на ладонь… — говорит Дингир-Дангарчу, он тогда еще был жив и о смерти не думал, жил-был, и солнце грело его.

— К Султанат так к Султанат, — встает и Мухтадир, — к ней я с удовольствием, любо на нее посмотреть — просто жизнь светлеет…

— А если и муж ее, Хасрет, окажется там?

— Пусть. А что, он запретит, что ли, мне любоваться ею?

И вот старики бредут гуськом по узкой, как теснина скал, улочке: впереди Ашурали, за ним Дингир-Дангарчу, Хромой Усман, Рабадан, Чантарай, Амирхан, Мухтадир, Али, Вали, Шапи, Рапи, Ашрани, я бы сказал: и другие, но других не было, а дети ведь не в счет. Дети — лопоухие и лупоглазые, опрятные и чумазые, босиком и голышом — есть дети, они пока не знают жизни, они ее еще узнают. Дети думают, что старикам хорошо, а старики думают, детям хорошо. Пусть думают, это развивает ум.

Направились почтенные прямо туда, где размещается сельсовет, — к ветхой, но большой двухъярусной сакле, с нехитрыми, без узоров, деревянными перилами на втором ярусе. Шли они, решительные, нетерпимые к насилию воли, кто в ватной телогрейке, кто в бараньей шубе, кто в современном, уже поношенном костюме — не подобает почтенному горцу щеголять в новом костюме. Прежде чем надеть купленную обновку, старики сначала дают ее поносить молодым или сами надевают, но только в темноте, чтоб никто не видел, а когда поносят таким образом недели две, тогда только решатся выйти на люди. Вот и убеди их после этого в преимуществе нового. Некоторые идут в галифе образца военных лет. Сколько времени прошло, а к солдатскому особая любовь. У некоторых богатая папаха, да, да, папахи сейчас шьют новые из лучшего каракуля сур, новая папаха — это гордость, у иных победнее и полохматее. Детей собралась целая ватага: неспроста мол, старики всполошились, значит, что-то будет.

— Киш, киш! Голопузые… А вы куда?

— Туда.

— Куда туда?

— Туда, куда и вы.

— Зачем?

— Посмотреть.

— На что?

— На то, как вы сельсовета будете колошматить! — говорит босоногий, с черным от спелой ягоды тутовника лицом мальчуган.

— Откуда ты это взял?

— Дедушка Мухтадир сказал.

Вот так-то, разве что-нибудь от кого-нибудь скроешь в нашем ауле. Ха! Старики будут колошматить… Разве это не смешно, а? Да еще кого — Султанат! Какое грозное имя дано родителями самой, казалось бы, нежности и ласке, а может, это имя и надо понимать в том смысле, что она в самом деле Султанша добра, нежности и ласки. Даже просто глядеть на нее — истинное удовольствие.

СЕЛЬСОВЕТ СУЛТАНАТ

Из раскрытого окна конторы сельсовета доносится голос: «Да, да, это я говорю. Кто я? Председатель сельсовета Чиркея. Да, я женщина… Эй, слушай, ты, безусый красавец среди уродов, это твои тракторы портят наши пастбища на зимовье? А ты спросил меня? Ты не геолог-разведчик, а геолог-разбойник… Брось эти свои любезности и комплименты… Да, я пошлю своего мужа… чтоб он вытряс твою душу. Что? К дьяволу!» — и слышно, как Султанат со звоном бросает на рычаг трубку. Да, это говорила она, вот тебе и нежность и ласка. Послушаешь ее — уши хочется заткнуть, но такое с ней случается нечасто.

— А это что еще за шум во дворе? — спрашивает Султанат у своего секретаря Абала Абдал-Урши — очень худого, низенького роста молодого человека. Она недавно хотела его отправить учетчиком на кутаны, договорилась было и с председателем колхоза, но секретарь ни в какую, взмолился: «Не гони меня в колхоз, оставь здесь, я готов хоть бесплатно работать, но только тут, Султанат». И она уступила. Но вместе с тем заинтересовалась, что же его удерживает, почему этот молодой человек, неженатый, хочет работать только здесь. И вскоре поняла. Эх, мужчины, мужчины, и почему только вас называют сильным полом? Султанат всегда вела себя в присутствии секретаря совершенно свободно, не обращая внимания на него, распускала, когда надо, и вновь сплетала косы, гляделась в зеркальце. Она иногда даже спрашивала у него, идет ли ей то или иное платье. И подобные вопросы окрыляли Абала Абдал-Урши. Он каким-то образом достал и хранит у себя ее фотографию. Как он хочет, желает, чтобы она была с ним совсем откровенна, не стеснялась его ни в чем. Только бы любоваться ею… «Бедный ты человечек, несчастный ты, Абала Абдал-Урши», — скажете вы ему. «Почему же? Нет. Я самый счастливый! Мне светит яркое солнце!» — воскликнет он.

— Это люди, товарищ Султанат! — отвечает секретарь, выглянув из окна во двор, готовый всегда исполнить любое ее желание. А вы прислушайтесь к сочетанию слов: «Товарищ Султанат!» А как он их произносит! Он не только к ней так обращается, но и к ее мужу: «Товарищ Хасрет». Он гордится им, ее мужем, радуется за него, всегда с любопытством рассматривает его, смотрит на его большие руки, которые имеют право обнимать ее, ласкать, гладить волосы, на губы, которыми он целует это солнце, — ведь он единственный на белом свете, кто имеет на это право. Правда, Абала Абдал-Урши бывает и недоволен им, когда тот является в контору навеселе, как говорят горцы, наладив нежные струны души на мелодию грубых желаний, приходит в контору к ней как к жене… Разве же можно? Он даже ревнует ее здесь к мужу. Там, дома, после работы пожалуйста, а здесь…

— Слышу, что люди, а что за люди? — Султанат отрывает глаза от бумаг и смотрит на секретаря, стоящего у окна.

— Старики и дети, дети и старики.

— А что им-то нужно? — спрашивает Султанат и направляется к выходу на веранду.

Объединенные одними мыслями, одним порывом, почтенные чиркейцы вошли во двор сельсовета. Двор широкий, вдоль стен — скамеечки. Все основные сельские сборы проходят здесь. Пришельцы были решительны и хотели раз и навсегда положить конец всякого рода хабарам, неприятным слухам. Все шумели, говорили, перебивая друг друга. И вот на балкон вышла Султанат. На ее спокойном лице тихая, светлая улыбка. И это простодушие придавало ее красоте неповторимый оттенок.

— Эх, что за женщина, — потирает руки Мухтадир. — Ведь есть, возможно, в ауле и покрасивее, но так подчеркнуть в себе все прелести.

— Друг мой любезный, ты опоздал ровно на семьдесят лет.

— Как это опоздал на семьдесят лет?

— Очень просто. Не надо было родиться так рано.

С ее появлением на балконе шум прекратился, притихли все, даже дети.

— Что случилось, уважаемые отцы? — обратилась Султанат к собравшимся, она старалась быть с ними особенно почтительной и ласковой.

— Ответ перед нами будешь держать, — выходит вперед Ашурали, думая, только бы не опозориться перед ней, как тот атаман, что хотел лихо выхватить из ножен саблю, да в руке оказался только эфес без лезвия.

— А я-то думала, весть мне принесли о том, что отары вернулись с чабанами, — иронически заметила Султанат. «Какой нежный, мягкий голос, напоминающий шорох тополиных макушек в лунную ночь», — подумал, прислушиваясь к ее речи, Мухтадир.

Султанат продолжала:

— Ну что же, ответ так ответ. Вы подниметесь ко мне или мне сойти к вам, уважаемые?

— Сойти, сойти… скажите, чтоб сошла, — повторил Мухтадир.

— Сходи к нам! Сюда… — И старики усаживаются, кто на скамейку, кто на каменные выступы, кто на бревно, на то самое кривое бревно в три обхвата, которое не нашло применения в строительстве, привезенное в аул из ущелья Каракан упряжкой из двенадцати быков. Из этого бревна вышел бы хороший желоб для водопоя скота или лодка для индейцев.

— Эй, ты… ты о чем шепчешь? При чем тут индейцы, лодка, скот, бревно? Ты туда смотри, туда. Но притворяйся слепым, — толкает соседа Мухтадир.

В просветах перил мелькало светло-голубое платье до колен, ох, эти коленки, с чем их сравнить, нет сравнения. Разве только с мраморными колоннами у райских ворот. А ты бывал там? Нет. Ты видел эти колонны? Не видел. Почему же сравниваешь ее ноги с невиденным? Потому что виденное все меркнет перед ними. Султанат в теплые дни не носит платка, косы у нее толстые, длинные, зачем же их прятать от солнца; в золотых подвесках, от которых тени на шее, прыгают солнечные зайчики. Вот она небрежно придержала край платья, чтоб ветер-озорник ненароком не поднял его, и стала осторожно спускаться с лестницы. Из почтительности некоторые отвернулись, потупили взор.

— Какие ноги, — не вытерпел Мухтадир. — Клянусь, ее мать родила на лесной опушке в лунную ночь, а может быть, на широком альпийском лугу, подперев небо ногами.

— Ты что бормочешь?

— Эх ты, чучело, луженая твоя башка. Ты же слепой, если не умеешь восхищаться прекрасным!

— А ты зрячий чурбан. Тут вопрос стоит: быть или не быть нашему аулу, а он, видите ли, о лунной ночи.

— Не о лунной ночи, а о ней.

— Подумаешь, ну и что из того, что у нее груди пышные и тугие…

— А какая прозрачная кожа, ей-ей, не нужен рентген. И вряд ли какой художник сможет подобрать краски, чтоб передать этот божественный цвет.

— Да что ты в ней нашел? Жена моего соседа куда красивее. Ну что в ней? Толстые бедра, большие груди.

— Ах, ты уже заметил все эти прелести, вот не думал…

Султанат спустилась на самую нижнюю ступеньку. От смущения немного зарделась, щеки стали более румяны, чем обычно, что не мог не заметить с балкона секретарь Абала Абдал-Урши. И в это время подбегает к ней грязный мальчуган и говорит:

— Сельсовет Султанат, дальше не идите, они хотят тебя расколошматить, я сам слышал, так они и сказали: расколошматить, как бычью шкуру.

Это услышал Абала Абдал-Урши и вмиг оказался впереди председателя, встал с воинственным видом: «Никто не посмеет и пальцем ее тронуть». Она спокойно, положив руку на плечо своему секретарю, отстранила его и, ласково улыбнувшись, обратилась ко всем:

— К какому же ответу вы призываете меня, почтенные?

— Мы хотели спросить у тебя, сельсовет, — заговорил Ашурали, немного выйдя вперед.

— Спрашивай, почтенный Ашурали из рода Каттаган, — проговорила Султанат, обнажая ряд жемчужных зубов.

— Правда это? — спрашивает Ашурали, теребя бороду.

— Что? — Засветились нежным светом ее добрые, щедрые глаза.

— То, что услышали наши уши, что по аулу несется ветром горячим, холодной змеей заползает в душу, то, от чего нам стыдно перед памятью предков: говорят, что хотят нас затопить, что над нами… — Ашурали ткнул палкой в небо, — будет море.

— Да, уважаемые, это правда, — услышали все, к немалому своему огорчению, и сказала она это без всяких утаек, откровенно.

— II что нас переселят…

— Тоже правда.

— Что построят плотину.

— Правда.

— И это все окажется под водой? — развел он руки.

— Да, — ответила Султанат.

— Стало быть, все это правда, — глубоко разочарованным голосом говорит Ашурали и оглядывает всех непримиримым взглядом из-под бровей. Он хотел еще что-то сказать, став спиной к Султанат, но потом махнул рукой: «Пошли отсюда, люди!» — и направился к настежь открытым дощатым воротам, поняв, что напрасно обольщал себя надеждой, будто все это пустые сплетни.

За ним последовали остальные, недоумевая и теряясь в догадках, почему вдруг старик Ашурали так круто прервал разговор. Одно было несомненно, что он никак не ожидал категорических ответов от сельсовета и понял, что самое лучшее после этого бесплодного разговора в другом месте поразмыслить, как быть дальше.

— А я-то думал, что будет драка, — с досадой пробормотал мальчуган, вытер локтем под носом и побежал вслед за стариками.

Время было обеденное, и, прощаясь со всеми, Ашурали сказал:

— Вы не глухие, сами слышали. Теперь подумайте о том, что предпринять, чтоб предотвратить беду. Дело, как вижу, зашло далеко, и оно серьезнее, чем мы предполагали. Подумайте…

— Подумайте, люди, — говорит Мухтадир, копируя Ашурали. — Подумайте, может быть, снесете яичко мудрости, а я пошел доедать вчерашнюю жареную колбасу. Эй, кто со мной? Идем ко мне, Дингир-Дангарчу, чайком согреемся. — Дингир-Дангарчу тогда еще был жив и свое солнце носил с собой на земле.

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

Недолго пришлось старикам раздумывать. Вечером к ним на гудекан пришел парторг Мустафа, средних лет мужчина из рода Мичихич, сын старого учителя, который никогда за всю свою жизнь не бывал на гудекане, считая, что это не для серьезных людей, что именно это место рождает разного рода сплетни, кривотолки и раздоры. Мустафа крупный мужчина, с круглым здоровым лицом, ворот рубахи у него всегда раскрыт, летом и зимой, из-под которого видна крепкая шея, широкие плечи. Все это на первый взгляд делает его неуклюжим, хотя в танце он стремителен, как вихрь… Сначала учился Мустафа в Тбилиси в театральном институте, но артиста из него не вышло. В студенческом спектакле играл он однажды Отелло и так вошел в роль, что онемел от ярости и чуть не наговорил глупостей, отсебятины. Несерьезным показалось ему это занятие для мужчины, и на третьем курсе он оставил учебу. К тому же среди студентов он выделялся начитанностью и исключительным знанием истории, это в конечном счете и определило ею дальнейшую учебу: он перешел в университет.

Мустафа не думал долго задерживаться на гудекане. Он, конечно, знал больше, чем другие, о будущей крупной стройке в горах Чика-Сизул-Меэр. И предстоящее глубоко радовало его, оно рисовалось ему прекрасным. Разговор о будущем старого аула он хотел начать с сочувствия тем, кому, по его словам, со многим привычным придется расстаться.

— А что с него взять? У него два вола в упряжке, а за душой ничего, — тихо проворчал Ашурали, когда парторг свернул с дороги и направился на гудекан. Но Мустафа услышал слова Ашурали, и все с любопытством наблюдали, что будет дальше.

— Как это понимать? — Голос у Мустафы, однако, был спокоен.

— А так, как я сказал. У тебя в жизни, как видно, два главных пункта: агитпункт и заготпункт, а цель одна. В этом твоя задача. А вот что с людьми, чем они живут, о чем думают…

— А что тебя беспокоит, почтенный Ашурали?

— Меня? Всех в ауле беспокоит. Ты мастер организовать в колхозе выполнение плана, а колхозникам что? Тушенка свиная в магазине и килька? Вот и вся твоя забота.

— Если в магазин что-то не завезли, надо разобраться. Это райпо виноват.

— А райпо чей? Не твой? Ты парторг, тебе люди доверили свои надежды, — вмешивается Дингир-Дангарчу, — и правильно Ашурали говорит. А ты хоть видел, как зимуют на кутанах наши чабаны?

— Видел, сам спал с ними, — с некоторым раздражением сказал Мустафа и тут же подумал: «Раз они вдруг взяли не ту тему, значит, гром с молнией берегут на потом».

— Стыдно даже их небритые рожи в газетах печатать!

— Да, чабаны пока неважно устроены.

— А вы, парторг, о море думаете, о какой-то там невиданной плотине… Для овец шифером покрыты помещения, а чабаны как жили когда-то в землянках, так и живут. А простыни ты их видел?

— Видел, отцы, видел.

— Лучше бы, чем о море думать, для смены чабанам простыни приобрести.

— Право же, вы путаете разные вещи…

— Кто думает о том, что у колхозников есть свой личный скот? Где для него сено заготовить? Завтра люди станут на крышах люцерну сеять, другого выхода нет. Да. Говорили мы об этом на собрании, и не только об этом…

— Почтенные, понимаю ваше волнение, и я не раз говорил об этом в райкоме… Но не все же сразу. Будет вам и сено.

— А скажи, парторг, зачем нам сейчас эта большая стройка?

— Вот именно… Это же для блага делается! Все в корне изменится.

— Гм, да.

Наступила напряженная пауза. На небо надвигались полосой кучевые облака, низко над землей летали ласточки, доносился шум реки и журчание родника, где-то заблеяла испуганная коза. И эту неприятную, угнетающую тишину нарушает Мухтадир, лукаво улыбаясь и локтем гладя свою ушанку. Очень симпатичным делается старик, когда улыбается.

— А знаете, сельчане, что я вам предложу? — И он глядит из-под ладони на вершины гор.

— Знаем, что ничего путного не вырвется из твоей глотки, — шамкает беззубым ртом Амирхан.

— А вы подумайте. Давайте продадим весь свой личный скот… — Видно, что-то замышляет Мухтадир.

— Зачем?

— А на вырученные деньги купим знаете что? Ни за что не догадаетесь… фанеру. Ха-ха-ха, вот не думал, что я так скажу.

— Что-что, фанеру? Чудак, зачем нам столько фанеры?

— Мы построим из нее большой-пребольшой дирижабль.

— А зачем? Фу-ты ну-ты!

— Как зачем? Разместимся на этом дирижабле всем аулом и полетим знаете куда — ни за что не догадаетесь…

— На Марс! Ха-ха-ха, — смеется Дингир-Дангарчу. — Клянусь, дельное предложение, ведь все равно нас хотят отсюда выжить!

От души хохотал и Мустафа, он смеялся, сотрясаясь всем телом, даже уши побагровели.

— Нечего на всякую глупость зубы скалить. Таким был Мухтадир, таким и останется, — серьезным тоном заметил Ашурали.

— Валлах, не останусь! — А что сделаешь?

— Поступлю как все честные люди: умру. Оставаться я не намерен. Говорят, непривычная для нас жизнь придет сюда, надо улетать. Вон орлы улетают, уже чуют.

— Ты на нас не сердись, парторг, — сказал повеселевший Дингир-Дангарчу. — Мы так прямо говорим не потому, что хотим власть нашу в чем-то упрекнуть, нет. Мы сами ее установили, нашли справедливой. Только вот замечается у нас за последнее время: собрания и решения есть, а дела-то бывают с прорехами.

— А может, души людские мельчать стали? — насупился Ашурали. — Лень-матушка одолела? Ведь оно как бывает: если мысли свежей у человека нет, нечего сказать — мусолит, жует одно и то же. И получается странная вещь, вроде нас за Советскую власть-то агитируют… А нас не надо за нее агитировать. Мы ее знаем, и она нас. Вот скажи мне, кто лучше осведомлен о нашем ауле и колхозе? Ты или тот же райком, который за десятки километров отсюда?

— Я так думаю, кое-что мне видней на месте, конечно.

— Если так, то возьми и скажи им, в райкоме, все скажи. Не уходи от них, пока не решат все наши вопросы.

— Райком знает о предстоящих работах в каньоне?

— Конечно, знает, — отвечает Мустафа.

— А почему нас не спросили?

— Что, с нами уже перестали считаться?

— Поймите же, вопрос касается не только нашего аула, а будущего всей нашей республики, дело масштабное. А когда решается такое дело…

— Все равно и нас должны спросить.

— Спросят и вас.

— А если мы не захотим здесь никакого строительства?

— Мы просто не желаем.

— И тебе, как парторгу, об этом говорим.

— Ничего не выйдет, отцы, нельзя так узко думать и не видеть ничего дальше собственного носа, это называется ограниченностью мышления, местничеством. Но хочу вас заверить: то новое, что ждет нас, достойно восхищения.

— Нам, откровенно говоря, и со старым неплохо.

— Со старым неплохо, но с новым будет во сто крат лучше. Не рубите сгоряча, отцы, подумайте.

— Подумать, конечно, не мешает, — заметил Дингир-Дангарчу. Он был тогда еще жив и новое в глубине души своей приветствовал. — Всех подробностей мы пока не знаем.

— Я одно знаю, старики, что дело это не одного, не двух лет, на это потребуется время.

— А мы будем жаловаться! — заявил Амирхан, шумно высморкавшись в платок. — Я только что построил свою новую саклю и, значит, должен бросить ее? Кто мне возместит расходы?

— Построят новый аул, и каждой семье будет предоставлен бесплатно новый дом.

— И Мухтадиру?

— Да, и ему и всем.

— У меня новая сакля — мне новый дом, у него старая сакля, и ему тоже новый дом? Это же несправедливо, — не унимался Амирхан, — я все равно буду жаловаться.

— Ты на меня хочешь жаловаться? — сказал, гладя локтем свою шапку-ушанку, Мухтадир. — И не стыдно тебе будет бумагу марать? Вот не думал… — И, надев свою шапку, он пристально посмотрел на Амирхана, будто хотел узнать, насколько соответствует его решимость только что высказанной угрозе. По его разумению, мужичина вообще никогда не должен жаловаться.

— Ну а если будут жалобы и веские на то причины, я думаю, все учтется, в этом и я вам помогу. Интересы людей превыше всего, — говорит парторг Мустафа, поднимаясь с места и давая понять, что собирается уходить.

Спокойный, доверительный тон в разговоре парторга со стариками утихомирил почтенных, и их категоричности поубавилось. Как видно, ни та, ни другая сторона еще глубоко не осознала всех сложностей предстоящих событий. К тому же таким уступчивым, как сегодня, никогда ранее не казался сельчанам Мустафа. Нелегкую ношу взвалили на его плечи, избрав парторгом, сам Мустафа, признаться, не очень этого хотел. Тогда, во время выборов, кто-то ему язвительно заметил, что, мол, соглашайся: кто становится парторгом, часто перестраивает или строит новую саклю, и ты построишь себе, у вас ведь сакля совершенно старая. И об этом с иронической усмешкой вспомнил на гудекане Мустафа, подумав про себя: «Вот и не придется строить новую саклю, государство само построит в Новом Чиркее».

ДОРОГА — ЭТО ПЕСНЯ

Беспокойными были у чиркейцев сны в эту и последующие ночи. Еще бы, грозил нарушиться их многовековой уклад. Предстоящим переменам радовался лишь один человек, муж Султанат — Хасрет, который, конечно же, при нынешнем положении не мог в полной мере употребить своих инженерных знаний. К тому же родился он не здесь и единственное, что связывало его с аулом, — любовь к своей Султанат, чувство, которое он, как горец, нигде не подчеркивал и даже позволял себе иногда при случае демонстрировать этакое свое превосходство над женой и подчеркивать ее обязанность быть покорной. Вот, мол, какая послушная она у меня, хотя для вас она и сельсовет. Султанат и в самом деле исполняла все его желания.

И вот однажды в хмурое, неприветливое утро глянули чиркейцы на то место, где стояли палатки «странных» людей, и не нашли их. Не было палаток, не было людей, только следы костров и мокрая от моросящего дождя зола говорили о том, что здесь некогда обитала живая душа. В тот же день исчез из аула и Кайтмас, сын Мухтадира. Машина, на которой он работал, сиротливо стояла в колхозном гараже. «Да, вот какие времена настали в горах, девушки в брюках похищают из аула джигитов!» — сказал кто-то на гудекане, на что Мухтадир, горько усмехнувшись, ответил: «Голова о камень или камень в голову, какая разница! Вот не думал, что Кайтмас сваляет такого дурака».

Со временем горцы успокоились, тревоги улеглись, как туман, что исчезает по утрам в складках ущелий, привычные заботы их размеренной жизни заставляли забыть о многом. Продавали и покупали сакли, строили новые, сажали на своих маленьких участках деревья. В семьях рождались дети, умирали старики, все шло своим чередом, все было как всегда. Постененно затеплилась надежда: раз так внезапно исчезли «палаточные» люди, то, может быть, им показались неприемлемыми эти места для осуществления их планов, и они ищут теперь новые где-нибудь в других районах, на полноводном Тереке, у Кизляра или на реке Самур. Да, что-то ведь в газетах писали о намечающихся больших преобразованиях в дельте Самура.

Год-полтора после исчезновения палаточного стойбища на его месте никто не объявлялся, и мало-помалу об этой истории стали забывать. И если затевали разговор, то с насмешкой — от души хохотали, вспоминая о готовившейся стройке как о чистейшей выдумке.

— Эй, Мухтадир, не утонул ли случайно твой сын в том море, что над нами, а? — загадочно прищурив глаза, спрашивал на гудекане Амирхан.

— Как там Новый Чиркей рождается? Головой вперед или ногами?

— Где был? В новом белом городе в горах Чика-Сизул-Меэр? Ха-ха-ха!

— А плотину видели? А белые паруса, а? Эй, Дингир-Дангарчу, не ты ли в лодке на рыбалку вышел спозаранку?

— Кому шашлык из гидробарана? — Мухтадир злобно косился на Амирхана, но общее настроение поддерживал: — Гидробаран… вот не думал, что я так скажу.

— Вкусно, правда?

— Жирно. Ха-ха-ха!

Но их насмешки, выдумки и остроты оказались, к их глубокому сожалению, преждевременными, им пришлось вскоре понять свою оплошность. Ай-ай! Разве достойно так ошибаться почтенным! Надо же, как подвело их здравомыслие, проницательность. Неловко, некрасиво получилось. Все это спокойно прошедшее время оказалось лишь затишьем перед хорошо подготовленным и по-деловому серьезным штурмом освоения диких мест гидростроителями… И вот в одно обычное летнее утро всю округу в горах Чика-Сизул-Меэр огласил рокот десятков тяжелых машин. Сюда с завершенной стройки Чир-Юрта перебрасывали мощную технику, первые вагоны-времянки. От этого гула дрожала земля, звенели стекла в саклях, перед ним даже притих шум Ак-су и Сулака. Были разбужены, растревожены склоны остроконечных вершин, унылые каменистые склоны с полями-лоскутками, с ржавой травой.

Сконфузились старики: какая все-таки досада, им пришлось, как говорят, закусить удила на подъеме. А время торопило решение первоочередных проблем, важных и насущных, которые не терпели отлагательств. В первую очередь нужна здесь дорога. Дорога в первую очередь. А что такое дорога в горах? Сорок тысяч рублей — всего один километр… Ну и что же? Мы строители! Плохая дорога укорачивает жизнь. Жизнь — это дорога, а дорога — жизнь.

Дайте дорогу, новая жизнь идет в горы.

— Куда путь держишь?

— В Чиркей.

Из горных аулов, из долинных поселков и городов стекаются сюда, как чистые ручейки, отряды молодых энтузиастов — стройка объявлена ударной, комсомольско-молодежной… Вот он, уже раскинулся палаточный городок, а рядом строятся времянки-бараки. Городок называется «Дружба». Неужели другого названия не могли придумать романтики? А зачем? Именно «Дружба»! Но это такое избитое название. Нет, только «Дружба»! Спроси ты их, молодых, загорелых, с комсомольскими значками на груди, кто они и откуда. Представители не одного, а десятков народов, это они и назвали так свой новый городок, а эмблемой избрали крепко сжатые руки. Зачем же подчеркивать то, что есть, что само собой подразумевается и не вызывает сомнений? Потому что такое слово что клятва — от повторения не стареет, не стирается, оно становится еще ярче и чище.

И слышатся разноголосые выкрики:

— Где отдел кадров?

— Вон в той палатке.

— Ваши документы, кто вы и откуда? С аттестатом — это хорошо.

— Национальность?

— Русский!

— Лезгин!

— Украинец!

— Татарин!

— Даргинец!

— Таджик!

— Осетин!

— Латыш!

— Специальность есть?

— Нет!

— Ничего, получите здесь. Нам нужны будут ребята всех профессий: каменщики, плотники, водители, сварщики, скалолазы, механики, бетонщики, арматурщики, крановщики, штукатуры, маляры… Молодые, сильные, здоровые.

— Вот вам палатка, поживите пока, а там…

— Вам ордер на квартиру. Не забывайте, уходя гасить свет, закрыть краны, с газом надо обращаться осторожно, детям не давайте играть со спичками.

— Крупная стройка, всякое может быть, страхуйте жизнь!

— Брак хотите зарегистрировать? Пожалуйста.

— Свадьбу, давай свадьбу, первую свадьбу.

— Сын родился? Поздравляю, какое имя ты дал ему?.

— Разве дело в имени?

— И хорошее имя неплохо.

— Икбал!

— Что это значит?

— Удача.

— Подходящее имя, да будет он удачлив!

— Трактор сорвался в пропасть, погиб человек.

— Хороший был человек, добрый. Говорят, у него семья осталась.

— Надо помочь! Где профком?

— В партию хочешь вступить? Передовик?

— Нет.

— Тогда рано еще! Пусть о тебе другие заговорят.

— Где бригадир?

— Какой бригадир?

— Наш бригадир!

— А я ищу своего!

— Камни подавай, эй!

— А кирпичи?

— Можно и кирпичи, но говорят, дом из кирпичей стоит восемьсот лет, а из камня — вечно.

— Расчет правильный, прицел дальний, если мы не будем живы, будут жить наследники.

— Нам положена премия!

— Положено? Получай!

— Безобразие. Магазины наши пустые, почему не подвозят новые товары? Подавай нам все добротное, все хорошее, что есть.

— Тут начальству не хватает…

— Начальство подождет. Мы рабочие.

— Сегодня май! Да здравствует Его Величество рабочий класс! Ура, товарищи! В колоннах соблюдайте порядок. А где же песни? Давайте песню!

— Какую песню?

— «Наманганские яблочки».

— «Подмосковные вечера».

— «Сулико».

— «Я люблю тебя, жизнь…»

— А кто ее не любит?

— По горным дорогам…

— Днепр широкий…

— А Сулак глубокий.

— Эй, кто там шумит, мешает песне. Это ты? Ты пьян, иди отоспись.

— Гражданин, пройдемте.

— Кто вы и почему вы хватаете меня за руки?

— Мы народные дружинники. Но, но, осторожно…

— Ребята, простите меня, прошу вас, простите, я выпил…

— Ум не пропивай, ты человек, а не скотина.

— А скотина разве пьет?

— Вот именно.

— Простите меня…

Жизнь закипела, забурлила в горах Чика-Сизул-Меэр. Непривычны горцы к такому шуму, к таким темпам — все нарушено и расстроено. Все затыкают уши, нет покоя ни днем, ни ночью. Что это, конец света? Нет, это начало! Люди механизируют землю, и, говорят, скоро незачем будет летать к иным мирам на ракетах, они будут управлять движением Земли, и на этой же Земле, как на гигантском корабле, они будут бороздить вселенную. Хотят потерять солнце? Нет, они рождают свое солнце на Земле. Но все равно от солнца уходить нельзя. Все возможно, все может быть в этом шуме. Говорят, в больших городах от шума люди скорее умирают, говорят, через десять — двадцать лет в Токио невозможно будет жить, говорят, уже сейчас существуют автоматы, которые за деньги чистый воздух продают.

— Слышали? Кайтмас вернулся со своей женой в брюках.

— Не может быть!

— Валлахи, биллахи, таллахи, я сам видел своими глазами, как тебя вижу. Мы с ним даже перебросились несколькими фразами. Я говорю: «Это ты?», он говорит: «Это я!», я говорю: «Неужели Кайтмас?!», он говорит: «Да!» Тогда я хлопаю его по плечу и говорю: «Молодец!» А он? Он ничего не сказал и ушел на стройку. Я и с его женой за руку поздоровался, такая раскрасавица, волосы что спелая пшеница.

Вот времена. Сыновья делают все, что хотят, старших не спрашивают. Да, приуныли старики в ауле, их будто оглушили, удивив этим размахом созидания: строят Новый Чиркей, строят город Дубки для рабочих, строят гидростанцию. Фары десятков машин ночью выискивают на горных склонах места, куда дотоле не ступала нога человека. Днем гудки этих машин разносит эхо от скалы к скале. Сюда, в дикие, заброшенные горы Чика-Сизул-Меэр, протянулись самые лучшие в республике, самые надежные, широкие бетонные, асфальтированные дороги, соединяющие крупнейшую на Северном Кавказе стройку с промышленными центрами, железной дорогой и государственной трассой: со стороны города Кизил-Юрта и со стороны города Буйнакска.

Растет новый город Дубки с многоэтажными красивыми домами. Здесь уютно и светло. Правда, на этой высоте ясных дней в году бывает не очень много, и нередко горное плато обволакивается туманом. Кто-то из проектировщиков, видимо, не учел эту незначительную деталь. Но воздух здесь чистый, это тот самый воздух, которого недостает людям, тот самый воздух, от которого легкие очищаются и кожа делается румяной, как корочка чурека, тот самый воздух, от которого кровь обретает силу и сердце радостно бьется в груди, тот самый, от которого поднимаются дух и настроение…

Все, что вокруг происходит, не могло не отразиться на жизни старого Чиркея, волей-неволей и жителей аула коснулись эти головокружительные и соблазнительные темпы. После школы дети горцев получали на стройке дотоле неизвестные и неслыханные в этих местах профессии; дети чабанов и земледельцев, дети садоводов и мельников становились очевидцами, участниками уникальной стройки, оповестившей о себе весь мир. Старики и те, казалось, вошли в новый ритм жизни, уже недолгим стал их досуг на гудекане: как же, ведь теперь есть где подзаработать, чтобы положить лишний рубль на сберкнижку. Некоторые из них пристроились кто сторожем, кто водовозом, кто ночным дежурным в конторе. Все это, разумеется, расшатывало авторитет Ашурали, и его влияние на людей получило ощутимую трещину.

Старый аул, древний Чиркей, стал для приезжающих сюда строителей местом прогулок, экзотическим уголком, своеобразным музеем под открытым небом. Здесь даже есть знаменитое местечко Узунтала, где сохранились средневековые склепы. А разве сами чиркейские сакли не являются музейными экспонатами, только здесь и сохранились до наших дней плоские крыши. И не потому ли киносъемочные группы разных студий останавливают выбор именно на этом ауле. Конверты с видами этих мест летят во все края страны. Название давно позабытого аула Чиркей стало популярным. И не только в силу сохранившихся в его облике черт древности.

Чиркейгидрострой. Чиркейская плотина. Чиркейские будни. Чиркейское море.

— Был в Дагестане?

— Был.

— Что видел?

— Чиркей.

— Ну, как?

— Грандиозно!

— А что именно?

— Люди.

— В папахах?

— Нет, в строительных касках.

Глава третья,

 _{в которой рассказывается о том, как новая жизнь стала стучаться в двери и переступать пороги старых саклей и как ее встречали горцы}

СУЛАК И ЧЕТЫРЕ КОЙСУ

А время шло неумолимо, пролетали недели и месяцы, похожие и непохожие друг на друга, насыщенные значительными событиями, героическим трудом людей, которые объединили свои усилия для покорения Сулака. Разве каждый горец с детства не мечтал схватить этот неукротимый горный поток за гриву? И вот жизнь в горах Чика-Сизул-Меэр стала необычно бурной и шумной, как сама река Сулак, которая веками неистово бьется в узкой глубокой теснине скалистых громад — в большом многометровом каньоне. В эти дни река особенно неистовствует, словно предчувствует неминуемость усмирения. Она бешено пенится, проявляя свою строптивость и нежелание сдаваться. Сулак — река необычная, питается притоками почти из тысячи ущелий, она берет свое начало с высочайших вершин Гутон, Диюльти-Даг, Алахун-Даг, с самого Кадарского перевала и хребтов Самурского, Богосского и Нукатлинского, вбирая в себя воды четырех известных рек: Казикумухская Койсу, Кара-Койсу, Андийская Койсу и Аварская Койсу.

Койсу в дословном переводе значит — оставь эту воду. А более широкий смысл таков: если хочешь сберечь жизнь, смотри не шути с этой рекой, не будь самоуверенным.

Кроме всем известных Койсу, в могучий Сулак сбегаются и десятки других безымянных рок и речушек.

Сулак — гордость Кавказа.

Сулаг; — свидетель былого, настоящего и будущего Страны гор.

Сулак — символ единства.

Сулак дает воду столице республики, орошает поля и виноградники.

Сулак будет вращать турбины. Сулак — слово из новой песни. Сулак — солнце. Да будет солнце!

Когда-то в горах Чика-Сизул-Меэр, в этих диких, сонных местах, текла размеренная, неторопливая, как беседа горцев, жизнь. Эта спокойная размеренность и неприхотливость всегда считалась отличительной чертой местных жителей. На первый взгляд казалось, что горец ленив и беспечен, что его ничто не интересует, если он уверен, что на завтра есть чурек. Время круто перевернуло устоявшееся представление, многое изменило в самом укладе жителей гор. Конечно, привыкнуть ко всему новому нелегко, как бывает нелегко усвоить привычку носить очки тому, кто никогда раньше в них не нуждался. Дни бурлят, насыщенные интересными, увлекательными делами людей, одержимых беспокойством. Горцы увидели такое, что и во сне не доводилось видеть. Удивительные машины, управляемые метростроевцами, прогрызли в гранитной скале наклонный туннель почти километровой протяженности. А когда устанавливали висячие краны над пропастью, то просто дух захватывало.

— Ты видел, как взрывали скалы?

— А ты видел, как клали первый бетон?

И этот темп новой жизни в горах, хотя и несколько своеобразно, передавался старым жителям Чиркея. Вы посмотрите, какими они стали проворными. Все, что плохо лежит на стройке, оказывается во дворе или в сакле какого-нибудь чиркейца… Вы только обратите внимание, что выкатывают со двора Мухтадира — целый автоприцеп! Зачем он ему? Но разве старик виноват, это же дети, ох, озорники. Исчезла бетономешалка на стройке. Непременно ищите во дворе Амирхана, он, говорят, собирается сделать из нее соковыжималку. Что, пропал целый мешок проволоки? А катить его можно? Можно. Ну тогда ищите у Ашурали, нет, нет, ошибся, простите, дети вкатили его во двор Хромого Усмана. Ох уж эти озорники! Знают они, что Хромой бес — мастер на все руки, и жестянщик, и лудильщик… А кому понадобились арматурные железные прутья? А кого соблазнил тяжелый железный крюк от автокрана? А кабина сгоревшей машины, а выброшенные шоферами пришедшие в негодность покрышки? Не собирается ли кто-нибудь из почетных чиркейцев открыть свою мастерскую по ремонту автомашин?.. Но стоит ли дальше перечислять все что исчезает со стройплощадки? Войдите в любой двор и вы под навесом сакли сможете найти то, чего недосчитались: шифер, доски, носилки, лопаты, ремни скалолазов, всякие баллоны. Рабадан, представьте себе, стал коллекционировать шпингалеты и дверные ручки.

А если кто из представителей стройки и обнаружит пропавшую вещь у кого-нибудь во дворе, то хозяин, расплывшись в подобострастной улыбке, тут же невинно разведет руками, как вот, например, Мухтадир:

— Ах, это? Пожалуйста, берите, зачем мне. Это все дети озоруют… Смотрите: все они в ваших туннельных шлемах, как рыцари, вот не думал, что я так скажу…

Один из людей, заглянувших к нему во двор в милицейской форме, что, видимо, взволновало Мухтадира, полюбопытствовал:

— Как твоя фамилия?

— Моя? Зачем? У внука моего спросите фамилию, пожалуйста.

— А как фамилия внука?

— Вообще-то у нас фамилии нет. Я — Мухтадир, а внук мой — Надир, — старик имел в виду сына своего Кайтмаса.

— Мы спрашиваем не имя, а фамилию.

— Вот я и говорю: я Мухтадиров Мухтадир Мухтадирович, а внук мой, значит, будет Надиров Надир Надирович. У нас так, кто как хочет, кому как и что нравится. Простите, мне молиться пора. Вот не думал, что так скажу.

— Где можно увидеть внука?

— Моего, что ли? Он сейчас отдыхает в люльке… Что вы пристали, не мешайте правоверному служить службу.

Довод был убедительный.

— А за что молиться?

— За то, чтоб он покарал вас всех с вашим будущим морем и вашей плотиной… Это вы отняли у нас самое дорогое — покой… Зачем все затеяли? Зачем имущество бросаете без присмотра, чтобы дети его тащили? У нас говорят: если у вора одна вина, то у неряшливого хозяина три вины. Здорово я сказал, вот не думал, что так скажу.

— До свидания!

— Прощайте. Лучше к соседу загляните, он коммунист, он не молится. — Мухтадир берет свой древний медный кумган и, оглядываясь по сторонам, начинает омовение. Этой процедурой, говорят, еще пророк Магомет, будучи погонщикомверблюдов в аравийской пустыне, укреплял свое здоровье. Мудрый был пророк Магомет. Да, для своего времени и для тех, кто верует. Но сейчас куда мудрее любой озорник из аула Чиркей.

Ох, эти юные озорники! Вчера сто́рожа Амирхана, футы ну-ты, говорят, нашли в кабине башенного крана. И, говорят, сонного. Кто его туда поднял? Конечно же, озорники, так как никогда ранее не замечали, чтоб Амирхан был лунатиком.

ЭСКИМО В ГОРАХ ЧИКА-СИЗУЛ-МЕЭР

Постепенно чиркейцы входили в новую жизнь, проявляя в равной мере интерес и осторожность ко всему обновляющему и давая себе полный отчет в том, что подобное, конечно же, могло случиться только с ними. Так воспринимали все новое те, кто носил папахи. Ну а как реагировали те, которым суждено быть носителями платка? Даже самому непредубежденному наблюдателю не могла не броситься в глаза одна существенная деталь — какая-то торжествующая радость на лицах женщин. Особенно же великое любопытство в глазах. Так бывает в природе, когда упадут утренние лучи солнца на тот участок дубравы, что до поры был затенен густыми кронами деревьев. Трава изумрудно зеленая, каждая былинка, каждый стебелек будто пронизаны, просвечены яркими лучами, а вспыхнувшие от солнца цветы — как бы живой венец радости. Даже внешне преобразились женщины. Посмотрите на их по-городскому пестрые наряды, посмотрите, как нарядны их дети, все это — ласкающее глаз зрелище. Теперь только в дни траура можно увидеть темные одноцветные тона. Люди усваивают правила хорошего тона. А как же иначе, ведь теперь создаются городские условия жизни. А сколько магазинов, а сколько в магазинах всего, за чем приходилось когда-то выезжать в город. Разве дети видели здесь раньше мороженое эскимо, пломбир, а взрослые — пиво? Нет, что ни говорите, а женщины оказались более восприимчивыми к новизне, чем мужчины, они так и говорят: мы не слепые, чтобы не видеть, мы не глухие, чтобы не слышать, мы не немые, чтобы не радоваться…

Заговорил беспроволочный телеграф, существующий здесь с тех самых времен, как первые поселенцы избрали это место, «Гнездо Орла», для своих жилищ.

— Эй, Айшат, не знаешь, что сегодня привезли в Дубки? — обращается соседка, стоя на крыше.

— Говорят, мебель, холодильники, — отвечает ей Айшат с балкона.

— А какой цены мебель? Дешевая? Нам такая не нужна. А еще что?

— Транзисторы.

— Ой, транзисторы, ты слышишь, Хадижат, говорят, в магазине есть транзисторы.

— Кто говорит? — спрашивает со двора вторая соседка, кормящая птицу.

— Айшат.

— А ты спроси, плоских телевизоров не привезли еще?

— Что значит — плоские? — интересуется горянка, идущая с кувшином по воду.

— Ну, чтоб, как картину, можно было повесить на стену и смотреть, а то коробки много места занимают, не знаем, куда ставить.

— Хорошие комбинации есть…

— А это что? — спрашивает с веранды дородная женщина, вывешивающая белье на сушку.

— Это под платье надевается, такая безрукавка.

— Не надо, мой муж ничего подобного не терпит.

— Что делать, не знаю, беда нам с детьми.

— А что случилось?

— Дома не хотят кушать, в столовую бегают. Видите ли, им надоела домашняя еда.

— Я же говорила, все это задумано, чтоб детей от дома оторвать, от семьи, — заключает старуха со сморщенным лицом, перебирающая в руках четки из ливанских камней.

— Я уже давно дома не готовлю, это же лучше, — говорит Лишат.

— А мои одним мороженым живут. Знаете, что сказала жена Ашурали, старуха Заза, после того, как отведала эскимо? Она сначала, говорят, спросила, сказано ли что-нибудь об этом в Коране. Когда ей ответили, что в Коране о мороженом ничего не сказано, она воскликнула: «Так чего же шестьдесят лет мне морочили голову каким-то раем, не может быть лучшего рая, чем эскимо в жаркий день!»

У юных горянок свои заботы:

— Жамила, пойдем сегодня в Новый Чиркей?

— Зачем? Отец сердится.

— А мы тайком, никому не скажем…

— Хорошо, после обеда.

Да, все, все без исключения ходили смотреть Новый Чиркей, куда скоро должны переселиться, любовались им, но только тайком друг от друга. На ровном горном плато, где, правда, пока еще сухо и уныло от безлюдья, где нет зелени и ничего не растет, кроме полыни, ковыля и колючих кустарников, которые выжигаются первым летним солнцем, где всегда было пусто, теперь по единому плану строится новый современный поселок с учетом будущего моря и всех необходимых коммуникаций. Ровными рядами тянутся широкие улицы, дома расположены на большом расстоянии друг от друга, чтоб хозяева могли еще разбить палисадники. Дома строятся по одному проекту, но разные по площади. У кого большая семья, тому больше площадь; у кого меньше, тому и площадь меньше. Все они из синеватого твердого горного сланца на цементном растворе, крытые шифером. Правда, есть во внешнем виде и монотонность, однако дома светлые, уютные, с просторными верандами и большими окнами. А в будущем, когда придет сюда вода, когда люди приложат руки — зазеленеют улицы, появятся виноградные навесы, все здесь преобразится.

Даже сегодня, хотя все выглядит незаконченным и тоскливо сливается с окружающей выжженной землей, души многих чиркейцев наполняет радость: это строится для них, скоро они будут здесь жить. А какая большая школа, а какое раздолье для детей! Вот где им играть в футбол… Игра эта, конечно, родилась в равнинной местности, а не в горах — где уж тут на наших склонах гонять мячи. Мячей не напасешься. А искать их попробуй в пропасти, в ущелье! Но кто устоит перед этим кожаным дьяволом? Сейчас в футбол не играют только бабушки.

Неистребима у молодых тяга к неизведанному, к живой, насыщенной новизной жизни. В число этих одержимых не входят по известной причине почтенные аула Чиркей. Не разделяют они общего энтузиазма, общей радости, и все тут. Наедине, быть может, они и не терзаются, но когда вместе, в присутствии Ашурали, всегда высказывают недовольство, и делают это не от души, а скорее потому, что считают ниже своего достоинства признаться в ошибочности своих взглядов. Хотя находятся и такие, что признаются. И редеют единомышленники Ашурали. Не потому ли в последнее время этот степенный и уравновешенный человек стал ощущать в себе какую-то раздражительность? Он бессилен предотвратить все, что, как он думает, насильственно внедряется в «Гнезде Орла». От этого он порой приходит в отчаяние. Но как бы ни было велико его отчаяние он не в силах отрицать величие того, что творят на его глазах человеческие руки. Да и не он ли, Ашурали, с прыгающим, как хвост козленка, сердцем когда-то восторженно спешил на первую всенародную стройку в Дагестане — канал имени Октябрьской революции, который тянули от Сулака до Петровки? Он помнит создание первой гидроэлектростанции в горах Гергебиль. Тогда все строилось при помощи лопаты и кирки, арбы и носилок, не было этой техники, как сейчас, тогда все было проще. Может быть, старику досадно, что он не в состоянии участвовать, засучив рукава, и в нынешних стройках, может быть, понимает, что он безнадежно отстал, что здесь уже непригодны его знания, теперь везде моторы, машины, кнопки, без них шагу не ступишь… Может быть, именно от сознания всего этого и приходят к старику минуты отчаяния.

Старики, старики… Ашурали, Мухтадир, Рабадан, Амирхан, Чантарай, Хромой Усман, Дингир-Дангарчу — он был тогда еще жив и пожимал приветственно руки сельчанам. Некоторые старики, как Али и Вали, предпочли небесный покой. А такие, как Шапи, Рани, Ашрапи, просто признались перед совестью, что они ошиблись, противясь всему тому, что шагает навстречу им, и стали лицом к новостройке, спиной к Ашурали, вызвав у него яростный гнев. Амирхан даже включился в работу — стал сторожем на шестой стройплощадке. А куда еще им, старикам? Профессий они не имеют, а без знаний теперь и в разнорабочие не пойдешь. Лучше сидеть на гудекане и слушать старые притчи, вроде той, что об охотнике и соловье.

СКАЗКА О СОЛОВЬЕ

Ее любил всегда рассказывать Дингир-Дангарчу. Вот о чем эта сказка. Был, говорят, такой охотник, который никогда не приходил с пустыми руками. Но однажды ему не повезло, и возвращался он ни с чем. Как вдруг услышал чудесную песню, пел соловей на колосе пшеницы.

— Эй, соловей! — крикнул охотник. — Хороша твоя песня, но честь охотника дороже. Чем возвращаться ни с чем, лучше подстрелю тебя.

— Ну что же… — отвечает ему гордый соловей, — только прежде выслушай три моих наставления.

— Я слушаю тебя, певец!

— Запомни. Не верь тому, во что нельзя поверить. Не жалей о том, что сделал. Не протягивай руку туда, куда дотянуться не можешь.

Подумал-подумал охотник, понравились ему эти наставления, и опустил он ружье.

— Так и быть, я поступлюсь своей честью. Дарю тебе жизнь! — И охотник решил уйти.

Соловей в это время взлетает на ветку высокого дерева и говорит:

— Эй, охотник! Я обманул тебя. Мне смерть не страшна. У меня в желудке алмаз величиной с гусиное яйцо. Семь царей вместе не смогут купить его. Я не хотел, чтоб этот драгоценный камень попал в руки такого бессердечного человека, как ты…

Охотник схватился за ружье и стал целиться, но не мог различить за листьями соловья, хотя и слышал его голос. Тогда он бросил ружье и полез на дерево. Досадно ему было и обидно, что сразу не подстрелил эту наглую птицу. Когда поставил ногу на тонкую ветку, ветка сломалась, и он свалился на землю и сильно ушибся.

— Спасите, помогите! — закричал он.

Соловей прилетел, опустился рядом с охотником и говорит:

— От всех бед есть лекарство, но для тебя нет его.

— Почему? — взмолился охотник.

— Я дал тебе три наставления, но ни одно из них не пошло тебе впрок. Я с трудом проглатываю чечевичное зерно, а ты поверил, что у меня в желудке алмаз, да еще с гусиное яйцо. Ты подарил мне жизнь, а когда я сказал о драгоценном камне, ты пожалел. Я держусь на тоненьких стебельках колоса, на тоненьких веточках, а ты полез за мной на дерево, чтобы протянуть руку и поймать меня… И поэтому не зря сказано, что глупость — самая неизлечимая из всех болезней.

«Вот так!» — всегда гордо заключает, рассказав свою излюбленную, повторенную много раз на гудекане притчу, Дингир-Дангарчу.

По какому-то случаю и сегодня на гудекане вспомнили эту сказку отцы аула, которые усерднее, чем когда-либо, пыхтят трубками и сигаретами, позабыв даже про обед. Многие места на гудекане сейчас пустуют, люди заняты делом. На гудекане ведь, как и в палате лордов, у каждого свое место, и никто другой не имеет права его занять. Вот сидит Ашурали на своем излюбленном месте, а три места слева, ближе к аулу, и два справа, со стороны кладбища, пустуют. Третье место справа занимает Дингир-Дангарчу, на четвертом слева сидит Хромой Усман, а там, поодаль друг от друга, — Мухтадир, Амирхан, который, кстати сказать, уже бросил работу сторожа, и один кунак, приехавший к Амирхану из аула Эки-Булак, к сожалению оказавшийся глухим, как темная ночь. Он то и дело подсаживался к говорящему, насторожив свое огромное ухо. Уши у него действительно большие, как будто вытянувшиеся от чрезмерного желания прислушаться к тому, что говорят другие. Имя его Харахур, странное и непонятное, не похожее ни на что. Пахнет от него овчиной и собаками, будто он провел ночь в хлеву. Лицо у него помятое, похожее на залежалую тыкву. И все, что говорили окружающие, он, не расслышав, понимал превратно.

— Как у вас с приплодом в этом году? — спросил его Дингир-Дангарчу, когда тот подсел к нему.

— Да, да, весна запоздала. А у вас как весна? — оживился он.

Нелепым показался собеседнику этот вопрос, потому что аул Эки-Булак от Чиркея расположен самое большее в тридцати — сорока километрах, разве может быть у них разная весна?

— Ты что, слепой, что ли, сам не видишь? — думая, что тот его разыгрывает, возмутился Дингир-Дангарчу, на что Харахур вполне серьезным тоном ответил:

— Да, моя жена умерла!

— Жаль, что ты сам не околел раньше!

— Вон кунак что-то хочет сказать, — говорит Харахур из Эки-Булака, затем встает, чтобы подойти к Амирхану, и добавляет: — Спасибо, очень хорошая была женщина…

— Эй, Амирхан, — обращается Хромой Усман, — твой кунак когда уезжает?

— Как продаст свой зеленый лук!

— Сколько он просит за весь лук? Я плачу, — заявляет, похлопывая по карману, Дингир-Дангарчу.

— Шутишь?

— Клянусь всеми потрохами его ишака.

— Не смейтесь над несчастным, почтенные, — хмурится Амирхан, — это после контузии у него… на войне.

— На войне?..

И это слово вдруг преобразило всех, они другими глазами глянули на этого человека, пришли в замешательство и даже смущение. Некоторые из них сами были на войне, видели все, что было в лихую годину. Многие не вернулись, и места их на гудекане до сих пор пустуют, еще с той поры. Много солнц погасло на войне. Выходит, и Харахура война искалечила, а они-то думали… II всем присутствующим этот Харахур из Эки-Булака показался удивительно хорошим и близким человеком.

— Прости меня, Амирхан. — Дингир-Дангарчу подходит к нему и с признательностью пожимает его и кунака руки.

