Скромный герой [Марио Варгас Льоса] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Марио Варгас Льоса СКРОМНЫЙ ГЕРОЙ

Памяти моего друга Хавьера Сильвы Руэте

Наше чудесное предназначение — воображать, будто лабиринт и нить существуют.

Хорхе Луис Борхес. Сказочная нить

I

Фели́сито Янаке́, владелец компании «Транспортес Нариуала́», вышел из своего дома в то утро — как и каждый день с понедельника по субботу — ровно в полвосьмого, после того как посвятил тридцать минут гимнастике цигун, принял холодный душ и приготовил свой обычный завтрак: кофе с козьим молоком, тосты с маслом и капелькой меда. Дон Фелисито жил в центре Пьюры[1], и на проспекте Арекипа уже бурлила утренняя толчея, высокие тротуары были заполнены горожанами, которые спешили на работу, на рынок или вели детей в школу. Благочестивые прихожанки направлялись к собору, чтобы успеть к восьмичасовой мессе. Бродячие торговцы надсаженными голосами предлагали медовые сласти, леденцы, жевательную резинку, пирожки и прочую снедь, а на углу под козырьком длинного дома в колониальном стиле уже расположился слепой Лусиндо с жестянкой для милостыни у ног. Все было как и в прочие дни с незапамятных времен.

За одним лишь исключением. В это утро кто-то прикнопил на старую деревянную дверь, на высоте бронзового молотка, голубой конверт, на котором большими буквами было четко обозначено имя адресата: ДОН ФЕЛИСИТО ЯНАКЕ. Насколько помнил дон Фелисито, ему впервые доставляли письмо подобным образом, словно повестку в суд или квитанцию на штраф. Обычно почтальон просовывал письма в специальную щель на двери. Фелисито снял конверт, открыл и принялся читать, шевеля губами:


Сеньор Янаке!

Дела вашей компании «Транспортес Нариуала» идут очень хорошо, и это большая гордость для Пьюры и ее жителей. Но это также и риск, поскольку любое успешное предприятие может пострадать от вымогательства и вандализма людей озлобленных, завистливых и беспутных, каковых здесь, как вам хорошо известно, предостаточно. Однако не беспокойтесь. Наша организация возьмет на себя защиту «Транспортес Нариуала», а также вас и вашего достойного семейства от любой обиды, домогательства либо угрозы со стороны злоумышленников. Наше вознаграждение за эту работу исчисляется в пятьсот долларов в месяц (скромная сумма для вашей фирмы, как вы сами понимаете). Мы своевременно свяжемся с вами по поводу условий оплаты.

Нет необходимости напоминать, что это письмо следует сохранить в тайне. Все вышеизложенное должно остаться между нами.

И да хранит вас Бог.


Вместо подписи стоял неумелый рисунок — нечто вроде паучка.

Строки были написаны неровным почерком, с чернильными кляксами. Коммерсант был удивлен и заинтригован, впрочем ему показалось, что все это дурацкая шутка. Он смял письмо и конверт и чуть было не выбросил в урну рядом со слепым Лусиндо. Но передумал, разгладил бумагу и спрятал в карман.

Его дом на улице Арекипа и офис на проспекте Санчеса Серро[2] разделяла всего дюжина куадр[3]. В то утро Фелисито по дороге не планировал свое рабочее расписание, как привык делать каждое утро, а продолжал прокручивать в голове письмо паучка. Принимать ли его всерьез? Может, заявить в полицию? Шантажисты предупреждали, что свяжутся с ним «по поводу условий оплаты». Быть может, лучше подождать, пока они этого не сделают, а уж потом обращаться в полицию? Возможно, все это было просто шалостью какого-нибудь лоботряса, решившего его напугать? Преступность в Пьюре с недавних пор действительно возросла: домовые кражи, уличные ограбления и даже похищения, организованные, как поговаривали, мафиозными семьями, в одной из которых заправлял Худышка, в другой — Горожане. Фелисито чувствовал себя растерянным, нерешительным, но в одном он точно был уверен: никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет платить этим бандитам ни сентаво[4]. И снова, как бывало много раз в его жизни, Фелисито вспомнились предсмертные слова отца: «Сын, никогда не позволяй себя топтать. Этот совет — единственное наследство, которое ты получишь». Сын прислушался к отцовскому совету и никогда не позволял себя топтать. И теперь, прожив уже больше полувека, он не собирался менять свои привычки. Дон Фелисито настолько погрузился в эти размышления, что едва успел кивком поприветствовать поэта Хоакина Рамоса[5] и тут же ускорил шаг; обычно он останавливался, чтобы переброситься парой слов с этим неисправимым гулякой, который, проведя ночь в каком-нибудь шалмане, плелся домой со стеклянным взглядом, с неизменным моноклем в правом глазу, подгоняя свою козочку, которую именовал газелью.

Когда Фелисито дошел до офиса «Транспортес Нариуала», в путь уже отправились, точно по расписанию, автобусы в Сульяну, Талару и Тумбес, в Чулуканас и Морропон, в Катакаос, Ла-Уньон, Сечуру и Байовар — все с достаточным числом пассажиров, так же как и маршрутки в Чиклайо, и грузотакси в Пайту. У окошек люди отправляли посылки или интересовались расписанием вечерних автобусов и маршруток. Секретарша Хосефита, такая востроглазая, с крутыми бедрами, в открытой блузке, уже положила на рабочий стол хозяина список предстоящих сегодня встреч и поставила термос с кофе, который он обычно выпивал в течение утра, до обеда.

— Что с вами, шеф? — возгласила Хосефита вместо приветствия. — Да на вас лица нет! Что, ночью кошмары снились?

— Так, мелкие проблемы, — буркнул Фелисито, снимая шляпу и пиджак, определяя им положенное место на вешалке. Но, сев за стол, он тотчас же вскочил и снова оделся, словно вспомнил о неотложном деле.

— Скоро вернусь, — бросил Фелисито секретарше, направляясь к выходу. — Иду в полицию подавать заявление.

— Вас что, ограбили? — Хосефита выпучила накрашенные глаза. — Теперь в Пьюре такое каждый день случается.

— Нет-нет, после расскажу.

Дон Фелисито уверенным шагом направился в комиссариат полиции, который располагался совсем недалеко от его конторы, на том же самом проспекте Санчеса Серро. Время было еще раннее и жара — терпимая, но коммерсант знал, что меньше чем через час тротуары перед туристическими агентствами и транспортными компаниями начнут плавиться и он вернется в свой офис весь в поту. Его сыновья, Мигель и Тибурсио, не раз говорили, что это просто безумие — носить пиджак, жилет и галстук в городе, где все — и бедняки, и богатеи — круглый год ходят в одних рубашках или безрукавках. Но Фелисито никогда не расставался с этими предметами гардероба с самого момента основания «Транспортес Нариуала», гордости всей его жизни; и зимой и летом он всегда надевал шляпу, жилетку, пиджак и галстук, завязанный крошечным узлом. Фелисито был мужчина невысокий и очень худой, немногословный и работящий; в Япатере, где он родился, и в Чулуканасе, где ходил в школу, он никогда не носил ботинок. Ботинки у него появились, только когда отец забрал его в Пьюру. В свои пятьдесят пять лет Фелисито оставался здоровым, энергичным и работящим. Он полагал, что своей хорошей физической формой обязан утренним упражнениям цигун; этой гимнастике коммерсант выучился у своего друга, покойного бакалейщика Лау. Это был единственный вид спорта, которым Фелисито занимался помимо прогулок, — если только можно назвать спортом эти движения словно в замедленной съемке, служащие вовсе не укреплению мускулов, — нет, то был иной, мудрый способ дыхания. Дон Фелисито добрался до участка в поту и в ярости. Шутка это или нет, но человек, написавший письмо, заставил его потерять целое утро.

Изнутри комиссариат напоминал плавильный котел, а поскольку все окна были закрыты, то двигаться приходилось в полутьме. При входе стоял вентилятор, но он не работал. Дежурный за столом, безбородый юнец, спросил Фелисито о цели прихода.

— Будьте добры, я хотел бы переговорить с вашим начальником. — Фелисито протянул дежурному свою визитную карточку.

— Комиссар в отпуске, будет через несколько дней, — ответил юнец. — Если хотите, вас может принять сержант Литума[6], сейчас он здесь главный.

— Что ж, тогда я поговорю с ним, спасибо.

Коммерсанту пришлось прождать четверть часа, пока сержант не соизволил его принять. Когда дежурный проводил его в крохотную клетушку, весь платок Фелисито был мокрый от постоянного промакивания лба. Сержант не поднялся из-за стола, чтобы приветствовать посетителя. Он просто протянул дону Фелисито пухлую влажную пятерню и указал на стул перед столом. Литума был мужчина дородный, склонный к полноте, с добродушным взглядом и двойным подбородком, который он любовно оглаживал время от времени. Одет он был в пропотевшую под мышками рубашку цвета хаки, расстегнутую сверху. На столике перед Литумой стоял вентилятор, который действительно работал. Фелисито был благодарен сержанту за дуновение свежего воздуха, омывавшего его лицо.

— Чем могу быть вам полезен, господин Янаке?

— Я только что получил это письмо. Его прикрепили к двери моего дома.

Сержант Литума надел очки, которые придавали ему вид провинциального адвоката, и принялся изучать послание.

— Прекрасно, прекрасно, — изрек он наконец с совершенно непонятным для Фелисито выражением лица. — Таковы следствия прогресса.

Увидев растерянность на лице коммерсанта, сержант, не выпуская письма из рук, объяснился:

— Пока Пьюра была бедным городом, таких штучек не случалось. Кому тогда могло прийти в голову стричь купоны с коммерсанта? Но теперь, когда у людей завелись денежки, пройдохи показывают когти, они не прочь поживиться за чужой счет. Во всем этом, сеньор, виноваты эквадорцы. Поскольку они не доверяют своему правительству, то изымают свои капиталы и пытаются вложить деньги здесь. Они набивают карманы за счет нас, пьюранцев.

— Это меня никак не утешает, сержант. К тому же, если послушать вас, создается впечатление, что если в Пьюре дела сейчас идут хорошо, то это просто беда.

— Такого я не говорил, — высокомерно перебил сержант. — Речь только о том, что все в этой жизни имеет свою цену. И вот она, цена прогресса.

Литума снова помахал письмом паучка, и Фелисито показалось, что его смуглое округлое лицо скривилось в издевательской гримасе. В глазах Литумы поблескивали желто-зеленые огоньки, как у игуаны. Где-то в дальней комнате раздался пронзительный вопль: «Самые лучшие задницы Перу — здесь, в Пьюре. Вот так-то, мля!» Сержант улыбнулся и покрутил пальцем у виска. Фелисито нахмурился, он ощущал приближение приступа клаустрофобии. Среди этих деревянных панелей, увешанных объявлениями, сводками, фотографиями и вырезками из газет, почти не оставалось места на двоих. Пахло потом и сыростью.

— А у стервеца, который это написал, с орфографией полный порядок, — заметил сержант, еще раз пробежав глазами письмо. — Я, по крайней мере, грамматических ошибок не нахожу.

Фелисито почувствовал, как закипает его кровь.

— Я в грамматике не силен и не думаю, что это так уж важно, — неприветливо буркнул он. — И как, вы полагаете, теперь следует поступить?

— Пока никак, — безразличным тоном ответствовал сержант. — Я на всякий случай запишу сведения о вас. Возможно, этим письмом все и ограничится, если кому-нибудь из ваших знакомых просто пришло желание вам напакостить. А может быть, все это всерьез. Тут сказано, что они свяжутся с вами в отношении оплаты. Если так и будет, то приходите обратно к нам, мы разберемся.

— Вы как будто не придаете этому делу никакой важности! — возмутился Фелисито.

— А никакой важности пока и нет. — Сержант невозмутимо пожал плечами. — Передо мной всего лишь скомканный лист бумаги, сеньор Янаке. Может быть, это всего-навсего глупая шутка. Однако, если дело окажется серьезным, заверяю вас, полиция тотчас вмешается. А теперь — за работу.

Дону Фелисито пришлось еще долго диктовать сведения о себе и о своей конторе. Сержант Литума записывал их в тетрадь с зеленой обложкой, то и дело слюнявя карандашик. Коммерсант отвечал на излишние, по его мнению, вопросы с растущим чувством уныния. Приход в полицию с заявлением оказался пустой тратой времени. Этот фараон ради него и палец о палец не ударит. К тому же не зря ведь полицию называют самым продажным из всех государственных учреждений. Возможно, что и само письмо с паучком пришло к нему из этой зловонной пещеры. Когда Литума объявил, что письмо должно остаться в комиссариате полиции в качестве вещественного доказательства, Фелисито так и подпрыгнул на стуле:

— Вначале я хочу снять с него копию.

— Здесь у нас нет копира. — Сержант обвел взглядом по-спартански строгую обстановку. — Зато на проспекте вы найдете их сколько угодно. Сходите, сделайте копию и возвращайтесь, дон. Я буду ждать вас здесь.

Выйдя на проспект Санчеса Серро, Фелисито отыскал копировальный аппарат недалеко от продовольственного рынка. Пришлось дожидаться, пока какие-то инженеры снимали копии с целой стопки планов, и он решил не возвращаться на допрос к сержанту. Фелисито передал копию письма желторотому дежурному, сидевшему за столом в первой комнате, а сам, вместо того чтобы вернуться в офис, снова нырнул в толчею центральных кварталов, заполненных прохожими, автомобильными гудками, жарой, звуковой рекламой, машинами, мототакси и ревущими мотороллерами. Фелисито пересек проспект Грау[7], прошел под сенью тамарисков на Пласа-де-Армас и, подавив искушение выпить фруктовый коктейль в кафе «Лошадник», направился в старинный квартал возле скотобойни у реки, в Гальинасеру, где прошла его юность. Фелисито молил Бога, чтобы Аделаида оказалась у себя в лавке. Ему сейчас очень хотелось с ней побеседовать. Эта беседа сильно бы его успокоила, а возможно, Святоша поможет добрым советом. Жара уже стояла невыносимая, а ведь еще не было и десяти. У Фелисито вспотел лоб, к затылку как будто приложили раскаленную пластину. Он двигался быстро, мелкими энергичными шажками, сталкиваясь с другими прохожими на узких тротуарах, пропахших мочой и пригоревшим мясом. Где-то рядом радио на полную мощь наяривало сальсу «Мерекумбе».

Фелисито иногда говорил сам себе — а несколько раз сообщил жене и сыновьям, — что Господь, дабы вознаградить его за труды и жертвы всей жизни, свел его с двумя людьми: бакалейщиком Лау и гадалкой Аделаидой. Без них он никогда не продвинулся бы в делах, не открыл бы транспортную контору, не создал бы достойную семью и не обладал бы железным здоровьем. Фелисито никогда не был человеком компанейским. С тех пор как беднягу Лау свела в могилу желудочная инфекция, только Аделаида оставалась его другом. По счастью, она оказалась на месте, сидела за прилавком, заваленным травами, вышивками, фигурками святых и разными безделушками, и разглядывала фотографии в журнале.

— Здравствуй, Аделаида. — Фелисито протянул женщине руку. — Ты мне пятерку не разменяешь? Как я рад, что тебя застал!

Аделаида была мулатка без возраста, крепенькая, толстозадая, сисястая, она всегда ходила по земляному полу своей лавочки босиком, с распущенными кучерявыми волосами до плеч, в одной и той же мешковатой рубахе землистого цвета, доходившей до самых щиколоток. У нее были огромные глаза, которые не просто смотрели, а буравили, но этот взгляд смягчался приветливым выражением лица, так что люди сразу ей доверяли.

— Если ты ко мне пришел, значит с тобой случилось или вскоре случится что-то нехорошее, — рассмеялась Аделаида, шлепая себя по пузу. — Ну и в чем же твоя проблема, Фелисито?

Коммерсант протянул ей письмо:

— Сегодня утром его прикрепили к моей двери. Не знаю, что делать. Я заявил в полицию, но думаю, это просто без толку. Фараон, с которым я разговаривал, не слишком со мной церемонился.

Аделаида ощупала письмо, а потом обнюхала: прорицательница как будто вдыхала аромат духов. Потом она поднесла бумагу к губам, и Фелисито почудилось, что Аделаида даже обсосала уголок письма.

— Прочитай-ка мне вслух, Фелисито, — попросила она, возвращая письмо. — Я вижу, это не любовная записка, вот жалость какая!

Аделаида слушала очень внимательно. Когда Фелисито дочитал до конца, она скроила смешную гримасу, раскинула руки и вопросила:

— И чего же ты от меня хочешь, куманек?

— Ответь, Аделаида, это вообще всерьез? Следует мне беспокоиться или нет? А может быть, это просто глупая шутка? Пожалуйста, объясни мне, в чем тут дело.

Святоша рассмеялась так, что все ее крепкое тело сотряслось под бурым балахоном.

— Я не Господь Бог, чтобы знать про такие вещи! — воскликнула она, пожимая плечами и всплеснув руками.

— А озарения тебе ничего не подсказывают, Аделаида? За все двадцать пять лет, что мы знакомы, ты ни разу не дала мне плохого совета, все твои слова пошли мне на пользу. Я вообще не знаю, кумушка, как бы жил без тебя. Так присоветуй мне что-нибудь и сейчас.

— Нет, дружочек, не могу, — ответила Аделаида делано печальным голосом. — Не приходит ко мне озарение. Прости, Фелисито.

— Ну ладно, что ж поделаешь, — согласился коммерсант и полез за бумажником. — Не приходит так не приходит.

— За что же ты платишь, если я ничего не посоветовала? — возмутилась женщина. Но в конце концов, повинуясь настоятельным уговорам Фелисито, спрятала в карман купюру в двадцать солей.

— Можно я чуток посижу здесь, в тенечке? Уж очень я набегался, Аделаида.

— Садись и отдыхай, куманек. Я принесу тебе холодной водички попить, фильтрованной. Давай располагайся.

Аделаида уто́пала во внутреннее помещение. Фелисито в полумраке разглядывал посеребренных паучков, свисавших с потолка, ветхие полки с пучками петрушки, розмарина, кориандра и мяты, ящички с гвоздями, шурупами, семенами, бутоньерками и пуговицами; там же стояли фигурки и печатные изображения Богородиц, Христов, святых и блаженных, вырезанные из газет и журналов, — при некоторых горели свечки, другие были украшены четками, оберегами, восковыми и бумажными цветочками. Из-за этих картинок Аделаиду в Пьюре и прозвали Святошей, хотя Фелисито за четверть века знакомства так и не разглядел в ней религиозного пыла. К слову сказать, он и на мессе-то ее ни разу не видел. К тому же поговаривали, что священники из соседних приходов считают ее ведьмой. Так вопили и уличные хулиганы: «Ведьма! Ведьма!» Это была неправда, Аделаида не занималась ведовством, подобно другим веселым мулаткам из Катакаоса и Ла-Легуа, продававшим зелья для приворота и отворота и колдовавшим на сглаз; или шаманам из Уанкабамбы, погружавшим больных в озера Лас-Гурингас и получавшим денежки за избавление от всех скорбей. Аделаида даже не была профессиональной прорицательницей. Она очень редко бралась за это ремесло, только по просьбе друзей или знакомых, и не брала с них ни сентаво. Впрочем, если клиенты настаивали, Аделаида в конце концов могла принять от них какой-нибудь подарочек. Жена и дети (и даже Мабель) смеялись над Фелисито за слепую веру в озарения и советы Аделаиды. А он не просто ей верил — он еще был к ней привязан. Фелисито жалел эту женщину за одиночество и бедность. Ни ее мужа, ни родителей он никогда не видел: Аделаида всегда жила одна, но при этом казалась довольной своей одинокой жизнью. Они познакомились четверть века назад, когда Фелисито водил грузовики из провинции в провинцию и у него не было никакой транспортной конторы, но он мечтал о ней и днем и ночью. Знакомство их произошло на пятидесятом километре шоссе Панамерикана, в одном из придорожных поселков, где водители автобусов, маршруток и грузовиков останавливаются выпить кофе, куриного бульона или рюмку чичи[8]и съесть сэндвич, прежде чем пуститься в долгий и жаркий путь по пыли и камням пустыни Ольмос. Там не было никаких поселений, не было даже бензозаправок и автомастерских на случай неожиданной поломки. Аделаида, уже носившая тот самый землистого цвета балахон, который сделался единственным ее одеянием, была хозяйкой лавочки с сушеным мясом и прохладительными напитками. Фелисито вел из Каса-Ромеро в Трухильо грузовик, доверху набитый хлопковыми початками. Он был один, его напарник в последний момент отказался ехать, поскольку из Рабочего госпиталя сообщили, что мать его заболела и в любой момент может умереть. Фелисито жевал кусок свинины, сидя на скамеечке возле прилавка Аделаиды, когда вдруг заметил, что эта женщина с глубоким пристальным взглядом смотрит на него как-то странно. Какая муха укусила хозяйку, че гуа![9] Лицо ее исказилось, словно бы от испуга.

— Что это с вами, сеньора Аделаида? Почему вы меня так недоверчиво разглядываете?

Аделаида ничего не ответила. Она стояла, уставясь на него большими, темными, чужими глазами; от гримасы отвращения или страха щеки ее запали, на лбу прорезались морщины.

— Вам что, нехорошо? — переспросил Фелисито; ему и самому сделалось не по себе.

— Не садитесь вы в эту машину, так лучше будет, — в конце концов произнесла женщина хриплым голосом, словно язык и гортань подчинялись ей с большим трудом. Она махнула рукой в сторону красного грузовика, который Фелисито припарковал на обочине шоссе.

— Чтобы я не садился в свой грузовик? — изумился водитель. — А почему, можно узнать?

Аделаида быстро огляделась по сторонам — как будто опасаясь, что ее смогут услышать другие шоферы, посетители и владельцы забегаловок и палаток.

— У меня было озарение, — тихо произнесла она, все с таким же потерянным лицом. — Я не могу вам объяснить. Просто, пожалуйста, доверьтесь моим словам. И не садитесь в этот грузовик, так-то лучше будет.

— Спасибо вам за совет, сеньора, я вижу, он идет от чистого сердца. Но я вынужден зарабатывать себе на похлебку. Я шофер, мой заработок — это грузовик, донья Аделаида. Как же мне иначе кормить жену и двух ребятишек?

— Тогда, по крайней мере, будьте очень осторожны, — произнесла женщина, опуская глаза. — Прислушайтесь к моим словам.

— Вот это я вам точно обещаю, сеньора. Я всегда осторожен.

Через полтора часа на повороте грунтового шоссе из тучи серо-желтой пыли выскочил, юля и завывая, пассажирский автобус, шедший из Крус-де-Чалпо́н, и с невообразимой смесью лязга, скрипа тормозов, криков и рыданий нацелился на грузовик. С рефлексами у Фелисито все было в порядке, ему удалось вывернуть руль, кабина съехала с дороги, поэтому удар пришелся на кузов с грузом, что и спасло водителю жизнь. Но пока не срослись кости плеча, спины и правой голени, Фелисито, закованный в гипс, помимо боли ощущал еще и безумный внутренний зуд. Первое, что он сделал, обретя наконец свободу передвижения, — это отправился на пятидесятый километр. Сеньора Аделаида сразу же его узнала.

— Ай как я рада, что вы уже поправились! — воскликнула она вместо приветствия. — Вам как обычно — кусочек говядинки и лимонад?

— Заклинаю вас всем, чем угодно: откуда вы узнали, что этот автобус из Крус-де-Чалпон врежется в меня, сеньора Аделаида? С тех самых пор я только об этом и думаю. Вы ведьма или святая? Кто вы есть?

Он заметил, что женщина побледнела и не знает, куда деть руки. От растерянности она опустила голову.

— Я ничего об этом не знала, — пролепетала она, не глядя на Фелисито, словно чувствовала за собой серьезную вину. — У меня было озарение, и только. Иногда со мной так бывает, и я не знаю почему. Я их сама не ищу, че гуа! Клянусь вам. Это вечное мое проклятье. Мне не нравится, что Пресвятой Господь такое со мной проделал. Я каждый день молюсь, чтобы Он забрал у меня этот свой дар. Это ужасно, поверьте мне. Из-за этого я чувствую себя виноватой за все несчастья, которые случаются с людьми вокруг меня.

— Но что вы видели, сеньора? Почему в то утро вы мне сказали, что лучше бы мне не садиться в мой грузовик?

— Ничего я не видела: я никогда не вижу того, что должно произойти. Вот только пришло озарение. Если вы сядете за руль этого грузовика, что-то может с вами случиться. Что — я не знала. Я никогда точно не знаю, что будет. Знаю только, что есть вещи, которых лучше не делать, потому что последствия у них нехорошие. Не желаете ли мяска и баночку инка-колы?

С тех пор они подружились и скоро перешли на «ты». Когда донья Аделаида уехала с пятидесятого километра и открыла лавочку с травами, рукодельем, безделушками и святыми картинками неподалеку от старой скотобойни, Фелисито по меньшей мере раз в неделю заходил к ней поздороваться и перекинуться словечком. Почти всегда он приносил какой-нибудь подарочек: конфеты, пирожное, пару сандалий, а уходя, вкладывал в ее мозолистые, совершенно мужские руки бумажку в несколько солей. Фелисито обсуждал с Аделаидой все важные решения, которые принимал в эти двадцать с хвостиком лет, особенно со времен основания «Транспортес Нариуала»: получение займов, покупку грузовиков, автобусов и маршруток, съем помещений, прием или увольнение шоферов, механиков и кассиров. Обыкновенно Аделаида сама смеялась над своими рекомендациями: «Да что я могу про это сказать, Фелисито, че гуа! Как ты можешь меня спрашивать, что лучше — „шевроле“ или „форд“, откуда мне знать про марки автомобилей, если у меня никогда ни одного не было, да и не будет!» Однако иногда, хотя женщина и не понимала, о чем идет речь, на нее накатывало озарение и она давала свой совет: «Да, Фелисито, займись этим, тебе, я думаю, это пойдет на пользу». Или же: «Нет, Фелисито, это тебе не подходит, я точно не пойму, но что-то в этом деле плохо попахивает». Слова Святоши являлись для коммерсанта истиной в последней инстанции и исполнялись им в точности, даже если они звучали непонятно или абсурдно.

— Да ты заснул, куманек, — донеслось до Фелисито.

Действительно, после стакана холодной воды из рук Аделаиды коммерсант задремал. Сколько же времени он клевал носом в этом жестком кресле-качалке, от которого у него теперь вся задница затекла? Фелисито посмотрел на часы. Пустяки, прошло всего-то несколько минут.

— Это все от утренних переживаний и беготни, — прокряхтел он, поднимаясь с кресла. — До свидания, Аделаида. Как же у тебя тут спокойно! К тебе заходить для меня всегда полезно, даже если не приходит озарение.

И вот, в тот момент, когда Фелисито произнес главное слово, «озарение» — именно так Аделаида определяла свою таинственную способность предсказывать удачи и несчастья в жизни других людей, — он заметил, что Святоша смотрит на него совсем не так, как когда здоровалась, слушала письмо от паучка и заверяла, что ничего к ней не приходит. Аделаида вмиг посерьезнела, даже помрачнела, она наморщила лоб и грызла ноготь на большом пальце. Создавалось впечатление, что женщина борется с внезапно нахлынувшей тоской. Ее широко распахнутые глазищи уставились прямо на Фелисито. Его сердце забилось часто-часто.

— Что с тобой, Аделаида? — с тревогой спросил коммерсант. — Да неужели теперь оно…

Пальцы женщины с неожиданной силой сжали его локоть.

— Дай им то, что они просят, Фелисито, — прошептала Аделаида. — Лучше отдай.

— Чтобы я платил по пятьсот долларов в месяц каким-то шантажистам только за то, чтобы они меня не трогали? — Коммерсант пришел в ярость. — Вот что подсказывает твое озарение, Аделаида?

Святоша разжала хватку и ласково похлопала его по руке.

— Да я понимаю, что это плохо и что это уйма денег, — согласилась она. — Но что такое деньги, в конце-то концов, сам подумай! Гораздо важнее твое здоровье, твое спокойствие, твоя работа, твоя семья, твоя подружка из Кастильи[10]. Вот так. Я знаю, мои слова тебе не по нраву. Они и мне не по нраву — ты ведь мой старый друг. К тому же я, может статься, ошибаюсь и даю тебе плохой совет. Тебе незачем мне верить, Фелисито.

— Тут дело не в деньгах, Аделаида, — твердо ответил он. — Мужчина никогда не должен позволять, чтобы его топтали. И только в этом-то и дело, кумушка.

II

Когда дон Исмаэль Каррера, владелец страховой компании, зашел в офис к Ригоберто[11] и предложил вместе поужинать, тот подумал: «Он снова будет просить меня отступиться». Потому что Исмаэля, как и всех других его коллег и подчиненных, изумило его внезапное заявление о том, что он уходит на покой на три года раньше установленного срока. Зачем уходить на пенсию в шестьдесят два, твердили ему со всех сторон, если он может еще три года оставаться управляющим компанией при всеобщем уважении почти трех сотен сотрудников?

«А действительно, зачем? Ну зачем?» — подумал Ригоберто. Это было неясно даже ему самому. И все-таки его решение оставалось неизменным. Нет, он не отступится, хотя уход с занимаемой должности, прежде чем ему стукнет шестьдесят пять лет, означал утрату пенсии в размере полного оклада, равно как и всех льгот, и лакомых привилегий, которые полагались пенсионерам, достигшим положенного возраста.

Ригоберто попробовал утешиться мыслями о свободном времени, которое у него появится. Он сможет проводить целые часы в своем маленьком уголке цивилизации, защищенном от внешнего варварства, рассматривая любимые гравюры, листая книги по искусству, которыми полнится его библиотека, слушая хорошую музыку; будет ежегодное путешествие в Европу с Лукрецией — весной или осенью, с посещением фестивалей и художественных ярмарок, музеев, выставок, галерей, — он снова увидит свои самые любимые полотна и скульптуры и откроет для себя новые, приобщит их к своей тайной коллекции. Ригоберто давно произвел все подсчеты, а в математике он был силен: если тратить деньги с умом и аккуратно управлять почти миллионными накоплениями и пенсией, то их с Лукрецией ожидает вполне обеспеченная старость, и за будущее Фончито[12] они тоже могут не волноваться.

«Вот именно, — подумал Ригоберто. — Долгая, просвещенная и счастливая старость». Так отчего же, несмотря на столь радужные перспективы, он чувствует себя так неспокойно? В чем тут дело — в Эдильберто Торресе или в преждевременной ностальгии? И это чувство становилось острее всего, когда — как сейчас — он оглядывал портреты и дипломы, висящие на стенах его офиса, стройные ряды книг на двух полках, стол, на котором в образцовом порядке размещены тетради для заметок, карандаши и карандашные грифели, калькулятор, служебные записки, включенный компьютер и телевизор, всегда транслирующий канал «Bloomberg» с биржевыми котировками. Да какую же преждевременную ностальгию может породить все это? Единственную ценность в этом кабинете представляли портреты Лукреции и Фончито — новорожденного, мальчика и подростка, — которые в день ухода он заберет с собой. К тому же это старинное здание в квартале Карабайя в самом центре Лимы скоро перестанет быть вместилищем страховой компании. Новое здание в районе Сан-Исидро на берегу канала было уже готово. А это безобразное строение, в котором Ригоберто проработал тридцать лет своей жизни, возможно, просто снесут.

Ригоберто подумал, что Исмаэль, как обычно, пригласит его в Национальный клуб и что он в который раз не сможет воспротивиться искушению огромного бифштекса с таку-таку[13], в обиходе именуемого «простыня», а еще выпьет пару бокалов вина, так что потом целый вечер будет ходить с раздутым пузом, несварением в желудке и пропадет всякая охота работать. К удивлению Ригоберто, едва они сели в ожидавший в гараже «мерседес», начальник скомандовал шоферу: «В Мирафлорес, Нарсисо, в „Розу ветров“». Обернувшись к управляющему, Исмаэль пояснил: «Нам не помешает вдохнуть морского воздуха и послушать крики чаек».

— Если ты решил подкупить меня с помощью обеда, ты сошел с ума, Исмаэль, — предупредил его подчиненный. — Я ухожу в любом случае, даже если ты приставишь к моей груди пистолет.

— Не приставлю, — усмехнулся Исмаэль. — Я же знаю, что ты упрям, как мул. А еще я знаю, что ты горько пожалеешь: сидя дома, ты почувствуешь скуку и собственную ненужность и день-деньской будешь трепать нервы своей Лукреции. И скоро ты вернешься и на коленях будешь умолять, чтобы я восстановил тебя в должности управляющего компанией. Конечно, я так и сделаю. Но для начала я заставлю тебя хорошенько помучиться, предупреждаю.

Ригоберто попробовал вспомнить, как давно они знакомы с Исмаэлем. Много лет. В молодости он был очень хорош: элегантный, осанистый, общительный. По нему вздыхали и девицы и старухи, и одинокие и замужние. Теперь Исмаэль порастерял свою шевелюру, осталось лишь несколько белесых прядок вокруг лысины, лицо покрылось морщинами, он располнел и шаркал ногами. Обращали на себя внимание и вставные зубы, которые Исмаэль справил себе в Майами. Годы, а в особенности сыновья-близнецы превратили шефа в развалину. Ригоберто познакомился с Исмаэлем в тот самый день, когда устроился на работу в страховую компанию, в юридический отдел. Тридцать долгих лет. Черт, да ведь это целая жизнь! Ригоберто вспомнил отца Исмаэля, дона Алехандро Карреру, основателя компании. Это был человек твердый и неутомимый, неудобный в общении, зато прямой и честный; само его присутствие обеспечивало порядок и внушало уверенность. Исмаэль уважал отца, но так и не смог полюбить: ведь дон Алехандро заставил своего единственного сына работать. Исмаэль тогда только что вернулся из Англии, он был выпускником Лондонской школы экономики, а потом еще год стажировался в корпорации «Ллойдс»; дома ему пришлось потрудиться в каждом из подразделений страховой компании, которая тогда уже начинала приобретать вес. Исмаэлю было под сорок, и его унижало это натаскивание, в ходе которого он был вынужден даже сортировать письма, заведовать столовой, контролировать состояние моторов на техническом этаже, вникать в тонкости внутренней охраны и уборки помещений. Дон Алехандро мог вести себя деспотично, но Ригоберто вспоминал о нем с восхищением: настоящий капитан финансового корабля. Он создал эту компанию из ничего, начав с мизерного капитала и долгов, которые потом выплатил до последнего сентаво. Вообще-то, по правде говоря, Исмаэль сделался достойным преемником своего отца. Он тоже был неутомим и в случае необходимости умел применить свои властные полномочия. А вот когда дело возглавят близнецы, семью Каррера определенно можно будет выбросить на помойку. Ни один из двоих не унаследовал руководительских способностей отца и деда. Когда исчезнет Исмаэль — горе тебе, страховая компания! По счастью, Ригоберто уже не будет присутствовать при катастрофе в качестве управляющего компанией. Так зачем же шеф пригласил его пообедать, если не для разговора о преждевременной отставке?

В «Розе ветров» было не протолкнуться — все больше туристы, говорящие по-английски и по-французски; для дона Исмаэля зарезервировали столик у окна. Ригоберто и Исмаэль потягивали кампари, наблюдая за серфингистами в резиновых костюмах, взмывающими на яростных волнах. Утро было серое, зимнее, с низкими свинцовыми облаками, за которыми скрывался изрезанный берег и стаи кричащих чаек. Эскадрилья пеликанов планировала над самой поверхностью воды. Размеренный шум прибоя ласкал слух. «Зима в Лиме тоскливая, но все же она в тысячу раз лучше лета», — подумал Ригоберто. Он заказал стейк из рыбы-горбыля с салатом и предупредил начальника, что не выпьет и капли вина: в офисе его ждет работа и он не хочет провести весь вечер как сомнамбула, при этом зевая, как крокодил. Управляющему показалось, что Исмаэль, погруженный в свои мысли, даже не расслышал этих слов. Да что с ним такое?

— Мы с тобой — добрые друзья, так или нет? — внезапно, точно проснувшись, выпалил начальник.

— Полагаю, что так, Исмаэль, — ответил Ригоберто. — Если вообще возможна дружба между начальником и подчиненным. Не забывай, существует ведь и классовая борьба.

— Да, у нас бывали крутые сшибки, и не раз, — совершенно серьезно продолжал Исмаэль. — Но кажется, мы худо-бедно все-таки ладили эти тридцать лет. Ты согласен?

— Неужели все эти сентиментальные выкрутасы — ради того, чтобы попросить меня остаться? — Ригоберто обострил разговор. — И сейчас ты скажешь, что если я уйду, то компания пойдет на дно?

Исмаэль не был расположен шутить. Он рассматривал принесенные ему ракушки под сыром пармезан с таким видом, как будто их могли отравить. Челюстями он двигал так, что скрипели вставные зубы. В его полуприкрытых глазках читалось беспокойство. Простата? Рак? Что же у него стряслось?

— У меня к тебе просьба, — еле слышно прошептал Исмаэль, не глядя на управляющего. А когда он наконец поднял глаза, Ригоберто увидел в них лихорадочный блеск. — Нет, не просьба. Огромная просьба, Ригоберто.

— Конечно, я помогу, если это в моих силах. — В Ригоберто уже проснулось любопытство. — Что стряслось, Исмаэль? На тебе же лица нет.

— Будь моим свидетелем, — произнес Исмаэль, пряча взгляд в тарелке с ракушками. — Я собираюсь жениться.

Вилка с кусочком горбыля на мгновение застыла в воздухе на полпути ко рту; потом Ригоберто положил ее обратно на тарелку. «Сколько ему лет? — подумал управляющий. — Не меньше семидесяти пяти, может, семьдесят восемь, а то и все восемьдесят». От изумления он лишился дара речи.

— Мне нужны два свидетеля, — добавил Исмаэль чуть более уверенным тоном, теперь уже глядя в глаза Ригоберто. — Я перебрал в уме всех своих друзей и знакомых. И пришел к выводу, что самые надежные люди, те, кому я больше всех доверяю, — это Нарсисо и ты. Мой шофер дал согласие. А ты согласишься?

Ригоберто, все еще неспособный не то что пошутить в ответ, но и вообще выговорить хоть слово, выразил свое согласие кивком головы.

— Ну конечно, Исмаэль, — пробормотал он в конце концов. — Только дай мне слово, что это всерьез, что это не первый симптом старческого слабоумия.

Теперь уже — хотя и без намека на веселье — улыбнулся Исмаэль: он широко раскрыл рот, демонстрируя идеальную белизну своих вставных зубов. Ну да, бывает, что мужчины и в семьдесят, и в восемьдесят лет сохраняют прекрасную форму, размышлял Ригоберто, однако, определенно, его шеф к таковым не относится. Его продолговатый череп под прядками волос был покрыт пятнами старческой пигментации, по лбу и по шее проходили борозды морщин, да и вообще он выглядел как человек, смирившийся с поражением. Одет начальник был с ритуальной элегантностью: синий костюм-тройка, идеально выглаженная рубашка, туго затянутый галстук с золотой булавкой, платочек в нагрудном кармане.

— Исмаэль, ты что, рехнулся? — запоздало отреагировал Ригоберто. — Ты действительно хочешь жениться? В твоем возрасте?

— Мое решение окончательно продумано, — твердо заявил Исмаэль. — Я его принял, прекрасно сознавая, какие меня ждут последствия. И я могу тебе не объяснять, что, поскольку ты — мой свидетель, у тебя тоже будут проблемы. В общем, тут нечего рассказывать, тебе и самому все ясно.

— А они знают?

— Пожалуйста, не задавай идиотских вопросов. — Исмаэль помрачнел. — Близнецы поднимут крик до небес, они перевернут и землю, и преисподнюю, только бы не допустить этого брака, объявить меня недееспособным, запереть в сумасшедший дом и все такое прочее. Если смогут, они подыщут для меня и наемного убийцу. И разумеется, вы с Нарсисо тоже получите свою долю ненависти. Все это тебе известно, но ты все-таки ответил мне согласием. Значит, я не ошибся. Ты — человек чистый, великодушный и благородный, как я всегда и думал. Спасибо, старина.

Исмаэль протянул руку, схватил Ригоберто за плечо и крепко, но ласково сжал.

— Скажи мне, по крайней мере, кто она, твоя счастливая избранница, — попросил Ригоберто, пытаясь проглотить кусок рыбы. Аппетит пропал напрочь.

На сей раз Исмаэль улыбнулся по-настоящему и насмешливо посмотрел на управляющего. В глазах его загорелся хитрый огонек, он предложил:

— Сначала выпей, Ригоберто. Если ты так побледнел, услышав про мою свадьбу, то, когда я скажу тебе с кем, тебя сразу удар хватит.

— Что же, эта охотница за состояниями так безобразна? — предположил Ригоберто. После такого предисловия любопытство его возросло неимоверно.

— Я женюсь на Армиде, — произнес Исмаэль, наслаждаясь звуками этого имени. Он ждал реакции Ригоберто, словно энтомолог, ставящий опыт на насекомом.

Армида, Армида… Ригоберто перебрал всех своих знакомых, но это имя никому не подходило.

— Я ее знаю? — спросил он наконец.

— Армида, — повторил Исмаэль, с усмешкой изучая своего собеседника. — Ты очень хорошо ее знаешь. Тысячу раз ты видел ее в моем доме. Просто ты никогда не обращал на нее внимания. Потому что никто никогда не обращает внимания на домашнюю прислугу.

Вилка с новым кусочком рыбы выскользнула из пальцев Ригоберто и упала на пол. Наклонившись, чтобы ее подобрать, он почувствовал, как колотится его сердце. Из-под стола он услышал смех своего начальника. Да разве это возможно? Он собирается жениться на своей служанке? Неужели такое случается не только в мыльных операх? Всерьез ли говорит Исмаэль или просто его дурачит? Ригоберто представил себе слухи, предположения, домыслы и шуточки, которые воспламенят всю болтливую Лиму: поводов для веселья хватит надолго.

— Кто-то здесь сошел с ума, — сквозь зубы процедил управляющий. — Либо ты, либо я. Или мы оба спятили, Исмаэль?

— Армида — хорошая женщина, и мы любим друг друга, — объявил Исмаэль, на этот раз без тени сомнения в голосе. — Я знаю ее уже давно. Она будет прекрасной подругой в годы моей старости, вот увидишь.

И теперь Ригоберто наконец-то ее увидел, представил, придумал. Смугляночка с черными-пречерными волосами, с живым взглядом. Креолка с побережья, раскованная в общении, стройная, выше среднего роста. Вполне симпатичная бабенка. «А ведь он старше ее лет на сорок, может, и больше, — подумал Ригоберто. — Исмаэль сошел с ума».

— Если ты задался целью на старости лет оказаться в центре самого громкого скандала в истории Лимы, ты своего добьешься. — Ригоберто вздохнул. — Ты станешь добычей здешних острословов бог знает на сколько лет. Или даже веков.

Исмаэль рассмеялся, на этот раз от всей души, и кивнул в ответ.

— Наконец-то я все тебе рассказал, Ригоберто! — воскликнул он с облегчением. — По правде сказать, это стоило мне немалых усилий. Признаюсь, меня терзала тысяча сомнений. Я умирал со стыда. Когда я сказал об этом деле Нарсисо, глаза у бедного негра стали как тарелки, он чуть язык себе не откусил. Так вот, теперь и ты все знаешь. Разразится чудовищный скандал, а мне на это ровным счетом наплевать. Ты и сейчас согласен быть моим свидетелем?

Ригоберто энергично закивал: да-да, Исмаэль, раз ты об этом просишь, как же я могу несогласиться. Однако… Вот чертовщина, он не знал, что тут еще можно сказать.

— Так ли необходим этот брак? — наконец решился Ригоберто. — Я имею в виду, стоит ли рисковать, учитывая неминуемые последствия? Я думаю не только о скандале. Исмаэль, ты понимаешь, к чему я клоню. Стоит ли затевать великую свару с твоими сыновьями? А именно так и случится! Ведь брак включает в себя и юридическую, и экономическую составляющие. А в общем я подозреваю, что ты обо всем этом размышлял достаточно и мои замечания звучат по-идиотски. Верно, Исмаэль?

Его начальник одним глотком выпил полбокала белого вина. А потом пожал плечами и кивнул.

— Они попытаются объявить меня недееспособным, — пояснил он саркастическим тоном, с гримасой презрения на лице. — Конечно, им придется смазать немало ладошек в шайке судей и адвокатов. Но у меня денег больше, поэтому, если они затеют тяжбу, им ее не выиграть.

Исмаэль говорил, не глядя на Ригоберто, не повышая голоса, чтобы его не могли услышать за соседними столиками. Взгляд его был обращен к морю. Но определенно, он не видел ни серфингистов, ни чаек, ни волн, набегавших на берег в клочьях белой пены, ни двойной ленты машин, мчавшихся в обе стороны по Коста-Верде. Теперь его тихий голос наполнился яростью.

— Стоит ли поднимать эту бучу? — не отступал Ригоберто. — Адвокаты, нотариусы, судьи, приставы, мерзкие журналисты, которые будут рыться в твоей частной жизни, пока их самих не затошнит. Представь себе весь этот ужас, да и деньги, которые придется выложить за твой каприз. Головную боль и косые взгляды. Так ли это нужно?

Вместо ответа Исмаэль задал неожиданный вопрос:

— Помнишь, в сентябре у меня был инфаркт?

Конечно, Ригоберто помнил. Все тогда решили, что владелец компании умирает. Удар настиг Исмаэля в машине, когда он возвращался в Лиму после обеда в Анконе[14]. Старик потерял сознание, Нарсисо доставил его в клинику Сан-Фелипе. Исмаэль несколько дней пролежал в реанимации с дыхательным аппаратом, так ослабел, что даже говорить не мог.

— Мы уж думали, ты этот экзамен не сдашь, ты страшно всех напугал тогда. А при чем здесь твой инфаркт?

— Именно тогда я решил жениться на Армиде. — Лицо Исмаэля сморщилось, голос наполнился горечью. Он как будто постарел в один миг. — Я был на грани смерти, это точно. Смерть была совсем рядышком, я коснулся ее, почувствовал ее запах. От слабости я не мог говорить, понимаешь? Но слышать-то я все слышал. Я расскажу тебе то, о чем не знает эта пара мерзавцев, моих сыновей. Это только для тебя, Ригоберто. Никогда никому не пересказывай, даже Лукреции. Поклянись, прошу тебя.

— Этот докторишка Гамио высказался так, что яснее некуда, — радостно и громко объявил Мики. — Братец, старик откинет копыта сегодня ночью. Массивный инфаркт. Он даже сказал — инфарктище. И минимальные шансы на восстановление.

— Говори потише, — попросил Эскобита. Вот он действительно говорил вполголоса; полумрак искажал силуэты в этой странной комнате, пропахшей лекарствами. — Да услышит тебя Бог. Ты что-нибудь сумел разузнать про завещание в конторе доктора Арнильяса? Ведь если он решил нас подставить, то он подставит. Этот говенный старик умеет дела обделывать.

— Арнильяс добычи не выпустит, потому что он и сам купленный, — сказал Мики, тоже понизив голос. — Сегодня вечером я к нему заходил, попробовал выудить хоть что-то, но ничего не получилось. Но ведь я и сам наводил справки. Даже если бы он хотел нас надрать, у него ничего не выйдет. Что отец выставил нас из компании — так это не считается: документов нет, доказательств нет. А закон есть закон, и мы — законные наследники. Вот так это и называется: законные. Ему некуда деваться, брат.

— Не все так просто. Он знает всякие лазейки. Чтобы нас надрать, он способен на все, что угодно.

— Будем надеяться, он помрет уже сегодня, — сказал Мики. — Иначе из-за этого старикана мы проведем еще одну бессонную ночь.

— Говенный старик, загнулся бы поскорее, и все в каком-то метре от меня.

— Они были счастливы оттого, что я помираю, — вспоминал Исмаэль. Он говорил неторопливо, устремив взгляд в пустоту. — И знаешь что, Ригоберто? Они спасли меня от смерти. Да, именно они, клянусь тебе! Потому что стоило мне услышать их гадкие разговорчики, как во мне проснулось невероятное желание жить. Не дать им порадоваться, не умирать! И честью клянусь, мое тело меня послушалось. Вот там, в клинике, я и принял решение. Если выкарабкаюсь, то женюсь на Армиде. Надеру их прежде, чем они соберутся надрать меня. Хотели войны? Они ее получат. И война скоро начнется, старина. Я уже вижу, как вытянутся их рожи.

Желчь, презрение и ненависть пропитали не только слова и голос Исмаэля — они были и в усмешке, исказившей его лицо, и в руках, комкавших салфетку.

— Да это могла быть галлюцинация, кошмарный сон, — пробормотал Ригоберто, сам не веря своим словам. — С той дозой наркотиков, которую в тебя тогда закачали, все это могло тебе присниться, Исмаэль. Я ведь видел тебя в клинике: ты бредил.

— Я прекрасно знал, что мои дети меня не любят, — продолжал начальник, не обратив внимания на слова управляющего компанией. — Но что они до такой степени меня ненавидят?.. Они дошли до того, что желают мне смерти, чтобы поскорее получить наследство. И конечно, сразу же промотать то, что мой отец и я строили на протяжении стольких лет, надрываясь из последних сил. Ну уж нет. Эти гиены останутся ни с чем, вот тебе мое слово.

А «гиены» — это отлично подходит к сынкам Исмаэля, подумал Ригоберто. Хороши наследнички, лучше не придумаешь. Лентяи, гуляки, мошенники — два паразита, позорящие фамилию отца и деда. Отчего они такими выросли? Не из-за нехватки родительской ласки и заботы, это уж точно. Как раз наоборот: Исмаэль и Клотильда пылинки с них сдували, они сделали все возможное и невозможное, чтобы дать детям самое лучшее образование. Они мечтали сделать из мальчиков настоящих кабальеро. Так почему же, черт побери, они превратились в двух стервецов? Ригоберто не видел ничего странного в том зловещем разговоре, который они вели у постели умирающего отца. Вдобавок они еще и тупые, даже не подумали, что Исмаэль может их услышать. Конечно, они способны и на такое, и на много чего похуже. Ригоберто это было прекрасно известно — за тридцать лет ему часто приходилось подставлять шефу свою жилетку и выслушивать жалобы на свинство этих ребяток. Сколько же натерпелись Исмаэль с Клотильдой из-за скандальных историй, в которые близнецы попадали с самой юности?

Они ходили в лучшую в Лиме школу, по всем предметам оценки были хуже некуда, для них нанимали частных учителей, летом они ездили на курсы в Соединенные Штаты или в Англию. Близнецы выучили английский язык, но говорили на безграмотном уличном испанском, проглатывали целые слоги и уснащали свою речь ужасными жаргонизмами времен их лимской юности; в жизни своей они не прочитали ни одной книги, а может, и ни одной газеты; вряд ли они смогли бы назвать хотя бы половину латиноамериканских столиц; ни тот ни другой не сдал университетских экзаменов даже за первый год. Их подвиги начались еще в подростковом возрасте: близнецы изнасиловали ту девчонку на одной сомнительной вечеринке в Пукусане[15]. Флоралиса Рока — вот как ее звали, имечко как будто из рыцарского романа. Она была худенькая, довольно симпатичная, с тревожными заплаканными глазами, с дрожащим от испуга тельцем. Ригоберто прекрасно ее помнил. Он вообще не забывал об этой девушке, управляющего до сих пор мучила совесть за некрасивую роль, которую ему пришлось сыграть в этой истории. Ригоберто воскресил в памяти давние события: адвокаты, врачи, полицейские протоколы, отчаянные переговоры с газетами «Ла Пренса» и «Эль Комерсио», чтобы имена близнецов не попали в колонку уголовной хроники. Сам Ригоберто был вынужден встречаться с родителями девушки, четой уже немолодых инков; чтобы их утешить и заставить молчать, им выплатили около пятидесяти тысяч долларов, целое состояние по тем временам. Ригоберто снова пережил свой разговор с Исмаэлем в первые дни после изнасилования. Его начальник обхватил голову руками, он говорил надломленным голосом, едва сдерживая рыдания: «В чем мы провинились, Ригоберто? Ну что мы с Клотильдой сделали, чтобы Господь нам послал это наказание? Как можем мы считать нашими сыновьями таких стервецов? Они даже не раскаиваются в своих мерзостях! Представь, они во всем обвиняют бедную девочку! А ведь они не только ее изнасиловали. Они ее били, издевались над ней».

«Стервецы» — вот самое верное для них слово. Быть может, Клотильда с Исмаэлем чересчур их избаловали, быть может, они никогда не были строги к своим детям. Не надо было вечно прощать их шалости, по крайней мере не так поспешно. Ох уж эти «шалости» близнецов! Автомобильные аварии в пьяном виде и под наркотой, деньги, занятые под отцовское имя, поддельные документы в конторе — когда Исмаэлю в недобрый час пришло в голову для закалки духа привлечь их к работе в страховой компании. Близнецы стали для Ригоберто настоящим кошмаром. Ему приходилось лично докладывать шефу об их проделках. Они дошли до того, что обчистили сейф в кабинете управляющего, где хранились деньги на текущие расходы. По счастью, эта капля переполнила чашу терпения. Исмаэль вышвырнул их из фирмы, он предпочел держать сыновей на пособии, оплачивая их безделье. Список правонарушений у обоих не имел конца. Так, например, близнецы, к великой радости своих родителей, поступили в Бостонский университет. Через несколько месяцев Исмаэль узнал, что они туда даже не заглядывали, заграбастали себе деньги за обучение и проживание, подделывали оценки и ведомости посещения. Один из них — Мики или Эскобита? — сбил в Майами пешехода и теперь считался в США беглым преступником: воспользовавшись тем, что временно оказался на свободе, он успел удрать в Лиму. Если он вернется в Штаты, то его отправят за решетку.

После смерти Клотильды Исмаэль сдался. Пусть делают что хотят. Он передал сыновьям часть наследства, чтобы они либо управляли своим капиталом, либо транжирили его, как они обычно и поступали, путешествуя по Европе и вкушая все прелести сладкой жизни. Сейчас они были уже вполне взрослые мужчины, им скоро будет по сорок лет. Исмаэль не желал, чтобы у него болела голова из-за этих неисправимых мерзавцев. А теперь затеял такое! Конечно, они попытаются добиться, чтобы этот брак был признан незаконным, если он будет заключен. Близнецы не позволят отобрать у них наследство, которого они, естественно, дожидаются с алчностью каннибалов. Ригоберто представил, в какую ярость они впадут. Отец женится на Армиде! На своей служанке! На метиске! В душе Ригоберто хохотал: рожи у них вытянутся, это точно. Скандал разразится будь здоров. Управляющий уже слышал, видел, чувствовал волну слухов, брани, шуточек, предположений, которая прокатится по телефонам Лимы. Ему уже не терпелось поделиться новостями с Лукрецией.

— А ты со своим Фончито ладишь? — Вопрос начальника прервал поток его мыслей. — Сколько уже лет пареньку? Четырнадцать или пятнадцать, верно?

Ригоберто вздрогнул, на мгновение вообразив, что Фончито может стать похожим на сыновей Исмаэля. Слава богу, у него дела обстояли нет так скверно.

— Мы с ним вполне сносно ладим, — ответил управляющий. — А Лукреция — та еще лучше, чем я. Фончито любит ее ну в точности как родную мать.

— Повезло же тебе: ведь отношения мачехи с сыном не всегда складываются просто.

— Он хороший мальчуган, — признал дон Ригоберто. — Прилежный, послушный. Вот только очень одинокий. Он сейчас переживает сложный момент взросления. Уж слишком он замкнут. Я бы предпочел, чтобы Фончито был более общительным, ходил на улицу, на вечеринки, влюблялся в девушек.

— Именно этим в его возрасте занимались мои гиены, — пожаловался дон Исмаэль. — Вечеринки и развлечения. Пусть лучше он будет как сейчас, старина. Это дурные компании испортили моих сыновей.

Ригоберто готов был уже поведать Исмаэлю дурацкую историю про Фончито и появление этого типа, Эдильберто Торреса, которого они с Лукрецией именовали не иначе как «дьявол», но вовремя осекся. Стоит ли? Еще неизвестно, как шеф это воспримет. Поначалу вымышленные появления этого чудака веселили их с Лукрецией, их радовало искрометное воображение ребенка, они полагали, что это еще одна очередная забава из тех, которыми Фончито время от времени умел их удивлять. Но теперь они уже забеспокоились и всерьез обдумывали, не отвести ли мальчика к психологу. А самому Ригоберто давно пора перечитать главу о дьяволе из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна.

— Мне все еще не верится, Исмаэль, — воскликнул он, опустошая чашечку с кофе. — Ты действительно уверен, что собираешься это сделать?

— Так же твердо, как и в том, что Земля круглая, — поручился начальник. — И это не только чтобы проучить эту парочку. К Армиде я отношусь с большой нежностью. Не знаю, что бы со мной было без нее. После смерти Клотильды ее помощь сделалась неоценимой.

— Если память мне не изменяет, Армида очень молода, — тихо сказал Ригоберто. — Можно узнать, на сколько лет ты ее старше?

— Всего-навсего на тридцать восемь, — рассмеялся Исмаэль. — Да, она очень молода, и я надеюсь, что она меня воскресит, как воскресила библейского царя Соломона та девочка. Суламифь ее звали, так ведь?

— Ну ладно, ладно. Сам решай, это твоя жизнь, — примирительно отозвался Ригоберто. — А из меня советчик никудышный. Женись на Армиде, и пусть для нас с тобой наступит конец света — какая разница, старина.

— Если тебе интересно, в постели дела у нас обстоят просто восхитительно, — со смехом похвастал Исмаэль, делая официанту знак принести счет. — Еще точнее, я пользуюсь виагрой, но не часто — она мне почти и не нужна. И даже не спрашивай, где мы проведем медовый месяц, — этого я тебе не скажу.

III

Второе письмо от паучка Фелисито Янаке получил спустя несколько дней после первого, вечером в пятницу — в этот день недели он всегда навещал Мабель. Когда восемь лет назад Фелисито снял для нее дом в районе Кастилья — недалеко от места, где раньше был старый мост, жертва Эль-Ниньо[16], — он навещал ее два, а то и три раза в неделю, однако с годами пламя страсти поутихло, и теперь он ограничивался пятничными визитами после работы. Ригоберто проводил с Мабель несколько часов, обычно они вместе ужинали в китайской забегаловке по соседству или в креольском ресторане в центре Лимы. Иногда Мабель сама готовила для него свое фирменное блюдо, жаркое из говядины, и Фелисито с наслаждением его поедал, запивая холодным пивом из Куско[17].

Мабель по-прежнему была очень хороша собой. За прошедшие восемь лет она ничуть не растолстела, в полной неприкосновенности сохранила фигуру гимнастки, тонкую талию, высокую грудь и упругий округлый задок, который по-прежнему весело колыхался при ходьбе. Она была смуглая, с гладкими волосами, полными губами, очень белыми зубами, лучезарной улыбкой, а раскаты ее смеха всех вокруг заражали весельем. Для Фелисито она оставалась такой же красивой и желанной, как и в день, когда он впервые ее увидел.

Это произошло на старом стадионе в квартале Буэнос-Айрес, во время исторического матча: в тот день «Атлетико Грау», которому на протяжении тридцати лет не удавалось попасть в первую лигу, встал стеной и победил — ни больше ни меньше — саму «Альянса Лима». То, что увидел Фелисито, стрелою поразило его в самое сердце. «Да вы совсем не в себе, приятель», — рассмеялся Рыжий Виньоло, его друг, коллега и конкурент, владелец компании «Транспортес Ла-Перла-дель-Чира»; Фелисито и Рыжий вместе ходили на футбол, когда в Пьюру приезжали команды из Лимы и других департаментов[18]. «Заглядевшись на эту брюнеточку, вы все голы пропускаете». — «А я никогда не видел ничего более прекрасного, — пробормотал Фелисито и щелкнул языком. — Она распревеликолепна!» Она сидела в нескольких метрах от приятелей в сопровождении молодого человека, который обнимал ее за плечи и время от времени гладил по волосам. Вскоре Рыжий Виньоло прошептал на ухо Ригоберто: «Да ведь я ее знаю. Вам, дружище, крупно повезло. Эта — погуливает». Фелисито вздрогнул: «Вы хотите сказать, дружище, что эта прелестница — шлюха?»

— Не совсем так, — поправил Рыжий, пихнув друга локтем в бок. — Я сказал «погуливает», а не «блядствует». Погуливать и блядствовать — это две разные вещи, дорогой коллега. Мабель — она нечто вроде куртизанки. Только с несколькими избранными и только у себя дома. И обирает их за это до нитки, как я понимаю. Хотите, я достану номер ее телефона?

Рыжий действительно его раздобыл, и Фелисито, полумертвый от страха и стыда — потому что в отличие от своего приятеля, выпивохи и бабника с юных лет, он всегда держал себя в строгости, посвящая жизнь работе и семье, — все-таки набрал этот номер и, изрядно покружив вокруг да около, попросил красавицу со стадиона о встрече. Она назначила свидание в кафе «Балалайка» на проспекте Грау, совсем рядом со скамейками, на которых вечерами собирались подышать свежим воздухом старые сплетники из ЦРСЖ (Центра по расследованию соседской жизни). Ригоберто с Мабель долго беседовали за поздним завтраком. Он чувствовал себя неловко в обществе такой молодой, такой красивой девушки; он думал, что же будет делать, если в кафе вдруг заглянут Хертрудис или Тибурсио с Мигелито. Как представить им Мабель? А она играла с ним как кошка с мышью: «Ты уже слишком старенький и потрепанный, чтобы влюбляться в такую женщину, как я. К тому же ты такой коротышка, с тобой мне пришлось бы всегда ходить без каблуков». И она кокетничала в свое удовольствие, то склоняла улыбающееся лицо к лицу несчастного коммерсанта, то бросала искрометные взгляды, то трогала за руку или за плечо — от этих прикосновений Фелисито начинал дрожать с ног до головы. Три месяца ему пришлось выводить Мабель в город, ходить с ней в кино, угощать обедами и ужинами, сопровождать на пляж Ясила и в чичерии[19] Катакаоса, дарить подарки — от амулетов и браслетиков до туфель и платьев, которые выбирала она сама, — и только потом красавица позволила Фелисито ее навестить. Она жила в маленьком домике на севере города, рядом со старым кладбищем Сан-Теодоро, в квартале узких переулков, бездомных собак и песка, где скапливались все отбросы Мангачерии[20]. В день, когда Мабель приняла Фелисито в свои объятия, он разрыдался во второй раз за всю свою взрослую жизнь (первый раз это случилось в день, когда умер отец).

— Почему же ты плачешь, старичок? Тебе что, не понравилось?

— Никогда в жизни я не был так счастлив, — признался Фелисито, упав на колени и целуя ее руки. — До сих пор я не знал, что такое наслаждение, клянусь тебе! Ты научила меня быть счастливым, Мабелита.

И уже совсем скоро Фелисито без всяких предисловий предложил снять для нее «малый дом», как выражаются пьюранцы, и положить месячное пособие, чтобы она могла жить спокойно, не заботясь о деньгах, в местечке получше, нежели эта трущоба с козами и ленивыми мангачами. Мабель удивилась, но твердо сказала в ответ: «Поклянись, что никогда не станешь расспрашивать о моем прошлом и за всю жизнь не устроишь мне ни одной сцены ревности». — «Клянусь, Мабель». Она подыскала домик в Кастилье, рядом со школой отцов-салезианцев Дона Боско[21], и обставила его на свой вкус. Фелисито подписал договор на аренду и заплатил по всем счетам, не споря о цене. Пособие он выплачивал аккуратнейшим образом, наличными, в последний день каждого месяца — так же как и всем служащим компании «Транспортес Нариуала». Фелисито всегда согласовывал с Мабель дни своих посещений. За восемь лет он ни разу не появился в домике в Кастилье без предупреждения. Ему совсем не хотелось обнаружить чужие штаны в спальне своей возлюбленной. А еще Фелисито никогда не проверял, чем занимается Мабель в остальные дни недели, когда они не встречались. Вообще-то, он предполагал, каким образом его подруга пользуется своей свободой, и был в душе благодарен за то, что она ведет себя осторожно, ничем его не унижая. Да разве мог он возражать? Мабель — молодая, веселая, она имеет право развлечься. Достаточно и того, что она позволяет себя любить такому пожилому, низкорослому и некрасивому мужчине. Фелисито было отнюдь не все равно — ничего подобного. Когда ему случалось издали увидеть Мабель, выходящую из магазина или из кино в сопровождении другого мужчины, внутри у него все переворачивалось от ревности. Иногда ему снились кошмары, в которых Мабель объявляла с самым серьезным видом: «Я выхожу замуж, и это наша последняя встреча, старичок». Если бы Фелисито мог, он взял бы ее в жены. Но он не мог. И не только из-за того, что уже был женат, — он не хотел бросать Хертрудис. Именно так поступила его мать, бездушное существо, которое он не помнил: там, в Япатере, она бросила их с отцом, когда сам Фелисито был еще грудным младенцем. Единственной женщиной, которую он любил, была Мабель. Хертрудис он никогда не любил, женился на ней вынужденно, из-за допущенной в молодости ошибки, а еще (может быть, может быть) потому, что Хертрудис с Атаманшей расставили ему ловушку. (Фелисито не хотел вспоминать об этой истории, потому что она причиняла ему боль, но она, словно заезженная пластинка, все время звучала в его голове.) Несмотря на все это, он был хорошим мужем. Своей жене и детям он дал больше, чем можно было ожидать от бедняка, каким он был в день свадьбы. Ради них он провел всю свою жизнь в рабском труде, ни разу не позволив себе отпуска. Вот в чем состояла его жизнь до знакомства с Мабель: вкалывать, вкалывать, вкалывать, днем и ночью гнуть хребет, чтобы разжиться небольшим капитальцем и исполнить свою мечту — открыть собственную транспортную контору. А эта девушка открыла ему, что соитие может быть прекрасным, ярким, чувственным. Фелисито не мог себе даже представить такого, когда — совсем не часто — ложился в постель с проституткой в каком-нибудь борделе на шоссе Сульяна или со случайной подружкой после шумной вечеринки (такое бывало, в общем, считаные разы, и эти романы длились не дольше одной ночи). Совокупления с Хертрудис всегда совершались поспешно, это была физиологическая потребность, средство снять напряжение. Они перестали спать вместе после рождения Тибурсио, и эта «передышка» продолжалась уже больше двадцати лет. Когда Рыжий Виньоло бахвалился своими походами направо и налево, Фелисито только хлопал глазами. По сравнению со своим приятелем он провел жизнь как монах.

Мабель встретила его в халатике, она была, как обычно, ласкова и говорлива. Девушка только что посмотрела очередную серию пятничной мыльной оперы и теперь пересказывала ее Фелисито, ведя его за руку в спальню. Жалюзи были уже опущены, вентилятор включен. На люстру Мабель набросила алый платок: она знала, что Фелисито нравится созерцать ее в этом красноватом полумраке. Она помогла своему любовнику раздеться и нежно подтолкнула к постели. Однако, в отличие от их предыдущих встреч — от всех предыдущих встреч! — на сей раз член Фелисито Янаке не подавал ни малейших признаков жизни. Он продолжал лежать, маленький, оробелый и сморщенный, безразличный к ласкам, которые расточали горячие пальчики Мабель.


— И что это с ним сегодня, старичок? — удивилась она, крепко сдавив вялый пенис.

— Это, наверно, потому, что мне нездоровится, — смущенно пробормотал Фелисито. — Боюсь, я где-то простудился. Весь день болела голова, а иногда еще и мурашки по телу.

— Я приготовлю тебе горяченького чая с лимоном, а потом приласкаю как следует — проверим, удастся ли нам разбудить этого соню. — Мабель соскочила с кровати и снова накинула халат. — Смотри сам не усни, старичок.

Но когда она вернулась из кухни с дымящейся чашкой чая и таблеткой панадола, Фелисито уже успел одеться. Он дожидался хозяйку в маленькой гостиной с мебелью Ивета граната, под горящим изображением Сердца Христова, мрачный и ссутулившийся.

— С тобой случилось что-то посерьезнее простуды, — сказала Мабель, пристроившись поближе к коммерсанту и внимательно его изучая. — Может, я тебе больше не нравлюсь? Может, ты влюбился в какую-нибудь пьюраночку?

Фелисито покачал головой и поцеловал ей руку.

— Я люблю тебя больше всех на свете, Мабелита, — нежно заверил он. — Я никогда больше ни в кого не влюблюсь, потому что точно знаю: мне нигде не найти такой подруги, как ты.

Вздохнув, он вытащил из кармана письмо от паучка.

— Вот какое послание я получил, и это меня страшно беспокоит, — признался Фелисито, протягивая ей листок. — Я тебе доверяю, Мабель. Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

Мабель прочитала, потом медленно перечитала. Всегдашняя веселая улыбка исчезла с ее лица. Глаза наполнились тревогой.

— Ты должен обратиться в полицию, так ведь? — неуверенно произнесла девушка. Видно было, как она растеряна. — Это же шантаж, и тебе нужно о нем заявить, так мне кажется.

— Я уже ходил в комиссариат. Но моему делу не придали значения. По правде сказать, я не знаю, что делать, любовь моя. Сержант полиции, с которым я беседовал, сделал одно замечание, которое кажется мне справедливым. Поскольку в Пьюре теперь такой прогресс, то и преступность тоже растет. Собираются шайки мерзавцев, стригущих купоны с предпринимателей и фирм. Я уже слышал о таких делах. Но мне никогда не приходило в голову, что это может коснуться и меня. Признаюсь, меня немного потряхивает, Мабелита. Я не знаю, что делать.

— Ты ведь не собираешься платить этим ублюдкам деньги, нет, старичок?

— Ни единого сентаво, конечно же нет. Я никому не позволю себя топтать, уж в этом ты можешь быть уверена.

А еще он добавил, что Аделаида посоветовала ему уступить шантажистам.

— Кажется, это будет первый раз, когда я не послушаюсь озарения моей старой подруги.

— Ну какой же ты наивненький, Фелисито, — рассердилась Мабель. — Пошел к колдунье за советом в таком тонком деле! Не понимаю, как только ты можешь выслушивать сказочки, которые нашептывает тебе эта пройдоха.

— В моих делах она никогда не ошибалась. — Фелисито уже пожалел, что упомянул про Аделаиду, которую — он ведь знал — Мабель ненавидит. — Не волнуйся, на этот раз я не последую ее совету. Я не могу. И не хочу. Вот отчего у меня на душе немного тревожно. Мне кажется, надвигается какое-то несчастье.

Мабель совсем посерьезнела. Фелисито видел, как скривились ее красивые алые губки. Девушка медленно провела рукой по его волосам:

— Я хотела бы тебе помочь, старичок, вот только не знаю чем.

Фелисито улыбнулся в ответ. А потом поднялся, давая понять, что собирается уходить.

— Давай я оденусь и пойдем в кино. Соглашайся — тебе надо отвлечься.

— Нет, любовь моя, мне сейчас не до фильмов. В другой раз, прости. Я лучше пойду лягу. Потому что насчет простуды — это правда.

Мабель проводила его до порога и открыла дверь. И тогда Фелисито задрожал: рядом со звонком к косяку был пришпилен конверт. На этот раз он был не голубой, а белый и размером поменьше. Коммерсант сразу понял, что это такое. Неподалеку от домика Мабель мальчишки на тротуаре запускали волчки. Прежде чем открыть конверт, Фелисито подошел к ним и спросил, не при них ли его доставили. Сорванцы переглянулись и пожали плечами. Разумеется, никто ничего не видел. Фелисито вернулся в дом. Мабель страшно побледнела, в глубине ее глаз мерцали тревожные огоньки.

— Ты думаешь, это?.. — прошептала она, кривя губы. Девушка смотрела на нераспечатанный конверт в руке Фелисито с таким видом, как будто боялась, что он укусит.

Фелисито зажег свет в маленькой прихожей, Мабель повисла у него на руке, вытянув шею, чтобы читать вместе с ним. Коммерсант узнал этот крупный почерк и эти синие чернила.


Сеньор Янаке!

Вы совершили ошибку, когда отправились в комиссариат, несмотря на предупреждение нашей организации. Мы желаем, чтобы это дело решилось частным образом, путем диалога. Но вы объявляете нам войну. Если вам так угодно, то будет война. Сразу же предупредим, что в этом случае вы проиграете. И пожалеете. Очень скоро вы убедитесь, что мы способны ответить на ваши провокации. Не упрямьтесь, советуем для вашего же блага. Не подвергайте опасности все, чего вы достигли столькими годами изнурительного труда, сеньор Янаке. И главное, не приходите больше со своими жалобами в комиссариат, иначе вам несдобровать. Ожидайте последствий.

И да хранит вас Бог.


Изображение паучка, заменявшее подпись, было точно таким же, как и на первом письме.

— Но почему его повесили сюда, на мой дом? — прошептала Мабель, до боли сжав руку Фелисито. Он видел, как она побледнела, чувствовал, как дрожь пробирает ее с ног до головы.

— Чтобы показать, что им известно и о моей частной жизни, почему же еще? — Он приобнял Мабель за плечи и прижал к себе. Бедняжка продолжала трястись, и Фелисито стало ее жалко. Он поцеловал ее черные волосы. — Поверь, Мабелита, мне страшно жаль, что по моей вине ты оказалась втянута в это дело. Будь очень осторожна, любовь моя. Не открывай дверь, пока не увидишь, кто стоит на пороге. И лучше тебе никуда не ходить по вечерам, пока дело не разъяснится. Почем знать, на что способны эти типы.

Фелисито еще раз поцеловал ее волосы и, уже стоя на пороге, прошептал на ухо: «Клянусь тебе памятью моего отца — самым святым, что у меня есть: тебе никто не причинит вреда, любимая». Фелисито выходил из дома поговорить с мальчишками всего несколько минут назад, но теперь на улице уже стемнело. Тусклые фонари плохо освещали тротуар, весь в бугорках и выбоинах. Откуда-то доносился собачий лай и заунывная навязчивая музыка — как будто гитару настраивают. Раз за разом повторялась одна и та же нота. Фелисито, хоть и спотыкался, шагал быстро. Он почти бегом перебрался через Подвесной мост, теперь только пешеходный, и вспомнил, что в детстве ночные отблески на поверхности Пьюры пугали его, навевали мысли о целом царстве чертей и призраков в глубине этих вод. Фелисито так задумался, что не ответил на приветствие встречной парочки. Дорога до комиссариата на проспекте Санчеса Серро заняла у него почти полчаса. Коммерсант обильно потел и почти не мог говорить от возбуждения.

— Прием посетителей уже закрыт, — объявил ему молоденький дежурный. — Ну только если у вас что-нибудь очень срочное, сеньор.

— Срочное, безотлагательное, — выпалил Фелисито. — Могу я поговорить с сержантом Литумой?

— Как вас представить?

— Фелисито Янаке, компания «Транспортес Нариуала». Я был здесь несколько дней назад, с заявлением. Скажите сержанту, что дело приняло серьезный оборот.

Коммерсанту пришлось еще долго дожидаться на пороге, слушая отборную брань, доносившуюся из участка. На его глазах из-за соседних крыш выглянула ущербная луна. Тело Фелисито пылало, точно снедаемое лихорадкой. Он вспомнил, как колотило его отца, когда он еще в Чулуканасе подхватил малярию, как он лечился, потея, завернувшись в грубошерстное одеяло. Однако Фелисито дрожал не от лихорадки, а от злости. В конце концов безбородый юнец вернулся за ним и пропустил внутрь. Свет в комиссариате был такой же тусклый, как и на улицах Кастильи. В этот раз дежурный провел его не в каморку сержанта Литумы, а в более просторное помещение. Там сидели сержант и офицер — судя по трем нашивкам на погонах его рубашки, капитан, — толстый, приземистый и усатый, с раскрытым ртом и желтыми зубами. Он взглянул на Фелисито без всякой радости. Похоже, из-за неожиданного посетителя полицейские отложили партию в шашки. Коммерсант хотел заговорить, но лейтенант его опередил:

— Я знаю о вашем деле, сеньор Янаке, сержант ввел меня в курс. И я прочел адресованное вам письмо с паучками. Вы вряд ли припомните, но мы с вами познакомились на обеде в Ротари-клубе в Пьюранском центре, совсем-совсем недавно. Чудесные, на мой вкус, подавали пряные коктейли!

Фелисито, не говоря ни слова, бросил второе письмо на шашечную доску, сбив всю позицию. Ярость бурлила у него в голове, он почти не мог думать.

— Присядьте, пока вас удар не хватил, сеньор Янаке, — усмехнулся капитан, указывая на свободный стул. Он покусывал кончики усов, а говорил вызывающе-развязным тоном. — Кстати, вы забыли сказать нам «добрый вечер». Я капитан Сильва[22], комиссар полиции, к вашим услугам.

— Добрый вечер, — сдавленным от ярости голосом произнес Фелисито. — Мне прислали новое письмо. Я требую объяснений, господа полицейские.

Капитан поднес бумагу к настольной лампе и погрузился в чтение. Затем он передал письмо Литуме и пробормотал сквозь зубы: «Похоже, запахло жареным».

— Я требую объяснений, — задыхаясь от бешенства, повторил Фелисито. — Откуда эти бандиты узнали, что я принес первую анонимку в полицию?

— Здесь возможно множество вариантов, сеньор Янаке. — Капитан Сильва пожал плечами и участливо посмотрел на посетителя. — Например, они за вами проследили. Или они вас хорошо знают и понимают, что вы человек, который не позволяет себя шантажировать, который идет и заявляет на шантажистов в полицию. Или, например, им рассказал кто-нибудь, кому вы обмолвились о вашем визите в комиссариат. Или же — допустим — эти анонимки пишем мы сами, подлецы, каких мало, решившие вас пощипать. Такое вам в голову не приходило? Вот отчего вы явились сюда мрачнее тучи, че гуа, как выражаются ваши земляки.

Фелисито подавил в себе желание ответить, что да, приходило! В тот момент он злился на двух полицейских гораздо сильнее, чем на авторов писем с паучком.

— Вы обнаружили это на двери своего дома?

Лицо коммерсанта вспыхнуло, он, как мог, пытался скрыть замешательство.

— Его пришпилили на дверь одной особы, которую я часто посещаю.

Литума и капитан Сильва обменялись красноречивыми взглядами.

— Стало быть, они отменно представляют себе вашу жизнь, сеньор Янаке, — процедил капитан, явно наслаждаясь ситуацией. — Этим стервецам известно даже, кого вы посещаете. Как видно, они потрудились над своим расследованием. Из этого мы можем заключить, что вы столкнулись с профессионалами, а не с любителями.

— И что же будет дальше? — спросил коммерсант. Недавняя ярость уступила место печали и сознанию полного бессилия. Происходящее с ним было несправедливо, было жестоко. Почему и за что там, наверху, решили его наказать? Что он сделал плохого, Боже праведный? Мать их так!

— Теперь они попытаются вас запугать, чтобы вы присмирели, — заметил капитан таким тоном, как будто речь шла о вечерней прохладе. — Чтобы заставить вас поверить в их могущество и безнаказанность. И вот, мать их так, тут они совершают свою первую ошибку. С этого момента мы пойдем по их следу. Проявите терпение, сеньор Янаке. Пусть вам сейчас и не верится, дело движется в нужную сторону.

— Вам легко говорить, наблюдая за происходящим из отдельной ложи, — философски ответствовал коммерсант. — Это ведь не вы получаете угрозы, которые переворачивают вашу жизнь с ног на голову. Вы просите о терпении, в то время как эти подонки замышляют злодейство против меня или моей семьи, чтобы заставить меня присмиреть?

— Налейте сеньору Янаке стаканчик воды, Литума, — распорядился капитан Сильва все тем же издевательским тоном. — Я не хочу, чтобы он потерял сознание, не то нас обвинят в ущемлении гражданских прав уважаемого пьюранского бизнесмена.

А ведь этот фараон недалек от истины, подумал Фелисито. Да, его может хватить удар, и он, окоченевший, будет лежать на этом грязном, усыпанном окурками полу. Прискорбная смерть в комиссариате, причина которой — бессилие перед несколькими проходимцами без роду и племени, играющими с ним, рисующими для него паучков. Фелисито вспомнил об отце и содрогнулся, представив себе его обветренное лицо, всегда серьезное, хмурое, прорезанное глубокими, точно шрамы от ножа, морщинами, его спутанные волосы и беззубый рот. «Что я должен сделать, отец? Знаю-знаю, не позволять, чтобы меня топтали, не отдавать ни единого сентаво из честно заработанных денег. Но что еще вы могли бы мне посоветовать, будь вы живы? Сидеть на месте в ожидании следующего анонимного послания? На это у меня никаких нервов не хватит, отец». Почему он всегда говорил «отец» — и никогда «папа»? Даже в этих потаенных посмертных диалогах Фелисито не отваживался перейти на «ты». Так же как и его собственные дети — Тибурсио и Мигель никогда ему не тыкали. А вот с матерью оба были на «ты».

— Полегчало, сеньор Янаке?

— Да, спасибо. — Фелисито отпил еще глоток из принесенного Литумой стаканчика и поднялся со стула.

— Сразу же информируйте нас обо всех новостях, — вместо прощания посоветовал капитан. — Доверьтесь нам. Теперь ваше дело — это наше дело, сеньор Янаке.

Фелисито услышал иронию в словах капитана Сильвы. Он вышел из комиссариата совершенно подавленный. Домой по проспекту Арекипа он возвращался очень медленно, прижимаясь к стенам. Его не покидало тревожное ощущение, что кто-то следует за ним по пятам, наслаждаясь своей неспешной травлей, погружая Фелисито в пучину неясности и неуверенности, — и этот сукин сын убежден, что рано или поздно его доконает. «Ошибаешься, куриная задница», — пробормотал коммерсант.

Хертрудис удивилась, что муж так рано вернулся домой. Она спросила, неужели Ассоциация транспортников Пьюры, в которую входил Фелисито, отменила пятничный ужин в Клубе Грау. Знает ли Хертрудис про Мабель? Сложно предположить, что не знает. Однако за восемь лет она никак этого не проявила: ни жалоб, ни сцен ревности, ни намека, ни одного бестактного поступка. Не могло быть так, чтобы до Хертрудис не дошли слухи, шепотки о любовнице ее мужа. Пьюра ведь крохотная, точно платок. Здесь все знают обо всем, особенно о делах постельных. Наверное, Хертрудис все понимала и предпочитала притворяться, чтобы не поднимать скандала, чтобы жизнь текла своим чередом. Но иногда Фелисито заверял себя, что все не так, что раз к ней не заходят родственники, а сама она выходит из дому только в собор, на мессы, то можно и предположить, что она ни о чем не догадывается.

— Я пришел пораньше, потому что неважно себя чувствую. Боюсь, это простуда.

— Значит, ты не ужинал. Хочешь, я что-нибудь приготовлю? Я сама все сделаю, Сатурнина уже ушла.

— Нет, я не голоден. Посмотрю немножко телевизор и лягу спать. Что у нас нового?

— Пришло письмо из Лимы, от моей сестры Армиды. Кажется, она выходит замуж.

— Прекрасно, значит, нужно послать ей подарок. — Фелисито даже не знал, что у Хертрудис есть сестра в столице. В первый раз о ней услышал. Он постарался припомнить. Уж не та ли это босоногая девчонка, что бегала по пансиону «Рожок»[23], где он и познакомился со своей будущей женой? Нет, та голошмыга была дочерью вдового шофера по имени Агримиро Трельес.

Хертрудис кивнула и пошла в свою комнату. С тех пор как Тибурсио и Мигель зажили самостоятельной жизнью, Фелисито с женой ночевали по разным спальням. Коммерсант наблюдал, как бесформенная туша его жены исчезает в темном патио, по сторонам которого располагались спальни, столовая, гостиная и кухня. Он никогда не любил Хертрудис как женщину, но относился к ней со смесью нежности и сочувствия: она никогда не жаловалась, но, вероятно, ей было очень нелегко жить с таким холодным, нелюбящим мужем. А иначе и быть не могло, ведь брак их совершился не по любви, а явился результатом попойки и полуслепой случки. А впрочем, как знать? Фелисито делал все возможное, чтобы позабыть об этой истории, однако она время от времени приходила ему на память, и тогда весь день шел наперекосяк. Хертрудис была дочерью хозяйки «Рожка», захудалого пансиона на улице Рамона Кастильи, в те времена это был самый бедный квартал в Чипе[24], и многие шоферы снимали там жилье. Фелисито переспал с ней пару раз — почти бездумно — после крутой попойки. Он поступал вполне естественно, ведь она была рядом и она была женщина, но при этом Хертрудис ему вовсе не нравилась. Она вообще никому не нравилась, да и кому могла прийтись по сердцу эта косоглазенькая, вечно растрепанная девчонка, насквозь пропахшая чесноком и луком. В результате одного из тех двух трахов — без любви, почти и без желания — Хертрудис залетела. По крайней мере, так они с мамашей сообщили Фелисито. Хозяйка пансиона донья Лусмила, которую водители прозвали Атаманшей, отнесла заявление в полицию. Фелисито был вынужден давать объяснения, в комиссариате он признал, что спал с несовершеннолетней. Он дал согласие на брак, потому что совесть не позволяла ему отказаться от своего ребенка, а еще потому, что поверил хозяйке с дочкой. Но после рождения Мигелито начал сомневаться. Это и вправду его сын? Фелисито, разумеется, ни о чем не стал допытываться у Хертрудис, не обсуждал этот вопрос с Аделаидой и вообще ни с кем. Но все эти годы в нем жило подозрение, что Мигель — не от него. Вряд ли он один спал с дочерью Атаманши на простецких вечеринках, которые по субботам устраивались в «Рожке». Мигель ничуть не походил на Фелисито — это был мальчик с бледной кожей и светлыми глазами. Почему же Хертрудис с мамашей сделали ответственным именно его? Может быть, потому, что он был холостяк, незлобивый и работящий малый, а еще потому, что Атаманша порешила выдать дочку замуж любой ценой. Возможно, настоящий отец Мигеля был женат или пользовался дурной славой. Время от времени воспоминания возвращались и омрачали жизнь Фелисито. Он никому не позволял этого подметить — в первую очередь самому Мигелито. Он всегда обращался с ним как с родным сыном, не делая разницы между Мигелем и Тибурсио. Если он отправил сына служить в армию — так это для его же блага, ведь Мигель грозил пойти по кривой дорожке. Фелисито никогда не выказывал предпочтения своему младшему сыну. Тибурсио уж точно был его живым портретом — с головы до пят метис из Чулуканаса, никакой белизны ни в лице, ни в теле.

В трудные годы Хертрудис проявила себя как женщина домовитая и самоотверженная. Такой она осталась и потом, когда Фелисито основал компанию «Транспортес Нариуала» и дела их пошли на лад. Хотя теперь у семьи имелся хороший дом, служанка и стабильный доход, Хертрудис продолжала жить столь же аскетично, как и во времена их бедности. Она никогда не просила денег на собственные нужды — только на еду и другие текущие расходы. И Фелисито время от времени был вынужден настаивать, чтобы жена купила себе туфли или новое платье. Но даже после таких покупок Хертрудис продолжала ходить в шлепанцах и халате, который больше смахивал на монашеское облачение. Когда же она ушла в религию? Поначалу она таксебя не вела. Коммерсанту казалось, что с годами его жена превратилась в нечто вроде мебели, перестала быть живым существом. Супруги могли за несколько дней не обменяться ни словом, за исключением «доброго утра» и «спокойной ночи». У Хертрудис не было подруг, она не ходила в гости и сама никого не приглашала, не навещала детей, даже когда они сами не заходили по неделям. Они вообще появлялись нечасто — на Рождество и в дни рождения, и тогда Хертрудис была с ними нежна и приветлива, но, кроме этих случаев, жизнь сыновей ее, казалось, не слишком интересовала. Иногда Фелисито предлагал жене сходить в кино, прогуляться по набережной или послушать воскресный концерт на Пласа-де-Армас после полуденной мессы. Хертрудис безропотно соглашалась, но во время таких выходов супруги почти не разговаривали, и у Фелисито создавалось впечатление, что жене не терпится вернуться домой, распахнуть дверь в патио и усесться в кресло-качалку поближе к радио и телевизору, — она всегда выбирала религиозные программы. Насколько помнил Фелисито, у него не было ни одной ссоры и даже размолвки с этой женщиной, всегда выражавшей абсолютную покорность его воле.

Фелисито немного посидел в гостиной, послушал новости. Преступления, нападения, похищения — все как обычно. От одного из сюжетов у него вздыбились волосы на теле. Диктор рассказывал, что в Лиме среди угонщиков распространяется новый способ отъема машин. Когда авто с женщиной-водителем останавливается на красный свет, в салон забрасывают живую крысу. Женщина, полумертвая от страха и омерзения, выскакивает из машины и с воплем убегает прочь. И тогда бандит садится за руль и преспокойно уезжает. Бросить живую крысу женщине на юбку — что за пакость! Телевидение травит людей, топит в крови и свинстве. Обычно вместо вечерних новостей Фелисито ставил диск Сесилии Баррасы[25]. Но на этот раз он внимательно слушал комментарии ведущего выпуска «Двадцать четыре часа», утверждавшего, что преступность растет по всей стране. Уж мне бы могли и не рассказывать, подумал Фелисито.

Он ушел в свою спальню около одиннадцати, и, хотя после дневных треволнений тотчас уснул, в два часа он проснулся и до рассвета почти не смыкал глаз. Его осаждали страхи, предчувствие катастрофы и, самое главное, горькое ощущение бессилия и беспомощности перед лицом надвигающейся беды. Стоило Фелисито задремать, как в голове его вспыхивали картины болезней, катаклизмов и других напастей. А еще ему приснился кошмар с паучками.

