Покорение высоты [Игорь Владимирович Сорокин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

В праздничную ночь башня начинает светиться. Ее мягкий серебряный свет кажется живым, как будто пирамидальный тополь стоит под луной.

— Я не хвастун, не честолюбец, но, ей-богу, хорошо при жизни увидеть такую постройку… — говорил Николай Васильевич Никитин, посещая свою башню. Много раз обращались к конструктору корреспонденты с одним и тем же вопросом:

— Почему башня не носит вашего имени! Ведь так заведено не только у нас в России, но и во всем мире — Эйфелева башня, Шуховская! А почему эта не Никитинская! И каждый раз Николай Васильевич отвечал: «По-моему, это было бы нескромно».

Но сама жизнь поправила Никитина в этой его чрезмерной скромности: все, кто участвовал в проектировании узлов башни, все, кто ее строил, ласково называли ее «Николаевна». Этой дани любви и уважения к конструктору Никитин особенно искренне и счастливо радовался. «Николаевна» бережет Москву и днем и ночью. Она разговаривает с Москвой, с близкими к ней городами, рассылая во все стороны свои телеволны.


СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА

1
Мальчик упал в траву. Он зарылся в нее лицом и долго лежал, не шевелясь. Его горе было огромно, он не мог даже плакать. Мальчик потерял своего верного друга, своего дорогого Книжника.

Поздно ночью, когда все уже спали, к ним в дом, словно наглые бандиты, нагрянули жандармы. Папа сказал, что их было двое. Они велели Книжнику быстро собраться и увели его со двора. Сквозь сон до слуха мальчика долетел каменный стук каблуков, но он не проснулся. Он просил, умолял папу вернуть Книжника домой, но на все его просьбы папа отвечал горестной улыбкой, будто чувствовал за собой какую-то вину, и мальчику стало понятно, что его бесценный друг пропал навсегда.

Мальчик лежал в траве. Палило солнце. Трава источала сладкий дух спелого арбуза. Неожиданно над самым ухом мальчика, гудя, пролетел жук, запутался в траве и упал где-то совсем близко. Мальчик поднял голову и огляделся. Сверкая изумрудной спиной, жук поднимался по стеблю травинки. Ему захотелось сбить его щелчком, чтобы жук не мешал ему думать о друге, протянул было руку, но, увидев, что жуку нет до него никакого дела, остановился и стал наблюдать за ним. Прилет жука неожиданно утешил его, разом отодвинул его беду и настроил на совсем новые мысли. В неуемном детском воображении обыкновенный жук-навозник вдруг предстал царственным скарабеем — священным символом страны пирамид, про которую совсем недавно рассказал ему Книжник.

Травинка качалась под тяжестью жука, но тот и не думал взлетать, продолжал ворочаться на стебле, обнимать его крючковатыми лапами. Травинке надоело гнуться, она распрямилась, подрагивая от непосильной тяжести, и гордо замерла. Любопытными глазами смотрел мальчик на тоненькие жилки стебля и силился понять, откуда у былинки такая стойкая крепость и почему так уверен грузный красавец жук в ее надежности. Легкой волной прошелестел ветер, покачнув траву. Жук раздвинул блестящие закрылки и улетел вслед за ветром. Мальчик выдернул гордую травинку и воткнул ее в указательный палец — из-под кожицы выкатилась капля крови. Он засунул палец в рот и глубоко погрузился в свои мечты. В его воображении возник волшебный город, в котором дома росли, как цветы. Каждый дом был по-своему прекрасен. Один повторял своей формой белую лилию, поднимающую на изящном стебле свой цветок до самого неба, другой дом был похож на лотос… Детская фантазия свободно раздвинула привычное жизненное пространство, в котором живут люди, включила в него облака и небесные сферы, наполнила мир людей воздухом и солнцем. Как жаль, что не с кем было поделиться, некому рассказать об этих видениях! И снова скорбь о друге кольнула его сердце.

По исстари заведенному сибирскому обычаю в доме, где жил мальчик, часто находили приют незнакомые люди, попавшие в беду. Одни жили подолгу, другие — короткий срок. Книжник, которому их город был определен местом ссылки, прижился в доме Никитиных. Папа поручил ему подготовить мальчика в гимназию. Больше года длилась дружба Коли Никитина и Книжника. Она казалась вечной и вдруг оборвалась.



Родители Н. В. Никитина Ольга Николаевна и Василий Васильевич Никитины за неделю до заключения В.В. в читинскую городскую тюрьму за революционную работу. 1905 г.


Отец мальчика Василий Васильевич Никитин действительно ничем не мог помочь Книжнику, потому что сам в недавнем прошлом испытал такую же участь. В 1902 году, истомившись сидением за конторкой писца в Тобольском губернском суде, он отправился искать счастья, но не на запад, как большинство его сверстников, а на восток, и осел в Чите. Там его приняли в городскую типографию. Сначала он был наборщиком, потом верстальщиком, а через два года стал уже метранпажем типографии, вторым после хозяина человеком — его правой рукой. По роду своей работы Василий Васильевич постоянно находился в окружении печатников, самой революционно настроенной массы среди рабочих города. Крамольными идеями жила эта среда. Метранпаж Никитин, через руки которого проходила вся печатная продукция типографии, сам, бывало, прятал свежие оттиски «запретного слова» от хозяйских глаз. Он оставался своим человеком для рабочих, но не терял в то же время должной дистанции и не гнул спины перед хозяином.

Вскоре Читу, как и всю Россию, всполошили петербургские события 9 января 1905 года. Ни в одном городе Российской империи эти события не получили такого развития, как в Чите.

Едва распространились первые слухи о царской расправе над народом, сибирский люд заволновался, с каждым часом все более ожесточаясь. В солдатских и казачьих казармах митинговали целыми сутками, взбунтовались ремонтные рабочие паровозного депо и механики подвижного состава. Вслед за железнодорожниками поднялись рабочие арсенала, потом мукомолы, рабочие с приисков, рудокопы. Печатники типографии были рупором восставших. Листовки с призывами формировать боевые народные дружины, громить полицейские участки печатали они самым четким шрифтом.

Метранпаж Никитин подписывал в печать первые постановления Советов рабочих, солдатских и казачьих депутатов, которые начали действовать в Чите с февраля 1905 года.

В самый разгар читинских событий, когда у городских властей еще оставалась в руках реальная сила, Василий Васильевич Никитин был арестован за наборным реалом.

Узнав об арестах, восставшие начали готовить нападение на тюрьму. Не дремали и отцы города. Они поторопились выслать из Читы опасных заключенных.

Видимо, все-таки метранпажу Никитину повезло. Вынесенный в спешке приговор был довольно мягким, он гласил: «Выслать мещанина Никитина В. В. на родину, в город Тобольск, и учредить над ним гласный надзор».

Узнав впоследствии о развитии боевых действий Читинских Советов, Василий Васильевич и сожалел, что судьба вырвала его из революционных рядов, и радовался, что остался цел. В декабре 1905 года родилась первая на Русской земле Читинская республика солдат и сибирских казаков. Всего два месяца просуществовала она. Карательная экспедиция царских генералов Ренненкампфа и барона фон Меллер-Закомельского разгромила боевые порядки республиканцев. Революционных рабочих и солдат расстреливали тысячами. Эхо расстрелов покатилось по всей Сибири леденящим гулом.


Василий Васильевич Никитин трудно приживался в родном доме. У оседлых жителей сибирских околотков со словом «бродяга» связывалось все самое дурное, что может завестись в человеке. Этим словом и встретили его родные, когда воротился он в Тобольск в сопровождении стражника под ружьем. Вернулся он не один, ас молодой женой. Незадолго до ареста он обвенчался с Ольгой Николаевной Бороздиной, дочерью фотографа городской читинской газеты. Так уж случилось, что молодые отправились в свадебное путешествие за казенный счет и в сопровождении жандарма.

Ольга Николаевна обладала легким, веселым нравом. Ее скоро полюбили в большом старинном доме Никитиных. Ей тоже нравилось здесь. Под окнами густой сад и огород, сбегавший к самому яру над Иртышем. С воды, тревожа душу, доносились пароходные гудки. Они прилетали будто издали, хотя дебаркадер был виден с крыльца.

Здесь 15 декабря 1907 года родился их первенец — Николай Никитин. Город Тобольск с его глубинной русской историей навсегда остался в его памяти. Он любил этот город, любил его памятники, гордился его прошлым.

Со времен Ивана IV до середины XIX века Тобольск был официальной столицей Сибири. Вся Русская земля от Урала до Тихого океана входила в состав Тобольской губернии. «Сибирский наместник царя Алексея Михайловича князь Константин Голицын, собрав казну великую, вознамерился провозгласить себя царем всея Сибири, за что и был казнен под московскими стенами на Болотном острову. А казна та княжья оказалась побогаче царской», — сказано в старинных сибирских летописях.

Город у слияния Тобола и Иртыша стал терять свое былое значение с той поры, как обошла его стороной Транссибирская железнодорожная магистраль. От прежнего величия столицы Сибири сохранился белокаменный кремль, высоко вознесенный над городом.

В ряду старинных русских крепостей Тобольский кремль стоит особняком. В нем можно угадать черты Троице-Сергиевой лавры и Смоленского кремля, и в то же время он не повторяет, а как бы превосходит их своим богатством и сибирским размахом. На золоте таежных рек, на дорогих собольих шкурках возносился Тобольский кремль. Строили его более тридцати лет, потом достраивали, подновляли. Довелось на его строительных лесах потрудиться плененным под Полтавой шведам.

Одна из внутренних стен сохранила название «шведская стена». Павлинную башню, узорчатую и витиеватую, тоже подлатывали шведы. Однако первозданный облик, приданный кремлю архитектором Семеном Ремизовым, хранит единство и глубину классического русского стиля. Белокаменный ансамбль поражает совершенством формы и завершенностью образа. От иноземцев же в традиционную русскую старину вошла прозрачной каплей прохладная чистота готики и подчеркнутая строгость линий.

Коля Никитин недолго жил в Тобольске, но на протяжении всех своих юных лет любил приезжать сюда и подолгу гостить у бабушки Ани.

В ранние годы Николая Никитина на территории кремля был монастырь. С церковных амвонов неслось громогласное пение, на верхнем ярусе колокольни раскачивались в чашах колоколов тяжелые била, в большой и малой звонницах творили свою музыку звонари. Малиновый звон плыл по небу, подгоняя облака. Тобольский кремль как бы парил над городом… Город жил, подчиняясь колокольному звону.


Навстречу потокам людей, идущих от заутрени, торопился Василий Васильевич Никитин в должность. Как и до своего отъезда в Читу, он снова служил секретарем в губернском суде. С чего начал, к тому и пришел. Человек энергичный и самолюбивый, он не мог не тяготиться своей должностью и с горькой иронией называл себя «нструментом для казенной переписки». И хотя зеленый вицмундир снова ввел его в чиновничий ранг, это несло ему не радость, а гнет. На службе через его руки однообразным потоком проходили униженные прошения о свиданиях с заключенными в тобольскую тюрьму. Василий Васильевич переписывал эти прошения, добиваясь большой убедительности, и радовался, когда они достигали цели.

В канцелярию суда он входил с какой-то неестественной робостью и на целый день затихал за своим столом возле печки. Даже голос его изменился, стал просительным и тихим. Молодые чиновники с университетскими значками не только не гнушались его обществом, но приняли его в свою среду как героя и откровенно сочувствовали писарю Никитину, которому даже малая надежда сделать продвижение по службе была заказана.

Здесь ценили его каллиграфический почерк, умение писать без ошибок и через несколько месяцев стали доверять ему составление приказных рапортов и депеш.

Лишь дома оживал он, часто бывал весел, играл на гитаре и пел с женой на два голоса томные романсы. Сколько радостных и счастливых хлопот принес в молодую семью первенец, названный Николаем в честь отца Ольги Николаевны.

Первое фото Коли Никитина сделано в фотографии Е. Шредерса. Вот что написал сам конструктор по поводу этого снимка: «Тобольск. Первенцу нет еще года. 1908 год. Из рассказов мамы: «Все время валился набок. Папе пришлось сзади из-под одеяла поддерживать — голова большая и тяжелая».

Прошло чуть больше года, и в семье Никитиных появляется повое пополнение. На этот раз девочка. Назвали ее Валентиной — любимое поэтами той поры имя. Расходы росли, а жалованье оставалось прежним, да и жизнь дорожала, цены поднялись даже на хлеб и молоко. Семья потихоньку проедала приданое Ольги Николаевны. Они жили неясными надеждами на лучшие времена, а между тем все представления Василия Васильевича на повышение в должности неизменно возвращались с визой: «Преждевременно!»

Наконец благодаря ходатайству друзей открылось для Василия Васильевича место частного поверенного, но не в Тобольске, а на юге губернии, по соседству с казахскими степями в богом забытом Ишиме. Никитины устроили прощальный ужин. Друзья подарили им медную табличку с буквами в завитушках: «Частный поверенный Василий Васильевич Никитин».

Вся поклажа уместилась на одной телеге: сундук с одеждой и постелью, сундучок с запасами еды да связка книг. Выехали рано, сонных детей вынесли на руках. На кремлевском холме простились с городом, извозчик поторапливал.

Дорога шла старинным Владимирским извозом, который за Уралом иногда называли сибирским этапным трактом. Солнце заливало весеннюю степь, березовые перелески, горело в блюдцах озер.

Извозчик идет возле телеги пока хватает ног, его сменяет Василий Васильевич: лошади тяжело везти всех сразу. Но вот дорога бежит под уклон, внизу светится неширокая речка. Здесь Василий Васильевич хотел было сделать привал, но извозчик лишь покачал головой и, ничего не объясняя, стал нахлестывать лошадь. Телега прогремела по мосту, и дорога стала забирать вверх.

— Негоже на кладбище пировать, хозяин. Василий Васильевич огляделся и, не найдя крестов, с удивлением взглянул на возницу. Тот кнутом указал на пологий холм и сказал:

— На этих могилах крестов не ищи. Был бы их здесь целый лес… Бывало, этап дальше этого места не ходил. Вишь вон балочку? Там ключ бьет. На вкус вода в нем чуть солона, но по жаре приятна — жажду скоро утоляет. Сильно, однако, ядовита вода в родничке. В старину песня про этот ключ была. Не слыхал? — Извозчик сипло запел: — «Как жестокий конвой ко ключу нас подвел да попотчевал мертвой водою…» Забываться песня стала. Теперь на каторгу в вагонах с решетками возят.

Василий Васильевич надолго задумался, глядя на дорогу. «Отчего это торный Владимирский тракт стал символом неволи, дорогой в трудную и позорную смерть? Ведь торили его вольные люди, полагая, что открывают дорогу к свободе. Накатывали ее первые повозки переселенцев, бегущих от крепостной неволи. Шли сильные свободные люди, мечтая о счастливом раздолье, а вынесли на своей спине бубнового туза и нагайку солдат-погонял».

Город Ишим поверг Никитиных в уныние. Мутная река едва шевелилась в своих берегах. От воды шел тяжелый застойный дух. Почва вокруг — сплошной суглинок, ни песчаной отмели, ни гальки. Вспоминали привольный разлив Иртыша, белый свет Тобольского кремля, и становилось грустно. Здесь от горизонта до горизонта тянулась ровная плешина степи. Даже трава не хотела здесь расти.

Город со своими постройками был под стать окрестностям. Редкие дома были крыты черепицей, большинство крыш из дранки, амбары, конюшни, завозни — те и вовсе крыты дерном. На весь город один каменный дом более или менее приличного вида — городская управа. Складывалось впечатление, что город сколотили на скорую руку с надеждой потом переделать, да так и не собрались.

Василий Васильевич встряхнулся и приказал себе не унывать: повсюду люди живут.

В доме, принадлежавшем купцу Ершову, семья Никитиных заняла две комнаты — большую и маленькую, обе на втором этаже. Едва распаковали вещи, Василий Васильевич поторопился укрепить медную табличку на воротах и попросил почистить, чтобы сияла.

На другое утро отправился он в городскую управу. Василий Васильевич представил начальнику канцелярии рекомендательные письма и важно сел. Едва пробежав первые строки, начальник канцелярии вскочил, словно перед ним был генерал.

— Господин Никитин, — волнуясь, произнес чиновник, — мне поручено сообщить вам, что их превосходительство вас принять не смогут. Ни сегодня, ни завтра. Они не намерены принимать вас вовсе, тем более что место частного поверенного у пас уже занято.

— Этого не может быть! Что значит «место занято»! Я ехал сюда именно за местом. Оно не может быть занято!

Неизвестные люди с притворной скорбью разводили руками.

Василий Васильевич не знал, как он придет домой, что скажет жене. Мечты о достойном воспитании детей, о том, чтобы самому наконец сбросить груз недовольства своим положением, — все распалось в прах.

Оказалось, что полицейский циркуляр, посланный из Тобольска ему вслед, обогнал его в дороге, и градоначальник Ишима, избегая лишних хлопот, посадил частным поверенным племянника своей жены, которому едва сравнялось восемнадцать лет. Василий Васильевич писал губернскому начальству жалобы, но они оставались без ответа. Подумав, погоревав, Никитины решили обживаться здесь.

По сходной цене им вскоре удалось купить корову. Никитины почувствовали, что с этой покупкой их жизнь направляется совсем в другое русло, чем они ожидали.

Ни Василий Васильевич, ни Ольга Николаевна не умели к своей корове подступиться, пришлось брать уроки у хозяйской прислуги. Пегая Милка с задумчивыми глазами стала любимицей детей. Вниз по извозу через мост Ермака водил по утрам пятилетний Коля Никитин кормилицу семьи на заливные луга.



Коля Никитин с сестрой Валей. Ишим. 1911 г.


Никитины продолжали упорно искать свою судьбу, не теряя надежды на будущее. Это шло от надежной веры в свои руки, в изобретательность ума.

Была у Никитиных еще одна попытка перейти на натуральное хозяйство. На протяжении их первой ишимской зимы плели они всем семейством рыбачью сеть. Василий Васильевич прослышал, что озера и старицы вдоль реки Ишим кишмя кишат самой разнообразной рыбой. Попадаются окуни во всю сковороду. Неизвестно, что последовало бы за сетью, если бы в первом же озерце не изгрызли ее горбунцы — земноводные твари, похожие на кузнечиков.

Прошел год, и на том месте, где висела золотистая табличка несостоявшегося частного поверенного, появилась большая вывеска: «Фотография О. Н. Никитиной». Еще лежал снег, когда стали поступать из Читы различные фотопринадлежности, которые присылал отец Ольги Николаевны. Прибыл громоздкий, но удивительно удобный станок для ретуши, следом за ним яркие декорации: пальмы на морском берегу, озеро с горбатым мостиком и черными лебедями, рисованный уголок аристократической гостиной.

Вскоре весь полусвет Ишима — мелкие чиновники, удачливые ремесленники, скупщики зерна и сала — потянулись в фотопавильон. Они с удовольствием позировали, сыто развалясь в кожаном кресле на фоне экзотических чудес. Особенно любили фотографироваться хозяин мыловаренного завода со своей неувядающей женой и машинист паровой мельницы с целым взводом сыновей. Раз от разу клиенты получались на фотографических карточках все краше, потому что Ольга Николаевна наловчилась ретушировать портреты, не оставляя на лице никаких изъянов. Оказалось, что никитинскую клиентуру мало беспокоило сходство. Узнал себя — этого довольно, был бы красив! Убрать лошадиную челюсть, сделать демонические глаза, взрастить шевелюру на облысевшей голове — все могла Ольга Николаевна.

Василий Васильевич быстро приосанился, преисполнился важности, принимая заказы и плату за услуги. Искусство ретуши ему не поддавалось, не хватало знания психологии ишимцев. Зато в искусстве обработки фотопластин, в химическом цехе он был незаменим.

Никитины были уверены, что нащупали наконец надежную почву и теперь можно расправить плечи. В самом деле — все не так уж плохо. Скорее наоборот: основная еда у них — молоко и хлеб — своя! В счет оплаты семейных портретов поставляют им в высоких кулях прямо с мельницы муку простого помола. Если муку хорошо просеять, она станет почти белой, а отруби пойдут на прикорм корове. Никитины уже могут позволить себе нанять прислугу. Деревенская девушка Лена ухаживает за коровой, отводит ее в стадо, заменив Колю, помогает маме на кухне. Каждое утро мама выпекает в русской печи целую гору калачей и булок. Ржаной хлеб считается деликатесом, потому что он покупной.

Мама спокойная, раздражается редко, хотя за целый день ей редко удается присесть. В десять часов пойдут клиенты, а до этого еще нужно привести в порядок детскую одежду, убраться в павильоне. Бьет десять, и мама преображается: она чопорная хозяйка фотоателье, в котором делают людей красивыми. Это высшее искусство во всем Ишиме, если не считать кинематографа «Модерн», где под гремучий рояль крутят стремительные американские фильмы.

Во время работы в павильоне детям вход туда запрещен, их заблаговременно выпроваживают гулять. Летом дети Никитиных ходят в обуви только в церковь, а во все остальное время — в дождь ли, в зной — босиком. В лексиконе семьи слова «больно», «устал», «тошнит» запрещены. Мама толково объяснила:

— Зачем говорить, что тебе больно? Чтобы нам всем тоже стало больно? Скажи три раза подряд: «Мне не больно, уже не болит» — и потри, где ушиб. Увидишь — все само пройдет!

Ссадины, синяки, ушибы проходят быстро, но Коля успевает набрать новые. Счастливая детская пора кажется бесконечной.

2
«Посреди города стояла величественная пожарная каланча, на которую по десяти раз на дню, отдуваясь и потея, с мукой на лице взбирался пузатый сторож красных петухов. Как сияла его медная каска в солнечный день, как завидовали ему мы, мальчишки, переступая босыми пятками по пушистой пыли городской площади», — вспоминал Никитин.

Рос он послушным и рассудительным мальчиком, несмотря на безнадзорность. На отважные поступки, то есть на серьезное озорство, он решался только в мечтах.

Однажды в жаркий день после дождя ватага ребят собралась на площади. Самые старшие затеяли опасную игру, в которой победителем считался тот, кто сумеет взобраться по лестнице пожарной каланчи как можно выше и оттуда спрыгнуть вниз. В то место, куда приземлялись прыгуны, малыши подгребали песок и пыль. Пачкаться в земле Коля считал зазорным, а прыгать боялся. Но однажды он решился и, холодея от страха, полез наверх. Вдруг мальчишки засвистели и бросились врассыпную. Коля поглядел вниз и остолбенел: медная каска сверкала прямо под ним, пожарный орал и грозил кулаком. Мальчик приготовился сдаться на милость хозяина каланчи, но гибельный страх не давал ему пошевелить ни рукой, ни ногой. Пожарный, убедившись, что угрозы не помогают, лихо крикнул: «Эх, держись у меня!» Со злой резвостью, широко ворочая задом, толстяк полез за мальчиком. Коля заплясал на ступеньке, как будто с лестницы можно было куда-нибудь убежать. Он оглядел площадь — мальчишки стайкой сбились в переулке, ожидая развязки. Пожарный подбирался к цели и уже приготовился схватить его за ногу. Коля вскарабкался на несколько ступенек выше — ребята внизу стали еще меньше. Он с мольбой поглядел на них и, зажмурив глаза, полетел вниз. Земля рванулась навстречу. Голые пятки срезали земляную горку, и он утонул в пыли. Вскочив на ноги, он запрокинул голову, словно хотел продлить свой полет, но пожарный уже сползал вниз, и Коля вприпрыжку бросился бежать.


Бедствовать с некоторых пор Никитины перестали, но были заботы, которые их по-настоящему удручали. Они долго не могли себе позволить нанять репетитора, который бы подготовил Колю к поступлению в гимназию, и испытывали некоторое чувство вины перед сыном, хотя и не подавали вида. Заметными, ярко выраженными способностями он не блистал, вот разве что любил рисовать и умел добиваться сходства с натурой. Когда ему не было еще семи лет, мама научила его бегло читать и считать в пределах сотни. Дальше она не знала, чему его учить, а пора регулярных занятий между тем уже наступила.

Чтобы не носился он с утра до вечера по улицам, не лазал по мостам и заплотам у реки, мама засаживала его читать энциклопедию — похожий на святое писание случайный том с золотым обрезом. Она не требовала, чтобы он запоминал все подряд, сафьяновой закладочкой отмеряла количество страниц, которые он должен до вечера прочесть, а перед сном просила его рассказать, что запомнилось само собой. Может быть, именно поэтому перелистывание энциклопедии превратилось для Никитина в безмятежное и счастливое занятие.

Вскоре судьба снова улыбнулась им: в городе появился человек с удивительно соответствующей ему фамилией — Книжник, которому суждено было отставить яркий след в судьбе Николая Никитина.

С первого взгляда видна была полная непричастность Книжника к заскорузлому ишимскому быту и к самим ишимцам. Город был ему чужим, как и он городу. Городские интеллигенты с презрением отворачивались от него, почитая за босяка, а простой народ посмеивался над ним. Свернутые в трубочку журналы распирали карманы его выношенного до крайней степени пальто. Какая-нибудь книга обязательно была у него в руке, и, когда приходилось что-нибудь делать, он не знал куда ее девать. Звали его Константин Авельянович, но имя это почему-то сразу все забывали и звали его только по фамилии, которая всем казалась метким прозвищем.

Ни в одном доме он подолгу не уживался, хотя был чистоплотен и мягок в обращении. Чем бы ни пытался он услужить людям: наколоть ли дров, воды ли наносить, он либо топорище сломает, либо ведро в колодце утопит. Лишь у Никитиных прижился он, взяв на себя заботу подготовить Колю в гимназию.

Вид у него был самый простецкий, хотя и носил он востренькую интеллигентскую бородку. После каторги, которую он отбыл по большому сроку в Петровском заводе за Алтаем, определили ему местом поселения Ишим, где у него не было ни знакомых, ни родственников. Трудно было поверить, что этот человек когда-то был молод, остроумен, красив. Осудили его еще в прошлом веке, едва закончил он Императорский университет в Петербурге и готовился защитить степень. Невеста, с фотографией которой он не расставался, давно о нем забыла. Эта карточка была единственной связью с прошлой жизнью и с прежним миром, куда он потерял всякую надежду вернуться.

Никитины часто привечали таких людей, вводили в свой дом, легко сживались с ними. Возле их очага люди с изломанной судьбой отогревались, мягчали душой. Оттаяв, шли своей дорогой дальше. Книжнику идти было некуда. Он благодарен был за то, что у Никитиных никто не лез к нему с состраданием, не ворошил его прошлое. Отгородясь от жестокости жизни равнодушной улыбкой, он пребывал в иных, недоступных ишимцам сферах и редко спускался на землю.

Без всяких усилий приворожил он к себе сердце мальчика, проявляя ко всем его делам неподдельную заинтересованность.

На самом деле не столько он был нужен мальчику, сколько мальчик нужен был ему, потому что взрослым людям мир Книжника был недоступен, а для него одного этот мир был слишком велик. Они потянулись друг к другу и крепко привязались.


Однажды Василий Васильевич и Книжник отправились на аукцион и купили там целую библиотеку — три связки популярных брошюр и книжек. Для Ишима это была редкая удача. Разбирая библиотеку, Книжник счастливо смеялся и вскрикивал. Сказки русские и немецкие, арабские и китайские надолго завладели воображением и мальчика, и его учителя. Вслед за сказками они переключили внимание на стопку книжек с именами вместо названий: «Микеланджело», «Рафаэль», «Гуттенберг — отец книгопечатания», «Уатт — отец локомобиля», «Фултон — изобретатель парохода». Игра в великих людей долго была их главным развлечением, пока ей на смену не пришла чудодейственная книжка с неброским названием — «Химия обыденной жизни». Коле еще не попадалось таких книг, где на каждой странице было бы сразу по нескольку открытий. Разве не удивительно, что обыкновенная сырая вода, способная загасить любое пламя, получается из невидимых газов — водорода и кислорода, причем водород прекрасно горит, а кислород поддерживает его горение! Медь и золото, железо и серебро — металлы-родственники. Железо и медь приносят людям намного больше пользы, чем кичливые своим блеском благородные серебро и золото. Привычная соль, которой Коля посыпает кусок хлеба, чтобы угостить хозяйскую лошадь, состоит из таинственных хлора и натрия. К самым ядовитым веществам на земле относятся серная и почему-то соляная кислота, которую мама разводит для Коли в стакане, едва у него разболится живот. Книжка полна фантастических волшебных событий: «Расстроенный неудачными опытами, он бросил полученный сплав в пруд, закурил и спичку бросил туда же. Пруд вспыхнул!» Это было первое ацетиленовое пламя. Чем дальше погружался мальчик в эту книжку, тем интереснее становился окружающий его мир. Из куска малахита, что красивой безделушкой лежит на папином столе, оказывается, можно добыть медь. Ту самую медь, из которой сделаны самовар и таз для варки варенья. Казалось, богаче этой книжки ничего на земле нет. Но Книжник сберегал до времени главные открытия детства, к которым постепенно подводил своего ученика.

Удивительный мир открылся им, когда принялись они за «Таинственный остров» Жюля Верна. Потрепанную книжку они по очереди читают друг дружке вслух, постоянно возвращаются назад, радуясь успехам изобретательных колонистов. Из галереи героев этой книги мальчик больше всех полюбил матроса Пенкрофа, так искрение умеющего восхищаться своими умными друзьями. Когда книжка кончилась, появилось ощущение, что утеряно нечто бесконечно дорогое, без чего дальнейшая жизнь сильно потускнеет. Книжник видел, как загрустил Коля, и спустя несколько дней принес неведомо откуда совсем уж ветхую книгу, которую пришлось завернуть в тряпицу, чтобы она не рассыпалась. Оказалось, что у «Таинственного острова» есть не продолжение, а начало — «20 тысяч лье под водой». Нельзя сказать, что эта книжка полюбилась мальчику больше предыдущей, она просто ошеломила его.

Жюль Верн помог им изобрести игру, в которой не было никаких правил: разрешалось рисовать и чертить, рассказывать и даже петь, если не хватало слов, чтобы выразить свои мысли и настроения. Восторженный мальчик и его учитель рисовали долгими сибирскими вечерами глубоководные корабли, способные вместить тысячи людей, возводили воздушные замки и целые города, в которых бескорыстные счастливые люди щедро дарят друг другу высшие плоды своего труда и разума.

Утром 2 августа 1914 года пришел почтальон в форменной фуражке и, войдя в папин кабинет (отгороженный шкафом угол большой комнаты), то ли радостно, то ли с иронией провозгласил: «С войной вас, Василий Васильевич! А то засиделось без дела доблестное воинство… Не угодно ли вам карту европейских держав купить? Новая. Специально для вас приберег».

С тех пор на задней стенке книжного шкафа висела склеенная из двух листов карта Европы и Азии. Часть Азии с Сахалином и Японией залезла на торцовую стенку шкафа. Половину карты занимала зеленая Российская империя. В самую середину Европы были вкраплены верескового цвета Австро-Венгрия и серая Германия — наши враги. Коля долго не мог понять, как такие маленькие «блошки» осмеливаются грызть наше огромное зеленое поле.

Спустя несколько недель после объявления войны за Книжником пришли жандармы и «исходя из положения военного времени» заявили, что амнистия, по которой весной 1913 года освободили Книжника, недействительна. Ему предписывалось отправиться на принудительные работы «впредь до скорой победы».

Когда на следующее утро мальчик спросил отца, куда подевался Книжник, отец ответил, что Книжника увели жандармы и где теперь искать его, он не знает. На все мольбы мальчика вернуть своего друга домой отец лишь виновато улыбался и отводил глаза.

Теперь целыми днями мальчик сидел в спальне или потерянно бродил по дому. Улица не манила его, книги опостылели. Мама удивлялась: до чего повзрослила мальчика его утрата! Чтобы как-то отвлечь его, она придумала ему дело в павильоне — промывать фотографии в большой цинковой ванне, а потом накатывать их на стекло, чтобы карточки ровно подсыхали и давали глянец.

С первым снегом в Ишим пригнали большую толпу пленных, а уже через неделю венгры, чехи и словаки ходили по подворьям и предлагали даровую работу за кусок хлеба. Городские обыватели восприняли это как знак близкой победы.

Фотография Никитиных работала теперь без выходных и перерывов. Офицеры, солдаты, призывники, резервисты, их невесты и случайные подруги торопились запечатлеть свой образ в минуты краткого, как бы украденного у судьбы счастья. По льготной цене фотографировались у Никитиных пленные, которым вскладчину удавалось добыть целковый для группового портрета. Их письма «с вложением фото», обогнув полсвета, иногда попадали на родину.

Летом 1915 года мама повела Николая в церковноприходскую школу, смирившись с тем, что домашнего образования, достаточного для поступления в гимназию, дать своему сыну они не смогут.

Учительница родного языка и грамматики Софья Петровна устроила Николаю экзамен, так как положенных восьми лет ему еще не исполнилось. Он бодро принялся читать Псалтырь, выкрикивая каждое слово, начинающееся с большой буквы. Мама мучительно морщилась, а Софья Петровна в такт слогам согласно кивала головой.

— Очень хорошо! Молодец, Николай! Пусть приходит учиться.

Он гордо выкатил грудь и предложил почитать еще.

— Достаточно. Экзамен ты выдержал, иди гулять. Мама может быть тобой довольна.

Война тем временем длилась и длилась, затягивая в ямы окопов все новых и новых людей. В приходской школе наставники славили войну как доблестное поприще для ратных подвигов за веру, царя и отечество. Школьники разучивали победные гимны и переписывали патриаршие проповеди, зовущие на смерть.

Учился Николай Никитин заурядно, легкие предметы презирал, а чистописанием просто манкировал, регулярно получая отметку «См». Василий Васильевич, проверяя тетрадки сына, просто страдал. В совершенстве владея искусством каллиграфии, он с почтением относился к ней, часто показывал Николаю образцы написания букв и очень сердился, что сын упрямо не желает перенимать его опыт. Строго приглядывался он к своему тихому, как омут, мальчику и не понимал, почему он упорствует. Однажды, когда раздражение отца готово было выплеснуться наружу, Николай рассудительно сказал:

— Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь соглашусь стать писарем?

Василий Васильевич вскочил, уронив стул, лицо его страшно побледнело, он мгновенно весь как-то сник и медленно ушел за черную штору к матери. С той поры в ученические тетради отец больше не заглядывал. Николай продолжал учиться, не утруждая себя. Закон божий и стихи мямлил, зато невзначай полюбил этимологию, которая представлялась ему не наукой о словообразовании, а занятной игрой в слова. Например, слово «мошенник» происходит, оказывается, от слова «мошна». И сразу становится ясен смысл: «раз ты богат, значит, ты жулик». Словом «шаромыжник» русский язык обязан пленным французам, брошенным Наполеоном на произвол судьбы. Побираясь и приворовывая по деревням, французы обращались к крестьянам со своим традиционным «шер ами» — дорогой друг. Слово «спасибо» произошло от сокращения пожелания «спаси тебя бог». Николай с удовольствием проводил вечера, листая «Толковый словарь великорусского языка» В. Даля, легко запоминал малоупотребительные слова, чем покорил сердце учительницы словесности Софьи Петровны. Именно она уговорила отца Григория поставить Николаю Никитину по закону божьему пятерку, дабы не портить способному мальчику аттестат.

Отличное свидетельство об окончании церковноприходской школы, открывающее путь в гимназию, Николай Никитин принес домой ранней весной 1917 года. Оно так удивило родителей, что они даже забыли поздравить сына с первым самостоятельным успехом.



Гимназист Н. Никитин с сестрой. 1917 г.

3
На дворе буйствовала новая весна. Она начала свой отсчет 27 февраля 1917 года. Царь Николай II отрекся от престола. А на следующий день, 28-го числа, в небывало оживленном Ишиме открыл свою работу уездный съезд крестьянских депутатов. Съезд принял резолюцию о повсеместном установлении Советской власти в Ишимском уезде.

Первый секретарь исполкома большевик А. Н. Пономарев вместе со своими сподвижниками разрабатывает программу хозяйственного и культурного строительства в городе и уезде. Раскололась сонная ишимская повседневность, город зашевелился, зашумел на весеннем I ветру.

Неожиданно вернулся с каторги старший брат Ольги Николаевны — дядя Володя. Сначала он не понравился Николаю, был замкнут, угрюм и вял. Долгое время дядя Володя отсыпался и много ел, потом стал рано уходить из дому и пропадал неизвестно где.

Однажды Николай увидел его на эстраде в городском саду, где обычно размахивал палочкой капельмейстер духового оркестра военного гарнизона. Эстраду окружала толпа, шел митинг. Повсюду светились красные, как гвоздики, розетки в петлицах. Дядя Володя что-то кричал в толпу и размахивал кулаком. Толпа шумела, и его было плохо слышно. Николай протолкался поближе. Кто-то пытался согнать дядю Володю с трибуны, но он строгим жестом отодвинул мешающих ему людей и громко прокричал, что революция только начинается и вся борьба еще впереди.

Вечерами дядя Володя горячо спорил о чем-то с папой, пока не вмешивалась мама и не прекращала споры. Вскоре дядя Володя снял возле рынка кособокий сарай, подновил его и оборудовал в нем мастерскую. В прежние времена, до каторги, на которой он пробыл больше десяти лет, дядя Володя работал слесарем в Читинском паровозном депо. Здесь же он брался за разную работу: лудил, паял, сверлил. Соорудил токарный станок с ножным приводом, установил тяжелые тиски, небольшую наковальню, но сработать горн ему не позволили, боялись, что спалит деревянные постройки и торговые ряды. Он выгородил для себя в сарае закут, втиснул туда топчан и табурет, после чего съехал от Никитиных. Теперь не он, а папа приходил к нему разговаривать и часто возвращался за полночь. Николая разговоры их не привлекали. Другое дело — олово, кислота, молоткастый паяльник из красной меди, разогретый на примусе до солнечного сияния. Даже теплые погожие дни Николай проводил теперь в сумрачной мастерской. Здесь он забывал обо всем на свете, даже о грядущем поступлении в гимназию. Самозабвенно постигал он суровые уроки слесарного мастерства, которые начались с приобщения к зубилу и молотку. Работая, полагалось глядеть лишь на стальное жало, а молотком стучать что есть силы по пятке зубила без страха промахнуться и ударить по собственной руке, сжимающей холодную сталь. Наука давалась через ушибы и ссадины. Дядя Володя лишь посмеивался, услышав вопль племянника и грохот роняемых инструментов. Тогда он оставлял свою работу, неторопливо подбирал с пола инструмент и сам становился к тискам.

— Становись-ка слева, приглядывай!

Молоток свистящим снарядом проносился возле его уха, с немым стуком падал на пятку зубила. Ровная лесенка насечек ложилась на заготовку. Затем, переступив с ноги на ногу, дядя Володя снимал ровную стружку, которая завивалась кольцами. Николай забывал про боль, любуясь дядиной сноровкой, а тот играючи наводил синюю грань на черном металле заготовки.

Из-под его рук выходили ключи и засовы, сверкающие, как елочные игрушки. Работу его хвалили и охотно делали новые заказы. На беду свою, он совсем не умел торговаться, и клиенты сами назначали цену его работе. Поэтому у него очень долго не было самого необходимого, даже одеяла, хотя он редко сидел без дела.

Однажды в мастерской появилась мама. Дядя Володя обтачивал заготовки на своем станке, а Николай сидел на низкой скамейке и лудил худое ведро. Увидев на сыне брезентовый фартук, его сосредоточенное чумазое лицо, Ольга Николаевна остолбенела. Дядя Володя остановил маховик станка и тоже поглядел на Николая. И глаз мамы брызнули слезы. Она сорвала с сына фартук, отшвырнула недоделанное ведро далеко в угол.

— Как не стыдно эксплуатировать ребенка! — возмущенно прошептала она и потащила сына за собой. Николай упрямо сопротивлялся.

— Оставь его, Оля. Поверь, в жизни все пригодится.

Лицо Ольги Николаевны заполыхало гневом. Она обругала дядю Володю, назвав его вампиром, а потом так рванула сына за руку, что он покорно последовал за ней.

Дома мама наложила на Николая страшный обет — за сто шагов обходить мастерскую, и если она его там увидит — ему несдобровать.

— В самом деле, что ты там интересного нашел! — поддержал ее отец, а двоих Николаю не переспорить, это он знал по опыту.

Чтобы переключить внимание сына на подготовку в гимназию, Ольга Николаевна попросила у Ершовых, хозяев дома, несколько подходящих для этой цели книжек.

Николай и сам понимал, что впереди его ждет строгий экзамен. По устоявшимся с давних пор правилам экзамен на зачисление в гимназию преследовал одну цель — выявить уровень общего развития. И именно это обстоятельство больше всего пугало Ольгу Николаевну, страшила неопределенность этого самого «общего развития».

Ершов дал «Астрономию», «Алгебру», том энциклопедии Брокгауза на букву «Н» и «Жизнь животных» Брема. «Астрономия» Николая удивила, он с интересом 3 полистал ее некоторое время и отложил до поры. В «Алгебре» он просто ничего не понял, зато в Брема вцепился и руками и глазами. С почтением листал он тяжелый кожаный фолиант с золотым тиснением.

Читая о повадках диковинных зверей, он отправлялся в путешествие по дальним заморским странам, мнил себя то следопытом, то звероловом. Случалось, он засыпал с этой книгой, а проснувшись, вспоминал свои сны, веря, что они сбудутся когда-нибудь наяву.

Накануне экзамена мама повела его в парикмахерскую и велела мастеру придать ее сыну благородный вид. Парикмахер провозился целый час, но прическа Ольге Николаевне не понравилась, отдавала чем-то купеческим. Дома были пущены в ход щипцы для завивки. Николай перестал узнавать себя. Но мама вошла во вкус, она пришила к его выходной курточке кружевной воротничок иповязала ему на шею бархатный синий бант. Она сняла со стены зеркало, поставила на стул и повела к нему сына. Ольга Николаевна самодовольно оглядывала сына, ее смущали лишь его разбитые ботинки. Увидев себя в зеркале, Николай удивленно выпучил глаза — перед ним стоял пудель в стоптанных башмаках. Вечером папа подшил подметки и начистил ботинки.

Решающий день настал. В вестибюле гимназии их просили подождать, потому что пришли они раньше всех, а испытания начнутся в урочный час. Ольга Николаевна села на отполированный за долгую службу деревянный диван, а Николай встал у окна и как из заточения глядел на свободное пространство городской площади, где уже другие мальчишки прыгали со ступенек пожарной каланчи в высокую кучу земли.

Никитина пригласили первым. Ему предложили выбрать любую интересную для него тему. Он начал рассказывать о гепарде: в каких краях встречается, где и как находит свою добычу, потом нарисовал гепарда на доске и обозначил его размеры.

— Гепарды очень быстро бегают, — говорил Николай. — Живут они в основном в Африке, но встречаются и в других местах, например во Владикавказе. В Индии их приручают и с их помощью охотятся на антилоп…

— Кто тебе больше нравится — Пржевальский или Миклухо-Маклай? — спросил его зоолог, когда Николай закончил свой рассказ.

К сожалению, он не знал ни того, ни другого и сказал первое, что пришло на ум:

— Мне больше нравятся Дарвин и Брем. Они написали про свои путешествия много книг.

