Поэзия Золотой Орды [Антология] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Поэзия Золотой Орды

Соловьиный сад Золотой Орды

Что мы знаем о Золотой Орде?

Да то и знаем, чему нас когда-то учили.

Из этих знаний выходит, что Золотая Орда — чуть ли не историческая случайность на невероятных просторах Евразии. Так, нечаянная кочевая империя, варварское царство, какое и государством-то назвать можно только с натяжкой. Побыла, стало быть, — и исчезла без следа.

Веками жило в умах убеждение, что Золотая Орда была просто огромной кочевой стоянкой, волею неисповедимых исторических судеб удержавшейся на просторах от Дуная на западе до Иртыша на востоке, и от истоков Сыр-Дарьи на юге до верхнего течения Волги на севере.

Но чем же скреплялось это исполинское царство — что держало его в государственном единстве целых два с половиной века? Почему оно оказалось прославленным в анналах не только Востока, но и Запада?

Это тем более непонятно, что, согласно досужим представлениям, Золотая Орда вообще не занималась ничем созидательным, а только воевала, охотилась и собирала дань с покоренных народов, в числе которых были и разрозненные русские княжества.

Оказывается, что не все так просто, и Золотая Орда, несмотря ни на что, была примером и образцом не только кочевой, но и оседлой, более того, городской цивилизации. Поэзия Золотой Орды, которой посвящена эта книга, служит одним из бесспорных доказательств этому неожиданному для многих утверждению.

Конечно, такое вот карамзинское описание выезда могущественного хана Узбека на охоту к берегам Терека поражает воображение:

Узбек ехал тогда на ловлю к берегам Терека со всем войском, многими знаменитыми данниками и Послами разных народов. Сия любимая забава Ханова продолжалась обыкновенно месяц или два и разительно представляла их величие: несколько сот тысяч людей было в движении; каждый воин украшался лучшею своею одеждою и садился на лучшего коня; купцы на бесчисленных телегах везли товары Индейские и Греческие; роскошь, веселие господствовали в шумных необозримых станах, и дикие степи казались улицами городов многолюдных.

Такая картина первозданной степной вольницы рождала с карамзинских времен соответственное представление и о золотоордынской поэзии, сам факт наличия которой вызывает у некоторых людей подлинное изумление. Не случайно, когда перевод этой книги был закончен и я сообщил об этом в Чехию своему другу, замечательному русскому поэту Александру Радашкевичу, он тотчас отписал мне о нетерпении услышать в моих переводах «золотоордынские посвисты и ветры».

Мне, однако, приходится разочаровать его, а с ним и многих других читателей, которые предвкушали в этой книге, помимо песен ковыльного ветра, еще и храп боевых коней, и свист ордынских стрел, и звон сабель, и победные гимны кочевых воинов Великой тюркской степи (Дешт-и-Кипчак).

Поэты, произведения которых представлены в этой книге, принадлежат к той же эпохе, что и знаменитое описание охотничьего выезда хана Узбека. Это XIV век — век расцвета и последующего распада Золотой Орды под двойным ударом чумы и войск Тимура Тамерлана. Дело, однако, в том, что все они — поэты утонченной тюркско-мусульманской цивилизации, обладающие не только изрядным вкусом к оседлой городской культуре, но и поражающими воображение знаниями об окружающем мире.

Сухейля в цепях мимо сада вели…
Душа Гульдурсун словно взмыла с земли:
Узнала любви притяженье душа,
Землей вокруг Солнца круженье верша.
Эти, например, строки принадлежат золотоордынскому поэту Сайф-и Сараи (1321—1396). Они взяты из его трагической поэмы «Сухейль и Гульдурсун», с великой человеческой горечью написанной после окончательного разгрома блестящей городской культуры Золотой Орды фанатичными войсками Тимура Тамерлана в 1391 году. Отметим же, что этот средневековый ордынский поэт совершенно запросто пишет о кружении Земли вокруг Солнца более чем за сто пятьдесят лет до Коперника, который, как считается, и открыл этот известный ныне всем и каждому феномен небесной механики.

Очевидно, что Сайф-и Сараи не был великим астрономом, но лишь следовал тому научному пониманию мира, которое к его появлению на свете уже несколько веков существовало в исламе. Существовало оно и на Волге, в старинном мусульманском государстве Волжская Булгария, располагавшемся в пределах современной республики Татарстан задолго до монгольского нашествия, которое случилось в начале XIII века.

Напомним, как же это было.

В мае 1223 года разведывательная армия Чингисхана, обойдя с боями Каспийское море, столкнулась на реке Калка с объединенными силами южнорусских князей и половцев-кипчаков. По-видимому, у передового монгольского отряда во главе с великим полководцем Субудай-багатуром не было намерения ввязываться в битву, которой они сами не планировали. Но битва состоялась — с известным результатом: русские и половецкие силы были побеждены.

После битвы на Калке вконец изможденное монгольское войско собиралось было завершить свой стратегический обход Каспия, но на реке Яик, как тогда звалась река Урал, оно попало в засаду, устроенную для них объединенным булгаро-кипчакским войском. Согласно арабскому историку Ибн аль-Асиру, только четырем тысячам монгольских воинов удалось тогда ускользнуть от полного разгрома.

Волжские булгары и кипчаки, празднуя свою победу, еще не догадывались о том, что монголы провели в 1223 году простую разведку боем. Теперь Чингисхан знал, с какими противниками ему придется столкнуться в решающем походе на Запад, «к Последнему морю».

Планируя этот вселенский поход, непобедимый воитель заранее даровал все еще не покоренные земли к западу от Сибири и Центральной Азии в наследственное владение своему старшему сыну Джучи.

Эти земли от Иртыша до Дуная впоследствии и назывались владениями Золотой Орды, хотя, строго говоря, на свете не было царства с таким самоназванием, как Золотая Орда. Это название было дано русскими летописцами и историками, а само царство, о котором мы ведем речь, в разные времена называлось Улусом Джучи или просто Великим улусом, то есть Великим государством.

Историки и сегодня спорят о внутреннем строении этого государства, усматривая в нем некий, говоря современными словами, централизованный федерализм. В империи наследников Джучи различались, например, Белая Орда и Синяя Орда. Полагают, что эти названия возникли после того, как по смерти Джучи его сыновья Бату, Эджен и Шейбан отправились просить совета у своего великого деда Чингисхана. Вот как об этом говорится в хронике «Чингизнаме» Утемиша Хаджи:

Когда они прибыли на служение к своему [деду] хану, хан поставил им три юрты: белую юрту с золотым порогом поставил для Саин-хана; синюю юрту с серебряным порогом поставил для Иджана; серую юрту со стальным порогом поставил для Шайбана.

Действительно, исходное тюркское значение слова «орда» — это вовсе не движущееся кочевое войско, но — кочевое жилище, юрта (юрт — орд). Именно из этого значения впоследствии проистекло новое значение этого слова — «ставка хана, правителя»[1].

Золотая юрта, по традиции, ставилась для верховных властителей степей: известно о существовании золотой юрты у самого Чингисхана и монгольских ильханов Ирана. В Улусе Джучи золотую юрту первым, как считается, завел у себя только Узбек-хан, правивший в 1312—1341 годах. Эту юрту восхищенный очевидец, объездивший весь мир, и видавший виды арабский путешественник Ибн Баттута описывает так:

В пятницу, после молитвы он (Узбек-хан) садится в шатер, называемый золотым шатром, разукрашенный и диковинный. Он [состоит] из деревянных прутьев, обтянутых золотыми листками. Посредине его деревянный престол, обложенный серебряными позолоченными листками: ножки его из чистого серебра, а верх его усыпан драгоценными камнями.

Эта утонченная роскошь кочевой культуры, не вовсе чуждой достижениям древних оседлых цивилизаций, была известна современникам и ранее, хотя бы из свидетельств путешественников XIII века. Еще китайский советник Елюй Чуцай прививал Чингисхану вкус к грамотному государственному управлению, наукам и искусствам. О главной ставке Мунке-хана в Каракоруме, где работали многие восточные и западные мастера, в том числе и некий Гильом Парижский, Н. Карамзин пишет:

Сей Гильйом сделал для Хана огромное серебряное дерево, утвержденное на четырех серебряных львах, которые служили чанами в пиршествах: кумыс, мед, пиво и вино подымались из них до вершины дерева и лились сквозь отверстый зев двух вызолоченных драконов на землю в большие сосуды; на дереве стоял крылатый Ангел и трубил в трубу, когда надлежало гостям пить.

Моголы вообще любили художников, обязанные сим новым для них вкусом мудрому правлению бессмертного Иличутсая, о коем мы выше упоминали и который, быв долгое время Министром Чингисхана и преемника его, ревностно старался образовать их подданных: спас жизнь многих ученых Китайцев, основал училища, вместе с Математиками Арабскими и Персидскими сочинил Календарь для Моголов, сам переводил книги, чертил географические карты, покровительствовал художникам; и когда умер, то завистники сего великого мужа, к стыду своему, нашли у него, вместо предполагаемых сокровищ, множество рукописных творений о науке править Государством, об Астрономии, Истории, Медицине и земледелии.

Джучи, давший имя Великому государству, погиб на охоте в 1227 году — за полгода до смерти самого Чингисхана. Покорение древних земель кипчаков, волжских булгар, Руси и Восточной Европы пало на долю сына Джучи и внука Чингисхана — Бату. Возглавляя самое боеспособное в мире войско и лучшую в мире разведку, он бы в точности воплотил замысел своего великого деда, если бы не стечение обстоятельств, только и спасшее если не Русь, то Западную Европу от монгольского нашествия. Победоносно дойдя до берегов Адриатического моря в 1242 году и услышав там о смерти великого кагана Удэгея в далекой Монголии, войска повернули назад, ибо монгольские царевичи должны были участвовать в избрании нового великого кагана.

Так завершились вселенские монгольские походы, однако завоеванная ими территория от Адриатики до Тихого океана была столь огромна, а число покоренных народов столь велико, что управление этой новой империей потребовало от них и их тюркских преемников уже не столько военного, сколько постоянного политического, законодательного внимания.

Сам Бату-хан, которого на Руси называли Батыем, а в тюркской степи Саин-ханом[2], еще на Адриатике не поладил с другими царевичами-чингизидами[3]. Как сообщают некоторые историки, он избрал своей первой ставкой город Булгар, или, по русским летописям, «Город Ибрагима» — Бряхимов. Именно там, в ста двадцати километрах от Казани вниз по Волге, недалеко от устья Камы существует архитектурно-исторический заповедник «Великие Болгары», где можно и сегодня видеть величественные образцы зодчества эпохи расцвета Золотой Орды.

Номинально Бату, как государь Улуса Джучи, подчинялся великому монгольскому кагану Менгу, однако кандидатура Менгу была выбором самого Бату-хана, так что фактическая самостоятельность Улуса Джучи — будущей Золотой Орды — была обеспечена с самого начала. Хотя ханский трон, согласно заветам Чингисхана, имели право занимать только ханы его крови, собственно этническо-монгольский элемент в Золотой Орде сравнительно быстро растворился среди других, по преимуществу тюркских народностей. То же самое произошло и с элементами монгольской культуры, которые на протяжении веков сохранялись разве что в дворцовом этикете и обиходе золотоордынских ханов.

Причину остановки Бату-хана именно в Волжской Булгарии, чье мусульманское население является прямыми предками казанских татар, видят не только в том, что эта страна, привыкшая к тому времени к четырехвековой государственной независимости, была в XIII веке ареной постоянных антимонгольских мятежей. Гораздо важнее то, что, будучи древней житницей Средней Волги, снабжавшей в трудные годы зерном и соседнюю Суздальскую Русь, Волжская Булгария обеспечивала изможденные походами войска Бату необходимым фуражом для тысяч и тысяч монгольских коней[4].

Позднее Бату-хан перенес столицу в город, получивший название Сарай-Бату — близ современной Астрахани, откуда и правил Великим государством до самой своей смерти в 1255 году.

Русское название «Золотая Орда» впоследствии относилось именно к городам Сарай-Бату и новой, расцветшей уже после смерти Бату-хана столице государства Сарай-Берке, куда русские князья в числе других ездили за ярлыками на княжение.

Эта необходимость, главным образом, и рисуется как самая непосильная тягота «ордынского ига». Исторически, удельные русские князья либо не имели над собой верховной светской власти, либо не подчинялись ей, что было причиной бесконечных междоусобиц. Русский классический историк С. М. Соловьев приводит такую беспристрастную арифметику всех, и западных и восточных, нашествий на русские княжества в золотоордынскую эпоху:

Круглое число неприятельских нашествий будет 133; из этого числа на долю татарских опустошений приходится 48, считая все известия о тиранствах баскаков в разных городах; приложив к числу опустошений от внешних врагов число опустошений от усобиц, получим 232, следовательно, придется по опустошению почти на каждый год.

Как мы видим, из общего числа нашествий ордынцам можно приписать 48, на долю других внешних нашествий приходится 85, тогда как число усобиц в эти годы — насчитывает 99. Говоря о том, что ордынские нашествия бывали опустошительнее ливонских и шведских, С. Соловьев, однако, отмечает:

Не должно забывать, что иго тяготело особенно только в продолжение первых 25 лет, что уже в 1266 году летописец извещает об его ослаблении, что уже в конце XIII века исчезают баскаки, и князья сами распоряжаются относительно выхода (дани. — Р. Б.); что после татарских опустошений, которые были следствием усобицы между сыновьями Невского, до опустошения Тверской области татарами с Калитою и после этого вплоть до Тохтамышева нашествия, в продолжение, следовательно, с лишком 50 лет, за исключением пограничных княжеств Рязанского и Нижегородского. Северо-Восточная Россия не слыхала о татарских нашествиях…

Как мы видим, влияние Орды на внутренние дела русских князей ослабевает уже в конце XIII века. Сергей Соловьев пишет:

После 1275 года не упоминается более о перечислении (переписи. — Р. Б.) — ясный знак, что ханы по разным причинам начали оказывать полную доверенность князьям и что последние взяли на себя доставку дани в Орду; но еще под 1266 годом летописец говорит об ослабе от насилия татарского по смерти хана Берге. Уже князь Андрей Александрович Городецкий взводил в Орде обвинение на старшего брата Димитрия переяславского, будто тот не хочет платить дани хану; конечно, если бы в это время находился в России баскак или главный сборщик податей, дорога, то не родному брату пришлось бы доносить на Димитрия, и хан не стал бы основываться на одних Андреевых доносах; если же в этих делах были замешаны и баскаки и дороги, то каким образом летописец умолчал о них? …Таким образом, через удаление баскаков, численников и сборщиков дани князья освобождались совершенно от татарского влияния на свои внутренние распоряжения; но и во время присутствия баскаков мы не имеем основания предполагать большого влияния их на внутреннее управление, ибо не видим ни малейших следов такого влияния[5].

Образ Золотой Орды как самой главной темной силы средневековой русской истории всерьез повелся в исторической науке только с первого русского классического историка Николая Карамзина. Еще в XV-XVII веках русская аристократия гордилась родственными генеалогическими связями с Золотой Ордой, однако Карамзин в своей «Истории Государства Российского» уверенно пишет, что именно «ордынское иго» сдержало развитие Руси по сравнению с Западной Европой:

Сень варваров, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в то самое время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались. …Возникали университеты… В сие время Россия, терзаемая монголами, направляла силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть… Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства… Свойства народа объясняются всегда обстоятельствами… самый нынешний характер россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством монголов.

Сергей Соловьев, как мы видели выше, вовсе не придерживался мнения, будто «ордынское иго» сыграло в становлении России какую-то драматическую или даже трагическую «сдерживающую» роль. Но и сам Карамзин, как бы противореча самому себе, отдавал справедливость фактам истории:

Не татары выучили наших предков стеснять женскую свободу и человечество в холопском состоянии, торговать людьми, брать законные взятки в судах (что некоторые называют азиатским обыкновением): мы все то видели у россиян гораздо прежде. Татары не вступались в наши судные дела гражданские.

И далее:

Одним из достопамятных следствий татарского господства было еще возвышение нашего духовенства, размножение монахов и церковных имений. Ханы под смертной казнию запрещали своим подданным грабить, тревожить монастыри, обогащаемые вкладами, имением движимым и недвижимым. Впадения церковные, свободные от налогов ордынских и княжеских, благоденствовали.

Об уровне религиозной терпимости в Золотой Орде мы скажем чуть ниже, подчеркнем лишь, что государственное господство Золотой Орды не изменяло насильственно ни русских законов, ни русской культуры. Русские княжества действительно платили «ордынский выход», который принято называть данью. Выражая не изжитую и сегодня точку зрения, историк А. Ю. Якубовский, например, заявлял:

Богатство золотоордынских городов, особенно двух Сараев, строилось в полном смысле слова на систематическом ограблении покоренных народов, и в первую очередь феодальной Руси XIII, XIV и отчасти XV в.[6].

Однако вряд ли можно сегодня согласиться с тем, что неизменной ордынской «десятины», то есть 10-процентного налога, который взимался с городского и сельского населения Руси, а также 3-процентной таможенной пошлины на торговлю было достаточно, чтобы не только содержать исполинское по размерам государство, но и придавать его городам весьма впечатляющий блеск. Интересно, что, согласно некоторым исследованиям, размер крестьянской дани в Орду в реальности составлял лишь полтора процента от урожая, так как дань собиралась раз в 7 или 8 лет[7]. Российский исследователь С. Нефедов считает, что

…даже если предположить, что дань собирали чаще, чем считают специалисты, — все равно, она была невелика по сравнению с последующей эпохой, ведь после царствования Ивана Грозного налоги и повинности отнимали около трети дохода земледельца… Изобилие земли и зерна, низкие налоги, мир и покой, общинное самоуправление — такова была жизнь крестьян в XIV веке. Может быть, это было лучшее для крестьян время за всю историю России — «золотой век» русского крестьянства[8].

Те, кто и сегодня повторяет тезис о «систематическом ограблении» народов, подвластных Золотой Орде, словно не учитывают того обстоятельства, что золотоордынские ханы вовсе не прятали этой дани в свои походные сундуки, но тратили ее на создание и поддержание разветвленной и безопасной системы дорог, на обеспечение государственного порядка и на покровительство внутренней и международной торговле, в том числе и русской. Таким образом, есть повод говорить о том, что золотоордынские ханы делали с налогами то, что и должно делать настоящее государство — обращали их на пользу населению, платящему эти налоги. Уже одно то, что на территории, подвластной Золотой Орде, царил глубокий гражданский мир, говорит о многом. Беспристрастная история указывает на то, что крестьянские бунты и междоусобицы чаще всего возникали именно там, куда много реже достигало государственное око Золотой Орды — на новгородском Севере. Это не значит, что история Золотой Орды не знала эксцессов:

Великое Княжение Суздальское было спокойно, то есть рабствовало в тишине, и народ благодарил Небо за облегчение своей доли, которое состояло в том, что преемник Хана, или Царя Берки, брат его, именем Мангу-Тимур, освободил Россиян от насилия откупщиков Харазских. Историк Могольский, Абульгази, хвалит Тимура за его острый ум; но ум не смягчал в нем жестокого сердца, и память сего Хана запечатлена в наших летописях кровию доброго сына Олегова, Романа. Князя Рязанского, принявшего в Орде венец Мученика. Еще Хан Берка, имев случай говорить о Вере с купцами Бухарскими и плененный учением Алкорана, объявил себя ревностным Магометанином; пример его служил законом для большей части Моголов, весьма равнодушных к древнему идолопоклонству; а как всякая новая Вера обыкновенно производит изуверов или фанатиков, то они, вместо прежней терпимости, начали славиться пламенным усердием ко мнимой божественности Алкорана. Может быть, Князь Роман неосторожно говорил о сем ослеплении ума: донесли Тимуру, что он хулит их Закон. Тогда Роман, принуждаемый дать ответ, не хотел изменить совести и говорил так смело, что озлобленные варвары, заткнув ему рот. изрезали несчастного Князя по составам и взоткнули голову его на копие, содрав с нее кожу. Россияне проливали слезы, но утешались твердостию сего второго Михаила и думали, что Бог не оставил той земли, где Князья, презирая славу мирскую, столь великодушно умирают за Его святую Веру[9].

Справедливости ради не станем забывать, что прямое кощунство против православия наказывалось на Руси сожжением обидчика не то что в XIV, но еще и в XVII веке — по Уложению царя Алексея Михайловича. Как бы то ни было, такие эксцессы, как ордынская казнь за кощунство, были большой редкостью. Уже в годы правления Бату-хана разрушенные монгольским нашествием города Улуса Джучи стали возвращаться к жизни. Постепенно налаживалась жизнь и в русских городах:

Орда Батыева расположилась навсегда кочевать в привольных окрестностях Волги и Дона: Хан ее для своих выгод должен был в некотором смысле щадить подданную ему Россию, богатую естественными и для самых варваров нужными произведениями; узнав же власть Духовенства над совестию людей, вообще усердных к Вере, Моголы старались задобрить его, чтобы оно не возбуждало Россиян противоборствовать игу Татарскому и чтобы Хан тем спокойнее мог повелевать нами. Изъявляя уважение к Духовенству, сии завоеватели хотели доказать, что они не суть враги Бога Русского, как думал народ[10].

Много писалось о неприязни монголов к городам, которые они действительно считали рассадниками всякого упадничества и дурных нравов. Однако факт заключается в том, что монголы вовсе не «сравнивали города с землей»: они лишь уничтожали их военные укрепления. Таким образом, восставшие из пепла и вновь построенные золотоордынские города были городами торговыми и ремесленными и не нуждались в дорогостоящих крепостных стенах, поскольку от междоусобиц и разбойных нападений их в течение веков охраняла вся мощь неколебимых законов Золотой Орды.