Поднялся Фелисито в шесть утра. Стоя перед зеркалом, он проделал серию упражнений цигун, как всегда вспоминая бакалейщика Лау. Вот поза дерева, которое качается вперед и назад, влево, вправо и по кругу — как ветер подует. Прочно утвердившись ногами на полу, пытаясь опустошить свой разум, Фелисито раскачивался в поисках центра. Найти центр. Не терять центра. Очень медленно поднимать и опускать руки, пока мелкий дождик освежает тело и душу, расслабляет нервы и мускулы. Удерживать небо и землю на своих местах, не давать им соприкоснуться — с помощью рук: левая наверху, преграждает дорогу небу, правая внизу, сдерживает землю. А теперь массаж предплечий, лица, почек, ног, чтобы избавиться от напряжения, поселившегося во всех частях тела. Разгрести воду руками, потом соединить ладони. Согреть мягким неторопливым массажем поясничную область. Раскинуть руки наподобие крыльев бабочки. Поначалу необыкновенная тягучесть движений, дыхание как в замедленной съемке, когда воздух прогонялся по всем отделам организма, — все это раздражало Фелисито, однако с годами он привык. Теперь он понимал, что в неспешности как раз и коренится целебный эффект, достигаемый при помощи нерезких, но глубоких вдохов и выдохов, этих движений, когда, поднимая левую руку вверх и устремляя правую к земле, слегка согнувшись в коленях, он удерживал на положенном месте небосвод со звездами и противился концу света. Когда Фелисито наконец закрыл глаза и несколько минут постоял в неподвижности, соединив ладони как для молитвы, прошло ровно полчаса. В окна уже проникал млечно-белый свет перуанского утра.

Громкий стук в дверь оторвал его от гимнастики. Фелисито пошел открывать, подумав, что в это утро Сатурнина явилась как-то рановато: служанка никогда не приходила раньше семи. Но на пороге своего дома коммерсант увидел вовсе не ее, а слепого Лусиндо.

— Бегите скорее, дон Фелисито. — Нищий был страшно взволнован. — На углу мне сказали, что горит ваша контора на проспекте Санчеса Серро, так что звоните пожарным и летите что есть духу.

IV

На памяти Ригоберто и Лукреции бракосочетание Исмаэля и Армиды было самым стремительным и малолюдным, впрочем одним сюрпризом в тот день не обошлось. Церемония проходила в муниципалитете района Чоррильос, в такой ранний час, когда ребятишки в форменных курточках еще только отправлялись в школу, а маршрутки и автобусы были набиты служащими, спешащими добраться до офисов в Барранко, Мирафлоресе и Чоррильосе. Исмаэль принял все меры к тому, чтобы сыновья не прознали о предстоящей свадьбе, поэтому он только накануне вечером известил Ригоберто, что тому надлежит явиться в муниципалитет — с супругой или без — ровно в девять утра, имея при себе положенные документы. Внутри их уже ждали жених с невестой и Нарсисо, по такому случаю облачившийся в темный костюм, белую рубашку и синий галстук с золотыми звездочками.

Исмаэль был одет в серое, с всегдашней своей элегантностью, а Армида надела покупной костюм и новые туфли — она выглядела смущенной и какой-то заторможенной. К донье Лукреции она обращалась «сеньора», несмотря на то что жена Ригоберто обняла молодую женщину и попросила перейти на «ты»: «Армида, теперь мы с тобой будем добрыми подружками», — но бывшей служанке было трудно, если не невозможно согласиться на это предложение.

Церемония прошла очень быстро: алькальд, спотыкаясь, зачитал обязанности брачующихся, а сразу после этого Ригоберто с Нарсисо расписались в свидетельстве о браке. Потом были объятия и крепкие рукопожатия. Но во всем этом чувствовалась холодность и — как подумалось Ригоберто — даже искусственность и притворство. А вот и сюрприз: на ступенях муниципалитета Исмаэль плутовато улыбнулся Ригоберто с Лукрецией:

— А теперь, друзья мои, если у вас есть время, я приглашаю вас на венчание в церковь.

Они собираются пройти еще и религиозное таинство!

— Да это куда серьезней, чем кажется! — заметила Лукреция по дороге в старую церковь Богоматери Кармен-де-ла-Легуа в бухте Кальяо. — Тут может быть только одно объяснение: твой друг влюбился по-настоящему и закусил удила, — добавила она. — А может, он попросту сбрендил? Вообще-то, не похоже. Господи, ну кто же тут сумеет разобраться? По крайней мере, не я.

В маленькой церковке тоже все было подготовлено заранее. По преданию, в колониальные времена путешественники, отправлявшиеся из Кальяо в Лиму, всегда останавливались здесь помолиться Пресвятой Деве дель Кармен, чтобы та защитила от разбойников, кишмя кишевших на безлюдных просторах, отделявших тогда маленький порт от столицы вице-королевства. Плюгавому священнику хватило двадцати минут, чтобы обвенчать и благословить новобрачных. Не было никакого празднества с тостами — только очередные объятия и поздравления от Нарсисо, Ригоберто и Лукреции. И только после венчания Исмаэль объявил, что они с Армидой отправляются прямо в аэропорт: так начнется их медовый месяц. Чемоданы уже загружены в багажник «мерседеса». «Только не спрашивайте, куда мы направляемся, — этого я вам не скажу. И непременно почитайте завтра страничку частных объявлений в „Эль Комерсио“. Все лимское общество узнает о нашей свадьбе». Исмаэль рассмеялся и хитро подмигнул Ригоберто с Лукрецией. Они с Армидой тотчас же уехали — молодых увез Нарсисо, из свидетеля снова превратившийся в личного шофера дона Исмаэля Карреры.

— Мне до сих пор не верится, — не унималась Лукреция, когда они уже возвращались домой по шоссе Костанера. — Тебе не кажется, что все это игра, какой-то театр, маскарад? В общем, не знаю, как и назвать, только в жизни, по-настоящему, так не бывает.

— Да-да, ты права, — согласился Фелисито. — У меня все утро было ощущение нереальности происходящего. Ну что ж, теперь Исмаэль с Армидой улетают, чтобы наслаждаться жизнью. И уберечься от последствий. Я имею в виду, от того, что свалится на голову остающимся. Может, нам с тобой тоже отправиться в Европу, да поскорее. Почему бы нам не уехать пораньше, Лукреция?

— Нет, мы не можем, пока остается эта проблема с Фончито, — твердо сказала Лукреция. — Разве совесть тебе позволит уехать в такой момент, оставить его одного, с этакой мешаниной в голове?

— Конечно не позволит, — согласился дон Ригоберто. — Если бы не эти треклятые явления, я давно бы уже купил билеты. Ты даже не представляешь, как я мечтаю об этом путешествии, Лукреция. Я изучил наш маршрут под лупой, до самых мельчайших подробностей. Ты будешь в восторге, вот увидишь.

— Близнецы узнают обо всем только завтра, из объявления в газете, — рассуждала Лукреция. — Когда они поймут, что птички упорхнули, то первым, к кому они обратятся за разъяснениями, будешь ты, в этом я совершенно уверена.

— Ну разумеется, я, — кивнул Ригоберто. — Но поскольку они нагрянут только завтра, давай сегодня устроим день абсолютного мира и покоя. Пожалуйста, не будем больше говорить о гиенах.

Они попытались так и сделать. Ни за обедом, ни вечером, ни за ужином ни разу не упомянули о сыновьях Исмаэля Карреры. Когда Фончито вернулся из школы, его известили о состоявшейся свадьбе. Мальчик, который со своих первых встреч с Эдильберто Торресом вечно казался отрешенным, сосредоточенным на своих внутренних переживаниях, как будто и не придал рассказу о свадьбе никакого значения. Он выслушал родителей, вежливо улыбнулся в ответ и закрылся в своей комнате, сославшись на то, что задали много уроков. Но хотя Ригоберто с Лукрецией за весь остаток дня так ни словом и не обмолвились о близнецах, они знали: что бы они ни делали, о чем бы ни говорили, им не избавиться от тревожного вопроса — как поведут себя гиены, узнав о переменах в жизни отца? Супруги прекрасно понимали: разумной, цивилизованной реакции ждать не приходится. Ведь эти братцы не были ни разумны, ни цивилизованны — не зря же к ним, когда они еще бегали в коротких штанишках, намертво прицепилось прозвище «гиены».

После ужина Ригоберто ушел в свой кабинет и решил устроить одно из любимейших своих сопоставлений: Концерт номер 2 для фортепиано с оркестром, опус 2, Иоганнеса Брамса — в первом случае оркестром Берлинской филармонии дирижировал Клаудио Аббадо, а за роялем был Маурицио Поллини, а во втором — сэр Саймон Рэттл и Ефим Бронфман. Обе версии были замечательны. Ригоберто так и не мог решить, какой из них отдать окончательное предпочтение; он всякий раз приходил к заключению, что обе записи, столь непохожие одна на другую, в равной степени превосходны. Однако в тот вечер трактовка Бронфмана словно преобразилась: с началом второй части, Allegro appassionato, открылось нечто, определившее его выбор. Ригоберто почувствовал, как увлажнились его глаза. Вообще-то, он редко плакал, слушая музыку. Так в чем же тут было дело: в Брамсе, в пианисте, в повышенной чувствительности после дневных потрясений?

Когда подошло время ложиться, Ригоберто чувствовал себя именно так, как ему и хотелось, — очень усталым и абсолютно спокойным. Исмаэль, Армида, гиены, Эдильберто Торрес как будто остались где-то далеко позади, их вроде бы и не существовало. Может, ему удастся мгновенно заснуть? Пустые надежды. Ригоберто долго ворочался в постели без сна; в спальне было темно, горел только ночник у изголовья Лукреции, и вот, повинуясь порыву вдохновения, он тихонько спросил у жены:

— Сердце мое, а ты не задумывалась, как все сладилось у Исмаэля с Армидой? Когда и как все началось? Кто проявил инициативу? Какие шалости, совпадения, прикосновения или шуточки их подтолкнули?

— Вот именно, — прошептала Лукреция, повернувшись к Ригоберто и как будто припоминая. Она прильнула лицом и всем телом к мужу и прошептала на ухо: — Я все время думала об этом, любовь моя. С той минуты, когда ты рассказал мне об их свадьбе.

— Ах так? И что же ты надумала? Какие возможности пришли тебе в голову? — Ригоберто придвинулся еще ближе и обхватил жену за талию. — Почему бы тебе со мной не поделиться?

Снаружи, на улицах Барранко, наступила великая ночная тишина, по временам нарушаемая лишь далеким рокотом океана. А звезды видно? Нет, они никогда не показываются над Лимой в это время года. Зато в Европе они с Лукрецией будут любоваться звездным блеском и мерцанием каждую ночь. И тогда Лукреция заговорила густым певучим голосом — который в такие вот прекрасные минуты звучал для Ригоберто как музыка. Она говорила медленно, словно читала стихи:

— Тебе это покажется невероятным, но я могу пересказать для тебя роман Исмаэля и Армиды с точностью до мелочей. Я знаю, эта история лишает тебя сна и навевает мрачные мысли — с того самого дня, когда твой друг в «Розе ветров» поведал о предстоящей свадьбе. И откуда же мне все это известно? Вот тебе, получай: от Хустинианы. Они с Армидой близкие подружки с давних времен. Точнее сказать, с тех пор, как у Клотильды начались приступы и мы послали Хустиниану помочь Армиде по хозяйству. Это были такие тоскливые дни, когда на бедного Исмаэля обрушилось осознание, что подруга всей его жизни, мать его детей скоро умрет. Ты помнишь?

— Конечно помню, — солгал Ригоберто. Он отвечал свистящим шепотом, как будто доверял жене величайшую тайну. — Ну как же мне не помнить, Лукреция? И что же случилось потом?

— Ну вот, и тогда наши служанки подружились и начали общаться. Кажется, уже тогда в голове Армиды созрел план, увенчавшийся теперь таким успехом. Была служанкой, заправляла постели и мыла полы — а стала законной супругой дона Исмаэля Карреры, почтеннейшего сеньора, толстосума из Лимы. Которому к тому же за семьдесят, почти что восемьдесят!

— Избавь меня от своих комментариев и не повторяй того, что мы и так знаем, — пожурил супругу Ригоберто. Теперь он решил поиграть в обидки. — Переходи к тому, что по-настоящему важно, любовь моя. Тебе прекрасно известно, о чем я: факты, факты!

— К этому я и веду. Армида все спланировала очень хитро. Конечно, если бы не редкая физическая привлекательность, ей ничем бы не помогли ни ум, ни хитрость. Хустиниана, разумеется, видела ее голой. Если ты спросишь меня, как это вышло, — я не знаю. Наверняка они не раз вместе залезали под душ. Или, как знать, спали в одной постели. Хустиниана говорит, мы были бы поражены, увидев, как ладненько сложена Армида, если посмотреть на нее голышом, — этого просто не заметно из-за ее неумения одеваться: вечно ходит в этих мешковатых платьях для толстух. Хустиниана утверждает, что Армида вовсе не толстая, что груди и задок у нее что надо, крепенькие, соски твердые, ножки точеные, а животик — только представь себе! — упругий, как барабан. И лобок почти без волос, как у японочки.

— А могло быть так, что Армида с Хустинианой возбудились, посмотрев друг на дружку без платьев? — жарко дыша, перебил Ригоберто. — Могли они поиграть, потрогать одна другую, потом перейти к ласкам и в конце концов заняться любовью?

— В этой жизни все возможно, сынок, — изрекла премудрая Лукреция. К этому моменту тела супругов уже накрепко переплелись. — Сразу могу тебе сказать, что, когда Хустиниана увидела ее голышом, у нее защекотало известно где. Она сама мне призналась, краснея и хихикая. Ты ведь знаешь, она обожает шуточки про это дело, но думаю, что нагота Армиды действительно ее возбудила. Так или иначе, никто не может сказать, как на самом деле выглядело тело Армиды, вечно спрятанное под будничными передниками и широкими юбками. Хотя ни ты, ни я этого не замечали, Хустиниана считает, что именно с той поры, как болезнь бедняжки Клотильды вступила в последнюю стадию и смерть ее сделалась уже вопросом времени, Армида начала больше заботиться о своей неприметной персоне.

— И что же, к примеру, она стала делать? — снова перебил Ригоберто. Голос у него сделался густой и медленный, а сердце билось все чаще. — Она как-нибудь намекала Исмаэлю? Каким образом? Что было дальше?

— Теперь по утрам она приходила в дом гораздо более ухоженная, чем прежде. С аккуратной прической и вроде бы незаметными кокетливыми штришками в одежде. И все тело у нее стало двигаться по-новому: руки, груди, попка. А старый хрыч Исмаэль — он все замечал. Несмотря на то, что после смерти Клотильды ходил как сомнамбула, неповоротливый, убитый горем. Он сбился с курса, перестал сознавать, кто он такой и где находится. Но все-таки уразумел, что вокруг него что-то меняется. Ну конечно, он заметил!

— Ты снова уклоняешься от главного, — вздохнул Ригоберто, прижимая ее к себе. — Сейчас не время рассуждать о смерти, любовь моя.

— И тогда — вот чудо! — Армида превратилась в самое преданное, внимательное, услужливое существо. Она всегда была в доме, рядом со своим господином, готовая заварить ромашковый отвар, принести чашку чая, плеснуть виски в бокал, погладить рубашку, пуговицу пришить, костюм поправить, отнести ботинки в ремонт, поторопить Нарсисо, чтобы тотчас же подавал машину: ведь дону Исмаэлю пора ехать, а он ждать не любит.

— Дальше! Ну при чем здесь все это? — возмутился Ригоберто, покусывая ей мочку уха. — Мне хочется узнать о вещах более интимного свойства, любовь моя.

— И в то самое время — с мудростью, которая дарована лишь женщинам, которая нисходит на нас от самой Евы и которая живет в наших душах, в нашей крови, а еще, как мне кажется, в наших сердцах и наших яичниках, — Армида принялась готовить ловушку, в которую этот вдовец, удрученный смертью жены, в результате угодил, точно невинный ангелок.

— Что она ему говорила? — умолял Ригоберто, кусая сильнее. — Рассказывай как можно подробнее, душа моя.

— А зимними вечерами на Исмаэля, затворившегося в своем кабинете, накатывали неожиданные приступы рыданий. И тогда, словно по волшебству, рядом с ним оказывалась Армида прелестная, почтительная, сострадающая, с этими уменьшительными словечками, которые так музыкально звучат, если произносить их с этим северным акцентом… А еще из глаз ее капали такие слезищи — чуть ли не на самого Исмаэля. Тут срабатывало и обоняние, и осязание: ведь их тела соприкасались. Армида вытирала хозяину лоб и глаза, а в это время — якобы по чистой случайности, — пока служанка, как могла, старалась утешить, успокоить и приласкать старичка, платье ее сползало все ниже, и Исмаэль уже не мог отвести взгляда от того, что терлось о его грудь и лицо, — от этих свежих, смугленьких, молодых сисек, которые с такой возрастной дистанции наверняка казались ему не женскими, а вообще девичьими. И тогда в голове его начала вызревать мысль, что Армида — это не просто пара неутомимых рук для застилки и уборки постели, протирания пыли, мытья полов и стирки белья, но еще и мягкое, нежное, трепещущее жаркое тело, ароматная, влажная, возбуждающая плоть. А еще бедняга Исмаэль начал чувствовать, что эти трогательные проявления верности и сочувствия удивительным образом влияют на его зачехленный инструмент, почти что отправленный в отставку за непригодностью к службе: он воскресал, он подавал признаки жизни! Хустиниана, конечно, точно знать не могла — могла только догадываться. И я тоже не знаю, но убеждена, что именно так все и началось. А ты, любовь моя, — неужели ты со мной не согласен?

— Когда Хустиниана тебе все это пересказывала, вы обе были голенькие, любовь моя? — Задавая свой вопрос, Ригоберто едва ощутимо покусывал шею, ушки, губы своей жены, а руки его оглаживали ее спину, ягодицы и промежность.

— Она была со мной так же, как я сейчас с тобой, — отвечала Лукреция, лаская его, кусая его, целуя его, отправляя слова в глубину его рта. — Нам едва хватало воздуха, ведь мы задыхались: я глотала ее слюну, а она — мою. Хустиниана считает, что именно Армида, а не Исмаэль сделала первый шаг. Она первая потрогала Исмаэля. Вот здесь, да. Вот так.

— Да, да, ну конечно да, не останавливайся. — Ригоберто мурлыкал, пристраиваясь поудобнее, у него почти не осталось голоса. — Так и должно было случиться. Так оно и было.

Слова надолго уступили место объятиям и поцелуям, но потом Ригоберто усилием воли сдержал свои порывы и чуть-чуть отстранился от жены.

— Мне не хочется кончить прямо сейчас, любовь моя, — прошептал он. — Пусть это наслаждение продлится. Я тебя хочу, я тебя люблю.

— Значит, откроем скобки, — согласилась Лукреция и тоже слегка отстранилась. — Тогда давай поговорим об Армиде. В каком-то смысле все, что она сделала и чего добилась, — восхитительно, ведь верно?

— Во всех смыслах, — подчеркнул Ригоберто. — Это настоящее произведение искусства. Заслуживает почета и уважения. Армида — великая женщина.

— Продолжим отступление, — сказала Лукреция другим тоном. — Если я умру раньше тебя, то совершенно не обижусь, если ты женишься на Хустиниане. Она уже знает все твои пунктики, как хорошие, так и дурные — особенно дурные. Просто имей это в виду.

— Ну хватит уже о смерти, — взмолился Ригоберто. — Давай вернемся к Армиде, и, ради всего святого, не отвлекайся от главного!

Лукреция вздохнула, прижалась к мужу, отыскала губами его ухо и очень медленно зашептала:

— Как я уже говорила, она все время была при нем, всегда поблизости от Исмаэля. Порою, когда Армида наклонялась, чтобы стереть с кресла вот такое пятнышко, у нее задиралась юбка и незаметно для нее — но не для него! — обнажалась точеная щиколотка, округлая коленка, гладкое шелковистое бедро, а еще плечо, локоток, шея, ложбинка между грудей. В этих оплошностях не было и не могло быть никакой вульгарности. Все казалось случайным, естественным, вовсе не подстроенным. Судьбе было угодно, чтобы из-за череды этих мелких совпадений наш друг, старик, ветеран, отец, запуганный собственными сыновьями, открыл, что он все еще мужчина, что его петушок, оказывается, жив-живехонек. Как и тот, которого я сейчас касаюсь, любовь моя. Твердый, влажный, трепетный.

— Я страшно волнуюсь, когда думаю, каким счастливым, наверное, ощутил себя Исмаэль, узнав, что у него все на месте, что его петушок после такого долгого молчания вновь начинает петь, — рассуждал Ригоберто, извиваясь под простыней. — Я прямо млею, любовь моя, когда представляю, как Исмаэлю, все еще погруженному в свое вдовство, стало вдруг хорошо и приятно от новых фантазий, желаний, поллюций — и все из-за этой служанки. Кто первый потрогал другого? Давай-ка угадаем.

— Армида никогда не думала, что дела зайдут так далеко. Она надеялась, что Исмаэль к ней привяжется, откроет благодаря ей, что он, несмотря на старческий облик, вовсе не развалина, что помимо унылой физиономии, нетвердой поступи, расшатанных зубов и близоруких глаз у него есть еще и трепещущий член. Что плоть его еще способна вожделеть. Что однажды, преодолев свою боязнь показаться смешным, он в конце концов решится на отважный шаг. Вот каким образом между ними установилось потаенное интимное сообщничество — в огромном колониальном доме, который со смертью Клотильды превратился в лимб на краю ада. Возможно, Армида подумала, что их игры подвигнут Исмаэля произвести ее из служанки в любовницы. Быть может, даже снять для нее домик и определить небольшое содержание. Вот о чем она мечтала, я уверена. И не более того. Красавица никогда не представляла, что за революция произойдет в жизни славного Исмаэля и что волею обстоятельств она сама превратится в орудие возмездия для больного душой, отчаявшегося отца.

Так, а это еще что? Что тут за нарушитель спокойствия? Что вообще происходит под этой простыней? — прервала свои рассуждения Лукреция, подстраиваясь, возмущаясь, ощупывая.

— Продолжай, продолжай, любовь моя, ради всего, что тебе дорого, — умолял, задыхался, вожделел Ригоберто. — Только не замолкай сейчас, когда все получается так хорошо.

— Да я уж вижу! — смеялась Лукреция, вертясь, чтобы освободиться от сорочки, помогая мужу избавиться от пижамы, и вот они уже сплетаются, комкают белье на постели, целуют друг друга.

— Я должен знать, как они в первый раз переспали, — приказал Ригоберто. Он накрепко прижимал к себе жену и шептал прямо в ее губы.

— Я расскажу, только дай мне глотнуть хоть немножко воздуха, — спокойно отвечала Лукреция. Она воспользовалась передышкой, чтобы просунуть язык в рот Ригоберто и принять его язык. — Все началось с плача.

— С чьего плача? — растерялся Ригоберто. Все тело его напряглось. — Из-за чего? Армида была девственницей? Ты это имеешь в виду? Он лишил ее невинности? Заставил плакать?

— Слезы иногда приходили к Исмаэлю по ночам, дурачок, — объясняла Лукреция, пощипывая его за задницу, разминая его, протягивая руки к его яичкам, покачивая их, словно в колыбельке. — В общем, он вспоминал про Клотильду. Это был громкий плач, рыдания проникали сквозь двери, сквозь стены.

— И само собой, достигли комнаты Армиды, — оживился Ригоберто. Одновременно он переворачивал Лукрецию на спину и пристраивался сверху.

— Они ее разбудили, подняли с постели, заставили ее броситься к несчастному старику, — рассказывала Лукреция, плавно извиваясь под телом супруга, обнимая его, раздвигая ноги.

— Она не успела даже надеть халат и тапочки, — перебил жену Ригоберто. — Ни причесаться, ни привести себя в порядок. И вот она, полураздетая, влетает в спальню Исмаэля. Я так и вижу ее, любовь моя.

— Не забывай, что все происходило в темноте; она натыкалась на мебель, а плач страдальца направлял ее к постели. Добравшись до Исмаэля, она обняла его, а он…

— А он тоже прильнул к ней и рывком содрал с нее ночную рубашку. Она как будто сопротивлялась, но не долго. Сопротивление только обозначилось, а она уже прижималась к нему. Наверное, она страшно удивилась, обнаружив, что Исмаэль в тот момент превратился в единорога, он протыкал ее, заставлял вопить.

— Заставлял вопить, — повторила Лукреция и тут же завопила сама. И взмолилась: — Подожди, подожди, не уходи еще, не будь подлецом, не поступай со мной так!

— Я люблю, люблю тебя! — выкрикнул Ригоберто, целуя жену в шею, чувствуя, как вся она окаменела, а мгновение спустя она уже стонала, оплывала и сопела в неподвижности.

Несколько минут они лежали спокойно и тихо, приходя в себя. Вскоре они уже принялись шутить, встали, умылись, оправили постель, Ригоберто снова облачился в свою пижаму, Лукреция — в ночную рубашку, они погасили свет и попытались заснуть. Но Ригоберто еще долго лежал, слушая, как успокаивается и замедляется дыхание Лукреции, — жена погружалась в сон, в неподвижность. Все, она уже спит. А видит ли она сны?

И вот тогда-то Ригоберто совершенно неожиданно для себя понял, откуда взялась ассоциация, неясно и подспудно вызревавшая в его памяти уже давно — лучше сказать, с тех пор, как Фончито начал рассказывать им о своих невозможных встречах, невероятных появлениях этого мошенника Эдильберто Торреса. Ему срочно требовалось перечесть ту главу из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Он читал роман много лет назад, но этот эпизод, ключевой момент всей истории, помнил отчетливо.

Ригоберто бесшумно поднялся и босиком, в потемках касаясь стен, направился в свой кабинет, маленькое прибежище цивилизации. Включил лампочку над креслом — как делал всегда, когда читал или слушал музыку. Барранкинская ночь молчала, как верная сообщница. Только с океана доносился чуть слышный рокот. Для Ригоберто не составило труда отыскать нужную книгу на полке с романами: вот она, на месте. Так, теперь двадцать четвертая глава[26]: он отметил ее крестиком и двумя восклицательными знаками. Кратер вулкана, средоточие жизненной силы, переменяющее природу всего романа, вводящее сверхъестественное измерение в реалистичный мир. То было первое появление дьявола, его разговор с молодым композитором Адрианом Леверкюном в Палестрине, его итальянском пристанище, и предложение пресловутого договора. Едва приступив к чтению, Ригоберто оказался захвачен тонкостью повествовательной стратегии. Дьявол является к Адриану под видом мелкого заурядного человечка, поначалу единственная необычная черта — это исходящий от него холод, от которого у молодого музыканта бегут мурашки по телу. Нужно будет поинтересоваться у Фончито, проявить как будто дурацкое любопытство: «А тебе не становится холодно, когда появляется этот тип?» И вот еще что: перед встречей, которая изменит всю его жизнь, Адриан страдает от мигреней и тошноты. «Скажи-ка, Фончито, у тебя, случайно, не бывает головных болей, расстройства желудка или каких-нибудь других недомоганий перед визитами этого субъекта?»

По словам сына, Эдильберто Торрес — тоже обыкновенный заурядный человечек. Ригоберто по-настоящему испугался, прочитав описание саркастического хохота, внезапно раздававшегося в сумраке горного итальянского домишки, где и происходил прельстительный судьбоносный разговор. Но почему же его подсознание связало все эти строки с Фончито и Эдильберто Торресом? Полная бессмыслица. Дьявол в романе Томаса Манна говорит о сифилисе и музыке — двух проявлениях его злодейской власти над жизнью, но Фончито никогда не слышал от Эдильберто Торреса ни слова про болезни или про классическую музыку. Ригоберто поневоле задался вопросом: неужели СПИД, столь же разрушительный в наши дни, как прежде сифилис, является знаком преобладания адского начала в современной жизни? Воображать подобное было нелепо, и все-таки он, Ригоберто, неверующий, агностик со стажем, во время чтения чувствовал, что этот книжно-музыкальный полумрак вокруг него и сумерки на улице в эти самые мгновения подпитываются жестоким, могучим, злокозненным духом. «Фончито, ты не замечал, что смех у Эдильберто Торреса какой-то нечеловеческий? Я имею в виду, что он как будто исходит не из глотки обыкновенного человека, а больше напоминает завывания безумца, карканье ворона, свист змеи?» Мальчишка, разумеется, рассмеется в ответ и подумает, что его отец сошел с ума. Ригоберто снова погрузился в тревожные мысли. В считаные секунды его пессимизм затушевал те яркие моменты счастья, которые ему удалось разделить с Лукрецией, и все наслаждение, полученное от новой встречи с главой из «Доктора Фаустуса». Он погасил свет и, шаркая, вернулся в спальню. Так дальше продолжаться не могло, он должен хитро и осторожно выспросить Фончито, выведать, сколько правды в его рассказах, раз и навсегда прекратить эту абсурдную фантасмагорию, замешанную на лихорадочной фантазии его сына. Боже мой, дьяволу сейчас ну никак не время вновь подавать признаки жизни и снова являться людям.

V

Объявление, которое Фелисито Янаке за собственный счет опубликовал в газете «Эль Тьемпо», за одну ночь прославило его на всю Пьюру. Прохожие останавливали его на улице, чтобы поздравить, выразить солидарность, попросить автограф, но чаще всего — предостеречь: «Вы совершили безрассудный поступок, дон Фелисито. Че гуа! Теперь ваша жизнь и в самом деле под угрозой».

Однако ничто не могло ни запугать коммерсанта, ни заставить его важничать. Больше всего он поразился перемене, которое его маленькое объявление в центральной городской газете произвело на сержанта Литуму и в особенности на капитана Сильву. Этот пошляк, использовавший любой предлог, чтобы слюняво порассуждать о задницах пьюраночек, никогда не был ему симпатичен; Фелисито предполагал, что антипатия эта взаимна. Но теперь спесивости в комиссаре поубавилось. В первый же вечер после публикации объявления двое полицейских, вежливые и льстивые, заявились к нему в дом. Они пришли, чтобы выразить свою обеспокоенность происходящим, сеньор Янаке. Даже когда пожар, устроенный бандитами с паучком, уничтожил бо́льшую часть конторы «Транспортес Нариуала», они не проявляли такого внимания. Что же такое случилось теперь с этими фараонами? Казалось, они по-настоящему сочувствуют его положению и им не терпится бросить вызов шантажистам.

Наконец капитан Сильва достал из кармана вырезку из «Эль Тьемпо».

— Вы сошли с ума, отдав такое в газету, дон Фелисито, — сказал он полушутя-полусерьезно. — Вы не подумали, что за эту выходку можете получить кинжал под ребро или пулю в затылок?

— Это не было необдуманной выходкой, я долго взвешивал этот шаг, — мягко возразил коммерсант. — Я хочу, чтобы эти куриные задницы поняли раз и навсегда, что им не вытянуть из меня ни сентаво. Они могут сжечь мой дом, все мои грузовики, автобусы и маршрутки. И даже напасть на мою жену и детей, если им так вздумается. Ни одного гребаного сентаво!

Фелисито, кряжистый и непреклонный, произнес эту речь без кривляний, без гнева, без жестов, со спокойной решимостью в прямом взгляде.

— Я верю вам, дон Фелисито, — кивнул капитан с озабоченным видом. И наконец заговорил о главном: — Вся заковыка в том, что вы, сами того не желая, не подумав хорошенько, втянули нас в идиотскую историю. Полковник Скребисук[27], шеф региональной полиции, из-за этого клочка бумаги утром вызывал нас к себе. И знаете зачем? Скажите ему, Литума.

— Чтобы обложить нас по матери и обозвать никчемными неудачниками, — сокрушенно объяснил сержант.

Фелисито Янаке рассмеялся. Впервые с тех пор, как к нему начали поступать письма от паучка, у него поднялось настроение.

— Да вы такие и есть, капитан, — подтвердил он, усмехаясь. — Как же я рад, что начальник вас пропесочил. Неужели и вправду у него такая неприличная фамилия? Скребисук?

Сержант Литума и капитан Сильва смущенно хихикнули за компанию.

— Нет, конечно, это его прозвище, — пояснил комиссар. — Зовут его полковник Асундино Риос Пардо. Уж не знаю, кто и за какие подвиги наделил его такой скабрезной кличкой. Полковник — хороший офицер, но как человек — страшный брюзга. Он не спускает ни малейшей обиды, материт кого угодно и за что угодно.

— Вы ошибаетесь, сеньор Янаке, если полагаете, что мы не придали должного значения вашей жалобе, — вставил Литума.

— Нужно было выждать, дать бандитам время проявить себя, а уж потом действовать, — с неожиданной энергией подхватил капитан. — Теперь, когда они раскрылись, мы приступаем к решительным мерам.

— Это для меня слабое утешение, — недовольно ответил Фелисито Янаке. — Не знаю, как вы там действуете, однако что касается меня — никто не вернет мне сожженную контору.

— Вы что, не были застрахованы от умышленно причиненного ущерба?

— Был, да только страховщики принялись крутить. Они утверждают, что был застрахован только транспорт, а не помещения. Мой адвокат, доктор Кастро Посо, говорит, что нам, возможно, придется с ними судиться. А это значит, я проиграю в любом случае. Такие вот дела.

— Вы, главное, не волнуйтесь, дон Фелисито. Эти ублюдки попадутся, — заверил капитан, похлопывая хозяина по спине. — Они попадутся, и довольно скоро. Даю вам слово чести. Мы во всем разберемся. До новых встреч. И будьте любезны, передайте от меня привет сеньоре Хосефите, вашей очаровательной секретарше.

И действительно, с того самого дня полицейские взялись за работу с особым рвением. Они допросили всех шоферов и служащих из «Транспортес Нариуала». Мигеля и Тибурсио, сыновей дона Фелисито, они продержали в комиссариате несколько часов, засыпая вопросами, на которые парни не всегда знали что ответить. И долго мучили слепенького Лусиндо, заставляя по голосу опознать человека, который попросил его предупредить дона Фелисито, что в его конторе разгорелся пожар. Слепец божился, что никогда прежде не слыхал этого голоса. Однако, несмотря на лихорадочную деятельность полицейских, коммерсант пребывал в унынии и пессимизме. У него появилось внутреннее ощущение, что шантажистов никогда не поймают. Его и дальше будут преследовать, и в какой-то момент все кончится трагедией. Но даже эти мрачные предчувствия нисколько не поколебали его решимости: угрозы и нападения не заставят его отступить.

Но больше всего его раздосадовал разговор с приятелем, коллегой и конкурентом — Рыжим Виньоло. Однажды утром Рыжий сам пришел в «Транспортес Нариуала». Фелисито сидел теперь за самодельным столом — широкая доска поверх двух бочек из-под масла в углу гаража. С этого места он хорошо видел груду обожженной мебели, оплавленной кровли и стен — все, что осталось от его сгоревшей конторы. Языки пламени добрались до самой крыши. Сквозь дыру в потолке можно было разглядеть клочок высокого синего неба. Хорошо еще, что в Пьюре дожди бывают редко — кроме тех лет, когда приходит Эль-Ниньо.

Рыжий Виньоло был страшно взбудоражен.

— Не следовало вам так поступать, дружище, — сказал он, обнимая Фелисито и в то же время доставая вырезку из газеты. — Как вам только пришло в голову играть своей жизнью! Фелисито, вы всегда были таким рассудительным — что за муха вас теперь укусила? Для таких случаев и нужны друзья, че гуа! Если бы вы со мной поговорили, я бы вам не позволил выкинуть такую штуку!

— Оттого-то я с вами и не говорил, дружище. Я знал наперед, что вы посоветуете не публиковать объявление. — Фелисито указал на руины, оставшиеся от его конторы. — Я должен был как-то ответить тем, кто это сделал.

Транспортники вышли попить кофе в новую забегаловку на площади Мерино, на углу улицы Такна, рядом с китайской закусочной. Внутри было темновато, повсюду летали мухи. В окне виднелись пыльные миндальные деревья на площади и облезший фасад церкви Богоматери дель Кармен. Посетителей не было, приятели могли побеседовать спокойно.

— С вами ведь такого никогда не случалось? — спросил Фелисито. — Никогда не получали письмеца от шантажистов?

Он с удивлением увидел, что Рыжий Виньоло переменился в лице, уставил взгляд в тарелку и не сразу нашелся с ответом. Его птичьи глаза заблестели как-то виновато, он долго моргал и избегал смотреть на собеседника.

— Только не говорите, что вы… — пробормотал Фелисито, сжимая руку приятеля.

— Я не герой и не желаю быть таковым, — полушепотом подтвердил Рыжий Виньоло. — Я им отстегиваю. Так что да — и теперь вы знаете. Каждый месяц я помаленьку им отстегиваю. И хотя точных сведений у меня нет, заверяю вас, что все или почти все транспортные компании Пьюры тоже отстегивают. Вот как вам надлежало поступить, вместо того чтобы бросать им дерзкий вызов. Мы все считали, что и вы тоже им приплачиваете, Фелисито. Вы совершили ужасную глупость, и ни я, ни один из наших коллег не понимает почему. Вы, быть может, спятили? Нельзя участвовать в сражении, которого не можешь выиграть, приятель.

— Мне трудно поверить, что вы так вот запросто спустили штаны перед этими мудаками, — горестно изрек Фелисито. — В башке не укладывается, клянусь вам. И это вы, дружище, всегда выступавший таким храбрецом!

— Да это же пустяк, незначительная сумма, которая включается в общие расходы, — пристыженно пожал плечами Рыжий, не зная, куда девать руки — как будто они были лишними. — Не стоит рисковать жизнью ради этакой мелочи, Фелисито. Сумма в пятьсот долларов, которую они запросили, снизилась бы вдвое, если бы вы договорились по-хорошему, даю слово. Полюбуйтесь, во что они превратили вашу контору! А вы, сверх всего, несете объявление в «Эль Тьемпо». Ставите на кон вашу жизнь и жизнь ваших близких. И даже жизнь бедняжки Мабель, неужели вам не ясно? Вам никогда с ними не совладать, я уверен в этом так же, как и в том, что меня зовут Виньоло. Земля — она круглая, а не квадратная. Смиритесь с этим и не пытайтесь исправить всю кривду мира, в котором мы живем. Мафия весьма могущественна, она проникла повсюду, у нее есть свои люди даже в правительстве и среди судей. И ваша вера в полицию — тоже сущая наивность. Я бы не удивился, узнав, что и фараоны тоже в этом замешаны. Вы что, не знаете, в какой стране мы живем?

Фелисито Янаке почти не слушал. Ему действительно стоило большого труда поверить: Рыжий Виньоло ежемесячно платит дань мафии. Он знал Рыжего вот уже двадцать лет и всегда считал его лихим парнем. Что же это за мир, мать твою?!

— Вы уверены, что все транспортные компании им платят? — переспросил Фелисито, заглядывая другу в глаза. — Вы не преувеличиваете?

— Если не верите мне, спросите сами. Я уверен, как и в том, что меня зовут Виньоло. Если не все, то почти все. Сейчас не те времена, чтобы играть в героев, мой друг. Самое главное — это чтобы можно было работать, чтобы дело делалось. И если для этого приходится откупаться, мы откупаемся, и точка. Последуйте моему примеру и не суйте руки в огонь, дружище. А не то потом пожалеете. Не рискуйте тем, что вы так самоотверженно создавали. Мне бы не хотелось присутствовать на заупокойной службе по вас.

После этого разговора Фелисито ходил как в воду опущенный. Боль, сострадание, гнев, изумление — вот что он чувствовал. Он не мог прийти в себя даже в своем вечернем уединении, слушая записи Сесилии Баррасы. Как могли его коллеги-транспортники допустить, чтобы их использовали самым позорным образом? Неужели они не сознавали, что, потворствуя шантажистам, они связывают себя по рукам и ногам и рискуют своим будущим? Ублюдки станут требовать все больше, пока не переломят им хребет. Казалось, вся Пьюра вступила в сговор, чтобы вредить ему, и даже люди, которые обнимают и поздравляют его на улице, — это лицемерные конспираторы, задавшиеся целью отобрать у него все, над чем он столько лет трудился в поте лица. «Как бы ни повернулось дело, будьте спокойны, отец, ваш сын не позволит себя топтать ни этим трусам, ни кому-либо еще».

Слава, пришедшая к Фелисито Янаке из-за коротенького объявления в «Эль Тьемпо», не изменила хода его размеренной трудолюбивой жизни — вот только он все никак не мог привыкнуть, что его узнают на улице. Фелисито весь сжимался и не знал, что отвечать на похвалы и изъявления солидарности со стороны прохожих. Коммерсант, как и прежде, поднимался в раннюю рань, проделывал комплекс упражнений цигун и приходил в «Транспортес Нариуала» еще до восьми. Его, конечно, не могло не заботить уменьшение количества грузов и пассажиров, но это было и неудивительно: понятно, что после пожара некоторые клиенты перепугались, что бандиты возьмутся и за подвижной состав, примутся нападать на автобусы и поджигать их прямо на дорогах.

Маршрутки в Айябаку, которые проходили более двухсот километров по узкой петляющей дорожке вдоль андских пропастей, лишились около половины своих пассажиров. Пока не разрешится спор со страховой компанией, Фелисито не мог восстановить свой офис. Но для него не составляло особой проблемы работать на досках ибочках в углу гаража. Они с Хосефитой просиживали долгие часы, проверяя уцелевшие бухгалтерские книги, счета, контракты, чеки и деловую корреспонденцию. По счастью, деловые бумаги не слишком пострадали. Вот только его секретарша никак не могла прийти в себя. Хосефита делала вид, что все в порядке, но Фелисито видел, как она напряжена и расстроена оттого, что приходится работать под открытым небом, на виду у водителей, механиков, приезжающих и отъезжающих пассажиров и целой очереди людей, пришедших, чтобы отправить посылки. Она сама — с уморительными детскими гримасками на своем выразительном лице — признавалась Фелисито:

— Такая работа на виду у всех меня как-то… Мне кажется, что я устраиваю стриптиз. У вас нет такого ощущения, дон Фелисито?

— Многие из этих людей были бы счастливы, если бы вы показали им стриптиз, Хосефита. Я ведь вижу, как обхаживает вас при каждой встрече капитан Сильва.

— Комплименты этого полицейского меня вовсе не трогают, — зарделась польщенная секретарша. — А еще вот эти его взгляды сами знаете на что, дон Фелисито. Вам не кажется, что он извращенец? Так уж о нем поговаривают. Что капитан смотрит только на эти женские места, как будто на наших телах больше ничего нет, че гуа!

В тот же день, когда было опубликовано объявление в газете «Эль Тьемпо», Мигель и Тибурсио попросили отца о встрече. Оба парня работали в компании водителями и контролерами. Фелисито повел их в Чипе, в ресторан «Отель Оро-Верде», он заказал всем черные ракушки и стейк из рыбы-горбыля. В зале работало радио, поэтому, чтобы поговорить, приходилось перекрикивать музыку. Из-за своего столика Фелисито с сыновьями видели целую семью, которая купалась в бассейне под пальмами. Выбирая напитки, глава семьи заказал не пиво, а лимонад. Вглядевшись в лица сыновей, он понял, что разговор не сулит ему ничего хорошего. Сначала заговорил старший, Мигель. Он был крепкий, атлетического сложения, белокожий, со светлыми глазами и волосами. Этот парень любил одеться с шиком — в отличие от Тибурсио, который редко вылезал из джинсов, свитера поло и баскетбольных кроссовок. Сейчас на Мигеле были мокасины, кордовые брюки и голубая футболка со спортивными автомобилями. Да, он был неисправимый модник, с манерами и задатками настоящего пижона. Заставляя сына пойти в армию, Фелисито надеялся, что там его быстро приструнят и он больше не будет выглядеть избалованным мальчишкой, но этого не случилось: Мигель вышел из казармы точно таким же, каким туда и вошел. Коммерсант в очередной раз задал себе вопрос: «А мой ли это ребенок?» Мигель заговорил, поглаживая часы на кожаном ремешке:

— Отец, мы тут с Тибурсио подумали, да и с мамой посоветовались… — Мигель немного запинался, как и всегда, когда ему случалось первым обратиться к отцу.

— Итак, вы умеете думать, — усмехнулся Фелисито. — Я рад это слышать, хорошая новость. И можно узнать, какая блестящая идея вас посетила? Надеюсь, вы не заставите меня отправляться к шаманам Уанкабамбы, чтобы спрашивать совета насчет шантажистов с паучком. Ведь я уже пообщался на эту тему с Аделаидой, и даже она, такая проницательная, не имеет представления о том, кто эти люди.

— Отец, тут дело ведь серьезное, — вступил в разговор Тибурсио. В его-то жилах уж точно текла родная кровь, сомневаться не приходилось. Они с доном Фелисито сильно походили друг на друга: опаленная солнцем кожа, гладкие чернющие волосы и худощавое тело. — Пожалуйста, отец, не надо шутить. Выслушайте нас. Мы вам добра желаем.

— Ну ладно, ладно. Я слушаю. О чем же речь, молодые люди?

— После объявления, которое вы дали в «Эль Тьемпо», вы находитесь в большой опасности, — изрек Мигель.

— Не знаю, сознаете ли вы, насколько велика эта опасность, — добавил Тибурсио. — Вы как будто накинули себе петлю на шею.

— Я уже давно в опасности, — поправил Фелисито. — И я, и все мы. И Хертрудис, и вы двое. С тех самых пор, как эти сукины дети прислали свое первое письмо с угрозами. Разве вы не знали? И дело касается не только меня, но и всей семьи. Или это не вам предназначено унаследовать «Транспортес Нариуала»?

— Но теперь все стало гораздо серьезнее, чем раньше, ведь вы их публично оскорбили, отец, — заметил Мигель. — Они ответят, они просто не могут спокойно стерпеть такой явный вызов. Они постараются отомстить, потому что вы их выставили на посмешище. Об этом судачит уже вся Пьюра.

— Прохожие останавливают нас на улице, чтобы предостеречь, — вставил Тибурсио. — «Присматривайте за отцом, ребята, такой выходки эти гады не простят» — вот что нам говорят на улицах и площадях.

— Получается, я сам провоцирую этих бедолаг! — в ярости перебил Фелисито. — Они мне угрожают, они поджигают мой офис, а зачинщик, выходит, я, поскольку сообщил им, что не позволю себя шантажировать, как эти педики, мои коллеги-транспортники.

— Мы вас не критикуем, отец, совсем наоборот, — поспешил заверить Мигель. — Мы вас поддерживаем и гордимся, что вы отнесли это объявление в газету. Вы прославили наше семейное имя.

— Но мы не хотим, чтобы вас убили, поймите, наконец, — поддержал брата Тибурсио. — Вы проявили бы благоразумие, если бы наняли телохранителя. Мы уже узнавали, в Пьюре есть серьезная фирма. Она обслуживает всех здешних шишек. Банкиров, плантаторов, углепромышленников. А выходит не так уж и дорого: вот их расценки.

— Телохранителя? — Фелисито расхохотался натужным издевательским смехом. — Субъекта, который будет повсюду следовать за мною как тень, с пистолетиком в кармане? Да если я прибегну к чьей-нибудь защите, то сделаю этим бандитам настоящий подарок. У вас в головах мозги или опилки? Это же означает признать, что я поддался страху и трачу деньги на охрану из-за того, что меня запугали. Это будет как если бы я начал отстегивать им самим. Не станем больше об этом говорить. Ешьте-ешьте, не то у вас рыба остынет. И давайте сменим тему.

— Но, отец, мы ведь о вас заботимся, — предпринял новую попытку Мигель. — Чтобы с вами все было в порядке. Прислушайтесь к нам, ведь мы ваши сыновья.

— Ни слова больше на эту тему, — приказал Фелисито. — Если со мной что-то случится, руководство «Транспортес Нариуала» перейдет к вам, и тогда можете делать что хотите. Хоть нанимать телохранителей, если вам так вздумается. А я даже и мертвый на такое не пойду.

Под отцовским взглядом сыновья опустили голову и без всякого аппетита принялись за еду. И Мигель, и Тибурсио всегда были достаточно послушными — даже в подростковом возрасте, когда дети особенно часто бунтуют из-за родительской власти. Они доставили Фелисито совсем не много головной боли — так, бывали отдельные выходки, обошедшиеся без последствий. Мигель однажды сбил ослика на шоссе Катакаос: парнишка только учился водить машину, а животное бросилось прямо под колеса. Сыновья и сейчас оставались достаточно послушными — хотя и выросли уже во вполне самостоятельных мужчин. Даже когда Фелисито велел Мигелю на год записаться в армию для закалки духа, тот безоговорочно подчинился. И что верно, то верно — оба они хорошо справлялись со своей работой. Фелисито никогда не был с детьми особенно строг — но не был для них и эдаким самодовольным папашей, который потакает сыновьям, превращая их в лодырей или гомосеков. Он старался приучить Мигеля и Тибурсио преодолевать трудности, чтобы они сумели управлять конторой, когда сам он будет уже не в состоянии. Фелисито обязал сыновей окончить школу, обучиться на механиков, получить права на вождение маршруток и грузовиков. В «Транспортес Нариуала» оба поработали на самых разных должностях: они были охранниками, дворниками, помощниками бухгалтера, контролерами, водителями и так далее и тому подобное. Хорошо и то, что парни между собой ладили, всегда стояли друг за дружку.

— Я этих сукиных детей не боюсь! — неожиданно выкрикнул Фелисито, пристукнув кулаком по столу. Мигель с Тибурсио отложили вилки. — Худшее, что они могут мне сделать, — это убить. Но мне и умереть не страшно. Я прожил пятьдесят пять лет, и этого достаточно. Меня утешает мысль, что, когда я отправлюсь к своему отцу, «Транспортес Нариуала» останется в надежных руках. — Фелисито видел, что оба сына пытаются улыбнуться, но вид у них все равно растерянный и беспокойный.

— Мы не хотим, чтобы вы сейчас умерли, отец, — прошептал Мигель.

— Если эти ублюдки вас тронут, мы заставим их дорого заплатить, — откликнулся Тибурсио.

— Не думаю, что они осмелятся меня убить, — успокоил сыновей Фелисито. — Они просто бандиты и шантажисты, не больше. Чтобы пойти на убийство, нужно иметь яйца побольше, чем для отправки писем за подписью паучка.

— По крайней мере, отец, купите себе револьвер и ходите при оружии, — не отступался Тибурсио. — Тогда в случае чего вы сумеете за себя постоять.

— Я подумаю, — согласился Фелисито. — А теперь я хочу, чтобы вы мне пообещали: когда я покину этот мир и «Транспортес Нариуада» окажется в ваших руках, этим куриным задницам не удастся вас шантажировать.

Он заметил, как сыновья обменялись удивленными и вместе с тем тревожными взглядами.

— Поклянитесь прямо сейчас, поклянитесь Господом, — попросил Фелисито. — Я хочу быть спокоен на этот счет, если что-нибудь случится.

Мигель с Тибурсио кивнули в ответ, перекрестились и прошептали: «Богом клянемся, отец».

Остаток обеда они провели в разговорах на другие темы. Фелисито вернулся к своей старой идее. С тех пор как Тибурсио и Мигель начали сами себя обеспечивать, он плохо понимал, как они проводят нерабочее время. Жили братья порознь. Старший снимал жилье в новом доме в Мирафлоресе, в белом, естественно, квартале, а Тибурсио на пару с приятелем — квартиру в Кастилье, рядом с новым стадионом. Есть ли у них подружки, любовницы? Гуляки они — или, может, игроки? Напиваются ли по субботам с друзьями? Ходят ли по кафешкам и шалманам, бывают ли у проституток? На что они тратят свободное время? Когда по воскресеньям сыновья заскакивают на обед к родителям на улицу Арекипа, они не слишком распространяются о своей личной жизни, а Фелисито и Хертрудис не сильно докучают им расспросами. Быть может, ему стоит иногда разговаривать с сыновьями по душам, чтобы больше знать о том, чем они заняты после работы.

Что в эти дни было хуже всего, так это интервью, которые ему приходилось давать после публикации объявления. Нескольким местным радиостанциям, репортерам из «Коррео» и «Ла Република», а еще собственному корреспонденту Перу из «Агентства новостей». Вопросы журналистов смущали Фелисито; руки начинали потеть, а по спине пробегали холодные ящерки. Говорил он с долгими паузами, подыскивая слова, и твердо отказывался от сочетаний «гражданское мужество» и «пример для подражания». Ничего подобного, что за нелепость, он просто исполнял завет своего отца, оставленный ему еще в наследство: «Никому не позволяй себя топтать, сынок». Журналисты улыбались, некоторые посматривали на него как на бахвала. Фелисито не обращал внимания. Он продолжал, поднимая сердце из пяток. Он просто привык трудиться, вот и все. Родился он бедняком из бедняков, в Япатере, что неподалеку от Чулуканаса, и все, что у него есть, он заработал собственным трудом. Он платит налоги и соблюдает законы. Так как же он может позволить каким-то ублюдкам, которые шлют угрожающие письма и даже не показываются на глаза, отнять у него нажитое? Если бы никто не потакал шантажу, то и шантажисты бы перевелись.

А еще Фелисито очень не любил получать почетные награды: он покрывался холодным потом, если требовалось произнести речь. Конечно, в глубине души он гордился собой и представлял, как радовался бы его отец, батрак по имени Алиньо Янаке, медали «Образцовый гражданин», которую повесили на грудь Фелисито в Ротари-клубе во время торжественного обеда в Пьюранском центре в присутствии президента региона Пьюра, алькальда и епископа. Однако стоило Фелисито подойти к микрофону, чтобы произнести слова благодарности, как язык его завязался узлом и голоса его как не бывало. То же самое произошло и в Культурно-спортивном обществе имени Энрике Лопеса Альбу́хара, объявившем его «Пьюранцем года».

В те самые дни в дом на улице Арекипа пришло письмо из Клуба Грау, подписанное его президентом, знаменитым химиком-фармацевтом доктором Гарабито Леоном Семинарио. В письме сообщалось, что совет клуба единогласно принял его заявку на вступление. Фелисито не мог поверить собственным глазам. Он посылал эту заявку два или три года назад и, не получив никакого ответа, решил, что его забаллотировали из-за смуглой кожи, поскольку в Клубе Грау считалось, что только белые господа имеют право играть в теннис, в пинг-понг, в карты или кости, плавать в бассейне и танцевать в концертные субботы под музыку лучших пьюранских оркестров. Фелисито набрался смелости и отослал свою заявку, когда услышал на празднике в Клубе Грау Сесилию Баррасу, свою любимую креольскую певицу. Он пришел на праздник вместе с Мабель и сидел за столиком Рыжего Виньоло, который являлся членом клуба. Если бы Фелисито попросили назвать самый лучший момент в его жизни, он выбрал бы именно тот вечер.

Сесилия Барраса была его тайной любовью, еще когда коммерсант не видел ее ни на фотографиях, ни вживую. Он влюбился в нее по голосу. И никому ничего не сказал — это было слишком личное. Однажды он сидел в закрытой ныне «Королеве», ресторане на углу набережной Эгигурен и проспекта Санчеса Серро, — там в первую субботу месяца собиралось на обед правление Ассоциации междугородных водителей Пьюры. Члены правления попивали ароматическую настойку, когда Фелисито вдруг услышал по радио свой любимый вальс — «Душа, сердце и жизнь». Такого нежного, трепетного, мастерского исполнения ему прежде слышать не доводилось. Ни Хесус Васкес, ни «Морочукос», ни Луча Рейес — никто из креольских певцов не исполнял этот прекрасный вальс с таким чувством, иронией и лукавством, как эта женщина, голос которой он слушал впервые в жизни. Она вкладывала в каждое слово, в каждый звук столько искренности и гармонии, что хотелось танцевать и даже плакать. Фелисито спросил, как зовут певицу, ему сказали: Сесилия Барраса. Вслушиваясь в этот голос, Фелисито как будто в один миг ясно понял значение многих слов из креольских вальсов, которые прежде казались ему таинственными и непостижимыми, — арпеджио, каденция, видение, восторг, тоска, сладость:

ДУШУ — чтоб моей ты стала!
СЕРДЦЕ — чтоб любовь познала!
ЖИЗНЬ — чтобы могли мы
Вместе быть![28]
Фелисито почувствовал, что завоеван, потрясен, очарован и любим. С тех самых пор он по ночам перед сном или по утрам, еще лежа в постели, представлял себе жизнь рядом с певицей по имени Сесилия Барраса, посреди всех этих арпеджио, каденций, видений и восторгов. Фелисито не рассказывал об этом никому — и, конечно, не признавался Мабель, — но с тех пор он был платонически влюблен в это улыбчивое лицо, в этот призывный взгляд, в эту манящую улыбку. Фелисито собрал внушительную коллекцию ее фотографий из журналов и газет; он ревностно хранил ее в запертом на ключ ящике своего письменного стола. Пожар в офисе не пощадил эту коллекцию, но у Фелисито остались записи песен Сесилии Баррасы, поделенные между его домом на улице Арекипа и домиком Мабель в Кастилье. Фелисито гордился, что собрал все, что записала эта артистка, которая, по его скромному суждению, подняла на новые высоты креольскую музыку — все эти вальсы, маринеры, тондеро[29] и прегоны. Коммерсант слушал свои диски почти каждый день, обыкновенно по вечерам после ужина, когда Хертрудис уходила спать, — в той комнатке, где стоял телевизор и музыкальный центр. Эти песни отправляли его воображение в полет; порой Фелисито бывал растроган даже настолько, что глаза его увлажнялись от сладкого ласкающего голоса, пронизывавшего пьюранскую ночь. Вот почему, когда было объявлено, что Сесилия Барраса приедет в Пьюру и даст концерт в Клубе Грау и что концерт будет открытым, Фелисито взял билет одним из первых. Он пригласил Мабель, а Рыжий Виньоло провел их за свой столик; перед началом представления они вкусно поели, запивая еду белым и красным вином. Когда Фелисито увидел певицу вживую — пусть даже издалека, — он был потрясен. Сесилия показалась ему куда более прекрасной, грациозной, элегантной, чем на всех фотографиях. После каждой песни он хлопал с таким пылом, что Мабель даже шепнула Виньоло: «Ты только полюбуйся на этого старого хрыча!»

— Не пойми меня превратно, — отговорился Фелисито. — Я аплодирую искусству Сесилии Баррасы, только ее искусству.

Третье письмо от паучка пришло с небольшим промежутком после второго. Фелисито уже начал надеяться, что после пожара, объявления в «Эль Тьемпо» и вызванной им суматохи напуганные злодеи оставят его в покое. С момента пожара миновало три недели, и тяжба со страховой компанией еще не разрешилась, когда однажды утром сеньора Хосефита, разбиравшая корреспонденцию на самодельном столике, воскликнула:

— Как странно, дон Фелисито, письмо без адреса отправителя!

Коммерсант вырвал у нее из рук злополучный конверт. Именно этого он и боялся.


Уважаемый сеньор Янаке!

Нас радует, что вы теперь сделались человеком столь уважаемым и популярным в нашей любимой Пьюре. Мы надеемся, что эта популярность должным образом скажется и на благосостоянии «Транспортес Нариуала», особенно после убытков, понесенных компанией из-за вашего упрямства. Чего вам стоило внять урокам действительности и выказать прагматизм, вместо того чтобы упираться, как мул? Нам не хотелось бы, чтобы на вашу долю выпало другое несчастье, тяжелее первого. Вот отчего мы предлагаем вам проявить гибкость и прислушаться к нашим пожеланиям.

Как и вся Пьюра, мы обратили внимание на объявление, опубликованное вами в «Эль Тьемпо». И мы не держим на вас зла. Более того, мы понимаем, что вы решились прибегнуть к этому средству, повинуясь внезапному порыву вследствие пожара, разрушившего вашу контору. Мы забудем про это, забудьте же и вы, и давайте начнем с нуля. Мы предоставляем вам срок в две недели — четырнадцать дней, начиная с сегодняшнего, — дабы вы образумились, пришли в себя и мы наконец завершили занимающее нас дельце. В противном случае ожидайте последствий. Они будут серьезнее, нежели все, что случилось до сего дня. Разумному много объяснять не нужно, как утверждает пословица, сеньор Янаке.

Да хранит вас Бог.


На сей раз письмо было напечатано на пишущей машинке, однако подпись была все так же проставлена синими чернилами: паучок с четырьмя длинными лапками и с точкой в центре, изображающей голову.

— Вам нехорошо, дон Фелисито? Только не говорите, что это очередное послание! — всполошилась секретарша.

Ее начальник, странно побледнев, опустил руки и наполовину сполз со стула; глаза его не отрывались от клочка бумаги. В конце концов он смог кивнуть и поднес палец к губам, призывая Хосефиту к молчанию. Люди в мастерской не должны были ни о чем догадаться. Фелисито попросил стакан воды и выпил его медленными глотками, стараясь, чтобы руки не дрожали. Он чувствовал биение своего сердца и дышал тяжело. Ну конечно, эти козлины не отступились, конечно, продолжают гнуть свое. Вот только они ошибаются, если полагают, что Фелисито Янаке позволит выворачивать себе руки. Ожившие в нем ярость, ненависть, гнев — вот что наполнило его тело дрожью. Возможно, Мигель и Тибурсио были правы. Разумеется, не насчет телохранителя — на такое дело он не потратил бы и сентаво. Но вот по поводу револьвера — это, быть может, и здравая мысль. Если бы Фелисито только смог увидеть этих говнюков, ничто в жизни не принесло бы ему такой радости, как разрядить в них весь барабан. Изрешетить их пулями и даже плюнуть на их трупы.

Немного успокоившись, Фелисито быстро зашагал в комиссариат, однако ни капитана Сильвы, ни сержанта Литумы на месте не оказалось. Они отбыли на обед и вернутся не раньше четырех часов. Фелисито зашел в кафе на проспекте Санчеса Серро и попросил холодного лимонада. К нему подошли две сеньоры. Они им восхищаются: он образец и неподражаемый идеал для всех пьюранцев. На прощание они его благословили. Фелисито поблагодарил их вежливой улыбочкой. «И вправду, я чувствую себя теперь настоящим героем, — подумалось ему. — Парень с яйцами, что ни говори. В общем, мачо. Настоящий мачо, вот кем я сделался. Эти парни играют со мной на свой лад — а я не уступаю ни шагу».

Коммерсант неторопливо возвращался к себе в контору по широким тротуарам проспекта между шумными мотороллерами, велосипедистами и пешеходами, и вдруг, посреди его отчаяния, на него набросилось безотчетное, неожиданное желание увидеть Мабель. Видеть ее, говорить с ней, почувствовать даже, как понемножку пробуждается вожделение — минутное головокружение, которое заставит его позабыть о пожаре, о делах со страховой конторой, которыми занимался доктор Кастро Посо, о последнем письме от паучка. И быть может, получив это удовольствие, он сумеет немного побыть сонным, услажденным и счастливым.

Насколько помнилось Фелисито, ни разу за все эти восемь лет он не заскакивал в домик Мабель неожиданно, особенно в полдень, — он только ночевал у нее, а еще заходил в заранее условленные дни. Но теперь само время выходило из привычной колеи, и ему дозволялось нарушить все традиции. Коммерсант устал, на улице было жарко, и вместо пешей прогулки Фелисито решил взять такси. Выбираясь из машины в Кастилье, он увидел Мабель у дверей ее дома. Входит она или выходит? Девушка с удивлением посмотрела на своего возлюбленного.

— Ты здесь? — произнесла она вместо приветствия. — Сегодня? В такое время?

— Я не собирался тебе докучать, — извинился Фелисито. — Если у тебя какие-то дела, то я пойду.

— Дело есть, но его можно и отложить, — улыбнулась Мабель, приходя в себя от удивления. — Давай проходи. Я все улажу и сразу же вернусь.

Фелисито подметил раздражение за любезными словами девушки. Он приехал в неудобный момент. Быть может, она отправлялась за покупками. Но нет — скорее встретиться с подругой, немножко погулять, а потом вместе пообедать. Или, возможно, ее поджидает молодой — такой же, как и она сама, — человек, который ей нравится и с которым она тайком встречается. Сердце Фелисито ёкнуло от ревности, стоило ему представить, что Мабель отправлялась на свидание с любовником. С парнем, который разденет ее и заставит визжать. А теперь Фелисито испортил им весь план. Он ощутил бег желания по телу, щекотку между ног и даже приближение эрекции. Ну что ж, ничего странного — после стольких-то дней воздержания. Мабель сегодня была просто красавица — в этом белом открытом платьице, в туфлях на шпильках, с причесочкой, с подведенными глазами и накрашенными губками. Так есть ли у нее любовник? Фелисито вошел в дом, снял пиджак и галстук. Когда Мабель вернулась, он в очередной раз перечитывал письмо от паучка. Все его недовольство прошло. Девушка была с ним так же улыбчива и приветлива, как и всегда.

— Понимаешь, этим утром я получил новое послание, — извинился Фелисито, подсаживаясь поближе. — Я просто взъярился. И мне неожиданно захотелось тебя увидеть. Вот почему я здесь, любовь моя. Прости, что я явился вот так, без предупреждения. Надеюсь, я не нарушил никаких твоих планов.

— Этот дом — твой дом, старичок, — снова улыбнулась Мабель. — Ты можешь заходить когда пожелаешь. И никаких планов ты не нарушил. Я просто собиралась в аптеку за лекарствами.

Мабель взяла письмо, уселась рядышком; по мере чтения лицо ее все больше омрачалось. Взгляд сделался тревожным.

— Так, значит, эта сволота не хочет останавливаться, — серьезно сказала она. — Что ты теперь намерен делать?

— Я сходил в комиссариат, но фараонов там не оказалось. Вечером зайду еще разок. Даже не знаю зачем — эта парочка тупиц все равно ничего не делает. Они давят мне на мозги, вот и все, что у них получается. Давят своими разговорчиками.

— Стало быть, ты пришел, чтобы я тебя немножко приласкала, — с улыбочкой произнесла Мабель. — Так, старичок?

Она провела рукой по его лицу; он чмокнул ее в ладонь.

— Пойдем-ка в спальню, Мабелита, — шепнул он ей на ухо. — Я страшно тебя хочу, прямо сейчас.

— Ну и дела! Вот этого я от тебя никак не ожидала. — Девушка снова смеялась и надувала губки. — В такое-то время? Я тебя не узнаю, старичок.

— Такое дело, — шептал он, обнимая ее, целуя в шею, вдыхая ее аромат. — Как сладко ты пахнешь, душа моя! Теперь я намерен молодеть и менять старые привычки, че гуа!

Они прошли в спальню, скинули одежду и набросились друг на друга. Фелисито был так возбужден, что кончил, едва только проникнув в Мабель. Он продолжал прижиматься к девушке, молча лаская ее, поигрывая ее волосами, целуя шею и плечи, покусывая соски, оглаживая ее и щекоча.

— Какой же ты нежный, старичок! — Мабель притянула его за уши, и теперь они смотрели глаза в глаза. — В каждый из таких дней ты объясняешься мне в любви.

— Разве я не говорил много раз, что люблю тебя, дурочка?

— Ты всегда повторяешь это в возбуждении, а это не считается, — игриво возразила Мабель. — Но ты никогда не говоришь так ни до, ни после.

— Так я скажу тебе сейчас, когда я уже не так возбужден. Я очень люблю тебя, Мабелита. Ты — единственная женщина, которую я по-настоящему любил.

— Ты любишь меня больше, чем Сесилию Баррасу?

— Она — только мечта, моя волшебная сказка, — рассмеялся Фелисито. — А ты — моя единственная настоящая любовь.

— Ловлю тебя на слове, старичок. — Девушка, заливаясь хохотом, потрепала его по волосам.

Они поболтали еще немного, валяясь на постели, потом Фелисито встал, умылся и оделся. Он вернулся в «Транспортес Нариуала» и вечером еще долго занимался служебными делами.

После работы Фелисито еще раз зашел в комиссариат полиции. Капитан и сержант на сей раз были на месте, его приняли в кабинете Сильвы. Не говоря ни слова, коммерсант протянул третье письмо от паучка. Капитан Сильва читал громко, растягивая каждое слово, — под пристальным взглядом сержанта Литумы, который во все время чтения теребил своими пухлыми пальцами какую-то тетрадку.

— Отлично, дело идет по намеченному курсу, — заявил в итоге капитан Сильва. Он казался весьма довольным своими предвидениями. — Они, как и предполагалось, не позволяют выкручивать им руки. И это упорство их погубит, как я и говорил.

— Так что же, прикажете мне веселиться? — с издевкой спросил Фелисито. — Им мало спалить мою контору, они продолжают подкидывать свои писульки, а теперь выставляют ультиматум в две недели и угрожают кой-чем похуже пожара. Я прихожу сюда, и вы говорите, что дело идет по намеченному курсу! Право слово, вы в своем расследовании не продвинулись ни на миллиметр, а эти куриные гузки глумятся надо мной, как им заблагорассудится.

— Да кто вам сказал, что мы не продвинулись? — прикрикнул капитан Сильва, размахивая руками. — Мы уже достаточно продвинулись. Так, например, мы выяснили, что эти типы принадлежат к одной из трех известных в Пьюре банд, стригущих купоны с бизнесменов. Помимо этого, сержанту Литуме удалось раскопать нечто, что может вывести на правильный след.

Капитан произнес эти слова таким тоном, что даже недоверчивый Фелисито ему поверил.

— След? Настоящий? Какой? Куда он ведет?

— Пока что вам рано об этом знать. Но ведь кое-что — это уже что-то. Мы не собираемся вдаваться в подробности, вам это должно быть понятно. Доверьтесь мне, сеньор Янаке. Мы погружены в ваше дело и телом, и душой. Мы посвящаем вам времени больше, чем всем прочим делам, вместе взятым. Вы для нас — объект первостепенного значения.

Фелисито рассказал, что его сыновья взволнованы и советуют ему нанять телохранителя, вот только он отказался. А еще они подали ему идею приобрести пистолет. Что думают на этот счет господа полицейские?

— Не советую, — сразу же отозвался капитан Сильва. — Пистолет следует иметь при себе только тому, кто намерен его использовать, а вы не кажетесь мне человеком, способным на убийство. Вы только бессмысленно подставите себя под удар, сеньор Янаке. А вообще-то, решать вам. Если, несмотря на мой совет, вы обратитесь за разрешением на ношение оружия, мы упростим для вас эту процедуру. Это займет некоторое время, предупреждаю. Вам придется пройти психологический тест. В общем, хорошенько посоветуйтесь со своей подушкой, прежде чем принимать решение.

Фелисито вернулся домой уже в темноте, когда в саду стрекотали сверчки и квакали лягушки. Он наскоро перекусил: куриная похлебка, салат и заливное; прислуживала ему Сатурнина. Когда Фелисито уже собирался переходить в телевизионную, он заметил, что к нему приближается молчаливое человекоподобное существо — это была Хертрудис. В руках она держала газету.

— Весь город судачит об этом твоем объявлении в «Эль Тьемпо», — произнесла жена, усаживаясь в соседнее кресло. — Даже падре на утренней мессе упомянул о нем в своей проповеди. Его читала вся Пьюра. Кроме меня.

— Мне не хотелось тебя расстраивать, вот я тебе и не говорил, — оправдывался Фелисито. — Но вот же оно, у тебя в руке. Отчего же ты его не прочитала?

Фелисито заметил, как Хертрудис беспокойно ерзает в кресле, как отводит глаза.

— Я позабыла, — неохотно процедила она. — Из-за своего зрения я почти не читаю и почти не разбираю букв. Они так и пляшут у меня перед глазами.

— Тебе давно пора сходить к окулисту, пусть он проверит твое зрение, — упрекнул жену Фелисито. — Как же ты могла утратить способность к чтению — такого, кажется, ни с кем не бывало, Хертрудис.

— Ну а со мной все так и происходит, — отвечала она. — Да, в свободный денек я схожу к доктору. А теперь, пожалуйста, прочитай мне, что ты там напечатал в «Эль Тьемпо»! Я просила Сатурнину, но она тоже не может читать.

Хертрудис протянула мужу газету, Фелисито надел очки и прочел:

Господа шантажисты с паучком!

Хотя вы и сожгли мою контору «Транспортес Нариуала», предприятие, которое я создавал честным трудом всей моей жизни, я публично объявляю вам, что никогда не отстегну мзды, которую вы вымогаете ради моей защиты. Я предпочитаю смерть. Вы не получите от меня ни единого сентаво, поскольку я полагаю, что мы, люди достойные, трудолюбивые и уважаемые, не должны бояться подобных вам бандитов и грабителей, мы должны бороться с вами, пока не упрячем в тюрьму, где вам только и место.

Так я заявляю и подписываюсь:

Фелисито Янаке (материнской фамилии нет)[30].

Женская туша довольно долго пребывала в неподвижности, переваривая услышанное. В конце концов Хертрудис прошептала:

— Значит, падре на проповеди сказал правду. Ты смелый мужчина, Фелисито. Да смилуется над нами Многострадальный Господь. Если мы выберемся из этой передряги, я отправлюсь в Айябаку, чтобы помолиться на празднике, который там устраивают двенадцатого октября.

VI

— Сегодня ночью не будет никаких историй, Ригоберто, — сказала Лукреция, когда они улеглись и погасили свет. В голосе жены звучала тревога.

— Мне тоже сегодня не до фантазий, любовь моя.

— Ты наконец что-то узнал о них?

Ригоберто кивнул в темноте. Неделю после свадьбы Исмаэля и Армиды они с Лукрецией провели в тревоге, дожидаясь реакции гиен. Но дни шли за днями, и ничего не происходило. И вот наконец два дня назад доктор Клаудио Арнильяс, адвокат Исмаэля, позвонил, чтобы предупредить Ригоберто. Близнецы пронюхали, что гражданская церемония проходила в мэрии Чоррильоса и Ригоберто был одним из свидетелей. Ему следовало быть наготове — ведь гиены могли позвонить в любой момент.

Они позвонили через несколько часов.

— Мики и Эскобита попросили меня о встрече, и я был вынужден согласиться — что еще мне оставалось, — добавил Ригоберто. — Они придут завтра. Я не сказал об этом сразу же, чтобы не омрачать тебе день, Лукреция. Да, нас ожидает небольшая проблема. Надеюсь, после их визита я по-прежнему буду цел и невредим.

— А знаешь, Ригоберто? Меня больше заботят не они, мы ведь знали, что все так и случится. Мы их ждали, не так ли? Они и должны были нагрянуть, так что делать нечего. — Лукреция переменила тему. — Сейчас женитьба Исмаэля и ругань с парой ублюдков меня нисколько не беспокоит. Что меня тревожит, что не дает спать по ночам, так это Фончито.

— Что, снова этот субъект? — заволновался Ригоберто. — Явления повторились?

— Они никогда и не заканчивались, сынок, — напомнила Лукреция дрожащим голосом. — Изменилось, по-моему, вот что: мальчик перестал нам доверять и больше нам про них не рассказывает. Вот что беспокоит меня больше всего. Ты разве не видишь, каким он стал, бедняжка? Печальный, потухший, замкнувшийся в себе. Прежде он все нам рассказывал, но теперь, я боюсь, он многое скрывает. И может быть, из-за этого тоска съедает его живьем. А ты не замечаешь? Ты настолько погружен в мысли о гиенах, что даже не видишь, как переменился твой сын за эти месяцы. Если мы срочно что-нибудь не предпримем, с ним может случиться что угодно, и тогда мы будем мучиться всю оставшуюся жизнь. Ну как ты не понимаешь?

— Я все прекрасно понимаю. — Ригоберто перевернулся на другой бок. — Дело в том, что я не знаю, что мы могли бы придумать. Если у тебя есть решение, то поделись со мной, и мы так и поступим. А сам я не знаю, что делать. Мы водили мальчика к лучшему в Лиме психологу, я обращался к профессорам, я каждый день пытаюсь до него достучаться и снова обрести его доверие. Скажи, что мне сделать еще, и я это сделаю. Лукреция, я тревожусь о Фончито не меньше твоего. Думаешь, меня не волнует судьба моего сына?

— Я знаю, я все знаю, — согласилась она. — Просто мне пришло в голову, что — только не смейся — я так взбудоражена всем происходящим, что… ну в общем, это только идея, обыкновенная идея.

— Скажи, что пришло тебе в голову, и мы начнем действовать, Лукреция. Что бы это ни было, клянусь тебе, мы это сделаем.

— Почему бы тебе не переговорить с твоим другом, падре О’Донованом? Только, пожалуйста, не смейся.

— Ты хочешь, чтобы я поговорил об этом деле со священником? — изумился Ригоберто. И все-таки хохотнул. — Но зачем? Чтобы он изгнал из Фончито демона? Ты что, всерьез восприняла мою шуточку насчет дьявола?

Все это началось много месяцев назад — быть может, прошел уже год — самым невинным образом. За воскресным завтраком Фончито, словно нехотя и не придавая происходящему особого значения, неожиданно поведал отцу и мачехе о своей первой встрече с этим субъектом.

— Я знаю, как тебя зовут, — весело улыбаясь, произнес пожилой господин. — Твое имя — Люцифер.

Мальчик воззрился на него с изумлением. Он пил инка-колу из бутылки, держа школьный портфель на коленях, и только теперь обратил внимание на этого сеньора в пустой кафешке в парке Барранко, недалеко от дома Ригоберто. За соседним столиком сидел кабальеро с седыми висками и веселыми глазами, очень худой, одетый скромно, но весьма элегантно. На господине был серый костюм и фиолетовый жилет с белыми ромбами. Он мелкими глотками пил кофе из чашечки.

— Я ведь решительно запретил тебе разговаривать с незнакомцами, Фончито! — напомнил Ригоберто. — Ты что, забыл?

— Мое имя Альфонсо, а не Люцифер, — ответил мальчик. — А друзья называют меня Фончо.

— Папа желает тебе добра, дорогой, — вмешалась мачеха. — Никогда не знаешь, что за типы ошиваются возле школьных дверей.

— Это либо торговцы наркотиками, либо похитители детей и педофилы. Так что осторожность и еще раз осторожность!

— И все-таки тебя следовало бы называть Люцифер, — улыбнулся кабальеро. Речь у него была медленная, голос хорошо поставлен; он произносил каждое слово с правильностью учителя словесности. Вытянутое костистое лицо господина казалось выбритым минуту назад. Пальцы были длинные, ногти тщательно ухожены. «Клянусь, он выглядел вполне положительным господином, папа!» — Ты знаешь, что означает «Люцифер»?

Фончито покачал головой.

— Так, значит, он сказал «Люцифер»? — переспросил Ригоберто. — Именно «Люцифер»?

— Это можно перевести как «несущий свет», «податель света», — спокойно объяснил кабальеро. «Он говорил как будто в замедленном кино, папа». — А это означает, что ты очень пригожий мальчик. Когда ты подрастешь, все девушки в Лиме будут сходить по тебе с ума. Разве в школе тебе не объясняли, кто такой Люцифер?

— Я прямо так его и вижу, я представляю, что ему было нужно, — пробормотал Ригоберто, теперь с величайшим вниманием ловя каждое слово Фончито.

Мальчик снова покачал головой:

— Я знал, что должен сразу же уйти, я прекрасно помню, сколько раз ты говорил мне, что я не должен разговаривать с неизвестными наподобие этого господина, который хотел заморочить мне голову, папа! — Фончито размахивал руками. — Но, клянусь тебе, в нем было что-то особенное — в его манерах, в его речи, — и он совсем не выглядел нехорошим. К тому же мне сделалось любопытно. В «Маркхэме», насколько я помню, нам никогда не рассказывали про Люцифера.

— Он был прекраснейшим из архангелов, любимцем Господа там, наверху. — Господин не шутил, он говорил очень серьезно, на его идеально выбритом лице читалась едва заметная добрая улыбка; кабальеро указал пальцем на небо. — Но Люцифер, сознавая свою несравненную красоту, впал в грех гордыни. Он ощутил себя равным Богу, ни больше ни меньше. Только представь себе. И тогда Господь его покарал и перевел из ангелов света в принца сумерек. Так все и началось: история, появление времени, зла — да и человеческой жизни.

— Папа, он не был похож ни на священника, ни на этих евангелических миссионеров, которые бродят от дома к дому и раздают религиозные журнальчики. Я его спросил: «Вы что, святой отец, сеньор?» — «Нет-нет, какой же я священник, Фончито, не знаю даже, почему ты так решил». И он рассмеялся.

— С твоей стороны было большой неосторожностью заговорить с ним: он ведь мог проследить, где ты живешь, — пожурила пасынка донья Лукреция, огладив его лоб. — Никогда, никогда больше так не делай! Обещай мне, мой дорогой.

— Мне уже пора, сеньор. — Фончито поднялся из-за стола. — Меня ждут дома.

Кабальеро даже не пытался его удерживать. Вместо прощания он улыбнулся самой открытой улыбкой и помахал рукой.

— Ты ведь прекрасно знаешь, кто это был, не так ли? — повторил Ригоберто. — Тебе уже пятнадцать лет, и ты должен разбираться в таких вещах, верно? Это был извращенец. Педофил. Полагаю, ты понимаешь значение этого слова, я могу и не объяснять. Разумеется, он к тебе присматривался. Лукреция права. Очень плохо, что ты ему ответил. Ты должен был уйти раньше, чем он с тобой заговорил.

— Папа, он не был похож на гомосека, — успокоил Фончито. — Клянусь тебе! Тех извращенцев, которые охотятся на мальчиков, я определяю в секунду — взгляд у них такой особенный. Даже прежде, чем они успевают рот открыть. А еще они всегда стараются меня потрогать. Этот же был совсем другой: такой воспитанный, элегантный. Ну правда, не похоже было, что у него дурные намерения.

— Вот такие-то и есть хуже всех, Фончито, — заверила донья Лукреция, встревоженная не на шутку. — Тихони, про которых не скажешь, кто они такие на самом деле.

— Скажи, папа, — сменил тему Фончито, — то, что этот сеньор рассказывал про архангела Люцифера, — это правда?

— Ну, в общем, так сказано в Библии, — смутился дон Ригоберто. — Это правда для верующих, так оно и есть. Не могу поверить, что в школе «Маркхэм» вам не дают читать Библию — хотя бы для общего развития. Но давайте не отдаляться от темы. Еще раз повторяю, сынок: я категорически запрещаю тебе всякое общение с незнакомцами. Ни угощений, ни разговоров — ничего. Ты меня понял? Или ты хочешь, чтобы я раз и навсегда запретил тебе выходить на улицу?

— Для этого я уже слишком большой, папа. Мне, вообще-то, пятнадцать лет.

— Да уж, прямо мафусаилов век, — рассмеялась донья Лукреция. Но Ригоберто тотчас же услышал в темноте ее вздох. — Если бы мы только знали, куда заведет нас это знакомство! Боже мой, какой кошмар. И все это длится, по-моему, уже около года.

— Около года, а может, и чуть больше, любовь моя.

Ригоберто почти сразу же позабыл об этом эпизоде с незнакомцем, который рассказывал Фончито о Люцифере в маленьком кафе в парке Барранко. Но снова вспомнил и начал волноваться через неделю, когда, по словам сына, после футбольного матча в школе «Сан-Агустин» этот субъект снова предстал перед ним.

— Я уже выходил из душевой и собирался встретиться с Курносым Пессуоло, чтобы вместе вернуться в Барранко. И верь не верь, папа, но там был он. Тот самый господин!

— Привет, Люцифер, — поздоровался кабальеро все с той же вежливой улыбкой. — Помнишь меня?

Господин сидел в холле, отделявшем футбольную площадку от дверей школы. Дальше, на проспекте Хавьера Прадо, вилась лента легковушек, маршруток и грузовичков. У некоторых автомобилей уже горели фары.

— Да-да, я вас помню, — подтвердил Фончито. И добавил довольно резко: — Простите, папа запрещает мне разговаривать с незнакомцами.

— Ригоберто поступает совершенно правильно, — согласился кабальеро. На нем был все тот же костюм, но фиолетовый жилет был другой, без ромбов. — В Лиме так много нехороших людей. Повсюду встретишь либо извращенца, либо умалишенного. И такие вот чистенькие детки, как ты, — это их излюбленная мишень.

Дон Ригоберто выпучил глаза:

— Он назвал мое имя? Сказал, что мы знакомы?

— Вы что, знакомы с моим отцом, сеньор?

— А еще я был знаком с Элоизой, твоей мамой, — подтвердил кабальеро, сразу сделавшись очень серьезным. — Я знаю также и твою мачеху Лукрецию. Не могу назвать нас близкими друзьями, мы виделись всего несколько раз. Но они мне очень понравились и с самой нашей первой встречи показались мне идеальной парой. Отрадно слышать, что они тебя хорошо воспитывают и заботятся о тебе. Такой симпатичный парнишка, как ты, ни от чего не застрахован в этом Содоме и Гоморре, который зовется Лимой.

— Расскажи, пожалуйста, что такое Содом и Гоморра, папа, — попросил Фончито, и Ригоберто подметил, как в его глазах вспыхнул лукавый огонек.

— Это были два древних города, погрязшие в пороке, из-за чего Господь и стер их с лица земли, — осторожно ответил Ригоберто. — Так, по крайней мере, полагают верующие. Тебе придется немножко почитать Библию, сынок. Для общего развития. Хотя бы Новый Завет. Мир, в котором мы живем, полон библейских аллюзий, и если ты не научишься их улавливать, то вечно будешь попадать впросак и демонстрировать свое невежество. Ты, например, не сможешь разобраться в классическом искусстве, в истории Древнего мира. А этот тип и вправдуобъявил, что знает меня и Лукрецию?

— А еще что он знал мою маму, — добавил Фончито. — Он даже назвал ее имя: Элоиза. Он говорил так, что просто невозможно было ему не поверить.

— А свое имя он назвал?

— Нет, не назвал, — смутился Фончито. — А я даже не спросил и не дал ему времени назваться. Поскольку ты приказал мне не обмениваться ни словом с незнакомыми мужчинами, я сразу же убежал. Но он точно знает тебя, знает вас. Если бы не так, он не сказал бы, как тебя зовут, как звали матушку и что мачеху мою зовут Лукреция.

— Если ты случайно встретишься с ним снова, не забудь спросить, как его зовут, — велел Ригоберто, недоверчиво глядя на сына: этот его рассказ — правда или очередная выдумка? — Но при этом не заводи с ним разговоров, не вздумай принять от него бутылочку кока-колы или что-нибудь еще. Я все больше убеждаюсь, что этот господин — один из тех извращенцев, которые запросто бродят по Лиме, охотясь на мальчиков. Иначе что бы ему делать в школе «Сан-Агустин»?

— А знаешь, что я тебе скажу, Ригоберто? — прошептала донья Лукреция, прижимаясь к нему в сумерках, словно прочитав его мысли. — Иногда мне кажется, что все это выдумка. Типичная для Фончито фантазия. Он ведь уже проделывал с нами подобные штучки, верно? И он говорил мне, что беспокоиться не о чем, что этого кабальеро нет и не может быть. Что он его придумал, чтобы покрасоваться, чтобы мы поволновались и обращали на него побольше внимания. Однако проблема в том, что Фончито — непревзойденный обманщик. Ведь когда он рассказывает об этих встречах, я просто не могу ему не верить. Он говорит так откровенно, так невинно, так убедительно, так… не знаю, в общем. С тобой такого не случается?

— Конечно случается, точно так же, как ты и говоришь, — признался Ригоберто, обнимая жену, согреваясь о ее тело и согревая ее. — Он, разумеется, великий обманщик. Лучше бы он выдумал всю эту историю. Да, лучше бы так. Поначалу я относился к ней легко, но теперь эти явления и меня начинают сводить с ума. Я принимаюсь читать, но меня отвлекает этот субъект, начинаю слушать музыку, и вот он, пожалуйста, рассматриваю свои гравюры и везде вижу его лицо — даже не лицо, а знак вопроса.

— С Фончито скучать никогда не приходится, это уж точно, — попыталась пошутить донья Лукреция. — Давай попробуем немного поспать. Еще одной бессонной ночи мне не вынести.

А потом в течение многих дней мальчик ничего не рассказывал им о своем незнакомце. Ригоберто начал подумывать, что Лукреция права. Все было лишь фантазией Фончито, который захотел произвести впечатление и привлечь к себе внимание. Так продолжалось до тех пор, пока однажды зимним вечером, холодным и мокрым, Лукреция не открыла мужу дверь со странным выражением на лице.

— Почему ты так смотришь? — Ригоберто поцеловал супругу. — Это из-за моего преждевременного ухода на пенсию? Тебе не по душе такая идея? Ты что, боишься каждый день видеть меня запертым в этом доме?

— Фончито. — Лукреция махнула рукой в сторону комнаты мальчика. — Что-то произошло у него в школе, и он отказывается со мной поделиться. А я заметила, как только он вернулся. Он был бледный и весь дрожал. Я решила, что он в лихорадке, поставила ему градусник, но нет, температуры не было. Мальчик был как будто не в себе, напуган и едва мог разговаривать. «Нет-нет, я здоров, все в порядке». А голос-то тихий-претихий. Сходи к нему, Ригоберто, он закрылся в своей комнате. Пусть он хоть тебе расскажет, что случилось. Может быть, нам следует позвонить в скорую помощь — не нравится мне его лицо.