— Очень милый человек! — замечает Харахур, глядя на Амирхана и показывая рукой в сторону Дингир-Дангарчу.

И опять наступила тягостная минута. Неожиданное слово «война» призвало эту тишину, как память, оно растревожило воспоминания… Да, именно потому, что так дорога эта память всем живым, парторг Мустафа и «сельсовет Султанат» не забыли о том, чтобы на площади строящегося Нового Чиркея был воздвигнут обелиск погибшим на войне чиркейцам. Над этим памятником, говорят, работает сейчас племянник Дингир-Дангарчу — молодой талантливый скульптор, живущий в одном из крупнейших городов страны.

— А ты видел, почтенный Ашурали, Новый Чиркей? Видел, построило государство из своего кармана для твоих односельчан? — спрашивает Хромой Усман.

— Не видел и не хочу видеть, — раздраженно отвечает Ашурали, скрывая то, о чем уже всем известно. Под разным предлогом — то ли корова со стадом не вернулась, то ли кунака провожал, он десятки раз бывал у строящегося нового «аула». Незаметно садился где-нибудь в укромном месте и так долго-долго, глядя перед собой, размышлял… О чем? Кто его знает. А может быть, он просто не находит в себе силы признаться, что он тоже восхищен и в душе давно радуется всему не меньше других. Ведь он хотя и маленький, но вождь, у которого есть единомышленники, как же он может самоликвидироваться… Да и стыдно ему, почтенному человеку, менять мнение, как папаху. Вы не бывали в роли вожаков, и вам не понять, как тяжело и мучительно им приходится: сумел убедить в одном, а жизнь преподносит совершенно другое.

— А новый аул уже, можно сказать, есть. Сейчас в домах окна и двери вставляют. Но знаете, что там плохо, — угодливым тоном произносит Амирхан, чертя хворостиной на песке, — дома далеко друг от друга, очень неудобно.

— Да, да, твоя правда, дорогой Амирхан, — поддерживает его Хромой Усман. — У нас, когда потухнет в очаге огонь, можно за угольком или спичкой к соседу руку протянуть, а там умирать будешь — соседа недокличешься.

Очень приметные, броские в такие минуты черты лица у Амирхана. И первое, что вспоминаешь, глядя на него, это чубук-трубку с изображением человеческой головы: лицо у него сплющенное, с выдающимся вперед носом, крючком свисающим над тонкой верхней губой, и подбородком, который будто стремится коснуться кончика носа. К этому надо добавить маленькие, с искоркой, зеленые глаза. Внешний облик Амирхана не будет полным, если не представить его с перочинным ножом в правой руке и берцовой кистью вареной баранины в левой… Ох, с каким наслаждением он выковыривает, срезает куски мяса с кости и ест. Это единственное удовольствие Амирхана.

— Знаю я эту новую городскую жизнь, — говорит он. — Бывал в городах, новостей там хоть мешки наполняй… Люди в одном большом доме живут десятки лет и друг друга не знают.

— В одном доме — и не знают друг друга? — удивляется Мухтадир. — Что же это за люди? Пещерные, что ли? Вот не думал, что я так скажу.

— А если поздороваешься утром с незнакомцем, тот тебя за сумасшедшего сочтет.

— Вот какие времена пришлось нам пережить, люди добрые… — говорит долго молчавший Ашурали. — Но ничего, я одно скажу: на все воля всевышнего, мы еще посмотрим, чем все это кончится! На все воля аллаха! Запомните это!

А что остается говорить старикам перед неизбежностью перемен. Раньше, быть может, они еще могли позволить себе сказать: «Все в нашей воле». Но вот когда страшная очевидность перед глазами, они с печалью пополам произносят: «На все воля аллаха! Запомните это!» Что ж, вспомнили сказанные Ашурали слова; никто, конечно, не предполагал, что слова эти со временем станут пророческими и представится возможность восхвалить его способность предвидения. «На все воля всевышнего».

Может быть, под всевышним многие подразумевают солнце? Что может быть лучше, чем солнечный день, когда небо нежно-голубое, когда все напоено весной, все пробуждается, прибавляется бодрости.

На все воля солнца.

И может быть, правы были фараоны, чьи пирамиды всегда устремлялись к небесному светилу.

Это они рисовали солнце с лицом человека.

КОГДА ОТНИМАЮТ У ЧЕЛОВЕКА РАДОСТЬ

— Проклятье! Не хватало еще этого ливня! — выругался Кайтмас, цепко сжимая баранку.

Ливни в горах Чика-Сизул-Меэр бывают устрашающие. Рокочет гром, ударяясь об отвесные скалы, и, отдаваясь эхом, прокатывается по ущельям и вновь взмывает в небо, в ярости разрывая его на части. Молнии вырываются из темных, причудливых туч, словно искры из-под копыт неслыханного чудовища. Будто какой-то гигант скручивает жгутом тучи, выжимая из них обильную влагу. Даже не верится, что столько воды может удержаться в небе, чтоб разом, как из лоханки, пролиться на землю. О, эти первые, прохладные весенние дожди!

Именно такой дождь застал в дороге Кайтмаса, который вез на машине соль в магазины строителей. Хорошо, что успел закрыть кузов брезентом, хотя покрывало-то оказалось дырявым, как и само небо в эти минуты. Настроение у Кайтмаса было испорчено. Да и вообще в последнее время он что-то выглядел задумчивым, подавленным, каким бывает человек, к которому вдруг зачастили неудачи. Его семье выделили в Дубках квартиру, правда, не ему, а жене, Свете. Она несказанно радовалась, ей давно хотелось оставить саклю в старом Чиркее. Чувствовалось, хотя об этом она не заговаривала с мужем, что ей не нравится жить вместе с его отцом Мухтадиром. Человек он, конечно, неплохой и души не чаял во внуке, их Надире, за которым ухаживал так, как ни один горец: он позволял себе даже стирать пеленки внука. Любил его безмерно. Часами просиживал возле него, убаюкивал не хуже иной няньки, играл с ним, разрешал ему все, что тот захочет. Радовался старик, смеялся старик, будто у него в руках каталось солнце. И самым желанным занятием для него было сидеть вечерами на веранде сакли возле люльки внука, пока молодые родители его смотрели в клубе новую кинокартину или слушали концерт. Любил старик и на луну глядеть сквозь листву пирамидальных тополей и слушать гульканье внука, ручки которого так и тянутся к луне…

А разве внук для дедушки — это не луна, не солнышко?

Весь преобразился Мухтадир, даже помолодел. Но Свете, воспитанной в другой среде, не нравилось многое, чему учили ее сына.

— Разве можно давать в руки малыша вместо соски кусок курдюка? — возмущалась она.

— Это чтоб он вырос крепким.

— Разве можно вместо игрушки давать ему головки чеснока?

— Это чтоб он вырос здоровым.

— Разве можно кормить ребенка бульоном от хинкала, что едят взрослые?

— Но на такой еде выросли все горцы — и ничего.

— Разве можно оставлять ребенка без присмотра во дворе на сене? Там собака!

— А что здесь такого предосудительного? Это ведь щенок. Два щенка вместе — пусть играют.

— Разве можно привязывать ребенка к колыбели семью ремнями?

— Отца его привязывали, деда, прадеда и всех предков.

— И острый кинжал под голову? Он же может порезаться…

— Ну и что же, будет храбрым.

Столько было у Светы «разве» и «почему», что Кайтмас не знал, куда от них деваться. И с отцом приходилось ему затевать неприятные разговоры, угрожал, что вообще снимет комнату и переберется, но Мухтадир очень боялся этого и давал клятвенное обещание не делать ничего такого с внуком, чего они не позволяют. Но все оставалось по-прежнему. Вернувшись домой как-то вечером, молодые нашли голого малыша в только что освежеванной теплой бараньей шкуре.

Это Мухтадир сделал, чтоб согреть его неокрепшее тело. А когда они однажды увидели, что дедушка кормит внука горячей кровью только что зарезанного ягненка, как молоком, у них лопнуло всякое терпение. Схватив со слезами ребенка, Света выскочила из сакли, бежала прочь от всего, что ей казалось диким и невыносимым, бежала, чтоб никогда больше не вернуться. Огромных усилий стоило Кайтмасу вновь вернуть жену домой. Он пообещал ей, как только дадут квартиру, немедленно перебраться в Дубки, ни на минуту не задумываясь, что тем самым он должен будет обречь отца на тяжелое одиночество, что он отнимет у него его маленькое солнышко.

Последний, страшный разговор состоялся у него с отцом, когда Кайтмас со Светой приехали на машине, чтобы забрать свои вещи и сына. Они переезжали в Дубки в двухкомнатную, чистую, как улыбка, светлую, как ясный день, квартиру со всеми удобствами. Мухтадир сел на ступеньки лестницы, как-то сразу постаревший, придавленный тягостным чувством. Со Светой он отмалчивался: не подобает носящему папаху снизойти до такого, чтоб говорить в подобных случаях с невесткой. Старик закурил свою видавшую виды самодельную кизиловую трубку:

— Значит, перебираешься, сын мой?

— Прости, отец, так надо.

— Но, но…

— Так лучше будет и тебе и нам.

— Ты позволяешь себе за отца судить? И не спрашиваешь, нравится мне это или нет… Будь ты проклят, сын мой.

— Отец, прошу, не выходи из себя.

— Будь проклят тот день, когда мать умерла, родив тебя… — тихо, почти неслышно, говорил Мухтадир, и именно в этом полушепоте была выражена вся его боль. — Не отнимай у меня солнце! Не будь жестоким, зачем плюешь в родник… Прошу, живите у меня. — И он с надеждой посмотрел на сына.

— Нет, отец, я по-новому хочу жить, — промолвил Кайтмас, укладывая в рюкзак мелкие домашние вещи.

— Оставь тогда со мной хоть это маленькое солнце, а вы живите как хотите! Дай сюда Надира, дай мне его… — Мухтадир вскочил, сейчас он был похож не на птицу марабу, а скорее на раненого барса. Он выхватил из рук матери мальчугана, который еще не понимал, что происходит, почему у его дедушки, всегда веселого, сейчас в глазах слезы. Редко плачут горцы, а если и появляются у них слезы, то, значит, боль в душе настолько тяжела, что ее не сравнить даже с болью самых страшных кинжальных ран. Малыш своим пухленьким, с ямочками на сгибах пальчиком придавил застывшую росинку на щеке дедушки. — Не отдам я вам его, не отдам! — Старик все крепче прижимал к себе ребенка.

— Что он делает, он же задушит его. Разве можно… он еще курит, дымит, ребенок задохнется, — взмолилась мать и, рыдая, подбежала к старику. — Отдайте, прошу вас, умоляю, отец!

Малыш обернулся, услышав голос матери, и сам жалостно заплакал. И у Мухтадира, словно от сильного толчка в спину, расслабли мышцы, он почувствовал, как сами собой разгибаются пальцы и руки отпускают от груди теплый плачущий комочек: нет, ребенок не должен страдать… Света выхватила из рук старика ребенка и побежала к машине.

— Поехали, ничего не надо, ничего не хочу, поехали скорей, прошу, — стала умолять она мужа.

— Ты прости, отец, до свиданья!

— Прощай! Будь ты проклят, да накажет тебя твой сын страшным судом, чтоб ты вспомнил меня…

— Отец, зачем все это?

— Почему же ты не просишь, чтоб и я перебрался с вами, почему ты не думаешь о том, что одиночество для меня — смерть в этой сакле? — Мухтадир был охвачен ужасом перед неодолимостью судьбы.

— Потому что я знаю, ты не бросишь эту саклю, этот обреченный аул… — И как повернулся язык у Кайтмаса сказать такое отцу, но он был уверен, что отец его ни за что не уйдет из аула.

— Ты так думаешь?

— Да!

— Тогда ты ошибся, сын мой. Возьми меня с собой. Надир — мое солнце, дай мне провести последние дни с моим солнцем.

— Как, ты и вправду сможешь бросить все это? — Кайтмас не ожидал от отца такой решительности и потому растерялся, не зная, как быть. Его охватило чувство сострадания к одиноко остающемуся отцу.

— Нет, ничего не жаль, пропади оно пропадом: и эти камни, и это кладбище, все, все… Так ты берешь меня, сын мой? — Легко и решительно перешел старик на примирительный топ: сказано, и все, назад не воротишь.

— Может быть… может, не сейчас, отец, а потом, погодя…

— После? После не будет! — взревел Мухтадир, словно у него оборвалось сердце. — Значит, и это мне не позволено?

— Но вы можете в любое время приходить к нам, оставаться у нас, и внук будет рад… — сжалилась над стариком Света.

— Внук-то будет рад, да вы, наверно, не очень. Прощайте… — Старик отвернулся, с трудом заковылял вверх по лестнице, добрался до тахты в кунацкой, сел спиной к окну и услышал доносящийся со двора шум заведенного мотора, который увозил его солнышко.

— Это конец… — прошептали сухие стариковские губы.

Все померкло для Мухтадира. Жестокость близких свалила его в постель, он долгими часами лежал без движения, глядя в одну точку, отказывался есть и пить, чувствуя себя обреченным.

А через три дня совсем погасло солнце Мухтадира. Перед смертью старик пожелал увидеть не друзей, не сына, не родственников, а Султанат. Было странно и не очень понятно, почему ее?.. Когда ей сказали об этом, она удивилась и, теряясь в догадках, поспешила к старику. Мухтадир кивком предложил ей сесть у изголовья, а остальных попросил выйти.

— Ты пришла, спасибо тебе, — тихим голосом заговорил он.

— За что?

— За то, что украсила последние минуты моей жизни, стрелки моих часов отсчитывают их… Я умираю с почтением к твоей красоте, прости меня, доченька, прости глупого старика… Я открою тебе одну свою тайну, которую хотел унести с собой, но теперь и ты узнаешь об этом. Однажды я подошел к твоему окну, как сейчас помню, это было в пятницу. С высокой лестницы я увидел через помутневшее стекло, как ты купалась… прости меня, не надо, не возмущайся, прошу тебя. — Он смотрел на нее умоляюще. Она потупила взор, щеки ее горели огнем стыда; усилием воли она попыталась придать лицу мягкое выражение. — Я видел тебя непостижимо прекрасную… я ведь в жизни никогда не видел нагое тело, хотя был женат не однажды… Глупый и смешной я старик, доченька, ужасный я старик. Прости меня, смилостивись надо мной, дай мне уйти спокойно с прекрасным видением…

Вышла Султанат и сообщила людям, что Мухтадир умер. У каждого свой полдень и своя полночь.

Все сделал Кайтмас, чтобы достойно, как подобает сыну, отдать последние почести отцу. Щедро тратил он деньги на похороны, на поминки, на резной каменный памятник, который не хуже тех многих, что безмолвным укором стоят на старом кладбище Чиркея. Может быть, сын хотел искупить свою вину перед отцом, может, хотел показать перед людьми свои сыновние чувства, разве он не любил, не уважал отца, разве кто упрекнет его в том, что преждевременная смерть отца вызвана его сыновней бессердечностью и жестокостью. К чему теперь все это, эти упреки и недомолвки… Понятно всем, что старики умирают весной — так говорят горцы. Разве кто посмеет сказать ему, Кайтмасу, что он убийца? Никто. И никто не осудит, если собственная совесть перестанет ловить его на этой мысли. А что он хороший работник, на лучшем счету у начальства, так это ни для кого не секрет. Вон сколько пришло их, друзей и сослуживцев, выразить ему сочувствие. В строительной многотиражке даже напечатали соболезнование, выраженное в трогательных, скупых словах, а кому из стариков аула Чиркей были оказаны такие почести и такое внимание… Ушел Мухтадир. Закатилось его солнце. Прощай, солнце. Тобой он жил, тобой светился. Ошибался не раз в людях. Но в тебе — никогда…

«Проклятье! Не хватало еще застрять здесь, посреди дороги, с грузом», — обрывая воспоминания, подумал Кайтмас, мотор закашлял, как чахоточный, и умолк. Кайтмас отпустил руль, откинулся устало на спинку сиденья и через плечо посмотрел в заднее оконце. Соль таяла от воды, неудержимо проникавшей через дырявый; брезент.

Он проклинал дождь, а кто-то радовался этому дождю: как кстати, как хорошо для урожая. Странно все устроено в мире: то, что одного радует, другого огорчает, то, что один любит, другой ненавидит. Разве бывает всем одинаково? Одинаково светит только солнце. Не везет последнее время Кайтмасу, удачи покинули его. Неужели его преследует проклятье отца? Поверить в это — значит быть суеверным. Нет, это не суеверие, это в нем говорит совесть.

РЖАВЧИНА ДУШИ

Гулкий полдень стоит в горах, оглашая их неведомыми дотоле звуками. Смирись, старое, перед силой рабочим рук. И многое смирилось. Смирилось перед величием творца и фантастической поступью нового, перед мощью машин, перед автоматами, приводимыми в движение тонкими, нежными пальчиками девушки в коротком платьице и в легкой косынке. Вот стоит она у пульта управления, в белом халате, как врач хирургического отделения… Вглядитесь в нее. Узнаете? Да-да, это наша знакомая Света, «девушка в брюках», похитившая некогда джигита Кайтмаса из горного аула… Умыкнет джигит горянку — не оберешься потом неприятностей, а вот, оказывается, если девушка похитит джигита — ничего, будто так и положено. Не зря говорят, теперь сила женщины в слабости мужчины.

Новое не только поражает и восхищает, оно облагораживает и вместе с тем в некоторых людях обнаруживает их слабости. Еще бы, стройка большая, Всесоюзная стройка, тысячи рабочих. Новое не только радостное, но и трудное, опьяняющее и противоречивое. Не все бывает так гладко и безупречно, как иногда об этом пишется в бойких репортажах. Тут нетрудно и растеряться с непривычки. Некоторым кажется, что подобное новое обезличивает человека, делает его ничтожно маленьким перед громадами творений, в которых, быть может, немалый и его труд. И нужна сила воли, чтобы сохранить среди людей себя, свое лицо, не поддаться минутной растерянности, не расслабиться и не пуститься под откос… Не будь, человек, слабым! Не будь одиноким среди людей, шагай вместе со всеми в этом могучем потоке.

Чей это портрет на железном щите? Это лучший строитель Хасрет Шарвели. Вот какое у него чистое, ясное лицо, доброе и приветливое. И так идут ему черные тонкие усы. Каждая мать пожелает родить такого сына, а отец непременно будет гордиться им. Хасрет счастливчик, баловень судьбы. «Везет же ему!» — не раз с завистью в душе думал о нем Кайтмас. А сколько у него друзей, так и липнут к нему: он очень щедрый, он не копит деньги, как другие, да и жена его, Султанат, считает самым низким качеством в человеке скупость, скряжничество. Но вот со временем Султанат стала замечать, что не впрок Хасрету его щедрость, друзья появились такие, что так и норовят воспользоваться его слабостями, пить научили. Общение с подобными людьми стало для него пагубным. Но жена горца не имеет права судить друзей мужа, будь она даже сам сельсовет. Однако Султанат не молчала.

— Не твоего ума дело, я с ним хлеб-соль делил Он настоящий горец! — отвечал ей Хасрет.

— В чем же он настоящий, этот Макру, инженер с сомнительным дипломом?

Султанат знала, что в свое время Макру забрали на базаре Буйнакска за неблаговидные дела, из комсомола исключили. Но кто теперь об этом помнит?

Был такой случай, когда Хасрет обратился к нему с просьбой:

— Макру, будь добр, помоги мне.

— Что случилось?

— Понимаешь, беда, надо срочно помочь матери отремонтировать саклю — сообщила, что ветер крышу сорвал, весь шифер побил. У нас есть на складе кровельное железо, разреши мне взять немного за наличный расчет. Или пусть потом из зарплаты вычтут…

— Ну что ты, брат мой, о чем разговор, возьми, если такое несчастье, все оформим.

— Вот спасибо.

— Не стоит, мы же друзья. Если даже в этом мы не можем помочь друг другу, так для чего тогда жить?

Макру любил высокие слова, и никто не мог предугадать в такие минуты, что у него на уме. На лице же светится приветливая улыбка, и весь он — само доверие. И Хасрет, думая о нем, какой все-таки он отзывчивый, хороший, получил и отправил железо в аул. Но не ведал он, что Макру в тот же вечер через друзей сообщил куда следует, чтобы пришли и проверили строительный склад. А сам, довольный, потирал руки. Незадачливый проситель таким образом попался в ловушку, от него потребовали объяснения. И тут-то пришел «на помощь» Макру, «выручил» товарища из неприятной истории. Потом, как водится, последовала «благодарная» выпивка. О, ловкий Макру прошел хорошую школу. Это был человек, который любил занимать видное место в жизни, несмотря на свою мелочность.

…Хасрет и сегодня вернулся домой навеселе. Раньше он изредка позволял себе такое, но за последнее время это стало случаться довольно часто. На робкое замечание жены он ответил, небрежно обнимая ее: «Ну что ты, право, какой же это мужчина, если он не пьет!» А пил он последнее время с Макру и его собутыльниками. За столом Макру любил заставлять под любым предлогом пить других. Если маленькую рюмку не опорожнишь, даст тебе штрафной фужер, подзадоривая перед друзьями: «Он потому и не пьет, что рюмка мала, вы что, гиганта Хасрета не знаете?» Вдохновленный лестью, Хасрет, не моргнув, опрокидывал фужер под возгласы застолья: «Вот это да, вот это мужчина!»

— Я боюсь за тебя! — сказала однажды Султанат.

— А ты не бойся. — Хасрет протянул к ней руку.

— А меня ты не боишься потерять? — тихо, с оттенком грусти и даже отчаяния в голосе проговорила Султанат.

— Тебя? — И вдруг сознание Хасрета, как искра, пронзила тревожная мысль: никогда так не говорила с ним жена. Он насторожился: — О чем это ты? В чем дело? — Хасрет приподнялся и, наклонившись к Султанат, заглянул ей прямо в глаза, словно силясь прочесть в них какую-то тайну, сказал: — Раньше ты так не говорила. — Потом взял жену за плечи, словно и не было минуту назад нежности и ласковых слов, и стал трясти ее. — Скажи мне, что это значит? Откуда эти мысли? — Тревога, вдруг запавшая ему в душу, стала прорастать колючими шипами.

— А что я такого сказала? — испугалась Султанат, она знала крутой нрав мужа, хорошо понимала, что и хмель туманил ему голову.

— Может быть, у тебя на примете есть кто-нибудь другой?.. Я не слепой, вижу, какими жадными глазами сверлят тебя некоторые!

— Перестань! — пыталась она остановить его.

— Я, думаешь, не понимаю, виляешь бедрами, как лиса в долине…

— С ума сошел! Подумай, что говоришь! Ты пьян!

— Я трезв, как никогда, ты отрезвила меня!

— Оставь меня, что ты трясешь! Мне больно, с синяками стыдно будет завтра на люди показаться.

— Кому ты хочешь показаться? Покрасоваться перед этими ублюдками? Ты… — вспылил Хасрет и ударил жену по щеке. И в эту минуту ему почудилось, что треснул потолок. «Подумаешь, беда какая, кто из мужей не бил жену», — подумал было Хасрет в свое оправдание, но это не успокоило.

Казалось бы, ну и что тут такого, ну, сорвался в пылу необузданной ревности, с кем не случается. Ударил — значит, любит, ревнует, не надо обижаться, все пройдет, забудется. Однако замерла ошеломленная Султанат. Бледностью покрылись ее щеки. Было так горько и стыдно, будто муж опозорил ее перед всеми людьми. Вдруг, очнувшись, она вскочила и не помня себя закричала:

— Убийца! — В ее глазах блеснуло презрение.

— Чего орешь? Подумаешь.

— Ты убил во мне себя! Навеки! — Злое отчаяние охватило Султанат.

— Замолчи, соседей разбудишь. — Он хотел к ней приблизиться. — Ну, прости меня…

— Нет! Нет! — Султанат зарыдала, не как жена, оскорбленная мужем, а как одинокая, несчастная сирота.

И, стоя перед ней на коленях, Хасрет вдруг почувствовал себя мелким вором, которого поймали на месте преступления, увидел себя жалким и ничтожным…

А в горах Чика-Сизул-Меэр рождалась заря. Сквозь утреннюю дымку проступала величественная картина. на высоте почти трехсот метров, где протянулись канаты, над пропастью парили подвесные краны. Они укладывали бетон в тело будущей арочной плотины. Два берега, громады скал соединялись этой плотиной, и она будет тверже, чем эти скалы. С высоты берега человек на дне котлована кажется муравьем, но это могущество создано его руками.

В горах Чика-Сизул-Меэр происходило небывалое: гигантская стройка рождала новые характеры, закаляя и шлифуя их в этом грохоте, взрывах, в дробных очередях отбойных молотков, в шуме и скрежете машин, яростно грызущих скалы.

Неспокойно стало в «Гнезде Орла», стонут камни.

А разве новое рождается легко? Разве достойно предпочтения то, что дается просто?

А солнце?

Да. Солнце дается нам легко. А может быть, это заблуждение? Единственное и великое благо — солнце, оно в нас.

Но легко ли его уберечь, не потерять? Слава тому, кто хранит в себе солнце.

Глава четвертая,

_{в которой рассказывается, как дрогнуло то, во что незыблемо уверовали все, и как земля напомнила о себе, а люди вспомнили друг о друге}

ГРОЗНЫЙ СИГНАЛ

Запоздалой была весна семидесятого года не только в горах Чика-Сизул-Меэр. В день первой борозды пошел снег, скачки отменили, и люди, ожидавшие это зрелище, поеживаясь от холода, расходились по домам, чтобы одеться потеплее. И каждый из них на ходу съел свой праздничный чурек.

Потом зачастили холодные дожди. Напомнил о себе ревматизм — это быстро почувствовали старики, особенно после похорон Мухтадира, когда им пришлось сидеть на сырой земле и холодных камнях. Старое кладбище, занимающее узкую полосу у подножия высокой известковой горы Муза и распределенное сотни лет назад на семейные участки, уже не имело свободного места, плотный лес его каменных надгробий устало поднимался по крутому склону вверх.

Весна в горах первой приходит на кладбище. Здесь раньше, чем в других местах, появляются подснежники, первая трава, первые цветы — золотистые колокольчики, и деревья первыми распускают здесь свои листья. Почему? А кто знает… Может, потому, что эти места редко тревожат люди.

И вот пришел май. Май не слезливый, а улыбчивый, май теплый и ласковый, песенный Первомай. Раньше у горцев не было такого светлого праздника, да и до праздников ли было им в прошлом, когда каждая сакля являлась крепостью и главной целью жизни у каждого было — уберечь от целого мира эту саклю. Праздников печали хоть отбавляй, праздники радости не были учтены в лунном календаре.

А нынешний май особый — это пятидесятый радостный май для горца. Что пирамиды Мисри в сравнении с этим величием? Что Тутанхамон по сравнению с человеком в потертой кожанке, который в двадцатом году с островерхой горы последним выстрелом из маузера оповестил чиркейцев о победе Советской власти.

А что Нефертити по сравнению с горянкой Султанат — председателем сельсовета?

Пирамиды, сфинксы — мертвый камень для мертвых фараонов. А плотина Чиркея — живая сила для живых людей! И сотворена она будет не рабами, а людьми свободного труда, рабочим классом, творцами новой жизни для себя и для потомков.

Сияет чудо — город Дубки — этот солнечный, красочный, жилой центр всей стройки! И именно в этом по-весеннему молодом городе и отпраздновали рабочие пятидесятое в горах первомайское торжество. Здесь альпийские луга и приземистые, кряжистые дубовые рощи. Где еще можно найти более привольное место для отдыха? И самое главное — воздух, кристально чистый, ни единой пылинки в солнечных лучах, настоянный на аромате первых ярких цветов и трав. Не зря говорят, человек здесь на десять лот дольше проживет, а какой здоровый, пунцовый цвет на щеках у детей новоселов! Не сотни, а тысячи жителей уже здесь, а строительство продолжается, вон еще сколько поднялось новых домов… Колонны рабочих с семьями, с детьми в весенних обновках, веселые, возбужденные, проходят мимо здания управления строительством, где стоит трибуна, с приветственным «ура!», и никто из них — ни умудренные прожитыми годами, ни молодые, ни дети, — никто не предполагает сейчас, что их отделяет от нежданной беды всего лишь четырнадцать дней. Всего две недели оставалось до того рокового дня, когда охватит души и сердца людей смятение и горе.

Случилось это в полдень четырнадцатого мая. Каждый был занят своим делом, у каждого были свои планы, надежды. Малыши — в детсаду, школьники — в школе, рабочие — на своих местах: в туннелях, в котловане, верхолазы на отвесных скалах. Водители в машинах.

Ясный и солнечный выдался день, правда, кое-где в небе дремали похожие на шапки вечных снегов белые облака. Они парили высоко над землей, будто застыли в ожидании чего-то страшного. В природе было затишье, словно все прислушалось, насторожилось… И вот когда стрелки часов показывали полдень, а точнее, двенадцать часов двадцать минут, после отдаленного, непривычного, устрашающего подземного гула земля вдруг пришла в движение… Но еще раньше, еще до этого заметались, замяукали кошки, завыли, поджав хвосты, собаки, лошади срывались с привязи, мычали коровы, скот бежал к кладбищу, будто прося покойных о защите. А люди только после содрогания земли, когда зазвенели стекла в окнах, заходили стены домов, после минутного оцепенения пришли в себя и почувствовали близость смертельной беды.

Тревожно, предупреждающе завыли сирены, звали людей оставить работу и немедленно выбраться на безопасные места. Но где безопасно, кто укажет?

И понеслось, пронизывая души:

— Землетрясение!!!

В этом грозном явлении природы, когда земля вдруг задрожала, как поджилки быка с перерезанным горлом, было что-то внушающее трепет, подавляющее волю: вначале оцепенение мысли и действия, затем обострение слуха и зрения. И, наконец, единственное желание — бежать, бежать под открытое небо.

— Землетрясение!!!

Полдневный толчок был внезапным и кое-где разрушительным, но он был и спасительным: он был как бы сигналом, предупреждающим, чтобы все готовились к худшим испытаниям. И тут же передали по радио и по телеграфу всем жителям населенных пунктов, лежащих до ста километров от эпицентра: покинуть дома и не входить в них до особого на то распоряжения, властям на местах принять надлежащие меры, помочь населению всем, чем они располагают.

Всякие работы на строительных участках были прекращены, жители города Дубки ипоселка Дружба, покинув свои дома, расположились на ровных, обозримых местах, некоторые из них разбили палатки. Чиркейцы же собрались на старом кладбище, где скопились и все бежавшие животные, всегда более чуткие к дыханию земли, чем люди. Если раньше было под строгим запретом пускать скот на кладбище, то теперь никто об этом даже не вспомнил. Люди в тревоге и растерянности смотрели друг на друга, немногословно говорили о случившемся:

— У нас сначала посуда зазвенела, потом смотрю: люстра качается.

— А я лежал, газету читал, сынишка на полу играл, и вдруг он мне говорит: «Папа, кто это меня толкает?»

— У меня было такое ощущение, будто проваливаюсь куда-то.

— А у меня неожиданно грудной ребенок заплакал. Думаю: что с ним? И тут будто сильный ветер ударил в стекла.

— Неужели еще будет?

…Хасрет сидел, удобно расположившись с друзьями на траве, на расстеленной перед ними газете — выпивка и закуска.

— Гора с горой не сходится, а Магомет с Магометом всегда сойдется. Эй, выпьем! Может быть, последний раз, — сказал Хасрет.

— Да, да, видно, природа опровергнет эту поговорку, и сойдется гора с горой.

— А нам-то и зацепиться не за что… — замечает многозначительно Хасрет. — День хороший сегодня. — И его блуждающий взгляд сосредоточенно остановился на черноглазой смуглянке, одиноко сидевшей поодаль, на небольшом пригорке. Эта кумычка Хамис из Эки-Булака, то ли дочь, то ли племянница Харахура. Хамис обосновалась здесь совсем недавно. При виде такой женщины горцу невольно приходят в голову отчаянные мысли и дерзкое желание похитить ее, да жаль, не те времена.

Хамис… С первых же дней, как она появилась на стройке, стали звать ее «Черная Хамис». Не для того, чтобы отличить от ее тезок в общежитии, а потому, что была она молчаливой, замкнутой, скрытной. Где жила до этой стройки, чем занималась, какие радости и горести были у нее — никто в общежитии не знал. На первый взгляд могло показаться, что она строга и лишена нежности, но это только на первый взгляд. А на самом деле она весьма даже мила. На шее сверкает золотая цепочка, черные волосы, черные брови дугой, ровный ряд белых зубов… И глаза, большие черные глаза, полуприкрытые черными ресницами, печальные и притягивающие, сейчас в них отражаются плывущие облака и островерхие горы.

Вот она встала и легкой походкой пошла по направлению к дубовой роще. Какая-то сила подняла Хасрета с земли и безотчетно толкнула вслед за пей. Зачем? Разве на этот вопрос ответишь? Когда вспыхивает любовь в сердце женщины? Заглянуть бы ей в душу, что там? Ясная ли погода или начало урагана, сметающего все на своем пути?

ЛЮДИ ВСПОМНИЛИ ЛЮДЕЙ

Теперь уже можно было сказать: горы дрогнули, а люди нет. Это была правда, но правдой было и то, что в ту минуту ожил страх, захватывающий, цепенящий. Прочное и привычное вдруг стало непрочным, шатким. Это чувство усилилось спустя несколько часов после того, как закатилось солнце и в ущелья спустились сумерки. В девять часов двенадцать минут вечера вновь напомнила о себе мрачная тайна природы. Горцы, у которых далеко не каждое поколение бывает свидетелем подобного бедствия, остро ощущают чувство своей беспомощности. Это даже не страх, а какое-то непостижимое для человека состояние неопределенности, заставлявшее самого ярого скептика на мгновение усомниться в отсутствии чего-то сверхъестественного… Именно тогда, когда уже устали в ожидании чиркейцы, когда на руках у матерей, тесно к ним прижавшись, заснули дети — горцы ложатся рано, чтоб не упустить восход солнца, — когда женщины, наконец, настояли идти по домам, говоря «будь что будет, детей жалко!» — в это самое время угрожающе загудела и вздрогнула земля.

Ашурали хорошо знал и помнил, что есть в Коране девяносто девятая сура — «землетрясение», которая гласит: «…Когда сотрясется земля своим сотрясением и обнаружит земля цену сокровищам и скажет человеку: „Что с нею, с землей?“ И в этот день он расскажет о себе по внушению господа. В тот день толпами выйдут люди, чтоб им показаны были их деяния; кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, и кто сделал на вес пылинки зла, увидит его». Кто бы из пророков или шейхов ни писал эту суру, он, несомненно, был очевидцем подобного землетрясения, думал Ашурали.

Сотряслась земля, сила толчка достигла в эпицентре восьми баллов. Люди забыли обо всем незначительном в их жизни, о невзгодах и ссорах, о неполадках и дрязгах житейских, их прежние обиды показались им ничтожно мелкими в сравнении с этой бедой. Люди вспомнили о себе, люди вспомнили родственников, близких…

— Землетрясение!

Раскачиваются дома в Дубках, большие, многоэтажные дома. Перед глазами вздрагивают столбы, башенные краны, скрипят деревянные бараки. Из рабочих были срочно созданы аварийные группы, в которые вошли мужчины, все комсомольцы и коммунисты. Одну из них возглавил парторг колхоза Мустафа. В его группе до пятидесяти человек, она должна оказать помощь на стройке. Они готовы, и если беда вдруг разразится вновь, он поведет свою дружину. Думаете, пойдут?.. Пойдут, никто не дрогнет перед большой бедой. И все? Да, все. А так, в обычной жизни? Вот здесь уже обстоит сложнее. Нет абсолютно плохих или хороших людей, есть человек в совокупности присущих ему слабых и сильных сторон. Разве не бывает так, что инженер, ученый или художник как специалист талантлив, но как человек — никудышный, дрянной. Талантом, трудом своим завоевал признание, славу, а потом седлает он эту славу, как коня, и погоняет.

— А любит ли кого-нибудь такой человек?

— Угодников и подхалимов, которые подобострастно направляют ручейки лести на мельницу его славы.

— Неужели есть такие?

— Есть.

— Я бы не пошел с таким даже в лес орехи собирать.

— И он бы с тобой не пошел.

— Почему?

— Потому что орехи ему домой приносят на серебряном подносе с серебряными щипцами, чтобы, чего доброго, зубы не поломал.

…Стоят, сидят, лежат чиркейцы у могил своих предков. Трещат сакли, слышите, доносятся эти звуки, оседают крыши, вон стена отвалилась и с грохотом рухнула прямо в пропасть. Среди всех людей, собравшихся здесь, если и был кто внешне спокоен, так это Ашурали. Хотя, возможно, и его душа давно ушла в пятки, но он призывал всех к выдержке и самообладанию; он знает, что паника — это грозный поток, готовый прорвать плотину, слепой и безжалостный.

— Что вы охаете, ахаете? Эй, я к вам обращаюсь, носящие папахи! Чего дрожите, как хвост у ручной синицы, — тихо возмущался Ашурали, и к его голосу все молча прислушивались. — Подумаешь, большое дело! Землетрясение? Ну и что? Земля всегда трясется, только мы не замечали.

— Так никогда не бывало, почтенный Ашурали, — сказал Амирхан, все время шептавший молитвы, прислонясь к каменному надгробию.

— Нашли чего бояться. Ничего не случится, кроме того, что должно случиться. — Ашурали толкнул локтем Амирхана. — А ты знаешь, на чей памятник облокотился?

— На чей?

— На памятник моего деда.

— Потому, видно, ты и храбрый такой, — заметил Амирхан. — Был бы я у могил своих предков, небось набрался бы и я смелости.

— Набей-ка табаком мою трубку! — попросил Амирхана разговорившийся Ашурали.

— На кладбище не курят, — возразил тот.

— Это в обычные дни, а когда под тобой останки предков твоих не находят места — можно. Набей! — Он сунул в руки Амирхану трубку и обернулся на плачущие голоса женщин: — Эй, раскудахтались, хватит вам причитать, за детьми лучше присмотрите.

— Пожалуйста, Ашурали, твоя трубка. Зачем такая беда сейчас, а?

— Да у тебя, Амирхан, руки трясутся. Тебе-то чего терять?

— Дрожит ведь, — сказал Амирхан, поминутно оглядываясь.

— Чувствую. — Ашурали прикурил и, затянувшись сладким дымом, добавил задумчиво: — Землю под собой всегда надо чувствовать. Забыли о ней люди, зла стало много, вот она и напоминает о себе.

— Смотрите, смотрите, минарет качается…

— Вай, чья это сакля, сейчас завалится. — К собравшимся подошел Дингир-Дангарчу.

— Моя сакля, брат мой, моя, не тревожься, — глубоко вздохнул, поднимаясь с сырой земли, Ашурали. — Старая была сакля, особенно правая сторона, да и руки не дошли подкрепить эту стену подпорками.

— Ты удивляешь меня, Ашурали.

— Чем, Дингир-Дангарчу?

— Спокойствием. Неужели ты не думаешь, что с нами будет?

— Почему не думаю? Думаю, что после таких испытаний люди подобреют, станут лучше… Да успокойтесь вы, ну потрясет и утихнет.

— Не успокаивается ведь земля, гудит, дрожит.

— Это вы дрожите, а не земля…

В это время яростный свет фар прорезал участок улицы, и к кладбищу со стороны ореховой рощи подъехала грузовая машина. Из кабины выскочила Султанат, из кузова спрыгнули люди. Прибыла аварийная группа парторга Мустафы, да вот и он сам помогает разгружать машину. С машины снимают тяжелые тюки, узлы. Султанат подошла к собравшимся и, едва переведя дух, заговорила:

— Дорогие мои, милые мои, пожалуйста, вон там, на той стороне, где ореховые деревья, есть ровная поляна, мы привезли палатки и матрацы. Палатки, правда, старые, но ничего…

— В такое-то время и старые палатки нелегко найти, — заметил Ашурали.

— Очень трудно, всем надо, а их не хватает… Тут не на всех. Уважаемые Ашурали и Дингир-Дангарчу, на вас у меня большая надежда, уж вы, пожалуйста, распорядитесь.

— Да ты не беспокойся… они тут сами, — подбадривая аульчан, сказал Мустафа. — Я тоже останусь здесь.

— Вот спасибо. А мне в больницу еще надо успеть, там у них беда…

— И долго такое будет продолжаться, сельсовет?

— Откуда знать. Дожди могут быть, пожалуйста, разбейте палатки, разожгите костры, не жалейте ничего, детей берегите, милые. — Султанат была крайне взволнована, она уже кое-что знала о причиненных бедах первыми сильными толчками. — Хасрета не видели? — тихо, как бы между прочим, но с заметной тревогой в голосе спросила она.

— Нет, не примечал. Да ты не беспокойся, он, наверное, со строителями, — ответил Мустафа, чтобы успокоить ее. Но женское чутье Султанат подсказало что-то неладное, и щеки у нее в эту минуту вспыхнули огнем.

— Если вернется, задержите его здесь…

— Все сделаем! — сочувственно улыбнулся Ашурали, видя, как нелегко сейчас этой женщине.

Когда разгрузили машину, Султанат уехала, но сквозь ночную темень она ехала вовсе не в больницу, как сказала людям, а в поселок Новый Чиркей, полностыо разрушенный землетрясением: почти ровное место — ни одного целого здания. Вестью она не хотела будоражить и без того смятенные души горцев.

Как только Султанат уехала, старики подозвали остальных мужчин и общими усилиями возле ореховых деревьев, как советовала Султанат, разбили семь больших и две маленькие палатки. Все стали размещаться в них, потому что надвигалась черная туча, словно то, что происходило на земле, было связано с небом. И вскоре обрушился сильный ливень с громом и навесными молниями. Одна молния вонзилась в ореховое дерево и расколола его. будто топором.

С БЕДОЙ В ОБНИМКУ

Дождь вскоре прошел. Но люди оставались в палатках, многие, прислонившись друг к другу, заснули. Не спали только старики да молодые мужчины. Они выбрались наружу и увидели удручающую картину: ливень завершил то, что не успело сделать землетрясение.

— Смотрите, вон тоже чья-то сакля осела, — замечает Дингир-Дангарчу. Зоркие еще, должно быть, у него глаза, если он под светом редких звезд так хорошо видит. Дингир-Дангарчу тогда еще был жив, о смерти, как говорится, не думал. Амирхан такой зоркостью, к сожалению, не обладал, он уже лет девять носил очки, которыми очень дорожил, потому что за ними пришлось ездить в Одессу, к известному профессору.

— Валится, рушится все вокруг… Что это? Конец света? — вглядываясь сквозь очки, проговорил он.

— Гнев небесный, но за что?

— За грехи.

— За какие? У каждого свои грехи, — строго заявил Ашурали и вдруг, выйдя чуть вперед, оглянулся, пристально рассматривая всех в синем свете звезд, потом скинул бешмет, постелил его на лежащую рядом каменную плиту и, разувшись, стал на колени.

Все умолкли, не смея нарушить его молитву. Да, Ашурали часто любит говорить: «Вы как хотите, но я верю в своего бога, он у меня есть!» Его слова вспомнились и в эту минуту. Те, кто помоложе, чувствуя некоторое смущение, первыми нарушили неловкую тишину.

— Братцы, — попросил звонкий голос, — растолкуйте мне, как понимать грех.

— Как хочешь, так и толкуй.

— А вот если хорошенько помозговать…

— Лекцию на эту тему пусть прочитает секретарь сельсовета.

— Почему я? — удивился Абала Абдал-Урши.

— Потому что ты ближе к начальству, тебе виднее. — Кто-то подхватил его, маленького человечка, под мышки и посадил на старое надгробие.

— Что вы, с ума сошли?!

— Ничего, сегодня можно.

— Итак, грех.

— Грех… — вынужденно повторил Абала Абдал-Урши, не лишенный природного дара воображения. — Если вдуматься, то получается, что человек — плод греха? Так или нет? — осмелел вдруг Абала.

— Так! — подтвердили окружившие его, зная, что он в таких вопросах в самом деле слыл знатоком.

— Значит, — размышлял вслух Абала Абдал-Урши, — такая простая вещь, как опыление цветка, тоже грех, а? Так или нет?

— Так! — весело поддакивали ему ребята.

— Значит, и нерест грех?

— А искусственное осеменение вдвойне грех!

— Но, братцы, получается странная вещь: природа как таковая по сути своей грешна, существование жизни грешно, все грешно… А что же не грешно?

— Никто не ожидал от него такого крутого поворота.

— Что же не грешно? Я вас спрашиваю! Прах, тлен? Ведь все началось с воды, значит, вода грешна и солнце!

— Не трогайте солнце! — вырвался откуда-то, словно из-под земли, отчаянный крик, похожий на вопль. Абала Абдал-Урши даже слетел с надгробья. — Солнце не грешно! — Это кричал Ашурали, отвешивая поклон. Значит, он и молитву читал, и внимательно слушал их.

— Ребята, помогите, я подвернул ногу! — жалобно застонал Абдал-Урши.

— Небо, небо осудило тебя! — буркнул Ашурали, поднимаясь с плиты. — Говорите, все грешно, все рушится? — тихо продолжал Ашурали. — Вам-то чего огорчаться? Вам же строят или уже построили Новый Чиркей? — выкрикнул он.

— Нам? — удивились почтенные. — А почему только нам? И тебе!

— Нет! Мне не надо ничего! Я останусь здесь, вот здесь! Эту плиту я готовлю себе сам! Здесь будет моя могила!

— Так ты думаешь, пророк восстал против нас?

— Я ни о чем не думаю, на все воля его! Я ни о чем но думаю! — закричал, противореча сам себе, Ашурали. — Я… я думаю о детях, чем их кормить завтра, где брать продукты?!

— В домах. С собой никто ничего не успел взять.

— Так чего же вы стоите здесь на святом месте и рассуждаете о грехах? Или страх вышиб из вас всякое здравомыслие, чувство стыда и уважения? Вы, я к вам обращаюсь, дети послевоенных лет, чего смеетесь? О чем вы думаете? Землетрясение одно не приходит, за ним по пятам идут другие беды, подумайте о людях, о детях, о сестрах и матерях. — Ашурали гневно потряс кулаком. — Женщина, сельсовет, о вас печется, покоя не зная, а вы — носящие папахи…

— Как же войти сейчас в сакли, все валится?

— Кто это говорит? Ах, это ты, Амирхан… ну, с тебя какой спрос, а они!

— Прости нас, Ашурали, мы пойдем, мы сделаем… — засуетились молодые.

— Видите, холодно, дети в палатках мерзнут. Что скажешь, брат мой, Дингир-Дангарчу?

— Твоя правда, уважаемый Ашурали. Что, и мы пойдем?

— И мы пойдем!

Как-то неловко стало тем, кто долгом своим призван был стать помощником и защитником всех на случай беды, тем, кому от семнадцати до сорока пяти. Им стало стыдно оттого, что сами не догадались выполнить то, к чему призвал их Ашурали. Теперь им понятно, почему сельсовет Султанат положилась именно на него.

Человек тридцать из тех, кто был на кладбище, разбрелись по аулу и стали вытаскивать из саклей все, что могло пригодиться: и продукты, и ковры, и паласы, и бурки, и подойники (ведь утром надо доить коров), и всякую утварь… Подбодрив односельчан, Ашурали подошел к Дингир-Дангарчу.

— Мы свое сделали, пусть они теперь покажут, на что способны. Нам бы впору свои ноги таскать… Ты не хочешь ли чарку вина со мной выпить?

— Хочу.

— Так пошли! — Ашурали взял за руку Дингир-Дангарчу и кивком пригласил стариков, оказавшихся неподалеку от них. А в это время мимо спешили люди со всяким скарбом, с подушками и матрацами. — Эй, смельчаки, — окликнул их Ашурали, — мы у Дингир-Дангарчу будем. Ищите нас там.

— Хорошо, отцы!

Они вошли в саклю Дингир-Дангарчу, сели, скрестив ноги, на подушки в кунацкой. То ли от нового толчка, то ли от их шагов мелодично звякнула на стене медная посуда. Дингир-Дангарчу зажег свою допотопную керосиновую лампу, которую когда-то купил в магазине. Разжег огонь в очаге, обдав керосином поленья.

— А ну давай, где тут у тебя согревающее?

— Сейчас, Ашурали, сейчас, — засуетился хозяин.

— Я совсем продрог после дождя…

— А чем закусим?

— Тащи что есть. Мир рушится, а ты спрашиваешь, чем закусим. Хорошей беседой…

Старики заметно повеселели.

Дингир-Дангарчу скинул бешмет. Всем известно в ауле, что Дингир-Дангарчу любил носить навыпуск гимнастерку с нагрудными карманами, подпоясав ее широким ремнем со звездой. А поверх — старинный бешмет, чтобы не ярко бросалось в глаза его пристрастие к военной одежде. Каждый год он приезжал в город к одному и тому же портному и заказывал себе гимнастерку из добротного материала защитного цвета. Глядя на его одеяние, и другие старики испытывали тревогу, связанную с памятью о минувшей войне. А разве забыты годы гражданской войны? Вместо бешмета Дингир-Дангарчу с удовольствием носил бы комиссарскую кожанку, но где ее достать?.. Да, с годами все меньше и меньше становится тех, кто шел на штурм старого мира, тех, кто когда-то ставил на колени мироедов. Теперь героев тех дней единицы.

Дингир-Дангарчу протянул всем эмалированные кружки с вином.

— Будьте здоровы, чтобы все кончилось благополучно!

— Да будет так!

Ашурали сидел лицом к огню, быстро разгоревшемуся в камине. Мастер акварели, взявшись рисовать его, на этот раз достал бы другие краски. Лоб, нос, скулы и мочки ушей он нарисовал бы пламенно-красным цветом, усы и бороду обдал бы белой краской, отмечая густую седину, а бритую щетинистую голову изобразил бы серой краской. И все это — на фоне темно-синей стены, на которой играют тени языков пламени.

Да, только теперь все оценили спасительное значение того дневного предварительного толчка, который, как предупреждающий сигнал, призвал людей к бдительности и готовности. Позже сообщили, что землетрясение 14 мая 1970 года в Дагестане зарегистрировано всеми сейсмическими станциями Советского Союза. Эпицентр его находился в 30 километрах к западу — юго-западу от столицы республики — Махачкалы. Энергия, выделившаяся в очаге этого землетрясения, в сто раз превосходит энергию очага ташкентского землетрясения.

«Разъяренная стихия нанесла тяжелые раны шестнадцати районам и четырем городам Дагестана, занимающим двадцать пять процентов территории республики, на которой проживает более половины населения. Без крова осталось около сорока пяти тысяч человек».

С каждым часом распространяются новые слухи и подробности. У всех на устах одно слово: землетрясение!

Слухи рождались, преувеличивались, росли, как снежный ком, катящийся с горы. Рассказывали очевидцы: загудела земля, засветилась ядовито-фиолетовым светом и задрожала. Пастухи в предгорьях по дороге в Эки-Булак заметили бегущие прямо на них земляные волны, словно пшеницу в ноле колыхнуло ветром.

Глава пятая,

_{в которой грозная стихия преподносит людям все новые и новые загадки}

У СТРАХА ХУРДЖИНЫ, СШИТЫЕ ИЗ СОМНЕНИЙ

Мощное землетрясение почему-то мало повредило ветхие сакли старого аула, стены которых были возведены из мелких камней на глиняном растворе, выветрившемся во многих местах, балконы держались на покривившихся подпорках, а плоские крыши — на сучковатых балках, утрамбованные после дождей небольшими каменными катками, имеющимися на каждой крыше. Эти похожие на пчелиный улей дома выстояли над обрывом, эти двух и даже кое-где трехъярусные строения устояли, если не считать образовавшихся трещин, нескольких покосившихся стен и рухнувшего минарета мечети.

Но вот сходите в новый город, да, да, перейдя несколько метров и преодолев крутые подъемы, поднимитесь на знаменитое плато, на берег будущего моря, туда, где построили Новый Чиркей… А ведь по-современному строили: жилые дома — крепкие, крытые шифером из синего сланца на цементном растворе, и на ровном месте, а не на склоне. И что всех удивило и поразило — многоэтажные дома, каменные и кирпичные, блочные и панельные, на альпийской высоте в Дубках выстояли (незначительные трещины не в счет), уцелели деревянные бараки и времянки, остались целы все сооружения в котловане, а вот Новый Чиркей, куда должны были переселиться жители старого аула, был уничтожен. Может, что-то недодумали те, кто выбрал это место для застройки.

Старик Ашурали безмятежно спал в своей полуразрушенной сакле, завесив одеялами брешь в стене, спал, усталый от тревог и волнений, и не слышал, как в покосившиеся ворота люди тревожно колотили кулаками. Старуха Заза с той первой страшной ночи не возвращалась из «табора» — так теперь назвали чиркейцы свой палаточный городок. Она была с внуками, со своей бесхвостой коровой.

— А может, нет его? — усомнился кто-то.

— Как нет? Ворота изнутри закрыты. Не беда ли с ним какая?

Еще сильнее заколотили, так, что чуть ворота не рассыпались. Наконец Ашурали проснулся, прислушался: что за шум, не снится ли это ему? Вспомнил о недавних тревогах, и сразу мелькнула мысль: «Неужели опять беда?» Он встал с постели быстро, насколько мог это сделать человек, старшему сыну которого уже под шестьдесят… Кстати, этот сын по имени Булат, что от первой жены, вырос сиротой: мать умерла при родах. И как обидно Ашурали, что живет он где-то очень далеко на Востоке — капитан дальнего плавания. Может быть, когда уйдет на пенсию, вернется в родные края. Наспех одеваясь, старик вспомнил о своих сыновьях, и в душе засветилась надежда: может быть, это один из них вернулся, отозвался на беду. А не средний ли это Хаджи, который служит в Заполярье? А может, младший, поздний цветок, как его называет мать, Мурад? Ведь он ближе всех, можно сказать, рядом — в Махачкале.

Стук в ворота повторился еще настойчивее.

— Сейчас я, сейчас, — проговорил старик тихо, будто тот, кто стучал, стоял рядом.