— Так кем же ты намерен стать?

— Я пока не знаю, — задумчиво ответил Николай, — жизнь впереди большая.

— Ступайте! — велел директор. — Передайте своим родителям, что вы приняты.

Николай поклонился, как научила его мама, и поспешил обрадовать ее. Вся семья ликовала.

Вскоре дедушка прислал из Читы форму. Плотное мундирное сукно отливало каким-то неземным металлическим светом. Золотом сияли пуговицы. А фуражка! А английские ботинки! Нет, что и говорить, не зря он старался! Ранец из негнущейся кожи со скрипучими ремнями Николай полдня носил за спиной, уверяя всех, что ему надо к ранцу привыкнуть, и только за обедом мама уговорила снять его, не убежит.

С 1 сентября жизнь представилась Николаю сплошным праздником. Он был выше и сильнее всех своих сверстников, поэтому обижать его никто не смел, но одноклассники держались от него поодаль — большинству из них он был неровня. Николай сам без разбору влезал в любую компанию, его общество волей-неволей приходилось принимать. Сынки чиновников из коммерческого банка, дети скотопромышленников считали его черной костью, но задирать не смели, уважая его литые кулаки. Больше всего им не нравилось, что где бы ни появлялся Николай, он естественно и просто забирал повсюду лидерство, не задумываясь о своих правах на него.

Непонятно, куда девалась присущая ему прежде серьезность. Радостно, с озорным огоньком в глазах бежал он утром в гимназию и до начала уроков успевал вдоволь наиграться в козла и в чехарду на гимназическом дворе.

Вскоре Василия Васильевича вызвали к директору. Вернувшись из гимназии, отец весь вечер озабоченно поглядывал на сына и в конце концов не удержался, позвал Николая на беседу, от которой тому не приходилось ждать ничего хорошего. Оказалось, что директор велел Василию Васильевичу изменить домашнюю систему воспитания, побольше вести с сыном умных разговоров, чтобы помочь ему очистить мозги от «дремучего мышления», привитого церковноприходской школой. «В гимназии нельзя вести себя как недоросль из бурсы!»

Василий Васильевич привел сына в кабинет и велел ему сесть.

— Ты знаешь, что нам с матерью учить тебя уму-разуму некогда. Сделай так, чтобы меня больше не приглашали для подобных разговоров. Ты мам крепко поможешь, если избавишь нас от лишних хлопот. Вместо того чтобы дурака валять, читал бы на переменах. Вон ты какой вымахал, неловко за тебя, право. Есть же у тебя голова на плечах!

На этом воспитание закончилось. Василий Васильевич решил применить тактику полного доверия.


До Ишима докатилась весть: в Петрограде большевики разогнали Учредительное собрание, забрали власть в свои руки, а «оплот демократии» Керенский, как называли его местные обыватели, скрылся неведомо куда. Город замер в ожидании новых событий. Шли дни, но ничего вокруг почему-то не менялось.

В пропыленном Ишиме появились лихачи с рессорными колясками на резиновом ходу и даже несколько автомобилей. Они стояли у ворот городского сада, откуда каждый вечер то бодро, то грустно трубил, как прежде, военный оркестр.

Перед пасхой 1918 года всех гимназистов заставили говеть. Активисты из старших классов учредили сбор сэкономленных на еде средств в продовольственный фонд белой армии. По улицам ходили военные и гражданские патрули, пугая людей.

Дядя Володя уехал в Петроград. Василий Васильевич старался пореже выходить из дому. Николай все вечера проводил за книгами. В большинстве домов рано закрывались ставни, по ночам на улицах гремели выстрелы. Председатель Ишимского исполкома А. Н. Пономарев однажды утром был найден убитым за своим рабочим столом.

4
Фотография Никитиных день ото дня чахла. Василий Васильевич задумал перебраться в Ново-Николаевск или Читу. А когда стало известно, что ишимская гимназия закрывается, Василий Васильевич решился окончательно.

Сняться с насиженного места в смутную пору было трагической ошибкой. По приезде в Ново-Николаевск свалилась в тифозном бреду маленькая Валя. С больным ребенком на руках скитались они по чужим подвалам и углам, пока не занесло их в каменную сырую полуподвальную нишу, в которой боязно было выпрямиться во весь рост. О том, чтобы открыть здесь фотографию, они и не думали.

Не успели рассовать по углам пожитки, как свалился Василий Васильевич. В подвале было так холодно, что вода в кадушке замерзала, и, чтобы напоить теперь уже двух больных, надо было ковшиком пробивать лед. Ольга Николаевна растерялась, она боялась чужого города, боялась незнакомых людей, но больше всего ее пугали хлопки выстрелов в густой темноте. Лишь один Николай осмеливался выходить на улицу. Жизнь быстро взрослила его.

На глухих улицах он умудрился найти доктора и привести его к отцу. Тогда произошло событие, которому Николай Никитин обязан был посвящению в статус взрослого человека, ответственного за судьбу своей семьи. Казалось бы, не случилось ничего особенного — пришел к больному доктор, но пышные щеки доктора навсегда остались в памяти Никитина. Странно выглядела бобровая шуба в тесном подвале. Доктор сидел прямо, не нагибаясь к отцу, и нехотя трогал лицо и шею больного. Ольга Николаевна робко пыталась вручить за визит какие-то деньги, но доктор, выписав рецепт, положил на него мамины монеты и беспощадно произнес: «С бедных не беру». Николай сердцем почувствовал, как что-то переломилось в маме, чего нельзя ни срастить, ни склеить.

Ольга Николаевна не стала цепляться за последнюю семейную ценность и поутру понесла менять на продукты обручальные кольца. Николай сопровождал мать на базар, чтобы ее не обманули и не обидели. За кольца, выменяли полмешка пшеницы.

Василий Васильевич болел тяжело и долго. Николай безропотно принял отцовские заботы по дому: ручным жерновом молол зерно, добывал всеми правдами и неправдами топливо для печи, носил воду и умело ходил за больными. Ольга Николаевна тем временем не отходила от печки, выпекая серые калачи и паклеванки на продажу. Выпечку продавала хозяйка дома, и по ее словам выходило, что вырученных денег уже не хватает не только на муку, но даже на сырое зерно. Чем жить дальше — никто не знал.

— Ежели б вы патоку наловчились варить, то и вам бы и нам на все про все хватало. Патока нынче ох как в цене! — подбивала Ольгу Николаевну хозяйка. О сахаре и меде люди к тому времени уже начали забывать. Патока была единственной доступной сластью, которую добывали из мерзлой картошки.

Последняя отцовская тройка из английского сукна, которой Василий Васильевич очень гордился, пошла в обмен на медный котел. С него все и началось.

Зима пошла на убыль. Надвигалась самая голодная пора, но Николаю теперь вместо одной ржаной шанежки давали на завтрак две. Утром он впрягался в сани и отправлялся в трудную дорогу. За военным городком на окраине Ново-Николаевска он набрел на заброшенный кирпичный завод, который окружали горы бракованного кирпича. Эти побитые кирпичи он и возил на себе. Ему предстояло перевезти больше полутора тысяч штук. Такое количество кирпичей требовалось на постройку специальной печи для варки патоки.

Дорога к заводу была наезжена плохо. Снег осел от тяжести и потемнел. Вязли санки, лямка спадала с плеча, стоило ему споткнуться. А перед домом, возле схода в их подвал, едва заметно росла горка неполномерных, битых кирпичей. Вечером родители жалели его и на колодец посылали Валентину, которая едва успела окрепнуть.

Поутру Николай снова впрягался в свое ярмо, и казалось, он прирос к нему. Наконец всей семьей порешили — довольно. Печь решили ставить по соседству в нежилом щелястом флигеле, который даже залатать было нечем.

Пришла пора звать печника. Отспорив задаток, печник приготовил раствор, разогрел землю, утрамбовал ее и выложил несколько аккуратных рядков пода — фундамента печи. На следующий день Никитины были наказаны за доверчивость — печник пропал.

Хорошо еще, что от него осталось руководство по печному делу и нехитрый инструмент каменщика — кельма и специальный молоток для колки кирпича. Николай взялся самостоятельно выкладывать печь, да не простую, а промысловую, в которую предстояло вмуровать котел с целой системой подводов и патрубков. Но деваться было некуда, и работа пошла. Отец плохо еще держался на ногах, но тем не менее подавал сыну кирпичи и пытался помочь советом. Николай слушал внимательно, но делал так, как сам считал нужным.

Сосредоточенный и хмурый, с лепешками засохшей глины на одежде и на щеках, таким стал мальчик, который совсем недавно представлялся завитым, кудрявым барчуком с бархатным синим бантом.

Особенно трудной и долгой показалась работа, когда Николай выводил, прорубив крышу, трубу. Когда был обмазан последний кирпич, он свалился с крыши в сугроб и готов был заснуть прямо в снегу.

Пришла пора опробовать печь. Николай соорудил на колосниках печи холмик из щепок и пакли, натолкал в топку поленьев и решительно поднес спичку. Все замерли в ожидании. Дым лениво переваливался в топке, рваные хвосты его нехотя искали дымоход, вдруг пламя сильно встало и потекло внутрь печи. Радостное «ура!» огласило флигель. С той поры во флигеле уже никогда не было холодно. Печь ровно гудела, она работала! Эта печь с котлом стала первым «конструктивным» сооружением Николая Никитина, которому шел тогда тринадцатый год.

Бесценна удача первого шага, но это было только начало. Позвали на консультацию слесаря, который объяснил Николаю устройство станка для растирания картошки. Корявые рисунки слесаря, важно именуемые чертежами, Николай долго мусолил в руках. Слесарь ушел, получив за «науку» обед, и на прощание пожелал Николаю удачи.

Николай сосредоточенно прикидывал, с какой стороны приняться за постройку станка. Печь без этого станка что прялка без шерсти.

Основу станка составляла круглая терка — деревянный круглый вал, на котором следовало укрепить зубцами вверх стальные полотна от слесарных ножовок. На вал надевался барабан, который вращался на подшипниках. От барабана к шестеренке, которую предстояло вращать вручную, шел привод, роль которого выполняла велосипедная цепь.

Вспоминая уроки дяди Володи, Николай управился с этим сооружением за неделю, однако заставить станок работать было невероятно тяжело, и он надумал приспособить к станку приводной маховик. Теперь терка раскручивалась так лихо, что казалось, ее ничем нельзя остановить. Но первая же порция картошки поглощала всю накопленную энергию. Раскручивая этот невероятный агрегат, Николай Никитин опытным путем открыл для себя важное правило: мало зарядиться упорством и увеличить продолжительность работы. Для того чтобы дело поддалось, лучше нацелиться на бесконечный срок. Так постигалось искусство терпения.

Забот становилось все больше. Для того чтобы из картошки, растертой в кашу, вымыть крахмал, Николай изготовил многоступенчатый лоток с деревянными чашками-корытцами, по которым самотеком бежала вода. Вручную нужного количества воды не натаскать, пришлось одолжить у хозяйки лошадь.

Николай возил огромную бочку к железнодорожной водокачке и обратно. На перроне Ново-Николаевского вокзала он видел толпы уставших от невзгод и дорог людей, у которых уже не было сил подняться. Смиренные, большие от голода глаза равнодушно провожали уходящие вдаль поезда…

Во флигеле, со всех сторон продуваемом сырым ветром, гудит до поздней ночи раскаленная печь. У топки тринадцатилетний мальчик, он и печник, и механик, и водовоз, и кочегар. Под присмотром Ольги Николаевны в медном котле, брызгая ядовитой пеной, варится в растворе серной кислоты тугой крахмал. У каждого члена семьи свой пост возле печи. Все вместе они упрямо боролись за жизнь.

После многократной очистки патока готова к употреблению. Вкусом она напоминает клеверный мед с едва уловимым посторонним привкусом. Хозяйка ведет на базаре бойкую торговлю. Никитинская патока пользуется хорошим спросом. Заискивая перед умелыми жильцами, хозяйка мечтает покрепче привязать их к печи. Об этом периоде в дневниках Никитина сохранилась такая запись: «Патока не только кормила семью, но даже дала возможность кое-что купить. Мама очень горевала, что у нее нет швейной машинки. Она все шила сама, а на руках уж очень медленно. Поэтому при первой возможности приобрели ножную машину «Зингер». Покупали и перешивали кое-какое старье». В своих записях Николай Васильевич Никитин документально точен и сух. Лишь изредка проскальзывают у него наполненные чувством строчки: «Бедная мама дышит парами серной кислоты, стоя у жаркой печи. Удивительная мама! Она усовершенствовала технологию производства, подобрала все составы и режимы и в течение года изо дня в день стояла у котла. Сколько стараний! И никакого уныния!»

Все труднее удавалось Никитиным сбрасывать по утрам усталость и становиться к печи. Ольга Николаевна при первой же возможности бросила свой пост у котла и занялась любимым своим шитьем. Хозяйка было разгневалась, но вскоре согласилась носить на рынок рубашки, ладно сшитые Ольгой Николаевной.

Не так, как с патокой, но все-таки кормились и даже умудрились уплатить взнос в андреевскую школу, которая неожиданно открылась неподалеку от железнодорожного вокзала. Помимо платы нужно было каждый день приносить в школу полено. Николай вечерами бродил по городу, выискивая гнилую доску или чурбак. Денег на покупку дров теперь недоставало. Он иногда забредал в паровозное депо, где его уже знали и не раз выручали.

В школе царило бурное веселье, неожиданно оживившее его существование, но он никак не мог приобщиться к этой атмосфере. Николай с удивлением обнаружил, что у его сверстников, несмотря ни на какие мировые пожары, продолжается озорное детство, которое, как родник из-под земли, все равно будет бить, каким бы камнем его ни приваливали. Новая школа в сравнении с гимназией выглядела нелепой и смешной. Складывалось впечатление, что взрослые и дети договорились не мешать друг другу жить. Классные комнаты больше напоминали площадки для игр, и однажды Николай, не добыв полена, бросил эту школу без всякого сожаления.

5
На дебаркадере Новосибирского речного вокзала было тихо. Люди спокойно сидели на мешках и корзинках, негромко переговариваясь между собой. Пахло тиной. Под истертыми досками настила хлюпала вода. Николай, облокотясь на крепкий брус перила, глядел на реку. Впервые он надолго уезжал из родительского дома. В кармане пиджака, который заставил его принять от себя отец, лежала застегнутая на булавку путевка в Томский технологический институт. Наверное, он не глядел бы сейчас на воду так равнодушно, если бы был один. Рядом с ним стоял отец, который волновался за двоих, а из двух кто-то должен быть спокоен. Отец поминутно взглядывал на часы и тихо возмущался, почему не подают парохода, хотя до отправления была еще уйма времени.

Пароход «Мамин-Сибиряк», который должен был отвезти Николая Никитина в Томск, стоял, уткнув нос в песчаный берег, вблизи дебаркадера и разводил пары. Вскоре на палубе над самым мостиком зазвенели позывные колокола, матросы забегали, в утробе парохода застучала машина, заворочались деревянные плицы ходовых колес.

Пароход привалился бортом к дебаркадеру, и спокойный дотоле народ переменился до неузнаваемости: подняв на плечи детей, мешки, корзины, отчаянно тесня друг друга, все разом полезли в проем раскрытого борта, криком доказывая какие-то исключительные свои права. Отец было рванулся в эту кашу, но Николай удержал его: «Без меня не уедут».

Вскоре снова стало тихо на причале. Николай поцеловал отца, обнял, погладил по спине, потом они долго жали друг другу руки. Губы отца при этом тряслись. «Сдал отец. Видно, так и не смог оправиться от тифа. Как они будут здесь без меня?»

Над пароходной трубой взвился пронзительный гудок к отправлению. Николай ступил на трап. С нижней палубы он сошел в трюм и словно погрузился в темный погреб. Здесь он на какое-то время ослеп, глаза не хотели привыкать к трюмному мраку. Одинокий, забранный в железную сетку фонарь «летучая мышь» бессилен был раздвинуть душную, плотную темноту, которая установилась здесь сразу, едва люди с мешками забили все свободное пространство. Лишь носовой иллюминатор не был задраен, и Николай, как на огонек светлячка, пошел на него. Здесь сидела старушка в шерстяном самотканом платке, а подле нее угнездилась девочка лет шести. Большими черными ложками они ели варенец из кринки, которую старушка зажала между колен. Глаза уже привыкли к темноте, и Николай увидел, что старушка сидит на его месте. Он решил оставить здесь свой чемодан, который накануне отъезда сколотил из фанеры, в полной уверенности, что вряд ли кто на него позарится, но все-таки велел старушке присмотреть за своим багажом. Облизав ложку, бабка стала громко ругаться, тогда Николай сунул ей под нос свой билет, и она присмирела. Избавившись от чемодана, он заспешил, заторопился на палубу, на воздух, чувствуя, что начинает задыхаться.

Помощник капитана во франтоватой фуражке подозрительно оглядел его, но на верхнюю палубу пропустил. Николай прошел по мягким коврам на корму, и едва глазам его открылся залитый солнцем обский простор, как в легкие вместе с речной свежестью вошло ощущение безграничной свободы. Оно заполнило целиком все его существо. «Таким, наверное, бывает полное счастье», — подумал он.

Колеса парохода дробно шлепали по воде тяжелыми плицами. Пароход уже вынесло на середину реки. Пенные валы, поднятые колесами, вздымались вдоль бортов, чтобы слиться за кормой в единую далекую белую дорогу. Дебаркадер стал совсем маленьким, но одинокую фигуру отца он еще мог различить. Николай неуверенно помахал ему рукой, но не дождался ответа. Отец давно уже жаловался на зрение.

С правого борта открылась не похожая ни на что на свете пригородная деревня Нахаловка. Дома напоминали в ней неумело сколоченные скворечни, невероятным образом прилепленные к обрывистому берегу. Между домами лежали длинные сходни, по которым взрослые и дети карабкались с утра до ночи вверх и вниз. С наступлением темноты посторонние люди побаивались заглядывать сюда — Нахаловка еще с царских времен считалась рассадником разбоя и зла. Под утренним солнцем эта экзотическая деревушка казалась нарисованной маленьким фантазером, впервые взявшим в руки карандаш.

Николай никак не мог понять, что заставляет людей селиться здесь, вить свои гнезда, как стрижи, на отвесной стене обрыва. Он вспомнил, как лет пять назад случайно забрел сюда и наткнулся на крепкий столб с облезлой, но все еще красивой вывеской: «Земли Кабинета Его величества». Нынче же, когда никаких «величеств» давным-давно нет, что мешало людям перенести свои скворечни на пригожие свободные земли? Неужели привычка так сильна в людях, что они, однажды привыкнув жить в «птичьих» условиях и на птичьих правах, не могут разом избавиться от тягот противоестественного быта?

С той стороны, где на обрыве лепилась Нахаловка, доносились густые добродушные паровозные гудки. Теплая высокая волна благодарности к убогим скворечням Нахаловки охватила его. Николай глядел на них, с неотвратимостью сознавая, сколько обреченных жизней спасли в недавние голодные годы кособокие домишки Нахаловки.

Пароход между тем все набирал скорость. За кормой оставалось детство Николая, его прошлое. Колеса вращались будто без усилий, сообщая судну легкий ход. Нахаловка слепилась в неразличимое пятно, а потом растворилась совсем.

Вскоре открылась чистая песчаная коса, с которой Николай три года назад впервые отправился вплавь через Обь. Было ему в ту пору четырнадцать лет, и многие ребята даже младше него уже хвастались несколькими большими заплывами. Плавали обычно до пароходного фарватера и обратно. До буйков с керосиновыми фонарями на верхушках расстояние было немалое, макушку пловца было едва видно с берега. Между мальчишками ходила легенда, что работал на обской пристани крючник, способный по пьяному делу переплыть без роздыху реку туда и обратно в самый разлив, но в это мало кто верил. Николай еще ни разу не доплывал до буйка, и не потому, что не хватало дыхания, просто он верил на слово, что в дальнем заплыве судорога ноги сведет или затянут на дно круговые омуты.

Стоя на корме, Николай с улыбкой вспоминал свой заплыв. До буйка, который сейчас приближался навстречу пароходу, он добрался в тот раз до смешного легко и даже ни разу не хлебнул. Он похлопал по облезлому железному боку бакена-буйка и вдруг явственно услышал: «Балуй-балуй, сейчас я тебя веслом-то достану». Непонятно, откуда взялась эта лодка с бакенщиком. Приподнявшись над водой, он вздохнул поглубже и нырнул. Вынырнул далеко, но совсем не в той стороне, где предполагал. Бакенщик что-то кричал ему, размахивал руками и звал к себе. Вернуться на косу, минуя бакенщика, теперь уже не было никакой возможности. Николай огляделся по сторонам и ему показалось, что у него отнялись ноги. Прямо на него наползал, вырастая наяву, корпус корабля. Как раскаленный добела утюг, вспарывал он впереди себя пенную воду, разваливая ее на стороны. Николай лихорадочно замахал руками, завопил во спасение и, чтобы не видеть белую, поднявшуюся до неба громадину, нырнул, вынырнул и, схватив воздуха, снова нырнул. Неизвестно, удалось бы ему уйти из фарватера, если бы бакенщик не бросился грести наперерез кораблю. С мостика, по-видимому, заметили голову отчаянного пловца, корабль дал широкий левый галс, просигналил сердитым гудком, грозя нарушителю речного покоя, и снова выбрался на середину реки. Николай сильными саженками подгребал к чужому берегу. Он оступился на илистом дне, испытывая смешанное чувство гордости и страха. Гордости оттого, что переплыл реку, и страха перед необходимостью возвращаться на родной берег. На нем не было ровным счетом ничего — вся одежда осталась по ту сторону реки. Он долго смотрел на речной разлив и не узнавал родного берега, пока наконец не собразил, что течение отнесло его далеко вниз. Николай двинулся было в обратный путь, но вовремя остановился, вылез на берег, сел на траву и задумался.

На заливном лугу никого не было видно, лишь гуляли одинокие коровы, которых горожане, не желающие расставаться со скотиной, переправляли сюда на пастбище в больших лодках. Он сидел один на пустынном берегу большой реки и казался себе маленьким среди огромного зеленого раздолья, высокой осоки и ивовых кустов. Было так тепло и уютно.


Последние пригородные селения скрылись за кормой, и по обоим берегам реки пошел дикий, необжитой пейзаж, оживляемый редкими сторожками бакенщиков и лесников. Высокий сосновый бор встал сначала по правому, а потом по обоим берегам, вода в реке потемнела и стала как будто гуще. Плицы колес рубили темную воду, вода приглушенно хлюпала, словно вздыхала и охала от боли. Иногда сосны на берегу забирались под самое небо, а под ними обнажались желтые песчаные обвалы. Николай с кормы перебрался на нос и облокотился на якорную лебедку. Помощник капитана прокричал ему с мостика, что пассажирам у лебедки стоять не положено, и Николай послушно перешел к правому: борту. Отсюда хорошо были видны флагштоки на берегу, мачты-указатели, увешанные гирляндами флажков и разноцветными, похожими на китайские фонарики геометрическими фигурами — вся веселая лоцманская азбука речных капитанов.

Пароход приближался к маленькой пристани Батурине Николай Никитин рад был бы сбежать с парохода, только бы не видеть этой пристани, выкинуть из памяти все, что связано с ней. Но от этой страницы прошлого, казалось, нельзя было укрыться даже на дне реки.

Это произошло чуть больше года назад, 10 августа 1924 года. Мария Терентьевна, хозяйка дома на Обдорской улице, где жили Никитины, уговорила Николая поехать с ней за лесной смородиной в заповедное, глухое место вниз по Оби. Одной ей, дескать, ехать страшно, а вдвоем и ягод набрать можно больше, и веселей будет.

Вот она, речная пристань, обновленная яркой зеленой краской, такая уютная с виду и такая злая. Отсюда начался страшной памяти путь, который привел его к тому, что стопа его теперь не разгибается и он на всю жизнь обречен припадать на правую ногу.

День был таким же светлым и приветливым, как сегодня. Ходили они на редкость удачно и пополудни уже несли в деревню полные корзины крепких, как черные жемчужины, ягод. Припасенный хлеб съели еще утром, и оба хотели есть. Николай запускал горсть в корзину, набивал ягодами рот, пачкая губы и щеки. Хозяйка потешалась над ним, обоим было весело. Дорогу преградило большое палое дерево. Крепкое, гибкое и зеленое, не от старости упало оно. Этой сосне еще стоять бы лет сто, но не могут в лесу деревья договориться своими корнями друг с другом. Стволы согласно строятся в ряд, готовые поддержать друг друга, а корни люто воюют между собой, не пуская соседа углубиться в землю, достать из недр ее живой сок земли и получить надежную опору. Падают крепкие деревья в лесу, выворачивая корнями большие лепешки земли.

Хозяйка обошла стороной вывороченный корень, а Николай прошел по стволу туда и сюда, жалея упавшее дерево, потом легко соскочил на землю. Жгучая боль пронзила его с ног до головы. Он упал, бессмысленно вытаращив глаза… Нелепо изгибаясь, заваливаясь на бок, толчками отодвигалась от него встревоженная змея. Болью плавилась вся нога от пальцев до бедра, каждое движение вызывало крик. Он сел, опершись на руки, в глазах замельтешили круглые радуги, тело обмякло, и он потерял сознание.

Надо же было такому случиться, что четыре года служили ему верой и правдой его «колчаковские» ботинки, которые так удачно выменяла на базаре мать на свой пуховый платок, а тут перед самой поездкой пришли в негодность — отвалилась правая подошва. Она задиралась при ходьбе. Николай подбрасывал ногу вверх, а уж потом наступал на землю. Идти было неудобно, пришлось подвязать подметку веревочкой. Через несколько верст пути стали вылезать наружу пальцы. Наконец вышли на смородинное место. Здесь Николай старался поменьше ходить между кустами и обирал ветки до последней ягоды. Эта тактика принесла много ягод и поберегла ботинок. На обратном пути приходилось несколько раз останавливаться, чтобы поправить веревочку. Когда он спрыгнул с дерева, наружу вылезла вся ступня, и он босой ногой придавил голову змеи…

Нет, наверное, таких сибиряков, которые не смогли бы оказать себе помощь. Едва Николай пришел в чувство, он, превозмогая боль, стянул ботинок и перевязал ногу тугим жгутом. Теперь нужно было срочно высосать яд, но, как он ни старался дотянуться ртом до мгновенно опухшей ранки, у него ничего не получалось. В холодной испарине он валился на спину, хватая воздух горячим ртом. А хозяйка боялась даже подойти к нему.

Николай смутно помнил, как подполз к молодой сосне, как выломал крепкий сук и поднялся на здоровой ноге…

Когда добрались до деревни, уже был вечер. Опухоль на ноге стала серой, неживой, зловещий цвет уже поднялся над перетяжкой. Пришлось перетянуть жгут заново, на этот раз повыше. Мучила жажда. До безумия ломило в висках. У первого же крыльца он накинулся на кадушку с водой, долго не выпускал ковшик из рук — все никак не мог вдоволь напиться. Наконец вода отвратила его, колом стала в горле и не казалась уже прохладной и приятной — отдавала холодным железом.

Вечер и ночь прошли в наплывах мучительного бреда. К утру на ноге вздулись большие пузыри, как будто ее обварили кипятком. Через день, когда он пришел в себя, чужие люди стали готовить его в обратный путь. Однако пароход пришел только на третьи сутки.

В душном трюме парохода боль навалилась на него с новой силой, и, чтобы как-то обмануть ее, Николай привязал ногу к верхним нарам. Бредовая речная дорога запомнилась тупым стуком паровой машины, сотрясающим все тело.

А потом была железнодорожная больница и долгие месяцы борьбы врачей, чтобы крепкий и сильный юноша не стал калекой. Отец и мать не отходили от постели и упрямо отвергали всякие уговоры об ампутации. «Он выживет! — твердила мать. — Сейчас ведь не война, чтоб людям ноги пилить!»

Вскоре кризис миновал, начались долгие месяцы консервативного лечения, пересадки кожи, кровавые бинты, костыли.

Когда Николай был готов обозлиться на судьбу, подоспели его школьные друзья. Они помогли ему найти спасительную отдушину, через которую он начал снова впитывать живительную силу. Они сделали все, чтобы Николай не отстал от класса, и даже уговорили учителей иногда навещать его. Боль и несчастье не согнули юношу. С большим упорством и настойчивостью он снова взялся за учебники.

В школе Николай появился уже после каникул. Костыли он оставил и ходил с палкой, пугая одноклассниц своей «медвежьей ногой» — это отец сшил ему сапог из собачей шкуры шерстью наружу. Постепенно он научился подшучивать над собой, хотя и сознавал, что ни прыгать, ни бегать ему уже никогда больше не придется. Он выучился ходить, «экономя» правую ногу, и его хромота была почти незаметна.

Неожиданно он обнаружил, что за время болезни нисколько не отстал, а по многим предметам перегнал своих одноклассников и теперь легко решал задачи, которые даже многим отличникам давались с трудом. Пока Николая не было в школе, вместо него избрали нового старосту. Учиться оставалось несколько месяцев. Взятый в больнице разгон теперь поддерживался взрослой устремленностью отыскать в этом замысловатом мире свою дорогу.

Он очень сожалел, что в больнице его ни разу не навестил учитель математики Ливанов. Николаю так не хватало общения с этим гордым, неприступным человеком. Это была односторонняя любовь: за все три года учебы в александровской школе, лучшей во всем Новосибирске, Ливанов ни разу не вызвал Никитина к доске, полагая, что вызывать к доске следует нерадивых учеников, а для отличников существуют контрольные работы. «Стыдно не понимать программу!» — повторял учитель. Сам он редко ограничивался ее рамками, ему было тесно в них. Он с плохо скрываемым раздражением гонял двоечников по программе и все время давал им понять, что они отрывают дорогое время у своих способных одноклассников.

На Николая произвело неизгладимое впечатление, когда учитель однажды рассчитал на доске горный обвал. Весь класс почти физически ощутил тогда неукротимую мощь стихии. Ливанов показал, сколько домов и мостов может разрушить камень весом не более двух фунтов, если неосторожный путник ненароком столкнет его с горной тропы на перевале.

У учителя в запасе было несчетное множество живых примеров, которые превращали математику прямо на глазах учеников в царицу наук. Греческие буквы математических символов оживали, создавалось впечатление, что учитель сам испытал могущество точных расчетов на строительстве мостов через великие реки, на проходке тоннелей в скалистых горах, при настилке полотна дорог или при наведении понтонов.

Сначала Николай терялся на уроках Ливанова, не поспевая за ходом мысли учителя. Он не мог и предположить, что живой мир так подвластен математическому анализу, что скрытая в мире бездна тайных свойств с необыкновенной легкостью вскрывается при помощи простых коротких формул. Ни одно правило не оставлял учитель, не подведя под него примера из инженерной практики. Неведомой свободой одаривал учитель, раскрывая средства и приемы, с помощью которых можно переделывать лицо земли.

Случалось, Ливанов рассказывал и о другой математике, которую он называл «математикой более высокой», чем высшая». Эта наука так далеко перешагнула физические возможности человека, что люди могут лишь догадываться о ее будущей роли в своей жизни. Все науки обречены на вечную погоню за приближением к строгой логике математических постулатов. И даже физика, которая дала жизнь всему естествознанию, и та вынуждена теперь тянуться за математикой. «Эту математику в наше время мы пока не можем приложить даже к звездам»— так говорил Ливанов.

С большим и грустным чувством учитель добавлял к своим тайным мыслям: «Одна лишь музыка могла бы сообщить всему думающему миру о будущем месте математики в человеческой истории, если бы музыка овладела созвучным с математикой языком».

Эти мысли удивляли Никитина, настораживали, пугали недоступностью. Математика влекла его прежде всего своей вещественностью. Совсем немыслимой казалась ему духовность математики, ее способность порождать идеи, с помощью которых, по словам Ливанова, человек получит возможность расширить степень своей свободы, избавиться от тягот, унижающих достоинство.

Николай сожалел, что у него нет портрета Ливанова. Хотелось вспомнить, как красивый и рослый, подчеркнуто педантичный и язвительно вежливый учитель стремительно входит в класс, здоровается кивком лобастой головы, тыльной стороной ладони трогает аккуратно постриженную бороду и объявляет новую тему, будто отдает боевой приказ…

Когда в школе прозвенел последний звонок, Ливанов резко поклонился классу и отчеканил: «Честь имею!»

Стоя на палубе парохода, Николай пытался представить свое близкое будущее, но не мог различить даже приблизительных его очертаний. В кармане пиджака под булавкой вместе с путевкой в Томский технологический институт лежала «Характеристика-рекомендация», на которой вместе с подписью заведующего школой стояла подпись: «А. Ливанов». В характеристике значилось:

«Рекомендуя окончившего в истекшем 1924/25 учебном году полный курс Ново-Николаевской девятигрупповой 12-й Совшколы имени профессора Тимирязева Никитина Николая, как вполне достойного для поступления в вуз, школьный совет означенной школы руководился теми соображениями, что за все время пребывания в школе Никитин проявил себя как даровитый и настойчивый в достижении поставленной себе цели ученик. Легко справляясь в силу своих больших способностей с прорабатываемым курсом, Никитин не довольствовался этим и много и упорно работал над самообразованием.

Большая добросовестность в работе, вдумчивость, настойчивость и ясность мысли всегда отличали Никитина среди его товарищей.

Легко откликающийся на общественное дело, с большими навыками, с богатым запасом знаний и способностью к анализу, Никитин является вполне отвечающим требованиям, предъявляемым к поступающим в вуз».

В ДЕБРЯХ НАУКИ

1
Неожиданно теплая осень выдалась в Центральной Сибири в 1925 году. Прошедшие в июле дожди напитали деревья и траву, и теперь, в самом конце августа, зелень не хотела поддаваться тлению.

Впервые ступив на томскую землю, Николай отправился искать свой институт. Добрые люди показали ему дорогу. Он шел словно бы на ощупь мимо кварталов взбирающихся вверх деревянных и каменных низкорослых домов. Здание института встало перед ним во всей своей красе. Он невольно замедлил шаг: высокие купы деревьев окружили величественный фасад гордого здания. В Новосибирске Николай видел немало красивых зданий, но это несло на своем ордере гармоничную строгость и грациозность, вызывающие торжественные чувства.

Пропустив громыхающую по мостовой телегу, Никитин перешел на институтскую сторону. На волнение и робость, охватившие было его, он быстро нашел управу и решительно потянул на себя массивную дверь. В канцелярии института толпились первокурсники — предстояло распределение по отделениям и факультетам. Он встал в очередь и начал прислушиваться к разговорам вокруг него. Многие приехали в институт с родителями, которые волновались больше своих детей. Очередь едва подвигалась, ходили слухи, что большая часть факультетов уже заполнена. Когда Николай наконец приблизился к дверям, примечательным своей старинной табличкой — «Ректоръ», он уже был уверен, что на облюбованный им факультет ему ни за что не попасть.

На возвышении за широким столом сидела распределительная комиссия из пяти человек. Профессора глядели перед собой с усталым пренебрежением, и Николаю показалось, что они давно решили его судьбу.

— Позвольте ваши документы! — услышал он откуда-то сбоку. За маленькой конторкой сидел секретарь, который протянул к нему руку и придавил грудью ворох бумаг. Секретарь наскоро просмотрел документы Николая, сделал на них какие-то пометки и передал председателю комиссии, который больше походил на цехового мастера, чем на ученого. Председатель поднял на лоб очки в оловянной оправе и, сощурив глаза, стал изучать документы один за другим. Поизучав, передавал соседям. Расставшись с последней бумагой, председатель снова опустил на нос очки.

— Итак, молодой человек, чего вы хотите от жизни сей?

— Если можно, то я бы хотел стать специалистом в области механики.

— Помилуйте, зачем это вам? — притворно удивился председатель.

Николай чуть было не растерялся. Помолчав, он упрямо произнес:

— Чтобы стать специалистом в области механики.

— Настойчивость похвальна… Эта специальность интересная, согласен. Инженеры ею гордятся. Но я все же хочу узнать, зачем она вам? Что вы с помощью этой специальности намерены сделать?

— Строить корабли, летательные аппараты, да мало ли у механики дел? Если у вас есть сомнения — испытайте меня.

— Скажите, как вас?.. Да, Никитин… скажите, вы получили бы чувство удовлетворения, если бы построили не какой-нибудь невиданный снаряд для запуска в неземное пространство, а обыкновенный добротный дом? Не все человечество облагодетельствовать сразу, а несколько десятков жильцов, которые всю жизнь будут вам признательны, если вы дадите им кров?

Николай, сдвинув брови, сердито сказал:

— Значит, у меня нет выбора, кроме строительного факультета?

— Это не совсем так, по механико-математический факультет укомплектован. Вы вправе выбрать любой другой.

— В таком случае, мне безразлично. Зачисляйте, куда хотите.

— А если мы вам предложим канализацию и очистные сооружения?..

— Я постараюсь учиться добросовестно.

— Хорошо, ступайте, мы подумаем над вашей судьбой.

Из института Николай повернул обратно на пристань. Он вышел к грузовому причалу и сел на берегу на траву. На причале горланили крючники, подгоняя и торопя друг друга. Громче других звучал голос коротконогого крепыша, который стоял на верхней палубе, заваленной мешками и корзинами, и без конца орал на снующих туда и сюда грузчиков, успевая железной лапкой цеплять и укладывать тяжести на взмокшие спины. Люди приседали под грузом, охали и, словно боясь уронить мешок, не донеся его до склада, бежали один за другим вприсядку, по-медвежьи, громко топая сапогами по крепким трапам. Сбросив мешок, грузчик кряхтел и принимался благим матом орать, поторапливая бегущего впереди соседа. Но крики помогали мало, скорее наоборот. На том трапе, по которому сбегали они с грузом, было больше порядку, там они не сталкивались, а кричать друг на друга не могли — духу, видно, хватало лишь тащить. Зато налегке грузчики натыкались друг на друга, толкались и бранились, но беззлобно. Можно было подумать, что они выдумали для себя развлечение. Один лишь крючник, стоявший на лапке, относился к ругани всерьез. Увлеченный собственной бранью, он замахнулся железной лапкой на недостаточно, по его мнению, расторопного биндюжника… Это произошло, наверное, в одну секунду — горластый крючник взлетел на воздух и, описав над палубой дугу, с душераздирающим воплем шлепнулся в воду. Оглядев притихших своих собратьев, дюжий биндюжник сокрушенно сказал:

— Вот накликал себе беду несчастный человек. Кого теперь «на лапку» поставим, этот не годится али как? — Грузчики молчали. — Ежели пожелаете, я его вам из воды выловлю — терпите дальше.

Артель столпилась на палубе. Заговорили все сразу. Разобрать ничего было нельзя. Николай из любопытства подошел поближе.

— Пойдешь к нам «на лапку», мил человек? Не бойсь, мы тебя не обидим.

Николай поглядел на выползавшего из воды коротышку, тот стоял, держа руки в карманах брюк, и старался независимой позой поправить впечатление, которое производил его жалкий вид.

— А этого куда денете? — спросил Николай.

— Будет грузилой, как вес. А не поправится ежели, будет дальше нам свою «я» доказывать, так вовсе с артели прогоним.

— Я могу, конечно, попробовать… — сказал Николай и сбросил пиджак.

Работа пошла своим чередом, с шутками и толкотней. Только новоявленному крючнику было не до шуток. Николай старался изо всех сил, чтобы не задержать кругового движения, он остервенело сжимал выскальзывающую из потной ладони лапку, не успевая распрямиться и вытереть пот со лба. Рубаха прилипла к спине горячим блином, ныла больная нога. И все-таки ему было легче, чем если бы он оставался теперь один.

Вечером Николай пришел в общежитие сытый, счастливый и немного навеселе, да к тому же с тремя рублями в кармане. Целую педелю до начала занятий в институте он пропадал на грузовом причале, а с 1 сентября выписался из общежития и снял себе комнату в доме № 17 на улице Герцена.

До начала жестоких декабрьских морозов, пока река Томь не встала и у грузчиков доставало работы, Никитин делил время между лекциями и ломовой работой на причале.

Нежданно-негаданно он оказался на отделении, которое пользовалось в институте большой популярностью, но о котором он никогда не думал применительно к себе, к своим мечтам и способностям, — его определили наархитектурное отделение строительного факультета.



Н. Никитин — студент. 1927 г.


Художественные начала, заложенные в этой профессии, смущали Никитина своей претензией стать в один ряд с музами, приблизиться к чистому искусству, в которое сам он никогда не рвался. Обязательной и едва ли не основной считалась дисциплина рисунка и композиции, и ему пришлось овладевать секретами изобразительного искусства. Впрочем, он довольно скоро научился неплохо рисовать и даже почувствовал к этому вкус. Сохранились два рисунка: на одном изображена обстановка больничной палаты — этот рисунок Никитин сделал еще в школьные годы, а другой рисунок выполнен уже в студенческую пору, на нем Николай запечатлел светлую часть своей комнаты на улице Герцена и вид из окна. Разница между рисунками поразительна. Не верится, что они сделаны одной и той же рукой. Известно, что рисунки Никитина украшали кабинет архитектуры в институте, экспонировались на студенческих выставках. Однако он не испытывал никакого волнения, когда его рисунки хвалили преподаватели и однокурсники.

Курсовые композиции на темы «Искусство зодчества Древней Греции и Рима» Никитин не хотел выполнять в традиционной манере, он вводил в композиции арочные и большепролетные конструкции, которые заведомо были недоступны строителям не только забытых эпох, но и современным мастерам. Никитинские композиции не вписывались ни в одно из классических направлений архитектуры, они звучали диссонансом даже позднему модерну. Вместе с тем новые пролеткультовские искания в области архитектуры тоже не занимали его, его интересовала второстепенная, с точки зрения архитекторов, инженерная сторона зодчества, но этой стороне не принято было в институте уделять большого внимания.

Никитин умудрялся учиться с легкостью, не затрачивая на занятия большой энергии. Окончив второй курс, он снова попытался перебраться на механико-математический факультет, но декан факультета, узнав, что проситель пришел к нему с архитектурного отделения, не стал с ним даже разговаривать, почитая зодчих за людей легкомысленных, не способных к математическому анализу.

Нельзя сказать, что избранный профиль Никитину был чужд. Нет, он не вызывал в нем сильного протеста, на который он был бы способен, если бы ему пришлось заниматься совсем уж не подходящим для него делом. Он учился с некоторым даже любопытством, но без напряжения, без внутреннего сосредоточения на высоких идеях этой профессии. Он чувствовал себя в ней гостем, которому уважаемый метр показывает свою картинную галерею. Гость вежлив, предупредителен, он любознателен, но не восхищен. Никитина не посещали угрызения совести оттого, что он занимает чужое место: он знал, что и в этой устремленной в искусство профессии сможет найти для себя дело, которое потребует от него высокого напряжения ума и сил.

Николай старался не пропускать лекций, но если вставала дилемма — подработать или пропустить лекцию, он шел на пристань, твердо зная, что легко восстановит упущенное по учебникам или по записям однокурсников. Не пристрастие к деньгам и не равнодушие к учебе были тому причинами. Он хотел добиться самостоятельности, стремился к полной независимости, как материальной, так и духовной.