Процветанию золотоордынских городов помогало и то, что уже в правление хана Берке[11] с 1257 по 1266 год Золотая Орда начала приобщаться к развитой мусульманской культуре и принялась устанавливать торговые и политико-культурные связи с исламскими государствами, самым мощным и блистательным из которых был тогда мамлюкский Египет. Берке-хан вступил в переписку и союзнические отношения с победителем крестоносцев и монголов Хулагу-хана султаном Бейбарсом, который, как и большинство мамлюков, был степным тюрком по происхождению. Эти этнические связи положили начало постоянному культурно-экономическому обмену между Золотой Ордой и Египтом, открыв для жителей Золотой Орды практически весь западно-мусульманский мир вплоть до торговых и научных центров Туниса, Марокко и, конечно, Испании с ее жемчужинами — великими андалусскими городами Кордова, Севилья и Гранада.

Пока Дальний Восток переживал свой собственный золотой век под правлением великого кагана Хубилая, противоречия между правителем Ирана Хулагу и Берке-ханом вокруг древних торговых путей Востока стали непреодолимыми. Это, с одной стороны, открыло путь долгим войнам между Ираном и Золотой Ордой, а с другой — способствовало полному обособлению Золотой Орды в отдельное могучее государство. Однако, несмотря на столетнюю войну между иранскими и золотоордынскими потомками Чингисхана, культурные и экономические связи мусульманского мира того времени были вскоре восстановлены.

Преемник Берке-хана Менгу-Тимур продолжил развивать международные связи Золотой Орды путем выдачи ярлыков на крымскую и азовскую торговлю итальянским купцам и промышленникам. Эти ярлыки позднее подтверждались другими ханами Золотой Орды, в том числе могущественным ханом Узбеком. Именно из этих ярлыков, как и из других жалованных актов, дарованных русским князьям и митрополитам, можно судить не только о системе гражданских отношений и властной подчиненности в Золотой Орде, но и черпать интереснейшие фактические сведения об экономике и общественной жизни Руси и итальянских колоний того давнего времени.

Вот лишь один из таких жалованных ярлыков, выданный венецианским купцам, которые основали свою торговую колонию в Азове и конкурировали со своими давними соперниками — генуэзцами, еще раньше утвердившими свою торговлю в Крыму. Этот ярлык выдан ханом Узбеком и переведен с сохранившегося в Венеции латинского перевода тюркского оригинала:

Предвечного Бога силою, пламени великого благоденствия покровительством, мой, Узбека, указ Монгольского государства правого и левого крыла огланам, тем под началом с Кутлуг-Тимуром[12], тысяч, сотен и десятков князьям, даругам-князьям Азова под началом с Мухаммед-Ходжой, таможникам и весовщикам, заставщикам и караульщикам, многим людям, идущим по какому-нибудь делу, всем.

Так как обладающий этим ярлыком руководитель государства и народа Венеции обратился к нам с прошением, говоря, чтобы его купцы приезжали в Азов, проживали там и возводили дома, а при совершении торговых сделок платили в нашу казну по закону ханский торговый налог, мы, выслушав его прошение и признав его исполнимым, объявляем низинное место в Азове, что позади церкви госпитальеров, на берегу реки Дон, отданным нами в его пользование с тем, что приезжающие купцы проживали там и возводили дома, а при совершении торговых сделок платили в нашу казну по закону ханский торговый налог.

Отныне и впредь венецианские купцы, приезжающие к нам на кораблях и совершающие торговые сделки в городе Азове и других городах, пусть платят в нашу казну торговый налог в размере 3 процентов; если купля-продажа не производится, пусть никто не требует с них торгового налога. Также, у нас исстари не брали торговый налог с торговли драгоценными камнями, жемчугом, золотом, серебром, золотой канителью; и ныне пусть не берут.

Также, если какой-либо товар продается на вес, то от ханского таможника и консула выделяются соответственно по одному уполномоченному, которые стоят вместе, следят за точностью взвешивания и уплаты продавцом и покупателем в казну по закону торгового налога и весового сбора.

Также, стороны, совершающие между собой куплю и продажу, дают посреднику или принимают одна от другой задаток; такой задаток считается действительным и входит в стоимость покупки.

Также, если поссорится наш человек с венецианцем и один на другого подаст жалобу, то пусть наш правитель края и соответственно венецианский консул тщательно расследуют конфликт и определят меру ответственности каждого; и пусть не хватают невинного взамен виновного…

Выданы для постоянного хранения пайцза и алотамговый ярлык. Написан в год Обезьяны восьмого месяца в четвертый день убывающей Луны (9 сентября 1332 года), когда мы находились на Красном берегу у реки Кубань[13].

Уже один этот документ говорит о торжестве и неизменности законов, которые вряд ли можно охарактеризовать как «систематическое ограбление» и «беззаконное насилие». Благодаря тому что золотордынские власти в точности придерживались данных ими указов, в Золотой Орде стали частыми гостями не только купцы из Италии, а также купцы и путешественники из Скандинавии и Руси, Индии и Африки, Китая и Испании. Все они могли безопасно странствовать и прибыльно торговать под охраной ордынских законов на огромной территории от Черного и Азовского морей до Китая и Ирана. Н. Карамзин отмечает:

Близ Кафы находился еще знаменитый Могольский город Крым (коего именем назвали и всю Тавриду), столь великий и пространный, что всадник едва мог на хорошем коне объехать его в половину дня. Главная тамошняя мечеть, украшенная мрамором и порфиром, и другие народные здания, особенно училища, заслуживали удивление путешественников. Купцы ездили из Хивы в Крым без малейшей опасности и, зная, что им надлежало быть в дороге около трех месяцев, не брали с собою никаких съестных припасов, ибо находили все нужное в гостиницах: доказательство, сколь Моголы любили и покровительствовали торговлю!

Гостиницы, о которых пишет Н. Карамзин, — это постоялые дворы, «ямы», которые играли роль мест отдыха, почтовых и караульных станций. Эта система, так же как и слова «ямщик» и «караул», достались России в наследство от Золотой Орды. Ордынские власти уделяли пристальное внимание безопасности дорог и купцов, и торговля играла в экономике Золотой Орды самую значительную роль. Еще более подробно о торговых маршрутах Золотой Орды пишет в своем известном труде А. Якубовский:

По словам Ибн Баттуты, из Сарая до Хорезма (Ургенча) считалось в его время 40 дней пути. Ехали на телегах (четырехколесных арбах), однако на лошадях, согласно Ибн Баттуте, тогда вследствие скудости кормов не ездили, а запрягали верблюдов. Однако на отрезке пути «Сарай — Сарайчик» иногда передвигались и на лошадях, — тот же Ибн Баттута сам проехал на лошадях до этого места. Между прочим он обратил здесь внимание на один очень интересный факт: через реку Улу-су (Великая вода), — а это есть река Яик, или Урал, — был перекинут большой мост на судах подобно Багдадскому мосту, что несомненно было связано с оживленностью проходящей здесь дороги…

А. Якубовский приводит и другой маршрут, который использовался в равной степени и русскими, и восточными, и западными купцами. Говоря о маршрутной карте итальянца Франческо Бальдуччи Пегалотти, он отмечает:

Согласно Пегалотти, в первой половине XIV в., т. е. при Токта-хане и Узбек-хане, дорога из Таны на Астрахань (у него Gintarcan) длилась 25 дней на возах, запряженных волами, и 10-12 дней на телегах, запряженных лошадьми. Из Астрахани дорога шла на Сарай (Sara) водой, — имеется в виду, конечно, Сарай Бату, т. е. Старый Сарай, городище, которое в настоящее время известно под именем Селитренного. Дорога эта занимала всего один день. Из Сарая Бату караванный путь шел на Сарайчик (Saracanco). По словам флорентийского автора, здесь было две дороги — одна водная, другая сухопутная. Водой надо было ехать всего 8 дней, этот путь был удобнее и дешевле. Из Сарайчика дорога шла на Ургенч (Organci) и занимала всего 20 дней, причем возы были запряжены верблюдами. Здесь нельзя не отметить некоторое расхождение с Ибн Баттутой, который сам проехал в 1333 г. эту дорогу. Ибн Баттута ехал на верблюдах, причем быстрой ездой, и потратил на это 30 дней. Надо думать, что Пегалотти мог здесь ошибиться. Между прочим Пегалотти особенно подчеркивает, что Ургенч — оживленный торговый город. Из Ургенча дорога шла на Отрар (Oltrarre) также на возах, запряженных верблюдами. Путь этот проходили в 35-40 дней. Тот, кто не хотел по торговым целям заезжать в Ургенч, а считал более целесообразным двигаться прямо в Китай, мог взять более северную дорогу и, по словам Пегалотти, доехать до Отрара в 50 дней. Из Отрара дорога шла на Алмалык (Armalecco) и дальше через Камсу (Camesu), Ганчжоу (Gassai) в Ханбалык (Gamalecco), в Китай. Всего этот маршрут требовал 270 или 275 дней, т. е. 9 месяцев или 9 месяцев и 5 дней.

Издревле устоявшиеся культурные и деловые связи мусульманского мира могли быть нарушены, но не истреблены монгольским нашествием, хотя варварское взятие Багдада и убийство последнего халифа всех мусульман аль-Мустасима войсками ильхана Хулагу в 1258 году навсегда уничтожило последние остатки духовного единства мира ислама. Однако экономическое и культурное единство исламского мира вскоре восстановилось: возрожденными после нашествия международными маршрутами шли не только купцы и путешественники, но и поэты; не только разнообразные товары, но и книги, полные стихов и знаний.

Полного государственного расцвета, как в экономическом, так и в культурном смысле, Золотая Орда достигла, как мы уже сказали, в первой половине XIV века при хане Узбеке и его преемнике хане Джанибеке. После них, уже при хане Бердибеке, Орда вступила в период нестабильности[14], но при этом интересно, что находки кладов XIV века противоречат сложившему убеждению, что экономика Золотой Орды во второй половине века ослабла по внутренним причинам. Напротив, выясняется, что, несмотря на эпидемию Черной смерти — чумы и проистекавшую из этого бедствия политическую неразбериху, известную в русской истории как «чехарда ханов», — накануне своего разгрома войсками Тамерлана в 1390-х годах Золотая Орда переживала экономический подъем. В статье «Структура и распределение доходов среди населения Золотой Орды в 14-15 веках» московская исследовательница С. А. Саломатина пишет:

В отличие от Московской Руси, монетчики которой за сорок лет после 1380 года отчеканили монет не больше, чем один монетный двор Золотой Орды (Солхат-Крым) за 796 год хиджры (1394/1395), сосуществование на территориях Причерноморья и Поволжья различных хозяйственных укладов способствовало (или было причиной?) существования развитого рынка денег и развитых товарно-денежных отношений. Размеры кладов джучидских монет указывают на то, что в XIV в. в среднем на семью приходилось более 500 серебряных монет… Изменения в величине кладов говорят о том, что изменялось и количество денег в государстве. Оно выросло примерно в три раза за время правления Токтамыша… Цены на продовольствие и свидетельства о том, что прожиточный минимум семьи составлял порядка сотни денег в месяц, не позволяют связывать обладателей наличности в пределах 70-1500 денег с купечеством или феодальной верхушкой общества.

Практика уплаты жалованья за несколько месяцев, полгода, год, существовавшая в генуэзском казначействе Кафы в 1381 году, подсказывает, что подобными суммами располагал служилый люд, доходом которого было жалованье (стипендии, кормления, вакуф и т. п.), периодичность поступления которого не позволяла благосостоянию этих людей выйти за определенные пределы… Отождествление указанной группы кладов со статусом их владельцев как наемных работников и стипендиатов еще раз говорит о том, что историки недооценивают уровень социального развития в татарском государстве.

Даже с оговорками о специфике найма рабочей силы в средневековье необходимо понять, почему в «отсталом» государстве от 30 до 50 процентов населения существовало на периодические и фиксированные доходы — зарплату.

На берегах Средней и Нижней Волги к XIV веку расцвели наиболее густонаселенные города Золотой Орды: Булгар, Сувар, Биляр, Ашлы, Чаллы-кала, Джукетау, Кашан, Казань и другие. К югу по течению Волги вновь поднялись города Синбир (Симбирск), Арбуга, Мокши, Укек (Гулистан), Самар (Самара), Бурджан, Сары Тин (Царицын-Волгоград).

В нижнем течении Волги мы знаем о существовании в то время Хаджи Тархана (Астрахани), а также таких новых золотоордынских столичных городов, как Сарай аль-Махруса, Сарай аль-Джадид, Ак Сарай. На реке Урал (Яик) важную роль играл город Сарайчик, через который шла торговая магистраль из крымских городов в Хорезм и далее по Великому Шелковому пути. Культурная атмосфера золотоордынских городов вполне может быть описана такими стихами Мавляны Джелалетдина Руми:

Приди, приди, кто б ни был ты, приди,
Неверный ты, огнепоклонник или язычник,
Наш дом — это не дом отчаянья,
Даже если ты согрешил тысячу раз, все равно приди!
Что касается столичного города Сарай аль-Махруса на реке Ахтубе близ современного Волгограда, то арабский путешественник Ибн Баттута, поживший там в 1333 году, писал:

Город Сарай [один] из красивейших городов, достигший чрезвычайной величины на ровной земле, переполненный людьми красивыми базарами и широкими улицами. Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать объем его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полдня… и [все] это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов. В нем тринадцать мечетей для соборной службы; одна из них шафийская. Кроме того, еще чрезвычайно много [других] мечетей. В нем [живут] разные народы, как-то: Монголы — это [настоящие] жители страны и владыки ее; некоторые из них мусульмане; Асы, которые мусульмане; Кипчаки, Черкесы, Русские и Византийцы, которые христиане. Каждый народ живет в своем участке отдельно; там и базары их. Купцы же и чужеземцы из обоих Ираков, из Египта, Сирии и других мест живут в [особом] участке, где стена окружает имущество купцов.

А. Якубовский, который при всем научном восхищении ордынской культурой принадлежал по взглядам на Золотую Орду более к «карамзинистам», нежели к «соловьевцам», отдает должное высокому уровню ордынской городской культуры:

…Торговля в золотоордынских городах в силу географических особенностей и старых налаженных торговых связей с соседними странами развивалась в исключительно благоприятных условиях. Наиболее изученным из золотоордынских городов является Сарай-Берке, т. е. тот Сарай, который был основан при Берке (1255—1266) и куда при Узбек-хане (1312—1341) была перенесена из Сарай-Бату столица государства. «Рассказывал мне доблестнейший Шуджаэддии Абдеррахман Эльхорезми, толмач, — пишет ал-Омари, — что город Сарай построен Берке-ханом на берегу Тура некой реки [Итиля]. Он [лежит] на солончаковой земле, без всяких стен. Место пребывания там большой дворец, на верхушке которого [находится] золотое новолуние [весом]… Дворец окружают стены, башни да дома, в которых живут эмиры его. В этом дворце их зимние помещения. Эта река [Итиль], говорит он, размером в Нил, [взятым] три раза и [даже] больше; по ней плавают большие суда и ходят к Русским и Славянам. Начало этой реки в земле Славян. Он, т. е. Сарай, город великий, заключающий в себе рынки, бани и заведения благочестия[?], место, куда направляются товары. Посередине его [находится] пруд, вода которого [проведена] из этой реки. Вода его употребляется только на работы, а для питья их [вода берется] из реки; ее черпают для них [жителей] глиняными кувшинами, которые ставятся рядом на телеги, отвозятся в город и там продаются.

Другим выдающимся торговым городом Золотой Орды была, наряду с Солхатом (Старым Крымом) и Судаком, Кафа (Феодосия) на берегу Черного моря. Как и в Сарай-Берке, здесь господствовала полная веротерпимость и невмешательство в культурные и языковые особенности населявших ее жителей:

Здесь латиняне соседствовали с мусульманами (в том числе татарами), греками, армянами, евреями. До 1326 года в городе не было разделения этносов на кварталы. Когда ввели это правило, цитадель и так называемый «нижний город» стали местом расселения латинской колонии. Но еще в 1290 году грек Никита из Таны жил в одном доме с сирийцем Михаилом, а соседом лигурийца Пагано ди Чева был некий левантиец Джеламандино. Топография греческих и армянских армян свидетельствует, что до разрушения Кафы в 1307 году оба этноса проживали вместе с латинянами в центре города. Город имел свою мечеть и казия…

В конце 14 века выходцы с Востока живут в цитадели, а латиняне при случае обосновываются в посадах. Увеличение числа латинян и усиление позиций католической церкви в Восточном Крыму привели к созданию в 1318 году кафинской епископии (ее первым епископом стал францисканец Иероним), чей диоцез простирался от Варны до Волги. К 1287 году в Кафе сложилась каноническая организация францисканского ордена; в 14 веке начали свою деятельность церкви Св. Франциска и Св. Доменика при орденских монастырях (всего в городе в середине 15 века было семнадцать католических храмов, а в соседнем Солхате функционировал францисканский монастырь)[15].

Согласно сегодняшним археологическим и историческим исследованиям, в Золотой Орде насчитывалось до 100 торговых и ремесленных городов, причем старая и новая столицы — Сарай-Бату и Сарай-Берке «в 13-14 вв. разрослись до крупнейших городов Восточной Европы. Сарай-Берке с 200 000 жителями был одним из крупнейших городов тогдашнего мира»title="">[16], утверждает немецкий ученый Клаус Хеллер. Процветание этого города подтверждалось уже первыми научными раскопками, проведенными с 1843 по 1851 год полковником А. В. Терещенко, который в своем отчете писал:

На четырехугольном пространстве, имеющем окружность десять сажен и усаженном мелким кирпичом в ширину на пятнадцать с половиной сажен, находили во множестве: битую цветную и стеклянную посуду, чаши, чернильницы, куски кож, кожу, скроенную для сапог и башмаков, холст, шелковую материю, одежду — все это перегоревшее; ножи, ятаганы, шпажные клинки, топоры, заступы, сковороды, тазы, употребляемые при обрядном омовении, кочерги, трут, огнива, ножички, чугунные котлы, медные чаши, медные кубки, медные подсвечники, костяные прутики, употребляемые при вязании, обломки от ножниц, мониста, пережженную бумагу, ножики, березовую кору, перегоревшие цыновки, плетенные из травы «куга», гвозди, крючья, петли дверные, замки вставные и висячие, куски перегоревшего печеного хлеба, рожь, пшеницу, орехи, грецкие и обыкновенные лесные, чернильные орешки, жолуди, миндаль, изюм, чернослив, сливы, винные ягоды, сладкие рожки, персики, фисташки, гвоздику, перец, бобы, сарацинское пшено и частью кофе… В трех каменных подвалах на этом месте лежали кучей: куски кристалла, краски — синяя желтая, голубая, зеленая, красная и белая; кольцо от хомутов и уздечки, удила, цепи железные, подковы, железные втулки от колес, смола, листы меди, оселки, точильные бруски, грифельные дощечки, камни для растирания красок, глиняные кегли и шары, медная проволока, мотыги, сера, квасцы, селитра, просо. По разнородности найденных на одном месте предметов можно полагать, что тут был базар, внутри которого могло находиться каменное складочное место для товаров, какое бывает почти во всяком азиатском городе.

Возникает естественный вопрос: куда же делось все это городское великолепие — куда делись архитектурные памятники, да и сами города Золотой Орды? Где дворцы ханов и вельмож, где соборные мечети и минареты, где, наконец, изразцовые общественные бани, канцелярии, прочие здания гражданского назначения, о которых так много пишут очевидцы и историки? Один ответ на это дает А. Якубовский:

Чтобы в развалинах древнего города можно было найти такое огромное количество предметов, необходима была какая-то катастрофа, после которой жители покинули бы свои жилища, свое имущество, да и самый город. Известно, что такая катастрофа и произошла с Сарай-Берке, когда в 1395 г. Тимур (Тамерлан) после разгрома золотоордынского войска разрушил прекрасную столицу почти до основания.

Другой причиной заброшенности золотоордынских городов была эпидемия чумы, пришедшая в Золотую Орду в 40-х годах XIV века[17]. Если о воздействии Черной смерти на цивилизацию, культуру и экономику Европы написаны тома и тома научных сочинений, то в отношении Золотой Орды это бедствие часто просто замалчивается, хотя опустошение, произведенное чумой, самым трагическим образом сказалось на торговой и ремесленной культуре ордынской городской цивилизации. В результате чумы и последовавшей за эпидемией политической нестабильности в Орде города приходили в полнейший упадок; нашествие Тамерлана довершило разгром, и уже в XV веке волжские путешественники видели только печальные остатки прежнего великолепия главных городов Золотой Орды.

Но и эти остатки не были пощажены ни временем, ни людьми. Золотоордынские городища были окончательно погублены варварскими раскопками, но и до этого ордынский кирпич послужил строительным материалом для нынешних волжских городов — Астрахани, Саратова, Самары, Ульяновска, Волгограда и других. Археолог В. Г. Рудаков пишет:

Монументальные постройки золотоордынских городищ, во множестве разбросанные по всему Нижнему Поволжью, оставались нетронутыми до конца 16-го века. Но в 1588 году царем Федором Иоанновичем было велено «ломать мизгити и полаты в Золотой Орде и тем делати город» Астрахань. В это время были разрушены почти все наземные сооружения ордынских городищ, расположенных в нижнем течении Ахтубы и в дельте Волги, в том числе руины города, получившего позднее в научной литературе наименование — «Селитренное городище». Прочный, прекрасного обжига золотоордынский кирпич, именуемый в народе «мамайским», свозился для строительства астраханского кремля, собора и других сооружений… Для «городового дела» с городища вывозилась даже известь. Разрушение построек города продолжалось и в следующем столетии. Например, в 1631 году для строительства второй астраханской крепости — Белого города — воеводами были «велено кирпич брать на Ахтубе, и ханскую мечеть и дом ханский ломать, чтобы было на построение довольно как белого камня, так и железа от Ахтубы»… Жители… в поисках кладов и с целью добычи кирпича для постройки своих домов и хозяйственных сооружений продолжали разрушать городище. В конце 18 — начале 19 века добыча кирпича из развалин для строительства и продажи «носила характер вполне организованный: этот кирпич целыми судами направлялся в Астрахань» (Н. П. Загоскин. 1884)[18].