Он выбрался на веранду, но за воротами не было ни одного из тех, кого ему хотелось увидеть, — ни Булата, ни Хаджи, ни Мурада. Вместо них Ашурали разочарованно увидел шумную толпу аульчан, среди которых были и его почтенные друзья. Они махали ему, мол, выходи скорее, иди к нам.

Ашурали нашел на веранде кумган с водой и, поливая сам себе, стал умываться, предварительно, как всегда, заткнув уши ватой, выдернутой из прорехи в одеяле. Этим он сознательно смазал впечатление от новости, какую ему хотели сообщить возбужденные люди.

Старик не торопясь сошел с лестницы, подошел к воротам и открыл их. Все кинулись к нему и, размахивая руками, наперебой загалдели.

— Да подождите вы. Зачем разбудили? — Ашурали вынул вату из ушей, положил ее в карман и снова спросил: — Что случилось?

— Понимаешь… — начал было Рабадан.

Ашурали движением руки остановил его на полуслове и обратился ко всем:

— Старикам остаться, а всем остальным разойтись, и вам, женщины, — сказал он, но люди не хотели уходить. Тогда он по одному впустил своих друзей в ворота и закрыл их. — Так лучше… Я вижу, что вы хотите сообщить мне удивительную новость.

— Удивительнее не бывает, — начал Амирхан.

— Но, как бы сказать, радость это или печаль?

— Скорее всего большая беда, — заметил, войдя последним в ворота, Чантарай.

— Одним словом, сбылось то, что ты предсказывал, — проговорил Хромой Усман, вглядываясь в Ашурали, будто он видел его впервые. — Ты пророк!

— Может быть, без насмешек скажете, что случилось? Я ничего не предсказывал.

— Это ты говорил: «Мы еще посмотрим, на все воля его». Разве не ты? — заискивая перед Ашурали, начал издалека Амирхан.

— Все разрушено, — сказал и Рабадан, человек с золотыми зубами.

— Что все? — уставился на него Ашурали.

— Ну, все, все, что здесь затевали… — развел руками Хромой Усман, поворачиваясь лицом в ту сторону, где строилась плотина.

— Не может быть. — Переведя взгляд, оторопело посмотрел Ашурали вдаль. — И Новый Чиркей?

— И Новый. Дотла.

— И плотина?

— Плотины еще не было, но то, что сооружено, тоже разрушено.

— А город?

— Из города люди бегут, — подхватил Амирхан, сообщая весть, которую он сегодня где-то услышал.

После минуты раздумья Ашурали медленно опустился на камни; все, следуя его примеру, тоже сели, ожидая, что старик сейчас, с гордостью крутя ус, скажет: «Да, я говорил, я предсказывал вам, я предупреждал…» Но лицо Ашурали помрачнело, что не предвещало им ничего хорошего, потом оно сделалось пепельно-бледным…

— Беда, — глубоко вздохнув, сказал Ашурали неожиданно для всех. — И что же вы, уважаемые, злорадство в руках ласкаете? Вы спешили мне радость сообщить? — Его голос крепчал. — У народа беда, а вы… Как же это понимать?!

— Не горячись, Ашурали, — примирительно промолвил Чантарай. — Ты же не хотел, чтоб здесь строили море и на дно пускали аул…

— Сядь со мной, Чантарай. Пойми, против чего бы я ни возражал, вы же не можете сказать, что я хотел беды, и никогда никого из вас я не учил желать недоброго людям. — Старик немного успокоился; может быть, ему пришла в голову мысль о том, что, возможно, Чантарай искренне хотел обрадовать его, даже вопреки своей совести. — М-да, друзья мои, беда большая…

Услышав эти слова Ашурали, все печально умолкли.

— Нас теперь никуда не переселят, — после долгой паузы заметил Амирхан.

— Я должен все увидеть своими глазами. — Ашурали проворно вскочил. — Я не видел, я хочу увидеть.

— Мы с тобой.

— Тогда не будем терять времени. На попутную, и туда!

СУЕВЕРИЕ ПРОТИВ УБЕЖДЕНИЯ

«Непонятным стал наш Ашурали, — думали почтенные, отправляясь в путь, — хотя, впрочем, он всегда был таким». Старики гуськом перешли мост через Сулак и возле столовой поселка Дружба сели на попутный грузовик. Всю дорогу до плато, где лежал в руинах безжалостно искореженный стихией Новый Чиркей, противоречивые чувства обуревали Ашурали; что это на самом деле, неужели воля аллаха, неужели он так жесток, думалось ему. И тут же старик отмахивался от этой мысли, зовущей его усомниться в деяниях всевышнего. Видано ли, потерять столько человеческого труда. Ему больно было сознавать это, но вместе с тем мелькнула мысль: может быть, теперь свернут стройку и оставят их аул в покое?

— Будьте печальны, братья мои, потому что беда касается не одного человека, не двух, а всего народа, — сдержанно заметил, сидя в машине, своим сельчанам Ашурали. — Не подобает носящим папахи радоваться непредвиденной беде или, может быть, ошибкам ученых, строителей, которые выбрали для своей стройки не то место. Будь оно подходящим, предки наши не прятались бы в котловине, а построили аул там, на открытом плоскогорье, — вон как повернул Ашурали: значит, люди не виноваты, а наука виновата, ученые ошиблись, за что и приходится теперь дорого платить.

Ашурали всегда обнаруживал в людях пристрастие к преувеличениям, но, когда перед его глазами предстала картина разрушения, у него самого сжалось сердце. Не успевший, как говорится, одеться и встать во всей своей красе, новый аул лежал мертвым. «Вот что получается, когда не прислушиваются к голосу разума, когда пренебрегают советами стариков, которые если не разумом, то хотя бы жизненным опытом понимают, что хорошо и что плохо», — снова заговорило сердце у Ашурали. Что было бы, если б люди, поддавшись уговорам сельсовета Султанат, переселились сюда? Ясно, что без жертв не обошлось бы. И теперь эти люди считают себя чуть ли не ясновидцами. А его, Ашурали, пророком. Но, видит аллах, он, Ашурали, не хотел столь горького пророчества…

— А аул-то наш старый стоит, стоит, как немой укор нынешним горе-строителям, — выразил свои чувства Чантарай, отец Асият, правда, все время оглядываясь вокруг, нет ли поблизости его зятя, с которым частенько ему приходится цапаться. Несносный этот Мустафа, о, как Чантарай сожалеет, что выдал свою младшую дочь за него.

— Предки много знали, хоть и грамоте не учились…

— Ашурали говорил, и не раз, что предки возмутятся, и правда это, вот их возмущение великое. — Лесть Амирхана и Хромого Усмана все-таки нашла место в душе Ашурали; она, эта лесть, запрыгала, как солнечный зайчик на глади озера. Удивительное дело, раньше он отвергал всякое лицеприятство, считал самым низким в человеке качество хвалить другого прямо в лицо. А тут…

— Священная память предков на земле! — сказал он многозначительно.

Среди развалин ходили несколько человек, что-то рассматривали и изучали, записывая на бумагу. Старики не могли не узнать среди них председателя сельсовета Султанат. На ней был необычный наряд: все темное, и платье и платок.

— Печаль не может рядиться в светлые одежды, — одобрили старики. — Правильно одета наша Султанат.

И никто из них не узнал всего горя, что сжимало сейчас сердце их Султанат. Вчера нашла она Хасрета бесчувственно пьяным в дубовой роще. Положив голову на колени смуглой, с распущенными черными волосами и совсем еще молодой женщине, он безмятежно спал, как будто не было никаких тревог и волнений на этой грешной земле.

Да, это была Хамис, женщина с большими печальными глазами. В минуты страха она не прогнала его от себя, она как бы нашла в нем утешение своему тайному горю. Она согласилась уединиться с ним в этом хаосе, в этом страхе, что объял людей; ничего не говоря, пошла и взглядом повела его за собой. Позвала, не вымолвив ни единого слова, позвала желанием, тем самым языком, который понятен без слов. И в этой всеобщей беде она будто находила себе утешение, ей казалось, что это ее большое горе взорвалось на земле, причинив людям боль.

«Пусть рушится все!» — В ней говорило накопившееся зло, в ней говорила глубокая обида, оскорбленная душа, которая искала выхода из несчастья, из большого горя, она мстила, и месть ее была беспощадной к самой себе.

Султанат долго искала своего Хасрета и нашла, нашла таким, каким не хотела бы видеть его никогда в жизни. Лучше бы мертвым, чем таким, лучше бы с ножом по рукоять в груди… Султанат увидела их, увидела сначала ее, счастливую в своей победе, красивую, как ядовитая змея. Она нежно гладила его голову на своих коленях, ноги ее были обнажены, загорелые, упругие ноги, ворот платья небрежно раскрыт, обнажая загорелую грудь. И наклонилась она к нему, как кормящая мать, которой нет дела до грубых посторонних взоров. Ее черные растрепанные волосы спадали на глаза. Султанат увидела их и в ярости оскорбленного самолюбия прикусила руку; метнувшись в каком-то вихре отчаяния, упала, поползла прочь, прочь… Ползла долго, она никогда не думала, что на четвереньках можно так легко передвигаться, — бежала, ползла, царапая руки, колени: «Прочь, прочь!»

Землетрясение! Все разрушено, все пошло прахом!

…Люди, среди которых была Султанат, приближались к тому месту, где стояли старики, опершись на свои палки. На глазах у Султанат были слезы, слезы горя, отчаяния, края губ вздрагивали, глубокая, еле сдерживаемая боль отражалась на ее лице. Раньше никто не видел ее плачущей. Оставив комиссию, Султанат подошла к сельчанам и обратилась, как всегда, к Ашурали:

— Беда-то какая, отец… — Голос у нее сорвался, и она уткнулась головой в грудь ему. Старик ласково положил ей на плечо свою сухую руку.

— Да, несчастье это, доченька, большое несчастье, — сказал он. И от его слов Султанат вздрогнула, она посмотрела на старика, будто желая найти в его взгляде оправдание. Неужели он догадывается о ее сокровенном горе?

— Вот, сельсовет, не послушались вы нас… теперь не нравится? — как сквозь сон, слышит она чей-то голос.

— А что было бы, если б мы, поверив вам, как безмозглые бараны, переселились сюда?..

— Эй! — крикнул Ашурали. — Замолчите вы, и впрямь бараны безмозглые.

Отпрянула Султанат, будто ее ужалила ядовитая змея, она пошатнулась, оглядела стариков, в ее затуманенных слезами глазах двоились лица.

— Люди, вы что?.. Вы пришли сюда потешаться над горем?

— Ты, сельсовет, успокойся, они сочувствуют, — хотел смягчить слова друга Ашурали.

— Кто? Они? Нет! Да будет проклят тот, кто греет за пазухой злорадство, да будет проклят тот, кого не трогает сегодняшнее наше горе… Как вы смеете? Стыдно мне за вас, стыдно… — И Султанат заплакала навзрыд.

— Аул-то наш старый стоит, сакли стоят, так как же в наше время могли построить такие непрочные дома? Вы, сельсовет, зря упорствуете, зря.

— Сакли стоят… а эти пробоины, а рухнувшие стены, а ваш минарет? Стоят? — обернулась Султанат, вытирая глаза краем платка. — Вы же говорите, на все воля его, так чего же он не сберег свой храм, ваше святилище?..

— Не наше, давно не наше. Там уже давно колхозный склад, — заявил Хромой Усман.

— Замолчите! — крикнул Ашурали, размахивая над головой палкой.

— А здесь нет мечети, нет храма, может, и выстоял бы, — вставил Рабадан.

— Руины — вот что осталось от вашего Нового Чиркея! Надо быть, слепыми, чтоб не видеть всего этого; я не поверю, что это не заставит вас призадуматься, — сказал Амирхан.

— Радуетесь!.. Как вы смеете? Пусть этот город разрушен, но мы построим новый, совсем новый город! Слышите вы, построим, именно здесь, сметем руины и построим! — Лицо Султанат вдруг преобразилось, прояснилось.

— Не будет здесь ничего! — возразил Амирхан.

— Будет!

— Не будет, потому что, я сам слышал, ученые ошиблись, избрав это место!

— Будет, не торопитесь желаемое выдать за действительность! Будет здесь плотина, старики, будет здесь электростанция, будет море. Солнце будет сиять в «Гнезде Орла». Солнце! Слышите вы меня, старики!

— Посмотрим.

— Запомните мои слова, будет здесь кипеть новая жизнь! Новая, новая, новая! — повторяла неистово Султанат.

И гордая женщина, выразив этими уверенными словами весь свой гнев и ярость, которые давно просились наружу, верная тому, что сказала, сознающая, что правда на ее стороне, отошла от них и заспешила к членам комиссии, осматривавшей разрушения. Ее, видимо, спросили, что за люди и о чем был разговор, потому что все обернулись и посмотрели в сторону стариков. Ашурали понял это, и ему стало неловко, он, не потерявший еще власти над этими людьми, буркнул:

— Уйдемте отсюда! Плохо, когда язык опережает мысли!

ЕЩЕ ОДНА БЕДА

Вдруг люди заметили, что исчезла река, да, да, та самая река, на которой начали воздвигать плотину. И тут же по туго натянутым проводам полетела эта весть в центр — весть тревожная, повергшая всех в недоумение:

— Исчезла река!

— Какая река?

— Сулак исчез. Сулак, понимаете!

— Куда исчез?

— Река не корова, река не теленок, поищите, где-нибудь найдете, волк ее не может съесть.

— Вы смеетесь! Как может исчезнуть река, да еще такая река! Могучий Сулак исчезнуть не может. Вы с ума сошли.

— Вапабай, вахарай, он не верит, э, не верит, э! — возмутился Мустафа. — Да я с тобой на человеческом языке говорю. Нет реки, нет Сулака! — И парторг положил трубку, встал из-за стола, пожимая в недоумении плечами. — Попробуй докажи им…

— Ничего, строители позвонят, и тогда-то они поверят! — замечает Султанат.

— Да, но и нам надо что-то делать. Я пойду соберу людей и пошлю их по руслу реки, может быть, обнаружат, ведь не может она исчезнуть без следа.

— Это опасно, — предостерегает Султанат, — а если она притаилась? Хитрая и жестокая, она на все способна… Бесстыжая… — заговорила Султанат, на мгновение представив себе женщину с распущенными волосами.

— Ты это о чем? — с недоумением спросил Мустафа.

— О реке, о чем же, — смутилась Султанат. — Дай я еще разок попытаюсь связаться.

Парторг направился к выходу, а Султанат подошла к столу, взяла трубку:

— Алло, алло!

В это действительно было трудно поверить. Разве бывает так, чтобы исчезла река, да, да, целая река, которая обозначена на географической карте, и не какая-нибудь там безымянная речушка, а река, которая должна была двигать не мельничные жернова, а мощные турбины в двести пятьдесят тысяч киловатт каждая. И такая река вдруг исчезла:

— Алло! Дайте город! Город прошу! — кричала в трубку Султанат. — Штаб! Занят? Так что ж там, один телефон на весь штаб, что ли? — Султанат с досадой бросает трубку и вдруг замечает на себе пристальный взгляд стоявшей в дверях высокой смуглой женщины. Какие у нее большие глаза и сколько в них горечи! И эта глубоко затаенная на краях припухших губ улыбка. Во всем ее облике было вместе с тем что-то завораживающее и грозное. Черным дымом спадающие на плечи волосы делают ее похожей на цыганку. Султанат, кажется, где-то уже видела ее. И вдруг мелькнуло: «Неужели она?!»

Черная Хамис… Люди говорили, что она дочь актрисы, той знаменитой актрисы, в которую стреляли из-за угла, бросали камнями, оскорбляли… Это было в двадцатые годы. Но она не бросила театра, наперекор всему она пошла своей дорогой и сломила невежество, ограниченность тех, кто желал ей позора, жаждал ее смерти. А теперь они аплодируют ей, преподносят ей цветы, берут у нее автографы. Как меняются времена! И неужели эта незнакомка — дочь той актрисы? Да нет, это чья-то выдумка.

— Мне правду сказали, — утвердительно молвила женщина, не сдвинувшись с места; она четко, будто вбивала гвозди, произносила слова.

— Что сказали? — быстро спросила Султанат.

— Что у Хасрета красивая жена. Да, это правда, но я не завидую…

— А мне нет дела до того, завидуете вы или нет! — Это уже был голос Султанат, гордый и решительный. Теперь не было сомнений, что перед ней стояла Хамис. — Что вам угодно? — Султанат перебирала в руках разноцветные карандаши. Она всегда в минуты волнения перебирает в руках карандаши или сцепляет — одна к другой — скрепки.

— Где он? — спокойно спросила Черная Хамис.

— Кто? — словно очнулась Султанат.

— Ты хорошо понимаешь, о ком я спрашиваю. Напрасно думаешь, что я без ума от него. Но все равно трона к водопою проложена.

«Что она говорит, какая тропа, что за водопой, чего эта женщина хочет?» — Султанат уже еле сдерживала себя, но молчала, а говорила лишь та, другая; будто издалека, из какой-то бездны доносились ее слова.

— До вчерашнего дня я не знала, что у него есть жена. Он недостоин тебя…

— Уходите, умоляю вас, оставьте меня! — Карандаш выпал из рук Султанат и покатился по стеклу.

— Не будьте истеричкой, — переходя на «вы», ироническим голосом выдохнула Хамис. — Возьмите себя в руки. Выпейте воды и успокойтесь. — На минуту она будто прислушалась к какому-то отдаленному голосу. — Ну что же, я могу уйти, но все равно я его найду!

Глаза у Султанат потемнели, будто их коснулась черная тень хищной птицы.

— Он нужен мне, — продолжал ненавистный голос. — Нужен только сегодня, сейчас. Дома он? Пьяный? Ничего, он мне такой и нужен. И ничто не удержит его, если он познал сладость тайной страсти.

— Замолчите, прошу вас, умоляю… — Никогда Султанат не думала, что кем-то когда-то в жизни она будет так унижена и оскорблена. «Попросить ее, что ли, чтобы она отступила?» — подумалось вдруг, но тут же Султанат прочь отогнала эту мысль. Нет, нет, она не сделает этого!

— Прощайте! — сказала Черная Хамис, и в этот миг заметно преобразилось ее лицо; в глазах ее отразилась боль и такая решимость, что Султанат невольно отстранилась, уступая ей дорогу. И уже на пороге, обернувшись, эта женщина с какой-то отрешенностью и тоской вдруг сказала: — Простите меня. — И в этих словах, которые прозвучали совершенно другим голосом, были скорбь и глубокое сожаление.

ИСЧЕЗНУВШАЯ РЕКА

Султанат, эта крепкая, уверенная в себе женщина, вдруг оказалась сломленной, из ее униженной души готов был вырваться крик отчаяния. Что делать, рвать волосы и кричать, взывать о помощи, что делать?

Рассудок помутился, мысли запутались, как мухи в паутине. Она забылась, как ей представилось, на какое-то мгновение и, когда очнулась, задыхаясь от ярости, выбежала из кабинета. На ступеньках лестницы она нечаянно столкнулась с поднимавшимся наверх Абдал-Урши. Тот растерялся от неожиданности, папка выпала у него из рук, и ветер разнес по всему двору хранившиеся в ней бумаги. Султанат бросилась по переулкам к себе домой. Не заметила, как промчалась это расстояние, и у самых ворот вдруг увидела мужа и эту женщину…

На миг Хасрет и Хамис застыли, испытующе глядя на Султанат.

— Ты ли это? — обратился Хасрет к жене. — Что с тобой? На тебе лица нет…

Не в силах больше держаться на ногах, Султанат прислонилась к стене и с неприязнью посмотрела на мужа. Хасрет был растерян и угрюм. Хамис первая сделала шаг; она, не оборачиваясь, медленно пошла, уверенная в себе, жестокая в своей власти… Что у нее сейчас на душе? Ковыльная степь, выжженная суховеем, с затаившимся где-то колодцем студеной воды, и змея, ползущая к этой воде. А зачем? Ведь змея не пьет воду, она утоляет жажду росой… Но что сделает Хасрет? Может, он сейчас взорвется и крикнет: «Оставьте меня все!» Но нет, он, как безвольная овца, шагнул за ней. Он пошел следом, еле слышно бросив: «Прости меня, Султанат!» Они удалялись. Он шел с трудом. «Да он же пьян! Что делать? Бежать за ним, бежать и вернуть? Нет! Пусть, пусть уходит… Пусть, пусть, пусть!» — застучало в висках. Султанат была убита, раздавлена, и солнце в небе, казалось, потемнело. Нет, это не солнце, это черное, закоптелое дно медного таза, Абала Абдал-Урши не видел, как удалились те двое, он видел только Султанат, это за ней он побежал следом, наспех собрав развеянные по двору бумаги и почувствовав тревогу. И он осторожно подошел к ней:

— Что с тобой, товарищ Султанат?

— Помоги мне! — еле вымолвила побледневшими губами Султанат.

Как ей помочь, озадаченно думал Абала Абдал-Урши, разве он посмеет прикоснуться к ней? И он стоит, обескураженный, растерянный, будто ему приказали прыгнуть со скалы.

— Какое ничтожество… — вдруг проговорила похолодевшая от ужаса Султанат. — Нет, нет, это я не тебе, Абала. Не бойся меня, иди сюда, что-то ноги у меняподкашиваются.

Абала подошел ближе, она положила свою руку на его маленькие, щуплые плечи. Она еле передвигала ногами. С помощью Абдал-Урши поднялась к себе по лестнице, едва переступив порог, упала на тахту и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала — горько, надсадно. Абала Абдал-Урши, смущенный и растревоженный, стоял в каком-то жутком оцепенении, не понимая, что делать, чем утешить ее, так стоял он, не зная, куда деть руки и самого себя. О, если б он мог успокоить ее, он считал бы себя самым счастливым человеком на свете. Он налил из графина стакан воды, и стакан дрожал в его руке.

Всего этого не знал Ашурали, не ведал он, что происходит сейчас в душе гордой и неуступчивой Султанат. Но когда ему стало известно об исчезновении реки, не мог сдержать своего явного удовлетворения. Ему, конечно, было понятно возмущение Султанат, когда они, почтенные старики аула, стояли на руинах Нового Чиркея, но было и обидно: как это она, девчонка, могла на них, убеленных сединами, кричать?

— Вот вам еще одно проявление воли всевышнего. Исчез, испарился наш Сулак. — Ашурали развел руками, на сей раз искренне поверив, что предсказанное им сбывается, гнев неба обрушился на всех.

— Значит, раз нет реки, — медленно проговорил Амирхан, будто открывал ему одному пришедшую счастливую догадку, — то не может быть и речи о плотине, так? — Он загнул на левой руке мизинец.

— Дурак строит плотину там, где нет воды, — хлопает по плечу Хромого Усмана Дингир-Дангарчу, — хе-хе-хе…

— Значит, — Амирхан загнул второй палец, — раз не будет плотины, не будет и станции.

— Это и ребенку понятно, не на воздухе же крутиться турбинам, — замечает Чантарай, палкой подперев вздрагивающую щеку.

— Значит, — Амирхан заламывает третий палец, демонстрируя свою дальновидность, — раз не будет станции, зачем нужны эти поселки и города? А?

— Не нужны, ясное дело.

— Значит, — уже четвертый палец пустил в ход Амирхан, — раз не потребуется все это, то мы можем преспокойно отремонтировать свои сакли и оставаться в «Гнезде Орла».

— Ты еще одно упустил, главное, — уточняет Хромой Усман.

— Что? Ничего не упустил.

— И не будет здесь никакого моря.

— Да, да, — заломил Амирхан еще и большой палец на руке и, выпрямив их все разом, захлопал в ладоши. — Все это пшик — и нету!

— Этого надо было ожидать.

— Вы знаете, сколько лет стоят эти горы? Тысячи и более.

— Ну и что?

— А то, что они устоялись, крепко упрочились на своих местах, и вот на тебе, приходит человек и говорит: «Ну-ка, потеснитесь немного в каньоне, здесь будет плотина». И вот каков ему, человеку, ответ.

— Что будем делать?

— Говорят, нам оказана помощь: выделили камень и лесоматериалы, чтобы мы восстановили сакли и привели в порядок аул, — спокойно заметил Ашурали.

— Правда? — живо спросил Амирхан.

— Да, утром Султанат сообщила.

— Ну, это явный признак, что нас не сдвинут с родного места и не будет здесь никакой электростанции.

— Дурак! — сказал, вдруг посерьезнев, Ашурали. — Советская власть не так глупа, чтобы швырять на ветер огромные затраты. Не будет воды, ну и что, придут и поставят между скал атомную электростанцию, — заключил он и сам испугался своей догадки.

— Да, коммунисты народ упрямый! Я по своему зятю знаю, — опустив глаза, пробурчал Чантарай. — И послал же мне бог такого зятя. Взял я однажды доску с лесосклада, чтоб починить табуретку, так дочь мне такой скандал учинила, что я готов был табуретку о ее голову разбить.

— А не жалко?

— Кого?

— Табуретку, хе-хе-хе…

Весть об исчезнувшей реке глубоко встревожила всех строителей и в первую очередь главных строителей, как называли рабочих, занятых непосредственно самой плотиной и электростанцией. Помимо них, были здесь и люди особых, так сказать, романтических профессий. Это метростроевцы и скалолазы. На стройке они на особом счету в смысле проявляемого к ним уважения. Все невольно старались подчеркнуть это. Но и те и другие сейчас недоумевали: «Как же так, была река, шумела, пенилась в теснине, и вдруг нет ее. Мистика!» Всеобщее волнение достигло своею, как говорят, апогея. Были крайне озадачены все, начиная от начальника строительства, украинца могучего телосложения — приделай ему усы, и сойдет за Тараса Бульбу — до рядового водителя автокрана. Взволновала эта несть и членов штаба Чрезвычайной комиссии: «Неужели все напрасно, неужто труд тысяч людей пропал зря и придется сворачивать работы на стройке, которую с гордостью все называли самой крупной на Северном Кавказе?»

И пошли разговоры, мудреные слухи, предположения:

— Что бы это все значило?

— Вон в ауле Чиркей говорят, что это предупреждение свыше.

— Чепуха, найдем ее, никуда она от нас не уйдет, из-под земли достанем!

— Вертолет! Вон вертолет летит…

В воздухе появился вертолет, тот самый, на котором летал Мурад, он направлялся к руслу реки — с неба все видно. А в это время пешком по каньону шла экспедиция, организованная Мустафой, с ним самим во главе. Люди шли тихо, прислушиваясь, оглядываясь, — так идут по уссурийской тайге звероловы на тигра. Но водяной «тигр», спрятавшийся в сулакском каньоне, куда страшнее, чем любой зверь. Неизвестно, откуда появится и хлынет всей своей мощью эта могучая река. А вдруг она ушла под землю и сейчас где-то здесь найдет себе выход, вырвется фонтаном и потечет стремительным потоком, сметая все перед собой.

Но вскоре уже стало известно, что река не исчезла, что никуда она не делась. Просто вследствие землетрясения произошел мощный обвал. С левобережного склона выше Чиркея в реку обрушился огромный оползень, за одну минуту природа сама воздвигла гигантскую плотину, и образовалось огромное озеро, емкость которого, судя по всему, была не менее пяти миллионов кубических метров воды.

Радость оттого, что нашли реку, что она живет, бьется, как рыба, в гигантском каменном мешке, была недолгой. Вскоре побывали здесь, на озере, ученые-гидрологи, посмотрели, пораскинули, сделали вычисления и вывели из всех расчетов заключение: беда.

— Опять беда?

— Когда этим бедам будет конец?

— Не слишком ли их много? Сколько можно испытывать людское терпение…

В случае внезапного прорыва запруды озеро угрожало затопить котлован строящейся Чиркейской плотины, снести не только близлежащие аулы, но и уже действующие Чирюртовскую гидростанцию и дальше, на предгорье, станцию «Спутник». Оно грозило прервать водоснабжение столицы Страны гор и затопить населенные пункты в нижнем течении Сулака. Была опасность, и очень серьезная, возраставшая с каждым часом, с каждой минутой; вода накапливалась, и в любое время стихийная плотина могла развязать ей руки.

Во все концы полетели директивы:

«Создать специальную аварийную группу во главе с парторгом Мустафой и направить ее в район обвала».

«Предложить райкомам партии Унцукульского, Гергебильского и Советского районов послать людей на помощь к месту оползня».

«Начальнику аэропорта подготовить вертолеты и другие средства доставки взрывников к месту обвала».

«Всем местным властям немедленно принять меры по эвакуации населения из наиболее опасных зон…»

— Ночью?

— Да, ночью и на рассвете — незамедлительно. Во всем этом самое дорогое, что надо сберечь, — это жизни людей.

Опять тревоги, опять волнения. У некоторых не выдерживали нервы, и они стали быстро собирать свой скарб, говоря: «Нет, с меня хватит, больше здесь ни дня и ни часа, скорее, скорее в машину!»

ЖЕРТВА

Откуда было знать лелеющим в своих сердцах надежду на то, что строители скоро уйдут и оставят их в покое, — откуда было знать им, положившимся доверчиво на волю всевышнего, что исчезнувшая река, образовавшая огромное озеро, в первую очередь угрожает их жизни, их существованию. Откуда все это могли знать чиркейцы, вернувшиеся в свои сакли после того, как подземные толчки поутихли. Они с надеждой думали, что волнения и страхи позади.

С вестью о новой беде прибежал к Султанат, которая осталась наедине со своим горем, никого не желая видеть, Абала Абдал-Урши. Он тихо вошел к ней в саклю, зябко поеживаясь от страха. Султанат лежала в постели, небрежно откинув легкое одеяло, обнажив плечи. Она услышала шаги.

Абала Абдал-Урши, едва коснувшись ее взглядом, испуганно отвернулся к окну. За окном качались на ветру макушки тополей. Черные ветки, черные листья и сквозь них — бьющаяся, как рыба в сети, в угрюмых тучах луна. Ее ровный свет падал на Султанат, на ее плечи, шею, оставляя в тени лицо. Абала Абдал-Урши показалось, что она спит, и, осторожно обернувшись, он готов был вот так, не шелохнувшись, стоять бесконечно долго и смотреть на нее. Но тут он неожиданно вздрогнул, услышав:

— Это ты?

Необыкновенное смущение и благоговение охватило его, когда раздался этот голос.

— Я, товарищ сельсовет! — Наивное желание стоять и смотреть вмиг улетучилось, уступив место горькому сожалению: и почему только он не стал поэтом, художником, скульптором? Какие бы песни он ей посвятил, какие краски придумал, чтобы изобразить ее.

— Не называй меня так! — вскрикнула Султанат, и сердце у Абала Абдал-Урши екнуло и чуть не подкосились колени.

— Простите, товарищ Султанат, я пришел сказать, что беда близка…

— Какая еще беда? — Султанат всхлипнула. — Оставь меня в покое. У меня свое горе, понимаешь ты или нет? Уходи!

— Не могу! Я сочувствую всем сердцем, товарищ Султанат, скажите, чем я могу помочь. Если надо… — У Абала Абдал-Урши дрогнул голос, и он тихо добавил: —…хоть на смерть пойду. — Да, это было не бахвальство, не пустое слово, в этом звучало искреннее желание разделить ее несчастье, снять с нее тяжесть. — Позвонили и сказали, чтоб немедленно эвакуировали жителей, сказали, головой отвечаете за жизнь людей.

— А кто ответит за мою жизнь? Я что, не человек? Дай же мне остаться со своим несчастьем.

— Товарищ сельсовет… товарищ Султанат, каждая минута дорога, опасность…

— Что случилось?

— Обвал. Озеро огромное образовалось, и каменная запруда с минуты на минуту может прорваться и затопить все, — сбивчиво объяснил ей секретарь.

— Куда же выводить людей? Ночью? — изумленно спросила Султанат. — Люди спят! — Она встала, поспешно надевая кофту.

— Сейчас в ореховую рощу подходят машины…

— Я сейчас приду! Объяви по радио.

— Не работает.

— Тогда обеги и сообщи всем!

— Есть, товарищ Султанат! — И Абала Абдал-Урши ушел радостный, будто преодолел невиданный перевал, выдержал величайшее испытание на смелость.

Султанат натянула рабочую спецовку из грубой ткани, обула кирзовые сапоги. И вышла из сакли. Уже кое-где скрипели двери, ворота, лаяли собаки, люди окликали друг друга, спрашивали, что случилось, что еще за напасть ждет их.

Нелегко справиться в таких случаях с бедой без суеты, без паники. Кто-то кого-то звал, кричали, ругались, торопили. Хозяйки старались во что бы то ни стало забрать с собой скот, своих коров с телятами. Кто-то выволок к воротам сундук, просил помочь поднести его. Луна, как назло, зашла за тучи, стало темно. То здесь, то там мелькал свет карманных фонарей, в темноте дети плакали, звали матерей. И вдруг ярко блеснула молния, осветив все вокруг, загрохотал гром. Этого еще не хватало, сейчас хлынет дождь! Неистовствовала беспощадная природа, и люди растерялись, метались испуганные женщины, не зная, за что хвататься, прижимал малышей к груди: «Куда нам идти? Где паши? Помогите, помогите!» Лаяли собаки, будто тревога людей передалась им, мычали коровы.

То там, то тут слышался успокаивающий голос Султанат. И как здесь было не растеряться, но этого не имеют нрава делать те, кому поручено вывезти людей из опасной зоны, помочь им в трудную минуту. Всех вывезли на то самое плато, где в развалинах лежал Новый Чиркей. А уже к полудню следующего дня разнеслась весть:

— Опасность миновала!

Взрывники малыми «очередями» выпустили воду.

Султанат, усталая и заметно похудевшая за минувшую ночь, шла вместе с чиркейцами, которые, еще не веря, что все обошлось, медленно возвращались в свой аул. Пройдя мост, все увидели, как навстречу шли обескураженные чем-то мужчины, неся что-то на плащ-палатке. Среди них был и Мустафа. Они шли по тропе вдоль русла реки. Когда подошли ближе, люди окружили их. Султанат, утомленная и безучастная ко всему, хотела было пройти мимо, во вдруг услышала: «А какая красивая… молодая еще!» Султанат резко оглянулась, отстранила кого-то перед собой, протиснулась вперед и увидела на плащ-палатке мертвую женщину… Да, это была она, Черная Хамис. Даже при виде ее мертвой у Султанат в глазах блеснуло что-то похожее на ненависть. И долго она всматривалась в лицо, которое выражало теперь умиротворенность.

— Здравствуй, Султанат! — Слова Мустафы заставили ее вздрогнуть.

— Вот несчастье! Даже не знают, кто она такая, говорят, в Дубках жила в общежитии.

— Утопилась? — спросил один из стариков.

— Да неизвестно, может, несчастный случай.

— Разберутся…

— Нашли на дне образовавшегося озера. Когда воду выпустили — там и нашли.

Султанат не проронила ни слова, она отвернулась и побрела еще медленнее, потупив взгляд и о чем-то сосредоточенно думая. Потом она вдруг сорвалась и побежала в противоположную сторону, туда, в Дубки, где должен быть Хасрет. «Где он? Куда я спешу? И зачем?» — стучало в висках. Все перепуталось в ее сознании, мысли стремительно проносились, как тучи, гонимые ветром. Смерть соперницы не умаляла ее уязвленного самолюбия. Что же тогда ее торопит?..

Глава шестая,

_{рассказывающая о том, как в беде узнается, кто есть кто, и о том, что в «Гнезде Орла» поселилась невиданная белая птица}

У ДЕРЕВА ДОБРА КОРНИ ГЛУБОКИ

Вот, кажется, и кончились беды, все спокойно вздохнули и стали по-деловому, без суеты разбираться, где что разрушено, какой нанесен ущерб, где и что надо восстанавливать, что заново строить. Люди стали залечивать раны, нанесенные диким натиском стихии. На трагедию в Дагестане отозвалась вся огромная страна. Что может быть более святого, более гордого и достойного хвалы, чем дружба людей, дружба пародов-братьев!

Телеграммы шли со всех концов страны — от Карелии до Армении, от Камчатки до Прибалтики.

«Сообщите, чем мы можем помочь?»

«Выслали две тысячи палаток и тысячу спальных мешков».

«Сообщите о возможности направить к нам пострадавших. Мы можем приютить тысячу пострадавших, дать им кров и пищу».

«Две машины муки и сто овец от нас пострадавшим!»

«Могу ли быть полезным в борьбе со стихией? Я техник-взрывник».

«Я коммунист, мастер-строитель. Готов приехать для оказания помощи пострадавшим районам».

«В нашем интернате есть места для школьников, детей приютим как родных».

«Мы построим вам школу!»

«Моя бригада готова выехать помочь строить дома!»

«Мы построим поселок, проектировщики выехали, встречайте!»

«У меня семья небольшая, есть хорошие условия, можем взять на воспитание двух детей».

В столице республики, в самом центре висит карта страны, испещренная линиями связей. Взгляните, сколько лучей протянулось к столице Дагестана: Москва, Ленинград, Куйбышев, Свердловск, Калинин, Киров, Фрунзе, Орджоникидзе, Горький…

Прислушайтесь к названиям этих городов, которые первыми откликнулись помочь Дагестану, прислушайтесь и вспомните прошлое — сегодня оно, как эхо, звучит в сердцах.

«9. IX.1920 г.

Реввоенсовет Кавказского фронта.

Орджоникидзе.

Быстрейшая и полная ликвидация всех банд и остатков белогвардейщины на Кавказе и Кубани — дело абсолютной общегосударственной важности. Осведомляйте меня чаще и точнее о положении дела.

Ленин».

«Трудящимся Дагестана.

С благодарностью принимаю дар — результат творческой инициативы трудящихся масс Дагестана.

Желаю успеха в трудном деле хозяйственного возрождения Дагестана.

12. I.1922 г. Предсовнаркома РСФСР

Ленин».

«10. XII.1919 г. Кавказскому краевому комитету РКП.

Посылаем Вам 5 миллионов рублей, снабжайте горцев. Вам послано с товарищем Отапенко 5 миллионов рублей, с товарищем Козловым на „Чайке“ 5 миллионов рублей, прибыл ли товарищ Камо? Переслано с товарищем Первушиным 10 декабря 1919 г.

Киров».

«11. VI.1920 г. Темир-Хан-Шура. Преддагревкома.

Прошу передать съезду ревкомов Красного Дагестана мое братское спасибо и мои лучшие пожелания. Передайте представителям трудящихся Дагестана, что Советская власть, сокрушая силой своей непобедимой Красной Армии врагов рабочих, крестьян и стремясь на восток, на помощь борющимся массам против угнетателей мира — англичан, гордится славными горцами Севкавказа и особенно дагестанцами, с беззаветной храбростью сражавшихся против Деникина. Будьте уверены, что все возможное для облегчения экономических нужд Дагестана будет сделано нами.

Орджоникидзе».

А вот телеграмма спустя пятьдесят лет: 21.V.1970 г.

«Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР выражают трудящимся Буйнакского, Гумбетовското, Казбековского и Кизилюртовского районов Дагестанской АССР глубокое соболезнование в связи со стихийным бедствием — землетрясением, повлекшим за собой человеческие жертвы и разрушения ряда населенных пунктов.

Особое сочувствие выражаем семьям и родственникам погибших по поводу безвременной тяжелой утраты дорогих и близких им людей.

Правительство СССР, Совет Министров РСФСР, местные республиканские органы принимают меры по ликвидации последствий землетрясения и оказанию помощи пострадавшим».

ПАПАХИ — В ВОЗДУХ ПЕРЕД СИЛОЙ БРАТСТВА

Дагестан вздыбился строительными лесами, башенными кранами. Огромная территория превратилась в строительную площадку. А строит кто?

Русские и украинцы, грузины и азербайджанцы, узбеки и латыши, чуваши и армяне, белорусы и осетины, чеченцы и ингуши, кабардинцы и балкарцы, эстонцы и туркмены, киргизы и карелы… Вот сколько кунаков явилось в Дагестан!

— Ассалам алейкум!

— Ва алейкум садам!

— Сколько друзей, как хорошо на душе! Тяжелое испытание легче преодолевать.

— А как же ты хотел? Все правильно. Одна страна у нас, одна власть, наша, Советская, один исток.

— А что за исток?

— Это Октябрь семнадцатого, Ленин, партия рабочего класса.

Не раз собирались чиркейцы на сходку во дворе сельсовета, чтобы решить насущные вопросы, поговорить о распределении помощи, оказанной им, говорилось, что пора привести в божеский вид свои сакли. Строители ГЭС прислали жителям старого Чиркея десятки машин пиленного камня и лесоматериалов — это ли не помощь? «Но зачем восстанавливать старый Чиркей, когда уже строится современный Новый Чиркей?» — рассуждали некоторые. «Надо, пока строится, надо».

Стало заметно, что люди смотрят на Султанат не так, как раньше, но почему, что произошло? Неужели душевное переживание состарило ее и она стала менее привлекательной? Нет, внешне Султанат не изменилась, она все такая же, разве что чуть засеребрились волосы и появились тонкие, еле заметные морщины у глаз. Но что же тогда случилось? Почему охладели к ней? И даже Абала Абдал-Урши, кажется, умерил свой восторг. Виной всему этому Хасрет. И тот день, когда нашли мертвой Черную Хамис, которая действительно оказалась родственницей бедняги покойного Харахура из Эки-Булака. Что еще стало известно о ней? Она училась в свое время в университете, там ее дерзко обманул один человек, нарушивший клятву в любви. И она бросила учебу, ушла в горы, но мучительное горе преследовало ее всюду…

В тот трагический день Султанат бросилась искать мужа, опасаясь, не случилось ли с ним что-нибудь. Она нашла его пьяным в рабочем общежитии в Дубках. Когда она увидела Хасрета таким, то подумала, лучше бы и не видеть его вовсе.

После несчастья с Черной Хамис Хасрета долго допрашивали следователи и чуть было не обвинили в ее смерти. Но, к счастью, у него было алиби, многие видели эту девушку и после того, как она оставила Хасрета. Смерть Хамис надломила его, он запил еще сильнее. Султанат вскоре разошлась с ним, а его отправили на принудительное лечение… Вот поэтому, видимо, и косятся на нее сельчане.

— Негодная, мужа куда запекла, — негодовали старухи.

— Такой был хороший человек.

— Пил, да, видно, не от хорошей жизни, она виновата. — Довела…

— Как это можно, а, чтобы горянка собственными руками в тюрьму человека, мужа своего…

— Не тюрьма это, а больница.

— Какая разница, милиция взяла.

— Стыда в ней нет, поглядите на нее. Бесстыжая.

— Чего ей не хватало?

— Не какой-нибудь там чабан, а инженер, умный человек был, добрый, щедрый, приветливый, всегда, бывало, идет: «Здравствуйте».

— Мало ли что пил…

Так рассуждали горянки, да, да, те самые, которым и от своих мужей достается немало хлопот и забот. Горцы так не думают, они более снисходительны к молодой женщине. Но эти жестокие горянки. Они во всех жизненных невзгодах и неприятностях винят только себя, а мужей оправдывают. Можно представить, как нелегко Султанат чувствовать на себе осуждающие взгляды. Теперь люди больше общались с парторгом, чаще шли к Мустафе. И если раньше Султанат даже не думала, что когда-нибудь придется расстаться с родным аулом, с любившими ее аульчанами, то теперь все настойчивее ею овладевала мысль бросить все и уехать. «Как только переселю аул, — думала она, — в Новый Чиркей, уеду».

Не все гладко шло и на стройке. У некоторых не выдержали нервы после стольких бессонных ночей, пережитых тревог. Такие покидали стройку, рассчитывались и уезжали. Уехала и Света со своим мужем Кайтмасом и сыном Надиром. Говорили, что Кайтмас струсил, кто его знает, может, верно, а может, появилась другая веская причина покинуть эти места. Несомненно одно: оставляли стройку прежде всего люди, не выдержавшие испытания. Чиркейцы провожали их с сочувствием, сдержанно прощались, желали всем счастливого пути, а старики при сем думали: «Если так мало будут уезжать, то, к сожалению, работы на плотине не приостановят». И к чести почтенных надо сказать, они были близки к истине, уезжало действительно мало, и стройка не сворачивалась. Главные отряды строителей, спаянные бригады не испугались трудностей, нашли в себе мужество сказать опасностям: «Нет, нас не остановишь! Мы завершим свое дело!» Ученые и инженеры заново пересмотрели все расчеты и приняли меры к возможным еще более сильным встряскам.

На участившихся во дворе сельсовета сходках разговоры касались самых разнообразных тем, но больной вопрос у пожилых чиркейцев был тот же: «Неужели нам отсюда придется переселиться?»

— Значит, уважаемый Мустафа, все это серьезно?

— Окончательно.

— И Новый Чиркей будет?

— Будет, коли строится.

— А если и этот разрушится?

— Э, нет, уважаемые, на этот раз нет! — Тревоги и волнения последних дней, кажется, еще сильнее закалили парторга.

— А если еще земля разбушуется?

— Ничего, не страшно. Дома строим сейсмостойкие и сами проверим на прочность.

— Что, сами будете трясти землю? — полюбобытствовал Амирхан, пряча в глазах хитрую усмешку.

— Да, сами.

— Ну, ну, посмотрим, — глубоко вздохнув, говорит Ашурали, он давно, кажется, в душе смирился, а вот признаться себе в этом не находил сил.

БЕЛАЯ ПТИЦА В «ГНЕЗДЕ ОРЛА»

Что это там вдруг так поразило Ашурали? Тем более после всех пережитых удивительных потрясений. Старики повернулись в ту сторону, куда показывал Ашурали своей дрожащей старческой рукой. Там, напротив, был обрывистый скалистый склон, выше которого, на горном плато, среди желтеющего дубняка раскинулись приветливые дома нового города Дубки, первого города рабочих-строителей в горах.

— Где? Где? — Все стали напряженно всматриваться.

— Вон там, там, где гнездо орла, ну метров на двести левее скалолаза…

— Ну и что там?

— Как «ну и что», протри глаза и посмотри.

— Птица какая-то…

— Но какая?

— Орел, что ли?

— Какой там орел, — с досадой буркнул Ашурали.

— И что может быть в гнезде орла, кроме орла? — удивляется Дингир-Дангарчу.

Ох, этот Ашурали, куда он их привел!..

— Куда ты хочешь? Никак на стройку? — спросил его час назад Дингир-Дангарчу, ведь, насколько ему известно, его друг никогда раньше не интересовался стройкой.

— Да, только с этой стороны каньона. Я хочу тебе показать одну удивительную вещь.

— Я все там видел, насмотрелся и надивился.

— Нет, нет, того, что я хочу показать, ты не видел. Эй, у кого бинокль есть захватите… да и кое-чего… — А что он подразумевал под словом «кое-чего», кажется, поняли все.

И Ашурали с Дингир-Дангарчу пошли впереди, за ними последовали и другие горцы, свободные от забот. В ауле подумали, что старики хотят подняться на скалистую вершину, откуда видно предгорье и даже Чир-Юртовское море в низине, где Сулак вырывается из теснин и разливается на просторе. Видимо, отцы гор решили отдохнуть от тревог. Попутно они забрели в магазин, чтобы выйти оттуда не с пустыми руками. А секретарь сельсовета Абала Абдал-Урши, увязавшийся с ними, захватил и бинокль.

— Орлы давно уже покинули наши места, — вздыхает теперь Ашурали. — Хорошенько смотрите… Или вы настолько ослепли, что белое от черного не можете отличить?

— Да, это не орел, — говорил, глядя в бинокль, Абала Абдал-Урши. — Эта птица поменьше, да и цвет ее… Это белая птица.

— Вот именно, белая, но что это за птица?

— Не может быть! — о чем-то догадавшись, воскликнул Дингир-Дангарчу, потом встал, бесцеремонно вырвал из рук секретаря сельсовета бинокль и поднес к глазам. — Не может быть!..

— Вот и я так думал, — медленно опустился на свое место Ашурали.

— Неужели здесь, в наших горах…

— Но что там за птица, что так удивляет вас?

— Чайка.

— Чайка?

— Какая чайка, откуда чайка?

— Ну-ка, дайте и я посмотрю!

— В гнезде орла белая птица.

— Да, чайка в гнезде орла.

— Вы послушайте, какая она крикливая, эта птица, — заметил Ашурали и протянул пустой стакан Амирхану: — Вина мне налей!

Молча, по очереди брали горцы бинокль и удивленно смотрели на диковинную, непривычную для этих мест птицу — чайку. Никогда ранее не залетала она сюда, здесь веками слышен был только редкий, глухой клекот орла, здесь лишь орлы вили себе гнезда да дикая пчела откладывала мед в недоступных нишах скал. Вот она, белая птица, — предвестница нового в горах Чика-Сизул-Меэр. Раз эта птица здесь, то быть и морю в этом каньоне, о чем утвердительно хочет сказать чайка, занявшая гнездо орла. Все молча уселись за трапезу. Никто не думал, что этой новостью так будет поражен Дингир-Дангарчу, он вытер даже украдкой слезу, невольно накатившуюся на глаза, и сидит бледный, будто куст ежевики у пыльной дороги. И вдруг всем стало грустно.

Чайка вылетела из гнезда орла. Птица белая, чайка длиннокрылая, залетела ты от моря Чир-Юртовского, ввергнув в смятение души старых горцев.

Чайка — белая птица — в горах Чика-Сизул-Меэр.

— Добрый день, отцы. Вас, я вижу, что-то удивило? — обратился к старикам, поднявшись к ним со стороны обрыва, один из скалолазов, тянувший за собой трос, привязанный к широкому ремню. — Не удивляйтесь, это добрая птица. Чайка — вестница нового.

— Ты много говоришь, парень, даже не дал ответить на твое приветствие, — прочувствованно заметил хмурый Ашурали. — Налейте вестнику нового.

— Нет, спасибо, не пью, — проговорил скалолаз, сняв шлем и вытирая лицо вынутым из нагрудного кармана платком.

— Совсем?

— Да. Такая работа. Простите, если я помешал. Вам что-то не нравится? Вы, как я вижу, из Чиркея? — спросил парень, сматывая в бухту легкий трос.

— Смотри, какой догадливый, сразу узнал, кто мы, — раздраженно заметил Амирхан, подражая Ашурали. — Вот ты, умный, скажи нам, хорошо все это или плохо?

Такой недружелюбный тон не понравился скалолазу, сказанные Амирханом слова задели его: он по-хорошему, а они с ним говорят так, будто он убил их любимую собаку. И поэтому ответил грозно:

— Может быть и плохо, если вы сейчас же не уберетесь отсюда в укромное место. Хотя бы вон туда. — Он показал рукой на дальний холм. — Сейчас взрывать будем.

— Ты прости стариков. — К нему подошел Абала Абдал-Урши, желая сгладить неприятный разговор. — Как работается?

— Дух захватывает! Радоваться надо. Простите, что нарушил ваш покой. — И скалолаз понимающе похлопал по плечу Абдал-Урши. — Подальше, подальше, пожалуйста, туда, я думаю, не долетят осколки.

Едва все поднялись, собираясь в путь, как вновь услышали крик чайки, крик этой странной птицы и вслед тревожный протяжный вой сирены: «Все в укрытие!» Это был сигнал последнего предупреждения.

Глава седьмая,

_{рассказывающая и том, что жизнь человека среди людей сложна, а без людей теряет всякий смысл}

РАДОСТЬ ПОБЕДЫ — ЭТО ПЕСНЯ

Вот мы и пришли к той последней главе нашей повести, но, прежде чем прочитать ее, просили бы припомнить события, происшедшие в первой главе, потому что во временной последовательности они связаны между собой, хотя события первой главы от события этой главы отделяют два года.

В неделе семь дней. Радуга — семицветная. А в сказке семь храбрецов, семь невест, семь чудес, семь загадок…

Семь родников в «Гнезде Орла».

У каждого дня в жизни человека есть свой цвет, хотя не бывает так, чтобы в каждой неделе понедельник, например, непременно был белым, а пятница — красной. Нет похожих дней в жизни, и не всегда солнце на небе. Вернее, солнце всегда на небе, но не всегда оно улыбается нам. Жизнь человеческая складывается из дней, недель, месяцев и лет, хотя в наш дерзновенный век можно было бы найти другое мерило жизни — по душевным качествам и по иным достоинствам, впрочем, и эти качества и достоинства подвержены изменению временем. Время… Было ли у него начало, начало у времени, и есть ли у него конец? Если есть начало, то и конец должен быть. Давайте не будем углубляться в дебри непостижимости.

Когда Амирхан попросил у покойного Мухтадира на время топор, то Мухтадир ему сказал: «Время — сколько хочешь возьми, но дать топор в твои руки не могу».

Да, время не топор и не лежит в одном месте.

Время не подвержено порче.

Время летит со всеми радостями и печалями в хурджинах, время скачет то на белом коне, то на черном. Не стало Дингир-Дангарчу, дважды выросла трава на его могиле. Смерть единственная не соблюдает очереди. Разве думал старик Ашурали, что он останется жить и что ему придется закапывать Дингир-Дангарчу на старом кладбище? Дважды выросла дикая трава на могиле Дингир-Дангарчу. Прощай, Дингир-Дангарчу. Все меньше и меньше людей на гудекане, все больше свободных мест. А вот не догадываются старики спросить у Султанат или у парторга, почему нет в Новом Чиркее гудекана, почему не предусмотрели такое строители… Может быть, и спросят, надо же о чем-то еще спросить, ну хотя бы для того, чтобы придраться. Ведь не так легко привыкнуть к новому, и не только старикам, но даже видавшим виды молодым, да, да, в наше время видавшими виды стали молодые. Парадокс времени.

— И Новый Чиркей уже закапчивают?

— Неужели забыли о землетрясении?

— Нет, не забыли, просто все учли.

Кто-то спустя уже много времени по-прежнему пугался, когда вдруг вздрагивала земля от тяжелых машин. Кое-кто даже сейчас просыпался ночами и выскакивал на веранду, ощупью искал оставленную там сигарету и зажигалку. Но зато, как гласит русская пословица, нет худа без добра: преобразился Дагестан после беды, и, главное, сколько новых кунаков обрел он, сколько указов подписано Верховным Советом Дагестана о награждении — в благодарность за помощь, за доброту. Вот почему любят часто повторять горцы народную мудрость: «Да не будет сакли без порога, а порога без того, чтобы переступали его друзья: не тот хорош, у кого хороший дом, а тот — у кого порог стерт ногами кунаков».