«Дьявол, снова дьявол», — подумал Ригоберто. Он вприпрыжку сбежал по лестнице на нижний этаж. И действительно, дело снова было в том же самом субъекте. Фончито вначале пытался отнекиваться — «Зачем же тебе рассказывать, если ты все равно мне не поверишь?» — но в конце концов уступил мягкой отцовской настойчивости: «Лучше будет, если ты все вытащишь наружу и поделишься со мной, малыш. Вот увидишь, тебе сразу полегчает». Фончито действительно был весь бледный и сам на себя не похож. Он говорил так, как будто кто-то подсказывает ему слова, и в любой момент был готов разрыдаться. Ригоберто ни разу не перебил сына, он слушал не шелохнувшись, полностью сосредоточившись на рассказе.

Это случилось во время получасовой перемены в школе «Маркхэм», перед последними уроками. Вместо того чтобы погонять мяч вместе с одноклассниками или поболтать, лежа на травке, Фончито уселся в самом углу пустых трибун и перечитывал последнюю лекцию по математике — этот предмет давался ему труднее всего. Он погрузился в запутанное уравнение с векторами и кубическими корнями, как вдруг каким-то образом, «будто шестым чувством, папа», ощутил, что за ним наблюдают. Мальчик поднял голову — и вот он, тот самый кабальеро, сидит совсем рядом на пустой трибуне. Он был одет с обычной своей элегантностью и простотой, в фиолетовом жилете, с галстуком под серым пиджаком. Под мышкой он держал папку для бумаг.

— Привет, Фончито. — Кабальеро улыбнулся ему открыто, как старому знакомому. — Товарищи твои играют, а ты занимаешься. Образцовый ученик, как я и предполагал. Так, конечно, и должно быть.

— В какой-то момент он появился и забрался на трибуну? Что он там вообще делал?

— По правде говоря, я сразу начал дрожать, не знаю отчего, папа. — Мальчик побледнел еще сильнее, он был сам на себя не похож.

— Вы преподаете в нашей школе, сеньор? — спросил напуганный Фончито, сам не понимая, чем он напуган.

— Нет, я не преподаватель, — ответил кабальеро все так же спокойно и приветливо. — В школу «Маркхэм» я заглядываю время от времени по вопросам практического характера. Я консультирую вашего директора по части управления. Мне нравится сюда приходить в хорошую погоду, чтобы посмотреть на вас, учеников. Вы напоминаете мне о моей молодости и, можно сказать, делаете меня моложе. Но хорошая погода — это не про сейчас: какая жалость, дождик начал накрапывать.

— Мой папа хотел бы узнать, как вас зовут, сеньор, — спросил Фончито, удивляясь, отчего ему так трудно говорить и откуда эта дрожь в голосе. — Ведь вы с ним знакомы, правда? А еще знаете мою мачеху?

— Зовут меня Эдильберто Торрес, но Ригоберто и Лукреция вряд ли меня помнят, это было лишь шапочное знакомство, — пояснил кабальеро с обычной своей неспешностью. Но сегодня, в отличие от их предыдущих встреч, эта вежливая улыбка и этот приветливый проницательный взгляд вовсе не успокаивали Фончито, а, наоборот, вселяли непонятную тревогу.

Ригоберто заметил, как дрожит голос его сына. Зубы его стучали.

— Спокойно, паренек, ничего страшного не происходит. Ты плохо себя чувствуешь? Принести тебе стаканчик воды? Может быть, ты хочешь продолжить свой рассказ попозже или даже завтра?

Фончито помотал головой. Ему было трудно выговаривать слова, как будто язык его занемел.

— Я знаю, папа, ты мне не поверишь, ведь я рассказываю свои истории просто для собственного удовольствия. Но вот… вот потом случилось нечто очень странное.

Фончито перестал смотреть на отца и уперся глазами в пол. Он сидел на краю кровати, так и не сняв школьной формы, съежившись, с выражением муки на лице. Дон Ригоберто почувствовал, как его заливает нежность и сострадание к мальчику. Видно было, что боль его неподдельна. И отец не знал, как помочь сыну.

— Если ты скажешь мне, что все это правда, я тебе поверю, — сказал Ригоберто, погладив мальчика по волосам, — он редко позволял себе подобные жесты. — Я прекрасно знаю, Фончито что ты никогда мне не врал, да и сейчас не будешь начинать.

Дон Ригоберто присел на стул за письменным столом сына. Он видел, как мальчику трудно говорить и как он встревожен: то смотрит в стену, то перебегает глазами по книгам на полке — только бы не встретиться со взглядом отца. В конце концов Фончито набрался сил, чтобы продолжать:

— И вот, пока мы так разговаривали, к трибуне подбежал Курносый Пессуоло, мой друг, ты его знаешь. Он меня окликнул:

— Фончо, да что с тобой? Перемена уже кончилась, все возвращаются по классам. Поспешай, дружище!

Фончито тут же вскочил со своего места:

— Простите, мне нужно идти, перемена кончилась. — Так он простился с господином Эдильберто Торресом и побежал навстречу другу.

— Курносый сразу начал строить рожи и крутить пальцем у виска, как будто у меня в голове винтиков не хватает, папа.

— Братишка, ты что, свихнулся? — спросил он на бегу. — С кем это ты прощался, ёлки-палки?

— Я не знаю, что это за дядька, — на бегу объяснил Фончито. — Его зовут Эдильберто Торрес, и он говорит, что помогает нашему директору в практических вопросах. Ты его видел когда-нибудь у нас в школе?

— Да о каком еще дядьке ты мне рассказываешь, полудурок? — спросил Курносый Пессуоло, резко остановившись и тяжело отдуваясь. Он удивленно воззрился на своего друга. — Там никого не было, ты говорил с пустотой, как те, у кого башка не на месте. Может, и ты у нас наполовину съехал?

Они успели войти в класс, и оттуда уже не было видно футбольных трибун.

— Ты что, его не видел? — Фончито схватил товарища за плечо. — Этого седого господина в костюме, при галстуке, в фиолетовом жилете, ну, он сидел прямо рядом со мной? Поклянись, что не видел его, Курносый.

— Не капай мне на мозги! — Курносый Пессуоло снова поднес палец к виску. — Ты сидел там один, как хер в чистом поле, кроме тебя, никого не было. Ты, стало быть, сошел с ума, или у тебя глюки пошли. Не заводи меня, Альфонсо. Признавайся, ты ведь решил меня подколоть? Уверяю, со мной этот номер не пройдет.

— Я знал, что ты мне не поверишь, папа, — со вздохом прошептал Фончито. А потом помолчал и добавил: — Но я-то прекрасно знаю, что́ я вижу и чего не вижу. А еще ты можешь быть уверен, что я не съехал с катушек. Я рассказал все как было. Точка в точку.

— Ну ладно, ладно. — Ригоберто попытался успокоить сына. — Возможно, это твой друг Пессуоло не заметил этого Эдильберто Торреса. Ну, он подошел не с той стороны, какое-нибудь препятствие помешало ему увидеть твоего собеседника. И давай-ка больше об этом не думай. Какое тут может быть еще объяснение? Твой курносый друг просто его не увидел, вот и все. Не станем же мы верить в привидения в наше-то время, точно, сынок? Забудь об этой истории, а в первую очередь — об Эдильберто Торресе. Скажем так: он не существует и никогда не существовал. Был, да весь вышел, как вы теперь говорите.

— Очередная бессовестная выдумка этого мальчишки, — позже уверяла мужа донья Лукреция. — Он никогда не оставит нас в покое. Теперь вот ему одному на футбольной площадке его школы является какой-то субъект. Что за беспорядок в этой детской головке, бог ты мой!

Однако потом именно Лукреция побудила мужа наведаться в школу «Маркхэм» (так чтобы Фончито ни о чем не узнал) и переговорить с директором мистером Макферсоном. Этот разговор дался дону Ригоберто непросто.

— Разумеется, он незнаком и даже никогда не слышал об Эдильберто Торресе, — объяснял Ригоберто супруге ночью, в час, отведенный ими для задушевных бесед. — К тому же, как и следовало ожидать, этот гринго насмехался надо мной в свое удовольствие. По его словам, абсолютно невозможно, чтобы посторонний проник в школу, а уж тем более — на футбольную площадку. Никому, кроме преподавателей и служащих, не разрешается там появляться. Мистер Макферсон тоже считает, что мы столкнулись с одной из фантазий, к которым так склонны развитые и чувствительные детки. Он предложил мне не придавать ни малейшего значения этой истории. В возрасте Фончито — это самое обычное дело, когда ребенок время от времени встречается с привидением, если только он не дурачок. Мы договорились, что не будем рассказывать Фончо о нашем разговоре. И по-моему, директор прав. Зачем обсуждать происшествие, в котором нет никакого смысла?

— А представь себе, если окажется, что дьявол существует, что он перуанец и зовут его Эдильберто Торрес? — Лукрецию обуял внезапный приступ смеха. Но Ригоберто видел, что это нервный смех.

Они лежали в постели, и было очевидно, что в этот ночной час уже не будет рассказов, фантазий и любовных ласк. В последнее время такое случалось с ними довольно часто. Вместо того чтобы выдумывать возбуждающие истории, они принимались беседовать и часто увлекались так, что все их время уходило на разговоры, пока наконец сон не оказывался сильнее.

— Боюсь, что тут не до смеха, — одернула сама себя Лукреция, снова вдруг посерьезневшая. — Это дело все больше набирает обороты, Ригоберто. Мы должны что-то сделать. Не знаю что, но должны. Мы не можем смотреть в другую сторону, как будто ничего не происходит.

— По крайней мере теперь я уверен, что это просто фантазии, вполне для него типичные, — раздумывал Ригоберто. — Вот только чего он добивается своими рассказами? Такие вещи не происходят просто так — у них всегда есть подоплека, какие-нибудь корни в подсознании.

— Иногда он бывает таким молчаливым, настолько погруженным в себя, что я умираю от жалости, любовь моя. Я чувствую, что мальчик страдает в молчании, и это разрывает мне душу. Он ведь уже знает, что мы не верим в эти встречи, и потому больше о них не рассказывает. А это, конечно, еще хуже.

— У него могут возникать видения, галлюцинации, — рассуждал дон Ригоберто. — Такое случается с абсолютно нормальными людьми, и с умными, и с дураками. Ему кажется, что он видит то, чего на самом деле не видит: все это существует только у него в голове.

— Ну конечно, это определенно его вымыслы, — подтвердила донья Лукреция. — Мы ведь считаем, что дьявола не существует. Я верила в него до встречи с тобой, Ригоберто. В Господа и в дьявола, как верят в любой католической семье. Ты убедил меня, что это предрассудки, благоглупости невежественных людей. А теперь получается, что этот несуществующий дьявол вторгается в нашу семью, — ведь так?

Лукреция снова нервно хихикнула и тут же умолкла. Теперь она была спокойна и задумчива.

— Откровенно говоря, я не знаю, существует он или нет, — признался Ригоберто. — Единственное, в чем я теперь убежден, так это в том, что ты сказала. Да, возможно, дьявол существует — вот как далеко я готов зайти. Но я не могу допустить, что он перуанец, что его зовут Эдильберто Торрес и что он тратит свое время на беготню за учениками из школы «Маркхэм». И хватит уже об этом!

Они обсуждали дело и так и этак и в конце концов решили отвести Фончито на психологическое обследование. Навели справки через знакомых. Все единодушно рекомендовали им доктора Аугусту Дельмиру Се́спедес. Она обучалась во Франции, была специалистом по детской психологии, и те родители, которые приводили к ней своих сыновей и дочек, рассказывали чудеса о ее учености и проницательности. Лукреция и Ригоберто опасались, что Фончито не захочет идти, и тысячу раз подстраховались, чтобы помягче объяснить ему ситуацию. Однако, к их общему удивлению, мальчуган и не думал возражать. Он согласился увидеться с психологом, несколько раз ходил к ней на консультацию, прошел все предложенные тесты и беседовал с доктором Сеспедес абсолютно открыто и доброжелательно. Когда Ригоберто и Лукреция сами нанесли визит донье Аугусте, она встретила их с обнадеживающей улыбкой. Это была женщина лет шестидесяти, полненькая, миловидная, подвижная и очень говорливая.

— Фончито — самый нормальный ребенок на свете, — заверила доктор Сеспедес. — Даже жалко: он такой очаровашка, что мне бы хотелось поработать с ним еще чуток. Каждый сеанс с этим мальчиком был для меня радостью. Фончито умный, восприимчивый, и именно поэтому он временами не чувствует особой общности со своими одноклассниками. Однако, повторяю, он нормален до невозможности. В чем вы можете быть абсолютно уверены — так это в том, что Эдильберто Торрес не плод его воображения, а человек из плоти и крови. Столь же реальный и конкретный, как мы с вами. Фончито вам не лгал. Быть может, он слегка приукрашивал ситуацию. В этом ему помогало его богатейшее воображение. Мальчик никогда не воспринимал встречи с этим кабальеро как небесные или дьявольские откровения. Никогда! Что еще за глупости! Этот паренек твердо стоит ногами на земле, и голова у него на месте. Вы сами все это придумали, так что психолог необходим именно вам. Хотите, я запишу вас на прием? Я ведь работаю не только с детьми, но и со взрослыми, которые внезапно начинают верить, что дьявол существует и тратит свое время на прогулки по Лиме, Барранко и Мирафлоресу.

Доктор Аугуста Дельмира Сеспедес продолжала шутить, провожая супругов к дверям. На прощанье она попросила дона Ригоберто как-нибудь показать ей коллекцию эротических гравюр. «Фончито говорил, что она превосходна» — это была ее последняя шуточка. Ригоберто и Лукреция покинули консультацию, сгорая от стыда.

— Я же говорил, что обращаться к психологу крайне рискованно, — напомнил Ригоберто. — В недобрый час послушался я твоего совета. Психолог может оказаться опаснее самого дьявола, я знал это с тех пор, как прочитал Фрейда.

— Я смотрю, ты тоже считаешь всю эту историю забавной шуткой, как и доктор Сеспедес, — защищалась Лукреция. — Как бы тебе об этом не пожалеть.

— Нет, для меня это не шутка, — возразил он самым серьезным тоном. — Мне было бы легче от мысли, что Эдильберто Торреса нет. Если то, что говорит доктор Сеспедес, — правда и этот тип существует на самом деле и преследует нашего Фончито, то скажи мне, черт возьми, что нам теперь предпринять?

Они не предприняли ничего, а мальчик довольно долго не рассказывал им про Эдильберто Торреса. Он продолжал жить своей обычной жизнью, ходил в школу и возвращался домой в установленное время, закрывался в своей комнате на час или на два, чтобы сделать уроки, иногда по воскресеньям выходил погулять с Курносым Пессуоло. А еще — хотя и с большой неохотой, по настоянию дона Ригоберто и доньи Лукреции — присоединялся к другим ребятам из их квартала, чтобы пойти в кино, на стадион, поиграть в футбол или сходить на вечеринки. Однако в своих ночных разговорах Ригоберто и Лукреция соглашались: хотя Фончито и ведет себя как нормальный мальчишка, все-таки сейчас он не такой, как раньше.

Что же в нем переменилось? Так сразу и не определишь, но отец с мачехой были уверены: Фончито стал другим. И это была глубокая трансформация. Проблема взросления? Этот непростой переход от детства к юности, когда ломается голос, а на щеках пробиваются волоски, предвестники грядущей бороды, и одновременно с этим мальчик начинает чувствовать, что он уже не мальчик, но еще и не мужчина, и пытается — в своей одежде, в позах, в жестах, в разговорах с друзьями и девушками — быть тем самым мужчиной, каким он станет позже. А Фончито сделался гораздо лаконичнее, сдержаннее; на семейных обедах он теперь скупо отвечал на вопросы о школе и друзьях.

— Я знаю, что с тобой происходит, — рискнула однажды донья Лукреция. — Ты влюбился! Ведь так, Фончито? Тебе приглянулась какая-то девчонка?

Он покачал головой, даже не покраснев.

— Сейчас у меня нет времени на такие вещи, — ответил он серьезным тоном, даже не пытаясь отшутиться. — Скоро у нас экзамены, и я хочу получить хорошие отметки.

— Вот это мне нравится, Фончито, — похвалил сына дон Ригоберто. — Зато потом времени на девочек у тебя будет хоть отбавляй.

И вдруг неожиданно румяное личико осветилось улыбкой, а в глазах Фончито появилось опасное лукавство прошлых времен.

— К тому же, Лукреция, ты ведь знаешь, что единственная женщина в мире, которая мне нравится, — это ты.

— Ах ты господи, дай я тебя поцелую, малыш! — Донья Лукреция захлопала в ладоши. — Но что делают эти руки, муж мой? Что это значит?

— Это значит, что все эти разговоры о дьяволе возбуждают и мое воображение… и кое-что еще, любовь моя.

И они долго наслаждались друг другом, решив, что шуточка насчет дьявола отошла в мир иной. Но нет, пока что не отошла.

VII

Случилось так, что однажды утром сержант Литума и капитан Сильва (последнему пришлось временно поумерить свой пыл в отношении пьюранок вообще и сеньоры Хосефиты в частности) обратили все свои пять чувств на дело Фелисито Янаке, силясь отыскать путеводную нить, которая направила бы их расследование. Накануне полковник Риос Пардо, он же Скребисук, снова устроил им выволочку, причем ругался последними словами, поскольку известие о вызове, который Фелисито бросил мафиози в газете «Эль Тьемпо», добралось уже и до Лимы. Министр внутренних дел лично звонил полковнику и требовал распутать скандальный случай немедленно. Столичная пресса эхом отозвалась на объявление коммерсанта, и теперь не только полиция, но и само правительство выглядело комично в глазах общественности. Достать этих шантажистов и хорошенько проучить — такой приказ поступил с самых верхов.

— Мы должны восстановить авторитет полиции, мать вашу! — рычал из-под своих огромных усов разъяренный Скребисук, и глазищи его полыхали жаром, точно угли. — Кучка пакостников не может так измываться над нами. Или вы возьмете их ipso facto[31], или будете сожалеть об этом деле до конца своей службы. Клянусь святым Мартином де Порресом[32] и самим Господом Богом!

Литума и капитан Сильва под лупой изучили показания всех свидетелей, составили картотеку с перекрестными ссылками, сопоставили информацию, тасуя предположения и отбрасывая их одно за другим. Время от времени в качестве передышки капитан разражался хвалебными речами — лихорадочно-сексуального характера — по поводу округлостей сеньоры Хосефиты: он уже успел влюбиться в секретаршу Фелисито. Непристойно жестикулируя, он абсолютно серьезным тоном объяснял своему подчиненному, что эти ягодицы — не просто большие, круглые и симметричные, они еще «слегка подпрыгивают при ходьбе», отчего у капитана в унисон начинали пульсировать и сердце, и кое-что еще. Вот почему, — заявлял он, — «несмотря на возраст, лунообразное лицо и легкую косолапость, Хосефита — это бабенка будьте-нате».

— За нее куда приятнее подержаться, чем за роскошную Мабель, если уж ты так настаиваешь на сопоставлениях, Литума, — уточнил капитан. Глаза его выпучились: он как будто видел прямо перед собой задницы двух дам и производил сложное сравнение. — Да, я признаю, что подруга дона Фелисито обладает изящным силуэтом, задорными сиськами, полными руками и ногами правильной формы, но вот нижняя палуба, как ты наверняка заметил, оставляет желать лучшего. Особо не ухватишься. Этот зад не смог развиться, не расцвел; в какой-то момент он словно бы атрофировался. Согласно моей классификации, это «робкий задок», ну, ты меня понимаешь.

— Почему бы вам не сосредоточиться на расследовании, мой капитан? — упрашивал Литума. — Вы же видели, как бесится полковник Риос Пардо. Такими темпами мы никогда не распутаем это дело и никогда больше не получим повышения.

— Я давно заметил, что тебя совершенно не интересуют женские задницы, Литума, — с печалью на лице и сочувствием в голосе изрек капитан. Но тут же улыбнулся и, как котище, облизал губы языком. — Уверяю тебя, этот дефект сформировался в пору подросткового созревания. Хороший зад — это самый священный дар, которым Господь наделил женщин, чтобы осчастливить мужчин. Даже в Библии об этом сказано — как мне говорили.

— Разумеется, они меня интересуют, мой капитан. Но у вас это не просто интерес, но одержимость и порок, при всем моем к вам уважении. Давайте же, наконец, вернемся к паучкам.

Они еще долго читали, перечитывали и изучали слово за словом, букву за буквой, черточку за черточкой в письмах и рисунках шантажистов. Они подали в Лиму запрос на графологическую экспертизу анонимок, но штатный специалист в это время лежал в больнице после операции по удалению геморроя; он получил отпуск на две недели. В один из таких дней, когда они сличали письма с образцами почерка преступников, которые хранились в прокуратуре, в голове Литумы, словно искорка в темноте, промелькнуло одно подозрение. Просто воспоминание, ассоциация. Капитан Сильва заметил, что его подчиненный ведет себя как-то странно:

— Ты как будто не в себе, Литума. Что случилось?

— Ничего, мой капитан, ничего, — пожал плечами сержант. — Так, ерунда. Просто мне вспомнился один старый знакомец. Он повсюду рисовал паучков, если память мне не изменяет. Понятно, что все это бредни.

— Понятно, — подтвердил капитан, впившись глазами в Литуму. Он склонился к самому лицу своего подчиненного и заговорил совсем другим тоном: — Но поскольку у нас сейчас нет вообще ничего, то и бредни — это лучше, чем ничего. Что это за тип? Давай рассказывай.

— Это, в общем-то, давняя история, мой капитан. — (Комиссар полиции отметил, что в голосе и во взгляде Литумы появилась неловкость, как будто ему не хочется, но приходится ворошить прошлое.) — Я думаю, к нашему делу она не имеет никакого отношения. Но я помню, этот сукин сын везде оставлял свои рисуночки, закорючки, которые можно было принять и за паучков. На бумажках, на газетах. Иногда даже чертил палочкой по земляному полу в чичериях, где мы проводили время.

— И кто же был этот сукин сын, Литума? Выкладывай сразу, не доводи меня своими недоговорками.

— Давайте выберемся ненадолго из этой печки и попьем соку, мой капитан, — предложил сержант. — История эта долгая, но, если не заскучаете, я вам ее расскажу. Не волнуйтесь, сок за мой счет.

Они отправились в «Жемчужину Чиры»[33], маленький бар на улице Свободы, рядом с пустырем, где, как поведал Литума, во время его молодости проводились петушиные бои и ставки были серьезные. Он приходил туда несколько раз, но, вообще-то, бои ему не нравились, ему было грустно смотреть, как несчастные птицы клювами и шпорами калечат друг друга. В баре не было кондиционера, воздух охлаждался вентиляторами. И ни единого посетителя. Сержант и капитан заказали сок из лукумы (и побольше льда!) и закурили.

— Его звали Хосефино Рохас, и был он сыном лодочника по имени Карлос Рохас — того самого, что перевозил коров с ферм на скотобойню в те месяцы, когда река разливалась, — начал Литума. — Я познакомился с Хосефино, когда сам был еще очень молод — сопляк, короче. У нас была своя компашка. Нам нравились попойки, гитары, пивко и девки. Кто-то окрестил нас непобедимыми — или мы сами так назвались. Мы даже гимн сочинили.

И Литума, улыбаясь, запел тихим, хрипловатым голосом, но вполне музыкально:

Они непобедимые,
не жнут, не сеют,
работать не умеют,
знают только пить да играть,
знают только жизнь прожигать.[34]
Капитан отметил удачное выступление хохотом и аплодисментами:

— Отлично, Литума! Стало быть, по крайней мере в молодости у тебя тоже стоял.

— Поначалу нас, непобедимых, было трое, — продолжал сержант, погрузившийся в ностальгические воспоминания. — Мои двоюродные братья, Хосе и Обезьян Леон, и ваш покорный слуга. Трое мангачей. И уж не знаю, как это к нам прилепился Хосефино. Он был родом не из Мангачерии, а из Гальинасеры, где раньше находились рынок и бойня. Не помню, почему мы приняли его в нашу компанию: между двумя районами тогда была непримиримая вражда. На кулачках и на ножах. Война, из-за которой в Пьюре пролилось немало крови, поверьте.

— Мать твою, да ты пересказываешь мне древнейшую историю этого города, — возмутился капитан. — Я прекрасно знаю, где была Мангачерия: на севере, вниз по проспекту Санчеса Серро, там, где старое кладбище Сан-Теодоро. Но вот Гальинасера?

— Прямо здесь, рядышком с Пласа-де-Армас, вдоль реки к югу, — показывал Литума. — Район так называли из-за бесчисленного множества грифов-стервятников[35], собиравшихся вокруг скотобойни в те годы, когда коровы хорошо продавались. Мы, мангачи, были за Санчеса Серро, а стервятники стояли за АПРА[36]. Этот сукин сын Хосефино был стервятник, а еще он говорил, что побывал в учениках у забойщика скота.

— Так вы, значит, были бандитами?

— Раздолбаями, и не более того, мой капитан. Мы, естественно, безобразничали, но ничего серьезного не было. Дальше потасовок мы не заходили. Но потом Хосефино стал работать на публичный дом. Он ловил девчонок и отправлял их в Зеленый Дом. Так назывался бордель на выезде из Катакаоса, когда Кастилья была еще не Кастилья, а Такала́. Вам довелось побывать в этом заведении? Шикарное было местечко.

— Нет, но я много слышал о знаменитом Зеленом Доме. В Пьюре он давно уже сделался легендой. Так, значит, Хосефино стал котом. И что же, это он рисовал паучков?

— Он самый, мой капитан. Паучков — так мне кажется, хотя, быть может, память меня и подводит. Я не совсем уверен.

— Но почему ты так ненавидишь этого кота, Литума, могу я спросить?

— По многим причинам. — Мясистое лицо сержанта омрачилось, в глазах полыхнула ярость; он принялся энергично растирать свой двойной подбородок. — Но главная из них — то, что он сделал, пока я сидел в каталажке. Эта история вам, конечно, известна: меня сцапали за то, что я сыграл в русскую рулетку с одним здешним землевладельцем. Как раз в Зеленом Доме это и случилось. С пьяным белым богатеем по фамилии Семинарио — мы сыграли, и он вышиб себе мозги. Хосефино воспользовался тем, что меня посадили, и заграбастал мою подружку. Он заставил ее работать на себя в Зеленом Доме. Звали ее Бонифация. Я привез ее с верховьев Мараньона[37], из Санта-Мария-де-Ньева, это там, в Амазонии. Когда она стала шлюхой, ее прозвали Дикаркой[38].

— Да, я вижу, причин для ненависти у тебя более чем достаточно, — признал капитан, качая головой. — Получается, у тебя было бурное прошлое, Литума. А никто бы и не подумал: ты теперь стал такой смирный. Кажется, ты никогда и мухи не убил. Я не могу представить тебя играющим в русскую рулетку, честно скажу. Я играл всего однажды, со своим товарищем, в ночь большой попойки. До сих пор, стоит мне об этом вспомнить, озноб пробирает до костей. А можно поинтересоваться, почему ты не убил этого Хосефино?

— Не то чтобы мне не хотелось, но во второй раз оказаться в тюряге я уж точно не собирался, — спокойно объяснил сержант. — Но вообще-то, я так ему наломал, что ему, наверное, до сих пор руку поднять больно. А дело было лет двадцать назад, не меньше, мой капитан.

— Ты уверен, что этот кот развлекался изображением паучков?

— Я не уверен, что это были именно паучки, — еще раз уточнил Литума. — Но что он все время рисовал — это точно. На салфетках, на бумажных скатертях. Это была просто мания. Скорее всего, тут нет ничего общего с тем, что мы ищем.

— Напряги мозги и постарайся вспомнить, Литума. Сосредоточься, закрой глаза, смотри назад. Такие же паучки, как в письмах, которые посылают Фелисито Янаке?

— Моя память на такое не способна, мой капитан, — признался Литума. — Я рассказал вам историю, которая случилась много лет назад, я уже говорил: лет двадцать тому, может, и больше. Не знаю, отчего она мне вспомнилась. Лучше бы нам о ней забыть.

— А ты знаешь, что было потом с этим Хосефино? — не отступался капитан Сильва. Лицо его сделалось серьезным, глаза неотступно следили за Литумой.

— Я больше его никогда не встречал и двух других непобедимых, моих двоюродных братьев, тоже. После того как меня восстановили в должности, я служил в сьерре, в сельве, в Лиме. Все Перу объездил, так сказать. А в Пьюру вернулся совсем недавно. Вот почему я вам сказал, что, скорее всего, мои воспоминания — это бредни. Повторяю: я не уверен, что это были именно паучки. Он что-то там чиркал, это определенно. Он все время рисовал, и другие непобедимые над ним смеялись.

— Если этот сутенер Хосефино сейчас жив, я бы хотел с ним познакомиться, — объявил капитан и пристукнул по столу. — Выясни это, Литума. Не знаю почему, но я учуял что-то интересное. Может быть, в зубах у нас наконец-то оказался кусок мяса, мягонький и сочный. Я чувствую это своей слюной, кровью и задницей. В таких вещах я никогда не ошибаюсь. Я уже вижу огонек в конце туннеля. Великолепно, Литума.

Капитан Сильва сиял от радости, и Литума уже успел пожалеть, что открыл ему свое сердце. Да точно ли, что в эпоху непобедимых Хосефино всегда что-то рисовал? Теперь Литума уже не был так уверен. В тот вечер после работы, когда сержант, как обычно, шел по проспекту Грау в свой пансион (в районе Буэнос-Айрес, рядом с казармами Грау), он напрягал память в надежде убедиться, что это было не ложное воспоминание. Да нет, не ложное, точно так и было. К Литуме волнами возвращались образы его юности, проведенной на пыльных улицах Мангачерии: они с Обезьяном и Хосе ходили на песчаный берег, который начинался сразу за городом, и ставили капканы на игуан под кронами рожковых деревьев, стреляли в птиц из самодельных рогаток или прятались на пляже возле Атархеи в зарослях или в дюнах, чтобы подглядывать за прачками, которые стирали белье, по пояс заходя в воду. Иногда намокшие на груди платья становились совсем прозрачными, и у мальчишек летели искры из глаз и из трусов. Как же случилось, что Хосефино попал в их компанию? Литума уже не помнил, как это произошло, когда и почему. Достоверно одно: стервятник присоединился к ним, когда они были уже не совсем сопляками. Потому что они уже ходили по чичериям и тратили там свои соли, заработанные по случаю (они, например, продавали билетики на ипподроме): на гулянки, карты и попойки. Может, это были и не паучки, но точно какие-то рисуночки; Хосефино постоянно что-то чиркал. Литума не мог ошибиться. Хосефино рисовал, когда разговаривал, когда пел и когда занимался своими грязными делишками отдельно от других непобедимых. Это не было ложное воспоминание, но, может быть, он рисовал жаб, змей или детские письки. Литума терзался сомнениями. Паучки у него в голове внезапно превращались в крестики-нолики или в шаржи на выпивох, которых он встречал в баре Чунги, одном из своих любимых заведений. Ах Чунга-Чунгита! Жива ли она? Это невозможно. Да если она и жива, то превратилась уже в старуху, которая просто не в состоянии управляться с баром. А впрочем — кто знает? Это была баба с яйцами, никого не боялась, пьяницам давала достойный отпор. Несколько раз она осаживала и самого Хосефино, когда он пробовал с ней шутки шутить.

Непобедимые! Чунга! Твою мать, как быстро летит время! Скорее всего, братья Леон, Хосефино и Бонифация уже умерли, от них осталось только воспоминание. Как печально.

Литума шагал почти что в потемках: после Клуба Грау в районе Буэнос-Айрес фонари попадались все реже. Он шел медленно, спотыкаясь на выбоинах в асфальте; дома были сначала двухэтажные, с садиками, но чем дальше от центра, тем ниже и беднее они становились. По мере того как Литума продвигался к своему пансиону, дома сменялись хижинами, неказистыми строениями со стенами из сырцового кирпича, балками из рожкового дерева и жестяными крышами — на немощеных улицах, где редко встретишь автомобиль.

По возвращении в Пьюру, прослужив много лет в Лиме и в сьерре, Литума обосновался в военном городке, где полицейские имели право проживать наравне с армейскими офицерами. Но скученность этой общей жизни не пришлась ему по душе. Это было как будто продолжение службы: он видел тех же людей и говорил с ними о том же самом. Поэтому через полгода сержант перебрался в дом четы Кала́нча — они держали четыре комнаты для постояльцев. Домик был небогатый, спальня Литумы — крохотная, зато он и платил мало, и чувствовал себя человеком независимым.

Когда он пришел, супруги Каланча смотрели телевизор. Муж раньше работал учителем, жена служила в муниципалитете. Оба давно уже вышли на пенсию. В стоимость проживания входил только завтрак, однако по просьбе жильца Каланчи могли заказать и обед, и ужин в соседней харчевне, где готовили вполне сносно. Сержант на всякий случай поинтересовался, помнят ли они маленький бар рядом со стадионом, в котором заправляла женщина, немного смахивающая на мужчину, по имени — или по прозвищу — Чунга. Супруги посмотрели на него растерянно и покачали головой.

В ту ночь Литума долго не мог уснуть, он как будто заболел. Будь проклят тот час, когда ему пришло в голову рассказать капитану Сильве про Хосефино. Теперь сержант был твердо уверен, что сутенер рисовал не паучков, а что-то другое. А прошлое ворошить — нет ничего хуже. Литуме было теперь больно вспоминать свою юность — в его-то возрасте (ему было под пятьдесят), с его одинокой жизнью, со всеми несчастьями, которые с ним приключились, с той идиотской русской рулеткой, с годами тюрьмы, с потерей Бонифации, от воспоминаний о которой во рту становилось горько.

Литума в конце концов заснул, но спал плохо, с кошмарами, которые наутро превратились в какие-то чудовищные, пугающие образы. Он умылся и позавтракал; еще не пробило семь, а сержант уже вышел на улицу и отправился туда, где когда-то, как подсказывала ему память, находился бар Чунги. Сориентироваться было непросто. В памяти Литумы эти места оставались ближним пригородом Пьюры: утлые хибарки из глины и тростника, воздвигнутые прямо на песке. Теперь здесь появились улицы, бетон, дома из качественных материалов, фонарные столбы, тротуары, машины, школы, автозаправки, магазины. Как все переменилось! Бывший пригород вошел теперь в состав города, и ничто здесь не напоминало того, что сохранила память Литумы. Полицейский попробовал навести справки у местных жителей — причем подходил только к людям пожилым, — но все было впустую. Никто не помнил ни сам бар, ни Чунгу — многие здесь даже и пьюранцами-то не были, а спустились в город из сьерры. У Литумы появилось нехорошее ощущение, что память его подводит: ничего подобного никогда не существовало, все это были призраки, чистейший плод его воображения. И эта мысль его пугала. Часа через два Литума отказался от дальнейших поисков и пошел в центр города. Было жарко, и, прежде чем вернуться в комиссариат, сержант выпил на углу стакан лимонада. Улицы давно уже наполнились шумом, легковыми машинами и автобусами, ребятишками в школьной форме, продавцами лотерейных билетов и безделушек, криком расхваливавшими свой товар, потными торопливыми пешеходами, от которых на тротуарах было не протолкнуться. И вот тогда-то память вернула Литуме название улицы и номер дома, где жили его двоюродные братья: Морропон, дом 17. В самом сердце Мангачерии. Прикрыв глаза, Литума увидел облупившийся фасад одноэтажного домика, зарешеченные окна, горшки с цветами из воска и старую чичерию, над которой на бамбуковом шесте развевался белый флаг — в знак того, что здесь наливают холодную чичу.

Литума добрался на мототакси до проспекта Санчеса Серро, и вот, исходя потом, который заливал лицо и струился по спине, он пустился по стародавнему лабиринту улиц, переулков, тупичков и пустырей, которым когда-то была Мангачерия, район, обязанный — как говорили — своим названием тому историческому факту, что в колониальные времена его населяли рабы-мальгаши, вывезенные с Мадагаскара. Теперь здесь тоже все переменилось: очертания, люди, материалы, цвет. Земляные улицы заасфальтировали, возвели новые дома из кирпича и бетона, были здесь и высотные здания, и электрические фонари, на улицах не осталось ни единой чичерии, не было осликов — только бродячие собаки. Хаос уступил место порядку, прямым параллельным улицам. Ничто здесь больше не соответствовало воспоминаниям Литумы-мангача. Район обрел пристойный облик, сделался неинтересным и безликим. Но улица Морропон осталась на месте, и на ней стоял дом 17. Вот только на месте домика братьев Леон Литума обнаружил большую автомастерскую с вывеской: «Здесь продаются запчасти ко всем маркам легковых автомобилей, грузовиков и автобусов». Он вошел внутрь, в просторное сумрачное помещение, пропахшее машинным маслом, и увидел полуразобранные моторы и кузова, услышал звуки сварки, разглядел четырех рабочих в синих комбинезонах, склонившихся над деталями машины. По радио играла музыка сельвы, песенка «Девушка из Контаманы»[39]. Литума вошел в комнатку-офис с гудящим вентилятором. За компьютером сидела совсем молоденькая девушка.

— День добрый, — сказал Литума, снимая фуражку.

— Чем могу быть полезна? — Девушка смотрела на него с легким беспокойством, как обычно и смотрят на полицейских.

— Я собираю сведения о семье, которая жила здесь раньше, — объяснил сержант, обводя помещение рукой. — Когда на этом месте была еще не мастерская, а жилой дом. Их фамилия была Леон.

— Насколько я помню, здесь всегда находилась автомастерская, — ответила секретарша.

— Вы слишком молоды, а потому и помнить не можете, — возразил Литума. — Но быть может, ваш хозяин что-нибудь знает.

— Если хотите, можете его подождать. — Девушка указала полицейскому на стул. Внезапно лицо ее просияло. — Ай, какая же я дура! Ну конечно! Фамилия владельца нашей мастерской — именно Леон. Дон Хосе Леон. Он наверняка сможет вам помочь.

Литума мешком опустился на стул. Сердце его билось часто-часто. Дон Хосе Леон. Твою мать! Да это же он, его двоюродный брат! Это может быть только непобедимый, кто же еще?

Литума сидел как на раскаленных углях. Минуты казались ему нескончаемыми. Когда Хосе Леон, непобедимый, наконец пришел в мастерскую, Литума тотчас же его узнал — несмотря на то что Хосе превратился в грузного пузатого мужчину с седыми прядками там, где еще остались волосы, и одевался он теперь как белый: пиджак, рубашка с галстуком, блестящие, как два зеркала, туфли. Растрогавшись, полицейский вскочил и раскинул руки для объятия. Хосе не узнал Литуму и теперь удивленно разглядывал, наклонившись вперед.

— Я вижу, ты не понимаешь, кто перед тобой, братец, — сказал Литума. — Неужели я так переменился?

Лицо Хосе расплылось в широкой улыбке.

— Глазам не верю! — воскликнул он, тоже раскидывая руки. — Литума! Вот так сюрприз, братец. Столько лет прошло, че гуа!

И тогда, на глазах у изумленных рабочих и секретарши, начались объятия и хлопки по спине. А потом двоюродные братья долго рассматривали друг друга, улыбаясь и откровенно радуясь встрече.

— Найдется у тебя время для чашечки кофе, братец? — спросил Литума. — Или тебе удобнее поговорить попозже или завтра?

— Сейчас я быстренько покончу с парой неотложных дел, и мы с тобой отправимся вспоминать времена непобедимых, — пообещал Хосе, еще раз хлопнув брата по спине. — Присядь, Литума. Я освобожусь — глазом не успеешь моргнуть. Вот радость-то, братишка!

Литума снова уселся на стул и наблюдал, как Хосе изучает бумаги на своем столе, вместе с секретаршей листает толстые бухгалтерские книги, как совершает быстрый обход всей своей мастерской, проверяя работу механиков. Полицейский был удивлен: его братсвободно здоровается с рабочими и раздает указания, уверенно поправляет и консультирует своих служащих. «Какой ты был и какой ты стал, братец», — подумал Литума. Трудно было представить, что это один и тот же человек: оборванец Хосе из его юности, который босиком бегал по улицам Мангачерии среди козочек и ослов, — и этот «беленький» владелец большой автомастерской, который в полдень посреди недели надевает выходную тройку и лакированные туфли.

Литума под ручку с Хосе направились в кафе-ресторан «Прекрасная Пьюра». Хосе заявил, что такую встречу нужно отпраздновать, и заказал пива. Они подняли тост за старые времена и долго потом с грустинкой перебирали общие воспоминания. Когда Хосе открыл мастерскую, Обезьян был его компаньоном. Однако потом между ними возникли разногласия и Обезьян вышел из дела, впрочем братья Леон и теперь были очень дружны и тесно общались. Обезьян женат, у него трое детей. Несколько лет он проработал в муниципалитете, а потом открыл кирпичный заводик. Дела у него пошли хорошо, к нему обращаются многие строительные компании Пьюры, особенно теперь, во время тучных коров, когда в городе строятся новые кварталы. Каждый пьюранец мечтает о собственном доме, а сейчас дуют на редкость добрые ветра. Да и самому Хосе тоже жаловаться грех. Поначалу из-за большой конкуренции ему приходилось туго, но постепенно высокое качество обслуживания сыграло свою роль, и сейчас, без хвастовства, его мастерская — одна из лучших в городе. Слава богу, работы у него хоть отбавляй.

— Так, значит, вы с Обезьяном перестали быть непобедимыми, перестали быть мангачами и заделались белыми и богатенькими? — пошутил Литума. — Только я остался беден как церковная мышь, и быть мне фараоном на веки вечные.

— Сколько ты уже здесь, Литума? Почему ты раньше меня не отыскал?

Сержант соврал, что в Пьюре он совсем недавно и долго не мог выяснить нынешний адрес Хосе, пока ему не пришло в голову пройтись по старым кварталам. Вот так ему и попался на глаза адрес: улица Морропон, дом 17. И он никак не мог вообразить, что этот песчаный берег с покосившимися хибарками превратится в такой процветающий район. Да еще и с автомастерской, перед которой хоть шляпу снимай!

— Времена меняются, и, по счастью, меняются в лучшую сторону, — согласился Хосе. — Сейчас — хорошая эпоха для Пьюры, да и для всего Перу, братец. Так пусть же она длится подольше, постучим по дереву.

Хосе тоже успел жениться на девушке из Трухильо, но их брак оказался полным кошмаром. Они жили как кошка с собакой и в конце концов развелись. А две дочки теперь с матерью, в Трухильо. Хосе время от времени их навещает, а девочки приезжают к нему на каникулы. Обе поступили в университет: старшая учится на зубного врача, младшая — на фармацевта.

— Поздравляю, братишка. Специальность в руках — это здорово.

И вот, когда Литума уже собирался ввернуть в разговор вопрос о сутенере, Хосе его опередил, словно сумел прочитать его мысли:

— Слушай, а Хосефино ты помнишь?

— Ну как я могу позабыть такого говнюка, — вздохнул Литума. Потом долго молчал и добавил, как будто чтобы под держать разговор: — А что с ним теперь?

Хосе пожал плечами и презрительно скривился:

— Много лет ничего о нем не слышал. Ты ведь помнишь, он пошел по кривой дорожке. Жил за счет женщин, завел себе шлюх, которые на него работали. И становился с годами все мерзостнее. Мы с Обезьяном от него отдалились. Время от времени он появлялся, чтобы стрельнуть у нас денег, рассказывал про свои болячки и про кредиторов, которые ему угрожают. Он даже попался на грязном деле, был замешан в каком-то преступлении. Его обвинили то ли в сообщничестве, то ли в укрывательстве. Я не удивлюсь, если однажды где-нибудь обнаружится его труп, причем убьют его те самые проходимцы, которые так ему нравились. А может, он сейчас гниет в какой-нибудь тюрьме, кто знает?

— Это верно, злые дела влекли его, как мед мошкару, — признал Литума. — Этот стервец родился на свет, чтобы стать преступником. Не могу понять, как это мы с ним сошлись, братишка. К тому же он был стервятник, а мы — мангачи.

И в этот момент Литума, рассеянно наблюдавший за движениями правой руки Хосе, заметил, что его брат ногтем большого пальца что-то чертит на деревянной поверхности стола, испещренной надписями и пятнами, обожженной окурками. Литума почти перестал дышать, он напряг зрение и сказал сам себе, а потом повторил, что не сошел с ума и не заклинился на одной идее: то, что его двоюродный брат машинально рисовал ногтем большого пальца, — это были паучки. Именно паучки, такие же как в угрожающих анонимках, которые получал Фелисито Янаке. Ему не приснилось и не привиделось, драть всех в лоб. Паучки, паучки. Вашу мать, вашу мать.

— А вот у нас сейчас проблема — просто жуть. — Литума, скрывая тревогу, указал в сторону проспекта Санчеса Серро. — Да ты наверняка в курсе. Читал ведь в «Эль Тьемпо» письмо Фелисито Янаке, владельца компании «Транспортес Нариуала», к шантажистам?

— У этого парня яйца подвешены крепче всех в Пьюре, — воскликнул Хосе Леон. Глаза его блестели от восхищения. — Я не только прочел это письмо, как и все пьюранцы. Я его вырезал, велел вставить в рамку, и теперь оно висит над моим рабочим столом, братишка. Фелисито Янаке — пример для этих педиков — перуанских бизнесменов и коммерсантов, которые спускают штаны перед мафиози и отстегивают им дань. Я давно уже знаком с доном Фелисито. Мы в нашей мастерской ремонтируем и подлаживаем автобусы и грузовики из «Транспортес Нариуала». Я написал ему несколько теплых слов, выразил солидарность с его заявлением в «Эль Тьемпо».

Хосе пихнул Литуму локтем в бок и показал на его погоны:

— Вы просто обязаны защитить этого парня, братишка. Если мафиози подошлют к нему убийцу, это будет трагедия. А ведь они уже спалили его контору.

Сержант смотрел на двоюродного брата и молча кивал. Его ярость и восхищение не могли быть поддельными; ошибался здесь именно он, Литума: Хосе рисовал не паучков, а какие-то лучики. Простое совпадение, случайность, каких много. Но в этот момент память обернулась другой стороной: в голове у полицейского посветлело, чтобы он мог видеть яснее и отчетливее, и память подсказала — с такой очевидностью, что Литума задрожал: на самом деле тот, кто с детских лет вечно чиркал карандашом, веточками или ножиком всякие звездочки, похожие на паучков, — это был его двоюродный брат Хосе Леон, а не говнюк Хосефино. Ну конечно, ну конечно. Это был Хосе. Еще задолго до знакомства с Хосефино Литума знал о страсти двоюродного брата к рисуночкам. Они с Обезьяном с детства потешались над этой манией. Твою мать, твою мать!

— Когда мы сможем вместе пообедать или поужинать? Я хочу, чтобы ты и Обезьяна повидал. А уж он-то как обрадуется!

— Да и я тоже, Хосе. Мои лучшие воспоминания — все из тех времен, вот так-то. Из той поры, когда мы, непобедимые, всюду ходили вместе. Думаю, это было лучшее время в моей жизни. Тогда я был счастлив. Невзгоды пришли потом. К тому же, если я не ошибаюсь, вы с Обезьяном — единственная родня, которая осталась у меня на этом свете. Так что когда пожелаешь: вы сообщите мне дату, а я уж подстроюсь.

— Тогда лучше обед, чем ужин, — рассудил Хосе. — Моя невестка Рита — ревнивица, каких свет не видывал. Обезьян у нее вечно на подозрении, ты такого и представить не можешь. Стоит ему куда-нибудь отлучиться вечером, как она закатывает страшный скандал. И мне даже кажется, Рита его поколачивает.

— Обед так обед, без проблем. — Литума так разнервничался, что поспешил проститься, опасаясь, что Хосе прочтет все мысли, бурлящие у него в голове.

Полицейский возвращался в комиссариат отдуваясь, в растерянности и смятении, плохо следя, куда идет, — настолько плохо, что на углу чуть не угодил под трехколесный мотоцикл торговца фруктами. Когда Литума добрался до участка, капитан Сильва с первого взгляда распознал его душевное состояние.

— Не загружай меня новыми проблемами, у меня их и так по горло, — сразу предупредил капитан, вскочив из-за стола так порывисто, что весь кабинет задрожал. — Что за херня с тобой приключилась? Кто у тебя умер?

— Умерло подозрение, что паучков рисовал Хосефино Рохас, — пробормотал Литума, снимая фуражку и отирая платком лицо. — Теперь получается, что подозреваемый — не этот сукин сын, а мой двоюродный брат Хосе Леон. Один из непобедимых, о которых я вам рассказывал, мой капитан.

— Ты шутки шутить со мной вздумал, Литума? — заорал капитан, ничего не понимая. — Просвети меня немножко, с чем едят эту чушь?

Сержант уселся, стараясь подставить лицо под ветерок от вентилятора. Он со всеми подробностями пересказал капитану свои утренние похождения.

— Выходит, это твой двоюродный брат ногтем рисовал паучков. — Капитан был в ярости. — И к тому же он такой непроходимый тупица, что выдает себя прямо на глазах у сержанта полиции, прекрасно зная, что о паучках Фелисито Янаке и о его «Транспортес Нариуала» судачит вся Пьюра! Я вижу, Литума, у тебя в башке не мозги, а похлебка.

— Я не уверен, что он ногтем рисовал паучков, — смущенно объяснил Литума. — Даже в этом я могу ошибаться, простите меня. Теперь я уже ни в чем не уверен, мой капитан, даже в том, что у меня под ногами твердая земля. Да-да, вы правы. Моя голова — как горшок со сверчками.

— Лучше скажи: горшок с паучками, — расхохотался капитан Сильва. — А теперь посмотри-ка, кто это к нам пожаловал? Как раз его-то нам и не хватало. Добрый день, сеньор Янаке. Проходите, прошу вас.

По лицу коммерсанта Литума сразу догадался, что дело нешуточное. Неужели новое письмецо от мафиози? Фелисито был бледен, под глазами навыкате собрались мешки, рот идиотически полуоткрыт. Он только что снял шляпу, и волосы его лохматились, словно он вообще забыл, как причесываются. Фелисито, всегда так аккуратно одетый, криво застегнул свой жилет: первая пуговица попала во вторую петельку. В общем, посетитель участка выглядел комично, неряшливо, шутовски. Говорить он не мог. Ничего не ответив на приветствие, Фелисито кое-как вытащил из кармана письмо и трясущейся рукой протянул капитану. Он казался очень маленьким и удивительно беззащитным — ни дать ни взять карлик.

— Драть меня в лоб, — сквозь зубы высказался капитан, развернул письмо и принялся читать вслух:


Сеньор Янаке!

Мы уже писали, что ваше упрямство и ваше письмо в «Эль Тьемпо» повлекут за собой самые серьезные последствия. Мы писали, что вы пожалеете о своем отказе от благоразумия, от сотрудничества с теми, кто стремится исключительно к охранению вашего бизнеса и спокойствию вашей семьи. Мы всегда исполняем то, что обещаем. У нас в руках — нежно любимый вами человек, и он останется с нами до тех пор, пока вы не перестанете упорствовать и не шагнете на путь переговоров.

Хоть нам уже и известно о вашей скверной привычке бегать с жалобами к полицейским, как будто они хоть чем-то способны помочь, мы надеемся, что на сей раз вы для своего же блага проявите должную осмотрительность. Никому не следует знать о том, что эта особа находится у нас, особенно если вам не хочется, чтобы она пострадала из-за очередного вашего безрассудства. Это дело должно остаться между нами, и завершить его следует деликатно и без лишних проволочек.

Раз уж вам так нравится общаться через прессу, поместите в «Эль Тьемпо» коротенькое объявление: вы благодарите Многострадального Спасителя Айябакского за сотворенное чудо, о котором вы просили. Мы таким образом поймем, что вы согласны с нашими условиями. И тогда упомянутая особа тотчас вернется домой в целости и сохранности. В противном случае вы, быть может, даже никогда не узнаете о ее судьбе.

И да хранит вас Бог.


Литума, хоть и не видел письма, догадался, что вместо подписи нарисован паучок.

— Кого похитили, сеньор Янаке? — спросил капитан.

— Мабель, — задыхаясь, произнес коммерсант.

Литума увидел, как у коротышки повлажнели глаза, как заструились по щекам слезы.

— Присядьте, дон Фелисито. — Сержант уступил ему свой стул и помог сесть.

Дон Фелисито закрыл лицо руками. Он плакал долго, беззвучно. Только подрагивало его маленькое тельце. Литуме стало его жалко. Бедняга, теперь эти сукины дети нашли способ его приструнить. Нет у них такого права, это несправедливо!

— Я могу вас заверить, дон: ни один волосок не упадет с головы вашей подруги. — Казалось, капитан Сильва тоже сострадает несчастью Фелисито. — Они просто хотят вас запугать, вот и все. Они знают, что не могут причинить Мабель никакого вреда. Знают, что она неприкосновенный пленник.

— Бедная девочка, — сквозь всхлипы пробормотал Фелисито. — Это моя вина, я втянул ее в эту историю. Боже мой, что теперь с ней будет? Никогда себе не прощу.

Литума смотрел, как на круглом небритом лице его начальника жалость уступает место ярости, а ярость вновь оборачивается состраданием. Он видел, как капитан Сильва протянул руку, похлопал дона Фелисито по плечу и, придвинувшись ближе, заверил коммерсанта:

— Клянусь самым святым, что у меня есть, — а это память о моей матери, — что с Мабель ничего не случится. Вам ее вернут в целости и сохранности. Клянусь моей пресвятой матушкой, я распутаю это дело и ублюдки расплатятся сполна. Я никому не даю таких клятв, дон Фелисито. Вы мужчина хоть куда, вся Пьюра это признаёт. Так уж, пожалуйста, не прогнитесь сейчас.

Литума был потрясен. Капитан сказал правду: он никогда не давал таких клятв. К сержанту возвращалась уверенность и крепость духа: капитан это сделает, они вместе это сделают. Они возьмут этих гадов. Говнюки сильно пожалеют о том, как подло они обошлись с этим бедолагой.

— Я не прогнусь сейчас, не прогнусь и потом, — прошептал Фелисито, вытирая глаза.

VIII

Мики и Эскобита проявили чудеса пунктуальности, явившись ровно в одиннадцать утра. Дверь открыла сама Лукреция, и братья чмокнули ее в щечку. Когда они уже сидели в гостиной, Хустиниана спросила, что им принести. Мики попросил эспрессо, Эскобита — стакан воды с газом. Утро выдалось серое, низкие тучи над бухтой спускались прямо к темно-зеленым волнам в клочьях пены. В открытом море виднелись рыбачьи лодки. Сыновья Исмаэля Карреры были в темных костюмах, при галстуках, из нагрудных карманов выглядывали платочки, на запястьях сверкали дорогие «Ролексы». Когда вошел Ригоберто, братья встали как по команде: «Привет, дядюшка». «Дурацкий обычай», — подумал хозяин дома. Непонятно почему, но его раздражала эта молодежная мода, возникшая в Лиме несколько лет назад: всех друзей семьи, всех знакомых старшего возраста стали называть дядюшками и тетушками, словно устанавливая несуществующее родство. Мики и Эскобита долго жали ему руку и улыбались, их сердечность выглядела чересчур пылкой, чтобы быть искренней: «Прекрасно выглядишь, дядюшка Ригоберто», «Уход на пенсию пошел тебе на пользу, дядюшка», «С последней нашей встречи ты помолодел, даже и не знаю, на сколько лет!»

— Какой отсюда красивый вид открывается, — наконец сказал Мики, указывая на море и набережную. — В ясную погоду отсюда, наверное, видно и мыс Чоррильос, правда, дядюшка?

— А еще я вижу всех этих парней, что летают на дельтапланах и парапланах, едва не задевая наши окна, — усмехнулся Ригоберто. — В один прекрасный день порыв ветра занесет какого-нибудь летуна прямо в дом.

«Племянники» отметили шутку преувеличенно громким хохотом. «Да они нервничают больше моего», — удивился Ригоберто.

Они были близнецы, но при этом не походили друг на друга ни в чем, кроме роста, атлетического телосложения и дурного нрава. Неужто часами занимаются в тренажерных залах клуба «Вилья» или «Регатас», тяжести там поднимают? Как им удается сочетать такую форму с ночной жизнью, выпивкой, кокаином и распутством? У Мики было круглое жизнерадостное лицо, губастый рот с хищными зубами и огромные уши. Он был очень светлокожий, просто гринго, и время от времени машинально улыбался, словно заводная кукла. Эскобита, наоборот, отличался смуглостью кожи, темными глазами-буравчиками, безгубым ртом и тонким пронзительным голоском. Лицо его украшали длинные бакенбарды, как у тореро или певца фламенко. «Кто из них глупее? — прикидывал Ригоберто. — А кто гаже?»

— Не скучаешь по своему офису, ты ведь теперь все время на досуге? — спросил Мики.

— По правде говоря, нет, племянник. Я много читаю, слушаю хорошую музыку, часами не выныриваю из своих альбомов по искусству. Живопись всегда привлекала меня больше, чем страховой бизнес, Исмаэль тебе, наверно, рассказывал. Теперь я наконец-то могу посвящать достаточно времени любимым занятиям.

— А какая ж у тебя библиотека, дядюшка! — воскликнул Эскобита, указав на ровные ряды полок над письменным столом. — Сколько книг, черт меня дери! И ты что, все их прочитал?

— Ну, вообще-то, пока не все. — «Этот, пожалуй, будет тупее своего братца», — решил про себя Ригоберто. — Некоторые из них — справочники, вот, например, в угловом стеллаже собраны словари и энциклопедии. Но я убежден, что намного больше вероятность, что книга будет прочитана, если она стоит у тебя дома, а не в магазине.

Близнецы смотрели на Ригоберто в растерянности, определенно не понимая, шутит ли он или говорит всерьез.

— У тебя столько книг по искусству, ты как будто уместил в одной комнате все музеи мира, — изрек Мики с выражением великой хитрости и мудрости на лице. И добавил: — Так что ты можешь ходить по музеям, даже не выходя из дому, как удобно!

«Если один из этих двуногих непроходимо туп, то другой уж точно умнее», — подумалось Ригоберто. Вот только невозможно было определить, кто именно: счет был ничейный. В гостиной воцарилась давящая нескончаемая тишина; чтобы скрыть напряжение, все трое уставились на полки с книгами. Час пробил, догадался Ригоберто. Он немного волновался, но любопытство брало верх: что же будет дальше? Нелепо, но в своих стенах, в окружении книг и гравюр, хозяин дома чувствовал себя защищенным.

— Ну что ж, дядюшка, — произнес Мики, часто заморгав, чуть-чуть не донеся мизинец до рта, — полагаю, настал момент взять быка за рога. Давай поговорим о печальных делах.

Эскобита потягивал минералку из полупустого стакана, слышно было бульканье пузырей. Он то и дело почесывал лоб, глазки его перебегали с брата на Ригоберто и обратно.

— Печальных? Отчего же печальных, Мики? — картинно изумился Ригоберто. — Что случилось, ребята? У нас опять проблемки?

— Тебе отлично известно, что случилось, дядя, — оскорбленно взвизгнул Эскобита. — Пожалуйста, не прикидывайся.

— Так ты имеешь в виду Исмаэля? — продолжал дурачиться хозяин. — Вы о нем хотите поговорить? О своем отце?

— Мы стали поводом для сплетен и посмешищем для всей Лимы, — театрально декламировал Мики, с наслаждением покусывая палец. — Тебе это наверняка известно, потому что об этом знает каждый камень. В этом городе, а возможно, и во всем Перу теперь ни над чем так не смеются. Никогда в жизни не мог я представить, что наша семья будет замешана в подобном скандале.

— В скандале, который ты мог предотвратить, дядя Ригоберто, — с горечью объявил Эскобита и состроил плаксивую гримасу. Казалось, он только теперь заметил, что стакан его опустел. Эскобита с преувеличенной осторожностью поставил его на столик.

«Сейчас идет мелодрама, потом начнутся угрозы», — констатировал про себя Ригоберто. Он, естественно, был встревожен, но происходящее все больше его увлекало. Хозяин дома смотрел на близнецов как на парочку низкопробных актеров; лицо выражало любезность и внимание. Непонятно отчего, но ему хотелось смеяться.

— Я мог предотвратить? — Ригоберто как будто растерялся. — Не понимаю, что ты имеешь в виду, племянничек.

— Ты человек, к словам которого папа всегда прислушивался, — пафосно воскликнул Эскобита. — Быть может, единственный, чье мнение для него имело вес. Ты это прекрасно знаешь, дядюшка, так что не надо крутить. Пожалуйста. Мы сюда пришли не в загадки играть. Пожалуйста!

— Если бы ты дал ему совет, если бы ты возразил, если бы указал ему на всю дикость его намерений, этого брака удалось бы избежать. — Мики слегка пристукнул по столу. За время разговора он сильно переменился: на дне светлых глаз извивались гадюки, голос уже закипал.

Ригоберто услышал музыку внизу на набережной: это была флейта-свисток точильщика ножей. Сигнал всегда раздавался в одно и то же время. Пунктуальный парень. Надо бы с ним наконец познакомиться.

— К тому же этот брак ломаного гроша не стоит, поскольку все это полный вздор, — добавил Эскобита. — Просто балаган, не имеющий никакой юридической силы. И это тебе тоже известно, дядюшка, ведь ты как-никак адвокат. Так что, если ты не против, давай говорить без выкрутасов. Будем называть вещи своими именами.

«Что пытается выразить этот недоумок? — спрашивал себя дон Ригоберто. — Оба они совершенно не к месту используют всякие присловья, расхожие словечки, не понимая, что они означают».

— Если бы ты нас вовремя известил о том, что замышляет папа, мы быстренько бы дали ему окорот, пусть даже с помощью полиции, — подхватил Мики. Он хотел, чтобы в словах его звучала печаль, но уже не мог сдерживать подступающую злость. Теперь его полуприкрытые глазенки смотрели угрожающе.

— Однако ты, дядюшка, вместо того чтобы предупредить нас, присоединился к этому балагану и даже выступил в качестве свидетеля. — Эскобита с яростью махал рукой в воздухе. — Ты поставил свою подпись рядом с закорючкой Нарсисо. Вы даже несчастного безграмотного шофера вовлекли в эту мерзкую, мерзопакостную интригу. Ах, как нехорошо — воспользоваться доверием дурачка. Откровенно говоря, такого мы от тебя не ожидали, дядя Ригоберто. В башке не укладывается, как ты мог участвовать в этом низкопробном фарсе.

— Ты нас разочаровал, — решительно высказался Мики. Он ерзал в кресле, как будто вся одежда внезапно стала ему мала. — Вот она, печальная правда: ра-зо-ча-ро-вал. Вот так она звучит. Мне больно тебе говорить, однако дела обстоят именно так. Я заявляю тебе об этом прямо в глаза и с полной откровенностью, поскольку такова печальная правда. Твоя ответственность за происшедшее неимоверно велика, дядюшка. И это говорим не только мы. То же говорят и адвокаты. И если уж говорить честь по чести, ты сам не понимаешь, во что ввязался. Эта история может иметь нехорошие последствия для твоей частной жизни, да и для другой жизни тоже.

«Какой еще другой жизни?» — подумал Ригоберто. Близнецы все больше повышали голос, от их наигранной вежливости не осталось и следа, улыбочки тоже исчезли. Теперь братья разом посерьезнели и больше не скрывали своего негодования. Ригоберто слушал их с бесстрастным лицом, застыв в неподвижности, изображая спокойствие, которого не было и в помине. «Предложат мне деньги? Пригрозят наемным убийцей? Вытащат револьвер?» От этой парочки можно было ожидать чего угодно.

— Мы пришли не для того, чтобы тебя попрекать, — неожиданно переменил стратегию Эскобита, голос его снова сделался приторным. Он улыбался, поглаживая бакенбарды, но улыбка теперь выходила кривая и вызывающая.

— Мы тебя очень любим, дядюшка, — со вздохом откликнулся Мики. — Мы знаем тебя с самого нашего рождения, ты для нас как самый близкий родственник. Вот только…

Мики не сумел закончить свою мысль и замер в прострации с раскрытым ртом и неуверенным взглядом. В итоге он предпочел сердито прикусить мизинец. «Да, этот все же тупее второго», — утвердился в своем подозрении Ригоберто.

— Наши чувства взаимны, дорогие племяннички. — Ригоберто воспользовался паузой и поспешил высказаться. — Пожалуйста, успокойтесь. Давайте поговорим как разумные цивилизованные люди.

— Для тебя это проще, чем для нас! — выкрикнул в ответ Мики. — «Ну разумеется, — подумал Ригоберто. — Он сам не знает, что говорит, но иногда попадает в точку». — Это ведь не твой, а наш отец женился на служанке, вшивой чоли, и превратил нас в посмешище для всех почтенных семейств в Лиме.

— И брак этот не стоит ни шиша, — еще раз напомнил Эскобита, лихорадочно размахивая руками. — Балаган, не имеющий никакой юридической силы. Я так думаю, ты прекрасно понимаешь суть дела, дядя Ригоберто. Так что прекрати строить из себя дятла, тебе это совсем не к лицу.

— Какую суть дела я должен понимать, племянничек? — абсолютно спокойно вопросил Ригоберто с любопытством, которое выглядело вполне искренним. — А еще я попросил бы тебя объяснить мне значение этого прозвища, «дятел». Это что, синоним идиота?

— Я хотел сказать, что ты по незнанию впутался в нехорошую историю! — взвизгнул Эскобита. — Хреновую историю, извини уж за грубое слово. Быть может, ты сам того не желал и думал, что помогаешь старому другу. Мы готовы признать твои добрые намерения. Однако они в счет не идут, потому что закон есть закон, а уж тем более в таком случае.

— Эта история может повлечь за собою серьезные проблемы — для тебя и для твоей семьи, — пожалел дядюшку Мики, снова засунув палец в рот. — Мы не собираемся тебя пугать, но именно так обстоят дела. Ты не должен был подписывать ту бумагу. Я говорю об этом объективно и бескорыстно. И разумеется, со всей любовью.

— Мы объясняем тебе для твоего же блага, Ригоберто, — поддакнул второй близнец. — Мы, верь не верь, больше печемся о твоей пользе, нежели о своей. Но как бы тебе не пожалеть о том, как круто ты влип.

«Скоро эти зверьки возбудятся до истерики, а в этом состоянии они способны и ударить», — определил Ригоберто. Близнецы даже и не пытались контролировать свой гнев, их взгляды, жесты и гримасы становились все более агрессивными. «И что же — мне придется кулаками отбиваться от этой парочки?» — спрашивал сам себя хозяин дома. Он даже не помнил, когда в последний раз дрался. Определенно, это было в начальной школе «Ла-Реколета», на какой-нибудь переменке.

— Мы успели проконсультироваться с лучшими адвокатами Лимы. Мы знаем, о чем говорим. Вот почему мы можем утверждать, что ты ввязываешься в хреновейшую историю, дядюшка. Извини за бранные слова, но мы, мужчины, должны смотреть правде в глаза. Лучше тебе быть в курсе событий.

— Да-да, сообщничество и укрывательство, — торжественно пояснил Мики, произнося эти слова чуть не по буквам, чтобы придать им побольше веса. Его голосок то и дело срывался, глаза стали как свечки.

— Дело об аннулировании брака идет полным ходом, так что наша цель близка, — сообщил Эскобита. — Поэтому самое лучшее, что ты можешь предпринять, — это помочь нам, дядя Ригоберто. Я имею в виду, лучшее для тебя.

— А еще точнее, мы просим помочь не нам, а папе, дядя Ригоберто. Другу всей твоей жизни, человеку, который был для тебя старшим братом. А еще ты поможешь сам себе и сумеешь выбраться из этой идиотской заварухи, в которую и сам влез, и нас затащил. Тебе понятно?

— Откровенно говоря, нет, племянничек. Мне понятно лишь одно: вы сильно раздражены. — Ригоберто отчитывал близнецов спокойно, приветливо, с улыбкой. — А поскольку вы все время говорите на два голоса, у меня, признаюсь, уже голова пошла кругом. Я не могу уразуметь, о чем идет речь. Почему бы вам не успокоиться и не объяснить толком, чего вы от меня хотите.

Что же, близнецы поверили, что выиграли партию? Неужели они так и подумали? В общем, они сразу же умерили свой пыл. Теперь они смотрели на Ригоберто с улыбкой, кивали и обменивались довольными заговорщицкими взглядами.

— Да-да, прости нас, мы немножко погорячились, — извинился Мики. — Ты ведь знаешь, мы тебя очень любим, дядюшка.

«А ведь уши у него не меньше моих, — заметил Ригоберто. — Только у него как будто крыльями машут, а у меня — нет».

— И главное, прости, что мы повысили на тебя голос, — продолжил извинения Эскобита, беспорядочно молотя воздух, словно неугомонная обезьянка. — Но поскольку все идет так, как идет, то ничего не попишешь, ты должен нас понять. Сумасбродства этого старого психа и нас с братом вконец задергали.

— А вообще-то, все очень просто, — взялся объяснять Мики. — Мы отлично понимаем, что, поскольку наш папа — твой начальник в страховой компании, ты не мог отказаться подписать ту бумагу. И бедняга Нарсисо — то же самое. Судья, конечно, примет это во внимание. Это послужит смягчающим обстоятельством. Вам ничего не будет. Адвокаты гарантируют.

«В его устах слово „адвокат“ превращается в волшебную палочку», — подумал Ригоберто, наслаждаясь происходящим.

— Вы заблуждаетесь: и я, и Нарсисо согласились быть свидетелями на свадьбе вашего отца не потому, что мы его подчиненные, — вежливо поправил Ригоберто. — Я поступил так потому, что Исмаэль не только мой начальник, но и друг всей моей жизни. Нарсисо тоже согласился из великого уважения, с которым всегда относился к вашему отцу.

— Ну так вот, ты оказал другу всей твоей жизни дурную услугу! — Эскобита снова был охвачен гневом, теперь лицо его пылало, как будто он неожиданно получил солнечный удар, темные глаза метали молнии. — Старик не понимал, что делает. Он уже давным-давно рехнулся. Он давным-давно не знает, кто он таков, где находится и что вытворяет. Позволил себя завлечь этой говенной чоли, с которой он, будем так говорить, снюхался.

«Снюхался?» — возмутился дон Ригоберто. Наверное, это самое безобразное слово в испанском языке. Вонючее, волосатое слово.

— Ты что же, полагаешь, что мой папа, который всегда был настоящим кабальеро, мог бы, находясь в здравом уме, жениться на служанке, которая в довершение всего лет на сорок его моложе? — заговорил Мики. Рот его при этом широко распахивался, обнажая огромные зубы.

— Ты можешь в такое поверить? — Глаза у Эскобиты покраснели, голосок срывался на визг. — Это попросту невозможно; ты человек умный и образованный, так что не обманывай себя и не пытайся обмануть нас. Нам ведь палец в рот не клади, и к тебе это тоже относится.

— Если бы мне показалось, что Исмаэль не в здравом уме и не в твердой памяти, я бы не согласился стать его свидетелем, племянник. Прошу вас, дайте мне наконец сказать. Я понимаю, вы сейчас очень взбаламучены. Разумеется, это к делу не относится. Но вы должны сильно постараться и принять вещи, как они есть. Все обстоит не так, как вам кажется. Меня тоже сильно удивила женитьба Исмаэля. Именно так, не меньше всех остальных. Однако Исмаэль прекрасно сознавал, что делает, в этом я совершенно убежден. Он принял решение жениться вполне обдуманно, с абсолютным пониманием того, что он собирается сделать. И сознавая все последствия.

Ригоберто видел, как от его слов лица братьев Каррера наполняются яростью и негодованием.

— Надеюсь, ты не осмелишься повторить весь этот вздор в присутствии судьи. — Эскобита порывисто вскочил с кресла и сделал шаг вперед. Лицо его больше не багровело — он побледнел и весь трясся.

Дон Ригоберто даже не пошевелился. Он ждал пощечины или даже удара, но Эскобита сдержался и снова сел в кресло. По его круглому лицу струился пот. «А вот уже и угрозы. Интересно, до битья дело дойдет?»

— Если ты хотел меня напугать, ты этого добился, Эскобита, — все так же спокойно констатировал Ригоберто. — Лучше сказать, вы вдвоем этого добились. Хотите знать правду? Я просто умираю от страха, племяннички. Вы молоды, сильны, вспыльчивы, а ваш послужной список напугает и матерого уголовника. Я очень хорошо вас знаю, потому что, как вы помните, не раз помогал вам выпутываться из передряг и переделок, в которые вы попадали чуть ли не с детства. Помните, например, когда вы изнасиловали ту девчонку в Пукусане? Мне-то до сих пор памятно даже ее имя: Флоралиса Рока, так ее звали. И уж конечно, я не забыл, как мне пришлось передать ее родителям пятьдесят тысяч долларов, чтобы вы за свое озорство не отправились за решетку. И я отлично сознаю, что если вы решитесь, то способны исколошматить меня до полусмерти. Это яснее ясного.

Близнецы от растерянности насупились, принялись переглядываться, безуспешно пытались улыбнуться, вот только им было не до смеха.

— Ну зачем же ты так? — наконец выговорил Мики, вытащив изо рта мизинец и легонько хлопнув Ригоберто по плечу. — Здесь ведь собрались настоящие кабальеро, дядюшка.

— Мы бы никогда не подняли на тебя руку, — взволнованно подтвердил Эскобита. — Мы же тебя любим, дядя, пусть тебе сейчас и не верится. Несмотря на то, как скверно ты с нами обошелся, подписав эту проклятую бумажку.

— Позвольте мне закончить. — Хозяин дома плавными жестами успокаивал своих гостей. — И все-таки, несмотря на все мои страхи, если судья вызовет меня для дачи показаний, я скажу правду. Что Исмаэль принял решение о женитьбе, отчетливо сознавая, что он делает. Что он не впал в маразм и не сошел с ума и что он не позволял собой вертеть ни Армиде, ни кому-либо еще. Потому что рассудок у вашего отца до сих пор работает куда яснее, чем у вас двоих, вместе взятых. Вот это и есть истинная правда, племяннички.

И в комнате снова воцарилось плотное, колючее молчание. Тучи за окном почернели, а вдалеке, на горизонте моря, замелькали электрические огоньки — то ли судовые прожекторы, то ли далекие зарницы. Ригоберто слышал, как бьется его сердце. Сыновья Исмаэля были бледны, им, по-видимому, приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не броситься на него и не изувечить. «Ты, уж это точно, оказал мне дурную услугу, втянув меня в это дело, Исмаэль», — подумал Ригоберто.

Эскобита заговорил первым. Он понизил голос, как будто собирался открыть важную тайну, и пристально посмотрел в глаза Ригоберто; теперь в его взгляде сквозило презрение.

— Папа тебе заплатил, да? Сколько он тебе дал, дядюшка?

От этого вопроса Ригоберто просто опешил и застыл с открытым ртом.

— Не пойми нас превратно, — тут же поспешил поправить дело Мики. Он тоже говорил тихим голосом и успокаивающе помавал рукой. — Тебе вовсе нечего стыдиться, у всех есть потребности. Эскобита спрашивает тебя только потому, что если речь идет о деньгах, то мы тоже готовы тебя отблагодарить. Поскольку, откровенно говоря, ты нам нужен, дядя.

— Нам нужно, чтобы ты встретился с судьей и признал, что подписался в качестве свидетеля под давлением, из-за угроз, — объяснял Эскобита. — Если вы с Нарсисо об этом заявите, то процедура ускорится и брак будет аннулирован в два счета. И разумеется, мы готовы тебя вознаградить, дядюшка. Причем весьма щедро.

— Все услуги стоят денег, и нам хорошо известно, в каком мире мы живем, — добавил Мики. — И разумеется, строжайшая конфиденциальность.

— К тому же ты здорово поможешь нашему папе, дядюшка. Бедняга сейчас наверняка в отчаянии, не знает, как выбраться из ловушки, в которую угодил в момент слабости. Мы избавим его от этой напасти, и, вот увидишь, в конце концов он будет нам благодарен.

Ригоберто слушал близнецов не шевелясь и не моргая, окаменев в своем кресле, как будто погрузившись в высокомудрые раздумья. Близнецы с нетерпением дожидались его ответа. Молчание длилось целую минуту. Вдалеке на улице время от времени слышался затихающий сигнал точильщика.

— Прошу вас покинуть этот дом и больше здесь не появляться, — произнес наконец дон Ригоберто с неизменным своим спокойствием. — Честно сказать, вы оказались еще хуже, чем я думал, молодые люди. А уж я-то как-никак знаю вас лучше всех, с тех пор, как вы еще в коротких штанишках бегали.

— Ты нас оскорбляешь, — предупредил Мики. — Не заблуждайся, дядюшка: мы уважаем твои седины, но не больше того.

— И мы тебе не позволим! — Эскобита ударил по столу. — Да будет тебе известно, что ты можешь лишиться всего. Даже твоя пенсия и та под вопросом.

— Не забывай, кто будет управлять компанией, как только этот старый псих протянет ноги, — пригрозил Мики.

— Я попросил вас уйти. — Ригоберто встал и указал на дверь. — И главное: чтобы ноги вашей больше здесь не было. Я не желаю снова встречаться с вами.

— Ты думаешь, что можешь вот так выставить нас из дома, паршивый сводник? — выкрикнул Эскобита, тоже вставая и сжимая кулаки.

— Заткнись! — Мики схватил брата за руку. — Мы не можем докатиться до драки. Эскобита, извинись перед дядей Ригоберто за оскорбление.

— И в этом нет нужды. Достаточно будет, если вы уйдете и никогда не вернетесь, — сказал Ригоберто.

— Да ведь он нас оскорбил, братец! — не унимался Эскобита. — Он вышвыривает нас из дома, словно двух блохастых псов. Ты разве не слышал?

— Извинись, мать твою, — приказал Мики, тоже вскочив на ноги. — Прямо сейчас. Проси прощения.

— Ну ладно, — уступил Эскобита. Он дрожал как лист. — Прошу прощения за свои слова, дядюшка.

— Извинения приняты, — кивнул в ответ Ригоберто. — Наш разговор окончен. Спасибо, что навестили, молодые люди. Всего наилучшего.

— Мы еще поговорим, только в более спокойном тоне, — сказал на прощание Мики. — Мне жаль, что все кончилось так, дядя Ригоберто. Мы ведь хотели договориться по-дружески. Однако, ввиду твоей неуступчивости, наше дело придется доверить судебным инстанциям.

— Такой оборот тебя не сильно устроит, говорю тебе по совести: ты пожалеешь, — добавил Эскобита. — Так что лучше бы тебе передумать.

— Пойдем уже, братишка, и заткнись, наконец. — Мики взял брата под руку и потащил к выходу.

Как только близнецы покинули гостиную, через другую дверь вбежали Лукреция с Хустинианой. Лица у них были встревоженные. Служанка сжимала в руке опасное оружие — маленькую скалку для теста.

— Мы все слышали, — объявила Лукреция, схватив мужа за руку. — Если бы гиены к тебе прикоснулись хоть пальцем, мы были готовы выскочить и броситься на них.

— Так вот почему ты со скалкой? — уточнил Ригоберто, и Хустиниана кивнула с самым серьезным видом, потрясая своей импровизированной дубинкой.

— А у меня была кочерга, — сообщила Лукреция. — Мы бы выцарапали этим подонкам глаза. Клянусь тебе, любовь моя.

— Ну как, хорошо я держался? — Ригоберто выпятил грудь. — Я ни разу не позволил этой парочке полуидиотов меня запугать.

— Ты вел себя как настоящий кабальеро, — ответила Лукреция. — И по крайней мере, на этот раз рассудок одержал победу над грубой силой.

— Как настоящий мачо, дон Ригоберто, — эхом откликнулась Хустиниана.

— Только Фончито об этом ни слова, — приказал Ригоберто. — Мальчику и своих проблем хватает.

Женщины кивнули в знак согласия, а потом все трое дружно расхохотались.

IX

Прошло шесть дней после публикации второго объявления Фелисито Янаке в газете «Эль Тьемпо» (в отличие от первого — без подписи), а похитители так и не объявились. Несмотря на проявленные усилия, сержант Литума и капитан Сильва до сих пор не отыскали следов Мабель. Известия о похищении еще не просочились в прессу, но капитан говорил, что такое чудо долго не продлится; просто невозможно, учитывая интерес пьюранцев к делу владельца «Транспортес Нариуала», чтобы такое происшествие в ближайшее время не попало на первые полосы газет, на радио и телевидение. Все может раскрыться в любой момент, и полковник Скребисук устроит им очередную головомойку с воплями, руганью, топаньем ног.

Литума знал своего шефа достаточно, чтобы понимать, насколько он сейчас встревожен, хотя капитан в этом и не признавался: он храбрился, выказывал уверенность и продолжал отпускать свои циничные, скабрезные замечания. Определенно, капитан, как и сам Литума, задавался вопросом: а вдруг мафиози с паучком перегнули палку, вдруг эта смазливая брюнеточка, любовница дона Фелисито, уже мертва и захоронена на какой-нибудь загородной свалке? При каждой встрече с коммерсантом, который был сам не свой от горя, сержант с капитаном поражались, отмечая мешки у него под глазами, трясущиеся руки, внезапные паузы на середине фразы: Фелисито неожиданно замирал, с ужасом вглядывался в пустоту, его слезящиеся глаза начинали часто-часто моргать. «Да с ним в любой момент инфаркт может приключиться, возьмет и здесь же отбросит копыта» — вот чего боялся Литума. А его начальник теперь курил в два раза больше обычного, да еще и покусывал потухшие окурки — такое случалось с капитаном только в периоды сильнейших потрясений.

— Что же нам делать, если сеньора Мабель не объявится, мой капитан? Я из-за этого дела уже и спать не могу.

— А мы покончим с собой, Литума, — пытался острить капитан. — Сыграем в русскую рулетку и покинем этот мир по-мужски, как тот Семинарио, которого ты ухайдокал. Но она объявится, не будь таким пессимистом. Из второго объявления в «Эль Тьемпо» они знают — или, по крайней мере, думают, что знают, что им наконец-то удалось сломить Янаке. Теперь они заставляют его немножко помучиться, чтобы достойно завершить свою работу. И я вовсе не из-за этого извелся, Литума. Все как раз наоборот. Я боюсь, что дон Фелисито потеряет голову и решит опубликовать еще одно объявление: пойдет на попятную и разрушит наш план.

Убедить дона Фелисито оказалось непросто. Капитан Сильва несколько часов кряду уговаривал его уступить, приводя все возможные аргументы, чтобы коммерсант в тот же день отнес объявление в «Эль Тьемпо». Разговор шел сначала в полицейском участке, затем в баре «Две ноги», куда им с Литумой пришлось тащить коммерсанта чуть не силком. У них на глазах бедняга один за другим залпом заглотил шесть крепких коктейлей — несмотря на заверения, что он никогда не пьет натощак. Алкоголь ведь плохо влияет на его желудок, вызывает изжогу и диарею. Однако сегодня был особый случай. Фелисито пережил страшное потрясение — самое мучительное в его жизни, и алкоголь должен был удержать его от нового приступа рыданий.

— Умоляю, дон Фелисито, поверьте мне, — объяснял капитан, проявляя чудеса терпения. — Поймите, я не прошу вас прогнуться перед мафией. Я бы ни за что не посоветовал выплачивать им дань.

— Я никогда на такое не пойду, — дрожащим, но уверенным голосом повторял Фелисито. — Даже если они изобьют Мабель и мне придется покончить с собой, чтобы совесть меня не грызла.

— Я прошу вас только притвориться, вот и все. Заставьте их поверить, что вы согласны на их условия, — настаивал капитан. — Вам не придется платить ни сентаво, клянусь моей матерью. И вашей пышечкой Хосефитой клянусь. Нам нужно, чтобы они освободили девушку, это наведет нас на след. Поверьте, я отвечаю за каждое свое слово. Такая уж у меня профессия: я назубок знаю, как будут вести себя такие говнюки. Ну не упрямьтесь, дон Фелисито.

— Я вовсе не упрямлюсь, капитан. — Коммерсант наконец-то успокоился и теперь выглядел трагикомично: прядка волос свесилась с его лба и закрыла почти весь правый глаз, но несчастный как будто ничего и не замечал. — Мабель для меня очень много значит, я люблю ее. Сердце разрывается, как подумаю, что она, не имея ничего общего с этим делом, стала жертвой алчности и подлости каких-то ублюдков. Нопойти им навстречу я никак не могу. Поймите, капитан, это даже не из-за моих убеждений. Я не могу предать память о своем отце.

Фелисито замолчал, уставившись взглядом в пустой бокал, и Литума подумал, что сейчас он снова разрыдается. Но Фелисито не плакал. Опустив голову, обращаясь уже не к полицейским, а к самому себе, этот человечек, зажатый в костюм-тройку пепельного цвета, завел разговор о своем отце. Вокруг столика кружились синие мухи, где-то на улице двое мужчин громко ругались из-за случившейся аварии. Фелисито говорил медленно, подыскивая для своего рассказа выразительные слова, порой отдаваясь на волю горестных чувств. Литума и капитан Сильва вскоре убедились, что батрак Алиньо Янаке из Япатеры, что в Чулуканасе, — это человек, которого Фелисито любил больше всех на свете. И не только за то, что в их жилах текла одна кровь. А за то, что благодаря отцу Фелисито сумел выбраться из бедности (правильнее сказать — из нищеты), в которой он родился и провел все детство, — нищеты, которую полицейские даже вообразить себе не могли. Дон Фелисито выкарабкался, стал предпринимателем, владельцем целой армады автобусов, грузовиков и маршруток, у него появилась солидная транспортная компания, придававшая блеск его жалкой фамилии[40]. Фелисито обрел уважение в обществе, его знали как человека почтенного и порядочного. Он сумел дать своим сыновьям хорошее образование, достойную жизнь и настоящую профессию, он собирался оставить им «Транспортес Нариуала», предприятие с хорошей репутацией среди клиентов и конкурентов. И всем этим Фелисито был обязан не столько своим усилиям, сколько самопожертвованию Алиньо Янаке. Этот человек был для него не только отцом, но и матерью, и всей семьей, потому что Фелисито не знал женщины, которая произвела его на свет, не было у него и других родственников. Он даже не знал, почему родился в Япатере, поселке негров и мулатов, где Янаке, будучи креолами, то есть чоли, чувствовали себя чужаками. Жили они одиноко, потому что «черненькие» из Япатеры не желали водиться с Алиньо и его сыном. Так они и жили, всегда вдвоем — то ли потому, что у них вообще не осталось родни, то ли потому, что отец не хотел, чтобы Фелисито узнал, где живут и чем занимаются его дядья и двоюродные братья. Мальчик не помнил — он тогда был еще совсем крошечным, — но всегда знал, что вскоре после его рождения мать сбежала, а куда и с кем — неизвестно. Она так и не вернулась. С тех пор как Фелисито себя помнил, его отец как мул трудился на участке, который выделял ему хозяин, и на хозяйской ферме — не зная праздников и выходных, семь дней в неделю и двенадцать месяцев в году. Алиньо Янаке тратил свой тощий заработок на то, чтобы Фелисито ел, ходил в школу, чтобы у него были ботинки, одежда, тетрадки и карандаши. Иногда он дарил сыну игрушку на Рождество, монетку, чтобы мальчик купил себе леденец или пряник. Алиньо был не из тех отцов, что вечно лобызают и балуют своих детей. Он был суров и немногословен, ни разу не поцеловал и не обнял сына, не рассказывал смешных историй. Однако этот человек отказывал себе во всем, чтобы сын с годами не остался неграмотным батраком, каким был он сам. В те времена в Япатере даже и начальной школы-то не было. Фелисито ходил в государственную школу Чулуканаса: пять километров туда и пять обратно, причем не всегда попадался жалостливый шофер, готовый подвезти мальчика. Но кажется, Фелисито за все время не пропустил ни одного учебного дня. И всегда приносил хорошие отметки. Отец читать не умел, так что мальчик сам оглашал для него дневниковые записи и был счастлив, видя, как от похвал учителей Алиньо раздувается как индюк. Ни в одной из средних школ Чулуканаса для Фелисито места не нашлось, и, чтобы мальчик продолжал учиться, отец с сыном перебрались в Пьюру. К радости Алиньо, Фелисито приняли в «Сан-Мигель-де-Пьюра», лучшую муниципальную школу в городе. Повинуясь отцовскому приказу, мальчик скрыл от учителей и одноклассников, что его отец зарабатывает на жизнь разгрузкой товаров на Центральном рынке в Гальинасере, а по ночам вывозит мусор с городских улиц. И все это — ради того, чтобы сын продолжал учебу, чтобы, повзрослев, не был батраком, грузчиком или мусорщиком. Совет, данный отцом перед смертью, — «Никогда не позволяй себя топтать, сынок» — сделался девизом Фелисито на всю жизнь. И теперь он тоже не даст себя топтать этим бандитам, поджигателям, похитителям, треклятым ублюдкам.

— Мой отец никогда не просил милостыню и не позволял себя унижать, — закончил коммерсант.

— Я вижу, ваш отец был человеком таким же достойным, как и вы сами, дон Фелисито. Клянусь, я никогда не попросил бы вас его предавать, — заверил капитан. — Я прошу только о трюке, об обмане: просто поместите в «Эль Тьемпо» нужное им объявление. Они подумают, что вы сломались, и отпустят Мабель. Вот что сейчас важнее всего. Шантажисты выйдут из тени, и мы сможем принять бой.

В конце концов дон Фелисито уступил. Вдвоем с капитаном Сильвой они сочинили текст, который должен был появиться в газете на следующий день:

БЛАГОДАРНОСТЬ МНОГОСТРАДАЛЬНОМУ СПАСИТЕЛЮ АЙЯБАКСКОМУ

Благодарю всей душой Многострадального Спасителя Айябакского, который, в бесконечной своей милости, даровал мне чудо, о котором я просил. Эту благодарность я сохраню навсегда и всегда буду готов следовать по путям, кои Его великая премудрость и милосердие пожелают мне указать.

