Лабиринт (СИ) [Артур Веселов] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Annotation

Если ты пишешь о жизни, ты должен проживать ее на все сто. Живя шаблонно, без обретения, потерь, боли, не пропустив через себя всю палитру чувств, не напишешь сколько - нибудь стоящей строчки.


Веселов Артур


Веселов Артур



Лабиринт




ЛАБИРИНТ

1.

Город, в котором я родился, находится за десять тысяч километров от места моего нынешнего обитания. Город, в котором я родился, разместился на небольшом отростке от материка, уходящего в акваторию Тихого океана. Начиная погодой и заканчивая жизнью отдельно взятого человека, ритм моего города задавался его местом положения. Моряки военного флота, моряки рыболовецкого и торгового флотов, как мужчины, так и женщины, все, так или иначе, имели отношение к морю и вся существующая здесь индустрия крутилась вокруг этого, и, как в других городах земли, здесь люди рождались, трахались, растили детей и умирали.

Мой отец был потомственным моряком торгового флота, его дед еще при царе ходил на пароходах в порты Китая и Японии, драл тамошних шлюх и получал прочие удовольствия от общения с восточной культурой. Поговаривали, что мой прадед так же любил посещать опиокурильни в Гонконге, что вполне объясняет пережитую мною страсть к этому зелью. Мой дед был моряком и соответствовал всем требованиям, предъявляемым к советскому моряку, он был безупречен, или почти безупречен. Его безупречность начиналась в порту и заканчивалась за границей порта. Возвращаясь домой, он уходил в двух недельный запой, таскался по кабакам, бабам, превращая жизнь бабушки в кромешный ад. Мой отец был штурманом, он водил большие сухогрузы по пяти океанам, был сделан из чистой стали и имел чугунные яйца. В кабацкой драке он легко мог завалить пятерых, что и сыграло с ним злую шутку в одном из японских портов. Сломанные в трех местах конечности одного из нападавших на него узкоглазых ублюдков, стали причиной дипломатического скандала и закрытия до конца его дней возможности выходить за пределы советских приграничных вод. Моя мать, как и все женщины нашего рода, была классической женой моряка. Ее основным занятием было воспитание ребенка, ожидание мужа, часто затягивающееся до восьми месяцев, а так же посещение художественной школы, где она преподавала историю эллинской культуры. Ее маринистские картины украшали стены нашего дома, дома бабушки, дачи, друзей семьи и друзей друзей, ее работы можно было обнаружить в совершенно неожиданных местах, что всегда напоминало о ее незримом присутствии в моей жизни.

Моряка из меня не вышло. Меня не притягивала романтика девятого вала и далеких экзотических стран. По отцовской линии я унаследовал страсть к перемене мест, скитальчеству, женщинам и прочим удовольствиям которые предлагала жизнь. От матери я унаследовал чувство прекрасного, страсть к рисунку, которая потом переросла в страсть запечатлевать приходящие ко мне образы в строках прозы. От отца мне перешли его безбашенная дерзость, которая совершенно не вязалась с моей внешностью. Я был высок, тщедушен, не проходящая с детства аллергия делала взгляд моих водянисто синих глаз доставшихся от отца, всегда затуманенным, а нос неизменно имел красноватый оттенок. Я рано начал курить, рано попробовал алкоголь и вкус женщины. Учился посредственно, но всегда был хорош в гуманитарных науках. В написании школьных сочинений мне не было равных. Окончив школу, я без труда поступил на журфак. Это была совершенно другая жизнь. Здесь я испытал первую сильную любовь к женщине, которую вскоре затмила другая, более сильная любовь к наркотикам. Здесь в эксперименте мне не было равных. Я попробовал все наркотики, которые были созданы землей и человеческим интеллектом. Я употреблял наркотики, продавал наркотики, я был гуру, о наркотиках я знал все и даже больше. Потом была полиция, пара месяцев тюрьмы, нарколечебница, отчисление из университета и болезненное восстановление. Журфак я закончил через шесть лет вместо положенных пяти. Мне было двадцать пять, но в душе мне было все сорок. Устроившись в одну местную газетенку, я начал скучное прозябание, пописывая третьесортные статейки о жизни нашего города. Это была духовная тюрьма. Я начал пить и так бы скурвился в социальной канаве, если бы не одна встреча в баре.

Ей было тридцать, она была старше, что совершенно не вязалось с ее юной внешностью. Ее звали Муза. Как то в одну из пятниц мы в очередной раз напились, отлично потрахались , а утром, принеся мне кофе и бокал белого, она спросила - как долго ты собираешься продолжать сливать себя в сточную канаву? У тебя отличный язык, ты интересный рассказчик, попробуй писать. Это был переломный момент в моей жизни. Две недели я ходил сам не свой, перестал пить. Что то зрело во