Вы только коснитесь ухом этой симфонии братства:

— Эй, слушай, помнишь Андрея из Ленинграда, так он на дагестанке женился. На племяннице Амирхана.

— Эй, слушай, у Петра сын родился, надо поздравить!

— Эй, слушай, сегодня свадьба, наш Зубаир женится на чувашской девушке. Какая чувашка! Лицо как луна, душа как луна, а сама — солнце светлое. Ты ее знаешь, ну что ты, помнишь, она так прекрасно пела на вечере студентов!

— Эй, слушай, помоги, молодоженам квартира нужна. Наш кунак из Сибири не хочет уезжать. Кто? Как кто, ты что, не знаешь его? Ибрахима? Ибрахим да еще из Сибири? Да, именно из Сибири, там родился, вырос и научился понимать людей.

— Эй, слушай, из московского интерната дети наши на каникулы возвращаются.

— Эй, слушай, новый поселок построили, название надо придумать. Старые названия остались на старых местах. Новую жизнь надо начать под новой звездой.

— Лучше сохранить старые названия аулов и добавить к ним слово «новый» как память, как назидание для потомков. Послушай, как звучат: Новый Зубутль, Новый Эки-Булак, Новый Каранай, Новый Ирганай, Новый Капчугай, Новый Шамхал-Булак, Новый Какаюрт, Новая Кумторкала, Новый Учкент, Новый Чиркей…

— Эй, слушай, помнишь поговорку, хорошую поговорку, мудрую поговорку: «Кто думает на год вперед, тот сеет пшеницу, кто думает о грядущем, тот должен позаботиться о молодежи»? Слышал? Так вот… давай спортивный комплекс.

— Эй, слушай, меня наградили орденом, а ты далее не пришел поздравить.

— И меня наградили, поэтому не смог. Прости меня, и я тебя прощаю.

— Эй, слушай, сентябрь на носу, школу надо сдать.

— Эй, слушай, ташкентцы нашу землю оккупировали, слышал? Вот завоеватели из-за Каспия. Прямо в столице нашей построили жилой массив — двадцать три тысячи квадратных метров жилья со своей архитектурой, со своими узорами и назвали: «Узбекистан». Садишься в такси. «Куда едешь?» — «В „Узбекистан“. Вах, так близко, совсем близко до Узбекистана, на троллейбусе шесть остановок». «С новосельем! Где получил квартиру?» — «В „Узбекистане“». — «Где живешь?» — «В „Узбекистане“». — «Пойдем, отметим день рождения в ресторане». — «Куда лучше пойти?» — «Конечно, в „Узбекистан“».

— Эй, слушай, пойдем в «Ленинград». Пешком? Да, тут три шага… Пообедаем там, хорошая гостиница, шестнадцать этажей и четыре ресторана. Очень вкусно готовят.

— Эй, слушай, вечером встретимся там же, в кафе «Тула», есть интересный разговор.

— Эй, слушай, что же это получается: «Узбекистан» есть, «Тула» есть, «Ленинград» есть, «Тбилиси» есть, «Украина» есть, а «Дагестан» где?

— Эй, слушай, ты знаешь, честное слово, наш Дагестан мне стал больше нравиться. Ты спроси, спроси меня: почему? Отвечу: честное слово, не думал, что у моего Дагестана столько верных друзей.

Да сохранишься ты во веки веков в кругу своих братьев! Ты прекрасен, Дагестан, потому что прекрасны твои друзья. Да здравствует наш Союз! Да будет солнце!

Разве это не песня, разве не в этом торжество человека, его победа над стихией?! Век наш подвержен частым бедам, но пока есть это чувство братства, ничего не страшно. Жизнь от этого станет куда светлее.

ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ ВЕРНУТЬСЯ В ЖИЗНЬ

Да, хорошо, когда солнце, хорошо, когда доброе настроение, хорошо, когда хорошо на сердце, но что делать, если солнце не радует, если скверное настроение, если тяжко на сердце и печаль клонит голову? Что делать Хасрету, если не везет? Как все у него было на зависть хорошо и как все перевернулось вверх дном, удачи покинули, и радость перестала посещать его. Глаза его горели блеском неудовлетворенности, вновь волна за волной накатывали воспоминания. Как он был беспечен, когда, как говорят горцы, уздечка времени была в его руках и жизнь оседлана и ноги в стремени… А теперь? На кого он похож? На того, кого сбросил на полпути неподкованный аргамак. Бывшие друзья не узнают его, а те, кто и узнает, только сочувствуют. Начальник отдела кадров, тот самый Макру, который раньше подобострастно увивался возле него, просил помочь устроить своих знакомых, теперь сквозь темные очки смотрит свысока… Те, над которыми он позволял себе иногда не очень зло подшучивать, теперь зло смеются над ним, а те, которым он некогда помогал кое в чем, говорят о нем как о покойнике. А недруги, недруги просто злорадствуют… Как, как сказать этим людям, что жив еще Хасрет Шарвели и что он еще постарается доказать это?

Сложна жизнь, ох, как сложна… Упал человек, хочет подняться, протяни ему руку помощи, помоги ему стать тем, кем он был. Нет… Человек может помочь себе только сам… Но разве бывает так, что и лошадь не спотыкается, а ведь она на четырех ногах. Споткнуться — это ведь не значит сгинуть, нет.

— Очень сожалею, помочь ничем не могу, — слышит Хасрет Шарвели.

Нет, нельзя так дальше, невозможно терпеть это равнодушие и безразличие, это хладнокровие… Как же это так случилось: товарищи, которые когда-то хвалили его, состязаясь в красноречии, люди, которые о нем заявляли с нескрываемой гордостью: «Я его друг», сейчас не хотят даже дать ему отдельную комнату в рабочем общежитии. Говорят: отдельной нет, в общей комнате койку — пожалуйста. А что делать? Жена его, Султанат, к себе и близко не подпускает, а жить где-то ведь надо. Может быть, все станет на место, надеется Хасрет. И он пошел определяться на стройку к Макру.

О, Макру — человек очень скрытный, словами он всегда выражает не то, что у него на душе, скорее обратное; если на душе роса, он говорит с улыбкой об инее.

— Работы нет.

— Никакой?

— Рабочим, пожалуйста, нам нужны квалифицированные рабочие.

— Пиши!

— Что?

— Направление, распоряжение, приказ, что там у вас пишется, — заявил Хасрет, судорожно хватая пачку сигарет. Он закурил, сел на стул и тут же нервно встал.

— Рабочим на бетонный завод.

— Хоть к самому дьяволу!

Хасрет торопливо вышел из душного кабинета, на ходу расстегивая ворот рубашки. Бежать отсюда, — думает Хасрет, — бросить все и бежать. Но куда? Туда, где не знают тебя… Нет, на это смелости не хватит, как порвать со всем, что связывает тебя здесь? А здесь ведь самое дорогое, то, чего не умел ценить. Но неужели его Султанат… О, как он был беспечен, как он не берег ее, как он был самодоволен и уверен в себе, в своем счастье. А может быть, он не любит Султанат, может, он все еще любит ту, которая ушла, бросила его, как молодая кобылица непривычную подкову в пути? Может быть, он вообще не любит никого, кроме самого себя, может быть, то чувство, которое сейчас одолевает его, не что иное, как оскорбленный эгоизм?

Трудно, очень трудно сейчас разобраться Хасрету в своих мыслях и чувствах. Сумеет ли он сохранить вновь обретенную свободу, сумеет ли сказать себе: «Все, хватит!» — когда ему сопутствуют неудачи, неприятности и разочарования, когда со всех сторон слышится: «Пропащий человек», «Какой теперь толк от него», «Сам себя погубил…» Нелегко, но, может быть, в этом и есть проверка достоинства человека, испытание его воли вопреки всему?

— Что скажешь, Хасрет Шарвели? — спрашивает в нем голос другого Хасрета.

— Тяжело, друг, мне. Люди перестали меня понимать.

— А может быть, наоборот, ты перестал понимать людей?

— Нет, я стал лучше их понимать.

— Может быть, выпьем, поразвеемся?

— От одной этой мысли меня охватывает дрожь, отвращение.

— Это временно, а там, гляди, и пристрастишься. Пойдем по рюмочке…

— Оставь меня, — сплевывает сквозь зубы Хасрет.

— Легче станет, совсем малость!

И выпил Хасрет Шарвели, преодолевая страшное отвращение, вьпил, и стало ему легко. И друзья вдруг нашлись, но кто они — мелкие люди, со своими мелкими заботами и досадами, со своим вечным недовольством тем или иным. Вот сидят они с ним в кафе за одним столом.

— Ты в общежитии живешь? — сочувственно спрашивает один из друзей.

— А где мне жить? Жена не принимает меня… А я ее любил и люблю, очень люблю… — говорит Хасрет, какое необычное для горца признание, нет, это не его слова, это в нем говорит совершенно другой человек.

— Разве можно женщине такое прощать? — замечает другой.

— Ты брось, ни слова плохого о ней! — бьет по столу кулаком Хасрет. — Она моя жена!

— Какая там жена… Вон Абдал-Урши все увивается около нее.

— Ха-ха-ха, что ты… Да я его одним мизинцем… А смотреть никому не запрещено, пусть любуется, моя жена…

— Была! Я слышал, что она собирается переехать в столицу, как только переселят аул, там кто-то ее ждет.

— Хватит, подло это, если я позволил себе быть с вами откровенным, это не дает вам права плевать мне в душу… Ничтожные вы люди, ничтожные. Не хочу более знать вас… — И Хасрет хватает свой пиджак со спинки стула, выходит из кафе.

ИЗМЕНА

Вырос на берегу будущего моря Новый Чиркей — из кирпича и камня, и не такой серый, как прежний, а весь светлый. Дома построили по новому проекту, их стены воздвигнуты с сейсмическими поясами, которые выдержат любые колебания. В центре возвышается красивое здание средней школы. Уже работают здесь и магазины. В старый аул теперь мало завозят товаров, что вызвало недовольство стариков. И некоторая часть населения из старого аула уже переехала жить в новый. Надежда, лелеемая кое-кем, что стройка будет прекращена, оказалась тщетной, люди из неравной борьбы со стихией вышли победителями. Не сегодня-завтра и всех остальных жителей старого Чиркея попросят собрать сундуки, прочий домашний скарб и погрузить в машины. Да, волей-неволей скоро придется им распрощаться раз и навсегда с этим старым и привычным миром. Только старики, видно, будут твердить до последней минуты о своем нежелании, они всегда любят идеализировать прошлое. Как это поется в песне:

Что это сегодня с гудеканом? Какое-то необычное оживление, собралось много людей, и места заняты не по старым обычаям: сидят кто где хочет. Здесь и почтенные и молодые, те, которым согласно традиции надо было бы прожить на свете еще столько же или вдвое больше, чтобы получить достойное право сидеть на этих священных камнях. Смирились, что ли, блюстители неписаного пизама перед неизбежностью? Старики уже не обращают внимания на то, что молодые ведут себя шумно — разве запретишь белой птице кричать, — хотя они по-прежнемусдержанны и угрюмы, они увлечены своими собственными думами. Правда, вместе с ними секретарь сельсовета Абала Абдал-Урши и парторг Мустафа, сын того старого учителя, который никогда не тратил время на гудекане. А сын вот сидит, и никто не догадался даже поздравить его — ведь сегодня в газете среди награжденных за активность в борьбе со стихией есть и его имя.

— Раньше обещали устроить над памятниками, что на кладбище, стеклянные колпаки, а где они? — спрашивает Амирхан.

— Об этом уже забыли, — ворчит Чантарай, который не любит распускать язык при зяте.

— А что говорят?

— Говорят, что заслуживающие внимания памятники будут перенесены на новое место.

— Заслуживающие внимания… — повторяет, попыхивая трубкой, Ашурали. — Твой род, значит, заслуживает, а мой род — нет. Так? Нет, не пойдет.

— Ты хочешь сказать, почтенный Ашурали, что готов лишиться двух коров, лишь бы я лишился одной коровы? Так, что ли?

— Я ничего не хочу сказать, — заявляет Ашурали, уже привыкающий к колкостям. Да, что делать, нет силы у него поддерживать свою пошатнувшуюся власть над людьми. — Я слышал, что и ты нацелился на Новый Чиркей, скарб свой собрал.

— Все равно переселят. Так не лучше ли заранее? — отвечает Амирхан. — А ты что же, Ашурали, думаешь здесь остаться? — лукаво подмаргивает он Мустафе.

— Да, — твердо говорит Ашурали, — лягу вот здесь — и не сдвинусь с места! — Это уже был крик отчаяния, вырвавшийся из сердца.

Старики постененно менялись в своих убеждениях, сначала робко, но потом все смелее и смелее говорили перед Ашурали о своем согласии переселиться и начать новую жизнь.

— Твои же сыновья поднимут тебя на руки, уважаемый Ашурали, и понесут, — объясняет старику Мустафа, желая дать понять ему, что сопротивляться — пустое теперь.

— Нет!

— Они у тебя коммунисты? Коммунисты. Они люди сознательные? Сознательные.

— У них свое сознание, а у меня свое…

— Вот им и скажут, чтобы с тобой поговорили, политико-воспитательную работу на старости лет провели, — поддерживая Мустафу, улыбаясь, говорит Абала Абдал-Урши.

— Ах, и ты, цыпленок, уже подаешь голос, — возмущается Ашурали. — Ну, ну давай, давай, теперь над стариком каждый может куражиться… Время ваше. Наше бессилие — ваша сила!

— И не бессилие ваше, а упрямство.

— Вы только послушайте, а, этого человечка я спас, когда бык хотел забодать его. Ведь он его на оба рога, как на вилы, нанизал бы, не знал я тогда…

— И что было бы?..

— Я тебе жизнь спас, неблагодарный!

— Вот я и говорю, спасибо, почтенный Ашурали. А теперь я хочу спасти твою жизнь, которую ты готов нанизать на упрямство. — Так смело никогда бы не стал Абала Абдал-Урши разговаривать, если бы не чувствовал, что старик одинок теперь в своей непокорности и что другие в душе будут поддерживать его, Абдал-Урши, а не Ашурали.

— Замолчи! — вскричал Ашурали.

— Ты не горячись, — говорит Хромой Усман. — Если хочешь знать, он прав.

— Ты не прав, Ашурали, — заявляет Амирхан. — Как ты ни убеждай, а я решил жить на новом месте.

— И я тоже! — говорит Хромой Усман. — Надоело все это! Половина моей семьи уже там.

— Идите! Все идите! К черту вас! — замахал палкой над головой Ашурали. — Никто вас не держит! — Таким свирепым его еще никто не видел.

— Ну что вы, почтенные, зачем же гневить друг друга? В конце концов это же неизбежно. Ашурали прекрасно все понимает и сам, просто ему неловко последним признаться в этом. Разве я не прав, Ашурали из рода Каттаган? — обращается к нему парторг Мустафа, поднимаясь с места и собираясь идти в контору.

— Не прав, Мустафа, не прав. Мне не в чем признаваться, — говорит Ашурали. — Каким я есть, таким и прожил свою жизнь, изменяться не собираюсь.

— Ну что же, желаю доброй беседы! — говорит парторг и уходит.

— Что-то наш парторг с утра сегодня был на гудекане. Не спалось ему, что ли? — замечает Амирхан. — И нарядный какой!

И опять-таки не вспомнили люди о его награждении, а может быть, они просто не знали, не слушали радио и не читали в газете.

Абала Абдал-Урши, заметив, что ему кто-то подает рукой знак, подошел к незнакомцу, и тот сообщил, что в ореховой роще его ждет один человек и просил срочно прийти. На вопрос, кто именно, тот ответил: «Сходи, узнаешь». Бедный Абдал-Урши, сколько разных мыслей нахлынуло вдруг на него, сколько мелькнуло догадок! И он ускорил шаг. Как ему хотелось, чтобы это была Султанат, а может быть, не она, но ведь она часто в непринужденном разговоре обещала ему найти хорошую девушку и познакомить с ней. Сколько мыслей перебрал Абала Абдал-Урши, пока шел в ореховую рощу. Вот он подойдет сейчас и увидит под деревом, под тем самым деревом, с которого так много раз он в детство падал, стоит она и ждет его… Ждет девушка, ну, пусть хотя бы такая, как дочь старшего чабана, внучка Амирхана, или такая, как племянница Хромого Усмана… Он подойдет к ней, она протянет руку и скажет: «Почему так долго заставляешь себя издать? Здравствуй, вон ты какой…» А что он скажет? «Здравствуй!» Светлые были у него мысли до тех пор, пока не увидел он в тени человека, стоящего к нему спиной.

— Кто ты и что тебе нужно от меня? — спросил Абала Абдал-Урши, сжимая в руке за спиной большой камень: мало ли с ним шутки шутили люди, он приучен всегда быть наготове. — Эй, ты глухой, что ли? Это я, Абдал-Урши, ты звал меня?

— Подойди сюда, — сказал человек, не оборачиваясь.

— Кто ты?

— Это я! — К нему повернулся, держа руки в карманах брюк, Хасрет…

— Товарищ Хасрет? А я-то думал… — Отбросив в сторону камень и вытирая ладони, шагнул к нему Абала Абдал-Урши, не догадываясь, что зря он так доверяется этому человеку. — Добрый вечер, товарищ Хасрет.

— Я тебе покажу, «товарищ», — сказал Хасрет, хватая Абдал-Урши за грудки и притягивая к себе, как мальчишку. — Ты, ирония судьбы, недоносок, червь несчастный… Ты…

— Отпусти, что тебе нужно от меня, я не червь, я человек, — растерянно пробормотал Абдал-Урши.

— Ты, червь, ты, слепыш, смеешь глядеть на солнце? Ты знаешь, как сегодня мне больно стало, когда намекнули, что ты виноват в моем несчастье? Как ты смеешь?..

— Отпусти меня. — Абдал-Урши попытался вырваться из крепких рук. — Ничего ведь предосудительного я не сделал. Что ты хочешь от меня?

— Ты касался ее.

— Мне лучше уйти. Ты пьян! Какой ужас, а я-то преклонялся перед тобой, завидовал тебе, да ты безвольная скотина, — Абдал-Урши гневно рванулся из рук Хасрета. — И, если хочешь знать, она любит другого. — Абалу Абдал-Урши очень хотелось оскорбить, ранить его за то, что он доставил столько горя Султанат.

— Что ты сказал? — Вдруг Хасрет вспомнил смутно проскользнувшие сегодня за столом в кафе слова: «Она собирается в город переехать, и кто-то у нее там есть». — Что ты сказал?

— То, что слышал.

— Кого она любит? — закричал Хасрет и, схватив Абдал-Урши обеими руками, бросил его наземь. — Говори! Не дай мне совершить убийство, говори! — Да, Хасрет не шутил, ревность бушевала в нем, захватив рассудок. — Кого она любит?

— Мурада, сына Ашурали!

Хасрет разжал руки, как будто коснулся нечаянно холодной змеи.

— Вот с ним и померься силой! — вскакивает Абала.

— Абдал-Урши. — Никак не думал, что ты можешь стать таким. Ты убил в себе человека. — Он отряхнул свою одежду, зло взглянул на Хасрета. — Ты лучше уезжай отсюда. Ты в тягость людям.

И Абала Абдал-Урши ушел.

Хасрет, оставшись один, представил себе вдруг Мурада, сына Ашурали, этого летчика, с которым он рядом проспал почти что в обнимку самую тяжелую в своей жизни ночь, когда, вернувшись в аул, не застал дома свою Султанат. Какая нелепость! И он, Хасрет Шарвели, уважая Ашурали, пришел к нему, как к последней надежде… Он просил помощи у отца того, кто отнял у него все, что связывает его сейчас с жизнью.

И Хасрет направился прямо на гудекан. Было на нем много народу. Когда же Хасрет увидел среди почтенных улыбающегося Ашурали, который о чем-то рассказывал, и люди внимательно слушали его, то вышел на самую середину круга и, оглядев всех сидящих, направился к старику. Люди недоумевали, что это Хасрет Шарвели, ни приветствия, ни доброго слова, явился как бешеный. Неужели опять пьяный?

— Кого вы слушаете, люди? — Хасрет вдруг вскинул руки над головой. — Кому вы верите? Этому старцу? Да вы приглядитесь к нему… Это же козел, да, козел, не ведущий отару, а давно плетущийся позади со своим облепленным язвами черным сердцем… Я тоже верил ему, как и вы, доверился, а он грязными копытами наступил на мою душу. Не верьте ему, люди! Снимите с него папаху, посмотрите, там, на голове, у него рога лжи и коварства…

Это было неслыханной дерзостью. Все оторопели… В горном ауле такое немыслимо. Мустафа, который первым увидел Хасрета еще из окна конторы и пошел за ним следом, оказался в эту минуту здесь, на гудекане. Он быстро схватил Хасрета, пытавшегося сорвать папаху с Ашурали, с растерявшегося старика, который не понимал, что происходит. Он был оскорблен, он был унижен. Никто за всю его долгую жизнь не смел с ним так разговаривать, тем более при людях. Голова его поникла, и палка выпала из рук.

— Ты что? Как ты смеешь? — Мустафа выталкивал из круга Хасрета, который яростно сопротивлялся, стараясь вырваться из крепких рук, и кричал: «Позор, позор на твою голову, Ашурали!»

— Прочь, прочь отсюда! Ты совсем рехнулся! — Когда обидчик немного присмирел, Мустафа отвел его в сторону, подозвал двух парней, сказав: — Уведите, чтоб духу его здесь не было. — Потом вернулся на гудекан и подсел к Ашурали.

— Он больной, не обращайте на него внимания.

— Он не больной, — заявил Амирхан, — он выживший из ума.

— Помогите мне дойти до дому, — обратился Ашурали к старикам. — Что-то мне плохо.

Амирхан успокаивающе взял его под руку.

— Что с ним? Я на самом деле ему добра желаю… Ему тяжело, я все понимаю, человек больной, но так унизить… Спасите его. Он еще может стать человеком, помогите ему.

Поддерживаемый с одной стороны Амирханом, а с другой Хромым Усманом, Ашурали остановился у ворот своей сакли и попрощался с ними. Вошел, опираясь на палку, во двор, но подняться по лестнице не смог. И он позвал жену. Согбенная, с четками в руках появилась на веранде Заза.

— Что с тобой, муж мой? Иди в дом.

— Если бы я мог подняться, не стал бы тебя звать. С трудом переступив порог сакли, Ашурали попросил старуху постелить ему постель и слег.

КЛЮЧИ ОТ НОВОЙ ЖИЗНИ

Горы Чика-Сизул-Меэр. Цепь горных вершин, похожих на шляпки амузгинских гвоздей на подкове. Во впадине этой подковы и находится старый аул Чиркей, а все это место называется «Гнездом Орла». Пять с лишним веков стоял аул, и вот сегодня жители прощаются с ним. Печально смотрят открытыми окнами сакли, покидаемые людьми, глубокая у стен каменных печаль, молчаливая. Ну а люди? Они возбуждены. Предстоит новоселье не одной семьи, не десятка семей, а целого аула. Такого не бывало. Дети бегают, визжат, торопят родных, им всякая обновка в радость.

Султанат, сегодня она в ярко-голубом платье, в желтых. перламутровых сапожках, сверкают золотые подвески с мелкими бирюзовыми камешками, пышные косы. Вот стоит она возле ореховой рощицы, где столько людей, машин! Во всем весеннее оживление, солнце теплое, ласковое сегодня, оно щедро греет. Ей, председателю сельсовета, доверено вручать ключи от новых квартир в Новом Чиркее жителям старого аула, которые уже грузят домашнее имущество на машины.

— Надо торопиться. Там возле каждого дома будут палисадники, земли много, надо оживить ее, успеть вспахать, обработать, посадить деревья, цветы…

— А морковь можно?

— И морковь можно, и чеснок, и лук, если хотите, и огурцы.

— И кукурузу?

— Да, и кукурузу, если кто хинкалу предпочитает хапламу. — Сегодня люди понимают Султанат лучше, чем когда-либо, они приветливы с ней.

— А скажи, доченька сельсовет, — спрашивает старуха с морщинистым лицом и улыбающимися глазами, — а кладбище там есть?

— Чего нет, того нет. Там еще никто не умирал.

— А как там с водой?

— С водой пока что трудновато, будут доставлять на водовозах, пока появится наше море.

— А газ будет?

— Будет.

— И отопление?

— Да, и отопление.

— И не надо будет на зиму заготавливать кизяк?

— Не надо.

— Все будет, все удобно. А что же люди будут делать? Лежать и «Технику — молодежи» читать? Или кроссворды разгадывать?

— Работать.

— Где?

— На полях, в садах. Разве горцы привыкли сидеть без работы?

— А где там поля и сады? Там же голая земля…

— Будет вода, будет орошение, будут сады и поля… и огороды и теплицы.

Разговоры вяжутся всякие, суетятся озабоченные сборами женщины. Старуха Заза тоже прислушивается к тому, что говорят, смотрит, как соседи собираются, а потом обо всем рассказывает больному Ашурали. Хозяин молчит, он понимает, что дни его сочтены, и про себя с горечью думает о сельчанах: «Ничего святого для них нет». И сам старается понять: «А что же есть святое? Святое — это человек и его жизнь, святое — это дети, святое — это будущее… Что же сыновья мои не отзываются? Неужели, старый и немощный, я не нужен теперь никому, даже сыновьям?» Он уже трижды спрашивал у старухи о них. Двое-то далеко, телеграммы, может быть, не получили, а где же младший, где его любимец Мурад? Неужели сын обиделся на него за тот случай? Так это не он, Мурад, а отец должен сердиться. Ашурали только потом, позже узнал о любовной связи Мурада с Султанат и тогда-то понял, чем был вызван у Хасрета его гнев. Но каким бы ни было его возмущение, разве можно дойти до оскорбления старика? Суровости нет, изменились отношения между старшими и младшими в горах, молодыми допускаются вольности, больше появилось свободы, самостоятельности. Может быть, это к лучшему? Но строгость и уважение должны же остаться, рассуждает больной Ашурали. Ему обидно, ох как обидно, что не видит, как переселяется аул, обидно, но еще обиднее признаться в этом.

— Старики, глядя на сборы, думают, прикидывают, — говорит Султанат, обращаясь к почтенным, собравшимся возле дороги.

— Сидят они тут и кальянами своими небо коптят. Думать поздно, делом надо заняться, — вытирая тряпкой руки, философски замечает юноша — шофер колхозной грузовой машины.

— Ты бы лучше молчал. Старших надо уважать.

— А за что, товарищ сельсовет, если они не правы?

— Если мы не правы, нас надо убедить, доказать нам.

— Вот-вот. Мы, младшие, должны их убеждать. Сами пошевеливайте.

— Иди, отцу своему это посоветуй.

— Был бы у меня отец…

— И что? Мир перевернул бы?

— Зачем переворачивать то, что правильно стоит? Был бы у меня отец, он бы бессмысленно не упрямился. Жизнь ведь не стоит на месте, движется…

— Смотрите, какой умный выискался. Эй, ты где до сих пор был?

— У вас под боком.

— Вот дьявол, порождение темной ночи.

— Пошли, старики, навестим нашего Ашурали и будем собираться в путь-дорогу! — говорит Амирхан. — Чего нам одним-то здесь делать? Без людей холодно будет в ауле.

— Скот вечером пригоните, старики! — кричит с кузова отъезжающей машины старуха с морщинистым лицом, придерживая руками деревянную люльку.

Все ключи раздала Султанат, кроме двух: один от маленького двухкомнатного дома, выделенного для Ашурали с его Зазой, и один — от ее собственной квартиры. Султанат подумала о предстоящих новосельях. И какое-то время задумчиво смотрела в сторону Нового Чиркея. К ореховой роще подъехал «газик», остановился, и из него легко выпрыгнул Мурад. Султанат рассталась с ним в городе несколько дней назад и сейчас очень обрадовалась. Подала руку, ласково посмотрела в глаза. Лицо его, кажется, похудело, и галочкой на переносице углубилась складка, губы обветрены, кадык на шее стал как-то заметнее, в глазах тревога.

Никогда, быть может, не сошлись бы пути-дороги Султанат и Мурада, если бы не один странный и вызывающий до сих пор у них обоих улыбку случай. А было это два года назад. Мурад ехал к себе домой в старый Чиркей проведать родных. Автобус довез его до Дубков, и он решил сойти осмотреть окрестности. Ему очень правился этот маленький, уютный городок. Побродив вдоволь, он пришел в кафе «Гнездо», где второй этаж был отведен под гостиницу. Светло, просторно и уютно в этом кафе. Он заказал себе салат, сто граммов коньяку, люля-кебаб и кофе. За соседним столом сидело четверо крепких парней, которые, как потом выяснилось, приняли Мурада за… диверсанта; то ли начитались детективов и насмотрелись фильмов о шпионах и разведчиках, то ли поведение и физиономия Мурада показались им подозрительными, только решили они задержать его и проверить документы. Как бы то ни было, а пришлось объясняться, чтобы развеять их подозрения.

Оставив Дубки, Мурад добирался в Чиркей на случайном, попутном «газике», за рулем которого сидел не обычный шофер, а сам председатель Чиркейского сельсовета — молодая красивая женщина по имени Султанат. Она приезжала сюда по делам. Уверенно сидя за рулем, она с интересом слушала эту историю и от души смеялась, поглядывая на незадачливого «диверсанта».

— Вот так в горах Чика-Сизул-Меэр был пойман первый шпион, — говорила с иронией Султанат. Как тут было не смеяться?

— Какая нелепая история! — Мураду было и смешно и горько.

— Интересно. Такое здесь случается раз в сто лет.

В ущелье сгущались сумерки. Султанат уверенно разворачивала машину на поворотах, оставляя клубы пыли на грунтовой дороге, выехала на ту колею, которую лихачи проложили напрямик, для сокращения пути. Здесь, на повороте, уверенность подвела Султанат, и машина на скорости с пологого берега съехала в реку. Мотор заглох. «Этого еще не хватало!» — подумал Мурад, открыл дверцу… Воды было почти по колено. Обогнув машину, он взял Султанат на руки и понес к берегу.

— Что это со мной? — удивляясь, спрашивала Султанат.

— Нельзя смеяться над неудачей другого, — с иронией заметил Мурад и, отойдя в сторону, начал снимать мокрую одежду.

— А могла ведь и утонуть, как слепой котенок.

— Оба чуть не отдали богу душу. — И Мурад вымученно рассмеялся.

— А может, было бы и лучше, — грустно сказала Султанат.

— В таком случае никогда не надо просить о помощи.

— Растерялась… Вот бы узнали об этом парни в Дубках, — голос у Султанат дрожал, она легко выжимала край намокшего платья, — несомненно, сказали бы, что это проделки шпиона.

Потом долго сидели они возле орехового дерева на траве, пока обсыхала одежда Мурада. Султанат вдруг вспомнила детство: когда она была еще маленькой, то иногда ходила с тяжелым кувшином к роднику, и однажды кувшин разбился. От страха Султанат боялась вернуться домой, убежала из аула и забрела к взрослым ребятам, которые пасли лошадей в ночном. Возле костра они угостили беглянку печеной картошкой, и, поудобнее устроившись на бурке, она сладко уснула. Утром ее вернули домой. «Сейчас тоже бежала бы куда-нибудь без оглядки», — думала про себя Султанат и молчала, когда в разговоре вопрос коснулся мужа, Хасрета, с которым она разошлась…

— Хорошо, что ты приехал, — обрадованно сказала Султанат, глядя на Мурада.

— Что с моим отцом? — спросил он.

— Я боялась зайти к нему, он уже знает о нас. Из Дубков я вызывала врача, который сказал мне, что отцу стало лучше.

— А что у него?

— Старость… Вот ключ от квартиры в Новом Чиркее. — Султанат достала из сумки ключ. — Передай матери.

— А ты как? Решила?

— Да! Конечно, я привыкла здесь, муж мой, но раз тебе так хочется… — Султанат согласно склонила голову и показала ключ от своего дома. — А этот передам кому-нибудь.

— Вот и хорошо… Ты что-то еще хочешь сказать?

— Да, — смущенно прошептала Султанат.

— Что, дорогая?

— Потом… потом… Торопись к отцу.

— Что случилось?

— Ничего. Иди. — Долго Султанат смотрела Мураду вслед, провожая его ласковым взглядом. Так и не осмелилась она сказать ему о том, что у них будет ребенок. Об этом и позже можно сказать, главное, ведь они будут вместе, она переедет к нему в город.

ПОСЛЕДНЕЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Ашурали лежал худой, ослабевший. Никогда бы он не подумал, что человеку могут мешать свои собственные кости, что они могут ныть и болеть. Это была старость.

Мурад спешно поднимается по лестнице, бросает на перила плащ и на веранде встречает мать.

— Что с ним, мама?

— Что бывает со стариками, сынок, — плачет, обнимая сына, Заза. «Какая она стала маленькая, хрупкая, легкая, еще больше согнулась», — подумал Мурад. — Неугомонный был всю жизнь, — продолжает мать, — если все болезни от головы, то это чудо, что столько лет живет… Другие о себе думали, а он все о других.

— Братья не ответили, едут они?

— Нет. Ответа пока не было. Он трижды спросил у меня о вас. Перепугалась я: окна закрыл, говорит, к темноте пора привыкнуть… Ничего не ест, что только я не готовила ему, а сегодня вдруг говорит: «Давай, старуха, раз мы никому не нужны, раз все покинули нас, ложись, умрем вместе…» Я-то готова, сынок, но некому корову подоить… Тем более соседи-то наши все перебрались…

— Эй, кто там? — раздался голос Ашурали из тавхана.

— Это я, отец! — Мурад открывает окна, подходит к отцу, пожимает его исхудавшую, костлявую руку. — Что с тобой, отец, не знавший болезни, как себя чувствуешь, что ты от дневного света прячешься?

— Сразу столько вопросов, сынок… — Ашурали рад, очень рад приезду любимого сына, руку его не отпускает. — Хорошо, что ты приехал, ты мне снился, сын мой, подойди поближе ко мне.

Да, здесь художник подобрал бы новые, совершенно иные краски, чтобы нарисовать старика — бледного, вернее, белого и светлого. Как ни странно, перед смертью человека окружает больше белое: бледный матовый цвет лба, нос заостренный, борода и усы седые, а вот мочки ушей почему-то синие, какие-то неестественные. Белая подушка, белые простыни, белое одеяло, только глаза живые, глядящие из глубины…

— Отец, поедем в столицу, там хорошие врачи.

— Спасибо. Этого уже не надо. Возьми стул, сядь сюда, чтоб лицо твое я видел. Вот так…

— Согласись со мной, поедем в город.

— Мне указана другая дорога, сын мой, дальняя дорога в вечность, на покой… Ты у меня самый младший, твоим рождением была украшена моя старость. Больше всех душой я близок к тебе, — говорит, тяжело дыша, Ашурали.

— Не узнаю я тебя, отец. Что с тобой?

— Да, таким слабым себя я и не помню. Ты прости меня, сын мой, порой я, возможно, бывал излишне суров к тебе. Выслушай меня… Почему-то мне хочется предостеречь тебя от тех ошибок, какие допустил я в жизни. Ты характером своим пошел в меня, это и радует и вместе с тем настораживает, ты горяч и упрям. Такой характер обрекает человека в конце концов на одиночество, а что может быть тяжелее, чем быть одиноким среди людей?.. Такой характер рождает много трудностей, препятствий, на преодоление их приходится тратить большие силы. И мне подумалось: я бы большего достиг в жизни, если бы эти силы направил на пользу. Пусть рассудок опережает твои поступки, будь терпим к слабостям людей…

— Отец, ты просишь, чтоб я прощал людям недостойные деяния?

— Нет, не сбрасывай с кручи споткнувшегося, помоги ему подняться… Учись ладить с людьми, терпи недостатки.

— Не могу кривить душой, отец.

— Трудно тебе будет, — вздыхает отец, сожалея, что сын не понимает его.

— А легкой жизни я не хочу. Чем ползать, лучше не жить. Чьи это слова, отец?

— Мои, но ты забудь их.

— Нет. Прекратим, отец, этот разговор. Оставайся до конца каким ты был. Иначе ты разочаруешь меня, — пытался улыбнуться Мурад.

— Тебе, сын мой, я скажу о своей последней воле.

— Слушаю тебя, отец.

— Не торопи меня.

— Я позову людей, отец.

— Нет людей, все покинули меня. Да и не нужны они сейчас.

— Ты ни с кем не хочешь проститься?

— Не хочу!

— Почему же ты не молишься?

— Не хочу. Я тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что вот Дингир-Дангарчу был коммунистом, а в конце… Поверь мне, сын мой, и для меня самого это было…

— Неожиданностью, хочешь сказать?

— Да.

— Нет, отец. Это больше, это похоже на предательство.

— Сурово судишь. Помню, ты мне говорил, что люди послушны, что они пойдут за мной… Я разуверился в этом. Я вынужден идти за людьми…

— Что ты хочешь сказать?

— Вот тебе моя последняя воля, сын мой: похорони меня там, на новом месте, пусть новое кладбище начнется с меня… со старика.

— Больше чем удивлен, — после долгой паузы произнес Мурад.

— Ну, что же ты скажешь? Тоже предательство?

— Не знаю. — И сын снова замолчал.

— А почему не спросишь, зачем я это делаю? Не надо, ибо все равно не поймешь. Может быть, я хочу исправить ошибку друга Дингир-Дангарчу. Могу я это сделать или нет?

В это самое время к больному Ашурали вошли старики аула, среди которых были Амирхан и Хромой Усман. Они поздоровались, молча пожали руку Мураду, приветствуя его приезд. Больной был приятно удивлен их появлением, ведь ему казалось, что все переехали, переселились и даже не попрощались с ним.

— Как хорошо вы сделали, друзья, что зашли именно сейчас! — сказал Ашурали.

— А знаешь, старик, что в ауле теперь только мы и остались?

— Все переехали?

— Все.

— А вы почему остались?

— А как же мы без тебя?

— Спасибо. Хотя и неправда это, но утешительно для меня. Завтра вечером вы похороните меня там, на новом месте, я уже сказал свою волю сыну, пусть с меня, со старика, начинается новое кладбище. Вы слушаете меня, почтенные люди Нового Чиркея?

— Ну что ты, Ашурали, кто об этом думает?.. — Старики смущенно переглянулись.

— Не надо лгать себе самому и другим. Вот битый час я разговариваю со своим сыном, хотя бы одним словом спросил он себя, чем же омрачены были мои последние дни… Ни слова. Почему я приветствую ваш приход, почтенные? А потому, что представляется мне возможность перед вами упрекнуть сына в том, что он ускорил мою смерть!

— Отец, что ты говоришь, отец?

— Вы согласны со мной, старики? Наступила тягостная пауза.

— Не стесняйтесь, скажите правду.

— Да, — тихо говорит Амирхан.

— Слышишь, Мурад, сын мой. Ты еще не понял или, понимая, делаешь вид? Ты знаешь, что твоего отца оскорбил человек твоих лет, что позволил он перед людьми поиздеваться надо мной? Ты знаешь? Прошу только правду…

— Знаю.

— Спасибо. А знаешь, что человек, оскорбивший отца, достоин смерти?

— Знаю.

— Так почему же ты явился ко мне раньше, чем слух о том, что ты спас честь отца?..

— Но это старые предрассудки, как это можно в наше время убить человека, отец, — сказал до глубины сердца пораженный Мурад.

— Спасибо, я это признание и хотел получить от тебя. Ты говоришь: «Как это можно в наше время убить человека?» Да, я с тобой согласен. Но знаешь ли ты, что своим поступком обрекаешь на мучительную смерть его, Хасрета, который, быть может, не менее достоин, чем ты?

— Не надо, отец, об этом.

— Нет, надо… Человек споткнулся, и, вместо того чтобы дать ему руку и помочь, ты толкаешь его в пропасть…

— Я люблю ее, отец!

— Нет уж. Вот тебе моя вторая воля: ты простишься со мной навсегда, но так же навсегда ты простись и с ней, оставь ее.

— Отец, это невозможно, отец, отступись. Это поздно, отец!

— Нет.

— Это жестоко, отец!

— Вы слышали, старики? Что вы скажете?

— Хасрету мы поможем, почтенный Ашурали.

— О чем это вы? Я говорю о моем сыне…

— Твой сын любит Султанат, почтенный Ашурали. И будет ладная семья.

— Вы так думаете?.. Сын мой, иди, оставь меня с почтенными. Прощай, дай пожму твою руку. Обними меня, только осторожно — могу рассыпаться… Вот так… Спасибо. Прощай, сын мой!

— Пожелай мне счастья, отец!

— Прощай!

— Прощай, отец!

И выбрался Мурад на веранду в странном, мучительном состоянии, еще не укладывалось в сознании то, что случилось, то, что должен сделать он, следуя воле отца. Это же невозможно! Как так, из-за каких-то предрассудков он должен отречься от самого дорогого в жизни?! Да это же его личное, и никого это не касается…

Глядит на Мурада суровый мир, суровая природа, породившая эти суровые законы. И самое тяжелое — быть одиноким среди людей. Что имел в виду отец? Не отталкивать людей, не показывать им своего превосходства, а быть другом. Но всем ведь одинаково не угодишь… Растерян Мурад, охвачен тревогой, мысли зажаты в тиски, но в глубине сознания рождалось нечто похожее на этот рассветный луч, прорезающий утренний сумрак, это чувство, похожее на зарево, рассеивающее все тяжкое, кажущееся невозможным.

Из всех времен суток в горах самое таинственное, поражающее воображение — наступление утра, предрассветный час. В эту пору вас охватывает какое-то необъяснимое волнение, желание разгадать тысячи неразгаданных тайн. Природа… Какая в ней чарующая непостижимость, даже в ее суровости нечто величественное и гордое, и, кажется, в каждой травинке есть твоя частица, и в каждом цветке, что, просыпаясь, стряхивает с себя капли росы, и в тумане, что, по склонам подбирая свой сизый шлейф, сжимается в ущелье, и в каждом муравье, что с утра суетится, полный забот… Великое чудо стать и быть частицей всего этого, частицей, обладающей разумом, стремящейся постичь эту тайну. Особенно это ощущаешь в горах Чика-Сизул-Меэр, где рождается новый человек, воздвигнувший эту гигантскую плотину и эту станцию солнца, рабочий человек, создавший здесь свое земное солнце, обуздавший силу горного потока.

Встает над горами Чика-Сизул-Меэр новый день, не похожий ни на какой другой день за все прошедшие годы и века. На фоне огромного, поднимающегося солнца стоит над плотиной человек, восхищенный деяниями рук своих, правнук пастуха, внук лудильщика и сын кузнеца. Да, этот человек рожден для того, чтобы стоять обеими ногами твердо и уверенно на земле с обращенным вдаль взором. Солнцем озарено лицо его, и похож он на памятник, на символ торжества человеческого разума. Вот он парусиновой рукавицей вытирает со лба пот. И глядит вокруг, будто хочет воскликнуть: «Горы и вершины, я приветствую вас, поклон вам. Вы прекрасны, но я явился сюда сделать вас еще более прекрасными!»

Стоит этот человек, как Прометей, — живое олицетворение нашего века, свободного духа, будто готовый шагпуть по невидимым дорожкам, сотканным из солнечных лучей, к своей мечте.

А небо над ним голубое, бездонное.

И большое, утреннее солнце, солнце весеннее, солнце приветливое в горах Чика-Сизул-Меэр, в горах, где рождается рукотворное солнце — Чиркейская ГЭС.

— Откуда ж я знала…

Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.

— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может нее быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!

«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.

Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:

— «Здравствуй, учитель мой!

Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…

Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:

Пусть у храброго отца

Не родится робкий сын,

Ибо должен будет он

Дать отпор врагам отца.»

― В ТУ НОЧЬ, ГОТОВЯСЬ УМИРАТЬ… ―

Пролог

В ту ночь, готовясь умирать,

Навек забыли мы, как лгать,

Как изменять, как быть скупым,

Как над добром дрожать своим.

Хлеб пополам, кровь пополам —

Так жизнь в ту ночь открылась нам.

К. Симонов

Вы знаете, что такое Буртау-Шурми? Вряд ли. Потому что даже горцы, живущие близко от этих мест, давно забыли туда дорогу.

Когда-то по крутым склонам Буртау-Шурми проходили тропы к далеким горным аулам Чибзиб-Сирт — Верхнего Хребта, но с тех пор, как проложили к этим аулам шоссе в объезд, заросшие лесом склоны Буртау-Шурми оказались в стороне. И теперь узкие тропы, что вились здесь змейками полвека назад, покрылись густыми зарослями орешника и дикой айвы, боярышника и сливы, кислой до невероятности. Неспелые ягоды этой сливы висят на ветках, как позолоченные серьги, потом они становятся почти прозрачными, и бока их краснеют под жаркими лучами солнца.

Буртау-Шурми ― край холодных ключей и ручьев, что протекают в глубинах гор. Давно человек не преклонял здесь колен перед чудодейственной влагой, чтобы зачерпнуть ее в ладони со словами: «Мне да пойдет впрок, а злому пусть во вред!..»

Ни с чем не сравнима чистота здешней воды, будь это родник в скале или ручеек, что поет свой вечный гимн жизни среди камней и буйной травы, под метровыми зонтами лопуха. Именно здесь рвали когда-то в старинy чабаны конский щавель, чтобы обернуть свежую брынзу…

В воде отражается бирюзовое небо с барашками облаков, а на дне видны круглые камешки самых разных оттенков. Кажется, будто веселый волшебник, проходя мимо, высыпал их сюда из своего парчового кармана для забав.

Я не раз приезжал в Буртау-Шурми, чтобы, сбросив с плеч мои мешки-хурджины, отяжелевшие от никчемных забот и неурядиц, вздохнуть полной грудью, напиться чистой воды и порадоваться этой первозданной красоте. Сколько гордости, сколько величия в этом суровом молчании, сколько ясности и простоты под высоким небом. Гляди и радуйся. Ива тянется своими косами к воде, по замшелым бокам скалы, похожей на древнее окаменевшее животное, струится серебро десятков, сотен маленьких водопадов, в брызгах цветут радуги. Это называется Чархарила-Мукаче — Рог Здоровья. Да, здесь здоровый дух, здесь дышится так свободно, здесь говорит с тобой природа на своем языке…

Но вправду ли дики эти леса? Прислушайтесь, и вы услышите не только жаворонка или кукушку, но и голоса людей. Не случайных путников, нет, и не лесорубов — здесь лес не рубят, и не мельников — мельницы в этом ущелье давно остановили свои жернова. А голоса людей, занятых необычным для Буртау-Шурми делом.

— Левей, левей, дьявол тебя возьми, еще левей!

— Эгей, смотри, не сорвись!

— Детей пожалей!

— И жену! Если она молодая.

— Ребята, осторожно! Он еще не женатый.

— Опускай! Так, так!

— Ниже, ниже!

— Стоп!

— Так держать!..

Звучат эти голоса в горах Буртау-Шурми, потому что по крутым склонам протягивается высоковольтная линия в труднодоступные аулы Верхнего Хребта. И трудится здесь бригада управления Севкавмонтажа — смелые верхолазы, загоревшие под горячими лучами солнца.

Как поговаривают горцы, монтажникам хорошо платят за их нелегкий труд, но обязательно добавляют; сколько бы верхолазы ни получали, они этого достойны, и пусть им все пойдет впрок, ибо они тянут людям свет.

И вот все выше поднимаются по склону эти отливающие серебром железные ажурные опоры с растопыренными в уверенной стойке прочными ногами, поднимаются, как альпинисты, связанные друг с другом.

Затянув гайки большими ключами, загорелые парни вытирают пот, на лицах у них удовлетворение, А там, наверху, — отсюда хорошо видно — их товарищи готовят уже новую площадку, вручную роют ямы для следующей бетонной основы, ибо сюда нельзя доставить технику. Перекуривая, жалеют, что ни у кого нет ружья, а дичи здесь много, вон сколько горных куропаток выпархивает из-под кустов, случается, и фазан взлетает, как жар-птица! Увы, руками его не поймаешь…

Что верно, то верно: издревле Буртау-Шурми были богаты всякой живностью. По этим вот еле видимым тропам спускались на водопой дикие козы, кабаны с полосатым потомством, здесь хозяйничал бурый медведь, жили снежные барсы и шакалы, а последний черный волк убит тоже здесь, и его чучело стоит сейчас а краеведческом музее рядом с горным туром.

Но куда меньше зверя стало в этих местах. Как рассказывают жители Верхнего Хребта, они были истреблены другими зверями — двуногими качагами, что появились в суровые годы, когда немец-фашист подошел к горам, когда горели хребты Малгобека, когда строили противотанковые рвы у Хасавюрта. Это были вражеские лазутчики, диверсанты, скрывавшиеся в горах, в ущельях. Они и грабили по дорогам, не щадя детей и женщин, грабили колхозы, отнимали почту. Многое видели эти склоны Буртау-Шурми, они были свидетелями и бесславного конца бандитов — их уничтожил до последнего женский истребительный отряд. А отрядом этим командовала отважная Сибхат Карчига, о которой говорили: ей бы не платок носить, а папаху.

Если кто был в Буртау-Шурми, тот не мог миновать ущелье Шинка-Када, а если он был в Шинка-Када, то не мог не заметить на гребне серой скалы низенький, старый домик с плоской крышей. На крыше домика плетеный дымоход, откуда вьется сизый дымок. Два небольших окошка приветливо глядят на редких, очень редких прохожих.

Вот здесь-то, вдали от родного аула, последние годы и живет Сибхат Карчига, несет службу лесничего. И никто не знает, почему она избрала себе это одиночество, говорят только, что у нее горе большое — двух сыновей и мужа она проводила на войну, и никто из них не вернулся; говорят, что все еще ждет их она.

Неподалеку от домика есть безымянная могила; кто именно похоронен в этой одинокой могиле, неизвестно — Сибхат Карчига неразговорчива.

Но в эти дни ее будто подменили — пожилая женщина сдружилась с рабочими-электриками, заботится о них и готовит им еду. Они было попытались заплатить Сибхат Карчиге за угощение, но она наотрез отказалась…

Вот и сегодня на площадке, где работают парни, она готовит им обед с сушеным мясом.

Площадка эта очень живописна — вся в высокой буйной траве, из расщелины скалы бьет чистый ключ. Под тенистым ореховым деревом у костра нагнулась с черпалкой Сибхат Карчига, а в стороне, на пятачке разрытого желтозема, раздетые по пояс ребята копают ямы для опор.

— Братцы! — вдруг крикнул парень из ямы, выбрасывая лопатой золу и угли. — Я, кажется, нашел клад!..

— Иди ты!

— Да вы послушайте, звук-то какой…

Ребята подошли к яме, даже Сибхат Карчига подбежала с черпалкой в руке.

В самом деле, в земле, на глубине, был слой золы, угли, а парень уже стучал ломом, и слышен был звук удара о что-то твердое, но не о камень.

— Слышите?! Это я нашел! Вы слышите, какой звук?

— Слышим, слышим, копай!..

Теперь у каждого заиграла фантазия. Зола, угли в земле… Потом кто-то вспомнил, что в таких вот ямах горцы прямо в шкуре варили ягненка или барана, освежевав его сначала и раздробив кости. На дне ямы разжигали костер, сверху клали перекладину и выпотрошенного, промытого, разрубленного на куски, посоленного барашка заворачивали в шкуру и вешали на перекладину над жаром; затем закрывали яму ветками и сверху засыпали землей. А через два-три часа трапеза готова: барашек сварился в собственном соку, да так, что мясо отделилось от костей!

Но кто здесь мог этим заниматься? Любители экзотики?… И только Сибхат Карчига знала, что за люди могли здесь таким образом готовить себе обед…

Из ямы выбросили еще слой перемешанной с углями земли и обнаружили большой железный ящик, кое-где он был изъеден ржавчиной. В таких ящиках возили и возят коробки с кинолентами. Кто-то из ребят сказал:

— Неужели древние наши предки закопали здесь фильм о Хазарском каганате?

И все засмеялись.

Вытащили ящик наверх. Открыли его — и извлекли оттуда пожелтевшие газеты и журналы и коробки с кинолентами. На коробках было написано: «Свинарка и пастух»…

— Вот тебе и клад! — Ребята были явно разочарованы.

— Но откуда это здесь?..

— Я же вам говорила… — Необычайно взволнованная Сибхат застыла над разбросанными газетами. — В войну здесь были бандиты, которые все отнимали, грабили людей…

Кто-то поднял газету.

— Осторожно! Что ты делаешь?..

Из газеты высыпались солдатские письма-треугольники. Сибхат Карчига упала на колени, стала бережно их подбирать, сдувая пыль. Треугольники с адресами, наспех, коряво написанными химическим карандашом, выцветшими чернилами…

Сибхат судорожно перебирала письма, посланные солдатами с фронта более тридцати лет назад, — их было восемь, восемь писем, не дошедших к родным. На некоторых темнели штемпели: «Проверено военной цензурой». Кто-то из ребят хотел раскрыть одно из писем, но Сибхат схватила его за руку:

— Нет, не надо! Дайте их мне.

— Зачем? Разве они теперь нужны кому-нибудь? — проговорил парень и осекся.

— Я доставлю их по адресам, — сказала Сибхат Карчига. — Ведь родные ждут.

«Как я жду, — хотела она сказать. — Ох, если бы среди них было хоть одно ко мне, хоть от одного моего сына», — думала Сибхат, прижимая письма к груди.

Восемь писем, восемь жизней, подавших голоса спустя тридцать с лишним лет, восемь бумажных треугольников унесла с собою Сибхат Карчига из Буртау-Шурми для того, чтобы отдать тем, кто их ждет до сих пор…

Глава первая

Мазгаров Алибек. Погиб в селе Замошье, на Смоленщине, в неравной схватке с карателями, защищая партизанский обоз.