Благочестивый прихожанин

В эти дни, когда тянулось ожидание ответного шага со стороны мафиози, Литума получил весточку от братьев Леон. Им удалось уговорить Риту, супругу Обезьяна, отпустить его из дому вечером, так что вместо обеда в субботу устроился дружеский ужин. Они встретились в китайском ресторанчике неподалеку от Лурдской обители. Сержант оставил свою форму в пансионе супругов Каланча и явился на ужин как штатский человек, в своей единственной тройке. Накануне Литума отнес костюм в прачечную — почистить и отгладить. Галстука надевать не стал, зато купил себе на распродаже новую рубашку. Заплатил уличному мальчишке, чтобы тот надраил его ботинки, а перед самой встречей с двоюродными братьями принял душ в городской бане.

Узнать Обезьяна оказалось сложнее, чем Хосе. Вот уж кто и вправду переменился. И не только внешне, хотя Обезьян порядком растолстел по сравнению с юными годами, волос осталось мало, под глазами залегли сизые тени, на висках, вокруг рта и на шее скопились морщинки. Одет он был в элегантный костюм спортивного стиля и мокасины, как у белого. Одна цепочка украшала его шею, другая — запястье. Но больше всего изменились манеры: перед Литумой предстал спокойный, уверенный в себе человек, открывший главный секрет существования и способный ладить со всеми на свете. Не осталось ни следа от шутовства и обезьянничанья, которыми он отличался в детстве, за которые и получил свое прозвище.

Обезьян обнял двоюродного брата:

— Как чу́дно снова встретиться с тобой, Литума!

— Нам не хватает разве что спеть гимн непобедимых, — рассмеялся Хосе. И, подозвав официанта-китайца, заказал на всех холодного пива из Куско.

Поначалу разговор шел непросто, вымученно: разбор общих воспоминаний скоро начал перемежаться долгими паузами, натянутыми улыбками и беспокойными взглядами. Много воды утекло, каждый из троих жил теперь своей жизнью, и трудно было воскресить былое дружество. Литума ерзал на своем стуле и думал о том, не лучше ли было обойтись без такой вот встречи. Он вспоминал Бонифацию, вспоминал Хосефино, и сердце его сжималось. Однако же, по мере того, как пустели бутылки, сопровождавшие и блюда с рисом по-перуански, и полоски лапши, и супчик вантан, и фаршированные креветки, кровь у непобедимых начинала бурлить, языки развязывались. Теперь они чувствовали себя уверенно и комфортно. Хосе и Обезьян рассказывали анекдоты, Литума упрашивал двоюродного брата показать какую-нибудь пародию из тех, которыми он был знаменит в юности. Например, на отца Гарсию из их церкви Богоматери дель Кармен, что стояла на площади Мерино. Обезьян сначала заартачился, но вскоре оттаял и принялся проповедовать и сыпать библейскими проклятиями, как делал когда-то старый испанский священник — филателист и задира; о нем еще ходила легенда, что однажды он с толпой прихожанок спалил самый первый пьюранский бордель — тот, что стоял прямо на берегу неподалеку от Катакаоса, а заправлял там отец Чунги-Чунгиты. Бедный падре Гарсия! Как же отравляли ему жизнь непобедимые, носившиеся по улицам с криками: «Поджигатель! Поджигатель!» Они превратили последние годы старого склочника в крестную муку. Сам отец Гарсия, стоило ему встретиться с непобедимыми, тоже принимался их чихвостить: «Бездельники! Пьянчуги! Дегенераты!» Уй как смешно! Как весело жилось им в те времена, которые, как поется в танго, ушли и не вернутся.

Когда троица уже покончила с едой — включая и десерт из китайских яблочек, — но не с выпивкой, в голове у Литумы кружил мягкий ласковый ветер. Комната вертелась, и невозможно было сдерживать приступы зевоты, грозившей свихнуть сержанту челюсть. Как вдруг неожиданно сквозь этот сладкий полусон Литума расслышал, что Обезьян заговорил о Фелисито Янаке. Он о чем-то спрашивал. Полицейский почувствовал, как приятное опьянение улетучивается, как возвращается к нему контроль над мыслями.

— Что там слышно о бедном доне Фелисито, братишка? — повторил Обезьян. — Ты должен быть в курсе. Он все так же упорствует и не платит мафиози? Мигелито и Тибурсио сильно беспокоятся, их обоих эта история просто задолбала. Потому что, хотя дон Фелисито всегда держал их в строгости, они любят своего старика. И боятся, как бы мафиози его не прикончили.

— Ты что, знаком с сыновьями дона Фелисито? — удивился Литума.

— Да разве Хосе тебе не говорил? Мы оба с ними давно знакомы.

— Они привозили в мастерскую машины из «Транспортес Нариуала» для ремонта и наладки. — Казалось, откровенность Обезьяна пришлась брату не по душе. — Оба они — хорошие парни. Но мы не то чтобы с ними близкие друзья, просто знакомые.

— Мы с ними в кости любим резаться, — добавил Обезьян. — Тибурсио играет — просто класс.

— Расскажите мне о них побольше, — попросил Литума. — Я их видел всего пару раз, когда они давали показания в комиссариате.

— Замечательные ребята, — высказался Обезьян. — Они сильно переживают из-за того, что происходит с их отцом, хотя старик, как видно, воспитывал их железной рукой. Заставил отработать на всех должностях в его фирме, начиная с самого низа. Да и до сих пор дон Фелисито их держит в шоферах и платит, как поговаривают, сущие гроши. Предпочтения своим сыновьям он не оказывает. Лишнего медяка не накинет и поблажек никаких не дает. А еще — ты, наверно, слышал — он отправил Мигелито служить в армию, по слухам, для исправления, потому что сынок уже начинал выкаблучиваться. Суровый такой отец.

— Дон Фелисито — удивительный тип, которых в жизни редко встретишь, — изрек Литума. — Самый несгибаемый из всех, кого я знаю. Любой другой предприниматель давно бы уже отстегивал дань и выкинул этот кошмар из головы.

— Ну, как бы там ни было, Мигелито и Тибурсио унаследуют «Транспортес Нариуала» и перестанут ходить в бедняках. Ну а у тебя как дела? — попытался сменить тему Хосе. — Я имею в виду, как у тебя, например, с женским полом? Жена там, любовница, любовницы имеются? Или только шлюхи?

— Не наглей, Хосе. — Обезьян опять принялся размахивать руками. — Посмотри, как ты смутил Литуму своим бессовестным любопытством.

— Да неужели ты по-прежнему вздыхаешь о той девчонке, которую Хосефино забрал в бордель? Дикаркой ее звали, верно?

— Даже не вспомню, кто такая, — заверил Литума, глядя в потолок.

— Хосе, не напоминай брату о грустном, че гуа!

— Давайте лучше поговорим о доне Фелисито, — предложил Литума. — О настоящем мужчине с характером и с яйцами. Я потрясен его поведением.

— Да кто не потрясен! — поддержал Обезьян. — Он стал настоящим героем Пьюры, почти таким же знаменитым, как адмирал Грау. Быть может, теперь, когда он сделался такой известной личностью, мафия не осмелится ему угрожать.

— Наоборот, теперь они будут угрожать именно из-за того, что он стал известной личностью. Дон Фелисито выставил мафию в смешном свете, а этого они простить не могут, — высказал свое мнение Хосе. — На кон поставлен авторитет мафиози, братишка. Если дон Фелисито сумеет настоять на своем, то все бизнесмены, которые сегодня платят им дань, завтра же перестанут платить и мафия рухнет. Неужели вы думаете, что они такое допустят?

Кажется, Хосе сильно нервничает? Литума, по-прежнему зевая, все-таки заметил, что его двоюродный брат вновь принялся ногтем рисовать лучики на поверхности стола. Но вглядываться он не стал, чтобы, как при первой встрече, не убедить самого себя, что это паучки.

— А вы почему никак не реагируете, братец? — нахмурился Обезьян. — Я имею в виду гражданскую гвардию. Не обижайся, Литума, но полиция, по крайней мере в Пьюре, — это всегда ни пришей ни пристегни. Ровным счетом ничего не делает и годится лишь на то, чтобы взятки тянуть.

— Да и не только в Пьюре, — горячо подхватил сержант. — Мы, братец, по всему Перу ни пришей ни пристегни. Но все-таки уверяю, что по крайней мере я за все годы, с тех пор как надел форму, ни разу не вымогал денег. Поэтому и живу беднее любого побирушки. А если вернуться к дону Фелисито, то, по правде сказать, дело не продвигается из-за плохой технической подготовки. Графолог, который должен был нам помогать, сейчас в отпуске — ему геморрой удалили. Только представьте: все расследование встало из-за потревоженной задницы этого сеньора.

— Ты хочешь сказать, у вас до сих пор нет ни единой зацепки? — допытывался Обезьян.

Литума мог бы поклясться, что Хосе взглядом умоляет брата переменить тему разговора.

— Зацепки-то имеются, да только все очень зыбко, — вздохнул сержант. — Но рано или поздно они сделают неверный шаг. Проблема заключается в том, что в Пьюре сейчас действует не одна мафия, а сразу несколько. Но они все равно попадутся. Они всегда в чем-то прокалываются и сами себя выдают. К сожалению, до сих пор они не допустили ни единой ошибки.

Литума попробовал еще порасспросить о Тибурсио и Мигелито, и ему снова показалось, что эта тема Хосе не по нраву. В какой-то момент братья даже заспорили.

— Вообще-то, мы с ними познакомились совсем недавно, — несколько раз повторил Хосе.

— Как это недавно — лет шесть прошло, если не больше, — поправил брата Обезьян. — Забыл, что ли, как Тибурсио возил нас в Чиклайо на грузовичке? Когда это было? Тыщу лет назад. Когда у нас еще та сделка не выгорела.

— А что это была за сделка?

— Мы задумали, продавать сельскохозяйственную технику в северные общины и кооперативы, — пояснил Хосе. — А эти стервецы так и не заплатили. Опротестовали все заключенные договоры. Мы тогда потеряли почти все, что вложили.

Больше Литума не приставал с расспросами. В ту ночь, попрощавшись и поблагодарив братьев Леон за ужин, добравшись на маршрутке до своего пансиона и улегшись в постель, полицейский еще долго не спал, размышляя о своих двоюродных братьях. Особенно о Хосе. Что же в нем было не так? Только ли его рисуночки на деревянном столе? А может, и в поведении его было что-то подозрительное? Хосе проявлял странную нервозность всякий раз, когда в разговоре всплывали сыновья дона Фелисито. Или же Литума сам додумывал эти странности из-за того, что расследование не продвигалось? Что теперь делать — поделиться своими сомнениями с капитаном Сильвой? Нет, лучше подождать, пока его призрачные подозрения не обретут четкий контур.

Однако первое, что Литума сделал в комиссариате на следующее утро, — это рассказал обо всем своему начальнику. Капитан Сильва слушал внимательно, не перебивая, делая пометки в маленьком блокнотике; карандаш у него был такой крошечный, что из-под пальцев и не разглядишь. В конце концов капитан пробормотал: «Тут, мне кажется, ничего серьезного нет. Никакого следа, Литума. Твои братья, по-моему, чисты, как девственницы». Но потом он еще долго молчал, раздумывал, покусывая карандаш, точно окурок. Наконец капитан принял решение:

— Знаешь, что мы сделаем, Литума? Еще раз побеседуем с сыновьями дона Фелисито. Судя по твоему рассказу, мы пока что не весь сок выжали из этой парочки. Нужно еще немножко поддавить. Вызови-ка их на завтра — естественно, по отдельности.

В этот момент в дверь постучал дежурный полицейский, потом в кабинет просунулось его юное безусое лицо. «Мой капитан, вам звонит сеньор Фелисито Янаке. Дело срочное». Литума видел, как капитан придвигает к себе старый аппарат, слышал, как он здоровается: «Доброе утро, дон». И как просияло лицо начальника — словно ему только что сообщили, что он выиграл главный приз в лотерее. «Мы выезжаем!» — взвизгнул он и повесил трубку.

— Слышишь, Литума, Мабель объявилась. Она сейчас у себя дома, в Кастилье. Давай живее! Что я тебе говорил? Они поверили в нашу сказочку. Они ее отпустили!

Капитан был так счастлив, словно ему уже предстояло вступить в бой с бандой паучка.

X

— Вот так сюрприз! — воскликнул падре О’Донован, увидев в ризнице Ригоберто. Святой отец только что снял облачение, в котором служил восьмичасовую мессу. — Ты здесь, Ушастик? Давненько мы не виделись. Глазам не верю.

Пепи́н О’Донован был мужчина высокий, тучный, благодушный, с обширной лысиной и веселыми глазами, сверкавшими за стеклами очков с роговой оправой. Он, казалось, занимал все пространство в этой комнатушке с обшарпанными стенами и щербатым полом, в которую свет проникал через затканное паутиной оконце в крыше.

Мужчины обнялись с давнишней сердечностью: они не виделись несколько месяцев, а может, и год. В школе «Ла-Реколета», где они вместе учились с первого класса начальной школы до пятого класса средней, они были лучшими друзьями, а иногда и соседями по парте. Да и потом, поступив на факультет права в Католический университет, они продолжали тесно общаться. Вместе выступали в «Католическом действии»[41], вместе занимались, ходили на одни и те же лекции. До тех пор, пока в один прекрасный день Пепин О’Донован не преподнес своему другу величайший сюрприз.

— Только не говори, что твое появление здесь означает внезапное обращение и что ты хочешь исповедаться, Ушастик, — пошутил падре О’Донован по пути в свой маленький кабинет.

Священник предложил другу стул. В кабинете были полки, книги, брошюры, распятие, фотография папы и фотография родителей Пепина. Кусок потолка просел, обнажив материалы, из которых он был сделан: смесь тростника и глины. Да неужели эта церковь — памятник колониальной эпохи? Обветшалое здание грозило рухнуть в любой момент.

— Я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, вот так все просто. — Ригоберто опустился на стул, затрещавший под его весом, и невесело вздохнул. Пепин был единственным человеком, который до сих пор называл его школьным прозвищем: Ушан или Ушастик. В юности это немного коробило Ригоберто. Но теперь прошло.

Когда тем далеким утром в начале их второго курса в столовой Католического университета Пепин О’Донован вдруг объявил — самым преспокойным тоном, как будто говорил о последней лекции по гражданскому праву или комментировал недавний футбольный матч, — что они теперь долго не увидятся, потому что он вечером уезжает в Сантьяго-де-Чили, чтобы приступить к новициату[42], Ригоберто подумал, что его друг шутит. «Ты хочешь сказать, что собираешься священником заделаться? Брось заливать, приятель». Да, конечно, оба они были активными участниками «Католического действия», однако Пепин ни разу даже не намекал другу Ушану, что ощутил призвание. Но сейчас он вовсе не собирался шутить: это было глубоко взвешенное решение, обдуманное в течение многих лет в тишине и одиночестве. Уже потом Ригоберто узнал, что Пепину пришлось выдержать неприятное объяснение с родителями: они пытались всеми способами отговорить сына от поступления в семинарию.

— Ну конечно, приятель, — сказал отец О’Донован. — Если я могу быть тебе полезен, что ж, Ригоберто, я очень рад. Лучше и не придумаешь.

Пепин никогда не принадлежал к числу тех мальчиков-святош, которые причащаются на каждой мессе и которых священники опекают и пытаются убедить, что у них призвание, что Господь избрал их для высшего служения. О’Донован был самый нормальный мальчишка на свете: спортсмен, весельчак, проказник; он даже успел обзавестись подружкой: веснушчатой волейболисточкой, учившейся в школе при монастыре Санта-Урсула. Конечно, он ходил к мессе, как и все ученики «Реколеты», и в деятельности «Католического действия» участвовал вполне прилежно, однако, как помнилось Ригоберто, Пепин никогда не отличался особой набожностью и не выказывал особого интереса к религиозным дискуссиям. Да и сборища, которые священники время от времени устраивали в усадьбе Чосика, он посещал редко. Нет, это была не шутка, а твердое решение. Пепин с детства ощутил призвание и долго думал, ни с кем не советуясь, прежде чем решился на важный шаг. Теперь дороги назад уже не было. В ту же ночь юноша уехал в Чили. Когда, спустя немало лет, они с Ригоберто снова встретились, Пепин был уже отцом О’Донованом, одетым в сутану, носил очки, сверкал ранней плешью и успел сделаться заядлым велосипедистом. При этом он оставался человеком простым и добродушным, так что при встречах Ригоберто любил повторять фразу, которая для них превратилась в поговорку: «Хорошо, что ты не изменился, Пепин, хорошо, что ты не похож на священника, хотя и стал таковым». На это отец О’Донован неизменно напоминал однокласснику о его детском прозвище: «А твои ослиные приспособы так и продолжают расти, Ригоберто? К чему бы это?»

— Речь не обо мне, — уточнил Ригоберто. — Речь идет о Фончито. Мы с Лукрецией уже не знаем, как быть с парнишкой, Пепин. Он нас обоих в гроб вгонит, такие дела.

С тех пор они общались довольно регулярно. Падре О’Донован венчал Ригоберто с Элоизой, его первой женой, матерью Фончито, а когда Ригоберто овдовел, священник обвенчал его и с Лукрецией — в узком кругу самых близких друзей. Он же крестил и Фончито, а еще падре О’Донован иногда приходил в их квартиру в Барранко пообедать и послушать музыку, и встречали его с искренним радушием. Ригоберто несколько раз помогал священнику пожертвованиями (от себя и от страховой компании) на богоугодные дела в его приходе. При встречах бывшие одноклассники чаще всего говорили о классической музыке — Пипин О’Донован с юности был настоящим ценителем. Несколько раз Ригоберто с Лукрецией приглашали священника на концерты Лимского филармонического общества, которые проводились в монастыре Санта-Урсула.

— Не беспокойся, приятель, наверняка ничего серьезного, — сказал падре О’Донован. — Все подростки на свете в пятнадцать лет имеют проблемы и доставляют проблемы. А если у них нет проблем — они просто дурачки. Так что это нормально.

— Нормально — это если бы Фончито напивался, ходил по девкам, забивал косяки, затевал разные проказы, как мы с тобой, когда были в этом трудном возрасте, — мрачно ответил Ригоберто. — Нет, старик, это все не про Фончито. А дело в том — я знаю, ты будешь смеяться, и все же — мальчику уже давно втемяшилось в голову, что ему является дьявол.

Отец О’Донован пытался сдержаться, но ничего не вышло, и он громко расхохотался.

— Я смеюсь не над Фончито, а над тобой, — объяснил он, все еще посмеиваясь. — Ты, Ушастик, — и вдруг заговорил о дьяволе! В твоих устах это слово звучит нелепо. Оно тебе не идет.

— Я не знаю, дьявол это или нет, я никогда не говорил тебе, что это дьявол, никогда не употреблял это слово, не знаю, почему ты его употребляешь, папа. — Фончито говорил горячо, но таким тихим голоском, что отцу приходилось низко наклоняться, чтобы не упустить ни слова.

— Ладно, сынок, извини. Пожалуйста, скажи мне только одно. Это очень важно, Фончито. Ты чувствуешь холод при появлении Эдильберто Торреса? Как будто вместе с ним налетает порыв ледяного ветра?

— Что еще за глупости, папа? — Фончито широко раскрыл глаза, не зная, смеяться ему или оставаться серьезным. — Это ты так прикалываешься, да?

— И что же, он является мальчику в том же виде, как и достославному падре Урраке, в обличье обнаженной женщины? — снова рассмеялся падре О’Донован. — Ты наверняка читал это «предание» Рикардо Пальмы[43], Ушастик. Весьма занимательное чтение.

— Ладно-ладно, — снова извинялся Ригоберто. — Ты прав, ты никогда не говорил мне, что некий Эдильберто Торрес — это дьявол. Я прошу прощения, я знаю, что с такими вещами шутить нельзя. Холод пришел мне на ум из-за романа Томаса Манна, в котором главному герою, композитору, является дьявол. Забудь о моем вопросе. Просто я не знаю, как называть этого субъекта, сынок. Существо, которое таким вот образом появляется и исчезает, которое материализуется в самых неожиданных местах, не может быть человеком из плоти и крови, как мы с тобой. Разве не так? Клянусь, я над тобой не подшучиваю. Когда я говорю с тобой, я как будто сердце в руке сжимаю. Если это не дьявол, тогда получается, что это ангел.

— Ты все-таки смеешься надо мной, папа, я же вижу! — обиделся Фончито. — Я не говорил, что это дьявол, и не говорил, что это ангел. Мне этот господин кажется человеком, как мы с тобой, из плоти и крови, естественно; он абсолютно нормальный. Если хочешь, давай закончим этот разговор и больше никогда не будем упоминать про сеньора Эдильберто Торреса.

— Это не игра, совсем не похоже, — серьезно заверил Ригоберто. Падре О’Донован перестал смеяться и теперь внимательно слушал старого друга. — Парнишка, хоть нам и не говорит, совершенно измучен происходящим. Это другой человек, Пепин. У него всегда был прекрасный аппетит, проблемы накормить ребенка никогда не возникало, а теперь он почти ничего не ест. Он перестал заниматься спортом, приятели за ним заходят, а он придумывает отговорки, чтобы остаться дома. Мы с Лукрецией вынуждены прямо-таки силком выпихивать его за дверь. Он стал молчаливым, скрытным, замкнутым — а ведь был такой общительный, даже болтливый! Он днем и ночью погружен в себя, как будто его пожирает изнутри какая-то великая забота. Я больше не узнаю своего сына. Мы отвели мальчика к психологу, эта женщина проверяла его как могла. И определила, что с ним ничего не случилось, что это самый нормальный ребенок на свете. Клянусь тебе, Пипин, мы просто не знаем, что делать.

— Если бы я перечислил тебе всех, кому являются привидения, тебе бы поплохело, Ригоберто, — попробовал успокоить друга падре О’Донован. — Обыкновенно это женщины в возрасте. Дети встречаются реже. У них чаще всего бывают дурные помыслы.

— А ты не мог бы поговорить с ним, старина? — Дону Ригоберто было не до шуток. — Что-нибудь присоветовать? В общем, не знаю. Эта идея пришла в голову не мне, а Лукреции. Она считает, что тебе мальчик, возможно, откроет больше, чем нам.

— В последний раз это случилось в кинотеатре «Ларкомар», папа. — Фончито опустил глаза и говорил с запинкой. — Вечером в пятницу, когда мы с Курносым Пессуоло пошли смотреть последний фильм про Джеймса Бонда. Кино меня полностью захватило, все было по кайфу, как вдруг, вдруг…

— Что — вдруг? — не выдержал дон Ригоберто.

— Я вдруг увидел его, он сидел рядом со мной. — Фончито сгорбился и тяжело дышал. — Это был он, вне всяких сомнений. Клянусь тебе, папа, он там сидел. Сеньор Эдильберто Торрес. Глаза у него блестели, а еще я заметил слезинки на его щеках. Это не могло быть из-за фильма, папа, — там ничего печального не происходило, только драки, поцелуйчики и всякие приключения. Значит, он плакал из-за чего-то другого. А потом — не знаю, как тебе и объяснить, только мне показалось, что он такой печальный из-за меня.

— Из-за тебя? — с трудом выговорил Ригоберто. — Но с чего бы этому сеньору плакать из-за тебя, Фончито? Разве ты нуждаешься в его сочувствии?

— Этого я не знаю, папа, я только догадываюсь. Но ведь он сидел рядом со мной — отчего же еще ему было плакать?

— А когда фильм кончился и зажегся свет, Эдильберто Торрес все так же сидел рядом? — спросил Ригоберто, заранее зная ответ.

— Нет, папа. Он ушел. Не знаю, в какой момент он поднялся и вышел. Я не заметил.

— Конечно-конечно, я готов, — заверил падре О’Донован. — Я поговорю с Фончито, если он сам захочет говорить со мной. Главное, не пытайся на него давить. Ни в коем случае не заставляй его приходить. Даже не думай. Пусть приходит по доброй воле, если ему так вздумается. Это будет разговор двух друзей, так ему и передай. И не принимай всю эту историю близко к сердцу, Ригоберто. Готов поспорить, все это детские выдумки, больше ничего.

— Да я и не принимал поначалу, — горячился Ригоберто. — Мы с Лукрецией думали: фантазии у этого мальчишки хоть отбавляй, вот он и решил покрасоваться, обратить на себя внимание.

— Но все-таки этот Эдильберто Торрес существует или он весь выдуман от начала до конца? — спросил падре О’Донован.

— Вот это мне и хотелось бы выяснить, Пепин, поэтому я к тебе и пришел. Я до сих пор ни в чем не уверен. Сегодня думаю так, завтра — иначе. Иногда мне кажется, что мальчик говорит правду. А иногда — что он играет с нами, расставляет ловушки.

Ригоберто никогда не понимал, отчего падре О’Донован, вместо того чтобы посвятить себя наукам и выбрать — в лоне церкви — карьеру ученого-теолога (ведь он был образован и сметлив, много читал, любил искусство и отвлеченные идеи), — отчего он с таким упорством взвалил на себя пастырский труд в этом жалком приходе Бахо-эль-Пуэнте, где людям наверняка не до грамоты, где таланты священника тратятся впустую. Несколько раз Ригоберто, набравшись смелости, заговаривал об этом со своим другом. Почему ты ничего не пишешь, почему не читаешь лекции, Пепин? Почему, например, ты не преподаешь в университете? Если и есть среди моих знакомых человек, способный к интеллектуальному труду и нестандартному мышлению, так это ты, Пепин.

— Потому что я больше всего нужен именно в моем приходе Бахо-эль-Пуэнте. — Падре О’Донован невозмутимо пожал плечами. — Не хватает обычных священников, а профессоров у нас пожалуй что и перебор, Ушастик. И ты ошибаешься, если думаешь, что такая работа мне не по нраву. Приходские дела меня здорово подстегивают, с головой погружают в реальную жизнь. В библиотеках ведь существует опасность слишком отстраниться от реального мира, от обыкновенных людей. Не верю я в твои уголки цивилизации, отделяющие тебя ото всех на свете и превращающие в затворника, — мы об этом не раз уже спорили.

Пепин О’Донован не был похож на священника, потому что в разговоре с одноклассником он никогда не затрагивал религиозных тем; он знал, что Ригоберто утратил веру еще в университетские годы, но общение с агностиком, казалось, ничуть его не смущало. В тех редких случаях, когда священник приходил на обед в дом в районе Барранко, после еды они с Ригоберто уединялись в кабинете и слушали классическую музыку — как правило, Баха, Пепин О’Донован был большим поклонником его органных композиций.

— Я был убежден, что все эти явления — это его выдумки, — уточнил Ригоберто. — Однако психолог, который работал с Фончито, доктор Аугуста Дельмира Сеспедес — ты наверняка о ней слышал, она очень знаменита, — она снова заставила меня усомниться. Она определенно заявила нам с Лукрецией, что Фончито не лжет, что все это правда. Эдильберто Торрес существует. Сам понимаешь, она нас окончательно запутала.

Ригоберто открыл падре О’Доновану, что после долгих колебаний они с Лукрецией решили обратиться в специальное агентство («Из тех, в которые ревнивые мужья приходят, чтобы установить слежку за шаловливыми женушками?» — улыбнулся священник, и Ригоберто подтвердил: «Да, из тех самых»), чтобы сыщики в течение недели следовали за нашим мальчиком по пятам, как только он выйдет из дому, один или с друзьями. Отчет агентства («Который, кстати говоря, влетел мне в кругленькую сумму») получился красноречивым, но каким-то сомнительным: мальчик ни разу нигде не общался с мужчинами старшего возраста — ни в кино, ни на вечеринке в семье Аргуэльес, ни по дороге в школу и из школы, ни во время краткого пребывания на дискотеке в Сан-Исидро, вместе с другом по фамилии Пессуоло. Однако на дискотеке Фончито отлучился в туалет, где и произошла неожиданная встреча: там находился тот самый кабальеро, он мыл руки. (Естественно, об этом в отчете агентства не сказано ни полслова.)

— Привет, Фончито, — сказал Эдильберто Торрес.

— На дискотеке? — переспросил Ригоберто.

— В туалете при дискотеке, папа, — уточнил Фончито. Мальчик был уверен в своих ответах, но казалось, что язык его отяжелел и каждое слово дается с большим трудом.

— Пришел повеселиться со своим другом Пессуоло? — На сеньора Торреса было больно смотреть. Он вымыл руки и теперь вытирал их салфеткой, которую вытянул из ящика на стене. Жилет был, как обычно, фиолетовый, а вот костюм — не серый, а синий.

— Почему вы плакали, сеньор? — решился на вопрос Фончито.

— Что, Эдильберто Торрес плакал и там, в туалете на дискотеке? — Ригоберто вздрогнул. — Так же как и в кинотеатре «Ларкомар», когда он сидел рядом с тобой?

— В «Ларкомаре» было темно, и я мог ошибиться. А в туалете света хватало. Он плакал. Слезы катились у него из глаз и стекали по лицу. Он был такой, такой… не знаю, как и описать, папа. Грустный-прегрустный, клянусь тебе. Я видел, как он молча плачет, ничего не говорит и смотрит на меня с такой тоской! Он по-настоящему мучился, и мне от этого было нехорошо.

— Простите, сеньор, но мне нужно идти, — пробормотал Фончито. — За дверью меня дожидается друг, Курносый Пессуоло. Мне ужасно больно видеть, что вы плачете, сеньор.

— Так что, Пепин, сам видишь, тут шутить не приходится, — подвел итог Ригоберто. — Он сказку нам рассказывает? Или бредит? Или это галлюцинации? Не считая этой темы, Фончито, когда говорит о другом, кажется абсолютно нормальным. Его школьные отметки за последний месяц такие же хорошие, как и раньше. Мы с Лукрецией уже не знаем, что и думать. Он что, сходит с ума? Или это нервный подростковый кризис, преходящее явление? Может, он просто хочет нас напугать и привлечь к себе все наше внимание? Вот почему я пришел, вот почему мы подумали о тебе, старик. Я буду твоим вечным должником, если ты согласишься помочь. Я уже говорил, о тебе первой подумала Лукреция: «Почему бы тебе не переговорить с твоим другом, падре О’Донованом?» Она же верующая, ты знаешь.

— Конечно, я помогу, а как же иначе, Ригоберто, — еще раз подтвердил священник. — Но только если Фончито сам согласится на разговор. Это мое единственное условие. Я могу зайти к вам. Или он может прийти сюда, в церковь. Или мы встретимся где-нибудь еще. В любой день на этой неделе. Я уже понял, как это для вас важно. Обещаю сделать все, что будет в моих силах. Но главное — и это обязательно: не принуждай мальчика. Просто предложи, и пусть он сам решит, встречаться со мной или нет.

— Если ты вытащишь нас из беды, Пепин, я даже готов обратиться в веру.

— Ни в коем случае, — остудил его пыл падре О’Донован. — Нам в церкви не нужны такие утонченные греховодники, Ушастик.

Отец с мачехой не знали, как подступиться к Фончито. В конце концов поговорить с ним решилась Лукреция. Мальчик сначала растерялся и принял новую затею за шутку. «Но как же, Лукреция, разве папа — не агностик? И теперь он хочет, чтобы я побеседовал со священником? Чтобы я исповедался?» Мачеха объяснила, что падре О’Донован — человек с большим жизненным опытом, преисполненный мудрости, и не имеет значения, священник он или нет. «А если он убедит меня поступить в семинарию и заделаться священником, что скажете вы с папой?» Мальчик продолжал дурачиться. «Ну уж этому точно не бывать, Фончито. Даже в шутку такого не говори. Ты — и вдруг священник? Да хранит нас Господь!»

Фончито согласился так же легко, как согласился он и на посещение доктора Дельмиры Сеспедес; он сказал, что предпочитает сам сходить в церковь. Ригоберто отвез его на своей машине. Часа через два он вернулся за сыном.

— Твой друг — очень симпатичный дядька, — коротко отчитался Фончито.

— Так, значит, разговор у вас получился? — прощупал почву дон Ригоберто.

— Мы очень хорошо поговорили, папа. Спасибо тебе за идею. Я узнал от падре О’Донована кучу интересных вещей. Он не похож на священника: не наставляет, а слушает. Ты был прав.

Однако, как ни упрашивали Ригоберто с Лукрецией, Фончито не передал им никаких подробностей разговора. Он ограничился поверхностными замечаниями: упомянул, например, про запах кошачьей мочи, пропитавший всю церковь («Папа, ты что, не почувствовал?»), хотя священник и уверял, что котов там нет и никогда не было, а в ризницу даже забредают мышки.

Ригоберто быстро догадался, что за два часа разговора между Фончито и Пепином произошло нечто странное, даже, возможно, нехорошее. Иначе для чего же священник четыре дня ускользал от объяснений под самыми нелепыми предлогами — как будто боялся рассказывать об этой беседе. Ему все время мешали какие-то встречи, дела в приходе, прием у епископа, визит к доктору для осмотра неизвестно какой болячки. И тому подобные глупости, только чтобы не встречаться с родителями Фончито.

— Ты ведь ищешь отговорки, лишь бы не рассказывать мне, как прошел ваш разговор с Фончито? — не выдержал дон Ригоберто на пятый день, когда Пепин наконец соизволил ответить на телефонный звонок.

Несколько секунд трубка молчала, а потом Ригоберто услышал удивительный ответ.

— Да, Ригоберто. Откровенно говоря, да. Я морочил тебе голову. Я должен сказать тебе такое, чего ты никак не ожидаешь, — загадочно произнес падре О’Донован. — Но поскольку деваться некуда, давай уже обсудим это дело. Я приду к вам на обед в субботу или в воскресенье. Какой день вам больше подходит?

— Суббота. По субботам Фончито ходит обедать к своему другу Пессуоло. Из-за твоих слов, Пепин, я не буду спать до самой субботы. А уж Лукреция — тем более.

— Меня бессонница не отпускает с тех пор, как я встретился с твоим сыночком, — невесело ответил священник. — Ну что ж, Ушастик, тогда увидимся в субботу.

Падре О’Донован был, вероятно, единственным священнослужителем, который передвигался по лимским проспектам не в автобусе или маршрутке, а на велосипеде. Он говаривал, что это его единственный спорт, но упражняется он так прилежно, что всегда чувствует себя в прекрасной физической форме. К тому же крутить педали ему нравилось. За этим занятием святой отец размышлял, сочинял проповеди, писал письма, составлял распорядок дня. Конечно, ему приходилось все время быть начеку, особенно на перекрестках и светофорах, на которые в этом городе никто не обращал внимания; водителями управляло не желание доставить свой транспорт в тихую гавань, а скорее стремление разделаться с пешеходами и велосипедистами. Однако священнику невероятно везло: более чем за двадцать лет разъездов по городу на двух колесах О’Донован лишь однажды угодил в аварию — без серьезных последствий — и угнали у него всего лишь один велосипед. Изумительный баланс!

В субботу около полудня Ригоберто и Лукреция, поглядывавшие с балкона, увидели падре О’Донована: святой отец яростно крутил педали, приближаясь к их дому по набережной Пола Харриса. Супруги вздохнули с облегчением. Задержки и отговорки священника представлялись им настолько странными, что они уже боялись, как бы О’Донован в последнюю минуту не выдумал еще какой-нибудь предлог, чтобы не пересказывать свой разговор с Фончито. Что такого могло произойти в церкви Бахо-эль-Пуэнте, из-за чего старый друг не хочет поделиться своим открытием?

Хустиниана спустилась вниз: сказать привратнику, чтобы он позволил падре О’Доновану занести велосипед в подъезд, подальше от угонщиков. Священник и служанка вместе поднялись на лифте. Пепин обнял Ригоберто, поцеловал Лукрецию в щечку и попросил разрешения отлучиться в ванную чтобы вымыть руки и лицо, — он приехал весь в поту.

— Сколько же ты добирался на своем драндулете от Бахо-эль-Пуэнте? — спросила Лукреция.

— Всего-навсего полчаса. С этими пробками, которые теперь в Лиме повсюду, на велосипеде получается быстрее, чем на машине.

В качестве аперитива Пепин попросил стакан сока и теперь не торопясь, с улыбкой оглядывал хозяев дома.

— Я представляю, сколько казней вы призвали на мою голову из-за того, что я не доложился, как все прошло.

— Да, Пепин, именно так все и было: призывали и змей, и жаб, да вдобавок еще и мор. Тебе ведь известно, как мы обеспокоены этой историей. Ты — настоящий садист.

— Ну и как все было? — нетерпеливо спросила донья Лукреция. — Он говорил с тобой искренне? Все рассказал? Какое у тебя сложилось впечатление?

Падре О’Донован, вмиг посерьезнев, глубоко вздохнул. Проворчал, что полчаса верчения педалей утомили его больше, чем ему бы хотелось. А потом надолго замолчал.

— Знаете, что я вам скажу для начала? — Священник смотрел на них с печалью, но одновременно и с вызовом. — Если честно, мне не очень-то удобно начинать этот разговор.

— И мне тоже, святой отец, — отозвался Фончито. — А нам и незачем его начинать. Я знаю, что по моей вине у папы нервы как струны натянуты. Если хотите, вы можете заниматься своими делами, а мне дайте почитать какой-нибудь журнальчик, пусть даже религиозный. А потом мы скажем папе с мачехой, что разговор состоялся, и вы уж придумаете для них что-нибудь успокоительное. И делу конец.

— Ай-ай-ай, — покачал головой падре О’Донован. — Яблочко от яблони… Ты знаешь, Фончито, в твоем возрасте в школе «Ла-Реколета» твой отец тоже был величайшим обманщиком.

— Тебе удалось поговорить с ним о самом главном? — Ригоберто и не пытался скрывать волнение. — Он перед тобой раскрылся?

— По правде сказать, не знаю. Этот мальчик — он верткий как угорь, все время от меня ускользал. Однако сохраняйте спокойствие. В одном я, по крайней мере, убежден. Фончито не сошел с ума, не бредит и не издевается над вами. Он показался мне самым здоровым и цельным созданием на свете. Та женщина-психолог сказала вам сущую правду: у Фончито нет проблем с психикой. Разумеется, это только мое мнение, я ведь не психиатр и не психолог.

— А как же явления этого субъекта? — перебила Лукреция. — Ты сумел что-нибудь прояснить? Эдильберто Торрес — он существует или нет?

— Впрочем, слово «нормальный» здесь не самое подходящее, — поправил сам себя падре О’Донован, уходя от вопроса. — В этом ребенке есть нечто исключительное, отличающее его от других детей. И яимею в виду не только его ум. Фончито очень умен, это точно. Я ничуть не преувеличиваю, Ригоберто, и говорю без всякой лести. Но помимо ума в голове, в душе этого мальчика есть еще что-то особенное. Редкостная, одному ему присущая чувствительность, которой большинство из нас, смертных, по-моему, не обладает. Именно так. Я даже не знаю, радоваться вам или тревожиться по этому поводу. Не исключаю и того, что мальчик просто хотел предстать передо мной в таком обличье и, будучи превосходным актером, добился своего. Я долго сомневался, стоит ли вам рассказывать. Но думаю, лучше уж выложить все начистоту.

— А нельзя ли ближе к делу, Пепин? — Ригоберто начал нервничать. — Перестань ходить вокруг да около. Говори ясно, без экивоков, приступай уже к сути. Рассказывай, пожалуйста, не тяни кота за…

— Ригоберто, как ты выражаешься! — возмутилась донья Лукреция. — В последнее время мы очень уж испереживались, Пепин. Прости его. Думаю, это первый и последний раз, когда твой друг Ушастик бранится при мне как сапожник.

— Извини, Пепин, извини. Но только скажи мне сразу, старик, не томи, — не отступался Ригоберто. — Этот Эдильберто Торрес существует на самом деле? Он возникает перед Фончито в кинотеатрах, в дискотечных туалетах, на школьных стадионах? Могут подобные глупости оказаться правдой?

Падре О’Донован снова начал обильно потеть — теперь уже не из-за велосипеда, а из-за необходимости вынести свой вердикт, подумал Ригоберто. Да что за чертовщина? Что происходит с Пепином?

— Представим дело так, Ригоберто. — Священник обходился с каждым словом с максимальной осторожностью, как будто на них росли шипы. — Фончито верит, что видит его и разговаривает с ним. Это для меня бесспорно. Ну а я верю, что мальчик в это верит твердо, так же как верит, что он тебе не лжет, рассказывая о своих встречах и беседах. Даже если эти явления и исчезновения представляются абсурдными, даже если они таковы на самом деле. Понимаете, что я пытаюсь вам растолковать?

Ригоберто с Лукрецией переглянулись, а потом молча перевели взгляд на падре О’Донована.

Теперь священник выглядел таким же растерянным, как и они. Пепин был опечален: чувствовалось, что он и сам недоволен своим объяснением. Но было столь же очевидно, что другого ответа у него нет, что он не умеет и не может выразиться иначе.

— Конечно же, я тебя понимаю, но то, что ты говоришь, ровным счетом ничего не означает, — объявил Ригоберто. — Разумеется, среди наших гипотез есть и такая: Фончито не пытается нас обмануть. Он обманывает сам себя, это самовнушение. Ты это имеешь в виду?

— Понимаю, мои слова вас разочаровали, вы ожидали чего-то более конкретного и окончательного, — продолжал падре О’Донован. — Извини, Ушастик, но я не могу выражаться более определенно. Просто не могу. Это все, что я сумел выяснить наверняка. Мальчик не врет. Он верит, что видит этого господина, и — быть может, быть может — он его и видит. Только он один, больше никто. Дальше мне продвинуться не удается. Это не более чем предположение. Повторюсь, я не исключаю и того, что твой сын обвел меня вокруг пальца. Другими словами, что он хитрее и ловчее меня. Может быть, он в тебя пошел, Ригоберто. Помнишь, в «Реколете» отец Ланье называл тебя мифоманом?

— Но получается, все, что ты выяснил, — это не наверняка, а, наоборот, очень мутно, — пробормотал Ригоберто.

— Так это все-таки видения? Галлюцинации? — попробовала уточнить Лукреция.

— Можете называть их и так, только не связывайте эти слова с неуравновешенностью, с душевным расстройством, — пояснил священник. — По моему мнению, Фончито полностью контролирует свой рассудок и свои нервы. Он мальчик трезвомыслящий, прекрасно отличает реальность от фантазии. Вот это я могу утверждать определенно, хоть руку в огонь суну. Другими словами, психиатру этой проблемы не разрешить.

— Полагаю, ты не будешь здесь распинаться про чудеса. — В словах Ригоберто звучали раздражение и насмешка. — Потому что если Фончито — единственный человек, который видит Эдильберто Торреса и разговаривает с ним, то это уже из области чудесного. Да неужто мы так низко скатились, Пепин?

— Я, само собой, веду речь не про чудеса, Ушастик. И Фончито тоже. — Гость был раздражен не меньше хозяина дома. — Я всего-навсего говорю о том, чему не могу подобрать названия. Этот мальчик сейчас живет совершенно особенной жизнью. Он обретает опыт — не будем говорить религиозный, потому что ты не знаешь и не хочешь знать, что это такое, — но духовный, давай согласимся на этом слове. Опыт бьющей через край восприимчивости. Это есть нечто, имеющее только очень косвенную связь с материальным, реальным миром, в котором мы находимся. Эдильберто Торрес олицетворяет для мальчика все человеческие страдания. Мне уже ясно, что тебе этого не понять. Вот почему я так боялся отчитываться перед вами о моем разговоре с Фончито.

— Духовный опыт? — повторила донья Лукреция. — Но что конкретно это означает? Ты можешь объяснить, Пепин?

— Это означает, что мальчику является дьявол, которого зовут Эдильберто Торрес и который оказался перуанцем, — мрачно резюмировал Ригоберто. — Вот что ты, по сути, сообщаешь нам, пользуясь затертыми фразочками приходского чудотворца.

— Обед готов, — очень вовремя возвестила заглянувшая в дверь Хустиниана. — Можете садиться за стол когда пожелаете.

— Поначалу это меня не беспокоило, а скорее удивляло, — говорил Фончито. — Но теперь все по-другому. Хотя «беспокоить» — не совсем верное слово, святой отец. Это меня печалит, заставляет тревожиться и вообще чувствовать себя нехорошо. Понимаете, это началось с тех пор, как он при мне стал плакать. Вначале он не плакал, просто хотел поговорить. Хотя он и не объясняет, из-за чего эти слезы, я чувствую, что плачет он из-за всего плохого, что происходит в мире. А еще из-за меня. Вот отчего мне больнее всего.

Возникла долгая пауза; наконец падре О’Донован объявил, что креветки превосходны, — сразу понятно, что выловили их в реке Ма́хес. Кого благодарить за это лакомство — Лукрецию или Хустиниану?

— Ни ту ни другую, а повариху, — ответила хозяйка. — Ее зовут Нативидад, и она, разумеется, из Арекипы[44].

— Когда ты видел этого сеньора в последний раз? — спросил священник. Прежней уверенности и спокойствия как не бывало, падре О’Донован заметно нервничал. Свой вопрос он задал очень осторожно.

— Вчера в Барранко, на Мосту вздохов, святой отец, — тотчас ответил Фончито. — Я шел себе по тротуару, рядом со мной — еще человека три. Как вдруг я увидел его — он сидел на перилах.

— И снова плакал? — спросил падре О’Донован.

— Не знаю, я видел его только одну секундочку, пока проходил мимо. Он меня не остановил, а я ускорил шаг, — уточнил мальчик; теперь у него был испуганный вид. — Плакал он или нет, я не знаю. Но лицо было печальное-препечальное. Не знаю, как и объяснить, святой отец. Такой печали, как у сеньора Торреса, я раньше не видел ни у кого, клянусь вам. Она передается мне как болезнь, я надолго становлюсь сам не свой, умираю от тоски и не знаю, что с этим делать. Мне хотелось бы знать, что заставляет его плакать. Хотелось бы знать, чего он хочет от меня. Иногда я думаю, что он плачет по всем, кто страдает. По больным, по слепым, по тем, кто просит на улицах подаяния. В общем, не знаю… стоит мне его увидеть, как в голову лезут самые разные мысли. Вот только, святой отец, я не знаю, как их выразить.

— Твое описание вполне понятно, — успокоил мальчика священник. — По этому поводу можешь не волноваться.

— Ну и что же нам теперь делать? — спросила Лукреция.

— Дай нам совет, Пепин, — подхватил Ригоберто. — Я полностью парализован. Если дело обстоит так, как ты говоришь, этот ребенок обладает чем-то вроде дара, гиперчувствительностью: он видит то, чего не видят другие. Ведь так получается? Я должен с ним поговорить? Или лучше промолчать? На душе у меня неспокойно, мне страшно. Я не знаю, что делать.

— Будь с сыном поласковей и не приставай, — ответил падре О’Донован. — Совершенно точно, что этот субъект — существующий или несуществующий — не может быть извращенцем и не собирается причинять вред твоему сыну. Есть он или нет — все равно, он имеет больше отношения к душе (к духу, если тебе так удобнее), нежели к телу Фончито.

— Это что — как у мистиков? Так получается? — перебила Лукреция. — Но Фончито никогда не отличался особой религиозностью. Я бы сказала, как раз наоборот.

— Я бы и хотел выражаться конкретнее, но не могу, — еще раз повторил падре О’Донован, словно признавая свое поражение. — То, что происходит с этим мальчуганом, не имеет рационального объяснения. Нам, Ушастик, не дано знать всего, что находится в нас самих. Любое человеческое существо, каждый из нас — это бездны, населенные тенями. Некоторые мужчины, некоторые женщины обладают тонкой чувствительностью, воспринимают и ощущают такое, что для нас остается незамеченным. Может ли это быть только плодом воображения? Ну да, Ригоберто, возможно. Но это может быть и чем-то иным, чему я не отваживаюсь подобрать название. Твой сын переживает этот опыт настолько активно, настолько по-своему, что я отказываюсь верить в чистую игру воображения.

Ригоберто услышал в словах Пепина растерянность и явную симпатию к мальчику. Священник замолчал и перевел взгляд на тарелку с рыбой и вареным рисом. Ни Лукреция, ни Ригоберто до сих пор не проглотили ни кусочка.

— Мне очень жаль, что я не слишком-то вам пригодился, — сокрушенно добавил отец О’Донован. — Вместо того чтобы помочь вам разобраться в этой головоломке, я и сам в ней запутался.

Падре О’Донован выдержал долгую паузу, переводя печальный взгляд с Ригоберто на Лукрецию.

— Скажу без преувеличения: это первый раз в моей жизни, когда я сталкиваюсь с чем-то, к чему совсем не готов, — тихо и серьезно признался гость. — С чем-то, что для меня не имеет рационального объяснения. Я уже говорил: не исключено, что мальчуган обладает исключительными способностями к притворству и заставил меня поверить в чудовищную небылицу. И это возможно. Я много думал о таком варианте. Но нет, я все-таки не верю. Мне Фончито кажется абсолютно искренним.

— Ты вовсе нас не успокоил известием, что наш сын наладил регулярные контакты с потусторонним миром, — пожал плечами Ригоберто. — Что Фончито у нас теперь вроде Лурдской Пастушки[45]. Она ведь была пастушкой, точно?

— Ты будешь смеяться, вы оба будете смеяться. — Падре О’Донован крутил вилку, не атакуя своего горбыля на тарелке. — Но все это время я думал о вашем сыне. Среди всех людей, которых я повидал на своем веку (а повидал я немало), Фончито, по-моему, стоит ближе всего к тому, что мы, верующие, называем «чистое создание». И не только из-за того, как он выглядит.

— Теперь в тебе заговорил священник, Пепин, — негодовал Ригоберто. — Ты намекаешь, что мой сын оказался ангелом?

— Ангелом, только без крылышек, — громко и весело рассмеялась Лукреция; в глазах ее мерцал лукавый огонек.

— Говорю вам и повторяю еще один раз, пусть вам и смешно меня слушать. — Падре О’Донован тоже рассмеялся. — Да, Ушастик, да, Лукреция, именно так. И можете смеяться сколько угодно. Ангелочек — почему бы и нет?

XI

Когда сержант Литума и капитан Сильва перешли на тот берег, в Кастилью, и добрались до домика Мабель, пот лил с обоих в три ручья. Солнце долбило немилосердно, не было ни облачка, ни ветерка, а по небу кружились стервятники. Всю дорогу от комиссариата Литума изводил себя вопросами. В каком состоянии обнаружат они смуглую красотку? Неужели эти пакостники плохо обращались с возлюбленной Фелисито Янаке? Ее избивали? Насиловали? Вполне возможно, учитывая ее упругие стати, — почему не воспользоваться, если они днем и ночью могли располагать девушкой по своему усмотрению?

Дверь им открыл сам Фелисито. Он был возбужден, сиял, не помнил себя от радости. С лица его сошла всегдашняя суровость, исчезла и трагикомическая маска последних дней.

Коммерсант широко улыбался, маленькие глазки довольно блестели. Казалось, он помолодел. Фелисито был без пиджака, в расстегнутой жилетке. Какой же он щупленький — грудь чуть ли не касается спины, да какой плюгавый — на взгляд Литумы, почти что карлик. Как только этот человечек, не склонный к бурному проявлению эмоций, увидел полицейских, он поступил совершенно неожиданным образом: раскинул руки и бросился обнимать капитана Сильву.

— Все случилось, как вы и говорили, капитан! — Фелисито восторженно лупил офицера по спине. — Ее отпустили, отпустили! Вы были правы, сеньор комиссар. Мне не хватает слов, чтобы выразить свою признательность. Я вернулся к жизни, и все благодаря вам. И вам тоже, сержант. Спасибо, огромное спасибо вам обоим!

Глаза его повлажнели от избытка чувств. Мабель принимает душ, она выйдет через секундочку. Фелисито усадил их в маленькой гостиной, под изображением Сердца Христова, перед столиком, на котором стоял вымпел с перуанским флагом и картонный язычок пламени. Вентилятор работал на полную мощность, пластмассовые цветочки колыхались от ветра. На все вопросы офицера коммерсант отвечал весело, размашисто кивая: да-да, с ней все в порядке, страху, конечно, натерпелась, но, по счастью, ее не били и, хвала Господу, не насиловали. Ее все время держали с повязкой на глазах, со связанными руками — что за бессердечные изуверы! Да Мабель им все сама обскажет, через секундочку она будет здесь. Фелисито поминутно вскидывал руки к потолку: «Если бы с ней что-то случилось, я никогда бы себе не простил. Бедняжечка! Весь этот крестный путь — и по моей вине. Я никогда не отличался религиозным пылом, однако теперь я пообещал Господу, что с этого дня буду ходить к мессе каждое воскресенье». «Да он от нее совсем без ума, втюрился окончательно», — подумал Литума. Определенно, он ее оттарабанит по первому разряду. Эта мысль напомнила сержанту, что сам он одинок и с женщиной не был уже бог весть сколько времени. Полицейский позавидовал дону Фелисито и сам на себя разозлился.

Мабель вышла к ним в халате с цветочками, в шлепанцах и в полотенце, обмотанном вокруг головы наподобие тюрбана. Такая Мабель — бледная, ненакрашенная, все еще с перепуганными глазами — показалась Литуме менее привлекательной, чем в тот день, когда она приходила в комиссариат для дачи показаний. Но сержанту все равно нравился ее вздернутый носик, ее тонкие лодыжки и изгиб стопы. Кожа на ногах у девушки была светлее, чем на руках и на плечах.

— Простите, что не могу вас ничем угостить. — Мабель жестом предложила гостям садиться. И даже попыталась пошутить: — Как вы понимаете, в последние дни мне было не до покупок, а в холодильнике не осталось даже кока-колы.

— Мы очень сожалеем о том, что с вами произошло. — Капитан Сильва отвесил церемонный поклон. — Господин Янаке сказал, что вам не причинили вреда. Это правда?

Лицо Мабель как-то странно исказилось: полуулыбка-полугримаса.

— Ну, после того как меня увезли, ничего такого не было. Меня, к счастью, не били и не насиловали. Но не могу сказать, что мне не причинили вреда. Мне никогда в жизни не было так страшно, господин полицейский. Я никогда не проводила столько ночей на полу, без матраса и подушки. К тому же — с повязкой на глазах и со связанными руками. Боюсь, мои кости будут болеть всю оставшуюся жизнь. Так разве это не вред? Но я, по крайней мере, жива, и это главное.

Голос у девушки дрожал, из глубины ее черных глаз то и дело накатывали волны страха, и ей приходилось сдерживать себя. «Мерзкие куриные задницы! — ругнулся про себя Литума. Сострадание к Мабель смешивалось с яростью. — За все заплатите, мать вашу».

— Нам крайне неловко беспокоить вас в эти минуты, когда вы нуждаетесь в отдыхе, — извинялся капитан Сильва, теребя в руках фуражку. — Но я надеюсь на ваше понимание. Мы ведь не можем терять времени, сеньора. Вы позволите задать несколько вопросиков? Дело не терпит отлагательств, иначе эти паршивцы растают как дым.

— Само собой, я вас прекрасно понимаю, — любезно согласилась Мабель, не скрывая, впрочем, своей досады. — Давайте спрашивайте.

Литуму растрогали проявления заботы, которыми Фелисито Янаке окружил свою подружку. Коммерсант ласково гладил ее по голове, точно капризную собачку, подбирал со лба выбившиеся прядки и прятал их под тюрбан из полотенца, отгонял назойливую мошкару. Фелисито смотрел на девушку с нежностью, не отводя взгляда. Держался за ее ладонь двумя руками.

— Вы видели их лица? — спросил капитан. — Сможете узнать, если снова увидите?

— Не думаю. — Мабель покачала головой, но в словах ее большой уверенности не было. — Я видела только одного, да и то мельком. Того, что стоял возле огненного дерева, вон того, с красными цветочками. Когда я возвращалась домой в тот вечер, я почти на него и не смотрела. Он, как помнится, стоял вполоборота, в темноте. Как раз когда он обернулся, чтобы со мной заговорить и я могла бы его рассмотреть, мне на голову накинули одеяло. Я начала задыхаться и больше ничего не видела до сегодняшнего утра, когда…

Девушка остановилась на середине фразы, лицо ее задрожало, и Литума понял, что она с трудом удерживается от рыданий. Мабель пыталась продолжать, но голоса не было. Фелисито взглядом умолял полицейских сжалиться над бедняжкой.

— Успокойтесь, не надо волноваться, — подбадривал ее капитан Сильва. — Вы, сеньора, очень храбрая женщина. Вы пережили страшные испытания, и они вас не сломили. А я прошу только о последнем, маленьком усилии, ну пожалуйста. Конечно, мы предпочли бы об этом не говорить, помочь вам похоронить неприятные воспоминания. Однако похитившие вас негодяи должны оказаться за решеткой, должны понести наказание за свои поступки. Вы — единственная, кто способен помочь нам до них добраться.

Мабель кивнула с печальной улыбкой на губах. Взяла себя в руки и продолжила рассказ. Литуме он показался связным и плавным повествованием, хотя время от времени на девушку снова накатывали волны страха, от которого она тряслась и прерывала свой рассказ. В такие моменты Мабель бледнела и зубы у нее начинали стучать. Неужели она заново переживала недавний кошмар, наполнялась животным страхом, который, наверное, не отступал ни днем ни ночью в течение целой недели, проведенной в лапах у мафиози? Но затем Мабель вновь возвращалась к прерванному рассказу, в который время от времени вторгался голос капитана («Откуда такие изысканные манеры?» — изумлялся Литума), просившего уточнить какую-нибудь подробность.

Похищение случилось семь дней назад, после концерта маристского[46] хора в церкви Святого Франциска, — Мабель ходила вместе с подругой Флорой Диас, той, которая держит модный магазинчик на улице Хунин под названием «Модели от Флориты». Девушки подружились уже давно, они вместе выходили в кино, на ланч и за покупками. Вечерами по пятницам они отправлялись в церковь Святого Франциска (именно там когда-то была провозглашена независимость Пьюры), потому что там устраивают концерты, танцы, выступают хоры и профессиональные ансамбли. В ту пятницу хор маристов исполнял религиозные гимны — многие из них были на латыни, по крайней мере такое создавалось впечатление. Флора и Мабель быстро заскучали, поэтому и ушли, не дожидаясь окончания концерта. Они попрощались возле Подвесного моста, Мабель пошла домой пешком — оттуда ведь совсем недалеко. Во время этой прогулки девушка не заметила ничего необычного, ее не преследовали ни пешеходы, ни машины. Ничего такого. На улицах были только бродячие собаки да стайки малолетних сорванцов; люди угощались и болтали в креслах и качалках, которые выставили перед жилыми домами, барами, магазинчиками и ресторанами, — посетителей уже хватало; везде на полную мощность играло радио, эта музыкальная смесь оглушительно гудела. («А луна была?» — спросил капитан Сильва, и Мабель на мгновение растерялась: «Луна? Простите, этого я не помню».)

Зато Мабель вспомнила, что улочка перед ее домом оказалась безлюдна. Девушка разглядела только смутные очертания мужчины, прислонившегося к огненному дереву. Мабель сжимала в руке ключ; если бы незнакомец двинулся в ее сторону, она бы позвала на помощь, устроила переполох, бросилась бежать. Но ничего подозрительного Мабель не увидела. Вставила ключ в замочную скважину, проворачивать пришлось с усилием («Фелисито вам, должно быть, говорил: этот ключ всегда немножко заедает»); вот тогда-то Мабель и заметила, что к ней приближаются страшные тени. Она ничего не успела сказать. Ей накинули на голову одеяло, девушка почувствовала, что ее держат сразу несколько рук. («Сколько рук?» — «Четыре или шесть, я не знаю».) Ее понесли, рот заткнули кляпом. Все произошло как будто в одну секунду: случилось землетрясение, и она оказалась в самом эпицентре. Несмотря на весь ужас, Мабель пыталась отбиваться руками и ногами, пока не почувствовала, что ее запихнули в какую-то машину — может быть, грузовик или микроавтобус — и что несколько человек крепко держат ее руки, ноги и голову. Мабель услышала команду, которая до сих пор звучит у нее в ушах: «Молчи и лежи тихо, если жизнь дорога». К ее лицу прикоснулось что-то холодное — то ли нож, то ли рукоятка или ствол пистолета. Машина рванула с места, от тряски тело девушки колотилось об пол. Мабель свернулась на полу, затихла и подумала: «Я скоро умру». У нее даже не хватало сил, чтобы помолиться. Когда ей связывали руки и надевали на голову мешок, Мабель уже не кричала и не сопротивлялась. Лиц она не видела, потому что операцию проделали в темноте, — возможно, в этот момент машина ехала по тротуару. Фонари рядом не горели, на небе сгустились тучи, и без луны темнота была кромешная. Машина долго петляла — прошли часы или даже столетия, хотя, скорее всего, это были минуты. С повязкой на глазах, со связанными руками и с ужасом в сердце, Мабель утратила представление о времени. С этого момента она уже не знала, сколько дней прошло, вечер сейчас или утро, охраняют ее или она в комнате одна. Пол, на котором лежала Мабель, был очень жесткий. Иногда она чувствовала, как по ее ногам пробегают насекомые — может быть, тараканы, эти кошмарные твари, которых она ненавидит больше, чем пауков и мышей. Из грузовичка девушку вытащили под руки и заставили идти вслепую, спотыкаясь, потом войти в дом, где играла креольская музыка, и спуститься по ступенькам. Похитители бросили свою жертву на циновку и ушли. Дрожащая Мабель осталась лежать в темноте. Теперь она смогла помолиться. Она обращалась к Деве Марии, ко всем святым, которых помнила, к святой Росе Лимской и, конечно же, к Многострадальному Спасителю Айябакскому — молила о заступничестве. Чтобы они не позволили ей погибнуть, чтобы закончились ее муки.

За все шесть дней девушке ни разу не удалось поговорить с похитителями. Ее ни разу не выводили из комнаты. Света она тоже не видела, потому что повязку с глаз не снимали. В комнате стоял какой-то резервуар (наверно, ведро), в который девушке — тоже вслепую — разрешалось справлять нужду. Кто-то молча выносил ведро, а потом возвращал пустым. Дважды в день тот же человек или кто-то другой, тоже не говоря ни слова, приносил пленнице тарелку риса с овощами, суп, тепловатую колу и бутылку минералки. Чтобы Мабель могла поесть, с головы ее снимали мешок и освобождали руки, но повязку с глаз никогда не снимали. А если Мабель начинала просить, умолять, чтобы ей рассказали, что с ней собираются делать, из-за чего ее похитили, девушке всегда отвечал один и тот же властный окрик: «Тише! Ничего не спрашивай, коли жить охота!» Ей ни разу не дали принять душ или хотя бы умыться. Поэтому, как только Мабель оказалась на свободе, она сразу же закрылась в ванной и так долго терлась мочалкой, что даже расцарапала тело. Следующее, что она собирается сделать, — это запаковать всю одежду и даже туфельки, которые не снимала семь этих ужасных дней. Она передаст этот сверток нищим при церкви Сан-Хуан-де-Дьос.

А сегодня утром в ее комнату-тюрьму неожиданно вошли сразу несколько человек (судя по шагам). Все так же не произнося ни слова, ее подняли на ноги, заставили идти, подняться по ступенькам, потом снова засунули в машину (грузовик или микроавтобус, по-видимому тот самый, в котором ее похищали). Машина снова очень долго где-то петляла, так что девушку опять немилосердно колотило об пол, но вот наконец тряска прекратилась. Пленнице развязали руки и приказали: «Прежде чем снять повязку, сосчитай до ста. Если снимешь раньше, получишь пулю». Мабель повиновалась. Когда она сняла повязку, то обнаружила, что ее оставили на пустом пляже неподалеку от Ла-Легуа. Девушка больше часа добиралась до окраины Кастильи. Там ей удалось поймать такси, и вот теперь она дома.

Пока Мабель пересказывала свою одиссею, Литума слушал очень внимательно, но не упускал из виду и нежностей дона Фелисито. В этих знаках внимания было что-то детское, подростковое, ангельское: коммерсант гладил ладонью лоб своей любимой, смотрел на нее с благоговением верующего и все время приговаривал: «Бедняжечка, бедняжечка, любовь моя!» Литуму слегка коробило от таких проявлений любви: они казались ему чрезмерными, да и вообще смешными, учитывая возраст коммерсанта. «Он ведь лет на тридцать ее старше, — прикинул сержант. — Она ему в дочки годится. Старичок-то огнем так и пышет. Интересно, Мабелита — из пылких или из бесчувственных? Да уж наверняка из пылких».

— Я предложил ей на время уехать отсюда, — сказал полицейским дон Фелисито. — В Чиклайо, в Трухильо, в Лиму. Куда угодно. Пока это дело не завершится. Я не хочу, чтобы с ней еще что-нибудь стряслось. Что скажете, капитан, нравится вам эта идея?

Офицер пожал плечами.

— Не думаю, что, если она останется, с ней что-то случится, — рассуждал он. — Бандиты знают, что теперь девушка у нас под защитой; они не сумасшедшие, чтобы подступаться к ней вторично, — это очевидный риск. Сеньора, большое спасибо за ваши показания. Уверяю, они нам сильно помогут. Разрешите задать вам еще несколько вопросов?

— Она страшно устала, — возражал дон Фелисито. — Почему бы вам сейчас не оставить ее в покое, капитан? Расспросите ее завтра или послезавтра. Я хочу отвести ее к доктору, на целый день поместить в больницу, чтобы она прошла полный осмотр.

— Не беспокойся, старичок, я потом отдохну, — вмешалась Мабель. — Спрашивайте, о чем пожелаете, сеньор.

Десять минут спустя Литума уже думал, что его начальник перегибает палку. Фелисито Янаке был прав: бедняжка пережила кошмарное испытание, она думала, что погибнет, эти семь дней стали для нее крестной мукой. Так отчего же капитан требует, чтобы Мабель вспомнила такие незначительные, такие дурацкие детали, на которые он направляет свои вопросы? Этого Литума не понимал. Зачем капитану знать, слышала ли девушка во время своего заточения петушиное кукареканье, квохтанье кур, мяуканье или лай? Как могла Мабель по голосам вычислить количество похитителей, да еще распознать, все ли они пьюранцы, или кто-то из них говорил, как житель Лимы, как горец или выходец из сельвы? Мабель добросовестно пыталась ответить, потирала руки, колебалась, несколько раз путалась, иногда удивлялась — все это было нормально. «Этого, сеньор, я не помню; на это я не обратила внимания; ай, как жалко!» И она извинялась, пожимала плечами, снова потирала руки: «Какая же я дурочка, я должна была об этом подумать, постараться отметить и запомнить. Но, сеньор, я была совершенно ошарашена».

— Не волнуйтесь: вполне объяснимо, что вы потеряли голову, невозможно ведь было все запомнить, — ободрял девушку капитан Сильва. — Но все-таки сделайте, пожалуйста, последнее маленькое усилие. Все, что вы сейчас вспомните, принесет нам большущую пользу. Какие-то вопросы покажутся вам необязательными, однако порою от этих малозначительных глупостей тянется ниточка, ведущая прямо к нашей цели.

Самыми странными Литуме показались настойчивые просьбы вспомнить все обстоятельства и детали той ночи, когда Мабель была похищена. Да точно ли ни один из ваших соседей не сидел в этот час в кресле перед своим домом? И даже ни одна соседочка не высовывалась из окна, чтобы послушать серенаду или поболтать с ухажером? Мабель полагала, что никого не было… или все-таки… нет, в этой части улицы не было никого, когда она возвращалась после концерта. А вообще-то, может, кто-то и был, только она не заметила, не обратила внимания, вот дурочка. Литуме с капитаном было прекрасно известно, что похищение прошло без свидетелей, ведь они еще неделю назад допросили всех соседей. В ту ночь никто ничего не видел, никто не слышал необычного шума. Возможно, так оно и было или же, как сказал тогда капитан, никто не желал ввязываться в темную историю. «Все трясутся от страха перед мафией. Предпочитают ничего не видеть, ничего не знать, что за трусливый народец!»

В конце концов комиссар облегчил мучения девушки, задав самый простой вопрос:

— Как вы полагаете, сеньора, что бы сделали с вами похитители, если бы дон Фелисито не дал им понять, что заплатит выкуп?

Мабель широко распахнула глаза и вместо того, чтобы ответить офицеру, обернулась к своему любовнику:

— Они требовали у тебя выкуп? Ты мне этого не сказал, старичок.

— Нет, речь шла не о выкупе, — уточнил дон Фелисито, снова целуя ей руку. — Тебя похитили, чтобы принудить меня платить им дань за «Транспортес Нариуала». А отпустили потому, что я как будто бы согласился на их условия. Мне пришлось разместить в «Эль Тьемпо» объявление, в котором я благодарю за чудо Спасителя Айябакского. Это был для них условный сигнал. Вот почему они тебя отпустили.

Литума заметил, что Мабель побледнела. Девушка дрожала, зубы ее опять выбивали дробь.

— Ты хочешь сказать, что начнешь им отстегивать? — пролепетала она.

— Даже мертвый — не начну, любовь моя! — рявкнул дон Фелисито, энергично мотая головой и размахивая руками. — Ни за что на свете.

— Значит, меня убьют, — покорно шепнула Мабель. — И тебя тоже, старичок. Сеньор, что теперь с нами будет? Нас обоих убьют?

Мабель всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Не плачь, любовь моя, не плачь, — утешал ее дон Фелисито, обнимая и поглаживая. — Клянусь, больше с тобой ничего плохого не случится. Никогда! Сердечко мое, это я обещаю, ты должна мне поверить. Лучше бы тебе совсем ненадолго уехать из этого города, как я и прошу, прислушайся к моим словам.

Капитан Сильва встал, Литума последовал его примеру. «Теперь мы будем постоянно вас охранять, — еще раз заверил комиссар на прощание. — Не тревожьтесь, сеньора». Ни Мабель, ни дон Фелисито не проводили их до дверей, оба остались в гостиной: она плакала, он ее утешал.

Снаружи полицейских ожидало палящее солнце и неизменное зрелище: оборванные ребятишки, пинающие мячик, тощие лающие собаки, на углах — кучи мусора, бродячие торговцы, ревущая пробка из легковушек, грузовиков, мотоциклов и велосипедов. Стервятники не только кружили в небе: две птицы спустились на землю и ковырялись в помоях.

— Что скажете, мой капитан?

Сильва достал пачку крепких сигарет, вытащил одну для сержанта, другую для себя, поджег обе сигареты от старой почерневшей зажигалки. Комиссар глубоко затянулся и выпустил дым колечками. Вид у него был очень довольный.

— Они облажались, Литума, — сообщил он, шутливо пихнув в бок своего подчиненного. — Эти подонки совершили свою первую ошибку, как я и ожидал. И вот они облажались! Пошли-ка в «Лошадник», я угощу тебя твоим любимым соком со льдом.

Комиссар расплылся в улыбке и потирал руки — так он вел себя, когда выигрывал партию в покер, в кости или шашки.

— Признание этой цыпочки для нас как золотой песок, — объявил он, снова затягиваясь и с наслаждением выпуская дым. — Надеюсь, Литума, ты заметил.

— Ничего особенного я не заметил, мой капитан, — растерянно ответил Литума. — Вы всерьез говорите или насмехаетесь надо мной? Ведь эта бедняжка даже их лиц не видела.

— Какой же ты бестолковый для полицейского, Литума, а психолог и вовсе никакой! — Капитан Сильва громогласно расхохотался, глядя на Литуму с победным видом. — Даже не знаю, как ты, черт подери, сумел в сержанты выбиться. А уж тем более — в мои подчиненные, ведь это дорогого стоит.

И капитан еще раз пробормотал себе под нос: «Золотой песок, да и только». Они как раз переходили Подвесной мост, и Литума увидел возле песчаного берега стайку купающихся мальчишек: они брызгались и дурачились вовсю. Точно так же веселился и он со своими двоюродными братьями — чертову тучу лет назад.

— Только не говори, что не заметил очевидного, Литума: в словах этой, прости господи, Мабель не было ни капли правды, — совершенно серьезно произнес капитан.

Он держал сигарету во рту, дым выпускал так, словно бросал вызов небесам; у него был голос и взгляд триумфатора.

— Она все время сама себе противоречила, ее сказочка была из самых дерьмовых. Она решила, что нам можно палец в рот засовывать. И в задницу, кстати, тоже. Как будто мы с тобой, Литума, — пара придурков в бегах.

От изумления сержант застыл на месте:

— И все-таки, вы это серьезно или дурака валяете, мой капитан?

— Не говори, что не заметил самого ясного и очевидного, Литума.

Сержант понял, что его начальник абсолютно серьезен и уверен в своей правоте. Сильва говорил взахлеб, глядя в небо, беспрестанно мигая от солнечного света, он был счастлив.

— Не говори, что не понял, что наша «Мабелита — задница помыта» никем не была похищена. Что она — сообщница шантажистов и взялась участвовать в этом фарсе с похищением, чтобы заставить присмиреть несчастного дона Фелисито; она определенно тоже в доле. Не говори, что ты не понял, Литума: благодаря проколу этих подонков дело без пяти минут закрыто. Скребисук теперь может спать спокойно, и хватит ему над нами измываться. Простынка уже застелена, нам остается только навалиться сверху и задвинуть им по самые гланды.

Капитан отшвырнул окурок в реку и принялся неудержимо хохотать, хлопая себя по бокам.

Литума снял фуражку и пригладил волосы.

— Или я гораздо тупее, чем кажусь, или вы — гений, мой капитан, — задумчиво произнес он. — Или, прошу прощения, вы окончательно свихнулись.

— Я гений, Литума, не сомневайся, и к тому же я великолепный психолог, — безапелляционно заверил капитан. — Если хочешь, вот тебе мой прогноз. В тот день, когда мы прищучим этих гадов — что случится совсем скоро, — я, как Бог свят, ухвачусь за задницу моей возлюбленной доньи Хосефиты и заставлю ее визжать ночь напролет. Будем жить, мать твою!

XII

— Ты виделся с бедным Нарсисо? — спросила сеньора Лукреция. — Что с ним приключилось?

Дон Ригоберто кивнул и без сил повалился в любимое кресло в гостиной.

— Настоящая одиссея, — выдохнул он. — Вот так-то услужил нам Исмаэль — теперь его постельные и родственные проблемы сделались нашими, любовь моя.

Родственники Нарсисо, шофера Исмаэля Карреры, назначили дону Ригоберто встречу у первой заправки на въезде в Чинчу[47], и он ехал туда два часа на машине, однако, когда добрался, никого на указанной бензоколонке не встретил. Ригоберто изрядно поджарился на солнцепеке, полюбовался проходящими грузовиками и автобусами и наглотался пыли, которую швырял ему в лицо горячий ветер сьерры; когда он уже собрался возвращаться в Лиму, перед ним возник мальчишка, назвавшийся племянником Нарсисо. Это был босоногий негритенок с живыми хитрыми глазищами. Речь его была полна недомолвок, как у заговорщика, и Ригоберто долго не мог разобрать, чего хочет этот племянник. В конце концов ему стало ясно, что планы переменились, что дядя Нарсисо теперь дожидается в Гросио-Прадо, у дверей того самого дома, где жила, творила чудеса и умерла блаженная Мельчорита (произнося это имя, мальчик перекрестился). Еще полчаса за рулем по пыльной ухабистой дороге, среди виноградников и наделов с фруктами, предназначенными на экспорт. У дверей дома-музея-святилища блаженной на площади в Гросио-Прадо наконец появился водитель Исмаэля.

— Он замаскировался: надел какое-то пончо, а на голову — капюшон паломника, чтобы никто его не узнал. И разумеется, был полуживой от страха, — улыбаясь, вспоминал Ригоберто. — От паники этот негр побелел. Именно побелел, Лукреция, сущая правда. Гиены преследуют его днем и ночью, я не мог представить, что ему придется так туго.

Сначала они прислали к Нарсисо своего адвоката — точнее сказать, говорливого крючкотвора, — чтобы подкупить. Если Нарсисо придет в суд и заявит, что начальник силой принудил его выступить свидетелем на своем бракосочетании и что, по его мнению, в день свадьбы Исмаэль Каррера вел себя неадекватно, тогда шофер получит вознаграждение в сумме двадцати тысяч солей. Когда негр ответил, что обдумает это предложение, но в принципе предпочитает не связываться с судебной властью и вообще с правительством, к нему домой в Чинчу пришли полицейские и вызвали в комиссариат. Близнецы обвинили Нарсисо в сообщничестве по целому ряду преступлений, включая сговор и похищение их отца!

— Ему ничего не оставалось, кроме как снова спрятаться, — добавил Ригоберто. — К счастью, у него есть друзья и родственники по всей Чинче. А Исмаэлю крупно повезло, что этот негр — самый честный и преданный человек на свете. Несмотря на весь его перепуг, я сомневаюсь, что этой паре подонков удастся его сломить. Я выплатил Нарсисо его жалованье и оставил еще немного денег — так, на всякий случай, на непредвиденные расходы. Эта история с каждым днем все больше закручивается, любовь моя.

Дон Ригоберто потянулся в кресле и зевнул; пока донья Лукреция готовила ему лимонад, он рассеянно смотрел в окно на залив Барранко. Вечер выдался безветренный, в небе кружило несколько дельтапланеристов. Один пролетел так близко, что дон Ригоберто даже рассмотрел его лицо под шлемом.

Что за напасть! И надо же было этой истории приключиться именно теперь, когда он только что ушел на пенсию; Ригоберто надеялся, что это время будет заполнено отдыхом, искусством и путешествиями — иными словами, чистым наслаждением. Но в жизни никогда не выходит так, как задумано, — это правило не знает исключений. «Никогда не предполагал, что дружба с Исмаэлем доставит мне столько проблем, — подумал Ригоберто. — А уж тем более — что ради нее придется пожертвовать моим уголком цивилизации». Если бы на небе столицы появилось солнце, это был бы ее волшебный час. Точнее, считаные минуты абсолютной красоты. Огненный шар погружался бы в море вон там, на горизонте, за островами Сан-Лоренсо и Фронтон, поджигая небо, румяня облака, и на несколько минут возникла бы картина — одновременно спокойная и апокалипсическая: перед приходом тьмы.

— Что ты ему сказал? — Донья Лукреция присела рядом с мужем. — Бедный Нарсисо, как же он вляпался за одну только привязанность к своему хозяину.

— Я попробовал его успокоить. — Дон Ригоберто наслаждался вкусом холодного лимонада. — Велел, чтобы он не боялся, что ни ему, ни мне ничего не сделают за то, что мы выступили свидетелями на свадьбе. Что в наших поступках не было ничего незаконного. И что Исмаэль выйдет победителем из схватки с гиенами. Что все нападки, все бахвальство Мики и Эскобиты не имеют под собой никакого юридического основания. Что если это его успокоит, пусть он обсудит дело с адвокатом из Чинчи, которому доверяет, а счет пускай присылает мне. В общем, я сделал все, что мог. Нарсисо — очень стойкий человек, и — повторяю тебе — этим стервецам с ним не справиться. Но сейчас из-за них у Нарсисо большие неприятности, это уж точно.

— А нам что, легче приходится? — вздохнула донья Лукреция. — Признаюсь, с тех пор, как началась эта свистопляска, даже я побаиваюсь выходить на улицу. Все только и спрашивают меня об этой парочке голубков, как будто их свадьба — самое важное событие в Лиме. Мне стало казаться, что в нашем городе каждый житель — журналист. Ты не представляешь, как я их ненавижу, когда слушаю или читаю все их глупости и нелепицы.

«Она тоже напугана», — понял Ригоберто. Его супруга улыбалась, но он явственно различал бегающий огонек в ее глазах и беспокойство, проявлявшее себя в привычке то и дело потирать руки. Бедная Лукреция. Она лишилась не только долгожданной поездки в Европу. Добавилась еще и эта скандальная история. Старый Исмаэль продолжает свое медовое путешествие по Европе и не дает о себе знать, а в это время в Лиме его сыночки до невозможности портят жизнь Нарсисо, ему самому и Лукреции, да и в страховой компании все донельзя возбуждены.

— Ригоберто, да что с тобой? — изумилась донья Лукреция. — Кто в одиночку смеется, свои грехи вспоминает.

— Я смеюсь над Исмаэлем, — объяснил Ригоберто. — У него как раз заканчивается медовый месяц. А дедушке уже за восемьдесят! Я проверил: ему действительно столько лет. Chapeau![48] Понимаешь, о чем я, Лукреция? С такими дозами виагры его мозг иссохнет — и заявление гиен о старческом слабоумии окажется правдой! Наверняка его Армида — сущая бестия в постели. Она его высушит!

— Не будь пошляком, Ригоберто, — притворно оскорбилась Лукреция и тоже рассмеялась.

«Хорошая мина при плохой игре», — с нежностью подумал Ригоберто. В эти дни его жена не выказывала никаких признаков слабости, а ведь бессовестная кампания близнецов шла полным ходом, дом наполнялся судебными и полицейскими повестками и дурными новостями, худшей из которых была следующая: близнецам при помощи грязной игры удалось запустить в страховой компании разбирательство по поводу пенсии Ригоберто. Да, Лукреция горячо поддерживала его решение не поддаваться шантажу гиен, сохранять верность начальнику и старому другу.

— Единственное, что меня беспокоит, — это что Исмаэль нам до сих пор не позвонил и ни строчки не черкнул, — заметила Лукреция, прочитав мысли супруга. — Тебе это не кажется странным? Он вообще представляет себе, какие напасти на нас обрушились по его вине? Знает, что происходит с беднягой Нарсисо?

— Он все знает, — заверил Ригоберто. — Арнильяс держит его в курсе. По словам адвоката, они общаются каждый день.

Доктор Клаудио Арнильяс, проверенный годами адвокат Исмаэля Карреры, теперь сделался посредником между Ригоберто и его бывшим шефом. Он передавал, что Исмаэль и Армида путешествуют по Европе и очень скоро вернутся в Лиму. Адвокат уверял, что весь план сыновей Исмаэля (расторжение брака и получение от страховой компании свидетельства о недееспособности и старческом слабоумии Исмаэля) обречен на грандиозный провал. Исмаэлю достаточно будет просто появиться в Лиме, пройти надлежащий осмотр у врачей и психологов — и обвинения его сыновей рухнут под собственной тяжестью.

— Но если так, доктор Арнильяс, я не понимаю, почему он до сих пор этого не сделал, — воскликнул Ригоберто. — По Исмаэлю этот скандал бьет куда больнее, нежели по нас.

— Хотите, чтобы я вам объяснил? — оживился доктор Арнильяс. Лицо его приняло макиавеллическое выражение, большие пальцы он засунул под подтяжки редкостной расцветки. — Потому что он хочет, чтобы близнецы продолжали растрачивать то, чего у них нет. Денежки, которые они занимают тут и там, чтобы платить своей армии сутяг и крючкотворов, кормящихся при суде и при полиции. Этот ход господин Каррера просчитал как надо. Теперь вам ясно?

Дону Ригоберто теперь было замечательно ясно, что ненависть Исмаэля Карреры к его сыновьям-гиенам с того самого дня, когда он узнал, что они ждут не дождутся его смерти, превратилась в беспощадную болезнь. Прежде он ни за что бы не поверил, что Исмаэль, такой миролюбивый, способен на подобную мстительность, тем более по отношению к собственным детям. Неужели и Фончито когда-нибудь возжелает смерти отца?

— А кстати, где сейчас наш мальчуган?

— Он ушел вместе с Курносым Пессуоло, думаю, что в кино, — ответила Лукреция. — Ты не заметил, что вот уже несколько дней, как он стал выглядеть лучше? Как будто позабыл про Эдильберто Торреса.

Да, Фончито уже около недели не встречался с этим загадочным персонажем. По крайней мере, так он сам говорил, а Ригоберто до сих пор не слышал от своего сына ни единого лживого слова.

— Из-за всей этой суматохи мы лишились долгожданного путешествия, — вздохнула донья Лукреция, внезапно погрустнев. — Испания, Италия, Франция. Как жалко, Ригоберто. Я об этом давно мечтала. И знаешь почему? Во всем виноват ты. Ты, словно маньяк, расписывал мне это путешествие во всех подробностях. Походы по музеям, на концерты, в театры, в рестораны. Ну что ж, ничего не попишешь, как-нибудь переживем.

Ригоберто кивнул в знак согласия.

— Это всего-навсего отсрочка, любовь моя, — утешал он жену, целуя ее волосы. — Раз уж нам не удалось поехать весной, поедем осенью. Это тоже замечательная пора: деревья стоят все в позолоте, листья ковром устилают улицы. И для оперы и концертов — лучший сезон.

— Ты думаешь, к октябрю история с гиенами завершится?

— У них нет денег, они сейчас тратят последнее, пытаясь аннулировать брак и объявить своего отца недееспособным, — уверенно отчитался Ригоберто. — У них ничего не выйдет, они разорятся. Но знаешь что? Я никогда бы не подумал, что Исмаэль способен на такие поступки. Вначале он женится на Армиде. Потом разрабатывает план безжалостной мести Мики с Эскобитой. Воистину, глубокого знания о людях не существует, каждый человек бездонен.

Ригоберто и Лукреция еще долго беседовали, а за окном темнело, зажигались уличные фонари. Они больше не видели моря, небо и ночь наполнились огоньками, мерцавшими, как светляки. Лукреция сказала, что прочла школьное сочинение Фончито и теперь не может выбросить его из головы.

— Он тебе сам его показал? — подозрительно спросил Ригоберто. — Или ты порылась в его столе?

— Послушай, оно лежало на виду, и мне стало любопытно. Вот я и прочитала.

— Нехорошо, что ты читаешь бумаги Фончито без разрешения, у него за спиной, — притворно нахмурился Ригоберто.

— Я долго думала, — продолжала Лукреция, не обратив внимания на слова мужа. — Это текст полуфилософского-полурелигиозного содержания. О свободе и зле.

— Он у тебя под рукой? Мне бы тоже хотелось взглянуть, — оживился дон Ригоберто.

— Я переписала его для вас, сеньор Любопытство, — сказала Лукреция. — Копия лежит в твоем кабинете.

Дон Ригоберто уселся читать работу сына в окружении своих книг, музыкальных дисков и гравюр. Сочинение называлось «О свободе и о зле» и было очень коротким. Фончито предполагал, что Господь, создавая человека, решил, возможно, не делать из него автомат, запрограммированный от рождения до самой смерти, подобно растениям и животным, но наделить его свободой воли, способностью действовать на свой страх и риск. Вот как в мире появилась свобода. Однако эта способность позволяла человеку избирать зло и даже творить зло, совершать поступки, противоречащие всему, что исходит от Бога, соответствующие делам дьявола, самому смыслу его существования. Итак, зло — это дитя свободы, порожденное человеком. При этом сама по себе свобода ничуть не дурна; нет, этот дар помог осуществить великие научные и технические открытия, двигал вперед прогресс, способствовал уничтожению рабства и колониализма, защите прав личности и тому подобное. Однако свобода также является причиной жестокости и ужасных страданий, которые никогда не прекращались, а скорее сопровождали прогресс, словно тень.

Дон Ригоберто встревожился. Ему почудилось, что все идеи, изложенные в сочинении, каким-то образом соотносятся с появлениями и слезами Эдильберто Торреса. Или же эта работа — плод разговора Фончито с падре О’Донованом? Быть может, его сын еще раз встречался с Пепином? В этот момент в кабинет вбежала заполошная Хустиниана. Служанка сообщила, что его просит к телефону «новобрачный».

— Именно так и просил представить, дон Ригоберто, — объясняла она. — «Передайте, Хустиниана, что это звонит новобрачный».

— Исмаэль! — Ригоберто пулей вылетел из-за стола. — Алло, алло! Это ты? Ты в Лиме? Когда ты вернулся?

— Пока еще нет, Ригоберто, — произнес насмешливый голос. Это был, несомненно, Исмаэль Каррера. — Я звоню тебе из одного местечка, названия которого, конечно же, не открою, потому что одна птичка мне чирикнула, что твой телефон прослушивается сам знаешь кем. Красивейшее место, можешь лопаться от зависти.

Исмаэль весело рассмеялся, а у Ригоберто возникло нехорошее предположение, что его друг и бывший начальник сбрендил, бесповоротно съехал с катушек. Способны ли гиены обратиться в детективное агентство и организовать прослушку его телефона? Нет, это невозможно, им бы на такое не хватило серого вещества. А вдруг все-таки да?

— Ладно-ладно, как хочешь, — ответил он шефу. — Наслаждайся жизнью, Исмаэль. Я вижу, ваш медовый месяц проходит замечательно и у тебя еще остался порох. Или по меньшей мере ты еще жив. Я рад за тебя, старик.

— Ригоберто, я в прекрасной форме. И вот что я тебе скажу: никогда в жизни я не чувствовал себя лучше и счастливее, чем в эти дни. Вот так-то.

— Ну что ж, замечательно, — повторил Ригоберто. — Я тоже не хотел бы тебя расстраивать, особенно по телефону. Но ты, надеюсь, в курсе всего, что здесь разворачивается? Проблемы так и сыплются на наши головы.

— Клаудио Арнильяс посвящает меня во все подробности, а еще присылает вырезки из газет. Я здорово веселюсь, когда читаю, что меня похитили и что у меня старческое слабоумие. Кажется, вы с Нарсисо выступили как сообщники в моем похищении?

Исмаэль снова рассмеялся — громко, долго, саркастически.

— Хорошо, что ты все это воспринимаешь с юмором, — проворчал Ригоберто. — Нам с Нарсисо здесь вовсе не до смеха, представь себе. Братцы своими кознями и угрозами почти свели твоего шофера с ума. Да и нас тоже.