Но однажды, когда грузчики ждали его на причале, он вдруг решил пойти на первую лекцию нового курса, который ему, как будущему архитектору, и слушать-то было совсем не обязательно.

Высокий вальяжный профессор Николай Иванович Молотилов сочным баритоном читал с кафедры курс «Технология железобетона». Артистизм профессора, его могучая стать, сильные волны его голоса околдовали Николая. В том, что говорил профессор, чувствовалась раскованность мысли, вольный ум, способный взбудоражить фантазию. В первый раз за два года пребывания в институте Николай был заворожен вольным, просторным течением творческой мысли.

«Великий теоретик зодчих Древнего Рима Витрувий оставил потомкам три великих завета, которым во все времена подчинялись архитекторы и строители, — польза, прочность, красота. Как нераскрытую тайну хранит в себе сочетание этих трех начал универсальный материал, который мы с вами начинаем изучать. Из этого материала в скором времени нам с вами нужно будет переделать вторую природу — создать новую искусственную среду для обитания человека. Долгое время люди использовали для своих жилищ естественные продукты природы, сначала камень, потом дерево. Камень холоден и груб, дерево недолговечно и подвержено огню… Природа не производит бетона, но его знали строители Римской империи и зодчие Древней Руси. Он удивительно прост в изготовлении, обладает безграничной универсальностью свойств, но главное — имеет редкую способность крепнуть со временем. Но сегодня мы знаем об этом материале едва ли не столько же, сколько знали о нем наши предки.

Строители много раз забывали бетон, чтобы вновь открыть его и поразиться широте его возможностей. Разрушенная наполеоновским нашествием Москва, древние стены Кремля восстанавливались с помощью силикатного цемента. Это был русский бетон, и изобрел его русский человек, которого звали Егор Челиев. Его имени мы с вами сейчас не знали бы, не оставь он своих наставлений. Он так и назвал свой труд: «Полное наставление, как приготовлять дешевый и лучший мертель, или цемент… по опыту произведенных в натуре строений».

Следующий значительный шаг в раскрытии тайн этого материала совершил несколько позже парижский цветовод Жозеф Монье. Он первым открыл способность бетона приобретать крепость за счет других материалов, вбирать в себя свойства железа и стали. Произошло это совершенно случайно. Монье торговал не только цветами, но и рассадой. Он приспособился изготовлять бетонные корытца для выращивания луковиц тюльпанов. Но как легко изготовлялись его бетонные посудины, с такой же легкостью они разваливались. Однажды Монье сунул в цементный раствор несколько негодных обрезков проволоки. Когда раствор схватился и окаменел, цветовод забыл о нем и отставил в дальний угол, потому что корытце было тяжелее прежних. Прошло время, и случайно брошенный взгляд, привыкший остро замечать мельчайшие изменения в зародышах цветов, отметил, что на корытце нет ни одной трещины. Это обстоятельство удивило Монье. Но еще большее удивление испытал он, когда случайно (опять же случайно!) — О великий случай! Скольким мы обязаны ему! — уронил корытце. Оно даже не треснуло! Тогда он попытался разломать его, и лишь с помощью молотка ему это удалось. Сообразительный цветовод наловчился свои бетонные корытца нашпиговывать железной проволокой и стал торговать ими. Они принесли ему немалый доход. Чтобы удержать пальму первенства в своем скромном, маленьком деле, связанном с технологией цветоводства, Жозеф Монье поместил в журнале «Растения и цветы» заметку о способе изготовления удобных корыт для рассады из бетона и железной проволоки… Теперь с именем Жозефа Монье история связывает изобретение армированного бетона или железобетона.

И все-таки этому удивительному материалу не везло: слишком горячие головы брались за него, ожидая легких успехов. У железобетона оказался крепкий характер, намного крепче, чем хотелось бы торопливым строителям».

Профессор Молотилов рассказал о неудачных попытках строить из железобетона корабли и самолеты и предостерегал от чрезмерной переоценки его свойств. И вместе с тем: «Из бетона уже сегодня можно было бы возвести все, что возводят строители из других материалов. Облегченные его марки и разновидности могут полностью заменить на стройке дерево. Железобетон по многим характеристикам превосходит металлические конструкции, подкупая простотой изготовления и копеечной себестоимостью. В том, что сегодня железобетон не умеет быть красивым и выглядит непривлекательно, сам он нисколько не виноват. Его самое главное достоинство — дешевизна — часто идет ему во вред. Первые клубни картофеля, привезенные из Америки, были обернуты в золотую фольгу, их боялись выронить из рук. Приготовление картофеля доверялось лучшим поварам… К тому, что легко достается, и отношение, как правило, бросовое. Но цену вещам назначаем мы, люди. Я верю, что у бетона есть своя дорогая цена и он заставит нас по достоинству оценить его. Железобетон утвердит себя на строительстве плотин, мостов, причалов и пирсов для океанских кораблей. Овладеть свойствами этого материала, раскрыть великое множество его возможностей — эти задачи ожидают еще целые поколения строителей-ученых, строителей-исследователей, архитекторов и конструкторов, способных открывать двери в будущее. Мы научимся возводить из бетона прекрасные дворцы, выдающиеся памятники нашему времени — времени большой стройки, которое грядет! XX век назовут веком железобетона».

Речь Николая Ивановича Молотилова прозвучала гимном бетону. «На ваших глазах, при вашем живом участии произойдет полный переворот прежних представлений о строительном процессе. Он станет инженерным в высоком смысле этого слова», — говорил профессор Молотилов. Он предсказывал появление ячеистых бетонов, бетонов с легкими заполнителями, которые позволят возводить легкие и крепкие, невиданные дотоле сооружения.

В двадцатые годы Томский технологический институт был единственным на всю Сибирь техническим вузом, который готовил инженеров широкого профиля. Обучение велось на редкость прагматично: курсы лекций читали в основном специалисты, развивающие теорию на основе своего инженерного опыта, и все, о чем рассказывали они своим студентам, профессора либо уже реализовали в своей инженерной практике, либо готовили базу, развертывая на глазах студентов теорию будущих практических дел. «Книжных» профессоров здесь не жаловали, да их почти и не было. От своих преподавателей студенты Томского технологического института получали вместе с основами инженерной грамоты раскованность и инициативу, веру в могущество инженера, которую несли в себе преобразователи бескрайних просторов Сибири — первопроходцы индустрии: геологи, горные инженеры, металлурги и строители.

Методическая сторона такого преподавания часто оставляла желать лучшего: практические инженеры, инженеры-деятели не всегда были наделены педагогическим даром. Но у профессора Молотилова счастливо сочеталось предметное знание своей профессии и талант педагога. В довершение к этому в нем кипела страсть к исследовательской работе, в особенности к решению самых больных и насущных для стройки проблем.

Была в двадцатые годы у преподавателей Томского технологического института еще одна резкая отличительная черта, особенно ярко выраженная у профессора Молотилова: наскоро изложив азы своего курса, преподаватель отсылал студентов за пополнением традиционных знаний к учебникам и технологическим инструкциям, торопясь перейти к раскрытию тех проблем, над которыми работал в то время сам. Николай Иванович Молотилов вольно или невольно приобщал студентов к поиску, воспитывая исследовательскую страсть. Его как будто вовсе не заботило, как трудно студентам подниматься до уровня профессорского мышления. Ему казалось заурядным все то, что успело войти в учебники. После нескольких вводных лекций к своему курсу профессор Молотилов перешел к раскрытию новых технологических процессов изготовления железобетонных конструкций, до которых не только стройка, но даже исследовательская лаборатория еще не доросла. В каждой своей лекции он приучал студентов видеть в бетоне уникальный, способный выдержать любые нагрузки материал, из которого можно создать все, что создает творческая мысль архитектора и конструктора.

Начиная с третьего курса и вплоть до диплома Никитин писал свои курсовые работы не по классической архитектуре, хотя и оставался на архитектурном отделении, а по новой даже для института теме, которую обобщенно можно было бы назвать «Раскрытие конструктивных возможностей железобетона». Никитин не знал, нашел ли он свое призвание, но после встречи с профессором Молотиловым на всю предстоящую жизнь он стал увлеченным. Первая же курсовая работа по этой теме несла в себе этот заряд увлеченности. В ней Никитин умело применил сложные формулы инженерных расчетов для определения деформации железобетонных конструкций от собственного веса и от нагрузки. Видимо, эта курсовая работа и решила его будущее.

Николай Иванович Молотилов похвалил студента за находчивость, за умелое пользование справочником инженера-строителя, потом спросил: «Нет ли у вас желания поработать на благо Родины?» Никитин ответил, что времени свободного у него совсем нет, и так в ущерб учебе приходится работать на пристани.

— Помилуйте, голубчик, всякий труд должен оплачиваться. Вы слышали, например, что я за бессмысленное сидение в президиумах взымаю свою почасовую ставку? — Никитин молчал. — Позвольте полюбопытствовать, сколько в артели приходится вам за час работы? Копеек по двадцати?

— Тридцать, а то и больше.

— Я плачу студентам по пятьдесят копеек в час, и работают они у меня вот этим местом, — он постучал пальцем по своему крепкому лбу, — а отнюдь не спиной. Использовать инженера как физическую силу преступно. Будьте любезны, голубчик, бросить этот труд, он унижает ваш разум.

Никитин пожал плечами:

— От добра добра не ищут. Мне работа на пристани нравится.

— Ну что же, не смею настаивать, — профессор насмешливо взглянул на него. — Если все-таки надумаете — приходите ко мне домой. Работают у меня в любое удобное для студентов время, начиная с полудня и до полуночи. — И попрощался в точности как Ливанов: «Честь имею!»

После обеда Николай пришел на пристань прощаться с артелью, возле которой он кормился целых два года, оплачивал свой кров, купил новую одежду и ботинки. Грузчики явно огорчились, что их студент, не какой-нибудь шалопай, изгнанный из высшей школы, а настоящий, серьезный студент, которым они уже привыкли гордиться, покидает артель. Что же здесь поделаешь, видно пришла пора заниматься умственным делом.



Исследовательская студенческая группа проф. Н.И. Молотилова. С. Ружанский, Н. Никитин, А. Пирожкова, А. Никольский, А. Полянский


Профессор Молотилов встретил Никитина как будто с удивлением и нечаянной радостью, словно приход Николая был для него неожиданным сюрпризом, на который он не рассчитывал. Молотилов повел его в свою столовую и, не слушая возражений, усадил обедать. За столом уже сидели двое студентов-старшекурсников и ели суп с клецками. Николай стеснялся есть в присутствии профессора, а Молотилов глядел на него ласковыми глазами и поминутно спрашивал, достаточно ли вкусно, будто сомневался в способностях своей поварихи.

На протяжении всего вечера профессор не отпускал от себя Николая, растолковывал ему суть будущей работы. Никитин удивлялся, почему профессор из всего курса выбрал именно его, ведь ему должны быть ближе строители, чем будущие архитекторы. Спустя неделю он сам нашел ответ на этот вопрос. Профессору нужен был человек, который не боялся бы никакой работы и был бы элементарно неглуп. Молотилов поручил студентам дело, принадлежащее к разряду почти безнадежных, потому что ни одного универсального специалиста по комплексным расчетам строительных конструкций не только в Сибири, но, пожалуй, и во всей стране в то время почти не было. С появлением большого бетона на стройках инженеры попали в мучительное положение. Во всех уголках страны, где завязывалась большая стройка, на свой страх и риск месяцами рассчитывали инженеры и техники самые разнообразные железобетонные конструкции. Когда возникала необходимость создать новую конструкцию, стройка надолго замирала. Фундаменты, перекрытия, фермы и балки выходили с невероятными допусками, с большим — для страховки — запасом прочности, а следовательно, с большим, чем необходимо, весом. Поэтому нередко случалось, что под тяжестью перекрытий трещали и рушились опоры… Но главным побудителем к этой работе было конечно же время. Отсутствие упрощенных методов расчета железобетонных конструкций сбивало строителей с ритма, задерживало строительство на годы.

Стройка настойчиво требовала от науки разработать комплексную методику расчета наиболее употребительных железобетонных конструкций и надежную технологию их изготовления. Технологическую часть задачи профессор Молотилов взял на себя, но подход к комплексной разработке виделся ему лишь в общих чертах, так как математическим аппаратом расчета сам он не владел. Но как человек, преданный строительному делу, Молотилов знал страдания стройки, которые несут ей вынужденные простои, не раз видел замороженные на целые месяцы строительные объекты, на которых рабочие послушно ждут, когда инженер выдаст им наконец расчет злополучной конструкции. Получалось, что замена кирпича железобетонными конструкциями, обещавшая огромный выигрыш во времени, это же время и поедала.

Первым коллективом, который не захотел мириться с такой несправедливостью, стал коллектив строителей знаменитого Новокузнецка. Строители Кузнецкого металлургического завода, где предполагалось смонтировать сотни тысяч рамных железобетонных конструкций, уговорили профессора Молотилова взять у завода подряд на разработку комплексной методики расчета таких конструкций (рамные конструкции — это конструкции каркасов зданий, своеобразный скелет промышленных и гражданских сооружений).

Профессор Молотилов ничего положительного строителям Кузнецка обещать не мог: для выполнения этой работы необходимо было создать большое счетно-конструкторское бюро, которое состояло бы из способных инженеров с остро развитым чувством интуиции, с полным доверием относящихся к своему поиску. А под рукой у Николая Ивановича Молотилова были одни лишь студенты.

Ни инженерного опыта, ни интуиции у Никитина в то время не было и быть не могло. Было одно лишь чувство, что в этом огромном, непосильном задании он, может быть, найдет то, зачем он пришел в Томский технологический институт. Погружаясь в работу, он все больше убеждался, что теория расчета прогрессивных строительных конструкций может быть подчинена строгой математической логике и законам теоретической механики. Профессор Молотилов поддержал его стремление основательно изучить эти разделы естествознания и добился, чтобы Никитина допустили к слушанию лекций на механико-математическом факультете.

Вскоре в профессорском доме Николай Никитин стал своим человеком, он ходил сюда чуть ли не каждый день и покидал его не раньше полуночи. Студенческая жизнь с ее радостями и горестями шла где-то мимо него, а он чертил профили конструкций и считал, чертил и считал. Часто Николай дорабатывался до того, что не мог заснуть. Он долго глядел в высокое окно своей комнаты и мысленно рисовал линии между звездами. Он спокойно относился к своей ноше и даже немного гордился, что на все оставшиеся годы студенческой жизни он обеспечен работой. Ему чуть ли не по дням были расписаны чертежи и бесконечные расчеты самых разнообразных железобетонных свай и балок.

Он рисовал линии между звездами, и ему казалось, что он открывает для себя путь, где искусство «вписывать линии в небо» — так называли архитектуру древние римляне — может быть, когда-нибудь оправдает свое название, реально подняв людей на небесные этажи.

Однажды Николай решил пропустить лекцию по статике строительных сооружений и отправился к Молотилову. Двери дома были открыты, и он свободно прошел в кабинет, отведенный для студентов, чтобы продолжить прерванную с вечера работу.

Как и всегда, по утрам работа со счетной линейкой казалась Никитину не настоящей, потому что работой он привык называть все то, что несет с собой физическую усталость, заставляет экономить силы. Таблицы расчетов вытягивались в длинные полотна, часы шли за часами, и лишь с наступлением темноты он начинал чувствовать легкий, приятный звон в голове. Тогда Николай бросал карандаш и поднимался из-за стола. Дальше толку от работы все равно не будет. По дороге домой его покачивало, но он самодовольно улыбался оттого, что ему удалось подобраться к балке со смещенным центром тяжести и точно рассчитать ее. Практические инженеры, которым он предложит свой упрощенный метод расчета, не сумеют, к сожалению, увидеть, как хитро он использовал методику Софьи Ковалевской, которую она разработала, решая задачу по расчету вращающегося волчка с грузом.

Молотилов предложил поднять ему почасовую оплату на гривенник, но Николай попросил этого не делать:

— Я и без этого больше всех получаю.

— За счет того что пропускаете лекции. Как вы понимаете, я этого поощрять не могу.

— Не беспокойтесь за меня. Экзамены я выдержу.

— Запомните, Николай, раз и навсегда: меня ваши заботы совершенно не интересуют. — Никитин умолк от неожиданности признания. Профессор добавил: — Мне от вас нужна работа… и только! Дальше она будет сложнее. Для работы нужно, чтобы ваши возможности постоянно росли.

— В таком случае вам не стоит вмешиваться в мою жизнь.

Отношения между ними оставались ровными и доверительными.

Никитин начал привыкать к одиночеству, и оно нравилось ему все больше. Он проникся благодарностью к Молотилову за то, что профессор не постеснялся признаться, что он не намерен дарить Никитину ни капли своей души, и этим самым признавал за Николаем право на независимость.



Н. Никитин (стоит третий слева) в группе молодых зодчих. 1929 г.


И все-таки профессор выделял его из коллектива, работающего у него на дому, но выделял своеобразно — подчеркнутой вежливостью и сухостью обращения, которые не мешали ему, однако, ставить перед Никитиным задачи всевозрастающей сложности. Они общались между собой, как двое мужчин с самостоятельными взглядами на людей, на свое дело.



Производственный комплекс, спроектированный группой Н.И. Молотилова


Расчеты сложных, напряженных состояний в конструкциях постепенно приучили Никитина почти физически ощущать возможности железобетона. Со временем он научился предчувствовать, как опора поведет себя под увеличивающейся нагрузкой, где ее критический предел. Он испытывал чувство гордости, когда расчеты подтверждали догадку. Вскоре Никитин добрался до такого уровня понимания конструктивных особенностей железобетонных строительных изделий, где Молотилов уже не мог контролировать его. За плечами накапливался собственный багаж эмпирических знаний. Опыт складывался как бы сам собой, длительные бдения за чертежами и сводными таблицами расчетов формировали в нем строгость мышления, но самое главное — личную ответственность.

2
В летние каникулы 1928 года Никитин определился рабочим в бригаду арматурщиков новосибирского треста Союзжилстрой. Но лишь неделю вязал он из проволоки арматуру. Едва на стройке вышел затор из-за трещин в опорной свае, как Никитин оказался под рукой. Он на ходу пересчитал опору и безапелляционно указал на ошибку в ее конструктивном решении. Но Николаю никто не поверил. Никитин взялся за конструкцию попроще, но тоже всю покрытую трещинами, произвел новый расчет и предложил отлить ее в бетоне по новой схеме. Вера пришла к нему на следующий день, когда бетон схватился и опытная балка была готова. Ее испытали под нагрузкой, но она не подвела.

Десятник долго мотал головой, отказываясь признать, что задачу, не поддающуюся никаким его усилиям, можно решить за десять минут. Николай объяснил принцип решения и, чтобы десятник не расстраивался, сказал ему, что новому методу расчета его научил сам профессор Молотилов. Десятник предложил поставить Никитина на свое место, которым, будучи самоучкой, немало тяготился, а сам подался в бригадиры.



Н. Никитин строительный десятник (второй ряд, четвертый слева). 1928 г.


В новые обязанности Никитина входило составление смет на все виды арматурных работ, учет производительности труда рабочих и расчет простых конструкций, которые применялись на стройке. Здесь же, на стройплощадке, эти конструкции и возводили: вязали арматурный остов из проволоки, сколачивали из досок опалубку вокруг него и заливали бетоном. Не раз и не два находил Никитин ошибки в конструктивной части проекта, без страха исправлял их и был бы, видимо, бесконечно рад, если бы его работа состояла только в этом. Но решение инженерных задач составляло лишь малую часть в потоке чуждой ему работы по учету строительных материалов и выработанных бригадой человеко-часов. Тогда Николай стал брать в тресте подряды на разработку железобетонных конструкций и целых узлов. Конструкторские заказы доставались ему через вторые руки, так как его должность не давала ему права на их выполнение. Вскоре Николай почувствовал вкус к изобретательству и стал настойчивей добиваться, чтобы конструкторская работа хоть и окольными путями, но все-таки до него доходила. Не беда, что на его долю приходился безжалостно ощипанный гонорар, что чертить и конструировать, производить расчеты и составлять технические задания приходится по ночам и в выходные дни, важно, что есть эта работа, которая ему в радость. Препятствия возникали не только в добывании заказов, не меньшего труда стоило их пробить, доказать свою правоту. А доказывать ему приходилось не только заказчику, но и тому человеку, которому заказ был первоначально поручен. Эти работодатели были особенно привередливы и осторожны до трусости.

В те годы немало инженерных постов на многочисленных сибирских стройках занимали практики, большинству из которых недоставало технической грамоты. Никитин волей-неволей вынужден был сотрудничать с ними, находясь у них в формальном подчинении, внимать часто безграмотным советам. Все это можно было бы снести, если бы самого Николая временами не заносило в сторону от торных дорог. Смелые конструктивные решения, которые особенно были дороги ему, он часто отодвигал в сторону, а бывало, сознательно подгонял под уровень представлений своих работодателей, отчего разработки никогда не становились лучше.

Изготовление железобетонных конструкций было приписано к арматурным работам, и уже в этом чувствовалось восхваление металла за счет унижения бетона. Стальной скелет конструкции — арматура — действительно составляет основу, без которой немыслима сама конструкция. Но бетону при таком раскладе достается как бы вспомогательная роль. На самом же деле конструкция составляет нерасчлененное единство трех начал — цемента, щебня и металла. От незначительного смещения заданных пропорций качественно меняются характеристики и свойства железобетонной конструкции. Это знали и в двадцатые годы, но тогда отношение к железобетонщикам было чуть ли не пренебрежительным. Несмотря на усилия многих светлых умов, уровень технологии железобетона того времени часто сводился к полученным из опыта режимам, не объяснимым с точки зрения физической и химической наук. Никитин достаточно глубоко изучил этот курс, но не увлекся им. Ему нравилась наука своей конкретностью, ясностью и точностью мысли, а в курсе технологии железобетона он находил множество общих с алхимией черт: «…добавьте к глазури неба дыхание пустыни — получите сплав желтого льва…» Тем не менее множество рецептов изготовления различных бетонов он хранил в своей памяти, согласуя с ними свои конструкторские поиски. Работа под руководством «железобетонщика» Молотилова заставила Никитина овладеть этим предметом.

Конструктивные замыслы его не залетали в то время на большие высоты, хотя Никитин и старался изо всех сил не походить на простого копировщика привычных, в то время тяжелых и грубых бетонных конструкций. Летом 1928 года Никитин изобретал облегченные блоки для фундаментов жилых домов, нехитрые балки и фермы, искал способы их соединения. Теперь его расчеты и чертежи сразу же после утверждения их в тресте обретали материальность на стройплощадке. Живая видимость результата своей работы поднимала в его собственных глазах ценность удачной мысли и точного расчета. Ощущение своей силы и значимости сначала кружило голову, но постепенно стало привычным. Как должное воспринимал он уважение рабочих и даже трестовских инженеров, за которых ему не раз приходилось выполнять инженерные задания.

Он привыкал к стройке, и ему казалось, что это стройка привыкает к нему. Когда он осматривал свой строительный объект, он уже без большого труда мог представить себе рост дома ступень за ступенью, от фундамента до конька крыши. Он учился воспринимать здание как целостный организм, в который строители вкладывают свой труд, свой ум, заботливо ставят на ноги свое детище.

Отработав положенные часы в своей десятницкой конторке, Николай каждый раз оглядывал стройку, перед тем как уйти домой, отмечал, насколько подросла она за день, прикидывал, какой она станет к завтрашнему вечеру.

Дома, на Обдорской, 27, где жила семья Никитиных, сидя за маминым обедом, Николай забывал свою взрослую угрюмость и опять становился добрым и нежным двадцатилетним юношей. Само присутствие матери успокаивало его, освобождало от суматохи и нервозности стройплощадки. Ему просто необходимо было побыть с ней вдвоем, потому что обилие людей на стройке, которым нужны были его десятницкие сводки, советы, чертежи и расчеты, сильно утомляло его. Он сидел за столом и с признательностью слушал мамины речи про соседских кур, про цены на рынке. Обедал он поздно, когда вся семья уже давно отобедала, удерживая мать подле себя за столом, отрывая ее от домашних дел.

Когда начинало темнеть, он выходил во двор и, потоптавшись с папиросой возле низкого крылечка, принимался сосредоточенно ходить по заросшему лебедой дворику, настраиваясь на новую работу.

Вечерами Николай никого к себе не приглашал и сам ни к кому не ходил. Если не было конструкторской работы, он заваливал себя чертежной, в которой недостатка в строительном тресте никогда не было.

За лето, проведенное среди строительных лесов, известковых ям, штабелей досок и кирпичей, Никитин почти отвык от мысли, что в результате учения ему надлежит стать зодчим, творцом «застывшей музыки».

Может быть, стройка со своими хлопотами и нуждами еще глубже засосала бы его, если бы не открылась в нем в то время страсть к изобразительному искусству. В конце лета его вдруг потянуло в Новосибирскую картинную галерею, в высокие залы со сводчатыми потолками. До своего отъезда в Томск он успел побывать здесь несколько раз, и ему без труда удавалось детально, по залам, восстановить в памяти всю галерею, стоило лишь закрыть глаза.

В то время он много и удачно рисовал сам, однако даже снимать копии с любимых полотен у него не поднималась рука. В галерею он ходил один, выбирая солнечное воскресное утро. В залах еще пустынно, и ему никто не мешает погружаться в мир красок, в игру светотени.

Альбом плотной бумаги и мягкие карандаши скрашивали одинокому, угрюмому юноше, занятому поденной работой, нелегкое существование. Но этому увлечению он мог уделить лишь уголок своей души и совсем малое время досуга, которое он себе позволял. С первых лет студенчества Никитин вменил себе в обязанность самостоятельно добывать средства к существованию и при первой возможности помогать своим родителям. Необходимость принять на себя эту обязанность он чувствовал давно, едва минуло ему тринадцать лет. С годами чувство ответственности за свою семью обострилось, стало его главной жизненной обязанностью.

3
Занятия в институте давно начались, когда Никитину удалось вырваться из Новосибирска. Управляющий трестом Союзжилстрой, до которого дошла молва о студенте, свободно решающем инженерные задачи, задался целью удержать Никитина на стройке. В адрес ректора Томского технологического института было отправлено из треста письмо не столько с просьбой, сколько с требованием прикомандировать студента Никитина к строительству жилых домов Новосибирска ориентировочно на два-три года. Когда Николаю передали устный приказ управляющего — с работы не отпускать, расчетную книжку не выдавать! — он встревожился не на шутку. Его освободили от всех десятницких обязанностей и стали заваливать работой, которую прежде он чуть ли не выпрашивал. На его счастье, к началу осени конструкторской работы оказалось совсем немного, и Никитину удалось уговорить управляющего отпустить его. Управляющий определил ему срок выполнения конструкторских разработок и разрешил уволиться лишь после их выполнения. На прощание он взял с Никитина слово, что Николай обязательно вернется в трест, как только получит диплом.

В Томск Никитин прибыл к вечеру. В станционном буфете съел большую обжаренную рыбу, сладкую булку, запил еду квасом. Дома хозяйка вручила ему записку, в которой Молотилов проявлял недоумение по поводу его отсутствия, и Николай решил сейчас же отправиться к профессору.

Николая Ивановича Молотилова дома не оказалось. Николай решил ждать его. Он вошел в комнату, в которой работал прежде, и остановился в дверях. К нему повернулось милое, почти детское девичье лицо с кукольно синими глазами, с деревенской прической на прямой пробор, вздернутым носиком и будто недовольными пухлыми губами. Николай вспомнил, что видел это лицо раньше в институте, но там он просто не обращал внимания на женские лица.

— Если вы к Николаю Ивановичу, то он скоро будет, — прощебетала девушка и, утратив к нему мимолетный интерес, снова уткнулась в тяжелый том, ледяной глыбой, лежащий перед ней на столе.

— Скажите, а что это вы читаете? — неловко спросил Николай. Приблизившись, он заглянул через ее плечо. Девушка настороженно отодвинулась и прочла немецкое название, написанное капризными готическими буквами. Никитин ничего не понял. Девушка пояснила:

— Дословно переводится так: «Начальный курс конструирования из бетона и металла». Работа профессора Золигера. Вам это интересно?

— А вы могли бы немного почитать, чтобы было понятно?

Когда я сделаю перевод, можно будет прочитать все… Скажите, а вы Коля Никитин, да? — спросила девушка и, увидев, что он отступил от нее, будто она раскрыла тайну, которую он старательно прятал, восторженно добавила: — Николай Иванович нам все время говорил о вас… Но я думала, что вы совсем другой.

— Что же Николай Иванович говорил вам обо мне? Надеюсь, ничего хорошего.

— Что вы! — с искренним простодушием сказала девушка. — Совсем наоборот.

Хлопнула входная дверь, и рокочущий баритон профессора произнес:

— Где вы, Антонина Николаевна? Извольте-ка идти чай пить! — С этими словами Николай Иванович вошел в комнату и зарокотал еще гуще: — Николай! И ты здесь! — Профессор не заметил, как впервые сказал Николаю «ты». — Рад, рад! Я хотел уж за тобой гонцов слать. Ты ведь теперь у нас в зените славы. Сегодня ректор показал мне письмо из треста, где ты работал, тактам черным по белому зафиксировано, что учить тебя дальше незачем и так больше, чем нужно, знаешь. Не смейся, пожалуйста, это ультиматум: учить, но не переучивать! — профессор не удержался и рассмеялся сам. — Ну, да бог с ним, с письмом, идемте чай пить.

За уютным столом при мягком свете зеленой лампы чай был особенно приятен. Профессор был весел, глаза девушки с любопытством изучали Николая, а Никитина почему-то вовсе не смущал устремленный на него взгляд.

— Ну, хвастайся, герой, чем ты их там приворожил? — спросил профессор, размешивая в стакане сахар.

Николай рассказал о нехитрых конструкциях сборных железобетонных колонн, которыми он последнее время занимался, и объяснил, чем они приглянулись тресту, ведущему жилищное строительство. Рассказал, с каким трудом ему удалось вернуться в Томск.

— Вот видишь, как вредно хорошо работать! — снова рассмеялся Молотилов. — Вот я тебе кое-что еще сейчас покажу.

Николай Иванович порылся в карманах и нашел другое письмо, которое зачитал вслух. Письмо обстоятельно расхваливало сводные таблицы расчета железобетонных конструкций, сделанные в этом доме за прошлую зиму, призывало «так держать», а заканчивалось просьбой: когда работа над расчетами будет полностью завершена, не давать ее никому, прислать им — строителям-опытникам, чтобы они проверили надежность расчетов.

— Соображаешь, о чем здесь идет речь, Николай? В правильности расчетов они и не думали сомневаться — им важно с помощью наших методов расчета обскакать своих соседей. Вот вам обратная сторона соревнования.

— Соревнование ни в чем не виновато, — возразил Николай, — соревнование полагает доверительное соперничество при равных возможностях. На стройке я видел истинную цель соревнования: вселить веру рабочих в собственные силы, научить соседа, если сам умеешь что-то делать лучше, чем он.

— А вас не хотели отпускать в институт тоже затем, чтобы вы кого-то там работать научили? — вступила вдруг в разговор девушка.

— Это к делу не относится. Меня они удерживали не от хорошей жизни.

— Ну, не знаю, не знаю. Кончим этот спор. Главное, что мы нужны, нужна наша работа. И смею вас заверить, нужда в ней просто отчаянная. Геологи Кузбасса нашли в открытых карьерах длиннопламенные легкоспекающиеся угли, а в трехстах километрах от Новокузнецка в местечке Таштагол обнаружили мощные залежи руды с шестидесятипроцентным содержанием железа. Металлургическую базу Кузнецкого бассейна решено теперь форсировать в пожарном порядке. И в этой связи от нас с вами, — профессор оглядел своих юных помощников, — многого ждут. Предстоит ни много ни мало свести воедино мировой опыт, накопленный по железобетону, и обогатить этот опыт нашими методами оптимальных расчетов. Мы дадим сводный, или, как теперь стали говорить, коллективный, труд, соберем под одну обложку все, что нужно знать строительному инженеру о железобетоне, — это будет как бы энциклопедия, краткая энциклопедия перспективного строительства.

Ангельские глаза девушки, которую профессор называл Антониной Николаевной, преданно смотрели на профессора Молотилова. Никитин же не торопился восторгаться планами Николая Ивановича, зная, насколько успели они продвинуться на этом пути за прошлый год. Он взвешивал эту «космогоническую» идею профессора, и она казалась ему неосуществимой. С высоты своего нового десятницкого опыта он скептически поглядывал на Молотилова и не намеревался скрывать своих сомнений. Николай рассказал, какого труда стоило ему довести до ума практических инженеров самые привлекательные, по его мнению, ясные, как божий день, способы упростить расчеты с помощью сводных таблиц, которые они составляли целую зиму. Молотилов перебил его:

— Ты усомнился в точности расчетов?

— Нет.

— А в полезности таблиц?

— Тоже нет. Но я же хочу сказать совсем о другом…

— Ты знаешь, Николай, из-за чего гибли выдающиеся открытия, не чета тому, что мы пытаемся сделать?.. Большая часть открытий не досталась людям потому, что достойная мысль посетила дурную голову. Исследователь обязан быть умным пропагандистом своих идей. Ты никогда не задумывался над тем, почему университеты с самых темных веков и до наших дней остаются прибежищем для ученых-отшельников, для которых высшее счастье — забраться в глухую нору. Университет всегда возвращал мудреца миру простолюдина. Они волей или неволей постигали искусство быть понятными… История знает немало примеров, когда самые нелепые идеи находили себе целые толпы сторонников. Так неужели мы не сумеем убедить своих коллег-строителей в том, в чем глубоко убеждены сами. Именно теперь, а не через год или два такая энциклопедия по железобетону должна появиться на столе практического инженера. Если за нашими расчетами мы будем видеть лишь голые цифры, то мы с вами не только не исследователи, но даже и не инженеры. За нашими расчетами стоит новая технологическая культура стройки. Ее мы с вами и должны нести — это наш пожизненный крест. Поэтому, друзья мои, новая культура инженерного мышления должна стать нравственной основой вашего существования, подчинить себе не только ваш разум, но и образ вашей жизни. Иначе вы не сможете привить эту культуру другим…

Разговор затянулся за полночь. Никитин спорил с позиций сегодняшней стройки, которая переполнила его своими впечатлениями, а Молотилов говорил о какой-то идеальной стройке, которой нет в природе и неизвестно когда будет. Профессорская стройка не только впитывала в себя достижения прогрессивной технической мысли, которых добивалась наука, стройка сама развивала культуру научного поиска и подстегивала науку. Все это казалось Никитину сплошной фантазией, которую отказывался принимать практический разум.

Николай Иванович спохватился первым, прервав ночной спор:

— Добрые люди вставать собираются, а мы с вами еще и не ложились. По домам, по домам! Я надеюсь, Николай, что ты не откажешься проводить Антонину Николаевну до дому…

Молотилов вышел вместе с ними на крыльцо. Сибирская ночь накрыла город черным рядном, ноги слепо щупали мостовую, пока не привыкли глаза к темноте. Едва захлопнулась дверь, Николай почувствовал себя словно в каменном мешке. Девушка на ощупь взяла его под руку, и он приободрился. Они тихо шли в густой ночи и молчали.

— Зачем вы весь вечер ему перечили? — неожиданно спросила девушка, дергая его за рукав.

Николай остановился и попытался высвободить руку. «Надо было ей раскрывать рот, молчала бы лучше», — подумал он, пытаясь разобрать, что выражает ее лицо.

— Нет, вы не вырывайтесь. Не думала я, что вы такой… Николай Иванович к вам всей душой, а вы задаетесь.

— Ничего я не задаюсь, — буркнул Никитин, — просто я знаю, почем фунт лиха, вот и все.

— А вы знаете, что Николай Иванович хочет вас назначить бригадиром исследовательской группы, это вы знаете? А как нам работать с человеком, который не верит в наше дело?

— «Мы»… «наше дело»… Какое еще дело? И кто это «мы»? Ну, допустим, вы, а кто еще?

— Никольский, Полянский, Ружанский — вам мало? Добавьте меня: Пирожкова Антонина — Нина, как меня называют ребята — собственной персоной… Что же вы молчите?

Никитин пожал плечами. Из имен, перечисленных Ниной Пирожковой, неизвестных Никитину не было. Со всеми он встречался в молотиловском доме, но даже короткого знакомства ни с кем из них не свел. Все они казались ему старше, чем он, и умнее, поэтому выбор профессора показался ему ошибкой. Профессор же руководствовался далеко идущими планами: использовать знакомствоНикитина с архитектурой для того, чтобы впоследствии этому талантливому юноше удалось внести эстетическое начало в сооружения из железобетонных деталей.

— А мы работу не разворачивали, все вас медали. «Вот Никитин приедет! Никитин приедет!»… И приехал. Здрасте!

На следующий день после лекций Николай не торопился в профессорский дом. Он начал подумывать, а не вернуться ли ему в артель на пристань: там ему никем не надо руководить и нет людей, которые норовят взвалить на спину больше, чем можно унести. Пока он раздумывал, к нему подошла вчерашняя синеглазка в сопровождении трех здоровых молодцов. Это были проверенные временем, испытанные работой люди, которых Молотилов отобрал из студенческой массы по одному лишь ему известному критерию.

Все они были студентами строительного факультета, но никто из них не занимался на архитектурном отделении. «Зачем над строителями, которые рассчитывают и конструируют железобетонные балки, ставить архитектора?»— недоумевал Никитин, вглядываясь в обветренные на стройках мужественные лица. Они стояли от него на почтительном расстоянии, ожидая, пока Нина Пирожкова представит их Николаю. Встречаясь на общих лекциях в институте, они с Никитиным даже не здоровались, а теперь ласкали его взглядами, как дорогого друга, с которым давно ждали счастливой встречи, усиленно жали по очереди ему руку, мускулами компенсируя чувства. Девушку они называли то Ниной, то Тоней, и обходились с ней запросто. Николай чувствовал, что у них между собой давно установились доверительные, теплые отношения, что они легко и с удовольствием общаются друг с другом, но простота их отношений была ему непонятна и чужда. Из их маленькой группы выделялся густыми усами и командирской гимнастеркой Семен Ружанский. Его скорее можно было принять за преподавателя, чем за студента. Не только внешняя солидность, но и опыт строительного мастера делали его более подходящим для роли бригадира исследовательской группы, чем Никитин. Тем не менее выбор Молотилова был для него, как и для его друзей, больше, чем приказ, потому что не все приказы выполняются так естественно, с какой-то даже радостью и надеждой, что они сами обязательно убедятся в мудрости профессорского выбора. Никитин никогда никем не руководил, кроме самого себя; он не любил предводительствовать, предпочитая работать в одиночку. Но с этим никому из них и в голову бы не пришло посчитаться.

Тем временем Нина Пирожкова в окружении четырех мужчин направилась к профессорскому дому, и Николай почувствовал, что у него нет никакого желания выходить из этой компании, которая обещала стать надежной защитой от одиночества, от тоски, от самого себя.

В долгую пригожую осень 1928 года судьба сразу одарила Николая Никитина дружбой и любовью, всем тем, чем богата юность. До той поры дорогое человеческой памяти время отрочества не было у него выделено присущими этому времени событиями: отрочество и юность были как бы репетицией взрослой жизни. Из богатого мечтами и фантазиями детства он вступил в мир взрослых обязанностей, и этот мир окружил его, взял в кольцо, стал привычным. Жить, руководствуясь своими желаниями, тем более чувствами, казалось ему чуть предосудительным. Он не позволял себе растворяться в своих чувствах, давать им власть над собой, но временами это было выше его сил, и тогда он спешил уединиться, чтобы никто не смог догадаться о причинах его волнений.

Вскоре оказалось, что напрасно он тревожился по поводу того, как он станет исполнять роль бригадира в студенческой исследовательской группе. Все образовалось здесь само собой: Нина Пирожкова переводила немецкую железобетонную науку на доступный для них язык, а остальные студенты-молотиловцы старались в меру своих сил помочь Николаю Никитину в расчетах конструкций. Каждому из них Николай давал рассчитать конструкцию заданной конфигурации и заданных размеров. Расчет предполагал выяснение: как поведет себя конструкция под воздействием собственного веса, когда встанет на опоры, и что будет происходить с ней под воздействием различных нагрузок? Они не стеснялись быть для Никитина подсобными счетоводами-расчетчиками, а, напротив, вроде бы даже гордились, что он доверял им.

Это продолжалось до наступления зимних холодов. Когда природа деформации рассчитываемых железобетонных конструкций самых различных форм и видов была уяснена, им открылось то главное, к чему долго шли они: стал ясен диапазон возможных нагрузок. Путь к созданию системы упрощенного расчета конструкций был открыт!

Теперь инженеру, овладевшему методикой такого расчета, не нужно было вынашивать в себе конструкцию, гадать, как поведет она себя, заняв свое место в недрах здания. Достаточно было подогнать ее конфигурацию к тем формам, которые предлагала методика, и найти в сводных таблицах соответствующие конструкции численные характеристики. Но эта методика при всей ее полезности работала на потребу текущего дня. Железобетонные сооружения того времени были низкорослы, грубы, не отесаны. Бетон ассоциировался с понятием «монолит, глыба». Методика не раскрывала потенциальных возможностей железобетона, она раскрывала лишь то, чего бетон давно сумел добиться, и облегчала работу с ним.

Предоставив своим помощникам оформление расчетных таблиц и чертежей методики, Никитин с благословения профессора Молотилова решил на свой страх и риск перейти от простых, ординарных конструкций к инженерному осмыслению сущности сборных железобетонных конструкций. В известном смысле Никитин занимался этой темой всю свою жизнь. Разработка этой темы стала теоретической основой всех выдающихся сооружений, с которыми связано его имя.

Никитин решил дополнить разработанную методику новым разделом: «Расчет рамных конструкций на боковые смещения». С помощью составных рамных конструкций инженеры учились организовывать структуру сооружения, органично связывать каркас и верхние перекрытия с фундаментом. Никитин взялся за изучение боковых смещений, под которыми подразумевались ветер и сейсмические колебания. Но низкорослым бетонным сооружениям ветер не страшен, какой бы примитивной ни была их форма. Расчет воздействия ветра на рамные конструкции был основан на уверенности, что железобетон обретет со временем пластику, высоту, изящество.

Никитин попытался в своей студенческой работе развить представление о рамных конструкциях, включив в них ажурные линии арок. Из монолитного железобетона их в ту пору еще никто не делал.

Надо признать, что многие студенческие работы во все времена замахивались на заоблачные вершины. Никитинскую работу следует отнести к тому небольшому числу работ, которые из бледного, слабого ростка вырастают в целое научное направление, преобразующее практику строительной отрасли.

Счастливой находкой оказался неожиданный подход Николая Никитина: он начал изучать рамные конструкции не с пассивной, воспринимающей ветровой поток стороны, а с активной, то есть сопротивляющейся ветру стороны. Тогда рамные конструкции представились как неопределенные системы, подчиняющиеся своим внутренним законам. Эти системы должны жить единой с окружающей природой жизнью, поэтому взгляд Никитина был заострен на ответных колебаниях самой конструкции, на ее взаимодействии с ветровыми потоками.