Что же удивительного, что от золотоордынских городов остались одни рвы, в которых продолжают свою работу археологи? Удивительно иное — что в татарстанском заповеднике Великие Болгары вопреки всему сохранились не только руины замечательных памятников булгарского зодчества золотоордынской эпохи, но и целые сооружения: Малый минарет, Черная палата, Ханская усыпальница, остов и стены Великой соборной мечети… Там, над торжественным покоем волжской стремнины, глядя на противоположный горный, поросший лесом берег Волги, особенно проникаешься тем кровным историческим сознанием, что торговая, ремесленная, даже государственная культура Золотой Орды не исчезла без следа в истории многонациональной России, но продолжает оставаться основой старинной кладки знаменитых волжских городов, в скрытой пентатонике и энергетике фортепианных концертов Сергея Рахманинова и, конечно, в декоративном, изобразительном и поэтическом искусстве, причем не только тюркских народов России, но и самого русского народа. Как пишут современные историки искусства:

С середины 14 века художественные достижения ордынского серебра получают резонанс в Москве, о чем свидетельствует «цитатный» характер заимствований в орнаментике золотого оклада иконы «Богоматери Млекопитательницы» Новодевичьего монастыря. Здесь на полях оклада узор составлен из многократно оттиснутого слова «Аллах», выполненного почерком «насх»… Золотоордынские заимствования другого рода можно видеть в орнаментальных маргиналиях панагий Желтикова и Кирилло-Белозерского монастырей… Нет оснований сомневаться, что волнами «восточных заимствований» русские мастера обязаны не «ордынскому транзиту», а живым контактом с ремеслом городов Поволжья («сарайская» линия) и Крыма («сурожская» линия)[19].

Наследие Золотой Орды прослеживается далее не только в русской культуре и языке, не только в принципах русского военного строительства, но и в деле государственного управления:

В Посольском Приказе в Москве долгое время существовала специальная «Татарская канцелярия», где продолжительное время сохранялось влияние золотоордынской делопроизводственной традиции и тюрко-татарского письменного языка. Характерно, что при составлении текстов самих русских грамот также использовались калькированные переводы терминов и формул золотоордынского происхождения[20].

О влияниях культуры Золотой Орды на культуру России можно написать не одну книгу: известно, что даже историческая «шапка Мономаха» — ордынского происхождения. Из языка Золотой Орды, знакомого русским еще с половецких времен[21], в русский язык перешло множество слов и терминов: дорога, атаман, казак, курень, колчан, есаул, булат, улан, ковыль, сапог, епанча, телега, хоругвь, богатырь, сабля, жемчуг, базар, магазин, товар, таможня, алтын, безмен, амбар, аршин, кирпич, фитиль, ковер, тюфяк, диван, утюг, карандаш, кафтан, сарафан, халат, доха, армяк, башлык и другие. Многие старинные образцы вооружений и предметов обихода в московской Оружейной палате и петербургском Эрмитаже несут на себе чекан Золотой Орды, вплоть до имени «Аллах», выгравированном на русских шлемах и доспехах. Наследие Золотой Орды проявляется и в государственном управлении — от государственной переписи до единообразного и систематического налогообложения.

Однако самым важным уроком Золотой Орды, повлекшим за собой расцвет русской культуры, представляется все же ее всеобъемлющая веротерпимость, поскольку главным хранилищем русской духовности и культуры в XIII-XIV веках были все же не княжеские палаты и крестьянские хижины, а православные монастыри, полностью избавленные Ордой не только от налогов, но от любого вмешательства со стороны. Именно защита православных монастырей и священнослужителей от всех внешних невзгод и создала условия для расцвета русской православной иконописной, декоративной, литературной культуры! Хан Узбек, прославленный в мусульманских анналах тем, что окончательно утвердил ислам на подвластных Золотой Орде степных просторах, выдал свою сестру за русского князя[22] — так далеко простиралась веротерпимость этого правоверного мусульманина! При всех оговорках относительно подлинности нижеследующего ярлыка хана Узбека митрополиту Петру, он лишь повторяет положения других, безусловно подлинных ярлыков всей золотордынской эпохи:

А се Ярлык Язбяка Царя, Петру Митрополиту, всея Руссии чюдотворцу.

Вышняго и безсмертнаго Бога силою и волею и величеством и милостию его многою. Язбяково слово.

Всем нашим Князем великим и средним и нижним, и сильным Воеводам и Вельможам, и Князем нашим удельным, и Дорогам славным, и Польским Князем высоким и нижним, и Книжником, Уставодержальником, и учительным людским Повестником, и Сбирателем, и Баскаком, и Послом нашим, и Гонцом, и Данщиком, и Писцом, и мимоездящим Послом, и Ловцом нашим, и Сокольником, и Пардусником, и всем людям, высоким и нижним, малым и великим, нашего царства, по всем нашим странам, по всем нашим улусам, где наша, Бога безсмертнаго силою, власть держит и слово наше владеет.

Да никто же обидит на Руси соборную церковь Митрополита Петра, и его людей и церковных его; да никто же взимает ни стяжаний, ни имений, ни людей. А знает Петр Митрополит в правду, и право судит, и управляет люди своя в правду, в чем ни будь: и в разбои, и в поличном, и в татьбе, и во всяких делах ведает сам Петр Митрополит един, или кому прикажет. Да вси покоряются и повинуются Митрополиту, вся его церковные причты, по первым изначала законом их, и по первым грамотам нашим, первых Царей великих грамот и Дефтерем.

Да не вступаются в церковное и Митрополиче никто же, занеже то Божие все суть; а кто вступится в наш ярлык и наше слово преслушает, тот есть Богу повинен, и гнев на себя от него приимет, а от нас казнь ему будет смертная. А Митрополит правым путем ходит, да правым путем пребывает и спешится, да правым сердцем и правою мыслию вся своя церковная управляет и судит и ведает, или кому повелит таковая деяши и управляти.

А нам в то не вступатися ни во что, ни детям нашим, ни всем нашим Князем нашего царства и всех наших стран, и всех наших улусов; да не вступаются никто же, ни чем, в церковныя и в Митрополичи, ни в волости их, и в села их, ни во всякия ловли их, ни в борти их, ни в земли их, ни в улусы их, ни в лесы их, ни во ограды, ни в волостныя места их, ни винограды их, ни в мельницы их, ни в зимовища их, ни в стада их конныя, ни во всякия скотския стада, но вся стяжания и имения их церковныя, и люди их, и вся причты их, и вся законы их уложенные старые от начала их — то все ведает Митрополит, или кому прикажет; да не будет ничто же перечинено, или порушено, или кем изобижено; да пребывает Митрополит в тихом и кротком житии безо всякия голки; да правым сердцем и правою мыслию молит Бога за нас, и за наши жены, и за наши дети, и за наши племя. И мы бо такоже управляем и жалуем, якоже и прежние Цари Ярлыки им давали и жаловали их; а мы, по томуж пути, темиж Ярлыки жалуем их, да Бог нас пожалует. заступит; а мы Божия брежем, и даннаго Богу не взимаем, а кто взимает Божия, и тот будет Богу повинен; а гнев Божий на него же будет, а от нас будет казнен смертною казнью; да то видя, и иныя в боязни будут.

А поедут наши Баскаки, и Таможники, Данщики, Поборщики. Писцы, — по сим нашим грамотам, как наше слово молвило и уставило, да все будут целы соборные церкви Митрополичи, ни кем, ни от кого не изобижены вся его люди и вся его стяжания, как ярлык имеет: Архимандриты, и Игумены, и Попы и вся причты церковныя, ни чем ни кто да не будет изобижен. Дань ли на нас емлют, или иное что ни буди: тамга ли, поплужское ли, ям ли, мыт ли, мостовщина ли, война ли, ловитва ли коя ни буди наша; или егда на службу нашу с наших улусов повелим рать сбираши, где восхотим воеваши, а от соборныя церкви и от Петра Митрополита ни кто же да не взимает, и от их людей и от всего его причта: те бо за нас Бога молят, и нас блюдут, и наше воинство укрепляют; кто бо того и преж нас не ведает, что Бога безсмертнаго силою и волею живут все и воюют, то все ведают. И мы, Богу моляся, по первым же царей грамотам, грамоты им давали жалованный, а не изыначивали ни в чем. Как то было преж нас, так молвя, и наше слово уставило.

По первому пути которая дань наша будет, ни запросы наши накинем, или поплужное, или Послы наши будут, или кормы наши и коней наших, или подводы, или корм Послов наших, или наших Цариц, или наших детей, и кто ни есть, и кто ни будь, да не взимают, да не просят ничто же; а что возмут, и они отдадут назад третицею, аще будет взяли за нужду великую; а от нас им будет не кротко, а наше око тихо на них не смотрит. А что будут церковный люди, ремесленицы кои, или Писцы, или каменные здатели, или древянные, или иные мастеры каковы ни буди, или Ловцы какова лова ни буди, или Сокольницы, а в то наши никто не вступаются и на наше дело да не емлют их; и Пардусницы наши, и Ловцы наши, и Сокольницы наши, и Побережницы наши да не вступаются в них, и да не взимают у них их дельных орудий, да не отнимают ничего же. А что закон их, и в законе их церкви, и монастыри, и часовни их, ничем да не вредят их, ни хулят; а кто учнет веру хулити или осуждати, и тот человек не извинится ни чим же и умрет злою смертию.

А что Попы и Дьяконы их, един хлеб ядят, и во едином дому живут, у кого брат или сын, и тем, по томуж пути, наше жалованье; ож кто будет от них не выступил, а Митрополиту не служит, а живет тот себе именем поповским, да отыимается, но дает дань. А Попы, и Дьяконы, и причты церковные пожалованы от нас по перьвой нашей грамоте, и стоят молящеся за нас Богу правым сердцем и правою мыслию; а кто учнет не правым сердцем о нас молитися Богу, то грех на нем будет. А кто будет Поп, или Диакон, или Причетник церковный, или Людин, кто ни буде, откуду ни есть, Митрополиту похотят служити и о нас Бога молити, что будет о них у Митропопита в мысли, то ведает Митрополит.

Так слово наше учинило, и дали есмя Петру Митрополиту грамоту сию крепости ему для, да сию грамоту видяще и слышаще вси людие, и все церкви, и все монастыри, и все причты церковные, да не преслушают его ни в чем, но послушни ему будут, по их закону и по старине, как у них изстари идет. Да пребывает Митрополит правым сердцем, без всякия скорби и без печали, Бога моля о нас и о нашем царстве. А кто вступится в церковное и в Митрополичье, и на того гнев будет Божий, а по нашему великому истязанию не извинится ничим же, и умрет злою казнью.

Так ярлык дан. Так молвя, слово наше учинило. Таковою крепостию утвердило Заечьего лета, осеньняго перваго месяца 4 Ветха. На полиих писан и дан[23].

Для наиболее упорных скептиков, которые могут усомниться в беспристрастности автора этого предисловия, хотелось бы добавить еще одну пространную цитату — на сей раз из трудов православного писателя и священника Макария Булгакова, который воздает должное не только невмешательству ханов в церковные дела, но и ханской защите прав православия на Руси[24]:

Права и льготы, какие предоставляли ордынские ханы Русской Церкви и духовенству в своих ярлыках, были следующие:

1. Ярлыки охраняли святость и неприкосновенность веры, богослужения и законов Русской Церкви. «Кто веру их (русских) похулит или ругается, тот ничем не извинится и умрет злою смертию… Что в законе их иконы и книги или иное что, по чему Бога молят, того да не емлют, ни издерут, ни испортят» (ярлык Менгу-Темира). «Вся законы их уложенные старые от начала их — то все ведает митрополит или кому прикажет; да не будет ничто же перечинено, или порушено, или кем изобижено… Да все будут целы соборныя церкви митрополичи, никем, ни от кого не изобижены… Что закон их и в законе их церкви, и монастыри, и часовни их, ничем да не вредят их, ни хулят; а кто учнет веру хулити или осуждати, и тот человек не извинится ничим же и умрет злою смертию» (ярлык Узбека).

2. Ярлыки охраняли неприкосновенность всех лиц духовного звания, а также всех церковных людей, т. е. мирян, находившихся в церковном ведомстве и живших на церковных землях, и, наконец, всего церковного имущества. «Да никто же обидит на Руси соборную Церковь митрополита Петра, и его людей, и церковных его; да никто же взимает ни стяжаний, ни имений, ни людей… Вся его люди и вся его стяжания, как ярлык имеет: архимандриты, и игумены, и попы, и вся причты церковныя, — ничем никто да не будет изобижен… Что будут церковные люди: ремесленницы кои, или писцы, или каменные здатели, или деревянные, или иные мастери каковы ни буди, или ловцы какова лова ни буди, или сокольницы, — а в то наши никто не вступаются и на наше дело да не емлют их; и пардусницы наши, и ловцы наши, и сокольницы наши, и побережницы наши да не вступаются в них и да не взимают у них их дельных орудий, да не отнимают ничего же… Да не вступаются никто же ничем в церковный и в митрополичи, ни в волости их и в села их, ни во всякия ловли их, ни в борти их, ни в земли их, ни в улусы их, ни в лесы их, ни в ограды их, ни в волостныя места их, ни в винограды их, ни в мельницы их, ни в зимовища их, ни в стада их конныя, ни во всякия скотския стада» (ярлык Узбека). «Что церковныя земли и воды, домы, огороды, винограды, мельницы, зимовища, летовища, того у них никто ничего не замают, ни насилуют над ними; а кто будет что взял, и он отдаст безпосульно» (ярлыки Менгу-Темира, Тайдулы, Бердибека и Тюляка). В ограждение же жизни и собственности церковных людей сказано в одном ярлыке: «А кого наших послов или пошлинников убиют церковные люди над своим добром, тому телева нет; а кого наш убиет церковных людей, и тот сам смертию да умрет» (ярлык Тюляка).

3. Ярлыки освобождали все духовенство, а также церковных людей и церковные имущества от всякого рода податей, пошлин и повинностей ханам. «Во всех пошлинах не надобе им (духовным) ни котора царева пошлина, ни царицына, ни князей, ни рядцев, ни дороги, ни посла, ни которых пошлинников, ни которые доходы» (ярлык Менгу-Темира). «Дань ли на нас емлют или иное что ни буди: тамга ли, поплужское ли, ям ли, мыт ли, мостовщина ли, война ли, ловитва ли коя ни буди наша или егда на службу нашу с наших улусов повелим рать сбирати, где восхотим воевати, а от сборныя Церкви и от Петра митрополита никто же да не взимает, и от их людей, и от всего его причта… По первому пути которая дань наша будет, или запросы наши накинем, или поплужное, или послы наши будут, или кормы наши и коней наших, или подводы, или корм послов наших, или наших цариц, или наших детей, и кто ни есть и кто ни будь, да не взимают, да не просят ничто же; а что возмут, и они отдадут назад третицею, аще будет взяли за нужду великую» (ярлык Узбека). «Весь чин поповский и вси церковнии люди, какова дань ни буди, или какая пошлина, или которые доходы, или заказы, или работы, или сторожа, или кормы, ино тем церковным людем ни видети, ни слышати того не надобь… Не надобь ему (митрополиту), ни его людем, ни всем церковным богомольцам, попом, и чернецом, и бельцом, и их людем, от мала и до велика, никакова дань, ни которая пошлина, ни корм, ни питие, ни запрос, ни дары, ни почестья не воздают никакова; ни служба, ни работа, ни сторожа, ни которые доходы, ни поминки, ни поклонное, ни выход, ни полетное, ни становое, ни въездное, ни мимоходное на дорозе послу, ни баскаку, ни которому моему пошлиннику» (ярлык Тюляка). «А что церковныя люди: мастеры, сокольницы, пардусницы или которыя слуги и работницы, и кто ни будет их людей, тех да не замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу» (ярлык Менгу-Темира). «А в церковных домех никто же не ставится, ни рушити их; а кто ся в них имеет ставити или рушити их учнет, и тот во гресех да будет и умрет злою смертию» (ярлыки Бердибека и Тюляка). Вместе с духовными лицами освобождались от всякого рода повинностей и их братья и сыновья, но только в таком случае, когда жили не в разделе с ними: «Попове, един хлеб ядуще и во едином месте живуще, и у кого брат или сын, и те по тому ж пожалованы будут; аще ли от них отделилися, из дому вышли, и тем пошлины и дани давать» (ярлыки Менгу-Темира и Узбека).

4. Ярлыки освобождали духовенство и церковных людей от всякой ответственности пред властями и судами гражданскими во всех делах, даже в разбое и душегубстве, и подчиняли этих людей только власти и судам церковным. «Знает Петр митрополит в правду, и право судит, и управляет люди своя в правду, в чем-нибудь: и в разбои, и в поличном, и в татьбе, и во всяких делах, ведает сам Петр митрополит един, или кому прикажет. Да вси покаряются и повинуются митрополиту, вся его церковныя причты, по первым изначала законом их и по первым грамотам нашим… Вся своя церковная управляет (митрополит), и судит, и вадает или кому повелит таковая деяти и управляти. А нам в то не вступатися ни во что, ни детям нашим, ни всем нашим князем нашего царства, и всех наших стран, и всех наших улусов» (ярлык Узбека). «Кто учинит татьбу, или ложь, или иное какое злое дело, а не имешь (митрополит) того смотрити, или слуги твои почнут какову нужу церковным людем твоим творити, ино то на тобе, и ты сам ведаешь, каков ответ Богу за то воздаши, и тот грех на тобе, а мы о том ничто же не имеем» (ярлык Тюляка). «Кто разбоем, и татьбою, и ложью лихое дело учинит каково, а не имешь того смотрити, и ты сам ведаешь, что будет тебе от Бога» (ярлык Бердибека).

По какому побуждению и с какою целию монгольские ханы давали такие права и льготы русскому духовенству — это объясняют они сами в своих ярлыках: «Да не вступаются в церковное и митрополичье никто же, занеже то Божие есть все… Мы жалуем их ярлыки, да Бог нас пожалует, заступит; а мы Божия брежем и данного Богу не взимаем… да пребывает митрополит в тихом и кротком житии, без всякия гонки, да правым сердцем и правою мыслию молит Бога за нас, и за наши жены, и за наши дети, и за наше племя…» (ярлык Узбека). «Мы пожаловали попов, и чернцов, и всех богодельных людей, да правым сердцем молят за нас Бога и за наше племя, без печали, и благословляют нас… да не кленут нас, но в покои молятся за нас… Аще ли кто имать неправым сердцем за нас молити Бога, ино тот грех на нем будет» (ярлык Менгу-Темира)… Все эти объяснения ханов мы признаем за сущую правду, а отнюдь не за притворство.

Теперь, вкратце рассказав о главных проявлениях государственной культуры Золотой Орды, мы можем сказать несколько слов и о самой золотоордынской поэзии. В нашу книгу, кроме произведений анонимных авторов, вошли образцы творчества таких поэтов Золотой Орды, как Кутб, Хорезми, Хисам Кятиб и Сайф-и Сараи.

Все они писали на старинном тюркском языке, который в рамках нашего предисловия, не вдаваясь в глубины языкознания, можно было бы назвать огузо-кипчакским[25]. В этом смысле все поэты, которые создавали свои бессмертные произведения в Сарай-аль-Махруса и других поволжских городах, в Хорезме, и даже в Иране и Египте, являются литературными классиками татарского и всех других тюркских народов, чьи предки когда-то жили на территории Великого государства. Стихи в этой книге переведены с чрезвычайно близких к золотоордынским по языку старотатарских текстов, опубликованных в XIX веке со старинных рукописей, которые и сегодня обнаруживаются археографами в татарских деревнях Поволжья и Приуралья.

Очевидно, что на золотоордынскую поэзию, являвшуюся продолжением и развитием тюркской письменной поэзии кашгарца Юсуфа Баласагуни (XI в.), туркестанца Ходжи Ахмеда Яссави (XII в.) и погибшего при взятии монголами города Биляр в 1236 году волжского булгарина Кул Гали, оказывали в XIII и XIV веках влияние и великие поэты остального мусульманского мира.

Среди этих поэтов — Амир Хосров, который, происходя из Мультана в Синде, сам наполовину являлся тюрком. Его поэтическое наследие и наследие других великих поэтов той эпохи — конийца и тюрка Джалаледдина Руми с его «Маснави» и ширазца Муслех Ад-Дина Саади с его бессмертными произведениями «Бустан» и «Гулистан», написанными в 1256—1258 годах, — стали неисчерпаемым источником вдохновения для поэтов Золотой Орды.

Все они творили в течение XIV века — блистательного века золотоордынской истории. Увы, мы практически ничего не знаем о поэтах поволжских территорий Золотой Орды в предыдущем, XIII веке — уже потому, что культура Волжской Булгарии, в начале этого века давшая миру великую поэму Кул Гали «Сказание о Юсуфе», перенесла от монгольского нашествия воистину великое потрясение. Другое дело, что с налаживанием связей между Золотой Ордой и мамлюкским Египтом многие булгаро-кипчакские произведения стали появляться именно там, в Каире и Александрии.

Там, например, созданы на тюркском наречии в XIII веке такие книги, как арабско-тюркский словарь «Тарджимани Тюрки ва Араби» (1245); Абу Хайян ат-Тюрки (1265—1344) и Джамаледдин Абу Мухаммад Абдулла ат-Тюрки тогда же создали в Египте словарь «Китаб ал-Булгат аль-Мештак фил-Люгат ат-Тюрк валь-Кипчак». Примерно в то же время на булгаро-кипчакский язык был переведен бессмертный дастан «Шах-наме» Фирдоуси. Естественно, что самый, быть может, тонкий и изящный поэт Золотой Орды Сайф-и Сараи, бежав из столицы Золотой Орды от ужасов Черной смерти и политического неспокойствия в мамлюкский Египет, нашел там среду, в которой его творчество не оторвалось от родной почвы.