— Мне очень жаль, что я доставляю вам неприятности, дружище. — Голос в телефоне сделался печальным. — Жаль, что заморозили твою пенсию и что путешествие по Европе пришлось отложить. Я знаю обо всем, Ригоберто. Тысячу раз прошу прощения у тебя и у Лукреции за эти неурядицы. Теперь уже недолго осталось, клянусь.

— Что такое пенсия или путешествие по Европе в сравнении с дружбой такого симпатяги, как ты, — отшутился дон Ригоберто. — И лучше уж я не буду рассказывать тебе про вызовы в суд и дачу показаний в качестве возможного сообщника в укрывательстве и похищении — лучше не буду омрачать твой восхитительный медовый месяц. В конце концов, я надеюсь, все это скоро станет поводом для шуток и веселых воспоминаний.

Исмаэль еще раз хохотнул — как будто не имел к последним событиям никакого отношения.

— Таких друзей, как ты, Ригоберто, давно уже нигде не сыскать. Я всегда это знал.

— Арнильяс тебе наверняка говорил, что твоему водителю пришлось скрыться. Близнецы натравили на него полицию, и я не удивлюсь, если эти отморозки пошлют еще и пару бандитов, чтобы отрезать ему сам знаешь что.

— Да, они вполне на такое способны, — признал Исмаэль. — Этот негр для меня — чистое золото. Попробуй его успокоить, Ригоберто, пусть не волнуется. Скажи, что его верность будет вознаграждена.

— Ты скоро вернешься или намерен наслаждаться медовым месяцем, пока сердце не лопнет и ты не окочуришься?

— Я вот-вот покончу с одним дельцем, которое тебя сильно поразит. Когда все будет готово — вернусь в Лиму наводить порядок. Сам увидишь, все проблемы решатся в мгновение ока. Мне правда жаль, что я доставляю тебе столько головной боли. Именно поэтому я и позвонил. До скорой встречи. Обнимаю, и поцелуй от меня Лукрецию!

— Я тоже тебя обнимаю, а Армиде — мои поцелуи, — сказал на прощание Ригоберто.

Повесив трубку, он долго смотрел на телефон. Венеция? Лазурный Берег? Капри? Где же сейчас эти голубки? В каком-нибудь экзотическом месте вроде Индонезии или Таиланда? Неужели Исмаэль действительно так счастлив, как рассказывает? Да, несомненно, если судить по его юношескому смеху. В восемьдесят лет этот человек узнал, что в жизни можно не только работать, но еще и сумасбродничать, лезть на рожон, получать удовольствие от секса и от мести. Тем лучше для него. В этот момент в комнату ворвалась нетерпеливая Лукреция:

— Что случилось? Что сказал Исмаэль? Рассказывай, рассказывай!

— Он кажется очень довольным. Только представь: все наши новости для него — повод посмеяться. — Но тут Ригоберто снова охватили сомнения. — Послушай, Лукреция, а что, если он действительно свихнулся? Если он даже не понимает, какие глупости творит?

— Ты шутишь, Ригоберто?

— До сих пор Исмаэль казался мне абсолютно трезвомыслящим, отвечающим за свои поступки человеком. Однако, услышав этот хохот в телефонной трубке, я призадумался. Ведь все здешние события для него только повод развлечься, как будто ему наплевать и на скандал, и на свистопляску, в которую он нас втянул. В общем, я сам не знаю, — может быть, я стал чересчур подозрительным? Ты понимаешь, в какое положение мы попадем, если выяснится, что Исмаэль в одночасье впал в маразм?

— В недобрый час ты подсказал мне эту идею, Ригоберто. Может, я теперь всю ночь буду об этом думать. Предупреждаю: если я не усну, тебе же будет хуже.

— Все это глупости, не обращай внимания, это как приметы: чтобы не случилось того, о чем я говорю вслух, — успокоил жену Ригоберто. — Однако, по правде сказать, я не ожидал застать его в таком беззаботном настроении. Как будто все это не с ним происходит. Ну прости, прости. Я знаю, что с ним случилось. Он счастлив. Это и есть главная причина. Впервые в жизни Исмаэль узнал, что это такое на самом деле — соитие. То, что было у него с Клотильдой, скорее называлось супружескими развлечениями. А с Армидой все идет через грех и получается намного ярче.

— Опять ты со своими пошлостями! — возмутилась донья Лукреция. — К тому же я не понимаю, что ты имеешь против супружеских развлечений. По-моему, в нашем случае все происходит ярче некуда.

— Безусловно, любовь моя, у нас с тобой все превосходно. — Ригоберто поцеловал жене руку и приложился к щечке. — Лучше всего будет поступить так же, как Исмаэль, — не придавать этому делу значения. Вооружиться терпением и ждать, пока не пройдет буря.

— А не хочешь куда-нибудь выбраться, Ригоберто? Давай сходим в кино, поужинаем в кафе.

— Давай лучше посмотрим кино дома, — ответил он. — У меня дыхание перехватывает от одной мысли, что нам встретится кто-нибудь из этих, с микрофончиком, с фотокамерой, и будет приставать с расспросами об Исмаэле и близнецах.

С тех пор как журналисты прознали о свадьбе Исмаэля и Армиды, о стараниях близнецов через суд и полицию расторгнуть этот брак и объявить собственного отца недееспособным, прочие темы как будто перестали интересовать газеты, радио- и телепрограммы, так же как и участников блогов и социальных сетей. Факты исчезали под яростным напором преувеличений, выдумок, зубоскальства, клеветы и злословия, — казалось, на поверхность разом выплеснулась вся людская злоба, бескультурье, извращенность, зависть, недоброжелательность, комплексы. Если бы сам Ригоберто не очутился в центре этого газетного водоворота, если бы его ежечасно не атаковали писаки, компенсирующие свое невежество настырностью и желчью, тогда он подумал бы, что это действо, в котором Исмаэль Каррера и Армида превратились в великое развлечение для всего города, где газеты, радио и телевидение поливают их грязью, где они сгорают на медленном огне, который Мики и Эскобита поддерживают новыми заявлениями, интервью, домыслами, фантазиями и бредом, — это действо показалось бы ему увлекательным, а к тому же назидательным и поучительным. Спектакль об этой стране, об этом городе и вообще о душе человеческой. И о том самом зле, которое — судя по сочинению — очень занимало сейчас его сына. «Да, назидательное и поучительное», — подумал Ригоберто. Спектакль сразу о многом. Функция печати в это время или, по крайней мере, в этом обществе — не информировать людей, а стирать всякое различие между ложью и правдой, заменять реальность океанической громадой вымыслов, где на поверхность выходят все комплексы, поражения, обиды и травмы нации, изъеденной завистью и злобой. Вот еще одно доказательство: маленьким пространствам цивилизации никогда не справиться с безбрежным варварством. Разговор с бывшим начальником и другом сильно удручил дона Ригоберто. Он не жалел, что помог Исмаэлю и выступил свидетелем на его свадьбе. Однако последствия того росчерка в документе начали его донимать. И дело было не столько в судебных и полицейских происках и не в задержке пенсии: Ригоберто полагал (постучать по дереву, чтобы не сглазить), что этот вопрос как-нибудь да разрешится. И они с Лукрецией смогут поехать в Европу. Самое скверное — это скандал, в который он оказался втянут: про Ригоберто теперь почти каждый день судачили на страницах помоечных газетенок, источающих желтое зловоние. Ригоберто задавался горьким вопросом: «И чем тебе помогла эта маленькая обитель книг, гравюр и дисков — прекрасных, безупречных, изящных, умных образчиков, которые ты подбирал с такой заботой, с надеждой, что в этом крохотном уголке цивилизации обретешь защиту от бескультурья, легкомыслия, глупости и пустоты?» Его давняя идея о том, что необходимо воздвигать в бурном море такие вот островки, цитадели культуры, недоступные внешнему варварству, явно давала сбой. Скандал, устроенный его другом Исмаэлем и двумя гиенами, пропитал ядом, гноем и кислотой даже личный кабинет Ригоберто, это пристанище, куда уже много лет (двадцать, двадцать пять, тридцать?) он удалялся, чтобы жить настоящей жизнью. Жизнью, которая освобождала его от страховых полисов и контрактов, от козней и интриг внутри его конторы, от лживости и кретинизма людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. Теперь же из-за скандальных событий одиночество этого кабинета ничем не могло ему помочь. Накануне Ригоберто попробовал. Он поставил на проигрыватель замечательную вещь, ораторию Артюра Онеггера «Царь Давид», записанную в парижском соборе Нотр-Дам, — она всегда его восхищала. На сей раз дону Ригоберто ни на секунду не удалось сосредоточиться на музыке. Он отвлекался, память вновь являла ему образы и тревоги последних дней, его потрясения и горечь из-за мелькания его имени в новостях; хотя Ригоберто не покупал газет, их приносили знакомые, они не упускали случая поговорить о скандале с Ригоберто и Лукрецией, отравляя им жизнь. Он был вынужден выключить проигрыватель и посидеть в тишине, слушая удары сердца, ощущая соленый вкус во рту. «В этой стране невозможно создать уголок цивилизации, пусть даже крохотный, — подвел итог Ригоберто. — В конце концов варварство стирает его с лица земли». И он повторил про себя еще раз — как и всегда, когда на него накатывала депрессия, — что в молодости сделал ошибку, отказавшись эмигрировать и оставшись в ужасной Лиме; тогда молодой человек был уверен, что сможет так организовать свою жизнь, что, даже если ради пристойного заработка ему придется проводить по многу часов в день в суетном гомоне перуанцев из высшего общества, по-настоящему он будет жить в своем маленьком анклаве — чистом, прекрасном, возвышенном, созданном на основе духовных ценностей, устроенном им самим в противовес ярму повседневности. Именно тогда у Ригоберто возникла мысль о спасительных участках: он полагал, что цивилизация никогда не была единым движением, общим для всех порядком вещей, средой обитания для всего общества, существовали лишь маленькие замки, возведенные во времени и пространстве, сопротивлявшиеся постоянному натиску той инстинктивной, грубой, косной, безобразной, разрушительной звериной силы, которая властвовала над миром, а теперь утвердилась и в собственном доме Ригоберто.

В тот вечер после ужина дон Ригоберто спросил Фончито, сильно ли он устал.

— Я не устал, папа. А почему ты спрашиваешь?

— Я бы хотел поговорить, если ты не против.

— Ну, если это не про Эдильберто Торреса, то я с удовольствием, — ответил Фончито с хитрецой. — Я больше его не встречал, так что успокойся.

— Обещаю, наш разговор будет не о нем. — Ригоберто, как в детстве, сложил пальцы крестиком, поцеловал и поклялся: — Богом клянусь.

— Не упоминай имени Господа всуе, я ведь верующая, — напомнила донья Лукреция. — Идите в кабинет. Я скажу Хустиниане, она принесет вам мороженое туда.

Пока они ложечка за ложечкой смаковали мороженое из лукумы, Ригоберто исподтишка подглядывал за сыном. Фончито сидел нога на ногу, ел медленно и казался погруженным в свои мысли. Да, это уже не мальчик. Когда он начал бриться? Кожа у него была исцарапанная, волосы разлохматились. Фончито мало занимался спортом, но выглядел как спортсмен: у него было стройное тело атлета. Настоящий красавец, девчонки должны по такому с ума сходить. Все так говорят. Однако сам Фончито, похоже, не интересовался подобными пустяками, его больше занимали галлюцинации и религиозные проблемы. Хорошо это или плохо? Хотел бы он, чтобы сын его рос нормальным ребенком? «Нормальным?» — спросил себя Ригоберто и представил, как Фончито говорит на обезьяньем сленге, глотая слоги, как затягивается косячком, нюхает кокаин или закидывается таблетками экстези в дискотеке на сотом километре Панамериканы, — именно так ведет себя золотая молодежь Лимы. По спине Ригоберто пробежали мурашки. В тысячу раз предпочтительнее, чтобы мальчик видел призраков или даже самого дьявола и писал эссе о природе зла.

— Я прочел твои записи о свободе и зле, — приступил к разговору Ригоберто. — Тетрадь лежала на твоем столе, и меня разобрало любопытство. Надеюсь, ты не будешь сердиться. Честно скажу, твоя работа меня сильно удивила. Она очень хорошо написана, и мысли в ней высказаны такие личные. Это по какому предмету задали?

— По словесности. — Фончито и не думал обижаться. — Профессор Итурриага задал нам сочинение на свободную тему. Но только это пока черновик. Мне еще нужно кое-что поправить.

— Я удивился, потому что не думал, что тебя настолько интересует религия.

— Моя работа показалась тебе религиозной? — переспросил Фончито. — По мне, так она скорее философская. Впрочем, не знаю, философия и религия всегда смешиваются. А ты, папа, никогда религией не интересовался?

— Я учился в «Реколете», а там преподавали священники. Потом — в Католическом университете. Я даже был какое-то время в руководстве «Католического действия», вместе с Пепином О’Донованом. Разумеется, в юности религия меня интересовала. Но однажды я утратил веру, и это было навсегда. Полагаю, что я утратил веру, как только начал думать. Верующему много думать не подобает.

— Так, значит, ты атеист. Ты веришь, что ни до, ни после этой жизни ничего не существует. Это ведь и означает быть атеистом?

— Мы сейчас уходим в темные глубины, — предупредил дон Ригоберто. — Я не атеист, атеист — он тоже верующий. Он верит, что Бога нет, разве не так? Я, лучше сказать, агностик, если нужно хоть как-то меня называть. Человек, который объявляет о своей растерянности, который не способен поверить, что Бог существует или что Бога не существует.

— Ни два ни полтора, — рассмеялся Фончито. — Это очень удобный способ увильнуть от проблемы, папа.

Смех его был свежий, здоровый, и Ригоберто подумал: какой хороший паренек! Он переживает подростковый кризис, страдает от сомнений и неуверенности по поводу того и этого света, что говорит в его пользу. Как бы хотелось ему помочь. Вот только чем, чем тут поможешь?

— Что-то вроде этого, хотя шутки здесь неуместны, — согласился Ригоберто. — И вот что я тебе скажу, Фончито: я завидую верующим. Не фанатикам, конечно, — эти внушают мне ужас. Истинно верующим. Тем, кто имеет веру и старается устроить свою жизнь в согласии со своими верованиями. Спокойно, без кривляния и фиглярства. Таких людей я знаю немного, но все-таки они есть. И они, на мой взгляд, достойны зависти. Кстати, а ты — верующий?

Фончито перестал улыбаться и подумал, прежде чем ответить.

— Мне хотелось бы побольше узнать о религии, ведь меня ничему не учили. — Мальчик ушел от прямого ответа, в его словах прозвучал легкий упрек. — Вот почему мы с Курносым Пессуоло записались в кружок по чтению Библии. Мы собираемся по пятницам после уроков.

— Замечательная идея, — обрадовался дон Ригоберто. — Библия — чудесная книга, ее должны читать все, как верующие, так и неверующие. Прежде всего для общей культуры. Но также и для того, чтобы лучше понимать мир, в котором мы живем. Многое, что происходит вокруг нас, прямо или косвенно исходит из Библии.

— Ты об этом хотел поговорить, папа?

— Вообще-то, нет, — сказал дон Ригоберто. — Я хотел поговорить с тобой об Исмаэле и о нашей скандальной ситуации. Эту историю наверняка и в твоей школе обсуждают.

Фончито вновь рассмеялся:

— Меня тысячу раз спрашивали, правда ли, что ты помог ему жениться на его кухарке, как об этом пишут в газетах. В блогах в связи с этой историей то и дело упоминают о тебе.

— Армида никогда не была его кухаркой, — уточнил дон Ригоберто. — Скорее, экономкой. Она занималась уборкой и содержанием дома, особенно с тех пор, как Исмаэль овдовел.

— Я пару раз бывал у него в гостях, но Армиду совершенно не помню. Она, по крайней мере, красивая?

— Представительная, скажем так, — ответил Ригоберто на манер царя Соломона. — И разумеется, гораздо моложе Исмаэля. Не вздумай верить всем этим газетным бредням. Что он был похищен, что он спятил и не отвечает за свои поступки. Исмаэль вполне в своем уме, вот почему я согласился быть его свидетелем. Конечно, я не подозревал, что скандал разразится такой грандиозный. Но в общем, и это наладится. Я хотел тебе сказать, что в страховой компании заморозили мою пенсию. Близнецы заявили на меня в полицию: объявляют в пособничестве похищению, которого не было. Так что сейчас адвокаты и судебные повестки держат меня в Лиме как на привязи. Вот о чем я говорю. Наступили тяжелые времена, и, пока все не разрешится, нам придется немножко затянуть пояса. Ни в коем случае не следует проживать все сбережения, от которых зависит наше общее будущее. И в первую очередь — твое. Я решил поставить тебя в известность.

— Ну разумеется, папа! — ободряюще воскликнул Фончито. — Не беспокойся. Если нужно, можешь пока не давать мне карманных денег.

— Все не так плохо, — улыбнулся дон Ригоберто. — На карманные расходы тебе хватит, даже останется. А что говорят об этой истории твои учителя и одноклассники?

— Подавляющее большинство, конечно, за близнецов.

— За гиен? Сразу видно, они с ними незнакомы.

— Дело в том, что они расисты, — спокойно объяснил Фончито. — Они не могут простить сеньору Исмаэлю, что он женился на чоли. Считают, что никто в здравом уме на такое не способен и что Армида мечтает только о деньгах. Ты не представляешь, папа, сколько раз мне пришлось подраться, защищая брак твоего друга. Меня поддерживает только Пессуоло, но больше из дружбы, а не потому, что уверен в моей правоте.

— Ты воюешь за справедливое дело, сынок. — Ригоберто хлопнул его по коленке. — Потому что, пусть в это никто и не верит, брак Исмаэля был браком по любви.

— Папа, а можно тебя спросить? — неожиданно выпалил мальчуган, когда Ригоберто казалось, что разговор уже закончен.

— Конечно. Спрашивай о чем угодно.

— Я все никак не могу понять, — смущенно начал Фончито. — Понять про тебя, папа. Тебе ведь всегда нравилось искусство: живопись, музыка, книги. Это единственное, о чем ты говоришь со страстью. Но почему же ты тогда стал адвокатом? Почему посвятил всю свою жизнь работе в страховой компании? Ты должен был стать художником, музыкантом, ну кем-то таким. Почему ты не послушался своего призвания?

Дон Ригоберто кивнул и задумался над ответом.

— Из трусости, сынок, — прошептал он после долгой паузы. — Я никогда не верил, что у меня достанет таланта сделаться настоящим художником. Хотя, возможно, это был лишь предлог, чтобы не пытаться им стать. Я принял решение быть не творцом, а всего лишь потребителем искусства, просвещенным дилетантом. И причиной тому — трусость, вот она, печальная правда. Теперь и ты ее знаешь. Не следуй моему примеру. Каким бы ни было твое призвание, оставайся ему верен до конца и не поступай как я, не предавай его.

— Я надеюсь, папа, ты не обиделся. Я уже давно хотел тебе задать этот вопрос.

— Я и сам думаю над этим вопросом уже много лет, Фончито. Ты заставил меня дать ответ, и я тебе благодарен. Ну все, ступай, спокойной ночи.

После разговора с сыном Ригоберто отходил ко сну в превосходном расположении духа. Он рассказал донье Лукреции, как славно удалось поговорить с мальчиком: вечернюю удрученность и дурное настроение как рукой сняло. Вот только последнюю часть разговора он пересказывать не стал.

— Я был рад увидеть его таким спокойным, таким взрослым, Лукреция. Только представь — он записался в кружок по чтению Библии. Сколько детей в его возрасте поступили бы подобным образом? Да почти никто. Вот ты — читала Библию? Я, признаюсь, только фрагментами, да и то немало лет тому назад. А хочешь, мы — вроде как для игры — тоже начнем читать и обсуждать Библию? Это очень хорошая книга.

— Я буду только за! Может быть, ты вновь обратишься и вернешься в лоно церкви. — Лукреция немного подумала и прибавила: — Надеюсь, Ушастик, что чтение Библии не войдет в противоречие с нашими занятиями любовью.

Она услышала ехидный смех супруга и почти сразу почувствовала, как жадные руки ласкают ее тело.

— Библия — самая эротичная книга на свете, — с удовольствием объявил Ригоберто. — Сама увидишь, когда мы доберемся до Песни песней и всего, что проделывал Самсон с Далилой, а Далила — с Самсоном. Сама увидишь.

XIII

— Хоть мы и в форме, этот визит — неофициальный, — сказал капитан Сильва, отвесив галантный поклон, от которого живот у него раздулся, а рубашка цвета хаки пошла складками. — Это, сеньора, дружеское посещение.

— Конечно, ну вот и прекрасно, — произнесла Мабель, открывая полицейским дверь. Она смотрела удивленно и испуганно, часто моргая глазами. — Прошу, пожалуйста, заходите.

Капитан с сержантом нагрянули внезапно, когда Мабель в очередной раз раздумывала, насколько все-таки трогает ее сентиментальность старичка. Она всегда относилась к Фелисито Янаке с нежностью или, по крайней мере, хотя и была его любовницей уже восемь лет, никогда не испытывала фобии, физического или морального дискомфорта, которые в прежние времена вынуждали ее резко порывать с любовниками и покровителями, доставлявшими девушке массу головной боли своей ревностью, капризами и требованиями — или же оскорблениями и невнимательностью. Некоторые из таких разрывов оборачивались для девушки серьезными финансовыми проблемами. Но поделать тут было нечего. Когда мужчина ей надоедал, Мабель больше не могла с ним спать. Ее одолевали аллергия, головная боль, озноб, она начинала вспоминать своего отчима, ей едва удавалось сдерживать приступы тошноты, когда приходилось снимать одежду и предаваться постельным утехам с опостылевшим мужчиной. Поэтому Мабель решила для себя так: хотя она с самой ранней юности ложилась в постель со многими мужчинами (она убежала из дома к дяде с тетей в тринадцать лет, после той истории с отчимом), она никогда не была и не будет тем, что называется «шлюха». Потому что шлюхи умеют притворяться перед своими клиентами, а она — нет. Чтобы переспать с мужчиной, девушке требовалось как минимум почувствовать к нему симпатию, а еще обставить трах (как попросту называют это дело пьюранцы) кое-какими приличиями: приглашения, выходы, подарочки, жесты и манеры, которые придали бы соитию достойный вид, чтобы оно выглядело настоящим ухаживанием.

— Спасибо, сеньора, — сказал капитан Сильва и приложил руку к козырьку, имитируя отдание чести. — Мы постараемся не отнять у вас много времени.

Сержант Литума эхом поддержал начальника:

— Спасибо, сеньора.

Мабель пригласила полицейских располагаться в гостиной и принесла по бутылочке холодной инка-колы. Чтобы скрыть свое волнение, хозяйка дома хранила молчание, только выжидательно улыбалась. Полицейские сняли фуражки, и Мабель увидела, что у обоих волосы и лоб блестят от пота. Девушка подумала, что хорошо бы включить вентилятор, но не сдвинулась с места: она боялась, что если встанет, то капитан и сержант заметят, как дрожат у нее руки и ноги. Как же ей выйти из положения, если зубы тоже начнут стучать? «Я немножко нездорова, у меня температурка, обычные женские недомогания, ну вы понимаете, что я имею в виду». Поверят или нет?

— Сеньора, нам бы хотелось не допрашивать вас, а провести дружескую беседу. — Капитан Сильва слегка подсластил голос. — А это совсем разные вещи, ведь правда? Я сказал «дружескую» и повторяю еще раз.

За все восемь лет у Мабель никогда не возникало аллергии на Фелисито. Так происходило, несомненно, из-за великой доброты старичка. Если в день его визита Мабель чувствовала себя нерасположенной — критические дни или просто нежелание раздвигать ноги, — то владелец «Транспортес Нариуала» ни на чем не настаивал. И даже наоборот: начинал беспокоиться, протягивал градусник, предлагал отвести девушку к доктору, сбегать в аптеку за лекарством. Да неужто он так в нее влюблен? Мабель всегда думала, что да. Во всяком случае, старичок платил за дом и оставлял по несколько тысяч солей в месяц всего лишь за то, чтобы спать с ней один-два раза в неделю. Помимо этих обязательных денег он дарил много подарков: и на день рождения, и на Рождество, и даже на такие праздники, когда никто ничего не дарит, например на День Родины или в октябре, во время Пьюранской недели. Даже по манере Фелисито заниматься с ней любовью было заметно, что важен для него не только секс. Он нашептывал ей на ухо любовные глупости, нежно целовал, смотрел с благодарностью и восхищением, словно безбородый юнец. Ну разве это не любовь? Мабель часто думала, что задайся она целью, и Фелисито бросил бы свою жену — эту раздобревшую чоли, больше напоминающую пугало, нежели человеческое существо, — и женился на ней. Это было бы легче легкого. Достаточно, например, забеременеть, поднять вой, а потом пристать с ножом к горлу: «Надеюсь, старичок, ты не хочешь, чтобы твой сын рос незаконнорожденным?» Однако Мабель этого не сделала и не собиралась делать, потому что очень ценила свободу и независимость. Она не желала жертвовать этими удобствами в обмен на относительную уверенность в завтрашнем дне; к тому же ей вовсе не улыбалось через несколько лет оказаться в роли медсестры и няньки при старике, которому придется утирать слюни и менять обмоченные простыни.

— Даю слово, долго мы вас не задержим, сеньора, — повторил капитан Сильва. Он все ходил вокруг да около, не осмеливаясь четко объяснить причину неожиданного визита.

«А смотрит он так, что вся его галантность кажется напускной», — подумала Мабель.

Капитан продолжал:

— К тому же, как только вы от нас утомитесь, предупредите со всей прямотой, и мы уберемся отсюда под барабанный бой.

Почему этот полицейский так преувеличенно, до смешного, вежлив? Какие новости он принес? Безусловно, он хотел успокоить хозяйку, но его присловья, сахарные любезности и притворные улыбочки только подстегивали недоверие Мабель. Что задумала эта парочка? В отличие от офицера его подчиненный не мог скрыть некоторой нервозности. Сержант смотрел на Мабель странным беспокойным взглядом, на дне которого читалось опасение за последствия их разговора. Он то и дело принимался оглаживать свой двойной подбородок.

— Вы можете убедиться собственными глазами, магнитофона у нас нет, — добавил капитан Сильва, раскинув руки и театральным жестом хлопая себя по карманам. — Нет даже бумаги с карандашом. Посему вы можете быть спокойны: от всего, что будет здесь произнесено, не останется и следа. Все будет конфиденциально. Останется между нами. И больше никто не узнает.

В дни, последовавшие за похищением, Фелисито проявлял столько ласки и заботы, что у Мабель щемило сердце. Она получила большой букет алых роз в целлофановой упаковке, с открыткой, на которой его рукой было написано: «Со всей моей любовью и жалостью из-за тяжкого испытания, которому я тебя подверг, любимая Мабелита, шлет эти цветы мужчина, который тебя обожает: твой Фелисито». Это был самый большой букет, который она видела в жизни. Когда девушка прочитала записку, у нее повлажнели глаза и вспотели ладони — прежде такое случалось с ней только после кошмарных снов. Принять ли ей предложение старичка исчезнуть из Пьюры, пока все это не разрешится? Мабель до сих пор колебалась. Это было даже не предложение — скорее требование. Фелисито был напуган, считал, что она в опасности, и умолял перебраться в Трухильо, в Чиклайо, в Лиму, посмотреть Куско, если захочет, — в общем, куда угодно, лишь бы убраться подальше от проклятых шантажистов с паучком. Он сулил возлюбленной золотые горы: ни в чем ей не будет недостатка, во время путешествия она сможет жить со всем комфортом. Но она никак не могла решиться. И не потому, что не боялась, — ничего подобного. В отличие от многих трусливых людей, прежде Мабель испытывала страх лишь однажды, еще подростком, когда отчим, воспользовавшись походом ее матери на рынок, ворвался в ее комнату, бросил на кровать и начал срывать одежду. Девушка сопротивлялась, расцарапала отчиму лицо и, истошно вереща, полуодетая, выбежала на улицу. В тот раз девушка действительно познала, что такое страх; после она ничего подобного не испытывала. До этих самых пор. Потому что в эти дни после похищения в жизнь Мабель снова вошел страх — глубокий, звериный, постоянный ужас. Двадцать четыре часа в сутки. Ночью и днем, вечером и утром, во сне и наяву. Мабель думала, что никогда уже от него не избавится, до самой смерти. Стоило ей выйти на улицу, у нее появлялось тоскливое ощущение, что за ней наблюдают; даже дома, запершись на четыре ключа, она чувствовала эти приступы, от которых тело ее леденело, а дыхание пресекалось. Тогда ей начинало казаться, что кровь перестает циркулировать по венам. Хотя Мабель и знала, что находится под охраной — или именно поэтому. Да и правда ли это — насчет охраны? Так ее заверял Фелисито после объяснения с капитаном Сильвой. И действительно, перед ее домом теперь стоял постовой, а когда Мабель выходила, за ней неприметно, на некотором расстоянии следовали двое полицейских в штатском, мужчина и женщина. Но именно это постоянное наблюдение усиливало ее мандраж, не помогала и уверенность капитана Сильвы, что похитители не будут столь неосторожны и глупы и не нападут на нее во второй раз, зная, что полиция несет вахту денно и нощно. Да и старичок ее не считал, что опасность миновала. По его словам, когда похитители поймут, что он им солгал, что поместил в «Эль Тьемпо» свое благодарственное объявление, единственно чтобы ее освободили, и что он не намерен платить им дань, — тогда они придут в ярость и попробуют ее выместить на одном из любимых им людей. А поскольку злодеям так много о нем известно, они догадаются, что больше всех на свете дон Фелисито любит Мабель. Она должна покинуть Пьюру, исчезнуть совсем ненадолго, он никогда себе не простит, если эти подлецы снова причинят ей вред.

Чувствуя, как бешено колотится сердце, Мабель продолжала молчать. Над головой полицейских, в зеркале под самым Сердцем Христовым, она увидела свое отражение и поразилась собственной бледности. Она была такая же белая, какими в фильмах ужасов представляют привидения.

— Умоляю выслушать меня без страха и волнения, — добавил капитан Сильва после длительной паузы. Он говорил мягко, понизив голос, точно собирался открыть важную тайну. — Потому что, даже если вам и не верится, наше частное — подчеркиваю, частное — расследование вам же пойдет на пользу.

— Объясните же мне, наконец, что происходит, чего вы хотите? — задыхаясь, произнесла Мабель. Ее раздражали экивоки и лицемерные ужимки капитана. — Говорите то, что собирались сказать. Я не наивная дурочка, так что не будем терять время, сеньор.

— Ну что ж, Мабель, тогда прямо к делу, — ответил комиссар, преображаясь на глазах. Галантных манер и уважительного отношения как не бывало. Капитан Сильва возвысил голос и смотрел теперь на девушку очень серьезно, с видом нахального превосходства. Да еще и перешел на «ты». — Мне тебя искренне жаль, однако нам все известно. Ты слышишь, Мабелита: все-превсе. Мы, например, знаем, что ты давно уже имеешь в любовниках не только дона Фелисито Янаке, но еще и другого человечка. Покруче и помоложе, чем этот старичок в шляпе и жилетке, который платит за твой домик.

— Да как вы смеете! — возмутилась Мабель, густо покраснев. — Я вам не позволю! Что за клевета?

— Лучше дай мне закончить, отвечать пока не нужно. — Уверенный голос и угрожающий жест капитана Сильвы оборвали девушку на полуслове. — Потом будешь говорить все, что ни пожелаешь, можешь и пореветь вволю, и ножками подрыгать, если припрет. А пока заткнись. Говорю сейчас я, а ты захлопни клюв. Все ясно, Мабелита?

Возможно, ей следовало уехать из Пьюры. Однако мысль о жизни в одиночестве в незнакомом городе — раньше она бывала только в Сульяне, Лобитосе, Пайте и Ясиле, никогда не выезжала за границы департамента ни на юг, ни на север и в сьерру не поднималась, — эта мысль ее пугала. Что будет она делать одна-одинешенька, без родственников и подруг? Там она окажется в большей опасности, чем здесь. Что же, ей томиться в ожидании, пока Фелисито не явится ее навестить? В гостинице скука с утра до вечера, единственным ее развлечением будет телевизор — если там есть телевизор — и ожидание, ожидание. Ничем не лучше чувствовать днем и ночью присутствие полицейского — будь то женщина или мужчина, который контролировал ее передвижения, следил, с кем она разговаривает, с кем здоровается, кто к ней подходит. Мабель ощущала себя не защищенной, а преследуемой, и это чувство совсем не успокаивало — скорее напрягало и внушало неуверенность.

Капитан Сильва ненадолго замолчал, чтобы спокойно прикурить сигарету. Не торопясь, выпустил большое облако дыма, которое наполнило гостиную запахом крепкого табака.

— Ты скажешь, Мабелита, что полиции нет дела до твоей личной жизни, и будешь права, — продолжал комиссар, стряхивая пепел на пол, принимая вид язвительного философа. — Однако нас заботит не количество твоих хахалей, будь их хоть двое, хоть десятеро. Ты имела глупость слюбиться с одним из них, чтобы шантажировать дона Фелисито Янаке, несчастного старика, который вдобавок так тебя любит. Какая черная неблагодарность, Мабелита!

— Что вы такое несете! Что несете! — Дрожа от негодования, Мабель вскочила и тоже повысила голос, но не слишком. — Я не произнесу больше ни слова, пока рядом со мной не будет адвоката. Учтите, я знаю свои права. Я…

Ну что за упрямец этот Фелисито! Мабель не могла даже предположить, что ее старичок скорее готов умереть, чем расплатиться с шантажистами. Он выглядел таким мягким, таким понимающим — и вдруг продемонстрировал всей Пьюре свою железную волю. На следующий день после освобождения у них с Фелисито состоялся долгий разговор. В какой-то момент девушка неожиданно выпалила в упор:

— Если бы похитители сказали, что убьют меня, если ты не заплатишь, ты бы допустил, чтобы меня убили?

— Ты же видишь, все вышло не так, любовь моя, — совершенно смутившись, пробормотал коммерсант.

— Скажи мне правду, Фелисито, — настаивала она. — Ты бы допустил, чтобы меня убили?

— А потом сам бы покончил с жизнью, — произнес Фелисито надтреснутым голосом, и лицо его сделалось таким торжественным, что девушке его стало жалко. — Прости, Мабель. Но я ни за что не стану платить шантажисту. Даже если смерть будет угрожать мне или самому любимому существу на свете, то есть тебе.

— Но ты ведь сам говорил, что так поступают все твои коллеги в Пьюре.

— И по-видимому, многие другие бизнесмены и предприниматели тоже, — признал Фелисито. — Да, я узнал об этом от Виньоло. Ну и пусть, я их не осуждаю. Каждый знает, как ему поступать, как защищать свои интересы. Но я — не такой, как они, Мабель. Я так не могу. Не могу предать память своего отца.

И тогда коммерсант со слезами на глазах начал рассказывать потрясенной Мабель об отце. Никогда за все восемь лет, что они были вместе, не доводилось ей слышать таких нежных отзывов об этом человеке. Старичок говорил с чувством, но без напора, как будто в момент близости нашептывал ей свои ласковые слова. Отец Фелисито был человек очень бедный, батрак из Чулуканаса, а здесь, в Пьюре, он потом работал грузчиком и уборщиком мусора. Он так и не научился читать и писать, бо́льшую часть своей жизни проходил без ботинок, что бросалось в глаза, когда они переехали из Чулуканаса в город, чтобы Фелисито мог учиться в школе. Тогда Янаке пришлось обуть ботинки, и было заметно, как ему неловко ходить и как болят его стиснутые ступни. Этот человек был не из тех, кто проявляет привязанность к сыну с помощью поцелуев, объятий и нежных слов, которые отцы так часто говорят своим ребятишкам. Был он суров, груб и даже тяжел на руку, когда впадал в гнев. Любовь к сыну доказывал он тем, что заставлял его учиться, одевал и кормил — даже когда самому ему нечего было надеть и поесть, — отправил в автошколу, чтобы Фелисито научился водить машину и получил права. Благодаря этому безграмотному батраку существовала компания «Транспортес Нариуала». Отец Фелисито был беден, зато великпрямотой своей души: ведь он никогда никому не причинял вреда, никогда не нарушал закон, не затаил злобы на свою жену, которая бросила его, оставив на его попечение новорожденного сына. Если верно то, что сказано насчет зла, греха и загробной жизни, он сейчас наверняка в раю. Ему было просто некогда творить зло, он всю жизнь трудился как проклятый на работах, где меньше всего платили. Фелисито помнил, как по вечерам отец валился с ног от усталости. Зато он никогда не позволял себя топтать. По его словам, это как раз и отличало достойного мужчину от тряпки. Вот совет, который он дал своему сыну, прежде чем умереть на койке без матраса в Рабочем госпитале: «Никогда не позволяй себя топтать, сын». Фелисито всегда следовал завету отца, которого из-за нехватки денег он не смог похоронить даже в нише, так что его скинули в общую могилу.

— Ты понимаешь, Мабель? Эти мафиози требуют от меня вовсе не пятьсот долларов. Речь идет о другом. Если я заплачу, получится, что они меня топчут, превращают в тряпку. Ну скажи, что ты понимаешь, любовь моя.

— Заткнись и сядь, — приказал офицер, и Мабель заткнулась и снова без сил рухнула в кресло. — Никакой адвокат тебе не нужен — пока. Ты не арестована — пока. Мы тебя не допрашиваем — пока. Это только дружеская конфиденциальная беседа, я ведь предупреждал. И лучше будет, если ты наконец втемяшишь это себе в башку. Так не мешай мне говорить, Мабелита, и хорошенько вникай во все, что услышишь.

Но прежде чем продолжать, Сильва сделал еще одну долгую затяжку и неторопливо, колечками выпустил дым. «Он пришел специально, чтобы меня мучить», — подумала Мабель. Она чувствовала себя изнуренной и сонной, как будто в любой момент могла отключиться прямо в кресле.

Слегка подавшись вперед, чтобы не пропустить ни звука из речи начальника, сержант Литума молчал и не шевелился. И ни на секунду не сводил глаз с капитана.

— У нас целый ворох разных обвинений, — продолжал капитан Сильва, гипнотизируя девушку взглядом. — Ты хотела заставить нас поверить, будто тебя похитили, но все это была комедия, задуманная тобой и твоим дружком, чтобы пощипать дона Фелисито, кабальеро, который любит тебя до безумия. Фокус не удался: вы не приняли в расчет непреклонность этого сеньора, который не позволяет себя шантажировать. Тогда вы, желая его приструнить, подожгли офис «Транспортес Нариуала» на проспекте Санчеса Серро. Но и тут у вас ничего не вышло.

— Я — подожгла? Это и есть ваше обвинение? Значит, я еще и поджигательница! — Возмущенная Мабель попыталась снова встать, однако ей помешала слабость — или воинственный взгляд и угрожающий жест капитана. Она сложила руки на груди и вся сжалась. Теперь ею завладела не только сонливость, но и лихорадка; она начала потеть. — Значит, это я подожгла «Транспортес Нариуала»?

— У нас имеются и другие обвинения, однако в твоем случае я назвал только самые тяжкие. А ну-ка, сержант, перечислите сеньоре, за какие преступления ее могут осудить и какое ей грозит наказание.

Литума встрепенулся, поерзал в кресле, облизнул губы, достал из кармана листок бумаги, развернул его и откашлялся. И приступил к чтению, как будто ученик перед учителем:

— Незаконный сговор с целью подготовки плана похищения: отправка анонимных писем с угрозами, вымогательство. Незаконный сговор с целью разрушения коммерческого помещения с помощью взрывчатых средств; отягчающее обстоятельство: угроза соседним жилым домам и коммерческим помещениям, а также гражданским лицам. Активное участие в фиктивном похищении с целью запугивания частного предпринимателя и принуждение его к выплате денег шантажистам. Ложь, притворство, введение в заблуждение представителей власти при расследовании фиктивного похищения. — Литума спрятал бумажку в карман и добавил: — Таковы будут основные обвинения в адрес сеньоры, мой капитан. Прокуратура, возможно, присовокупит и другие, не столь тяжкие, как, например, нелегальное занятие проституцией.

— И каково может быть наказание, если обвинения будут доказаны, сержант? — спросил капитан Сильва, вперившись в Мабель насмешливым взглядом.

— От восьми до десяти лет тюремного заключения. Разумеется, с учетом смягчающих и отягчающих обстоятельств.

— Вы пытаетесь меня запугать, но у вас ничего не выйдет, — прошептала Мабель. Ей приходилось делать неимоверные усилия, чтобы ее пересохший и шероховатый, точно у игуаны, язык повиновался. — Я не стану отвечать ни на одно из этих лживых обвинений в отсутствие адвоката.

— А никто тебя и не спрашивает — пока, — весело заметил капитан Сильва. — Единственное, что от тебя сейчас требуется, — это слушать. Ясно, Мабелита?

Его недобрый взгляд заставил девушку опустить глаза. Отказавшись от борьбы, она удрученно кивнула.

Нервы, страхи, мысль о том, что каждый ее шаг может послужить новой уликой для пары незримых полицейских, сделали свое дело: в течение пяти дней Мабель почти не выходила из дому. Она высовывала нос на улицу, только чтобы метнуться за продуктами в китайскую лавку на углу, или в прачечную, или в банк. И бегом возвращалась обратно к своим тревогам и мрачным раздумьям. На шестой день она не выдержала. Такая жизнь была как тюрьма, а Мабель не выносила сидения взаперти. Она нуждалась в пространстве, ей требовалось видеть небо, слышать, вдыхать и ощущать под ногами город, находиться в толпе из женщин и мужчин, слышать крики осликов и лай собак. Она не была и никогда не будет монашкой-отшельницей. Мабель позвонила своей подружке по имени Соила и предложила сходить в кино, на сеанс, где наливают вермут.

— А что там идет, дорогуша? — поинтересовалась Соила.

— Да не важно, какая разница! Мне нужно побыть на людях, немножко потусоваться. Я здесь задыхаюсь.

Они встретились на Пласа-де-Армас, пообедали в «Лошаднике» и загрузились в киноцентр «Open Plaza» рядом с Пьюранским университетом. Фильм был довольно рискованный, не без клубнички. На Соилу напал приступ ханжества, и она крестилась при каждой постельной сцене. Вообще-то, она была великая бесстыдница и в личной жизни позволяла себе большие вольности, то и дело меняла дружков и даже хвасталась этим: «Пока тело выдерживает, им надо пользоваться, доченька». Соила была не красавица, зато с фигуркой что надо и одевалась со вкусом. Свободные манеры тоже помогали ее успеху у мужчин.

После кино Соила пригласила подругу поужинать у нее дома, но Мабель отказалась — не хотела в одиночку возвращаться в Кастилью поздно вечером. Она взяла такси, и, пока старая колымага ехала по уже полутемным кварталам, девушке подумалось: как все же хорошо, что полицейские скрыли эпизод с похищением от прессы. Они полагают, что таким образом запутают шантажистов и их будет проще вычислить. Однако сама Мабель жила в убеждении, что ее история в любой момент может попасть в газеты, на радио и телевидение. Во что превратится ее жизнь, если разразится скандал? Быть может, самое лучшее — это прислушаться к Фелисито и на время уехать из Пьюры? Почему бы не в Трухильо? Говорят, это большой, современный, растущий город с красивым пляжем, с домами и парками в колониальном стиле. И что конкурс маринеры[49], который там проводят каждое лето, — это стоящее зрелище. А что же парочка полицейских в штатском — поедут за ней следом на машине или на мотоцикле? Мабель посмотрела в зеркало заднего вида, в боковые зеркала и не увидела на дороге ни одной машины. А может, назначенная ей охрана — это только сказочка? Надо быть полной дурой, чтобы верить обещаниям фараонов.

Девушка вышла из такси, расплатилась и прошла два десятка шагов от угла до своего дома посередине пустой улицы, впрочем почти во всех дверях и окнах мерцали тусклые огоньки, как обычно и бывало в этом районе. Внутри можно было различить силуэты обитателей. Ключ у Мабель был наготове. Она открыла дверь, вошла в прихожую, а когда потянулась к выключателю, чья-то чужая рука обхватила ее, зажала рот, не давая вырваться крику; в ту же секунду к ней прижалось мужское тело и знакомый голос прошептал на ухо:

— Это я, не бойся.

— Что ты здесь делаешь? — Возмущенный голос Мабель дрожал. Если бы ее не держали, девушка повалилась бы на пол. — Ты с ума сошел, придурок? С ума сошел?

— Я должен тебя оттарабанить, — шепнул Мигель, и девушка почувствовала его горячечные губы на своем ухе, потом на шее — жадные, нетерпеливые, а его сильные руки стискивали ее, а ладони шарили по всему телу.

— Болван, дебил, наглый пошляк! — Мабель в ярости защищалась. От негодования и пережитого ужаса у нее закружилась голова. — Ты что, не знаешь, что перед домом стоит постовой? Не знаешь, что с нами может случиться по твоей вине, чертов кретин?

— Никто не видел, как я входил, полицейский пьет кофе в забегаловке на углу, на улице вообще никого не было. — Мигель продолжал обнимать ее, целовать, прижиматься и тереться всем телом. — Ну давай, пошли в койку, я тебя трахну и уйду. Пошли, красотка.

— Недоносок, ублюдок, мерзавец, да как ты посмел явиться, совсем с ума сошел! — Разговор проходил в темноте, Мабель сопротивлялась, пыталась оттолкнуть мужчину, но, несмотря на ярость и страх, чувствовала, что тело ее начинает сдаваться. — Ты что, не понимаешь, что губишь мою жизнь, злодей? Да и свою тоже, несчастный.

— Клянусь тебе: никто не видел, как я входил, я принял все меры предосторожности, — повторял Мигель, стягивая с нее одежду. — Пойдем, пойдем. У меня такое желание, прямо-таки голод, я заставлю тебя кричать, я тебя люблю.

В конце концов Мабель перестала защищаться. Все так же в темноте, уставшая и измученная, она позволила Мигелю себя раздеть, уложить в постель и на несколько минут отдалась наслаждению. Можно ли было назвать это наслаждением? Определенно, все было не так, как раньше. Напряженно, надсадно, болезненно. Даже на пике наслаждения, когда Мабель была готова кончить, ей не удавалось выбросить из головы мысли о Фелисито, о полицейских, которые допрашивали ее в комиссариате, о скандале, который разразится, если известие о похищении попадет в газеты.

— А теперь давай проваливай и не переступай порог этого дома, пока все не кончится, — приказала хозяйка, когда Мигель разомкнул объятия и улегся рядом. — Если из-за этой дурости твой отец обо всем узнает, я тебе отомщу. Клянусь, тебе несдобровать. Клянусь, Мигель, ты об этом всю жизнь будешь жалеть.

— Я же сказал: никто меня не видел. Клянусь тебе. Ну скажи хотя бы, что тебе понравилось.

— Мне совсем не понравилось, и, чтоб ты знал, я тебя всей душой ненавижу, — ответила Мабель, стряхивая с себя руки Мигеля и вставая с постели. — Проваливай сию же секунду, и чтобы никто тебя не заметил возле дома. Не возвращайся сюда больше, полудурок. Нас ведь в тюрьму упекут, несчастный, как ты не понимаешь!

— Ладно, не начинай, я ухожу. — Мигель тоже встал. — Я прощаю твои оскорбления только потому, что ты вся на нервах. Иначе ты ответила бы за каждое слово, милашка.

В полумраке было видно, как Мигель одевается. Потом он поцеловал ее и произнес так же грубо, как и всегда, когда дело заходило о вещах интимных:

— Пока ты мне нравишься, красотка, я буду приходить к тебе на трах всякий раз, как мой конец этого попросит.

— От восьми до десяти лет лишения свободы — это много, Мабелита. — Голос капитана Сильвы снова изменился, теперь в нем звучала печаль и сочувствие. — К тому же если проводить их в женской тюрьме в Сульяне. Это сущий ад. Мне ты можешь поверить, я это место знаю как свои пять пальцев. Там почти все время живут без воды и электричества. Женщины спят в тесноте по две-три на каждой койке, да еще вместе с детьми. Многие спят на полу, нюхая мочу и какашки: поскольку канализация там забита, нужду справляют в ведра или в пластиковые мешки, которые выносят только один раз в сутки. Такой режим никому долго выдерживать не под силу. А особенно бабенке вроде тебя, привыкшей совсем к другой жизни.

Девушке хотелось кричать и ругаться, но она продолжала молчать. В женской тюрьме в Сульяне ей бывать не доводилось, но она видела ее, когда проходила мимо. Теперь она чувствовала, что в своем описании капитан Сильва решительно ни в чем не погрешил против истины.

— Через год-полтора подобной жизни среди проституток, убийц, воровок, торговок наркотой, многие из которых превратились уже в местных жительниц, молодая красотка превращается в старую уродливую невротичку. Не рекомендую, Мабелита.

Капитан вздохнул, удрученный мыслью, что хозяйку дома может ожидать подобная участь.

— Ты скажешь, это жестоко: рассказывать о таких вещах, рисовать такую перспективу, — продолжал неумолимый Сильва. — Ты ошибаешься. Ни я, ни сержант садистами не являемся. Мы не хотим тебя пугать. Ведь так, Литума?

— Конечно не хотим, как раз наоборот, — подтвердил сержант, снова поерзав в кресле. — Мы пришли из добрых побуждений, сеньора.

— Мы хотим избавить тебя от этих ужасов. — Капитан Сильва переменился в лице, как будто перед его взором пронеслось кошмарное видение, и в ужасе всплеснул руками. — Скандал, суд, допросы, решетки. Понимаешь, Мабель? Мы хотим, чтобы вместо отсидки за сообщничество с этими стервецами ты осталась чиста и невинна и продолжала наслаждаться жизнью, как делала это до сих пор. Понимаешь, почему я сказал, что наш визит пойдет тебе же на пользу? Все так и есть, Мабелита, поверь.

Девушка уже понимала, к чему ведет комиссар. От паники она перешла к ярости, а от ярости — к полному изнеможению. Веки ее отяжелели, глаза то и дело закрывались. Как здорово было бы уснуть, утратить сознание и память, уснуть прямо здесь, свернувшись в этом кресле. Забыть обо всем, как будто ничего этого не было, почувствовать, что жизнь течет своим чередом.

Мабель прижалась лицом к оконному стеклу и вскоре увидела, как Мигель вышел из дома и уже через несколько метров растворился во мраке. Девушка внимательно осмотрела окрестности. Никого не видно. Но этот вывод ее не успокоил. Постовой мог расположиться на крыше одного из соседних домов, а оттуда открывается великолепный обзор. Он передаст рапорт своему начальству, а те сообщат дону Фелисито Янаке: «Ваш сын и служащий Мигель Янаке по ночам приходит в дом к вашей возлюбленной». И разразится скандал. Что тогда будет с нею?

Пока Мабель принимала ванну, пока меняла простыни и позже, лежа без сна с зажженным ночником, она снова и снова задавала себе тот же вопрос, которым задавалась уже два с половиной года (с начала тайных встреч с Мигелем): как поведет себя Фелисито, если узнает? Он был не из тех, кто склонен смывать постельные оскорбления кровью. Зато он способен ее выгнать. Она останется на улице. Сбережений при самых умеренных расходах ей хватит лишь на то, чтобы протянуть несколько месяцев. В сложившихся обстоятельствах ей будет очень непросто завести новую связь, столь же комфортную, как было в случае с владельцем «Транспортес Нариуала». Она повела себя как дура. Как идиотка. Это ее вина. Она ведь знала, что рано или поздно за эту связь придется расплачиваться. Мабель опять себя накрутила, так что сна как не бывало. Ее ожидала очередная бессонная ночь, полная кошмаров.

Мабель спала урывками, сон перемежался приступами паники. Она была женщина практичная и никогда не тратила время на жалость к себе или оплакивание собственных ошибок. Больше всего в жизни Мабель жалела о том, что уступила настойчивости, с которой ее преследовал, домогался и в итоге заполучил этот молодой человек, на которого она обратила внимание, даже не подозревая, что это сын Фелисито Янаке. Все началось два с половиной года назад, когда во время своих прогулок по улицам, магазинам, ресторанам и барам в центре Пьюры Мабель обнаружила, что часто сталкивается с одним и тем же парнем — светлокожим, атлетичным, смазливым и пижонистым, который бросал на нее красноречивые взгляды и хитро посмеивался. Мабель узнала, кто он таков, только когда — заставив себя поупрашивать, приняв несколько приглашений на фруктовый сок, согласившись на совместный обед, пару раз прогулявшись на дискотеку у реки — она наконец соизволила лечь с ним в постель в одной из гостиниц Атархеи. Она никогда не была влюблена в Мигеля. Вообще-то, Мабель ни в кого не влюблялась с самого детства — то ли в силу своего характера, то ли из-за нападения отчима в тринадцатилетнем возрасте. Первые подростковые романы принесли девушке столько разочарований, что с тех пор у нее бывали только приключения: некоторые длиннее других, некоторые совсем коротенькие, но сердце в них не участвовало — только тело и разум. Она решила, что и приключение с Мигелем будет из того же разряда, что после двух-трех встреч, как только она сама пожелает, все и закончится. Однако на сей раз вышло не так. Парень в нее влюбился. Прицепился как репейник. Мабель заметила, что их связь превратилась в проблему, и решила с ней покончить. Но не смогла. Это был единственный раз, когда она не смогла порвать с любовником. Любовником? Не совсем так, поскольку Мигель был бедняк, скупердяй, редко дарил подарки, не выводил ее в приличные места и даже предупредил, что их отношения никогда не будут узаконены, потому что он не из тех, кому нравится размножаться и заводить семью. Иными словами, Мабель была ему нужна только в постели.

Когда девушка сама заговорила о разрыве, Мигель пригрозил все рассказать отцу. В этот самый момент она поняла, что эта история плохо закончится и что из них троих хуже всего придется ей.

— Эффективное сотрудничество с правосудием, — объяснял капитан Сильва, лучезарно улыбаясь. — Так это называется в юридических терминах, Мабелита. И ключевое слово здесь не «сотрудничество», а «эффективное». Оно означает, что сотрудничество должно быть полезным и приносить плоды. Если ты будешь сотрудничать на совесть и твои услуги помогут нам упечь за решетку преступников, впутавших тебя в эту историю, ты обойдешься без тюрьмы и даже без тюремного разбирательства. И это будет вполне справедливо — ведь ты тоже стала жертвой этих бандитов. Чистая и невинная жертва, Мабелита. Только представь, что это для тебя означает!

Капитан сделал еще пару затяжек, а Мабель смотрела, как облачка дыма сгущают и без того тяжелую атмосферу в маленькой гостиной, а потом постепенно рассеиваются.

— Ты спросишь, какого именно сотрудничества мы от тебя ожидаем. Почему бы тебе не объяснить, Литума?

Сержант согласно кивнул:

— Сейчас мы хотим, чтобы вы, сеньора, продолжали притворяться. — Литума обращался к ней со всей почтительностью. — Как все это время притворялись перед сеньором Янаке и перед нами. Точно так же. Мигель не знает, что нам уже все известно, а вы ему ничего не рассказывайте, продолжайте вести себя так, как будто этого разговора никогда не было.

— Именно это нам от тебя и нужно, — подхватил капитан Сильва. — Я буду с тобой откровенен, чтобы ты убедилась, насколько мы тебе доверяем. Твое согласие сотрудничать с нами может принести большую пользу. И не для того, чтобы взять Мигеля Янаке. Этот парень уже в дерьме по самые уши, он теперь и шагу не сделает без нашего ведома. С другой стороны, нам ничего не известно о его сообщниках. С твоей помощью мы расставим им ловушку и отправим туда, где должны находиться мафиози: им место в тюрьме, а не на воле, где они портят жизнь достойным людям. Ты окажешь нам огромную услугу. А взамен мы окажем огромную услугу тебе. Моими устами сейчас говорит не только Национальная полиция, но также и судебная система. Мое предложение одобрено прокурором. Вот так-то, Мабелита. Господином прокурором, доктором Эрнандо Си́мулой. Со мной, девочка, ты вытащила счастливый билет.

С тех пор Мабель не порывала с Мигелем только ради того, чтобы он не исполнил свою угрозу и не рассказал об их романе Фелисито, «пусть даже мой старик от отчаяния влепит тебе пулю, а вторая достанется мне, красотка». Мабель знала, на какие безумства способен ревнивый мужчина. В глубине души она надеялась на какое-нибудь происшествие, аварию или болезнь — в общем, на что-нибудь, способное вытащить ее из всей этой передряги. Она пыталась держать Мигеля на длинном поводке, изобретала предлоги чтобы никуда с ним не выходить и не ублажать его плоть. Однако время от времени этот способ не срабатывал, и тогда, хотя и без желания, и со страхом, она отправлялась с Мигелем ужинать в дешевых китайских забегаловках, танцевать в затрапезных дискотеках, трахаться в маленьких гостиницах на шоссе Катакаос, где номера сдавали по часам. Всего несколько раз Мабель позволила молодому человеку навестить ее дома, в Кастилье. Однажды вечером она с подружкой Соилой зашла выпить чая в «Лошадник», и там Мабель лицом к лицу столкнулась с Мигелем. Сын Фелисито сидел вместе с молоденькой смазливой девчонкой, они нежно сюсюкали и держались за руки. Мабель видела, как парень смешался и покраснел, как смотрит в другую сторону, чтобы не здороваться. Вместо ревности она испытала облегчение. Теперь ей будет проще разорвать отношения. Однако при следующей встрече Мигель скулил, просил прощения, клялся в своем раскаянии, Мабель, ты любовь всей моей жизни, ну и так далее. И она (дура! дура!) его простила.

В то утро после почти бессонной ночи (как обычно и бывало в последнее время) Мабель пребывала в крайнем унынии, в голове роились тревожные мысли. А еще ей было жаль старичка. Она ведь не хотела причинять ему боль. Она ни за что не связалась бы с Мигелем, зная наперед, что он — сын Фелисито. Как странно, что у старичка родился такой белый, такой симпатичный сынок. Сам Фелисито не принадлежал к тому типу мужчин, которые влюбляют в себя женщин, но, безусловно, обладал качествами, за которые к мужчинам привязываются. Мабель к нему привыкла. И видела в нем не любовника, а скорее надежного друга. Фелисито привносил в ее жизнь уверенность, позволял верить, что, пока он рядом, никакие проблемы ей не страшны. Это был человек достойный, со светлыми чувствами, один из тех редких мужчин, которым можно доверять. И ей бы очень не хотелось его расстраивать, ранить, оскорблять. Ведь если старичок узнает, что она спала с Мигелем, ему будет очень больно.

Когда около полудня раздался звонок, Мабель решила, что угроза, приближение которой она ощущала еще с вечера, вот-вот материализуется на пороге ее дома. Открыв дверь, она увидела капитана Сильву и сержанта Литуму. Боже мой, боже мой, что теперь будет?

— Ты слышала условия договора, Мабелита, — подвел итог капитан Сильва. Словно вспомнив о чем-то важном, он посмотрел на часы и встал. — Ты, разумеется, не должна отвечать сейчас. Даю тебе сроку до завтра, до этого самого часа. Подумай. Если дурачок Мигель заявится с новым визитом, не вздумай ему рассказывать о нашем разговоре. Ведь это будет означать, что ты встала на сторону мафии, против нас. Отягчающее обстоятельство в твоем личном деле. Верно я говорю, Литума?

Когда капитан и сержант направлялись к дверям, Мабель спросила:

— Фелисито знает о вашем предложении?

— Сеньор Янаке ничего о нем не знает и еще меньше — о том, что шантажист с паучком — это его сын Мигель, а его сообщница — ты. Если он узнает, грохнется в обморок. Но такова жизнь, и тебе это известно лучше, чем другим. Играя с огнем, когда-нибудь да обожжешься. Подумай о нашем предложении, обсуди это дело со своей подушкой и реши, что тебе больше подходит. Завтра поговорим, Мабелита.

Закрыв за полицейскими дверь, девушка прижалась спиной к стене. Сердце ее колотилось — сильнее не бывает. «Ну попала. Ну попала. Ты попала, Мабель». Держась за стенку, она доковыляла до гостиной — ноги дрожали, в сон тянуло невыносимо — и рухнула в ближайшее кресло. Закрыла глаза и тотчас провалилась в сон или в обморок. Девушке привиделся кошмар, который приходил к ней и раньше. Она попала в зыбучие пески и увязает все глубже; ноги уже под землей, запутались в каких-то липких нитях. Она могла бы, сделав громадное усилие, выползти на твердую почву, но это вовсе не спасение: там, свернувшись в ожидании, лежит мохнатое чудовище, похожее на дракона из кино, с острыми зубами и колючими глазками, которые выжидающе изучают Мабель.

Когда девушка проснулась, у нее болели лоб, затылок и спина, по телу струился пот. Она дошла до кухни и выпила маленькими глотками стакан воды. «Тебе нужно прийти в себя. Нужна холодная голова. Ты должна спокойно обдумать план действий». Мабель, скинув только туфли, легла на постель. Думать не хотелось. Хотелось сесть в машину, в автобус, в самолет, оказаться как можно дальше от Пьюры, в городе, где ее никто не знает. Начать новую жизнь с нуля. Но это было невозможно: куда бы она ни направилась, полиция бросится вслед за ней и побег лишь отягчит ее вину. Да разве сама она не жертва? Так сказал капитан, и это была чистая правда. Разве это была ее идея? Ничего подобного. Нет, она горячо спорила с этим тупоумным Мигелем, когда узнала, что он задумал. Она согласилась участвовать в комедии с похищением, только когда Мигель — в очередной раз — пригрозил рассказать старичку об их связи: «Он тебя вышвырнет как собаку, милашка. И на что ты будешь жить так шикарно, как живешь сейчас?»

Мигель вынудил ее пойти на уступки, и у нее нет никаких оснований быть верной этому сукину сыну. Быть может, единственное, что ей остается, — это сотрудничество с полицией и прокурором. Легкой жизни это, конечно, не обещает. Ей отомстят, она превратится в мишень и получит пулю или нож под ребро. Что же выбрать? Такой исход или тюрьму?

Остаток дня и всю ночь Мабель провела взаперти, ее терзали сомнения. Голова ее превратилась в осиное гнездо. Единственная ясность состояла в том, что она оказалась в заднице, да там и останется из-за ошибки, которую допустила, связавшись с Мигелем и согласившись участвовать в комедии с похищением.

Мабель не ужинала, сделала себе сэндвич с ветчиной и сыром, но даже не притронулась к нему. Легла в постель с мыслью: завтра полицейские потребуют ответа. Всю ночь она раздумывала, не в силах принять окончательное решение. Несколько раз девушку одолевал сон, но она тотчас просыпалась, дрожа от страха. Когда в домик в Кастилье проникли первые лучи нового дня, Мабель уже успокоилась. К ней пришла ясность. И вскоре решение было принято.

XIV

В тот зимний вторник, который впоследствии дон Ригоберто и донья Лукреция сочтут худшим днем в своей жизни, небо, как ни странно, было ясное и рассвет — солнечный. После двух недель упрямого тумана, сырости и нескончаемого дождика, который почти не мочил, зато пронизывал до самых костей, такое пробуждение можно было счесть добрым предзнаменованием.

Следственный судья назначил встречу на десять утра. Доктор Клаудио Арнильяс, как всегда кривоногий, в своих неизменных цветных подтяжках, заехал за Ригоберто в девять, как и было условлено. Адвокат полагал, что новый визит в суд будет, как и прежде, пустой тратой времени: глупые расспросы о его функциях и полномочиях в качестве управляющего страховой компанией, на которые Ригоберто даст очевидные и не менее глупые ответы. Однако на сей раз оказалось, что близнецы продвинулись в своем преследовании: они не только затормозили процедуру его выхода на пенсию — под предлогом проверки деятельности и доходов за все время работы; теперь они инициировали новое судебное разбирательство в отношении якобы мошеннических действий в ущерб компании, и Ригоберто теперь фигурировал в качестве соучастника, укрывателя и выгодоприобретателя.

Дон Ригоберто почти и позабыл тот случай, произошедший три года назад. Один из клиентов компании, обосновавшийся в Лиме мексиканец, владелец земельного участка и фабрики молочных продуктов в долине Чильон, стал жертвой пожара, уничтожившего его собственность. После полицейской экспертизы и судебного постановления ему, в соответствии со страховкой, возместили убытки. А когда по заявлению его компаньона мексиканца обвинили в умышленном поджоге с целью получения компенсации, он скрылся из страны в неизвестном направлении, и страховая компания не смогла вернуть себе выплаченные деньги. Теперь близнецы утверждали, что располагают доказательствами недобросовестного и подозрительного поведения управляющего в этом деле. Доказательства состояли из свидетельства бывшего сотрудника компании, уволенного за некомпетентность: по его словам, Ригоберто действовал заодно с мошенником. Это была несусветная чушь, и доктор Арнильяс, уже подавший встречный иск против близнецов и их лжесвидетеля за клевету, заверял, что это обвинение рассыплется, как замок из песка; Мики и Эскобита будут вынуждены выплатить дону Ригоберто компенсацию за оскорбление достоинства, лжесвидетельство и попытку ввести суд в заблуждение.

Это дело отняло у них все утро. В тесном душном помещении было не продохнуть от жары, летали мухи, стены были испещрены надписями и рисуночками. Сидя на рахитичном колченогом стуле, слишком узком для его зада, да вдобавок еще и шатком, Ригоберто кое-как балансировал, чтобы не упасть на пол; при этом приходилось отвечать на вопросы судьи — такие нелепые и сумасбродные, что, казалось, единственное их назначение — это отнимать у него время, терпение и хорошее утреннее настроение. Неужели сыновья Исмаэля подмазали и судью? Эти негодники каждый день устраивали ему все новые пакости, лишь бы заставить его признать, что отец их женился на своей служанке, будучи в неадекватном состоянии. Сначала не отпустили на пенсию, а теперь вот такое. Близнецы должны понимать, что это обвинение может обернуться против них самих. Зачем же они его выдвинули? Из одной слепой ненависти, из дикого желания отомстить пособнику отцовской женитьбы? Быть может, это фрейдистский перенос? Они сейчас вне себя от ярости и ополчились на него, потому что ничем не могут навредить Исмаэлю с Армидой, которые продолжают веселиться где-то в Европе. У близнецов ничего не выйдет. Они не заставят его отступиться. Посмотрим, кто будет смеяться последним на этой маленькой войне.

Судья был низкорослый и тщедушный человечек в поношенном костюме, он говорил не глядя в глаза собеседнику, таким тихим и неуверенным голоском, что раздражение Ригоберто нарастало с каждой минутой. Ведется ли запись их беседы? Кажется, не ведется. Между стенкой и судьей притулился секретарь, с головой зарывшийся в бумажки, но магнитофона нигде не наблюдалось. В распоряжении судьи имелся только блокнотик, в котором он время от времени что-то чиркал так стремительно, что эти записи никак не могли быть даже сжатым изложением показаний Ригоберто. Выходило, что весь этот допрос — не что иное, как фарс, задуманный, чтобы усложнить ему жизнь. Ригоберто был уже настолько зол, что ему стоило большого труда продолжать эту идиотскую комедию и не взорваться от ярости. На выходе из конторы доктор Арнильяс заверил Ригоберто, что ему бы следовало порадоваться: раз судья проводил допрос с такой неохотой, то очевидно, что он не принимает обвинение гиен всерьез. Он объявит его недействительным, не имеющим юридической силы, это точно.

Ригоберто вернулся домой усталый, раздраженный, без всякого аппетита. Ему достаточно было взглянуть на перекошенное лицо доньи Лукреции, чтобы понять, что его ожидает очередная плохая новость.

— Что случилось? — спросил он, снимая пиджак, вешая его в гардероб. Жена ничего не отвечала, Ригоберто снова на нее посмотрел. — В чем плохая новость, любовь моя?

Лукреция ответила через силу, дрожащим голосом:

— Эдильберто Торрес, представь себе. — Чуть слышно вздохнув, она прибавила: — Он появился в маршрутке. Опять, Ригоберто. Боже мой, опять!

— Где? Когда?

— В маршрутке Лима — Чоррильос. — Фончито отвечал ей очень спокойно, глазами умоляя не придавать значения этому происшествию. — Я сел на бульваре Республики, рядом с площадью Грау. А на следующей остановке, в Санхоне, вошел он.

— Он? Именно он? Это был он? — затараторила Лукреция, изучающе глядя на пасынка. — Ты уверен, что так все и было?

— Приветствую, мой юный друг, — поздоровался Эдильберто Торрес, как всегда слегка поклонившись. — Вот так неожиданность, смотри, где нам довелось встретиться! Рад тебя видеть, Фончито.

— Серый пиджачный костюм с галстуком, жилет цвета граната, — рассказывал мальчик. — Идеально причесан и выбрит, сама элегантность. Ну конечно это был он, Лукреция. И к счастью, на этот раз он не плакал.

— С нашей последней встречи ты, кажется, немного подрос, — заметил Эдильберто Торрес, оглядев мальчика с ног до головы. — И не только физически. Взгляд у тебя стал более спокойный, более уверенный. Почти что взрослый взгляд, Фончито.

— Мой папа запретил с вами разговаривать, сеньор. Простите, но я должен его слушаться.

— А он объяснил почему? — совершенно не сердясь, спросил сеньор Торрес. Он смотрел на Фончито с любопытством, едва заметно улыбаясь.

— Папа и мачеха считают вас дьяволом, сеньор.

Эдильберто Торреса такой ответ не сильно удивил, зато удивился водитель маршрутки. Он слегка притормозил и внимательно посмотрел на двух пассажиров на заднем сиденье. Но, увидев их лица, водитель успокоился. Сеньор Торрес улыбнулся шире, но смеяться не стал. Только кивнул, как бы переводя дело в шутку.

— По нынешним временам все возможно, — произнес он с отменным дикторским выговором и пожал плечами. — Даже дьявол может бродить по улицам Лимы и разъезжать в маршрутках. Кстати, насчет дьявола: я слышал, Фончито, у тебя был интересный разговор с падре О’Донованом. Да, с тем самым, у которого приход Бахо-эль-Пуэнте, с кем же еще. Так, значит, вы поладили?

— Он тебя разыгрывал, неужели ты не поняла, Лукреция? — заверил дон Ригоберто. — Я так понимаю, старая шутка снова пришла ему в голову в маршрутном такси. Совершенно невозможно, чтобы этот Торрес упоминал про Пепина. Он просто над тобой подшутил. Он смеется над нами с самого начала этой истории, вот в чем правда.

— Ты бы так не говорил, если бы видел его лицо, Ригоберто. Думаю, я знаю мальчика достаточно хорошо, чтобы понимать, когда он лжет, а когда говорит правду.

— Вы знаете падре О’Донована, сеньор?

— Иногда по воскресеньям захожу послушать его мессу, несмотря на то что его приход достаточно далеко от моего дома, — ответил Эдильберто Торрес. — Я отправляюсь на эту прогулку, потому что мне нравятся его проповеди. Проповеди умного, просвещенного человека, который говорит для всех, а не только для верующих. Во время вашей беседы тебе так не показалось?

— Я никогда не слышал проповедей падре О’Донована, — уточнил Фончито. — Но конечно, он показался мне очень умным человеком. Он знает жизнь, а уж тем более — религию.

— Тебе стоило бы его послушать, когда он вещает с кафедры, — посоветовал Эдильберто Торрес. — Особенно теперь, когда ты заинтересовался вопросами духовности. Падре О’Донован красноречив, изыскан, и слова его исполнены мудрости. Вероятно, он один из лучших церковных ораторов. Ведь священная риторика, столь почитаемая в былые времена, давно уже пребывает в небрежении.

— Но он вас не знает, сеньор, — осмелился заметить Фончито. — Я говорил о вас с падре О’Донованом, и он даже не знает, кто вы такой.

— Для него я не больше чем еще одно лицо среди прихожан его церкви, — спокойно возразил Эдильберто Торрес. — Лицо, затерянное среди других лиц. Как здорово, что ты увлекся религией, Фончито. Я слышал, ты посещаешь кружок, в котором раз в неделю читают Библию. Тебе нравится?

— Не лги мне, родное сердце, — ласково пожурила пасынка донья Лукреция, пытаясь скрыть замешательство. — Такого он не мог сказать. Невозможно, чтобы сеньор Торрес знал о вашем кружке.

— Он даже сказал, что на прошлой неделе мы закончили читать Бытие и перешли к Исходу. — Теперь лицо мальчика выражало тревогу. Он тоже растерялся. — Клянусь тебе, он знал даже такие подробности. Я и сам был очень удивлен.

— Тут нечему удивляться, Фончито, — улыбнулся Эдильберто Торрес. — Ты мне очень понравился, поэтому мне интересно знать, как идут твои дела в школе, в семье, да и вообще. Поэтому я стараюсь следить за тем, что ты делаешь и с кем общаешься. Это просто проявление моей заинтересованности. Не нужно искать пятый угол, если их всего четыре. Слышал такое присловье?

— Я разберусь с ним, когда он вернется из школы! — рявкнул дон Ригоберто, внезапно впадая в ярость. — Фончито не может и дальше вот так с нами играть. Я уже устал от этих вечных небылиц.

Ригоберто мрачно прошел в ванную и окатил лицо холодной водой. На душе у него было неспокойно, возникло предчувствие беды. Он никогда не верил, что судьба человека написана заранее, что жизнь — это сценарий, который человеческие существа разыгрывают, сами того не ведая, однако после злосчастной свадьбы Исмаэля и таинственных появлений Эдильберто Торреса в жизни Фончито дону Ригоберто стало казаться, что он различает в своей судьбе признаки предопределенности. Могут ли дни его жизни быть заранее уготованной последовательностью, как полагают кальвинисты? Но худшее было в другом: в тот злосчастный вторник проблемы в его семье только начинались.

Сели обедать. Ригоберто и Лукреция молча, с похоронными лицами и без всякого аппетита ковырялись в салате. Как вдруг в столовую, не спрашивая разрешения, ворвалась Хустиниана:

— Сеньор, вас просят к телефону. — Служанка была взбудоражена, глаза ее сверкали огнем, что бывало с ней только в исключительных случаях. — Господин Исмаэль Каррера, собственной персоной!

Ригоберто выскочил из-за стола. Натыкаясь на мебель, перебежал в свой кабинет.

— Исмаэль? Это ты, Исмаэль? Откуда ты звонишь?

— Отсюда, из Лимы, откуда же еще. — Друг и бывший начальник отвечал так же беззаботно и жизнерадостно, как и в предыдущий раз. — Мы вернулись вчера, и нам не терпится вас повидать. Но, Ригоберто, нам с тобой так много всего нужно обсудить — почему бы нам не встретиться один на один, немедленно? Ты обедал? Тогда давай выпьем кофе. Да, прямо сейчас, я жду тебя дома.

— Бегу, — автоматически ответил Ригоберто. «Что за день, что за день!»

Он больше не притронулся к еде и выскочил из дому, точно подхваченный ураганом, пообещав Лукреции вернуться поскорее и пересказать все новости. Возвращение друга, виновника всех его конфликтов с близнецами, заставило Ригоберто позабыть о разговоре со следственным судьей и о новом появлении Эдильберто Торреса в маршрутке Лима — Чоррильос.

Так, значит, старикан с молодой женой наконец-то завершили свой медовый месяц. Действительно ли он в курсе событий, правда ли, что Клаудио Арнильяс ежедневно докладывал ему обо всех проблемах, которые доставляет преследование гиен? Ригоберто был готов к откровенному разговору: он скажет, что уже, пожалуй, хватит, что с того дня, когда он согласился быть свидетелем на свадьбе, его жизнь превратилась в судебно-полицейский кошмар, что Исмаэль должен немедленно заставить Мики и Эскобиту прекратить свои происки.

Однако, когда Ригоберто вошел в большой неоколониальный дом в Сан-Исидро, Исмаэль и Армида приняли его с такой сердечностью, что от его решимости не осталось и следа. Он был поражен спокойствием, довольством и элегантностью этой пары. Исмаэль был одет по-спортивному, на шее шелковый платочек, сандалии облегали его ступни как перчатки, кожаная куртка гармонировала с рубашкой с воротником-стойкой; лицо было веселое, гладко выбритое, и исходил от него легкий аромат аниса. Но еще более разительно переменилась Армида. Казалось, ею только что занимались умелые парикмахерши, визажистки и маникюрши. Из брюнетки она превратилась в шатенку, вместо ровных волос появилась элегантная волнистость. Наряд ее состоял из легкого костюма в цветочек, лиловой шали на плечах и того же цвета туфель на среднем каблуке. Все в ее облике — ухоженные руки, выкрашенные бледно-розовым лаком ногти, сережки, золотая цепочка, брошь на груди и даже раскованность манер (приветствуя Ригоберто, Армида подставила щеку для поцелуя) — все было из арсенала дамы, жизнь которой проходит среди светских образованных, состоятельных людей, привыкшей следить за своим телом и костюмом. На первый взгляд в Армиде не осталось и следа от домашней прислуги. Что же, она посвятила послесвадебные месяцы в Европе изучению хороших манер?

Когда исчерпали себя первые приветствия, все трое перешли в маленькую гостиную при столовой. Широкое окно выходило в сад, где росли бугенвиллеи, кротон, герани и бругмансия. Ригоберто заметил рядом со столиком, на котором стояли чашечки, кофейник и поднос с печеньем и пирожными, несколько пакетов, коробок и коробочек в изящной упаковке, украшенных причудливыми бантиками. Это что, подарки? Да. Исмаэль и Армида привезли подарки для Ригоберто, Лукреции, Фончито и даже для Хустинианы в благодарность за их хорошее отношение к новобрачным: рубашки и шелковая пижама для Ригоберто, блузки и платки для Лукреции, спортивная форма и кроссовки для Фончито, передники и сандалии для Хустинианы — это не считая ремешков, подтяжек, запонок, записных книжек, блокнотиков ручной работы, гравюр, шоколадок, книг по искусству и фривольного рисунка, который можно было повесить в ванной или над ложем любви.

Новобрачные выглядели помолодевшими, уверенными в себе, счастливыми и такими спокойными, что Ригоберто как будто заразился от них безмятежностью и хорошим настроением. Хозяин дома был, по-видимому, совершенно уверен в своих действиях и чувствовал себя в полнейшей безопасности от махинаций близнецов. Как Исмаэль и предсказывал за обедом в «Розе ветров», он мог потратить больше, чем его сыновья, и тем самым расстроить все их козни. Все у него будет под контролем. Тем лучше. Тогда Ригоберто и волноваться не стоило. С приездом Исмаэля в Лиму затеянная гиенами неразбериха утрясется. Быть может, дело кончится примирением, если его бывший начальник согласится подкинуть этой парочке стервецов еще немного денег. Все проблемы, портившие ему кровь, разрешатся в несколько дней, и Ригоберто вновь обретет свою потайную жизнь, свой уголок цивилизации. «Мою свободу и уверенность», — подумал он.

После кофе Ригоберто выслушал несколько забавных историй, случившихся во время итальянского путешествия молодоженов. К Армиде, голоса которой он даже не помнил, как будто вернулся дар живой речи. Жена Исмаэля изъяснялась свободно, строя фразы почти без ошибок, у нее оказалось замечательное чувство юмора. Спустя какое-то время она удалилась, «чтобы кабальеро могли поговорить о серьезных делах». Армида пояснила, что прежде понятия не имела о сиесте, однако Исмаэль приучил ее проводить минут пятнадцать после обеда с закрытыми глазами, и теперь действительно благодаря этому маленькому отдыху она по вечерам прекрасно себя чувствует.

— Дражайший Ригоберто, ни о чем не беспокойся, — заверил Исмаэль, как только они остались наедине. И похлопал гостя по плечу. — Еще чашечку кофе?Рюмочку коньяка?

Ригоберто покачал головой:

— Я рад видеть тебя таким довольным и жизнерадостным, Исмаэль. Рад видеть, что вы оба в полном порядке. По правде говоря, и ты, и Армида прямо-таки сияете от счастья. Наглядное доказательство, что ваш брак поймал попутный ветер. Я, конечно же, в восторге. Однако, однако…

— Однако эта парочка чертенят прибавляет тебе седых волос, я знаю, знаю, — докончил до него Исмаэль Каррера, снова хлопая гостя по плечу и не переставая улыбаться ему и всему свету. — Верь моим словам, Ригоберто, и ни о чем не волнуйся. Теперь я здесь, и я со всем разберусь. Я знаю, как взяться за эти проблемы и как их разрешить. Тысячу раз прошу прощения за все неурядицы, которые свалились тебе на голову из-за преданности старому другу. Завтра я весь день собираюсь посвятить работе с Клаудио Арнильясом и с другими адвокатами из его конторы. Обещаю, что вытащу тебя из всех судебных разбирательств и прочих недоразумений. А теперь садись и слушай. У меня есть новости, которые прямо тебя касаются. Давай-ка, старина, выпьем коньячка.

Хозяин дома сам поспешил разлить коньяк по бокалам. Мужчины чокнулись и смочили губы и язык напитком, придававшим хрусталю алый блеск, а своим запахом напоминавшим о дубовой бочке. Ригоберто заметил хитринку во взгляде Исмаэля. Озорная, насмешливая улыбка сверкнула в морщинках вокруг его глаз. Он что, во время медового месяца подладил свои вставные челюсти? Прежде они все время шевелились, а теперь, казалось, крепко сидят на деснах.

— Ригоберто, я продал все свои акции компании «Assicurazioni Generali», лучшей и самой крупной страховой конторе в Италии, — объявил Исмаэль, со смешком раскинув руки. — Тебе ведь отлично знакомо это название? Мы много раз с ними работали. Основная резиденция компании находится в Триесте, но филиалы разбросаны по всему миру. Они уже давно хотели проникнуть в Перу, и я воспользовался случаем. Замечательная сделка. Как видишь, мой медовый месяц был посвящен не только наслаждению. Это была еще и деловая поездка.

Исмаэль веселился и праздновал, точно мальчишка, открывающий подарки от Деда Мороза. Дон Ригоберто не мог поверить своим ушам. Он смутно припомнил, что несколько недель назад читал в журнале «Economist», что «Assicurazioni Generali» планирует экспансию в Южную Америку.

— Ты продал компанию, основанную твоим отцом, в которой сам всю жизнь проработал? — наконец переспросил он в растерянности. — Транснациональной итальянской корпорации? Когда ты начал переговоры об этой сделке, Исмаэль?

— Почти полгода назад, — ответил его друг, неторопливо побалтывая коньяком в бокале. — Сделка прошла быстро, без трудностей. И, повторяю, очень удачно. Я провернул хорошую операцию. Садись поудобнее и слушай дальше. По очевидным причинам это дело до самого своего счастливого завершения должно было сохраняться в тайне. Вот откуда взялась аудиторская проверка, которую я поручил в прошлом году этой итальянской фирме и которая так тебя удивила. Теперь ты понимаешь, что за ней стояло: итальянцы желали под лупой проверить состояние наших дел. Заказывал и оплачивал проверку не я, a «Assicurazioni Generali». Поскольку продажа акций уже состоялась, я могу быть с тобой откровенен.

Исмаэль Каррера говорил около часа, Ригоберто его почти не перебивал (только несколько раз уточнил отдельные детали). Он слушал друга, удивляясь его памятливости: Исмаэль без малейших колебаний, точно снимая слои палимпсеста, обнажал перед ним месяц за месяцем историю всех предложений и встречных предложений. Ригоберто был поражен. Ему казалось невероятным, что столь масштабную операцию провели в величайшей тайне и даже он, главный управляющий, ничего не заподозрил. Встречи сторон проходили в Лиме, Триесте, Нью-Йорке, Милане; в них участвовали руководители компаний, адвокаты, советники, доверенные лица и банкиры из нескольких стран, однако были исключены почти все перуанские служащие Исмаэля Карреры и, разумеется, Мики и Эскобита. Эти двое, получившие свое наследство вперед, когда дон Исмаэль выгнал их из фирмы, уже продали немалую часть своих акций, и только теперь Ригоберто узнал, что их выкупил через подставных лиц сам владелец компании. У гиен до сих пор оставался небольшой пакет акций, и им предстояло превратиться в младших (на самом деле ничтожных) компаньонов перуанского филиала «Assicurazioni Generali». Как они отреагируют? Исмаэль презрительно пожал плечами: «Плохо, конечно же. Ну и что? Пусть себе вопят. Продажа была выполнена с соблюдением всех национальных и международных формальностей. В надзорных органах Италии, Перу и Соединенных Штатов были получены разрешения. Соответствующие налоги выплачены до последнего сентаво. Сделка прошла и помазание, и соборование».

— Как тебе кажется, Ригоберто? — Исмаэль Каррера завершил свое объяснение. Он вновь раскинул руки, как комедиант, ожидающий аплодисментов от публики. — Я до сих пор жив и дееспособен, я все еще деловой человек?

Ригоберто кивнул в ответ. Он совсем растерялся и не знал, что сказать. Старый друг смотрел на него улыбаясь, довольный собой.

— Вот уж действительно, ты не перестаешь меня изумлять, Исмаэль, — произнес наконец дон Ригоберто. — Я вижу, ты переживаешь вторую молодость. Это Армида тебя воскресила? До сих пор в голове не укладывается, что ты с такой легкостью расстался с компанией, которую твой отец основал, а ты прославил, вкладываясь своей кровью, потом и слезами на протяжении полувека. Звучит нелепо, но мне сейчас больно, как будто я лишился чего-то своего. А ты — веселишься, точно пьяный.

— Решение далось мне не так легко, — уточнил Исмаэль с серьезным видом. — Поначалу я сильно сомневался. И горевал, конечно. Однако при нынешнем состоянии дел это было единственным решением. Если бы у меня имелись другие наследники… в общем, не надо о грустном. Нам с тобой прекрасно известно, что стало бы с компанией, если бы ее унаследовали мои сыновья. Они бы ее быстро потопили — петух не успеет прокукарекать. В лучшем случае они ее продали бы по дешевке. А в руках у итальянцев компания будет жить и процветать. Ты получишь свою пенсию без всяких вычетов и даже с надбавкой, старик. Это уже оговорено.

Дону Ригоберто почудилось, что улыбка его друга сделалась печальной. Исмаэль вздохнул, взгляд его затуманился.

— Что же ты будешь делать с такими деньжищами, Исмаэль?

— Доживать мои последние годы в счастье и спокойствии, — тотчас ответил он. — Надеюсь, еще и в добром здравии. Потихоньку наслаждаться жизнью рядом с женой. Лучше поздно, чем никогда, Ригоберто. Тебе, как никому другому, известно, что я всегда жил, чтобы работать.

— Гедонизм — хорошая философия, Исмаэль. К тому же я сам ее исповедую. До сих пор в моей жизни мне удавалось быть гедонистом лишь наполовину. Однако я надеюсь последовать твоему примеру, когда близнецы оставят меня в покое и мы с Лукрецией сможем совершить давно задуманное путешествие по Европе. Она очень расстроилась, когда из-за нападок твоих сыночков нам пришлось переменить планы.

— Я же сказал: завтра я этим займусь. Это первый пункт в моем расписании, Ригоберто, — пообещал Исмаэль, вставая. — Я позвоню тебе после встречи в конторе Арнильяса. А потом мы назначим дату для совместного обеда или ужина, с Армидой и Лукрецией.

Когда Ригоберто возвращался домой на своей машине, в его голове, словно струи в фонтане, перемешивались самые разные мысли. Сколько денег получил Исмаэль от продажи акций? Много миллионов. Как ни крути, целое состояние. Даже учитывая, что в последние годы компания работала не в полную силу, это было солидное предприятие с отменным послужным списком и первоклассной репутацией в Перу и за рубежом. Безусловно, восьмидесятилетний Исмаэль уже не годился для управления компанией. Он наверняка вложил свой капитал в надежные источники дохода: казначейские обязательства, пенсионные фонды, положил на счет в каком-нибудь налоговом раю: Лихтенштейне, на островах Гернси или Джерси. Или, быть может, в Сингапуре или Дубае. Одни проценты позволят ему с Армидой жить по-королевски в любой точке света. А как поступят близнецы? Схватятся с новыми владельцами? Они настолько тупые, что и такое может случиться. Тогда их раздавят, как тараканов. Что ж, в добрый час. Нет, они, вероятно, попытаются откусить хотя бы кусочек от выплаченных денег. Но к ним будет не так-то легко подобраться. Определенно, близнецы присмиреют, если Исмаэль сжалится и кинет им несколько крошек, чтобы они перестали портить воздух. Так, значит, все уладится. Только бы уж поскорее. Тогда он наконец сможет исполнить свою мечту о сладостной пенсионной жизни, богатой материальными, интеллектуальными и эстетическими удовольствиями.

Но в глубине души Ригоберто не верилось, что у Исмаэля все пройдет так гладко. Его терзало подозрение, что вместо того, чтобы наладиться, жизнь его осложнится еще сильнее и вместо того, чтобы выбраться из полицейской и судебной волокиты, в которой его запутали Мики с Эскобитой, он увязнет еще крепче, до скончания своих дней. А может быть, весь его пессимизм связан с неожиданным возвращением в жизнь Фончито сеньора Эдильберто Торреса?

Едва переступив порог своего дома, Ригоберто представил жене подробный отчет о событиях последних часов. Не стоило беспокоиться из-за покупки страховой компании итальянской корпорацией: что касается их семьи, этот переход поможет им выпутаться из проблем, если Исмаэль — по договоренности с новыми владельцами — успокоит близнецов небольшой денежной компенсацией, заставит их отступиться. Больше всего Лукрецию поразило, что Армида вернулась из свадебного путешествия настоящей светской дамой, элегантной и общительной. «Я как можно скорее позвоню ей, чтобы поздороваться и договориться вместе пообедать или поужинать, любовь моя. Мне просто не терпится увидеть, как она преобразилась в светскую даму».