Постепенно открывались ему горизонты этой, казалось бы, узкой направленности поиска. Он увидел, что знание природы собственных колебаний сооружения дает возможность задавать зданию самые замысловатые формы, до каких только может дойти фантазия архитектора. Это были первые смутные догадки, и он не пытался отгонять их, хотя они временами мешали производить расчеты первых рамных конструкций, которые стали появляться на стройках промышленных объектов в конце двадцатых годов.

Профессор Молотилов с любопытством следил за ходом его работы и однажды предложил ему прочитать курс лекций для техников-строителей и бригадиров на курсах повышения квалификации. Никитин, считавший техников «приводными ремнями» строительной площадки построил свой курс на основе «трех китов» современной строительной науки и практики, включив в него сопромат, статику железобетонных сооружений и деревянные конструкции. Его лекции пользовались успехом и у инженеров, когда он говорил о своих исследованиях.

МЕЖПЛАНЕТНЫЙ БИЛЬЯРД

1
В вагоне было душно. За окном поливал дождь. Потоки воды наплывами текли по стеклу вагона, искажая пейзаж. Поезд приближался к Новосибирску, к дому, и Николай прилип к стеклу, радуясь щемящей счастливой боли в груди. Дождь разошелся быстро и щедро, но так же быстро истощился и пошел на убыль. Громоздкие тучи, освобождая небо, поползли в сторону леса.

На перроне вокзала поезд уже встречало солнце. Густой банный пар поднимался от мокрых досок перрона. Николай поискал в толпе встречающих кого-нибудь из своих, но не нашел. «Может быть, телеграмму не получили или испугались дождя», — решил он, выходя на площадь. Покачивая своим десятницким портфелем, он двинулся к себе на Обдорскую, стараясь придумать на ходу какую-нибудь шалость в отместку родным за то, что не встретили. Сворачивая на Нерчинскую улицу, он столкнулся с незнакомцем в синей форменной фуражке и с клочковатой бородой. Оба одновременно извинились, и каждый пошел своим путем дальше. Неожиданно бородач вернулся, обогнал Николая, пробормотал что-то на бегу и заторопился назад. Видно, забыл что-то, а натолкнувшись на прохожего, вспомнил. Николай машинально поглядел ему вслед и вдруг застыл на месте, не веря своим глазам: такая спина, такая походка могли быть только у одного человека на свете.

— Книжник! Книжник, подожди меня! — закричал они пустился вдогонку. Николай обнимал своего друга, сронив с его головы фуражку, гладил его седые волосы и бормотал несвязные слова. Бородач виновато щурил глаза и робко улыбался. — Где ты так долго был? Почему не искал меня? Как я рад, что ты жив!

Книжник продолжал загадочно улыбаться и не отвечал.

— Я только сейчас с поезда. Идем скорее к нам. Вот наши обрадуются!

Николай подобрал с земли фуражку, стукнул ею о колено и протянул Книжнику. Тот тихо сказал «спасибо», и холод сомнения вдруг окатил Никитина. За десять, нет — больше, за двенадцать лет Книжник сильно помолодел и голос его стал каким-то юношески ломким, каким никогда прежде не был. Лишь проседь в кудлатой шевелюре и в бороде проступила явственнее, чем прежде.

— Мне жалко разочаровывать вас, — сказал бородач совсем уж незнакомым голосом, — но вы ошиблись. Книжник — это фамилия или прозвище?

Николай понуро молчал.

— Моя фамилия Кондратюк. Зовут Юрий Васильевич. Можно без отчества — просто Юрий. А вы?

Бородач протянул руку, они познакомились. Николай смущенно пробормотал:

— Извините ради бога, но вы так похожи! Никитин заторопился, но случайный знакомый не хотел отпускать его, не услыша хотя бы нескольких слов о том, кто такой Книжник. Николай пожимал плечами, не зная, не находя нужных слов.

— Он самый обыкновенный… каторжник. Очень хороший человек, — произнес Николай, окончательно сбив с толку бородача. Но так или иначе первые слова о Книжнике были сказаны, а дальше Николай мог говорить о нем без конца. Однако поразительное внешнее сходство продолжало смущать его. Вскоре Кондратюк его перебил:

— Я сейчас спешу на службу, а вечером я свободен. Живу вот здесь, — он указал на дом с зеленой крышей, — приходите ко мне. Я в этом городе человек новый, друзьями обзавестись не успел. Так что приходите. Мне приятно, что я напомнил вам хорошего человека.

Впоследствии они часто вспоминали свое столкновение на перекрестке и признавались друг другу, что с первой минуты оба почувствовали взаимное притяжение. Седовласый бородач оказался всего десятью годами старше Никитина. Он представлял собой странное сочетание юношески порывистого характера и рано постаревшего, начинающего сдавать загнанного тела, мудрого взгляда на мир и почти детского восторга жизни.

Судьба редко была к нему ласкова, но ничего не могла сделать с порывистым, неукротимым его духом.



Ю.В. Кондратюк. 1929 г.


Родился Юрий Васильевич Кондратюк вдалеке от сибирской земли, в Липецкой губернии, детство провел в нежной и теплой Полтаве. Отец его был мелким чиновником, а мать — учительницей. Родители пророчили сыну блистательную будущность, так как с детских лет Юрий Кондратюк удивлял преподавателей гимназии своими математическими способностями. Контрольные задачи преподаватель математики отдельно писал для него на доске. Другим его увлечением была механика, и не столько теоретическая, сколько практическая. Он не хотел и не мог ждать, пока яблоко упадет ему на голову. В своей комнате Юрий Кондратюк оборудовал электромеханическую мастерскую, где по собственным схемам конструировал хитроумные двигатели и не отступал до той поры, пока не заставлял их работать. Любой интересовавший его раздел науки он брал настойчивым приступом. Самостоятельно изучил основы математического анализа, освоил многие разделы астрономии, но механика была его страстью.

Продолжить образование после гимназии ему не пришлось, помешала гражданская война, во время которой он остался без родителей — их расстреляли петлюровцы.

В одном из частных писем Никитин писал о своем друге: «У Ю. В. Кондратюка я научился глядеть в корень всякого дела и начинать его с проникновения в самую суть вопроса. Он иногда увлекался оригинальностью решения задачи, особенно если оно укладывалось в ясную математическую формулировку. Ю. В. Кондратюк был великолепным конструктором-изобретателем. Добрый человек с большим чувством юмора, без зазнайства и самонадеянности. Анахорет. Голод, холод и одиночество — вечные его спутники».

Не имея специального образования, механик-самоучка взялся за практическое решение острейшей проблемы, возникшей перед истощенной в гражданской войне страной: как сберечь скудный хлеб, добытый с запущенных, неухоженных полей. В Сибири эта проблема была особенно острой. Из Полтавы до Новосибирска дошел слух о восходящем светиле элеваторной техники. Слух, как и большинство слухов, был сильно преувеличен. Инженеры Новосибирского крайкомхоза с большим вниманием принялись изучать проект высотного элеватора, гарантирующего надежную сохранность зерна. Но проект Кондратюка для многих оказался неожиданным, а принцип действия сушильных агрегатов просто непонятным. Но сомнениями проблемы не решить, и после долгих раздумий постановили: привлечь в новосибирский трест Союзхлебстрой автора пугающих новинок и на месте убедиться, можно ли этому человеку доверять.

Из-за отсутствия диплома Юрия Васильевича Кондратюка смогли зачислить в трест лишь механиком, хотя по роду работы он был скорее главным инженером Союзхлебстроя. В одном лице он соединял в себе главного конструктора, главного механика и руководителя строительных работ. Редко строил он похожие друг на друга элеваторы. Часто в процессе строительства он находил смелые конструктивные решения, настойчиво внедрял их, ни на кого не перекладывая ответственности. Руководители треста радовались, что не ошиблись в нем, но не мешать ему было выше их сил. Выбив нужные строительные материалы, Кондратюк торопился затеряться на дальней стройплощадке где-нибудь в Алтайских степях.

Более десятка важных изобретений запатентовал Кондратюк, возводя элеваторы по всей Центральной Сибири. Знаменитый ковш для засыпки и просушивания зерна получил название «ковш Кондратюка». Он строил элеваторы в Новосибирской, Омской, Томской областях, на Алтае, ведя бивуачную жизнь в землянках и балках. Грязь и нервотрепка строительных площадок среди голых полей не удручали его, он всегда умел найти интересное для рабочих дело, увлечь их новизной, оригинальностью задачи.

Многое роднило Кондратюка с Никитиным: оба они с детства зажглись идеями, порожденными научной фантастикой, и порознь определили себе одинаковую цель — лишить фантастику сказочности.

Кумиром Кондратюка долгое время был герой романа Бернхарда Келлермана «Туннель» инженер Мак-Аллан. Под его влиянием Юрий Кондратюк начал работать над проектом сверхглубокого тоннеля, задумав вывести на поверхность земли тепловую энергию ядра планеты. Он определил параметры оптимального ствола тоннеля, решил проблему извлечения грунта на поверхность, рассчитал этапы и глубину проходки. Ему потребовалось изучить маркшейдерское дело, и он изучил его, чтобы определить плотность залегания различных пород в мантии Земли… Он оставил вожделенный свой труд лишь тогда, когда убедился, что современные механизмы не в состоянии обеспечить проходку скважины на нужные глубины.

Но даже эти юношеские поиски не прошли для него бесследно: когда Кондратюк вместе с Никитиным взяли подряд на конструирование шахтного копра в скользящей опалубке, Юрий Васильевич открыл своему юному другу такое многообразие знаний о глубинных слоях недр, что их оказалось больше чем достаточно, чтобы они во весь период работы не отвлекались ни на какие побочные проблемы, кроме конструкторских. Казалось, Кондратюк знал все: на каких глубинах какая температура, какое давление, какая влажность. Все, что нужно знать конструктору, намертво закрепила его память. Знание, обретенное в опытах юности, он в любую минуту умел извлекать на поверхность и заставлял его служить, вгонял его в конструктивную схему новых изобретений.

Прошла юность, но всесильная тяга к изобретательству толкала его на новые подвиги. Не сумев пробиться к ядру Земли современными ему средствами, он решил сам создать их и начал изобретать сверхмощные электродвигатели. Электромеханика не могла удовлетворить его запросов, и Кондратюк, для того чтобы обеспечить нужную ему энерговооруженность скоростной глубинной проходки, начинает конструировать ракетный двигатель. И тогда его мысль из глубин Земли перенеслась в открытый космос.

С 1919 года Юрий Кондратюк не расставался с коленкоровой тетрадью, в которой формулировал свои отправные принципы полетов на Луну. Он искал эти принципы на стыке двух наук: космической механики, которую еще предстояло вывести из сферы концептуальных, чисто абстрактных понятий в сферу практических задач, и астрономии, которую также надо было приспособить для практических целей. Доморощенный умелец-конструктор упрямо выращивал в себе теоретика и пионера-практика межпланетных сообщений. Много лет спустя после его смерти время показало, что ему это удалось. Но как? С исступленной жадностью вгрызался он в трудные, недоступные человеческому опыту сферы, изучая «космогонические теории Коперника, Лапласа, Ньютона, Кеплера, Кука, препарируя их догадки, подчиняя умозрительные суждения практической идее — создать надежные космические летательные аппараты.

Ко времени знакомства с Никитиным он уже определил наиболее выгодные траектории межпланетных полетов. Ему первому открылась счастливая мысль — использовать силы притяжения небесных тел, включив в конструкторские идеи тяготение планет, заставить тяготение работать на человека, дерзнувшего построить космический корабль. Помимо правильной ориентации в космосе эта идея давала богатейшую возможность уменьшить вес корабля за счет экономии ракетного топлива. Эта идея Кондратюка получила в мировой космической механике название «межпланетный бильярд».

Но больше всего надежд возлагал Юрий Кондратюк на свой проект многоступенчатого космического корабля, у которого ступени по мере сгорания топлива могли отпочковываться от корабля.

Все добытое богатство знаний обрушил Кондратюк на Николая Никитина. Вежливый Никитин не выдержал напора и, вооружившись удобным скепсисом знатока инженерных расчетов, приготовился разоблачать космические идеи своего друга. А Кондратюк словно бы ждал, чтобы Никитин опроверг его расчеты. Николай вцепился в доморощенные формулы и выводы, но, переводя их на строгий язык математического анализа, начал догадываться, что Кондратюку удалось открыть нечто настоящее, но совсем уж невиданное и у этого «нечто» может случиться звездная судьба. Так волей случая Никитин стал первым рецензентом его работы. Неизвестная Никитину область постепенно становилась близкой. Описанные языком математических символов, вырисовывались контуры орбитальных космических станций, одетых в сверхпрочный панцирь. Иногда это напоминало ему детские фантазии, которым он когда-то предавался вместе с Книжником, но теперь это были реальные шаги к великой мечте. Никитин требовал от Кондратюка академической строгости расчетов и не отставал от него, пока не добивался предельной ясности.

Николай Никитин в каждом их споре убеждался, что Юрий Кондратюк, обладая чудодейственной интуицией, владеет, большим, чем он, багажом знаний в области электротехники, термодинамики, не говоря уже о совсем неведомой Никитину космической технике. К этому убеждению он пришел не сразу, потому что идеи Кондратюка были поначалу опутаны плевелами домыслов — сказывалось отсутствие строгой математической школы. Но однажды Николая поразила догадка: если бы Кондратюк не добирался до своих вдохновляющих истин самостоятельно, если бы не было нужды каждый раз придумывать новые способы продвижения к цели, включая свой «нестрогий» математический аппарат, которым он даже несколько гордился, и если бы не был он так одинок, то порох его фантазии сгорел бы давным-давно. Кондратюк крепко привязал своего молодого друга к себе, к своим идеям и планам, без конца поражая его цепкой и гибкой изобретательностью ума, легкостью, с какой он разрушал ложные мосты между полюсами идей, и упорством, с каким наводил новые; спокойствием и уверенностью веяло от него, когда он приступал к разработке захватывающих дух находок.

Десять лет жизни отдал Кондратюк, чтобы укрепить надежность своих гипотез, превратить их в рабочий план осуществления межпланетных сообщений. Ему пришлось осваивать даже нейрофизиологию человека, для того чтобы понять, что космонавт должен стартовать в лежачем положении, что и было реализовано на первом этапе освоения космоса. Кондратюк первым обосновал многое из того, что стало действительностью спустя десятилетия. Далеко в будущее забежал этот человек, сжигаемый неугомонной страстью к открытиям.

Кондратюк доверил своему юному другу самые сокровенные плоды своих трудных поисков. Они ошеломили Никитина, но двадцатилетнему студенту строительного факультета, увлеченному бетонными конструкциями, трудно было оторваться от своих балок и монолитных фундаментов, чтобы отправиться вслед за новым другом в холодные, необжитые сферы. Но Кондратюк был настойчив и упрям, он властно увлекал Никитина за собой, а добился лишь того, что разбудил в нем интерес к высотным сооружениям типа элеваторов, которые сам проектировал и строил. Никитина привлекало то, что крепко стоит на земле.

Во многом сходились их принципы: для обоих лишь та фантазия считалась бредом, которую нельзя обосновать математически. «Не надо спорить, давайте считать», — любил повторять Никитин слова Лейбница. Но они продолжали спорить, спорить и считать. Один из них был порывист и страстен, другой рассудителен и как будто осторожен. При различии характеров они уравновешивали и дополняли друг друга, составляя единое целое.

Когда Николай приехал домой перед дипломной практикой, Кондратюк подарил ему свою только что выпущенную книгу «Завоевание межпланетных пространств». Юрий Васильевич Кондратюк издал ее на свои деньги, оторванные от зарплаты. За год, что не виделись они, Кондратюк сильно постарел: измотали бесконечные командировки по сельской местности, потрепали нервы неурядицы с книгой, но на усталом лице его отразились торжество и надежда, что его теперь услышат, поймут и позовут к себе самые умные люди, отвечающие за будущее.

Книга была издана в частной новосибирской типографии всего двухтысячным тиражом на плотной оберточной бумаге, она выглядела совсем не так празднично, как ее автор. Кондратюк ворошил свою и без того взъерошенную шевелюру, дергал себя за бороду и наивно улыбался.

Он разослал свою книгу в институты и научные центры, в высокие академические инстанции, но его время было где-то далеко впереди, и до этого времени вряд ли могла дотянуться его трудная жизнь.

Удрученный, Юрий Кондратюк счел свою задачу выполненной: ведь все, что можно было сделать в лаборатории собственной мысли, в сплетении озарений и тягостных поисков, он сделал. Мастерские, оборудованные по последнему слову техники, аэродинамические лаборатории, испытательные стенды — все, что почти наяву представлял он, осталось для него недоступным. Он не знал, что много времени спустя люди, спохватившись, назовут его именем тихую зеленую улицу столицы, ведущую на Аллею космонавтов. Космос, скрепивший его дружбу с Никитиным, отодвинулся на второй план. Жизнь накрепко привязала Кондратюка к строительству элеваторов, отняв его у мира звезд.

2
Юрий Васильевич Кондратюк, попадая в Томск, останавливался у Никитина в его большой светлой комнате с высоким окном, выходящим в сад. Он неизменно заваливал Николая вопросами по своим строительным делам, в которых не чувствовал себя уверенно. Никитин благодаря успехам в исследовательской работе стал к тому времени любимцем многих ведущих профессоров Томского политехнического института и теперь незаметно забирал лидерство в их творческой дружбе. Доброй была эта дружба, украшенная щедростью душ и ясностью ума.

Кондратюк был наделен великолепным знанием возможностей, способностей и особенностей людей, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он умел определить творческий потенциал человека чуть ли не с первого взгляда, и это был главный критерий, по которому он оценивал людей. Однако во встрече с сокурсницей Николая Никитина голубоглазой Ниной Пирожковой первый взгляд подвел его. Кондратюку и в голову не могло прийти, что это нежное существо наделено мощным инженерным талантом и неутомимой работоспособностью.



Перед выпуском из института. Н. Никитин, А. Пирожкова, А. Полянский. 1930 г.


К середине пятого курса они подошли к финалу в своей коллективной дипломной работе, которую, не дождавшись окончания, начали внедрять у себя строители Кузнецкого металлургического комбината. Их методика расчета железобетонных деталей промышленных сооружений стала, по существу, методикой конструирования.

Защита диплома проходила шумно и торжественно. Профессор Молотилов чувствовал себя именинником вместе со своими питомцами. Кондратюк приехал разделить с ними радость торжества. Николай Иванович Молотилов открылся тогда друзьям еще с одной, новой стороны. У заслуженного профессора оказалось неожиданное хобби — многие годы посвятил он собиранию чертежей, копий и рисунков оригинальных сибирских деревянных построек от землянок и скитов до теремов и церквей. Особенно гордился он сторожевыми башнями. В его коллекции было более тысячи чертежей и рисунков башен, срубленных первопроходцами из России в диких дебрях Сибири и Аляски. Сколько фантазии, ремесленной хитрости и смелости мысли вложили служилые люди в эти постройки; каким богатством вымысла и игрой ума были наделены они, если с помощью одного лишь топора сумели возвести дозорные и оборонительные башни, поражающие не только долговечностью, но и красотой.

Демонстрируя свои альбомы с зарисовками, Николай Иванович рассказывал, какие хитрые, замысловатые переплетения венцов придумывали первопроходцы, чтобы их башни не смогли раскатить по бревнышку воинственные туземцы. Профессор советовал почаще заглядывать в прошлое, ибо в нем не менее половины будущего.



Выпускное свидетельство Н. Никитина


Антонина Пирожкова бесповоротно решила ехать в Кузбасс, а Никитин заколебался. Кондратюк уговаривал его вернуться в Новосибирск и поработать вместе, к тому же Никитин торопился поддержать родителей, которым, знал он, было без его помощи трудно. Сыновние чувства победили, и Антонина уехала без него. Всю жизнь Никитин будет переживать эту потерю, заглушая горечь утраты лихорадкой творческой работы.

Когда Николай Никитин вернулся в Новосибирск с дипломом инженера, у их дружбы с Кондратюком открылись новые горизонты — Никитин получил направление в отдел капитального строительства областного крайкомхоза. Теперь друзья работали в одном ведомстве. Николай часто бывал угрюм и задумчив, и лишь один Кондратюк знал, как его расшевелить: самое трудное — заставить Никитина разговориться, настроить его на поисковую волну. Но сначала надо заинтересовать, взбодрить мысль, дать ей импульс и направленное течение. Кондратюк, не стесняясь, взваливал на Никитина свои элеваторные проблемы, зная, что Николаю доставляет удовольствие помочь другу. Острый глаз Кондратюка уже угадывал в молодом инженере не столько строителя, сколько изобретателя новых конструктивных форм, с помощью которых люди расширяют свое жизненное пространство за счет открытия для себя небесных этажей.



Первая самостоятельная конструкторская работа Н. Никитина — здание Сибирского крайисполкома. 1931 г.


На новой работе судьба подготовила Никитину не совсем то, к чему он стремился. Крайкомхозу нужен был архитектор, и выпускник строительного факультета, знаток бетонных строительных конструкций был росчерком пера произведен в зодчие по чисто формальному признаку — ведь он закончил архитектурное отделение. Все предусмотренные этой должностью атрибуты власти достались ему без усилий, но оказались в надежных руках. Николай Никитин чувствовал силу и весомую тяжесть власти архитекторов на тогдашней стройке и быстро научился не сгибаться под этой тяжестью.

Кроме архитектурного надзора за ходом строительства в городе и области, в которой, как любят говорить в Сибири, насчитывается десять Бельгии и три Франции, Никитин сразу взялся за самостоятельный архитектурный проект. В крайкомхозе долго лежала заявка на разработку комплексного проекта техникума-общежития на Красном проспекте в центре Новосибирска.

Пристрастие к железобетону не оставило Никитина, тем более что он органически не мог повторять традиционных построек. Более полугода потратил Никитин на свой проект, использовав в нем все, на что способен был в то время железобетон. Он спроектировал четырехэтажный дом большой протяженности с оригинальным единым железобетонным каркасом, который поставил на монолитный фундамент. Специальные формы для изготовления железобетонных блоков и балок, которые стали ключом к осуществлению постройки, он приложил к своему проекту, что совсем не входило в его обязанности архитектора. Никитин сумел доказать руководству крайкомхоза, что такой дом удобен в эксплуатации, обладает надежной прочностью и, главное, стоит намного дешевле по сравнению с традиционным кирпичным сооружением. Построек с таким каркасом не было тогда не только в Сибири, но и во всей стране. И тем не менее Николаю Никитину доверили ее возвести. Ему нравилось чувствовать себя хозяином стройки, воплощать наяву свои выношенные идеи. Он помогал прорабу и мастерам разобраться в технологии железобетона, в хитросплетениях железной арматурной сетки — скелете блоков и балок. Здание техникума стало первой его победой, хотя он и не уложился в смету расходов, как обещал. Уже в самом разгаре строительства он на ходу заменял целые узлы, которые казались ему недостаточно современными с точки зрения новаторской конструктивной мысли.



Никитин на строительстве своего первого дома с сборным каркасом. Новосибирск. 1932 г.


Внешне здание не отличается выразительностью форм, и хотелось бы, чтобы первенец сборного строительства выглядел более привлекательным. Вот что рассказывал Николай Васильевич Никитин об этом своем первом самостоятельном архитектурно-конструкторском опыте: «Сметой были предусмотрены размеры здания, его назначение и этажность. В остальном меня никто не ограничивал. Я подверг анализу все способы возведения подобных зданий, какие существовали в практике, не сомневаясь в том, что нет такого дела, в котором хоть что-нибудь нельзя было бы улучшить. Тогда и родилась мысль изготовлять детали каркаса фабрично-заводским методом, а на стройку привозить их в порядке очередности этапов возведения. Вот и вся идея». Но именно эта идея, впоследствии развернутая в пространстве и во времени, позволила сделать стройку индустриальной, вывести ее на промышленные рельсы.

На старом кирпичном заводе за речкой Каменкой Никитин организовал и наладил полукустарное производство железобетонных опор, балок и ферм. По его чертежам рабочие завода изготовляли прямо с листа специальные формы для производства железобетонных изделий различного профиля. Отсюда детали дома шли в строгом порядке прямо на стройку. Так здание техникума на Красном проспекте в Новосибирске стало первым смелым шагом всей строительной отрасли на пути индустриализации стройки. Четверть века спустя будет признано первенство молодого инженера в закладке основ советского сборного строительства.

Не успел Николай Васильевич Никитин осмыслить содеянное, как из столицы прибыл величественный своей помпезностью проект Новосибирского вокзала. Старый вокзал, построенный еще в XIX веке, был тесен и неказист. Никитина срочно перебросили на новый объект. На его беду, он не успел еще привыкнуть к жестким законам архитектуры, по которым объект, вычерченный на бумаге и утвержденный в высоких инстанциях, пересмотру не подлежит. Каждый кирпич и каждая балка должны быть на однажды установленном в чертежах месте. Никитин смутно догадывался, что переиначивать проект нельзя, но искушение было слишком велико. Проект вокзала казался ему недостаточно современным, тяжеловесным и по-купечески претенциозным. Совместно с новосибирскими архитекторами Б. А. Гордеевым и С. П. Тургеневым начал Никитин преобразовывать проект, чтобы он отвечал духу времени смелых, торопящих будущее людей.



Никитин с строителями Новосибирского вокзала. 1932 г.


Новые большепролетные конструкции в виде высоких арок Никитин решил запроектировать в монолитном железобетоне. Это решение повлекло за собой полное изменение конструктивной схемы столичного проекта. Здание поднялось в росте, наполнилось светом и воздухом. Крайкомхоз согласился с этим решением, потому что руководителям крайкомхоза тоже хотелось внести свой вклад в проект вокзала, который обещал стать гордостью города.

Стройка между тем торопила, сроки на возведение вокзала не предусматривали переделку проекта, а согласовывать свои нововведения никому из «преобразователей» и в голову не пришло. В напряженной обстановке, когда Никитину приходилось на ходу конструировать приспособления для отливки в бетоне высоких арок, к нему часто на помощь приходил Кондратюк. Не столько в строительной инженерии, сколько в поддержании смелых замыслов друга видел свою задачу Юрий Кондратюк. Каждое нововведение Никитин обсуждал с другом, смело полагаясь на смекалку и творческую интуицию Кондратюка. От Юрия Васильевича перешло к Никитину неписаное правило: не восторгаться, если нашел что-то путное, а, пока не остыла разгоряченная мысль, искать пути продвинуть идею вперед, испробовать новые подходы, извлечь неявные следствия.

Так уж оба они были устроены — только небывалое достойно воплощения. Сам изобрел — сам и построю, а вторичные проекты пусть осуществляют другие.

Никитину повезло: где-то в высоких столичных мастерских задремал архитектурный надзор, не успев воспрепятствовать осуществлению никитинских конструктивных разработок. Здание вокзала было возведено в предусмотренные проектом сроки. Тогда прибыла высокая комиссия, и… грянул гром.

Большинство тогдашних архитекторов не вышли еще из-под очарования барокко, классический модерн казался им чересчур смелым, что уж говорить о новых формах, которым еще нет даже названия. Хорошим тоном считалось тогда вежливое, но упорное сопротивление всякому проникновению на стройку железобетона. А тут вдруг в центре цивилизованной Сибири величественный дворец-вокзал, который обещал прославить имена авторов проекта на всю страну, волею новоиспеченного инженера оказался гимном железобетону.

Сколько справедливых и несправедливых разносов пришлось тогда выдержать Николаю Никитину. Высокие должностные лица всерьез задались целью «поставить на место скороспелого выскочку».

Крайкомхоз, заняв внешне нейтральную позицию, осторожно, но настойчиво защищал Никитина, призывая смириться с фактом существования действительно красивого здания, созданного из «некрасивого» железобетона. Никому в голову не приходило отвергать достоинства нового вокзала, но требований крепко и примерно наказать было много. Жизнь Никитина тягостно ползла теперь от одного специального «разбора» до другого. Его главные аргументы в самозащите — красиво, прочно и экономично — тонули в сомнениях и волоките.

В самый разгар полыхания страстей Никитин неожиданно успокоился: ему открылась иная сторона всего нового, что пробивается к жизни. Он увидел у самого процесса созидания две грани, два полюса. Суть дела в самом разрушительном процессе, который вместе с созиданием несет с собой каждое новшество: новое рушит привычные удобные представления, обесценивает знание и опыт целых поколений, колеблет авторитет часто хороших и вполне заслуженных людей. Новое чуждо и страшно своей неизбежностью… Додумав эти мысли до конца, Никитин поежился от одних только представлений, какое будущее он себе избрал, и со всей неотвратимостью увидел, что отступить он уже не сможет.

Между тем шум вокруг нового вокзала стал постепенно утихать. Видимо, его оппоненты устали от брани. Подписав акт о сдаче объекта в эксплуатацию, высокие гости разъехались, позабыв о наказаниях, заготовленных для молодого инженера.

Так было признано внедрение крупнопролетных конструкций из сборного железобетона в строительство общественных зданий. Тут Никитин столкнулся еще с одной неожиданностью: когда новое признано, оно теряет аромат новизны для самого новатора, оно отчуждается от него и становится всеобщим достоянием, в том числе и тех, кто стоял на пригорке и ждал, чем кончится борьба.

Несмотря на грустный опыт, который вынес Никитин из «вокзальной эпопеи», она принесла ему славу знаменитости регионального масштаба и талантливого специалиста. С таким наследством вступил он в свое двадцатипятилетие.

3
Шел 1932 год. Этим годом отмечено событие, которое перевернуло судьбу Николая Никитина и вывело его на новые орбиты, — он попал в среду главных специалистов страны, решающих судьбы строительной отрасли.

У истоков нового творческого этапа в жизни конструктора стоял Григорий Константинович Орджоникидзе. Произошло это так. Ранней весной по настоянию врачей нарком тяжелой промышленности и энергетики прибыл в Крым для лечения. Вечерами вся Большая Ялта погружалась во тьму, лишь фонари на мачтах рыбацких фелюг да крупные зерна южных звезд светили в ночи. Не хватало энергии даже для работы кинопередвижек. При встрече с местными руководителями Серго Орджоникидзе велел им подумать об улучшении энергоснабжения Южного берега Крыма, но те, как оказалось, уже все продумали от начала до конца и ни к чему не пришли. Они даже не знали, какой помощи можно ожидать от счастливой встречи с наркомом: уголь Донбасса без остатка поглощала металлургия, просить его для своих тепловых станций, которых нет и в проекте, бессмысленно. Рек в Крыму, как известно, нет, а водопад Учан-Су — это далеко не Ниагара, гидроэлектростанции на нем не построишь. О сверхдальних линиях электропередач только начинали мечтать.

Выслушивая эти жалобы, Серго Орджоникидзе задумчиво смотрел на вершину Ай-Петри, где вечно гуляет ветер. На следующий день он организовал производственное совещание с одним вопросом на повестке: а нельзя ли для освещения всеми любимой здравницы использовать даровую силу ветра? Если можно, то как?

Ветроэлектростанции, или попросту ветряки, небыли в то время новостью, но в большинстве своем они были маломощными, с грехом пополам оправдывали производственные и эксплуатационные расходы, казались допотопными и совсем не эстетичными на вид. Здесь же нужен был ветряк, способный озарить весь курортный берег, и в довершение к этому он должен стать украшением крымского пейзажа.

По возвращении в Москву Орджоникидзе предписал объявить конкурс на проект ветровой электростанции для Южного берега Крыма.

С объявлением об этом конкурсе, напечатанным в «Известиях», пришел к Никитину в гости Юрий Васильевич Кондратюк. Сообщение о конкурсе ничуть не вдохновило Никитина, но, как он ни старался убедить друга, что ввязываться в общесоюзный конкурс — бесполезная трата времени, Юрий Васильевич стоял на своем.

— А я думал, что ты обрадуешься. Мне кажется, я почти уверен — это наш с тобой выигрышный шанс. Ты спроектируешь бетонный ствол башни, а я повешу на него ветроэлектростанцию моей новой конструкции. Кое-какие дельные мысли у меня уже есть. Вместе мы обставим кого угодно, вот увидишь!

Никитин бесповоротно отказался.

— Если тебе мало твоего космоса, то с меня довольно моего вокзала. Теперь я буду делать только то, что требует от меня заказчик. Ни на какую самодеятельность я больше не согласен.

Николай уверял Кондратюка, что к конкурсу наверняка привлекут академиков, высокопоставленных ученых и даже целые институты. Кто же там обратит внимание на неизвестного инженера и практика-самоучку? Кондратюк не обиделся, но и не отступил. Для него вопрос участия в конкурсе был давно решен. Но он понимал, что в одиночку ему ветроэлектростанцию не поднять. Юрию Васильевичу нужен был для этой работы Никитин и только Никитин с его конструкторскими способностями и изобретательской фантазией. Кондратюк не стал тратить лишних слов. Он взял лист картона и начал чертить, а Никитин ходил вокруг него и с любопытством заглядывал через плечо. Кондратюк чертил до той поры, пока Николай не сказал ему:

— Прежде чем чертить, нужно найти конструктивную идею, а у тебя ее нет! Ствол башни и двигатель должны взаимно уравновешивать друг друга, поэтому стволунадо придать избыточную жесткость. Из этих условий и должна произрасти идея сооружения.

— Ты знаешь эту идею?

— Мне кажется, знаю.

— Вот и давай ее.

Башня должна быть мощной, как Форосский маяк. Это условие выполнить несложно. Однако она должна вращаться вместе с машинным залом, то есть вместе с самим двигателем, поворачивать его лопастями к ветру. Вот тебе идея: монолитная башня должна вращаться!.. Но ты знаешь, что если мы выполним это условие, то мы можем нагружать башню как нам заблагорассудится. Ты чувствуешь, чем наша идея способна разродиться?



Н. Никитин в период работы с Ю. Кондратюком над проектом Крымской ветроэлектростанции


В тот же вечер друзья сели за расчеты. Никитин позволил увлечь себя вращающейся башней высотой 165 метров. Конструкция вела изобретателей за собой. Три стальные растяжки на подвижном воротнике страховали ствол башни. Специальное устройство, приводимое в движение мотовозом, обеспечивало вращение всей ветроэлектростанции. О том, в чем состояла главная победная идея, Николай Васильевич Никитин позже рассказывал: «С самого начала мы заготовили сюрприз для наших конкурентов. На том же железобетонном стволе, ниже растяжек, был вкомпонован второй, подобный верхнему ветроэлектрический агрегат. Мощность станции удваивалась!»

Но теперь сюрпризов следовало ожидать с другой стороны: в то время вопрос влияния ветра на строительные сооружения был совершенно не разработан. Никитин отправился в поиски от очевидного тезиса: конструкция тогда устойчива и долговечна, когда она способна гармонировать с ветровыми потоками. Но ветроэлектростанция была на редкость неудобной постройкой: ведь ее задачей было не обтекать, а, наоборот, собирать ветер. Сорокаметровые лопасти двух ветроагрегатов составляли площадь, в период вращения противодействующую напору ветра более чем в 10 тысяч квадратных метров. Ни одна высотная конструкция в мире не могла выдержать такого напора, да никто и не осмеливался ставить подобных задач перед высотным сооружением. Чтобы снизить давление ветра и извлечь из него максимальную пользу, конструкторы решили отказаться от принятых для ветряков плоскостных лопастей и придать им профиль пропеллера, но тогда появилась другая задача: как удержать станцию на земле, как не дать ей взлететь? Это и был тот самый двухмоторный бетонный самолет, повернутый из горизонтали в вертикаль, назначение которого было не летать, а парить над Крымом и освещать его лазурный берег.

Богатство светлых мыслей, которые много лет спустя назовут идеями, родилось из этой безнадежной, как сначала думалось Никитину, затеи. В проекте впервые была сформулирована идея применения скользящей опалубки на строительстве высотного сооружения и дан первый выверенный расчет на пластичность армированных бетонных конструкций.

Кондратюк тем временем доводил свои электроагрегаты до мощности 5 тысяч киловатт каждый. В них все было поставлено с ног на голову, но изготовленные модели надежно работали. Юрий Васильевич Кондратюк строил свои двигатели на основе никитинского расчета гармонии ветровых нагрузок.

Когда Кондратюк представил на суд Николая Никитина готовую модель своего двигателя, тот долго крутил ее в руках и вдруг предложил заменить четыре лопасти одной с противовесом. Даже Кондратюк с его космической фантазией опешил: пропеллер с одной лопастью?! Они лихорадочно принялись за расчеты, и у обоих получилось, что при достаточно сильном напоре ветра крутящий момент не уменьшается, а быстро вырастает до критических для всей конструкции пределов… Но вскоре восторг сменился унынием: где взять сверхпрочный не устающий материал, как усилить прочность бетонного ствола башни? Ведь агрегаты, а за ними и вся станция могут пойти вразнос! «Нет! Эта идея слишком безумна!» — решил Кондратюк. Никитин не стал настаивать, срок сдачи проекта был уже недалек, и на коренную переделку всей работы просто не оставалось времени.

Между тем от служебных обязанностей их никто не освобождал. Днем Кондратюк проектировал элеваторы, Никитин конструировал бетонные балки, а по ночам в сизом тумане табачного дыма они вычерчивали узлы ветроэлектростанции, описывали принципы ее работы, составляли техническое задание для строителей, которым, может быть, придется строить их ветряк на Ай-Петри.

По условиям конкурса проект следовало отправить под девизом, и они выбрали себе одно имя на двоих — Икар. Ценная бандероль ушла в Москву. Никитин сразу забыл о ней, а Кондратюк уехал в срочную командировку. Не было напряженных ожиданий, не было и горячих надежд. Но осталось доброе чувство единения двух раскрепощенных, озаренных творчеством умов.



Проект Крымской ветроэлектростанции на Ай-Петри. 1932 г.


Каково же было их удивление, когда вместо ответа они получили срочный вызов в Москву. О том, что на конкурсе их проект получил первое место, в вызове упоминалось вскользь, как будто это разумелось само собой. Их вызывал к себе председатель экспертной комиссии ВСНХ академик Борис Григорьевич Галеркин.

4
Для Кондратюка вопроса, ехать или не ехать, просто не существовало, в то время как для Никитина, тесными узами связанного со своей семьей, сняться с насиженного места было делом нелегким. Семья его бедствовала многие годы и теперь с его помощью начала чуть-чуть выкарабкиваться из нужды. Никитины еще не успели привыкнуть к тому, что не надо разрываться между тем, чтобы сменить мешковатое, с отцовского плеча пальто, которое донашивал Николай Никитин, или закупить на зиму впрок дров и капусты.

Все решило материнское слово Ольги Николаевны. Несмотря на усиленные возражения отца, с которым она чаще всего торопилась соглашаться, мать на этот раз потребовала от Николая быть предельно честным перед самим собой, отбросить все суетное и мелкое, ответить самому себе: чувствуешь ли ты, что твоя судьба там? Есть ли надежда, что в Москве ты будешь счастлив?

Николай угрюмо молчал.

— Я вижу, что ты боишься думать о себе одном. А ты подумай; не ставить на первое место долг перед нами, я понимаю, тебе трудно. Но когда-то это надо делать. Мы прожили, а твоя жизнь, может быть, еще и не началась. Нам бы с отцом не хотелось мешать твоей судьбе. Ты хочешь поехать? — Николай кивнул, не поднимая глаз. — Поезжай. Живи с легким сердцем. С нами Валентина останется, да и сами мы еще крепкие. — И мать обняла сына за плечи.

Вечером пришел Юрий Васильевич, и друзья надолго заперлись в комнате Николая. Кондратюк посоветовал взять с собой чертежи конструкций, над которыми в последнее время работал Никитин. Новые конструкции предназначались для здания Новокузнецкого крайисполкома. Это Антонина Пирожкова, ставшая строителем первой кузнецкой домны, прислала ему заявку разработать конструктивную основу главного общественного здания молодого города. Видимо, в ней еще теплилась надежда привлечь Никитина к великой сибирской стройке.

Архитектор этого объекта А. Д. Крячков был бесконечно благодарен Никитину за то, что конструктор бережно сохранил архитектурное решение проекта и сумел с помощью железобетона не перегрузить, а облегчить креатуру административного здания.

Кондратюк настоял и на том, чтобы Никитин взял с собой эскизы проекта Новосибирского вокзала, о котором Николай даже не хотел вспоминать.

Немалые надежды возлагал Кондратюк на их проект шахтного копра, выполненного в скользящей опалубке, которая позволяла сделать процесс бетонирования ствола шахты непрерывным, скоростным и экономичным.

Когда они укладывали чертежи в случайную папку из-под нот, ни тому ни другому не приходило в голову, как много преуспели они в своем изобретательстве. Но даже если бы знали они, что все плоды их прокуренных и таких плодотворных ночей останутся лишь потенцией, отнесенной во времени на три десятка лет, что Кондратюку не удастся дожить до свершения хотя бы одной из своих идей и прижизненными его творениями останутся разбросанные по всей Сибири элеваторы да заросший травой бетонный фундамент на Ай-Петри, то и тогда они, наверное, отправились бы в свой путь хотя бы затем, чтобы мир живой мысли, заставляющий людей на разных континентах биться над одними и теми же проблемами и независимо друг от друга совершать одни и те же открытия, чтобы этот мир включил в золотой фонд идей плоды их инженерной мысли.


В старинном здании Российской академии наук им показалось, что жизнь, которой жила суетливая и горластая Москва, замерла. В мраморных коридорах было почти холодно, хотя на дворе стоял июль.

Они сидели в плюшевых креслах с лоснящимися подлокотниками и мучились от желания выбраться на улицу покурить. Прыткий молодой человек с проясняющейся в пушистых волосах ранней плешью выбегал к ним каждые пять минут из-за дубовой двери и, вкладывая в голос всю сердечность, на какую был способен, просил их не удаляться, что вот сейчас… Но это «сейчас» все длилось и длилось. И когда дверь притворилась в очередной раз, они встали и на цыпочках вышли из приемной. Никитин предложил уйти совсем, да и Кондратюк не горел желанием дальше испытывать свое терпение.

Ослепительное солнце ярилось в небе, источая из политой клумбы белый пар. Розы разливали густой женственный запах. Покуривая, они глядели по сторонам, соображая, куда бы им направиться. Но дверь раскрылась, к ним выбежал беспокойный секретарь и стал хватать их за руки.

— Ну, что же вы, товарищи! Что же вы не сказали, что ограничены временем? Мы с академиком как-нибудь передвинули бы дела.

— Если вы хотите снова засадить нас в приемную — ничего не выйдет! — сказал Кондратюк, неторопливо докуривая папиросу.

Войдя в кабинет академика Галеркина, Николай почувствовал угрызения совести. Этот человек с утомленным взглядом провидца мог себе позволить подержать в приемной птиц и поважней, чем они с Кондратюком. Академик попросил у них позволения позвонить по телефону, сказал, что куда-то он сегодня не придет, и вышел из-за стола, чтобы пожать им руки и как следует разглядеть.

— Вот вы какие, сибирские Ползуновы! Наделали вы у нас шуму своим проектом. Хитро, надо сказать, задумано, хитро!

Академик достал красивую папку, в которой оказались их чертежи, и попросил рассказать, как они себе в реальности представляют осуществление проекта Крымской ветроэлектростанции.