1

Жаркий выдался сегодня день. Сидит старый Хасай в тени под навесом и выжигает на деревянном боку люльки замысловатый узор — инструментом для этого ему служит игрушечный паяльник, который он греет на углях. Ловко и умело вплетает он в узор изображения птиц и зверей. Старается старик, ведь сегодня троюродная сестра Ашура из аула Ибхне-Шири обещала явиться за люлькой для своего внука. А Мана печет во дворе лаваши в самодельной печи, запаххлеба приятно щекочет ноздри мастера. Наконец он откладывает работу, Мана выносит из погреба кувшин с ягуртом — кислым молоком. Оба усаживаются, едят, по очереди отхлебывая ягурт из крынки.

— Думаю, успею закончить.

— Постарайся, она ведь очень просила. Ради внука нa что только не пойдет бабушка?.. Да еще такая добрая женщина.

— А правда, что о ней говорят?

— А что о ней говорят?

— Что это вовсе не ее дети.

Мана звонко смеется.

— Хи-хи! — недовольно передразнивает старик, потом долго пережевывает горячий лаваш. — Не слыхал я, чтоб у нее была — свадьба. Меня она, например, не приглашала.

— В войну, — сердится Мана, — на свадьбу не звали, в барабан не били— ты что, забыл?! Какой там барабан и зурна, когда шли в аулы похоронки! Злые языки все могут сказать… А откуда четыре дочери и сын, а?! С луны, что ли, свалились? Я видела, как она встречала старшую дочь с внучатами, ту, которая на лето к ней приезжает. Дети, как зайчата, кинулись к Ашуре: «Бабуля, бабуля родная!..» Что, может, их тоже обманули? Не-ет, детей не обманешь.

— Муж ее, говорят, на войне погиб… — миролюбиво бормочет старик, потому что доводы у старухи веские.

— Да сохранится он в памяти. У многих мужья погибли на войне… И Ашуру ты не обижай своими сплетнями. Она хорошая.

— А я не говорю, что она плохая… Хочешь грецкий орех?

— Ешь сам, для ореха у меня зубов нет. Ты давай заканчивай. А я схожу немного травы соберу, корове на зиму.

Взяла старуха серп и веревку, пошла не торопясь к лесной опушке, а старик Хасай съел еше два-три грецких ореха, потом принялся за люльку. Работал, поглядывая в голубое чистое небо с редкими хлопьями туч и вспоминая слова старой песни: «Эй, кто там на крыльце? Не ищи ключа от открытой двери…»

2

Без ветра, говорят, камыш не шумит, а без молнии гром не гремит. То, что слышал Хасай от разных людей странные истории про Ашуру, — не удивительно. Ведь об этой женщине писали когда-то даже в республиканской газете. Но подробности теперь мало кто помнит…

Ашура выросла без отца, ее воспитывала слепая мать. Из болезненной, костлявой девчонки, бегавшей босиком в магазин за хлебом и к роднику за водой, выросла стройная девушка с длинными косами. В предвоенный год перешла Ашура в десятый класс — первый десятый класс в школе аула Ибхне-Шири. Ашуре было девятнадцать лет, она поздно поступила в школу…

Из тринадцати девушек, которые учились в седьмом классе, до десятого дошли только три. Остальные разбрелись: одни подались с родными на дальние пастбища, другие, что повзрослее, выскочили замуж. Три подруги, три десятиклассницы — Ашура, Зулейха и Асмы — гордость школы и районо. Учителям было наказано быть к ним поснисходительнее.

Три подруги — и такие все разные. Зулейха, избалованная многочисленной родней и братьями, живущими в городе, одевается ярко, она самая заметная из подруг и самая языкастая. Асмы — из другого аула, и два раза в день — утром и после занятий — проделывает по семь километров.

Асмы не такая болтунья, как Зулейха, но она смелая: это Асмы могла взять в руки лягушку или змею, это она однажды зимой повстречалась с волками, приняла их за собак и стала преследовать, размахивая палкой, а потом уже, когда вернулась домой, узнала, что у соседей волки зарезали теленка, и только тогда испугалась. С того дня ее провожал и встречал муж Мустафа. Да, Асмы была замужем, и многим это казалось странным: как это так — мужняя жена и ходит в школу. Осуждали люди не ее, а мужа, считали его чуть ли не сумасшедшим.

К Зулейхе тоже в последнее время сватались многие — и двоюродные и троюродные братья, но всех вежливо выпроваживали родители, они хотели дать дочери образование. Правда, сама Зулейха готова была бросить учебу и выйти за любого из них, хоть за самого дьявола. Она вгоняла в краску замужнюю Асмы своими расспросами. Ашура таких разговоров избегала.

Однажды Зулейха устроила коварное испытание Асмы. Она заперла ее на ночь в своей комнате — мол, я проверю, как тебя любит муж… И за полночь Зулейха услышала топот конских копыт и лай разбуженных собак. Это были Мустафа и братья Асмы. Шутка Зулейхи оказалась жестокой — с тех пор Асмы больше ве видели в школе.

Если Зулейха не знала, куда деть свое время, то у Ашуры было много забот, ей времени не хватало, не успевала она все делать по дому — слепая мать нуждалась в помощи и заботе. Утром и вечером доила Ашура корову, ходила по воду, готовила еду, запасала корм на зиму, стирала, мыла, штопала. Все хозяйство держалось на ней. Мать была довольна дочерью и молилась, чтобы она не заболела, чтобы ей достался хороший муж и чтобы жизнь ее была счастливой.

Ашура с матерью жили по соседству с многодетной семьей хромого Хамзата из рода Мазгар. Старший, от первой жены, сын соседа, Алибек, учился в городе в военном училище; от второй, тоже умершей недавно жены, у Хамзата осталось пятеро детей мал мала меньше — самому маленькому был год и несколько месяцев. Ашура по своей доброте помогала этой семье. Хамзат за добро платил добром — заготовлял соседке па зиму дрова, делился кормом для скота.

Весна сорок первого года в горах была необычайно пышной и яркой, об этом и поныне вспоминают люди. Именно весной приехал на побывку из Махачкалы курсант пограничного училища, сын хромого Хамзата. Был он парень высокий и крепкий, ему очень шла красноармейская форма и длинная шинель, которая делала его похожим на прославленных командиров. Так думала Ашура, встретив его случайно у ворот, когда шла попросить у соседей спички.

— Да будет добрым твое возвращение, — сказала Ашура, смущенно склонив голову; из-под опущенных век она смотрела на его шинель, на блестящие носки хромовых сапог.

— Спасибо, соседка. Да тебя и не узнать, Ашура!.. — искренне удивился Алибек. — Смотрите, какая девушка выросла из маленькой сопливой девчонки. А как поживает мама?

— Всё так же, Алибек, всё так же. — Она подняла ва него огромные иссиня-черные глаза и тут же опустила.

— Передай ей мои добрые пожелания, — растерянно проговорил курсант.

— Обязательно, Алибек. А ты надолго в аул?

— На целый месяц.

— Но разве это много? — вырвалось у Ашуры. Застеснявшись своих слов, она повернулась и ушла, позабыв про спички.

В школе Зулейха прожужжала ей все уши, рассказывая, как на окраине аула она встретила Алибека.

— А я сначала и не узнала его, когда он вышел из машины, такой серьезный стал. И усы отпустил черные, как крылья у стрижа, наверное, колючие. А как он на меня посмотрел! Сразу узнал, кинулся обнимать и целовать, как это у них в городе делается, но я не далась. Какие они все бессовестные, эти городские… И все же он лучше всех! Знаешь, Ашура, после уроков я к вам зайду, он с тобой по соседству живет — ты разве не видела его? Хотя тебя он увидит и не заметит…

Обидно было слышать такое Ашуре, но она, как всегда, обиды своей не высказала, только подумала; «Конечно, зачем Алибеку меня замечать, когда есть такие красавицы, как Зулейха». Но где-то в глубине души у нее светилась искорка надежды. Таким бывает огонек в горах, который мерцает вдали, то пропадая, то появляясь…

— А как ты думаешь, Ашура, если я накину уздечку на Алибека? — глядя в зеркальце, будто подзадоривала подругу Зулейха.

Ашура сказала тихо:

— У него столько братьев и сестер маленьких…

— А при чем здесь они? — не поняла ее Зулейха.

— Кто же будет ухаживать за ними, воспитывать? — удивилась Ашура.

— Да ты что? Пусть женится этот хромой сам!.. — рассмеялась Зулейха. — Да и какие они сестры и братья Алибеку? У них другая мать. К тому же военный он, жить в ауле не будет, я с ним уеду в город, — объявила Зулейха.

Да, подруга ее уже все рассчитала, все продумала. Ну и смелая Зулейха!.. И бесстыжая…

— А ты что? — Зулейха схватила подругу за руку, повернула к себе лицом. — Ты что? Неужто влюбилась в него? — Она захлопала в ладоши. — Неужели? Вот не думала… Да ты что возомнила о себе?.. Подумать только… Ты — и Алибек!

Ашура убежала от нее подальше, чего доброго сейчас раскудахчется на всю школу и опозорит перед всеми.

А вечером, когда они с матерью мыли в тазу на веранде младших детей соседа, явилась Зулейха, наряженная, будто собралась на сватовство.

— Кто это к нам? — спросила слепая мать.

— Это Зулейха, мама.

— Да прибавится ей здоровья, что она навестила нас. Усади ее, доченька, угости чем-нибудь!

«Не беспокойся, мама, не на что у нас ее посадить и нечем ее, такую, угостить», — хотела было сказать Ашура, но не сказала. А Зулейха уставилась на верхнюю веранду соседской сакли.

― Ты не видела его? — шепотом спросила она Ашуру.

― Нет. — Ашура одевала маленькую озорницу и думала: «Неужели она не понимает, что обижает меня? Неужели и за человека не считает?..»

— А чьи это дети?

— Дяди Хамзата.

— Ах, ты прислуживаешь им? — язвительно произнесла Зулейха. — Зря, подруженька, стараешься. Эй, Алибек!

Она махнула рукой и быстро, легко сбежала с, лестницы. Ашура исподволь следила за подругой, Зулейха подбежала к Алибеку, идущему по улице, поздоровалась с ним за руку и, кокетливо поводя плечами, заговорила о чем-то.

Впрочем, говорили они недолго. Алибек направился к себе домой, а Зулейха прошла мимо ворот, показав Ашуре язык: вот так-то, мол, если я захочу, любого на палец накручу!..

3

…Вечером, когда стемнело, Хамзат уложил всех младших детей в одну постель и накрыл их большим одеялом. Сам с Алибеком сел возле горящего камина. Алибек часто думал: «Почему отец не хочет жениться, ему же будет легче», но заикнуться об этом не смел, заранее зная, что отец ответит: «Не твое, сынок, дело — учить отца. Яйцо курицу не учит».

В воспитании детей хромой Хамзат был суров, не любил нежностей, требовал беспрекословного послушания — иначе хватался за ремень.

— Все бы хорошо, сынок, — глубоко затянувшись дымом из трубки, сказал Хамзат. Его коричневое лицо, исполосованное глубокими бороздами, было похоже на растрескавшуюся от зноя землю. — Да вчера на гудекане^[8] старики говорили, что надо опасаться Гитлера. Оно, конечно, всегда надо готовиться к худшему, а лучшее от нас не убежит… Но ты военный, больше нашего разбираешься в этих делах. Да и взрослый ты уже, самостоятельный. Вот о них у меня душа болит. — Хамзат указал трубкой на спящих детей. — Растут без материнской ласки. А из меня какой воспитатель…

— Отец, ты прав… — вздохнул Алибек. И подумал: «Может, он наконец жениться собрался?..»

Спросить об этом было нельзя. Есть в горах неписаные законы приличия. То, о чем ты говоришь друзьям, не скажешь при отце; старший может поделиться с младшим, но никак не наоборот.

— Сколько тебе лет, сынок?

— Двадцать второй пошел.

— Видишь, ты уже мужчина. Правда, я женился, когда мне было тридцать лет. Но нынче время другое и другие обстоятельства… Есть у тебя кто на примете?

Ах вот оно что! Алибек не ожидал такого оборота, смутился. «При чем здесь моя женитьба?.. — подумал он. — Чтоб моя жена жила здесь и воспитывала моих сестер и братьев?!»

Он вспомнил улицу Пушкинскую в Махачкале, дом, что стоит на пригорке, и квартиру на втором этаже, где живет Света, дочь преподавательницы русского языка в пограничном училище. Он обещал Свете взять ее с собой в горы, но напоследок замял это дело, остерегаясь злых языков: да появись он в ауле с такой гостьей — о чем только не подумали бы люди, и в первую очередь отец…

— Что же ты молчишь, сын мой?

— А что сказать, отец? Нет у меня никого на примете, — покривил душой Алибек.

— Спасибо, сынок, ты обрадовал меня. — У отца даже лицо посветлело. — А я очень боялся, что тебе приглянулась городская, как это случилось с сыном нашего Айдамира. Шахбан женился в городе и потерял родителей, а родители потеряли сына! Как-то Айдамир говорил — мол, какой он мне теперь сын, отрубил Шахбан свою ветку от родного дерева… Городская, сынок, нам не подойдет! Она нас не поймет, да и нам ее понять будет очень трудно.

— Но у меня и в ауле никого нет! — поторопился объяснить обескураженный Алибек.

— А ты присмотрись, сынок… — Отец выпустил дым из трубки. — Девушек много, разные есть. Мне нравится одна: хозяйственная, не белоручка какая-нибудь, душой светлая, заботливая…

«Ну и женись сам, если она тебе нравится!» — подумал Алибек. Его кривая улыбка не ускользнула от пристального взгляда отца.

— Нет, ты не смейся над стариком, сынок. Человек всегда здоровым не бывает, а здоровье мое, ты сам знаешь — день стою, два лежу. Ты подумай, куда, в случае чего, денутся сиротки? Бросить их на жалость людей?.. Разве ты позволишь такое, мой сын? Нет, нет, ты, пожалуйста, подумай, пожалуйста, сынок.

Никогда отец не просил его так, как сейчас. Это до глубины души растрогало и расстроило Алибека. Мысли перепутались у него в голове. Не знал он, как уклониться, чтоб не обидеть отца… Да и в самом деле, старик не так уж не прав, надо подумать о брате и сестрах.

4

Больше Хамзат к этому разговору не возвращался. Только, как заметил Алибек, с того вечера в их сакле стала чаще бывать молодая соседка Ашура. Дети к ней и к слепой ее матери были очень привязаны, и в этом ничего особенного не было. В ауле люди часто помогают друг другу, огнем делятся, молоком; ты сделал доброе — и тебе тем же ответят.

Но было еще и другое. Алибек стал получать записки от Ашуры. В первой же записке она объяснялась ему в любви, правда — с помощью частушек-хабкубти. Во второй, написанной уже на русском языке, назначала ему свидание у родника, что за кладбищем; в слове «кладбище» было три ошибки. И это Ашура, их робкая и стеснительная соседка!..

Однажды Алибек увидел Ашуру во дворе, она развешивала выстиранную одежду. В руках у нее была его гимнастерка.

— Здравствуй, Ашура! — Курсант сел на ступеньку каменной лестницы, снял фуражку и вытер платком лоб.

— Добрый день, Алибек!

Никто не произносил так его имени. Словно каждая буква была струной и Ашура играла на невидимом инструменте.

— Ты учишься в школе?

— Да. — Она потупилась.

— И в каком же классе?

— В десятом, Алибек.

— В десятом классе надо бы уже научиться писать грамотно.

— Я стараюсь, Алибек. По письменному у меня хорошие отметки, Алибек.

Для чего она так часто называет его по имени? Звучит оно у нее приятно, да ведь и от приятного может стошнить.

— А в жизни допускаешь много ошибок. — Он достал из нагрудного кармана две сложенные бумажки. — Не пиши больше этих записок! — Встал, сунул бумажки ей в руку и пошел по лестнице на верхнюю веранду.

Ашура машинально взяла записки, развернула одну… Чтобы не закричать, она прикусила палец. Стремглав выбежала со двора, не обращая внимания на детей, которые звали ее: «Возьми и нас с собой, куда ты, Ашура?»

Она прибежала домой, но наверх не поднялась — мать услышит, заперлась в чулане, где хранили сено. Рыдала безутешно. «За что? За что? — Вскидывала и вновь опускала голову на душистое, свежее сено. — Ой, какая она немилосердная, какая жестокая! Какой стыд, ой, что она натворила!..»

Да, нетрудно было догадаться, чьи это проделки.

Ашура снова, краснея от стыда, перечитала последнюю записку. Вдруг решилась. Побежала поглядеть на часы: до назначенного в записке времени оставалось двадцать минут…

Алибек уже жалел, что так обошелся с девушкой. Тут еще сестры и братишка напали на него со слезами:

— Почему ты обидел ее?!

А старшая из сестер вдруг наклоняет его к себе и в ухо ему шепчет, что записки писала Зулейха!..

Алибек от досады с силой ударил кулаком по столу.

…Ашура бежала к роднику за кладбищем, где Зулейха назначила свидание Алибеку. Сердце будто обгоняло ее.

У родника она увидела Зулейху.

— Дура, дура, дура! Злая, зловредная дура!

Сама не своя, она хотела выцарапать этой бесстыднице глаза. Но Зулейха была сильнее и легко оттолкнула ее. Ашура полетела в кусты крапивы.

— Это ты дура! — в сердцах ответила Зулейха, кусая губы: Алибек не пришел даже ради любопытства. — И не стыдно тебе бегать к нему в саклю? Разрази тебя гром!

— Что? — жалко заплакала Ашура. — Да я же за детьми присматриваю… за детьми… Что я сделаю, если они привязались ко мне…

— Знаю я этих детей! Ты хитрая!

— Оставь меня в покое! Не пиши больше записок!

— А я и не собиралась больше писать. Это я просто хотела проверить, как он к тебе относится, — на ходу придумала Зулейха. — Ишь ты, возомнила, что ее любит Алибек! — И, перескочив через изгородь, убежала.

Ашура ополоснула в роднике лицо. Полная луна светила на звездном небе, длинные тени лежали кругом. Вдруг одна тень двинулась. Ашура вздрогнула: это был Алибек.

— Ты прости меня, Ашура. Я ошибся, — услышала она его голос.

— Да что ты, Алибек, — всхлипнула она. — Разве я на тебя обижаюсь?..

— Наши ребятишки прямо восстание подняли: извинись — и все тут. Так что — извини, и спасибо тебе за добро твое. Без тебя отцу было бы очень трудно.

— Ну что ты. Я ничего такого и не делаю.

— Пошли, Ашура. Правда, хорошая ночь сегодня?..

Она подняла голову. Вверху растекалось синее небо, запорошенное звездами.

А на следующий день Алибек уезжал по срочному вызову. Много людей провожало его на перевале. Горцы говорят: «Сегодня ты меня почтил, а придет час — отплачу тебе тем же». С Ашурой, обнимая ее, стояли сестры и брат Алибека. Ласково посмотрел он на нее, прощаясь. И улыбнулся…

Через месяц началась война, и этот день оказался для Ашуры вдвойне несчастным — не встала с постели мать. Умерла слепая, напуганная вестью о войне.

Вскоре от Алибека пришло письмо: курсантов старших курсов направляли на фронт. В этом письме Алибек просил отца выразить Ашуре сочувствие и соболезнование.

5

Ашура долго по снимала траурного платья. Днем, с детьми Хамзата, она отвлекалась, а ночью ей было одиноко, тоскливо. В сакле только и слышно было, как за сундуком грызет половицу мышь…

Ашура читала книги, но керосина было мало. Керосин в аул привозили теперь редко, а сироте не доставалось бы и вовсе, если бы не дядя Хамзат.

Однажды, лежа в холодной постели, в нестопленной комнате, она читала, как вдруг кто-то постучал. Вошел сосед со старшей дочерью Зейнаб.

— Вот что, доченька, — без предисловия начал Хамзат. — У нас состоялся семейный совет. И мы все пришли к одному мнению…

— Да, все, и я, и Истак, и Курсум, и Айша, и братишка! — воскликнула Зейнаб. — Мы все хотим, чтобы ты жила у нас!

— Я понимаю, ты можешь подумать: «А что люди скажут?» — продолжал Хамзат. — Завтра я приглашу почтенных людей, доченька, и объявлю, что ты — невеста Алибека.

— Как? — вскрикнула девушка.

— Вернется Алибек, и мы сыграем свадьбу на славу.

— Но как же Алибек, разве он знает?!

— Знает, — взял грех на душу старик. — Еще когда он уезжал, у меня с ним был разговор.

— И он согласен? — обрадовалась Ашура.

Хамзат был уверен, что от его отцовского слова Алибек не отступится. Он сумеет уговорить сына.

— Поживем в одной сакле, а корову можно с нашими в хлев поставить. Да и дров меньше будем расходовать. Ты невеста моего сына… Нет, ты жена моего сына!

«Невеста», «жена»…

У девушки кружилась голова.

Назавтра, в светлый зимний день, в присутствии трех почтенных людей, Ашура, в наряде, который она берегла к этому дню, вошла в саклю Хамзата невестой его сына Алибека.

Весть об этом быстро разошлась по аулу. Одни приняли ее с одобрением — конечно, они, еще когда Алибек здесь был, думали, что этим кончится. Другие посмеивались: хитер старик, ничего не скажешь; прибрал к рукам осиротевшую саклю, а себе привел жену, хромой бес…

А в душе Зулейхи гнев обрастал колючками.

— Я же знала, да, да, что эта сиротка лазила по ночам, как кошка, к Алибеку.

— Какой позор, какой позор! — хватались за голову женщины.

— Возможно ли такое? Что ты говоришь, Зулейха?

— У нее спросите. И записки она ему писала. — Уязвленное сердце Зулейхи искало утешения.

— Вай-гарай, что делает с людьми дьявол. Вот не думали, что эта тихоня может быть такой. Не зря говорят: тихая кошка не молоко пьет, а сметану ест!

— А теперь, думаете, этот семь раз женатый Хамзат будет смотреть на молодую женщину, которая спит у него под боком? Хи-хи-хи, как бы не так.

— Доверили коту курдюк…

Так злословили женщины у родника. И Ашура стала избегать их, приходить за водой рано утром или поздно вечером.

Однажды Хамзат застал Ашуру за столом с тетрадкой и ручкой. Она сидела, погрузившись в свои мысли.

— Что, доченька, письмо пишешь?

— Да, отец, я их много пишу, но ни одно еще не послала, — призналась Ашура.

— Почему же, доченька? Пошли ему письмо, обязательно пошли. Он очень обрадуется.

И Ашура послала Алибеку письмо.

«Салам! Тебе приветы от отца Хамзата, от сестер Зейнаб, Истак, Курсум, Айши, от брата твоего Исы и от твоей соседки Ашуры. О нас ты не беспокойся, мы живем хорошо, все здоровы. Все желаем тебе здоровья, да сберегут тебя наши молитвы. А мы вспоминаем тебя каждый день, мы смотрим на твое фото, что под стеклом. Мы все вместе сфотографировались, и отец послал тебе наше фото в письме. Я живу у вас, у меня там холодно и одиноко. Вернешься ты и скажешь тогда, как мне быть. Мы очень скучаем по тебе, ждем — не дождемся. Если тебе дадут отпуск, хотя бы на день, приезжай. Будем все очень рады. Отец все тревожится, что нет от тебя письма. Если нет времени писать, то просто пошли письмо с одним словом, напиши просто адрес. Это подбодрит отца. Хотя он виду не подает, но почему-то с каждым днем худеет. Напиши, Алибек! Я помню ту лунную ночь, когда ты за мной пришел к роднику, я помню твой взгляд, когда ты посмотрел, прощаясь. Спасибо тебе, Алибек. Так много хотелось написать, но не получается. Ты прости меня, Алибек! Ты знай, что мы очень и очень ждем тебя.

Твоя соседка

Ашура».

Но не было письма от Алибека. Зейнаб уже перешла в седьмой класс, Истак — в четвертый, Курсум — во второй. Айша готовилась поступать в первый класс. И младший, Иса, уже рисовал большое солнце в тетради, лежа на полу и высунув язык.

А зимой сорок четвертого года в аул пришло сразу четыре похоронки, и среди них — на Алибека.

Весь аул горевал, над сельсоветом подняли траурное знамя. Сельчане вырыли на перевале, у дороги, на том месте, откуда провожали сыновей на войну, символические могилы и поставили каменные надгробья.

Тяжелый был удар, и Хамзат слег. Еще больше забот прибавилось у убитой горем Ашуры. Хамзат чувствовал себя очень виноватым перед ней.

— Вот что, доченька, — сказал он как-то вечером, пригласив ее сесть у своего изголовья. — Ты сделала столько для нашей семьи, что на весах не взвесить и долг не оплатить…

— Не надо, отец, пустое это, я ничего такого не сделала. Я родная вам, жена вашего сына… разве нет?

— Не могу я больше брать на себя грех… Ты должна быть счастливой в жизни.

— О чем это вы, отец?

— Нет Алибека, доченька, не вернется сокол в свое гнездо…

— Отец, не надо, мало ли что бывает на войне! Вон в ауле Сунгай получили похоронную на сына, а через месяц он сам объявился, хотя и с пустым рукавом. Не надо отнимать мою надежду, отец! Я жду Алибека.

— Послушай меня, доченька, ты вправе жить, как тебе хочется… Дети уже подросли, смогут обойтись сами…

— Если я уже не нужна… — заплакала Ашура.

— Что ты, что ты, дочь моя! — испугался Хамзат. — Да отсохнет мозг у того, кто так думает! Я к тому говорю, что ты можешь найти человека…

— Я уже нашла его, раз и навсегда. Я люблю Алибека н верю, что он жив, что он вернется. Что он улыбнется нам и скажет: как же так, зачем вы поторопились похоронить меня?..

— Спасибо, доченька. — Хамзат плакал. — Да сбудутся твои надежды.

Весной сорок пятого года, не дождавшись Дня Победы, ушел из жизни хромой Хамзат. И осталась Ашура одна с детьми, из которых трое, младшие, называли ее мамой. Правда, сельсовет стал помогать сиротам.

6

Кончилась война. Шли годы. Но жила в душе Ашуры надежда, и казалось, нет такой силы, что могла бы вытравить ее. Ашура помнила лунную ночь у родника, помнила прощальный ласковый взгляд Алибека, когда он уезжал, и его добрую улыбку. Она жена ему, он ее муж, и это дети не чьи-нибудь, а ее, она им настоящая мать. И люди так и говорили: это Ашуры дочь, это Ашуры сын.

После смерти Хамзата несколько человек сватались к ней. Один был калека, он вернулся с войны без ноги.

— Я думал, — сказал он Ашуре, — двое калек могут найти общий язык.

— Двое калек? — удивилась Ашура.

— Женщина, которая была замужем и овдовела, все равно что калека.

— Я не овдовела, я жду мужа. И у меня пятеро детей.

— Смешно, они же не твои дети.

— Они мои, да, да, мои кровные, родные!.. Простите меня. Я жду мужа.

— Жди, жди! — нахмурился гость и ушел, напялив папаху, стуча костылями.

И вдруг мелькнула мысль у Ашуры: «Чужая сакля, чужие дети, все вокруг чужое, а я одна на белом свете. Сирота и калека, одна на свете и старею… Нет, нет! — Она отмахнулась от этой глупой мысли. — Я не одна, у меня есть дети, я богата, я здорова!»

Постепенно многие в ауле позабыли, что не была она замужем, не рожала.

…Минуло три десятка лет, вывела Ашура всех детей в люди. И теперь прислушивалась к стуку в ворота, к каждому скрипу, долго просиживала на веранде, глядя на дальнюю дорогу, ожидая уже не только Алибека, но и детей.

Гнездо опустело, она осталась одна, старая, седая, но дети любят ее, шлют ей посылки, приезжают в гости.

— Ой, какое у тебя красивое платье, — говорили на улице люди. — Ой, какой платок цветастый! Откуда у тебя они?

— Это подарки детей, — гордо отвечала Ашура. — Я вся, милые, теперь в подарках хожу. Платье — от старшей дочери, платок — от второй дочери, туфли мне сын привез еще весной, чулки — от третьей дочери, а бусы — от четвертой. Каждый раз что-нибудь да привезут и посылки шлют, да я мало что беру себе, больше в сундук прячу, внучатам.

У нее уже одиннадцать внуков и внучат! Последний, одиннадцатый, родился на днях. Для него она и заказывала украшенную узорами люльку.

7

Сегодня Ашура удивила аул. Она собрала домашний скарб в узлы, шофер колхозной машины и молодой учитель-сосед вынесли из сакли сундук. А раз выносят сундук, то всем ясно, что жильцы решили навсегда покинуть дом. И в это самое время подоспели старик Хасай со своей неразлучной Маной. Люлька получилась у Хасая на славу, и старик на радостях сам притащил ее.

— Получай, Ашура, подарок для внука!

— Ой, как же это вы, зачем… Я собиралась заехать по пути к вам, родные мои… — Ашура всплеснула руками, рассматривая колыбель: — Ой, спасибо, ой, какая красивая…

— Старик мой постарался… Пусть в ней растет богатырем твой внук, Ашура. — Мана запнулась, увидев груженую машину. — Что ты, насовсем, что ли?

— Да, родные мои. Сакля пришла в ветхость, да и сын все просит, чтоб я перебралась к ним в город…

— А не жаль саклю? — оглядывается Хасай.

— Ничего не жаль, родные, ничего. Ведь, считай, муж мой Алибек вернулся…

— Как — вернулся?!

— Очень просто. Внуку-то дали имя Алибек. Уважил меня сын, это я его попросила назвать новорожденного Алибеком. А он знаете что сказал? Хорошо, говорит, согласен, но если ты насовсем переберешься, к нам. Вот я и решила пожить со своим Алибеком в городе.

Медленно, будто нехотя, отъехала машина, увозя Ашуру со старым сундуком и новой люлькой.

Долго стояли люди у ворот покинутой сакли, добрым словом вспоминая свою соседку. Потом разошлись.

Присел перед дорогой старик Хасай на стертый порог, задымил. И Мана села возле.

Тут увидела она: подходит незнакомая женщина, ведя в поводу лошадь.

— Добрый день, люди хорошие, — сказала Сибхат Карчига.

— Да, день сегодня добрый, женщина.

— В этой сакле живет Ашура?

— Жила, жила наша Ашура здесь.

— А что же с ней стало?

— Уехала, вот только что.

— Вы не скажете, куда?

— В город.

— А когда вернется, не знаете?

— Она уехала насовсем, — говорит Хасай. — А что, дело какое у тебя к Ашуре?

— Письмо у меня для нее.

— Дайте его нам. Может быть, кто из детей ее приедет — мы передадим, если не срочное.

— Письмо-то срочное… с фронта.

— Какой сейчас фронт? — недоумевает старик.

Сибхат объяснила, что это за письмо.

— От кого же оно? — заволновался Хасай.

— От Алибека. Муж ее, наверно? Или брат?

— Это муж ее, муж, он погиб на войне. — Мана порывисто встала, спеша взять письмо из рук Сибхат Карчиги.

— Прошу вас, передайте ей. Доброго вам здоровья.

— Спасибо, удачи вам. Не беспокойтесь, передадим!..

Сибхат Карчига поклонилась им, легко взобралась на лошадь и уехала. Старик Хасай, дымя сигаретой, рассматривал пожелтевший солдатский треугольник со штемпелем военных лет.

— Погибли солдаты на войне, а вести от них все еще идут и идут! — сказал он многозначительно. — Будто с того света возвращаются и стучатся к людям.

— А ты прочти, старик, — попросила Мана.

— Чужое ведь письмо.

— Ашура нам не чужая, читай.

И Хасаю интересно было заглянуть в это письмо. Бережно раскрыл он треугольник, расправил на колене и стал читать вслух:

― «Здравствуй, соседка Ашура!

Я на днях получил от отца письмо. Отец мой писал, что ты живешь у нас, что ты вошла в нашу саклю как моя невеста. Я могу понять отца, зачем и для чего он это сделал. Но я очень хочу, чтоб и вы с отцом поняли меня. Соседка, милая моя Ашура, прости меня, если я нанесу тебе обиду, но я хочу сказать правду. У меня есть девушка, она живет в городе… Отец мой поступил опрометчиво. Он не имел права поступать так, не спросив меня.

Ты добрая, ты хорошая, ты очень красивая, Ашура, ты будешь счастливой, обязательно будешь, потому что я этого хочу. Пожалуйста, не обижайся на меня, постарайся понять. Считай меня братом, а я буду гордиться такой сестрой, как ты, и никогда в обиду тебя не дам! Это я говорю тебе к тому, чтобы ты свою прекрасную жизнь, а я верю, что она будет прекрасной, не связывала со мной. Я хочу, чтобы ты была вольна решать свою судьбу…

Будь счастлива! Я желаю тебе много радостей в жизни, ты их достойна.

Прости меня, сестричка Ашура. И отца моего прости. Я ему написал такое же письмо, и он поймет меня.

С самыми добрыми пожеланиями, верный тебе брат

Алибек».

…Ни Сибхат Карчиге, ни автору неизвестно, передали ли это письмо старики адресату.

Глава вторая

Сурхаев Али-Булат. Был смертельно ранен при отражении танковой атаки противника северо-западнее Сталинграда и умер в госпитале.

1

Как привольно в горах в ясный день, когда бирюзовое небо — словно опрокинутая над вершинами лазурная чаша, и как сразу становится грустно, когда опускаются тучи, а из ущелья поднимаются туманы. От этих туманов все вокруг серое и сырое.

— Наши предки, — говорят сирбукинцы, — выторговали у дьявола эти туманы за одного красного быка.

И о красном быке рассказывают сирбукинцы легенды, греясь летом у железной печи в конторе сельсовета. Ведь туман в старые времена был спасителем горцев от нашествий иноземцев. А толк в железной печи вряд ли кто знает больше, чем сирбукинец.

Вот сегодня на солнцепеке, время такое, как горцы говорят, дыня поспела — жара спала, у здания сельсовета сидят почтенные сирбукинцы и радуются погожему дню, и как раз все мастера железных печей. Да, да, все они работают в давно организованной в ауле артели, где изготавливается этот все еще немаловажный для горцев инвентарь. Еще не исчезла нужда в железных печах, да если и нет нужды, кто не купит это произведение искусства! В своем деле сирбукинцы достигли такого совершенства, что их печи недавно были выставлены на продажу в магазине сувениров «Антика».

Не случайно сирбукинскую артель называют художественным комбинатом в системе Министерства местной промышленности.

Впрочем, теперь часто можно встретить в аулах людей, которые разыскивают старые вещи и просят их продать, собирают даже старые керосиновые лампы. «А не ищут ли они Аладдинову волшебную лампу?» — усмехаясь, говорил как-то на гудекане Таимхала Нур-Махамад.

Вот и сегодня он сидит среди почтенных стариков на гудекане, опершись руками на сучковатую абрикосовую палку.

Нур-Махамад, говорят, из самоотверженного рода. То ли отец его, то ли дед отправился к царскому наместнику с жалобой на беков и ханов, которые грабят народ. А когда ему сказали: «Как же ты будешь разговаривать с наместником, ты же не знаешь русского языка?» — он вынул из хурджина ощипанного живого петуха и показал: вот так.

Нур-Махамад выглядит куда моложе своих ровесников, и не верьте тем, кто говорит, что очки старят человека. Одет он опрятнее, чем другие, и у него русская жена. А лучшего мастера по изготовлению железных печей еще не рождал аул. Его печи легко отличить — с двумя духовками, с узорчатыми ручками, с ножками, как звериные лапки, каждая заклепка — деталь узора-цветка. Особые заказы и поныне поручаются ему, и самые лучшие подмастерья — у него.

— О чем ты задумался, Таимхала Нур-Махамад? — спрашивает его сосед на гудекане.

— Понимаешь, Исмаил, я чую, что сейчас кто-то обо мне думает. Да, да, я ощущаю это. Тысяча чертей! Но странно, кто может обо мне сейчас думать?.. Жена? Да я только что с ней расстался. Кому же я понадобился? Даже в ушах звенит… Вроде бы никому я не обязан, и долгов у меня нет, — приговаривает Нур-Махамад, вытирая платочком старые, поцарапанные, мутные очки, будто собирается сквозь них увидеть того, кто о нем думает. — Вот надо съездить в город за очками. Кого только не просил, никто не удосужится привезти… Неужели это так трудно, а? Как ты думаешь, Исмаил, разве это трудно?

— Не трудно, брат мой, просто людям некогда. Все заняты…

— Чем, позволь узнать?

— Своими делами.

— Но я же их просил, и они не отказывались, обещали, говорили: «Обязательно». Зачем это?.. Мудро ведь в народе сказано: «Кто сказал и сделал — мужчина, кто не сказал и сделал — дважды мужчина, а кто сказал и не сделал — трижды осел».

— У тебя плюс или минус, дорогой Нур-Махамад? — спрашивает Исмаил.

— У меня плюс.

— А что лучше — плюс или минус?

— Лучше хорошее зрение, Исмаил. Тысяча чертей!

Таимхала Нур-Махамад сложной судьбы человек. О себе он говорит: «Если медленно иду, беда меня нагоняет, если поспешу, сам беду нагоняю. Вот так и живу». В тридцатые годы он был выдвиженцем, занимал разные ответственные посты, и долг свой исполнял с рвением. Правда, не был лишен тщеславия.

Возможно, он поднялся бы выше, если б не случай, который перевернул в его судьбе все. А случилось это перед самом войной, в период, как писали в газетах, ликвидации нарушений устава сельхозартели в горных районах. Тогда Нур-Махамад заведовал приемным пунктом, куда горцы сдавали скот по госпоставкам. Внезапно к нему нагрянула ревизия — и обнаружилась недостача: не хватало двух коров весом двести семьдесят три килограмма и одиннадцати овец весом триста пять с половиной килограммов.

Нур-Махамад был ошеломлен и не мог объяснить, как это у него случилось. Ведь он сам считал все поголовье, при нем ставили метки на животных; правда, последнее стадо он не пересчитал, но это стадо пригнал с гор его верный друг…

Нур-Махамада судили. Жена ушла от него, вернее — братья забрали ее: мол, не хотим быть в родстве с вором.

За усердную работу в заключении Нур-Махамада освободили досрочно и призвали в армию. Война все еще продолжалась. Нур-Махамад воевал честно, не раз глядел смерти в глаза, а страха не было; скольких друзей потерял, а с ним ничего, хоть бы царапнула шальная пуля. О нем говорили, что он завороженный…

После войны скитался Нур-Махамад по разным городам — везде нужны были каменщики, печники, всюду были руины. В Харькове он нашел себе жену — Клаву. Муж у Клавы погиб на войне, детьми она обзавестись не успела. Клава была очень добрая и приветливая.

И все-таки Нур-Махамада тянули родные места. Он боялся, что Клава не согласится с ним ехать, но она сказала: «Куда ты — туда и я, муж мой. Где тебе хорошо — и мне будет хорошо».

Обрадовался Нур-Махамад. Вернувшись в аул, обошел всех, прося прощения:

— Простите меня, люди. Конь о четырех ногах, и то спотыкается.

И как хотелось ему в свое оправдание сказать: «Я был щедр и очень доверчив, почтенные. Много было у меня друзей, может, не во всех разобрался. Кто-то и подвел меня. Я хочу, чтобы вы мне поверили — я не вор…» Но этого Нур-Махамад не говорил, потому что не было у него доказательств, а слово без доказательств в лучшем случае просто повисает в воздухе, а в худшем — усугубляет вину. Ой, как хотел он вернуть свое честное имя…

Сделал несколько попыток обратиться в суд, но в районном центре не сохранился архив. А три года назад, когда председателем райисполкома стал Сурхай, сын его самого близкого друга, Али-Булата, погибшего на войне, попытал последний раз счастья. Он просил, чтоб ему доверили работу учителя по труду в школе. Может, Сурхай и не стал бы возражать, если бы хоть один работник районо поддержал просьбу Нур-Махамада, но не нашелся такой — не решились. «Как же доверить человеку, уличенному в столь позорном деле, воспитание детей?..»

Тяжело было на душе Нур-Махамада. На вопросы: «Ну как?» — отвечал неопределенно: «Отложили разговор до осени».

На людях Нур-Махамад не показывает своей обиды, и все о нем думают как о человеке веселом и жизнерадостном, — мол, никогда не унывает наш Нур-Махамад. И сельчане о нем не забывают, тем более что Клава — учительница русского языка в школе; на доброе угощение обязательно его с женой позовут.

Да и в сакле у Нур-Махамада пусто не бывает, приветливо людей принимает Клавдия Михайловна, перенявшая обычаи горцев. Кроме доброты и щедрости хозяев, в этой сакле самая богатая и самая интересная библиотека.

Книги привезла с собой Клава, Нур-Махамад дополнил ее библиотеку старинными рукописными книгами, собранными со всех окрестных аулов. Некоторые из них оказались ценными историческими памятниками, даже не сами тексты, а надписи на полях, потому что горцы на полях записывали, кто когда родился, когда были холера и землетрясение, когда и куда кто уезжал. Сведений множество, по ним можно составить историю отдельных семей и целого аула…

…— Как ты думаешь, Нур-Махамад, — обращается к нему, передвигаясь на солнце, Исмаил, — люди в наше время умнеют или глупеют?

— И то и другое случается, дорогой Исмаил, — отвечает вместо Нур-Махамада другой почтенный сирбукиноц, по имени Азайла-Гал. — Но кем бы ни был человек, он не должен забывать наших обычаев…

И вдруг Азайла-Гал замолкает. На склоне гор, где множество крутых поворотов, то появляется, то исчезает белая машина.

— Смотрите, — показывает Азайла-Гал, — к нам хаким едет.

— Где?

— Да вон на дороге, сейчас из-за поворота вынырнет белая машина.

— Да, да, вот она… Надо бы сельсовету сообщить или директору школы, — засуетился Исмаил.

— Это почему же?

— Как — почему? К кому на такой машине гость приезжает? Или к сельсовету, или к директору школы.

— Или к председателю колхоза… — дополняет Нур-Махамад.

— Это машина нашего председателя райисполкома, — опознает Азайла-Гал, — Сурхая это машина. Однажды он подобрал меня на дороге и довез до райцентра.

— Смотрите, — улыбаясь, подмигнул Исмаил, — над крышей дома председателя колхоза валит дым. Знает, что едет кунак!..

2

Сегодня утром шофер Курбан не узнавал Сурхая — что-то с ним произошло, наверно, за эту ночь. То ли радость большая посетила, то ли печаль, и хочет он ее скрыть от людей.

Вообще-то шоферу Сурхай казался неплохим человеком, и работать с ним было легко, не то что с бывшим председателем райисполкома, который совсем перестал замечать людей. Правда, Курбан сомневался, не слишком ли молод Сурхай для председателя райисполкома. Однако, с другой стороны, пожилому здесь трудно — не каждый может выносить бессонные ночи и постоянные дороги в зной и холод. Бывает, день с семьей спокойно провести не дадут — все дела, заботы…

А позавчера, например, они вернулись из Ногайских степей, ездили проверять, как готовятся на зимних пастбищах к приему колхозных отар. Первый секретарь обкома проводил там совещание животноводов, и Сурхаю досталось за то, что чабанам не созданы надлежащие условия. Надо же было так случиться, что машина первого секретаря застряла именно у самого плохого зимовья-кутана. И, возвращаясь, Сурхай все бранил председателя того колхоза — толстяка Манафа.

— Ну что, сегодня едем к Манафу? — понимающе спросил Курбан, когда Сурхай сел в машину с ним рядом.

— Нет, знаешь что, уважаемый Курбан… мы сейчас поедем в аул Сирбук, — сказал Сурхай невесело и задумчиво. — Да, да, в Сирбук.

— К председателю колхоза?

— Нет.

— В артель, печи чабанам нужны?

— Нет.

— В школе что-нибудь?

— Нет.

— В сельсовет?

— Тоже нет.

Курбан замолчал.

И только когда въехали в аул, Сурхай попросил его узнать, где сакля человека по имени Таимхала Нур-Махамад. Курбан остановил машину и обратился к девушке, что шла мимо с блестящим кувшином на плече.

Девушка, глядя на них с любопытством, объяснила:

— В такую погоду вы его дома не застанете.

— А где же мы его можем увидеть в такую погоду?

— На гудекане у сельсовета.

И вот таким-то образом белая «Волга» оказалась на сельской площади, у здания сельсовета, где на гудекане сидели всё те же почтенные сирбукинцы. Но, кроме них, здесь были уже и председатель сельсовета, и председатель колхоза.

Люди поднялись навстречу гостю. Сурхай с почтением поздоровался с каждым, пожимая руку обеими руками, как положено. Спросил о житье-бытье, и тут посыпались просьбы и жалобы — ведь редко удается поговорить с самим председателем райисполкома!..

Один сказал о разрушенном ливнями мосте, который вот уже полгода не могут восстановить. Другой говорил, что в школе не хватает мест. Детей много, надо строить новую школу, хотя бы выделить щитосборную.

— Да что вы все разом, товарищи, — вмешался Ника-Рабадан, председатель сельсовета. — Человек с дороги — не лезьте вы с этими вопросами.

— Он спросил — мы и говорим, — ответили люди. — Мы не о личном говорим! Вдоль пахал — просто след, добавь поперек — будет пашня.

— Почтенные, я во всем разберусь, даю вам слово, — обещал Сурхай. — Невозможно везде поспеть. Думаю, ваш депутат зайдет ко мне со всеми этими вопросами…

— Идемте, товарищ Сурхаев, — тянет его за руказНика-Рабадан.

Председатель сельсовета — мужчина видный, с пышными усами, отец двенадцати детей, всегда приветливый и смешливый. О нем, кстати, рассказывают, в ауле веселые притчи. Говорят, заметил Ника-Рабадан, что жена очищает его карманы от денег. Первый раз промолчал, второй, а на третий попросил жену принести острый нож. Жена принесла нож, и он при ней стал выворачивать карманы и срезагь их острым ножом.

— Что ты делаешь, муж мой? — удивилась жена.

А он, говорят, отвечает ей:

— А зачем мне карманы, в которых ничего не держится?..

Так вот, тянет за рукав председателя исполкома Ника-Рабадан:

— Идемте, Сурхай!

А Сурхай ему:

— Спасибо, Ника-Рабадан, прости, я не к тебе.

И, удивив всех, подходит к Нур-Махамаду:

— Я приехал к вам, почтенный Нур-Махамад.

Тот даже подумал сначала, что ослышался. По привычке снял очки, протер их, снова надел, всмотрелся в председателя райисполкома, прищурив глаза и наклонив голову к левому плечу.

— Ко мне? — удивленно переспросил Нур-Махамад. — Это зачем же?

Кто-то заметил:

— Ну что ты, Нур-Махамад! Не будь диким огурцом, к тебе прикоснуться нельзя — выстреливаешь!

— Да нет, это я так, — быстро поправился Нур-Махамад. — Пожалуйста, для гостя у меня всегда открыты двери! — Он подозвал мальчика, дал ему денег и на ухо сказал, чтобы тот мигом сбегал в магазин и взял у завмага Патимат что надо. Другого мальчика послал в школу за женой: пусть немедля идет домой.

Сурхай пригласил его сесть в машину. И хотя Нур-Махамад стал возражать — мол, сакля его близко, можно и пешком пройти, — председатель райисполкома настоял на своем.

Люди смотрели вслед машине и молчали — не могли объяснить себе случившегося. Потом заговорили все разом. Некоторые сразу предположили, что дело тут касается прошлого: ведь отец председателя райисполкома был лучшим другом Нур-Махамада. Правильно Сурхай делает, что не забывает друзей отца. Подумаешь, что-то там было до войны у Нур-Махамада, безгрешных нет. Давно пора вернуть ему доброе имя, он это своим трудом заслужил.

3

Нур-Махамад тоже терялся в догадках, хотя в машине Сурхай не раз повторял:

— Я приехал проведать тебя, дорогой Нур-Махамад! Посмотреть, как ты живешь.

Но всем известно, что так просто председатель райисполкома не заходит к каждому…

Сакля у Нур-Махамада была старая. У всех в ауле сакли перестроены, у некоторых — новые, но у Нур-Махамада не было средств да и желания возиться со строительством. Зато внутри сакли — чистота и уют, и хозяин мог не стесняться любого гостя. Нур-Махамад повел Сурхая и Курбана в гостиную комнату, где все располагало к доброй беседе. Он разложил на тахте подушки, усадил гостей, а сам принялся разжигать огонь в камине.

— Вот так я и живу со своей Клавой Михайловной, в ней вся моя жизнь, дорогие гости. Не будь ее, я бы давно захирел, как пень старого дерева.

Хозяин засуетился, раскладывая перед гостями угощение. Мальчик принес из магазина бутылку зубровки, которую здесь называют «один бык, два рога», а для себя Нур-Махамад поставил графин с красным сухим вином.

— Простите, я крепкого никогда не пил, даже на войне. Люблю красное вино… Прошу вас, угощайтесь, жена придет — хинкал добрый приготовит. Зарезал бы барана, по у меня нет такой возможности, так что не обессудьте.

— Это все лишнее… Ты скажи мне, Нур-Махамад, — проговорил Сурхай, принимая из рук хозяина рюмочку зубровки, — знал ты моего отца?

— Отца твоего? — повторил Нур-Махамад и пристально посмотрел на гостя. — Али-Булат был моим другом!..

— А он пил?

Налил Нур-Махамад из графина вино в фужер, поставил перед собой, протер платком очки, потом глаза.

— Да будет долгой о нем память — нет, и капли в рот не брал… Кушайте, дорогие гости.

Хлеб был черствый, брынза соленая, долго приходилось жевать, чтобы проглотить, и Сурхай попросил воды. Нур-Махамад принес кувшин с айраном — лучший напиток!..

Наступила вдруг тяжкая тишина. Неловко было хозяину, не знал он, как быть. «Чего хочет этот человек, зачем он здесь?!» — спрашивал Нур-Махамад мысленно. И не выдержал, нарушил эту затянувшуюся паузу:

— Вот что, сынок, не томи мою душу. Скажи, зачем приехал ко мне, что случилось?

— Ничего не случилось. А что могло случиться?..

— Не верю. Ты что-то недоговариваешь. Скажи мне откровенно, дорогой председатель, ты вчера вечером вспоминал обо мне?!

— Да. — Брови председателя райисполкома взметнулись вверх, он был удивлен и растерян.

— Я со вчерашнего вечера чувствовал — кто-то обо мне думает! Сегодня даже на гудекане про это сказал… И по какому же случаю, председатель, вспомнил ты обо мне?

— Так ты хорошо знал моего отца? — уклонился от ответа Сурхай.

— Что значит — хорошо? Мы с юношеских лет делили с ним радости и печали, клятвой сроднились…

— Почтенный Нур-Махамад, ты мне скажи — честный человек был мой отец?

— Если бы мне сказали, выбери себе на земле трех друзей — в их числе оказался бы Али-Булат, сынок. Если бы сказали: выбери двух — и в их числе был бы твой отец. А если бы сказали: можешь иметь только одного — я выбрал бы Али-Булата… А что тебя тревожит, сынок? Или кто-нибудь хочет оклеветать его имя?!

— Нет, не то…

— Ты, сынок, можешь на меня положиться. Кому надо это сказать или написать — скажи, перед кем мне отстоять честь и достоинство Али-Булата, я готов. Тысяча чертей!

Вдруг все обиды и горечь всплыли в нем.

— Ты не думай, — крикнул Нур-Махамад, — если я когда-то сидел в тюрьме, если на мне черное пятно, то, значит, потерял совесть… Нет! Моя совесть чиста, да, да, чиста моя совесть!.. — Нур-Махамад взял себя в руки. — Я не менял на перекрестках своих убеждений, — сказал он тихо, — и не меняю своего мнения о человеке, который был моим другом, который жизнь отдал на войне…

— Простите меня, Нур-Махамад. — Председатель райисполкома решил, что разговор надо кончать. — За твое здоровье, отец, прости, что потревожил тебя.

— А ты скажи мне, председатель, зачем я понадобился?

— Я же говорю: решил проведать друга отца.

— Ах, друга отца? Странно, почему же теперь, а не пятнадцать, не двадцать лет назад?

— Считают, зрелость к человеку приходит после сорока. — Сурхай улыбнулся неловко.

— Да, жизнь делает людей мудрее. Но вот ты уедешь, а сельчане будут спрашивать: зачем, мол, к тебе вдруг пожаловал председатель райисполкома, что ему от тебя нужно было? А я им отвечу: так, мол, просто проведать, поговорить. И они, думаешь, поверят? Нет, не поверят, так же, как и я не верю.

— А ты скажи, что я приехал заказать хорошую железную печь. В районе все знают, что ты самый лучший мастер…

— Тебе нужна печь? — усмехнулся Нур-Махамад. — Как мельнику — седые усы. Но печь я сделаю, сынок. Сейчас материал поступил хороший, даже медные пластинки получили, для украшений. Будет тебе печь. Через месяц привезу.

— Зачем же, я сам приеду! Спасибо, Нур-Махамад. — Председатель райисполкома поднялся. — Если будешь в райцентре и не зайдешь ко мне домой — очень обижусь. Да, я скоро еду в город. Тебе ничего не нужно?

— В город? Это хорошо, сынок, есть у меня одна просьба. Пожалуйста, привези мне очки. — Нур-Махамад вытащил из бумажника желтый, продолговатый листочек. — По этому рецепту, плюс два семьдесят пять… Вот и деньги — семь рублей, чтоб оправа была хорошая.

— Ладно, уважаемый Нур-Махамад. Ну, спасибо за хлеб-соль…

— Да что там! Подождали бы, вот-вот жена должна вернуться.

— Мы еще попробуем ее угощение. До свиданья, Нур-Махамад!

— Доброго вам пути. Тысяча чертей! А все-таки мне приятно, что ты приехал, сынок, хотя я и не знаю зачем.

Из аула они сразу поехали в город, чему немало удивился Курбан. Сурхай сказал, что ему надо быть в Совете Министров, посоветоваться по очень важному для него лично вопросу…

4

Один за другим входили в кабинет председателя райисполкома депутаты райсовета. Возбужденно переговаривались между собой, делились новостями.