Ригоберто удалился в свой кабинет и посмотрел по компьютеру всю информацию по «Assicurazioni Generali». Действительно, самая большая страховая компания в Италии. Ему самому несколько раз приходилось вести дела с ней и с ее филиалами. Компания сильно разрослась в последние годы благодаря продвижению в Восточную Европу, на Средний и Дальний Восток и не так заметно — в Центральную Америку: здесь основные дела она вела с Панамой. Теперь же открывалась удачная возможность проникнуть и в Южную Америку, используя в качестве трамплина Перу. У этой страны дела шли хорошо, законы отличались стабильностью, инвестиции росли.

Ригоберто с головой погрузился в свои исследования, но вот он услышал, что Фончито вернулся из школы. Отец выключил компьютер и с нетерпением дожидался, когда сын зайдет пожелать ему доброго вечера. Когда мальчик вошел в кабинет, чтобы поцеловать отца, все еще со школьным ранцем на спине, Ригоберто решил сразу же заговорить о главном.

— Так, значит, Эдильберто Торрес появился снова, — печально произнес он. — Я думал, мы навсегда избавились от него, Фончито.

— Я тоже так думал, папа, — ответил мальчик с обезоруживающей искренностью. Он снял ранец, поставил на пол и сел на стул перед отцовским столом. — Разговор был совсем коротенький. Разве Лукреция тебе не передала? Он длился ровно столько, сколько маршрутка ехала до Мирафлореса. Сеньор Торрес вышел на улице Диагональ, рядом с парком. Разве она не рассказала?

— Конечно рассказала, но мне бы хотелось все услышать от тебя самого. — Ригоберто заметил, что пальцы сына перепачканы чернилами, узел школьного галстука не затянут. — Что он сказал? О чем вы разговаривали?

— О дьяволе, — рассмеялся Фончито. — Да-да, не смейся. Это правда, папа. И на этот раз он, к счастью, не плакал. Я рассказал, что вы с мачехой считаете дьяволом его самого.

Фончито говорил с такой естественностью, в нем было столько свежести и простоты, что как уж было ему не поверить? Вот о чем подумал Ригоберто.

— Они до сих пор верят в дьявола? — удивился Эдильберто Торрес. Он обращался к своему спутнику вполголоса. — В наши дни, как мне кажется, в этого кабальеро верят немногие. Твои родители объяснили, почему они столь невысокого мнения обо мне?

— Из-за ваших загадочных появлений и исчезновений, сеньор, — ответил Фончито, тоже понизив голос, потому что тема их разговора уже заинтересовала других пассажиров, которые теперь косились на собеседников краем глаза. — Мне не следовало бы с вами говорить. Я уже объяснял: мне запрещено.

— Передай им от меня, пусть отбросят свои страхи, они могут спать вполне спокойно, — заверил Эдильберто Торрес чуть слышным голосом. — Я не дьявол и не кто-то в этом роде, я обыкновенный нормальный человек, как ты и как они. И как все пассажиры в этой маршрутке. К тому же ты заблуждаешься: я появляюсь и исчезаю ничуть не загадочным образом. Наши встречи с тобой — это дело случая. Просто-напросто совпадения.

— Я буду с тобой откровенен, Фончито. — Ригоберто долго смотрел сыну в глаза, тот выдержал его пристальный взгляд не мигая. — Я хочу тебе верить. Я знаю, что ты не врунишка и никогда таким не был. Я прекрасно знаю, что ты всегда говорил мне правду, пусть даже себе во вред. Но в данном случае — я имею в виду в этом проклятом случае с Эдильберто Торресом…

— Почему проклятом? — перебил Фончито. — Что такого сделал тебе этот господин, чтобы ты произносил это ужасное слово?

— Что он мне сделал?! — вскрикнул дон Ригоберто. — Он заставил меня впервые в жизни сомневаться в моем сыне, так что я теперь не могу поверить в правдивость твоих слов. Понимаешь, Фончито? Именно так. Всякий раз, когда я слышу о твоих встречах с Эдильберто Торресом, я, как ни стараюсь, не могу поверить, что ты говоришь мне правду. И это не упрек, постарайся меня понять. То, что с тобой сейчас происходит, меня печалит и сильно угнетает. Подожди-подожди, дай мне закончить. Я не говорю, что ты намеренно лжешь, обманываешь меня. Я знаю, ты никогда так не поступишь, по крайней мере умышленно, сознательно. Но, прошу тебя, задумайся на минутку о том, что я скажу тебе со всей своей нежностью. Только представь себе. Не может ли быть так, что все твои рассказы об Эдильберто Торресе, которые слышим я и Лукреция, — это только фантазия, нечто вроде сна наяву, Фончито? Такое иногда случается.

Дон Ригоберто замолчал, потому что увидел, как побледнел его сын. Лицо мальчика наполнилось неизбывной печалью. Ригоберто ощутил угрызения совести.

— Так, значит, я сумасшедший и меня посещают видения, я вижу то, чего нет? Ты это хочешь сказать, папа?

— Я не называл тебя сумасшедшим, нет, конечно, — извинился Ригоберто. — Я даже так не думаю. Однако, Фончито, не так уж и невозможно, что этот субъект является манией, навязчивой идеей, кошмаром, который видится тебе наяву. И не смотри на меня так насмешливо. Это возможно, уверяю тебя. И я объясню почему. В реальной жизни, в нашем с тобой мире, не бывает так, чтобы человек вдруг появлялся в самых неожиданных местах: на футбольной площадке твоей школы, в дискотечном туалете, в маршрутке Лима — Чоррильос. И чтобы этот человек все знал о тебе, о твоей семье, о том, что ты делаешь и чего не делаешь. Ты понимаешь, что это невозможно?

— Что же делать, если ты мне не веришь, папа? — озабоченно пробормотал Фончито. — Я тоже не хочу тебя расстраивать. Но как же я могу согласиться с твоей идеей о галлюцинациях, если уверен, что сеньор Торрес — человек из плоти и крови, а не привидение! Лучше уж я больше не буду тебе о нем рассказывать.

— Ну уж нет, Фончито, я хочу, чтобы ты держал меня в курсе ваших встреч, — не согласился Ригоберто. — Пускай мне и трудно принять на веру все, что с ним связано, я убежден, что ты говоришь мне правду. В этом можешь не сомневаться. Если ты и лжешь, то делаешь это без умысла, неосознанно. Ну что, тебе, наверно, уроки нужно делать? Если хочешь, можешь идти. Поговорим в другой раз.

Фончито подобрал с пола ранец и сделал пару шагов к двери. Но не дошел: как будто вспомнив о чем-то важном, он обернулся к отцу:

— Папа, ты о нем такого плохого мнения, а вот сеньор Торрес, наоборот, очень хорошего мнения о тебе.

— Почему ты так думаешь, Фончито?

— Потому что я слышал, что у твоего папы проблемы с полицией, с судьями, ну ты, в общем, и сам знаешь, — произнес Эдильберто Торрес вместо прощания, когда уже попросил водителя остановить на следующей. — Я знаю, Ригоберто — человек безукоризненной честности, и я уверен, что все с ним происходящее очень несправедливо. Если я могу что-нибудь для него сделать, я был бы счастлив протянуть руку помощи. Так ему и передай, Фончито.

Дон Ригоберто не знал, что сказать. Он молча смотрел на сына, который стоял с невозмутимым видом, дожидаясь ответа.

— Он так сказал? — наконец переспросил Ригоберто. — Так, значит, он передал сообщение для меня. Он знает о моей судебной канители и хочет помочь. Я правильно понимаю?

— Все правильно, папа. Видишь, он о тебе очень хорошего мнения.

— Передай, что я согласен, передай, что с радостью. — Ригоберто наконец овладел собой. — Ну разумеется. В следующий раз, как только он появится, поблагодари его и скажи, что я буду рад побеседовать. Где ему удобно. Быть может, у него найдется способ мне помочь, очень хорошо. Больше всего на свете я хочу увидеться вживую и поговорить с Эдильберто Торресом, сынок.

— О’кей, папа, я так и передам, если снова его увижу. Обещаю. Ты убедишься, что это не призрак, а человек из плоти и крови. Ну, я пошел делать уроки. Сегодня нам задали целую прорву.

Когда Фончито вышел из кабинета, Ригоберто попробовал снова залезть в компьютер, но почти сразу его выключил. Он утратил всякий интерес к «Assicurazioni Generali» и к извилистым финансовым операциям Исмаэля. Мог ли Эдильберто Торрес сказать Фончито такие слова? Мог ли он знать о его неприятностях с судебными органами? Определенно нет. Этот мальчишка в очередной раз расставил ему ловушку, и он снова попался как дурачок. А если Эдильберто Торрес назначит ему встречу? «Тогда, — подумал Ригоберто, — я вернусь в лоно церкви, вновь обращусь и проведу остаток дней в картезианском монастыре». Он рассмеялся и пробормотал сквозь зубы: «Какая бесконечная скука. Сколько же в мире океанов глупости!»

Ригоберто поднялся и подошел к ближайшей книжной полке, на которой держал свои любимые книги и каталоги по искусству. Разглядывая каталоги, дон Ригоберто вспоминал выставки, на которых они были куплены. Нью-Йорк, Париж, Мадрид, Милан, Мехико. Как горько смотреть на адвокатов и судей, на безграмотных чиновников, думать о близнецах, вместо того чтобы по утрам и вечерам под звуки прекрасной музыки погружаться в эти фолианты, гравюры, рисунки, вместе с ними предаваться фантазиям, путешествовать во времени, переживать волшебные приключения, восхищаться, грустить, наслаждаться, плакать, вспыхивать и возбуждаться. Он подумал: благодаря Делакруа я присутствовал при кончине Сарданапала в окружении обнаженных женщин, а благодаря молодому Гроссу в Берлине я их раздевал и развращал, пользуясь преимуществами гигантского фаллоса. Благодаря Боттичелли я был Мадонной эпохи Возрождения, а благодаря Гойе — любострастным чудовищем, пожирающим своих детей, начиная с лодыжки. Благодаря Обри Бёрдсли — гомосеком с розой в заднице, а благодаря Питу Мондриану — равнобедренным треугольником.

На Ригоберто накатывало веселье, но руки его — пока еще бессознательно, без участия головы, — нашаривали то, что он искал на этой полке с самого начала: каталог ретроспективной выставки, которую британская Royal Academy[50]посвятила Тамаре де Лемпицка; она проходила с мая по август 2004 года, и Ригоберто попал на нее во время своей последней поездки в Англию. Он почувствовал слабенькую щекотку в самом укромном месте своих штанов, на яйцах, а вместе с этим его окатила волна ностальгии и благодарности. Теперь к щекотке прибавилось и легкое жжение на кончике члена. Ригоберто переместился в свое кресло и зажег лампу, чтобы насладиться репродукциями во всех подробностях. Увеличительная лупа тоже была под рукой. Правда ли, что Кизетта, дочь этой польско-русской художницы, повинуясь последнему желанию матери, с вертолета сбросила ее пепел в кратер того мексиканского вулкана, Попокатепетля? Олимпийский, катастрофичный, величественный способ проститься с миром. Как свидетельствовали картины этой женщины, она умела не только изображать, но и наслаждаться; ее пальцы придавали возбуждающее, но в то же время ледяное сладострастие этим гибким, змеящимся роскошным ню, которые устраивали дефиле на глазах у Ригоберто: «Rhythm», «La Belle Rafaäla», «Myrto», «The Model», «The Slave». Его любимая пятерка. Кто сказал, что ар-деко и эротика несовместимы? В двадцатые-тридцатые годы эта русо-полячка, с выщипанными бровями, с жадными горящими глазами, чувственным ртом и неухоженными руками, наделяла свои холсты яростной похотью, заледеневшей только на первый взгляд: воображение и чувственность внимательного знатока растапливали эту скульптурную неподвижность, и фигуры оживали, обменивались взглядами, атаковали, ласкали, раздевали, любили друг друга, наслаждались без малейшего стыда. Прекрасное, волшебное, возбуждающее зрелище дарили эти женщины, отображенные или придуманные Тамарой де Лемпицка в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в ее последнем пристанище, Куэрнаваке[51]. Пышнотелые, расплывшиеся, чрезмерные, они гордо выставляли напоказ свои треугольные лобки, к которым Тамара, по-видимому, питала особую склонность, так же как и к полновесным сочным ляжкам бесстыдных аристократок, которых она обнажала, чтобы облечь в сладострастие и непринужденность плоти. «Она подарила достоинство и хорошую прессу лесбиянству и прическам в стиле garçon, сделала их приемлемыми и светскими, провела по парижским и нью-йоркским салонам, — подумал Ригоберто. — И меня совсем не удивляет, что, воспламенившись от нее, этот дикий бабник Габриэле Д’Аннунцио пытался ее изнасиловать в своем поместье Виттореале на озере Гарда, куда он заманил Тамару под предлогом написания портрета, но, вообще-то, обезумев от желания ею обладать. Правда ли, что она убежала через окно?» Ригоберто перелистывал страницы медленно, почти не задерживаясь на жеманных аристократах с запавшими глазами туберкулезников, внимательно разглядывая роскошных томных женщин с глазами навыкате, с приплюснутыми, словно каски, прическами и алыми ногтями, с высокими грудями и пышными бедрами, — эти женщины почти всегда выгибались, точно мартовские кошки. Ригоберто надолго погрузился в мир своих фантазий, чувствуя, как его вновь переполняет желание, покинувшее его много дней и недель назад, когда начались самые низменные проблемы с гиенами. Он был в упоении от этих прекрасных дам, наряженных в прозрачные или декольтированные платья, сверкающих драгоценностями, охваченных потаенным желанием, которое прорывалось наружу во взглядах их бездонных глаз. «Перейти от ар-деко к абстракционизму: что за безумие, Тамара!» — подумал дон Ригоберто. Впрочем, даже абстрактные картины Тамары де Лемпицка дышали загадочной чувственностью. Растроганный и счастливый, Ригоберто ощутил пониже живота легкое смятение — предвестие эрекции.

И в этот момент Ригоберто вернулся в реальную жизнь: он заметил, что донья Лукреция уже в кабинете, а он не слышал, как открылась дверь. Что стряслось? Жена стояла рядом с его креслом, с повлажневшими расширенными глазами, ее приоткрытые губы дрожали. Она пыталась говорить, но язык ее не слушался, вместо слов получалось только неразборчивое бормотание.

— Еще одна плохая новость, Лукреция? — Ригоберто с ужасом подумал об Эдильберто Торресе и Фончито. — Еще одна?

— Позвонила Армида, она рыдает как безумная, — всхлипнула донья Лукреция. — Сразу после твоего ухода Исмаэль потерял сознание в саду. Его отвезли в Американскую клинику. И там он умер, Ригоберто! Да, да, он только что умер!

XV

— Что с тобой, Фелисито? — повторила Святоша, склонившись к нему, обмахивая старым дырявым веером. — Тебе нехорошо?

Коммерсант видел тревогу в глазах Аделаиды, сквозь туман в голове пришла мысль, что раз она прорицательница, то сама должна знать, что с ним. Но сил, чтобы ответить, у него не было; голова кружилась, Фелисито чувствовал, что в любой момент может потерять сознание. И это его не пугало. Погрузиться в глубокий сон, позабыть обо всем, не думать: какое чудо! В голове возникла еще одна смутная мысль: а не попросить ли помощи у Многострадального Спасителя Айябакского, которого так почитает Хертрудис. Вот только он не знал, как это делают.

— Принести тебе стаканчик холодной воды, прямо из фильтра, Фелисито?

Почему Аделаида разговаривает с ним так громко, как будто он внезапно оглох? Коммерсант кивнул и сквозь туман увидел, как босоногая мулатка в балахоне землистого цвета бросилась в свой магазинчик с травами и фигурками святых. Он закрыл глаза. «Ты должен быть сильным, Фелисито. Ты не можешь сейчас умереть, Фелисито Янаке. Где твоя стойкость, парень? Стойкость!» Рот его пересох, сердцу было тесно среди костей, мышц и сухожилий в его груди. «Сердце лезет через рот», — подумал Фелисито. Он убедился, насколько точным может быть это выражение. Такое вполне возможно, че гуа. Стук сердца так бешено, так бесконтрольно отдавался в его черепной коробке, что оно могло и оторваться, убежать из своей тюрьмы, взобраться по горлу и выскочить наружу вместе с массами крови и желчи. И тогда он увидит свое сердечко на земляном полу в лавке Святоши, уже расплющенное у него под ногами, уже спокойное, быть может, облепленное юркими тараканами цвета шоколада. И это станет последним воспоминанием в его жизни. Когда он раскроет очи души, то предстанет перед Господом. Или перед дьяволом.

— Что случилось? — с тревогой спросил он. Едва взглянув на лица полицейских, он понял, что дело нешуточное, отсюда и срочность, с какой его вызвали в комиссариат, отсюда и неловкость на лицах, бегающие глаза и фальшивые полуулыбочки капитана Сильвы и сержанта Литумы. Когда он вошел в тесную комнатку, оба полицейских замолчали и замерли.

— Вот, Фелисито, холодненькая. Открой рот и пей медленно, по глоточку, куманек. Тебе полегчает, вот увидишь.

Не открывая глаз, Фелисито разлепил губы и с наслаждением почувствовал прохладную жидкость, которую Аделаида вливала ему в рот, точно младенцу. Ему показалось, что вода гасит пламя на верхнем нёбе и языке; хотя Фелисито не мог и не хотел говорить, он подумал: «Спасибо, Аделаида». Прохладный полумрак, всегда окутывавший лавочку Святоши, успокаивал его взвинченные нервы.

— Важные новости, друг мой, — наконец произнес капитан Сильва, стирая улыбку с лица, вставая, чтобы с небывалой пылкостью пожать руку посетителю. — Давайте-ка выпьем кофе в более прохладном местечке, на проспекте. Там нам будет удобнее побеседовать. В этой пещере жара прямо адская, согласны, дон Фелисито?

Не давая времени ответить, комиссар подхватил с вешалки фуражку и направился к двери в сопровождении Литумы, который двигался как автомат и избегал смотреть дону Фелисито в глаза. Что еще за важные новости? Что произошло? И какая муха укусила этих фараонов?

— Тебе полегчало, Фелисито? — спросила Аделаида.

— Да, — прошептал он с трудом. У него саднило язык, нёбо, зубы. Но стакан холодной воды пошел ему на пользу, вернул немножко энергии, вытекавшей из его тела. — Спасибо, Аделаида.

— Ну ладно-ладно, так-то лучше, — крестясь и улыбаясь, воскликнула мулатка. — Как же ты меня напугал, Фелисито! Ты был такой бледненький. Ай, че гуа! Когда ты вошел и мешком повалился в кресло-качалку, ты был уже наполовину как труп. Что случилось, куманек, кто помер?

— От вашей загадочности у меня просто мороз по коже, капитан. — Фелисито волновался все больше. — Могу я узнать, что за такие важные новости?

— Крепкий черный кофе для меня, — скомандовал капитан Сильва официанту, — кофе с молоком для сержанта. А вы что будете пить, дон Фелисито?

— Какой-нибудь лимонад, кока-колу или инка-колу, все равно, — нетерпеливо ответил коммерсант, барабаня пальцами по столу. — Давайте ближе к делу. Я мужчина, умеющий выслушивать плохие новости, за последнее время я уже к ним привык. Выкладывайте без проволочек.

— Дело распутано, — произнес капитан, глядя ему в глаза. Но смотрел он без всякой радости — скорее с печалью и даже с состраданием. К удивлению Фелисито, вместо того, чтобы продолжать, полицейский замолчал.

— Распутано? — воскликнул Фелисито. — Вы хотите сказать, что взяли их?

Он увидел, что капитан и сержант кивают в знак согласия, все так же мрачно и до смешного серьезно. Почему они смотрят на него так странно, точно жалеют? На проспекте Санчеса Серро толчея была неимоверная: встречные потоки пешеходов, рев клаксонов, ругань, лай, ослиные крики. Где-то играл вальс, однако певица не обладала сладкозвучным голосом Сесилии Баррасы — куда уж ей — и хрипела, как проспиртованный старикан.

— Ты помнишь, как я приходил к тебе в последний раз, Аделаида? — Фелисито говорил тихо, подыскивая слова, опасаясь, как бы голос вновь не пропал. Чтобы облегчить себе дыхание, он расстегнул жилет и ослабил узел галстука. — Когда я прочитал тебе первое письмо от паучка?

— Да, Фелисито, прекрасно помню. — Святоша буравила его своими огромными озабоченными глазищами.

— А помнишь, что, когда я уже прощался, на тебя внезапно снизошло озарение и ты мне посоветовала пойти им навстречу, заплатить дань, о которой они просили. Ты и это помнишь, Аделаида?

— Конечно, Фелисито, ну как же мне не помнить? Да скажешь ты, наконец, что у тебя стряслось? Почему ты весь бледный и теряешь сознание?

— Ты была права, Аделаида. Права, как и всегда. Лучше бы я тебя послушался. Потому что, потому что…

Он не мог продолжать. Голос его пресекся, и Фелисито заплакал. Он уже очень давно не плакал — с того дня, когда его отец умер в темной клетушке реанимации в Рабочем госпитале Пьюры? Или, быть может, с той ночи, когда впервые делил ложе с Мабель? Но этот раз не считается, ведь тогда он плакал от счастья. А вот в последнее время он сделался очень слезливым.

— Дело раскрыто, и сейчас мы вам все расскажем, дон Фелисито. — Капитан наконец набрался смелости повторить собственные слова. — Вот только боюсь, что наше объяснение вам не понравится.

Фелисито выпрямился на стуле в ожидании, все чувства его были напряжены. Ему почудилось, что в маленьком кафе не осталось посетителей, что на улице стихли все звуки. У него возникло нехорошее предчувствие: эти новости окажутся страшнее, чем все несчастья, которые уже обрушились на его голову. Его коротенькие ножки задрожали под столом.

— Аделаида, Аделаида, — простонал коммерсант, вытирая глаза. — Я должен был дать этому выход, так или иначе. Я не мог сдержаться. Клянусь, что распускать нюни — не в моих привычках. Прости меня.

— Не беспокойся, Фелисито, — улыбнулась Святоша и ласково похлопала его по руке. — Иногда всем нам полезно пролить несколько слезинок. Я и сама порой бываю плаксой.

— Ну говорите же, капитан, я готов, — объявил коммерсант. — Четко и ясно, пожалуйста.

— Давайте по частям. — Капитан Сильва прокашлялся, он явно тянул время. Потом поднес ко рту чашку кофе, сделал глоток и продолжил: — Вам лучше всего пройти эту историю с самого начала, так же как продвигались и мы. Как зовут постового, который охранял сеньору Мабель, Литума?

Канделарио Веландо, двадцать три года, уроженец Тумбеса. В полиции служит два года, и вот его впервые переодели в штатское и поручили самостоятельное задание. Его поставили перед домиком сеньоры, в том тупичке возле реки и школы отцов-салезианцев Дона Боско и приказали следить, чтобы с хозяйкой дома ничего не случилось. Он должен был прийти на помощь в случае необходимости, отмечать ее посетителей, незаметно следовать за ней по пятам, фиксировать ее встречи, ее визиты, что она делает, а чего — не делает. Постовому выдали табельное оружие с двадцатью патронами, фотографическую камеру, блокнотик, карандаш и мобильник — только на случай экстренной связи, ни в коем разе не для личных звонков.

— Мабель? — Святоша еще шире распахнула свои полубезумные глаза. — Твоя подружка? Сама?

Фелисито кивнул. Стакан уже опустел, но он как будто этого не замечал, время от времени подносил ко рту, его губы и горло двигались так, как будто он сделал очередной глоток.

— Она сама, Аделаида. — Коммерсант помотал головой. — Сама Мабель. До сих пор не могу поверить.

Это был хороший полицейский, исполнительный и четкий. Работа ему нравилась, и он до сих пор отказывался брать взятки. Однако в ту ночь он сильно устал, он уже четырнадцать часов ходил за сеньорой по городу и стоял перед домом, так что стоило полицейскому присесть в темном уголке и привалиться спиной к стене, как он и отрубился. Сколько длился сон — неизвестно, наверное, долго, потому что, когда Канделарио Веландо в страхе встрепенулся, на улице уже было тихо, исчезли мальчишки со своими волчками, в домиках погасили огни и затворили двери. Даже собаки перестали носиться по мостовой и лаять. Полицейский в ошеломлении поднялся и, прячась в тени, подошел к дому сеньоры. И услышал голоса. Он прижался ухом к окну. Внутри, казалось, спорили. Постовой не мог разобрать ни слова, однако определенно там были женщина и мужчина, и они ссорились. Канделарио метнулся к другому окну, оттуда ему стало лучше слышно. В ход шла отборная ругань, но ударов не было — пока не было. Только долгие паузы, а потом снова голоса, на этот раз не такие резкие. А она уступает, догадался полицейский. К ней пришел ночной гость, причем с явным намерением переспать. Канделарио Веландо сразу понял, что это не сеньор Фелисито Янаке. Так, значит, у сеньоры есть еще один любовник? В доме наконец наступила полная тишина.

Канделарио вернулся на угол, где он спал. Снова присел, закурил и принялся ждать, опершись спиной о стену. На этот раз он не отвлекался и не клевал носом. Он был уверен, что ночной гость может появиться в любой момент. И действительно, спустя довольно долгое время мужчина возник на пороге. Его выдавали его же меры предосторожности: он чуть приоткрыл дверь, высунул голову, посмотрел направо и налево. Уверившись, что никто его не видит, неизвестный пошел прочь. Канделарио видел его в полный рост и с полной уверенностью мог утверждать, что, судя по силуэту и движениям, это никак не может быть низкорослый старичок из «Транспортес Нариуала». Это был молодой человек. Лица полицейский не разглядел — было слишком темно. Увидев, что неизвестный направился к Подвесному мосту, постовой последовал за ним. Он двигался осторожно, стараясь не попадаться на глаза, но и не теряя преследуемого из виду. На Подвесном мосту ему пришлось чуть приблизиться, поскольку неизвестный мог затеряться среди ночных гуляк. На Пласа-де-Армас тот вошел в бар при отеле «Порталес». Полицейский немного выждал и тоже вошел. Мужчина торчал у стойки — молодой, белый, уверенный в себе, с коком под Элвиса Пресли, — перед ним стояла тарелка с жарким, в руках он вертел рюмку тростниковой водки. И тогда Канделарио Веландо его узнал. Он видел этого молодого человека в комиссариате на проспекте Санчеса Серро, когда тот приходил для дачи показаний.

— Это точно был он, Канделарио? — с сомнением спросил Литума.

— Это был Мигель, точнее не бывает, — резко бросил капитан Сильва, снова поднося чашечку ко рту. Он казался удрученным оттого, что приходится произносить такие слова. — Да, сеньор Янаке. Мне очень жаль. Но это был Мигель.

— Мой сын Мигель? — быстро повторил коммерсант, часто моргая, потрясая коротенькой ручкой; он за секунду побледнел. — В полночь? Из дома Мабель?

— Ссора была нешуточная, мой сержант, — пояснял Литуме постовой Канделарио Веландо. — Они страшно бранились, только и слышно было, что «шлюха», «сукин сын» и похлеще того. А потом надолго наступила тишина. И я подумал: вот они помирились и пошли в койку. Чем все могло кончиться, если не трахом? Но этого я не слышал и не видел. Это лишь предположение.

— Лучше бы ты мне таких вещей не рассказывал, — попросила Аделаида, от неловкости опуская взгляд. Ресницы у нее были длинные и шелковистые. Святоша расстроилась. Она ласково похлопала коммерсанта по коленке. — Разве что тебе полегчает, когда ты мне перескажешь. Как пожелаешь, Фелисито. Пусть будет по-твоему. Я все-таки твоя подруга, че гуа.

— Предположение, из коего следует, что мысли у тебя самые разнузданные, Канделарио, — усмехнулся Литума. — Хорошо, парень. Ставлю тебе зачет. А поскольку тут не обошлось без голых задниц, твоя история придется по нраву капитану.

— Мы наконец ухватились за самый кончик нити. Начали тянуть и распутывать клубок. Я-то кое-что уже почуял, с того допроса после похищения. Она сама себе противоречила и притворялась неумело. Вот так обстояли дела, сеньор Янаке, — добавил комиссар. — Не думайте, что для нас это так легко. Я имею в виду — передавать вам это кошмарное известие. Я знаю, оно для вас — точно кинжал в спину. Однако это наш долг, вы уж простите.

Капитан Сильва замолчал, потому что коммерсант поднял руку, сжав кулачок.

— А нет ли вероятности ошибки? — прошептал он глухо, просительно. — Что, никакой?

— Никакой, — безжалостно подтвердил капитан. — Все проверено до чесотки. Сеньора Мабель и ваш сын Мигель наставляют вам рога, причем довольно давно. Здесь и берет начало история с паучком, дон. Мы глубоко сожалеем, сеньор Янаке.

— Основная часть вины лежит на Мигеле, а не на сеньоре Мабель, — вставил слово Литума и тут же поспешил извиниться: — Простите, я не хотел перебивать.

Фелисито Янаке, казалось, больше не слушает полицейских. Он еще сильнее побледнел и смотрел в пустоту, похожий на привидение, которое только что обрело тело. Подбородок его дрожал.

— Я прекрасно понимаю, что ты сейчас испытываешь, Фелисито, и я тебе сочувствую. — Прорицательница положила руку на грудь. — И ты, конечно, прав. Тебе нужно выговориться. Из этих стен не выйдет ни слова, куманек, ты же знаешь.

Она стукнула себя по груди, и Фелисито подумал: «Странный звук, как будто в пустой барабан».

— Паучок — это он, — категорично объявил капитан Сильва. — Ваш «беленький» сынок. Мигель. Как представляется, он сделал это не только из-за денег, но и по другой, более весомой причине. И возможно, возможно, по той же самой причине он завел шашни с Мабель. У него с вами какие-то личные счеты. Ненависть, незабытая обида — эти гадкие чувства, которые отравляют человеку душу.

— Быть может, из-за того, что вы заставили его служить в армии, — снова встрял Литума. И опять-таки извинился: — Прошу прощения. По крайней мере, так он нам объяснил.

— Вы слышите нас, дон Фелисито? — Капитан Сильва наклонился к коммерсанту и тронул за плечо. — Вам что, нехорошо?

— Мне очень хорошо, — вымученно улыбнулся Фелисито. У него дрожали губы и краешки ноздрей. И руки, державшие пустую бутылочку из-под инка-колы. На белках его глаз появились желтые ободки, голосок звучал еле слышно. — Так что продолжайте, капитан. Но простите, мне хотелось бы сразу узнать, если можно. Тибурсио, мой второй сын, — он тоже замешан?

— Нет, абсолютно, только Мигель, — попытался приободрить его капитан. — Это я заявляю со всей определенностью. Тибурсио не участвовал в этом деле и не знал о нем ни сном ни духом. Когда он узнает, всполошится так же, как и вы.

— У всего этого кошмара есть и хорошая сторона, Аделаида, — после долгой паузы процедил коммерсант. — Пускай тебе и не верится, но есть.

— Я верю, Фелисито, — согласилась Святоша, широко раскрыв рот и показывая язык. — В жизни всегда так. У хорошего всегда есть плохая стороночка, а у плохого — хорошая. И что же в этом случае хорошего?

— Я разрешил сомнение, терзавшее меня с самой моей женитьбы, Аделаида, — прошептал Фелисито Янаке. В этот момент он как будто наконец пришел в себя: к нему вернулся голос, краски прихлынули к лицу, слова зазвучали увереннее. — Мигель — не мой сын. И никогда моим не был. Хертрудис и ее мамаша тогда вынудили меня жениться, наплели про беременность. И действительно, она залетела. Только не от меня, от другого. А меня, значит, взяли на роль дурачка. Всучили пасынка, выдав его за моего ребенка, и таким образом Хертрудис убереглась от позора остаться матерью-одиночкой. Ты скажешь, да и как же мог от меня родиться белый мальчик с голубыми глазами? Я всегда подозревал, что тут дело нечисто. Теперь я наконец, хотя и поздновато, во всем удостоверился. Он не мой, и не моя кровь струится в его жилах. Мой сын, плоть от плоти, никогда бы не поступил со мной так, как поступил он. Ты видишь, тебе понятно, Аделаида?

— Я вижу, куманек, мне понятно, — подтвердила Святоша. — Дай-ка мне твой стакан, я налью туда еще холодной фильтрованной водички. Ужасно глядеть, как ты пьешь из пустого стакана, че гуа.

— А Мабель? — спросил Фелисито, опустив глаза. — Она была вовлечена в заговор паучка с самого начала? Так ведь?

— Она не хотела, но пришлось, — с видимым сожалением объяснил капитан Сильва. — Да, она была в сговоре. Эта затея ей никогда не нравилась, и, по ее словам, она даже пробовала отговорить Мигеля, что я вполне допускаю. Однако у вашего сына ваш характер, и вот…

— Это не мой сын, — глядя в глаза капитану, перебил Фелисито Янаке. — Простите, я знаю, о чем говорю. Продолжайте, капитан, это не важно.

— Мабель очень устала от Мигеля и хотела с ним порвать, только он ее не отпускал, запугал ее, угрожая рассказать вам об их связи, — вставил реплику Литума. — А за то, что Мигель втянул ее в свой замысел, она начала его ненавидеть.

— Вы хотите сказать, что говорили с Мабель? — растерялся Фелисито. — И она призналась?

— Она сотрудничает с нами, сеньор Янаке, — подтвердил капитан Сильва. — Ее показания сыграли в расследовании дела с паучком решающую роль. Сержант выразился совершенно правильно. Вначале, когда Мабель сошлась с Мигелем, она не знала, что это ваш сын. А когда узнала, попыталась разорвать отношения, но было уже поздно. Она не могла, потому что Мигель ее шантажировал.

— Он угрожал пересказать всю эту бодягу вам, сеньор Янаке, чтобы вы ее убили или, по крайней мере, задали трепку, — еще раз вмешался сержант Литума.

— И выбросили на улицу без единого сентаво, что даже важнее, — подхватил капитан. — О чем я и говорил вам, дон. Мигель вас ненавидит, его злоба безмерна. По его словам, это из-за того, что вы его заставили отслужить в армии, а Тибурсио — нет. Но я нюхом чую: тут есть что-то еще. Быть может, эта ненависть родилась раньше, еще в детстве. Вам лучше знать.

— Он тоже наверняка подозревал, что я не его отец, Аделаида, — добавил коммерсант. Он по глоточку прихлебывал из стакана, который во второй раз наполнила для него Святоша. — Он видел свое лицо взеркале и понимал, что в нем нет и не может быть моей крови. И вот так-то он начал меня ненавидеть — что ему еще оставалось? Странно то, что он всегда притворялся, никогда не выплескивал свою ненависть наружу. Понимаешь?

— Что тут понимать, Фелисито! — всплеснула руками женщина. — Все совершенно ясно, разглядит и слепой. Она девчоночка, а ты — старик. Ты думал, Мабель будет тебе верна до самой смерти? И это притом, что у тебя есть супруга и семья, и учитывая, что ей ничего не светит и она так и останется твоей любовницей. Жизнь есть жизнь, Фелисито, пора бы тебе это усвоить. Ты вышел из низов и знаешь, что такое страдание, как и я, как и уйма бедных пьюранцев.

— И разумеется, похищение было вовсе не похищением, а клоунадой, — уточнил капитан Сильва. — Чтобы надавить на ваши чувства, дон.

— Я знал, Аделаида, я никогда не питал иллюзий. Почему, ты думаешь, я всегда предпочитал смотреть в другую сторону, не выведывать, чем занимается Мабель? Но я и предположить не мог, что она спутается с моим собственным сыном!

— Да разве он тебе сын? — насмешливо поправила Святоша. — Да какая разница, с кем она спуталась, Фелисито? Теперь тебе до этого нет никакого дела. И больше об этом не думай, куманек. Перелистни страницу и забудь, было да прошло. Так-то лучше будет, послушай меня.

— Знаешь, что меня сейчас по-настоящему угнетает, Аделаида? — Фелисито снова держал в руке пустой стакан, а спина его покрывалась мурашками. — Скандал. Для тебя это глупости, но меня мучит больше всего. Завтра новость появится в газетах, на радио, на телевидении. И тогда журналисты откроют сезон охоты. Моя жизнь снова превратится в цирк: преследования газетчиков, любопытство прохожих и клиентов моей конторы. У меня нет ни сил, ни терпения, чтобы снова пройти через это, Аделаида. Больше нет.

— Сеньор Янаке уснул, мой капитан, — прошептал Литума, указывая на коммерсанта, который закрыл глаза и свесил голову на грудь.

— Кажется, да, — согласился офицер. — Это известие его подкосило. Сын, любимая женщина. И побили, и обвинили. Это и вправду немало, мать твою.

Фелисито слышал полицейских, но не слушал. И глаза не хотел открывать ни на секунду. Он дремал, убаюканный шумом машин и галдежом на проспекте Санчеса Серро. Если бы всего этого не случилось, он сидел бы сейчас в «Транспортес Нариуала», просматривал утреннее расписание маршруток, автобусов и грузовиков, сопоставлял сегодняшнюю загруженность со вчерашней, диктовал письма сеньоре Хосефите, высчитывал приход и расход, готовясь к обеду вернуться домой. И ему стало так горько, что малярийная дрожь охватила его с ног до головы. Никогда больше жизнь его не вернется к тому спокойному ритму, никогда больше не бывать ему анонимным пешеходом. Теперь его всегда будут узнавать на улице, и, если он войдет в кинотеатр или в кафе, его будут окружать шепотки и шушуканье, любопытные взгляды, направленные на него пальцы. Сегодня же вечером или, самое позднее, завтра утром новость просочится в прессу, и тогда вся Пьюра будет в курсе дела. И для него снова начнется ад.

— Когда вы так клюете носом, вам лучше, дон? — спросил капитан Сильва, легонько стукнув его по плечу.

— Простите, я слегка задремал, — сказал Фелисито, открывая глаза. — Прошу прощения. Столько переживаний сразу навалилось.

— Конечно-конечно, — успокоил его офицер. — Продолжим беседу или отложим до другого раза, дон Фелисито?

«Продолжим», — пробормотал коммерсант. За те несколько минут, что он провел с закрытыми глазами, кафе успело наполниться посетителями, по преимуществу мужчинами. Повсюду курили, заказывали сэндвичи, лимонад, пиво или кофе. Капитан стал говорить тише, чтобы его не услышали за соседними столиками:

— Мигель и Мабель задержаны еще вчера, следственный судья в курсе всех событий. Мы назначили пресс-конференцию в комиссариате на шесть часов вечера. Не думаю, что вам захочется предстать перед этой оравой, верно, дон Фелисито?

— Никоим образом! — в ужасе воскликнул коммерсант. — Нет, конечно!

— А вам и не обязательно приходить, — успокоил капитан. — Но все равно готовьтесь. Журналисты сведут вас с ума.

— Мигель признал всю ответственность? — спросил Фелисито.

— Поначалу он все отрицал, но, когда узнал, что Мабель его предала и выступила свидетельницей обвинения, ему пришлось примириться с реальностью. Как я уже говорил, ее показания — это страшное оружие.

— Благодаря сеньоре Мабель он в конце концов признался во всем, — добавил сержант Литума. — Она облегчила нам работу. Мы уже готовим отчет. Не позднее чем завтра он будет в руках у следственного судьи.

— Мне придется с ним встретиться? — Фелисито говорил так тихо, что полицейским, чтобы его услышать, пришлось склониться поближе. — С Мигелем, я имею в виду.

— Ну разумеется, на суде, — подтвердил капитан. — Вы же будете главным свидетелем. Не забывайте: вы — жертва.

— А до суда?

— Возможно, следственный судья или прокурор попросит об очной ставке, — терпеливо объяснял капитан. — В таком случае — да. Нам это не требуется, поскольку, как сказал Литума, Мигель признал все обвинения. Может статься, его адвокат подскажет другую стратегию и он откажется от своих показаний, заявив, что его признание не имеет юридической силы, поскольку было получено с помощью незаконных средств. В общем, как обычно. Однако не думаю, что ему удастся вывернуться. Пока Мабель сотрудничает с правосудием, дело его гиблое.

— Сколько ему дадут? — спросил Фелисито.

— Все зависит от адвоката, который у него будет, и от сумм, которые он сможет потратить на свою защиту. — Лицо комиссара приняло скептическое выражение. — Но много он не получит. Насилие не применялось — за исключением маленького пожара в вашей конторе. Шантаж, фиктивное покушение и преступный сговор в данных обстоятельствах не будут выглядеть очень уж тяжкими преступлениями. Потому что они не вылились ни во что конкретное, все это была имитация. В лучшем случае два-три годика, сомневаюсь, что дадут больше. А учитывая, что Мигель не рецидивист, ранее к суду не привлекался, он, возможно, и вовсе избегнет тюремного заключения.

— А ей что грозит? — Коммерсант провел языком по губам.

— Поскольку Мабель сотрудничала с правосудием, наказание будет очень мягким, дон Фелисито. Быть может, ее оправдают вчистую. В конце концов, она тоже была жертвой этого парня. Так может заявить ее адвокат, не сильно погрешив против истины.

— Ты слышишь, Аделаида? — вздохнул Фелисито Янаке. — Они устроили мне три кошмарные недели, сожгли мою контору на проспекте Санчеса Серро, я понес существенные убытки из-за того, что людям стало страшно ездить в моих автобусах и мы лишились многих клиентов. А теперь вполне вероятно, что эта гнусная парочка разойдется по домам и будет и дальше наслаждаться жизнью. Ты понимаешь, что значит правосудие в этой стране?

Фелисито замолчал, увидев, как переменился взгляд Святоши. Зрачки ее расширились, она смотрела на него неотрывно — абсолютно серьезная, сосредоточенная, как будто увидела что-то тревожное внутри или позади Фелисито. Она вцепилась в его руку своими большими мозолистыми руками с грязными ногтями. Сдавила изо всех сил. Фелисито вздрогнул. Он был до смерти перепуган.

— У тебя что, озарение, Аделаида? — пробормотал он, пытаясь высвободить руку. — Что ты видишь, что ты чувствуешь? Ну пожалуйста, подруженька!

— С тобой что-то случится, Фелисито, — произнесла Святоша, сильнее сжимая его руку, не отводя от него своих бездонных взбаламученных глаз. — Не знаю что, быть может, это и был твой договор с фараонами, а может, и что-нибудь другое. К добру ли, к худу — не знаю. Что-то громадное, огроменно мощное, толчок, который перевернет всю твою жизнь.

— Ты хочешь сказать, совсем не то, что происходит со мной сейчас? Будет еще хуже, Аделаида? Неужели недостаточно этого креста на моих плечах?

Женщина замотала головой как одержимая — она, казалось, его не слышала. Теперь она, охваченная ужасом, почти кричала:

— Не знаю, Фелисито, хорошее или плохое. Но куда более важное, чем все, что было с тобой до сих пор. Революция в жизни — вот что я предчувствую.

— Более важное, чем было? — эхом отозвался Фелисито. — Ты можешь сказать что-то определенное, Аделаида?

— Нет, не могу. — Святоша отпустила его руку и теперь понемногу возвращалась к своему обычному облику. Прорицательница глубоко вздохнула и провела рукой по лицу, словно отгоняя муху. — Я говорю тебе только то, что чувствую, что мне подсказывает озарение. Я понимаю, все это мутно. И для меня тоже мутно, Фелисито. Но я не виновата, Господь хочет, чтобы я только это и чувствовала. Ему и решать. Вот и все, что я могу тебе поведать. Будь начеку, что-то у тебя случится. Что-то необычайное. Пускай бы только не к худу, куманек.

— Не к худу? — возмутился коммерсант. — Худшее, что со мной может случиться, — это смерть под колесами машины или от укуса бешеной собаки. И это бы меня, наверно, устроило. Взять и помереть, Аделаида.

— Ты пока что не умрешь, уж в этом я уверена. В озарении про твою смерть ничего не говорилось.

Святоша выбилась из сил. Она все так же сидела на пятках и медленно растирала руки и ноги, словно стряхивая пыль. Уже близился вечер, и Фелисито решил уходить. В свой обеденный час он не проглотил ни кусочка, но голода не чувствовал. Сама мысль о еде внушала ему отвращение. Коммерсант с трудом поднялся на ноги и достал бумажник.

— Не нужно мне ничего оставлять, — предупредила сидящая на полу Аделаида. — Не сегодня, Фелисито.

— Нужно, — определил гость, кладя пятьдесят солей на ближайший прилавок. — Не за это невнятное озарение, а за утешение, за твою нежность и советы. Ты моя лучшая подруга, Аделаида. И за то, что я тебе всегда доверял.

Фелисито вышел на улицу, на ходу застегивая жилет, затягивая узел галстука, поправляя шляпу. Его снова донимала жара, угнетала всегдашняя уличная толчея в центре. Многие прохожие узнавали коммерсанта, приветствовали его или шушукались за спиной, тыкали пальцем. Другие фотографировали его на свои телефоны. Фелисито решил зайти в «Транспортес Нариуала», узнать, какие там новости. На часах было пять вечера. Пресс-конференция в комиссариате начинается в шесть. Всего лишь час, а потом новости вспыхнут как порох. Они разорвутся на радио и в Интернете, распространятся через блоги и электронные выпуски газет, прозвучат в телевизионных сводках. Он снова станет самым популярным гражданином Пьюры. «Обманутый любовницей и собственным сыном». «Его пытались шантажировать сын и любовница». «Паучками оказались его сын и его возлюбленная, к тому же у них был роман!» У Фелисито голова пошла кругом, когда он представил себе заголовки и карикатуры, на которых он будет изображен самым комичным образом, с рогами до небес. Вот ведь сволочи! Беспамятные, неблагодарные! На Мигеля он злился гораздо меньше, поскольку благодаря шантажу с паучком его подозрения подтвердились: это не его сын. Кто же его настоящий отец? Да знает ли это сама Хертрудис? В те времена любой постоялец гостиницы мог ее отыметь, так что на это отцовство кандидатов было предостаточно. Ну что же, ему теперь нужно расстаться с женой? Развестись? Фелисито никогда ее не любил, однако теперь, по прошествии стольких лет, он даже злиться на нее не мог. Она не была плохой женой: все это время Хертрудис вела себя безупречно, посвящая жизнь исключительно дому и своей религии. Конечно, новости о паучке ее потрясут. Фотография Мигеля в наручниках, упрятанного в тюрьму за то, что шантажировал собственного отца (а еще наставил ему рога, закрутив с его любовницей), — не каждая мать способна такое вынести. Хертрудис будет плакать и бегать за утешением в собор к священникам.

С Мабель дело обстояло сложнее. Когда Фелисито думал о ней, желудок его сводило судорогой. Мабель была единственной женщиной в его жизни, которую он по-настоящему любил. Он давал ей все: дом, деньги, подарки. Свободу, которую никакой другой мужчина не предоставил бы женщине, находящейся у него на содержании. И все затем, чтобы она улеглась в койку с его сыном! Чтобы, снюхавшись с этим подлецом, она его, Фелисито, шантажировала! Нет, он ее не убьет, даже не вмажет как следует по этой лживой мордашке. Он больше никогда не станет с ней встречаться. Пусть зарабатывает на жизнь блядством. Вряд ли ей удастся отыскать такого достойного любовника, каким был он.

Вместо того чтобы идти на работу по улице Лимы, Фелисито возле Подвесного моста свернул на набережную Эгигурен. Там было меньше народу, и коммерсант чувствовал себя спокойнее: здесь его не так часто узнавали и показывали пальцем. Фелисито вспомнил старые хибарки, стоявшие на набережной, когда он был подростком. Одна за другой они рушились от соединенных усилий Эль-Ниньо, дождей и разлива реки: однажды она вышла из берегов, и от квартала ничего не осталось. Белые не стали восстанавливать хижины: они как ни в чем не бывало построили себе новые дома в Чипе, подальше от центра.

Что же ему теперь делать? Продолжать работу в «Транспортес Нариуала»? Бедный Тибурсио. Вот уж кому придется тяжело. Брат Мигель, к которому он всегда был так привязан, оказался преступником, который угрожал отцу и действовал заодно с его возлюбленной! Тибурсио — очень хороший парень. Умом, может быть, и не блещет, зато правильный, обязательный, неспособный на такую подлость. Эта новость его раздавит.

Река Пьюра сильно вздулась, в воде бултыхались ветки, бутылки, бумажные и пластиковые пакеты. Вода сделалась грязно-бурой, как будто наверху, в горах, случился оползень. Желающих искупаться не наблюдалось.

Когда Фелисито поднялся с набережной на проспект Санчеса Серро, он решил не заходить в контору. Было уже без пятнадцати шесть, а журналисты, как только узнают новости от капитана Сильвы, слетятся в «Транспортес Нариуала», точно мошкара. Лучше уж он укроется дома, запрет входную дверь на замок и несколько дней просидит безвылазно, пока буря не уляжется. От одной мысли о скандале по его спине начинали ползать холодные змейки.

Фелисито поднялся по улице Арекипа к своему дому, чувствуя, как тоска снова наполняет его грудь и затрудняет дыхание. Так, значит, Мигелито затаил на него обиду, ненавидел его еще до вынужденной службы в армии. И ненависть эта была взаимной. Нет, не так: он вовсе не ненавидел своего приблудного сына. Другое дело, что он никогда его не любил, потому что догадывался, что в Мигеле нет его крови. Однако Фелисито не мог припомнить, чтобы он хоть как-то выказывал предпочтение Тибурсио. Он был справедливым отцом и старался воспитывать детей одинаково. Да, действительно, он настоял, чтобы Мигель провел год в казарме. Для его же блага. Чтобы его заставили взяться за ум. Учился Мигель ужасно: ему нравилось только хулиганить, пинать мячик да пьянствовать в чичериях. Однажды Фелисито его застукал: Мигель в компании отборного сброда клянчил деньги по кабакам и шалманам худшего разбора, а потом тратил их в борделях. Это была плохая дорожка. «Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя в армию», — предупредил Фелисито. Мигель продолжил, Фелисито отправил. Тут коммерсант рассмеялся. Ну что сказать, армия не сильно помогла Мигелю, раз он совершил то, что совершил. Пускай отправляется в тюрьму, пускай узнает, почем фунт лиха. И посмотрим, кто потом возьмет его на работу с такой-то анкетой. Мигель выйдет из тюрьмы еще более закоренелым негодяем — как и все, кому довелось пройти через эти воровские университеты.

Фелисито стоял перед своим домом. Прежде чем открыть большую, обитую гвоздями дверь, он отошел к перекрестку и бросил несколько монет в жестянку слепца:

— Добрый вечер, Лусиндо.

— Добрый вечер, дон Фелисито. Да вознаградит вас Господь.

Он вернулся к своему дому, тяжело дыша, с болью в груди. Приоткрыл дверь и тотчас закрыл за собой. Из прихожей Фелисито слышал голоса в гостиной. Гости! Только этого не хватало! Это было странно, ведь у Хертрудис не водилось подружек, которые приходят без приглашения, да и чаепитий она никогда не устраивала. Фелисито в нерешительности стоял в прихожей, но вот он увидел на пороге комнаты оплывший силуэт своей жены. На Хертрудис был один из неизменных ее балахонов, так напоминавших монашеские облачения, она, как могла, ускоряла свой затрудненный шаг. Почему у нее такое опрокинутое лицо? Выходит, новости уже добрались и до нее.

— Так, значит, ты все знаешь, — тихо сказал Фелисито.

Но Хертрудис не дала ему договорить. Пальцем указывая на гостиную, она сбивчиво тараторила:

— Мне жаль, мне очень-очень жаль, Фелисито. Мне пришлось приютить ее здесь, в доме. У меня просто выбора не было. Она спасается бегством. Ее, кажется, могли убить. Невероятная история. Пойдем, она сама тебе все расскажет.

Сердце Фелисито Янаке стучало как барабан. Он смотрел на Хертрудис, плохо понимая, что она говорит, но вместо лица жены перед его взглядом стояло лицо Аделаиды, искаженное внезапным озарением.

XVI

Ну почему же Лукреция так долго возится? Дон Ригоберто, точно зверь в клетке, вышагивал взад-вперед по прихожей своего дома в Барранко. Жена его все еще не вышла из спальни. Ригоберто был в строгом трауре, он не собирался опаздывать на похороны Исмаэля, но из-за Лукреции, с ее манией затягивать до последнего, находить самые нелепые причины для задержки, они рисковали прибыть в церковь, когда похоронный кортеж уже отправится на кладбище. Ригоберто не хотел привлекать к себе внимание, появляясь в «Садах покоя» после начала церемонии, приковывая к себе взгляды всех присутствующих. А таковых, без сомнения, соберется много, как было и на бдении, — и не только из-за дружеских чувств к покойному, но еще и из-за нездорового любопытства жителей Лимы, жаждущих воочию увидеть скандальную вдовицу.

Но дон Ригоберто знал, что тут ничего нельзя сделать — только смириться и ждать. Единственные, наверно, стычки, которые были у него с женой за долгие годы брака, происходили из-за вечных опозданий Лукреции, куда бы они ни собирались — в кино, на ужин, на выставку, за покупками, в банк, в путешествие. Поначалу, когда они только поженились и начали жить вместе, Ригоберто считал, что опоздания жены — это просто несобранность, неуважение к пунктуальности. И возникали споры, обиды, препирательства. Постепенно дон Ригоберто, наблюдая за женой и анализируя, пришел к выводу, что эти задержки под любым предлогом перед самым выходом — не случайная черта, не рассеянность светской львицы. Они были вызваны чем-то более глубоким, неким онтологическим свойством души: Лукреция не отдавала себе в этом отчета, но всегда, когда требовалось покинуть какое-нибудь место — будь то собственный дом, жилище гостеприимной подружки, ресторан после ужина, — ею овладевало потаенное беспокойство, какая-то неуверенность, примитивный темный страх перед тем, что приходится уходить, расставаться, менять обстановку, и тогда Лукреция принималась изобретать предлоги (вытащить платок, взять другую сумочку, поискать ключи, проверить, надежно ли закрыты окна, выключен ли телевизор, правильно ли повешена телефонная трубка) — что угодно, только бы на несколько минут или секунд отсрочить страшный поступок — уход.

Всегда ли было так? И в детстве — тоже? Ригоберто не мог набраться смелости, чтобы спросить прямо. Однако он убедился, что эта мания, этот зуд или проклятье только обостряется — до такой степени, что порой Ригоберто с ужасом представлял себе день, когда Лукреция, со всем мягкосердечием персонажа Германа Мелвилла, впадет в летаргию или в метафизическую апатию писца Бартлби[52] и порешит больше не выходить из своего дома, а может быть, из своей спальни или даже не вставать с постели. «Боязнь утратить себя, лишиться себя, перестать быть собой» — так говорил Ригоберто сам себе. Вот на какой диагноз вывели его опоздания супруги. Секунды тикали, а Лукреция все не появлялась.

Ригоберто уже трижды громко звал жену, напоминая о времени. Конечно, скорбь и нервозность после звонка Армиды, сообщившей о внезапной смерти Исмаэля, сделали свое дело: страх остаться без собственного «я», забыть его, точно зонтик или плащ, только усугубился. Лукреция еще долго не выйдет, и они опоздают на похороны.

Наконец Лукреция появилась на пороге спальни. Она тоже была одета в черное, в темных очках. Ригоберто поспешил открыть входную дверь. Лицо его жены было искажено скорбью и неуверенностью. Что теперь с ними будет? Минувшей ночью во время бдения в церкви Санта-Мария-Рейна Ригоберто видел, как Лукреция рыдала, обняв Армиду возле открытого гроба, в котором лежал Исмаэль с подвязанным платком подбородком — чтобы челюсть не отвисала. Да и самому Ригоберто пришлось в этот момент приложить громадное усилие, чтобы не разрыдаться. Исмаэль умер именно тогда, когда решил, что выиграл все битвы, и чувствовал себя счастливейшим из смертных. Быть может, счастье его и погубило? Исмаэль Каррера был к нему непривычен.

Они спустились на лифте прямо в гараж, Ригоберто сел за руль, и они помчались к церкви Санта-Мария-Рейна, откуда кортеж с гробом должен был проследовать на кладбище «Сады покоя» в районе Ла-Молина.

— А ты заметил вчера, что ни Мики, ни Эскобита на бдении ни разу не подошли к Армиде? — спросила Лукреция. — Ни разу. Что за неуважение! У этой парочки совсем гнилое нутро.

Ригоберто заметил; заметили, безусловно, и многие из тех, кто в течение многих часов, почти до самой полуночи, проходил через капеллу, в знак траура убранную цветами. Венки, украшения, букеты, крестики и записочки покрывали весь пол и устилали церковный двор до самой улицы. Исмаэля любили и уважали очень многие, и доказательством тому — сотни людей, пришедших, чтобы проститься. Столько же или больше придут сегодня и на похороны. Однако и среди вчерашних, и среди сегодняшних есть и такие, кто на чем свет клянет Исмаэля за брак со служанкой, и даже такие, кто принял сторону Мики и Эскобиты и выступает за аннулирование этого брака. Взгляды присутствующих на бдении (и Ригоберто с Лукрецией в том числе) были направлены на гиен и на Армиду. Близнецы в строгих траурных костюмах и темных очках походили на гангстеров из кино. Вдову и сыновей покойного разделяли несколько метров, и Мики с Эскобитой ни разу не попытались перейти эту границу. Ситуация становилась комичной. Армида, тоже с ног до головы облаченная в траур, в черной шляпке с вуалью, сидела рядом с гробом, держа в руках платочек и четки, — она медленно их перебирала, шевеля губами в беззвучной молитве. Время от времени ей приходилось утирать слезы. А иногда Армида с помощью двух здоровенных дядек с лицами беглых каторжников вставала, подходила к гробу и молилась или плакала, склонившись над стеклянной крышкой. И продолжала принимать соболезнования от вновь прибывших. Тогда в движение приходили близнецы: они тоже подходили к гробу, скорбно крестились возле него, но при этом ни разу не обернулись в сторону вдовы.

— Ты уверен, что эти два боксера-тяжеловеса, весь вечер простоявшие рядом с Армидой, — это телохранители? — спросила Лукреция. — Они, скорее, выглядели как ее родственники. Пожалуйста, не гони так быстро. Хватит с нас и одного покойника.

— Абсолютно уверен, — кивнул Ригоберто. — Мне это подтвердил Клаудио Арнильяс. Адвокат Исмаэля теперь сделался ее адвокатом. Это телохранители.

— Тебе не кажется, что это смешно? — заметила Лукреция. — За каким дьяволом Армиде понадобились телохранители, хотела бы я знать.

— Сейчас она нуждается в них, как никогда, — ответил дон Ригоберто, снижая скорость. — Гиены вполне способны подослать к ней наемного убийцу. Такие вещи в нынешней Лиме не редкость. Я боюсь, как бы эта парочка негодяев не погубила Армиду. Ты просто не представляешь, какое состояние унаследовала эта вдовушка.

— Если ты и дальше будешь так вести машину, то я выйду, — пригрозила Лукреция. — Так вот, значит, в чем дело. Я подумала, что у нее в голове закипело и она наняла этих здоровяков просто для солидности.

Когда они подъехали к церкви Санта-Мария-Рейна в квартале Гутьеррес-де-Сан-Исидро, кортеж уже отправлялся в путь, поэтому супруги, не выходя из машины, присоединились к траурному каравану. Вереница машин казалась бесконечной. Дон Ригоберто видел, что при появлении катафалка многие пешеходы осеняют себя крестным знамением. «Страх смерти», — подумал Ригоберто. Сам он, как ему представлялось, никогда не испытывал сильного страха перед смертью. «По крайней мере, до сих пор, — поправил себя Ригоберто. — А здесь соберется вся Лима».

И действительно, собралась вся Лима. Лима крупных предпринимателей, владельцев банков и компаний (страховых, горнодобывающих, рыболовецких, строительных), телеканалов, газет, земельных владений и поместий; было здесь и много служащих из компании, которой еще несколько недель назад руководил Исмаэль, пришли и совсем бедные люди, которые когда-то работали на Исмаэля или чем-то были ему обязаны. Был и военный с позументами — вероятно, представитель президента республики, были министр экономики и министр внешней торговли. Случился небольшой инцидент, когда гроб спустили с катафалка и Мики с Эскобитой попробовали занять место во главе кортежа. Это им удалось всего на несколько секунд. Потому что, когда Армида вышла из своего автомобиля под руку с доктором Арнильясом в окружении уже не двух, но четырех телохранителей, эти громилы без колебаний проложили дорожку к самой голове процессии, решительно отстранив близнецов. Мики и Эскобита после секундного замешательства предпочли уступить место вдове и встали по бокам гроба. Они подхватили траурные ленты и шли в общем порядке, склонив голову. На похороны собрались в основном мужчины, однако присутствовало и немало элегантных дам, которые во время заупокойной молитвы с презрением разглядывали Армиду. Только видно им было не очень много. Вдова была все так же одета в черное, в шляпке и с большими темными очками, закрывавшими почти все лицо. Клаудио Арнильяс — из-под серого пиджака выглядывали его всегдашние цветные подтяжки — не отходил от Армиды, а четверка здоровяков образовывала за их спинами стену, за которую никто не решался заступить.

Когда церемония завершилась и гроб в конце концов подняли в нишу и закрыли мраморной плитой с именем покойного, с датами рождения и смерти — Исмаэль умер за три недели до своего восьмидесятидвухлетия, — телохранители и доктор Арнильяс, из-за спешки вышагивавший совсем уж бесшабашно, повели Армиду к выходу, никому не позволяя к ней приблизиться. Ригоберто отметил, что после отъезда вдовы Мики и Эскобита остались стоять возле ниши и многие подошли к ним с раскрытыми объятиями. Они с Лукрецией уехали, обойдясь без этого жеста. (Прошлой ночью на бдении они подходили к близнецам, чтобы выразить соболезнования, и рукопожатия были ледяные.)

— Давай заедем в дом Исмаэля, — предложила донья Лукреция. — Хотя бы на минутку, вдруг нам удастся поговорить с Армидой.

— Хорошо, давай попробуем.

Подъехав к дому в Сан-Исидро, супруги были удивлены, что возле входа нет скопления припаркованных машин. Ригоберто вышел, позвонил, и после нескольких минут ожидания супругов пригласили в сад. Там их ожидал доктор Арнильяс. Адвокат выглядел сообразно обстоятельствам и делал вид, что контролирует ситуацию, однако это было не совсем так. Он вел себя неуверенно.

— Тысяча извинений от Армиды, — начал адвокат. — Она провела всю ночь без сна, на бдении, и мы заставили ее прилечь. Врач требует, чтобы она немного отдохнула. Но все равно, давайте пройдем в гостиную и чего-нибудь выпьем.

У Ригоберто сжалось сердце, когда он понял, что адвокат ведет его в ту самую комнату, в которой он два дня назад видел своего друга живым.

— Армида очень признательна вам обоим, — сообщил Клаудио Арнильяс. Лицо у него сделалось озабоченное, он говорил, подбирая слова, с долгими паузами. Шикарные подтяжки сверкали всякий раз, когда распахивался его пиджак. — По ее словам, вы единственные друзья Исмаэля, которым она доверяет. Вы сами представляете, какой одинокой она себя сейчас чувствует. Она будет сильно нуждаться в вашей поддержке.

— Простите, доктор, я знаю, что сейчас не время, — перебил Ригоберто. — Однако вам, как никому другому, известно про все дела, которые со смертью Исмаэля остались в подвешенном состоянии. Вы можете сказать, что теперь со всем этим будет?

Арнильяс понимающе кивнул. Свою чашечку кофе он держал навесу, перед ртом. И медленно отпивал по глоточку. Хитрые стальные глазки на его иссохшем костлявом лице, казалось, наполнились сомнением.

— Все будет зависеть от парочки этих, так сказать, кабальеро. — Адвокат вздохнул, раздувая грудь. — Завтра в нотариальной конторе Нуньеса будет вскрыто завещание. Я более-менее представляю себе его содержание. Посмотрим, как отреагируют гиены. Их адвокат — сутяга, который склоняет их к войне и пустым угрозам. И я не знаю, как далеко они способны зайти. Сеньор Каррера оставил почти все свое наследство Армиде, так что следует готовиться к худшему.

Доктор Арнильяс пожал плечами, смиряясь с неизбежным. Ригоберто подумал, что неизбежное теперь — это громогласные вопли близнецов. А еще он задумался о необыкновенных парадоксах нашей жизни: одна из самых бедных женщин Перу утром проснется одной из самых богатых.

— Да разве Исмаэль уже не выплатил им наследство? — напомнил дон Ригоберто. — Он это сделал, когда был вынужден выгнать гиен из компании за непотребства, которые они творили, я прекрасно помню. Он выделил каждому немалую сумму.

— Но только неофициально, просто отправил им письмо. — Доктор Арнильяс снова пожал плечами, наморщил лоб и поправил очки на переносице. — Не было ни фискального документа, ни формального признания с их стороны. По закону этот случай легко можно оспорить, и так, без сомнения, все и произойдет. Не думаю, что близнецы примирятся с новым завещанием. И боюсь, битва разразится нешуточная.

— Ну пусть Армида уступит и подбросит еще сколько-то, чтобы они оставили ее в покое, — предложил дон Ригоберто. — Худшее для нее — это долгое разбирательство. Оно может растянуться на годы, и адвокатам достанется три четверти от всех денег. Ой, простите, доктор, речь не о вас: это была шутка.

— Спасибо и на этом, — рассмеялся доктор Арнильяс, вставая. — Ну хорошо, хорошо. Компромисс — всегда наилучшее из решений. Посмотрим, какой оборот примут события. Я, разумеется, буду держать вас в курсе.

— Неужели я по-прежнему останусь замешанным в этой истории? — спросил Ригоберто, тоже вставая.

— Мы, безусловно, постараемся избавить вас от проблем, — как мог успокоил адвокат. — Преследовать вас по суду сейчас, после кончины дона Исмаэля, не имеет смысла. Однако с нашими судьями никогда не знаешь наверняка. Я позвоню сразу же, как только появятся новости.

Три дня после похорон Исмаэля Карреры Ригоберто провел в параличе неуверенности. Лукреция несколько раз звонила Армиде, но та не подходила к телефону. Отвечал женский голос — видимо, секретарша или домовая прислуга. Сеньора Каррера отдыхает, и сейчас по очевидным причинам ей не до визитов; конечно, ваше сообщение будет передано. А Ригоберто никак не мог связаться с доктором Арнильясом. Его было не застать ни в конторе, ни дома: он только что уехал или еще не появлялся, у него срочное совещание; конечно, он перезвонит, как только появится свободная минутка.

Что происходит? Есть ли новости? Оглашено ли завещание? Как поступят близнецы, узнав, что Исмаэль объявил главной наследницей Армиду? Оспорят это завещание, объявят его недействительным из-за того, что в нем не соблюдены перуанские законы, по которым треть наследства обязательно должна переходить к детям? Признает ли суд наследство, которое Исмаэль выдал близнецам еще при жизни? Будет ли Ригоберто все так же вовлечен в судебное разбирательство гиен? Станут ли они упорствовать? Вызовут ли его снова к этому ужасному судье, в этот клаустрофобический кабинет? И сможет ли он выехать из Перу, пока не завершится тяжба?

Ригоберто глотал газетные статьи и слушал все новостные программы по радио и телевидению, но их история еще не стала сенсацией, она еще не просочилась за двери кабинетов душеприказчиков, нотариусов и адвокатов. Запершись в своей комнате, Ригоберто тщетно напрягал мозги, силясь отгадать, что происходит за мягкой обивкой этих кабинетов. Он был не в состоянии слушать музыку (даже любимый Малер трепал ему нервы), сосредоточиться на книге или рассматривать гравюры, отдаваясь полету фантазии. И почти ничего не ел. Разговоры с Фончито и Лукрецией свелись к словам: «добрый день» и «спокойной ночи». Ригоберто не выходил на улицу из страха попасть под обстрел газетчиков, не зная, что отвечать на их вопросы. Несмотря на все его предубеждения, ему пришлось прибегнуть к ненавистным снотворным таблеткам.

В конце концов на четвертый день, рано утром, когда Фончито только что отправился в школу, а Ригоберто и Лукреция, все еще в халатах, садились завтракать, в их пентхаусе в Барранко объявился доктор Арнильяс. Он выглядел как человек, чудом уцелевший после катастрофы. Под глазами чернели мешки — последствие бессонных ночей, борода отросла так, как будто адвокат последние три дня забывал побриться, костюм его тоже был в беспорядке, удивительном для человека, который всегда одевался не без франтовства: галстук сдвинут, воротник рубашки измят, одна из психоделических подтяжек расстегнута, туфли не начищены. Арнильяс пожал хозяину и хозяйке дома руки, извинился за ранее неожиданное вторжение и согласился выпить чашечку кофе. Усевшись за стол, он сразу же объяснил причину своего прихода.

— Вы видели Армиду? — спросил он. — Говорили с ней? Знаете, где она? Пожалуйста, будьте со мной абсолютно откровенны. Ради ее и ради вашего собственного блага.

Дон Ригоберто и донья Лукреция качали головой и смотрели на гостя, раскрыв рот. Доктор Арнильяс заметил, что его вопросы ошарашили супругов, и это еще сильнее его удручило.

— Я вижу, вам тоже известно не больше моего. Да, Армида исчезла, — подтвердил адвокат.

— Эти гиены… — бледнея, прошептал Ригоберто. Он представил себе несчастную вдовушку: похищена или даже убита, ее тело выброшено в море на съедение акулам или на какую-нибудь пригородную свалку, чтобы с нею разделались стервятники и бродячие собаки.

— Никто не знает, где она. — Доктор Арнильяс безутешно съежился на стуле. — Вы были моей последней надеждой.

Армида исчезла примерно сутки тому назад, очень странным образом. Она провела все утро в нотариальной конторе Нуньеса в компании Мики, Эскобиты и их крючкотвора, помимо Арнильяса и пары его помощников-адвокатов. В час дня устроили перерыв на обед, продолжить заседание собирались в четыре. Армида вместе с шофером и четверкой телохранителей вернулась к себе в Сан-Исидро. Она сказала, что обедать не хочет, а лучше устроит себе небольшую сиесту, чтобы отдохнуть перед вечерним заседанием. Ушла в свою комнату, а без четверти четыре, когда служанка постучала, а потом и вошла к ней, спальня оказалась пуста. Никто не заметил, чтобы Армида выходила из комнаты или из дому. В спальне царил полнейший порядок (кровать была застелена), без каких-либо следов борьбы. Ни телохранители, ни мажордом, ни шофер, ни две служанки не видели Армиду и никого из посторонних возле дома тоже не наблюдали. Доктор Арнильяс тотчас же отыскал близнецов, уверенный, что это они в ответе за исчезновение вдовы Исмаэля Карреры. Но Мики и Эскобита, испугавшись происшедшего, подняли крик и сами обвинили Арнильяса: адвокат якобы подстроил им ловушку. В конце концов они отправились в полицию втроем. В расследование вмешался сам министр внутренних дел: он распорядился избегать всяческой огласки. В прессу не должно просочиться никакой информации, пока злоумышленники не свяжутся с родственниками. На поиски были мобилизованы лучшие силы, но ни следа Армиды или похитителей обнаружить не удалось.

— Да это же они, гиены! — воскликнула донья Лукреция. — Подкупили и телохранителей, и шофера, и служанок. Несомненно, это они.

— И я поначалу думал так же, сеньора, однако теперь я уже не настолько уверен, — ответил доктор Арнильяс. — Им ни с какой стороны не выгодно исчезновение Армиды, особенно в такой момент. Переговоры в конторе Нуньеса шли в неплохом русле. Уже составлялся проект договора, по которому они могли отхватить изрядный куш. Все зависело от Армиды. Исмаэль умело спрятал концы в воду. Все его наследство замуровано на офшорных счетах, в самых выгодных в плане налогов зонах планеты. Если вдова исчезнет, из этого состояния никому не выручить ни сентаво. Ни гиенам, ни служащим страховой компании — никому. Даже я не смогу получить свои гонорары. Так что тучи сгустились надо всеми.

От печали и безнадежности лицо Арнильяса сделалось таким комичным, что Ригоберто не смог удержаться от смеха.

— Могу я узнать, отчего ты смеешься, Ригоберто? — Донья Лукреция смотрела хмуро. — Тебе кажется, в этой трагедии есть хоть что-то смешное?

— Я знаю, почему вы смеетесь, Ригоберто, — предположил доктор Арнильяс. — Вы уже почувствовали себя свободным. Действительно, судебный процесс по расторжению брака Исмаэля не будет иметь продолжения. Он будет остановлен. Да и в любом случае он никак бы не повлиял на дело о наследстве, которое, как он сообщил, находится вне досягаемости для перуанского правосудия. И поделать тут нечего. Наследство принадлежит Армиде. Теперь она разделит его с похитителями. Понятно вам? Последнее, конечно, шутка.

— Скорее наследство осядет на руках у швейцарских и сингапурских банкиров, — предположил Ригоберто уже серьезным тоном. — Я смеялся над тем, каким идиотским окажется конец этой истории, если все так и выйдет, доктор Арнильяс.

— Но все-таки, по крайней мере, мы теперь избавлены от этого кошмара? — спросила донья Лукреция.

— В принципе, да, — подтвердил Арнильяс. — Если только это не вы похитили или ограбили вдовушку-мультимиллионершу.

И неожиданно тоже зашелся в звучном истеричном хохоте, в котором не было ни капли веселья. Адвокат снял очки, протер их фланелевой тряпочкой, слегка одернул пиджак и, снова помрачнев, пробормотал: «Смеяться, чтобы не плакать, как у нас говорят». А потом встал из-за стола и простился с хозяевами, пообещав держать их в курсе событий. А если новости появятся у супругов — Арнильяс не исключал, что похитители свяжутся именно с ними, — они должны позвонить ему на мобильный в любое время дня или ночи. Переговорами о выкупе займется «Control Risc», нью-йоркская фирма, которая специализируется на делах подобного рода.

Как только за доктором Арнильясом закрылась дверь, Лукреция разразилась безутешным плачем. И Ригоберто не мог ее успокоить. Рыдания сотрясали женщину, по щекам ее струились слезы. «Бедняжка, бедняжка, — задыхаясь, шептала Лукреция. — Ее убили эти канальи, кто же еще! Или приказали ее похитить, чтобы отобрать все, что оставил ей Исмаэль!» Хустиниана принесла хозяйке стакан воды с несколькими каплями опийной настойки, которая в конце концов ее успокоила. Тихая, увядшая Лукреция осталась сидеть в гостиной. Ригоберто было больно видеть свою жену в таком подавленном состоянии. И ведь Лукреция права. Очень возможно, что за похищением стоят именно близнецы: они пострадали больше всех и наверняка с ума сходят от мысли, что все наследство сейчас уплывает у них из рук. Боже мой, какие сценарии создает наша будничная жизнь: это никак не шедевры, они намного ближе к венесуэльским, бразильским, колумбийским или мексиканским сериалам, нежели к произведениям Сервантеса и Толстого. Но все же не так далеки от сюжетов Дюма, Эмиля Золя, Диккенса или Переса Гальдоса.

Ригоберто был растерян и удручен. Конечно, стряхнуть с себя распроклятую тяжбу — это прекрасно. Как только это известие подтвердится, он выкупит заказанные билеты в Европу. Вот так. Разверзнуть океан между ними с Лукрецией и этой мелодрамой. Картины, музеи, оперы, концерты, театры для посвященных, рестораны для гурманов. Вот так. И правда, бедняжка Армида: вышла из преисподней, вступила в преддверие рая и вот опять возвращается в геенну. Похищена или убита. И еще неизвестно, что хуже.

В столовую вошла Хустиниана с тревожным, непонимающим выражением на лице.

— Ну что теперь? — спросил Ригоберто, а Лукреция, точно очнувшись от векового сна, широко распахнула повлажневшие от слез глаза.

— Нарсисо вроде как умом тронулся, — объявила служанка, покрутив пальцем у виска. — Совсем не в себе. Он не назвался, но я его голос по телефону сразу узнала. Он, видать, очень напуган. И хочет говорить с вами, сеньор.

— Переведи звонок в мой кабинет, Хустиниана.

Ригоберто быстро вышел из столовой. Он был уверен, что от такого звонка жди беды.

— Алло-алло, — выдохнул он в трубку, готовясь к худшему.

— Вы ведь знаете, с кем говорите? — прозвучал знакомый голос. — Пожалуйста, не называйте меня по имени.

— Да, хорошо, — согласился Ригоберто. — А можно узнать, что стряслось?

— Мне нужно срочно с вами встретиться, — ответил перепуганный, ошалевший Нарсисо. — Простите, что беспокою, но это очень важно, сеньор.

— Ну да, разумеется. — Ригоберто размышлял о месте для встречи. — Ты помнишь, где мы в последний раз обедали с твоим хозяином?

— Отлично помню, — ответил шофер после секундной заминки.

— Жди меня там ровно через час. Я заеду за тобой на машине. До скорого.

Вернувшись в столовую, чтобы пересказать Лукреции свой разговор с Нарсисо, Ригоберто застал жену и служанку перед телевизором. Они словно в трансе смотрели и слушали выступление Рауля Варгаса, звезды новостного канала RPP, тот излагал подробности и строил предположения о вчерашнем таинственном исчезновении доньи Армиды Карреры, вдовы известного бизнесмена Исмаэля Карреры, скончавшегося на днях. Приказ министра внутренних дел о неразглашении этих сведений не дал никаких результатов. И теперь все Перу, как и они сами, было приковано к этой главной теленовости. Жителям Лимы еще долго будет чем поразвлечься. Ригоберто обратился в слух. Ничего нового для него Рауль Варгас, в общем-то, не сказал: сеньора исчезла вчера во второй половине дня, после заседания в нотариальной конторе Нуньеса, на котором предполагалось огласить завещание покойного. Заседание должно было продолжиться вечером: исчезновение произошло во время перерыва. Полиция задержала для допроса всю домовую прислугу, а также четверых телохранителей вдовы. Никаких доказательств, что речь идет о похищении, не получено, однако подразумевается именно такая версия. Полиция назвала номер телефона, по которому может позвонить любой, кто видел сеньору Карреру или знает о ееместонахождении. Телеведущий показал фотографии Армиды и сцену похорон Исмаэля, напомнил о скандале, который разразился после того, как преуспевающий бизнесмен вступил в брак со своей бывшей служанкой. И объявил, что сыновья покойного опубликовали сообщение, в котором выражают свою озабоченность случившимся, а также надежду, что сеньора Каррера возвратится живой и здоровой. Они предлагают вознаграждение тому, кто поможет ее отыскать.

— Вся эта журналистская свора теперь мечтает взять интервью у меня, — мрачно предрек дон Ригоберто.

— Они уже действуют, — мстительно сообщила Хустиниана. — Покамест позвонили с двух радиостанций и из одной газеты.

— Лучше всего будет отключить телефон, — распорядился Ригоберто.

— Сию минуточку, — отозвалась Хустиниана.

— Что хотел Нарсисо? — спросила Лукреция.

— Не знаю, он действительно показался мне перепуганным. Наверно, гиены уже за него принялись. Я отправляюсь на встречу с этим парнем. Мы условились как в шпионском кино — не назвав, где именно. Возможно, мы с ним так и не встретимся.

Дон Ригоберто принял душ и спустился на лифте прямо в гараж. Выезжая, он увидел у дверей своего дома журналистов с фотокамерами на изготовку. Прежде чем направиться к «Розе ветров», где он в последний раз обедал с Исмаэлем Каррерой, Ригоберто покружил по улицам Мирафлореса, чтобы убедиться, что за ним нет слежки. Может быть, Нарсисо просто нуждается в деньгах. Однако это не причина, чтобы скрывать свое имя. Или — да? Что ж, вскоре он это выяснит. Ригоберто въехал на парковку ресторана «Роза ветров», из-за машин тут же выскочил Нарсисо. Ригоберто открыл дверцу, и негр плюхнулся на сиденье: «Добрый день, сеньор Ригоберто. Прошу прощения за беспокойство».

— Все в порядке, Нарсисо. Сейчас мы сделаем кружок и спокойно все обсудим.

Водитель Исмаэля был в натянутой по самые уши синей шапочке; он как будто похудел с их последней встречи. Ригоберто выбрал дорогу по Коста-Верде в сторону Барранко и Чоррильяса и встроился в уже довольно плотный поток машин.

— Ты, наверное, заметил, что проблемы, связанные с Исмаэлем, не прекращаются и после его смерти, — наконец заговорил Ригоберто. — Тебе ведь уже известно, что Армида пропала? Похоже на то, что ее похитили.

Не получив никакого ответа, слыша только прерывистое дыхание шофера, Ригоберто обернулся в его сторону. Нарсисо смотрел прямо перед собой, губы были плотно сжаты, в глазах горел тревожный огонек. Он переплетал и яростно сжимал пальцы на руках.

— Именно об этом я и хотел поговорить, дон Ригоберто, — прошептал негр, взглянув на Ригоберто и тотчас отведя глаза.

— Ты имеешь в виду — об исчезновении Армиды? — снова повернулся к нему дон Ригоберто.

Водитель Исмаэля продолжал смотреть вперед, но несколько раз утвердительно кивнул.

— Я заеду в «Регатас» на стоянку, чтобы мы могли поговорить спокойно. Иначе я в кого-нибудь врежусь, — пояснил Ригоберто.

Он припарковался в клубе «Регатас» в первом ряду, перед самым морем. Утро выдалось серое, облачное, по небу с криками носились чайки, бакланы и пеликаны. Худенькая девушка в синем гидрокостюме занималась йогой на безлюдном пляже.

— Только не говори мне, Нарсисо, что ты знаешь, кто похитил Армиду.

На этот раз шофер уклонился от прямого взгляда, зато ухмыльнулся всем своим широченным ртом. Сверкнули белоснежные зубы.

— Никто ее не похищал, дон Ригоберто. — Он снова сделался серьезным. — Вот как раз об этом-то я и хочу рассказать, только уж больно волнуюсь. Я просто хотел оказать услугу Армиде — лучше сказать, сеньоре Армиде. Мы с ней были друзьями — неразлейвода, пока она оставалась простой служанкой дона Исмаэля. С ней мне всегда было легче, чем с другими слугами. Армида не задавалась, держалась запросто. И вот, раз во имя нашей старой дружбы она о чем-то попросила, то как же я мог ей отказать? Вы бы сами-то не так поступили?

— Вот о чем я хочу тебя попросить, Нарсисо, — перебил Ригоберто. — Расскажи-ка мне все с самого начала, не пропуская ни единой подробности. Пожалуйста! Но сейчас — только о главном! Значит, она жива?

Несмотря на просьбу, Нарсисо не спешил переходить к главному. Ему то ли очень нравились, то ли представлялись совершенно необходимыми всякие преамбулы, подступы, побочные ответвления, хождения вокруг да около и монологи в скобках. И дону Ригоберто не так-то легко удавалось вернуть рассказчика в хронологическое русло и на хребет повествования. Нарсисо увлекали детали и ненужные комментарии. Но даже из этого извилистого и запутанного рассказа Ригоберто сумел понять, что в тот самый день, когда он в последний раз виделся с Исмаэлем в его доме в Сан-Исидро, там же оказался и Нарсисо, вызванный самим Исмаэлем Каррерой. Хозяин и Армида сердечно благодарили водителя за его помощь и преданность — и не только на словах. Вот почему, узнав на следующее утро о скоропостижной кончине бывшего хозяина, Нарсисо примчался выразить соболезнования сеньоре. Он даже прихватил с собой траурную открытку, потому что был уверен, что вдова его не примет. Однако Армида пригласила его в дом, они обменялись несколькими фразами. Бедняжка была подавлена несчастьем, которое Господь послал, чтобы проверить крепость ее духа. На прощание, к удивлению негра, Армида спросила, есть ли у него мобильный телефон. Нарсисо продиктовал ей номер, недоумевая, зачем бы сеньоре понадобилось ему звонить.

И вот два дня спустя, то есть позапозавчера, сеньора Армида позвонила почти ночью, когда Нарсисо, посмотрев очередной выпуск «Magaly»[53], уже ложился спать.

— Что за сюрприз, вот так сюрприз, — приговаривал водитель.

— Раньше-то я всегда был с Армидой на «ты», — пояснил Нарсисо. — Но с тех пор, как она вышла за дона Исмаэля, я так уже не мог. Да только и «вы» сказать язык не поворачивался. Поэтому я старался использовать округлые обращения, не знаю, понятно ли выражаюсь.

— Абсолютно понятно, Нарсисо, продолжай, продолжай, — направлял его Ригоберто. — Чего хотела Армида?

— Я хочу попросить тебя об огромной услуге, Нарсисо. Еще об одной, громаднейшей. Я снова обращаюсь к тебе — ради нашей старой дружбы.

— Конечно-конечно, с радостью, — заверил водитель. — А в чем должна состоять эта услуга?

— Чтобы ты отвез меня в одно место завтра вечером. Да так, чтобы никто не видел. Сделаешь?

— Куда же она хотела поехать? — поторопил дон Ригоберто.

— Вот это и была главная загадка. — Нарсисо в очередной раз отвлекся. — Не знаю, помните вы или нет, да только за внутренним садом, рядом с домиком для прислуги, есть еще одна калиточка, которой почти никто никогда не пользуется. Она ведет в переулок, откуда по ночам вывозят мусор.

— Я был бы очень тебе признателен, если бы ты не отклонялся от главного, Нарсисо, — вмешался Ригоберто. — Ты можешь сказать, чего хотела Армида?

— Чтобы я на своей старой колымаге поджидал ее там начиная с часу дня. Пока она не появится. И чтобы никто меня не видел. Правда, странно?

Для Нарсисо это было страньше некуда. Однако он выполнил просьбу Армиды, не задавая лишних вопросов. В час дня он припарковал свою машину напротив калитки для слуг при доме дона Исмаэля. Он ждал больше двух часов, умирая от скуки, задремывая по временам, иногда слушая юмор по радио, наблюдая за бродячими собаками, прогрызавшими мешки с мусором, и раз за разом спрашивая себя, что все это может означать. Почему Армиде требуется столько предосторожностей, чтобы выйти из собственного дома? Почему она не выезжает через главные ворота в своем «мерседесе-бенц», с новым шофером в униформе, с мускулистыми телохранителями? Почему же тайком, на его тарахтелке? В конце концов калиточка открылась и появилась Армида с чемоданчиком в руке.

— Ну что такое, я уже уезжать собирался, — вместо приветствия проворчал Нарсисо, распахивая дверцу.

— Быстро отъезжай, Нарсисо, пока нас не заметили, — скомандовала Армида. — В общем, лети.

— Она очень торопилась, дон, — рассказывал водитель. — И тут уж я начал беспокоиться.

— Зачем тебе эта секретность, Армида?

— Ну вот, ты снова называешь меня Армидой и на «ты», — рассмеялась женщина. — Как в старые времена. Хорошее начало, Нарсисо.

— Тысяча извинений, — опомнился шофер. — Я знаю, что должен обращаться на «вы», вы ведь теперь у нас знатная дама.

— Давай без выкрутасов, «ты» и «ты», я ведь ничуть не переменилась. Ты для меня не шофер, а друг, приятель. Знаешь, как Исмаэль о тебе отзывался? «Этого негра нужно ценить на вес золота». И это чистая правда, Нарсисо. Именно столько ты и стоишь.

— Скажи, по крайней мере, куда тебя отвезти? — спросил он.

— Автовокзал «Крус-де-Чальпон»? — удивился дон Ригоберто. — Она что, собралась в путешествие? Она хотела сесть на автобус, Нарсисо?

— Не знаю, хотела или нет, но я ее туда отвез. На этот самый вокзал. Я же говорил вам: у нее при себе был чемоданчик. Думаю, Армида куда-то собралась. Она велела мне ни о чем не спрашивать, ну я и не спрашивал.

— Лучше всего тебе будет забыть про этот вечер, Нарсисо, — повторила Армида, протягивая ему руку. — Лучше и для меня, и для тебя. Есть злые люди, они желают мне зла. Ты понимаешь, о ком я говорю. А еще они желают зла всем моим друзьям. Ты меня не видел, ты меня никуда не возил, тебе ничего обо мне не известно. Я никогда не смогу вернуть тебе этот долг, Нарсисо.

— Я во всю ночь глаз не сомкнул, — добавил шофер. — Часы проходили, а я пугался все больше, вот так-то. Все больше и больше. Сначала я натерпелся страху от близнецов, а теперь вот еще и такое. Вот почему я и позвонил вам, дон Ригоберто. А как только мы поговорили по телефону, по RPP передали, что сеньора Армида исчезла, что ее похитили. Вот отчего я до сих пор дрожу.

Дон Ригоберто хлопнул водителя по руке:

— Ты слишком добрый человек, Нарсисо, отсюда все твои страхи. Сейчас ты снова вляпался в неприятную историю. Боюсь, тебе придется отправиться в полицию и все рассказать.

— Я туда не пойду, дон, пусть меня несут вперед ногами! — решительно воспротивился шофер. — Я не знаю, куда и зачем уехала Армида. Если с ней что-то случилось, они кинутся искать виноватого. А я — обратите внимание — идеальный виновник. Бывший шофер дона Исмаэля, сообщник сеньоры. И в довершение всего — чернокожий. Чтобы отправиться в полицию, я должен окончательно с ума свихнуться.

«Все верно», — подумал дон Ригоберто. Если Армида не объявится, платить за разбитые тарелки придется Нарсисо.