Кондратюк заговорил об этапах строительных работ, но академик остановил его. Техническое задание, приложенное к проекту, он достаточно изучил, но до сих пор не представляет себе, как могут серьезные люди, умеющие строить элеваторы и вокзалы, закладывать в проект чуть ли не двухсотметровую бетонную башню да еще навешивать на нее многотонные агрегаты.

Не прошло и десяти минут, как вежливая беседа превратилась в жаркое сражение. Академик доказывал, что башня обязательно упадет еще до того момента, как ветроколеса придут в движение, а если вдруг устоит каким-то чудом, то самые малые перебои во вращении сорокаметровых лопастей покроют бетон сетью трещин, и весь ствол башни рассыплется в прах.

Понаблюдав за течением спора и не найдя возможности вставить свое слово, Никитин громко произнес свою излюбленную фразу:

— Не надо спорить, давайте лучше считать!

Спор затих, несмотря на то что Кондратюку и Галеркину явно нравилось пикироваться и парировать обоюдоострые суждения.

Никитин попросил лист бумаги и написал в один столбец несколько формул, с помощью которых он производил расчеты тела башни на прочность. Потом отдельно привел укрупненные расчеты на устойчивость, до которых додумался в поезде по дороге в Москву. Сведи эти формулы в стройные математические ряды, Никитин показал, как он учитывал отклонения эксцентриситетов, вызываемых напором ветра.

Академик Галеркин сосредоточенно тер пальцами лоб. На его глазах родилась новая теория, которая, если вдруг не окажется ложной, даст зарождающейся строительной индустрии новый инструмент универсальной ориентации строителей на большой высоте. Расчет башни ветроэлектростанции был произведен с учетом разнообразных форм колебаний на принципиально новой основе, как будто не ветер производил давление на башню, а наоборот: сопротивляясь ветру, башня сама меняла свой эксцентриситет, используя собственный запас прочности, образующийся при центральном сжатии. Башня наделена была способностью манипулировать собственной жесткостью и весом, превращать их из недостатка в достоинства. Острый глаз академика увидел в этом инженерном математическом аппарате блистательный пример учебы конструктора у природы — от гибких травинок до гигантских секвой. Физическая основа башни давала ей возможность адекватно реагировать на самые разнообразные по силе и ритму воздушные потоки: все они были заложены как ответная реакция на ветер в смелой конструкции бетонного ствола. Взаимосвязанное сочетание узлов жесткости в стволе башни сообщало ей неподвластную любому ветру упругость.

Магическое действие произвела на академика убедительность инженерных расчетов. Он еще какое-то время пытался найти изъян в цепи логических следствий, но, не найдя его, сказал:

— Довольно, допустим, башня стоит. Займемся электроагрегатами. Почему обмотка якоря у вас здесь? Почему в двигателе все шиворот-навыворот?

Кондратюк не спеша извлек из портфеля действующую модель, выдернул вилку большой настольной лампы из розетки и подключил свой ветровой двигатель. Академик Галеркин попросил у Кондратюка отвертку и разобрал двигатель. Делал он это сосредоточенно и с явным наслаждением. Изучив хитрости устройства, он без лишних расспросов точно собрал модель и вернул ее хозяину.

— Ну те-с, что прикажете с вами делать?! — сказал академик и весело взглянул на них. Чувствовалось, что он все более склоняется к убеждению, что этим сибирским умельцам можно доверять стройку ветроэлектростанции. Они беспечно сидели перед ним и счастливо улыбались.

— Вот что, молодые люди, — сказал Борис Григорьевич Галеркин, — я ведь, знаете ли, сам больше инженер, чем теоретик, и представляю, каково это не дать инженеру самостоятельно соорудить свое детище. И вот что я по вашему поводу думаю: нечего вам с вашими способностями в своей Сибири делать. Ваше место здесь! Но предупреждаю, что, несмотря на мое заступничество, без которого вы здесь просто пропадете, вам нужно крепко запомнить, что здесь у нас не сибирские просторы; полет вашей фантазии, каким бы высоким он ни был, постараются заземлить, а то и в землю вогнать. Здесь место под солнцем стоит гораздо дороже, зато и возможности достаточно широки… Наука, должен вам сказать, дама чрезвычайно капризная, она любит только лидеров. У нее есть и другая особенность, о которой всегда нужно помнить: хотя таких светлых голов, как ваши, науке всегда будет не хватать, она никого никогда не торопится признавать, потому что ей нельзя спешить. Инженерам — можно и даже нужно, а ученым торопиться нельзя, иначе под личиной таланта полезет конъюнктура. Вооружайтесь верой в собственные силы, учитесь драться за право изобретать. Далеко не всем выпадает доля одаривать человечество плодами своего ума. Одолейте науку, взнуздайте ее, и она верно будет служить вам всю жизнь… а вы — ей.

Получив столь странное напутствие, Кондратюк и Никитин направились в Центроэнергострой, куда был передан их проект. Более трех лет продолжалась доводка проекта и составление рабочих чертежей по возведению Крымской ветроэлектростанции. Сам нарком следил за ходом этой работы, в процессе которой авторам проекта пришлось решить невероятное количество инженерных задач. Никитин черпал новые знания в таких областях, о которых он прежде знал только понаслышке: ему пришлось основательно изучить неизвестные прежде разделы теоретической и прикладной механики, электротехнику и даже баллистику. В этих областях наука сделала за последние годы семимильные шаги.

Теперь Николай Никитин четко видел перед собой весь путь инженерной мысли от основополагающих идей конструкции Крымской ветроэлектростанции до детальнейших подробностей ее возведения. Все, что прежде приходилось ему строить, додумывалось на ходу. Решения зачастую принимались прямо на стройплощадке. В проекте же ветроэлектростанции был обоснован не только каждый этап строительства, но и учтены особенности монтажа, хотя в горной местности сооружений такой высоты еще никто не возводил. Наконец Крымская ветроэлектростанция потребовала воплощения в материале.

Ранней весной 1937 года на самой верхней точке Крымской гряды был заложен мощный фундамент — бетонный пень ветроэлектростанции. Кондратюк с Никитиным приготовились взять инженерное руководство строительством в свои руки, со дня на день ожидая высокого назначения, но вместо этого получили приказ об увольнении из Центроэнергостроя, в котором говорилось, что строительство продолжать нецелесообразно, так как проект признан неудачным.

От этой новости им долго не удавалось прийти в себя. А чуть позже им стало известно, что ушел из жизни нарком энергетики Г. К. Орджоникидзе, покровитель и защитник первой мощной ветроэлектростанции страны.

С той поры пути Никитина и Кондратюка разошлись, чтобы никогда больше не встретиться. Однако дружба между ними сохранилась до самых последних дней, когда в октябре 1941 года Юрий Васильевич Кондратюк с отрядом Московского ополчения отправился на Волоколамское шоссе. Он погиб в первом же бою.

Его теория космических полетов нашла свое подтверждение много лет спустя, когда инженерная мысль нашей страны билась над практическими проблемами освоения ближнего космоса. В галерее пионеров космоса, выставленной в Музее К. Э. Циолковского, есть и его портрет.

БЕТОННЫЙ ДВОРЕЦ

1
В тридцатые годы столица представляла собой большую строительную площадку. Свободных площадей в Москве, даже в ее центре, было немало. На левом берегу Москвы-реки в 1937 году было заложено невиданное для нашей страны сооружение — Дворец Советов. По проекту верхняя отметка Дворца достигала высоты 415 метров. С отметки 315 метров здание по проекту завершала гигантская статуя вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.

Главный архитектор проекта Борис Михайлович Иофан, вернувшийся из Италии в Россию вскоре после революции, представил в макете монументальное творение, которое должно было обогатить молодую советскую архитектуру и дать направление новому этапу социалистического градостроительства. Архитектор нашел удачный идейно-художественный образ сооружения, предназначенного для массовых народных собраний. Это был грандиозный дом-памятник, демонстрирующий растущие возможности социалистического строительства.

Дворец должен был стать мощной вертикалью, которой предстояло объединить в единую композицию будущий высотный ансамбль столицы. Здание не подавляло величиной абсолютных размеров, оно смело раздвигало простор высоты. Большой круглый зал Дворца способен был вместить 21 тысячу человек. Этот зал составлял основу общего плана всего здания, конически устремленного вверх к статуе В. И. Ленина.



Макет Дворца Советов


Едва академику Галеркину стало известно, что Никитин оказался не у дел, он немедленно связался с руководством строительства Дворца и рекомендовал привлечь к работе молодого конструктора.

Еще только началось вскрытие грунтов под фундамент, а Николай Васильевич Никитин уже был зачислен одним из руководителей экспертной службы, осуществляющей архитектурно-конструкторский надзор за ходом строительных работ. Строители и проектировщики шли к нему на консультации, за советом, за помощью. Никитин внешне спокойно воспринимал тяжесть ответственности, но врожденная добросовестность не позволяла ему перекладывать ее на чужие плечи. Он считал за должное подсказывать проектировщикам решения задач, с которыми мог справиться, мучился вместе с ними над сложными проблемами конструирования, но ему и в голову не приходило претендовать на соавторство. Свои находки он раздаривал щедро и счастливо. Строителям помогал находить оптимальные режимы и технологию работ. Это был странный эксперт, который взваливал на себя функции главного инженера и находил в этом свое назначение конструктора. Вскоре не техническая экспертиза, а плодотворные консультации стали основным видом его деятельности. Советы, поиски ошибок в чертежах и расчетах, поиски верных конструктивных решений были самому Никитину полезны и интересны, но вторичность его работы, отсутствие самостоятельного поля для изобретений удручали его.

Оказалось, что ему нужно приложить совсем небольшие усилия, чтобы перейти в проектную мастерскую, где он с первого же дня оказался в самой гуще живой созидательной работы. Мастерская, в которую перешел Николай Васильевич Никитин, разрабатывала новую методику расчета круглого в плане здания Дворца. Для их уникального объекта не подходили никакие зарубежные методики расчета и возведения небоскребов. К тому же бетонные сооружения такой высоты наша страна еще не умела строить. Отдельно велись расчеты на прочность сооружения и на его устойчивость. Объемность работы и сроки ее выполнения требовали разделения функций, и в то же время каждый проектировщик должен был работать рука об руку с другими. Ведь расчет здания это не столбцы цифр и формул: это и задание конструкторской группе на изобретение оригинальных строительных конструкций с точными размерами и свойствами, а также осуществление этой изобретательской работы. В итоге конструкторский расчет означал, что весь объем подлинно инженерной работы — от изобретательского поиска до разработки технологии строительства — ложится на тех, кто за него берется. Никитину достался расчет на устойчивость. Но сложившаяся к тому времени привычка представлять задачу в комплексе, в едином взаимодействии связей подтолкнула его на инициативный шаг: он попросил доверить ему проверку расчетов пояса фундаментов не из простого пожелания удостовериться в их надежности, а затем, чтобы поискать возможность улучшить его. Эта мысль родилась у него еще до перехода в мастерскую, когда он проводил экспертизу фундаментного кольца. Ему казалось нелепым решать проблемы устойчивости без глубокого изучения принципов работы фундамента.

Дворец Советов возводился на грунтах с обильно увлажненными почвами. Грунтовые воды заставили проектировщиков пойти на чрезвычайные и дорогие меры: в основание Дворца были заложены тяжелые стальные плиты, на которые потом устанавливались железобетонные массивные блоки. Никитин уже тогда почувствовал в таком решении недоверие к железобетону. Но если утяжеление фундамента еще как-то можно было оправдать, то оправдания верхним перекрытиям, запланированным в виде монолитных керамзитобетонных плит, пущенных по стальным балкам, он не находил. Однако это был не тот проект, который он мог бы изменить по собственному усмотрению: возводился первый советский небоскреб, аналогов которому в мире еще не было.



Н. Никитин в период работы над конструкцией Дворца Советов. 1939 г.


Сложный профиль железобетонных конструкций, составляющих фундамент Дворца, затруднял расчеты. Прямоугольная низкая часть здания покоилась на одном фундаменте, а уже в него с множеством переплетений вписывался огромный железобетонный барабан, повторяющий план большого зала Дворца. Нагрузки, которые должен был выдерживать фундамент, превышали полмиллиона тонн. Одной лишь стали на каркас должно было пойти 330 тысяч тонн, не считая веса стальных плит основания. Он выверял полукилометровую протяженность фундамента метр за метром, пока не нашел рациональные узлы его сцепления с железобетонным барабаном основания. Закончив свой расчет главных фундаментов, Никитин тактично, но бесповоротно потребовал изменить конструктивное решение утвержденных проектом связующих узлов. Представленные им расчеты убедительно показали, что, когда фундамент и каркас здания соотносятся между собой как части единого организма, они обретают дополнительную устойчивость и долговечность.

Анализируя проект производства работ по строительству Дворца Советов, Николай Васильевич не раз высказывал мысль о том, что стальные конструкции, дублирующие железобетон, перегружают здание, лишают внутренние помещения воздуха, усложняют задачи архитекторов.

Время, затраченное на проверочный расчет фундаментов, не только не пропало даром, оно поставило проблему устойчивости в нужный Никитину ракурс. Весь комплекс задач расчета на устойчивость, включая температурные смещения и вертикальные нагрузки на каркас, сливался в известную для него проблему, которой он владел так, как, пожалуй, никто другой в стране: Николаю Васильевичу предстояло определить динамику ветровых нагрузок и колебаний первого советского небоскреба. Давление воздушных потоков на различной высоте, ветровая пульсация, которой будет подвержен Дворец, раскладывались в его комплексном расчете на множество составляющих, противоборствующих стихии величин. Узлы жесткости на разных уровнях каркаса от верхней отметки и до фундамента были просчитаны и укреплены с учетом динамики естественных колебаний небоскреба. Решая инженерные задачи, Никитин мысленно старался отодвинуть от себя притягательный архитектурный образ Дворца и для этой цели придумал определитель конструктивной сущности проекта: бетонная архитектура на стальном каркасе.

Шел четвертый год работы Николая Васильевича Никитина на строительстве Дворца Советов. Внимание всей страны было приковано к первому нашему небоскребу. Появились почтовые марки и открытки с изображением Дворца. Стройка шла полным ходом. Громоздились башенные краны, лязгали ковшами экскаваторы. Опущенный на двадцатиметровую глубину котлован напоминал разбуженный кратер. И в один день замерла в нем работа.

Наступило утро 22 июня 1941 года. Черное утро страны. Все созидательные силы Родины были отданы обороне, победе. Строители строили переправы, выкладывали вместо стен гати под гусеницы танков, строили оборонительные укрепления, доты, дзоты, пирсы для военных кораблей, аэродромы. Мечты о величественных белых городах отодвинулись на далекое «потом».

Рабочие места метров в проектных мастерских за кульманами занимали вчерашние студентки, быстро повзрослевшие девочки. Архитектурно-строительные КБ выдавали теперь рабочие чертежи бетонных бомбоубежищ и военных заводов.

Николай Васильевич Никитин остро переживал уход своих коллег на фронт, куда ему самому был путь заказан. Из-за своей хромоты, которая ему казалась совсем незаметной, он вынужден был вести свою войну, оставаясь в проектной мастерской.

Иногда ему случалось проходить мимо осиротелого котлована, из которого уже начал было вырастать Дворец. Техника отсюда давно ушла, и кратер котлована казался мертвым. Он ожил лишь однажды, зимой 1942 года. Снова появились башенные краны и экскаваторы, но лишь затем, чтобы достать из-под бетонных блоков стальные плиты фундамента. Это была высокопрочная сталь, из которой получалась отличная броня для танков и самоходок. Об этих стальных плитах вспомнили вовремя: боевые машины, сделанные из них на Сталинградском тракторном заводе, помогли выдержать натиск врага на Волге.

Проектные мастерские Дворца Советов сохранили старое название, но вместе с пилонами и величественными ордерами фасада замороженного небоскреба инженеры все чаще проектировали строгие большепролетные перекрытия, а оставшиеся в мастерских архитекторы тоже превратились в проектировщиков. Военная судьба железобетона не имела ничего общего с предвоенными поисками. Бетон все более превращался в удобный сплоченный в монолит материал, от которого теперь ждали гранитной прочности, а не пластики и красоты, которые так и остались до времени нераскрытыми.

Линия фронта страшной змеей извивалась на карте страны. Оборудование заводов и фабрик перемещалось на железнодорожных платформах с запада на восток, на промышленный Урал, в индустриальные города Сибири. На промышленных дворах старых демидовских заводов прямо под открытым небом начинался монтаж прокатных станов, вывезенных из Запорожья, с «Азовстали», Магнитки. Кузнечнопрессовое производство, токарные, фрезерные, инструментальные цехи — вся тяжелая и даже легкая промышленность творили в недрах своих далекую, но неотвратимую победу.

Весной 1942 года Николай Васильевич Никитин был направлен в Новосибирск для укрепления вновь созданной организации Промстройпроект. Он снова в отчем доме, но появляется там лишь в поздние ночные часы. На плечи Никитина всей своей тяжестью легла многотрудная задача: разработать типовые железобетонные детали для промышленных зданий и сооружений, чтобы спешно подвести под крыши цехи эвакуированных заводов и фабрик.

В военное время взоры строителей и проектировщиков с надеждой обратились к железобетону. Строительные конструкции из этого материала давали возможность быстро смонтировать прочное промышленное здание любого назначения. Никитину пришлось активизировать весь свой новый и старый опыт, накопленный со студенческой поры, когда рассчитывал он рамные конструкции для цехов и заводов Кузбасса.

Он проектировал типовые железобетонные детали для оборонной промышленности и строительной индустрии. Многотонные блоки фундаментов, фермы, балки, несущие колонны, кровельные плиты, настилы, панели перекрытий шли в производство прямо с его чертежной доски. Права на ошибку эта работа не предусматривала. Одна неверно рассчитанная конструкция могла вывести из строя целый заводской корпус, похоронив под собой сотни рабочих, которые в то время сутками не отходили от своих станков. Николай Васильевич прекрасно сознавал, что каждая его разработка будет тиражироваться в миллионных сериях, что в этих конструкциях, которые предстают в его чертежах и расчетах, тоже заложен вклад в победу. Никитин создавал свой универсальный «конструктор» с раннего утра и до поздней ночи. Когда темнело, работа продолжалась при свете керосиновых ламп и прекращалась лишь тогда, когда из рук выпадал карандаш.

Над дверью технического отдела, который он возглавлял, висел транспарант: «Работать, как на фронте!» Но девочки-чертежницы, девочки-проектировщицы, недавно обрезавшие косы, и престарелые инженеры, что работали под его началом, в поздние вечера оставляли его одного.

Не только из железобетона создавал свои конструкции Николай Васильевич Никитин. Он недовольно морщился, когда его называли железобетонщиком. По его мнению, конструктор не имел права на привязанность к какому бы то ни было излюбленному материалу. Мастерство конструктора он видел в умении владеть всеми свойствами природных и искусственных материалов, подчинять эти свойства целям людей, строящих заводы, дома, города.

В Промстройпроект приходили заказы не только на проектирование предприятий тяжелой промышленности и горячих цехов. Сотни тысяч эвакуированных людей оказались без крова. Нужны были дома хотя бы барачного типа, больницы, школы, текстильные и обувные фабрики.

Арматуры для железобетонных изделий не хватало. Металл нужен был для пушечных стволов и боевых машин. В дело шел природный камень, наспех обожженный кирпич, щебень и конечно же дерево, которым так богаты просторы Сибири. Строевые сосны, кедры и ели сибирских лесов, славившиеся на весь мир, являли собой богатейший материал.

Как и многие строители, Никитин ценил этот мягкий и теплый материал, удобный в работе, податливый инструменту. В то время Николай Васильевич не раз был готов возблагодарить судьбу за то, что еще в 1932 году он согласился сконструировать перекрытие для спортивного клуба «Динамо» здесь же, в родном Новосибирске. Основы перекрытия составляли деревянные большепролетные арки, по которым сферической оболочкой шел шпунтованный настил из строевой сосны. Арочный пролет достигал 22 метров, а детали арки крепились обыкновенными гвоздями. Перекрытие оказалось надежным и долговечным, оно не поддавалось ни дождю, ни ветру, легко выдерживало тяжесть сибирского снегового покрова.



Деревянное арочное перекрытие конструкции Н. Никитина. Стадион "Динамо". Новосибирск. 1932 г.


После многочисленных пристрелок Никитин предлагает создавать типовые строительные конструкции из древесины и выставляет на суд первые образцы. Опыт был признан удачным, и Николай Васильевич Никитин начинает проектировать деревянные опоры, сваи, балки для самых разнообразных строительных сооружений, как промышленных, так и гражданских. Предметом его гордости стали типовые фермы из бревен с пролетом до 24 метров. Теперь даже простые бревенчатые двухэтажки стали собирать прогрессивными монтажными методами, резко сокращая сроки строительства.

Пройдет четверть века, и Никитин, уже будучи всемирно известным конструктором телебашни, вновь вернется к деревянным конструкциям; он откроет для них новые возможности, когда с помощью синтетических клеев и прогрессивной технологии обработки древесных заготовок можно будет создавать конструкции прочные, как металл, и ни с чем не сравнимые по легкости и теплопроводности.

2
Еще не состоялось великое танковое сражение под Курском, еще немецкая военная машина продолжала нести угрозу и смерть, а страна уже готовилась к грядущим мирным дням, когда солдатам придет пора сменить винтовку на мастерок.

В начале лета 1943 года Промстройпроект вернулся в Москву, чтобы взяться за прерванные войной дела. Но теперь этих дел стало во много раз больше, потому что на земле, по которой прошел враг, остались лишь груды битого кирпича и покореженного железного хлама. Миллионы людей оказались без крова. Требовалось заново перестроить страну, а там, где хозяйничали оккупанты, разгребать еще и руины.

Восстанавливать города в их прежнем патриархальном обличий было бы нелепостью. В первозданном виде должны были восстать из руин лишь памятники архитектурной старины.

Построить в короткий срок сотни миллионов квадратных метров жилых и производственных площадей можно было лишь на индустриальной основе.

Вопрос о создании новой отрасли промышленности — промышленности строительных материалов не просто вставал с особой остротой, он стал жизненно необходимым, и думать об этом начали задолго до победы. Столица взялась за научную организацию этой работы, за подготовку наступления строительного потока на отсталый, недостойный советского человека быт, на утонувшие по самые окна развалюхи на рабочих окраинах, на землянки, сараи и даже шалаши, в которых ютились люди, вынесшие на себе все тяготы войны.

А когда прогремел салют Победы, страна уже была готова начать великую работу по восстановлению разрушенного хозяйства. Первое слово, как исстари повелось, было за строителями.

По всей стране закладывались ДОКи — деревообделочные комбинаты, ДСК — домостроительные комбинаты, заводы ЖБИ — железобетонных изделий, а несколько позже КПД — заводы крупнопанельного домостроения.

По всей стране возводились новые цементные заводы, вскрывались карьеры. Заводам стройиндустрии требовался щебень, песок, гравий, гранит, железо для арматуры и все это в невероятных количествах. Продукция новой отрасли промышленности — Промстройматериалов устремленно направляла стройку в новое русло: стройплощадка превращалась в монтажный цех сборки зданий и сооружений. Это касалось не только промышленных зданий и жилых домов, но и мостов, тоннелей, плотин и дорог, то есть всего того, что составляет непосредственное окружение человека на протяжении всей его жизни. Заводские дома и мосты не должны были потерять своей «человечности», тепла человеческих рук. Каким бы материалом ни пользовался строитель, природным или искусственно созданным на заводе ЖБИ, плоды его труда — дом, школа, завод — должны облагораживать людей, развивать в них высокое человеческое начало.

Николай Васильевич Никитин видел, как непроста проблема одухотворить бетонные блоки, сколько фантазии и выдумки потребует она от всех людей, причастных к строительству. Опасна мертвенная безликость геометрии бетонных коробов.

В муках рождалась новая эстетика строительной индустрии. Труднее всего пришлось архитекторам: ведь для них Промстройматериалы явили собой новые подрамники, новые кисти, новые краски, которые надо было срочно освоить в художественной мастерской зодчего. Заводские строительные детали требовали нового стиля и невиданных масштабов архитектурного мышления.

В этой сложной для архитектурного творчества ситуации Николай Васильевич Никитин в числе немногих строителей-конструкторов сумел точно определить свое назначение. Конструкторская мысль должна поспешить на помощь архитектурному поиску основ строительной эстетики! Помочь осмыслить богатство возможностей индустриального строительного потока, чтобы облегчить художественное освоение его. Это означало, что конструктор добровольно идет в помощники к архитектору, предоставляя ему право владеть всем багажом своего изобретательского опыта. Расковать, освободить творческую фантазию зодчего, вывести ее на новые орбиты архитектуры района и целого города — такую задачу ставил Никитин перед конструкторской мыслью, перед собой. Создавать как можно больше универсальных строительных деталей, чтобы сооружения из них могли стать яркими и разнообразными. Но в ту пору роль конструктора строительных деталей была незаметной и незавидной. К высказываниям Николая Васильевича не очень прислушивались, но сам он в своем творчестве не отклонялся от намеченного курса.

Никитин проектировал типовые заводские корпуса, но тяга к уникальным по красоте и размаху зданиям не оставляла его.

Победным 1945 годом отмечено начало проектно-изыскательских работ по возведению Дома студента — таким было первоначальное название МГУ на Ленинских горах. Возведение Дворца Советов было отложено на будущее. У разоренной войной страны появились более насущные нужды. Восстанавливать народное хозяйство нужно было грамотно, по последнему слову науки, и для этого потребовались сотни тысяч образованных специалистов, которых ждали заводы, стройки, лаборатории.

Проектировщики МГУ, вспомнив богатый довоенный опыт Никитина, накопленный при проектировании Дворца Советов, решили привлечь его к сотрудничеству. Но работу в Промстройпроекте конструктору оставлять не позволили. В Министерстве строительства СССР, которому было поручено строительство МГУ, нашли компромиссное решение: три дня в неделю Никитин будет работать над типовыми проектами новых заводских корпусов, а другие три дня — над зданием университета.

Университетский архитектурный ансамбль разрабатывал коллектив, который возглавил академик Борис Михайлович Иофан. Проект Никитину понравился. Он чем-то напоминал монументальный образ несостоявшегося Дворца Советов, но был выполнен в более лаконичных и строгих формах. Основой конструктивной системы МГУ утвердили железобетон.

С этого времени жизнь Николая Васильевича Никитина превратилась в неразмыкаемую цепь напряжений фантазии, воли и сил. Привычным стал ритм военного времени, из которого он так и не позволил себе выйти.

Творческий путь конструктора Никитина хорошо прослеживается в его письмах домой на родину. Они отражают жизнь такой, какой видел ее он сам. Письма об удачах и жизненных невзгодах, о заботах и планах; в этих письмах конструктор предстает перед нами не только в бытовом окружении, но, что особенно важно для нас, в окружении профессиональном, в раздумьях над своими делами и проблемами. Когда письма адресовались матери конструктора Ольге Николаевне, они не затрагивали профессиональных тем, но когда матери не стало, пошли письма в адрес сестры Николая Васильевича Валентины Васильевны, которая вышла замуж за инженера-проектировщика Б. П. Савельева, окончившего, так же как и Никитин, Томский технологический институт. С Борисом Петровичем Савельевым Никитин работал вместе в период эвакуации; Поэтому письма на родину далеко выходили за рамки семейных и бытовых тем. Но даже из посланий к матери видно, какое место в жизни Никитина занимает работа.

В письме от 4 апреля 1945 года Николай Васильевич писал:

«Мама! Что это ты придумала хворать. Да еще такой болезнью редкой… К. утверждает, что я в этом виноват: не пишу и заставляю тебя нервничать. Сейчас завалю тебя письмами… Пока мы живем еще за городом и не благоустроены, но ничего, обойдемся… Хлопочу о комнате. Поставили мне условие о переводе на ДС [Дом студента] как на основную работу, и тогда обещают дать комнату. Перешел, хотя и не хотелось. Теперь в ПСП [Промстройпроект] работаю по совместительству.

На ДС ужасно много работы. Все работают с 9 до 9 час. Я еще работаю дома все вечера и сплошь все воскресенья. Эта горячка продлится весь апрель и май, пока мы не выдадим чертежи фундаментов главного здания университета. Я проектирую эти фундаменты — это огромная [250 на 150 м] железобетонная конструкция. Чрезвычайно трудный расчет. Все лежит на мне. Я люблю такую напряженную работу, но тут получается уж слишком. Ну, да ничего — справимся. Денег платят довольно много, но мы с К. не можем даже сходить в магазин.

В остальном все хорошо. Вот жду комнату.

4 IV — 45. Коля».

Если нарушить хронологический порядок рассказа и немного забежать вперед, то можно увидеть, насколько Николай Васильевич ошибся в своих планах умерить через два месяца ритм работы и устроиться с жильем. Жена конструктора Екатерина Михайловна Никитина, зашифрованная в предыдущем письме буквой К., работала в отделе основных конструкций МГУ под руководством своего мужа. Письмо, которое она написала Ольге Николаевне в Новосибирск, отстоит по времени от предыдущего письма ровно на четыре года.

«Ольга Николаевна!

Очень хочется с Вами познакомиться, но придется, вероятно, подождать, пока мы с Колей более основательно устроим свою жизнь. Сейчас у нас все сложно: живем за городом, все неопределенно, много работаем.

После работы остается очень мало времени на хозяйство, а хочется, чтобы все было в порядке.

Коля ужасно много работает и не имеет ни минуты свободного времени. Я из-за этого иногда на него сержусь, так как он все готов забыть в работе. Но, правда, сейчас такое положение, что ему необходимо многоработать, потому что поставлены сроки строительства, которые нужно выполнить. Он, бедный, совсем замотался. Я только не хочу, чтобы он работал из-за денег, так как считаю, что большие деньги только портят людей. И запросы в жизни должны быть умеренные.

Ольга Николаевна, я как могу заставляю его оторваться и написать Вам письмо, но он тут же забывает, потому что в голове у него одни формулы и расчеты.

У меня тоже есть мама, которую я очень редко вижу, хотя и живу недалеко… Я недавно была больна, а теперь снова бегаю на работу. Но вечерами только Коля остается, а я бегу домой одна.

4/IV — 49 г. Привет всем. Ваша Катя».

Может показаться, что не было этих четырех лет, что работа на МГУ только еще начинается. На самом же деле дворец науки, как позже назовут университет, уже начал освобождаться от строительных лесов и потянул свой гордый шпиль в московское небо. Прежними остались рабочая обстановка и старая дача на дальней окраине столицы, где Никитины снимают комнату.

3
В конце сороковых и начале пятидесятых годов в нашей стране появились первые высотные здания, которые сегодня кажутся несколько громоздкими, излишне помпезными, особенно в сравнении с современными небоскребами из бетона, стекла и стали.

В конструктивном отношении первые московские высотные дома были безупречны. Они внесли свой важный вклад в практику не только советского, но и мирового строительства.

Все зарубежные небоскребы возводились на основе непохожих друг на друга схем и никак не складывались в надежную теорию.

Научно-техническая культура высотного строительства формировалась трудно. По мнению специалистов, практика высотного каркасного строительства за рубежом не дала рациональных решений каркасных зданий, хотя в Европе и Америке поднялись после войны сотни домов в 40–50 этажей. Высота становилась знамением времени, но зарубежные специалисты не торопились делиться с нами своим опытом.

Случилось так, что одним из немногих специалистов в нашей стране, владеющим методикой высотного строительства, оказался Николай Васильевич Никитин. Несмотря на то что этот опыт был скорее умозрительным, так как ни одна высотная конструкция, разработанная им к тому времени, не была построена, он скопил предметные знания, необходимые для проектирования высотных сооружений, и с первых послевоенных лет включился в разработку проекта, у которого оказалась счастливая судьба.

Никитину выпала завидная роль сконструировать и произвести расчет первой осуществленной взаимосвязанной системы небоскреба «фундамент — каркас МГУ». Но право выполнить это задание он постепенно завоевывал в процессе работы.



Отдел фундаментов строительства МГУ. Н Никитин, М. Заполь, Л. Шерман. 1947 г.


Вначале был фундамент. Здание МГУ хорошо вписывалось в пейзаж Ленинских гор, но возводить здесь первый высотный дом было не просто рискованно, а даже опасно. Строители издавна боялись реактивных ползучих грунтов, а строить нужно было именно на таких грунтах. Досконально изучив особенности этих почв, Никитин сумел проникнуть в природу их коварства и взялся обуздать их. По мысли конструктора, удержать здание на ненадежных грунтах мог лишь жесткий, нерасчлененный бетонный пласт мощной толщины, но и он не гарантировал здание от «скольжения» и распирания фундамента изнутри недр.

Решение пришло легко и неожиданно, отодвинуло муки поиска, которым, казалось, не будет конца. Фундамент будет нерасчлененным, но не бетонный пласт и не сопряженные блоки сплотят его и помогут нейтрализовать реактивность почв, а сплоченные между собой бетонные короба, поставленные пустотами на попа. Смиряя ненадежную природу грунтов, эти короба позволят грунтам произвольно заполнять пустоты. Более того, они же предотвратят «скольжение». После предметной разработки своей идеи коробчатого фундамента Никитин увидел возможность сплотить его с помощью электросварки… По сей день здание МГУ протяженностью более 200 метров остается единственным, в фундаменте которого нет температурных швов. Главной работающей особенностью этого фундамента стала его способность выравнивать осадку мощного сооружения, нейтрализовать реактивность грунтов.

Потом пошли расчеты и чертежи. Более 20 тысяч листов рабочих чертежей выполнил Никитин со своими сотрудниками. Эти чертежи были итогом творческой работы мысли, в них представлялся конечный ее результат. В письме к матери от 30 мая 1949 года Николай Васильевич писал: «…сейчас проект фундамента заканчивается. Строители очень довольны моей работой. Получил премию 1500 рублей. Нашему отделу вручают Красное знамя и 3900 рублей, из которых мне — 550 и Кате — 200. Катенька хворает уже дней 10, сидит дома: какое-то расстройство нервной системы».

Никитин был душой и организатором этой сложнейшей многоплановой конструкции. И ее мозгом.

Когда ему пришла счастливая идея поставить университет на жесткий коробчатый фундамент, возникла та неразрешимая, проклятая задача, которую до него еще никому не удавалось решить кардинально. Дело в том, что жесткий фундамент исключал жесткий каркас здания. Не фундамент, так здание надо было разрезать температурными швами, и вот почему. Основание здания, заглубленное в землю, сохраняет относительно постоянную температуру. Это значит, что колебания температуры происходят в фундаменте так медленно, что его тело увеличивается и сжимается без ущерба самому себе. Иное дело каркас: резкие перепады температур способны разорвать самые жесткие узлы крепления. Об этом прекрасно знают строители и поэтому «разрезают» здания. Но температурные швы снижают прочность постройки, лишают ее долговечности и удобства в эксплуатации. Швы удорожают и стоимость здания. Больше всего страдают от деформации нижние пояса высотных зданий, так как именно на них приходится тяжелый весовой пресс всей громады небоскреба.

И тут Никитин находит удивительный по смелости способ перенести давление с нижних этажей на верхние, ровно распределив его по всему каркасу МГУ. Для этой цели он предложил установить колонны большой свободной высоты, а промежуточные перекрытия нижнего яруса подвесить к этим колоннам так, чтобы подвесные перекрытия не мешали колоннам свободно деформироваться.

От дерзости такого решения видавшие виды архитекторы и проектировщики только разводили руками. Но едва проходило изумление, у специалистов возникал вопрос: «А выдержат ли колонны?» Тогда Никитин развертывал другие чертежи, и снова наступала затяжная пауза.

Отказавшись от привычной конфигурации колонн, Николай Васильевич разработал новый тип колонн крестового сечения. При этом крест колонн поворачивался на 45 градусов к главным осям здания. В итоге каждый луч креста принимал на себя максимальную нагрузку перекрытий сооружения, давая замечательную возможность «получить простые и удобные в монтаже жесткие узлы каркаса», — так было написано в акте экспертизы на это изобретение Никитина. Благодаря такому конструктивному решению «диафрагмы жесткости в здании МГУ оказались в центральной зоне сооружения, а уже оттуда распределялись по всему каркасу».

Соединение наземной части МГУ с жестким фундаментом, укрепленное колоннами нового типа, дало жизнь единственному в своей неповторимости ансамблю, способность парить в воздухе, подниматься в облака.



МГУ на Ленинских горах


Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова — самое протяженное по длине здание в мире, которое не разрезано температурными швами. Тепловые колебания гасятся внутри самой конструктивной системы.

Когда строительство МГУ шло уже полным ходом, Никитина вызвал академик Лев Владимирович Руднев, главный архитектор университетского комплекса, который сменил на этом месте академика Б. М. Иофана. Они и прежде встречались на совещаниях и советах, но с глазу на глаз им еще беседовать не приходилось. Николаю Васильевичу было известно пристрастие академика Руднева к ампирным формам, и он предполагал, что разговор будет нелицеприятным, потому что конструктивная схема, заложенная Никитиным в проект, требовала некоторой упрощенности стилистических форм. Руднев встретил его действительно со строгим, озабоченным лицом, велел сесть, а сам вышел из-за огромного своего стола и заходил скорым шагом вдоль стены, увешанной яркими акварелями, которыми академик увлекался на досуге.

— Мне странно, Никитин, что вы, архитектор, ни в грош не ставите наше искусство. Не спорьте, пожалуйста, не спорьте! Я хочу понять, что вы за человек. Ваше, так сказать, кредо. И еще: как вам удается в одном лице примирить творчески одаренную личность и послушного до педантизма технического исполнителя?

— Ну, на этот вопрос я, пожалуй, смогу ответить. Когда-то в молодости я осмелился внести несколько поправок в архитектурный проект, и из этого не вышло ничего хорошего… Лично для меня. Хотя объект построился вполне приемлемый.

И Никитин коротко рассказал, как железобетонные арочные конструкции подняли свод Новосибирского вокзала и держат его до сих пор.

— Так это были вы? — удивленно протянул Руднев. — Стало быть, теперь вы решили действовать осторожнее, но беспощадней? Хотите, чтобы архитектура пошла к вам на поклон?

— У меня никогда не было таких целей и, надеюсь, что не будет. Просто у архитекторов своя работа, а у меня — своя. Разная специализация при единстве общей цели. Свою цель я вижу в том, чтобы раскрыть возможности архитектуры здания с помощью новых конструктивных схем. С двух сторон — от художественного образа и от конструктивной схемы мы вместе должны идти к современному проектированию.

— В чем же вы видите принципы этого «современного проектирования»?

— Прежде всего в правильном понимании композиции и в четком представлении перспектив…

— Что же вы тогда оставите искусству архитектуры?

— У искусства ничего отнимать нельзя. Архитектура сама превращается в деятельность, направленную на перспективное развитие социальных потребностей людей.

Наша конструкторская роль здесь вторична, но без нее современной архитектуре уже не обойтись. Мы изобретаем и испытываем строительные конструкции и детали, создаем конструктивные схемы, но одухотворяет их и дает им полнокровную жизнь архитектурный художественный образ. Конструктор, по-моему, друг и партнер архитектора, а совсем не разрушитель художественных форм. Я уверен, что, приглядевшись к существу нашей работы, архитектура получит множество непредсказуемых возможностей.

Академик оживился, словно услышал собственные мысли, облеченные в четкие формулировки.

— Если бы мои коллеги умели так же мыслить, мы бы не топтались на месте… Хотя должен вам сказать, что лично я конструктивизм не жалую. Не люблю.

— Но мы же о разных вещах, наверное, говорим. Вы о направлении в архитектуре, а я о технологии раскрытия возможностей современной архитектуры. У меня и в мыслях нет подменять искусство архитектуры железобетонной геометрией.

Никитину показалось, что Лев Владимирович не слышал его объяснений, думал о чем-то своем, отвлеченно взглядывал на него из-под круглых очков и сосредоточенно теребил свою докторскую бородку чеховских времен.

— Я думаю, — медленно сказал Руднев, — вам надо передвигать свои творческие интересы ближе к подлинной архитектуре, к архитектурному поиску. Здесь на МГУ вы утвердили себя фигурой не менее высокой, чем члены авторского коллектива. Некоторым это не очень нравится. Они прощают вам лишь потому, что вы архитектор по образованию. — Руднев на минуту задумался. Никитин напряженно молчал в ожидании его слов. — Знали бы вы, Никитин, как нужны нашей Академии архитектуры люди с вашим способом мышления! Многим одаренным людям кажется чуть ли не предательством переход к новым архитектурным формам. Мне думается, что вы смогли бы помочь нам утвердить и раздвинуть эти формы, наполнить их высотой и воздухом. По правде говоря, у меня еще не было помощников, умеющих так точно схватить главную идею постройки. Знаете ли вы, что вы сделали? Вы не только поставили наш университет на прекрасный фундамент, вы дали зданию возможность свободно дышать!

4
Никитинские коробчатые фундаменты подводились под всю шестерку первых высотных зданий Москвы. Эти монументальные сооружения были мощным шагом советских строителей, покорявших новые для себя высоты. Они по-своему красивы, они даже страдают излишней красивостью, как бы пытаясь перещеголять своим внешним видом затейливую узорчатость русских теремов.



Высотное здание на площади Восстания стоит на никитинском фундаменте


Пространственно-связевые системы каркасов этих зданий, установленные на жесткий фундамент, придают каждому зданию монолитность и надежность на века.

На университетском комплексе еще шли отделочные работы, а перед Никитиным была уже поставлена новая задача — разработать несущие конструкции для Дворца культуры и науки в Варшаве.

Никто не собирался освобождать его от работы на МГУ, пока объект не будет завершен полностью, и Николаю Васильевичу пришлось не то что раздвоиться, а растроиться. Ведь в период строительства университета он уже был занят на двух фронтах — МГУ и Промстройпроекте, где он числился ведущим конструктором.

Начало пятидесятых годов было для Никитина одним из самых горячих периодов в его творческой судьбе.

В Промстройпроекте, или, как звал его Никитин, ПСП, ни одна работа не была похожа на другую. Их связывала лишь общая цель — беспрерывно создавать новые строительные конструкции для промышленных зданий и сооружений. Разрабатывались и тут же шли на испытательный полигон не виданные прежде большепролетные балки, железобетонные пояса-фермы с металлической затяжкой (позже эти затяжки назовут анкерными болтами), новые панели перекрытий для заводских цехов.

Задачи ставились самые разнообразные. Большой удачей сам конструктор считал разработку нового типа волнистых асбестоцементных плит, из которых до сих пор строят амбары, зерновые склады шатрового типа, промышленные галереи, градирни, ангары для самолетов. Старые плиты применялись прежде лишь для кровли деревенских домов, они были недолговечны и хрупки.

Разработанный Никитиным оптимальный профиль асбестоцементных плит превратил их из «сельского шифера» в надежный строительный материал для промышленных сооружений. Николай Васильевич разработал конструкцию этих плит, «найдя функциональную зависимость между длиной, высотой волны и толщиной плиты». Но полевые испытания показали, что и новые плиты расслаиваются, трещат и ломаются, несмотря на их повышенную прочность, если их применять для кровли горячих цехов. Но именно это и было их главным назначением — горячий цех.