Самой радостной вестью было присвоение передовому чабану их района звания Героя Социалистического Труда. У всех в руках была свежая газета с портретом улыбающегося горца в папахе и в галстуке. Галстук, видно, ему одолжил фоторепортер.

Депутаты и работники райисполкома поздравляли друг друга с таким успехом. Но герой отсутствовал — значит, не по этому поводу их собрали?..

В десять часов пробили стенные часы. Сурхай, поднявшись с места, достал из внутреннего кармана пиджака письмо-треугольник, солдатское пожелтевшее письмо.

— Товарищи, прошу простить меня, — сказал он. — Я позвал вас, чтобы посоветоваться с вами, как с друзьями… Дело в том, уважаемые, что я на днях получил письмо от своего отца…

Он оглядел присутствующих долгим взглядом. Все были удивлены — все знали, что отец Сурхая, Али-Булат, геройски погиб на фронте тридцать с лишним лет назад. Какое может быть письмо?!

Председатель райисполкома поспешил рассеять их недоумение:

— Вы только не подумайте, что мой отец объявился, воскрес из мертвых — нет, он погиб. Письмо написано раньше и пролежало в земле Буртау-Шурми все эти годы. Я должен был его получить, когда мне было четырнадцать лет, а получил сейчас, когда мне сорок четыре. Чтобы понять, почему я собрал вас, надо прочитать это письмо. Пожалуйста, Марьям…

Сурхай протянул солдатский треугольник женщине средних лет, секретарю райисполкома. Марьям взяла его, развернула две тетрадные страницы. В напряженной тишине будто из далекой дали зазвучали слова:

— «Здравствуйте, мои дорогие!

Прими от меня самые добрые пожелания, мать моих детей, милая Шуайнат. Не доставляют ли тебе печали и тревоги дети, не беспокоит ли тебя твоя болезнь? Я знаю, трудно тебе, родная. Сейчас всем трудно. Но ты береги себя, обо мне не тревожьтесь. Я жив и здоров.

Привет тебе, мой старший сын Сурхай, надежда моя и гордость. Тебе вчера исполнилось четырнадцать лет, ты у меня уже мужчина. Столько лет было и мне, когда умер мой отец, твой дедушка, от пули англичан в Темиргое, и у меня было две сестры и младший брат, а у тебя сейчас два младших брата и сестра. Ты, сын мой, за старшего сейчас дома в семье, будь достойным этого, помоги матери в ее тяжелой и трудной жизни. В день твоего рождения я дарю тебе свою папаху, сын мой, носи ее с честью, совесть твоя да будет чистая, как роса.

Сын мой, нет ничего тяжелее для человека, чем испытывать угрызения совести, как это происходит сейчас со мной здесь, в этом сыром окопе.

Мне стыдно перед тобой, стыдно признаться, и вряд ли бы я признался, не будь этой бумаги. Но я это делаю сейчас, глядя смерти в глаза, я это делаю, чтобы предостеречь тебя от подобного позора. В одном случае в жизни я проявил малодушие, и это обернулось подлостью с моей стороны по отношению к честному, верному человеку. Я воспользовался его доверием и бессовестно обманул его.

Этот человек — Таимхала Нур-Махамад, человек, с которым я с детства делил нужду и черствый ломоть чурека… Мне было поручено перегнать скот по госпоставкам до приемного пункта, где работал Нур-Махамад. По пути, когда я остановился в Азизла-Иниц, мой спутник сбежал, угнав с собой двух коров и двенадцать овец.

Я был беден, откуда мне взять такое добро? Я перепугался. И я очень боялся, что Нур-Махамад не примет скот с такой потерей, но он оказался в добром настроении и, не посчитав, велел направить скот прямо в загон.

Я срочно вернулся в аул в надежде продать саклю и собрать деньги, чтоб купить скот и вернуть, но мать нашел больную, а за саклю не давали и половины нужных денег. Думал, как-нибудь обойдется, у Нур-Махамада такой авторитет…

Тысяча смертей на мою голову, что я оказался таким слабым и ничтожным — какой позор! Возможно, сын мой, следствие еще не окончилось, ты отнеси это письмо к следователю. Пусть снимут вину с невиновного. А как только закончится война, я сам предстану перед судом.

Прости, мой сын, прости ты своего отца. Если ты простишь, то никакие наказания мне не страшны. Да не коснется тебя позор мой. Прошу тебя, береги честь и совесть в чистоте даже при самых страшных бедах.

Сын мой, береги мать, береги братьев и сестричку. Прощайте, любимые мои.

Ваш отец

Али-Булат».

Марьям закончила читать и сложила письмо. Все сидели, опустив головы. Один мял в руке кожаную кепку, другой чесал затылок.

Они думали: «Зачем об этом сейчас, какой смысл?.. А может быть, есть смысл, может быть, не надо забывать ничего в жизни, чтобы она была чище…»

Глава третья

Хартум Азнаур. Погиб на берегу Таганрогского залива, в районе Морского Чулека, после того как сбил из противотанкового ружья «Хейнкель-III».

1

Трудную ношу взвалила на свои плечи Сибхат Карчига. Разве легко найти спустя тридцать с лишним лет человека, которому писал свое письмо солдат с фронта? Сколько перемен произошло в горах за эти годы!..

И еще думала иногда Сибхат: «А доставляю ли я радость людям? Хотят ли получить эти письма те, кому они адресованы? Ведь жизнь так изменилась… Нет, нет, они нужны, эти весточки, людям! Разве я не радовалась бы, если бы получила такую весточку от моих сыновей, от моих близнецов, хотя бы от одного из них? Счастьем бы для себя сочла!» Ведь куда только не писала, к кому только не обращалась Сибхат Карчига, все тщетно: она не знает, где погибли ее сыновья, в какой земле лежат. И муж Сибхат Карчиги погиб на войне. Многие знали ее мужа Османа, сильный был человек, один мог свалить быка, зарезать его и освежевать. Когда Кара Караев, герой гражданской войны, в сентябре сорок второго года бросил клич по горным аулам, собирая добровольцев для отдельного Дагестанского кавалерийского эскадрона, Осман одним из первых оседлал коня, снял со стены шашку и поехал в Буйнакск, где собирались добровольцы…

Разнося старые письма по разным аулам, Сибхат расспрашивала фронтовиков, не видели ли они, не встречали ли на войне ее сыновей, братьев-близнецов Гасана и Гусейна?.. Но никто их не встречал.

Однажды, направляясь в далекий аул Карацани, к очередному адресату, Сибхат Карчига остановилась на хуторе Кара-Махи, у пожилой супружеской четы. В очаге трещали дрова, хозяйка готовила чай, хозяин, Хасбулат, был занят своим делом: перебирал за письменным столом у окна какие-то бумаги. Большой стол — от стены до степы — был завален книгами и рукописями. Рабият — так звали хозяйку — объяснила: он составлял новый учебник родного языка для третьего класса. Как старому заслуженному учителю, ему доверили эту честь.

— Чай с медом — это очень вкусно, — улыбнулась хозяйке Сибхат.

— Пейте, пейте, в этом году мед хороший. Лето дождливое, цветов много… У меня тоже был сын, добрая женщина, ушел на войну и не вернулся. Ему и восемнадцати не было. Свидетельство о рождении переправил… Хасбулат, — зовет мужа старуха, — ну что ты, не слышишь, что ли, чай остывает!..

— Сейчас, сейчас. — Старик откладывает работу, моет руки, вытирает их полотенцем и садится на ковер. — И о чем же это у вас разговор?

— О сыновьях, добрый хозяин, о тех, кто не вернулся с войны… — говорит Сибхат, отхлебывая чай из пиалы.

— У тебя, говоришь, добрая гостья, сыновья были близнецы? — спрашивает Хасбулат.

— Да, Гасан и Гусейн.

— Гасан и Гусейн… — о чем-то задумавшись, повторяет Хасбулат.

— Я сама их путала, и они рады были дразнить меня, да и в школе учителям от них доставалось. Даже родинки на шее у них были одинаковые. В один день они родились, в один день я проводила их. Во всех армиях мира, говорили тогда, близнецов не разлучают, и их зачислили в одну часть. Все-таки вместе…

— Да, вместе, вместе… Я слушал твой рассказ, женщина, н невольно вспомнил… Прости, какую фамилию они носили?

— Моя фамилия Карчига, — насторожилась Сибхат. Неужели этот человек знает что-то? — Но они носили отцовскую — Акбаровы.

— Акбаровы… Акбаровы… — почесывая лоб, нахмурил брови старик. — Вот-вот, кажется, она…

— Вы были на войне?

— Нет, гостья, на войне я не был. Дай бог памяти, но я что-то такое читал то ли в газете, то ли в книге… Верно, верно, в газете, и запомнилась фамилия, она ведь редкая у нас.

— Да стану я жертвой за вас, добрый человек! — Сибхат пододвинула свою подушку ближе к хозяину. — Пожалуйста, вспомните, я так жду вестей!.. Что это за газета была?

— Вот этого я и не помню. Вроде какой-то экскаваторщик прокладывал магистраль где-то на Севере и обнаружил братскую могилу. Среди сохранившихся предметов нашли ложки и капсулы с полуистлевшими записками. Криминалисты после тщательного анализа смогли установить фамилии некоторых из погибших. И почему-то нашли две капсулы на одного и того же бойца — Г. Акбарова. По-моему, так. И вот я тогда подумал, почему тот, который писал об этом, и даже те криминалисты не сообразили, что это могли быть два брата-близнеца — Гасан и Гусейн! Я в сельсовете высказал такую догадку, и мне объяснили, что, мол, откуда в том северном краю знают, что у нас братьев-близнецов по обычаю называют Гасаном и Гусейном. И вот, добрая женщина, слушая твой рассказ, я и вспомнил об этом случае…

— Это они, да, да, добрые люди, это мои дети, мои сыновья, это моя кровь!.. — горько заплакала Сибхат, вытирая краем платка глаза.

— Вот беда так беда, не помню, в какой газете это было. Очень хочется тебе помочь, женщина.

— И на том спасибо, большое спасибо! Не так уж много ведь получают здесь разных газет…

— Но в сельсовет мог привезти эту газету какой-нибудь гость. В тот день были какие-то гости… Прости, я высказываю эти сомнения, чтоб разочарование твое от неудачи не было очень тяжелым…

— Спасибо вам за чай, за слово доброе. Я пойду.

— Что ты, добрая женщина, в такую-то погоду, глядя на ночь, — попыталась удержать ее Рабият. — Утром память глубже, оставайся.

— Простите, не могу, разве же я… разве же… Я пойду, я поищу газеты, я найду, чего бы мне это ни стоило!

— Да будет удача тебе, женщина, — от души сказал старик, пожимая гостье руку.

А Рабият вручила ей зонтик:

— Если будешь в наших краях — занесешь. Не занесешь — тоже не беда… не беспокойся!

Сибхат Карчигу не страшила ни наступавшая ночь, ни холодный моросящий дождь. Она возвращалась в райцентр.

Уже далеко за полночь Сибхат Карчига постучала к женщине, заведующей районным парткабинетом. Сибхат знала, что в парткабинете можно найти подшивки всех газет.

Заведующая была недовольна, что ее побеспокоили в такой поздний час:

— Как будто до утра нельзя потерпеть!

Сибхат закричала:

— Милая, тридцать лет я жду! Тридцать лет я храню надежду услышать хоть слово о моих детях!..

Сибхат просила заведующую пойти с ней или доверить ключ от кабинета, предъявила свой партбилет:

— Вот, пожалуйста, поверьте мне!

…Ох, сколько их было, этих подшивок, и на столах, и на полках. И надо их все постранично перелистать, пересмотреть. Но Сибхат готова была рыться в них хоть целый век.

Долго не могли заснуть после ухода гостьи старики на хуторе, все прислушивались, как шумит за окнами сакли дождь. Рабият вспомнила своего сына, перед которым все эти годы считала себя виноватой, — ведь не хотел он, ее Хартум, чтобы она выходила замуж за Хасбулата, не благословил свою мать. Так и ушел на фронт. Лицо сына стояло у нее перед глазами, как упрек. А сколько раз она повторяла за эти годы в душе: «Прости меня, сынок, прости, родной, прости…»

И Хасбулата вдруг обступили воспоминания… Учительствовать в этот район он приехал в тридцать девятом году, знакомых или кунаков у него здесь не было, и при содействии сельсовета он снял комнату у вдовы, муж которой погиб на войне с японцами, то ли у озера Хасан, то ли у Халхин-Гола. Вдову звали Рабият, а ее сыну Хартуму исполнилось шестнадцать лет, и учился он в восьмом классе.

Рабият не хотела пускать постояльца мужчину, она боялась злых языков. Зато Хартум радовался, что в доме будет еще один носящий папаху. Это он, а не сельсовет уговорил мать пустить квартиранта.

Хартум тяжело перенес гибель отца, долго не мог смириться с мыслью, что отец никогда больше к нему не вернется. Он не понимал, как это можно убить человека — чтоб его не стало, чтоб он не дышал, не ел, не смеялся, чтоб не гулял со своим сыном. Хартум по-своему хотел воскресить отца. Перерисовывал его с фотографии акварельными красками — в красивой военной форме, с петлицами, с блестящей портупеей и с орденом. Однако получалось не очень похоже, и Хартум рвал все эти портреты, не показывая их никому, даже матери.

Потом Хартум стал писать стихи об отце. Среди ребят он не находил себе друга, с которым мог бы поделиться, открыть свою душу; горе и тоска сделали его старше. И вот поэтому он втайне надеялся на дружбу с учителем-постояльцем. Может быть, это и случилось бы и в Хасбулате он нашел бы истинного друга, если бы не злые языки.

Хартум всегда учился хорошо, особенно по литературе и математике. И в старинной игре «Кур-базар», где тоже нужны внимание и сосредоточенность, он не имел равных в селе. «Кур-базар» — это значит «базар с лунками». До войны в наших горах это была самая распространенная игра, ею увлекались и дети, и взрослые. И вот однажды Хартум на сельской площади обыграл всех своих сверстников, все партии выиграл. Вот тогда-то один из проигравших и сказал в отместку:

— Умение играть в «Кур-базар» все равно не избавит тебя от позора.

Хартум бросился на обидчика, схватил его за ворот рубашки.

— Ну-ка, объясни, что ты хочешь сказать?

— Как будто ты не знаешь… Все знают, хи-хи, а он один не знает!..

— Все? — Не отпуская парня, Хартум стал спрашивать, показывая пальцем на ребят: — Ты знаешь?

— Нет.

— Ты?

— Нет.

— Видишь, никто не знает… Говори, что ж ты молчишь?

— Отпусти рубашку, порвешь!

— Нечего тебе сказать!.. Ты просто лгун! — Хартум отпустил его.

Парень отбежал и остановился:

— И скажу. Думаешь, люди не знают, зачем у вас живет учитель? Это твоя мать отца твоего хочет забыть! — И, засмеявшись, он скрылся за сельмагом.

Хартум остолбенел. Такого удара он не ожидал… А друзья-сверстники стали молча расходиться, будто они его тоже презирали.

Ошеломленный, униженный, Хартум ушел далеко за аул и дотемна просидел там.

— Неужели это правда? — шептал он. — Какой позор…

Потом он долго стоял, прижавшись спиной к забору, с острым камнем в руке. Он знал, что учитель обычно проходит именно по этому узкому проулку. Тот самый Хартум, который не понимал, как это можно убить человека, сейчас готов был сделаться убийцей.

Из укрытия он видел окна учительской. Вот в них погас свет. Хартум услышал шаги идущего. Каменными ступенями уходил вниз проулок, ступеньки были мокрые от дождя, и человек шел осторожно.

Хартум затаил дыхание, сильнее стиснул камень в руке… А шаги учителя все ближе, ближе. Вот он сам — худой и сутулый, как всегда задумчивый; привыкшие к темноте глаза Хартума хорошо видели его. Учитель поравнялся с ним, потом спустился ниже на одну ступеньку, на вторую, на третью. Хартум теперь был выше на три ступеньки. Пора…

Учитель вдруг поскользнулся и упал, стон вырвался у него из груди. Хартум выронил камень и застыл в растерянности. Первая мысль была — бежать. Но зачем? Ведь он не ударил Хасбулата, тот сам упал…

Хартум нерешительно подошел ближе. Ему стало жаль учителя — тот лежал, не двигаясь, вокруг были рассыпаны книги и тетради, шапка слетела с головы.

— Учитель, учитель! — позвал Хартум, но Хасбулат в ответ только застонал…

Целый месяц учитель лежал в постели. Он ударился затылком о камень, рана была нелегкая, много крови потерял Хасбулат.

А Хартум думал: это какая-то сила предотвратила самое страшное несчастье… Он стал еще более замкнутым, не задерживался больше на улице с ребятами, не играл в «Кур-базар».

Однажды, не сумев пересилить себя, буркнул матери:

— Зачем он у нас живет?

— Учитель, что ли? Да что с тобой, сын мой, не узнаю я тебя последнее время!..

— Пусть перейдет к другим.

— Ты же сам говорил: пусть у нас живет. Может, он тебя обидел? Что он плохого сделал тебе? Почему ты не разговариваешь с ним?

— А что, он пожаловался?

— У меня свои глаза есть, я же вижу. Что-то с тобой происходит, сынок, ты мне не говоришь. — Рабият запричитала: — А я-то думала, отца не стало, так сын есть, он станет подмогой!

— Отец во мне, мама, и ты не забывай его!

— Да поглотит земля того, кто его забудет! Я все ночи зову его и плачу, горе великое, а ты… — Мать не выдержала, заплакала. — Как ты можешь…

— Во мне память отца, и чести его я хранитель! — выкрикнул Хартум. — Я, я! — Он сжался в углу комнаты.

Мать замолчала. Затем подошла к нему, тихо села рядом.

— А ты, сынок, возмужал. Но ты должен верить мне.

— А люди?

— Те, кто нам хочет добра, плохого не скажут. А на тех, кто говорит плохое, не обращай внимания, на то ты и мужчина.

Хартуму стало стыдно, но все равно он был рад, что произошел этот разговор. Он обнял мать и попросил прощения. И признал мысленно, что был несправедлив к учителю, хотя потом долго еще избегал Хасбулата и только отвечал на его приветствия.

А учитель выздоровел и все говорил Рабият, что если бы не Хартум, который оказался в ту ночь рядом, быть может, его, Хасбулата, сейчас и в живых не было.

…У Хасбулата была трудная жизнь. В свое время он имел семью — красивую жену родом из Латвии и двоих детей. Но тогда еще многие люди в аулах ненавидели новых учителей и не желали их принимать. Сколько злоключений претерпел из-за этого Хасбулат!.. Когда открыли ликбезы в его родном ауле, люди приходили «учиться» с грудными детьми. И нарочно щипали детей, чтобы те кричали, прятали доску, совали учителю в стол змей и дохлых собак. А в другом ауле люди в войлочных масках ночью схватили Хасбулата и пригрозили ему, что если он не уберется подобру, то они расправятся с его молодой женой. Ему пришлось покинуть этот аул и переселиться подальше, в табасаранский аул, но здесь бандиты бросили в дымоход гранату, и от взрыва погибли его жена и дети.

— Жалкие невежды, — кричал Хасбулат в горе, — я же ничего не хочу, кроме того, чтобы сделать ваших детей грамотными! Почему вы так ненавидите меня? Я у вас ничего не прошу, кроме того, чтобы вы посылали своих детей в школу, в советскую бесплатную школу. Правду говорят: осла тянули в рай за уши — оторвали уши, оттаскивали за хвост — оторвали хвост… Придет время — вам же станет стыдно!

Вот в аул Карацани Хасбулат попал уже в другое время, люди уже поняли, что школа полезна, хотя посылать детей в институты еще приходилось с помощью сельсовета, а то и милиции…

Дни и недели шли своей чередой. Рабият, о которой злые языки распространяли у родников всякие слухи, была привлекательна, хотя гибель мужа сказалась на ней.

Живя с ней рядом, Хасбулат не мог не почувствовать, какая она хорошая, милая и добрая. Он долго ничем не обнаруживал своего чувства, считаясь с суровостью обычаев. А чувство его к ней с каждым днем становилось все теплее.

И вот в один из летних вечеров, когда Хартума не было дома — он работал пионервожатым в лагере, — Рабият сама невольно подтолкнула Хасбулата к объяснению. Она спросила, почему он одинок. Хасбулат рассказал ей о горькой судьбе своей семьи. Рабият посочувствовала ему и тут впервые заметила, как Хасбулат смотрит на нее. Она хотела взяться за какое-то дело, чтоб не выдать своего смущения, но вдруг услышала:

— Рабият, вот гляжу я на тебя и думаю… Горе, конечно, у тебя тоже большое. Но мужа не воскресить, а ты еще молода и пригожа, и неужели ты никогда не подумаешь о себе, о своей судьбе?

Рабият не смела поднять глаз. До сих пор никто не говорил ей таких слов.

— Что ты, Хасбулат, что ты! — пробормотала она. — Нельзя. Стыдно подумать.

— Почему же? Смертью одного жизнь других не должна прекращаться. Я понимаю, обычаи наши суровы, но неужели из-за них здоровые и красивые люди должны обрекать себя на вечные терзания и одиночество?

— Какое одиночество? О чем ты, Хасбулат?..

— Хочу знать, что б ты сказала, если бы я предложил тебе стать моей женой?

— Нет, нет, что ты!

— Но почему?

— Разве такое возможно? Я и так, после того как ты стал у нас жить, боюсь, чтоб люди чего дурного не подумали… Да что там люди! Ты знаешь, что у меня три старших брата?..

— Слышал, но ни разу их не видел. Они у тебя не бывают, не интересуются тобой. По-моему, им дела до тебя нет.

— Как это — нет дела? Да если я выйду за тебя замуж, они в ту же ночь и тебя, и меня убьют!

— Мне всю жизнь грозили, дорогая Рабият, и поэтому я устал бояться угроз. Я хочу иметь семью — могу я ее иметь или нет?

— Конечно, можешь. Ты обязан иметь семью, ты мужчина. В ауле столько девушек… — говорила Рабият, а душа ее радовалась. Женщина всегда остается женщиной…

— Девушек, — вздохнул Хасбулат. — Я не так молод, милая Рабият, — стоять у сакли какой-нибудь девушки, петь песни или кашлять, вызывая ее… Да и не нужны мне они, ты мне нужна.

— Это невозможно, нельзя, нет, нет! У меня сын, большой уже… Забудь, пожалуйста, об этом…

— Прости меня, Рабият!

Он опустил голову, повернулся и ушел в свою комнату, чтобы вновь заняться учебниками и школьными тетрадями, которые брал домой проверять. И поклялся не возвращаться больше к этому разговору, забыть, о чем думал и что связывал с этой женщиной, да и вообще забыть о женитьбе…

Но чувства его были сильнее воли. Он даже стал писать стихи, хотя ему самому это было смешно: как влюбленный юноша. Недаром горцы говорят: любовь может сделать все с человеком — если захочет, она заставит человека растить цветы на льду!

Любовь… Что это такое, на самом деле? Старика она в силах сделать молодым, а молодого состарить. Любовь — это первая зелень и первый подснежник. Любовь — это весна и зима одновременно, это зной и мороз. Твоя любимая сидит в сакле, позабыв о свидании, а ты стоишь под ее окном и мерзнешь…

Нет, не получаются стихи у Хасбулата. Смеется про себя учитель: «В твоем возрасте надо писать мудрые сказки. Ну, а вдруг я к себе слишком сурово отношусь, и у меня получаются стихи? Сам автор не может судить о своих стихах, надо их прочитать кому-нибудь. Но кому?.. Например, Хартуму. Он молод, он полон чувств, и — не шалопай, серьезный малый…»

— Ты прости меня, старика, сынок, я тебе хочу открыть одну тайну. Знаешь, вдруг взбрело мне в голову писать стихи, и никому я их пока не читал…

Хартум молчал, но глаза его вдруг засияли — он и сам тайком уже две тетради стихами исписал!

— И ты хочешь прочитать их мне? — польщенно пробормотал Хартум.

Ведь к стихотворцам в горах относились если не о усмешкой, то с недоверием. Вот петь песни — это другое дело, если, конечно, у тебя голос не похож на скрип несмазанной арбы.

— Да, хочу почитать…

— Читай, учитель, читай!

Но, увидев такое нетерпение, Хасбулат сам смутился и даже пожалел о своей затее, начал выбирать из своих сочинений что-нибудь наиболее подходящее для Хартума. Таким показалось ему одно стихотворение — раздумье о жизни. Он прочитал про себя последнюю строчку — «Быка закаляет ярмо, человека — время» — и с сомнением закрыл тетрадь. После того как он на уроках читал ребятам Пушкина, Лермонтова, его собственные стихи вдруг показались ему никчемными.

— А что, если мы пригласим маму! Пусть и она послушает, — чтобы как-то оттянуть время, предложил Хасбулат.

— Зачем маме стихи? — удивился Хартум.

— Был, сынок, такой древний поэт, имя его я запамятовал, он свои стихи в первую очередь читал женщине: женщины лучше чувствуют стихи, чутье у них тонкое.

— Может быть, учитель, я сперва прочитаю тебе свои стихи? — решился Хартум.

— Ты? Ты пишешь стихи? — Хасбулат был приятно удивлен. — Читай!

Хартум, знавший свои стихи наизусть, стал читать, Стихи были об отце:

Взволнованный, обрадованный Хасбулат попросил прочитать еще что-нибудь. Впервые Хартум читал свои стихи другому человеку. И впервые он, подбодренный добрыми словами слушателя, ощутил в себе уверенность.

Умолк Хартум и вдруг почувствовал смятение. Но учитель подошел к нему и крепко обнял.

…На войну Хартума провожал Хасбулат. Прощаясь па полустанке Мамед-Кала, Хартум вручил Хасбулату толстую тетрадь, всю исписанную стихами.

— Учитель, береги до моего возвращения, — попросил Хартум.

— Обязательно сберегу, сынок, только скорей возвращайся. А может, попробовать напечатать твои стихи?

— Нет! Книга эта еще не завершена. Хотя на войне вряд ли придется писать стихи… Но ничего, посмотрим.

— Да побережет тебя небо, сынок!..

Поезд медленно отошел, а Хасбулат еще долго стоял, прижав к груди тетрадь со стихами юного поэта, и глядел вслед красным огням на последнем вагоне, пока они не исчезли в ночной степи…

Опустел аул, опустела школа без старшеклассников. И большая сакля Рабият, казалось, опустела, будто из этого гнезда улетел целый выводок птенцов. Как заметил тогда учитель, сразу на много лет постарел аул — камни все те же, стены все те же, улицы все те же, но все постарело.

Лишь доброе слово Хасбулата теперь поддерживало Рабият. Но злые языки заработали с отъездом Хартума вовсю. Одна женщина, говорят, половина сплетни, две женщины — три сплетни, а три женщины — уже мешок сплетен.

— Теперь-то наша Рабият не будет запирать двери — и замок в ее руках, и ключ.

— Вы только на учителя поглядите, как он бережет ее! Даже по воду ходит — слыханное ли это дело, чтобы носящий папаху ходил по воду? Нет, нет, что ни говорите, подруженьки, тут нечисто… Рыльце учителя в пуху.

И вот однажды ночью сакля затряслась от нетерпеливого и громкого стука в ворота. Рабият выбежала открыть, и во двор вошли, ведя в поводу лошадей, три ее брата.

Хасбулат увидел их в окно, но решил лучше не показываться — снова лег и укрылся одеялом. Ему очень хотелось спать — сегодня он допоздна сочинял военкому третье, самое убедительное заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт.

Но заснуть Хасбулату не удалось. Скоро все три брата постучались к нему, он открыл дверь. Их лица ничего доброго не предвещали. Они оглядели тускло освещенную комнату и бесцеремонно уселись на край тахты, поправляя на поясах длинные кинжалы.

— Ты — учитель? — спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.

— Да, — ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.

— И звать тебя Хасбулат?

— Да. — Хасбулат заправил в брюки рубаху.

— Живешь здесь, у нашей сестры?

— Если вы ей братья — да.

— А теперь — чтоб ты знал, кто мы такие и чем занимаемся… Грамотой мы не блещем, но зато в чабанском деле никому не уступали, так же, как не уступали там, где надо защитить честь свою и сестры. До нас дошли слухи, что ты…

— Я слушаю вас, но можно мне сесть? — Хасбулат наконец застегнул пуговицы.

И почему-то вспомнил вопрос, который ему недавно задали в классе: «Почему землетрясения в большинстве своем происходят ночью?» Он подумал и ответил: «Все темные дела чаще всего происходят ночью».

— Ничего, ты не песочный, не рассыпешься. Стой, как стоишь. — Бородатый громко высморкался и встал, следом за ним поднялись младшие. — Ты, говорят, сожительствуешь с нашей сестрой. Тьфу! — скривился он, будто откусил неспелую сливу. — Какое поганое слово…

— Что вы с ней сделали? — Хасбулат рванулся к выходу, но ему преградили дорогу двое, положив ладони на кинжалы. — Я вас спрашиваю, что вы с ней сделали?

— Это тебя не касается.

— Когда же вы образумитесь, люди! — схватился за голову Хасбулат, вспомнив, как жестоко обошлись некогда с его женой и детьми. — Когда же вы образумитесь!

— Не тревожь мух понапрасну… Ты нанес нам позор и должен ответить.

— Какой позор, люди?

— Ты замарал черным пятном наш род, а в роду нашем такое не прощается, — вмешался средний брат. — Как учитель, ты должен знать, что сказал волку еж: «Если волк проглотит меня, то плакать будет не моя мать, а его!»

— Люди, образумьтесь, прошу вас. Не было ничего между нами, поверьте.

— Не было, а весь аул на наш род пальцами показывает. Это что?

— Да какое вам дело до всего аула, вы лучше спросите ее, она же ваша сестра…

— Мы уже спрашивали…

— И что же она вам сказала?

«Неужели они избили ее? — думал он в отчаянии. — Несчастный я, и она из-за меня пострадала».

— Сказала, что ты — негодяй, коварный и подлый, что ты обманул ее и теперь отказываешся жениться на ней.

_ Что? — оторопел Хасбулат. — Она вам так и сказала, что я отказываюсь на ней жениться? — Необыкновенная, радостная догадка вдруг озарила учителя. — Постойте, что же это мы так стоим? Садитесь… Чем бы мне вас угостить?.. Есть вино. Хотите?.. Вы так редко бываете у своей сестры, я вас впервые вижу и так рад, так рад… — «А Рабият меня пугала, что они страшные и свирепые! Да они такие хорошие, что я готов целовать кончики их усов!»

— Он, похоже, от страха рехнулся, — заметил младший брат.

— Знаем мы таких, хитрит, — возразил ему старший и, снова обращаясь к Хасбулату, прикрикнул: — Ты давай не юли!.. Значит, признаешься, что жил с ней?

— Нет.

— Вот что я тебе скажу, учитель: будь мужчиной и признайся. Ты же папаху носишь, а не платок. Ну что за люди, совсем испортились!.. Ты отказываешься жениться на ней?

— Нет!

— Нет?.. — Теперь растерялись братья.

— Я не отказываюсь жениться на вашей сестре! Да, да, хоть сейчас же! Я согласен!

— Слышали, братья? — обернулся старший, довольный тем, что сумел-таки обратить человека на праведный путь. — Он уже согласен!.. И правильно, другого выхода у тебя нет. Мы не для того гнали лошадей сто верст, чтоб ты пререкался с нами.

Этот человек был горд и уверен, что его грозный вид возымел силу.

— Значит, ты женишься на нашей сестре?

— Да, да!

— Не кричи. Мы здесь не глухие.

— Если она согласна, если согласна ваша сестра…

— Это не твоя забота.

«Вот-вот, именно, черти вы этакие, где же вы до сих пор-то были?!» — улыбался про себя Хасбулат.

И в ту же ночь они с Рабият стали мужем и женой. И туша барана, что привезли с собой братья-чабаны, была съедена в эту ночь. И братья уехали, сказав на прощание: «Теперь наша сестра — твоя жена, а ты нам — как брат. Твоя беда — наша беда, твоя радость — наша радость!»

Когда Хасбулат остался со своей новой женой наедине, она ему объяснила, как все получилось. Она говорила братьям правду, но братья не верили, и переубедить их было невозможно. Они угрожали убить учителя. И тогда она пошла на хитрость. Пусть лучше братья считают, что эта женитьба — их заслуга…

Единственное, что омрачало радость Рабият, — она выходит замуж без согласия сына. Но братья ей сказали, что и это не ее забота! Обещали сами уладить с племянником, когда тот вернется домой.

Позже Хасбулат и Рабият переехали на хутор Кара-Махи, где совсем не было учителей, потому что все ушли на фронт. Там они остались жить и после войны.

3

Десять дней искала Сибхат Карчига газету, о которой говорил Хасбулат. Потом, отчаявшись, поехала в аул Карацани с очередным солдатским треугольником. Но в ауле ей объяснили, что адресат уже давно переехал на хутор Кара-Махи. Неутомимая Сибхат поехала туда и с удивлением узнала, что человек, которого она ищет, не кто иной, как Хасбулат!..

Встретили ее Хасбулат и Рабият как хорошую знакомую, обрадовались, расспрашивали о здоровье и о том, удалось ли ей найти газету. Но когда узнали, что она привезла письмо от Хартума, адресованное Хасбулату, — чуть не потеряли дар речи.

— Как же это ты раньше не сказала? — опомнилась Рабият и посмотрела на Хасбулата, который держал в одной руке солдатский треугольник, а другой рукой поправлял очки.

— Откуда ж я знала…

Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.

— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может же быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!

«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь — прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.

Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:

— «Здравствуй, учитель мой!

Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…

Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:

Пусть у храброго отца

Не родится робкий сын,

Ибо должен будет он

Дать отпор врагам отца.

Скажу тебе правду, учитель мой. Я был несправедлив к тебе. Я даже собирался тебя убить. Да, да, чистая случайность помешала этому! Но я храню благодарность этой великой случайности. Я понял и понимаю теперь всем существом своим, что тот, кто любит поэзию, не может быть дурным человеком. Я понял, что я был несправедлив и к тебе, и к своей матери. Как я жалею об этом теперь! Ты любил и любишь мою мать, и за это я хотел убить тебя. Какой же я был глупец, желая смерти своему, хорошему, родному человеку… Убивать надо фашистов, чтобы не померкло наше солнце в небе. И я это делаю здесь, на войне…

Я тебя прошу, учитель, не дай моей бедной матери остаться одинокой. Короткое у нее было счастье. Так возврати ты ей радость, ощущение жизни. Я надеюсьвстретить вас вместе, когда вернусь домой!

Прости меня. Обнимаю тебя, мой учитель.

Твой

Хартум Азнаур».

— Ну вот и все… — Старик отвернулся и вытер слезы. — Сынок, спасибо тебе!

Прижала к груди Рабият письмо сына и ушла в другую комнату.

— Хартум, — заплакала она, — родной мой Хартум…

Глава четвертая

Ахмедов Абдулла. Погиб, зажав в зубах концы провода, восстановив таким образом связь с командным пунктом.

1

Ливинд — судья. Помните Ливинда? Да, да, того самого босяка и сироту. Отца у него вовсе не было, а мать умерла от сыпного тифа в сорок третьем году. Помните, он спал, свернувшись клубком, как волчонок в норе, зарывшись в лохмотья, в сторожке? Помните, все убегал из детского дома, и ловили его в разных аулах и вновь водворяли в детдом. Это из-за него люди получали выговоры и проводили ночи без сна. В детском доме его кормили, смывали с него грязь, одевали, обували, укладывали в чистую постель, а ему все это не нравилось, и он убегал. И если бы только сам, куда ни шло, но он увлекал за собой на «волю» и других ребят. Помните, как он с двумя другими сорванцами в базарные дни гастролировал по аулам? Они плясали и по канату ходили, зарабатывая себе на хлеб, и люди говорили о них как о пехлеванах-канатоходцах. А кто кур воровал, картошку из больничного огорода? Он, этот самый Ливинд. Да, у каждого ущелья есть своя вершина…

И все же покорили его воспитатели, вернули навсегда в детский дом, который он наконец назвал родным домом. Здесь он вступил в комсомол, стал пионервожатым, здесь кончил десять классов, первым решил трудную задачу на экзамене на аттестат зрелости. Отсюда рекомендовали его в вуз.

Ливинд окончил юридический факультет Ростовского университета, семьей обзавелся… Наш советский строй сделал из сироты человека и доверил ему власть.

Еще какую власть — народный судья в районе, шутка ли! Когда-то давно говорили: «Ну-ка, Ливинд, спляши, ну-ка, Ливинд, лови морковку, эх, сирота ты чумазая!» А теперь что говорят, вы только послушайте: «Ассаламу алейкум, дорогой Ливинд, как здоровье, как семья, как ты спал ночью?», «Это же наш Ливинд, наш судья, добрый человек, справедливый человек», «Кому справедливый, а кому нет, дьявол, а не судья»… Неправда, он наш, он добрый человек! И люди говорят о нем с уважением, кланяются при встрече, считают честью пожать его руку.

А вы думаете, это легкая работа — быть судьей в районе? Да вы спросите самого Ливинда. Это дьявольски трудная работа! Для всех хорошим не будешь, суд есть суд. И не сразу рассудишь правильно, бывают и здесь издержки, ошибки…

Устал сегодня Ливинд. С самого утра в суде, разбирал одно нелепое и очень неприятное дело. И вот сидит он в своем кабинете, охватив голову руками, а голова гудит, будто электробритва приставлена к виску.

Какой-то там зернопогрузчик, присоединенный неумело и без надлежащей изоляции, без укрытия и заземления, к высоковольтной линии. И неплохой рабочий Магомедов, отец троих детей, который должен был почему-то толкать взад и вперед этот зернопогрузчик. И провод под железными колесами этой машины… От трения обнажился провод, коснулся железных колес, и человек погиб. Был человек, со своими надеждами, думами, были у него любимая жена и трое детей, желал наверняка вырастить их настоящими людьми — и вот такое негаданное несчастье!.. Разве кто думал, разве кто хотел, чтоб такое случилось? А кто-то виноват, да, да, кто-то должен отвечать перед судом. И нашли: директор совхоза, это он не обеспечил меры безопасности. Но где написано, что в таких случаях надо требовать от директора совхоза, а что — от главного инженера или бригадира? Директор признает: моя халатность, моя вина. Он не отказывается от ответственности.

Однако можно ли не учитывать и другого? Ведь директор совхоза товарищ Абдурахманов десять лет работает на этой должности, совхоз был раньше отсталый, он его вывел в передовые, люди его уважают и любят. И у него есть дети, да еще сколько: на днях опубликовали в газете Указ о присвоении звания «Мать-героиня» Ханбиче Абдурахмановой. Ей всего тридцать пять лет, а уже десять детей имеет и награждена всеми орденами и медалями материнства всех степеней.

Слушание дела подходило к концу, когда секретарь суда передал Ливинду коллективное письмо труженаков совхоза. Они просили перед вынесением приговора выслушать и их. Судья с облегчением отложил заседание, чтобы завтра продолжить его с участием представителей рабочей общественности.

Секретарь принесла чай в пиале и сахар.

— Спасибо, да достанется тебе хороший жених!

Вот выпьет он сейчас чай, отправится домой, поиграет с детьми — и на душе станет легче…

— Кажется, на сегодня все?

— Нет, Ливинд Абдуллаевич. Там два дня на прием какая-то женщина приходит.

— А по какому делу? — нахмурился Ливинд.

— Не знаю… Она хочет лично с вами поговорить.

— Скажи, что я приму ее через пять минут. Ливинд с превеликим удовольствием отхлебнул чай, он любил пить его вприкуску.

Настроение после чая стало лучше. Ливинд вышел из-за стола и открыл дверь, приглашая женщину войти.

Это была средних лет горянка, в молодости, видно, очень красивая, с большими грустными глазами и длинными, как будто искусственными, ресницами.

Давно уже не видел ее Ливинд, по узнал сразу… Киз-Бике. Да, да, та самая Киз-Бике, тоже из детдома. Правда, она была помоложе, чем Ливинд, года на два. Такая хрупкая и стройная, стеснительная…

Ливинд усадил ее на стул, и Киз-Бике заплакала, вытирая краем черного платка глаза. Потом вынула сложенную в несколько раз бумажку.

— Успокойся, Киз-Бике. — Ливинд налил ей воды. — Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? — В детском доме они все были сестрами и братьями.

— Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… — заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. — У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.

— Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.

— Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…

— У тебя есть дети?

— Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. — И она протянула бумажку.

Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем — без всяких объяснений.

— Но в чем же дело? — Ливинд поднял на нее глаза.

— Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать — говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… — Плечи Киз-Бике вздрагивали.

— А кто твой муж? — спросил Ливинд.

— Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.

— Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?

— Да.

— Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…

— Да, работник он неплохой. Старательный очень…

— Пьет?

— Нет.

— Другую нашел?

— Какой грех, разве можно? — удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.

— Бьет он тебя?

— Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.

— Странно. А дети хорошие?

— Разве плохие дети бывают? — уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.

— Так в чем же дело, сестра?

И Киз-Бике рассказала…

Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся — мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.

— Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.

— Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.

— Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.

И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.

«Вот еще одна забота на мою голову… — вздохнул судья. — Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!»

2

Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…

Только подумал об этом судья, как возле затормозил «газик», и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.

— Наконец-то я тебя поймал. — Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: — Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.

— Куда?

― Когда друг говорит: «Пойдем со мной», его не спрашивают — куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..

Толстяк был прав — койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей — это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.

Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте — вот одно его стихотворение, «Старуха»:

…— Право же, брат мой, я сейчас не могу, — ответил судья Ливинд толстяку.

— Кто я, скажи?

— Ты — Амри.

— Ну и все. Ты знаешь, что я не отстану.

Это верно, переубедить Амри невозможно. Ливиида осенила и другая мысль: ведь Амри парторг в том ауле, где живет Киз-Бике… А что, если, не откладывая в долгий ящик, нагрянуть сегодня к ним в гости, к этому самому извергу, зоотехнику Исайхала Хала-Бахмуду? И Ливинд сел в машину.

— Это в твоем ауле живет Исайхала Хала-Бахмуд?

— Да, он дибгалинский, а что?

— Ты его знаешь?

— Как не знать? Живем в одном ауле, а в ауле каждый знает даже котенка, чей он.

— И что о нем скажешь?

— Хороший человек. Сегодняшнее дело не взваливает на завтрашнего быка, честный труженик.

«Да, труженик-то он, может, и честный, — подумал Ливинд. — А в семье… Это же изверг в облике человека! Как это можно? Прячет под замок в сундуке муку от семьи! Каждый день выдает Киз-Бике, как нищей какой, маленькую мерку муки… Даже дети в школе начали попрошайничать, просить что-нибудь поесть. Ничего себе — „хороший человек“».

— Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.

— Да на что он тебе сдался?

— Я тебя прошу.

— Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.

У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит «Ключ, исцеляющий глаза», все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига — она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.

— В добрый час, тетя Сибхат! — улыбнулся Амри.

— Добрый, добрый, толстяк, — улыбнулась в ответ Сибхат. — Ты все вширь растешь.

— Да, милая Сибхат, говорят — в детстве избаловали.

— Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…

— Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты — в райцентр?

— В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?

— Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?

— Ты все шутишь.

— Ну, а зачем же ты опять в суд?

— Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.

— Что?! У него мать давно умерла!

— Да, но и письмо давнишнее, от его отца.

— От какого отца?

Ливинд торопливо выбрался из машины.

— От кого, ты сказала, письмо?

— От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. — Сибхат Карчига протянула руку.

— Прости, пожалуйста. Здравствуй, — пожал ее руку Ливинд.

— На ловца, говорят, и зверь бежит. — Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.

Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.

— Ты помнишь отца? — тихо спросил Амри.

— Плохо, — ответил, не оборачиваясь, Ливинд. — Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.

Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.

— Прочти…

Амри взял письмо…

«Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!

Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!

Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.

Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.

Что делается, что творится… ни пером описать, ни словами рассказать… И как ни странно, чем больше я вижу все это, тем больше хочется стать чище. И за глупости свои прошлые я укоряю себя и никогда не прощу себе.

Родная Милайсат, прости меня, если я был с тобой в чем-нибудь груб… Честное слово, не такой уж я мальчишка, а все старался быть похожим на других, ты же знаешь, этаким носящим папаху, мужчиной, горцем, мол, жена должна знать свое место у очага… Глупо, ой, как все это глупо, просто стыдно. Ты все мне дала, и любовь, и счастье, ты мне сына родила, а я, как последний идиот, пыжился, мнил себя этаким деспотом-мужем — как же, горец. Тьфу! Прости меня, тысячу раз прошу — прости, я готов стать перед тобой на колени, готов целовать следы твоих ног!

А теперь приготовься услышать от меня самое, может быть, неприятное, но я не могу не сказать тебе об этом, — я хочу, чтобы между нами было все ясно и чисто. Не суди меня жестоко, было это гораздо раньше, чем узнал я тебя. Я давно хотел тебе признаться в этом, но что-то удерживало меня. Я уверен, что ты простишь меня. Я хочу тебе сказать, что у нашего сына есть еще старший братишка. Эта женщина живет в ауле Дибгали, где я в молодости работал пастухом и жил у нее в сакле. Она была вдовой. Она хотела иметь детей, чтобы не быть одинокой, она просила дать ей это счастье. И родила от меня сына. Ее звать Исайхала Разья, а сына, как это я узнал позже, она назвала Хала-Бахмудом. Он и есть старший брат нашего Ливинда. Пожалуйста, ты узнай о них, как они живут, им, я знаю, труднее, чем тебе, помоги им, чем сможешь. Только прошу, не сердись, родная Милайсат. Ты продай мою бухарскую папаху, мою бурку, продай кинжал и поделись с Разья. Не жалей ничего. Самое высшее благо для человека на земле, как я стал понимать, это мирное небо над головой. Обнимаю тебя, родная моя.

Твой муж

Абдулла».

Прочитав письмо, Амри сложил его опять в треугольник и посмотрел на Ливинда. Судья молчал. И Амри подумал: не случайно Ливинд интересовался этим Хала-Бахмудом. Да, верно сказано, что жизнь — как мельница. Она вертится, как колесо, и ломается, как хлеб.

— Ты что, знал, что он твой брат? — Амри положил письмо на колени Ливинда.

— Откуда? Это чертовщина какая-то. Поедем! Ливинд поднялся с камня и быстро направился к машине.

3

Когда они подъезжали к аулу, лежащему на скалистых холмах, Амри показал саклю, которую строил неожиданно найденный брат Ливинда. Обычный дом, такой же, как многие новые дома в ауле Дибгали. Ведь строят теперь дома не так, как раньше, когда крыша одного дома служила балконом для второго, в общем — друг за другом, террасами по склону, — а строят на просторе, чтобы можно было перед каждым домом разбить палисадник, чтоб можно было подъехать к дому на машине. Да и крыши теперь не плоские, глинобитные, а железные или шиферные и выкрашенные в яркие цвета.

Машина подкатила к недостроенной сакле Исайхала Хала-Бахмуда. Ливинд увидал Киз-Бике, которая сидела с детьми за столом на верхней террасе и, как видно, помогала готовить уроки. А двое мужчин во дворе, спиной к воротам, не обращая внимания на шум машины, тесали камни. Это были так называемые именные камни для новой сакли, которые вставляются после всего в стены дома. На них высекают дату строительства, имя хозяина, имена жены и детей или доброе изречение, вроде: «Да будут всегда в жизни сопутствовать удачи и светлые радости тем, кто живет в этом доме, и тем, кто посетил этот дом!»

— Который из них? — тихо спросил Ливинд у Амри.

— В белой рубашке, видишь, ближе к нам.

Посмотрел Ливинд на широкую сильную спину, и показалась она ему такой знакомой… Да, да, он видел эту спину в детстве, он сидел на ней, когда отец катал его, изображая коня.

Киз-Бике, заметившая гостей, растерялась, исчезла с детьми в комнате.

— Да будет легким труд, Хала-Бахмуд! — приветствовал Амри хозяина.

— Спасибо, Амри!..

Хала-Бахмуд снял очки, встал. Он вымыл руки в тазу, вытер их, снял фартук и протянул огромную руку гостям.

Ливинд глядел на этого могучего человека, на его лицо. Да, и усы такие же, как у отца, только шрама нет… И Амри вдруг обратил внимание на то, что они в самом деле похожи.

— Очень рад, парторг, что ты пришел, да и гостя с собой привел. Здравствуйте, — белозубо улыбался Хала-Бахмуд.

— Это наш судья.

— Не было у меня дела в суде, потому и не свиделись раньше. Но я очень рад.

Хала-Бахмуд повернулся к молодому каменщику, помощнику:

— Эй, Муса, бросай на сегодня работу.

— Ты, Хала-Бахмуд, пожалуйста, не тревожься, мы ненадолго… — начал было парторг, но хозяин воскликнул:

— Что вы, гости дорогие, вы обидите меня! Два года у меня не было гостей. Прошу вас, очень прошу, уважаемый Ливинд, окажите мне такую честь. — А на ухо Мусе: — Там, за домом, выбери самую жирную… Будь она неладна, эта сакля, из-за нее я одичать могу!..

― Дом у тебя хороший, да будет на счастье… — растерянный Ливинд запнулся. Неужели этот гостеприимный человек в своей семье скуп и жесток?..

— Проходите сюда. — Хала-Бахмуд провел гостей под навес, где стояли стол и стулья, и положил на стол нарды. — Вы, пожалуйста, поиграйте, поразвлекитесь, а я отлучусь ненадолго.

— Ну что ж, сыграем. — Судья сел за стол и принялся раскладывать фишки. «Что это значит? — думал он. — Неужели Киз-Бике сказала неправду о своем муже?»

— Что они делают там? — спросил Ливинд, показва на Мусу и Хала-Бахмуда, которые вбивали железный кол в столб.

— Они зарезали барана, сейчас будут оевежевывать.

— И это ради нас?

— Да-а!.. — Амри не мог понять, почему удивляется судья. — Ведь для хорошего кунака никому не жаль барана.

Ливинд закусил губу. Или рассказать Амри, зачем сегодня приходила Киз-Бике? Но у Амри язык немного дырявый, он может проболтаться, и тогда на весь аул будет опозорен не кто-нибудь, а его, Ливинда, брат. Хала-Бахмуду от стыда придется просто покинуть аул… И вдруг Ливинд поймал себя на мысли, что ему нравится иметь брата, тем более такого внушительного, старшего брата…

— Ну, кто кого? — вытирая руки, подошел к ним Хала-Бухмуд. — Знал бы, что вы посетите мой дом, приготовил бы все заранее…

— Заранее, друг Хала-Бахмуд, неинтересно, — засмеялся Амри.

— Ну-ка, дай, парторг, я одну партию сыграю с новым знакомым. — Хала-Бахмуд сел за стол. — А ты правда похож на меня, уважаемый судья… Ты родом не дибгалинский?

— Нет, — ответил судья. И спросил: — А зачем ты зарезал барана?

Хала-Бахмуд усмехнулся:

— Давно мяса не ел.

Когда Амри отошел помочь Мусе, Ливинд откинулся на спинку стула и закурил.

— А знаешь, Хала-Бахмуд, — сказал судья, — у меня к тебе дело.

— У судьи ко мне дело? — взметнулись удивленно густые брови Хала-Бахмуда. — Странно, вины за мной как будто нет…

― Ты так думаешь? А вот послушай. — И Ливинд стал пересказывать, что узнал от Киз-Бике.

И вдруг этот гигант, этот мужчина, похожий на каменную глыбу, съежился, будто оглоблей ударили его по голове. Взгляд его виновато опустился, лицо побледнело.

— Это правда? — кончив рассказ, спросил Ливинд.

— Хотелось бы, кунак, сказать нет. Но не смею. Да, правда… Пропади все пропадом, эти камни и эта сакля! Все вложил в дом, и добро и совесть. Лишь бы от других не отстать… Я тебе с усмешкой ответил: давно мяса не ел, а это правда, полтора года мяса не видел! Жена права. Два года я избегал гостей, судья, придумывал всякие предлоги. Погляди на меня: вот во что я одет, то и есть у меня. Вечером стираю, утром надеваю… Прости меня, судья. Мне бы околеть, чем так унизиться, но пойми, откуда мне было взять средства, материал?.. Я человек независимый, и каждая копейка — это только моя копейка… — Он положил на стол свои большие руки. — Все для своих детей. Конечно, меня понять трудно. И ты, наверно, в душе надо мной насмехаешься?

— Нет. Я просто ошеломлен.

— Я не оправдываю себя, позорно это. Из-за дома морил голодом семью. Но с сегодняшнего дня я сам хотел покончить с таким положением. Только одна просьба к тебе, судья. Не говори об этом никому. Амри знает?

— Нет, никто не знает. Можешь быть совершенно спокоен.

Хала-Бахмуд молча протянул Ливинду руку. И тут же встал, ушел куда-то.

Когда он появился спустя некоторое время, одного взгляда было достаточно: Хала-Бахмуд здорово выпил.

Между тем Киз-Бике вышла к гостям, любезно их приветствовала и стала накрывать на стол. Готов был хинкал со свежим мясом, на блюдах возвышался горячий свежеиспеченный хлеб.

Дети выскочили во двор с ломтями хлеба в руках, весело показывая их друг другу — у кого больше ломоть. Киз-Бике дала детям и по доброму куску мяса, сказала гостям:

— Ешьте на здоровье! — и ушла, боясь встретиться взглядом с мужем.

— А чем тебя напугал судья? Ты какой-то уже другой, Хала-Бахмуд! ― сказал парторг, садясь за стол рядом с Мусой, который ловко очищал от мяса баранью лопатку. — Ливинд, ты что с ним сделал?

— Я сказал ему, Амри… — Ливинд посмотрел на Хала-Бахмуда: в его глазах был страх, — …что две комнаты в этом доме подлежат конфискации.

Хала-Бахмуд даже вздохнул. Он попытался улыбнуться шутке.

— А в чью пользу? — засмеялся Амри, с удовольствием уплетая горячее мясо.

— Конечно, в мою. А где Киз-Бике? — вдруг обернулся Ливинд. — Нет, так не пойдет! Я хочу, чтоб она сидела с этой стороны со мной рядом.