— Ну ладно, возможно, ты и прав, — подтвердил Ригоберто. — Никому не рассказывай того, что рассказал мне. Дай мне время подумать. Я поверчу это дело в голове, а потом что-нибудь тебе присоветую. К тому же Армида может вернуться в любой момент. Позвони мне завтра, как сегодня, — во время завтрака.

Ригоберто высадил Нарсисо на стоянке «Розы ветров» и вернулся к себе домой в Барранко. Он заехал прямо в гараж, чтобы не сталкиваться с журналистами, которые все так же толклись у подъезда. Их свора увеличилась вдвое.

Донья Лукреция и Хустиниана до сих пор не отлепились от телевизора, на их лицах было написано изумление. Рассказ Ригоберто они слушали, разинув рот.

— Самая богатая женщина Перу убегает с чемоданчиком в руке, в заштатном автобусе, точно какая-то побродяжка, держа путь в никуда, — подвел итог дон Ригоберто. — Мыльная опера еще не закончена, она продолжается и с каждым днем все больше закручивается.

— Я прекрасно ее понимаю, — воскликнула донья Лукреция. — Ей сполна хватило всего этого: адвокатов, журналистов, гиен, праздных зевак. И она решила исчезнуть. Но куда?

— Уж куда, если не в Пьюру, — заметила Хустиниана с абсолютной уверенностью в собственной правоте. — Армида — пьюранка, и у нее там даже есть сестра, которую зовут Хертрудис, если я не ошибаюсь.

XVII

«Она никогда не плакала», — подумал Фелисито Янаке. Действительно, ни разу. Но сейчас Хертрудис онемела. Она больше не раскрывала рта — по крайней мере при нем и при служанке Сатурнине. Возможно, она разговаривала с Армидой, своей сестрой, которую после ее неожиданного появления она разместила в комнате, где в детстве и в юности ночевали Мигель с Тибурсио — пока не начали жить самостоятельно.

Хертрудис и Армида провели в этой комнатке много часов, и невозможно представить, что все это время они просидели молча. Однако, с тех пор, как прошлым вечером Фелисито вернулся от прорицательницы Аделаиды и рассказал жене, что паучок-шантажист — это Мигель, что полиция его уже арестовала и он во всем признался, — с тех пор Хертрудис онемела. Больше при муже она рта не раскрывала. (Фелисито, разумеется, ни словом не упомянул про Мабель.) Глаза ее загорелись и опечалились, это точно, а руки она сложила, словно для молитвы. В этой позе Фелисито лицезрел жену при каждой встрече в течение последних суток. Когда он вкратце пересказывал историю, услышанную от полицейских, — тщательно избегая имени Мабель, — Хертрудис ни о чем не спрашивала, ничего не добавляла, не отвечала на немногочисленные вопросы Фелисито. Она сидела в полумраке телевизионной гостиной: немая, закрытая на все створки, точно шкаф, со скрещенными руками, с этим блестящим недоверчивым взглядом, неподвижная, словно языческий идол. Потом Фелисито предупредил, что очень скоро новости распространятся по городу и журналисты облепят их дом точно мухи, так что ни одному из представителей прессы дверь открывать нельзя, да и отвечать по телефону тоже. И тогда Хертрудис поднялась с кресла и, все так же не говоря ни слова, удалилась в комнату к сестре. Фелисито отметил, что его жена не стала сразу же искать свидания с Мигелем в комиссариате или тюрьме. А еще эта странная немота. Эта молчаливая забастовка распространяется только на него? Видимо, с сестрой она все-таки говорила, потому что за ужином в ответ на приветствие Фелисито Армида продемонстрировала осведомленность в последних событиях семьи.

— Мне очень жаль, что я вам докучаю именно в такой тяжелый для вас момент, — сказала она, протянув руку хозяину дома. Элегантная сеньора, в которой он никогда бы не признал сестру жены. — Мне просто некуда было податься. Обещаю, я задержусь всего лишь на несколько дней. Тысячу раз прошу прощения, что так вот ворвалась к вам в дом, Фелисито.

Он просто не верил своим глазам. Эта сеньора, такая яркая, столь изысканно одетая и украшенная, — сестра Хертрудис? Армида выглядела намного моложе, а ее платье, туфельки, кольца, серьги, ее часы могли принадлежать только одной из тех богатеньких сеньор, что жили в Чипе в больших домах с садами и бассейнами, но никак не женщине, вышедшей из «Рожка», затрапезного пансиона в пьюранском предместье.

За ужином Хертрудис не съела ни кусочка и не произнесла ни слова. Сатурнина унесла нетронутыми блюдо с лапшой-паутинкой и цыпленка с рисом. Весь вечер и немалую часть ночи продолжались звонки в дверь и дребезжание телефона — но дверь никто не открывал и трубку не снимал. Фелисито время от времени выглядывал наружу через щелку в шторах: вот они, жадные до мертвечины вороны со своими камерами, собрались на дорожке к подъезду и на тротуаре улицы Арекипа, выжидают, чтобы кто-нибудь вышел из дому, и уж тогда набросятся всей стаей. Но поздно вечером вышла только Сатурнина — ей пора было возвращаться домой, и Фелисито смотрел, как служанка обороняется от нападений, вскидывая локти, закрываясь от вспышек фотокамер, бросаясь наутек.

В одиночку усевшись в гостиной, Фелисито посмотрел новости по местному каналу и послушал радио. На экране появился мрачный растрепанный Мигель, в свитере-водолазке, в кроссовках, со скованными руками, а потом и Мабель — без наручников, испуганно мигающая под яркими вспышками. Фелисито внутренне порадовался, что Хертрудис забилась в спальню и не сидит сейчас рядом с ним, не видит дикторов, которые с упоением рассказывают, как любовница коммерсанта по имени Фелисито Янаке, получившая от него маленький домик в Кастилье, наставила ему рога с его же собственным сыном и вместе с последним организовала заговор с целью шантажа, посылая знаменитые письма с паучком и поджигая здание «Транспортес Нариуала».

Фелисито смотрел и слушал все это с замиранием сердца, с повлажневшими ладонями, предчувствуя близость нового головокружения — такого же, что привело его к обмороку в лавке Аделаиды, но в то же время и со странным чувством, что все это — очень далеко и его не касается. Не имеет к нему ни малейшего отношения. Фелисито не почувствовал себя затронутым, даже когда на экране возникло его собственное лицо, а диктор продолжал вещать о его возлюбленной (он употребил слово «сожительница»), о Мигеле и о транспортной конторе. А зритель в кресле как будто освободился от самого себя, и тот Фелисито Янаке из телеэкрана и радиопрограмм выступал уже как узурпатор, присвоивший его имя и лицо.

Когда Фелисито уже лег, но еще не заснул, он услышал в соседней спальне шаги Хертрудис. Коммерсант посмотрел на часы: около часа ночи. На его памяти жена никогда не задерживалась допоздна. Фелисито так и не смог заснуть, он провалялся всю ночь, по временам размышляя, но все больше не думая ни о чем, прислушиваясь к биению своего сердца.

За завтраком Хертрудис продолжала молчать, она выпила только чашку чая. Вскоре по звонку Фелисито явилась Хосефита с отчетом о событиях в офисе, а также для получения инструкций и записи бумаг под диктовку. Секретарша принесла весточку от Тибурсио, который в данный момент находился в Тумбесе. Узнав о случившемся, он несколько раз звонил домой, но никто не снимал трубку. Тибурсио работал водителем пассажирского автобуса на этом маршруте; как только он приедет в Пьюру, сразу же прибежит в родительский дом. Последние новости настолько потрясли сеньору Хосефиту, что Фелисито с трудом узнавал свою секретаршу. Она избегала смотреть шефу в глаза; единственное замечание, которое она позволила себе отпустить, — это о навязчивости репортеров: еще вчера они сводили ее с ума в конторе, а вот теперь окружили на подходе к дому дона Фелисито, долго не давали приблизиться к двери, хотя она и кричала, что ей нечего сказать, она ничего не знает, она всего лишь секретарь господина Янаке. Ее засыпали самыми бессовестными вопросами, но Хосефита, конечно, не проронила ни слова. Когда секретарша уходила, Фелисито в форточку увидел, что ее снова осадила банда мужчин и женщин с микрофонами и фотокамерами.

За обедом Хертрудис села за стол вместе Армидой и Фелисито, но снова не съела ни кусочка и не произнесла ни слова. Глаза у нее были как тлеющие угольки, пальцы рук плотно сжаты. Что творилось в этой нечесаной голове? Фелисито почудилось, что Хертрудис пребывает в полудреме, что известие о Мигеле превратило ее в сомнамбулу.

— Как страшно все, что с вами происходит, Фелисито. — Армида с озабоченным лицом снова принесла свои извинения. — Знай я об этом заранее, никогда бы не свалилась вам на голову так внезапно. Но, как я вам говорила вчера, мне некуда было податься. Я нахожусь в очень сложном положении, мне было необходимо спрятаться. Если пожелаете, я все подробно вам объясню. Понимаю, у вас в голове большие важные заботы. По крайней мере, поверьте мне в одном: я задержусь всего на несколько дней.

— Да-да, вы мне обязательно расскажете, но лучше не теперь, — соглашался коммерсант. — Когда хоть немножко уляжется буря, которая на нас обрушилась. Не повезло же вам, Армида. Искать пристанища ровно там, где из-за нашей сенсации сгрудились все перуанские журналисты. Из-за этих камер и диктофонов я чувствую себя пленником в собственном доме.

Сестра Хертрудис кивала с понимающей полуулыбкой:

— Я через такое прошла и знаю, что это означает.

Фелисито не понял, что имеет в виду его гостья. Однако разъяснений добиваться не стал.

В тот вечер после долгих колебаний Фелисито наконец решил, что момент настал. Он попросил Хертрудис выйти с ним в телевизионную гостиную: «Нам нужно поговорить наедине». Армида тут же удалилась в спальню. Хертрудис послушно проследовала за супругом в соседнюю комнату. И вот она сидит перед ним в неосвещенном кресле, неподвижная, аморфная, немая. Хертрудис смотрела на мужа, но как будто его не видела.

— Я думал, у нас никогда не будет повода говорить о том, о чем мы сейчас будем говорить, — осторожно начал Фелисито. К своему удивлению, он заметил, что голос его дрожит.

Хертрудис не шевелилась. Она была облачена в неопределенного цвета платье, нечто среднее между халатом и подрясником, и смотрела так, как будто Фелисито в комнате не было; глаза ее мерцали спокойным огнем на этом брыластом лице с большим, но выразительным ртом. Руки она держала крепко сцепленными на животе, как будто боролась с нестерпимой болью в желудке.

— Я подозревал с самого начала, — продолжал коммерсант, с трудом перебарывая нахлынувшую нервозность. — Но ничего не говорил, чтобы не заставить тебя стыдиться. Я унес бы этот вопрос с собой в могилу, если бы не произошло то, что произошло.

Фелисито глубоко вздохнул. Его жена не сдвинулась ни на миллиметр и даже ни разу не сморгнула. Она казалась каменным изваянием. Невидимая глазу мошка принялась жужжать где-то в комнате, натыкаясь на стены и потолок. Сатурнина поливала цветы в саду, и было слышно, как вода из лейки капает на землю.

— Я хочу сказать, что вы с матерью меня обманули. — Фелисито отчетливо проговаривал каждый слог. — Еще тогда, в «Рожке». Теперь мне это уже не важно. Прошло много лет, и, уверяю, для меня сейчас не имеет значения, что вы с Атаманшей запудрили мне мозги. Единственно, что мне нужно, чтобы спокойно умереть, — это твое подтверждение, Хертрудис.

Фелисито замолчал в ожидании. Она сидела в той же позе, бездвижно, однако муж заметил, что домашняя тапка на ее левой ноге слегка сместилась вправо. По крайней мере там сохранялась какая-то жизнь. Через некоторое время Хертрудис разомкнула губы и произнесла несколько слов, больше похожих на урчание в животе:

— Что тебе подтвердить, Фелисито?

— Что Мигель не мой сын и никогда им не был, — ответил он, чуть повысив голос. — Что ты уже была беременна от другого, когда тем утром в пансионе вы с Атаманшей вызвали меня на разговор и убедили, что отец — я. После заявления в полицию, чтобы заставить меня на тебе жениться.

Закончив говорить, Фелисито почувствовал мерзкую тяжесть в желудке, как будто съел что-то несвежее или выпил перебродившей чичи.

— Я думала, что отец — ты, — совершенно спокойно ответила Хертрудис. Она говорила без раздражения, так же рассеянно, как всегда говорила обо всем, за исключением религии. И вот, надолго замолчав, она добавила все так же равнодушно и незаинтересованно: — Ни я, ни мама не собирались тебя обманывать. Тогда я была уверена, что отец детеныша, которого я ношу в пузе, — это ты.

— А когда ты поняла, что ребенок — не от меня? — Возбуждение Фелисито уже начинало переходить в ярость.

— Только когда Мигелито родился, — произнесла Хертрудис, и голос ее ничуточки не дрожал. — Когда я увидела, что он такой беленький, с ясными глазками, светлыми волосиками. Это никак не мог быть сын чоли из Чулуканаса.

Женщина замолчала, но продолжала невозмутимо смотреть мужу в глаза. Фелисито почудилось, что Хертрудис говорит с ним как будто из-под воды или через поверхность тяжелой хрустальной вазы. Он чувствовал, что их разделяет нечто прозрачное, но непреодолимое, хотя они и находились лишь в метре друг от друга.

— Вот уж действительно сукин сын, — пробормотал он сквозь зубы. — А ты поняла тогда, кто был настоящим отцом мальчика?

Хертрудис вздохнула и пожала плечами — этот жест мог означать как безразличие, так и усталость. Она покачала головой.

— Сколько же парней в «Рожке» ты обслужила, че гуа? — Горло у Фелисито сдавило комом, теперь ему хотелось покончить со всем разом.

— Всех, кого мама подкладывала мне в постель, — медленно и раздельно просипела Хертрудис. Еще раз вздохнула и с видом бесконечной усталости уточнила: — Со многими. Не только с нашими жильцами. Иногда они приходили с улицы.

— Их тебе Атаманша подкладывала? — Ему было трудно говорить, в голове звенело.

Хертрудис оставалась неподвижным расплывчатым силуэтом без четких граней, руки ее были по-прежнему сцеплены. Она смотрела на мужа прямым отсутствующим взглядом, спокойным и ясным, а взгляд Фелисито все больше замутнялся.

— Она их выбирала, она же с них и получала — не я, — добавила женщина чуть изменившимся голосом. Теперь ее слова были не только констатацией, но и вызовом. — Кто мог бы стать отцом Мигеля? Не знаю. Какой-нибудь белый, один из тех гринго, что останавливались в «Рожке». Возможно, один из югославов, приехавших подработать на ирригации Чиры. По выходным они отправлялись в Пьюру, чтобы напиться, заглядывали и в наш пансион.

Фелисито жалел, что завел этот разговор. Неужели он ошибся, вытащив наружу вопрос, который всю жизнь преследовал его, словно тень? Теперь этот вопрос висел здесь, между ними, и Фелисито не знал, как от него избавиться. Он сделался великой помехой, захватчиком, который никогда уже не покинет их дом.

— Скольких мужиков подложила к тебе в постель Атаманша? — рявкнул Фелисито. Он был уверен, что в любой момент или упадет в обморок, или проблюется. — Всю Пьюру?

— Я не считала, — беззлобно, с презрительной улыбкой ответила Хертрудис. — Но раз уж тебе интересно знать, повторяю: их было много. Я предохранялась, как могла. Тогда я об этом знала не много. Я думала, что ежедневное спринцевание мне поможет, — так мне сказала мама. Но с Мигелем что-то вышло не так. Может быть, по моей неосторожности. Я хотела сделать аборт, в нашем квартале жила вроде как колдунья, Бабочка ее звали — ты, может, слыхал. Но Атаманша мне не разрешила. Ей втемяшилось в голову выдать меня замуж. Я тоже не хотела выходить за тебя, Фелисито. Я всегда знала, что рядом с тобой мне счастливой не быть. Это мама меня заставила.

Коммерсант уже не знал, что и сказать. Он сидел перед женой тихо, погрузившись в задумчивость. Что за нелепая ситуация: вот они сидят напротив друг дружки, придавленные ужасным прошлым, которое неожиданно воскресло, чтобы прибавить стыд, бесчестье, боль, горькую правду к несчастью, которое только что принесли Фелисито его подложный сын и Мабель.

— Я платила по своим счетам все эти годы, Фелисито, — услышал он голос жены. Хертрудис говорила, почти не шевеля своими толстыми губами, ни на секунду не сводя с Фелисито глаз, но словно не видя, как будто его и не было в гостиной. — Помалкивала да несла свой крест. Зная наперед, что коли согрешил, так должен и расплатиться. И не только в грядущей жизни, но и в этой. Я с этим смирилась. Я каялась за себя, а еще за Атаманшу. Я расплатилась за себя и за маму. К ней я уже не испытываю той злобы, какую чувствовала по молодости. Я продолжаю платить и надеюсь, что за такие страдания Иисус Христос простит мне все грехи.

Фелисито хотел, чтобы жена его поскорее замолчала, ему не терпелось уйти. Но у него не было сил подняться и выйти из комнаты — уж слишком дрожали ноги. «Лучше бы я был этой жужжащей букашкой, а не самим собой», — подумал он.

— И ты, Фелисито, помог мне в этой расплате, — продолжала Хертрудис, чуть понижая голос. — И я тебе за это благодарна. Вот почему я никогда тебе ничего не говорила. Вот почему никогда не закатывала сцен ревности и не задавала неудобных вопросов. Вот почему я никогда не показывала, что знаю о твоей любви к другой женщине, что у тебя есть любовница, которая, в отличие от меня, не стара и не уродлива, а, наоборот, молода и хороша собой. Вот почему я не жаловалась на присутствие Мабель в твоей жизни и не сделала тебе ни единого упрека. Потому что Мабель тоже помогала мне расплачиваться за мои грехи.

Хертрудис замолчала, ожидая ответа коммерсанта, но он сидел молча, и тогда она добавила:

— Я тоже никогда не думала, что у нас выйдет такой разговор, Фелисито. Ты этого захотел, не я.

Потом она снова надолго замолчала и наконец прошептала, перекрестив воздух своими узловатыми пальцами:

— А то, что сделал с тобой Мигель, — это епитимья, наложенная на тебя. И на меня тоже.

Произнеся эти последние слова, Хертрудис поднялась с легкостью, сильно удивившей ее мужа, и, шаркая, побрела прочь.

Фелисито остался сидеть в гостиной, не слыша городского шума: ни автомобильных гудков, ни криков пешеходов на улице Арекипа, ни рева мототакси. Он был охвачен непреодолимой дремотой, отчаянием и тоской, которые не позволяли ему думать, лишали минимальной энергии, необходимой, чтобы выбраться из кресла. А он хотел именно этого, хотел выйти из дому — даже если, едва он ступит за порог, журналисты забросают его своими безжалостными вопросами, один глупее другого, — дойти до набережной Эгигурен и сидеть на берегу, уставясь на мутно-коричневые воды реки, наблюдая за облаками, вдыхая горячий вечерний воздух, слушая пение птиц. Однако коммерсант даже не пытался сдвинуться с места, потому что знал: или ноги откажутся подчиняться, или обморок свалит на ковер. Фелисито приводила в ужас мысль, что его отец с другого берега жизни мог слышать их разговор с Хертрудис.

Фелисито не знал, как долго он пробыл в состоянии липкой сонливости, чувствуя, как проходит время, стыдясь и жалея себя самого, Хертрудис, Мабель, Мигеля и весь мир в придачу. Временами, словно лучик яркого света, перед его глазами появлялось лицо отца, и этот мимолетный образ на мгновение придавал ему сил. «Если бы вы были живы и прознали обо всем, вы бы умерли во второй раз», — говорил отцу Фелисито.

И вдруг он увидел Тибурсио, который оказался в комнате незаметно для него. Сын стоял рядом с ним на коленях, держал за руки и смотрел испуганными глазами.

— Со мной все в порядке, не волнуйся, — поспешил успокоить его коммерсант. — Я просто вздремнул ненадолго.

— Хотите, я вызову врача? — Тибурсио был в синем комбинезоне и форменной фуражке водителей «Транспорт Нариуала»; название компании было написано на козырьке. В левой руке он держал перчатки из грубой кожи, в которых обычно крутил баранку автобуса. — Вы сильно побледнели, отец.

— Ты только что приехал из Тумбеса? — спросил Фелисито вместо ответа. — Рейс прошел благополучно?

— Автобус был почти полный, и груза тоже уйма, — отчитался Тибурсио.

На лице его по-прежнему лежала печать страха, он пытливо смотрел на отца, точно пытаясь выведать какую-то тайну. Ему определенно хотелось засыпать Фелисито вопросами, но Тибурсио не отваживался. Коммерсанту стало жалко и его тоже.

— Я услышал про Мигеля по радио в Тумбесе, — смущенно пробормотал Тибурсио. — Я не мог поверить. Много раз звонил сюда, но никто не подходил к телефону. Уж не знаю, как я только сумел доехать до Пьюры. Вы думаете, то, что полицейские рассказывают о моем брате, — это правда?

Фелисито чуть не выпалил: «Он тебе не брат!» — но сдержался. Разве Мигель и Тибурсио — не братья? Да, наполовину.

— Возможно, это все ложь, я так считаю. — Теперь Тибурсио говорил взахлеб, он так и не поднялся с пола и продолжал держать отца за руки. — Полиция могла вырвать у него признание силой, его могли отметелить. Пытать. Они на такое способны, это точно.

— Нет, Тибурсио. Это правда, — ответил Фелисито. — Он и есть паучок. И весь этот план тоже был его. Мигель признался, потому что она, его сообщница, на него заявила. А теперь у меня к тебе огромная просьба, сын. Давай больше не будем об этом говорить. Никогда. Ни о Мигеле, ни о паучке. Для меня твой брат словно перестал существовать. А лучше сказать, его как будто никогда и не было. Я не хочу слышать его имя в этом доме. Никогда. Сам ты волен поступать как пожелаешь. Навещать его, если считаешь нужным. Носить еду, договариваться с адвокатом — все, что угодно. Я не знаю, как поступит твоя мать. Мне прошу ничего не рассказывать. Я не хочу ничего знать. В моем присутствии его имя не должно звучать. Я проклинаю это имя, и кончено. А теперь помоги мне встать, Тибурсио. Не знаю почему, но ноги мои как будто поменялись местами.

Тибурсио поднялся и, поддерживая отца за локти, без малейшего усилия поставил на ноги.

— Пожалуйста, проводи меня в контору, — попросил коммерсант. — Жизнь должна продолжаться. Надо снова приниматься за работу, мы должны возродить доброе имя компании, которую я в последнее время сильно подзапустил. От этих дел, сын, страдает не только семья, но и «Транспортес Нариуала». Нужно заново наладить дело.

— На улице полно журналистов, — предупредил Тибурсио. — Они прямо накинулись на меня возле дома и не давали прохода. С одним из них чуть до кулаков не дошло.

— Ты поможешь мне отделаться от этих прилипал, Тибурсио. — Он посмотрел сыну в глаза, неловко погладил по щеке и добавил, стараясь говорить поласковей: — Спасибо, что ты не упомянул про Мабель, сынок. Даже не спросил меня об этой женщине. Ты — хороший сын.

Фелисито взял Тибурсио за руку и побрел вместе с ним в прихожую. Стоило им открыть входную дверь, как снаружи поднялась суматоха, Фелисито заморгал под вспышками фотокамер. «Мне нечего вам сказать, господа, большое спасибо», — повторял он во второй, в третий, в десятый раз, держа под руку Тибурсио и с трудом продвигаясь по улице Арекипа — преследуемый, теснимый, оглушенный этим роем репортеров, старавшихся перекричать один другого, совавших ему под нос свои микрофоны, камеры, блокноты и карандаши. Они задавали вопросы, которых Фелисито не понимал. А он повторял раз за разом, словно припев дурацкой песенки: «Мне нечего вам сообщить, господа, большое спасибо». Журналисты продолжали свое преследование до самой «Транспортес Нариуала», но внутрь проникнуть не смогли, потому что охранник захлопнул дверь в контору у них перед носом. Когда Фелисито уселся за свою доску на двух бочках, заменявшую ему письменный стол, Тибурсио подал отцу стакан воды.

— Отец, а вы раньше были знакомы с этой элегантной сеньорой по имени Армида? — спросил сын. — Вы знали, что у мамы в Лиме есть сестра? Нам мама никогда про нее не рассказывала.

Фелисито покачал головой и поднес палец к губам:

— Это большой секрет, Тибурсио. Она приехала, чтобы спрятаться у нас, потому что в Лиме ее, похоже, преследуют и даже хотят убить. Лучше забудь о ней и никому не говори, что ты ее видел. У нас достаточно своих проблем, чтобы принимать на себя еще и проблемы свояченицы.

И Фелисито, делая над собой грандиозное усилие, принялся за работу. Он пересчитывал и проверял ведомости, чеки, векселя, отчеты о текущих тратах и поступлениях, счета, платежи поставщикам, выплаты от партнеров. В то же время какой-то другой раздел его мозга разрабатывал план действий на ближайшие дни. И вот постепенно коммерсант почувствовал себя лучше, у него появилась надежда на победу в этой сложнейшей баталии. И ему вдруг страшно захотелось услышать теплый, нежный голосок Сесилии Баррасы. Как жаль, что в офисе нет дисков с ее песнями: «Чертополох и пепел», «Безгрешная любовь», «Чудесная ласка» или «Бычий рог», нет здесь и музыкального проигрывателя. Как только дела пойдут на лад, он всем этим обзаведется. После обеда или вечерами, допоздна сидя в офисе, уже отремонтированном после пожара, в такие вот минуты он сможет слушать диски своей любимой певицы. Он позабудет обо всем и станет радоваться или печалиться — в общем, что-то чувствовать под воздействием этого голоса, способного вытянуть из вальса, маринеры, из полек и припевок, из любой креольской музыки самые сокровенные, потаенные чувства.

Когда Фелисито Янаке выходил из «Транспортес Нариуала», уже спустилась темнота. Репортеров на проспекте не было: охранник сказал, что они устали дожидаться и давно уже разбрелись кто куда. Тибурсио по настоянию отца тоже ушел больше часа назад. Фелисито вышел на уже малолюдную улицу Арекипа, он ни на кого не смотрел и держался в тени, чтобы его не узнали. К счастью, по дороге никто его не останавливал и с разговорами не лез. Когда коммерсант вернулся домой, Армида и Хертрудис уже спали, — по крайней мере, их не было ни видно, ни слышно. Фелисито пошел в гостиную с телевизором и принялся на малой громкости прослушивать любимые диски. И так он провел около двух часов: сидя в темноте, отрешенный и растроганный, пускай и не полностью освободившийся от своих забот, но хотя бы умиротворенный этими песнями, которые Сесилия Барраса пела для него одного. Ее голос был как бальзам, как прохладная чистая вода, в которую он погружался душой и телом, очищаясь, успокаиваясь, наслаждаясь; и из самых потаенных глубин его естества прорастало что-то здоровое, нежное, бодрое. Фелисито старался не думать о Мабель, не вспоминать обо всех радостных, наполненных моментах, которыми она наделила его за восемь лет, помнить только о ее предательстве, о связи и сговоре с Мигелем, о письмах с паучком, о фальшивом похищении и о поджоге его конторы. Вот о чем ему только и следовало помнить, чтобы мысль о том, что они больше никогда не встретятся, не была такой горькой.

На следующее утро Фелисито поднялся очень рано, проделал весь комплекс упражнений цигун, вспоминая бакалейщика Лау, как и при каждом утреннем пробуждении, позавтракал и отправился в контору раньше, чем журналисты успели обложить его дом для продолжения охоты. Хосефита была уже на посту и очень обрадовалась, увидев начальника.

— Как прекрасно, что вы вернулись к работе, дон Фелисито, — захлопала она в ладоши. — Я тут по вас страшно скучала!

— Больше мой отпуск продолжаться не может, — ответил коммерсант, снимая шляпу и садясь за свою доску-стол. — Хватит скандалов, хватит глупостей, Хосефита. Начиная с этого дня — только работа. Это дело мне по душе, я занимаюсь им всю жизнь и намерен продолжать и впредь.

Фелисито чувствовал, что секретарша что-то хочет ему сказать, но никак не наберется смелости. Что с ней такое? Она как будто в чем-то переменилась. Прическа, стильный макияж, одета элегантно и даже кокетливо. На лице Хосефиты то и дело возникали сомнительные улыбочки или румянец, и Фелисито почудилось, что даже бедрами она покачивает сильнее обычного.

— Если вы хотите поведать мне какую-то тайну, заверяю вас, я буду нем как рыба. А если это страдания любви, я с удовольствием подставлю вам свою жилетку, Хосефита.

— Так уж вышло, что я не знаю, как мне поступить, дон Фелисито. — Хосефита заговорила тише и зарделась румянцем с ног до головы. Она приблизила губы к ушам начальника и прошептала, моргая глазами, точно девочка-скромняшка: — Представьте, этот капитан из полиции продолжает донимать меня звонками. И чего же, вы думаете, он добивается? Ну конечно, пригласить меня на свидание.

— Капитан Сильва? — делано изумился коммерсант. — А я уж подозревал, что вы его давно заполучили. Че гуа, Хосефита!

— На это оно и похоже, дон Фелисито, — с притворной скромностью добавила секретарша. — Он посылает мне всякие разные цветы, а потом звонит по телефону, вы и представить себе не можете, что он мне тогда говорит. Ну что за бесстыдник! Мне всегда так стыдно, что не описать. И да, да, он приглашает меня на свидание. Я, право, не знаю, что мне делать. А что бы вы мне посоветовали?

— Ну не знаю, что вам и сказать. Меня, безусловно, не удивляет, что капитан Сильва без вас жить не может. Вы ведь очень привлекательная особа, Хосефита.

— Но, дон Фелисито, я же немного полновата, — пожаловалась секретарша с притворной гримаской. — Впрочем, судя по его словам, для капитана это никакая не проблема. Он уверяет, что ему по нраву не истощенные фигурки девушек из рекламы, а женщины обширные, вроде меня.

Фелисито Янаке расхохотался, а вскоре хохотала уже и сеньора Хосефита. Коммерсант смеялся так беззаботно в первый раз после того дня, когда его настигла дурная весть.

— Хосефита, вы хотя бы разузнали, женат ли этот полицейский?

— Он уверяет, что не женат и не помолвлен. Да только кто может знать наверняка: мужчины всегда и везде заговаривают женщинам зубы.

— Я попробую выяснить, предоставьте этот вопрос мне, — предложил Фелисито. — А вы покамест наслаждайтесь жизнью, тяните из нее все соки, ведь вы этого достойны. Будьте счастливы, Хосефита.

Фелисито Янаке проверил график отхода маршруток, автобусов и грузовиков, доставку посылок и еще утром отправился на встречу с доктором Хильдебрандо Кастро Посо в его тесный кабинетик на улице Лимы. Кастро Посо был адвокатом его транспортной фирмы, он уже несколько лет занимался всеми юридическими вопросами. Фелисито подробно объяснил адвокату свою идею, и доктор Кастро Посо, как обычно, все зафиксировал в своей карликовой записной книжице — он писал в ней таким же карандашиком-коротышкой, как и он сам. Этот маленький шестидесятилетний человечек в жилете и при галстуке был нарядный, живой, энергичный, любезный, лаконичный, скромный, при этом цепкий профессионал — и, разумеется, не из дорогих. Отец его был известным активистом, защитником крестьян, прошедшим и тюрьму, и эмиграцию, автором книги об индейских общинах, которая сделала его знаменитым. Сейчас он стал депутатом в конгрессе. Когда Фелисито завершил свои разъяснения, доктор Кастро Посо посмотрел на него с уважением.

— Разумеется, это осуществимо, дон Фелисито, — заверил он, вертя в пальцах карандашик. — Но дайте мне время спокойно изучить вопрос, чтобы действовать по всем правилам, опираясь на твердую почву. Я буду готов вам ответить дня через два. И знаете, ваши слова полностью подтверждают мое давнее мнение о вас.

— А какое у вас мнение обо мне, доктор Кастро Посо?

— Вы человек этичный, дон Фелисито. Этичный до мозга костей. Откровенно говоря, я таких знаю не много.

Фелисито остался в недоумении: что означает «человек этичный»? Он положил себе при случае купить словарь. Коммерсант постоянно натыкался на слова, значения которых не понимал. А спрашивать у собеседников, что они имеют в виду, ему было неловко. Фелисито отправился домой обедать. И хотя снова обнаружил перед своей дверью отряд журналистов, он даже не остановился, чтобы объявить, что не дает интервью. Владелец «Транспортес Нариуала» приветствовал их кивком головы и прошел мимо, не отвечая на вопросы, которыми его торопились забросать.

После обеда Армида попросила хозяина дома уделить ей несколько минут. К удивлению Фелисито, когда они со свояченицей перебрались в гостиную, Хертрудис, вновь замкнувшаяся в молчании, последовала за ними. Она уселась в кресло и просидела там в течение всего долгого разговора между Армидой и Фелисито, слушая, но не перебивая.

— Вам, должно быть, кажется странным, что я с самого своего приезда хожу в одном и том же платье, — заговорила Армида самым будничным тоном.

— Если честно, Армида, в этой истории мне кажется странным все, а не только ваш ежедневный наряд. Взять, например, ваше неожиданное появление. Мы с Хертрудисженаты уже много лет, а я, по-моему, до последних дней даже не слышал о вашем существовании. Ну разве это не странно?

— Я не меняю платья, потому что мне больше нечего надеть, — словно не слыша зятя, продолжала гостья. — Я забрала из Лимы только то, что было на мне. Попробовала примерить одежду Хертрудис, но на мне все висело мешком. В общем, я лучше начну рассказывать с самого начала.

— Начните, пожалуйста, с простой вещи, — попросил Фелисито. — Хертрудис, как вы, должно быть, заметили, онемела и ничего мне не скажет. Вы с нею — сестры по отцу и по матери?

От растерянности Армида поерзала в кресле, не зная, что ответить. Она обернулась за помощью к Хертрудис, но та продолжала сидеть неподвижно, свернувшись в ком, словно один из тех моллюсков с непонятными названиями, которых продают в рыбных рядах на Центральном рынке. Лицо ее выражало полнейшее безучастие, как будто все, что говорилось в этой комнате, не имело к ней никакого отношения. Но смотреть на мужа и сестру Хертрудис не переставала.

— Мы не знаем, — наконец произнесла Армида, кивнув в сторону сестры. — За последние три дня мы много об этом говорили.

— Так, значит, с вами Хертрудис общается. Вам повезло больше моего.

— Мать у нас общая, это единственное, что мы знаем достоверно, — объявила Армида, постепенно приходя в себя. — Хертрудис старше меня на несколько лет. Но вот своего отца не помнит ни она, ни я. Возможно, это был один и тот же мужчина. Возможно — нет. И спросить нам теперь не у кого. Наши первые воспоминания относятся к тому времени, когда у Атаманши — помните это мамино прозвище? — мужа уже не было.

— Вы тоже росли в пансионе «Рожок»?

— До пятнадцати лет. Тогда это был еще не пансион, а притон для пастухов, прямо на пустыре. А в пятнадцать я отправилась в Лиму искать работу. Это оказалось делом непростым, я побывала в таких переделках, о которых лучше не вспоминать. Но мы с Хертрудис никогда не теряли связи. Я время от времени писала ей, впрочем она отвечала мне кое-как. Сестра так и не научилась писать письма. Хертрудис — она ведь ходила в школу только два или три года. Мне повезло больше: я отучилась сколько надо. Атаманша позаботилась, чтобы я закончила школу. А вот мою сестрицу она быстро отправила прибираться в пансионе.

Фелисито перевел взгляд на жену:

— Не понимаю, почему ты не рассказывала, что у тебя есть сестра.

Но она по-прежнему смотрела на мужа как сквозь воду и ничего не ответила.

— Я объясню вам почему, — вмешалась Армида. — Хертрудис было стыдно признаться, что ее сестра работает в Лиме служанкой. Особенно после того, как вы поженились и она стала достойной сеньорой.

— Вы были служанкой? — изумился коммерсант, оглядывая наряд свояченицы.

— Я всю жизнь проработала домашней прислугой, Фелисито. Кроме короткого промежутка, когда я была работницей на текстильной фабрике в Витарте, — улыбнулась Армида. — Вижу, вас удивляет, что на мне элегантное платье, туфельки и даже дорогие часы. Заметьте, все сделано в Италии.

— Вот уж точно, Армида, мне это кажется очень странным, — согласился Фелисито. — Меньше всего вы похожи на служанку.

— Дело в том, что я вышла замуж за хозяина дома, в котором служила, — объяснила Армида, залившись румянцем. — За почтенного сеньора с хорошим достатком.

— Ах, черт возьми, значит, это брак переменил всю вашу жизнь! Можно сказать, вы вытянули счастливый билет.

— С одной стороны, да, а с другой — совсем нет, — поправила его Армида. — Потому что сеньор Каррера — я хотела сказать, Исмаэль, мой муж, был вдовец. С двумя сыновьями от первого брака. Как только я вышла за их отца, они меня возненавидели. Они попытались аннулировать наш брак, донесли на меня в полицию, перед судьей обвинили собственного отца в старческом слабоумии. А еще заявили, что я его приколдовала, подсыпала приворотное зелье и применяла всякое другое ведовство.

Лицо Армиды менялось на глазах. В нем уже не было спокойствия, теперь на нем отображались гнев и печаль.

— Исмаэль повез меня на медовый месяц в Италию, — добавила она, печально улыбаясь. — Это были замечательные недели. Никогда бы не поверила, что я увижу столько необычного, столько прекрасного. Мы даже побывали на площади Святого Петра и видели папу на его балконе. Это путешествие было как сказка. Мой муж все время пропадал на деловых встречах, а я проводила много времени в одиночку, как обыкновенная туристка.

«Так вот в чем секрет этого платья, этих украшений, этих часиков и туфель, — подумал Фелисито. — Медовый месяц в Италии. Она вышла замуж за богача. Брак-то по расчету!»

— И там, в Италии, мой муж продал страховую компанию, которой владел в Лиме, — продолжала Армида. — Чтобы она не досталась его сыновьям, которым не терпелось ее унаследовать, хотя наследство Исмаэль выплатил им еще при жизни. Эти парни — разгильдяи и бездельники самого худшего пошиба. Они доставляли Исмаэлю множество хлопот, вот почему он и продал компанию. Я пыталась разобраться в этом его замысле, но его юридические комментарии только сводили меня с ума. В конце концов мы вернулись в Лиму, и сразу же по возвращении с мужем приключился инфаркт, который свел его в могилу.

— Примите соболезнования, — пробормотал Фелисито.

Армида опустила глаза и замолчала. Хертрудис продолжала сидеть спокойно, недвижимо.

— А может быть, его убили, — прибавила Армида. — Я не знаю. Исмаэль говорил, что его сыновья настолько желают его смерти, им настолько лакомы его деньги, что они способны и убийцу подослать. Он умер ночью, и у меня из головы не выходит мысль, что близнецы (его сыновья — близнецы) каким-то образом подстроили этот убийственный инфаркт. Если это вообще был инфаркт, а не отравление. Не знаю.

— Теперь я понимаю причину вашего бегства в Пьюру и почему вы прячетесь, не выходите на улицу, — произнес Фелисито. — Вы действительно считаете, что сыновья вашего мужа могли…

— Не знаю, приходило такое им в голову или нет, но Исмаэль утверждал, что они на все способны, даже на убийство. — Армида словно проснулась, слова ее звучали взволнованно. — Я больше не чувствовала себя в безопасности, мне было очень страшно, Фелисито. Я встретилась с ними в присутствии адвокатов. Они говорили со мной и смотрели так, что я почувствовала: они и меня способны убить. Муж говорил, что в Лиме теперь можно нанять убийцу для какого угодно дела всего за несколько солей. Почему бы им не пойти на такое ради громадного наследства сеньора Карреры?

Армида замолчала и посмотрела ему в глаза.

— Вот почему я решилась на побег. Мне подумалось, что здесь, в Пьюре, никто меня искать не станет. Вот, Фелисито, и вся моя история в общих чертах.

— Ну что же, — произнес коммерсант. — Да, я вас понимаю. Но только — что за ужасное невезение! Случай забросил вас прямо в волчью пасть. Вы же видите, как у нас обстоят дела. Как говорится, Армида, из огня да в полымя.

— Я ведь обещала, что задержусь у вас всего на два-три дня, и заверяю: так оно и будет. Мне нужно поговорить с одним человеком, он живет в Лиме. Вы поможете мне связаться с ним? У меня есть номер его телефона. Вы окажете для меня эту великую услугу?

— Так позвоните ему сами, от нас.

— Это было бы неосторожно. — Армида задумчиво смотрела на телефон. — А если его номер прослушивается? Мой муж считал, что близнецы прослушивают все наши телефоны. Лучше уж из вашего офиса и на мобильный — его, кажется, труднее отслеживать. Я из вашего дома выйти не могу. Поэтому и обращаюсь к вам.

— Дайте мне этот номер и сообщение, которое я должен передать. Я позвоню из конторы сегодня же вечером, — решил Фелисито. — Буду рад вам помочь, Армида.

Вечером, когда, прорвавшись сквозь кордон журналистов, Фелисито Янаке шагал на работу по улице Арекипа, он размышлял, насколько все-таки история Армиды похожа на приключенческий фильм, — в редких случаях, когда коммерсант ходил в кино, он выбирал именно такие картины. А ведь он всегда полагал, что эти кровожадные сценарии не имеют ничего общего с обычной жизнью. Но история Армиды, да и его собственная — с момента получения первого письма от паучка — в точности походили на остросюжетные фильмы.

Владелец «Транспортес Нариуала» забился в самый тихий угол своей конторы, чтобы Хосефита не могла услышать его разговор. Ему сразу же ответил мужской голос; когда Фелисито сказал, что хочет говорить с сеньором доном Ригоберто, его собеседник несколько смешался. «А кто его спрашивает?» — помолчав, спросила трубка. «Это по поручению его подруги». — «Да, это я. О какой подруге идет речь?»

— О подруге, которая предпочитает не называть своего имени; причины должны быть вам известны, — ответил Фелисито. — Полагаю, вы поняли, о ком я говорю.

— Да, кажется, да, — прокашлявшись, откликнулся сеньор Ригоберто. — С ней все в порядке?

— Да, с ней все хорошо, она передает вам привет. Ей хотелось бы поговорить с вами. Лично, если это возможно.

— Ну разумеется, я готов, — тут же, без колебаний отозвался сеньор Ригоберто. — С большим удовольствием. Как это устроить?

— Вы можете приехать туда, где она родилась? — спросил Фелисито.

На этот раз молчание было долгим, а кашель натужным.

— Мог бы, если это необходимо. Когда?

— Когда вам будет удобно, — ответил Фелисито. — Но конечно, чем раньше, тем лучше.

— Понятно, — сказал Ригоберто. — Я сразу же закажу билеты. Займусь этим сегодня же вечером.

— А я забронирую для вас номер в отеле, — отозвался Фелисито. — Сможете позвонить мне по этому телефону, когда определитесь с датой? Им пользуюсь только я.

— Прекрасно, значит, так и договоримся. Спасибо за звонок и до скорых встреч, кабальеро, — попрощался сеньор Ригоберто.

Остаток вечера Фелисито Янаке провел за работой в «Транспортес Нариуала». Но время от времени мысли его возвращались к Армиде, и коммерсант задавался вопросом: сколько в ее рассказе правды, а сколько домысла? Возможно ли, чтобы богатый кабальеро, владелец крупной компании, женился на своей служанке? Такое с трудом укладывалось в голове. Но разве это менее вероятно, чем сын, уводящий любовницу у отца? А потом они вдвоем его шантажируют, чтобы ограбить! Жадность сводит людей с ума, эта истина не нова. Когда уже стемнело, в офис вошел доктор Хильдебрандо Кастро Посо с кипой бумаг, торчащих из папки едко-зеленого цвета.

— Вот видите, много времени это у меня не заняло, — рапортовал адвокат, передавая папку. — Вот документы, которые вы должны заставить его подписать, я тут галочки расставил. И если он не полный идиот, то с радостью подпишет.

Фелисито дотошно проверил все бумаги, задал несколько вопросов, на которые у адвоката нашлись ответы, и остался доволен. Он подумал, что принял правильное решение, которое хотя и не вызволит его из-под груза всех проблем, зато, по крайней мере, снимет тяжелый камень с его груди. И неуверенность, терзавшая его вот уже много лет, исчезнет навсегда.

Выйдя из конторы, Фелисито — вместо того чтобы направиться прямо домой — сделал крюк и зашел в комиссариат на проспекте Санчеса Серро. Капитана Сильвы на месте не оказалось, коммерсанта принял Литума. Сержант был несколько озадачен просьбой посетителя.

— Я хочу как можно скорее встретиться с Мигелем, — повторил Фелисито Янаке. — Не имеет значения, будете ли вы или капитан Сильва присутствовать при нашем свидании.

— Что ж, дон Фелисито, я полагаю, что с этим проблем не предвидится, — ответил сержант. — Завтра с утра пораньше я доложу капитану.

— Спасибо, — сказал Фелисито и прибавил на прощанье: — Передайте капитану Сильве привет от меня, а также от моей секретарши, сеньоры Хосефиты.

XVIII

Дон Ригоберто, донья Лукреция и Фончито прилетели в Пьюру в первой половине дня, и таксист доставил их из аэропорта в отель «Порталес» на Пласа-де-Армас. Смежные номера, забронированные для них доном Фелисито Янаке, — одноместный и двухместный — вполне отвечали их пожеланиям. Разместившись в отеле, семейство вышло на прогулку. Они прошлись по Пласа-де-Армас, затененной древними высокими тамарисками и украшенной клумбами с ярко-алыми цветами.

Жары, по счастью, не было. Семья ненадолго остановилась полюбоваться главным монументом — воинственной каменной Полой[54], которая олицетворяла свободу и в 1870 году была подарена городу президентом Хосе Бальтой. А еще они осмотрели собор, на котором не было ангелов. Потом все трое зашли в «Лошадник», чтобы чего-нибудь выпить. Ригоберто и Лукреция внимательно и несколько скептически оглядывали интерьер и незнакомых посетителей. Неужели у них и вправду состоится тайная встреча с Армидой? Конечно, им не терпелось с ней увидеться, но сама загадочность, которой было окружено их путешествие, мешала им относиться к этой затее слишком серьезно. Иногда у Ригоберто с Лукрецией возникало ощущение, что они приняли участие в геронтологической игре, которую выдумали специально, чтобы старики чувствовали себя помоложе.

— Ну нет, это не может быть ни шуткой, ни западней, — в который раз уже объявил дон Ригоберто, стараясь убедить самого себя. — Господин, с которым я разговаривал по телефону, произвел на меня хорошее впечатление, я тебе уже говорил. Человек скромный, определенно провинциал, чуточку робкий, однако намерения у него самые благие. И я не сомневаюсь, что он звонил по поручению Армиды.

— А тебе не кажется, что мы попали в какой-то нереальный мир? — с нервной улыбочкой возразила донья Лукреция. В правой руке она держала перламутровый веер и то и дело пускала его в ход. — Все, что с нами происходит, представляется мне невероятным, Ригоберто. Мы отправились в Пьюру, растрезвонив всем и каждому, что нуждаемся в отдыхе. И разумеется, никто в это не поверил.

Фончито как будто не слышал отца с мачехой. Он потихоньку отпивал лукуму со льдом из своего стаканчика, устремив взгляд в какую-то неясную точку на столике, его словно не интересовал разговор старших, его занимали какие-то другие, потаенные мысли. Фончито был таким с последней своей встречи с Эдильберто Торресом, вот почему дон Ригоберто решил взять мальчика в Пьюру, хотя из-за этого путешествия он и пропускал несколько дней в школе.

— Эдильберто Торрес? — Ригоберто прямо подскочил за своим письменным столом. — Снова он? И рассуждал с тобой о Библии?

— Ну да, это я, Фончито, — сказал Эдильберто Торрес. — И не говори, что ты обо мне позабыл.

— Я только что исповедался и исполняю покаяние, которое наложил на меня святой отец, — пробормотал Фончито — он был намного более удивлен, чем напуган. — Сейчас я не могу говорить с вами, мне очень жаль.

— Это было в церкви Святой Фатимы? — до сих пор не веря, переспросил дон Ригоберто, вертясь, словно в пляске святого Вита, уронив на пол книгу о тантрическом искусстве. — Он что, был там? В церкви?

— Я тебя понимаю и прошу прощения. — Эдильберто Торрес понизил голос, указывая на алтарь. — Молись, Фончито, молись, это к добру. После поговорим. Я тоже хочу помолиться.

— Да, в церкви Святой Фатимы, — подтвердил Фончито, бледный и с каким-то перепуганным взглядом. — Мы с товарищами из нашего библейского кружка ходили туда, чтобы причаститься. Все они уже прошли, я пошел в исповедальню последним. В церкви оставалось не так уж много народу. И вдруг я заметил, что он сидит там, не знаю уж, сколько времени. Да, он сидел там, рядом со мной. Я страшно перепугался, папа. Я знаю, ты мне не веришь, ты скажешь, что и эту встречу я выдумал. А он говорил со мной о Библии.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился дон Ригоберто. — А сейчас нам лучше всего вернуться в отель. Пообедаем там. Сеньор Янаке говорил, что свяжется со мной во второй половине дня. Если, конечно, его именно так и зовут. Странная фамилия, больше напоминает прозвище какого-нибудь татуированного рок-певца, верно?

— Для меня «Янаке» звучит очень по-пьюрански, — высказалась донья Лукреция. — Может быть, он из племени тальянов.

Ригоберто оплатил счет, и все трое вышли из кафе. Проходя по Пласа-де-Армас, Ригоберто был вынужден отбиваться от чистильщиков ботинок и продавцов лотерейных билетиков. Теперь жара уже давала о себе знать. На безоблачном небе прорисовалось белое солнце, и теперь все вокруг — деревья, скамейки, плитки мостовой, люди, собаки, машины — уже плавились от зноя.

— Прости меня, папа, — шепнул Фончито, сам не свой от горя. — Я знаю, что приношу дурные вести, знаю, как тебе тяжело после смерти сеньора Карреры и исчезновения Армиды. Я знаю, что подставляю тебе подножку. Но ты же сам просил меня рассказывать все, говорить только правду. Ты ведь этого хотел, папа?

— У меня возникли экономические проблемы, как и у всех в эти непростые времена, да еще здоровье стало пошаливать, — произнес Эдильберто Торрес упавшим грустным голосом. — В последнее время я редко выходил из дому. Вот почему мы не виделись уже несколько недель, Фончито.

— Вы пришли в эту церковь, потому что знали наперед, что мы с друзьями из кружка по библейскому чтению придем именно сюда?

— Я пришел, чтобы поразмышлять, чтобы успокоиться, чтобы посмотреть на свои дела без спешки, на расстоянии, — объяснял Эдильберто Торрес, однако он вовсе не выглядел спокойным — он дрожал, словно переживая великую опасность. — Я часто так поступаю. Мне знакома половина церквей в Лиме, а может, и больше. Эта атмосфера коленопреклонения, молчания и молитвы идет мне на пользу. Мне нравятся даже монашенки, аромат ладана и древности, царящий в этих крохотных капеллах. Я тоже приверженец старины и придаю ей немаловажное значение. Я тоже молюсь и читаю Библию, каким бы странным тебе это ни показалось, Фончито. Вот еще одно доказательство, что я не дьявол, как утверждает твой папа.

— Он переменит свое мнение, когда узнает, где я вас видел, — возразил мальчик. — Он думает, что вас не существует, что я вас придумал. И мачеха моя того же мнения. Они взаправду в это верят. Поэтому мой папа так обрадовался, когда услышал, что вы можете помочь в его судебных тяжбах. Он хотел вас увидеть, встретиться с вами. Но вы пропали.

— Увидеться никогда не поздно, — заверил сеньор Торрес. — Я буду счастлив встретиться с Ригоберто и успокоить его во всех подозрениях на мой счет. Мне хотелось бы стать его другом. Мы с ним, кажется, одного возраста. Сказать по правде, у меня совсем нет друзей, только знакомые. И я уверен, что мы с Ригоберто нашли бы общий язык.

— Мне жаркое из говядины, — заказал дон Ригоберто официанту. — Это ведь местная достопримечательность, верно?

Донья Лукреция попросила прожаренного горбыля с овощным салатом, а Фончито ограничился ракушками.

Ресторанный зал отеля «Порталес» был почти пуст, свежую атмосферу поддерживали только несколько медленных вентиляторов. Все трое заказали лимонад со льдом.

— Я хочу тебе верить, и я хочу знать, что ты мне не лжешь, что ты мальчик с самыми чистыми и добрыми намерениями, — устало проговорил дон Ригоберто. — Но этот тип превратился в тяжелый груз для меня и для Лукреции. Нам уже ясно, что мы никогда от него не избавимся, что он будет преследовать нас до могильной доски. Чего он добивался на сей раз?

— Нам нужно поговорить о важных вещах, пусть это будет дружеская беседа, — объяснил Эдильберто Торрес. — О Боге, об иной жизни, о духовности, о непреходящем. Поскольку ты читаешь Библию, я знаю, что эти вопросы сейчас тебя волнуют, Фончито. А еще я знаю, что ты несколько разочарован чтением Ветхого Завета. Ты ожидал чего-то иного.

— Откуда вам это известно, сеньор?

— Одна птичка напела, — улыбнулся Эдильберто Торрес, но в этой улыбке не было и тени веселья, а только скрытая тревога. — Не принимай мои слова всерьез, это была шутка. Я просто хочу сказать, что у всех, кто приступает к Ветхому Завету, происходит так же, как и у тебя. Продолжай, продолжай, не отчаивайся. И вот увидишь, очень скоро твое мнение об этой книге переменится.

— Откуда он узнал, что ты разочаровался в своих библейских чтениях? — снова вскинулся за своим столом дон Ригоберто. — И это правда, Фончито, тебе действительно так кажется?

— Я не разочаровался, — сухо заметил мальчик. — Просто там все так жестоко. Начиная с самого Господа, с Иеговы. Я никогда не представлял его таким беспощадным — ведь Он бросает столько проклятий, приказывает закидывать камнями прелюбодеек, убивать тех, кто не соблюдает религиозные обряды. Я не верю, что Господь заставлял обрезать крайнюю плоть врагам иудеев. И вообще до чтения Ветхого Завета я не знал, что такое крайняя плоть.

— Времена были варварские, Фончито, — успокоил его Эдильберто Торрес; он говорил очень медленно, не отступаясь от своей меланхоличной манеры. — Все это случилось тысячи лет назад, во времена идолопоклонства и каннибализма. Это был мир, где повсюду царили тирания и фанатизм. К тому же не следует воспринимать библейский текст буквально. Многое там — это символ, поэзия, преувеличение. Когда страшный Иегова исчезнет и появится Иисус, Господь снова станет кротким, милосердным и жалостливым, вот увидишь. Но для этого тебе придется добраться до Нового Завета. Итак, Фончито: терпение и настойчивость.

— И он снова повторил, что хочет с тобой встретиться, папа. Где угодно и когда угодно. Ему бы хотелось, чтобы вы стали друзьями, раз уж вы так подходите по возрасту.

— Ну, такую музыку я уже слышал в прошлый раз, когда этот призрак материализовался в маршрутке, — пошутил дон Ригоберто. — Он ведь собирался помочь мне с моими юридическими проблемами! И что же? Растворился как дым. И на этот раз будет так же. В общем, я ничего не понимаю, сынок. Нравятся тебе или нет твои библейские занятия?

— Не знаю, правильно ли мы подходим к делу, — ушел от прямого ответа мальчик. — Потому что иногда нам все нравится, а порой все так запутывается из-за количества народов, с которыми евреи сражаются в пустыне. Невозможно даже запомнить эти редкостные имена. Нас больше интересуют истории, которые рассказывают эти люди. Они как будто не про религию, а вроде сказок из «Тысячи и одной ночи». Мой приятель Веснушка Шеридан недавно сказал, что такой способ читать Библию не хорош, что мы не умеем ее правильно воспринимать. Что лучше бы нам это делать с учителем. Со священником, к примеру. А вы что думаете, сеньор?

— Что здесь вкусно готовят, — сказал дон Ригоберто, наслаждаясь кусочком жаркого. — А еще мне нравятся чифле — так здесь называют нарезанные печеные бананы. Однако боюсь, что на такой жаре нам будет трудно все это переварить.

Покончив с основными блюдами, все трое заказали по мороженому и уже приступили к десерту, когда заметили, что в ресторан вошла новая посетительница. На пороге она остановилась, как будто кого-то высматривая. Была она немолода, но как-то свежа и кокетлива, полное улыбчивое лицо красила броско, глаза были чуть навыкате, на губах — яркий слой помады. Женщина мило моргала накладными ресницами, ее круглые сережки слегка пританцовывали, белое платье было в обтяжку, а основательные бедра не мешали плавности движений. Оглядев несколько занятых мест, она решительно устремилась к столику, за которым сидела семья дона Ригоберто. «Господин Ригоберто, я полагаю?» — с улыбкой спросила незнакомка. Новая знакомая поздоровалась с каждым за руку и уселась на свободный стул.

— Меня зовут Хосефита, я секретарша господина Фелисито Янаке. Добро пожаловать в край тондеро и че гуа! Вы в первый раз в Пьюре?

Хосефита говорила не только ртом, но и глазами: выразительными, подвижными, зеленоватыми, — а еще она то и дело всплескивала руками.

— В первый и, надеюсь, в последний, — любезно поддержал беседу дон Ригоберто. — А что, сеньор Янаке не смог прийти?

— Он предпочел этого не делать, потому что, как вам известно, сто́ит дону Фелисито сделать шаг по улицам Пьюры, как его тут же преследует рой газетчиков.

— Газетчиков? — Дон Ригоберто выпучил глаза от страха. — А можно узнать, почему его преследуют, сеньора Хосефита?

— Называйте меня сеньорита, — поправила она и, покраснев, добавила: — Хотя теперь у меня есть поклонник, капитан гражданской гвардии.

— Тысяча извинений, сеньорита Хосефита, — растекся в любезностях Ригоберто. — Но почему все-таки газетчики преследуют сеньора Янаке?

Хосефита перестала улыбаться. Она смотрела на приезжих с удивлением и даже с некоторой жалостью. Фончито вышел из своего летаргического сна и теперь тоже внимательно прислушивался к словам пьюранки.

— Вы разве не слыхали, что дон Фелисито Янаке сейчас куда популярнее, чем президент республики? — воскликнула она, даже кончик языка высунув от изумления. — О нем уже много дней судачат по радио, в газетах и по телику. Однако, к сожалению, по весьма нехорошим поводам.

Лица дона Ригоберто и его супруги тоже вытянулись от изумления, так что Хосефите пришлось торопливо объяснить, почему владелец «Транспортес Нариуала» проделал свой путь от анонимности к славе. Было очевидно, что эти приезжие из Лимы и слыхом не слыхивали про письма с паучком и все последующие события.

— Это была великолепная идея, Фончито, — заключил сеньор Эдильберто Торрес. — Чтобы с легкостью плыть по библейскому океану, вам нужен опытный моряк. Этим человеком мог бы стать священник — такой, разумеется, как падре О’Донован. Но также и мирянин, который много лет посвятил чтению Ветхого и Нового Заветов. Как, например, я. Не думай, что я хвастаюсь, однако я действительно провел много лет своей жизни за изучением Священного Писания. Вижу по твоим глазам, что ты мне не веришь.

— Теперь этот педофил выдает себя за теолога и знатока библейских текстов! — Дон Ригоберто был в негодовании. — Ты просто не представляешь, Фончито, как мне хочется встретиться с ним лицом к лицу. В любую минуту он может признаться тебе, что и сам — священник…

— А он уже признался, папа, — перебил мальчик. — Ну, лучше сказать, он больше не священник, но когда-то им был. Он отказался от сана еще в семинарии, перед рукоположением. Ему было не под силу хранить целомудрие, так он сказал.

— Мне бы не следовало говорить с тобой о таких вещах, ты все же еще слишком юн, — добавил сеньор Эдильберто Торрес; он немного побледнел, голос его дрожал. — Но уж что было, то было. Я все время мастурбировал, даже по два раза на день. Это меня до сих пор печалит и лишает покоя. Потому что, заверяю тебя, я чувствую в себе истинное призвание служить Господу. Примерно с твоих детских лет. Вот только мне так и не удалось победить проклятого демона плоти. Мне уже казалось, что я схожу с ума из-за искушений, которым подвергался денно и нощно. И тогда — что было делать? — я покинул семинарию.

— Он говорил с тобой об этом? — возмутился дон Ригоберто. — О мастурбации, о дрочке?

— И тогда, сеньор, вы женились? — робко спросил мальчик.

— Нет-нет, я до сих пор холостяк, — принужденно рассмеялся сеньор Торрес. — Чтобы вести половую жизнь вовсе не обязательно жениться, Фончито.

— Согласно католическим нормам — обязательно, — возразил мальчик.

— Конечно, потому что в вопросах секса католическая религия слишком строга и нетерпима. К тому же в наши снисходительные времена меняется даже Рим, хотя и со скрипом.

— Да-да, теперь я припоминаю, — перебила Хосефиту сеньора Лукреция. — Ну конечно, я где-то читала или смотрела по телевизору. Сеньор Янаке — это тот, кого сын и любовница пытались похитить, чтобы отобрать все его деньги?

— Так-так, ну это уже за пределами всякого вероятия. — Новости совершенно ошеломили дона Ригоберто. — По вашим словам выходит, что мы угодили прямо в волчью пасть. Если я правильно понимаю, офис и дом вашего шефа днем и ночью окружены журналистами?

— Только не ночью. — Хосефита с победной улыбкой постаралась успокоить этого господина с большими ушами, который не только побледнел, но и принялся выделывать жуткие гримасы. — Поначалу это было вовсе невыносимо. Журналисты бродили вокруг его дома и конторы сутками. Но потом они утомились: теперь по ночам они уходят спать или пьянствовать, потому что здесь, в Пьюре, все журналисты — ночеброды и романтики. План сеньора Янаке прекрасно сработает, не волнуйтесь.

— И в чем же состоит этот план? — поинтересовался Ригоберто. Он отставил в сторону вазочку с недоеденным мороженым, а стакан лимонада, который все еще держал в руке, осушил одним глотком.

Все очень просто. Они могут вернуться к себе в отель или, если пожелают, сходить в кино: в новых шопинг-центрах их теперь уйма, да самых современных; Хосефита рекомендует им бизнес-центр «Open Plaza» — он находится в районе Кастилья, не очень далеко, рядышком с мостом Андрес Авелино Касерес. На улицах Пьюры им светиться не стоит. А вечером, когда все газетчики уберутся с улицы Арекипа, Хосефита сама их отыщет и отведет в дом сеньора Янаке. Это недалеко, всего в двух куадрах отсюда.

— Ну как же не везет этой бедной Армиде, — вздохнула донья Лукреция, как только Хосефита ушла. — Она угодила в ловушку еще похуже той, из которой хотела выбраться. Не понимаю, как это газетчики или полиция до сих пор ее не выцепили.

— Я не собирался шокировать тебя своими откровениями, Фончито, — смущенно извинился Эдильберто Торрес, опустив глаза и понизив голос. — Но вот, мучимый этим проклятым демоном плоти, я начал ходить в бордели и платить деньги проституткам. И это было ужасно: я сам себе был отвратителен. Надеюсь, ты никогда не поддашься этим мерзостным искушениям, как это случилось со мной.

— Я прекрасно понимаю, к чему этот подонок подталкивает тебя своими разговорчиками о шаловливых ручках и потаскухах. — Дон Ригоберто задыхался от бешенства. — Ты должен был бежать без оглядки и больше его не слушать. Разве ты не сообразил, что его так называемые откровения — это стратегия, чтобы заловить тебя в его сети, Фончито?

— Папа, ты ошибаешься! Уверяю тебя, сеньор Торрес говорил искренне, у него не было скрытых намерений. Он выглядел печальным, он умирал со стыда за эти свои поступки. У него внезапно покраснели глаза, голос пресекся, и он снова расплакался.

— Хорошо, что я, по крайней мере, прихватил с собой интересную книжку, — заметил дон Ригоберто. — До вечера нам придется еще долго сидеть на одном месте. Надеюсь, вам не придет в голову тащиться в кинотеатр по такой жаре?

— А почему бы и нет, папа? — запротестовал Фончито. — Хосефита сказала, что там кондиционеры и все такое современное!

— Давай немножко полюбуемся на их достижения, — поддержала пасынка донья Лукреция. — Разве про Пьюру не рассказывают, что это самый прогрессивный город в стране? Фончито прав. Давайте пройдемся по этому бизнес-центру: а вдруг там и впрямь дают какой-нибудь интересный фильм? В Лиме мы никогда вместе не ходим в кино. Ну же, Ригоберто, соглашайся!

— Я настолько стыжусь этих нехороших, грязных поступков, что сам налагаю на себя епитимью. И иногда, Фончито, сам себя бичую до крови, — признался Эдильберто Торрес поникшим голосом, с покрасневшими глазами.

— А после этого он предложил тебе заняться самобичеванием? — взорвался наконец Ригоберто. — Предупреждаю: я буду искать этого извращенца и на земле, и на небе, чтобы встретиться с ним лицом к лицу и вправить ему мозги. Он у меня в тюрьму отправится, а если попробует мне перечить, то я всажу ему пулю. Если он снова тебе явится, так ему и передай.

— И тогда он уже разрыдался по полной и больше не мог говорить, папа, — успокаивал отца Фончито. — Клянусь тебе, это не то, что ты думаешь. Потому что, только представь, посреди этого плача он вдруг замолчал и бросился прочь из церкви — ни тебе попрощаться, ничего. Казалось, сеньор Эдильберто Торрес в отчаянии и готов покончить с собой. Он не извращенец, а страдалец. Такого скорее можно пожалеть, чем испугаться, клянусь тебе.

В этот момент разговор был прерван нервным постукиванием в дверь кабинета. Одна створка приоткрылась, в проеме возникло озабоченное лицо Хустинианы.

— Зачем, как ты думаешь, я закрывал дверь? — прикрикнул дон Ригоберто и взмахнул рукой, не давая служанке произнести ни слова. — Ты что, не видишь: мы с Фончито заняты.

— Дело в том, сеньор, что они здесь, — пролепетала Хустиниана, — стоят на пороге. И хотя я и сказала, что вы заняты, все равно хотят войти.

— Они? — вскинулся Ригоберто. — Близнецы?

— Я не знала, что еще им сказать, что сделать. — Девушка говорила взволнованным шепотом, помогая себе руками. — Они явились с извинениями. Говорят, что дело срочное, что они отнимут у вас всего несколько минут. Что им передать, сеньор Ригоберто?

— Ну ладно, проводи их в малую гостиную, — сдался хозяин. — А вы с Лукрецией будьте начеку, если вдруг придется звонить в полицию.

Когда Хустиниана вышла, дон Ригоберто ухватил Фончито за плечи и пристально всмотрелся в его глаза. Он смотрел ласково, но настойчиво, а речь его стала неуверенной, просительной.

— Фончо, Фончито, дорогой сынок, я прошу тебя, умоляю: ради всего святого, скажи, что весь твой рассказ — это неправда. Что ты все придумал. Что ничего не было. Скажи, что Эдильберто Торреса не существует, и ты сделаешь меня счастливейшим человеком на земле.

Ригоберто увидел растерянность на лице сына. Фончито сильно, до синевы, закусил губу.

— О’кей, папа. — Фончито говорил теперь не как ребенок, по-взрослому. — Эдильберто Торреса не существует. Я его выдумал. Я больше никогда о нем не заговорю. Теперь я могу идти?

Ригоберто молча кивнул. Отец смотрел сыну вслед, и у него дрожали руки и сжималось сердце. «Несмотря на всю мою любовь, на все усилия, мне никогда его не понять, — подумал Ригоберто, — он так и останется для меня неразрешимой загадкой».

Перед встречей с гиенами Ригоберто зашел в ванную и умыл лицо холодной водой. Ему никогда не выбраться из этого лабиринта: все новые и новые коридоры, подвалы, повороты и развилки. Неужели жизнь так и устроена: что бы ты ни делал, непременно приведет тебя в пещеру к Полифему?[55]

В гостиной сыновья Исмаэля Карреры дожидались его стоя. Оба были в костюмах-тройках и при галстуках, как и всегда, однако, к удивлению Ригоберто, вид у них был вовсе не воинственный. Действительно ли они ощущают себя побежденными, жертвами — или просто переменили тактику? Какие у них намерения? И Мики, и Эскобита сердечно приветствовали хозяина дома, похлопывали по плечу и старались выказывать раскаяние. Эскобита извинился первым.

— Я очень плохо себя вел в последний раз, когда был в этом доме, дядюшка, — скорбно забормотал он, потирая руки. — Я вышел из себя, наговорил кучу глупостей и оскорблений. Я был как шальной, полубезумный. Приношу тысячу извинений. Еще и сейчас голова у меня мутная, я много недель подряд не сплю, принимаю успокоительные таблетки. Жизнь моя превратилась в сплошную муку, дядюшка Ригоберто. Клянусь, мы никогда больше не проявим к тебе такого неуважения.

— Сейчас у нас у всех головы мутные, и это многое оправдывает, — признал дон Ригоберто. — Последние события всех нас выводят из себя. Я не держу на вас зла. Присаживайтесь и давайте побеседуем. Чем я обязан вашему визиту?

— Мы больше так не можем, дядюшка, — вздохнул Мики. Он всегда казался более серьезным и рассудительным в этой парочке, по крайней мере в речах. — Жизнь наша сделалась невозможной. Тебе это, наверное, известно. Полицейские считают, что это мы похитили или убили Армиду. Нас допрашивают, нам задают самые оскорбительные вопросы, за нами день и ночь следят. У нас вымогают взятки, а если мы не даем, то заявляются с обыском. Как будто мы — преступники в сговоре, ну, ты понимаешь.

— А газеты, а телевидение, дядюшка! — подхватил Эскобита. — Ты видел, какой грязью нас поливают? Каждый день и каждый вечер во всех новостях. Мы и насильники, мы и наркоманы, а с таким прошлым вполне возможно, что мы виновны и в исчезновении этой дерьмовой чоли!

— Если ты будешь оскорблять Армиду, которая — нравится тебе или нет — теперь приходится тебе мачехой, то это плохое начало, Эскобита, — пригрозил дон Ригоберто.

— Ты прав, и мне очень жаль, однако я сейчас плохо контролирую то, что говорю, — снова извинился Эскобита. Мики вернулся к своей дурной привычке грызть ногти; он занимался этим делом с остервенением, не переставая, обрабатывая палец за пальцем. — Ты не представляешь, как страшно стало читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор. На нас днем и ночью клевещут, обзывают дегенератами, бездельниками, кокаинистами и еще всякое в таком же роде. В какой стране мы живем, дядюшка!

— И совершенно бесполезно затевать суды, отстаивать свое доброе имя: нам отвечают, что это значит посягать на свободу печати, — пожаловался Мики. Он непроизвольно улыбнулся, но потом снова посерьезнел. — В общем, всем понятно: журналистика живет за счет сенсаций. Хуже обстоит дело с полицией. Тебе не кажется подлостью, что после того, как поступил с нами папа, теперь нас еще и обвиняют в исчезновении этой женщины? Нам ограничили свободу перемещения, пока продолжается расследование. Мы не можем даже выехать из страны, а как раз сейчас в Майами начинается «Open».

— Что такое «Open»? — с интересом спросил Ригоберто.

— Чемпионат по теннису «Sony Ericsson Open», — пояснил Эскобита. — Ты разве не знал, дядюшка, что Мики — король ракетки? Он выиграл кучу призов. Мы обещали вознаграждение тому, кто поможет отыскать Армиду. Каковое — но это между нами — мы даже не сумеем предоставить. Нам просто нечем расплатиться, дядюшка. Вот так, по правде, обстоят наши дела. Мы теперь — голытьба. Ни у Мики, ни тем более у меня не осталось и жалкого медяка. Только долги. А поскольку нас так зачмырили в прессе, нет ни банка, ни ростовщика, ни друга, который простил бы нам хотя бы сентаво.

— Нам уже нечего ни продавать, ни закладывать, дядюшка Ригоберто, — добавил Мики. Голос его так дрожал, что каждое слово шло через паузу, и моргал он беспрерывно. — Без денег, без кредита, а вдобавок еще под подозрением в похищении или убийстве. Вот почему мы к тебе пришли.

— Ты — наша последняя надежда. — Эскобита ухватил хозяина дома за руку и сжал со всей силы. Глаза его увлажнились. — Пожалуйста, дядюшка, не подведи нас.

Дон Ригоберто не мог поверить своим глазам и ушам. Близнецы утратили свою привычную наглость и самоуверенность, они казались беззащитными, напуганными и молили о милосердии. Как быстро все переменилось!

— Мне очень жаль, что все у вас так складывается, племяннички. — Ригоберто впервые не вкладывал иронии в это слово. — Я знаю пословицу: чужая беда только дураков утешает. Однако подумайте, по крайней мере, насколько хуже сейчас приходится несчастной Армиде. Разве не так? Ее убили или похитили — вот это настоящая беда, вам так не кажется? С другой стороны, я тоже могу считаться жертвой всяческих несправедливостей. Вспомните, например, как вы обвиняли меня в пособничестве, в результате которого бедняга Исмаэль женился на Армиде. Знаете, сколько раз мне приходилось давать показания в полиции и в судебном участке? Знаете, что несколько месяцев назад нам с Лукрецией пришлось отложить уже оплаченное путешествие по Европе? Я все еще не получаю пенсию от компании, потому что вы чинили мне всевозможные препятствия. В общем, если мы примемся считать наши потери, счет выйдет равный.

Гиены слушали молча, склонив голову, понуро и растерянно. Снизу, с набережной Барранко, до Ригоберто донеслась странная музыка. Снова насвистывает точильщик ножей? Кажется, эта парочка его притягивает. Мики грыз ногти, а Эскобита неторопливо и размеренно покачивал левой ногой. Да, это была флейта точильщика. И Ригоберто был рад ее услышать.

— Мы заявили на тебя от отчаяния, дядюшка, папина женитьба свела нас с ума, — сказал Эскобита. — Клянусь, нам страшно жаль, что мы доставили тебе столько проблем. Дело с твоей пенсией теперь, я думаю, продвинется очень быстро. Как ты знаешь, мы теперь не имеем к компании никакого отношения. Папа продал ее итальянцам. А нас об этом даже не известил.

— А заявление из полиции мы заберем, когда пожелаешь, дядюшка, — вставил слово Мики. — Это как раз один из тех вопросов, которые мы хотели с тобой обсудить.

— Большое спасибо, но уже немного поздновато, — ответил Ригоберто. — Доктор Арнильяс объяснил мне, что после смерти Исмаэля расследование будет прекращено, по крайней мере в отношении меня.

— Кто же нас выручит, если не ты? — воскликнул Эскобита, в очередной раз демонстрируя тупость, каковая являлась органичной составляющей всех его высказываний и поступков. — И кстати сказать, этот доктор Клаудио Арнильяс, слюнтяй в клоунских подтяжках, — худший из предателей, которых когда-либо знало Перу. Всю жизнь он сосал папину титьку, а нынче объявил нам открытую войну. Он теперь прислужник, душой и телом продавшийся Армиде и этим итальянским мафиози, купившим папину компанию по смехотворной цене.

— Мы пришли, чтобы уладить проблемы, а ты все только портишь, — оборвал брата Мики. Он смотрел на дона Ригоберто с покаянным видом. — Мы хотим послушать, что ты скажешь, дядюшка. Хотя нам до сих пор и неприятно, что ты помогал папе с этой свадьбой, мы все равно тебе доверяем. Помоги нам, дай добрый совет. Ты только что слышал, какие трудности на нас обрушились, и мы не знаем, что нам делать. Как нам лучше поступить? Ты ведь человек опытный.

— А здесь намного интереснее, чем я предполагала! — воскликнула донья Лукреция. — «Сага Фалабелья», «Тоттус», «Пасарелла», «Дежавю», и еще, и еще… Уй-уй-уй, да тут представлены все лучшие шопинг-центры столицы!

— И шесть кинотеатров, все с кондиционерами, — хлопал в ладоши Фончито. — Тебе, папа, жаловаться не придется.

— Ну хорошо, — сдался дон Ригоберто. — Выбирайте наименее противный фильм, и отправимся прямиком в кино.

День был в самом разгаре, жара стояла невыносимая, поэтому в шикарном здании «Open Plaza» почти не было народу. Зато охлажденный воздух внутри был как благословение, и, пока донья Лукреция изучала витрины, а Фончито интересовался киношным репертуаром, дон Ригоберто развлекался созерцанием желтых полос песка, окружавших громадное здание Пьюранского университета, и редких рожковых деревьев, стоявших тут и там между этими золочеными языками, и, хотя Ригоберто и не видел, он воображал себе, как стремительные ящерки с треугольными головками и гноящимися глазками высматривают в песке насекомых.

А все же невероятная история приключилась с Армидой! Убегая от скандала, от адвокатов и своих бесстыжих пасынков, она оказалась в доме человека, который сам находился в эпицентре ужасного скандала, — блюдо это состояло из таких смачных ингредиентов, как желтая пресса, адюльтер, шантаж, анонимные письма с паучком, похищения и фальшивые похищения и даже, кажется, инцест. Теперь ему по-настоящему не терпелось встретиться сФелисито Янаке, выслушать Армиду и пересказать ей последний разговор с Мики и Эскобитой.

Наконец вернулись донья Лукреция и Фончито. У них было два предложения: «Пираты Карибского моря — 2» (выбор сына) и «Роковая страсть» (выбор жены). Ригоберто проголосовал за пиратов, решив, что, когда придет время сиесты, они убаюкают его лучше, чем слезливая мелодрама, которую предвещало второе название. Он уже несколько месяцев не был в кино.

— А потом мы могли бы зайти в эту кондитерскую, — показал Фончито. — Какие там аппетитные пирожные!

«Кажется, мальчик доволен и даже рад нашему путешествию», — подумал дон Ригоберто. Он давно уже не видел сына таким веселым и возбужденным. С первых появлений треклятого Эдильберто Торреса Фончито сделался замкнутым и печальным, погрузился в себя. А здесь, в Пьюре, он снова выглядел как увлеченный, любопытный, восторженный мальчишка. В новеньком кинозале сидело не больше дюжины зрителей.

Дон Ригоберто вдохнул, выдохнул и разразился проникновенной речью:

— У меня для вас только один совет. Не воюйте с Армидой. Смиритесь с ее браком с Исмаэлем, воспринимайте ее как свою мачеху. Позабудьте о своем глупом намерении аннулировать этот брак. Выторгуйте себе денежную компенсацию. Не заблуждайтесь: вы никогда не получите всего, что она унаследовала. Ваш отец прекрасно знал, что делает, он очень хорошо связал концы с концами. Если вы будете упорствовать в своем судебном преследовании, вы просто сожжете мосты к отступлению и не получите от Армиды ни сентаво. Ведите переговоры по-дружески, запрашивайте сумму, которая если и не соответствует вашим аппетитам, то хотя бы позволит вам жить безбедно, не работая, развлекаясь, играя в теннис до скончания ваших дней.

— Дядюшка, а если похитители ее убили? — В голосе Эскобиты прозвучало такое отчаяние, что и сам Ригоберто содрогнулся. А если ее и вправду убили? Что тогда будет с деньгами? Все наследство осядет на руках у банкиров, акционеров, менеджеров международных корпораций — но пока что Армида вне досягаемости не только для этой парочки стервецов, но и для налоговых инспекторов всего мира.

— Тебе легко нам советовать подружиться с женщиной, которая украла у нас папу. — Слова Мики прозвучали скорее с печалью, нежели с гневом. — И которой к тому же досталось все, чем владела наша семья, включая мебель, мамины платья и драгоценности. Мы любили нашего папу. И нам очень печально, что в старости он стал жертвой такого грязного заговора.

Дон Ригоберто посмотрел племяннику в глаза, и Мики отвел взгляд. Этот желторотый бесстыдник, который отравлял последние годы жизни Исмаэля и уже много месяцев держит их с Лукрецией на коротком поводке, не выпуская из Лимы и заставляя задыхаться на судебных допросах, — теперь он имеет наглость кичиться своей чистой совестью!

— Не было никакого заговора, Мики, — отчетливо произнес Ригоберто, стараясь, чтобы слова не выдавали кипящей в нем ярости. — Твой отец женился, потому что сильно привязался к Армиде. Возможно, это была не любовь, но все-таки настоящая привязанность. Армида проявила великую доброту, дала ему утешение после смерти вашей матери — а это было тяжелое время, когда Исмаэль чувствовал себя совершенно одиноким.

— Прекрасное утешение: запрыгнуть в постель к несчастному старику, — заметил Эскобита. Но тут же примолк, потому что Мики резко взмахнул рукой, приказывая ему заткнуться.

— И все же в первую очередь Исмаэль женился на Армиде из-за глубокого разочарования в вас двоих, — продолжал дон Ригоберто, как будто бы язык его принялся говорить против воли хозяина, сам по себе. — Да-да, я отвечаю за свои слова, племяннички. Я знаю, о чем говорю. А теперь узнаете и вы, если перестанете меня перебивать.

Ригоберто заговорил громче, а близнецы теперь слушали тихо и внимательно — его суровый тон заставил их примолкнуть.

— Дело не в том, что вы лентяи, мошенники и пьяницы, не в том, что вы курите марихуану и нюхаете кокаин, как будто карамельки сосете. Нет-нет, Исмаэль смог бы все это понять и простить. Хотя, безусловно, ему бы хотелось, чтобы его сыновья вели себя совершенно иначе.

— Мы пришли не затем, чтобы выслушивать твои оскорбления, дядюшка! — Мики даже побагровел от возмущения.

— Исмаэль впал в отчаяние, потому что узнал, с каким нетерпением вы ждете его смерти, чтобы заполучить наследство. Откуда мне это известно? Да сам Исмаэль мне и рассказал. Я могу вам назвать и день, и час, и место. И даже в точности передать его слова.

А потом, призвав на помощь все свое спокойствие, он в течение нескольких минут пересказывал гиенам разговор, случившийся несколько месяцев назад за обедом в «Розе ветров», когда его друг и начальник объявил, что собирается жениться на Армиде, и попросил Ригоберто выступить свидетелем на бракосочетании.

— Он слышал вас в клинике Сан-Фелипе, слышал ваши глупые злобные слова над ложем умирающего, — закончил свой рассказ дон Ригоберто. — Именно вы ускорили брак Исмаэля с Армидой, вы, такие бесчувственные и жестокие. Или, лучше сказать, просто глупые. Вы не должны были выказывать свои чувства, по крайней мере в эти минуты, и дать отцу спокойно умереть с мыслью, что его сыновья исполнены глубокой скорби. А не праздновать его смерть, когда он был еще жив и мог вас слышать. Исмаэль мне признался, что именно ваши ужасные слова придали ему сил, чтобы бороться и выжить. Это не врачи, а вы его воскресили. Ну вот, теперь вы все знаете. Именно по этой причине ваш отец женился на Армиде. И именно поэтому вам никогда не унаследовать его состояния.

— Мы никогда не говорили того, что, как ты говоришь, мы говорили, — вскинулся Эскобита, и его слова прозвучали как глупая скороговорка. — Все это пригрезилось папе из-за сильнодействующих препаратов, которыми его пичкали, чтобы вывести из комы. Если ты вообще говоришь нам правду, а не выдумал всю эту историю, чтобы еще раз вывалять нас в дерьме.

Казалось, он хотел добавить что-то еще, но потом сдержался. Мики молчал и упорно продолжал грызть ногти. Он выглядел мрачным и подавленным. Лицо его как-то неприятно скривилось.

— Возможно, мы так и говорили и он нас слышал, — раздраженно поправил он брата. — Если честно, дядюшка, мы говорили такое много раз. Мы не любили отца, потому что он и сам нас не любил. Сколько мне помнится, я никогда не слышал от него нежного слова. Он никогда не играл с нами, никогда не водил в кино или в цирк, как делали отцы всех наших друзей. Кажется, он даже никогда не удостаивал нас задушевной беседой. Да он вообще редко с нами разговаривал. Он никого и ничего не любил, кроме своей компании и своей работы. И вот что я еще скажу: мне ничуть не жаль, что он знал, как мы его ненавидели. Потому что это сущая правда.

— Мики, заткнись, это твоя злость заставляет тебя говорить ужасные вещи! — прикрикнул Эскобита. — Дядюшка, я не знаю, зачем ты все это нам понарассказывал.

— По самой очевидной причине, племянничек. Чтобы вы раз и навсегда избавились от абсурдной идеи, что ваш папа женился по дурости, по старческому слабоумию, под воздействием приворотного зелья или черной магии. Он женился потому, что узнал, как вам не терпится дождаться его смерти, чтобы унаследовать и быстренько промотать его состояние! Вот она — голая и печальная истина.

— Лучше бы нам отсюда убраться, Мики, — предложил Эскобита, вставая с кресла. — Теперь ты понимаешь, почему я не хотел сюда приходить? Я ведь говорил тебе, что вместо помощи этот дядька примется нас оскорблять, как и в прошлый раз! И нам лучше уйти по-хорошему, пока я снова не взъярюсь и не набью морду этому паскудному клеветнику.

— Не знаю, как вам, а мне кино понравилось, — сказала сеньора Лукреция. — Хотя все это и глупости, я провела время с удовольствием.

— Это, в общем-то, был не приключенческий, а фантастический фильм, — добавил свое мнение Фончито. — Мне больше всего понравились монстры и черепа. И только не говори, что тебе не понравилось, папа! Я за тобой подглядывал: происходящее на экране тебя полностью захватило.

— Ну, по правде сказать, я действительно не скучал, — признал дон Ригоберто. — Давайте возьмем такси и вернемся в наш отель. Уже вечереет, и приближается великий момент.

Они вернулись в отель «Порталес», и дон Ригоберто надолго удалился в душ. Теперь, когда подходило время для встречи с Армидой, ему, в точности как говорила Лукреция, казалось, что все нынешние события — это веселая и бесшабашная нереальность, точно как в фильме, который они только что посмотрели, и не имеет никакой связи с подлинной жизнью. Но внезапно по его спине пробежали мурашки. Быть может, в эти самые минуты банда преступников из разных стран, узнавших об огромном состоянии Исмаэля, пытает Армиду, выдирает ей ногти, отрезает палец или ухо, выкалывает глаза, чтобы завладеть унаследованными ею миллионами. А вдруг они перегнули палку и теперь Армида мертва и ее где-нибудь зарыли? Лукреция тоже приняла душ, переоделась, и они вдвоем спустились в бар. Фончито остался в своей комнате смотреть телевизор. Сказал, что есть не хочет, просто закажет себе сэндвич в номер и ляжет спать.

В баре было людно, но никто, кажется, не обратил на супружескую чету особого внимания. Ригоберто и Лукреция уселись за самый дальний столик и заказали два виски с содовой и со льдом.

— Мне до сих пор не верится, что мы встретимся с Армидой, — сказала донья Лукреция. — Да точно ли это?

— У меня очень странное чувство, — ответил дон Ригоберто. — Как будто мы живем в сказочной истории, во сне, который может обернуться кошмаром.

— Хосефита, вот еще имечко, да как размалевана, — язвительно заметила Лукреция. — По правде сказать, нервы у меня на пределе. А если это ловушка мошенников, которые собираются вытянуть у тебя деньги, Ригоберто?

— В таком случае им сильно не повезло, — рассмеялся он. — Потому что в бумажнике у меня пусто. Но ведь эта самая Хосефита ничем не напоминает гангстершу, верно? То же скажу и о сеньоре Янаке: по телефону он говорил со мной как самое безобидное существо в мире.

Супруги допили виски, заказали еще, а потом перешли в ресторан. Однако оказалось, что у обоих нет аппетита, поэтому, вместо того чтобы занять место за обеденным столом, они предпочли маленький аванзал. Там Ригоберто с Лукрецией провели около часа, снедаемые нетерпением, не отводя глаз от входящих и выходящих посетителей.

И вот наконец явилась Хосефита — с глазами навыкате, развесистыми серьгами и роскошными бедрами. Одета она была так же, как и утром. Смотрела очень серьезно, с видом настоящей заговорщицы. Прежде чем подойти к супружеской чете, Хосефита осмотрела своими шустрыми глазками окружающее пространство, а затем, даже не поздоровавшись, поманила их за собой. Ригоберто с Лукрецией вышли вслед за Хосефитой на Пласа-де-Армас. На дона Ригоберто, который, вообще-то, был из непьющих, два бокала виски произвели сильное воздействие, а свежий ветерок на улице еще больше закружил ему голову. Хосефита заставила их обогнуть площадь, пройти мимо собора, а потом свернуть на улицу Арекипа. Магазины уже закрылись, на витрины спустили жалюзи, прохожих было совсем немного. Пройдя два квартала, Хосефита указала на фасад старинного дома с занавешенными окнами и, все так же не говоря ни слова, помахала рукой на прощание. Она стремительно растворялась в темноте, постукивая каблучками, не оборачиваясь. Дон Ригоберто и донья Лукреция подошли к высокой двери, обитой гвоздями, но еще прежде, чем они успели постучать, дверь распахнулась и мужской голос очень вежливо прошептал: «Входите-входите, прошу вас».