Начались многочисленные опыты, которые Никитин проводил на испытательном стенде собственной конструкции. Он искал причины коробления плит, а когда нашел, не стал насиловать природу асбестоцемента, а, напротив, стал всматриваться в нее, стремясь понять ее загадки. Прочный негорючий материал, каким был асбестоцемент, предназначенный для металлургических заводов, должен был подчиниться своему назначению. Плиты тем временем трещали и ломались в самых неожиданных местах, но виной тому оказались не они сами, а жесткие узлы крепления их к кровельным балкам и друг к другу. Стало быть, нужно как-то по-новому наводить крышу на здание. Идя вслед за природой материалов, Никитин предоставил асбестоцементным плитам возможность свободно деформироваться. Задача — повысить прочность трансформировалась в другую: как снизить величину возникающих внутри плиты напряжений, как повысить ее «степень свободы»? И тогда начались поиски нового способа крепления плит.

Николай Васильевич, став на время механиком, изобретает удивительно простое приспособление — крепежные болты на растяжках… Асбестоцементные плиты усиленного профиля стали легкими и надежными ограждающими универсальными конструкциями благодаря гибкому и прочному креплению.

Конструктор не умел делить задачи на большие и малые. Чаще всего в выборе темы он руководствовался социальной необходимостью, потребностью народного хозяйства. Поэтому спектр его творческих поисков был бесконечно широк.

Никитин принимается за разработку фундаментов для цехов горячей и холодной прокатки стали, используя опыт строительства МГУ. В итоге прокатные станы новых металлургических заводов страны получают не подверженные вибрации монолитные фундаменты с небывало низкой стоимостью строительства.

«Новое», «оригинальное», «впервые в строительной практике» — эти определения фигурируют во всех авторских свидетельствах и патентах Николая Васильевича Никитина.

Многообразие задач заставляет конструктора вникать в технологию самых различных отраслей народного хозяйства. Вслед за выполнением заказов для металлургической промышленности Никитин разрабатывает рациональную систему перекрытий для новых текстильных комбинатов. Задача формулировалась так: создать систему верхних перекрытий, способную без промежуточных опор перекрывать огромные производственные площади. При этом перекрытия не должны бояться вибрации, создаваемой сотнями ткацких станков, работающих в цехе.

Николай Васильевич разрабатывает прогрессивную технологию возведения облегченных шедовых оболочек из железобетона толщиной не более 5 сантиметров. Шедовые оболочки — сложные пространственные конструкции, напоминающие своей формой наполненные ветром треугольные паруса. Поднятые на мощные железобетонные столбы, эти «паруса» составляли затейливую волнистую кровлю. Прошедшие режим предварительного напряжения, эти конструкции превратились в бетонные оболочки, перекрывающие производственную площадь ткацкого цеха. Решив задачи по выработке оптимального профиля, конструктор столкнулся с другими трудностями: как навести эти перекрытия? Ни один кран не способен был выполнить эту работу, не поранив нежного тела оболочки.

И снова Никитин превращается в механика. Он изобретает знаменитую теперь в строительстве передвижную платформу, снабженную системой домкратов, осуществляющих сразу со многих точек плавный подъем железобетонного «паруса» на высоту кровельной отметки. Впервые в отечественной и мировой строительной практике вместо подъемных кранов стала применяться система домкратов. Тогда же Никитин впервые почувствовал, как далеко могло бы пойти это изобретение…

Двадцать лет спустя к Николаю Васильевичу пришел молодой инженер А. 3. Пружинин и принес на суд конструктора разработку нового принципа возведения зданий и сооружений методом выдвижения. Чем-то далеким и дорогим повеяло от этой разработки, когда Никитин вник в ее суть.

По разработке молодого инженера строительный процесс представлялся так: сначала, как обычно, закладывается фундамент, а на фундамент устанавливается… крыша. Домкраты, связанные в единую систему, приподнимают кровлю, а под ней формируется прямо на земле верхний этаж зданий. Снова включается в работу система домкратов, поднимая вверх на уровень одного этажа смонтированную конструкцию «кровля — верхний этаж». И так один за другим под крышей формируются этажи. Здание вырастает из земли, как гриб.

Благодаря этому методу открылась возможность начинать стройку с венца. Новшество не только открывало небывалые возможности строительной механики, но и выводило строительство на более прогрессивный уровень организации работ.

Николаю Васильевичу очень понравился этот пугающий своей простотой метод, который при очевидной своей привлекательности требовал от строителей высокой производственной культуры, точности монтажа, высочайшей координации и согласованности всех производственных звеньев. В разработке метода незримо присутствовал творческий никитинский почерк. Семя проросло высоким стройным деревом…

Конструктор был занят новыми изобретениями, когда узнал, что творческий коллектив, осуществляющий цикл работ по шедовым конструкциям для текстильных предприятий, удостоен Государственной премии СССР. Моспроект к тому времени закончил проектирование основных конструкций МГУ, но продолжал удерживать при себе конструктора, предвидя впереди новые большие задачи. А Никитин тем временем начинал задыхаться от обилия разбросанных, не связанных между собой тем, втайне мечтая о цельном, самостоятельном, большом деле, которому можно было бы отдаться безраздельно. Он не мог знать тогда, что вся его предельно напряженная, не позволяющая расслабиться работа точно подведет его к главному делу жизни.

Ясное представление о жизни конструктора в тот период дает письмо от 10 октября 1954 года, адресованное сестре Валентине Васильевне в Новосибирск.

«Здравствуй, Валя!

…Как-то очень трудно мне жить на свете. Вот опишу тебе вчерашний день подробно:

7.30 — встаю, бреюсь (бреюсь я каждый день), моюсь. Катенька тоже встает, греет мне сосиски… 8.30 — выхожу из дома. Мокрый снег с дождем. У меня зонт. Автобус. Сижу. Читаю «Далекое — близкое» Репина. Совершенно чудесная книжка. Через 8 минут метро. Еду 20 минут. Опять читаю. Пересадка на автобус. Тут уже с трудом втискиваюсь. Зонт и портфель мешают. Около 15 минут меня жмут, толкают и ругают. Конец. Приехали. Новодевичий монастырь. Выхожу. Зонт. Снег. Небольшой переход. Ожидание 5–7 минут. Еще автобус, тут можно сидеть и читать, но ехать 6 минут. Приехал в ПСП [Промстройпроект]. Поднимаюсь во второй этаж. Прихожу в отдел. Все за работой. Я опаздываю на час по праву совместителя. Комната в два окна. Работают в тесноте человек 20. «Здрасте… здрасте». Сажусь за стол. Звонок по телефону: «…Да, пришел».

Подходит Шерман: «Н. В., ну как же тут не получается…»

Сверху прибывают двое (те, что справлялись по телефону): «Мы на минуточку. Вот открытая эстакада, и мы решили сделать расчет на действие температуры и вот по этой формуле…» — и т. п.

«Н. В., вас к телефону». «Н. В., вот мы слышали ваш доклад, так скажите…»

«Это вы Никитин? Вот нам комитет предписал применить железобетонные конструкции. Что Вы посоветуете нам при пролете 18 метров?..» — и т. д. на 20 минут.

Далее мы с Шерманом целый час обсуждаем проблему о том, сделать свес у односкатной типовой балки за опору 45, 60 или 75 мм.

Далее я даю задание конструктору (урвавши во всей суматохе 20 минут на расчет).

Тут является студент и (очень вежливо) просит объяснить ему, почему у него проверка эпюры… не получается…

Снова с Шерманом придумываем универсальную деталь для крепления панелей и прогонов.

Но вот уж 2 часа, и мне нужно спешить на ДКиН [Дворец культуры и науки для Варшавы]. Самая ужасная вещь в моей жизни — это переход из ПСП в ДКН. Нужно в Хамовниках по грязным, отвратительным переулкам идти минут 10–15 пешком. Не знаю даже почему, но этот переход меня ужасно угнетает.

Вот я и на ДКН. Комната дурацкая, высота 5 метров. Одно окно сбоку. Вход с улицы. Тут у меня 7–9 человек. Все молодежь да старье. А работу задали! Ужас. Сверхуникальное здание, все в граните, мраморе и кондиционерах (кондиционирование воздуха—1000 дыр в перекрытиях и 1 км дурацких каналов).

«Н. В., вот тут балкончик над входом, как же подвесить эти два гранитных кронштейна?..»

Приказ №: «Поручить УП ДКН (Управлению проектирования Дворца) разработку каталога типовых железобетонных изделий для жилищного строительства РСФСР. Назначить Н. В. Никитина главным инженером темы». И вот все это мне нужно делать…»

Это письмо занимает 11 страниц убористого текста. Дописав до этого места, Николай Васильевич полтора месяца носил письмо в кармане.

В том ритме, в котором текла работа конструктора, и в той обстановке, которая его окружала, казалось невозможным сохранить свежесть восприятия, единственно способную привести к успеху в изобретательской работе. Однако Никитин умудряется в потогонном ритме жизни оставаться открывателем новых направлений в развитии технической мысли строительной отрасли.

В узкой многолюдной комнате с пятиметровым потолком разработал он не виданную дотоле конструктивную схему каркаса Дворца культуры и науки.

Внешне Дворец в Варшаве напоминает всех своих московских предшественников — высотные дома того периода, включая МГУ. Но его внутреннее инженерное обустройство явилось значительным шагом вперед в развитии строительного конструирования. Дворец культуры и науки стал логическим завершением начального типа советского высотного строительства.

Мощный коробчатый фундамент, заложенный в основание Дворца, организует переход к квадратной башне каркаса, давая зданию естественное продолжение в его устремлении вверх. Принципиально новая в своей целостной взаимообусловленности «коробчатая система связей с квадратным основанием в нижней части опирается на четыре угловых пилона» (именно таким будет впоследствии первоначальный вариант никитинской телебашни). Единая система связей поднимает и держит остов здания, сообщая ему жесткость монолита. Все горизонтальные усилия, действующие на здание, вся красивая внешняя обкладка «собирает ветер» и передает его давление на жесткие квадратные рамы каркаса. Дворец держится на единой, полой внутри огромной квадратной стальной колонне. По своему стилю здание напоминает башню. Башня поднимается уступами, она руководит архитектурой Дворца, сообщает ему устремленность вверх. Кажется, что нет больше ни температурных расширений, ни давления ветра. Невозможное стало возможным благодаря целой серии оригинальных находок, которые искал Никитин, чтобы раздвинуть допустимые пределы жестких связей и слить воедино ядро жесткости всей конструктивной системы Дворца.

Этим проектом Николай Васильевич доказал, что опытное распределение нормальных напряжений, произведенное с учетом ветровых нагрузок на здание, дает возможность возводить высотные сооружения в единой системе с полным отказом от температурных швов. Решена была многовековая задача строителей: как органично распределить по всем узловым точкам здания воздействующие на него природные силы.

Открытие следует за открытием, а Никитин их вроде бы даже не замечает, торопится приступить к новым темам и утопает в них с головой.

Несколько выдержек из прерванного письма к сестре.

«28/XI—54 г.

Немного погодя продолжаю. Суматоха все нарастает. Сейчас два конкурса [Никитин поставил себе за правило не пропускать ни одного]. Совещания, заседания, техсоветы…

…Шопенгауэр сказал: «…жизнь человека подобна маятнику: колеблется от одного несчастья к другому, проскакивая с наибольшей скоростью краткие минуты счастья». У меня сейчас (надеюсь) крайнее положение. Что-то все скверно. Нужно уходить из Моспроекта. Определяться на одно место. Совсем запутался с обязанностями. Ничего не успеваю».

Особенно удручает Никитина, что совсем не остается времени на чтение художественной литературы. Без книг он просто не может жить. «…Аксаков — это такое хорошее блюдо, что я, как и «Войну и мир», заранее его предвкушаю и через очередные пять лет наново читаю… Советую тебе еще прочесть «Евгения Онегина», я это недавно сделал. Ты знаешь — это прекрасная вещь!..

Наибольшее удовольствие я получаю от перечитывания «Мертвых душ» — попробуй этот шашлык».

Это письмо Никитину удалось закончить 12 декабря 1954 года.

«…Как-то жалко кончать письмо, все писал бы да писал. Предлагают мне две должности: главный конструктор Промстройпроекта и главный конструктор САКБ (заведение по типовому проектированию для Москвы), не считая других «гнусных» предложений. Пока что пытаюсь уволиться из Моспроекта — подал заявление.

Подозреваю, что после 11 страниц ты так и не понимаешь, что со мной происходит. Я тоже».

Оптимистический настрой, который всегда отличал Никитина, видимо, дал сбой. Это письмо, которое он писал более двух месяцев и все никак не мог закончить, было необходимой отдушиной, позволяющей сохранить бодрость духа в окружении людей и упрямое стремление одолеть все, что взвалила на него жизнь. Ни одной строкой не жалуется Никитин на усталость. Оставаясь ведущим специалистом трех важнейших проектных организаций: Моспроекта, Промстройпроекта и Управления проектирования Дворца культуры и науки в Варшаве, Николай Васильевич вынужден одновременно изобретать строительные механизмы и приспособления, конструировать строительные детали и проектировать дворцы. Он сумел организовать не только свой многоплановый труд, но и работу трех строительных проектных коллективов, которыми руководил в то время. И вот наступил сбой, внешне ни в чем не проявляемый. Но видимо, даже талант устает заниматься любимой работой. Почетная награда польского правительства — Большой серебряный крест — и тот не смог взбодрить его.

Закончился большой и чрезвычайно важный этап в жизни Николая Васильевича Никитина. Ведь, по существу, ему удалось утвердить собой, своими делами высокий статус конструктора в одном из самых важных видов деятельности людей — в заботе о человеческом крове.

Потенциальные силы Никитина могло теперь всколыхнуть большое новое дело, которое перевернуло бы основополагающие представления о возможностях строителя и человека.

БАШНЯ У ПОРОГА ВРЕМЕНИ

1
Солнечным мартовским утром над Москвой вставали неторопливые столбы дымов. Мелкие блестки свежего снега обсыпали сугробы и сделали их по-зимнему нарядными. Николай Васильевич щурил глаза, улыбаясь, смотрел по сторонам и все никак не мог решиться сесть в машину. Шофер недовольно поглядывал на него, но торопить не решался — Никитин не часто позволял себе впадать в лирику.

Вскоре машина выкатила на пустынную Красноармейскую улицу и помчалась к центру. Николай Васильевич почему-то стеснялся заниматься своими делами, когда сидел рядом с шофером, почитая своей обязанностью занимать его разговором, и с сожалением вспоминал о том времени, когда тратил на дорогу по два часа и все время читал романы в автобусах и в метро.

Он ехал в Госстрой на очередное заседание. Ехать туда не хотелось, тянуло уединиться и крепко подумать: ночью, уже ближе к рассвету, его разбудила смелая мысль — подвесить купол железобетонного круглого свода… к небу. Суть идеи состояла в том, чтобы систему арок, ферм и балок вывести на распорное кольцо, которое соединит вместе все внутренние напряжения системы перекрытия и будет надежно держать свод безо всяких подпорок. А какое богатство возможностей откроет эта система для архитекторов! Но тут вспомнился ему один из многочисленных горьких опытов последнего времени. С какой радостью ровно год назад, 12 марта 1957 года, писал он на родину:

«Вчера вечером перед самым отъездом [на конференцию в Ленинград] мне сообщили по телефону, что Госстрой окончательно присудил нам первую премию по конкурсу на сооружение Строительной выставки… Была длительная борьба. Сначала наш проект вообще не котировался. Уж очень неважная у него была архитектурная часть. Из 23 было отобрано 6 проектов, и авторам (нам в том числе) предложили доработать проекты. Наш Сомов резко улучшил архитектурную часть, ну а в конструктивном отношении проект был вообще вне конкуренции. Жюри тайным голосованием присудило нам первую премию… Главный зал (в этом гвоздь проекта) у нас имеет такую схему: волнистая плита… покрытия имеет напряженную арматуру в гребнях волны, а крайние оттяжки создают в ней особые внешние усилия, что образует целый ряд преимуществ.

Все сошлись, что такой конструкции до сего времени нигде не встречалось».

В том проекте Никитину удалось найти конструктивное решение, как возвести здание пролетом 100 метров без промежуточных опор. Изящные сигарообразные боковые стойки растягивали волнистый свод центрального зала выставки. Бетонное перекрытие невероятных по тем временам размеров казалось в этой конструкции легким, почти воздушным. Однако строители так и не отважились осуществить этот заманчивый проект. Своими новыми разработками Никитин звал и звал к смелости, но эта смелость основывалась на высочайшей производственной культуре строителей, которым еще предстояло пройти трудную школу Черемушек, подмосковного Зеленограда, спортивного комплекса в Лужниках. Племя монтажников, которыми нынче гордится вся страна, еще училось в начальной школе прогрессивного строительного мастерства. Идея проекта Всесоюзной строительной выставки будет реализована при возведении летнего катка в Лужниках, большого спортивного манежа Института физкультуры в Измайлове. А в год рождения проекта он, как и многие другие разработки Никитина, стал лишь вкладом в теорию развития строительного конструирования.

Как ни почетна работа на будущее, каждой творческой личности необходима для продвижения вперед предметная реализация своих идей, тем более когда речь идет о такой деятельности, как конструкторская. Эта деятельность материальна по своей идейной сути.

Николая Васильевича удручало, что его разработки оставались украшением альбомов для демонстрации на пленумах и конференциях. Он догадывался, что подобная судьба очень вероятна для его новых куполов, подвешенных к небу. Ведь здесь от строителей потребуется еще более тонкое искусство, но остановить работу мысли было выше его сил.

В то мартовское утро Никитин с 6 до 8 часов провел за расчетами и беспощадным курением, но до конца проверить реальность полюсных конструкций (так конструктор назвал их) он не успел. Ждало заседание технического совета. Николаю Васильевичу так и не удалось уйти из Моспроекта. Для того чтобы удержать конструктора здесь, специально для него была изобретена должность главного конструктора, и теперь ни одно большое совещание в Комитете по строительству не обходилось без него.

Сидя за длинным столом в Госстрое, он рисовал круглые и эллиптические купола, краем уха прислушиваясь к словам выступающего. Но когда во всю высоту стены от пола до потолка был растянут подрамник, Никитин отодвинул свои зарисовки и заинтересованно, склонив голову набок, стал изучать диковинную конструкцию, изображенную в полный рост. Это был эскиз стальной башни, напоминающей мачту линии электропередачи с далеко вынесенными горизонтальными консолями. К этим консолям крепились канаты, призванные удерживать стальную махину в вертикальном положении. Никитина сразу же одолело сомнение: а крепче ли будет стоять на ногах человек, если он упрет руки в бока? Как ни странно, но именно эта конструкция была признана лучшей на конкурсе проектов пятисотметровой телерадиобашни, которую заказало строителям Министерство связи СССР. Докладчик напористо убеждал комиссию принять этот вариант металлической башни и, не откладывая, приступить к ее возведению.

Председательствующий предложил задавать вопросы, зал сразу зашумел, забеспокоился. С первых же минут обсуждения стало ясно, что специалисты взволнованы от одной мысли, что над Москвой растопырит свои железные руки этот бездушный Голиаф. Насколько легка тканая креатура Шуховской башни на Шаболовке, настолько пугающе грозно глядела с подрамника эта стальная махина.

Приобретенная за долгие годы этика деловых отношений с коллегами трансформировалась у Никитина в привычку искать во всяком изобретении новое слово, новый шаг. Николай Васильевич неторопливо изучал конструкцию, пытаясь разобрать принципы стыковки стальных узлов, чтобы хоть как-то оправдать непривычную для башни конфигурацию. Но вместе с тем, как это ни парадоксально, ощущение вторичности проекта было неодолимо. Казалось, авторы изо всех сил старались отойти от Эйфелевой башни и так увлеклись этой задачей, что почти сумели создать Эйфелеву башню наоборот. Башня распадалась на опорные пояса, которые не облегчали, а нарочито утяжеляли ее.

Никитин знал о существовании высотных телескопических мачт, которые создавали американские конструкторы, но эти мачты требовали огромных площадей для расчалок и были бесконечно далеки от всякой эстетики. Поэтому возводились они за городской чертой подальше от человеческих глаз.

Башня Общесоюзного телецентра, проткнув небо Москвы, станет невольным организатором всей настоящей и будущей архитектуры. Когда эта мысль пришла Никитину в голову, он уже не мог не включиться в разговор, происходящий вокруг него.

— А каковы ваши соображения, Николай Васильевич? — спросил председательствующий, словно угадав его желание говорить. Голоса стихли, взоры обратились к Никитину, ведь коллеги «держали» его за упорного сторонника новых форм и новых конструктивных решений.

— Неужели вам не ясно, дорогие товарищи, что башня должна быть из бетона, монолитная, предварительно напряженная. Нашей Белокаменной взять такую конструкцию на свой ордер, — он кивнул на подрамник, — по-моему, не к лицу. Я бы предложил для Москвы пятисотметровую ажурную конструкцию из деревянных деталей, но она ведь сгорит от первого же попадания грозового разряда. Я думаю, что бетонная башня украсит Москву.

В воздухе повисло больше вопросов, чем было минутой раньше. Еще ни один здравомыслящий человек не осмеливался забросить бетон в заоблачную высоту. Даже Никитину со всем его новаторским авторитетом коллективный разум отказывался верить. Специалисты по строительству высотных сооружений знали, что первая бетонная башня Энгельгардта в Мюнхене постоянно «лечилась» от трещин, образующихся в ее теле, а ростом она едва превышала половину проектной высоты новой московской башни.

Всем не терпелось либо удивиться до изумления, либо разгромить дерзкие помыслы «возмутителя спокойствия».

— Бетонная башня в 500 метров? — усомнился председательствующий.

— Но ведь ниже она не годится!.. — был ответ.

— А вы возьметесь за проект?

Отвечая вопросами на вопросы, Никитин снова спросил:

— Подумать можно?

— Думайте, но не больше недели. Товарищи со мной согласны? Дадим Николаю Васильевичу неделю?

— Через неделю я буду очень занят. Так что либо через три дня, либо позже.

Издавна известно, что время у строителей главный погонщик, многое из того, за что они горячо берутся, им нужно бывает еще «вчера». Никитин не отторгал себя от этого рода-племени, более того, любил причислять себя к строителям и редко жаловался на них, понимая, что за ними в конце концов последнее слово: быть идее воплощенной или не быть. Срок в три дня был без возражений утвержден. Коллеги с сожалением поглядывали на Никитина, памятуя о злом правиле, что инициатива по законам высшей бюрократии всегда наказуема. Однако Николай Васильевич «привык других придерживаться правил».

Подъезжая вечером к дому, он сказал своему шоферу:

— Начинаем пятисотметровую башню для нового телецентра. Вот, брат, какие дела.

Образ цветка, повернутого лепестками вниз, завладел им с самого начала его раздумий о башне. Он пытался стереть этот образ, выгнать его из головы — слишком зыбкой была креатура цветка и никак не вязалась с бетонной плотью, в которую предстояло его облечь. Но образ возвращался, поглощая все его внимание, сковывая фантазию. И тогда конструктор стал разрабатывать этот образ, облекая его в форму всех известных ему цветов. Наконец победил образ белой лилии с крепкими лепестками и прочным стеблем.

Дома за ужином Николай Васильевич был задумчив и как будто удручен. Как ни старался он привести свои мысли в привычный стройный порядок — это никак ему не удавалось. Полюсные конструкции, с помощью которых он собирался «подвешивать купола к небу», тревожили его, как всякое незавершенное дело. А здесь еще и башня… Он чувствовал, что возложил на свои плечи небывалый груз и эту тяжесть надо было нести вместе с другими уже принятыми и узаконенными им для себя делами и планами. Башня уже жила в нем, владела им, властно отодвигала все, чем жил он прежде.

Николай Васильевич внутренне сосредоточился, собрался, примериваясь к новой, небывалой высоте. Ему чужда была боязнь сложной работы. Чем сложнее и рискованнее предстояло дело, тем собраннее и строже работала его мысль, чтобы дерзкие идеи обрели в материале надежность и долговечность.

С каждым часом он все тверже убеждался, что башня — это его непосредственное дело, естественный этап продвижения по лестнице возрастающих высот. Чем больше он думал о башне, тем яснее открывалось ему, что поднять ее будет ох как не просто, и нет надежды справиться с ней походя, между делом.

Силуэты башни, которые он мысленно рисовал в своем воображении, рушились один за другим, и лишь первозданный аналог перевернутого цветка не отпускал его и настойчиво просился на бумагу.



Первый вариант телебашни, что Н. Никитину не удалось отстоять


У Николая Васильевича давно уже не было необходимости для ночных бдений, когда он брался за любую конструкторскую работу. Другие цели вели его теперь: где-то в глубинах сознания шевелилась робкая счастливая мысль, что судьба наконец подарила ему главное в его жизни дело.

В тот же вечер он углубился в расчеты и не слышал, как погрузился в сон весь дом, как часы начали отсчитывать ночное время. Башня оживала в своих контурах, будила отправные идеи, которые тут же обрастали вереницами формул и цифр.

Среди ночи выяснилось, что три четверти тяжести башни должны приходиться на основание, и лишь одна четверть веса остается на сужающуюся кверху бетонную иглу. Задача осложнялась еще и тем, что ствол башни не должен раскачиваться под давлением ветра более чем на метр, потому что в противном случае антенна будет рассеивать свои волны и телеэкраны не дадут устойчивого изображения.

Основанию требовалось придать мощь и крепость монолита, а стеблю башни надлежало быть не просто гибким, а внутренне упругим и стойким. С конструктивной точки зрения железобетонному телу башни предстояло дать высокий запас прочности, наделить бетон новыми пределами силы. И тогда родилась ключевая идея всей будущей конструкции, счастливая идея, которая дала башне право на жизнь. Суть ее состояла в том, чтобы натянуть внутри ствола башни стальные канаты и стянуть ими шлем основания и вырастающий из него стебель. Таким был путь к новым пределам прочности.

Когда канаты начнут работать, то в самом центре бетонного ствола башни образуется незримая мощная ось, которая превратит башню в неколебимую вертикаль.

Другой его заботой было собственно тело башни. Он понимал, насколько сложными должны быть арматурные хитросплетения, как объемна и изобретательна будетработа над созданием стального скелета, который оденется потом бетонной плотью.

Все дальше торопилась мысль. Николай Васильевич давно вынашивал замысел использовать в бетоне в качестве заполнителя гранитную крошку. Многочисленные опыты показали, что мысль верна, что отвердевший бетон с таким заполнителем год от года будет обретать всевозрастающую прочность, придавая конструкции надежность на века. Но практически осуществить свой замысел у Никитина не было подходящего случая. И вот время пригодной для этого опыта конструкции пришло.

Формулировка идейного ряда башни сопровождалась предварительными расчетами. Весь прежний опыт конструктора проходил фазу обогащения, и в ту ночь Никитин не раз был готов возблагодарить судьбу, которая привела его когда-то на Ай-Петри. Впоследствии Николай Васильевич не раз будет повторять: «Методикой расчета высотных сооружений я овладел только потому, что участвовал в проектировании башни на Ай-Петри».

Никитин догадывался, насколько великая жизнь предстоит его новому изобретению, и от этого только свободнее и четче работала изобретательская конструкторская мысль.

В ту ночь он спал не больше двух часов, но поднялся легко, с ощущением бодрости. Начинался первый из трех отпущенных ему на башню дней.

2
Утром с таблицами предварительных расчетов прибыл Николай Васильевич в Моспроект и заглянул в мастерскую № 7. Здесь работал архитектор Л. И. Баталов, который нравился Николаю Васильевичу своей приверженностью к остросовременным формам, смелостью и быстротой мысли.

— Можно ли из этой бетонной трубы сделать архитектуру? — весело спросил Никитин и развернул на столе вычерченную за ночь башню.

Архитектор в раздумье разбирал чертеж. Ни слова не говоря, он стал переносить контуры башни на чистый лист ватмана, на ходу облагораживая ее облик. Четыре высокие арки разрезали шлем башни, придав ему изящную легкость. Затем последовал легкий перелом конуса, и стрелой потянулся в высоту стебель до самого «золотого сечения», столь дорогого архитекторам классических школ. Карандаш дрогнул в руке архитектора. Получалось, что две трети высоты башенного ствола будут неделимы, свободны от всяких подвесок. Лишь здесь намечалась первая площадка. За ней бетонный ствол, продолжая заостряться, поднимался еще на 70 метров, чтобы завершиться здесь куполообразным сводом, под которым, сужаясь книзу, шли застекленные ярусы площадок обзора, службы связи, ресторан. Башню завершала ажурная стальная антенна, напоминающая своим обликом ржаной колос.

В течение трех дней, отпущенных на предварительный проект, Никитин с Баталовым были неразлучны, вместе ходили обедать, вместе выходили на площадь Маяковского подышать свежим воздухом и вели нескончаемые разговоры, часто вступая в спор. При этом Николай Васильевич много раз повторял:

— Не надо спорить, давайте считать!

— Нет уж, считайте вы, а я буду рисовать красивые картинки, — возражал ему Баталов. В мастерской Никитин извлекал на свет одну из своих логарифмических линеек, чтобы вынести приговор новоявленному эскизу.

Инженерная интуиция конструктора редко его подводила, чаще всего в спорах он оказывался прав, если чувствовал, что архитектурная фантазия отрывается от реальности.

На исходе третьего дня им удалось соединить архитектурную пластику башни с точными расчетами на устойчивость и на прочность. С самого начала их совместной работы они сошлись на том, что телебашня будет первой в мире свободно стоящей на земле конструкцией полукилометровой высоты. Ее земную устойчивость они заложили в самую суть конструкции, возвели в главный ее принцип — у башни не будет фундамента! Она будет стоять на своих опорах, как человек стоит на земле. Поэтому они организовали конструкцию башни так, что ее основной характеристикой стало противодействие вращению — так у конструкторов называется сопротивление силам, способным опрокинуть башню. Ядро жесткости, усиленное гранитоподобным бетоном и витыми стальными канатами, сообщало сооружению несгибаемые силы.

Башня, рожденная общим озарением конструктора и архитектора, ожила на огромном трехметровом подрамнике. Ее ажурную стальную антенну окутывали рисованные облака, затянувшие в верхних углах подрамника яркое ультрамариновое небо. Башня царствовала в этом красивом небе. Глядя с подрамника, она горделиво ждала, пока ее полюбят, признают, очаруются ее грациозностью. Она полагалась на обоснованность и точность математических расчетов, на реальность фантазии и инженерной интуиции сотворивших ее людей.

Поначалу судьба башни складывалась, на удивление, счастливо, как редко случается со сложными, а тем более невиданными сооружениями. Большинство специалистов, знакомясь с ее заманчивыми принципами, становились ее защитниками и горячими сторонниками. Да и защищать-то ее приходилось лишь от авторов железной башни, которые считали себя незаслуженно обиженными. К никитинской башне с пониманием и заботой отнеслись в Госстрое, Московский городской Совет депутатов трудящихся приветствовал появление удачного проекта. Казалось, что неоткуда было появиться тучам над ней, но слишком уж легким, слишком безоблачным видела она над собой небо.

Предполагая, что башня сама сумеет за себя постоять, Николай Васильевич с женой и семилетним сыном Колей отправился в Крым на отдых. Письмо из Коктебеля в Новосибирск полно радужных надежд.

«26—VII—58.

Здравствуйте, Валя, Борис и сущие с Вами!

Вот уже кончается третья неделя, как мы живем в Коктебеле — в Крыму… Мы купаемся, кидаем в море камушки, завтракаем, обедаем, ужинаем, ходим покупать газеты, читаем их, разбираем гальку, ловим крабов.

Если учесть, что после этих трудов нужно отдохнуть, то времени не остается.

Живем мы «у самого синего моря» в хорошей комнате на полном пансионе… Николка очень любит купаться. Когда он в воде, то у него не сходит с лица совершенно блаженная улыбка… Погода хорошая. Вот сегодня впервые с утра гремит гром и сеет дождь, но тепло.

Засим перехожу к прошлым событиям.

1. Работа.

Моспроект — это громадное учреждение с 3000 сотрудников. Работы текущей — масса… Как главному конструктору мне не совсем удобно быть автором какого-нибудь проекта. Эта причина, а также то, что мне в течение двух лет не установили обещанного оклада, понудила меня согласиться на другую работу.

При Академии [архитектуры] организован Институт экспериментального проектирования. Здесь будут разрабатываться здания и конструкции будущего. Это очень интересно. Мне предложили быть главным конструктором. Потратил много трудов на уговоры отпустить меня.

2. Опора телевизионных антенн.

В Москве решено было построить опору для телевизионных антенн высотой 500 м. После длительной борьбы утвержден был проект металлической решетчатой опоры — башни вроде Эйфелевой. В марте сг участвуя в совещаниях по рассмотрению этого предложения, я высказал мысль о том, что опора должна быть цельная железобетонная. Мне предложили представить вариант. Я представил. Красивая получилась башня.

…Прошло три месяца. Проекты вдруг решили смотреть в МК; кем-то были сделаны попытки затереть мою башню, но все же меня вызвали и я за 2–3 минуты успел заинтересовать проектом… В. А. Кучеренко предложил мне в двухдневный срок представить в Госстрой расчеты для строгой экспертизы. Расчеты были представлены и благополучно прошли экспертизу… В Госстрое мнение сложилось в мою пользу. В. А. Кучеренко доложил… что вот «наш известный конструктор тов. Никитин предложил нам вот эту предварительно напряженную железобетонную опору», сказал, что эту опору как очень интересное сооружение и хотелось бы построить.

После того как я сказал о том, что в этой опоре предусмотрена установка четырех скоростных лифтов для подъема на высоту 400 метров большого количества людей и что благодаря этому стоимость опоры окупится за три года… меня поздравили с удачным проектом.

Таким образом, вопрос сразу решился, тем более что башня приобрела еще раньше много поклонников. Сейчас начнем проект, и через два года башня будет построена. Приедете — прокачу на 400 м и угощу в ресторане, который там предусмотрен.

Я получил много поздравлений, давал интервью в газету, написал статью в журнал.

Еще раз здравствуйте! Письмо написал в Коктебеле, да оказалось, что адреса не помню… На пользу Крым пошел Катеньке. Я загорел да и все, поскольку болезней во мне нет, то усовершенствоваться я не могу.

Приехал — беру газету: «Никитина Н. В. наградить орденом Трудового Красного Знамени».

3
Николай Васильевич, оглядываясь на события последних двух лет, готов был поверить, что жизнь его вступила в полосу счастья и этой полосе не будет конца. В самом деле, эти два года по своей насыщенности удачами могли бы сравниться с любым десятилетним отрезком в его биографии.

Долгие годы Никитин никак не мог удосужиться засесть за оформление своих многочисленных работ и подготовить диссертацию, хотя к нему постоянно приходили консультироваться доктора наук и профессора. Его доклады и статьи о сборном железобетоне, конструкторские разработки в области высотного строительства создали ему большой авторитет. Однако номинально он оставался конструктором, точнее, конструктором Никитиным.

15 апреля 1957 года он, минуя промежуточные ступени, становится по совокупности работ членом-корреспондентом Академии строительства и архитектуры СССР. Но с присвоением этого звания в его жизни до времени мало что изменилось.

«Сегодня утром, — сообщал Никитин в письме от 21 апреля 1957 года, — влип в коммунальную историю. Говорю соседке: «Вот бы Вадик ваш исправил выключатель» (Вадику 17 лет). Взвилась: «Я могу монтера нанять…» Я говорю: «Я сейчас сам чинить буду…» Пошел купил новый выключатель и поставил его. Ух!!! Сейчас мне передали 8 рублей за работу. Почему 8 — не знаю. У соседки истерика. Вадик играет на баяне и утешает свою маму. Катерина разговаривает по телефону. Николаша где-то гуляет на улице…» Так началось письмо, а вот его финал:

«Одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года августа пятого числа произошло переселение Никитина Н. В. с семейством из двух персон из коммунальной квартиры в самостоятельную.

Дом расположен среди старых одноэтажных домишек… Замусоренные, заросшие травой и цветами дворы, бесчисленные сараюшки, кучи каких-то камней, канавы, старые деревья. Николке все это очень нравится, и я его понимаю. Это ведь ужасная вещь — регулярные газоны и клумбы, к которым строго запрещается прикасаться… Что тут делать маленькому? Гулять по асфальту, поворачиваться под прямым углом детям невыносимо.

Как-то не сразу доходит до сознания это понятие отдельной квартиры… вот мы здесь уже восемь дней, но когда я вспоминаю, что в коридоре и в кухне нет посторонних… мой Николка спит себе в отдельной комнате и мои папиросы ему не мешают, у меня такое же ощущение, как после глотка холодного молока.

И еще. В Измайлове была ужасно шумная улица. Невероятный грохот грузовиков отравлял существование. Здесь тихо.

Восемь лет я ездил на работу целый час. Привык. А здесь в метро — всего восемь минут.

Ну вот, пока хватит [письмо занимает 25 страниц].

Привет от Катеньки.

К.»

Стенам дома № 8 на Чеховской улице (ныне ул. Академика Ильюшина) суждено было стать свидетелями зарождения новых высоких замыслов. Еще комнаты малогабаритной квартиры на четвертом этаже пугали своей пустотой, а конструктор уже раскладывал на полу свои чертежи и увлеченно работал, стоя на коленях. Эту манеру ползать по полу, устланному простынями чертежей, упоминали многие сотрудники Никитина. Сначала это был большой экспериментальный проект комплексной застройки в Тропареве.

Перейдя на работу в Институт экспериментального проектирования, Никитин с головой погрузился в новую для него область жилищного строительства. Он приготовился использовать в проектах застройки новых районов столицы свои знания и опыт, накопленный им при проектировании промышленных сооружений и первых высотных зданий Москвы.



Н. Никитин на Елисейских полях в Париже знакомиться с французской архитектурой


Начинался пятьдесят восьмой год — год бурной застройки московских, ленинградских, киевских пустырей, время сноса почерневших деревянных строений на окраинах больших городов, время общесоюзных Черемушек.

Объявлен международный конкурс на проект застройки нового района, в котором приняли участие многие проектные организации Советского Союза и социалистических стран. Николай Васильевич взял на себя руководство конструктивной частью проекта одной из свободных протяженных территорий юго-запада Москвы.

Очерченный тремя линиями автотрасс, район Тропарево венчался зеленой зоной и чистым озером…



Неосуществленный проект экспериментального жилого района Тропарево. 1958 г. Рис. арх. О. Иванова


Конкурсный макет района и сегодня поражает воображение своей целесообразной красотой и завершенностью композиции. Высота зданий колеблется от пяти до двадцати четырех этажей. Дома связаны между собой гармонией и ритмом. Район зазвучал как гимн будущему. В проекте жилищной застройки Никитин сумел использовать лучшие достижения промышленного строительства. В годы войны и в первые послевоенные годы Николай Васильевич находился у самых истоков поточного индустриального строительства, великолепно знал его специфику и возможности, сам изобрел множество новых конструктивных деталей и конструктивных систем, то есть узлов зданий и сооружений. Прекрасно владея всей номенклатурой строительных изделий, которые изготовляла или могла изготовить наша промышленность стройматериалов, Никитин находил для жилых домов способы решения новых конструктивных задач с помощью привычных и удобных для проектировщиков и строителей средств… Но проект, получив на международном конкурсе первую премию, собрав все возможные знаки отличия и эпитеты, остался… в макете.

Николай Васильевич не мог не сетовать на то, что его разработки, признанные удачными, не реализуются. Но вместе с тем он конечно же понимал, что армия строителей-монтажников еще невелика, она не успела при обрести достаточного опыта работы на строительном конвейере, она только приноравливается к строительному потоку. Не мог он не знать и того, что заводы Промстрой материалов, которые возводились по всей стране, во многих случаях только еще учились осваивать свои проектные мощности и считали выполнение плановых заданий большой победой, а ведь нередко эти победы достигались на первых порах за счет качества. Поэтому нет ничего удивительного в том, что даже малейшее переустройство кассет и вибростендов, которого требовали новые никитинские панели и перекрытия, — все встречалось в штыки.

Бороться против однообразия строительного потока было бесконечно тяжело. Миллионам советских семей нужно было жилье не завтра, а немедленно, сейчас. И какие возможности, какую степень личной свободы открывает отдельная квартира, Николай Васильевич испытал на своем опыте, на своей судьбе.

Теперь, когда жилищная проблема решается у нас в стране в русле расширения удобств и комфорта, когда эстетика быта уже не далекое пожелание, а реально выполняемая задача, нам кажутся ошибкой пятиэтажные безликие Черемушки и Кузьминки.

Николай Васильевич. Никитин считал их ошибкой и тогда. Он нашел в себе гражданское мужество выступить против тонкостенных домов инженера Лагутенко, пятиэтажек типа К-7. Аналогичными домами застраивались в первые послевоенные годы окраины Парижа и Лиона, а к тому времени, когда их начали строить у нас, там их уже сносили.

Для наших северных широт дома с тонкими бетонными не оштукатуренными стенами действительно плохо подходили. Строители научились собирать такие дома за неделю, их строили повсюду, ссылаясь на то, что люди счастливы и такому жилью.

Конструктивная система конкурсного проекта впервые предусматривала единую номенклатуру строительных изделий для жилых домов самой различной этажности, она учитывала высокий уровень заводской готовности строительных деталей, способствовала укрупнению конструкций. Были запроектированы перекрытия толщиной 16 сантиметров со звукоизолирующим покрытием из линолеума на мягкой основе, впервые проектировались укрупненные панели наружных стен размером на две комнаты, то есть на два этажа. Панели с широким шагом поперечных несущих стен, большепролетные предварительно напряженные плиты перекрытий размером на комнату и множество других новинок были использованы много лет спустя при строительстве другого экспериментального района — Северного Чертанова.

Итак, необыкновенно реальный проект застройки Тропарева стал еще одним вкладом в строительное искусство. Однако высокие, двадцатичетырехэтажные дома-башни не шагнули с макета в поле. И Николай Васильевич как-то охладел к этой области строительного конструирования, тем более что к тому времени на подрамнике уже появилась телевизионная башня.

К концу 1959 года проектирование башни продвинулось далеко вперед. Уже были рассчитаны и перенесены на рабочие чертежи узлы четырех мощных опор-ног, найдены оптимальные размеры сужающегося кверху ствола-стебля башни, изготовлен макет башни. На макете башня выглядела рискованно тонкой, изнеженно-белой. Узко обжатый стебель — чем уже, тем, казалось, современнее — с какой-то балетной грацией горделиво тянулся в небо.

Этот первый вариант был Николаю Васильевичу дороже всех последующих, а было этих вариантов впоследствии немало, пока башня настойчиво поднималась вверх. Все новшества, которые под нажимом экспертов включал Никитин в конструкцию, не привносили в проект ничего интересного. Так считал конструктор. Ведь подъем башни на строительной площадке был для Никитина вторым ее рождением. Тяготы рождения и еще более — утверждения проекта были намного трудней, чем при втором рождении на стройплощадке, когда башня со своей невиданной высоты заявила всему миру: «Я есть на земле!»

Много лет спустя, когда на башне уже шли отделочные работы, Николай Васильевич в своем докладе, представленном в качестве диссертации, писал: «Легче всего прошло самое первое рассмотрение проектного предложения. После экспертизы проф. Б. Г. Коренева и проф. В. И. Мурашева, подтвердивших возможность такого сооружения, и заключения Союзтеплостроя, признавшего реальным его осуществление, проектное предложение было принято во всех инстанциях».