О нем, как и о других поэтах этой книги, известно немного: он родился на берегу Волги, в городе Камышлы, в котором угадывается современный Камышин. Поэт затем жил и творил в столице, городе Сарай-аль-Махруса на Ахтубе, странствовал по землям Золотой Орды, а затем переселился в Египет. Известно, что в 1393 году поэт был еще жив. Помимо газелей, коротких стихотворений и трагической поэмы «Сухейль и Гульдурсун», помещенных в этой книге, ему также принадлежит чрезвычайно значительный труд — вольный перевод на тюркский язык «Гулистана» великого Саади.

Другими значительными поэтами Золотой Орды XIV века были Кутб, который в Белой Орде переложил на свой родной язык поэму «Хосров и Ширин» Низами, и Хорезми с его «Мухаббат-наме» — «Посланиями о любви». На фоне таких помещенных в нашей книге религиозно-назидательных сочинений, как «Кисекбаш» и «Сказание о лани», его стихи о любви и радостях жизни подчеркивают, насколько разнообразна была золотоордынская поэзия, которая не чуралась ни светской беседы, ни застольной песни, ни проникновенной религиозной проповеди.

О Хорезми известно лишь то, что можно почерпнуть из его произведения, которое было посвящено одному из областных правителей Золотой Орды, родственнику хана Джанибека Мухаммаду Ходже-беку, и написано было в низовьях Сыр-Дарьи, по всей видимости в столице Хорезма — Ургенче. Его послания и газели завершаются рассказом о дальних странствиях самого поэта, который побывал и в Византии, и в Сирии. Самое же удивительное в данном поэтическом рассказе — это призыв, обращенный к мусульманам, которые, как и сегодня, так часто подпадали в его время под власть надменного невежества:

Зажги ж свечу во тьме и мусульманству
Учись у христиан — в досаду чванству!
Одни эти строки показывают, что мусульмане минувших веков сознавали, насколько духовно близки истинное христианство и истинный ислам, которые, согласно Священному Корану, разделяют одно и то же трудное нравственное учение о любви к ближнему. Разве это случайно, что Иисус Христос являлся героем многих стихотворных произведений средневековой мусульманской эпохи — как в стихах несравненного Джалаледдина Руми, так и в сюрреалистической поэме «Царь-Череп» Хисама Кятиба, помещенной в этой книге? Думается, что люди, не справедливые к исламу и считающие всех его представителей нетерпимыми и далекими от других культур людьми, призадумаются над этими стихами, бережно хранившимися у мусульманских народов России и мира в течение семи веков.

В процитированном произведении Хорезми интересен и изображаемый им быт, когда он описывает реальное застолье у ордынского князя. Чаша в его посланиях — символ, о котором следует сказать особо. Чаще всего — это чаша мудрости, поэтому поэт и зовет ее чашей легендарного царя-мудреца Джамшида. Вино в его стихах — это духовная категория, что, впрочем, не исключает вполне реальных возлияний — их поэт также не обходит вниманием.

Помимо всего, важную роль в золотоордынском застолье играл аристократический этикет, взявший свое начало еще задолго до образования Великого государства. В своих впечатлениях от поездки к великому кагану монголов венецианский путешественник Марко Поло отмечал:

В том покое, где сидит великий хан посередине стоит чаша из чистого золота; входит в нее бочка вина; кругом нее, по углам, чаши поменьше. Из большой чаши вино или другой напиток разливается по золотым сосудам; а в каждом из них вина хватит на человек восемь или десять; один такой сосуд ставится на стол между двух человек, а у каждого своя чарка с ручкой, ею он и черпает вино из золотого сосуда[26].

Другое, но также чрезвычайно церемониальное застолье наблюдал в Сарае времен хана Узбека в 1333 году Ибн Баттута:

Потом приносят золотые и серебряные сосуды для питья…

Когда султан захочет пить, то дочь его берет кувшин в руку, присядет и потом подает ему кувшин. Он пьет, а затем она берет другой кувшин и подает его старшей хатуни, которая пьет из него. Потом она подает кувшин остальным хатуням по старшинству их. Затем наследник престола берет кувшин, кланяется и подает его отцу, который пьет (из него), потом подает хатуням и, наконец, сестре, кланяясь им всем. Тогда встает второй сын, берет кувшин, угощает брата своего и кланяется ему. Затем встают старшие эмиры, каждый из них дает пить наследнику престола и кланяется ему. Потом встают младшие эмиры и подают пить царевичам[27].

Удивительным произведением, сочетающим в себе глубину религиозного чувства с яркими и живыми осязаниями мира, является уже упомянутая нами выше таинственная поэма Хисама Кятиба «Царь-Череп». Об авторе ее известно лишь то, что он был писцом (кятибом), работавшим в канцелярии светского или религиозного лица. Как увидит читатель, его поэма вызывает одновременные ассоциации с «Гамлетом» Шекспира и «Божественной комедией» Данте, что дало повод исследователям искать параллели между мусульманским ренессансом Золотой Орды и первой зарей Ренессанса в Италии.

Зная, что во времена чумной эпидемии столица Золотой Орды была перенесена выше по Волге, в город под названием Гулистан (Сад Роз) близ современного Саратова, спрашиваешь себя, а где же что-то вроде золотоордынского «Декамерона», созданного Бокаччо, как известно, в сходных декорациях чумной эпидемии? В какой-то степени эту нишу заполняет сохранившееся прозаическое произведение Махмуда бин Али «Нахдж эль Фарадис», созданное в Хорезме в 1358 году, но ведь были — не могли не быть — и иные золотоордынские книги?

Неужели неизвестные нам пласты подобной литературы пропали навеки?

Есть, однако, надежда: неведомые нам прежде рукописи и сейчас обнаруживаются в библиотеках и книгохранилищах мира. Уже тех радужных осколков, которые сохранились в тысячелетней литературе татарского и литературах других тюркских народов России, довольно, чтобы представить себе все величие этой поэтической культуры.

В странах Востока в XIV веке было, конечно, немало поэтов, сравнимых с поэтами нашей книги по силе художественного видения и тонкой остроте чувств. Но с кем из западных современников можно было бы их сравнить и сопоставить?

Как ни удивительно — действительно разве что с Данте и Петраркой, о чьем творчестве наши поэты вполне могли быть и осведомлены, — достаточно вспомнить, насколько прочны и постоянны были связи между Генуей, Венецией и процветающими городами Золотой Орды.

Сказанное, конечно, не значит, что мы наблюдаем здесь прямое сюжетное влияние: слишком своеобразна золотоордынская поэзия и слишком глубоки ее корни в поэзии древнетюркской, арабской и персидской. Но оставим в стороне литературоведческий анализ — каждый читатель может составить о книге собственное мнение.

Завершая свое предисловие, переводчик хотел бы посвятить этот труд своему живущему ныне в иных мирах сыну Василию, — только сердечная боль и осязание его присутствия помогали продолжать работу над этой книгой в первый, тяжкий год отцовской утраты.

Переводчик, который не понаслышке знает, как шумит волжский ветер на вершине сохранившегося средневекового минарета Великого Болгара, хотел бы, чтобы читатели этой книги могли вместе с ним представить цветущую культуру городов Золотой Орды, в которых были не только величественные здания, шумные рынки и ремесленные мастерские, но и сады, полные роз, журчащих струй и, конечно же, соловьев: ведь все это было у нас, в России, — разве что семь веков назад!

Р. Бухараев

16 сентября 2004 г.

Москва

Кутб Вступление к тюркскому переложению поэмы Низами «Хосров и Ширин» 1340 год

* * *
Как много лет душа в неясной смуте
Вынашивала мысль о той минуте,
Когда я к шаху проявлю почтенье,
Свой труд ему представлю на прочтенье.
И сердце, победив души волненья,
Сказало мне: «О Кутб, оставь сомненья,
Дерзай, уж вечер жизни наступает,
Смолчишь — кто о труде твоем узнает?
Свершив, вслед Низами, свой труд великий,
Снеси его к подножию владыки,
Дастан[28] свой посвяти царю с царицей,
Чтоб милость их сошла к тебе сторицей».
Что ж, сердце — властелин над царством тела,
Душа ему перечить не посмела,
И внял я тотчас сердца повеленью,
Предав свои сомнения забвенью.
О шах, душою к истине ревнуя,
Из меда Низами сварил халву я.
По-тюркски вязь персидского узора
Я переплел для царственного взора
И зачерпнул из озера созвучий
Живой воды для радости могучей.
Шах снизошел ко мне, и свет Аллаха
Развеял тьму, и дух восстал из праха.
И речи соловей забылся в пенье,
И создал я вот это посвященье.
Хотел я, к сим вратам придя без страха,
Дар принести, достойный падишаха.
Пройдя в скитаньях беды и тревоги,
Я наконец достиг конца дороги.
Пускай была стезя моя неспешна,
Я прямо шел, а прямота безгрешна.
Сполна постиг я мудрость изреченья:
«Блажен достигший места назначенья!»
Аллах, не видя в замысле стяжаний,
Послал мне исполнение желаний.
Хвала Ему, я одолел дорогу,
Сбылись мои надежды, слава Богу.
Душе, как птице, был цветник дарован,
Кем стать ей, соловьем или вороной?
Но выбор прост, коль явь подобна чуду:
Ликуй, о соловей, — цветы повсюду!
Вселенский сад пронизан нежным чувством,
Коль ты влюблен, блесни своим искусством!
Любовь влюбленных учит красноречью,
И я стихами на любовь отвечу.
Ведь если есть любовь, совсем не диво,
Что соловья мольба красноречива!
Любовь — михраб[29] в мечети мирозданья,
С любовью постигай любви признанья.
В ком нет любви, тот мертвецу подобен:
Он к осознанью мира не способен.
Когда б Аллах послал любовь собаке,
Она б постигла речь, забыв о драке.
Когда бы не любовь, Земля б не стала
Кружить в пространстве, все бы отдыхала,
Прогнулись бы давно земные своды,
И в бездну провалились бы народы.
Когда б любовь морями не владела,
Чего б им было бушевать без дела?
Свет повидав, — «В чем тайна мирозданья?» —
Я вопросил у своего сознанья.
«Весь мир любовью движется от века, —
Услышал я. — В любви — суть человека».
Душа моя, познав любви стремленье,
Сменила холод сердца на горенье,
Начав дастан в любовной благостыне,
Вселенную к любви зову я ныне.