И они вошли. В полутемной прихожей с единственным окошком их встретил маленький, тщедушный человечек, зачехленный в костюм-тройку. Он низко поклонился гостям и протянул маленькую детскую ладошку:

— Очень рад, добро пожаловать. Фелисито Янаке, к вашим услугам. Пожалуйста, проходите.

Человечек закрыл входную дверь и через сумрачную прихожую провел их в гостиную, тоже полутемную, но все же в ней можно было разглядеть телевизор и полочку с компакт-дисками. Дон Ригоберто различил силуэт сидящей женщины. И тотчас узнал Армиду. Донья Лукреция опередила мужа, и теперь Ригоберто наблюдал, как его супруга с жаром обнимает вдову Исмаэля Карреры. Женщины разрыдались, словно две старинные подружки, которые увиделись после многолетней разлуки. Когда наступила и его очередь поздороваться, Армида прильнула к нему щекой для поцелуя. Ригоберто чмокнул и пробормотал: «Армида, как я рад видеть тебя живой и невредимой!» А она сказала: «Спасибо, что вы приехали! Бог вам за все отплатит, и Исмаэль тоже, где бы он теперь ни обретался».

— Вот так приключеньице, Армида! Полагаю, ты знаешь, что стала самой известной женщиной в стране и сейчас тебя ищут по всему Перу.

— У меня нет слов, чтобы поблагодарить вас за то, что вы здесь, в Пьюре. — Армида утирала слезы. — Мне нужна ваша помощь. Я больше не могла оставаться в Лиме. Эти заседания с адвокатами и нотариусами, эти встречи с сыновьями Исмаэля сводили меня с ума. Я нуждалась в спокойствии, чтобы немного подумать. Не знаю, что бы я делала без Хертрудис и Фелисито. Это моя сестра, а Фелисито — ее муж.

Из теней комнаты возник несколько странный силуэт. Женщина, облаченная в просторное ниспадающее платье, протянула им пухлую потную руку и приветствовала наклоном головы, не произнеся ни слова. Рядом с ней этот человечек — как было сказано, муж — выглядел совсем крохотным, почти что гномом. Он указал на поднос со стаканами и бутылками лимонада:

— Я приготовил вам попить, угощайтесь.

— Армида, нам о стольком нужно переговорить, что я даже не знаю, с чего начать, — произнес дон Ригоберто.

— Лучше всего начать с начала, — ответила Армида. — Прошу вас: садитесь, садитесь. Вы, наверно, проголодались. Мы с Хертрудис приготовили для вас ужин.

XIX

Когда Фелисито Янаке раскрыл глаза, был еще ранний рассвет, даже птицы не пели. «Сегодня», — подумал он. Встреча была назначена на десять, стало быть у него еще пять свободных часов. Фелисито не чувствовал никакой нервозности: он должен не выдать своего гнева и вообще говорить спокойно. Вопрос, который мучил его всю жизнь, скоро окончательно разрешится; воспоминания о нем будут понемногу растворяться, пока не исчезнут из его памяти.

Фелисито поднялся, раздвинул шторы и босиком, но в своей детской пижамке полчаса занимался гимнастикой цигун, медленно и сосредоточенно, как учил его когда-то китаец Лау. Он проделывал каждое упражнение с усилием, чтобы эти движения полностью занимали его сознание. «Я чуть было не утратил свой центр и все еще продолжаю его искать», — подумал Фелисито. Коммерсант сражался ради того, чтобы им вновь не овладела безнадежность. Он не так уж редко терял свой центр при той напряженности, которую обрела его жизнь после первого письма от паучка. Из всех объяснений, которыми когда-то снабдил его бакалейщик Лау насчет цигун — искусства, гимнастики, религии или чего-то иного, — Фелисито по-настоящему понял единственное: цигун — это «поиск центра». Лау повторял это на каждом занятии, прикладывая руки к голове или к животу. В конце концов Фелисито понял, что центр, который невозможно обнаружить, который он должен согревать круговыми движениями ладоней по животу — пока не почувствует, как оттуда изливается невидимая сила, как сам он становится текучим, — это не только центр его тела, но и нечто более сложное, символ порядка и спокойствия, пуп духа, который, если его точно определить и установить на правильное место, в последний момент (так понял Фелисито) даст ему ясное и спокойное осознание всей прожитой жизни. С недавних пор у Фелисито возникало нехорошее ощущение — даже уверенность, — что его центр сместился куда-то в сторону и жизнь его начала погружаться в хаос.

Бедный китаец Лау. Они никогда не были настоящими друзьями. Потому что для дружбы нужна возможность общаться, а Лау так и не выучил испанский, хотя почти все понимал. Но говорил он все-таки на странном подобии языка, и три четверти смысла в его речах приходилось угадывать. Точно так же изъяснялась и китаяночка, которая жила вместе с ним и помогала в лавке. Она, кажется, понимала, чего хотят покупатели, но редко осмеливалась обменяться с ними хоть словом, сознавая, что ее испанская речь — это полная бессмыслица, которую она сама понимает даже хуже, чем другие. Фелисито долгое время полагал, что эти двое — муж и жена, пока однажды, когда они уже сблизились на почве цигуна, Лау не объяснил, что на самом деле они просто брат и сестра.

Бакалейная лавка Лау находилась на самой границе тогдашней Пьюры, где возле Чипе город смыкался с песками. Беднее этой лавчонки и придумать было невозможно: лачуга из бревен рожкового дерева, крытая жестью, разделенная на две части — одна для магазина, с прилавком и самодельными полками, другая — где брат с сестрой жили, питались и спали. У них имелись курицы, козочки, какое-то время они даже держали свинью, но ее украли. Выживали они за счет водителей грузовиков, проезжавших в Сульяну или в Пайту и останавливавшихся, чтобы купить сигарет, лимонада, печенья или чтобы выпить пивка. Фелисито тогда жил неподалеку, в пансионе, который держала одна вдова, — до переезда в «Рожок» оставалось еще несколько лет. Первый раз, когда он подошел к лавочке китайца (утро только начиналось), он увидел Лау, распростертого на песке в одних только штанах, заголившего худосочный торс, занятого этими странными упражнениями в замедленной съемке. Фелисито стало любопытно, он задал вопрос, и китаец на своем карикатурном языке попробовал объяснить, что это такое — медленные движения рук и ног, неподвижность статуи, закрытые глаза и даже задержка дыхания. С тех пор, когда выдавалось свободное время, шофер забегал в лавку побеседовать с хозяином — если только можно назвать беседой объяснение с помощью жестов и гримас, которые дополняли слова и вместо непонимания вызывали общий смех.

Почему Лау и его сестра не общались с другими китайцами из Пьюры? Ведь в городе их было предостаточно: владельцы закусочных, кабачков и магазинов — некоторые из них вполне преуспели в своем бизнесе. Может быть, именно потому, что они занимали гораздо более высокое положение и не желали равнять себя с этим беднягой, который жил как дикарь, никогда не менял рваных засаленных штанов, а две свои рубашонки обычно носил нараспашку, сверкая костлявой грудью. Сестра его тоже была похожа на скелет — безмолвный, но при этом очень деятельный: именно она кормила животных, покупала воду и продукты в соседних лавочках. Фелисито так никогда и не узнал об их прежней жизни, как и почему они приехали в Пьюру из своей далекой страны и почему, в отличие от городских китайцев, они не смогли разбогатеть и жили так убого.

Основным средством общения между Лау и Фелисито сделался цигун. Поначалу шофер повторял движения китайца как бы играя, однако Лау не хотел переводить серьезное дело в шутку, он заставлял Фелисито прикладывать усилия и вскоре сделался его учителем — терпеливым, доброжелательным, понимающим; он сопровождал каждое движение, каждую позу малопонятными объяснениями на странном языке. И вот мало-помалу водитель заразился примером Лау и начал упражняться не только когда приходил в магазинчик, но и в пансионе вдовы, и в придорожных мотелях во время дальних рейсов. И ему начало нравиться это занятие. Оно помогало. Успокаивало, когда Фелисито нервничал, и придавало энергии, чтобы справиться со всеми трудностями грядущего дня. Цигун помог ему обрести центр.

Однажды ночью вдовица из пансиона разбудила Фелисито и объявила, что прибежала полоумная китаянка из магазинчика Лау, она что-то вопит, но никто не может разобрать, что именно. Фелисито выскочил навстречу ей в одних кальсонах. Растрепанная сестра Лау махала руками, показывала на бакалейную лавку и истерически завывала. Фелисито бросился вслед за нею и увидел голого Лау, который корчился от боли на циновке; его страшно лихорадило. Личной победой Фелисито было вызвать «скорую помощь», которая отвезла китайца в ближайший травмпункт. Но дежурный санитар сказал, что Лау следует перевезти в госпиталь, что здесь лечат только легкие повреждения, а случай с китайцем представляется серьезным. Около получаса занял вызов такси, которое отвезло Лау в реанимацию Рабочего госпиталя, где бакалейщика сбросили на скамейку до следующего утра, потому что свободных коек не было. Утром, когда наконец явился врач, Лау был уже в агонии. Через несколько часов он умер. Расплатиться за похороны было некому — Фелисито зарабатывал ровно столько, чтобы не помереть с голоду, — и китайца сбросили в общую яму, предварительно выписав свидетельство, что причиной его смерти явилось желудочное отравление.

Самым загадочным в этой истории явилось исчезновение сестры Лау в ту ночь, когда умирал ее брат. Фелисито никогда больше ничего о ней не слышал. Бакалейную лавку разграбили тем же утром, чуть позже позаимствовали доски и бревна, так что через несколько недель от брата и сестры не осталось и следа. Когда время и пустырь поглотили последние развалины хижины, сохранился лишь курятник, да и то ненадолго. Район Чипе стремительно облагородили: там появились улицы, электричество, водопровод и канализация, там принялись строить свои домики представители среднего класса.

Воспоминание о бакалейщике Лау продолжало жить в сердце Фелисито. Вот уже тридцать лет оно пробуждалось в нем каждое утро, когда он проделывал положенный комплекс гимнастики цигун. Прошло столько времени, но Фелисито до сих пор задавался вопросами о судьбе Лау и его сестры: почему они уехали из Китая, какие приключения пережили, прежде чем осесть в Пьюре и обречь себя на такое жалкое, одинокое существование? Лау часто повторял, что в любых обстоятельствах нужно искать центр, — чего сам он, кажется, так никогда и не добился. Фелисито решил для себя, что теперь, когда он сделает то, что собирается сделать, ему наконец удастся обрести свой утраченный центр.

Завершая комплекс упражнений, он чувствовал усталость, и сердце его билось чуть сильнее, чем обычно. Фелисито спокойно принял душ, начистил ботинки, надел свежую рубашку и отправился на кухню готовить свой обычный завтрак: кофе с козьим молоком, тост из черного хлеба с маслом и кукурузным медом. В половине седьмого коммерсант вышел на улицу Арекипа. Лусиндо уже стоял на углу, как будто поджидая Фелисито. Тот бросил монетку в его жестянку, и слепец тотчас узнал дарителя:

— Доброе утро, дон Фелисито. Вы что-то рановато.

— У меня сегодня важный день, предстоит много чего сделать. Пожелай мне удачи, Лусиндо.

Улица еще не заполнилась пешеходами. Фелисито нравилось шагать по тротуару, свободному от репортеров. А еще приятнее было сознавать, что они потерпели сокрушительное поражение: эти бедолаги так и не узнали, что якобы похищенная Армида, самая сенсационная персона для всей перуанской прессы, провела целую неделю — семь дней и семь ночей! — в его доме, прямо у них под носом, а они так ни о чем и не догадались. Жаль, конечно, что журналисты не узнают об упущенном шансе. Потому что Армида на своей сенсационной пресс-конференции в Лиме, которая происходила в присутствии министра внутренних дел и шефа полиции, не открыла, что скрывалась в Пьюре, у своей сестры по имени Хертрудис. Только туманно намекнула, что жила у друзей, чтобы избавиться от осады журналистов, которая привела ее на грань нервного срыва.

Фелисито с женой следили за этой конференцией по телевизору: повсюду репортеры, фотовспышки, телекамеры. Коммерсанта поразила свобода, с которой его свояченица отвечала на вопросы, не нервничая, не всхлипывая, — говорила спокойно и по делу. Как все потом отмечали, скромность и простота Армиды немного примирили с ней общественное мнение: теперь перуанцы были менее склонны верить образу жадной и развратной авантюристки, который повсюду распространяли сыновья Исмаэля Карреры.

Выезд Армиды из Пьюры — тайком, в полночь, на машине «Транспортес Нариуала», с Тибурсио за рулем — явился замечательно продуманной и реализованной операцией, так что никто — от полицейских до журналистов — ничего не заметил. Вначале Армида хотела вызвать из Лимы некоего Нарсисо, бывшего шофера ее покойного мужа, который пользовался ее безграничным доверием, однако Фелисито и Хертрудис убедили беглянку, что с делом отлично справится и Тибурсио, которому они верили как себе. Тибурсио — прекрасный водитель, парень не из болтливых, к тому же родной племянник Армиды. Дон Ригоберто, который уговаривал вдову Исмаэля поскорее вернуться в Лиму и выступить публично, в конце концов развеял все ее страхи.

Все вышло так, как и было задумано. Ригоберто, его жена и сын вернулись в Лиму самолетом. Через несколько дней Тибурсио, охотно согласившийся помочь, появился в доме на улице Арекипа в назначенный час после полуночи. Армида прощалась с хозяевами дома, плача, целуя и благодаря. Двенадцатичасовая поездка прошла без приключений, и Армида вернулась в свой дом в Сан-Исидро, где ее уже дожидались адвокат Арнильяс, телохранители и полицейские, которым не терпелось объявить, что вдова дона Исмаэля Карреры после недели загадочного отсутствия снова появилась дома, живая и невредимая.

Когда Фелисито пришел в свою контору на проспекте Санчеса Серро, первые автобусы, маршрутки и грузовики готовились разъехаться по всем провинциям Пьюры, а еще в соседние департаменты Тумбес и Ламбайеке. Компания «Транспортес Нариуала» постепенно возвращала своих давнишних клиентов. Люди, которые после происшествия с паучком отвернулись от компании из страха пострадать от так называемых похитителей, мало-помалу забывали об этом случае и вновь доверялись качественному обслуживанию сотрудников «Транспортес Нариуала». В конце концов Фелисито пришел к соглашению и со страховой компанией: ему должны были оплатить половину расходов по ликвидации последствий пожара. Предстояли ремонтные работы. А банки, хотя и понемногу, снова стали предоставлять ему кредиты. Нормальная жизнь потихоньку восстанавливалась. Коммерсант вздохнул с облегчением: сегодня он поставит точку в очень неприятном деле.

Все утро Фелисито занимался насущными проблемами, общался с шоферами и механиками, оплатил четыре счета, отправил деньги на свой банковский депозит, продиктовал Хосефите несколько писем, выпил две чашки кофе, а в полдесятого, прихватив с собой папку с документами, которые подготовил доктор Хильдебрандо Кастро Посо, направился в комиссариат за сержантом Литумой. Тот уже поджидал коммерсанта у дверей участка. Такси доставило их в мужскую тюрьму Рио-Секо, стоявшую за чертой города.

— Нервничаете из-за предстоящего свидания, дон Фелисито? — спросил Литума.

— Да нет вроде бы, — неуверенно ответил коммерсант. — Разберемся, когда я увижу его перед собой. А наперед не знаю.

В тюрьме их провели в изолятор. Охранники обыскали Фелисито, чтобы удостовериться, что у него нет оружия. Сам начальник тюрьмы, мрачный сгорбленный мужчина в жилете, но без пиджака, с замедленной речью и такой же походкой, сопроводил их в маленькую камеру, защищенную решеткой и прочной деревянной дверью. Стены пестрели надписями, неприличными рисуночками и матерщиной. Едва переступив порог, Фелисито тотчас увидел Мигеля: тот стоял в самом центре камеры.

Они не виделись всего несколько недель, однако за это время парень сильно переменился. Он не только исхудал и как будто постарел — видимо, из-за отросших спутанных волос и бороды, затемнившей его щеки; теперь Мигель и смотрел по-другому. Лицо его, прежде бодрое и улыбчивое, теперь сделалось мрачным, изможденным, как у человека, утратившего порыв и само желание жить, потому что он знает, что потерпел поражение. Однако, быть может, дело было в перемене одежды. На парне, привыкшем всегда ходить нарядно одетым и ухоженным, с вызывающим шиком местного донжуана, — в отличие от Тибурсио, который всюду появлялся в джинсах и потертой курточке, одежде шоферов и механиков, — теперь была распахнутая рубаха без единой пуговицы, мятые, заляпанные штаны и грязные ботинки без шнурков. Носков тоже не было.

Фелисито смотрел Мигелю прямо в глаза; молодому человеку удалось выдержать такой взгляд всего несколько секунд: он заморгал, а потом уставился в пол. Фелисито только теперь обратил внимание, что едва достает Мигелю до плеча: тот был на голову выше. Сержант Литума прилип спиной к стенке, он держался тихо и неподвижно, как будто хотел превратиться в невидимку. Хотя в камере стояли два металлических стула, никто из троих не присел. С потолка, прикрывая грубые изображения членов, сисек и влагалищ, свисали обрывки паутины; пахло мочой. Преступник был без наручников.

— Я пришел не затем, чтобы спрашивать тебя про угрызения совести, — наконец заговорил Фелисито, глядя в гнездо спутанных светлых волос в метре перед собой, довольный, что говорит твердо, не давая прорваться ярости, которая сжигала его изнутри. — С этим ты разберешься уже там, по ту сторону смерти.

Фелисито помолчал и сделал глубокий вдох. Если до этого он говорил полушепотом, то теперь его голос зазвучал в полную силу:

— Я пришел по делу, которое для меня намного важнее. Важнее, чем письма с паучком, чем пожар в моей конторе. — (Мигель продолжал стоять неподвижно, склонив голову, сержант Литума тоже не шевелился.) — Я пришел, чтобы объявить тебе, что я рад происшедшему. Рад тому, что ты совершил. Потому что благодаря этому я сумел разрешить главный вопрос всей моей жизни. Ты понимаешь, о чем я? Он наверняка приходил тебе в голову всякий раз, когда ты смотрел на себя в зеркало и недоумевал, почему ты выглядишь как белый, хотя и я, и твоя мать — настоящие чоли. Я тоже всю жизнь задавался этим вопросом. До сих пор я держал свои подозрения при себе, чтобы не ранить ваших с Хертрудис чувств. Но теперь у меня нет причин с тобой церемониться. Я разгадал эту тайну. Вот к чему я веду: то, что я тебе скажу, порадует тебя так же, как и меня. Ты — не мой сын, Мигель. И никогда им не был. Когда твоя мать и Атаманша, мать твоей матери, твоя бабушка, узнали о беременности Хертрудис, они убедили меня, что отец — я, чтобы заставить меня жениться. Они меня обманули. Все было не так. Я женился на Хертрудис по собственной наивности, теперь сомнений больше нет. Твоя мать во всем призналась, Мигель. И для меня это радость. Я бы умер от тоски, если бы мой сын, моя плоть и кровь, поступил со мной так, как поступил ты. А теперь я спокоен и даже доволен. Это сделал не мой сын, а чей-то ублюдок. Для меня великое облегчение знать, что не моя кровь, чистейшая кровь моего отца, струится по твоим венам. И вот еще что, Мигель. Даже твоя мать не знает, от кого тебя понесла. Возможно, говорит она, это был кто-то из югославов, приезжавших в Чиру на ирригацию. Впрочем, и в этом она не уверена. Это мог быть кто-нибудь из белых голодранцев, которые забредали в пансион «Рожок» и тоже бывали у нее в койке. Запомни, Мигель: я тебе не отец, и даже твоя собственная мать не знает, чья сперма участвовала в твоем зачатии. Выходит, что ты — «сын полка», которых в Пьюре полно; таких рожают прачки или пастушки, которым пьяная солдатня устраивает многострел. Ты «сын полка», Мигель, именно так. И меня не удивляет, что ты сделал то, что сделал, раз уж в твоих венах перемешано столько разных кровей.

Фелисито замолчал, потому что белобрысая голова Мигеля резко вскинулась. Он увидел перед собой глаза, налившиеся кровью и ненавистью. «Сейчас он на меня набросится и попытается перегрызть глотку», — решил Фелисито. Видимо, сержант Литума подумал о том же: он шагнул вперед, положил руку на кобуру и встал рядом с коммерсантом. Однако Мигель как будто сдулся: он больше не мог ни говорить, ни двигаться. По щекам его катились слезы, руки и губы дрожали, лицо побледнело. Он пытался что-то сказать, но никаких слов не было, его горло время от времени издавало только странные утробные звуки — наподобие отрыжки или рвотных позывов.

Фелисито Янаке снова заговорил, все с той же сдержанной холодностью:

— Я не закончил. Еще минутку терпения. К счастью для тебя и для меня, мы видимся в последний раз. Я оставляю тебе эту папку. Внимательно прочти каждый из документов, подготовленных моим адвокатом. Доктором Хильдебрандо Кастро Посо, с которым ты хорошо знаком. Если согласишься, то распишись на каждой странице, где проставлена галочка. Адвокат пришлет за этими бумагами завтра и потом займется подготовкой дела для суда. Речь идет об очень простой вещи. «Смена фамилии» — вот как это называется. Ты откажешься от фамилии Янаке, к которой, определенно, не имеешь ни малейшего отношения. Можешь сохранить фамилию матери или выдумать любую другую, какая тебе понравится. А взамен я заберу из полиции все свои заявления: по поводу анонимных писем с паучком, поджога конторы «Транспортес Нариуала» и мнимого похищения Мабель. Возможно, благодаря этим действиям ты обойдешься без нескольких лет тюремного заключения и сразу выйдешь на свободу. Однако, как только тебя выпустят, ты обязан уехать из Пьюры. Ты никогда больше не появишься в этих краях, где каждая собака знает, что ты преступник. К тому же здесь никто не предложит тебе достойной работы. А я больше не желаю тебя видеть. Время на раздумье у тебя — до завтра. Если ты не захочешь подписывать эти бумаги — что ж, дело твое. Будет суд, и я приложу все усилия, чтобы тебе определили срок побольше. Так что решай сам. И последнее: мать не пришла тебя навестить, потому что тоже не желает тебя видеть. Я ее ни о чем не просил, это ее собственное решение. Ну вот и все. Мы можем идти, сержант. Пусть Бог тебя простит, Мигель. Я не прощу тебя никогда.

Фелисито бросил папку с документами под ноги Мигелю — и повернулся к двери. Литума последовал за ним. Мигель все так же не двигался с места, глаза его полнились слезами и ненавистью, рот беззвучно открывался и закрывался. Молодого человека как будто поразило молнией, лишившей его способности двигаться, говорить и думать; у ног его лежала зеленая папка.

«Это будет последний образ, который сохранится от него в моей памяти», — подумал Фелисито. Они с сержантом молча подошли к тюремным воротам. Снаружи их дожидалось такси. Пока эта тряская колымага петляла по городским предместьям, чтобы доставить Литуму в комиссариат на проспекте Санчеса Серро, оба пассажира продолжали хранить молчание. Когда въехали в город, сержант наконец заговорил:

— Можно я вам кое-что скажу, дон Фелисито?

— Конечно выкладывайте.

— Я никогда не сумел бы представить, что можно наговорить столько гадостей, сколько вы наговорили своему сыну там, в тюрьме. Клянусь вам, у меня кровь стыла в жилах.

Коммерсант протестующе поднял руку:

— Это не мой сын.

— Простите, простите, я уже знаю. Разумеется, вы правы: то, что натворил Мигель, — поистине ужасно. Но пускай даже так. Не обижайтесь, но это были самые жестокие слова, которые я слышал за всю свою жизнь, дон Фелисито. Никогда бы не поверил, что услышу их от такого великодушного человека, как вы. Я просто не могу понять, почему этот парень на вас не набросился. Я уж подумал, что так оно и будет, и даже кобуру расстегнул. Я был готов выхватить пистолет, вот как.

— Он не осмелился, потому что я сломил его дух, — ответил Фелисито. — Да, я говорил жестоко, но разве я в чем-то наврал или преувеличил, сержант? Я его не щадил, но сказал только самую истинную правду.

— Это была ужасная правда, и я клянусь никому не передавать ваших слов. Даже капитану Сильве. Даю вам слово, дон Фелисито. С другой стороны, вы поступили очень великодушно. Если вы снимете все обвинения, Мигель выйдет на свободу. И у меня есть еще один вопросик, чтобы сменить тему. Вот это слово «многострел» — я слышал его в детстве, но теперь не вспомню, что оно означает. В наше время в Пьюре, кажется, никто так не говорит.

— Просто многострелы случаются теперь гораздо реже, чем раньше, — вмешался в разговор таксист, посмеиваясь при воспоминании о детстве. — Когда я был мальчишкой, такое бывало часто. Солдаты больше не ходят на реку или в деревню, чтобы трахать чоли. Теперь в казармах их стерегут построже, а за многострел наказывают. Даже жениться заставляют, че гуа!

Сержант вышел возле полицейского участка, а Фелисито велел таксисту ехать в «Транспортес Нариуала», однако, когда машина уже подъезжала к конторе, коммерсант неожиданно переменил планы. Он попросил водителя вернуться в Кастилью и высадить его как можно ближе к Подвесному мосту. На Пласа-де-Армас Фелисито увидел поэта Хоакина Рамоса, одетого в черное, с моноклем в глазу и с мечтательным выражением на лице: он бесстрашно шествовал посреди проезжей части, как обычно ведя на веревочке козу. Машины осторожно объезжали Рамоса, водители, вместо того чтобы браниться, приветствовали его взмахами руки.

По улочке, ведущей к дому Мабель, как всегда, бегали босоногие дети в обносках и тощие чесоточные собаки; в каждом окне на полную громкость работало радио, но помимо музыки и рекламных объявлений слышны были и лай, и кудахтанье, и вопли попугая, повторявшего всего одно слово: какату́а, какату́а! В воздухе витали кучи пыли. Уверенность, которую Фелисито ощущал при разговоре с Мигелем, испарилась без следа, и теперь перед встречей с Мабель он чувствовал себя уязвимым, безоружным. Он откладывал эту встречу с того самого дня, когда девушку до суда временно выпустили из тюрьмы. Иногда Фелисито думал, что лучше бы ему совсем не ходить, а воспользоваться услугами доктора Кастро Посо, чтобы довести до конца объяснение с Мабель. И все-таки теперь Фелисито понял, что в этом деле никто не сможет его заменить. Если он хочет начать новую жизнь, ему, как и в случае с Мигелем, необходимо подбить итоговый баланс со своей возлюбленной. Когда Фелисито нажал кнопку звонка, ладони его вспотели. Никто не отозвался. Выждав несколько секунд, Фелисито достал собственный ключ и открыл дверь. У него участилось дыхание и пульс, когда коммерсант узнал знакомую обстановку: фотографии, огонек свечи, флаг Перу, картинки на стенах, восковые цветы и Сердце Христово на самом видном месте в гостиной. Все было на своих местах, такое же чистенькое и блестящее, как и прежде. Фелисито сел в кресло, чтобы подождать Мабель: он остался в пиджаке и жилете, снял только шляпу. Тело его покрылось мурашками: что делать, если девушка вернется домой в сопровождении мужчины, который будет держать ее под ручку или за талию?

Но Мабель вернулась одна, и не сразу, так что от тревожного ожидания на Фелисито уже начала накатывать зевота и необоримая сонливость. Услышав, как хлопнула входная дверь, коммерсант встрепенулся. Горло его пересохло, покрылось изнутри наждаком, как будто Фелисито выпил слишком много чичи. Он увидел перепуганное лицо и услышал, как вскрикнула Мабель («Ах, боже мой!»), обнаружив нежданного гостя. Девушка резко развернулась, как будто хотела убежать прочь из дому.

— Не пугайся, Мабель, — спокойно сказал Фелисито, хотя никакого спокойствия в нем не было. — Я пришел к тебе с миром.

Мабель обернулась и долго смотрела на него — молча, с раскрытым ртом, с тревогой в глазах. Она похудела. Без макияжа, в простом платочке на голове, в домашнем халате и стоптанных сандалиях эта девушка выглядела совсем не такой привлекательной, как Мабель из воспоминаний Фелисито.

— Присядь-ка, давай побеседуем. — Он указал на свободное кресло. — Я пришел не для того, чтобы обвинять или сводить счеты. И не отниму у тебя много времени. Ты ведь понимаешь, нам нужно уладить кое-какие дела.

Мабель побледнела. Она так плотно сжимала губы, что на лице ее проступила гримаса. В конце концов она присела на краешек кресла и скрестила руки на груди, точно защищаясь. Во взгляде ее сквозила неуверенность, паника.

— Остались практические вопросы, которые можем решить только ты и я, напрямую, — добавил коммерсант. — Начнем с самого главного: этот дом. По договору с хозяйкой аренду нужно платить раз в полгода. До декабря все оплачено. Начиная с января деньги вносить придется тебе. Договор оформлен на твое имя, так что думай сама. Ты можешь его продлить или расторгнуть и перебраться в другое место. Решать только тебе.

— Хорошо, — чуть слышно прошептала Мабель. — Я поняла.

— Твой счет в Кредитном банке, — продолжал Фелисито; он почувствовал себя гораздо более уверенно, видя, как беспомощна и напугана Мабель. — Он открыт на твое имя, но под мою гарантию. По очевидным причинам я больше не могу предоставлять свое поручительство. Я его аннулирую, однако не думаю, что из-за этого тебе закроют счет.

— Уже закрыли, — отозвалась Мабель. После недолгой заминки она объяснила: — Когда я вышла из тюрьмы, дома меня ждало уведомление. В нем говорилось, что в сложившихся обстоятельствах они должны закрыть мой счет. Банк обслуживает только клиентов с безупречной репутацией, не имеющих приводов в полицию. Так что я должна снять все деньги с этого счета.

— Ты уже это сделала?

— Мне стыдно, — призналась она, глядя в пол. — В этом филиале меня все знают. Но скоро придется туда идти, когда наличные закончатся. На повседневные расходы у меня еще кое-что осталось в ящике стола.

— В любом другом банке тебе откроют новый счет, не взирая ни на какие приводы, — сухо объяснил Фелисито. — Не думаю, что с этим возникнут проблемы.

— Хорошо, — сказала она. — И с этим все ясно. Что еще?

— Я только что от Мигеля, — выговорил Фелисито еще суше, через силу. — Я предложил ему сделку. Если он согласится поменять фамилию Янаке на любую другую, я откажусь от всех своих исков и не буду выступать в роли главного свидетеля обвинения.

— Ты хочешь сказать, Мигель выйдет на свободу? — Теперь в ее голосе был не страх, а ужас.

— Да, если примет мое предложение. И ты, и он будете оправданы, если не будет выдвинуто обвинение со стороны других гражданских лиц. Или получите самые легкие приговоры. По крайней мере, так мне объяснил адвокат.

Мабель поднесла ладонь к губам.

— Он же захочет отомстить, он никогда не простит мне, что я сдала его полиции, — прошептала девушка. — Он меня убьет.

— Не думаю, что Мигель захочет вернуться в тюрьму, теперь уже за убийство, — резко оборвал ее Фелисито. — К тому же второе мое условие — это чтобы по выходу из тюрьмы он уехал из Пьюры и никогда больше не возвращался в этот город. Поэтому я сомневаюсь, что он представляет для тебя опасность. Как бы то ни было, ты всегда можешь попросить защиты в полиции. Тебе помогут, поскольку ты сотрудничала с фараонами.

Мабель заплакала. Слезы, затуманившие ее глаза, и старания сдержать плач придавали ее лицу непривычное, смешное выражение. Девушка съежилась, как будто ей стало холодно.

— Верь не верь, но я ненавижу его всейдушой, — услышал он после долгого молчания. — Потому что он навсегда разрушил мою жизнь.

Мабель громко всхлипнула и закрыла лицо руками. На Фелисито этот жест не произвел никакого воздействия. «Так ли она искренна, или это очередной спектакль?» — раздумывал он. В общем-то, ему было все равно, что там на самом деле. С тех пор как Фелисито узнал от полицейских правду, у него, помимо всегдашней обиды и злости, бывали моменты, когда он вспоминал Мабель с нежностью и даже с тоской. Но сейчас он ничего такого не испытывал. Вожделения тоже не было: если бы Мабель оказалась обнаженной в его объятиях, он не сумел бы ее удовлетворить. Казалось, что вот наконец-то все чувства, накопившиеся в нем за восемь лет, куда-то испарились.

— Беды можно было бы избежать, если бы, когда Мигель только начал виться вокруг тебя, ты мне об этом рассказала. — У Фелисито снова возникло ощущение, что происходящее сейчас нереально, что ни Мабель, ни его самого в этом доме нет, что она не сидит рядом, плача или притворяясь плачущей, и что он не произносит того, что произносит сейчас. — Тогда мы оба избавились бы от больших неприятностей, Мабель.

— Я знаю, знаю, я поступила как трусиха и идиотка, — ответила Мабель. — Думаешь, я сама об этом не пожалела? Я боялась его, не знала, как от него избавиться. И разве я теперь за это не расплачиваюсь? Ты не знаешь, что такое женская тюрьма в Сульяне. Хотя я провела там всего несколько дней, я уверена, что воспоминание о ней останется со мной на всю жизнь.

— Вся жизнь — это очень большой срок, — усмехнулся Фелисито, по-прежнему сохраняя спокойствие. — Ты молода, и у тебя предостаточно времени, чтобы начать новую жизнь. А у меня, разумеется, все иначе.

— Ты можешь мне не верить, но я всегда любила только тебя, — всхлипнула Мабель.

Фелисито издевательски рассмеялся в ответ:

— Если, любя меня, ты сделала то, что сделала, то что бы ты натворила, если бы меня ненавидела, Мабель!

И, слыша собственный голос, коммерсант подумал, что эти слова вполне могли бы подойти для одной из песен его любимой Сесилии Баррасы.

— Мне бы хотелось все тебе объяснить, Фелисито, — взмолилась девушка, все так же не отнимая рук от лица. — Не для того, чтобы ты простил, не для того, чтобы все стало как раньше. Только чтобы ты знал, что дело обстояло совсем не так, как ты думаешь, — совершенно иначе.

— Ты не должна ничего мне объяснять, Мабель. — Теперь Фелисито говорил примирительно, почти по-дружески. — Случилось то, что и должно было случиться. Я всегда знал, что рано или поздно так оно и будет. Что ты устанешь от мужчины, который намного старше тебя, что влюбишься в молоденького. Это — закон жизни.

Мабель чуть не выпрыгнула из кресла.

— Клянусь моей матушкой, все было не так, как тебе кажется! — Мабель снова заплакала. — Позволь мне тебе объяснить, по крайней мере рассказать, как все случилось!

— Чего я не мог представить, так это что молодым любовником окажется Мигель, — закашлявшись, добавил коммерсант. — Ну и конечно, я никак не ожидал писем с паучком. Мы с тобой утрясли все насущные вопросы, больше обсуждать нечего. Я не хочу, чтобы наш разговор завершился руганью. Смотри, я оставляю тебе ключ от дома.

Фелисито положил его на столик, рядом с деревянным изображением пламени и перуанским флагом. А потом встал. Мабель продолжала плакать, прикрыв лицо руками.

— Давай хотя бы останемся друзьями.

— Мы с тобой не можем быть друзьями, ты это прекрасно понимаешь, — ответил он, глядя ей в глаза. — Желаю тебе удачи, Мабель.

Он подошел к двери, открыл, вышел и тихо закрыл за собой. Глаза зажмурились от яркого солнечного света. Фелисито уходил прочь посреди вихрей пыли, радиомузыки, оборванных ребятишек и чесоточных собак, думая о том, что никогда больше не пройдет по этой пыльной улочке в Кастилье и определенно никогда больше не увидит Мабель. Если, волею случая, они встретятся где-нибудь в центре города, он притворится, что смотрит в другую сторону, и она сделает то же самое. Они разминутся на пути как незнакомцы. А еще Фелисито подумал — без печали и горечи, — что, хотя он пока не превратился в бессильного старика, ему, возможно, никогда больше не придется заниматься любовью с женщиной. Он не собирался подыскивать себе новую возлюбленную или шастать по вечерам в бордель. А возможность после многолетнего перерыва снова лечь в постель к Хертрудис он даже не рассматривал. Быть может, ему придется время от времени онанировать, как мальчишке? Как бы ни сложилась его судьба, в одном Фелисито Янаке был уверен: в его сердце больше нет места для наслаждения и любви. Он об этом не жалел и не впадал в отчаяние. Это жизнь, а Фелисито с самого босоногого детства в Чулуканасе и Япатере научился воспринимать жизнь такой, какая она есть.

Ноги сами привели его к лавочке, в которой его подруга Аделаида торговала травами, швейными принадлежностями, святыми, иисусами и мадоннами. Прорицательница была на месте: крепкая, задастая, босая, одетая в грубую холстину, достигавшую ей до щиколоток; она следила за приближением коммерсанта своими огромными проницательными глазами.

— Здравствуй, Фелисито, видеть тебя — всегда удовольствие! Я уж решила, ты обо мне позабыл.

— Аделаида, ты ведь знаешь: ты моя лучшая подруга и я никогда о тебе не забуду. — Фелисито протянул женщине руку и ласково похлопал по спине. — У меня, как тебе известно, в последнее время было много проблем. Но вот он я, снова у тебя. Угостишь меня стаканчиком твоей чистейшей холодной воды? Я умираю от жажды.

— Проходи, проходи и садись, куманек. Я вернусь с водой через секундочку, вот прямо сейчас.

Снаружи стояла жара, а вот в тихом полумраке маленькой лавочки, как обычно, было прохладно. Усевшись в соломенное кресло-качалку, Фелисито созерцал паутину, полки с товарами, столики, уставленные коробочками с гвоздями, пуговицами, шурупами, семенами, веточками, картинками, четками, мадоннами и иисусами всевозможных размеров, из гипса или из дерева, большими и маленькими свечками, — он дожидался возвращения Святоши. Интересно, сюда вообще заходят покупатели? Насколько помнилось Фелисито, за все время его визитов (а было их много) он никогда не видел, чтобы кто-нибудь хоть что-то купил у Аделаиды. Это место больше напоминало не магазин, а часовенку. Не хватало только алтаря. Каждый раз, когда Фелисито сюда приходил, в душе его воцарялся мир — подобное чувство он испытывал давно, очень давно, когда в первые годы после женитьбы Хертрудис вытаскивала его на воскресную мессу.

Коммерсант с наслаждением припал к стакану холодной воды, который принесла ему Аделаида.

— В хорошенькую историю ты угодил, Фелисито, — сказала Святоша, глядя на него ласково и сострадательно. — Твоя возлюбленная и твой сын на пару сговорились тебя ощипать. Господи, ну что за кошмарные дела творятся в этом мире! Хорошо хоть, что их обоих засадили.

— Все это уже в прошлом, и знаешь, что я тебе скажу, Аделаида? Мне теперь совершенно все равно. — Фелисито пожал плечами и презрительно ухмыльнулся. — Все осталось позади, и я понемножку начинаю забывать о том, что было. Я не хочу, чтобы эти дела отравляли мне жизнь. Теперь я целиком и полностью посвящу себя компании «Транспортес Нариуала». Из-за всех этих скандалов я забросил фирму, которая меня кормит. И если я ею немедленно не займусь, моей конторе грозит крах.

— Вот это мне нравится, Фелисито, кто старое помянет, тому глаз вон, — обрадовалась Святоша. — За работу! Ты всегда был из тех, кто не сдается, кто сражается до конца!

— И вот еще что, Аделаида, — перебил подругу Фелисито. — То озарение, которое ты почувствовала в последний раз, — оно сбылось! Случилось нечто необычайное, как ты и говорила. Сейчас я не могу об этом рассказывать, но, как только будет можно, я все тебе обскажу.

— Не нужно мне никаких рассказов. — Прорицательница внезапно насупилась, на ее огромные глазища набежала тень. — Мне совсем не интересно, Фелисито. Ты прекрасно знаешь, что эти озарения мне не по душе. К сожалению, при тебе они накатывают раз за разом. Как будто ты их притягиваешь, че гуа.

— Надеюсь, больше такое не повторится, Аделаида, — улыбнулся коммерсант. — С меня уже хватит сюрпризов. С сегодняшнего дня я хочу жить спокойной, упорядоченной жизнью, целиком посвятив себя работе.

Они еще долго молчали, прислушиваясь к уличному шуму. Гудки и рев моторов, выкрики бродячих торговцев, болтовня и брань пешеходов — все доносилось до них приглушенно, как будто это место было создано для покоя. Фелисито подумал, что, хотя он знаком с Аделаидой уже много лет, прорицательница остается для него неразрешимой загадкой. Где ее семья? Был ли у этой женщины когда-нибудь мужчина? Может быть, она выросла в приюте, как одна из девочек-подкидышей, воспитанных за счет общественного призрения, и потом всегда жила одна, словно гриб: без родителей, братьев и сестер, без мужа и детей. В разговорах с Аделаидой Фелисито никогда не слышал упоминаний о родственниках и даже о друзьях. Возможно, Фелисито был в Пьюре единственным человеком, которого прорицательница могла бы назвать своим другом.

— Скажи-ка, Аделаида, ты когда-нибудь жила в Уанкабамбе? — неожиданно спросил коммерсант. — Может, ты там выросла?

Вместо ответа женщина громогласно расхохоталась, раскрыв толстогубый рот и обнажив оба ряда больших зубов.

— Я знаю, почему ты спросил, Фелисито, — весело воскликнула она. — Из-за колдунов Уаринги, точно?

— Не думай, что я считаю тебя колдуньей, вовсе нет, — заверил Фелисито. — Просто ты обладаешь, не знаю, как и назвать, этой способностью, этим даром… в общем, умеешь предсказывать будущее, что меня всегда в тебе поражало. Это невероятно, че гуа. Всякий раз, когда на тебя накатывает озарение, все сбывается точь-в-точь. А мы уж с тобой столько лет знакомы, и все, что ты мне предсказывала, потом так и происходило. Ты не такая, как другие, простые смертные, Аделаида, в тебе есть что-то, чего нет больше ни в ком. Если бы ты только захотела работать как профессиональная предсказательница, давно стала бы богачкой.

Пока он говорил, Аделаида все больше хмурилась.

— Это не дар, а великое несчастье, которое Господь возложил на мои плечи, — вздохнула она. — Я с тобой часто об этом говорила. Мне вовсе не нравится, когда вдруг накатывают такие вот озарения. Я не знаю, откуда и почему они берутся и почему только про некоторых людей, про тебя например. Для меня это тоже загадка. И почему-то у меня не бывает озарений про меня саму. Я никогда не знаю, что случится со мной завтра или послезавтра. Так вот, я отвечу на твой вопрос. Да, я была в Уанкабамбе, всего лишь однажды. И вот что я тебе скажу: мне очень жалко людей, которые забираются на такую высоту, тратят все, что у них есть, и даже больше, упорно лезут наверх, чтобы получить исцеление у так называемых учителей. А ведь они шарлатаны, по крайней мере большинство из них. Те, кто практикует куй: кто купает болящих в ледяных водах лагуны. Вместо того чтобы излечивать, они зачастую награждают их пневмонией и даже убивают.

Фелисито с улыбкой взял подругу за руку:

— Не всегда, Аделаида. Мой знакомый, шофер из «Транспортес Нариуала», Андрес Новоа его звали, страдал от бруцеллеза, и врачи из Рабочего госпиталя не могли его вылечить. Его признали безнадежным. Полумертвый, Андрес добрался до Уанкабамбы, и один из колдунов привел его к Уаринге, заставил искупаться в лагуне и дал выпить какого-то зелья. И Андрес вернулся здоровым. Я видел его собственными глазами, Аделаида, клянусь тебе.

— Допускаю, бывают какие-то исключения. Но на одного истинного лекаря там приходится по десять мошенников, Фелисито.

Они еще долго беседовали. Разговор переходил от колдунов, учителей, целителей и шаманов из Уанкабамбы — столь прославленных, что к ним стекались больные со всей страны, — к богомолкам и святошам из Пьюры, чаще всего бедным пожилым, одетым как монашенки, женщинам, которые ходили из дома в дом, чтобы помолиться у постели больных. Они брали всего несколько сентаво или просто тарелку еды за свои молитвы, которые, как считали многие, подкрепляют работу врачей и помогают излечению. К удивлению Фелисито, Аделаида и в это совсем не верила. Городские шептуньи-богомолки тоже представлялись ей шарлатанками. Забавно, но обладательница дара, способная предсказывать будущее некоторых мужчин и женщин, совершенно не доверяла целительским способностям других людей. Возможно, Аделаида права, и среди тех, кто объявляет себя целителями, мошенников и мошенниц предостаточно. Фелисито поразил рассказ подруги о том, что совсем недавно в Пьюре водились зловещие женщины-«утешительницы», которых, бывало, призывали в дом, чтобы помочь умереть неизлечимо больным, что они и проделывали под бормотание молитв, перерезая яремную вену длиннющим когтем на указательном пальце, который они отращивали специально для этой цели.

А еще Фелисито был поражен полнейшим доверием Аделаиды к легенде, согласно которой образ Многострадального Спасителя Айябакского был создан не простыми резчиками из Эквадора, а истинными ангелами.

— И ты веришь в эти бредни?

— Верю, потому что слышала эту историю от тамошних жителей. Она передается от отца к сыну вот уже сколько лет, а значит, это правда.

Фелисито много раз слышал рассказы об этом чуде, но никогда не принимал их всерьез. Якобы давным-давно комиссия, составленная из виднейших людей Айябаки, объявила сбор средств на установку в городе статуи Иисуса. Сограждане пересекли границу с Эквадором и встретили там троих мужчин в белых одеждах — они назвались резчиками. Им сразу же предложили отправиться в Айябаку, чтобы сделать статую. Так они и поступили, а потом исчезли, не забрав оговоренной платы. Та же комиссия отправилась в Эквадор на поиски мастеров, но там их никто не знал и вообще про них ничего не было известно. Другими словами, то были ангелы. Что Хертрудис верит в эту историю — это нормально, но вот доверие Аделаиды к чудесной легенде коммерсанта удивило.

И вот, после долгой беседы Фелисито почувствовал себя гораздо лучше, чем до нее. Он не забыл о своих встречах с Мигелем и Мабель, — наверно, ему никогда о них не позабыть, однако час, проведенный им в лавочке Святоши, помог заморозить память об этих встречах — они больше не висели на Фелисито тяжким крестом.

Коммерсант поблагодарил подругу за чистую воду и за беседу, и, хотя Аделаида наотрез отказывалась, он на прощание заставил ее принять банкноту в пятьдесят солей.

Когда Фелисито вышел на улицу, ему показалось, что солнце припекает еще сильнее. Он медленно добрел до своего дома; на всем пути с ним поздоровались лишь двое незнакомцев. Фелисито с облегчением подумал, что постепенно перестает быть знаменитым и узнаваемым. Люди скоро забудут о паучке и перестанут подходить и указывать на него пальцем. Возможно, недалек тот день, когда он снова сможет вышагивать по улицам Пьюры анонимным пешеходом.

Когда он пришел в дом на улице Арекипа, обед был уже на столе. Сатурнина приготовила овощной супчик и вяленое мясо с рисом. Хертрудис встретила мужа кувшином лимонада со льдом. Они сели обедать в молчании, и только покончив с супом, Фелисито рассказал жене, что виделся с Мигелем и обещал снять все обвинения в обмен на отказ от фамилии Янаке. Хертрудис выслушала его молча и, когда муж закончил, никак не прокомментировала услышанное.

— Он наверняка согласится и выйдет на свободу, — прибавил Фелисито. — И, как я потребовал, уедет из Пьюры. Здесь, учитывая его судебную историю, работы ему не найти.

Хертрудис кивнула, так ничего и не сказав.

— А ты не хочешь его навестить? — спросил Фелисито.

Жена покачала головой.

— Я тоже больше не хочу его видеть, — произнесла она и снова принялась за суп. — После всего, что он тебе причинил, я бы просто не смогла.

Обед продолжался в тишине, и только позже, когда Сатурнина унесла тарелки, Фелисито пробормотал:

— Я наведался еще и в Кастилью, сама понимаешь куда. Я приходил, чтобы покончить с этим делом. Теперь все. Продолжения не будет. Я хотел, чтобы ты знала.

И снова наступила тишина, по временам нарушаемая только кваканьем лягушки в саду. В конце обеда Фелисито услышал от жены:

— Тебе кофе или ромашковый мате?

XX

Когда дон Ригоберто проснулся, было еще темно, он услышал шум моря и подумал: «Ну вот наконец и настал этот день». Он почувствовал облегчение и даже возбуждение. Неужели это счастье? Лукреция мирно посапывала рядом с мужем. Она, наверное, страшно устала, вчера допоздна паковала чемоданы. Ригоберто долго слушал звуки моря — эту музыку в Барранко днем никогда не уловишь, только ночью и на рассвете, когда затихает уличный шум, — а потом поднялся с постели и, в туфлях и пижаме, прошел к себе в кабинет. На полке с поэзией отыскал книгу Луиса де Леона[56]. В свете маленькой лампочки Ригоберто прочел стихотворение, посвященное слепому музыканту Франсиско де Салинасу. Он вспоминал эту оду вчера в полудреме, а потом стихи ему приснились. Ригоберто читал эти строки много раз, и теперь, медленно перечтя, слегка шевеля губами, он еще раз подтвердил правильность своей оценки: это лучший из известных ему памятников музыке, стихотворение, которое не только объясняло ее необъяснимую сущность, но и само было музыкой — звучащим произведением с мыслями и метафорами, тонкой аллегорией, созданной верующим человеком, которая овевает читателя невыразимым ощущением, открывает высшую, запредельную тайну, что живет в каком-то сокрытом уголке человеческого существа и соприкасается с разумом только через абсолютную гармонию прекрасной симфонии, искрометного стихотворения, великой оперы, потрясающей художественной выставки. Это ощущение для Фрая Луиса, человека веры, смешивалось с благодатью и мистическим экстазом. А как же звучала музыка слепого органиста, которую Фрай Луис так ярко превозносил? Ригоберто никогда ее не слышал. Ага, теперь у него появилась задача на время пребывания в Мадриде: отыскать диск с произведениями Франсиско де Салинаса. Какой-нибудь исполнитель старинной музыки — например, Жорди Саваль — наверняка включил в свою коллекцию диск из произведений композитора, вдохновившего поэта на подобное чудо.

Прикрыв глаза, Ригоберто подумал, что всего через несколько часов они с Лукрецией и Фончито уже будут нестись по небу, оставляя позади тяжелые лимские тучи; начнется путешествие в Европу, которое они так долго откладывали. Наконец-то! Там в самом разгаре осень. Ригоберто представил себе золоченые деревья и улицы с брусчаткой, усыпанной листьями, которые уже успел сорвать холод. Все это казалось несбыточной мечтой. Целый месяц: неделя в Мадриде, другая в Париже, третья в Лондоне и последняя, которую они поделят между Флоренцией и Римом. Ригоберто распланировал эти дни так, чтобы их не испортила усталость, стараясь по мере сил избегать непредвиденных случайностей, которые способны поломать весь ход путешествия. Билеты на авиарейсы, на концерты, оперы и выставки куплены, отели и пансионы заранее оплачены. Нога Фончито впервые ступит на континент Артюра Рембо, прикоснется к Европе аих anciens parapets[57]. В этом путешествии дополнительной радостью будет показать сыну Прадо, Лувр, Национальную галерею, галерею Уффици, собор Святого Петра, Сикстинскую капеллу. Быть может, среди всего этого великолепия Фончито позабудет о кошмаре последних месяцев и о призрачных явлениях Эдильберто Торреса, инкуба и суккуба (кстати, какая между ними разница?[58]), отравлявшего жизнь Ригоберто с Лукрецией? Хочется надеяться. Эта поездка станет для них очистительной купелью: семья перелистает худшую страницу в своей истории. Все трое вернутся в Лиму помолодевшими, возрожденными к новой жизни.

Ригоберто вспомнил последний разговор с Фончито, который состоялся в его кабинете два дня назад. Мальчик задал тогда бестактный вопрос:

— Папа, если тебе так нравится Европа, если ты грезишь о ней во сне и наяву, так почему же ты провел всю жизнь в Лиме?

Вопрос застал Ригоберто врасплох, он не сразу нашелся с ответом. Отец чувствовал какую-то вину перед сыном, вот только не знал, в чем именно он виноват.

— Ну в общем, я думаю, что если бы переехал жить туда, то никогда не смог бы насладиться прелестью старого континента, — попытался вывернуться Ригоберто. — Я бы настолько свыкся с этой красотой, что просто перестал бы ее замечать, как и происходит с миллионами европейцев. Да мне и правда никогда не приходило в голову эмигрировать, я всегда полагал, что должен жить здесь. Примириться со своим жребием, если хочешь.

— Все книги, которые ты читаешь, написаны европейцами, — не отступался Фончито. — Наверняка то же относится и к музыкальным дискам, картинам и гравюрам. Все это создано итальянцами, англичанами, французами, немцами и реже — североамериканцами. А в самом Перу тебе хоть что-нибудь нравится, папа?

Дон Ригоберто собирался возразить, объявить, что здесь много интересного, однако предпочел усмехнуться и ответить с преувеличенной иронией.

— Только три вещи, Фончито, — произнес он с напыщенностью просвещенного скептика. — Картины Фернандо де Шишло. Французские стихи Се́сара Моро. И естественно, креветки из Махеса.

— Папа, с тобой просто невозможно говорить серьезно! — обиженно воскликнул Фончито. — Мне кажется, ты перевел мой вопрос в шутку, потому что не осмеливаешься сказать мне правду.

«А мальчишка-то стал шустрее белки, ему нравится заводить отца в тупик, — подумал Ригоберто. — Это что же, и я в детстве был таким?» Этого отец уже не помнил.

Ригоберто проверил документы, в последний раз осмотрел свой дорожный чемоданчик, чтобы убедиться, что все на месте. А вскоре уже рассвело, и он услышал доносящийся из кухни шум. «Что, уже готовят завтрак?» Возвращаясь в спальню, Ригоберто увидел в коридоре три чемодана, упакованные Лукрецией и снабженные карточками с адресом владельцев. Он прошел в ванную, побрился и принял душ. Когда он вышел, Лукреция была уже на ногах и будила Фончито. Хустиниана объявила, что завтрак дожидается путешественников в столовой.

— Не могу поверить, что этот день наконец-то наступил, — признался Ригоберто жене, с удовольствием поглощая апельсиновый сок, кофе с молоком и тост с маслом и мармеладом. — За все эти месяцы я пришел к мысли, что мы на долгие годы останемся пленниками этой судейской паутины, которой нас опутали гиены, и никогда уже не попадем в Европу.

— Если я тебе скажу, что́ для меня самое любопытное в нашем путешествии, ты будешь смеяться, — ответила Лукреция, завтрак которой состоял только из чашки чая. — Ты уже догадался? Это приглашение от Армиды. Как будет выглядеть этот ужин? Кого она пригласит? До сих пор не могу поверить, что бывшая служанка Исмаэля даст в нашу честь банкет в своей римской усадьбе. Я прямо-таки умираю от любопытства, Ригоберто. Как она живет, как устраивает приемы, кто у нее в друзьях? И научилась ли она объясняться по-итальянски? Наверное, у нее там настоящий особняк?

— Ну разумеется, — несколько разочарованно согласился Ригоберто. — У Армиды достаточно денег, чтобы жить по-королевски. Надеюсь, ей достанет также вкуса и хорошего тона наилучшим образом распорядиться полученным состоянием. В конце концов, почему бы и нет? Армида доказала, что в ней жизни больше, чем во всех нас, вместе взятых. Она добилась своего и проживает теперь в Италии, унаследовав все состояние Исмаэля. А близнецы были разгромлены по всем фронтам. Я, право же, рад за нее.

— Не пересмешничай и не говори плохого про Армиду. — Лукреция поднесла палец к губам. — Она совсем не такая и никогда не была такой, как про нее трезвонят.

— Ну конечно, я знаю, что ваш разговор в Пьюре тебя полностью убедил, — улыбнулся Ригоберто. — А если она тебе все наврала, Лукреция?

— Она рассказала мне правду, — заявила его супруга не терпящим возражений тоном. — Я готова обе руки положить в огонь за то, что она рассказала мне все как было, ничего не прибавив, ни о чем не умолчав. У меня на этот счет безошибочный нюх.

— Я тебе просто не верю. Правда ли все было так?

— Правда, — смущенно опустила глаза Армида. — Он никогда на меня так не смотрел, за все время не отпустил ни одного комплимента. Даже тех любезностей, которые хозяева просто так говорят своим служанкам. Всем святым вам клянусь, сеньора Лукреция!

— Сколько раз я должна повторять, чтобы услышать от тебя «ты», Армида? — пожурила ее Лукреция. — Мне трудно поверить твоим словам. Ты действительно никогда прежде не замечала, что хоть немного нравишься Исмаэлю?

— Всем святым вам клянусь! — Армида поцеловала сложенные крестиком пальцы. — Никогда и никогда, и пусть Господь предаст меня вечной муке, если я лгу. Никогда. Никогда. Вот почему я чуть не упала в обморок от его слов. Ну что вы такое говорите? Вы что, с ума спятили, дон Исмаэль? Или это я схожу с ума? Да что же такое происходит?

— Ни ты, ни я не сошли с ума, — с улыбкой ответил сеньор Каррера, обращаясь к ней с неожиданной любезностью, но так и не сделав шагу навстречу. — Ты прекрасно слышала, что я сказал. И повторяю снова: хочешь стать моей женой? Я говорю абсолютно серьезно. Я уже слишком стар для ухаживаний, для этих старомодных влюбленностей. Я предлагаю тебе нежность и уважение. И убежден, что потом придет и любовь. Моя к тебе и твоя — ко мне.

— Он сказал, что чувствует себя одиноким, что я кажусь ему доброй и знаю его привычки: что ему нравится, что не нравится, и к тому же он уверен, что я смогу оказать ему нужный уход. У меня голова закружилась, сеньора Лукреция. Я не могла поверить своим ушам. Но как я вам рассказываю, так все оно и было. Неожиданно и без обиняков, вдруг да и сразу. Вот она, вся правда, клянусь вам.

— Я прямо-таки поражена, Армида. — Лукреция с изумлением взирала на вдову дона Исмаэля. — Однако, в конце концов, почему бы и нет? Исмаэль сказал тебе сущую правду. Он чувствовал себя одиноким, нуждался в близком человеке, а ты знала его лучше, чем кто-либо другой. И ты вот так сразу и согласилась?

— Мне не нужен немедленный ответ, Армида, — прибавил сеньор Исмаэль, так и не подойдя ближе, не пытаясь взять за руку или приобнять. — Подумай. Я настроен вполне серьезно. Мы поженимся, а на медовый месяц уедем в Европу. Я постараюсь, чтобы ты была счастлива. Обдумай, пожалуйста, мое предложение.

— А у меня, сеньорита Лукреция, ухажер имелся. Панчито, хороший парень. Работал в муниципалитете Линсе, в канцелярии. Мне пришлось с ним порвать. Честно говоря, я долго не раздумывала. Мне казалось, я попала в сказку о Золушке. Но я до самых последних дней сомневалась в серьезности намерений сеньора Карреры. Но он говорил абсолютно серьезно, вы ведь знаете, что было потом.

— Мне очень неловко задавать тебе этот вопрос, Армида. — Лукреция понизила голос. — Но я не могу сдержаться, меня снедает любопытство. Ты хочешь сказать, что до свадьбы между вами ничего не было?

Армида рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— После того как я приняла его предложение — было, — призналась она, покраснев. — Конечно было. Сеньор Исмаэль, несмотря на возраст, до сих пор оставался мужчиной в полном смысле этого слова.

Лукреция тоже рассмеялась:

— Подробностей мне не нужно, Армида. — Она обняла вдову. — Какие же потешные вещи происходят на свете! Мне, конечно, очень жаль, что Исмаэль умер.

— Мне до сих пор не верится, что гиены лишились своих клыков, — сказал Ригоберто. — Что они окончательно присмирели.

— Я тоже не верю: они не поднимают скандала, потому что готовят какую-нибудь новую пакость, — согласилась Лукреция. — Доктор Арнильяс тебе объяснил суть их договора с Армидой?

Ригоберто покачал головой.

— Да я и не спрашивал, — пожал он плечами. — Но сейчас они определенно присмирели. В ином случае они не отказались бы ото всех своих исков. Армида наверняка выплатила солидную сумму, чтобы их приручить. А может быть, и нет. Возможно, эта пара недоумков наконец убедилась, что если они и дальше будут лезть на рожон, то до старости не увидят ни единого сентаво из наследства Исмаэля. Честно говоря, меня это совершенно не интересует. Я вообще не хочу говорить об этих стервецах весь месяц, Лукреция. Пускай в эти четыре недели все будет чисто, красиво, мило и только будоражит воображение. Гиенам здесь совсем не место.

— Обещаю больше о них не упоминать, — рассмеялась Лукреция. — Вот только один последний вопросик. Ты знаешь, что с ними сейчас?

— Наверняка отправились в Майами спускать на вечеринках полученные от Армиды денежки, куда же еще? Ах да, вообще-то, они и в Штаты поехать не могут, потому что Мики кого-то там сбил на дороге, а потом сбежал из-под следствия. Получается, что близнецы исчезли, испарились, да их никогда и не было. Привет, Фончито!

Мальчик был уже готов к путешествию, даже пальто надел.

— Боже мой, какой элегантный! — Донья Лукреция приветствовала пасынка поцелуем. — Твой завтрак на столе. А я вас оставляю: время уже позднее, и мне нужно поторопиться, если ты хочешь, чтобы мы вышли ровно в девять.

— Не терпится отправиться в путешествие? — спросил отец, когда они остались вдвоем.

— Еще как, папа! С тех пор как я себя помню, ты столько рассказывал о Европе, что я уже много лет о ней мечтаю.

— Это будет увлекательно, вот увидишь. Я распланировал поездку очень тщательно, чтобы ты увидел лучшее, что есть в старой Европе, и обошел стороной все ее безобразия. В какой-то степени это путешествие станет моим шедевром. Тем, который я не сочинил, не нарисовал и не написал, Фончито. Но для тебя он станет реальностью.

— Начинать никогда не поздно, папа, — ответил мальчик. — У тебя впереди куча времени, и ты можешь посвятить его тому, что тебе по-настоящему нравится. Ты теперь на пенсии и волен делать все, что тебе заблагорассудится.

Фончито снова поставил отца в неловкое положение, и Ригоберто не придумал достойного ответа. Просто встал из-за стола, объяснив, что ему нужно в последний раз проверить свой дорожный багаж.

Нарсисо позвонил в дверь ровно в девять утра, как его и просил дон Ригоберто. Микроавтобус, за рулем которого он восседал, «тойота» последней модели, отливал цветом морской волны, бывший шофер Исмаэля Карреры подвесил на зеркало заднего вида иконку блаженной Мельчориты. Разумеется, донью Лукрецию пришлось ожидать довольно долго. Ее прощание с Хустинианой вылилось в нескончаемые объятия и поцелуи; Ригоберто с возмущением отметил, что женщины целуют друг друга в губы. Однако Фончито с Нарсисо не обратили на это никакого внимания. Когда машина проскочила вниз по спуску Арменда́рис и по Коста-Верде устремилась к аэропорту, дон Ригоберто спросил Нарсисо, как ему нравится новая работа в страховой компании.

— Да все прекрасно. — Шофер улыбнулся от уха до уха, обнажив белые ряды зубов. — Я думал, рекомендация сеньоры Армиды будет для новых хозяев как пустой звук, да вот и ошибся. Представьте себе, меня принял сам управляющий. Итальянец, весь такой надушенный. А мне-то как тяжко было видеть, что он занял кабинет, который прежде принадлежал вам, дон Ригоберто!

— Ну лучше уж итальянец, чем Мики или Эскобита, как ты полагаешь? — хохотнул Ригоберто.

— Да это уж точно. Вернее некуда!

— И какая же у тебя должность, Нарсисо? Водитель управляющего?

— В основном так. А ежели он в моих услугах не нуждается, я вожу туда-сюда людей со всей конторы — я имею в виду важных шишек. — Было заметно, как Нарсисо доволен и уверен в себе. — А иногда управляющий отправляет меня на таможню, на почту или в банки. Вкалывать приходится будь здоров, однако жаловаться не стану — они и платят хорошо. А благодаря сеньоре Армиде я теперь обзавелся и собственным фургончиком — никогда бы не подумал, что заполучу такую машину.

— Это был красивый жест, Нарсисо, — подтвердила донья Лукреция. — Твой автомобиль смотрится просто шикарно.

— У Армиды всегда было золотое сердце, — согласился негр. — Я хотел сказать, у сеньоры Армиды.

— Это самое малое, что она могла для тебя сделать, — сказал дон Ригоберто. — Ты повел себя как настоящий мужчина и с нею, и с Исмаэлем. Ты не только согласился выступить свидетелем на их свадьбе, сознавая, насколько это опасно. Но главное, ты не дал себя запугать или подкупить тем двум гиенам. И очень правильно, что Армида сделала тебе подарок.

— Этот автобус не подарок, а настоящий дар, дон Нарсисо.

В аэропорту Хорхе Чавес было не протолкнуться, очередь к стойке регистрации компании «Иберия» выстроилась длиннющая. Однако Ригоберто не терял спокойствия. В последние месяцы он так настрадался от беготни по судебным и полицейским инстанциям, от задержки пенсии и от головоломок, которые преподносил ему Фончито со своим Эдильберто Торресом, что теперь его совершенно не волновала очередь на четверть часа, на полчаса, или сколько там придется ждать, если все это осталось позади и завтра в полдень он с женой и сыном будет уже в Мадриде. Поддавшись внезапному импульсу, он приобнял Лукрецию и Фончито за плечи и восторженно объявил:

— Завтра мы будем ужинать в самом уютном ресторане Мадрида «Каса Лусио»! Тамошний хамон и яичница с картошкой не имеют себе равных!

— Яичница с картошкой — что за лакомство, папа? — рассмеялся Фончито.

— Ты можешь смеяться сколько угодно, сынок, однако уверяю тебя: в «Каса Лусио» это простое блюдо превратили в настоящее произведение искусства, в такое яство, что пальчики оближешь.

И в этот самый момент Ригоберто увидел в нескольких метрах от себя комичную парочку, которая показалась ему знакомой. Более асимметричных, странных спутников трудно было и представить. Она — очень грузная большая женщина с обвислыми щеками, в мешковатом одеянии землистого цвета, ниспадавшем до щиколоток, а поверх него — в плотной болотно-зеленой кофте. Однако самым абсурдным элементом этого наряда выглядела кургузая шляпка с вуалью, придававшая женщине и вовсе карикатурный облик. А вот мужчина, наоборот, был низенький и щуплый, как будто запакованный в очень тесный светло-серый костюм и франтоватый жилет небесно-голубого цвета. На голове у этого человечка тоже была шляпа, низко надвинутая на лоб. Эти двое выглядели как провинциалы, казались растерянными, заблудившимися в толчее аэропорта, оглядывались по сторонам пытливо и недоверчиво. Странная парочка как будто сбежала с какой-нибудь экспрессионистской картины, которые в Берлине двадцатых годов Отто Дикс и Георг Гросс заполняли чудными существами с искаженными пропорциями.

— Ага, вот и ты заметил, — воскликнула Лукреция, указывая на провинциальную чету. — По-моему, они тоже летят в Испанию. И бизнес-классом, представь себе!

— Мне кажется, я их знаю, вот только не понимаю откуда. Кто это? — спросил Ригоберто.

— Но, дорогой, это ведь те двое из Пьюры, как же ты не помнишь?

— Ну конечно, сестра и зять Армиды, — сообразил дон Ригоберто. — Ты права, они тоже собрались в Испанию. Вот так совпадение.

Ригоберто ощутил странную, необъяснимую тревогу, как будто путешествие в одном самолете с этой пьюранской четой чем-то угрожало его тщательно спланированной европейской программе. «Ну что за глупости, — подумал Ригоберто. — Это уже мания преследования». Как может эта живописная парочка испортить им поездку? Дон Ригоберто наблюдал, как супруги возятся с документами у стойки компании «Иберия» и взвешивают багаж — здоровенный чемодан, перетянутый толстыми ремнями. Вид у них был потерянный и перепуганный, как будто они впервые в жизни собираются сесть в самолет. Но вот они наконец-то поняли разъяснения стюардессы и двинулись в сторону таможни, держа друг дружку под руку, точно чтобы обезопасить себя от любых неожиданностей. Что же понадобилось в Европе Фелисито Янаке и его жене Хертрудис? Наверно, они решили позабыть о том пьюранском скандале с похищениями, адюльтерами и шлюхами. Вероятно, они купили тур по Европе, потратив на него сбережения всей своей жизни. И это не имело для Ригоберто ни малейшего значения. В последние месяцы он сделался слишком подозрительным и уязвимым, почти что превратился в параноика. Ведь для этой парочки он — вне досягаемости, они никак не могут испортить его чудесные каникулы.

— Послушай, не знаю почему, но у меня иголка в сердце от встречи с этими пьюранцами, Ригоберто, — услышал он голос Лукреции, и по спине его тут же пробежали мурашки. В голосе жены звучала тревога.

— Иголка в сердце? Что за страхи, Лукреция, тут нет причин для беспокойства, — притворился он. — Это путешествие будет даже лучше, чем наш медовый месяц, обещаю.

Предъявив билеты и сдав багаж, семья поднялась на второй этаж аэропорта. Там выстроилась еще одна длинная очередь — на паспортный контроль. И все-таки, когда они наконец попали в зал вылета, у них оставалось еще много времени. Донья Лукреция решила пройтись по магазинам «Duty Free», Фончито вызвался ее сопровождать. А Ригоберто, ненавидевший походы за покупками, сказал, что подождет в кафе. Он купил журнал «Economist», вошел в маленький ресторанчик, но обнаружил, что все столики заняты. Ригоберто уже собирался сесть в зале ожидания, когда увидел сеньора Янаке и его жену. Они сидели очень серьезно и тихо, перед ними на столике стояла вода с газом и большое блюдо с печеньем. Поддавшись невольному порыву, Ригоберто подошел к супругам.

— Не уверен, помните ли вы меня. Я был в вашем пьюранском доме несколько месяцев тому назад. Какой сюрприз: встретиться здесь! — сказал он, протягивая руку.

Пьюранцы сначала с удивлением, а потом и с улыбками на лицах подскочили со стульев и горячо ответили на приветствие.

— Такая встреча, дон Ригоберто, — поистине неожиданность. Как же нам не помнить о нашем тайном сообществе!

— Присаживайтесь, дон, — пригласила сеньора Хертрудис. — Мы вам очень рады.

— Спасибо, с удовольствием. Моя жена и сын решили пройтись по магазинам. Мы летим в Мадрид.

— В Мадрид? — Фелисито Янаке выпучил глаза. — Да и мы направляемся туда же, снова совпадение.

— Что вам заказать, сеньор? — с необычайной предупредительностью спросила сеньора Хертрудис.

Она, казалось, сильно переменилась, сделалась более общительной и любезной и даже улыбалась. Ригоберто помнил, какой эта женщина была в Пьюре: мрачной, не способной произнести ни слова.

— Эспрессо, — кивнул официанту Ригоберто. — Так, значит, вы летите в Мадрид. Выходит, мы с вами отправимся вместе.

Они сидели втроем, улыбались и обсуждали предстоящий перелет: подадут ли самолет вовремя или задержат посадку? И сеньора Хертрудис, от которой Ригоберто определенно не слышал в Пьюре ни слова, теперь трещала без умолку. Пускай только этот самолет не раскачивается в небе, как тот, который вчера доставлял их в столицу из Пьюры. Он выделывал в небе такие пируэты, что у Хертрудис слезы выступили на глазах: она была уверена, что случится катастрофа. А еще она надеется, что компания «Иберия» не потеряет их чемодан, потому что если «Иберия» потеряет их чемодан, то во что же им одеваться в Мадриде, где они собираются провести три дня и три ночи и где сейчас, кажется, очень холодно.

— Осень — лучшее время года для всей Европы, — успокоил ее Ригоберто. — И самое красивое, уверяю вас. Холода нет, только приятная прохлада. А в Мадриде вы будете проездом?

— На самом деле мы собираемся в Рим, — ответил Фелисито Янаке. — Однако Армида настояла, чтобы мы провели несколько дней в Мадриде и познакомились с этим чудесным городом.

— Сестра хотела, чтобы мы еще в Андалусию выбрались, — добавила Хертрудис. — Но это значило бы задержаться слишком надолго, а у Фелисито в Пьюре так много работы в конторе с его автобусами и грузовиками. Он взялся там все переделать на новый лад.

— «Транспортес Нариуала» сейчас на подъеме, хотя головной боли от этого не меньше, — с улыбкой объяснил сеньор Янаке. — Я оставил себе на подмену моего сына Тибурсио. Он хорошо знает компанию, с юности в ней работает. И я уверен, он справится. Но, вы же понимаете, всем руководить может только один человек, потому что иначе система начинает давать сбои.

— В это путешествие нас пригласила Армида. — В голосе Хертрудис слышалась гордость. — Она платит за все, вот какая щедрая! За билеты, за отели — за все. А в Риме мы будем жить в ее доме.

— Она проявила такую доброту, что мы никак не могли ей отказать, — пояснил сеньор Янаке. — Представьте, во что ей обошелся этот жест. Целое состояние! Армида говорит, что очень нам благодарна за то, что мы ее приютили. Как будто она хоть в чем-то нас стеснила. Для нас это была скорее большая честь.

— Что ж, в те дни вы обошлись с Армидой весьма достойно, — заметил дон Ригоберто. — Вы дали ей свою нежность и поддержку; ей тогда было важно очутиться среди родных. Теперь Армида прочно встала на ноги и, пригласив вас, поступила совершенно правильно. Вот увидите, Рим вас очарует.

Сеньора Хертрудис вышла в туалетную комнату. Фелисито Янаке кивнул вслед жене и, понизив голос, признался дону Ригоберто:

— Моей жене страшно хочется увидеть папу. Это мечта всей ее жизни, ведь Хертрудис очень религиозна. Армида обещала отвести ее на площадь Святого Петра в час, когда папа выходит на балкон. А еще Армида постарается устроить так, чтобы Хертрудис включили в число паломников, которым святой отец в определенные дни дает аудиенцию. Увидеть папу и побывать в Ватикане — это будет главная радость всей ее жизни. Знаете, после нашей свадьбы Хертрудис сделалась ревностной католичкой. Прежде она такой не была. Вот почему я решился принять приглашение Армиды. Ради нее. Она всегда была мне хорошей женой. В трудные времена проявляла великую жертвенность. Если бы не Хертрудис, я не отправился бы в это путешествие. Знаете, это будет мой первый отпуск за всю жизнь. Мне как-то непривычно сидеть без дела. Потому что мне по-настоящему нравится работать.

И неожиданно, без всякого перехода, Фелисито Янаке принялся рассказывать дону Ригоберто о своем отце. Батрак из Япатеры, нищий чулуканец без образования и ботинок, брошенный своей женой, который, ломая хребет, вырастил Фелисито, заставил его учиться и осваивать профессию, чтобы сын выбился в люди. Прямее этого человека не было на всем белом свете.

— Да, вам действительно повезло с отцом, — сказал дон Ригоберто, поднимаясь из-за стола. — Вы определенно не пожалеете об этом путешествии. Мадрид, Рим — это очень интересные города, сами убедитесь.

— Да-да, всего вам самого наилучшего, — ответил Фелисито, тоже вставая. — И передавайте привет супруге.

Однако дону Ригоберто показалось, что пьюранец не ждет ничего интересного от этой поездки, что отлучка с работы и вправду жертва сего стороны. Ригоберто спросил, разрешились ли его проблемы, и тотчас пожалел о своем вопросе, увидев на лице маленького человечка облачко озабоченности — или печали.

— По счастью, все уже позади, — тихо сказал Фелисито. — Надеюсь, наше путешествие по крайней мере поможет пьюранцам забыть обо мне. Вы и представить себе не можете, что значит сделаться знаменитостью, попасть в газеты и на телевидение, превратиться в мишень для уличных прохожих.

— Уж в этом я вас понимаю. — Дон Ригоберто похлопал коммерсанта по плечу. Затем подозвал официанта и, невзирая на протесты Фелисито, расплатился за троих. — Ну что ж, увидимся в самолете. Я вижу, меня уже ищут жена и сын. До скорого.

Посадку на мадридский рейс еще не объявили. Ригоберто рассказал Лукреции и Фончито, что чета Янаке летит в Европу по приглашению Армиды. Лукреция была растрогана щедростью вдовы Исмаэля:

— В наши времена подобного уже не встретишь. Я подойду к ним в самолете. Эти люди на несколько дней приютили Армиду в своем домике, никак не ожидая, что за свое доброе дело выиграют главный приз в лотерее.

В «Duty Free» Лукреция купила несколько цепочек из перуанского золота, чтобы раздаривать как сувениры симпатичным людям, которые встретятся им в пути, а Фончито — DVD Джастина Бибера, канадского певца, который теперь сводил с ума молодежь по всему миру, — мальчик намеревался смотреть его на своем компьютере во время полета. Ригоберто принялся листать «Economist», но вовремя вспомнил, что лучше бы держать под рукой книгу, которую он подобрал для чтения во время путешествия. Он открыл чемодан и достал старинный томик, купленный когда-то на лотке у букиниста на берегу Сены: то был «Сатурн», эссе Андре Мальро о Гойе. У Ригоберто сформировалась многолетняя привычка тщательно отбирать книгу, которую он будет перечитывать в самолете. Опытным путем было доказано, что во время полета он не может читать что попало. Это должно быть чтение захватывающее, требующее предельной концентрации внимания, так чтобы полностью заглушить ту бессознательную тревогу, которая давала знать о себе при каждом его перелете, позволить забыть, что ты находишься на высоте десяти тысяч метров (десяти километров) над землей, передвигаешься со скоростью 900 или 1000 километров в час при температуре -50 или -60 градусов. И это был не то чтобы страх — куда более мощное ощущение: уверенность, что в конце концов это может произойти в любой момент — тело его утратит целостность в долю секунды и, быть может, ему откроется великая тайна, знание о том, что ждет по ту сторону смерти (если там хоть что-нибудь ждет), — каковую возможность Ригоберто со своим застарелым агностицизмом, лишь чуть-чуть смягченным годами, скорее, был склонен отвергнуть. Однако некоторым книгам удавалось заглушить это зловещее ощущение — книгам, которые до такой степени погружали его в чтение, что Ригоберто забывал обо всем вокруг. Так случалось, когда он читал детектив Дэшила Хэммета, эссе Итало Кальвино «Шесть заметок на следующее тысячелетие», «Дунай» Кладио Магриса или перечитывал «Поворот винта» Генри Джеймса. На этот раз дон Ригоберто выбрал эссе Мальро, потому что помнил, какие чувства охватили его при первом прочтении, как страстно захотелось ему вживую, а не на репродукциях увидеть фрески из «Дома глухого», «Бедствия войны» и «Капричос». Всякий раз, когда Ригоберто приходил в мадридский Прадо, он надолго задерживался в залах, отведенных Гойе. Эссе Мальро станет хорошим вступлением к долгожданной встрече.

Великолепно, эта тягостная история наконец-то закончилась! Дон Ригоберто был настроен решительно: ничто не должно испортить эти четыре недели. Все будет мило, благостно и прекрасно. Не видеть никого и ничего, что может раздражать, отвлекать или портить красоту; организовать все перемещения таким образом, чтобы целый месяц жить с ощущением, что счастье возможно, чтобы этому способствовало все, что он будет делать, слышать, видеть и обонять (обеспечить последнее, конечно, сложнее всего).

Ригоберто настолько погрузился в этот блаженный сон, что Лукреции пришлось подпихнуть его локтем: посадка уже началась. Они издали увидели, как дон Фелисито и донья Хертрудис первыми подходят к стойке бизнес-класса. Очередь в экономкласс, разумеется, была гораздо длиннее, из чего следовало, что самолет будет набит пассажирами под завязку. Однако Ригоберто и сейчас ни о чем не беспокоился: он забронировал через турагентство три места в десятом ряду, за аварийным выходом, где можно беспрепятственно вытянуть ноги, что позволяло легче переносить неудобство долгого перелета.

Войдя в салон, Лукреция поздоровалась за руку с четой пьюранцев; дон Фелисито и донья Хертрудис ответили ей очень приветливо. Ригоберто с семьей заняли три отведенных для них места за аварийным выходом, со свободным пространством впереди. Глава семейства уселся у окна, Лукреция ближе к проходу, а Фончито между ними.

Дон Ригоберто глубоко вздохнул. Он, не вникая, прослушал предполетную инструкцию проводницы. Когда самолет начал разгоняться по взлетной полосе, Ригоберто зарылся в журнал «Economist», в передовицу, в которой обсуждался вопрос, переживет ли евро сотрясающий Европу кризис и переживет ли Европейский союз отмену евро. Под рев четырех моторов самолет рванул вперед, с каждой секундой наращивая скорость, и Ригоберто почувствовал, как ладошка Фончито вцепилась в его локоть. Отец перестал читать и обернулся к сыну: мальчик смотрел оторопело, лицо его как будто застыло.

— Не бойся, сынок, — улыбнулся Ригоберто, но тут же замолчал, потому что Фончито замотал головой, словно говоря: «Не то, дело не в этом».

Самолет уже оторвался от земли, но мальчик по-прежнему сжимал руку Ригоберто, так что отцу уже было больно.

— Что происходит, Фончито? — спросил он, встревоженно посмотрев на Лукрецию, но в шуме моторов его жена ничего не расслышала. Она закрыла глаза — то ли дремлет, то ли молится.

Фончито пытался что-то сказать, но только беззвучно шевелил губами. Мальчик сильно побледнел.

И тогда дону Ригоберто стало так жутко, что он наклонился к самому уху Фончито и прошептал:

— Мы же не позволим Эдильберто Торресу изговнять наше путешествие, верно, сынок?

Фончито наконец-то обрел дар речи, и от его слов в жилах Ригоберто застыла кровь:

— Он здесь, папа, он в самолете, сидит прямо за твоей спиной. Да-да, это сеньор Эдильберто Торрес.

У Ригоберто заныла шея, как будто его ранило или контузило. Он не мог пошевелить головой, не мог повернуться и посмотреть назад. Шея болела невыносимо, голову словно охватило огнем. Мелькнула дурацкая мысль: его волосы сейчас дымятся, как факел. Да разве возможно, чтобы этот сукин сын находился здесь, в самолете, и летел вместе с ними в Мадрид? Ярость закипала неудержимо, словно лава, у Ригоберто возникло непреодолимое желание встать и наброситься на этого Эдильберто Торреса, оскорблять и безжалостно избивать его, пока достанет сил. Несмотря на острую боль в затылке, Ригоберто наконец сумел всем телом повернуться назад. Однако на следующем ряду вообще не было мужчин — только две пожилые сеньоры и девочка с леденцом во рту. Ригоберто в растерянности посмотрел на сына и только теперь с удивлением разглядел в его глазах искорки веселья и насмешки. Фончито громко рассмеялся:

— А ты ведь поверил, папа! — Его сотрясал детский смех: здоровый, шаловливый и чистый. — Ну правда же, ты поверил! Видел бы сейчас ты свое лицо, папа!

И вот уже Ригоберто с облегчением качает головой, улыбается, смеется, примирившись и с сыном, и со всей жизнью. Самолет уже прорвался через слой облаков, и весь салон залило солнечным светом.

Примечания

1

Пьюра — город на северо-западе Перу, на побережье Тихого океана, место действия многих произведений Варгаса Льосы. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Луис Мигель Санчес Серро (1889–1933) — военный и политический деятель родом из Пьюры, президент Перу с 1931 по 1933 год.

(обратно)

3

Куадра — мера длины, около 125 метров.

(обратно)

4

Перуанский соль составляет 100 сентаво.

(обратно)

5

Хоакин Рамос со своей козой-газелью упоминается на первых страницах повести Варгаса Льосы «Кто убил Паломино Молеро?» (1986).

(обратно)

6

Литума — персонаж многих произведений Варгаса Льосы.

(обратно)

7

Мигель Грау Семинарио (1834–1879) — адмирал, национальный герой Перу. Родился в городе Пайта, неподалеку от Пьюры; погиб в войне с Чили.

(обратно)

8

Чича — кукурузная водка.

(обратно)

9

Че гуа! — характерное для латиноамериканцев восклицание, употребляется для выражения страха, удивления, жалости.

(обратно)

10

Кастилья — пригород Пьюры.

(обратно)

11

Ригоберто — персонаж романов Варгаса Льосы «Похвальное слово мачехе» (1988) и «Тетради дона Ригоберто» (1997).

(обратно)

12

Фончито — уменьшительное от имени Альфонсо. Имеется в виду сын Ригоберто и пасынок Лукреции.

(обратно)

13

Таку-таку — традиционное блюдо перуанской кухни из риса, фасоли и жареных бананов.

(обратно)

14

Анкон — самый северный район Лимы.

(обратно)

15

Пукусана — самый южный район Лимы.

(обратно)

16

Эль-Ниньо — климатическая аномалия: теплое течение в Тихом океане, периодически возникающее раз в несколько лет.

(обратно)

17

Куско — город на юго-западе Перу.

(обратно)

18

До 2002 года Перу делилось на 24 департамента: в наше время территория государства поделена на 25 регионов.

(обратно)

19

Чичерия — кабачок, в котором продают чичу (кукурузную водку).

(обратно)

20

Мангачерия — один из районов Пьюры, населенный по преимуществу индейцами и метисами. Жители этого района называют себя мангачи.

(обратно)

21

Салезианцы Дона Боско — католическая конгрегация.

(обратно)

22

В повести «Кто убил Паломино Молеро?» (1986) Сильва был еще красавцем-лейтенантом.

(обратно)

23

Имеется в виду плод рожкового дерева.

(обратно)

24

Чипе — район Пьюры.

(обратно)

25

Сесилия Барраса — современная перуанская певица, любимица самого Варгаса Льосы.

(обратно)

26

На самом деле в «Докторе Фаустусе» разговор с дьяволом происходит в главе 25.

(обратно)

27

Упоминается в романе «Разговор в „Соборе“»; в русском переводе повести «Кто убил Паломино Молеро?» фигурирует под фамилией Кобелио.

(обратно)

28

Перевод Ирины Филипповой.

(обратно)

29

Тондеро — пьюранский танец цыганского происхождения.

(обратно)

30

В испанской и латиноамериканской традиции мужчина обычно носит две фамилии — первую (отцовскую) и вторую (материнскую). Можно предположить, что Фелисито отказался от фамилии матери, поскольку она его бросила.

(обратно)

31

Здесь: немедленно (лат.).

(обратно)

32

Мартин де Поррес (1579–1639) — перуанский священнослужитель и врач, первый темнокожий американец, канонизированный католической церковью.

(обратно)

33

Чира — река в регионе Пьюра.

(обратно)

34

Перевод Н. Наумова.

(обратно)

35

В Перу слово «gallinazo» означает «гриф».

(обратно)

36

АПРА — Американский народно-революционный альянс (Alianza Popular Revolucionaria Americana), перуанская партия, созданная в 1924 году.

(обратно)

37

Мараньон — левый исток Амазонки.

(обратно)

38

Литума вспоминает события, описанные в романе «Зеленый Дом» (1966).

(обратно)

39

Контамана — город на востоке Перу.

(обратно)

40

Во времена инков слово «yanacona» означало «раб, человек низшего сословия», в колониальные времена — «индеец-слуга», позже — «индеец — мелкий земельный арендатор».

(обратно)

41

«Католическое действие» — общее название светских католических организаций, действующих под руководством духовенства. Организация с таким названием есть и в Перу.

(обратно)

42

Новициат — в католической церкви период испытания перед вступлением в монашеский орден.

(обратно)

43

Рикардо Пальма Сориано (1833–1919) — перуанский писатель. Его «Перуанские предания» — это серия книг, в которых реальные исторические факты тесно переплетаются с придуманным сюжетом.

(обратно)

44

Река Махес протекает в регионе Арекипа.

(обратно)

45

С тех пор как пастушке Бернадетте в 1858 году в гроте над рекой возле французского города Лурд явилась Дева Мария, город превратился в один из крупнейших центров католического паломничества со всего света.

(обратно)

46

Маристы — члены католической монашеской конгрегации, посвященной Деве Марии.

(обратно)

47

Чинча — город на побережье, центр одноименной провинции.

(обратно)

48

Снимаю шляпу! (фр.).

(обратно)

49

Маринера — традиционный перуанский парный танец.

(обратно)

50

Королевская академия художеств — наиболее влиятельная и авторитетная ассоциация художников Великобритании.

(обратно)

51

Куэрнавака — город в Мексике.

(обратно)

52

Повесть американского писателя Германа Мелвилла «Писец Бартлби» написана в 1853 году.

(обратно)

53

«Magaly» — популярное в Перу субботнее телешоу.

(обратно)

54

Поликарпа Салавариета Риос (1796–1817) — участница борьбы за независимость Колумбии, расстреляна испанскими властями.

(обратно)

55

Полифем — одноглазый циклоп, который в поэме Гомера чуть не съел Одиссея.

(обратно)

56

Луис де Леон (1528–1591) — испанский поэт-мистик, религиозный писатель, переводчик священных текстов и литературных сочинений.

(обратно)

57

Букв.: «с древними тротуарами» (фр.). Цитата из стихотворения Артюра Рембо «Пьяный корабль».

(обратно)

58

Инкуб — демон, соблазняющий женщин; суккуб — мужчин.

(обратно)

Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • *** Примечания ***