Проект поддержали Академия строительства и архитектуры СССР, Государственный комитет по строительству и множество других высоких организаций. И всюду — зеленая улица.

Строки из письма на родину от 9 ноября 1959 года:

«Жизнь у меня сложная, трудная, но пока мне нравится.

С башней пока все идет хорошо. На прошлой неделе министр связи утвердил проектное задание, будет еще технический проект. Утверждать и защищать проект еще долго. Строить начнут в 1960 г., если мне удастся защитить проект еще в 5–8 инстанциях. Чем дальше, тем труднее пока что. Но и легче. Есть уже строительная организация. Есть институт, который подбирает бетон, арматуру, ведет разные исследования…»

Вскоре из Комитета по строительству пришла в Моссовет официальная бумага с просьбой определить место для строительства телевизионной башни. Для судьбы конструкции вопрос казался второстепенным, но таким он только казался. Нужна была свободная площадь довольно большой протяженности (3–5 гектаров) с надежным грунтом и… соответствующим башне архитектурным окружением. Выполнить каждое из трех условий в черте Москвы оказалось делом довольно сложным, а найти площадь, удовлетворяющую всем условиям сразу, и того трудней.

Каждый из семи холмов, на которых расположена столица, обладает почвами с высокой степенью реактивности, и башня, как свободно стоящая конструкция, не могла держать под собой «капризный» грунт. В низинах же между холмами находятся зоны большого скопления грунтовых вод, целые подземные реки…

Естественно, что Никитину, как и всем людям, причастным к башне, хотелось бы возвести ее на возвышении. За стройплощадку на возвышенности высказывались и заказчики — представители Министерства связи СССР, ведь зона подачи телерадиосигналов автоматически возросла бы.

Первую пробную площадку нарезали в Черемушках, здесь были подходящий грунт и свободная территория. Активнее всех против этой площадки выступили архитектор Д. И. Бурдин и сам Никитин. Очень уж им не понравилось архитектурное окружение башни. Николай Васильевич даже предложил увеличить высоту башни, лишь бы ее поставили в достойное окружение.

Очень понравилась Никитину идея украсить башней знаменитую московскую стрелку в районе Берсеневской набережной. Однако соображения инженерного характера, сложности возведения башни на этом участке заставили отказаться от этого притягательного места.

Но Никитину не хотелось расставаться с берегами Москвы-реки, и он попросил исследовать другие площадки вблизи воды. В районе Кропоткинской набережной были обнаружены великолепные скальные грунты неглубокого залегания, казалось бы, как по заказу предназначенные для нового высотного сооружения… И снова архитекторы предложили продолжить поиски — современная конструкция башни никак не вязалась с архитектурным обликом этого района старой Москвы…

Среди многовековой дубравы, окружающей шереметевский дворец, на северо-восточной окраине столицы, неподалеку от ВДНХ, группе поиска площадки для башни был предоставлен полный оперативный простор. Архитектурная среда района была украшена здесь величественными арками и павильонами Выставки достижений народного хозяйства, знаменитой скульптурой Веры Игнатьевны Мухиной «Рабочий и колхозница».

Никитин, устав от долгих поисков, махнул рукой: можно, пожалуй, и здесь. Однако чем больше он приглядывался к намеченной площадке, тем больше находил аргументов в ее пользу. Не последнюю роль сыграли пробы грунтов, которые показались ему неожиданной для этого места находкой. Под небольшим природным слоем — перегоревшими листьями дубравы и луговых трав — оказался спрессованный прошедшим здесь могучим ледником моренный суглинок. Многокилометровая толща льда спрессовала грунт, создав мощную и надежную подушку, способную принять на себя тяжесть башни. Эти грунты имеют еще одну удивительную способность — выравнивать осадку сооружения, равномерно распределяя ее по всему основанию сооружения. А что до архитектурного окружения, которое составляют здесь игрушечная церковка да стволы почерневших от времени дубов, то архитектура для башни дело наживное, решил конструктор. Башня сумеет подчинить себе свое будущее окружение. Так оно и случилось. Гостиница «Космос» на проспекте Мира обняла величественным полукольцом башенный ствол. К башне «подверстался» замкнутый квадрат нового телецентра из стекла, пластика и бетона. Олимпийский радиоцентр вписался своим белым фасадом в башенный ансамбль. И, как бирюзовая сережка, засветилась в этом ансамбле Троицкая церковь при дворце Шереметевых. Но все это случилось потом, много лет спустя.

Зима 1959/60 года еще не обдала будущую башню холодом недоверия.

С середины лета и до зимы Никитин все углублял расчеты, вырабатывал принципы возведения башни и со всех сторон старался прикрыть свое детище от непонимания и неверия в ее право быть.

А сомнения в этом ее праве уже стали достигать слуха конструктора. Он не отмахивался от высказываемых ему сомнений, а настойчиво убеждал, наращивая запас неоспоримых аргументов. Снова все свои выходные дни он проводил за рабочим столом и самые дорогие утренние часы до начала работы отдавал башне. Конструктор изобретал новые виды стыковки арматурных узлов, вычерчивал хитросплетения крупноячеистых сеток из высокопрочной стали, которые станут скелетом башни, организуют и укрепят ее бетонную плоть. Железобетон с заполнителями из дробленого гранита был способен выдерживать давление в 400 килограммов на квадратный сантиметр. Но этому сверхпрочному телу предстояло придать еще и гибкость, ибо никакой материал не мог полностью избавить башню от естественных колебаний под влиянием ветра.

В новый рост встали те же задачи строительной аэро - и термодинамики, для решения которых в пору строительства МГУ конструктор разработал свою теорию. Но прежние теоретические концепции не вмещали ни высоты башни, ни сложности ее конструктивного решения.

Никитин старался идти впереди своих оппонентов, предугадывая течение критической инженерной мысли, но не по принципу: стели соломку со всех сторон, ибо не знаешь, где упадешь. Он действовал по другому, ему самому еще не вполне доступному правилу: великое дело осуществляется великим напряжением ума и воли. Конструктор умел быть беспощадным к себе в работе, но это в своей работе. Башня же требовала концентрированного, убежденного устремления многих людей, не единиц, а тысяч работников, и этим тысячам нужна была проверенная временем и, если угодно, узаконенная учеными советами, постановлениями высоких комиссий, проверенная опытом прежних свершений высокая убежденность — башня реальна!

Высказав первую догадку о возможности возвести монолитное сооружение полукилометровой высоты, Николай Васильевич поначалу не предполагал, что именно ему придется стать создателем его. И даже когда непосредственно взялся за проект, не почувствовал полной его тяжести. После первых эскизов, родившихся в мастерской № 7 Моспроекта, он не намеревался посвящать все свое время башне и только башне, но она с первых дней стала самым дорогим его детищем, которому он с полной отдачей посвящал весь свой досуг. Но оказалось, что башне этого было мало. Она потребовала всех никитинских сил без остатка.

БИТВА ЗА БАШНЮ

1
От первого эскиза башни до первого телесигнала, который она направила в эфир, пролегла дистанция длиной в десять лет.

Николай Васильевич не намеревался тратить на башню более чем два года, но судьба распорядилась по-иному.

Могла ли башня подняться не за десять лет, а быстрее? И да, и нет… Это, пожалуй, самый трудный вопрос, в котором предстоит разобраться.

Строительство башни осуществляли более сорока строительных организаций самой различной специализации: строители дымовых промышленных труб и сантехники, электромонтажники и бетонщики-универсалы, инженеры-исследователи самых различных областей необъятной строительной науки. И никому из них не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. К башне нелегко было подступиться не только потому, что это был уникальный объект. Строители привыкли выступать в роли первооткрывателей. Днепрогэс и домны Кузнецка тоже были уникальными для своего времени. Но башня, с точки зрения строителей, обгоняла на несколько порядков все, что прежде возводили строители на земле. Она была уникальна каждым своим узлом. Это было инженерное сооружение высшей категории сложности, высший и до времени недостижимый пилотаж строительного мастерства. Советским строителям предстояло открыть всему миру недосягаемую дотоле высоту. Открывая ее, они должны были открыть нечто более высокое, чем обладали прежде, открыть новые возможности в самих себе. Это неопределенное нечто — новый сплав смелости и мастерства — не могло сложиться сразу. Должен был появиться новый потолок производственной культуры не у одиночек, а у большого и обязательно дружного коллектива сильных людей, бесконечно доверяющих друг другу и убежденных в правильности каждой буквы инженерного проекта.

Решимость и вера должны были созреть. Творческий потенциал конструктора Никитина, реализованный в проекте, и научно-техническая культура строителей медленно подвигались навстречу друг другу, проникаясь общим доверием и убежденностью в надежности башни. Так постепенно выковывалась решимость воздвигнуть ее. Нет ничего в том удивительного, что башня сначала испугала строителей. Не высота сама по себе заставила их усомниться в реальности проекта, а прежде всего отсутствие привычного для высотного сооружения фундамента глубокого заложения. Основание толщиной всего 3 с половиной метра! Даже для дымовой трубы фундамент заглублялся не меньше чем на 5 метров. И не только в самих метрах заглубления было дело. Фундамент всегда выступал своеобразным противовесом наземной части всякого сооружения, а здесь роль фундамента почему-то исполняла наземная нижняя часть башни — ее шлем. Именно это труднее всего укладывалось в сознание. То, что весь весовой пресс башни конструктор заставил работать на устойчивость сооружения, казалось невероятным. Слишком, слишком все было необычно в этой красивой и рискованной башне. Строители, как народ бывалый и разумно консервативный (привыкли ведь строить на века), отождествили необычность конструкции башни с… ненадежностью. И более всего сомнений вызвал у них мелкий фундамент.

С него-то все и началось. Экспертная комиссия, собранная Министерством строительства, признала фундамент «легкомысленным» и потребовала сделать шлем башни монолитным, без арочных проемов. Заложить в основание мощную фундаментную плиту и вместо четырех опор-ног придать основанию башни сплошное кольцевание, тогда — решила комиссия — основание не разъедется.

Предмет гордости Николая Васильевича Никитина — идея превратить четыре опорные ноги башни в своеобразные когти, которыми башня вцепится в упругий суглинок грунта. Так когти орла вонзаются в добычу и намертво держат ее. Сухожилия стальных канатов заставляют каждую опору вжиматься в землю с такой силой, что опоры никогда не расползутся под гигантским давлением бетонного ствола башни. Стальные канаты организуют работу опор и связывают в единую систему всю конструкцию башни. И если даже найдутся силы, способные покачнуть, накренить ствол — например, ураган цунами, — то и тогда башня после нескольких глубоких колебаний устремится занять свою вертикаль, как кукла-неваляшка.

Такой принцип вообще не применялся в вертикальных строительных конструкциях даже малой высоты. И вдруг сразу, с пустого в теории строительства места этот принцип должен был открыть дорогу в высоту, какой раньше строители не достигали никогда и нигде.

В никитинских расчетах на динамические ветровые нагрузки, которые придется испытывать стволу-стеблю башни, никто не осмеливался сомневаться. Здесь Никитин был признанным лидером, творцом теории и организатором практики строительства на основе расчетов динамических нагрузок. Но конструктивное решение основания с поверхностным залеганием фундамента, вырванное из целостной органической системы конструктивного решения башни, никак не хотело укладываться в сознании экспертов из Министерства строительства. Не подействовал ни авторитет конструктора, ни обоснованность его расчетов. Основание вызывало протест. Это было обидно вдвойне, потому что работы на башне уже начались: строители освоили площадку, подвели дороги, сварили арматуру фундаментов и первые кубометры бетона легли в основание.

Николай Васильевич увидел, что наткнулся на стену непонимания, что из-за неверия в конструкцию основания может не состояться вся постройка. В конечном счете Министерству строительства решать — быть башне или не быть.

На очередном заседании комиссии по возведению башни, а они в начале шестидесятого года проходили по два-три раза в месяц, Николай Васильевич попросил пригласить на следующее заседание прорабов и строителей-технологов, которые заняты сейчас на объекте. С линейными организаторами строительного процесса он всегда находил общий язык и с их помощью решил повлиять на ученые умы представителей высокой комиссии. Но оказалось, что те полевые инженеры стройки, что начали возведение фундамента, давно переведены на другие объекты, а фундамент башни «заморожен», как ненадежный.

Иногда на заседаниях комиссии присутствовал профессор Петр Леонтьевич Пастернак — заведующий кафедрой строительных конструкций Московского инженерно-строительного института имени В. В. Куйбышева, который всегда с доверием относился к конструктору Никитину и не называл его иначе, как «инженер милостью божьей».

По его просьбам Николай Васильевич не раз консультировал аспирантов профессора, занимался с его дипломниками. Частыми и долгими были задушевные беседы Никитина с профессором Пастернаком о строительных конструкциях будущего, и профессор искренне восхищался творческим предвидением Николая Васильевича. Была у профессора мечта — передать Никитину свою кафедру, сделать его своим наследником, и для этого Петр Леонтьевич прививал конструктору вкус к педагогической работе, знакомил с учебным процессом. Однако Никитину в силу постоянной занятости не всегда удавалось находить время для работы со студентами. В пору раздумий и расчетов конструкции башни Николаю Васильевичу было не до студентов, он почти перестал бывать в МИСИ, ни минуты не сомневаясь в надежности установленных за долгие годы контактов с профессором П. Л. Пастернаком.

Когда они встретились на заседании, оба были рады видеть друг друга, и радушие их было неподдельным.

На первом мартовском заседании 1961 года Никитин в последний раз попытался убедить экспертов в надежности конструктивного решения оснований башни. Он придал своему выступлению всю убедительность, на какую был способен, говорил увлеченно, с какой-то страстью… и неожиданно услышал смех. Ему показалось, что он ошибся. В недоумении оглядел присутствующих, и холод сомнения сменился холодным гневом. О, как помогли Никитину его сдержанность, его умение ровным тихим голосом говорить со своими противниками!

Над его доводами смеялся профессор Пастернак. Следом за профессором раздались и другие смешки, но первый ранил всего острее.

Никитин попросил контрдоводов, а не эмоций. Он требовал доказательств, что проект башни несостоятелен. Но члены комиссии неизменно оперировали лишь общими умозрительными соображениями.

— Такого решения основания для долговечного сооружения не примет никакая наука, потому что нет такой науки, которая была бы способна принять это! — громко проговорил профессор, ткнув пальцем в макет.

— Но и такой башни нет. И я подозреваю, что эксперты заинтересованы, чтобы этой башни никогда не было, — упавшим голосом произнес Никитин и закрыл папку с расчетами. «Кто не хочет слышать, тот не услышит, как ты его ни зови», — решил Николай Васильевич и сошел с кафедры в зал.

Видимо, члены экспертной комиссии почувствовали, что никитинская разработка не заслуживает, чтобы попросту сбросить ее со счетов. Смысл последующих выступлений сводился к тому, что «пусть проект в чем-то и неудачен, но он вовсе не безнадежен. Это решение Никитина — вывести арматурные канаты из недр железобетонного тела башни действительно открытие, которое сулит громадные возможности для высотных сооружений из преднапряженного бетона. Наша задача помочь конструктору довести проект, сделать его пригодным для реализации в материале».

2
Николай Васильевич отлично понимал, что ученые члены комиссии, собранные Министерством строительства для нового, невесть уже какого по счету обсуждения, идут вслед за опасениями, за сомнениями, обуявшими строителей на первом же шаге, который успела сделать стройка. Он корил себя за то, что слишком рано успокоился и, пустив стройку на самотек, редко бывал на стройплощадке, чтобы подсказать, приободрить рабочих и мастеров, помочь прорабам разобраться в сложных узлах основания башни. Ведь не кто другой, как он сам, настойчиво повторял старинное правило, почерпнутое из руководства древнерусских зодчих: «На устройство подошвы и поддела ни трудов, ни иждивения жалеть не должно». А вот внимания и заботы, которые вселяют в строителей уверенность, конструктор дал им явно недостаточно. Ведь труд им предстоял долгий, непривычный, поэтому они должны были постоянно чувствовать присутствие человека, который реально бы представлял победный результат их работы. То, что было сделано на площадке, соответствовало и чертежам и расчетам, но в редкие свои наезды в Останкино Никитин замечал, что на стройке нет того уверенного и бодрого ритма, которым отличается всякое удачное начинание. Но конструктор успокаивал себя тем, что строители вскоре сами проникнутся высокой идеей башни, зажгутся точностью ее конструктивного решения и тогда заработают с привычным огоньком.

Почему, почему те, кто всегда были его друзьями и соратниками, потеряли веру? Никитин казнил себя этим вопросом, мучительно отыскивая выход из создавшейся обстановки неверия строителей в проект. Задача вставала во всей своей неразрешимой сложности. Раз мастера строительного дела споткнулись на первом же шаге, то одними лишь цифрами расчетов их уже не убедишь. Необходимы какие-то новые невероятные шаги, чтобы не только вернуть их веру и расположение, но, главное, сделать соратниками. Каждая стройка — это большой, хотя и мирный, бой. А может быть, позволить им стать деятельными участниками улучшения проекта? Не бывает так, чтобы в проекте не нашлось ничего, что могло бы быть улучшено. Но сколько ни бился он над этими поисками, они оставались безрезультатными. Проект был выполнен на самом высоком взлете его конструкторского вдохновения, и каждое нововведение уводило башню в сторону примитивизма, нарушало ее гармоническую цельность, утяжеляло ее. Чего стоило одно только требование строителей закрыть железобетоном просторные проемы арок, превратить основание в монолитный колпак наподобие опрокинутой воронки. Другое требование — подвести под основание мощную железобетонную плиту — мало его пугало. Плита будет заглублена в грунт и облику конструкции не повредит.

Но было еще одно непреклонное требование, которое повергало конструктора в смятение. В постановлении комиссии было записано: «Учитывая уникальный характер и особые требования к долговечности сооружения, наиболее правильным было бы основать телевизионную башню на глубоких опорах, опирающихся на скалу». Это требование было равносильно тому, чтобы «закопать» башню на глубину 40 метров, где начинался скальный массив.

Никитин стал искать, искать истово и упрямо, как по-новому решить конструкцию основания, как удовлетворить строителей и не нарушить целостной конструкции башни. Эти новые, кажущиеся бессмысленными поиски привели Никитина… в больницу.

Почти сорок лет укус змеи не давал о себе знать. Николай Васильевич чуть прихрамывал при ходьбе, и это, пожалуй, были все последствия трагического похода в таежный сибирский лес. Не от напряженности работы, к которой он привык, а от нервного непреходящего волнения за судьбу башни на месте старых рубцов открылась на ноге язва и стала с катастрофической скоростью увеличиваться.

В письме на родину от 10 июня 1961 года он сообщал: «Нахожусь в больнице уже второй месяц. Отвратительное состояние от полного безделья… Апатия какая-то. Делать ничего не хочется… Рану лечат всякими мазями, ваннами, кварцем… Дни идут долго, а недели незаметно… Говорят, дали мне Большую золотую медаль на выставке за башню».

В письме чувствуется, что эта награда была конструктором воспринята как запоздалая весточка из недавнего прошлого. Где-то еще остались люди, которые беззаветно верили в нее или просто-напросто не знали, что обсуждение проекта зашло в тупик.

В том же письме из больницы Никитин признается: «Установил, что меня очень терзает это осложнение с башней. Ни на чем другом не могу сосредоточить свое внимание… У меня нет и тени сомнения в правильности проекта. А когда разбор идет без меня, то дело вообще обрекается на провал…»

Заседания комиссии между тем шли одно за другим. Принимались новые заключения и постановления, которые, несмотря на умозрительный характер аргументов, требовали категорических мер, вплоть до того, что… «на виновных наложить взыскание».

Комиссия Министерства строительства закончила свою работу итоговым заключением, в котором проекту был вынесен убийственный приговор. Однако что должно за этим последовать, никто не знал. Более того, осталось ощущение не только нерешенности вопросов, но и какой-то несправедливости. Уж больно настойчиво конструктор и архитекторы, создавшие проект, отстаивали свою непогрешимость и никак не хотели признавать своих ошибок.

Тогда Государственный комитет по делам строительства предложил Академии строительства и архитектуры создать новую комиссию, в которую помимо строителей были бы включены архитекторы и ученые, работающие в области железобетонных конструкций. Академия строительства и архитектуры проявила инициативу, создав не комиссию, а постоянный совет по прочности воздвигаемых сооружений.

А в это время все громче высказывались суждения, что строители убоялись возводить это сложное сооружение, поэтому и провалили проект башни, который приняли прежде. Дело, видимо, обстояло так: приступили к работе, думали, что справятся с ней привычными методами и средствами, а когда поняли всю тяжесть пятисотметровой высоты, отступились.

Соответствовало ли это действительности? И на этот вопрос не найти однозначного ответа. К своей железобетонной башне конструктор Никитин подошел всем ходом событий в развитии инженерной строительной мысли.

Никитин утверждал, что «весь спор сводится к тому, что мои оппоненты считают башню уникальным сооружением и с какими-то особыми требованиями по долговечности, а я считаю ее обычным сооружением, которое можно проектировать по нормам с не очень большими дополнительными запасами».

Николай Васильевич не раз говорил: «Уникальная — согласен. Но если расчеты фундамента правильны, то не все ли равно земле, как назовут стоящее на ней сооружение, уникальным или не уникальным?»

Стиль конструкторского мышления Никитина не складывался в одночасье. Еще в 1955 году, когда сборный железобетон едва начал утверждать себя по всей стране, Никитин писал: «…то, что сейчас делается в жилье, действительно ужасающе бездарно… Вот интересная цифра: на один квадратный метр жилой площади в современном доме идет кубометр железобетона!»

Никитин всегда возражал против суждений типа: укрепить бы нужно фундаменты, а то как бы чего не вышло. Всю жизнь конструктор требовал творческого отношения к этому материалу. Легкость изготовления и низкая себестоимость железобетона не должны, не имели права затушевывать егоудивительные, но скрытые возможности, которые Никитин умел подчинить своим целям. Но сложившаяся практика (маслом каши не испортишь) оставалась живучей.

В тех вопросах строительного дела, где не было для большинства строителей абсолютной ясности, где возникали сомнения: выдержит — не выдержит, строители спешили удвоить, утроить толщу бетонного пласта.

И словно бы специально потворствуя этой практике, которая лишала сооружения из бетона всякой связи со строительной эстетикой, не кто другой, как Академия строительства и архитектуры, создает совет по прочности воздвигаемых сооружений. Ни для кого не было секретом, что этот орган с предвзятых позиций отнесется к проекту железобетонной телевизионной башни.

Первое заседание совета было назначено на 17 июня 1961 года. Именно к этому времени конструктор предполагал завершение строительства, которое толком еще и не развернулось.

Нарушив свой больничный режим, Николай Васильевич выезжает в Академию строительства и архитектуры, в свою академию, где он состоит членом-корреспондентом.

В глубине души теплится надежда, что в академической аудитории он найдет достаточное число сторонников своего проекта, который совсем недавно так дружно был одобрен здесь в этих стенах, где царит атмосфера согласия между двумя началами зодчества — художественным и инженерным. Но продолжало смущать название совета, заданность этого названия — прочность. Значит, об этом предстоит разговор и ни о чем другом.

Увидев членов совета, Николай Васильевич воспрянул духом. Здесь были признанные мастера строительного искусства, архитекторы и ученые, лидеры и авторитеты высотного строительства.

Заседание было назначено на 9 часов, но все заблаговременно уже собрались здесь — чувствовалась общая заинтересованность в судьбе башни. Никитин смело подошел к профессору Пастернаку, справился о самочувствии и, услышав в ответ: «Спасибо. А вы?» — сказал:

— В моей истории болезни будет записано, что вы ее виновник. — Профессор, пожав плечами, отошел. Тут последовало приглашение в зал заседаний. Николай Васильевич вошел последним.

За длинным прямоугольным столом, накрытым традиционным зеленым сукном, уже расселись члены совета. Николай Васильевич оглядел присутствующих и, поймав на себе множество острых, любопытных взглядов, понял, что именно сегодня состоится главное сражение за башню.

Председательствовал академик архитектуры Всеволод Николаевич Насонов, которого Никитин знал как одного из авторов проекта МГУ, Дворца культуры и науки в Варшаве, спортивного комплекса в Лужниках. С первых же слов Насонова Николай Васильевич почувствовал, что председатель совета не на его стороне. Но это обстоятельство заставило его еще больше сосредоточиться, сконцентрировать внимание и собрать силы на борьбу.

В самом начале было зачитано заключение строительной комиссии с уже известным выводом: проект башни требует коренной переработки, главные претензии предъявлялись к фундаменту.

Слово предоставлено Никитину, но он не торопится говорить, не спешит убеждать в своей правоте, он пишет на доске цепочки формул, приводит расчеты и лишь потом приступает к пояснениям.

Оказалось, что все время, проведенное им в больнице, конструктор невольно «прокручивал» в сознании все те условия, которые могли бы привести башню к опрокидыванию, или кручению, как принято говорить у строителей. И именно находясь в больнице, он нашел новые аргументы, которые решил продемонстрировать здесь. Обозначив крутящий момент башни как постоянную величину, Никитин начинает обстраивать этот момент силами сопротивления, которые он заложил в узлы фундамента, шлема-основания, во всю конструкцию башни. Но коль скоро жало критики было направлено отдельно на фундамент, конструктор выделил его как основной узел, замыкающий на себе все связи конструктивной системы башни. Никитин раскрыл особые качества фундамента и убедительно доказал, что его фундамент надежнее всякой другой конструкции. Соединив результирующие силы работающего на сжатие фундамента, конструктор показал, что беспокойство строителей о кручении фундамента под тяжестью башни весом 30 тысяч тонн не обоснованно. Фундамент способен выдержать значительно большие нагрузки. У него почти двойной запас прочности.

Конструктор предельно корректен, ясен и краток в своих объяснениях, но его голос становится настойчивым, когда он переходит к выводам. Никитин просит членов совета воздержаться от умозрительных оценок, он настоятельно требует технически аргументированной критики, а не общих интуитивных соображений.

И здесь впервые до слуха Никитина доходит слово, которое много раз готово было сорваться с его языка, и это слово произносит не он сам, а профессор А. Р. Ржаницин: «Перестраховка».

После Ржаницина выступил строитель мостов и тоннелей профессор А. Ф. Смирнов. Своим выступлением он резко отбрасывает обсуждение в сторону и настолько усугубляет положение, что Никитину уже кажется напрасной даже малая надежда на успех. Профессор Смирнов долго говорит о том, что, чем больше мы строим мостов, тем строже предъявляем к ним требования. Вместе с приобретением опыта расчетов мостовых конструкций мы постоянно сталкиваемся с расширяющейся областью неизвестного. Он призывает к особой осторожности. Это главный мотив его выступления. Математические выкладки и доказательства Никитина как будто не имеют для него никакого значения. Профессор Смирнов заключает: «Нужно фундамент поставить на скалу. Рыть опускные колодцы на глубину 40 метров, ставить железобетонные столбы да еще заделывать их в скальный грунт. Интуиция подсказывает мне, что конструкция фундамента ненадежна».

Профессор А. В. Геммерлинг, который прежде не соглашался с Никитиным, неожиданно принимает его сторону. Он горячо доказывает, что в проекте все сделано правильно, что ставить башню на скалу равносильно тому, чтобы на 40 метров врыть ее в землю. Если же ставить сооружение на бетонные столбы, то куда девать поперечную силу, которая пустит эти столбы на излом. «Если уж вам досаждает кручение, которого я, признаться, не вижу, то основания можно усилить сверх расчетного. Не сбрасывайте этого со счетов!» — сказал он, указывая на испещренную цифрами доску.

Так и чередовались выступления «за» и «против», но у всех негативных выступлений был один явный изъян — выступающие против естественного основания башни в подтверждение своих доводов не могли предложить ничего, кроме своего авторитета и интуиции.

Известно, как высоко ценил Николай Васильевич инженерную интуицию. Он считал ее основой замысла, полем, на котором зреют идеи. Но когда идея уже предстала в виде готового к реализации проекта, одной интуиции было уже недостаточно, чтобы повалить «выстроенное» проектом и обоснованное математическим расчетом сооружение. После расчета может быть лишь контрольный расчет, проведенный другими методами. И если результаты расчетов не совпадут, тогда придет пора искать ошибки. У Никитина была методика расчетов, у его оппонентов таковой не было. Никто не отваживался на контрольный расчет. Опровергнуть доводы Никитина было нечем, кроме сомнений.

Наступила пора выступать профессору П. Л. Пастернаку: «Фундамент никуда не годится. Плита высотой в два метра — в двести пятьдесят раз ниже башни. Это никуда не годно. Проем в основании по 20 метров! Недопустимо! Нужен тяжелый бетонный фундамент, весь расчет никуда не годится. Вы все увидите, что я прав, мной руководит конструктивное чутье». И профессор Пастернак снова призвал на помощь чутье — ту же интуицию.

Больше всего помогло Никитину заключение профессора К. Е. Егорова, который неторопливо рассказал об исследованиях, проведенных в Научно-исследовательском институте оснований. Специальные расчеты показали, что осадка заложенного фундамента в норме и его конструкция у исследователей не вызывает сомнений. Снова чаша весов наклонилась на сторону Никитина. Напряженность возросла до предела. Николай Васильевич чувствовал, что перевес его очень зыбок. Академик Насонов снова предоставляет слово Никитину. Николай Васильевич начинает с того, что резко отвергает всякие интуитивные соображения, считает их безосновательными. Но тем не менее он подробно разбирает каждое предложение, внесенное оппонентами. Никитину не хочется отступать, но уж слишком явна необходимость научиться уступчивости. Слишком долго говорил он свое упрямое «нет», но так и не увеличил число своих сторонников. В заключение он говорит: «Мы не согласны с мнением большинства, но мы подчиняемся ему. Просим определить дальнейший порядок прохождения проекта».

Академик Насонов похвалил выступление Никитина и признал в своем итоговом слове, что лично он теперь считает сооружение башни вполне конструктивным, предлагает фундаменты оставить на естественном основании, но усилить их и обеспечить трещиностойкость. Вокруг будущей башни установить на всякий случай охранную зону и не производить в ней больших строительных работ.

Возвратившись в больницу после совещания, Николай Васильевич сразу сел за расчеты. Его увлек курьезный вопрос: что произойдет с башней, если в 100 метрах от нее будет вырыт котлован двадцатиметровой глубины для высотного здания? (Фундамент более глубокого заложения строители пока не делают.) Упадет ли башня, если из-под нее «вытечет» весь песок, который залегает под слоем моренного суглинка?

Наиболее сложным оказался расчет деформации грунта, но Никитин решил не отступать. Ни справочников, ни подсобной литературы под рукой не было, однако конструктор давно научился обходиться без них. Даже дома он не держал технической литературы. «Если тебе нужна какая-нибудь формула, то возьми и выведи ее сам. Ты же знаешь исходные данные? А если не знаешь, значит, нет у тебя представления о природе явления. Изучи природу явления, а потом начинай математический анализ» — так впоследствии говорил он своему сыну, так привык действовать и сам. Формулы были его инструментом, и он, как хороший мастер, инструмент свой умел изготовлять сам.

Когда наступил час отбоя, расчет был завершен. Никитин думал: «Если какой-то чудак решит строить высотное сооружение в непосредственной близости от башни, то ему придется много раз рыть свой котлован. Тяжелый весовой пресс башни выдавит подвижные грунты и заполнит вырытый котлован. А что же башня? Может ли быть катастрофа? Нет! Ничего угрожающего для конструкции не произойдет. Она даст крен, но, покачнувшись, выпрямится снова. Пик накренится всего лишь на 1 градус, то есть на 5 метров, а расчетный крен на случай урагана допускает отклонение в 14 метров». Вооружась этими результатами, Николай Васильевич задумал продемонстрировать эту критическую ситуацию на макете. Может быть, тогда сомнения оппонентов будут наконец развеяны.

3
Следующий удар по проекту башни последовал с совершенно неожиданной стороны. Когда решение совета по прочности воздвигаемых сооружений Академии строительства и архитектуры было подготовлено, его направили на утверждение во все союзные строительные министерства. Их было пять. Четыре министра согласились с решением совета и лишь Министерство транспортного строительства, которое к высотному строительству вообще не имело отношения, высказало свое особое мнение. Специалисты по строительству железнодорожных мостов и тоннелей потребовали поставить башню на сваи.

Может быть, к этому требованию и не стали бы прислушиваться всерьез, если бы вдруг умами строителей не завладела машина французской фирмы «Беното». Это был самоходный агрегат, предназначенный для проходки глубоких вертикальных скважин. Скважины глубиной до 70 метров и диаметром более метра эта машина делала за три дня.

«Если бы не эта машина, — писал Никитин, — осталось бы естественное основание, которым я очень гордился, но которое всех поголовно пугало… Сегодня (11.Х.1961 г.) я вздохнул с облегчением, но не потому, что основание башни будет более надежным, а потому, что мне смертельно надоело убеждать всех в надежности сделанного фундамента». Четвертый год борьбы за башню подходил к концу. Строители ждали чудодейственной машины. Ждал ее прихода и Николай Васильевич Никитин.

Критики проекта успокаивали конструктора: «Вот придет настоящая чудо-техника, и ваша башня быстренько пойдет вверх!» Но Никитину пассивно ждать машину «Беното» не приходилось. Дело в том, что сваи сорокаметровой глубины нельзя было подводить под тот фундамент, который уже был изготовлен. Сваи сами по себе предполагали кольцевой монолитный фундамент, под который требовалось подвести довольно много свай, а сколько точно — никто не знал. Это можно было выяснить лишь в результате строгого полевого испытания.

Одно было ясно — с изящным четырехарочным основанием придется расстаться, надо проектировать и рассчитывать новый шлем башни, а какой — тоже никто не знал.

В период восхваления французской машины Никитин позволил себе попасть под ее влияние, тем более что он во время экскурсионной поездки во Францию видел опытный образец машины, изучил ее возможности и принципы работы.

Машина «Беното» ему понравилась, вот и все! Понравилась на его беду. Ведь мало же, это он понимал и раньше, мало же отрыть скважину: надо — и это главное — создать надежную железобетонную сваю. Она будет бетонироваться на глубине, в невыгодных условиях повышенной влажности на разных глубинах. Больше того, надежность и крепость железобетонного блока сваи почти невозможно будет проверить, исправить ошибки, от которых никто не застрахован. Хуже всего то, что неотступно будет преследовать сомнение: а надежно ли свайное основание?

Но эти опасения отодвинулись на «потом», и конструктор успокаивал себя: что-нибудь придумается, найдем способ проверки прочности, найдем. Неотложной задачей стало усиление фундамента, изменение его конфигурации, а это вело к полной перестройке основания башни.

Много лет спустя Никитин будет вспоминать: «По первоначальному проекту коническое основание опиралось на четыре мощные опоры-ноги сложного очертания. Это интересное в архитектурном отношении решение не удалось осуществить, так как оно встретило категорическое возражение со стороны экспертизы».

Но с требованием экспертов сделать основание монолитным он тоже не хотел соглашаться. И тогда Николай Васильевич предлагает компромиссное решение, которое одно лишь способно было сохранить «стремительную легкость очертаний» башни. Вместо четырех высоких прочных проемов в шлеме башни он предлагает сделать десять. Соответственно будет у башни и десять опор-устоев, или, как их называют строители, десять ног. Для разработки архитектурной части нового варианта башни на помощь архитектору Л. И. Баталову приходит его коллега Д. И. Бурдин. Новый облик основания, который стал строже, но конструктивней, потребовал изменения очертаний надстроек башни для служб связи и высотного ресторана, площадок обзора и решетчатых обстроек для контроля за работой башни. Шлем башни с десятью устоями опирался на мощную железобетонную плиту «в виде кольцевого десятиугольника со средним диаметром 60 метров». Вся эта «реконструкция» проекта производилась затем, чтобы основание башни можно было соединить с опорными сорокаметровыми сваями.

И снова расчеты, снова поиски оптимального сопряжения ствола и основания, основания и фундамента, фундамента и свай, которые висели над конструктором большим и опасным вопросительным знаком.

Николай Васильевич писал: «Но, в конце концов, важно и то, что теперь все поголовно будут верить в надежность основания, а раньше они в этом убеждались с помощью логики. Вера-то она надежнее разума, когда речь идет о непонятном предмете — теории деформаций грунта. То, что это нападение на фундамент было сделано с таким опозданием и таким шумом и настойчивостью, вызывает у меня подозрение в заинтересованности строителей в оттяжке сроков. Летом почти все воскресенья я занимался расчетами. Всякое нападение вызывало в Моспроекте панику. Трудная была борьба».

4
До победного конца путь был совсем не близок. Вскоре события сложились так, что конструктор Никитин стал атакующей стороной. Новый этап борьбы он развязал сам, по собственной инициативе. Это было совершенно не свойственно его натуре, но этого потребовали от него убежденность в правоте и научная принципиальность.

Ожидая прихода машины, которая должна была поступить со дня на день (и так на протяжении полугода), Никитин стал подбирать техническую иностранную литературу, обобщающую опыт применения свайных фундаментов глубокого заложения.

Он собирал чужой опыт по крупицам, но этот опыт никак не складывался в четкую программу работ, которые ждали его на башне. И вот конструктор получает перевод статьи А. Лоссье «К вопросу об авариях с монолитными сваями». Вот почему так бедна информация об этом новшестве! Автор статьи писал, что уж не так плохи эти сваи, как некоторые считают. Их нужно, оказывается, очень тщательно делать и умственно проектировать. А конкретно, как это «умственно проектировать», автор так и не сказал. Однако признал, что в целом ряде случаев эти монолитные сваи крепко подвели строителей. Возмущениям Никитина не было предела. Перестраховка оппонентов могла привести к вопиющему головотяпству.

Председатель Мосгорисполкома Николай Александрович Дыгай рассказал Никитину такую историю. Вице-президент Академии строительства и архитектуры т. Овсянкин снова начал разговор об уникальности сооружения и выбрал такой аргумент: «Вот когда строился МГУ, фундаменты заложили на глубину 15 метров и из котлована вынули столько земли, сколько весит все здание, а высота его 240 метров. У башни высотой в 520 метров фундамент заглублен всего на 4,6 метра. Решение явно легкомысленное». Выслушав оппонента, председатель Мосгорисполкома Н. А. Дыгай позволил себе дать справку: «Автор фундаментов МГУ и башни — тот же Никитин».

Московский городской Совет депутатов трудящихся на протяжении всей борьбы с теми, кто не верил в башню, ставшую теперь одной из главных достопримечательностей столицы, с завидным упорством постоянно помогал конструктору. Это председатель исполкома Н. А. Дыгай подсказал редактору «Известий» интересную тему, которая ожидает корреспондентов в Останкине.

21 января 1962 года в воскресном выпуске газеты «Известия» появилась яркая статья Евгения Кригера «О романтике, экспертизах и здравом смысле».

Не было, пожалуй, такого москвича, который не слышал бы об этой статье. О судьбе башни говорили в автобусах, в метро. Со всех концов Москвы приезжали на стройплощадку люди, причастные и непричастные к строительству. Даже пятиклассника Колю Никитина спрашивали в школе: «Это про твоего папу статья в «Известиях»?»— «Нет, это, наверное, однофамилец», — отвечал мальчик.

А в статье страстным пером публициста была обрисована печальная картина:

«…Уложен фундамент, смонтирован бетонный завод-автомат, построены подсобные службы и мастерские, бетонные площадки для укрупненной сборки элементов конструкций, подкрановые пути и многое другое.

Грустно смотреть на все это и на исполинский кран, которому не дают здесь работы.

— Укрепить бы нужно фундаменты. А то как бы чего не вышло! — говорят оппоненты Никитина».

Евгений Кригер точно попадает в социально-психологическое ядро проблемы: «Следуя формуле бесконечной осторожности, люди строили бы столь прочные и тяжелые самолеты, что они уже не смогли бы подняться с земли».

Здесь же приведено высказывание конструктора Никитина, что за надежность фундамента в случае применения свай он просто не может ручаться: в глубоких скважинах трудно обеспечить контроль за укладкой бетона.

«Не пора ли покончить с перманентными экспертизами? — спрашивал автор, завершая статью. — Романтика открытий конструктора может усилиями экспертов развеяться».

Статья статьей, но Никитину долго еще было не до романтики.

В Министерстве строительства по-своему отреагировали на статью. Авторам проекта забракованной металлической башни было предложено в месячный срок подновить свою восьмиугольную конструкцию и подготовиться к строительству.

В самом деле, металлическую башню было гораздо проще собрать, чем строить никитинскую. Основная часть работы падала здесь не на строителей, а на металлургов-прокатчиков сложных профилей и кузнецов-штамповщиков.

Монтажникам линий электропередач можно будет поручить сборку и сварку узлов металлической башни, и тогда разом закончатся все разговоры вокруг незнакомой бетонной стрелы, которая неизвестно еще как себя поведет, да и как строить ее — тоже неизвестно. «В Париже стоит ведь стальная башня, и для целей телевидения ее сумели приспособить. Пусть и у нас такая же будет», — рассуждали в Минстрое, позабыв о том, что Густав Эйфель был прежде всего архитектором, а уж потом инженером-металлистом. И в той и в другой своих ипостасях он оставался истинным художником, никому и ни в чем не уступившим ни одной позиции в защите своего изначального художественного образа башни, украсившей романтический Париж. Именно поэтому даже сегодня никому не удается превзойти его сооружение ни в пластике, ни в эстетике…

Минстрой всерьез настроился «пробить» металлическую башню. Узнав об этом, Никитин больше не сомневался, откуда пошли нападки на фундамент, а потом и на всю его башню. Министерство строительства не хотело брать на себя ответственность, не хотело лишних хлопот. Организовав нападение на фундамент, оно решило похоронить проект, отодвинув его из первого ряда неотложных дел, а потом «забыть». Но слишком много людей было теперь обеспокоено судьбой телебашни, такой башни, какой нет ни у кого и нигде в мире. Сильного соратника обрел конструктор в лице главного заказчика башни — министра связи СССР Николая Демьяновича Псурцева, который, осознав преимущества никитинской башни, настойчиво требовал возобновить строительство. Николай Демьянович Псурцев, поближе узнав Никитина, на всю жизнь остался его другом. Они вместе проводили досуг, обменивались книгами, до которых оба были страстные охотники. Псурцев не раз восторгался упорством Николая Васильевича, но больше всего министра привлекало гражданское, социальное начало его конструкторского таланта, умение приблизить к сердцу главные заботы сегодняшнего дня.

Разбираясь в тонкостях конструкции башни, министр узнал, что «изящество тонкого стана башни» не было, оказывается, самоцелью. Архитектурная пластика конструкции органично сплелась с утилитарным назначением башни — «надежно служить телевидению, к которому она приписана». Тонкий ствол антенн верхнего яруса должен был гармонировать с нижними ярусами стебля башни и с плавной линией перехода шлема в ствол. Конструкция же антенн была технически задана условиями передачи телерадиосигналов.

На министра связи возлагалась задача обеспечить уверенный прием телепрограмм в городах Московской области, отстоящих от столицы на расстояние до 140 километров.