Хорезми «Мухаббат-наме», или Послания о любви 1354 год

* * *
Во имя Бога славя мирозданье,
Любви я посвятил свое созданье.
Жемчужинами небо осветил Он,
Казной любви людей обогатил Он.
И свет, и ночи тьма — Его созданье,
На слове Он восставил мирозданье.
Семь вышних сфер над золотою крышей
В шесть дней Он сотворил, Аллах Всевышний.
Он соколу находит в небе цаплю,
Луною полной делает Он каплю,
Он дарит взору родинки блаженство,
Создав кудрей и стана совершенство.
Он гиацинт растит в земле весенней,
Он розу поселяет между терний,
Алмаз творит из пыли Вещей властью,
Сухой камыш переполняет сластью.
Могуществом стремит Он реки в море,
Жемчужину рождает в тайном створе.
Пчеле предназначает розу лета,
Слугой лужайки ставит ветр рассвета.
По ветру рея, облака и тучи
Нисходят ливнем где велит Могучий.
Он повелел — и комара зуденье
Нимврода довело до исступленья.
Всесильный ураган во время оно
Он сделал скакуном для Соломона.
Дал Моисею посох и молитву,
Иосифа Он дал в цари Египту.
Он дал в друзья Иакову страданья,
Азара чадо спас Он от терзанья[30].
Короной для Исы Он солнце сделал,
Вознес Пророка Он в Свои пределы.
Стал Мухаммад среди пророков шахом,
За страсть свою возлюблен стал Аллахом.
И эта страсть святого Мухаммада
Отныне мне, безумному, награда.
Труд Хорезми благослови же, Вечный,
Да не остынет пыл его сердечный!
Поэт рассказывает о первой своей встрече
Как месяц к ночи, вышел в блеске славы
Бек Мухаммед Ходжа — орел державы.
Все изменилось по хозяйской воле:
Явились чаши — началось застолье.
Мотивом хусайни озвучив саз свой,
Певец такой газелью начал сказ свой:
Газель
Ты царственна, как кипарисы рая,
Как роза льнет к тебе, изнемогая!
Целую стан младого деревца,
Твою державность сердцем постигая.
В лучах лица жемчужины серег
Как звезды блещут, от любви сгорая;
Пушок ланит под мускусом кудрей —
Как в хищных лапах птенчик попугая.
Твои уста — как редкостный рубин,
Не всем доступна прихоть дорогая,
Пока есть миг, играй, прелестный друг,
Ко всем уловкам женским прибегая!
Твой глаз проворней тюркского стрелка,
Злей черного арканапрядь тугая,
Ты, как султан на троне красоты,
Лишь миг мне даришь, мной пренебрегая.
Бывает ли цветник без соловья?
Твоей красе — ценитель и слуга я.
Тебя опять в разлуке Хорезми
Глазами ищет, зренье напрягая.
Он рассказывает о том, что произошло потом
Сказал с улыбкой бек: «Поэт, без лести
Яви нам дар, достойный нашей чести!
В душе таишь ты жемчуг, блеск — во взгляде,
Персидские стихи в твоей тетради,
Переиграл ты многих в нарды страсти,
Ты сладкой речью держишь мир во власти,
Создай же ныне, выказав уменье,
На тюркском языке произведенье,
Чтоб на закате нашей жизни бренной
Мы этот дар оставили вселенной!»
«О государь! — я рек, целуя землю, —
Державному желанью сердцем внемлю.
Посильными стараньями своими
По всей земле твое прославлю имя!
Пока же, отдавая дань шербету,
Услышь газель, подобную рассвету».
Газель
За то, что лик твой схож с луной рассветной,
Я жизнь отдам признательною жертвой.
Пускай померкнет свет — краса твоя
Вселенную зальет волною светлой.
Когда бы полюбил тебя Платон,
Мир поразил бы мыслью искрометной;
Медовой речью залучила ты
В свои силки орла души бессмертной.
Покой и счастье создали вдвоем
Чудесный облик красоты заветной;
Позволь, я целый мир оповещу
О прелести красы твоей приветной,
Что Хорезми превыше царских благ
Своей улыбкой дарит мимолетной.
Маснави
В восторге подарил мне витязь властный
Двух аргамаков и халат атласный.
Вновь разгорелся пир, и вновь друг другу
Передавали чаши мы по кругу.
Миг улучив среди столпотворенья,
Такое я прочел стихотворенье:
Газель
Бог, давший душу нашей плоти бренной,
Тебя царицей сделал несравненной,
Меня он сделал изумленным небом,
Тебя же — солнцем красоты нетленной.
Создав тебя, Творец красу твою
Явил народу кыблою[31] священной,
Над кипарисом полную луну
Раскрыв бутоном красоты бесценной.
Бог, прелестью твоей мир озарив,
Сразил меня красою неизменной.
Иосиф был прекрасен, но стократ
Прекрасней ты его красы отменной!
Тебя, как и небесную луну,
Бог создал безупречно совершенной,
Он блещущие жемчуга любви
Извлек из росной капельки мгновенной
И, обездолив в мире Хорезми,
Тебя царицей сделал над вселенной.
Свод писем о любви, подарок миру.
Найдет свой путь к Дамаску и Каиру!
Создам я свод из десяти посланий,
За сим столом прекрасных ожиданий.
Два будут на фарси, во имя Бога.
К лицу тому атлас, кто знает много.
Отдам сначала славе бека дань я,
Потом возьмусь смиренно за посланья.
Мадхия[32]
Из рода Конырата лев державный[33],
С рожденья ты украсил род преславный:
Источник счастья и удачи кладезь,
Бек Мухаммед Ходжа — вселенной радость.
Ты наделил страну душой и блеском,
Величьем схож с владыкой Джанибеком[34]!
Войска твои, опора мусульманства,
Любые нищим отдадут богатства.
Душой — Мессия[35], Соломон — величьем,
Ты, как Юсуф[36], хорош своим обличьем.
Твой конь парит, как беркут, над державой,
Вселенную ты опоясал славой.
Когда б Хатам[37] узнал твои деянья.
Поцеловал бы землю в знак признанья.
Твой грозный взор сверкает, как зарница:
Узрев его, Юпитер покорится.
Народ спаял ты для труда и битвы,
С твоей камчи сочится кровь ловитвы.
Твои занятья — щедрость и геройство,
Воистину прекрасны эти свойства:
Дарами превосходишь ты Хатама,
Отвагою и мужеством — Рустама.
Коль недруг воевать с тобой возьмется,
О панцирь твой стрела его согнется.
На бой идешь ты в страсти благородной,
Как на овечье стадо волк голодный.
Рустамом я зову тебя по праву:
Мечом ты охранил свою державу.
Хвалу тебе Меркурия скрижали
Доселе исчерпать могли едва ли.
Как ни сверкают среди звездных гурий
Венера-музыкант, писец Меркурий,
Пусть лик твой блещет вящей добротою.
Пусть семь небес склонятся пред тобою.
Пусть Хорезми шлет Богу воздаянье,
Вознагради его за ожиданье,
Атлас я вышью звездной похвалою,
Я буду о весне писать зимою,
Здесь, во дворце, в раю благодеяний
Нам не сносить весенних одеяний…
Газель
В саду пустили чаши вкруговую,
Пируйте ж средь утех, как я пирую!
Слуга лужайки, утренний зефир
Разлил по саду сладость роз живую.
Иосифу сродни, они цветут,
Но осень их вернет в тюрьму глухую.
Рассыпаны по почве, лепестки
Горят, как яшма в руднике, впустую.
О роза рая! Выйди к нам на луг,
Не прячь в чертогах прелесть дорогую!
А мы — за бека чаши вознесем,
Что оказал нам ныне честь большую.
На поле брани он, как сам Али,
Являет нам отвагу молодую,
Лук натянув, своей стальной стрелой
И наковальню он пробьет литую.
О бек победоносный, чьи враги
Бегут, его завидев, врассыпную!
Великий бек мой, пусть Аллах твою
В преуспеянье длит судьбу благую,
Какой не наделил Он ни Ирак,
Ни Ханаан, ни землю остальную.
Совсем утратил разум Хорезми,
Душою позабыв юдоль земную.
Наставления поэта
О витязь, пей вино[38] и кушай сласти,
Пускай минуют жизнь твою напасти!
Вкушая радость, сбрось печалей бремя.
Пусть разум затуманится на время!
Ведь этот мир изменчив и конечен,
Для смертных этот мир, увы, не вечен.
Но не скупись на милость для народа,
Будь счастлив, как велит твоя природа!
Благодеянья множа раз от раза,
Да сохранит тебя Творец от сглаза!
За бека — от любви, а не от страха
Молитвы раб принес к стопам Аллаха.
И, похвалы закончив, в упованье
Берется он за первое посланье.
Послание первое
О царственная, землю покорила
Красы твоей воинственная сила.
Лик твой — навруз[39], о ангел откровенья,
Власами ты — как месяц разговенья.
Душой — Ширин, ты как Фархад для мира,
Ты превзошла волшебников Кашмира.
Завороженный родинкой твоею,
Жизнь в жертву принести не пожалею.
Стройна, как ель, не верь пустой молве ты:
Тому будь верной, кто хранит обеты.
Глаза твои разят, смеясь сквозь слезы,
Как на заре в саду смеются розы.
Как ни горел в огне желаний чистых,
Мне не досталось яблок серебристых.
Известна ты в Сарае и в Пекине,
Ты взором укрощаешь львов пустыни.
Как улыбнешься — сахар устыдится.
Как засмеешься — жемчуг устыдится.
Когда ж зальешься настоящим смехом,
Все мирозданье отзовется эхом.
Твой локон стоит тысячи красавиц,
Как сотня солнц пылает твой румянец,
Вскипает кровь моя, как от пожара,
От слез моих взбурлил бы ток Кавсара[40].
На что душа мне, если мы в разлуке?
На что мне жизнь в страдании и муке?
Сласть уст твоих мне как вода бессмертья,
Лобзанье ног — источник долголетья!
Краса твоя — вершина мирозданья,
Когда б она не знала увяданья!
Прекрасна ты — тебе дивятся очи,
Да сохранит тебя Аллах от порчи!
Ты, как луна, затмила звезд сиянье,
Так обрати ж на Хорезми вниманье!
Маснави
Налей же, кравчий, нам еще райхана[41]!
Да будет вечность так благоуханна!
Как ветер, пролетают дни и годы,
В засаде ждут нас беды и невзгоды.
Прекрасней, чем терпенье, нет занятья,
Но кто терпенья даст взаймы, о братья?
Послание второе
Снеси привет мой розе, легкий вестник,
Ей звезды — слуги, месяц ей — наперсник.
Коль повезет, душа ее смягчится,
Холодный взор любовью загорится.
Снеси привет красе неблагодарной,
Прелестнице жестокой и коварной,
Снеси привет прекрасной богатейке,
К ней и луна ревнует, к чародейке,
Той, что в заветных грезах оживая,
Вся с головы до ног — вода живая.
Скажи: «Твой стан что кипарисы рая,
Твой раб томится, от любви сгорая!»
Скажи, что: «Жизни сад — твой вид беспечный,
Порог твой — что Кавсар, источник вечный».
Скажи: «О лгунья с чистыми глазами,
Воруешь взглядом ты и лжешь слезами.
Куда ты дела искренность во взоре?
Естественности — чуть, жеманства — море!»
Скажи ей: «Раб твой изнемог от страсти,
Дождется ль он щедрот от шахской власти?
Прольет ли свет свой с неба то светило,
Что жемчугами землю расцветило?
Из алых уст я изопью ль однажды,
Страдающий от безнадежной жажды?»
Как счастлив тот, кто в жизни хоть когда-то
Уроки брал у этого хазрата!
Перед тобой готов на землю пасть я,
Прах улицы твоей — колодец счастья.
К рабу, царица, будь же справедлива,
Хоть раз о бедном вспомни молчаливо.
Тебе легко царить с казной такою,
А я стою с протянутой рукою.
Выказывая преданность без меры.
Не чаял я, что мне не будет веры.
Жизнь без тебя губительнее смерти,
Мне душу истерзали пытки эти.
Но сердцу есть отрада в сладкой муке
Не позабуду я тебя в разлуке.
Не прекращу о милости молиться,
Заря всегда придет, как ночь ни длится.
Себя обрел я в этом поклоненье,
Пусть Хорезми увидит снисхожденье,
Пусть истерзаюсь я ночной порою,
Но образ твой мне явится с зарею.
Маснави
Пускай Джамшида подадут нам чашу[42]
И мы утопим в ней всю горечь нашу.
Кто солнцем осветил простор вселенной, —
Зажег в душе моей огонь нетленный.
Я знаю, что терпенье — добродетель.
Да где ж его набраться, благодетель!
Послание третье
Как солнце, разгоняешь мрак земли ты,
Как райский сад, свежи твои ланиты.
Царица в царстве красоты великом,
Душой ты — Иисус. Иосиф — ликом.
Тому, как мед речей твоих струится,
Бутон цветка, раскрыв уста, дивится.
Стройней нет кипариса в мире этом,
Саму Луну ты затмеваешь светом.
Мир красотой ты освещаешь властно.
О Всемогущий Бог! Как ты прекрасна!
Твой завиток лишает мир рассудка,
Мятежный взор летит стрелой из лука.
И родинку твою — что с ней сравнится? —
Не заслужила зреть моя зеница.
Увидев лик твой — все теряют разум,
Сто шахов умерли б от счастья разом,
Два локона твоих — приют для сердца,
Молюсь в твоих ногах — куда мне деться?
Ты словно роза средь соперниц-злючек,
Но не бывает розы без колючек.
Умна, сладкоречива, тонкостанна,
Увы, ты, как цветок, непостоянна!
Уж столько раз слагал тебе газели
Поэт, живой от страсти еле-еле.
Не превращай, молю, страданий в муки,
К тебе в мольбе протягиваю руки,
Дай расскажу тебе в своей напасти,
Как Мухаммед Ходжа страдал от страсти.
Газель
Тебя прекрасней в свете нет, о светоч,
Моей тоске лекарства нет, о светоч!
К тому дерзнул я руку простереть,
Чего и видеть права нет, о светоч!
Кто сердца не отдаст тебе добром,
В том сердца никакого нет, о светоч!
Той, что с тобой сравняется красой,
Во всем подлунном мире нет, о светоч!
Пускай убьет влюбленного любовь,
За это кровной пени нет, о светоч[43]!
Ты позабыла Мухаммед-Ходжу,
Ему, как всем, почета нет, о светоч!
Тебя люблю я больше жизни. Ах,
В словах моих обмана нет, о светоч!
Где б Хорезми мог эту страсть воспеть?
Такого в мире сада нет, о светоч!
Маснави
Розовощекий кравчий, ради бога,
Сведи меня в край счастья и восторга!
Любимой прелесть прославляя пеньем,
Я растворюсь, объятый восхищеньем!
Терпенье — добродетель, только ныне
На сем пути терпенья нет в помине.
Послание четвертое
(написано на персидском языке)
Ты где, царица всех красавиц мира?
Весь мир несет любовь к стопам кумира.
Ты пальмой стана кипарис затмила.
Благоговеют пред тобой светила.
Мир покорив, в красе проводишь дни ты,
Прозрачней, чем вино, твои ланиты.
О гиацинт кудрей! О сердца стоны!
К устам ревнуя, блекнут роз бутоны.
Ты рядом с розой — море с каплей рядом.
Мир — ночь, а ты — луна с волшебным взглядом.
Трепещет кипарис, как ива в грозы.
Ушко твое — как лепесточек розы.
Сережек жемчуга, как звезды ночью,
Твой окружили лунный лик воочью.
Чело — что день, а прядь чернее мрака;
Как солнце, подбородок блещет ярко.
Смех уст твоих летит весны приветом,
Лицо твое затмило солнце светом.
От губ твоих умрет и Хызр бессмертный,
Ревнует к ним родник воды заветный.
Твой взор пьянящ и томен раз от раза,
Он чудотворнее любого сглаза.
Сравню твой ротик с муравьиным глазом,
Слепой в лучах твоих прозреет разом.
А талия твоя, почти незрима,
Как муравьиный стан, неразличима.
Луна тебе завидует, сгорая,
Перед тобой склонились ветви рая.
Ты превосходишь все тела вселенной,
Смеющейся свечой горя нетленной.
Шлют фимиам на города и веси
Душистые серебряные перси.
А мушка на твоих ланитах спелых —
Как негритенок среди лилий белых.
Без стрел и лука с вечным постоянством
Разишь ты мир кокетством и жеманством.
Красе твоих бровей, о радость взгляда,
Дивятся небеса и звезд плеяда.
Султанша, да не будет глаз, свободных
От чар твоих, Создателю угодных!
Меня сразив серебряною дланью,
Ты мудрость подвергаешь испытанью.
В саду любви нет роз, с тобой сравнимых,
Прекрасней ты всех благ вселенной зримых.
В твоих устах испил я пламень страстный,
Благословляю этот день прекрасный!
В руках у солнца повод жизни сущей,
Ты — солнце, конь твой — небосвод бегущий,
Сердца царей — в суме черезседельной,
Но безразлична ты к сей ноше ценной.
О сердце! Ты меня толкаешь к смерти,
Но в страсти старики юны, как дети.
Жизнь без тебя бесцельна, невозможна:
Как тело без души, она ничтожна.
Я в сети угодил твои, как птица,
Мне день и ночь несбыточное снится.
Когда придешь ты к Хорезми в объятья?
Тебя, как дервиш — шаха, жду опять я.
Я, прах, спрошу у бездны вод со страхом:
Что общего имеет жемчуг с прахом?
Но все ж, пока живу, ищу тебя я,
Стихом твое величье воспевая.
Где б ни была ты, в сердце ты, как прежде,
В любви и опьяняющей надежде.
Твой образ до зари речь вел со мною,
И на заре проснулся я с любовью…
В путь! Если любишь ты на самом деле,
То и в земной любви достигнешь цели.
Маснави
Эй, кравчий, разум мой взыскует кубка,
Нам ныне предстоит с тобой разлука!
В цветник снеси меня из сей пустыни,
К возлюбленной, истоку благостыни.
За кубок отдаю я оба мира,
Твое здоровье, устроитель пира!
Терпение, конечно, добродетель,
Но нет его на свете — я свидетель.
Послание пятое
О красота красот! Скажу, безумный:
Жеманный взгляд твой рушит мир подлунный.
Изысканнее всех на свете белом,
Душою ты прекрасна, как и телом.
Твой взор хмельной лишает разум страха,
В огне ланит сгорит и Друг Аллаха[44].
Твоей красой поражены, как тени
В раю укрылись гурии в смятеньи.
Прекрасней ты всех гурий и всех пери,
Тебе лишь сердце отворяет двери.
И ангела сразит твое обличье,
Явив свое врожденное величье.
Что жизнь сама, губ пламенеет спелость,
И меркнет пред тобой Венеры прелесть.
Несчастен я, ты счастлива сторицей,
Живу рабом я, ты живешь царицей.
Жизнь мню разбить я, как пустую чашу,
Бедняга нищий, что влюблен в султаншу.
Лекарство я ищу лишь в нашей встрече,
Сорняк, как я от жемчуга далече!
Куда б ни веял ветер волей Бога,
Он падает — у твоего порога.
Пылает сердце от проделок ветра,
Как жатва, с неба молнией задета.
Ты словно роза; родинка, невинна,
Черна, как у тюльпана сердцевина.
С тобою встреча мне дороже рая,
Лик твой горит, сиянье излучая.
Сдружиться с псами из ее округи —
Вот сердца цель, души желанье, други!
Сравню тебя с луной, с соцветьем пышным;
Тот, кто любим людьми, — любим Всевышним.
Опутан я любви твоей арканом,
Краса твоя сжигает мир сверканьем.
Как создал Бог тебя, в мгновенье оно
Стал по тебе я мучиться влюбленно.
Служа тебе, я не обрел почтенья,
Я не отведал сласти уваженья.
Но верность миру явится однажды,
Как чистая вода в разгаре жажды.
Когда твой лик нас озарит сияньем,
Зря не гордись своим очарованьем.
Пусть Хорезми исчез в своем кумире,
Но имя навсегда оставил в мире.
Маснави
О лунный образ, что светила краше,
Пусть пенное вино играет в чаше!
В занятье этом радость мы обрящем,
Пусть будет сердце живо настоящим!
Терпение пристойно страстотерпцу,
Но где, скажите, взять терпенья сердцу?
Послание шестое
О лунный образ, ты сосны стройнее,
Краса твоя как солнце, лишь светлее!
Пушок сих уст нежней, чем пух у пташки,
Под ним еще сладимей губ фисташки.
В очах твой образ отражен счастливый,
Как в водоеме — ветвь плакучей ивы.
В лугах твоих ланит, о роза рая,
Фазаны бродят, лапки обагряя.
Твой лик мне солнце заменил недаром,
Свет подбородка мир сжигает жаром.
Едва ты сядешь, мир замрет в смиренье,
Едва ты встанешь, настает смятенье.
Твое лицо — жасмин в сияньи взгляда,
Рай без тебя страшней любого ада.
Твой лик — зерцало солнечных сияний,
Твой стан взывает к блеску одеяний.
В кораллах зубки блещут жемчугами,
Глаза мерцают звездно под бровями.
Лишь простаки тебе цены не знают,
Слепцы не зрят, как жемчуга сверкают.
Из глаз моих струятся кровью слезы,
Лишь о тебе мои мечты и грезы.
Вздох удержи, о сердце, в грезе зыбкой,
Чтоб не покрыть лица зерцало дымкой.
В силках кудрей весь мир изнемогает,
Огнь лика твоего людей сжигает.
Стезя любви моей — на камне камень,
Но сердце-мотылек летит на пламень.
Ведь ведомо тебе, что жизнь конечна,
Зачем к моим мученьям ты беспечна?
Легко владыкам — полон мир рабами,
Легко цветам царить над соловьями.
Ты весела — яви же состраданье,
Царица, будь щедра на подаянье!
Я пойман в плен твоей любви арканом,
Ты можешь мир испепелить сверканьем.
О, как сияют очи нежным взглядом,
Когда я пребываю с милой рядом!
За образ твой благословляю зренье,
Бродя, следы твои ищу в терпенье.
Зачем рабу смирять свои желанья,
В тебе — любовь и кыбла мирозданья!
Любовь всегда секретами чревата,
Но сердце тайны сохраняет свято.
Ты — роза, раб твой — соловей поющий.
Так Хорезми — навеки раб твой сущий.
Маснави
Эй, кравчий, дай еще вина скорее,
Хатам-и Тая станем мы щедрее.
Кувшины вскроем, переполним чаши,
И в харабате[45] спустим деньги наши!
Скажу: нет ничего терпенья краше,
Но не сыскать терпенья в винной чаше.
Послание седьмое
Кумир сердец, царица по обличью,
Весь мир — невольник твоему величью!
Так речь твоя сладка, что, словно птица,
Душа из клетки в горний мир стремится.
В устах твоих — мед, сахар, вечность рая.
Ревнует к ним сама вода живая.
Когда мед слова разливаешь томно,
Зефир зари летит в уста бутона.
В твоих бровях — мятеж и смута ночи,
Как серна — льва, твои пленяют очи.
Ты — благородный камень царских копей,
Глаза твои — опасней стрел и копий!
Как сам Хосров, ты в щедрости бездумна,
Лейли ты можешь обратить в Меджнуна.
Твои познанья — жемчуга, но все же
Краса твоя всех жемчугов дороже.
У врат твоих, клонясь, заходит солнце,
Не по тебе ль Юсуф страдал в колодце?
Ночь с чернотой ресниц сравнить не смею.
Мех ворота твою ласкает шею.
Твои уста мне остановят сердце,
Я прах у ног твоих — куда ж мне деться?!
В земном поклоне всем богатством речи
Благодарю за счастье нашей встречи.
От страсти сердце истекает кровью,
Душа же не насытится любовью.
С ума схожу — заходит ум за разум,
Но не забыть мне всех мечтаний разом.
Умру — поймешь ты цену стонов громких,
Платон бы заблудился в сих потемках.
Ты убиваешь тех, кого не любишь,
Когда же тот умрет, кого ты губишь?
Жеманный взгляд твой всех ума лишает,
Жеманный взгляд твой мертвых воскрешает.
Как мне любовь изгнать, как притерпеться?
Коль не тебе, кому отдам я сердце?
За красоту твою восславлю Бога,
Удел мой — быть у твоего порога.
Живи, царица, до Времен Последних,
Я раб твоих достоинств несравненных.
Жизнь пронеслась в любовной благостыне,
Как лодка по отчаянной стремнине.
И тот, и этот свет я забываю,
В любви к тебе я вечно пребываю.
Бог за века до сотворенья света
Воспламенил любовью дух поэта.
Покуда мир живет, в твоей он власти,
Пока я жив, я — раб высокой страсти.
Маснави
Эй, кравчий, ты куда унес кувшины?
Ведь не достигли мы еще вершины!
Ах, Хорезми! На том и этом свете
Красавицу свою он чает встретить.
Нет выше доли, чем смиренье в Боге,
Но нет терпенья на моей дороге.
Послание восьмое
По милости Создателя великой
Ты стала в царстве красоты владыкой.
Твоей красою смущены народы,
И брови у тебя — как неба своды.
Как яхонты, уста твои блистают,
Твои глаза Харута[46] усыпляют.
Ревнует кипарис к осанке царской,
От зависти луна покрылась краской.
По вечерам, в смущенье пред тобою,
Светило укрывается чадрою.
От красоты твоей весь мир в смятенье;
Тебя твой жребий ищет в нетерпенье.
Кисть мастера на царственном портрете
Черты отобразить не в силах эти.
О, кубок сердца, он наполнен ныне
Вином очей твоих в мирской пустыне.
Доколь очам вершить свои набеги?
Доколь им жить в душе, исполняясь неги?
Кровь дешева в сравнении с любовью,
Но свой порог не обагряют кровью!
Порог твой стал Каабою отныне,
Не примет жертвы Бог вблизи святыни!
Я не измыслю от тебя спасенья,
От этой страсти нет мне избавленья.
Коль дервиша зовут служить к султану,
Огонь подпустит прежде он к хирману[47].
Коль с мотыльком мы б жизнью дорожили,
Зачем бы мы вокруг огня кружили?
Да будь у нас сто жизней — все б отдали
Красе, что обитает в сем квартале!
Мир ты ввергаешь в смуту, о царица!
С тобой в непостоянстве он сравнится.
Открыл я первым дверь к любви и вере,
И сделался кольцом на этой двери.
Я бросил все, любовью обуянный,
Все говорят, что я от страсти пьяный,
Не слышно ли тебе, как я стенаю,
Потоки слез в рыданьях проливаю?
Но я горжусь собою, ведь вовеки
От слез людских не зарождались реки.
Взгляни ж, мне сострадает даже небо,
Голодный, я молю о корке хлеба!
Никто из смертных на путях разлуки
Вовек не снес бы этой горькой муки.
Любовь моя огромна, словно горы,
Всю жизнь несу сей груз и прячу взоры.
Будь справедлива, помни об убогом:
За смерть мою ты примешь грех пред Богом.
Дом верности своей благоустрою,
Но помни обо мне — хотя б порою.
Уже когда рождалась ты на свете
Испытывал я злые муки эти.
Я не зефир, что, вея на просторе.
Прочь от соцветий улетает вскоре.
Презренный прах, в ничтожестве убогом
Лежу я ниц перед твоим чертогом.
О, будь, как статный кипарис, свободной!
Цвети от счастья розой благородной!
Пусть счастье с красотою дышат рядом,
Да не заденет мир их черным взглядом!
Покуда Хорезми живет на свете,
Он чары до небес прославит эти!
* * *
Пером любви — на сердце знак надежды;
На мне — любви чудесные одежды.
Я начал песню о любви для мира,
Настроив сердце, словно чанг[48] для пира.
Едва в окне забрезжила денница,
Как я уже зачином мог гордиться.
Когда б продолжил изводить чернила.
Мотива хусайни мне б не хватило.
Маснави
Эй, кравчий, дай вина мне молодого!
Вставай скорее — жажда мучит снова!
Душа во мне горит сильней пожара,
Не загасить водой такого жара!
Терпенье — это лучшее уменье,
Но на пути земном где взять терпенье?
Послание девятое
Владычица сердец с глазами лани,
Наездница любви на поле брани!
Я пленник твой — мне никуда не деться.
Пусти стрелу — я сам подставлю сердце.
Пока дышу, я — твой и, славя Бога,
Не поднимусь от твоего порога.
Как прихотям твоим не покориться?
Стал голубь сердца жертвой ловчей птицы.
Иосиф ликом, ты светла, как пламя,
Ты — царственной изысканности знамя.
Пусть ты вовек не даришь мне вниманья.
Но сердце свято ждет с тобой свиданья.
По нраву сердцу злая участь эта:
На кровь мою нет для тебя запрета[49].
Несут все страны восхваленья к трону.
Я — узник твой по высшему закону.
Ведь слаще твой упрек, чем мед из Крыма,
Хоть жизнь, как розы цвет, неуследима.
Взгляд бросив на тебя и рай изведав,
Христианин забудет веру дедов.
Заслышав аромат кудрей царицы,
От церкви отвернутся византийцы.
Твой лик — зерцало: истекая кровью,
В нем отражусь я со своей любовью!
Аллах создал твой лунный лик прекрасный,
Чтобы осветил миры твой облик ясный.
Меня ж создал Он равным небосводу,
Где не было луне подобной сроду.
В твоих глазах, пьяня, миры мятутся,
В твоих словах — дыханье Иисуса.
В сердцах людей ты выше идеала,
Красой ты чище горного кристалла.
Тебя узрев, увянут и тюльпаны,
Так розы лишь в раю благоуханны.
Раб, ноги госпожи рад целовать я,
Сам Соломон не знал такого счастья.
Свиданье наше в сердце будет вечно,
Хоть и прошло оно так скоротечно.
Бокал лица наполнен блеском солнца,
В раю цветка такого не найдется.
Я раб, но не способен на измену.
Я каждому свиданью знаю цену.
Коль нет тебя, мне и души не надо.
Зрит Хорезми миры в зерцале взгляда.
Маснави
Эй, кравчий, лей вино на дно бокала!
Любимая мне милость оказала.
За прелесть милой мы возденем чаши
И окропим сей влагой души наши.
Терпение — вот высшее смиренье.
Но на земном пути где взять терпенье?
Послание десятое
Жестокая, чьи клятвы скоротечны,
Мир — словно ветер, розы в нем не вечны.
Всем гуриям, чьи взоры чернооки,
Ты преподашь неверности уроки.
Я испытал все виды наказаний.
Но я вернулся из страны терзаний.
Казнимый, ждал, что облегчишь ты долю.
Теперь прощай — я ухожу на волю.
Твой образ милый — глаз моих услада,
Но не отведал я плодов из сада.
К устам твоим стремился я когда-то:
Ведь красота не избежит зяката[50].
Все время, что провел с тобою рядом,
Я жертвой был твоей, казнимой взглядом.
В иной предел я ухожу молиться,
Там сердце я отдам другой царице.
Не счесть красавиц, чьи глаза — нарциссы,
Уста что сахар и повадки рысьи.
Но все же — я в силках назло невзгодам,
Ведь и твои насмешки льются медом.
Яви же милость ты к мольбе смиренной,
О свет очей моих, дух плоти бренной!
Пока есть мир, одна ты небожитель,
Покуда есть душа, я твой служитель.
Душа, твой образ выше всех сравнений!
Душа, я — вечный раб своих мучений!
Как невозможно нам избегнуть смерти,
Так узы нам нельзя расторгнуть эти.
Прослыв среди людей одним из умниц,
В твоих оковах я опять — безумец!
Мне без тебя не нужно воскрешенья,
Быть без души — нет худшего лишенья.
Твой взор опять раздует пламя сердца,
К любым гоненьям можно притерпеться.
Красу Бог создал с оговоркой тою,
Что несовместны верность с красотою.
В любви нельзя стенать, ломая руки.
Приятней скучной преданности — муки.
На все гоненья отвечать любовью
Приучен я, не внемля суесловью.
Бог, одарив тебя красою пери,
В алхимию любви открыл мне двери.
Здесь, красноречьем Хорезми сраженный,
Сломал перо Меркурийпобежденный.
Маснави
Эй, кравчий, дай нам этой доброй влаги,
Душа опять взлетает ввысь в отваге!
Настанет срок — увянут все соцветья,
Ведь смертному не суждено бессмертья.
Из десяти посланий кончил свод я,
Еще одно хочу сложить сегодня.
Послание одиннадцатое
Свеча любви, тебе ль сердца не рады?
Луна, как воск, оплавилась с досады.
Цвет райских роз в твоем румянце ярком,
Тебя судьба явила мне подарком.
Мед, сахар иль родник — любимой губы?
Твои слова мне больше жизни любы.
Я сравнивать с цветами не устану
Лицо твое, подобное тюльпану.
Глазам твоим завидуют нарциссы,
Склонились пред тобою кипарисы.
Ведь кипарис лишь выглядит вельможным:
Вблизи тебя он кажется ничтожным.
Ты — древо яблок и цветов граната,
Горит твой подбородок ярче злата.
Тюльпаны рады твоему румянцу,
Он пламенем подобен померанцу.
Когда уста улыбкой озаряешь,
Весь мир сияньем ты переполняешь.
Бессмертью уподоблю ночь свиданья,
Сто солнц — лишь отсвет твоего сиянья.
Когда лицо твое я проницаю,
«О зеркало души!» — я восклицаю.
Почетом, как Джамшид, осыпан нищий,
Я ныне с солнцем под одною крышей.
Как пред дворцом царя, пред ликом милой
Я восхвалю Творца с сердечной силой.
Твой образ озаряет мирозданье:
Велик Аллах! Светло Его созданье!
Любовь всегда рождает жизнь желаний,
Моя ж — достойна ста существований.
Твой милый облик — празднество поэта,
Сияющий твой лик — источник света.
Влюбленный страстно, верен я обету.
Не жаль мне жизнь тебе отдать, как жертву!
Мир услыхал поэта воздыханья.
Прах источил любви благоуханья.
Кто к сей красе не обладает вкусом,
Тот не живет, хоть будь он Иисусом[51].
Диск солнца пожелтел от страсти вечной,
Царям поставлен мат в игре сердечной.
Я пленник твой, ты надо мной царица,
Пусть умереть у ног твоих случится.
О, как я ранен этим небреженьем!
Ты зеркала сжигаешь отраженьем,
То кротость явишь, то души мятежность,
О, как приятна сердцу милой нежность!
Царица грез, твой взор подобен раю,
Как божество, тебя я обожаю.
Вновь Хорезми весну дарует свету,
Явив своей любви поэму эту.
Душа жива, коль полюбить сумела,
Любви же не назначил Бог предела.
Что есть любовь? — Отвечу без сомненья:
«Страданье, что не знает исцеленья».
Куда успел ты, кравчий, удалиться?
Залей мне душу — сердце обновится!
Дремотная судьба, проснись скорее,
Неси вина — и станем мы мудрее!
У каждого — свои на свете грезы,
Довольно мне вина и милой розы!
Певец иракский пусть среди дурмана
Споет нам песнь под звуки сефахана.
Газель
Испей, о роза, в светлом изумленье
Вина, рдяного, как души горенье.
И, как еще ни молодо оно,
Огонь твоих ланит придет в волненье.
Любовь твоя, красавица, таит
Во всех своих уловках — наслажденье.
Все силы тратишь ты на красоту,
Потрать хоть малость сердцу в утешенье.
Лишь раз сидели мы плечом к плечу,
Я помню этот миг, как откровенье,
Такого въяве не изведать мне, —
Лишь только в исступленном сновиденье.
Стан твой в объятьях, как охапку роз,
Не удержать — напрасное стремленье.
Отважна ты от хмеля и красы,
Я ж, страстью пьян, молю об избавленье.
Тюрчанка в черном — Хорезми разит
Мечом жеманства всем на удивленье.
Не исчерпались речи, но — смолчать
В очах ее читаю повеленье.
Обращение к Богу
Аллах, не дай душе вселенской ночи,
Святую веру охрани от порчи!
Ты созидаешь из колючек — розы,
Не отвергай же покаянья слезы.
О бек, как солнце, полон ты сиянья!
Пусть Бог исполнит все твои желанья.
Бек Мухаммед Ходжа, Джамшиду ровня,
Ты — средоточьем мира стал сегодня.
Так прояви ж свою к искусству милость,
Чтоб щедрость бека нам годами снилась.
Дай бог рассыпать жемчуг слов для шаха,
Пред кем и гордецы дрожат от страха.
Кыйт'у[52] — на удивление народу —
Сложу, чтоб ты постиг мою природу.
Кыйт'а
В силках корысти не хочу пропасть я,
Я рею над дворцами птицей счастья[53],
Мир покорил язык мой, остр, как меч.
Над царством скромных нужд имею власть я.
В мечеть я захожу и в харабат,
И хмеля, и молитвы знаю сласть я.
Султана, как бы ни был он могуч,
От алчности не стану восхвалять я.
Твой род прославив до конца времен,
Сумел владыке верным другом стать я.
Конец книги
Я создал «Мухаббат-наме» для мира
На берегу стремительного Сыра[54].
Пусть ты стоишь с самим Джамшидом рядом,
Но удостой мое творенье взглядом.
Сравнишь ли с Фатихой[55] сей слог нетленный,
Возрадуется Хорезми блаженный!
В году семь сотен пятьдесят четвертом[56]
Я завершил сей сладкий труд с почетом.
Но под конец послал Создатель милость:
Еще одно сказанье мне явилось.
Рассказ
(написан по-персидски)
Когда в Дамаск вели мои дороги,
Восторг пути сполна познали ноги.
За пазухой свою обувку пряча,
Я шел блаженно, где смеясь, где плача…
Мне люди хлеба и воды давали,
Как кудри гурий, челн ветра взметали,
По воле Бога пересек я море,
Всю Византию исходил я вскоре.
Как суфий, обошел я все пещеры,
Ища людей отшельнической веры.
От них в Дамаск пошел я ради Бога.
Из Рума — в Шам легла моя дорога[57].
Со мной шел знатный отрок, — волей рока
Он был из рода нашего Пророка.
Двух скрученных косиц переплетенье
И небо приводило в удивленье.
Одет невзрачно, не имел он вида
В остроконечной шапке Баязида.
В своей одежде, грубой и колючей,
Он был что солнце, скрытое за тучей.
Но близ него огонь с водой был дружен,
Сам Соломон шел к муравью на ужин,
И птица Феникс царского чертога
Дружила с воробьем во имя Бога.
Шел караван в отрогах гор безлюдных
То средь цветов, то средь колючек скудных,
И вдруг один из спутников сейиду[58]
Нанес нарочно горькую обиду.
Сказал он: «Нищий ты, и врать не надо
Что ты сейид из рода Мухаммада!»
Христианин шел с нами в той пустыне
За Иерусалим — к монахам в Мине.
Предупредил он ссору в караване,
Сказав: «Есть храм у нас в Тартабидане,
Там триста штук копыт, в честной оправе,
Того осла, что нес Мессию к славе.
Количество их непонятно многим:
Осел Христа ведь был четвероногим.
Но даже тот, кто всуе их считает,
Все триста за святые почитает:
А вдруг, из тех трехсот, одно копыто
И впрямь налетом святости покрыто?»
Не мог старик поведать притчи лучшей!
На правый путь наставлен был заблудший.
Неверный славно подшутил над нами,
Сейид проникся мудрыми словами.
Со стариком сдружился он дорогой,
Во всем христианину стал подмогой.
Зажги ж свечу во тьме и мусульманству
Учись у христиан — в досаду чванству!
Не подвергай сейидов подозреньям,
Вслед Хорезми будь другом знатным семьям.
Пускай совсем проста твоя обитель,
В ней сам себе ты царь и повелитель.
Живи, не превращая жизнь в забаву,
Ищи то место, что твое по праву,
И в миражи не верь, прося у неба
В благом смиренье лишь воды и хлеба.
Просьба
Того, кто этот труд прочтет с любовью,
Мир истины коснется светлой новью.
Так помяни ж в молитвах, о читатель,
Того, кто в книге сей — повествователь.
Фард
И, ради Бога, я молю кумира
Не позабыть раба в теснинах мира!