Хала-Бахмуд уставился на него:

— Зачем это? Пусть занимается своим делом! — Он выпил залпом рюмку. — Почему, позвольте знать, — проговорил он сквозь зубы, — моя жена должна сидеть рядом с тобой?

— Потому что я ее уважаю. — Ливинд все подбрасывал хвороста в огонь. — Киз-Бике! Иди сюда!

— Она не пойдет сюда! — Хала-Бахмуд встал и, подскочив к Ливинду, взял его за ворот.

— Эй, эй, Хала-Бахмуд! Ты на кого руку поднял? — вскочил и Амри. — Это же твой брат!

— Какой брат? Не было у меня никакого брата! А среди таких наглецов тем более! Я не потерплю, чтоб в моем доме…

— Сядь, брат мой! — схватил его за плечи Ливинд. — И позови Киз-Бике. На вот, читай письмо нашего отца.

— Какого еще отца?..

Хала-Бахмуд взял письмо и недоверчиво оглядел всех — не разыгрывают ли его эти люди?..

— Читай, читай, медведь. Выпьем, друзья! Выпьем, Киз-Бике! За жену моего брата! — крикнул Ливинд ошеломленной Киз-Бике, застывшей в дверях. — Ну что, медведь, имею я право распоряжаться в твоем доме или нет?

— Неужели это правда? — проговорил, опуская руку с письмом, Хала-Бахмуд.

— Отец наш не мог лгать.

— Да что там отец! — крикнул Амри. — Вы друг на друга посмотрите. Всякий скажет, что братья: так похожи! Выпьем за то, что брат нашел брата!..

Хала-Бахмуд все не мог прийти в себя. Потом обнял брата. И они уже толкали кулаками друг друга: «Ва, ха-ха-ха! Ва, ха-ха-ха!»

— Уж чего-чего, но чтобы судья оказался моим братом — никак не ожидал, — все повторял Хала-Бахмуд.

А больше всех радовалась Киз-Бике. Когда же гости ушли, она призналась во всем мужу и попросила прощения. Хала-Бахмуд привлек ее к себе, погладил по голове:

— Ничего, жена моя, ты обратилась не к чужому человеку! К моему брату!..

Глава пятая

Омаров Зубаир, командир стройбата. Капитан. При выполнении особо важного задания командования был обнаружен противником и окружен. Израсходовав все боеприпасы, вызвал огонь нашей артиллерии на себя.

1

Прометеевы скалы — да, так называются скалы в знаменитом сулакском каньоне — Цахибсила шурми. Прометеевы скалы — это память о том, кто первый бросил вызов богам, принял от них вечные муки, но подарил людям огонь.

Сулакский каньон. Прометеевы скалы. Сегодня это звучит более чем символично. Сегодня это название связано со строящимся на бурном Сулаке могучим каскадом гидроэлектростанций. В Прометеевых скалах советский человек зажигает и утверждает силу доброго огня, подаренного людям.

Сулакский каньон. Во все времена поражал он человеческое воображение своей суровостью. Край этот назывался не иначе как краем обреченности, а тех, чьи сакли ютились здесь, называли безумцами, бросившими вызов слепой судьбе. Но благодарение солнцу, как говорят горцы, что оно освещает все стороны земли. Время скачет, не зная устали и сна, сменяя черную бурку ночи на белый бешмет дня.

Гордый свободный человек решил подчинить себе бурный Сулак и зажечь огонь в саклях горцев. Главным звеном строящегося каскада станет Чиркейская гидроэлектростанция со своей уникальной арочной плотиной. Четыре турбины этой станции будут давать снег в миллион киловатт. Построена Чирюртовская ГЭС, завершается Чиркейская, сооружается Миатлинская…

А на реке Аварской Койсу — одном из рукавов Сулака — вблизи аула Унцукуль, будет построена Ирганайская ГЭС. Повезло, можно сказать, этому аулу, но и сам аул не простой. Живут здесь народные умельцы, мастера-деревообделочники, чье самобытное искусство вызывает восхищение. Кто не знает инкрустированные тонким мельхиоровым узором трости, кулоны, трубки!..

Как не вспомнить здесь о чернильном приборе, которым пользовался в последние годы жизни Ленин, Этот подарок дагестанской бедноты вождю — и поныне на письменном столе в кабинете Владимира Ильича в Кремле.

Неподалеку от Унцукуля раскинулся городок рабочих-строителей. В Прометеевых скалах эхом отдается шум тягачей, экскаваторов, бульдозеров, самосвалов — здесь работает изыскательская партия, состоящая из ученых, инженеров-геологов, электриков.

Местность, где разольется будущее Ирганайское водохранилище, геологически сложная. Известковые полуобнаженные отроги, ущелья-рукава разной глубины, и здесь же — прекрасная Ирганайская долина, где цветут сады, растет виноград. Долина со всех сторон защищена от ветра, и у нее свой микроклимат.

Энергетики Страны гор имеют достаточный опыт строительства уникальных высотных плотин в горах, но у природы свои законы. После землетрясения весной семидесятого года, эпицентр которого находился совсем близко от строящихся гидростанций — а взрыв этой стихии стал серьезным испытанием для строителей, — энергетикам пришлось еще раз пересмотреть проекты будущих строек Сулакского каскада, с тем чтобы сделать плотины и все подсобные сооружения сейсмостойкими.

В этих дополнительных изысканиях принимают участие инженер Ай-Гази Омаров, профессора Сергеев из Москвы и Асланов из Ростова-на-Дону. В прошлую осень они жили здесь в палатках. Облазали и малые и большие горы, познакомились с заботливыми, внимательными людьми, узнали от них смешную поговорку: «Говорят, высокие горы создал бог, а маленькие сами появились от страха». И здесь же в один из дней, когда Ай-Гази куда-то запропастился, Сергеев и Асланов услышали рассказ о том, что до войны приезжали сюда ученые и уже тогда говорили об Ирганайской гидроэлектростанции.

— А не помните ли вы, уважаемые, что это были за ученые, откуда? — заинтересовались гости.

— Как — откуда? Из Махачкалы.

— И из Москвы, — добавил старик из аула Унцукуль. — Но главным был горец. Фамилию его я не помню, а имя хорошо запомнил, потому что в то время у меня родился сын и я в честь гостя дал сыну его имя.

— Простите, почтенный, а как звать вашего сына?

— Зубаир. Да, да, его так и называли — инженер Зубаир. Вот и наш учитель помнит, — показал старик на мужчину в очках.

— Здесь велись тщательные и долгие изыскательские работы, — подтвердил учитель.

— Это интересно, это очень интересно… — оживился профессор из Москвы. Надел очки, достал толстую тетрадь, шариковую ручку и стал что-то записывать. — Их исследования оказали бы нам неоценимую помощь, как ты думаешь, коллега?

— Еще бы! Они были бы весьма кстати.

— А фамилии их не помните?.. Уважаемые, постарайтесь припомнить — это очень важно! — хотя бы фамилию инженера Зубаира.

— Фамилия его, по-моему, была самая обычная, — заметил учитель. — То есть у нас, горцев, распространенная…

Все стали гадать: «Магомедов?» — «Нет». — «Абдуллаев?» — «Нет». — «Ибрагимов?» — «Нет». — «Так какая же еще фамилия? Алиев?» — «Нет». — «Омаров?»

— Вот! Омаров! Омаров Зубаир, о нем тогда в газете писали…

Это подтвердили и другие горцы.

— Постойте, постойте… Значит, Омаров Зубаир… — волновался профессор Сергеев. — А с нами здесь работает Омаров Ай-Гази… Не родственники ли они?

— Может быть, однофамильцы?

— Все равно, сегодняшний день я считаю самым удачным за последние две недели. Спасибо вам, уважаемые. Поспешим теперь к нашему Ай-Гази, он непременно должен знать о своем предшественнике.

Распрощавшись с горцами, взволнованные услышанным, гости направились в ту сторону, куда еще утром ушел Ай-Гази. Настроение улучшилось, бодрости прибавилось, да и природа, чистый воздух гор благотворно влияли на них… Здесь кровь обновлялась, щеки розовели — а это первый признак доброго здоровья. Не отставая от молодых, шагал профессор Сергеев, худой, живой, веселый старик.

— Если бы не работа — клянусь, перебрался бы навсегда в эти края. Чудесно здесь!

— И я чувствую себя тут как нигде хорошо. Эй, э-гей, Ай-Гази!

— Ай-Гази! Ай-Гази!

— Где ты, отзовись? Куда тебя занесло?

— Опять, наверное, что-то нашел… рыщет, как геолог-минералог, а не проектировщик…

— Ничего, ничего, одно другому не мешает. Хороший ученый из него получится, — с уверенностью сказал Сергеев.

— А вы, профессор, не слышали рассказ горцев о родниках? Говорят, вот в том разрушенном ауле было двенадцать целебных родников. Родник от болезни глаз, родник от болезни желудка, родник от ревматизма… Но вот переселили жителей на плодородные земли, и родники высохли буквально через несколько месяцев. А недавно, говорят, вернулись две семьи: старики со своими старухами. И знаете, через неделю ожил один из родников, сам, без вмешательства человека!.. Родники рождаются и живут там, где есть люди.

— Эй, э-гей, Ай-Гази!.. Ай-Гази, где ты? — кричали они, поднявшись на пригорок, от которого начинался овраг.

— Я здесь! — раздался голос из-под земли.

— Где?

— Под вами…

Из причудливой норы в крутой стене оврага появился Ай-Гази.

— Я нашел здесь подземные пещеры…

— Какие еще пещеры? Они не значатся на наших планах…

— Вот это-то меня и заинтересовало. А что, если это уникальные пещеры?

— Этого еще нам не хватало, — забеспокоился москвич. — Глубокие?

— Метров двадцать я прошел, а дальше побоялся заблудиться.

— И нечего углубляться в неизвестность. Послушайте, коллега, говорит вам что-нибудь имя инженера Зубаира Омарова? Он еще до войны вел здесь изыскания.

― Это мой отец. Он тогда был руководителем изыскательской партии.

— Вот тебе раз! Так чего же вы, молодой человек, молчите? Где он сейчас? — решительно спросил Сергеев.

― Как — где? Погиб на войне.

Везде и всегда эти слова — «погиб на войне» — вставляют людей задуматься, на время умолкнуть, отдавая дань памяти тем, кого давно нет, но кто ценой своей жизни отстоял для людей право жить и творить.

— Простите, коллега… Но вы знаете, где находятся материалы изысканий вашего отца, да будет долгой память о нем?

― Наверное, в архиве, в Москве.

― Там их нет. Если бы они там были, я бы знал о них. Когда проектировался этот каскад, мы перерыли все, вплоть до сугубой географии и зоологии… А ваш домашний архив?

— О нем я ничего не знаю, профессор. Мне было двенадцать лет, когда получили на отца похоронную…

— Вот что, инженер Омаров, первоочередное вам задание — найти, и непременно, архив отца. Эти материалы не могли бесследно исчезнуть, а они нужны, очень нужны.

2

У каждого, говорят горцы, есть свой Багдад. Жители Зангара считают своим Багдадом родной аул. Среди высоких гор есть одна пониже, похожая на опрокинутый сасанидский котел. Гору эту обтекают два рукава реки Варачан, и географ скорее назовет ее островом, омываемым водами горного потока. На этом густо заросшем лесом островке и расположился древчий аул Зангар, увенчанный двенадцатиметровым минаретом строй мечети, с которой уже давно не звучал призывно-протяжный голос муэдзина.

Есть поверье, что первым, кто положил камень для жилья в этом удивительно живописном уголке, был далайчи — поэт. Но по-настоящему прекрасным аул, конечно, стал за годы Советской власти. Сейчас это селение с новыми, крытыми железом, черепицей или шифером, светлыми и просторными домами. В нем нет былой тесноты и неудобств. Хорошая дорога соединяет его с районным центром.

Колхоз аула Зангар богатый, животноводческий. Зангарцы издревле были отличными чабанами, но пасли они раньше чужие отары, а теперь — свои, колхозные. А такой брынзы-нуси из овечьего молока, какую готовят зангарцы, вряд ли еще где можно попробовать. Сладкий чай с горячим чуреком и зангарской брынзой — лучшего завтрака не сыщешь.

Но самое прекрасное здесь — люди, добродушные, степенные, уравновешенные. Думается, это от чудесной природы, которая окружает жителей Зангара.

Прежде чем сказать слово, зангарцы взвесят его, попробуют на вкус. Соседи посмеиваются: «Если ты затеял разговор с зангарцем, то спеши, не дай ему подумать…»

На зангарском гудекане всегда весело и оживленно. Почтенных аульчан никаким телевизором не заманишь в четыре стены. И место, выбранное для гудекана, примечательное — на солнцепеке, но рядом с родником под аркадой, куда гуськом идут девушки и женщины за водой и стирать белье. Взгляните на эти ножки горянок — и вы поймете, что они умеют не только мять белье на гладких каменных плитах, которыми устлан родник, но и танцевать с волшебной легкостью.

Дорога вьется среди стройных тополей — это единственный въезд в аул. Сидят почтенные зангарцы в своеобразных каменных креслах, спинками которым служат надгробные резные плиты, поставленные в память о предках, павших вдали от родины.

— Слушай, Махамад, говорят, ты вчера искал гвоздики-двадцатки…

— Да, почтенный Салихбек, крышу крыли, и немного не хватило.

— Так почему же ты сразу мне не сказал? Есть у меня в подвале….

— Спасибо. Но я уже одолжил у Исмаила.

— Кто тебе ближе, я или Исмаил?

— Прости, дорогой Салихбек.

— От души ли дал тебе гвозди Исмаил?

— С удовольствием.

— Это хорошо, все надо делать с удовольствием. А уметь помочь человеку — большое искусство.

— Это свойственно нашим людям, почтенный Салихбек.

— Пусть будет всегда так. Эй, Гарун, ты, говорят, вчера с базы вернулся, что нового привез?

— Мохеровые шарфы, японские зонты, платформы…

— Шарфы, зонты знаю, а вот что за платформы — не знаю.

— Это модные женские сапожки, на вот таких высоких подошвах, почтенный Салихбек, — улыбаясь, объяснил Гарун.

— Сапожки — хорошо, они украшают стройные ноги. Но толстые подошвы, дорогой завмаг, калечат ноги, ты разве не знал?

— А что я поделаю, если твоя внучка первой сельсовету жаловалась, что не везу я этих платформ… — усмехнулся Гарун.

— Ты бы ее ко мне послал. Нельзя же потакать всякому желанию… Нет, не дадут мне спокойно поругаться с этим зубоскалом: какой-то гость идет сюда.

И на самом деле, к сидящим подходил высокий стройный мужчина и очках. На нем ладно сидел серый летний костюм, а темный галстук на оранжевой сорочке был под стать черным, с легкой проседью волосам. Он поприветствовал почтенных, пожал каждому руку и извинился за то, что помешал их мирной беседе.

На гудекане наступила тишина, какая возникает вдруг с появлением незнакомого человека. Никто не знал, кто это, чей кунак, что ему нужно.

— Прости нас за любопытство, уважаемый, не скажешь ли нам, кто ты и чей родом?

— Омар, сын рябого Зубаира из Зангара.

— Так ты правнук Омара, почет тебе и слава, сынок! Как же не помнить этого человека…

— Прадед мой, Омар, был красным партизаном. Он называл себя беспартийным большевиком. Русские ссыльные научили его грамоте в далекой морозной Сибири, а главное — помогли разобраться, где правда. В годы гражданской войны он боролся за Советскую власть в Араканах и на Хунзахском плато…

— И когда некий секретарь шариатского суда, — подхватил Салихбек, — спросил Омара — а он был левша, — почему он пишет левой рукой, прадед ответил: «Потому что в правой руке у меня маузер, которым защищаю то, что пишу левой!» Так ли это было, почтенные?

— Так, так! — согласились старожилы.

— А писал он в то время письмо — воззвание к горцам: «Мужественные сыны гор, к вам обращаюсь я, большевик Омар из Зангара…» — объяснил Салихбек.

— Дед мой Хажи-Ражаб, — продолжал гость, — старший из семи сыновей Омара, почтенные, вступил в партию в двадцать четвертом, траурном году… Он первым отправился на всенародную стройку канала Сулак-Петровск, который горцы называли Октябрьским. И был бессменным председателем сельского Совета до того самого дня, когда его подкараулили в Большом ореховом лесу кулаки…

— Да, сынок, — опять заговорил почтенный Салихбек. — «Отрекись от коммунистов!» — грозили ему враги. «Семь раз убьете, семь раз оживите — все равно останусь тем, кто я есть! Я дважды кинжала не вынимаю!» — таким был его ответ.

— Отец мой Зубаир выучился на инженера-энергетика и строил до войны первую в Стране гор Гергебильскую гидроэлектростанцию. Вступил в партию, когда враг был у ворот Дагестана, и на вопрос секретаря: «С какой целью ты вступаешь в партию?» — ответил: «Чтобы служить целям партии. Бить врага, посягнувшего на нашу свободу!»

— Это мы знаем, сынок, а скажи теперь нам о себе. Как тебя звать?

— Звать меня Ай-Гизи. А по профессии я инженер-энергетик, отец мой так хотел. Работаю на Чиркейгэсстрое.

— Слышали, сынок, слышали…

— Третий агрегат пустили к Новому году. Скоро завершим там работы и начнем строить Ирганайскую гидроэлектростанцию.

— Да, сынок, а ведь это была мечта твоего отца. Правильно делаешь, что продолжаешь его дело. Лучший памятник отцу — его сын. Но в одном мы не можем не упрекнуть тебя, сынок…

― В чем же?.. Ах да, отцы, понимаю — не бываю в родном ауле.

— Нельзя забывать место, где для тебя звучали колыбельные песни. И сейчас, наверное, ты не без важного дела приехал…

— Очень важное у меня дело. На том месте, где намечено строительство Ирганайской ГЭС, проводил изыскания мой отец…

— Я ходил с ним по этим берегам, по цветущей Ирганайской долине, — подтвердил старый Махамад.

— Мне очень важно знать, у кого оставил мой отец свои записи и проекты, они мне нужны сейчас. Не вам ли, почтенный Махамад, передал отец бумаги?

— Нет, сынок. Я раньше твоего отца ушел на войну. И куда делись его труды, не знаю.

― Жаль, очень жаль. Может быть, кто другой из почтенных вспомнит…

Нет, среди сидящих на гудекане почтенных зангарцев никто не мог вспомнить, куда делись записи инженеpa Зубаира. Ведь и он редко бывал в родном ауле, чаще в городах и в горах, и сакля их обветшала. Одно время там размещалась участковая больница, но вскоре и для нее построили повое здание на видном месте у речки.

Инженер Ай-Гази обошел весь аул и всех живых родственников, но в том деле, по которому он приехал сюда, никто не смог ему помочь. Уж очень мало сверстников и друзей отца вернулось с войны…

3

Спроси, когда будешь в наших горах, любого старожила, с чего все же началась новая жизнь, и каждый скажет: «С той всенародной стройки, которую горцы с гордостью назвали Октябрьским каналом». Да, да, именно всенародной… Строительство канала Сулак-Петровск, протяженностью семьдесят восемь верст, от которого отказались в прошлом царские и иностранные инженеры, оказалось по плечу десяткам тысяч самоотверженных, охваченных единым порывом людей изо всех аулов и городов Дагестана в первые годы Советской власти.

А годы эти были тяжелые — в наследство от старого мира достались нищета и разруха, зато люди были свободны. Впервыечеловек почувствовал себя хозяином на земле, впервые осознал, что он — творец новой жизни.

Не было тогда у горцев никакой техники, не было своих инженеров, но было огромное желание провести голубые воды Сулака по бесплодной пустыне и сделать прикаспийские степи плодородными. Лопата и кирка, самодельные тачки и носилки, арба — вот и вся техника. Не то что теперь на таких стройках, как БАМ. Тут тебе тягачи и вездеходы, пневмомолоты и краны, вертолеты и готовые дома иа колесах. Ты идешь в тайгу строить железную дорогу, а за тобой уже тянут электричество, чтобы тебе было светло и уютно. Тогда фитилем для керосиновой лампы служила суконная ленточка, отрезанная от полы шинели, в которой человек пришел еще с гражданской войны.

Трудно было, ой как трудно… Кипяченная на костре вода и черствый хлеб, да и то не каждый день. В дождь и в зной не было над головой крыши. Но люди не отступали, мужественно и стойко переносили невзгоды — великая надежда на то, что дети их привольно будут жить на земле, делала людей твердыми. Когда становилось совсем невмоготу, находили слова, чтобы вдохнуть силы слабым.

Среди армии строителей грелись в холодные ночи у костра прадед и дед нашего Ай-Гази — Омар и Хажи-Ражаб. Они трудились, не ведая усталости, голодали и мерзли вместе со всеми, копали землю, выносили ее в тяжелых мешках на спине (даже носилок не хватало), строили акведуки, водосборы, лотки и мосты. Строили и радовались каждой победе, каждому продвижению вперед.

Как-то раз Хажи-Ражаб не выдержал. Обессиленный и измученный, лежа у затухающего под дождем костра, сказал отцу:

— Я больше не могу!

— Отдохни малость, сын мой, пройдет.

— Не могу… Воевать с оружием в руках, погибнуть в бою — за честь сочту. Но этого больше не могу вынести!

— Вот-вот, конечно, воевать легче, умереть в бою легче… Но, сын мой, большевики взяли власть и победили врагов для того, чтобы начать самую тяжелую битву — за хлеб, за жизнь. Это куда труднее…

— Не могу я…

— Стыдно, стыдно, Хажи-Ражаб!.. Мы столько одолели, теперь осталось совсем мало. Зажми свою волю в кулак. Ты слышишь меня, сын мой?.. Скоро канал закончим.

…Старики помнят день, когда строители прошли последние метры и обнялись с теми, что шли навстречу со стороны города.

В шесть утра двадцать восьмого июля двадцать третьего года вода Сулака потекла в водохранилище, предназначенное для снабжения города и железной дороги. Петровск, переименованный в Махачкалу и ставший столицей автономной республики, превращался в промышленный и культурный центр.

Да, выросли мы, другие времена, иные масштабы. Но те, кому посчастливилось участвовать в первой народной стройке, покручивая усы, говорят: «Не будь того почина, нашего почина…» И с ними нельзя не согласиться, начало всему положили наши деды и отцы, от них п пошел род коммунистов…

Тем же летом Омар и Хажи-Ражаб вернулись домой, в свой аул Зангар. Омара ждала его старушка-ворчунья. А Хажи-Ражаба — молодая краснощекая жена и сын Зубаир. Заждались они, соскучились.

— Сынок, родной, как ты вырос без меня!.. — Отец не выпускал сына из рук.

— Папа, а я уже в школу хожу, — говорил Зубаир, обнимая отца.

— В какую еще школу?

— Настоящую.

Да, за время их отсутствия и в ауле произошли заметные изменения, была открыта школа, правда, пока что в здании старой мечети. Не было ни парт, ни доски, ни другого школьного инвентаря, и учитель всего один, но зато было жадное стремление к грамоте. И теперь, обращаясь к своим внукам, старики вздыхают: «У вас карандаши черные, а тетрадь белая. А мы писали буквы мелом на черных страничках. Одна тетрадь — на целый год, а если ученик был такой прилежный, как Зубаир, то тетради хватало и на два года».

Шли годы. Жизнь заметно преображалась, пробуждая в людях невиданные силы, Зубаир уже был в четвертом классе, когда ясный солнечный день в горах омрачила черная весть. Отца привезли в аул под черной буркой на тоскливо скрипучей арбе. Его убили враги у родника в долине Таркама. Весь аул Зангар хоронил своего председателя сельского Совета.

Зубаир был потрясен. Не раз заставала его мать на могиле отца и не всегда даже могла найти для сына слова утешения.

В другое время неизвестно, как сложилась бы судьба сироты. Может быть, возмужав в схватках с кровниками, стал бы абреком в Большом ореховом лесу или ушел бы с пустой сумой в дальние скитания, пел бы печально-протяжные песни, перебирая пальцами четыре струны своего чугура. Но не зря отцы утверждали Советскую власть.

Зубаир окончил школу и по путевке комсомола был направлен на учебу в Москву, в энергетический институт. Простому горцу из далекого аула — такая честь, учиться в Москве! А сколько горцев связывают свою биографию с этим городом, со столицей Страны Советов, скольким он стал близким и родным!..

В тридцать восьмом году Омаров Зубаир с дипломом инженера-энергетика вернулся в Дагестан. Первый человек из Страны гор, получивший раньше неведомую здесь профессию, как тогда говорили — самую перспективную. И было где развернуться молодому специалисту, ведь край его, как никакой другой, богат гидроресурсами.

Инженер Зубаир Омаров со своими друзьями из Москвы проектировал первые, пусть еще маломощные межколхозные гидроэлектростанции в горах, строил первую, самую высокую в то время, уникальную в Европе плотину Гергебильской станции. Много было дерзких проектов, надежд… Но им не суждено было осуществиться. Грянула война. И инженеру Омарову пришлось отложить свои изыскания и смелые проекты до лучших времен. Родина была в опасности, и он, хотя имел бронь, ушел на фронт.

4

Однажды — это было спустя много дней после того, как в Зангаре побывал Ай-Гази Омаров, — появилась здесь Сибхат Карчига и постучалась к почтенному Салихбеку, которого она знала. У нее было письмо к Омарову Ай-Гази, письмо от отца с фронта… Очень сожалел почтенный Салихбек, что адресата не оказалось в ауле.

— Он, добрая женщина, сейчас может быть в Дубках. Есть такой красивый, молодой город на берегу Чиркейского моря.

— Там, где строится большая станция?

— Да. Если доверите мне, я с удовольствием поеду туда и передам ему письмо. Ведь удивительно — сын получает письмо с фронта от родного отца спустя много лет…

— Я никогда не была там, — задумчиво проговорила Сибхат Карчига.

— Такое надо видеть собственными глазамию Hе поверите, дорогая Сибхат, что все это сделано человеком.

— Право, не знаю, как быть. Столько я слышала в читала об этой станции…

— Так поезжайте, увидите чудо. Непременно поезжайте. Тем более — с доброй вестью.

— Добрая ли, почтенный Салихбек? Вот взялась за такое дело, и сомнения гложут: не причиняю ли я снова боль людям?

— Что вы, что вы, добрая женщина! Люди долго еще будут ждать весточки с войны и не терять надежды. Поезжайте обязательно, и когда будете там, попросите Ай-Гази, чтобы он покатал вас на катере. В бирюзовой глубине нового моря увидите аул Чиркей. Да, да, аул на дне моря! Кто бы мог подумать! Сколько раз я ходил по улочкам этого аула, а теперь там рыбы плавают… Сказка. А побываете в Новом Чиркее еще больше удивитесь. Мои кунаки-чиркейцы, не знавшие и не признававшие, кроме баранины, ничего, живут теперь на берегу моря и удят рыбу на досуге… Не верится. Вы знаете, как они рыбу называют?

— Рыба есть рыба, как же иначе ее назвать можно?

— Оказывается, можно. Они называют ее гидробараном. Я был у них, и они угощали меня шашлыком из гидробарана — очень вкусно… Скажи о таком в годы моей молодости — не поверил бы. Да так оно и было.

Лет тридцать тому назад инженер Зубаир говорил, что в горах будет море, и ему никто не поверил. Над ним все смеялись…

— Спасибо вам, почтенный Салихбек. Вы так заинтересовали меня, что я решила своими глазами noглядеть на это чудо.

— И не пожалеете. Доброго вам пути.

— Долгой вам жизни.

…Ночью в дом к Ай-Гази постучалась неизвестная женщина. Она принесла ему письмо отца — солдатский треугольник, тридцать с лишним лет пролежавший в земле. Отец писал:

«Здравствуй, сын мой Ай-Гази!

Как вы там одни, мои родные? Да не покинет вас доброе здоровье. Надеюсь, мама здорова. Пусть не тревожится о прерванной учебе, после войны каждый вернется к своему любимому делу. И мама наша обязательно будет врачом.

Война, сын мой, трудное дело, очень трудное. Только я не хочу омрачать ваш сон, описывая все ужасы. Враг жесток и беспощаден: он убивает детей и женщин, грабит и сжигает все, что нажито и построено советскими людьми за годы свободного труда. Горят деревни и города. Жаль все, очень жаль…

Я был тяжело ранен. Так тяжело, что считал себя уже мертвым. От того боя, кроме ран и шрамов, остался мне в награду орден Красной Звезды. А с врагом я еще повоюю, сын мой, не щадя своей крови.

Благодарен и мужествен наш человек. Какие рядом со мной ребята! С такими-то людьми — и не одолеть врага?.. Кончится война, и мы начнем все заново. Еще краше будем строить города и поселки, гиганты электростанции, еще сильнее будем любить жизнь.

А пока ты должен прилежно учиться, слушаться маму, помогать ей — ведь ты теперь хозяин дома. Вот что, сын мой: все свои записи я спрятал в стене нашей старой сакли в ауле Зангар. Теперь, когда враг бежит от нас, я могу об этом сказать. Там важные документы, ты их найди, с помощью мамы отвези в город и передай в наш Совнарком — может быть, они понадобятся еще до моего возвращения. А я вернусь, обязательно вернусь, сын мой, вы ждите!

Любящий тебя твой отец

Зубаир».

Пока Ай-Гази читал и перечитывал письмо отца, радуясь, что его записи намного ускорят изыскательские работы для Иртанайской ГЭС, добрая вестница Сибхат Карчига выскользнула за дверь, не став надоедать просьбами о том, чтобы ее покатали на катере по синему морю, разлившемуся в горах.

Переночевала она в уютной гостинице в Дубках, утром пошла смотреть стройку. Дивилась, когда ей об этой стройке рассказывали, но увиденное превзошло все ее ожидания. Это не сравнимо ни с чем.

А какое море! Шумит, волнуется, волны набегают на не успевшие исчезнуть, зарасти травой дороги и тропинки, по которым год тому назад еще ходили и ездили люди.

Стоит город-красавец и глядит в море светлыми окнами. Молодой город — город строителей. Люди здесь приветливые, добрые, всегда готовые услужить. Они гордятся своим городом, своим морем, своей плотиной, любят суровую и величественную красоту своего края.

И Сибхат Карчига радовалась всему этому, будто ей вдруг подарили полцарства.

Глава шестая

Алибеков Хаджи-Мурат. Погиб в районе Броды у реки Стырь, уничтожив в рукопашной схватке четырех гитлеровских солдат.

1

Теперь это самое излюбленное место cирагинцев, достопримечательность, так сказать, этих гор. Расположено это достопримечательное место на высоте в тысячу пятьсот метров над уровнем моря — правда, не над уровнем нашего Каспия, потому что он, как известно, сам находится на двадцать шесть метров ниже уровня Мирового океана.

До войны это место никак не называлось. От аула оно далеко, здесь никто не жил, и люди сюда не ходили, если не считать заблудившихся. Теперь же это место называется Галбецла-Юрт, что значит «дом Галбеца». Но примечателен, собственно, не дом — приземиcтый, с плоской крышей и маленькими окошками, с очень высокой трубой-дымоходом, отчего он похож на старинный паровоз. А все дело в том, что здесь, на еще недавно диком горном плато, где рос только кустарник и бесполезно клокотали холодные прозрачные ключи, этот чудаковатый человек, Галбец, один со своей старухой вырастил яблоневый сад и развел пчел.

Когда Галбец с Зазой решили перебраться сюда из аула, сельчане посчитали, что он просто свихнулся.

— Это он, бедняга, после похоронки. Единственный сын погиб.

— Не Хаджи-Муратом ли его звали?

— Да, он самый.

— Жаль, очень жаль, такой приветливый был, услужливый.

— И больше нет детей?

— Нет. Хаджи-Мурат был единственный, и неженатый. И некому продолжить род.

— Да, похоже, что бедный отец рехнулся.

— А как же Заза? Неужели она не может отговорить мужа? Ведь с людьми легче вынести горе.

— А что ей, бедняге, делать? Она сына потеряла, за мужа теперь тревожится и во всем с ним согласна. Как он бьет в ладоши, так она и танцует…

Галбецу, конечно, не осилить бы то, что он задумал, если б не было у него такой верной и старательной помощницы, как Заза. Худая и маленькая, но необыкновенно живая и трудолюбивая — хотя не бывает в горах женщины не трудолюбивой: тут сама природа не даст никому разлениться. Родные и близкие уговаривали Зазу не соглашаться на переезд. Но она понимала, что в таком горе надо не препятствовать затее мужа, а, наоборот, дать Галбецу повод для встряски.

А Галбец, человек твердой воли и настойчивости, искал занятие, которое целиком бы захватило его, дало бы ему исцеление, искал такой работы, где надо проливать семь потов. И первые месяцы на пустынном плато были очень трудными. Надо было жилье построить, подготовить место для сада — очистить все от камней и принести землю. На душу давила непривычная тишина…

Люди говорили, что старик со старухой не выдержат и одной зимы и вернутся в аул. Но они обманулись в своих предположениях. Суровое плато, где камней и скал больше, чем земли, где частые дожди и ливни грозили смыть и ту скудную почву, что старики приносили из поймы рек, все-таки покорилось человеку. Камни пригодились, чтобы построить изгороди-подпорки для террасных полей — одного плато было мало для сада Галбеца.

Прошло несколько лет. Плато и склоны гор до того преобразились, что не узнать было. Председатель колхоза Усатый Шарап, видя, как с каждым годом растут от продажи фруктов доходы колхоза, изменил свое отношение к саду Галбеца. Построил сюда от аула шоссейную дорогу, организовал садоводческую бригаду в помощь горному Мичурину, как однажды назвали на районной конференции Галбеца.

Давно кончилась война, но Галбец никак не хотел поверить, что сын его не вернется. Заза не раз примечала, как старик в саду разговаривает сам с собой, боялась, что он на самом деле сойдет с ума. Галбец разговаривал с деревьями, с птицами, как со своими внуками:

— Не балуйся, внучок, не балуйся! Ты что ж это дедушку дразнишь? Ах ты, сорванец непослушный. Ну, погоди, вот поймаю я тебя… А ты знаешь, что у меня ремешок на стене висит?.. Нет, нет, малыш, не бойся… Что ты, разве ж я посмею тебя ударить! Балуйся, балуйся, мой малыш.

О необыкновенном саде писали в газетах, ставили в пример другим усердие Галбеца и Зазы. Однажды за ними на легковой машине приехал председатель колхоза Усатый Шарап, чтоб пригласить их в клуб на чествование. И здесь Галбеца и Зазу наградили орденами.

А сам Усатый Шарап, который раньше со своим изношенным портфелем прятался от районных хакимов-начальников и просиживал на собраниях где-нибудь в задних рядах, теперь ходит с новым портфелем, сидит в президиумах… и запросто заходит к председателю райисполкома.

— Здравствуй, исполком!

— О, дорогой Шарап, рад тебя видеть!

— Что нового, исполком?

— Ты знаешь, мы решили после собрания с группой товарищей из других колхозов заехать к тебе, вернее — к Галбецу. Примешь?

— Я-то приму, но к Галбецу, как к необъезженному жеребцу, не знаешь, с какой стороны подойти. Сзади— лягнуть может, а спереди — укусит.

— Но ты же с ним ладишь?

— Еще бы!.. Хорошо, приезжайте. Только с одним условием. — Да, да, теперь Усатый Шарап имеет право ставить свои условия. — Мы решили на том самом плато построить дом отдыха колхозников. И потому просим повременить года три с долгом…

— Это невозможно. Долг государству нужно заплатить. Подождите со строительством.

— Как же мы подождем, если дом отдыха наполовину построен?

— Ты, видно, выговор захотел получить.

— Ну да, — смеется Усатый Шарап. — Понимаешь, исполком, даже интересно получить такой выговор, потому что раньше я выговора получал за плохую работу, а за настоящее дело я еще не получал!..

Вот так заговорил теперь наш председатель с начальством. Сам лезет на рожон, знает — и районному начальству нравятся сочные, кисло-сладкие плоды его сада. Особенно — зимние сорта груш, которые до инея держатся на деревьях. Их после первых холодов собирают и называют «мешочками с повидлом».

2

На земле, говорят горцы, человек обязан совершить следующие дела: жениться, чтоб иметь потомство, построить саклю, чтобы жить в ней, и посадить дерево.

Галбец построил саклю. Сына отняла у него война, но зато Галбец посадил не одно дерево, а целый сад.

Казалось, все сделал человек па земле, что следовало сделать. А Галбец не знал покоя. Теперь он искал другого дела, которое его захватило бы так же, как некогда мечта о саде. И вот однажды, в летний день, вернулся Галбец к своей старухе и необычно возбужденным, радостным голосом сказал:

— Жена моя, к нам нежданный гость.

Заза встрепенулась:

— Что за гость?

— Сама увидишь, дай мне метлу свою… и разбавь сахар в воде, этак с полкило.

— Зачем?

— Как — зачем? Наш гость сладкое любит.

С метлой, вымоченной в сахарном сиропе, Галбец поспешил к дереву, на котором повис молодой пчелиный рой, совсем как огромный живой говорливый плод. Еще в прошлом году Галбец обнаружил в дупле диких пчел и знал, что в новом году будет молодая семья. Он загодя смастерил улей. Молодую пчелиную семью легче перевести на новое место, чем старую.

Галбец воткнул метлу в землю, рядом с пчелиным роем. Затем схватил два плоских камня и стал ими ритмично постукивать, призывая пчел перелететь на метлу.

— А ты чего стоишь? — сказал он жене.

— Ой, я боюсь.

— Пчелы не надо бояться. Пчела никогда не жалит доброго человека.

И под стук камней он стал пританцовывать, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Да ну тебя! Будет она разбираться, кто добрый, кто не добрый.

— Лучше, чем люди, разбирается. Возьми камушки и стучи, как я.

Послушалась Заза. И старик со старухой, постукивая камнями, затеяли на лужайке под деревом своеобразный танец.

— Давай, моя старушка, пляши, жена моя!

— Сколько лет не плясала, — смеялась Заза, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Это ты виновата, что я не женил сына, — вдруг нахмурился старик и опустил руки с камнями.

Он никогда раньше не упрекал жену. Да, был такой случай: еще до того, как Хаджи-Мурат уехал служить в армию, отец хотел его женить, а Заза не согласилась.

— Он же совсем мальчишка, у него мозг в костях еще не окреп, — говорила она.

— Мы бы сейчас не были так одиноки. У нас были бы внуки, а от них еще дети, и дерево рода моего расцвело бы, как сад.

— Да, муж мой… Я сожалею, но какой от этого прок… ― Заза прекратила нелепую пляску и опустилась на камень.

— Прости меня, Заза, — опомнился старик. — Прости… Смотри, смотри, а пчела перелетает!..

Теперь у стариков начались новые заботы. Галбецу пригодилась «практика», которую он прошел в детстве у своего отца Алибека — пасечника. Отец его, бывало, называл пчел не насекомыми, а самыми благородными, умными и трудолюбивыми животными. Отсюда и поговорки, связанные с пчелами: «Пчела, чтоб дитя свое прокормить, над тысячами гор пролетит», «Пчелиная да будет твоя совесть», «Пчела мала, а плоды труда ее велики и сладки».

Постепенно пасека Галбеца выросла до сорока ульев. В этом помог ему Усатый Шарап, понимая выгоду такого дела. Пчелы не только дадут мед, но и помогут в опылении сада, в улучшении плодоношения.

У Галбеца был мед разных сортов — розовый, вишневый, первоцветовый, шиповниковый, грушевый и яблоневый. Он просто приучал ту или иную пчелиную семью летать к одним и тем же цветам.

Удивительные истории рассказывает Галбец о своих пчелах и любит, когда его слушают. Люди даже говорят, что Галбец и за десятью горами узнает свою пчелу, взглянув на ее брюшко.

3

Хасбулат с хутора Кара-Махи все-таки отыскал газету для Сибхат Карчиги. В ней действительно писали о двух капсулах с одной и той же фамилией Г. Акбаров. Да, это были ее сыновья-близнецы Гасан и Гусейн. Как радовалась Сибхат этой старой газете, будто живыми ее сыновья вернулись…

У Сибхат еще оставались три солдатских письма. Она решила, прежде чем ехать в то место, где похоронены ее сыновья, найти в райцентре людей из аулов, в какие адресованы письма, и попросить, чтоб они доставили их. В райцентре как раз проходило совещание животноводов. Сибхат Карчига отдала два письма, а третье все еще держала в руке.

— Из Анчи-Бачила никого нет? — спрашивала она всех в фойе Дворца культуры.

— Как же, как же, был здесь сам Усатый Шарап, в президиуме сидел. Да вот он.

Шарап стоял в толпе, окруженный возбужденными, веселыми людьми. И сам весь сиял. Он первым протянул ей руку:

— Как живешь, Сибхат?

— Неплохо, уважаемый Шарап, не жалуюсь.

— Да ты никогда и не жаловалась. Но как же с сыновьями? Я слышал, ты всех расспрашивала о них…

— Да и не зря, уважаемый Шарап. Я знаю место, где они погибли. Вот и собралась ехать туда. Они похоронены в Карелии, это в газете написано, в каком-то Лахтенпохском районе. У меня к тебе просьба…

— Пожалуйста, пожалуйста, всем, чем могу, я рад тебе помочь, — с готовностью заулыбался Шарап.

— Ты знаешь такого… — Она посмотрела на письмо. — Алибеков Галбец?

— Как же не знать Галбеца! Это мой спаситель. Он меня на ноги поднял с моим колхозом. Что, ему письмо?

— Да. Это давнее письмо. Еще фронтовое.

— Фронтовое? — Шарап взял письмо.

— Пожалуйста, передайте его адресату.

— Обязательно передам, обязательно. — И Шарап сунул письмо в карман.

После перерыва, сидя в президиуме, он вспомнил о письме, достал его, повертел, раскрыл и стал читать, даже не подумав, хорошо ли это.

«Здравствуйте, уважаемые Галбец и Заза!

Я бы назвала вас отцом и матерью, но не смею, потому что вы меня не знаете. Да и ваш сын, мой муж Хаджи-Мурат, видно, не написал вам обо мне ничего. Он боялся, что вы не поймете и не одобрите такой его шаг, он говорил, что у вас в горах насчет этого очень строго. Мы полюбили друг друга, и ничего с этим нельзя было поделать. Я познакомилась с вашим сыном на границе, он был политруком, а я работала медсестрой в гарнизоне. Мы собирались сыграть здесь свадьбу, а затем приехать к вам, но судьба решила все по-своему. На второй день войны, в районе Броды, мой муж, ваш сын Хаджи-Мурат Алибеков, погиб. Он похоронен в братской могиле на опушке леса у реки Стырь. Нам пришлось отступать. И вскоре меня уволили из армии по случаю того, что я должна была родить. И родила я сына уже в оккупированной немцами деревне неподалеку от Калуги. Покойный муж мой, ваш сын, хотел, если родится мальчик, назвать его именем дедушки — Алибеком. Но вы простите меня, я не могла так назвать его, я очень любила вашего сына и дала ребенку имя Хаджи-Мурат. Живу я у доброй хозяйки, правда, страшно видеть на нашей земле, на фоне нашего белого снега, эти серые мундиры вражеских солдат. Не знаю, что дальше с нами будет. Пишу это письмо в надежде передать добрым людям. К моей хозяйке, у которой я живу, вернее скрываюсь, ходят такие люди. Очень хочется, чтоб письмо попало к вам, чтоб вы знали о судьбе вашего сына Алибекова Хаджи-Мурата и о том, что у вас есть внук Алибеков Хаджи-Мурат. Как хочется вырваться отсюда и приехать с сыном к вам, даже если вы не примете и выгоните меня, я все равно приеду. Если со мной случится беда, то хозяйка знает, что у меня в Саранске живет мать, и она постарается сына моего переправить к ней.

С пожеланиями доброго здоровья жена вашего сына и мать вашего внука

Наташа Алибекова».

Усатый Шарап, еле дождавшись перерыва, выскочил на улицу, провел по лицу ладонью и крутнул усы. Первая мысль была: немедля ехать к Галбецу. Это такая весть, это такая радость!.. Но потом Шарап призадумался: «Нет, так нельзя. Старик забеспокоится, засуетится. А вдруг там никого нет в живых? Конечно, пока ничего старикам не надо говорить, надо разузнать, написать письма, разослать телеграммы в Калугу и в Саранск». Шарап перечитал письмо. «Сколько же ему сейчас?.. Родился в сорок первом… Больше тридцати лет. Это уже мужчина. Алибеков Хаджи-Мурат Хаджи-Муратович, так получается… Найдись, только найдись, сынок… Ты обрадуешь стариков, так обрадуешь, что словами не сказать. — И вдруг спохватился Шарап: — Зачем письма, зачем телеграммы? Я давно не знаю, что такое отпуск, отдохнуть я должен когда-нибудь, давно никуда не ездил… Калуга, Саранск, все через Москву, а я в Москве давно не был. Решено. Ай да Усатый Шарап!» И, похвалив себя за мудрое решение, он пошел к машине.

Перед отъездом Усатый Шарап навестил стариков в Галбецла-Юрт. Как обычно, Заза налила ему чай с медом из цветов шиповника, с таким ароматным медом, будто это не мед, а законсервированный аромат наших гор. Они сидели у большого открытого окна — Галбеца и Зазу председатель давно переселил в две светлые комнаты на нижнем этаже еще недостроенного дома отдыха.

— При мне в район звонили, уважаемый Галбец. Кинохроника должна приехать, собираются вас снимать. — Усатый Шарап говорил правду, но эта правда ему была нужна, чтоб спросить: — А у вас фотографии не сохранились?

— Чьи?

— Ваши.

Заза принесла альбом, протянула его Шарапу.

Фотографий было не так уж много. Вот сам Галбец в молодости, в черкеске с газырями, рука — на кинжале. Вот его невеста Заза, красавица, смотрит в объектив. Вот Галбец с друзьями. А вот и Хаджи-Мурат — в военной форме, подтянутый, стройный, с орлиным взглядом зорких глаз. Задумчиво смотрел Галбец на фото своего сына.

— Хороший альбом, — сказал наконец Шарап. — Вы его покажите, когда приедут хроникеры. Спасибо вам за чай. Мне уже пора, я еду в отпуск впервые за долгие годы. Если что вам нужно — буду рад оказаться полезным…

— Спасибо, Шарап, да прибавится тебе здоровья. Доброго тебе отдыха.

— И вам — доброго здоровья! — Шарап вышел из дома, сел в машину и, лихо развернувшись, отъехал.

А фотографию Хаджи-Мурата он украдкой положил в карман, чтобы показать, если будет нужно. Да и сын его должен походить на отца!

…В таких городах, как Калуга, фамилия Алибеков не такая уж частая, конечно, и поэтому проверить в Горсправке и в архиве большого труда не составило. Сына Хаджи-Мурата в Калуге не было. Но Наташа ведь писала, что живет в деревне недалеко от Калуги, Шарап расспросил об этих близлежащих деревушках. Три из них в годы войны были разрушены и сожжены, а жители перебрались либо в Калугу, либо в маленькие городки.

На всякий случай Шарап съездил в эти маленькие городки — в Мещерск, Жиздру, Юхнов, побывал на станции Тихонова Пустынь.

Здесь, на этой станции, его свели со старухой Дарьей Митрофановной, которая в годы войны прятала у себя какую-то женщину, жену комиссара. Эта старуха, полуслепая уже и полуглухая, действительно скрывала у себя жену командира, но это была, к сожалению, не Наташа Алибекова, и никакого ребенка у той женщины не было.

Как рассказывала Дарья Митрофановна, за той женщиной ночью явились люди в плащ-палатках и забрали ее с собой, поблагодарив хозяйку. Больше ничего она не помнила, кроме того, что ту женщину звали не Наташей, а Татьяной и что, по ее рассказам, она жила до войны в Москве.

Расстроенный тщетными поисками Шарап взял билет до Саранска.

Что ж, Саранск так Саранск. Хотя надежд теперь было очень мало. «Ему, если он жив, сейчас больше тридцати лет, — думал Шарап, сидя в купе у окна, глядя на проносящиеся мимо перелески. — Среднюю школу он окончил более десяти лет назад… Надо обойти все школы». И вдруг мелькнула мысль: «А что, если ему изменили фамилию?.. Плохо, плохо. Неужели не придется мне порадовать стариков?»

Шарап пошел в вагон-ресторан. За столом разговорился с соседом, инженером, который возвращался на свой гигантский завод в город Тольятти. В общем, слово за словом, познакомились, и Шарап рассказал соседу, зачем он пустился в путь-дорогу.

— Очень хочется порадовать стариков, Сергей Алексеевич.

— Доброе это дело. Алибеков, Алибеков… — повторил про себя инженер. — С такой фамилией у нас в управлении завода один человек работает.

— На вашем заводе должно быть много разных людей из самых разных мест. Алибеков у нас распространенная фамилия. А ты сам его видел?

— Да, конечно.

Шарап достал фотографию Хаджи-Мурата, показал.

— Прошу тебя, Сергей Алексеевич, вглядись — есть какое-нибудь сходство?

— Это же довоенная форма. А наш Алибеков — молодой.

— Это отец его.

— Нет, наш больше на узбека или туркмена смахивает… А может, это он на мать похож?

— Но у того, кого я ищу, русская мать.

— В общем, желаю удачи в Саранске, но если что — приезжай в Тольятти. Чем черт не шутит, вдруг наш Алибеков окажется тем самым!..

В Саранске десятки школ, и чтоб обойти их, требовалось время, поэтому Шарап остановился в гостинице.

Он выписал адреса всех школ. Утром уходил, а вечером, возвращаясь, вычеркивал адреса, по которым побывал. И так пять дней подряд. Осталось всего три школы. Шарап уже потерял всякую надежду.

Он пошел на вокзал, взял билет на завтра, прошелся по магазинам, купил кое-что для своих детей. Вернувшись в гостиничный номер, выпил холодного пива и прилег отдохнуть. В этот момент кто-то постучал в дверь.

— Входите! — крикнул Шарап, поднимаясь.

Дверь открылась, и и комнату вошел невысокий человек в очках, с тонким лицом и небольшой бородкой, с совершенно седой шевелюрой. В руке он держал шляпу и плащ.

— Простите, это вы товарищ из Дагестана? — спросил гость.

— Да, да, прошу вас, садитесь. — Шарап придвинул гостю кресло.

— Дело в том, что я учитель. Я слышал, что вы приходили в нашу школу, узнавали об одном бывшем ученике и оставили свой адрес…

— Да, да, я спрашивал об Алибекове, — подтвердил Шарап.

— Такой фамилии я не помню. Но когда я услышал о вашем визите, я подумал о другом мальчике…

— Так, так, я вас слушаю. — И Шарап засуетился. — Что вы пьете?

— Ничего, представьте себе. Никогда не пил.

— Пожалуйста, попробуйте яблоко. Это из нашего сада, что посадил и вырастил дедушка того, кого я ищу…

— Яблоко съем с удовольствием, спасибо. Обнадеживать вас ничем не могу, просто хочу поделиться своими догадками. Понимаете, в чем дело… Это был необыкновенный ученик, усердный и способный. В алгебре и в геометрии подобного я в своей практике не встречал…

— А как фамилия его?

— Видите ли, я очень сожалею, что ему не дали завершить учебу в нашей школе. Только восемь классов и окончил… А как я им гордился!

— А фамилия его, фамилия?!

— Никаноров.

— Но простите, я ведь расспрашивал об Алибекове, а не о Никанорове!

— Марат Никаноров. Какой был ученик… — вздохнул гость.

— К чему вы мне это рассказываете?

— Как же… А вы знаете, он был круглый сирота?

— Ну и что?

— Как — ну и что? Он не был похож на русского, я тогда предполагал, что в нем течет греческая кровь. Он был смуглый, черноглазый, черноволосый… И вот однажды, когда я спросил, почему ему дали имя Марат, он сказал, что он вовсе не Марат, а Мурат.

— Ну и что?

— Как бы у вас сокращенно произносили имя Хаджи-Мурат? Вы же не будете к мальчику обращаться: «Хаджи-Мурат!»

— У нас, дорогой человек, имя не сокращают.

— Это у вас, а у нас…

— Постойте, постойте… — смекнул Шарап. — Значит, Хаджи-Мурат — это Мурат, а Мурат записали как Марат. Это хотите сказать?

— Именно.

— Да, но куда он уехал?

— Вот этого я не знаю. Я же говорю, он был сирота, ни отца у него не было, ни матери. Его воспитала бабушка. Да, да, пойдемте…

— Куда?

— Он уехал с бабушкой, а у нее был брат — может быть, он знает…

Этот математик оказался удивительным человеком. Целый день вместе с Шарапом он искал Никанорова Аркадия Тимофеевича.

— Да, — подтвердил Никаноров, — Марат живет сейчас в Москве. Сестра моя, его бабушка, два года как умерла. А Марат женат, у него сын и дочь. Вот адрес…

Шарап записал адрес и спросил:

— Он был сирота?

— Сирота. Отец погиб в самом начале войны, мать расстреляли немцы.

— Как ее звали?

— Наталья.

— Наталья? — повторил взволнованный Шарап. — Разве не Наташа?

— Наталья, Наташа — это все равно.

— Это он!

— Кто?

— Сын Наташи. Вот у меня ее письмо.

Взял Аркадий Тимофеевич письмо, прочитал его, потом поглядел на Шарапа долгим взглядом.

— Да, это ее письмо, — проговорил он наконец. — О гибели Наташи рассказала женщина, которая привезла Марата. Это было уже после войны.

— А вы, почтенный, точно помните, что его звали Марат, а не Мурат? — Шарап вытер пот со лба.

— Если совсем точно — его звали Хаджи-Мурат. Но — русская бабушка, а внук вдруг — Хаджи-Мурат! Это я ей подсказал: «Если хочешь усыновить — дай ему христианское имя».

— Спасибо! — Шарап пожал руку растерянному старику. — У нас в Дагестане, в нашем ауле… — Он быстро написал адрес. — Вот, в этом ауле есть теперь ваши родственники, понимаете? Да, да, отец и мать мужа Наташи. Будут очень рады, если приедете в гости!