Известно, что телевизионная волна может распространяться только по прямой линии, огибать возвышенности она не способна, а на дальние расстояния может передаваться только через вышки-ретрансляторы или через спутники связи. Оба эти способа передачи телесигналов очень дорого стоят. Телебашня в Останкине способна была заменить более 200 ретрансляционных станций. Ее бетонное тело не ржавело, не уставало, как металл, не поддавалось коррозии. Министр связи не хотел никакой другой башни, кроме никитинской, и как мог помогал конструктору отстоять ее.

Под давлением общественности в Минстрое наконец подписывают технический проект на строительство башни, но ставят свои условия: убрать ресторан, вместо четырех лифтов оставить два, алюминий в обстройке заменить на сталь, гранит в отделке снять и оставить бетон. Но теперь Никитин дает себе слово не отступать ни на шаг. По рекомендации Госстроя он создает новую комиссию, причем состав комиссии подбирает сам. Эта комиссия действовала на протяжении всего периода строительства башни. Она получила неофициальное название — «Комитет восемнадцати». Позиции «Комитета восемнадцати» высказал Никитин: «Вопрос будет стоять так: либо башня строится, как запроектирована, либо вообще не строится. Ни столбов, ни шпунтов я не признаю и проектировать их отказываюсь».

В этом столкновении ведомственного покоя и устремлений конструкторов и ученых на помощь никитинской комиссии приходят Московский городской комитет партии и Моссовет. Моссовет согласен взять строительство башни на себя, поручить его своей организации — Главмосстрою.

19 марта 1963 года на совещании в Московском городском комитете КПСС принимается постановление: «Развернуть строительство башни. Выдать рабочие чертежи». «Комитет восемнадцати» давно ждал этого дня и уже был готов к нему. В рекордно короткий срок, всего за семь месяцев, был полностью разработан технический проект башни: 20 томов рабочих чертежей и 20 подрамников с детальным описанием предстоящего хода работ.

Но противники башни уже вошли во вкус, они продолжают искать в башне слабые места, но, не находя таковых, все сеют и сеют зерна сомнений, надеясь, что хоть одно да прорастет.

27 мая новое совещание и новая резолюция: «Прекратить всякие дискуссии о башне. Развернуть строительство полным ходом».

МГК КПСС и исполком Моссовета установили на стройплощадке телебашни в Останкине постоянный пост помощи строительству. Все, чем могла помочь стройке Москва, поступало на площадку без промедления. Столица строила свою башню, каждое утро следя за шагами ее роста.



Стальной каркас опор телебашни. 1964 г.


Москвичи знали, что в Останкине находится уникальнейшая строительная площадка, которая требует от каждого работающего там человека не отчаянного одномоментного подвига, а грамотного и виртуозного трудового подвига, которым поднимается в небо невиданный на планете колосс.



Шлем башни почти готов.1965 г.


Непреклонная воля Московской городской партийной организации, усилия Моссовета подняли строителей на этот долгий и трудный подвиг, в котором каждый рабочий день был связан с предельным напряжением больше духовных, чем физических, сил, хотя и физических тоже не в последнюю очередь.

Самоподъемный агрегат по укладке бетонных звеньев башни, изобретенный инженером Л. Н. Щипакиным, лазерный визир, направляющий по точному лучу вертикаль башни, и множество других невиданных агрегатов и приспособлений вызвала к жизни эта феерическая башня. Более 100 изобретений, рожденных на этой удивительной стройке, были запатентованы как выдающиеся достижения. Рабочие и инженеры с энтузиазмом включились в эту стройку-поиск, стройку-новатор, стройку, открывающую дорогу на небесные этажи.

МГК КПСС ни на день не позволял стройке остановиться в ее благотворном творческом подъеме. Даже не задержка, а малая заминка из-за недостатка спецматериалов или какого-либо стройинвентаря моментально вызывала реакцию горкома — и хозяйственные службы города уже доставляли все, что требовала башня. Нашлись и гранит, и мрамор, и цветные металлы.

Моссовет вместе с партийными органами сохранял и заботливо поддерживал творческий ритм стройки. Газета «Московская правда» комментировала ход строительства, била по недостаткам со всей силой, на какую способно печатное слово. Это были не только победные репортажи о бодром марше по ступеням стройки, но и профессиональные отчеты с предельно объективным рассказом о трудностях и преодолениях, о тех потолках мастерства, до которых прежде строители не отваживались дотянуться.

Строители взяли эту никитинскую высоту. Три Звезды Героя Социалистического Труда вручила страна рабочим, возводившим башню. Орденов и медалей за трудовую доблесть удостоились сотни строителей.



Стебель башни устремился в высоту. 1966 г.


Если арматурные узлы плохо стыковались или не поддавались монтажу с помощью обычных приемов, строители прибегали к прямой помощи конструктора Никитина, прекрасно владеющего технологией монтажных и бетонных работ. А когда свалился от инфаркта главный инженер стройки, испытанный друг и соратник Никитина — Борис Алексеевич Злобин, то Николаю Васильевичу пришлось занять его место, потому что включиться в такую работу сразу никто, кроме него, не мог. Оставить даже на время другие свои посты — главного конструктора и заместителя директора Института зрелищных зданий и спортивных сооружений — Никитин тоже не мог: шло проектирование мемориала в Ульяновске и множество других ответственных объектов.



Главный инженер строительства телебашни Б. Злобин поздравляет Н. Никитина с присуждением ему степени доктора технических наук


Николай Васильевич Никитин отдавал башне все богатство своей души. Он всегда с радостью ехал на стройку, хотя чаще всего вызывали его из-за неурядиц и неполадок. Бодрящий дух стройки всегда поднимал настроение. Он торопился на площадку, чтобы порадоваться стремительному росту своего трудного детища и помочь ему в этом росте.



Бетонный стебель достиг отметки 385 м


Когда строители вышли на отметку 385 метров и закончили монолитную часть башенного ствола, над Москвой проносились сентябрьские ветры 1966 года. Верхняя площадка ходила под ногами, как палуба сейнера при сильной качке. Настала пора натянуть канаты. Едва к внутренней стене ствола башни с невероятным усилием прижались стальные семипрядевые канаты, для сохранности покрытые пушечным салом, — башня замерла как по команде «смирно!» и с той поры стоит, как главный часовой Москвы.


Телебашня в полный рост



Панорама столицы



Поклон парижанки. Рис. Ж. Эффеля. 1967 г.

С МЫСЛЯМИ О БУДУЩЕМ

1
Теперь каждый человек, подъезжая к столице, ищет башню на горизонте и огорчается, если она скрыта облаками. Стремительная игла, пересекающая небо, стала яркой достопримечательностью Москвы, символом ее движения из настоящего в будущее. Она приблизила и сделала понятным это будущее с его остросовременными очертаниями, с напряженным бурным ритмом бытия.



Космическая композиция. Фото В. Пескова. 1967 г.


В наши дни ни одна высотная стройка мира не обходится уже без оглядки на это выдающееся сооружение эпохи.

В 1970 году, в канун 100-летия со дня рождения основателя нашего государства В. И. Ленина, конструктор Н. В. Никитин и возглавляемый им авторский коллектив был удостоен Ленинской премии.



Этим званием Родина удостоила конструктора Н. Никитина


Вышел документальный фильм о Николае Васильевиче Никитине с названием «Отец великана». Башня обретала все большую известность.



Н. Никитин (пятый слева) с группой проектировщиков у основания телебашни после подписания акта о сдаче. 1967 г.


Изобретатели высотных строительных конструкций едут к Никитину со всего мира, чтобы получить его благословение перед новыми шагами в небо.

В Институт экспериментального проектирования, где работает в это время конструктор Никитин, начинают поступать несвойственные тематике института заказы. «Нашему институту передано проектирование еще нескольких башенных сооружений. Последнее — телевизионная башня для Багдада. Это я становлюсь монополистом», — писал Николай Васильевич. Высота — 720 метров. Никитин подготовил предварительный проект с заключением: башню строить можно. Но не удалось конструктору создать посреди базара в Багдаде самый высокий «телеминарет» — так окрестили проект башни коллеги.

Заказ перехватили оперативные американцы и «воткнули» посреди минаретов телескопическую стальную вышку, которая, как адская труба, корежит пейзаж города «Тысячи и одной ночи». Об этом проекте Николай Васильевич не очень сожалел: он был своеобразным повторением его московской башни.

9 августа 1966 года, когда строительство в Останкине подходило к концу, конструктор получил официальное предложение из Японии построить башню высотой 4 тысячи метров. Эта высота озадачила даже Никитина, который всю жизнь мечтал о сверхгигантских сооружениях. Тут было над чем задуматься. И тем не менее конструктор взялся за разработку проекта. Вместе со своим молодым помощником кандидатом технических наук В. И. Травушем Никитин приступает к проектной разработке конструктивных идей башенного сооружения четырехкилометровой высоты. Полезная площадь сооружения позволяла поселить на этом небесном столбе целый город с населением в 500 тысяч человек. Передачу телесигналов с такой высоты осуществить предельно легко, но другие задачи с трудом поддавались решению: подача воздуха на высоту, система коммуникаций, электро - и водоснабжение заоблачных этажей — с такими задачами конструктор сталкивался впервые. Обеспечение жизнедеятельности высотного города в условиях дефицита строительных площадей в Японии Николай Васильевич решал, глубоко вникая в социально-психологические проблемы урбанизации. Башня должна была стать удобным и надежным для жилья городом будущего, о котором он мечтал в далеком детстве.



Н Никитин в период работы над проектом японского города-башни высотой 4 км и населением 500000


Предварительный инженерный проект с проработкой основных конструктивных узлов города-башни Николай Васильевич отправил в Японию с обнадеживающим выводом: достижения современной строительной техники и прогрессивный стиль проектирования высотных конструкций позволяют надеяться, что идея города-башни осуществима!

Не прошло и недели, как на Никитина тучей налетели японские корреспонденты. Газеты, радио, телевидение всего мира взахлеб заговорили о новом супергигантском проекте советского конструктора. 4 декабря 1966 года Николай Васильевич получил письмо, в котором сообщались дополнительные технические характеристики города-башни. К письму прилагалось официальное приглашение в Токио и просьба приступить к конкретной конструктивной проработке проекта. В письме сообщалось также, что достигнуто предварительное согласие всемирно известного архитектора Кендзо Тангэ участвовать в архитектурном оформлении этого проекта. «Построим капиталистам эту башню, — поговаривал Никитин, — пусть смотрят и удивляются, на что наш народ способен».

Но видимо, сдали у японцев нервы, потому что вскоре пришло другое предложение: снизить высоту с 4 тысяч до 2 тысяч метров, принимая во внимание высокую сейсмичность японских островов.

Николай Васильевич не стал распространяться о том, что главный упор в своей проектной проработке он сделал сначала на сейсмику, а потом уже на ветер силы цунами.

Новое предложение было подкреплено всеми гарантиями, на какие только была способна фирма господина Мицусибы. Сделать из большого малое не составляло для конструктора большого труда, тем более что он не расставался с надеждой поработать вместе с Кендзо Тангэ, к которому относился с большим уважением, как к ведущему урбанисту мира.

Через полгода новая детальная проектная проработка ушла в Токио и там как будто канула в воду.

Лишь три года спустя, в январе 1969 года, приехали к Никитину семь представителей фирмы. С традиционной японской вежливостью они долго извинялись за свое молчание. Но лучше предоставим слово самому Никитину.

Конструктор в частном письме писал: «Приехали в Москву семь японцев. Собираются строить башню 550 метров. Это тот самый их буржуй, который собирался строить 4000 м. Теперь остановились на 550. «Господин Мицусиба уже в возрасте и хотел бы видеть башню при жизни».

Я давал пояснения. Поднимался с ними на башню. Один японец через переводчика: «Мы много о вас слышали, рады увидеться и познакомиться, жаль, что сейчас не можете приехать в Японию для консультации».

Но Николай Васильевич уже потерял всякий интерес к так низко упавшей высоте токийской башни.

Несмотря на обрушившуюся на Никитина мировую славу, он, по свидетельству многих его сотрудников последних лет, так и не научился… быть знаменитым. Достаточно было позвонить конструктору по телефону и попросить о встрече, чтобы услышать: «Жду вас, приезжайте». Он легко откладывал свои дела для другого дела, по при строжайшем условии — чтобы в новом деле была искра творчества.

Пульс истинно творческой мысли конструктор угадывал быстро и радостно. Те, кто видел Никитина за работой, наверное, согласились бы со словами Максима Горького: «Сколько в жизни моей я видел счастливых людей, все они умели и любили работать». Часто создавалось впечатление, что Николай Васильевич черпает в работе какие-то дополнительные внутренние силы, потому что творческий процесс его всегда шел по восходящей липни, если была найдена захватывающая воображение идея. Многие конструкторы видели его сияющее лицо, когда он, отодвигая весь перекроенный чертежный лист, в котором одну чужую, приглянувшуюся ему идею нагружал десятком своих новых, удовлетворенно говорил:

— Дельно мы с вами поработали!



"Я всегда считал своей задачей активное проектирование", — сказал Н. Никитин на защите своей докторской диссертации. 1966 г.


И тогда не было человека счастливее, чем он. Никитин помогал легко и радостно, он из своего опыта знал, как трудно даются изобретателю вселяющие надежду яркие открытия ума. Конструктор заботливо оберегал даже слабый росток самостоятельной идеи и употреблял весь свой талант и авторитет на то, чтобы дать возможность идее прорасти, одеться плотью и долго жить здоровой, продуктивной жизнью. Когда же конструктивная идея, выносимая на его суд, казалась ему вторичной, несамостоятельной, он умел так посмотреть на незадачливого конструктора, что второй раз тот уж к Никитину не подходил.

Для Николая Васильевича не существовало именитых или не именитых инженеров, защищенных ученой степенью или незащищенных. Отношение ко всем было одинаковым и ровным. Он любил повторять: «Рядовых инженеров не бывает!» А в тех случаях, когда инженерная разработка не удовлетворяла его, он добавлял: «Не должно быть».

2
После башни Николай Васильевич спокойно прошел мимо искушения стать метром, поучающим, изрекающим истины в «последней инстанции». Он считал целью своей жизни активное проектирование. «Не хочется уходить с проектной работы», — говорил Никитин, отвергая высокие административные посты. Он нормально чувствовал себя лишь тогда, когда в голове теснились идеи, планы, мысли. Иногда он без ущерба для дела принимался за несколько проектных разработок сразу.



Авторские свидетельства Н. Никитина


Конструктор не любил раскачек, жалел время на настрой. Он не придумывал для себя стимулов, побуждающих к труду, знал время работы и любил его приближение. Любить начинать означало для него любить действовать. Но бывали и такие минуты, когда он писал: «Всю жизнь старался я сделать что-нибудь интересное, новое, радовался своим успехам. Работал в двух-трех местах, читал лекции, консультировал… и до сих нор от привычки радоваться своей успешной работе избавиться не могу. А радоваться нечему. Все, что я ни изобрету, принимается как должное, и от меня ждут даже гораздо большего, чем я могу дать. Кроме того, на меня легла и большая ответственность. Я никогда не боялся ее. Трудно привыкнуть обыкновенному человеку к высокому положению. Вкусу-то я в нем не нахожу».

Уже не раз это случалось в его жизни: когда нет всепоглощающей работы, Никитину грустно становится жить.

В одном из многочисленных интервью, которые приходилось давать Николаю Васильевичу, корреспондент долго пытался выведать секрет его таланта. Но конструктор само слово «талант» в приложении к самому себе резко отверг. «Если срабатывали какие-то мои личные качества то… осознание важности своей работы для страны, для народа, а затем — труд и труд, любовь к результатам труда, к тому совершенству, о котором мечтаешь».

Это был действительно «неизбывный труд», и нелегко поверить, что такая напряженность и такое обилие труда могут быть человеку в радость.

Совсем немного времени прошло, и вскоре Никитин пишет в Новосибирск свояку и коллеге Б. П. Савельеву:

«…Написал статью о новом классе конструкций — «Полюсные конструкции» (те самые конструкции, способные подвешивать купола к небу, которые башня когда-то властно отодвинула)… статью признали интересной… Конструкции понравились, и мы их применили в нескольких павильонах для выставки [имеется в виду строительная выставка].

Борис! Я тебе первому пришлю экземпляр этой статьи. Вот увидишь, как интересно. Сам на себя удивляюсь».



Высотное здание в Ташкенте выдерживает девятибалльное землетрясение. Спроектирован Н. Никитиным по принципу корабля-катамарана.1970 г.


Чтобы понять радость конструктора Никитина, достаточно сказать, что родилась не оригинальная балка или панель, родился принципиально новый класс конструкций. Это были конструкции будущих дворцов и стадионов под раздвижной крышей, купола планетариев, перекрытия театров и концертных залов. Уже первое применение этих конструкций для павильонов строительной выставки и в проекте перекрытия стадиона «Динамо» открыло Николаю Васильевичу большую будущность конструкций нового класса. Смысл и оригинальность работы этих конструкций состояли в том, что с их помощью общая конструкция здания организовывалась таким образом, что верхнее перекрытие выталкивалось и удерживалось в подвешенном состоянии нижележащими конструкциями. Эффект предварительного напряжения железобетонных конструкций был здесь использован с полной отдачей.

На основе практического применения этих конструкций Никитину удалось разработать комплексную теорию конструкций этого класса, определить спектр их возможностей и конструктивные качества. «Важнымдостоинством полюсных конструкций, — сообщает специальная техническая литература, — является возможность их использования для перекрытия сооружений с различной конфигурацией плана — круглой, эллиптической, квадратной и прямоугольной и, вообще, произвольной; они могут иметь положительную и отрицательную кривизну. Благодаря выгодной статической работе система отличается экономичностью; она проста в конструктивном отношении и открывает широкие архитектурные возможности».



Образец "полюсной конструкции". Купол подвешен к небу. Здание цирка в Душанбе. 1970 г.


А спустя чуть больше полугода следующее сообщение: «Пишу доклад на соискание степени доктора на тему: «Железобетонные конструкции высотных и большепролетных зданий и сооружений»… Я придумал новую систему конструкций для многоэтажных и многопролетных зданий. Сейчас занимаюсь ее пропагандой и внедрением». Здесь речь идет о системе АБВ, названной по первым буквам слов — арки, балки висячие. И если современный строительный мир видел в Никитине «бога железобетонных конструкций», который, казалось, делал из железобетона все, что ему заблагорассудится, то в системе АБВ задействовали конструкции из металла.



Система АБВ (арки, балки висячие). Верхние перекрытия держатся на вантах. Макет спорткомплекса в Калининграде


Известно, что бетон прекрасно работает на сжатие и плохо на растяжение. Металлические конструкции — наоборот: они способны выдержать огромные растягивающие силы и не выдерживают больших нагрузок на сжатие. Эти особенности металла конструктор сумел использовать с полной отдачей. Металлические перекрытия, какими бы прочными они ни были, при больших пролетах прогибаются, провисают. «И пусть себе провисают!» — решил конструктор, задумав использовать само это провисание.

Для большепролетных зданий специального назначения, таких, как кинотеатры или плавательные бассейны, более удобной будет не прямая плоская кровля, а преломленная в середине таким образом, что одна половина крыши окажется выше другой. Один скат крыши покатый, а другой — почти плоский. На самом изломе крыши Никитин поместил шарнир собственной конструкции, который позволил всей крыше произвольно подниматься и опускаться под влиянием перепадов температуры. Там, где у бассейна крыша вздымается вверх, размещены вышки для прыжков в воду, а над гладью водных дорожек плоская крыша висит несколько ниже. С кинотеатром — тот же прием. Под высоко задранной крышей размещен широкоформатный экран; кровля располагается как бы специально по расширяющемуся, восходящему лучу кинопроектора.

Расчет прост и надежен, кровлю очень удобно монтировать. И весь фокус, казалось бы, предельно прост — произвольно сломать крышу пополам, на месте излома установить шарнир, а два опорных конца крыши закрепить на двух противоположных разновысоких стенах, которые несут основную нагрузку.

Эта система показалась настолько заманчивой и привлекательной для строителей, что, как говорится, прямо с листа была реализована в целой серии зданий и сооружений. Самыми удачными реализованными своими проектами с использованием висячих конструкций АБВ Никитин считал универсальный спортивный зал в Душанбе и летний каток в Калининграде, где он приспособил к этой системе еще одно свое конструктивное новшество — ванты — подвесные стальные канаты, на которых покоится кровля. Так отголоски удачного решения телебашни позволили Никитину создать подлинно современное здание с упругим, эластичным перекрытием. И еще одна особенность увеличивала притягательную силу конструкций АБВ — расход высокопрочной стали для большепролетных перекрытий резко сокращался. В некоторых случаях экономия стали достигала 40 процентов по сравнению с другими зданиями таких же размеров и того же назначения.

Исчерпывающе использовать возможности материала, найти в самом материале ключ к удачному конструктивному решению, решить задачу самым простым и удобным способом — такими были цели его поиска и путь к удачам.

— Не надо приходить в восторг, если вы придумали что-то дельное. Пошевелите еще мозгами. Поглядите, не лежит ли еще что-то рядом, нельзя ли развить, укрепить то первое, что пришло на ум, — говорил Николай Васильевич.

Конструктор всегда искал это «дельное», находил, показывал путь, каким надо развивать открытое, а для себя снова подыскивал новую нехоженую дорогу.

3
Раздумывая о судьбах строительства, Никитин все чаще приходил к мысли, что споры о том, что первично: художественно-архитектурный образ или конструктивная система, — не только беспочвенны, а просто-напросто вредны, потому что они мешают понять существо и направленность развития строительного процесса.

Разрабатывая новые классы строительных конструкций, Николай Васильевич пытался представить, какое будущее ждет их. И в его воображении часто рисовалась удивительно реальная картина, четкая до мельчайших подробностей. На морском берегу останавливается приспособленный для жилья автофургон строительно-изыскательской группы. Трое молодых, уверенных в себе людей выходят на берег с полотенцами через плечо и спускаются к воде. У одного из них в руках планшет. Двое купаются, а третий, любуясь гигантской живописной скалой, вписывает в прибрежный пейзаж высокий многоярусный дворец санатория на морском берегу. Вскоре один из пловцов выходит из воды, задумчиво трет шею полотенцем и вдруг заявляет, что пейзаж не раскрыт, а, наоборот, закрыт…

Уже месяц живут они на берегу моря. Забракована целая гора эскизов, а решение все еще не найдено. Их никто не торопит, но они уже начинают нервничать — в скалистый берег никак не удается вписать ни эллиптическую, ни шарообразную, ни какую-либо иную строительную композицию. А ведь приехали три ведущих специалиста, создавших смелые и яркие произведения строительного искусства. Образ композиции где-то рядом, но никак не удается его схватить и высветить. Наконец приходит спасительная идея: создать рядом с черной скалой белого ее двойника, а верхний уступ скалы и верхнее перекрытие дворца соединить вертолетной площадкой. Идет разработка идеи: вырисовываются ярусы дворца, балконные пояса, которые единой спиралью сплетают тело будущего здания со скалой, на уступах которой появляются то живописный грот, то солярий, то пояс обзора. Постепенно все расставляется на свои места.

Сделано самое главное — найден художественный образ. Пришла пора приглашать строителей. Для того чтобы началась стройка, мастерам строительного дела достаточно знать примерный вес здания, размеры фундамента и этажность — от этого будет зависеть их оборудование и снаряжение, которое они сами доставят на стройплощадку.

Пока строители добираются до места, электронная вычислительная машина, которая помогала в художественном конструировании, разрабатывает программу строительного процесса на основе исходных данных и характеристик будущего дворца.

Стройка не относится к разряду высшей сложности: ее высота всего лишь семьдесят этажей, поэтому на стройплощадку прибывает бригада из десяти человек.

У подножья скалы воздвигнута легкая сферическая оболочка из округлых пластмассовых щитов с единственным проемом, через который свободно проезжает десятитонный трайлер. Под оболочкой формируется на скальном грунте мощный фундамент, а на него устанавливается пневматическая система подъема этажей.

Возведение дома начинается с верхнего перекрытия. В металлическую опалубку, способную менять свою конфигурацию, начинает поступать стальная сетка, разматываясь из рулонов, а через другие отверстия в кассетной опалубке через шланги поступает под давлением суперпластификатор — смесь текучего цемента с отвердителем. Здесь надо сказать, что именно такой пластификатор, о котором мечтали строители со времен Огюста Перре, первым внедрившего железобетон в современную архитектуру, совсем недавно изобретен в Московском научно-исследовательском институте железобетона. Этот суперпластификатор способен заполнять емкости самой сложной конфигурации и тонкого профиля.

Цемент твердеет почти моментально, кассетная опалубка не простаивает ни секунды. С каждой новой порцией заполнителей кассеты, согласно программе, то оставляются проемы для окон, то прорезаются отверстия для вентиляции, для электро - и водоснабжения. Здание растет, оно уже прорезало свою предродовую сферу и потянулось вверх.

Было время, когда никто не верил в возможность непрерывной разливки стали, а теперь отказываются верить в непрерывную разливку бетона. А с ней и в непрерывное выдвижение. Оно же так реально! Необходимо лишь заделывать в тело здания регулярную систему металлических закладных деталей, опираясь на которые пневматические системы будут непрерывно выталкивать дом вверх.



Методом выдвижения можно возводить здания любой формы. Разработан инженером А. Пружининым под руководством Н. Никитина. 1970 г.


Разработанный под руководством Никитина принцип возведения зданий методом выдвижения позволяет выталкивать дом как бы из недр земли ярус за ярусом, как это делает вся растительная природа. Недаром эта система носит название «Росток».

Благодаря ей строительная площадка избавляется от суеты и несогласованности действий и подчиняется лишь единой программе. Со стройплощадки навсегда уходит грязь, а строитель, работая под крышей, все высотные операции делает на земле… Вот тогда рабочий действительно становится сборщиком на непрерывном конвейере, где ни один дом не похож на другой и дома соревнуются между собой в своей оригинальности, естественности и удобстве для жизни и работы человека.

Особенную любовь и приверженность сохранил Николай Васильевич Никитин к высотным сооружениям. Проектная разработка экспериментального трехсотэтажного дома составляет одну из жемчужин творческого наследия конструктора. Осью шестигранника в триста этажей служит у Никитина мощная вентиляционная труба, которая, осуществляя приток воздуха на верхние этажи, выполняет и другую работу — сообщает дому-супергиганту дополнительную устойчивость, являясь ядром жесткости. Это ядро создано на основе конструктивного принципа телебашни.

4
Ранним утром в самом начале осени зазвонил телефон. В доме еще все спали, а Николай Васильевич по издавна заведенной привычке уже с шести часов сидел за работой. Эти ранние плодотворные часы, когда мир людей еще погружен в сон, он считал самыми счастливыми часами жизни. Наиболее удачные мысли приходили к нему именно в это время. До начала рабочего дня он успевал разобраться с самыми сложными своими делами и отправлялся на работу с сознанием того, что теперь день не пропадет зря. Помимо его воли мысль все равно будет целый день возвращаться к тому, что родилось утром. И вдруг — звонок. Николай Васильевич сердито снял трубку. Обычно никто не осмеливался беспокоить его в этот час, который всецело принадлежал творчеству.

Артистически поставленный бас вежливо сказал:

— Николай Васильевич Никитин, здравствуйте. Извините, если разбудил. Тогда позвоню позже.

— Нет, я не спал.

— А я, знаете ли, так и думал. Мы, мастеровые люди, обязаны рано вставать.

— Я слушаю вас.

— С вами говорит скульптор Вучетич. Зовут меня Евгений Викторович. Я знаю, как вы заняты, и все-таки прошу вас оказать мне помощь в невероятно трудном для меня и совсем простом для вас деле.

— А сколько бы это дело могло занять времени?

— Думаю, что для вас немного, совсем немного. — И, видимо истолковав вопрос конструктора как возможное согласие, с каким-то сдержанным напором спросил: — Вы не могли бы посетить меня, потому что предмет разговора с вами нетранспортабелен.

Никитин задумался, а Вучетич между тем продолжал:

— Скажите, к какому часу и куда прислать за вами машину?

— В этом нет необходимости. Я буду у вас сегодня в 16 часов. Вас устроит? Тогда диктуйте адрес.

К четырем часам пополудни Николай Васильевич поехал в сторону Тимирязевского лесопарка. Здесь в непосредственной близости от шумного Дмитровского шоссе, за стеной домов современной застройки машина конструктора остановилась перед высоким забором, за которым громоздились высокие головы монументов и неожиданный среди них подъемный кран. Тяжелые деревенские ворота растворились, и взору Никитина открылся во всей своей юной зелени широкий газон со стриженой травой. Запахло родным ароматом скошенной травы, и Николаю Васильевичу показалось, что он попал в далекую, как раннее детство, сказку. Богатый особняк с белыми колоннами, с широким крыльцом и ясными стеклами террас стоял перед ним. Плотный хмурый человек в русской посконной рубахе с лепешками глины на ней вышел ему навстречу.

Они были одинаково широки в плечах, эти двое русских мастеровых, что приближались друг к другу, остро приглядываясь на ходу. Они словно пытались выведать друг у друга сокровенные тайны, спрятанные в глубинах противоположной души.

— Очень, признаться, рад! Как добрались? Прошу, прошу. Сюда пожалуйте, — заговорил Вучетич и положил свою тяжелую руку на плечо Никитина. Николай Васильевич поежился, и рука убралась.

— Как бы вы отнеслись, если бы я предложил отметить наше знакомство? И разговаривать легче будет! — сказал Евгений Викторович, усаживая Никитина в глубокое плюшевое кресло, в котором Николай Васильевич сразу же провалился. Колени поднялись до уровня груди, и ему показалось, что он сидит на полу. Положив руки на высокие подлокотники, Никитин весело сказал:

— Давайте сперва о деле.

— Да. Так, пожалуй, будет правильно.

Вучетич стал увлеченно рассказывать об идее создать на Мамаевом кургане близ Волгограда монумент в честь битвы на Волге, с которой начиналась победа. Евгений Викторович рассказывал, что монумент ясен ему лишь в общих чертах: скульптор браковал один план за другим и ни на чем не мог остановиться.

— У меня всегда так. Видно, таланту мало, — сказал Вучетич, скорбно и шумно вздохнув. — Работа предстоит огромаднющая, а я топчусь и ни с места. — Потом он как-то сразу перестал жаловаться, заговорил убежденно и твердо. Замысел, оказывается, у него уже был готов и продуман до деталей.

— Представьте себе: Родина-мать — этакая русская красавица вольно стоит, через руку свешивается спелый сноп, а перед ней коленопреклоненный солдат кладет к ее ногам свой победный меч. Вот, дескать, мать, победил.

По бокам постамента фрагменты Сталинградской битвы. Все это будет выглядеть примерно так.

Скульптор повел Никитина в мастерскую, включил ослепительный свет и резко сдернул холст. Никитину открылась композиция, о которой говорил Вучетич. Николай Васильевич тер глаза, помутившиеся на минуту от яркого света. Евгений Викторович исподлобья смотрел на него. Конструктор поближе подошел к модели.

— Ну как, нравится? — И не успел Никитин ответить, как скульптор со злостью добавил: — А мне нет! И надо же было пускать в мастерскую любопытные носы! Вызнаете, что они со мной сделали? Они сфотографировали эту лепнину и отлили на юбилейной медали… в бронзе! Ведь ничего этого никогда не будет. Скульптура многословна и хвастлива!

Огромным, как молот, кулаком Вучетич ударил по модели. Осколки глины застучали по доскам пола.

— Ну, зачем же вы так? По-моему, совсем неплохо было, — сказал Никитин, пытаясь приделать отвалившийся сноп.

— Оставьте. Все уберут. Идите-ка лучше сюда.

Евгений Викторович сдернул еще один холст, и Никитин невольно сделал несколько шагов назад. Искаженное гневом и все же прекрасное женское лицо с широко открытым ртом пело! Даже слова можно было услышать: «Вставай, страна огромная!..» У Никитина похолодела спина. Он снял очки и повернулся к Вучетичу, словно спрашивая: «Да может ли такое быть?» И скульптор захохотал, как демон, раскатисто и зловеще. Вдосталь насладившись реакцией Никитина, Вучетич усадил его на табурет, а сам подошел к бесформенному большому кому глины и вонзил в него твердые пальцы. Скульптор сердито и сосредоточенно сопел, а то вдруг принимался немыслимо фальшиво напевать, не переставая давить и мять глину, выжимая из нее слезы. Скорые руки, на которые скульптор смотрел, словно испытывая, как они слушаются хозяина, творили у Никитина на глазах живое женское тело. Не прошло и получаса, как гневное лицо стало жить одной жизнью с только что вылепленным торсом. Женщина словно бы рвалась к ним навстречу и занесла над ними руку с мечом.



Скоро ее увидит весь мир. Главный элемент статуи находится пока на земле. 1966 г.


— Вот эта модель уже на что-то похожа. Мы с вами сделаем ее из бетона. А росточком она будет метров пятьдесят. Для этого мне нужен конструктор номер один. Это вы! Вот вам любые условия. Нужно сделать эту скульптуру. Вы — мой соавтор. Ну как, согласны?

— Пятьдесят метров? А с мечом все семьдесят?

— Ну, да! Ну, да!

— Такая не устоит. Это примерно… 30–40 тысяч тонн бетона. Без подпорок не устоит.

— Вы уверены? — с жалобой в голосе спросил Вучетич. Он медленно отчленил голову и раздавил содеянную скульптуру. Явился новый глиняный ком, и снова немые вопросы к собственным пальцам и еще более фальшивый маршевый мотив. Через полчаса, боясь повернуться, скульптор спросил: «А эта?» Никитин молча качал головой.

— Да что вы понимаете в скульптуре, черт вас подери! — закричал Вучетич. — Навязались здесь на мою голову!

Никитин встал и направился к выходу.

— А ну, садитесь! А то я усажу вас вот этими руками! — И он протянул желтые, вымазанные глиной руки. — Если я дам ей твердо стоять, то где я возьму движение?!

— Попробуйте сделать шире шаг.

— Ага, как на параде! — со злой иронией сказал скульптор. — Вы понимаете, что уйдет тело! Где я возьму ей тело, когда оно потонет в складках тряпья? — кричал Вучетич, размахивая руками, и с пальцев летели во все стороны комки глины.

Он успокоился так же быстро, как разбушевался.

— Но лицо-то, лицо вам хоть нравится? — спрашивал через минуту скульптор, снова принимаясь за работу. — А насчет шага вы очень точно сказали. Шаг надо сделать покороче, как перед броском! А плечо откинуть — тогда она выпрямится. Вот вам и устойчивость!

Закончив работу, Евгений Викторович вытер тряпкой руки.

— Это я переделывать не буду! И слушать ничего не желаю! И не говорите мне, что не так, — быстро сыпал словами скульптор и, довольно улыбаясь, с прищуром смотрел на глиняное изваяние.

Он прекрасно понимал, что движение и пластика попали в сочетание с тем, чего добивался от него конструктор.

— И нечего вам радоваться, — с напускной строгостью сказал Евгений Викторович. — Вы с ней еще наплачетесь, еще повозитесь. Идемте ужинать! — И они пошли в столовую, очень довольные друг другом.

Никитин писал об этой встрече: «Недавно пригласил меня к себе скульптор Вучетич… Я посмотрел его работу. Портретные скульптуры изумительны. Такая острота, экспрессия. Это, наверное, действительно гений.

Он лепит в глине голову Кента, Тореза, Конева за один сеанс. А дальше — «форматоры» переводят ее в гипс, бронзу, мрамор. Увеличивают в 2–3—50 раз. Это — техника».

Став автором-конструктором монумента «Родина-мать», Николай Васильевич вступил в неведомую для себя сферу высокого искусства.

Трудно было не поддаться страстной устремленности, могучему порыву прекрасной женщины с поднятым над головой мечом. И долго еще эстетическое чувство мешало ему работать, не позволяя представить скульптуру инженерной конструкцией.

Никитин рисовал план статуи — вид сверху, вид сбоку. Но чем больше он рисовал таких планов, тем больше убеждался, что опробованными приемами к этой многоплановой скульптуре подступиться не удастся. Создать внутри статуи каркас, повторяющий ее контуры, означало бы построить из переплетения металлических конструкций такую же статую, только чуть меньших размеров. Размах рук, разворот корпуса и головы не оставляли никаких надежд на успех, если не придумать какой-нибудь хитрости.

На протяжении всей своей конструкторской практики Никитин остро вслушивался в природную сущность будущего объекта, который предстояло возвести. Он отыскивал внутренне присущие объекту закономерности, пытался представить, как поведет себя сооружение, когда его будут возводить, какими силами следует наделить каждый опорный узел, где и какое ядро жесткости должно быть в нем заложено.

Но это был не дом и даже не башня, к которой можно было применить геометрически правильную схему.

Произведение искусства не хотело считаться ни с какой геометрией. Тогда Никитин отказался от политики «встроить» в статую конструктивную «куклу», отбросил привычные пути, как это он не раз уже делал.

Решение, которое нашел Никитин, было даже для его почерка настолько непривычным, что, казалось, перечеркнуло все его прежние подходы, а заодно и практику возведения монументальных скульптур. Но, как впоследствии оказалось, не отбросило, а обогатило эту практику.

Раз статуя не желает считаться ни с какой конструктивной формой, рассуждал конструктор, то пусть и форма не считается со скульптурой. Пусть статуя и конструкция сосуществуют параллельно, независимо друг от друга. Эта мысль была почти абсурдной, но от нее оказался всего один шаг до находки — превратить в «куклу» не вписанную в скульптуру конструкцию, а саму статую сделать «куклой».

В своей диссертации Николай Васильевич писал: «В результате длительных поисков принято было следующее конструктивное решение. В статую, совершенно не считаясь с ее формой, вписывается регулярная конструкция из пересекающихся под прямым углом вертикальных стенок с шагом 3 м, с постоянной толщиной 25 см. Из этой системы стенок поверхность статуи вырезает конструкцию решетки, а железобетонная оболочка включается в совместную работу с регулярной пространственной системой стенок».

Стальная многоплановая решетка стала, таким образом, сразу и обстройкой, и внутренним каркасом монумента. Но этим приемом, которого прежде никто не знал, можно было решить задачу по возведению торса статуи.

Руки, голову и развевающийся на ветру шарф, перекинутый через плечо, Никитин решил сделать на земле, а потом поднять краном и укрепить в заданном положении. Точно так, как поступил с моделью Вучетич.

Когда Никитин знакомил Евгения Викторовича со своим конструктивным решением, то не раз встречал на себе удивленно-восторженные, торжествующие взгляды скульптора.

Возведение монумента шло своим чередом, а Никитин снова углубился в строительные работы.

На закладку скульптурного ансамбля «Родина-мать» ему выехать не удалось. Последствия змеиного укуса вылились в серьезную болезнь, которая то отступала, то прогрессировала. Никитин все труднее передвигался, и врачи стали поговаривать об ампутации, которой сорок лет назад ему с таким трудом удалось избежать.

Но, несмотря на прогрессирующий недуг, ему пришлось увидеть монумент в полный рост. По руке статуи, удерживающей меч, вдруг пошли глубокие трещины. При сильном ветре меч раскачивался и угрожающе гудел.

Ветер, который конструктор так хорошо умел усмирять, здесь, на монументе, нанес ему удар. Оказалось, что проектанты не поинтересовались «розой ветров» на Мамаевом кургане, а Николай Васильевич, увлеченный непривычным делом, о привычном ветре не стал задумываться.

4 октября 1967 года Николай Васильевич получил из Волгограда телеграмму, подписанную секретарем Волгоградского обкома КПСС: «Прошу Вас немедленно выехать».

12 октября Никитин прибыл в Волгоград, где уже работала группа по его аварийным чертежам. Внутри двадцатиметрового стального меча и в полости поднятой руки срочно натянули канаты.

На курган Никитин приехал в полдень. Ходил он к тому времени уже очень тяжело, и ему принесли жесткое кресло.

— Николай Васильевич, как же так, — спрашивал его Вучетич, — мы ведь об авариях не договаривались?

Никитин хмуро молчал, морщился то ли от досады, то ли от боли в ноге.

— А если снова меч загудит? Вы уедете, а он загудит!

— Тогда я сам залезу наверх и буду меч держать. Я эту статую рассчитывал на двести лет, а с канатами она все триста простоит. Отправляйте меня домой!



«Родина-мать» сбрасывает монтажные леса


А через три дня, когда состоялось торжественное открытие монумента «Родина-мать», на боку постамента появилась мемориальная доска: «Конструкция разработана под руководством доктора технических наук Н. В. Никитина».

Это Евгений Викторович Вучетич по собственной инициативе укрепил ее на своем великом монументе.

Никитинский принцип возведения монументальных памятников был впоследствии успешно применен на Волго-Донском канале, когда воздвигался памятник В.И. Ленину, и на Курской дуге, где стоит монумент в честь победы наших войск в знаменитом танковом сражении под Курском.

5
В праздничную ночь башня начинает светиться. Ее мягкий серебряный свет кажется живым, как будто пирамидальный тополь стоит под луной.

— Я не хвастун, не честолюбец, но, ей-богу, хорошо при жизни увидеть такую постройку… — говорил Николай Васильевич Никитин, посещая свою башню.

Много раз обращались к конструктору корреспонденты с одним и тем же вопросом:

— Почему башня не носит вашего имени? Ведь так заведено не только у нас в России, но и во всем мире — Эйфелева башня, Шуховская? А почему эта не Никитинская?

И каждый раз Николай Васильевич отвечал: «По-моему, это было бы нескромно».

Но сама жизнь поправила Никитина в этой его чрезмерной скромности: все, кто участвовал в проектировании узлов башни, все, кто ее строил, ласково называли ее «Николаевна».

Этой дани любви и уважения к конструктору Никитин особенно искренне и счастливо радовался.

«Николаевна» бережет Москву и днем и ночью. Она разговаривает с Москвой, с близкими к ней городами, рассылая во все стороны свои телеволны.

С возрастом тело башни становится все крепче. По сравнению с первоначальной ее сегодняшняя прочность стала выше в полтора раза. Никитин предусматривал, что через 15–20 лет канаты натяжения, проложенные внутри башни, можно будет снять.

Повышение прочности башенного ствола-стебля не замедлили использовать радиотехники. Старая система передачи волновых сигналов с поэтическим названием «Роса» демонтирована и заменена новыми системами «Алтай», «Восток»… — их более десятка, и каждая система во много раз превосходит «Росу». Это значит, что у «Николаевны» с каждым днем появляется все больше слушателей, которые порой не ведают, что с ними говорит башня. Она продолжает учиться использовать всю высоту своего роста с наибольшей пользой для людей. Ее возможности, как видно, неисчерпаемы.

Обеспокоенные ее судьбой люди часто спрашивали конструктора: «Какой срок жизни отпущен башне?»

Николай Васильевич уверенно отвечал:

— На триста лет — гарантия! А там посмотрим…



Оглавление

  • СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА
  • В ДЕБРЯХ НАУКИ
  • МЕЖПЛАНЕТНЫЙ БИЛЬЯРД
  • БЕТОННЫЙ ДВОРЕЦ
  • БАШНЯ У ПОРОГА ВРЕМЕНИ
  • БИТВА ЗА БАШНЮ
  • С МЫСЛЯМИ О БУДУЩЕМ