Хисам Кятиб Царь-череп 1368—1369 годы

«Вечен мир!» — они кричали. Где они?
Посмотри, как скоротечны наши дни!
В срок урочный перестанет белый свет.
Средь живущих на земле — бессмертья нет.
Все приметы правдой полнятся одной:
Все, что создано, не вечно под луной.
Глянь на тех, кто жил на свете прежде нас,
нечестивец и святой — ушли в свой час.
Где пророки, где цари и мудрецы?
Где огромные державы и дворцы?
Где наш праотец Адам? Где пращур Ной?
Их следы замыты вечности волной.
Где Джамшид[59]? Где Сафуан[60]? Ушли с земли,
Их теней не различить уже вдали.
Где коварный Дакъюнус[61], заклятый лгун?
Где Нимврод, охотник-царь? Где Фаридун?
Где Рустам? Лишь тишина звенит в ушах.
Где теперь Ануширван, правдивый шах?
Где воинственный Махмуд, Газны султан?
Где Хосров и где Ширин? Где Зулькарнайн[62]?
Где другой султан, Азам, что под конец
Выбрал дервиша колпак, отдав венец?
Где Чингиз, где Хулагу[63], следов их гарь?
Где язычник Бохтнасыр[64], лукавый царь?
Каждый думал, держит Божий мир в руке,
Каждый белый свет покинул налегке,
В бело-мертвенную бязь заворотясь,
Оставляя на земле и кровь, и грязь,
И обилие скота, и роскошь яств,
И удачу, и престол, и блеск богатств.
В мир пришел — уже готовься уходить,
Поспешай по мере сил добро творить.
Полон чадами Адама чернозем,
Все своим уходят в землю чередом.
С каждым шагом, попирая лик земли,
Топчем лица, прахом легшие в пыли.
Распускается нарцисс под пенье птиц:
Кудри желтые — как локоны юниц.
Расцветает гиацинт в струенье дней:
Кудри черные — как локоны царей.
Сколько их уж приняла земля сыра,
В ней лежат они дни, ночи, вечера.
Кто султан из них? Кто раб, а кто — эмир?
Кто богач? Кто — мудрый шейх, презревший мир?
Кто здесь воин, кто старик и кто — юнец?
Помни Господа, когда придет конец.
Чей-то прах взметут лучистые ветра,
Чьи-то кости чисто выбелит жара,
Нищ, богат, велик, ничтожен? Не узнать.
Раб, султан, ходжа, вельможа? Не узнать.
В доказательство пример вам приведу:
В нем едином — мед со всех цветов в саду.
*
Иисус-пророк в скитальчестве своем
По сирийской шел пустыне жарким днем,
Увидал он над рекой зеленый луг:
Струи блещут, птицы тенькают вокруг.
Омовенье совершая в добрый час,
Чтоб в опрятности творить потом намаз,
Иисус увидел глыбу средь камней:
Страшный череп белизной сверкал на ней.
Ни очей, ни уст, ни тела — ничего
Не имелось у несчастного сего.
Сын Марии, потеряв души покой,
Посочувствовал той участи людской:
«Много видел я, — сказал он, — дел земных,
Но такого не встречал я среди них!»
Письмена он возле черепа узрел:
«Человечья голова — вот твой предел!
Испытаний много даст тебе Аллах,
Прежде чем душа взовьется на крылах…»
Иисус пошел к злосчастной голове,
Чтоб разведать о мирской ее судьбе:
«О иссохшая глава, чьей ты была?
Может, прежде ты красавицей слыла?
Господина ты венчала иль раба,
Голова, чья так безрадостна судьба?
Ты вельможным богачом была в миру
Иль жила бродягой нищим на ветру?
Ты щедра или скупа в миру была?
Благонравна или низменна и зла?»
Волей Божьей, словно бы издалека,
Скорбный череп провещал без языка:
«Слушай же — я расскажу судьбу мою.
Ни одной из бед своих не утаю.
В бренном мире я великим был царем,
Яств-богатств никто б не счел в дому моем.
Славен был я, справедливый государь.
Так меня и прозывали — Череп-царь.
Град огромный был столицею моей,
Не исчислить, сколько зданий было в ней;
Вдоль — пять дней и поперек — три дня пути,
Недовольных мною было не найти.
Там дворец возвел я новый — подивись! —
Десять тысяч мер в длину и столько ж — ввысь.
Кто извне был — громко славил власть мою,
Кто вовне был — тот как будто был в раю.
Не взойдешь шутя на крышу — высока,
А взберешься — окунешься в облака.
Сорок тысяч везирей служило мне,
Каждый льва бы укротил наедине.
Восемнадцать тысяч беков всей земли
Дважды в день служенье идолам вели.
Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц,
Гончих псов, лихих коней и кобылиц.
Десять тысяч слуг обслуживало стол,
Без молитвы ввек я к трапезе не шел.
Десять тысяч слуг следило за питьем,
Десять тысяч слуг держал я за шитьем,
Десять тысяч жен своих, что дня светлей,
Выбирал я лишь из царских дочерей.
Десять тысяч милых дев, помимо жен,
Содержал я, нежной лаской окружен.
Ровно тысяча служанок, чуждых сну,
Обихаживало каждую жену.
Были гурии мои прелестней дня,
Без ума они все были от меня.
И семь тысяч музыкантов от души
Слух мой тешили гармонией в тиши.
Чанг, комуз, курай звучали без конца,
Барабан, стуча, подбадривал певца.
Были все мои застолия тесны…
Нынче с грустью вспоминаю эти сны.
Войско было — сотня тысяч удальцов,
Каждый справился бы с тысячей бойцов.
Ни именья, ни скота я не считал,
Насыщались угощеньем стар и мал.
Львиной силой обладая в те года,
Сам бы с тысячей я справился тогда.
Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь…
Славен был своим богатством Череп-царь.
Был пригож я — кто питал ко мне любовь,
Душу б отдал, отдал бы до капли кровь.
Был подобен я сиянием луне,
Знатоком наук я слыл в своей стране,
Ниспослал мне Величайший с высоты
Полной мерой и ума, и красоты.
Я обычаю был верен одному,
Я обязан был прозванием ему:
Кто бы с просьбою ни шел в мои врата,
Нищий дервиш или бедный сирота,
Хоть и тысяча увечных шла ко мне,
Уезжали после в шубе, на коне.
Всех, кто шел ко мне, отчаясь, — выручал,
Всех, кто шел ко мне, печалясь, — привечал.
День и ночь я не чурался добрых дел,
О голодных и убогих я радел,
Каждый день кормилась вдосталь беднота,
Не жалел я им ни птицы, ни скота,
Тьмы заклав овец, быков и лошадей,
Головами их я лакомил людей[65].
Так и жил бы я, красив и тароват,
Только смерть мне объявила шах и мат».
*
И замолкла костяная голова,
Иисусу провещав свои слова.
Он же молвил: «О заблудший человек,
Как же с телом распрощался ты навек?
Что увидел ты в загробном сне своем,
Вдруг уйдя за жизни этой окоем?
Кто допрашивал тебя в иных мирах,
Там изведал ты блаженство или страх?
Коли ты узрел воочью Ад и Рай,
Мир загробный мне в рассказе воссоздай!
Расскажи, как пережил ты смертный миг,
А не можешь, так забудь земной язык!»
*
За слезою покатилась тут слеза
Из глазниц, где были некогда глаза.
Череп вымолвил: «Однажды ввечеру
Восседал я, услаждаясь, на пиру.
Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг
Я сидел в кругу наложниц и супруг.
Слушай тот, кто любит радости земли:
На одну из них глаза мои легли,
Загорелось вожделение в крови,
Я возлег на ложе страсти и любви.
Тут придворный весть принес, что у дверей
Ждет убогий — просит милости моей.
Был охвачен я хотеньем — сверх него
Не желал я знать и видеть ничего.
“Дурень, — молвил я ему, — всему свой час,
Венценосцу не до милостей сейчас”.
Царедворец, чтоб обиду превозмочь,
Резким окриком прогнал калеку в ночь.
Пораженный этой грубостью большой,
Бедный прочь ушел с израненной душой.
Грех мой стал ему сопутствовать в пути.
Как его я ни искал — не смог найти.
Пламень нежности с подругой поделив
И телесное желанье утолив,
После в банный я направился покой,
Чтоб любовный пот омыть своей рукой.
Окатил себя водой из таза — вдруг
В голове возник неведомый недуг,
Свет в очах моих погас, и в тот же миг
Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.
И рабы, узрев упавшего меня,
Принесли меня из бани, гомоня,
И на ложе возложили, и вокруг
Сели тысячи наложниц и супруг.
В страшной немощи лежал я ночью той,
Несносимой мучась болью головной.
На заре пришли везири и князья,
Разных снадобий напробовался я,
Не пошло мне ни одно лекарство впрок,
Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.
Днем умножились страдания стократ,
Изнемог я с головы до самых пят,
За неделю истерзал меня недуг,
В муках я не осязал ни ног, ни рук,
Думал я, вступить не в силах в разговор:
Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?
Вновь явились царедворцы во дворец,
Увидали, что приходит мне конец,
В плач ударились при виде смертных мук,
Отослали прочь невольниц и супруг.
Позабыв, кто я такой и что со мной,
Государство позабыв с его казной,
Так лежал я в забытьи, убог и сир.
Вдруг пустыней обернулся дольний мир,
И, в глазах являя пламень неземной,
Шестиликий ангел встал перед мной.
Лица спереди и сзади у него,
От него не утаится ничего,
На закат и на восход концами крыл
Указует этот ангел Азраил,
В дланях держит чашу смерти и копье,
Завершая человека бытие.
Он, прижав к моей груди конец копья,
Дал испить из чаши горького питья,
Изрекая: “Коль придешь когда в себя,
Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.
Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,
Изошла душа из высохших мощей,
Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли
Удержать ее на свете не смогли».
Череп молвил: «Слушай далее, пророк!
Снова очи отворил я в некий срок,
Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,
Телеса мои, гляжу, истлели в прах.
“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?
Кони где мои и шубы, где страна?
Где рабыни и супруги, все блага,
Где рубины, изумруды, жемчуга?
Где друзья и то приятное житье,
Где изысканные яства и питье?”
Оказалось все тщетой и суетой.
Не осталось ничего от жизни той.
Тут в могильной шелестящей тишине
Два престрашных существа явились мне.
“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.
“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.
Оторвав полоску смертной простыни.
На нее мои деянья нанесли
И сказали: “Ты видал при жизни рай,
Ныне адские терзания узнай!”
Задрожал я, и застлала очи хмарь:
“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”
Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз
Учинили мне с пристрастием допрос,
И на жалобы в ответ — что было сил
Каждый ангел тяжкой палицею бил.
После новые мучители пришли,
Раскаленной цепью шею оплели
И погнали в этом огненном ярме
Прямо в полымя, ревущее во тьме.
Жаждой мучимый в той огненной беде,
Я молил истошным криком о воде,
Но они, разжав мне зубы, средь огня
Напоили едкой горечью меня.
Я испил ее — и с первым же глотком
Все нутро сожглось каленым кипятком,
Несносимо стало больно животу,
Все навек спеклось в гортани и во рту.
Снова начали силком меня поить:
«Не хочу, — им закричал я, — больше пить!»
Палачи меня по окрику старшин
Заковали цепью в семьдесят аршин,
Били боем, и напрасен был мой крик,
Принялись потом вытягивать язык:
С языком, как бич свисающим с плеча,
Снова в пламя потащили, волоча,
Снова бросили в пылающую печь…
Эти муки передать бессильна речь.
О пророк, в пределах адского огня
Несказанные терзанья принял я.
Этот пламень — он жесточе, чем пожар:
Этажами вниз идет слоистый жар,
И круги его, чем ниже, тем жарчей
Полыхают злее тысячи печей.
Каждый круг, своим названьем именит,
Детям Евы и Адама надлежит.
Самый первый круг там “Бездною” зовут,
Пыл его невыразимо зол и лют,
Лицемеров истязают в том кругу:
Там их столько, что исчислить не смогу…
А еще узрел я муки, господин,
Безобразных обезьяньих образин, —
Тех, кто низостью позорил белый свет,
Ближним-дальним нанося ущерб и вред.
А еще в кругу огня узрел я тех,
Что ходили носом вниз — ногами вверх:
Это — те, что ублажали гордый нрав,
Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав.
Свыше тысячи ремесел превзойди, —
Все равно пред Богом “якать” погоди…
Также видел я средь адовых огней
Нечестивцев грешных с рылами свиней, —
Что сновали по стране вперед-назад,
Смуту сеяли в народе и разлад.
А еще я видел там другой народ —
Слепошарых, что бродили взад-вперед, —
Тех, кто век своих грехов не замечал,
Но в соседях все огрехи отмечал.
Безъязыкий люд я видел в корчах мук
И других, что не имели ног и рук.
Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,
Были судьями когда-то на земле.
А лишенные конечностей — в миру
Издевались над соседом по двору.
И другое племя мучимых теней
Видел я средь очистительных огней.
Бродят, свесив языки в аршин длиной,
С языков тех истекают кровь и гной.
Это — те, кто в прошлом облике земном
Правду в кривду превращал своим враньем,
Кто двурушничал для грешных заводил,
Кто напраслину на ближних возводил.
И других людей я видел в адской мгле,
Я вовек себя не числил в их числе:
На глаза им налепляли палачи
Золотые, раскаленные в печи.
Злое золото, как жгучая слеза,
Прожигало им и кожу, и глаза.
Это — те, кто не творил вовек добра,
Сидя сам на куче кучей злата-серебра.
Без сознанья, что послал богатство Бог,
Никому оно, тщеславное, не впрок.
Посмотри ж, какой конец по смерти ждет
Тех, кто бедных обделяет и сирот!
Свыше тысячи ремесел превзойди —
Все зазря, когда тщета живет в груди.
А когда ты из смиренного числа,
Не большой и грех — не ведать ремесла.
И еще тужил в аду народ иной:
Уголь огненный служил ему едой.
Это — те, кто, в сребролюбии суров,
Брал лихву и обирал сирот и вдов.
У других, лишь полыхнет огнистый меч,
То и дело голова слетала с плеч,
Но Всевышний вещим промыслом Своим
Тотчас головы на плечи ставил им, —
Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь
Грабя, головы рубили, лили кровь.
И других я видел в огненных цепях —
Волоса их, волочась, будили страх.
Это — те, кто, даже мучась животом.
Жадно жрал, не оставляя на потом.
В наказанье в адской огненной пыли
Волоса их достигали до земли.
И других я зрел вдали от благ земных:
Эти выглядели хуже остальных.
Нагишом они ходили, трепеща:
Ни венца на них, ни царского плаща,
Кровь струилась с обнаженных жалких тел,
Грешный люд на них с презрением глядел.
Семь десятков язв открытых на телах,
И не счесть печатей, скрытых на челах.
Голышом в огне сгорают — не сгорят,
Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад:
Всяк из них когда-то был царем земным,
Всяк бахвалился могуществом своим;
Но для бедных доли не было у них,
О несчастных боли не было у них;
Не одели никого, не помогли,
Не утешили ничем своей земли;
Поскупясь на саван бедному в гробу,
Не давали воли пленнику, рабу —
Вот и мучаются… Знай же наперед:
Всем тот пламень по заслугам воздает».
Иисус, в душе питая Божий страх,
Повесть горестную слушал, весь в слезах,
Речь продолжил скорбный череп в тишине:
«Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне,
Потащили снова волоком меня
В самый нижний круг великого огня.
Этот круг зовется нижним оттого,
Что числа нет всем терзаниям его.
Есть гробница там — огонь вокруг свиреп,
“Полезай, — мне приказали, — в этот склеп!”
В склеп залез я, и ничтожный облик мой
В трех обличиях предстал передо мной.
“Кто вы!?” — я спросил у призраков троих.
“Мы — цари, — в ответ услышал я от них. —
Выше всех в отчизне днесь стояли мы,
Но о том, что будем здесь, не знали мы.
Если б ведали, что ждет нас лютый ад,
Каждый с нищим поменяться был бы рад.
Было б дервишами мыкать нам беду,
Чем царями горько мучаться в аду…”
В страшном склепе я лежал, не числя дней,
Среди гнусных скорпионов, мерзких змей.
Плоть мою кусали-жалили они,
Поминая мне мои былые дни.
Как ни рвали гады плоть мою впотьмах,
Снова мясо нарастало на костях.
Я в рыданьях и тоске у адских сил
Облегчения терзаниям просил,
Но никто не отвечал моей мольбе,
Вызволения не видел я себе.
На спасенье были чаянья тщетой,
Видно, не было исхода пытке той.
Но внезапно меж терзаний в некий час —
“Отпустить его! — раздался свыше Глас. —
Преисподней он прошел последний круг,
Пусть душа его избавится от мук.
Пусть он был кафир неверный — по всему,
Был он милостив к народу своему,
Помогал он бедным-сирым, не чинясь,
Не разнились для него бедняк и князь”.
Снова подняли меня и вознесли
В этот мир из преисподних недр земли.
Тысячу я в этом мире прожил лет,
И четыре — истязал меня тот свет,
Вот уж семь десятков лет и много дней
Истлеваю в сей пустыне средь камней».
*
Иисус тогда спросил: «О Череп-царь,
К вам от Бога приходил ли вестник встарь?»
Молвил череп: «Приходил пророк Ильяс[66],
Но его никто не выслушал у нас,
К Богу мы не обратились вместе с ним,
Мы верны остались идолам своим,
И за это, умываясь кровью, мы
Муку адскую познали среди тьмы».
Иисус сказал: «О мученик, поверь,
Примет Бог твое моление теперь».
Череп молвил: «Удручен своей виной,
Я б вернулся в прежний образ свой земной,
Сколько лет молю Всевышнего о том,
Да простит нас в милосердии святом!»
Иисус, воздевши руку над главой,
Помолился: «О Всеслышащий, Живой!
Об одном прошу, Владыка наш в мирах,
Душу заново вдохни в истлевший прах!»
Вняв пророку, наш Всевидящий Господь
Возвратил тогда рабу и дух, и плоть…
*
Ныне вкратце подытожу притчи суть,
Чтобы в ней не усомнился кто-нибудь:
Тьма царей ушла в былые времена,
Их дела запечатлели письмена,
Только если долг исполнит человек,
След его святым останется навек.
Знаешь ты теперь про Черепа-царя,
Он в Египте жил и царствовал не зря,
Славен был он долгим царствием земным,
Но душа всевластна стала и над ним.
Я ж, Хисам Кятиб, сей труд по мере сил
В год семьсот семидесятый завершил[67].