Выехал Усатый Шарап из Саранска окрыленный. И в Москве он сразу пришел к Марату домой.

Это был темноволосый красивый человек с тонким лицом. Смотрел он поначалу на Усатого Шарапа недоверчиво и настороженно. Однако когда Шарап показал ему письмо матери и фотографию отца, он заговорил стремительно, еле сдерживая волнение:

— Да, да, отца моего звали Хаджи-Мурат, и меня зовут Хаджи-Мурат Алибеков, об этом мне говорила женщина, которая меня спасла и воспитывала до восьми лет. И в первом классе я учился под фамилией отца, а потом, у бабушки, переписали…

— Дорогие! — уже кричал Хаджи-Мурату и его жене Шарап. — Поехали! Все вместе, с детьми! Старики будут очень рады! Они думают, что у них род кончается, они же не знают, что у них есть продолжатели рода! Есть внук, есть жена внука, есть правнук и правнучка! Вот переодеть тебя, сынок, в форму такую, что была у отца, так твой дедушка кинется к тебе: «Сынок, ты вернулся! Сын мой, долго же заставил ты нас ждать!» И что ты ему скажешь?

— «Я внук твой, деда, внук! Отец погиб на войне».

— Правильно. Так ты и скажешь, а потом все объясним… Будет праздник у стариков, большой праздник, дети!

По пути домой Усатый Шарап представлял себе великую, нежданную радость старика Галбеца и его жены Зазы. И все повторял в душе: «Нет, не кончился род почтенного Галбеца. Есть на земле кому продолжить род хороших, добрых людей!»

Глава седьмая

Баталов Абдул-Гапур. Умерщвлен в газовой камере за организацию побега военнопленных из концлагеря в городе Мценске

1

Вчера ночью ушел из жизни Уста Хаджи-Ибрем, дядя красавицы Уму-Гани. Добрый был человек, Уму-Гани его называла отцом. Долгой да будет память о нем на земле! Недаром он заслужил приставку к своему имени — Уста, что значит — мастер.

Да, Хаджи-Ибрем был хороший мастер, тонкий мастер — отпрыск знаменитого рода, который еще в древности восхищал Восток своим искусством. Говорят, некогда персидский шах, прослышав о славе мастеров Зирех-Герана (Кубачи), собрал своих златокузнецов и повелел им осрамить хваленых кубачинцев. Придворные мастера персидского шаха снарядили к кубачинцам гонца с тонкой — тоньше, чем шелковая волосинка, — золотой струной на небесно-голубом платочке и велели передать кубачинцам: «Попробуйте вытянуть такую струну и пришлите нам или хотя бы нашим внукам». Через некоторое время мастера Зирех-Герава прислали своего гонца к персидскому шаху. Когда шах увидел на небесно-голубом платочке ту же самую струну, то, воздев руки к потолку дворца, воскликнул:

— О аллах, будь свидетелем! Кто отныне посмеет утверждать, что в мире есть лучшие мастера, чем мои!

Но торжествовал шах только до тех пор, пока струна попала в руки придворного ювелира. В увеличительное стекло тот увидел, что струна просверлена насквозь. А в отверстие была продета тончайшая нить, на которой сплетались узором слова: «Уважаемый шах, из таких струн мы обычно делаем трубы».

Вот и говорят, что одним из потомков тех мастеров был Хаджи-Ибрем. Он считался непревзойденным эмальером. Например, его декоративный столик, покрытый яркой кавказской эмалью, стоит в музее и восхищает посетителей — такое можно представить себе разве что в волшебных кладах Аладдина или Синдбада-Морехода. А в филиграни Хаджи-Ибрем достиг такого совершенства, что некий иностранец, увидевший его изделия, воскликнул:

— Подобного я не видел нигде, хотя и объездил многие страны! Изделия мастеров в ювелирном ряду на базаре Хан-Халил в Каире — жалкие погремушки по сравнению с этими…

Однако большим достоинством Хаджи-Ибрема было и то, что он щедро делился своим умением, своим опытом с подмастерьями и учениками. И самым любимым его учеником был юноша Абдул-Гапур из рода Баталхала, которого он рекомендовал в Академию художеств в Тбилиси. Обращаясь к почтенным сельчанам, Хаджи-Ибрем всегда говорил: «Помяните мое слово: этот юноша будет гордостью аула!»

Но Абдул-Гапур не спешил уезжать в академию. У него была своя мечта.

Однажды он присутствовал при разговоре двух известных мастеров-литейщиков из нижнего аула.

— Говорят, наши предки сами добывали медь, — сказал один.

— Не может этого быть, — усмехнулся другой.

— И золото, говорят, находили, — продолжал первый. — Вон там, в ущелье Давла-Када. А потом на это место наложили запрет.

— Какой еще запрет?

— А такой: мол, кто копнет в ущелье лопатой или отобьет молотком камень — умрет на месте.

— Это же чепуха какая-то!

— Чепуха не чепуха, а я своими глазами видел там пещеру и семерых окаменевших мастеров. Так и сидят, прижавшись друг к другу, подняв колени и опустив головы. Я еле ноги оттуда унес.

— А я ходил туда, но ничего такого не видел. Это просто дьявольское наваждение…

— Значит, ты был не там.

— Да я каждую скалу обошел и ощупал!

— Нет, ты был не там.

Этот разговор поразил Абдул-Гапура. В самом деле, откуда же кубачиины добывали столько металла? Нужны тонны меди, чтобы отлить столько утвари, столько разнообразных подсвечников, столько котлов — от огромных, на сто человек, до маленьких, для одного, отчеканить столько медных подносов, тазов, столько кувшинов для воды…

Теперь каждый свободный день Абдул-Гапур уходил в это ущелье с небольшим молотком. Он приносил домой полные карманы всевозможных камней, легких и тяжелых, пытался их расплавить, но ничего у него не получалось. Тогда он понял, что без геологических знаний здесь много не сделаешь. Вот почему он поблагодарил своего учителя Хаджи-Ибрема за рекомендацию в академию художеств и сказал:

— Мастер, прости меня, но я свое призвание вижу в другом. Я хочу стать геологом-разведчиком.

— Ну что ж, сынок, неволить тебя не могу. Желаю удачи.

— Благодарю, мастер, за все, что ты для меня сделал.

— Вижу, и ты поверил в тайну предков?

— Да, учитель.

— Ну что ж… В молодости все желают раскрывать тайны. Но, надеюсь, искусство свое не забросишь?

— Нет, мастер, еще раз поклон вам.

Так вот и уехал Абдул-Гапур не в Тбилиси, а в Московский геолого-разведочный институт, и окончил его первым из дагестанцев.

А красавица Уму-Гани была племянницей Хаджи-Ибрема. Мать ее, Цибад, ехала зимой через ущелье Вайбарк и сорвалась вместе с конем в пропасть. А отец, еще молодой, чтоб развязать себе руки, отправил трехлетнюю Уму-Гани к дяде. С того времени и воспитывал ее Хаджи-Ибрем, как собственную дочь. С возрастом она стала большеглазой, длиннокосой, стройной, с нежными чертами лица, девушкой. Очень хотел Хаджи-Ибрем дожить до ее свадьбы и желал, чтоб в мужья ей достался такой джигит, как Абдул-Гапур, но судьба судила иначе. Хаджи-Ибрем возвращался от своего кунака за Дупе-Дагом, и по дороге его застал осенний дождь Дурше — горцы всегда боятся этого дождя. Простудился Хаджи-Ибрем, слег и не встал.

Весть о таком горе распространяется в ауле с быстротой ветра. Позабыв о своих заботах и тревогах, люди первым делом идут к сакле, которую посетило горе, чтобы отдать последний долг, выразить искреннее сочувствие семье и родным покойного, помянуть умершего добрым словом.

В полдень похоронили Хаджи-Ибрема и снова вернулись к его сакле — пусть и камни знают, что с уходом хозяина не погаснет его очаг, ибо друзей у него вон сколько. Люди рассаживались но дворе на скамейках, на камнях, на досках. Посидев, уступали место другим. А женщины хлопотали, готовя еду — бычок был пожертвован для поминальной шурпы.

Уму-Гани, одетая во вce черное, вдруг обратила внимание на какого-то приезжего, стройного и молодого, с которым все почтительно здоровались. Он был одет в большую медвежью куртку шерстью наружу и в такую же ушанку.

— Ой, сестрички, — зашептали рядом девушки, — смотрите, кто приехал!

— Где, где?

— Да вон он. Какой интересный! И совсем непохож на кубачинца, ни капельки. Говорят, в Москве учился.

— Это ведь Абдул-Гапур, да?

— Да, да.

— Это о нем говорят, что он сошел с ума?

— Почему?

— Мог быть самым лучшим мастером, а бросил все и ищет, говорят, золото! Счастье ищет, хочет поймать счастье за хвост…

— А кто не ищет счастья? Если искатель золота — сумасшедший, значит, все люди сумасшедшие.

— Он — мой двоюродный брат, — заявила соседка Уму-Гани, давая этим понять, что не хочет слышать таких разговоров о своем родственнике.

— Абдул-Гапур? — пробормотала Уму-Гани. — Дядя часто упоминал это имя.

— Ты разве не знаешь его? Это же лучший дядин ученик.

— Знаю. Только видела давно, — кивнула Уму-Гани.

— На него зря наговаривают, — горячо вступилась за Абдул-Гапура соседка, — он и свою работу мастера не бросает. Недавно на выставке было много его изделий.

Настала минута, и Уму-Гани с подругами взяли подносы со стаканами крепкого чая и мелко наколотым сахаром в пиалах, вышли и начали обходить гостей. Вот и рука Абдул-Гапура взяла стакан.

— Здравствуй, Уму-Гани, — услышала она его голос. — Прими от меня глубокое сочувствие. Вам, живым, да прибавятся годы, которые не пришлось прожить моему учителю Уста Хаджи-Ибрему.

— Да сохранит тебя небо, брат мой, — ответила Уму-Гани. — С приездом.

— Благодарю, сестра. Спешил дядю твоего порадовать, да вот не пришлось. Из Москвы ему инструменты привез. Хорошие инструменты, сталь отличная.

Уму-Гани отошла. Абдул-Гапур смотрел ей вслед. Этот траурный наряд делал ее еще более женственной, Абдул-Гапур подумал: «Всю быжизнь носить ей этот наряд». Тут же понял, что пожелание это — дикое, назвал себя дураком, хлебнул горячего чая — и обжегся.

С этого дня Абдул-Гапур был словно прикован к верстаку. Он делал украшения, достойные Уму-Гани: кольца, браслет, кулон и серьги. Чтоб это были не украшения, а поэма о красоте.

Абдул-Гапур забыл, что такое еда, сон, он забыл самого себя. Вскакивал, ходил по комнате, внезапно возвращался к верстаку, хватал карандаш. Рисовал, зачеркивал, снова рисовал. Камнем в этом гарнитуре должна была быть бирюза, которую называют в горах слезой любви. Голубой, небесный цвет — самый любимый цвет Востока. Изумруд холоден, изумруд в серебре — еще холодней, а в золоте — тем более. Рубин ярок, кокетлив. Алмаз не украшает, а лишь подчеркивает достаток и избалованность, Уму-Гани больше всего подходит бирюза. Бирюза в золотых зубцах, золото ажурное, филигранное…

Где молодой горец может подкараулить свою девушку? Только у родника — в надежде, что хоть раз она явится по воду одна; ведь обычно девушки идут к роднику с подругами, гуськом. И вот однажды утром, когда Уму-Гани возвращалась от родника одна, Абдул-Гапур вышел из кустов на тропу. Она увидела его и так растерялась, что чуть кувшин не выпустила из рук.

— Здравствуй, Уму-Гани, — сказал Абдул-Гапур и подумал, как нежна она, как прекрасна в смущении.

— Здравствуй, Абдул-Гапур. Ты дай мне пройти.

— Не спеши.

— Люда же могут увидеть!..

— Завтра я иду в Подозерный лес. Приходи с плетенкой, смородину и малину соберем.

― Ой, что ты, ― вся зарделась Уму-Гани и быстро прошла мимо Абдул-Гапура, не сказав ему ни да, ни нет.

— Я буду ждать! — крикнул Абдул-Гапур вдогонку и долго стоял на узкой тропе, прислушиваясь к звону колечка на медном кувшине.

Ночью прошел дождь, и в Подозерном лесу блестели трава, цветы, блестели листья, солнечные зайчики играли в лужах… Какой кубачинец не спускался сюда, в Подозерный лес, подивиться папоротникам, этим диковинным растениям, послушать кукушку, собрать «каменных» цветов — от болезней желудка, прямо с куста попробовать малины, сорвать красные серьги смородины. Эти ягоды всегда вызывают искушение их сорвать. Ведь в ауле нет ни сада, ни деревца, поэтому Подозерный лес — это почти что кубачинский парк. И родники здесь, и речки маленькие, и водопады. Все дороги сюда проходят через родник Шягула-Кула, что блестит и сверкает чистой водой под замшелой аркадой.

Абдул-Гапур в ожидании Уму-Гани собрал на листья лопухов смородину и крыжовник. А в лесу за спиной — птичий пересвист, и слышно, как птицы перепархивают с ветки на ветку. А вот и Уму-Гани бежит, прыгая с камня на камень. Легкая, как лань, в красном платье и в белой, расшитой золотом накидке!.. Он стоял за деревом и молча смотрел на нее.

Девушка подбежала к роднику, черпнула ладонью воды, напилась и оглянулась. Потом поставила плетенку на камень и посмотрела на себя в успокоившееся зеркало родника.

— Уму-Гани, я здесь, — негромко окликнул ее Абдул-Гапур.

— Кто это? — обернулась девушка, будто не ведала, кто ее ждет. Она была прелестна в своем притворстве, строгая и вежливая.

— Это я, — вышел из-за дерева Абдул-Гапур.

— А я и не ждала тебя здесь встретить, — улыбнулась девушка. — Ты один столько собрал? Так много смородины?

Она уселась в тени за кустами, будто приглашая и Абдул-Гапура укрыться в тени. Ведь люди могут появиться здесь в любую минуту и увидеть их вместе — что тогда скажут?..

Абдул-Гапур молча развернул перед ней платок с украшениями.

— Что это? Ой, какие необыкновенные! — восхитилась Уму-Гани.

— Нашел вот здесь. — Он был благодарен ей за ее восхищение.

— Можно примерить?

В блестящих глазах девушки Абдул-Гапур видел смущение и радость.

— Конечно.

— Неужели это ты сделал? Вот чудо!.. — Она надела браслет и кольцо, связанное тонкой цепочкой с браслетом, серьги и кулон. — Ты не ходи, я сейчас… — Подбежала к роднику и посмотрела на себя.

— Это — тебе, — сказал Абдул-Гапур. — Уму-Гани, прими их…

2

Через полтора года Уму-Гани в факельном шествии ввели в саклю Абдул-Гапура.

Свадьбу сыграли по кубачинскому обряду, с ряжеными и пехлеванами-канатоходцами, с барабанным боем. И в брачную ночь дружки Абдул-Гапура сидели на плоской крыше, пели и играли до самого рассвета на четырехструнных чугурах.

Рассвет был кровавым, весь небосклон на Седле-горе будто охватило красным пламенем. Это была последняя мирная ночь на земле. Началась война. И словно черная весть передалась и природе: из ущелья, набухая, как тесто на дрожжах, поднимался сырой туман, а с неба опускались серые облака, стало моросить, и сразу похолодало.

Ой как не хотели люди войны! Последние годы земля расщедрилась, стала лучше плодоносить, и у людей суеверных в душе жило опасение, как бы не было беды, как бы не случилось страшное. И вот случилось…

Абдул-Гапур знал, что не сегодня-завтра и ему надо уходить на фронт, и он торопился в своих исследованиях ущелья Давла-Када, пропадал там целыми днями. Даже Уму-Гани засомневалась:

— Ты не любишь меня!

— Люблю, больше чем жизнь!

— Ты любишь только свои камни…

И в самом деле, одержимый Абдул-Гапур завалил всю саклю камнями. Он приносил их из ущелья в вещевом мешке.

— Зачем тебе эти камни! Ты же мастер, непревзойденный мастер! Над тобой смеются люди в ауле!..

— Пусть, пусть, родная. Скоро они не будут смеяться, поймут, что затея моя не пустая, скоро эти горы станут другими. Сюда проложат широкие дороги!

— Сюда или в твое ущелье?

— Это одно и то же, — улыбнулся Абдул-Гапур и поцеловал ее.

Но в поисках его преследовали неудачи. Не было никакого золота, а медь, что он обнаружил в некоторых камнях, не представляла интереса для промышленной разработки.

И вот однажды, когда он возвращался из ущелья Давла-Када, небо нахмурилось, свинцовые тучи снизились над ущельем и пошел ливень. А ливни здесь, в горах, сопровождаются взрывами грома и яркими долгими вспышками молнии, которые ломаными стрелами падают вниз, в ущелье. Абдул-Гапура это никогда не пугало, наоборот — возбуждало воображение.

В поисках укрытия он забрался под скалу, которая нависала козырьком над пещерой. Вход в пещеру закрывал буйно разросшийся дикий кустарник.

При свете молнии Абдул-Гапур заглянул в пещеру. Она была глубокой, и похоже, ее прорубали кирками. Пещера уходила вглубь и вниз под гору.

Абдул-Гапур достал карманный фонарик, включил его и посветил на стены и под свод пещеры. И вдруг стены и своды засверкали тысячами звезд! Что это, кварцевые отложения? Или… У Абдул-Гапура сильно застучало сердце.

Он шагнул дальше и увидел, что у самого входа в пещеру, прижавшись друг к другу и опустив головы на поднятые колени, сидят высеченные из камня человеческие фигуры. При свете молнии они кажутся живыми и глаза их блестят.

Абдул-Гапур нашел множество прислоненных к стенам каменных плит с рельефными изображениями — люди с копьями, на конях сражались и охотились. На некоторых камнях были изображены мчащиеся олени, летящие птицы, ползущие змеи. Здесь же стояли высеченные из камня львы, зубастые птицы-драконы, страшные химеры… Это был словно музей, таинственное хранилище предков! Вот о чем говорили старики, когда упоминали о каком-то запрете: должно быть, запрет придумали, чтобы сохранить все это. И даже если здесь не добывали руду — пещера все равно уникальна!..

Дождь перестал, и Абдул-Гапур заспешил домой, чтобы завтра, с рассветом обследовать пещеру со всей тщательностью.

А дома его встретили рыдания жены. Она протянула ему повестку. Уму-Гани ждала ребенка, ее белое личико было все в рыжеватых веснушках. Она закрыла глаза и положила голову на грудь Абдул-Гапура.

— Все будет хорошо… — бормотал Абдул-Гапур, гладя ее плечо. — Все будет хорошо, жена моя. Собирай вещи — здесь пишут, надо взять ложку, кружку, две пары белья. А ты знаешь, — стараясь подбодрить ее, улыбнулся Абдул-Гапур, — что я нашел?

— К чему это теперь…

— Я нашел семь каменных статуй!..

— Ты был там, в пещере? — испугалась Уму-Гани.

— Да, жена моя. Вот эти камни я взял оттуда!

— Верно говорили люди: несчастье тому, кто увидит их…

— Кого?

— Стражу пещеры.

— Стражу?

— Да, так говорили люди и предупреждали, чтоб я не разрешала тебе ходить туда. Это заклятое место. И вот не успел ты вернуться — заклятье сбывается…

— Неужели ты веришь небылицам? Я докажу, что все не так. Свет мой, радость моя, Уму-Гани, береги себя. Все будет хорошо!..

И потом, где бы ни был Абдул-Гапур — в запасном полку в Дербенте, в эшелоне, в мерзлой траншее, — нет-нет, а приходили в голову мысли о далекой пещере. «Это хранилище каменных изображений, — думал он, закрыв глаза, — могло появиться в далекие годы нашествия арабов… Жители Зирех-Герана — так назывался тогда аул Кубачи — спасли их от врагов. Арабы не терпели изображения живого, они говорили, что бог потребует от ваятеля или живописца вложить и душу в изображения, независимо от того — зверь это или человек… И кубачинцы прятали свои культовые произведения в пещере. Там могут быть и другие уникальные памятники, и, может, эта пещера на самом деле древний рудник, откуда добывали различные металлы».

Однажды на рассвете их подняли в атаку. Морозное было утро. Бежали по вспаханному полю, спотыкались. Снег слепил глаза. Рядом разорвался снаряд, Абдул-Гапур упал…

Атака захлебнулась, с флангов пошли в наступление немецкие танки — пехота оказалась отрезанной. Контуженный, без сознания, Абдул-Гапур попал в плен.

3

«Среди нас были тяжелораненые — немцы расстреляли их за пакгаузом. Остальных погрузили в товарные вагоны так тесно, что мы могли только стоять, и эшелон пошел на запад. Может быть, эта теснота и спасла многих от холода. Выгрузили нас в морозную ночь в степи. Как потом мы узнали, место это находилось неподалеку от города Мценска. Первоначально заставили нас строить себе бараки, но пока их строили, многие умерли от мороза и голода. Немцы, как могли, издевались над военнопленными, за людей нас не считали.

Но что было делать, когда они с автоматами, а ты с голыми руками. И вокруг лагеря колючая проволока.

Со мной рядом были на нарах наш командир в солдатской форме — мы его переодели, потом Андрей из Армавира, Матвей из Ржева и кавказец, его звали Гапур. Старостой-надсмотрщиком нашего барака сразу стал некий Ивич, которого люди прозвали Кабаном. Жестокий был человек, наверняка из уголовников. Это он, чтобы выслужиться перед немецким офицером, ударил по лицу кулаком Гапура. Кавказец хотел ответить, но, зная, чем это кончится, мы схватили Гапура и оттеснили его назад.

Однажды вечером Андрей, как бы между прочим, нам сообщил:

— Сегодня отряд полицаев прибыл. Среди них один из моего села, из бывших кулаков. Сказал, что теперь они будут нас караулить.

— Это лучше или хуже?

— Черная шерсть от мытья не побелеет, — ответил за Андрея кавказец. И добавил, чтоб нам было яснее: — Хрен редьки не слаще.

Матвей вертел в руке приплюснутую дырявую флягу.

— А немцы аккуратные, — заметил он. — Глядите, медные у них фляги-то.

— Что там фляга, мне бы содержимое…

— Дай-ка сюда! — Кавказец взял из рук Матвея негодную флягу и говорит: — Ребята, я у вас видел ножницы, не одолжите?

— Зачем тебе?

— Так… нервы успокоить.

Он тяжело страдал от того, что его ударил Кабан, все время повторял: „Я его задушу!“ У нас были припрятаны ножницы, но мы не хотели ему давать. Гапур понял, что мы боимся, как бы он не бросился с ножницами на Кабана, объяснил:

— Я до войны мастером был, ювелиром, попробую кое-что вырезать из этой фляги.

— Нашел время… ювелир…

Ножницы ему дали.

Как-то раз, недели через две, мы заметили, что у нар Абдул-Гапура стоит Кабан и ощупывает его матрас, набитый соломой. Он вытащил какой-то маленький узелок, развязал его и ахнул:

— Золото?! — Глаза у Кабана готовы были вылезти из орбит.

Мы вскочили: в самом деле, на куске грязной тряпки сверкали серьги и массивный браслет. Кабан меня и Андрея не боялся, но огромный Матвей внушал ему физический страх.

— Положи на место, и никому — ни слова, — сказал Матвей. — Мы сейчас сами разберемся. Понял?

— Да, — сказал Кабан с напускным равнодушием и заковылял в свой дальний угол.

А когда вернулся Гапур, мы спросили, откуда у него золото.

— Это же не золото, ребята, — ответил Гапур. — Это из медной фляги. Медь, правда, не чистая оказалась, халькопирит, но цвет подходящий, блеск золотистый. — И он стал рассказывать, как мастерил эти серьги и браслет с помощью одних только ножниц, а потом углем, пеплом и куском портянки наводил блеск.

— Совсем как золотые…

— Было бы золото, полицая можно было бы подкупить, — вдруг сказал Андрей. — Тот, что из нашего села, золото любит.

— А может, он поверит, что золотые?..

— Я могу еще сделать, — пожал плечами Гапур. — Меди хватит на пять таких браслетов.

У нас появилась какая-то надежда.

— А может быть, не полицая попробовать подкупить, а немца?.. — предложил я.

— Нет, нет, больше шансов провести полицая, чем немца, — не согласился Гапур.

— А как же быть с Кабаном?

— Его я возьму на себя, — сказал Матвей.

На следующий день Кабана нашли мертвым за бараком. Новым старостой пожелал сделаться Матвей. Чтобы „показать себя“, он дал мне и моим товарищам такие оплеухи, что я три дня не слышал на одно ухо. Но Гапур теперь мог спокойно заниматься своим делом. А Андрей вошел в доверие к полицаю-земляку и скоро договорился с ним.

Однако в ночь, когда нас десятерых во главе с Матвеем должны были вывести за лагерь, полицай заартачился: мол, золото дайте мне здесь.

— Мы тебя не собираемся обманывать, — сказал ему Гапур. — Выведи нас за лагерь — и получишь свое золото. Ты же видел вещь.

— А я вам не верю.

— Ладно, вот тебе один браслет и серьги. Остальное спрятано в каменоломне, где мы работаем днем.

Полицай согласился и вывел нас за лагерь. Мы подошли к каменоломне. Гапур достал из камней еще узелок и протянул полицаю.

— Вот, здесь все! Этого добра хзатит не только тебе, но и твоим внукам.

Но полицай оказался не таким уж простаком. Выхватив узелок и спрятав его в карман, он сказал:

— Вы можете идти, а этот останется со мной! — и показал на Гапура. — Пусть он, ювелир, будет залогом, что вы не подсунули мне дерьмо вместо золота.

— Идите, — тихо сказал нам Гапур. — Только одна просьба: на нашей стороне отправьте это письмо. — И он протянул мне письмо.

Мы не хотели идти без Гапура, но полицай сказал:

— Стреляю.

И Гапур повторил:

— Идите, идите!

Тогда мы побежали, задыхаясь, к лесу. Гапур пожертвовал жизнью ради нас.

В лесу мы набрели на партизан. Они нас долго проверяли, потом доверили оружие. А письмо Гапура было переправлено через фронт. Вот что я помню об этом человеке, который спас нас всех.

Алексей Федотов».

Эти воспоминания были опубликованы в газете «Патриот Родины». А письмо Абдул-Гапура, адресованное Уму-Гани, получила тридцать лет спустя ее дочь Хапсат. Сама Уму-Гани уже умерла.

«Родная, любимая моя Уму-Гани!

Нет часа, чтобы я не думал о тебе. Ты снишься мне, как мечта, как волшебная сказка. Так мало дней провели мы вместе — не верится, что это было.

Я хочу тебе сообщить, как найти пещеру в ущелье Давла-Када. Надо спуститься к водопаду, его знают все, и когда солнце в зените, стать спиной к водопаду и посмотреть на скалистый склон — там растут три ореховых дерева, два внизу, а одно наверху. Надо подняться к верхнему дереву и от него пройти на северо-запад семнадцать шагов, прямо через кустарники. Там виднеется нависшая скала, надо идти к ней, пещера под этой скалой.

Я не думал, что война так долго продлится. И потому я пишу тебе с просьбой сообщить нашим людям. Пусть они обследуют все. Возможно, там есть медь, ведь сейчас для нашей победы очень нужен такой металл.

Любимая, я готов целовать следы твоих ног. Наш кунак в Ицари должен был привезти тебе бурдюк сыра, деньги заплачены. Если он еще не привез, попроси, передай, чтобы напомнили нашему кунаку. Береги себя, родная моя.

Твой

Абдул-Гапур».

Глава восьмая

Разведгруппа пол командованием лейтенанта Османа Акбарова, действующая в районе Моздока, обнаружила местонахождение немецкого аэродрома. Выбрав подходящий момент, группа прервала связь противника, сняла часовых и уничтожила четыре бомбардировщика «Юнкерс-88». Уходя с аэродрома, разведчики подожгли склад горючего. В этой операции Осман Акбаров пропал без вести.

1

Давно не ездила в поезде Сибхат Карчига и не видела таких вагонов. Да и поезд-то особый, фирменный — «Дагестан». Едет Сибхат Карчига в далекую Карелию, где погибли ее близнецы. Сидит в купе у окна, думает под размеренный стук колес о своей жизни. Рядом соседка по купе, молодая хорошенькая женщина, кормит грудью малыша, гладит его по головке, приговаривая:

— Не кусайся — маме больно, не торопись. Вот так. Вот та-ак…

А Сибхат Карчига думает о своей жизни, о нелегкой своей судьбе. Правда, у кого из ее сверстниц она была легкой, эта судьба?.. Тем более у них, у первых, кто не склонил головы перед адатом и предрассудками распроклятого старого мира!

Ее, Сибхат Карчиги, тогда все касалось, все происходящее она принимала близко к сердцу. Она была активисткой, заступалась за обиженных женщин, но женщины не любили ее. Она мирила мужей с женами, а жены потом с ней не здоровались.

Однажды Сибхат Карчига возвращалась с отдаленного хутора, куда отвозила школьный инвентарь. Ее подкараулили в сумерках у старой мельницы кулацкие сынки Навруз и Сапар, разорвали на ней платье… Сибхат отбивалась изо всех сил, кричала. На ее крики прибежали мельник со своим сыном Османом.

Навруз и Сапар поспешно скрылись в густом лесу. Старый мельник посылал им вслед проклятья. Такого еще не бывало в их горах. Ведь чужому человеку нельзя подходить к девушке ближе, чем на три шага, а эти изверги пытались надругаться над ней.

Успокоившись, мельник заверил Сибхат, что все происшедшее останется в тайне, и пожелал ей доброго пути.

Но Сибхат не вернулась в родной аул: прослышав о случившемся, брат и отец не снесли бы такого оскорбления и могли наделать много бед. Она уехала в город Дербент и оттуда сообщила родным, что поступила учиться в только что организованное педагогическое училище.

Когда Сибхат была на втором курсе, ее навестил брат. Он сказал:

— Или ты бросишь город и учебу и вернешься в аул, или выйдешь замуж за того человека, кого я завтра приведу к тебе. Так решил отец. Ты далеко от нас, и с тобой рядом должен быть кто-то.

Как это было похоже на брата и отца, воспитанных в строгих горских правилах! Конечно, если бы не тот позорный случай у мельницы, который скрывала Сибхат, она бы по-своему ответила брату. Но в ее положении лучше было смириться.

— Или — или? — принужденно засмеялась она. — Ну что же, брат, воля твоя и отца — для меня закон. Но согласен ли жениться на мне тот человек, о котором ты говоришь?

— Да. Он тебя хорошо знает. — В голосе брата уже не было суровости.

— И кто же он такой?

— Это Осман, сын Акбара с хутора.

— Сын мельника?

— Да. Ты знаешь его, сестра?

— Знаю. Ну что ж… Я согласна, брат мой, я очень хочу закончить учебу. Но если он хоть раз меня обидит — я этого не потерплю. Мои условия устраивают тебя, брат?

— Да. Он не посмеет тебя обидеть и никому не даст тебя в обиду! Он поклялся нашему отцу на Коране.

— Смешно. На Коране…

— Не все же такие безбожники, как ты.

— Ну что ж, брат, веди жениха. — И, улыбаясь, прибавила привычную поговорку их прадеда Муслима: — Кто его знает, может быть, это к лучшему?

Муслим всю жизнь, что бы с ним ни случалось, хорошее или дурное, всегда невозмутимо изрекал: «А кто его знает, может быть, это к лучшему!..» И вот, говорят, однажды приятели Муслима решили его проучить. Они возвращались в горы из Таркама, куда ездили покупать зерно. Под вечер оказались в Большом ореховом лесу и решили сделать привал, хотя место было небезопасное — в этом лесу всегда водились разбойники.

У каждого из приятелей было по две лошади: одна — вьючная, другая — верховая. Расседлали они лошадей, сняли мешки с зерном и разожгли костер. Подложив под голову седло, завернувшись в бурку, лег отдыхать Муслим. А приятели отвели его лошадей в глубь леса и, привязав там, подняли шум: мол, не хватает двух лошадей! Растормошили Муслима, говорят:

— Нет твоих лошадей.

Тот, зевая безмятежно, перевернулся на другой бок я сказал:

— А кто его знает, может быть, это к лучшему?..

И тут с гиком и криком налетели разбойники. Отняли всех лошадей и увели. Остались только лошади Муслима, припрятанные в чаще…

На другой день явился брат с огромным человеком, который боком, нагнув голову, протиснулся в дверь. Это был Осман, могучий, но немногословный, даже застенчивый горец. И первое, что он сказал, улыбаясь:

— Сибхат, я уже нашел для нас хорошую комнату!..

Они перебрались на новую квартиру. Сибхат приготовила первый ужин. Пригласила своих голосистых подруг из училища, которым по душе пришелся Осман, молчаливый и улыбающийся.

Гости рано разошлись, и Сибхат постелила постель.

— Ты хотел, чтобы я стала твоей женой?

— Да, — загорелись беспокойством глаза Османа.

— Откуда ты меня знаешь?

— На собрании ты выступала у нас однажды. Да и отцу моему ты понравилась, он сказал: «Вот в ней — будущее…»

— Так и сказал?.. Ну, может, будущее у меня есть, а вот прошлое… Разве забыл твой отец тот случай у мельницы, когда эти бандиты хотели взять меня силой?

— Тот случай мы оба хорошо помним. Но тогда ты не назвала имен этих мерзавцев.

— Навруз, сын Абдулатипа, и Сапар, сын Хамзата… Ты знаешь их?

— Да.

— Это они своими грязными руками коснулись моего тела, разорвали платье… Это они опозорили меня. И если это станет кому-нибудь известно, особенно моим родным…

— Не станет, — грозно прервал ее Осман. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом повернул к двери. На пороге обронил: — Через три дня я буду здесь. — И ушел.

…Через три дня, ночью раздался стук в дверь.

— Можно к тебе, жена? — Это был Осман.

— Входи, — откликнулась Сибхат, торопливо одеваясь.

— Я не один, — предупредил Осман. — Я с гостями.

— Ну что же, входи с гостями… — Сердце у нее заколотилось от догадки: неужели это брат и отец?

— Я их сейчас принесу, — сказал Осман.

— Кого? Гостей?!

Сибхат, ничего не понимая, прибрала постель, разожгла огонь в очаге. И тут, открыв ногой двери, Осман итолкнул в комнату человека, затем второго…

Перед Сибхат стояли связанные одним арканом, в разорванной одежде Навруз и Сапар. Она отпрянула.

— Для объяснений, — сказал, отдуваясь, Осман. — Чтобы не было потом недоговорок. И чтоб не болтали всякие глупости. — Он выпил воды из деревянной черпалки. — Знаешь, жена моя, они говорят, что не подходили к тебе ближе, чем на три шага…

— Развяжи их.

Осман рванул аркан. Сперва один, потом другой, завертевшись на месте, они свалились на пол, отползли и сели, прижавшись спинами к стене, испуганно глядя на женщину у очага. Сибхат поправила огонь в очаге, а щипцы оставила на горящих угольях.

— Ну что ж, пусть встанут.

— Сейчас, жена. — Осман за шиворот поднял «гостей». — Вы знаете, кто это? Что же вы молчите, мужчины-храбрецы?

— Это он, это Навруз подговорил меня. Я не хотел, я… — завизжал Сапар.

— Да, да, это мы ее подкараулили… — Навруз решил, что признание умилостивит разгневанного хозяина. — Да, да, это мы… у мельницы… Мы хотели попугать ее немного…

— А кто на груди моей разорвал платье? Разве не ты, Навруз? А Сапар держал меня за руки… — Едва сдерживая гнев, Сибхат машинально выхватила из очага щипцы.

Страх исказил лица «гостей». Их затравленные взгляды были прикованы к раскаленным концам длинных щипцов… Неужели эта женщина задумала их ослепить?

— Нет, лучше убейте! — прохрипел Навруз.

Сибхат невольно рассмеялась:

— Так вы решили, что я собираюсь расправиться с вами с помощью этих щипцов? Вот уж правда: каждый судит по себе. Что ж, было бы неплохо поставить на вас клеймо, как на скотине. Но это в другой раз, если станете распускать свои языки… А сейчас убирайтесь вон.

Долго потом смеялись Осман и Сибхат, вспоминая перепуганные лица Навруза и Сапара. Вот уж «герои»-мужчины…

Прошло полтора года — в заботах, в домашних хлопотах. Учеба нелегко давалась Сибхат Карчиге, в особенности теперь. Она родила близнецов, и по обычаю их назвали Гасаном и Гусейном. Пока училась жена, Осман работал грузчиком на железной дороге.

Сибхат закончила училище, и они вернулись в аул. Здесь давно уже не было ни Навруза, ни Сапара; говорили, что они перебрались на какой-то далекий хутор.

Сибхат работала в школе взрослых — ликбезе, а Османа взяли на работу в сельсовет — глашатаем. Теперь он не был застенчивым, наоборот — стал речистым и находчивым. Два раза в день он, сложив рупором руки, сообщал людям новости с высокого минарета, и за это его прозвали советским муэдзином. В десять часов утра и в шесть вечера, преодолев сто семнадцать ступенек минарета, он оповещал сельчан о предстоящих работах, о решениях сельсовета и райсовета. А иногда он включал в эти известия и разные случаи из жизни аула — и смешные, и горькие: у такого-то вчера волк зарезал любимого ишака, в честь чего хозяин сочинил горькую песню-плач; в такой-то семье, вопреки ожиданию мужа, родилась дочь и назвали ее Кис-Таман, что значит «хватит девушек»; вчера в аул прибыл бравый лудильщик и остановился у своего кунака, что живет неподалеку от крепостной башни; в сельский магазин привезли конфеты в бумажной обертке и первую даргинскую книгу стихов. Новостей бывало много, самых разных, люди привыкли к голосу Османа и в те дни, когда он не ораторствовал с минарета, шли к его сакле.

2

В общем, все было хорошо под небом сирагинским. Росли дети, набирались знаний в школе, даже мулла послал свою дочь учиться, о чем и возвестил глашатай Ооман. Менялась вокруг жизнь, менялись люди, перестраивались аулы, расширялись дороги, и по ним проехали первые машины. Появились первое кино, первый детектор с наушниками, первое радио — «говорящая тарелка», союз безбожников, МОПР, «ворошиловский стрелок», трудодни. Заработал — получай, не заработал — нечего руку протягивать.

Сыновья мерили отцовские папахи, надевали отцовскую обувь. Дочери заглядывали в материнские сундуки и прикидывали, идут ли им праздничные наряды. Ну что ж, очень хорошо! Надо в пекарне хлеба побольше заказывать, музыкантов надо предупредить. Осень будет щедрая, на славу! Осенью будем играть свадьбы!..

А пришла беда. Черная весть, на черных крыльях, в черной бурке, на черном коне по горам, по ущельям разнеслась во все стороны — война! Нет, не такую ожидали невесту для своих сыновей…

Проводил и Осман своих близнецов — Гасана и Гусейна, статных, крепких, смелых, но еще безусых. Через некоторое время и сам ушел — вступил добровольцем в Дагестанский кавалерийский эскадрон.

А враг подступал уж к Салатавским горам. У Моздока сражался на рельсах бронепоезд «Комсомолец Дагестана», горели нефтяные амбары на холмах Малгобека, бомбили Грозный и Махачкалу.

Горцы-старики точили кинжалы и сабли, у кузни подковывали лошадей, проверяли седла — жили, как говорится, одной ногой в стремени.

То там, то здесь, на больших дорогах появлялись вражеские лазутчики, провокаторы и диверсанты, прошедшие особые курсы в фашистских школах. Для борьбы с ними в районах и в крупных населенных пунктах создавали истребительные отряды из женщин и стариков. Таким отрядом в горах Буртау-Шурми командовала Сибхат Карчига, и Указом Президиума Верховного Совета она была одной из первых награждена Почетной грамотой и денежной премией в тысячу рублей за активную борьбу с врагами и проявленное при этом мужество и геройство.

Немецкие лазутчики и предатели не могли найти себе приют в аулах и жили в лесу, в пещерах. Небольшая группа диверсантов попала в засаду, организованную Сибхат Карчигой, и была уничтожена. Трое сдались, сложили оружие — нужно было видеть их физиономии, когда они узнали, что их одолели женщины.

Но вслед за этим успехом для Сибхат Карчиги наступила полоса неудач. Преследуя в горах Буртау-Шурми вражескую группу, она чуть сама не попала в засаду — тогда отряд потерял троих бойцов.

Вскоре Сибхат встретила двух женщин из далекого хутора, которые спустились в долину Таркама, чтоб на скошенных полях собрать колоски. По пути женщины смололи зерно на мельнице и уже с мукой возвращались домой. Но в ущелье Шинка-Шири бандиты отняли у них все.

Вообще, эти «лесные люди», как их называли, не гнушались ничем — грабили, угоняли колхозных овец, отбирали почту, убивали активистов. Это именно в ущелье Шинка-Шири четвертовали управляющего районным банком орденоносца Паппая и вырезали на его груди звезду, издевались над школьницей из Конгожи, угнали табун лошадей с альпийских пастбищ.

— Это не люди, а звери, будь они прокляты! — причитали в отчаянии горянки.

— Двоих я узнала… — проговорила одна, все еще дрожа от пережитого страха. — Я прятала свое лицо, они бы меня не отпустили, если б и они меня узнали…

— Кто они? — перебила Сибхат Карчига.

— Ой, нет, нет, нет…

— Образумьтесь! — закричала Сибхат Карчига. — Вас грабят, последний кусок хлеба отбирают, а вы боитесь их назвать?!

— Будь они прокляты, да не смилостивится над ними небо, да покарает их божий гнев!.. Это были Навруз и Сапар.

Теперь Сибхат Карчига сама целыми днями просиживала в укрытии в ущелье Шинка-Шири. Наконец выследили их, когда они через Чертов Мост направлялись на ночлег.

В тот день их было шестеро — в бинокль Сибхат Карчига видела каждого в лицо. С ужасом разглядела она, что среди этих людей — Осман.

«Нет, нет и тысячу раз нет! — закричала она мысленно. — Мой муж на войне!..» Да, да, Осман Акбаров добровольцем пошел на войну, об этом и в газете писали. Из-за плоскостопия его долго не брали, но он добился своего. Она сама его за аул провожала! Что ему делать вместе с Наврузом и Сапаром?! А это действительно они! Вооруженные до зубов, обвешанные гранатами, опоясанные патронными лентами. Они, те самые, что напали на нее тогда, у мельницы.

Сибхат с трудом поднялась. Руки еле держали винтовку, и она перекинула ее через плечо. Бинокль на груди, казалось, тоже потяжелел и клонил к земле.

Прячась за валуны и деревья, Сибхат опустилась к реке. Легла, окунула лицо в холодную воду.

Она долго лежала на берегу. Потом села, вытерлась платочком. И вдруг услышала хриплый голос над собой:

— А я думал — мертвая.

При звуках этого голоса Сибхат представилось искаженное лицо, руки, рвущие на ее груди платье, на груди, к которой еще не прикасался даже солнечный луч.

— А ну встань! Не ты ли нас выслеживала?

Сибхат Карчига, не торопясь, обернулась. Оскаленные, красные от вина, щетинистые рожи. Это вот Навруз, а это Сапар, остальные незнакомые… Постой, постой, а это кто позади всех? Одежда на нем военная, еще не оборванная, и он не зарос, как они, бородой!..

— Вот это сюрприз! — усмехнулся, подкручивая усы, Навруз. — Эй, Осман, иди-ка сюда, погляди!

— Сибхат? — выдохнул Осман и побледнел. — Ну, что уставились? Женщину не видели?..

Сибхат Карчига легко поднялась, отряхнула с себя пыль. «Вот и пришла смерть», — подумала она.

— Женщин мы видели, — захихикал и чахоточно закашлялся Сапар. — Но комиссаршу Сибхат Карчигу не встречали давненько.

— Хватит зубы скалить. Ступайте, я догоню вас.

Осман подошел к жене, протянул ей руку. Сибхат Карчига заложила руки за спину.

— Не очень-то жалует она тебя, Осман! — усмехнулся Навруз. — Трижды ей смерть, это из-за нее мы потеряли друзей в Давла-Када. Это она устраивала нам ловушки.

— Жаль, что я тогда не выжгла на вас клеймо. Может, совесть наконец заговорила бы… — со злой усмешкой проговорила Сибхат. — Хотя какая там у вас совесть…

— Спасибо, что ты сама напомнила нам про тот случай, — сквозь зубы процедил Навруз, расстегивая деревянную кобуру маузера.

— Навруз! Я сказал: идите.

— Все-таки не лежит к тебе моя душа, Ооман. Со всеми твоими полномочиями…

— У тебя будет время проверить их. А свои сомнения можешь высказать в штабе «Эдельвейс». Уходите!

— И ты уходи с ними, — глотнула горькую слюну Сибхат Карчига. Почему-то врезалось в мозг странное, но красивое слово «Эдельвейс». — Их-то я знаю, но как ты мог на такое пойти?! Тьфу! Лучше бы ослепнуть мне, лучше бы собакам бросили меня, чем увидеть своего мужа здесь, с ними.

— Эй, Осман, если ты упустишь ее живую, клянусь, первая же пуля моего маузера достанет тебя!

— Идите отсюда!..

— А чего он нам приказывает? Явился два дня назад — и командует! — Сапар угодливо заглядывал в хмурое лицо Навруза.

— А вот мы и не уйдем. — Навруз с маузером, на изготовку сел на камень. — Вот теперь мы проверим тебя по-настоящему, Осман, кто ты такой есть на самом деле. Ну-ка прикажи ей раздеться!

— Навруз, время дорого. Выполняйте задание! Вы слышите?

— Не слышим. Если надо будет, «Эдельвейс» пришлет к нам другого связного.

— Правильно, Навруз, — поддержал Сапар. — Когда еще у нас будет случай разделаться с комиссаршей?

Осман преградил ему дорогу.

— Хорошо, хорошо… Назад, я сам ее…

— Ну правильно, Осман. Долг, говорят, платежом красен, хи-хи!

Сибхат закричала:

— Не подходи! — и схватилась за свою винтовку.

Осман вырвал у нее оружие. Сибхат упала навзничь. Османа будто толкнул кто-то. Он бросился к жене, сунул ей винтовку в руки.

— Быстро за камни! — шепнул ей Осман, выхватил наган, обернулся и в упор выстрелил в Навруза.

Бандиты кинулись в разные стороны, а Навруз скорчился и уткнулся лицом в реку. Осман выстрелил в Сапара. Осечка. Засвистели пули, и Осман упал.

Тут заговорила винтовка Сибхат Карчиги. Пуля догнала Сапара на склоне, и он, как мешок, покатился вниз, пока, мертвый, не застрял в кустах… Остальные трое, отстреливаясь, окрылись.

Сибхат Карчига подбежала к мужу. Он лежал ничком. Сибхат перевернула его, побрызгала в лицо водой. Осман открыл глаза.

— Как это все некстати, моя Сибхат… Ты не думай обо мне плохо… Что пишут сыновья?..

— Сыновья сражаются с врагом, а не разбойничают в горах, — проговорила она с жестоким укором.

— Прощай, Сибхат, я умираю… Ты… Ты должна сообщить обо всем полковнику, пол-ков-ни…

Сибхат сама закрыла ему глаза. Сумерки сгущались в ущелье. Она с трудом подняла тело мужа и, сгибаясь от тяжести, понесла его к давно заброшенному домику лесника. Она похоронила Османа возле домика.

Так появилась здесь эта безымянная могила.

Что же хотел, умирая, сказать Осман? И кто этот полковник, которому она должна была сообщить обо всем происшедшем?.. Нет, лучше, чтобы никто ничего не знал о ее муже, пусть все думают, что он не вернулся с войны.

Теми же днями немецкий самолет — что это был немецкий самолет, даже дети определяли по звуку, — кружился над Буртау-Шурми, и пять парашютистов были пойманы и обезврежены на склоне Чика-Бах. Правда, в этой операции Сибхат Карчига уже не участвовала. После трагедии в ущелье Шинка-Шири она заболела и попала в больницу, где пролежала четыре с половиной месяца.

А выйдя из больницы, поселилась в этом уединенном домике рядом с могилой Османа и согласилась работать лесником… Нелегко было разобраться в обстоятельствах последней встречи с мужем. Она не могла поверить, что он оказался среди предателей. Но ведь своими глазами видела… И мучилась, никому ни о чем не говорила. Одна хранила тайну безымянной могилы.

Только спустя несколько лет после окончания войны Сибхат получила бумагу из военкомата, что ее муж Осман Акбаров, отважный разведчик, пропал без вести при выполнении особого задания командования…

— Ваш чай уже, наверно, остыл, — улыбнулась соседка по купе, которая успела накормить малыша и уложить его спать.

— Да, да, — очнулась от задумчивости Сибхат Карчига. — Сейчас я попрошу горячего.

— Вы попробуйте с чаем мой пирог, — предложила, улыбаясь, соседка.

— Спасибо, доченька. Сын уже уснул?

— Да.

— А сколько ему?

— Пять месяцев.

— А как назвали сына?

— Османом. Это наш Османчик! ― И мать, улыбаясь, поправила одеяло малыша.

3

Братская могила была обнаружена экскаваторщиком через тридцать три года.

Останки погибших перезахоронили в новом поселке, на центральной усадьбе совхоза. А боевые реликвии, личные вещи погибших хранятся в музейном уголке совхозного клуба. Среди них самые приметные — серебряная, с чернью, ложка работы кубачинских мастеров и нож-финка, сделанный в ауле Харбук. Разве могла их не узнать Сибхат Карчига…

— Это ложка Гасана, сына моего, а нож— Гусейна.

Слез на глазах у матери не было. Она их выплакала за все эти годы. В далеком краю встретили ее незнакомые, но добрые, отзывчивые люди, встретили как мать героев, защищавших эту землю. В честь матери героев у братской могилы был устроен митинг. И мать бросила на могилу горсть родной земли, далекого отсюда Дагестана…

— И теперь я вправе, — сказала она, — поставить моим сыновьям-близнецам на перекрестке наших горных дорог плиты-памятники. Спасибо вам, люди Карелии, за доброту.

— Это тебе спасибо, мать, за героев твоих, за то, что ты их воспитала.

Сибхат Карчигу провожали всем совхозом. Просили приезжать в любое время, ведь она теперь близкая этой земле, родная этим людям…

4

Если вы будете в горах Буртау-Шурми, если будете на машине подниматься к Верхнему Хребту, то на самом оживленном перекрестке трех дорог — это место называется Чишили — увидите два совершенно одинаковых каменных резных надгробия с одной и той же дагой рождения и смерти. Это памятники двум братьям-близнецам Гасану и Гусейну, детям Сибхат Карчиги и Османа Акбарова.

О них теперь хорошо знают в горах Буртау-Шурми. От памятников спускается тропинка в ущелье Шинка-Шири, где стоит домик лесника. Там и поныне живет Сибхат Карчига. Рядом с могилой мужа. Монтажники высоковольтной линии провели свет в этот одинокий домик. Теперь окна его ярко светятся, и прохожие говорят:

— Наша Сибхат Карчига не спит еще…

А на митинге в честь Дня Победы ей, Сибхат Карчиге, было возвращено восьмое, последнее письмо. Адресата не нашли, не нашли ни одного родственника — из этого рода не осталось в живых никого. Весь род исчез с лица земли. Взяла письмо Сибхат и сказала с трибуны:

— Разве мы не родня каждому, кто с оружием отстоял нашу землю, нашу родину? Разве мы не родня тем известным и всем неизвестным солдатам, которые отдали свою жизнь в борьбе с фашизмом?..

И она открыла письмо и прочла его всем:

— «Уважаемые родители, земляки!

Нелегко писать это письмо. Но вы, отец и мать, братья и сестры, каждый земляк, должны знать о подвиге при обороне Москвы бесстрашного воина, сына Дагестана Ганди Исаева.

На участок, где стоял со своим орудием ваш сын Ганди Исаев, надвигались пятнадцать танков. В первом же бою орудие Ганди Исаева подбило четыре из них. Атака была отбита. Но спустя несколько часов немецкие танки вновь двинулись на нас. Ганди Исаев не дрогнул и вновь вступил в бой с врагом. Оставшись у орудия один, бился до последнего снаряда. В этом поединке Ганди Исаев был ранен, но, истекая кровью, бесстрашный воин со связкой гранат пошел на последний танк.

Мы мстим и будем мстить за нашего товарища, за героя!

Ганди Исаев посмертно зачислен в списки нашей части. Его ордена и медали хранятся в части. И мы под нашим боевым знаменем повторяем его слова: „Слава гвардейцам и смерть врагу!“

Майор Сердюков»

__________

Примечания

1

Баркала — спасибо.

(обратно)

2

Лукман — знаменитый врач, ученый древности.

(обратно)

3

Камалул-Башир — сказочный красавец из народных легенд.

(обратно)

4

Патиха — конец молитвы за упокой.

(обратно)

5

Торжество по случаю рождения сына.

(обратно)

6

Глиняная печь в горном ауле.

(обратно)

7

Завещание.

(обратно)

8

Гудекан — площадь, где собираются жители селения.

(обратно)

9

Перевод Д. Долинского.

(обратно)

Оглавление

― ИСПОВЕДЬ НА РАССВЕТЕ ―

  Пролог

  Часть первая ЭЛЬДАР — СЫН УЦУМИ ИЗ КАЙТАГА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Часть вторая МУТАЙ ИЗ ЧИХРУГИ

    1

    2

    3

    4

    5

  Часть третья ДА, ЭТО Я, МИРЗА ХАРБУКСКИЙ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Эпилог

― БЕЛЫЙ САЙГАК ―

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Главапятнадцатая

― СОЛНЦЕ В «ГНЕЗДЕ ОРЛА» ―

  Глава первая,

  Глава вторая,

  Глава третья,

  Глава четвертая,

  Глава пятая,

  Глава шестая,

  Глава седьмая,

― В ТУ НОЧЬ, ГОТОВЯСЬ УМИРАТЬ… ―

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

*** Примечания ***