Аноним Сказание о лани

Язычник-бек в горах с друзьями как-то раз
За ланью гнался — и об этом сей рассказ.
Святой Пророк вблизи случился в этот час,
Свою мольбу лань вознесла ему тогда.
Пророк один пошел навстречу сорока,
Они почтили сан его издалека,
Ответом им была воздетая рука:
Добычу испросил Пророк у них тогда.
«Что за причуда? — тут сказал язычник-бек, —
Ведь на охоте нас здесь сорок человек,
С горы на гору за добычей труден бег,
Ведь мы домой придем порожними тогда!»
Пророк сказал: «Мне лань ты уступи свою,
Продай бедняжку, за ценой не постою,
И серебро взамен, и золото даю…»
Пришлось неверному задуматься тогда.
Сказал: «Слова твои чудны для естества,
Разгорячился ты зачем до мотовства,
Быть может, кровь ее нужна для колдовства?
Открой мне правду — я отдам ее тогда».
«Для-ради колдовства бедняжки не убью,
Для-ради ворожбы я крови не пролью,
Она, поведав про тоску и боль свою,
Взмолилась мне», — ему сказал Пророк тогда.
Сказал кяфир: «Что ж я не слышал жалоб сих?
У беков расспроси — слыхал ли кто из них?
Кто может речь зверей понять в миру живых?» —
И Мухаммада он лжецом назвал тогда.
С невеждою не стал Посланник в спор вступать.
«Лань жаловалась мне, — он повторил опять, —
Что дети у нее: когда погибнет мать,
Они без молока останутся тогда.
Там, где в горах цветок любуется цветком,
Не думала она вовек о дне таком.
Еще вчера детей поила молоком,
Сегодня не придет домой — и что тогда?»
Пророк сказал: «В душе моей живет печаль,
Ее малюток мне до боли стало жаль,
Когда б не это, вас, язычников, едва ль
Просил бы я, Пророк, о милости тогда».
Язычник молвил: «Чтоб тебе я верить мог,
Что запросто с тобой зверь говорит, Пророк,
За эту лань у нас из жалости в залог
Ты голову свою и жизнь оставь тогда!
Лань пусть домой теперь отправится бегом,
Детей своих пускай насытит молоком,
Но пусть обратно к нам придет она потом,
Мы, сорок беков, так велим тебе тогда!
Вернется ли назад, мы сами проследим,
Узнаем цену всем пророчествам твоим,
А не вернется лань, лихим мечом своим
Я голову твою за ложь снесу тогда!»
«Поговорю, — сказал Пророк, — с сей ланью я:
Разведаю, где дом ее и где семья,
Узнаю, далеки ль отсюда те края,
И голову свою в залог отдам тогда».
class="stanza">
Кяфир[68] сказал: «Пророк, сподобься разузнать,
Когда обратно лань вернется в эту падь, —
И долго ль нам теперь ее прихода ждать,
Мы, сорок человек, узнаем вмиг тогда!»
«Лань, расскажи мне, где твой дом? — спросил Пророк, —
От этих мест, скажи, насколько он далек?
Ведь если ты назад не обернешься в срок,
Невежда клятый кровь мою прольет тогда».
И отвечала лань на чудном языке,
Кяфиры на конях скучали вдалеке,
Один Пророк ту речь постиг накоротке:
Вернуться в срок она обет дала тогда.
Лань возвела тогда на солнце зоркий взгляд:
От полудня оно клонилось на закат…
«К намазу 'Аср вернусь я от детей назад, —
Пророку эта лань промолвила тогда, —
Я к малышам своим отправлюсь прямиком,
Целуя, накормлю их свежим молоком,
И тотчас снова я вернусь к тебе бегом!» —
«Да будет так, — сказал Святой Пророк тогда.
Язычнику сказал Пророк: «С коня сойди,
Лань возвратится в срок — ее ты подожди,
Свершится все, когда жива душа в груди».
Язычник обнажил в сердцах свой меч тогда.
«Видать, решил ты лань забрать у простаков,
Подумал, видно, что напал на дураков, —
Подозреваю я, твой замысел таков.
Когда же лань назад придет, скажи тогда?»
Пророк сказал: «Когда придет к закату день
И вдвое здесь, в горах, длиннее станет тень.
Теперь, язычник, плащ терпения надень,
Коль не вернется лань — убей меня тогда!»
Пророку поклонясь и горько зарыдав,
В родные горы лань тут унеслась стремглав.
Одобрили вождя язычники: «Ты прав,
Погибнет Мухаммад», — сказали все тогда.
Но двое из невежд под сенью диких гор
На собственном вели наречье разговор.
Никто не слышал, как они мололи вздор,
Как в сговор меж собой они вошли тогда.
Сказали: «Мухаммад — опасный чародей,
Он ворожбой своей сведет с ума людей,
На край наш навлечет несчастье он, злодей,
И всех нас в мусульман он обратит тогда».
Они вдвоем, отряд покинув в пади той,
Выслеживая лань, пришли к скале крутой,
Тропу ее они закрыли западней:
Ужо к Пророку лань не попадет тогда.
Бедняжка лань меж тем вошла под милый кров,
Три дочки, поспешив, сбежались к ней на зов.
Поцеловав с тоской макушки их голов,
Лань в самый горький плач ударилась тогда.
Детей питая, лань страдала глубоко:
«Сосите поскорей, малютки, молоко…
Мы в этом мире вновь увидимся ль опять?
Над вами Вышний Бог пусть сжалится тогда».
Все вчетвером они взмолились: «Йя Рабби»[69],
Решали, как им всем укрыться от судьбы,
Все перебрали им известные мольбы.
Лань ничего от слез не видела тогда.
«К неверным, крошки, я попала в плен, как в ад,
Заложником у них остался Мухаммад,
К закату я дала обет прийти назад;
Что ослабею так, не знала я тогда».
Сказали дочки ей: «Стыдись, накажет Бог,
Ведь Мухаммад за нас отдал себя в залог,
Беги туда скорей! Коль дух твой изнемог —
Век из твоих сосцов не станем пить тогда».
Бедняжка лань в слезах пошла в обратный путь,
Но подневольно шла она, и в этом суть,
В ее глазах от слез плыла густая муть,
Попалась на скале она в силок тогда.
Кяфиры видят — стал закатываться день,
Возврата лани ждать уже им стало лень,
В два раза на земле длиннее стала тень,
Схватились за свои мечи они тогда.
Святой Пророк наверх взглянул в урочный час,
Узнал, что час настал творить ему намаз,
Два ракаата[70] он свершил на этот раз,
Надеясь, что назад лань прибежит тогда.
Простершись ниц, свершил Пророк намаз в горах,
И в небесах велел архангелу Аллах:
«Скалу подняв, снеси к Пророку на крылах
И передай Мое приветствие тогда»,
И, как Аллаха вздох, архангел воспарил.
Скалу и лань вознес на крыльях Азраил,
Он перенес утес, совсем не тратя сил.
Пророка увидав, взмолилась лань тогда.
Промолвила она: «Прости меня, Пророк!
Ведь я дала обет к тебе вернуться в срок.
Попала я в пути к язычникам в силок,
Большой вины моей тут не ищи тогда».
Неверные, прозрев, склонились до земли,
Единому свои обеты принесли.
И тысячи невежд, прознав о том вдали,
К Всевышнему пришли в покорности тогда.

Аноним Кисекбаш, или Сказание об отрубленной голове

Заведем-ка речь со слова «бисмилла»,
Чтоб и днем и ночью с нами был Алла,
Чтоб нам истина сияла с высоты,
Чтоб нам вечно быть в общине Мустафы,
Чтобы стала повесть краше и мудрей,
Чтоб возрадовались ей сердца друзей.
Полон дивными делами этот свет,
Одному ж подобья не было и нет:
«Свят Али! — сказал однажды в горних Бог. —
Духом крепок, сердцем чист, душой широк.
Львом Своим Я разве зря его зову?
Мощь его теперь проверю наяву».
Сразу слово запросилось на язык:
Да поможет нам Всевышний — Он велик!
Раз Пророк сидел с четверкою святых[71]
Тридцать тысяч стойких было возле них.
Все внимали, благолепия полны,
Лик Пророка им сиял светлей луны.
Вдруг меж них одна, без тела, Голова
Появилась и взрыдала, чуть жива.
Всех поверг в душевный трепет скорбный вид:
Где же тулово утратил сей шахид?
Борода сверкала чистой белизной.
Очи слезно обозрели круг святой,
И Глава от горя ликом пала в прах,
Вознесла мольбу Пророку, вся в слезах.
Обмерла душа его, но встал с земли
Лев Аллаха, светоч праведных — Али.
К Голове стопы направил, чтобы мог
Разглядеть ее во всех чертах Пророк,
Как ни силился могучий, ни на пядь
Эту Голову не смог он приподнять.
Поразились все, — а диво говорит:
«О Пророк, Али не знает, что творит!
Пусть он мне не причиняет лишних мук:
Чтоб поднять меня, ему не хватит рук,
Если б тысяча таких, как сам Али,
Силачом единым сделаться смогли,
Всею мощью совокупной ни на пядь
Не сумели б эту тяжесть приподнять!
Ибо я, узрев однажды Божий Лик,
Был и в чаяньях, и в помыслах велик,
День и ночь взывал я к Богу — и в делах
Неразлучно пребывал со мной Аллах.
Пятьдесят раз совершил я хадж святой,
Бедных-нищих утешая добротой.
То носил меня скакун, а то я сам
Божьим чудом возносился к небесам,
Божьим Именем спасался сотни раз,
С Моисеем отправлял порой намаз,
То меж ангелов я жил в краю ином,
То в миру — в привычном образе земном.
Град лучистый был отчизною моей,
Хызр Ильяса[72] числил я среди друзей.
Сын чудесный и жена — они вдвоем
Утешеньем были мне в дому моем.
Тело съел мое и сына страшный Див.
О Посланник, помоги, добро явив!
Див в колодец утащил мою жену,
В горе этом сколько дней я не усну.
Коль не явишь милосердья, о Пророк,
За тебя не помолюсь в последний срок!»
Рек Али: «О Вестник Бога, я схожу,
Зульфикаром[73] печень Дива поражу.
Иль погибну, или не спущу врагу —
Коль Всевышний подсобит, я все смогу,
Я спасу из вражьих лап жену и мать.
Если нет, то мне Дуль-Дуля[74] не седлать,
И в кругу мужей достойных мне не быть,
И мужских молитв вовек не возносить».
«Не ходи, — сказал ему Пророк любя, —
Пропадешь, Али, утратим мы тебя».
Рек Али: «Стезя ложится, о Пророк,
Жизнь ли, смерть — пускай теперь решает рок».
Зульфикар в руке — Али пустился вскачь,
и ударились Хасан с Хусейном в плач[75].
Тридцать тысяч сахабиев[76] день пути
Не преминули за витязем пройти.
Тридцать тысяч, проводив его в слезах,
И вернулись со слезами на глазах.
Как стрела, летит верхом хазрат Али.
Не поспеть за Головой — она вдали,
Как на крыльях, мчит, и вслед, в пыли, в дыму ль,
Выбивается из сил скакун Дуль-Дуль.
Пятикратный в срок творит Али намаз,
Голова с ним Бога славит всякий раз.
Семь ночей и дней неслись на смертный бой,
Средь пустыни оказались на восьмой.
Там увидели колодец — и, бледна,
Из жерла всходила адская луна.
Как узрел Али колодца черный зев, —
«Здесь ли Див?» — спросил он грозно, меч воздев.
«Здесь, — сказала Голова, — теперь тебе
Остается лишь довериться судьбе».
Разом спешился с Дуль-Дуля удалец,
Снял с его седла аркан в пятьсот колец,
Привязал аркан к колодцу — вниз глядит…
Голова и конь заплакали навзрыд.
За аркан схватясь, Али нисходит в тьму,
Голова Коран читает вслед ему.
Крепко держится за вервие рука.
Имя Господа не сходит с языка.
Глянет вниз — предела бездне черной нет.
Глянет вверх — уже не виден белый свет.
Лишь молитвой и спасается в тоске.
Жизнь его висит на тонком волоске.
Перепутал верх и низ хазрат Али,
Семь ночей и дней в беспамятстве прошли,
На восьмой — Али ногой нащупал дно.
Видит, в чувства приходя, — вокруг темно.
Сотворил Али намаз — и темнота
Разошлась, явив железные врата.
Входит он. Пред ним дворец, а во дворце —
Луноликая с печалью на лице.
Бога молит та нездешняя краса,
Вздох ее взлетает дымкой в небеса,
Где поклон кладет — от слез излитых след…
Это пленница-жена — сомненья нет.
И узрел Али другой дворец-зиндан[77]
С пятьюстами изможденных мусульман.
«О Али, — рыдают бедные, — спаси.
Нам от Дива избавленье принеси!»
«Кто сказал, что я приду?» — спросил Али.
«Мустафа здесь был, — ответствуют они, —
Известил, что ты придешь в урочный час
И, чудовище сразив, избавишь нас.
Здесь была нас ровно тысяча людей.
Ежедневно пятерых сжирал злодей».
Входит витязь во дворец, храня обет.
Див там спит — огромный, словно минарет.
Каждый коготь — с человека, так велик,
Злобою обезображен древний лик.
Голова его — как круглая гора.
Никому вовек не делал он добра.
Выдыхает над собою клубы туч.
Крепостную башню свалит — так могуч.
Высоко Али воздел волшебный меч,
Чтобы спящее чудовище иссечь,
Но сказал себе: «Али, не делай зла,
Львом Своим не зря назвал тебя Алла:
Не геройство — Дива спящего убить,
Не геройство — для других посыльным быть…»
Крикнул витязь надо спящим что есть сил,
Только Дива этот крик не пробудил.
Снова крикнул — отозвались даль и близь,
Камни вздрогнули и горы сотряслись.
Див проснулся и, округу обозрев,
Заревел во весь пылающий свой зев:
«Ты ли это, смертный недруг мой Али,
За душой моей пришел сюда с земли?
Да тебя убью одним ударом я!
Чьим ты промыслом попал в мои края?»
«Божьим промыслом, — ответствует храбрец,
Разрублю тебя на части, и конец».
Див кричит: «Сюда пришел ты на беду,
Всех на свете мусульман я изведу,
Не тебя лишь, — и Пророка самого,
И от Мекки не оставлю ничего».
Див, как было предначертано судьбой,
Размахнулся стопудовой булавой,
Булава, свистя средь страшной тишины,
На Али сошла всем весом с вышины —
И Али, едва успев подставить щит,
По колена оказался в землю вбит.
Но и тут Али наш духом не притих,
Светоч праведных и слава всех святых,
Снова на ноги восстав назло всему,
Вновь вознес моленье Другу своему[78].
Див злорадствует: «Еще ты жив, Али?
Будь хоть Каф-горой[79] — лежать тебе в пыли!»
Трижды витязя ударил булавой,
Весь извелся, а противник все живой!
Наступает теперь витязя черед,
Зульфикар Али из ножен достает,
Говорит: «А ну, злодей, воздень свой перст,
Возгласи Единство Бога всем окрест!»
«Тыщу лет без веры жил я, — молвит Див, —
Обходился без Аллаха и молитв,
Обойдусь без той обузы в смертный час:
Коль умру, на что и нужен мне намаз?!»
Услыхал Али от Дива эту речь,
Встал на камень и воздел волшебный меч —
И скатилась с шеи Дива голова,
Провещавшая греховные слова.
Но едва лишь нечисть ту убрал с земли
Лев Аллаха, светоч праведных — Али,
На героя из раскрытых врат дворца
Полетели дивы, дивы без конца!
Не помешкав ни мгновенья, витязь вновь
В смертной битве льет неправедную кровь,
Зульфикаром рубит головы горой,
Попирает он чудовищ тех ногой.
Триста дивов в этой битве полегли:
Он и вправду Лев Аллаха, наш Али!
Уступила рать нечистая ему,
От греха сокрылась прочь в глухую тьму.
Оглядел Али округу — дивов нет,
От уродливой орды простыл и след.
Расковал единоверцев он своих,
Разделил богатства дивов промеж них.
Взяв на спину, что могли снести зараз,
Все пошли ко дну колодца в тот же час.
Говорят они: «Али, куда идти?
Нам из этого колодца нет пути.
Нету крыл у нас, чтоб вылететь на свет,
Даже лестницы, и той, к несчастью, нет.
Видно, здесь нам и придется умирать,
На роду нам так начертано, видать».
Говорит он: «Будьте стойки до конца,
Безгранична милость нашего Творца».
Помолился он, и Божьего раба
На девятый круг небес дошла мольба.
Азраилу повелел тогда Аллах
Вознести их из колодца на крылах.
Как молитва завершилась, тотчас ввысь
Все они в мгновенье ока вознеслись.
Все они, и с ними женщина-краса,
Вознесли хвалу Аллаху в небеса.
Долго радовались счастью своему,
Да и мы причастны отчасти к нему.
Донеслась и до Пророка эта весть:
Лев Аллаха на пути — почет и честь!
Тридцать тысяч вышли витязя встречать
И хвалы Аллаху радостно кричать.
Голова катит к Пророку. Подле ног
Без натуги в руки взял ее Пророк,
Помолился, чтоб Всевышний спас Главу.
Милосердный услыхал его мольбу.
Голова былое тело обрела:
Руки, ноги возвратил рабу Алла.
Это чудо наяву видали все,
Поразились Божьей силе и красе.
Сына пожранного — в святости Своей
Возродил Аллах из высохших костей.
В новом платье возвращен ему Творцом
Облик юноши с сияющим лицом.
В память Шамса Тарази[80] и дел его
Не копи в подлунном мире ничего.
Фагилятун, фагилятун, фагилят,
Этот мир отдай в обмен на Райский сад!

Сайф-и Сараи

Сухейль и Гульдурсун

Не вымысел это — правдивая быль
О горькой ли муке, о светлой любви ль,
О времени злом и борениях с ним,
О верности юноши клятвам своим…
Железный Хромец шел войной на Ургенч,
Хорезм сокрушая, как яростный смерч.
Ослеп и оглох от страданий народ,
Всей пролитой крови никто не сочтет.
Стал труд хорезмийцев поживой огню,
Горели повсюду хлеба на корню.
Встал хан Тохтамыш на защиту страны.
Родных разлучая, дул ветер войны.
Сухейль в эти дни оказался в плену.
Кто воину это поставит в вину?
Пытались друзья отстоять храбреца,
Но участь его уязвила сердца.
Прекрасней Иосифа юный Сухейль:
Румяный, как яблоко, стройный, как ель,
Сладка его речь и крепка его стать —
Ширин не смогла б перед им устоять.
Но шея его покорилась ярму,
Кудрявые волосы слиплись на лбу,
Невольника сердце зажато в тиски…
Кто душу его исцелит от тоски?
Печальной дорогой он должен идти,
Жалеют его только птицы в пути,
На сотню ладов в цветнике соловей
Сухейлю сочувствует песней своей.
Колосьев блестят золотые концы,
В полях урожай убирают жнецы:
Для родины их станет хлебом зерно.
Сухейль же и крошки не видел давно.
Плоды, наливаясь, висят на виду,
Кругом благодать, словно в райском саду.
Но шествует мимо рабов череда;
Сухейля к земле пригибает беда.
Не видят глаза чужеземных чудес,
Не радуют сердца ни речка, ни лес…
*
Цепями сковали Сухейля враги,
Набили колодки на обе ноги,
В застенок упрятали в недрах земных:
Ни «ахи», ни «охи» не трогали их.
Светило дневное сокрылось с земли,
Цветок вырван с корнем и вянет в пыли;
Не виден из ямы сияющий свет —
Ни смерти, ни жизни невольнику нет.
Но сильному духом не сгинуть в тюрьме,
Отваге его не угаснуть во тьме.
Вращаются звезды, светлеет восток —
Из правды проклюнется счастья росток.

*
Во тьме ожиданий, в зиндане глухом,
Забылся Сухейль от усталости сном.
Явилось ему сновидение вдруг,
Объяли Сухейля восторг и испуг:
Во сне этом — пери святой красоты
В прекрасном саду собирала цветы.
«Не ты ль тот цветок, — он спросил, как в бреду, —
Что краше любого соцветья в саду?
Но кто ты? Земной человек или джинн?
Мне имя свое поскорее скажи!
Всевышнего я восхвалю что есть сил
За то, что тебя мне, как солнце, явил!»
Ответа он ждал, ожиданьем томим,
Но пери-судьба посмеялась над ним,
Исчезла, как лань, в золотистом дыму
И сердце огнем опалила ему.
Сухейль устремился за пери вослед
В небесный, прозрачный, струящийся свет,
Но в лунный дворец ее он не попал
И снова в свое подземелье упал.
Печально постигнув, что это лишь сон,
На участь свою вновь посетовал он.
*
В шатре принимал донесения шах,
Победные вести звучали в ушах.
Средь сверстниц своих, краше тысячи лун,
Сияла красой его дочь Гульдурсун.
Прекраснейший с ней не сравню я цветок,
В душе ее — чувств лучезарных исток.
Она, кому ровни вовек не найду,
Гуляла в цветущем гаремном саду.
Сухейля в цепях мимо сада вели…
Душа Гульдурсун словно взмыла с земли.
Узнала любви притяженье душа,
Землей вокруг Солнца круженье верша[81].
Она полюбила, в мечтанье своем
Себя видя — розой, его — соловьем.
Но в тесном затворе не петь соловью,
На воле заводит он песню свою.
Он розу возлюбит, любви не тая,
Не станет и роза терзать соловья…
С подобными чувствами шахская дочь
Все думала: как же Сухейлю помочь?
Не только красива, еще и умна,
Снотворное в хлебе сокрыла она,
Чтоб хлеб этот страже тюремной отдать,
Чтоб юношу пленного вновь увидать.
*
К тюремщику тайно придя в ту же ночь,
Тот хлеб отдала ему шахская дочь.
Когда он уснул, заглянула в тюрьму —
Как яркое солнце, развеяла тьму.
Там пленник, цветком увядая во мгле,
Лежал без сознанья на голой земле.
В слезах Гульдурсун в подземелье сошла,
Коснулась рукой дорогого чела.
Очнулся Сухейль — не поверил глазам,
Подумал, что стал падишахом он сам:
Приснившейся пери сияющий лик
Пред ним ослепительной явью возник.
Щека горячо прижималась к щеке,
Общались глаза на одном языке.
Сказала Сухейлю его Гульдурсун:
«Я в жертву тебе свою жизнь принесу!»
«Я нищ пред тобой, — он сказал, — но и смерть
Бессильна на чувства оковы надеть.
Тебе я пожертвую душу и кровь!»
Случалась ли в мире такая любовь?
*
Сказала любимому шахская дочь:
«Нам случай удачный представила ночь!
Давай устремимся в далекую даль,
Туда, где не ждут нас тоска и печаль!»
Не спорил Сухейль; в полуночной тиши
Он глянул наружу — вокруг ни души.
Пустились влюбленные в путь при луне,
Печально сиявшей в ночной тишине.
Дорога плутала, свободой маня,
Да только в конце их ждала западня:
Они оказались, себе на беду,
Под солнцем пустыни, как в жарком аду.
В песках этих, как ни захочется пить,
Всем золотом мира воды не купить,
Вовек даже птиц не заманишь сюда,
Им тоже нужны и вода, и еда.
Упав, Гульдурсун не смогла уже встать…
Откуда теперь им спасения ждать?
В пустыне Сухейль не нашел ей воды,
Не выручил их белый свет из беды.
Один он остался на свете, когда
Угасла его Гульдурсун, как звезда…
«Зачем, — молвил он, — эту участь терпеть?
С возлюбленной вместе хочу умереть!»
Сказал — и кинжалом над телом ее
Пронзил горемычное сердце свое.
Померк белый свет, и пропали, как сон,
Движенье вселенной, теченье времен.
Пустыня сокрыла в песках золотых
Высокую тайну о гибели их:
Честней умереть, не теряя лица,
Чем ждать малодушно иного конца!
Нет подвига выше, скажу тебе вновь,
Чем юную жизнь положить за любовь!
Цени свою женщину, слушатель мой,
Всегда она в трудностях рядом с тобой,
Будь верным ей другом, люби, не серди,
В морях ее слов жемчуга находи!
Лейли и Меджнуна я вспомнил — и строк
Излился в тетрадь лучезарный поток!
Творенье мое проживет сотни лет,
В нем царствует правда, в нем вымысла нет.
Прочтут его в самой далекой земле,
Рассказ о Сухейле не сгинет во мгле.
Всевышний, помилуй Сайф-и Сараи,
Укрой от несчастий в чертоги свои!
В год Хиджры семьсот девяносто шестой
Свой труд завершил он молитвой святой.

Газели

1
Она — вселенной сущность и услада,
Красавиц века ханша и досада:
Лицом — жасмин и статью — кипарис,
Власами — цвет Божественного сада.
Волшба луны в ночи ее зениц,
Быть ей рабом — влюбленному награда.
Душа — мишень для стрел ее ресниц,
Вселенная ей поклониться рада.
С ее воротника восходит ввысь
Свет солнца — мироздания отрада.
Заиндевей, душа, и преклонись
Пред ворожбой чарующего взгляда!
Раб Сайф-и Сараи, тужить не надо:
Сам Бог дивится ей — и ты дивись…
2
Зачем меня жестокий рок в неволе этой держит?
Затем ли, что зовусь «Клинок»[82], в неволе этой держит?
Явись неправедный, она всё б на него глядела,
Меня ж не видя, как залог в неволе этой держит!
Слов драгоценность оценив, — как серьги, в уши вдела
И, с жемчугами их сравнив, за украшенье держит.
Красавица, луны светлей, душою завладела
И черной родинкой своей в неволе черной держит.
Ей равных нет в земном саду, провозглашу я смело,
Влюбленного на поводу своих желаний держит.
Ее обычай ей под стать, она хитрит умело:
Кто к ней захочет ближе стать — тех в отдаленье держит.
О, Сайф-и Сараи, судьбе до мук твоих нет дела:
Свой лунный лик явив тебе, в огне разлуки держит.
3
Милой локоны — как гиацинт, лик ее — как рассвет,
Кипарис позавидует стану, щекам — вешний цвет.
И душисты уста, и душа — как сердечный привет,
Красоте ее даже в Китае подобия нет.
Очи — хуже татар держат в рабстве, речь — звонче монет,
На губах ее сладкий нектар, в сердце — истины свет.
Для любви ты захлопнул врата всем расспросам вослед:
Волосами поймала в силки, и обрел ты ответ.
Пламя страсти в душе ее, — этим огнем разогрет,
Беспрерывно горишь ты и сам наподобье комет.
Мед — слова ее, взоры — янтарь, ее тайны — секрет,
Сад любви обихаживать дан ей священный завет.
Ты — поэт, о Сайф-и Сараи, — и на множество лет
Воспевать милый образ прими нерушимый обет.
4
О ты, к мечтаниям пустым приученное сердце,
О зорким зрением своим измученное сердце,
Где на земле ни углядишь ты гурии сиянье,
Ты в это полымя летишь, глаза зажмурив, сердце!
Цветов увидев на заре волшебное сверканье,
Собой пожертвовать скорей уж поспешаешь, сердце.
Коснуться царственных кудрей возникнет ли желанье,
Нет золота в руке твоей, ты все нищаешь, сердце.
А гурии царят, сгубив меня в пустом терзанье:
Прочти им тысячу молитв — они не внемлют, сердце.
Красавиц века тяжкий гнет терпя на расстоянье,
Хотя бы раз от них щедрот мы дождались ли, сердце?
Уж сколько раз огнем своим ожгло нас расставанье,
Всю жизнь терзаться нам двоим злой жребий выпал, сердце.
Где утешенье, где наш дом, где муфтий? В ожиданье
С тобой ушел бы я искать прекрасный подвиг, сердце.
Но, видя Сайф-и Сараи в печали и страданье,
Науку безраздельных мук ты изучаешь, сердце.
5
Сколько гордых мужей, изумясь ворожбой этих глаз,
Стало слугами ей, вожделений телесных стыдясь!
Так бела и румяна, как будто в сияньи зари
Птицы жертвенной кровь на нетронутый снег излилась.
Я молюсь, лицезреньем своей красоты одари,
Только разве слугу хан к престолу приблизит хоть раз?
Дух и сердце, терзаясь, все ждут у заветной двери,
Только взгляда мятежных очей им в ночи не украсть.
Тьма влюбленных к свиданью подарков готовит лари,
Но в разлуке и бедствиях держит их рабская страсть.
Если с ней не увижусь, умру от страданий любви.
Лучше скорый конец, чем печальной разлуки напасть.
Ты в плену у нее, о бедняга Сайф-и Сараи,
Как ты, «Меч», мог из пламени в черное рабство попасть?
Рассветная касыда
Орел зари, раскрыв крыла средь золотых зыбей,
С небес спугнул созвездья прочь, как стаю голубей.
Завоевательница-ночь пережила разгром,
Как натиском сирийских войск поверженный Ромей[83].
Ланцет зари по сердцу тьмы скользнул — пошла ручьем
В таз неба кровь, и горизонт вдруг сделался красней;
Очнулись птицы, ощутив, что брезжит окоем,
Хвалу Аллаху вознесли средь листьев и ветвей.
Мир, наподобье райских кущ, вдруг вспыхнул серебром;
Влюбляясь в землю, небосвод пустился в танец с ней.
От благодатного питья в собрании своем
Цветы в садах и цветниках хмелели все сильней.
Испив из пиалы зари, вся озарясь огнем,
Явила роза красоту — и ахнул соловей.
Трель прозвенела в тишине, и, пробужден певцом,
Нарцисс задумчиво вздохнул в невинности своей.
Подобный деве кипарис слегка повел плечом,
Рукою трепетной поймал мерцание лучей;
Благоуханья потекли, несомы ветерком,
Душистый аромат цветов явя вселенной всей.
И очевидец я тому, как в блеске золотом
Внезапно солнце вышло в сад, сверкая все щедрей;
Узрев блистательную стать, цветы всем цветником
Вплели весенний аромат в сверкание огней.
Заря, касыду вдохновя, весенним стала днем,
И солнца свет напомнил мне о славе наших дней:
Александрии государь, в радушии своем
Затмив Хатама[84], сам ты стал щедрейшим из людей.
Душой Хамза[85], ты — как Рустам[86] в борьбе с бесчестным злом,
Нет равного тебе в миру среди живых царей,
О века нашего Махди[87], прославленный добром,
О праведный источник благ для преданных друзей!
О рыцарь конный, ты грозишь врагам своим мечом,
Стрелой из лука ты сразишь и льва, царя зверей;
Кто в нарды-шахматы судьбы играл с тобой вдвоем,
Тот проигрался в пух и прах и тотчас стал трезвей!
Зухра[88] держала свой покров на том пиру твоем,
Где месяц подавал вино, а Марс — поднос сластей.
Я ж, Сайф-и Сараи, воспел твой царский труд стихом —
Арузом чистых жемчугов и дорогих камней.
Твой нрав веселием пьянит хмельнее, чем вином,
Дух, полный благородных свойств, чужд склочных мелочей!
Хвалой касыду завершил я лучезарным днем,
Не зря кинжал зари рассек покров густых ночей.
Осыплет ли весенний ветр соцветья в водоем
Иль разукрасит бедствий вихрь мир тысячей скорбей,
Пускай гарцует гордый царь в величии своем,
Пускай из уст его звучит язык богатырей!
* * *
Хоть с неба пролейся живая вода —
Фруктового с вербы не снимешь плода.
Вовек не держи черной злобы в душе —
Нет сласти медовой в сухом камыше.
* * *
Коль хочешь, к истине спеша,
Науку счастья[89] изучать,
Беги от радостей мирских,
Познай смиренья благодать.
Стократно в жизни постигал
Я мудрость праведных речей
О том, что стойкость бедняка
Превыше счастья богачей.
О поэтах
Поэты, вы — розаны сада любви,
В стихах вы и вороны, и соловьи.
Кто, как попугай, любит грызть сахарок,
Кто праведным словом прикроет порок,
Кто бережно чувствует слог и размер,
А кто недостойного хвалит сверх мер.
Кто, чушь сочинив, вознесется главой,
Кто репы очистки считает халвой,
Кто, строчку поправив, в ней выявит суть,
А кто невпопад наплетет что-нибудь.
Сайф-и Сараи среди вас так убог,
Он — пыль под подошвами ваших сапог.
Но знайте, к себе уваженья полны:
Свет звезд не затмит света полной луны!

Примечания

1

Юдин В. П. Орды: Белая, Синяя, Серая, Золотая… // Казахстан, Средняя и Центральная Азия в XVI-XVIII вв. Алма-Ата, 1983. С. 116-117.

(обратно)

2

Саин — справедливый.

(обратно)

3

После того как великим каганом был избран личный враг Бату царевич Гуюк, отношения между Бату и Гуюком обострились до предела. Лишь ранняя смерть Гуюка помогла избежать междоусобной войны.

(обратно)

4

Восстания в Волжской Булгарии продолжались на протяжении всего XIII века: известно, что карательная экспедиция хана Менгу- Тимура против восстания булгарскоговоеводы Бачмана продолжалась целых два года, а было это через десятилетия после монгольского нашествия. — Р. Б.

(обратно)

5

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 4. Гл. 3.

(обратно)

6

Греков Б. Д., Якубовский А. Ю. Золотая Орда и ее падение. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1950.

(обратно)

7

С. Нефедов, интернет, http://tatar-history.narod.ru/nefedoy_igo.htm_.

(обратно)

8

Там же.

(обратно)

9

Карамзин Н. История Государства Российского. Т. 4. Гл. 3.

(обратно)

10

Карамзин Н. Там же. Гл. 2.

(обратно)

11

«Сей Батыев преемник любил Искусства и Науки; ласкал Ученых, художников; украсил новыми зданиями свою Капчакскую столицу и позволил Россиянам, в нем обитавшим, свободно отправлять Христианское богослужение, так что Митрополит Кирилл (в 1261 году) учредил для них особенную Епархию под именем Сарской, с коею соединили после Епископию южного Переяславля» (Карамзин Н. Указ. соч. Т. 4. Гл. 2).

(обратно)

12

Кутлуг-Тимур — тогда могущественный улугбек, то есть верховный бек; по сути, главный гражданский и военный министр хана.

(обратно)

13

Григорьев А. П., Григорьев В. П. Коллекция золотоордынских документов 14 века из Венеции. Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2002. С. 27-28.

(обратно)

14

«В орде хан Чанибек был убит в 1357 году сыном своим Бердибеком; русский летописец говорит об убитом, что он был очень добр к христианству и при нем была большая льгота земле Русской» (Н. Карамзин).

(обратно)

15

Крамаровский М. Г. Золото Чингисидов: культурное наследие Золотой Орды. СПб., Государственный Эрмитаж, АО «Славия», 2001. С. 156.

(обратно)

16

Хеллер К. Золотая Орда и торговля с Западом // Источниковедение истории Улуса Джучи (Золотой Орды). Казань, 2002. С. 115.

(обратно)

17

«Еще в 1346 году был мор в странах Каспийских, Черноморских, в Армении, в земле Абазинской, Леской и Черкесской, в Орне при устье Дона, в Бездеже, в Астрахани и в Сарае. Пишут, что сия жестокая язва, известная в летописях под именем черной смерти, началась в Китае, истребила там около тринадцати миллионов людей и достигла Греции, Сирии, Египта. Генуэзские корабли привезли оную в Италию, где, равно как и во Франции, в Англии, в Германии, целые города опустели. В Лондоне на одном кладбище было схоронено 50000 человек. В 1349 году началась зараза и в Скандинавии; оттуда или из Немецкой земли перешла она во Псков и Новгород: в первом открылась весною 1352 года и свирепствовала до зимы с такою силою, что едва осталась треть жителей» (Н. Карамзин).

(обратно)

18

Рудаков В. Г. История изучения Селитренного городища // Российская археология. 2000. № 2. С. 180-191.

(обратно)

19

Крамаровский М. Г. Указ. соч. С. 205-206.

(обратно)

20

Усманов М. А. Состояние и перспективы источниковедения истории Улуса Джучи // Источниковедение истории Улуса Джучи (Золотой орды). Казань, 2002. С. 9.

(обратно)

21

Менгес К. Г. Восточные элементы в «Слове о полку Игореве». Л., Наука, 1979.

(обратно)

22

«(Князь) Юрий вошел в милость к Узбеку и женился на его сестре Кончаке, которая приняла в крещении имя Агафии. Сам Узбек был магометанин, но, верный преданиям предков, оказывал уважение ко всяким верам, а с христианами был особенно милостив; при нем в Сарае жило много христиан: они отправляли свободно свое богослужение и имели там местного епископа. С такою терпимостью вполне согласовалось то обстоятельство, что он породнился с русским князем и позволил своей сестре принять веру своего мужа» (С. Соловьев).

(обратно)

23

Цепков А. И. Воскресенская летопись. Рязань, 1998.

(обратно)

24

Макарий Булгаков, митрополит Московский и Коломенский. «История Русской церкви». Том 5: Состояние Русской Церкви от митрополита Кирилла II до митрополита святого Ионы, или в период монгольский (1240—1448). М., Изд-во Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1995.

(обратно)

25

Тех пытливых читателей, которые хотели бы узнать больше о языке оригинала этой переводной книги, мы отсылаем к известной замечательной работе Э. Н. Наджипа «Исследования по истории тюркских языков XI-XIV вв.» (М., Наука, Главная редакция восточной литературы, 1989.

(обратно)

26

Крамаровский М. Г. Указ. соч. С. 82.

(обратно)

27

Там же.

(обратно)

28

Дастан — эпическая поэма.

(обратно)

29

Михраб — стенная ниша для молитвы, указывающая направление на Мекку.

(обратно)

30

То есть спас Авраама из огня.

(обратно)

31

Кыбла — ориентир, на который обращен молящийся.

(обратно)

32

Мадхия — хвалебная ода.

(обратно)

33

Конырат (Кунграт) — один из тюркских родов Великого Джуза, кочевавший от озера Балхаш до берегов Аму-Дарьи и Аральского моря. Название рода сохранилось в названиях городов Коунрат в Казахстане и Кунград в Каракалпакии.

(обратно)

34

Джанибек — верховный хан Золотой Орды с 1342 по 1357 г.

(обратно)

35

Мессия — т. е. Иисус.

(обратно)

36

Юсуф — библейский и коранический прекрасный Иосиф.

(обратно)

37

Хатам-и Тай, Хатам из Тая — легендарный персонаж, прославленный своей щедростью.

(обратно)

38

Вино в стихах мусульманских поэтов, в том числе и поэтов Золотой Орды, играет двоякую роль. Первый и главный смысл — символический: под винным хмелем подразумевается хмель любви к Богу или земной возлюбленной. Однако вино в мусульманских стихах иногда имеет и прямой смысл — как способ забвения от горестей бытия (см. ниже у Хорезми). Употребление вина запрещено в исламе, однако винные погребки содержались в исламском мире представителями других религий, в том числе христианами и зороастрийцами. Таким образом, вино как мусульманская поэтическая метафора подразумевает бунт и мятеж против ханжеских условностей общества, но никак не против установлений религии.

(обратно)

39

Навруз (науруз, новруз) — праздник Нового года на Востоке.

(обратно)

40

Кавсар (Каусар) — райский источник.

(обратно)

41

Райхан — сорт душистого вина.

(обратно)

42

Чаша Джамшида — символ мудрости (см. Джамшид).

(обратно)

43

Согласно исламскому праву, в определенных случаях убийца может откупиться от смертной казни кровной пеней — судебным штрафом, идущим в пользу семьи убитого.

(обратно)

44

То есть Авраам.

(обратно)

45

Харабат — питейный дом, винный погребок; в переносном смысле — трущобы в мусульманских городах, где жили огнепоклонники-зороастрийцы, которые торговали вином.

(обратно)

46

Один из двух загробных ангелов, встречающих правоверных после смерти.

(обратно)

47

Хирман — ровная площадка для молотьбы, ток, место, куда свозится урожай хлопка. В переносном смысле — поле святых трудов.

(обратно)

48

Чанг — струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

49

В мусульманской праве арабская идиоматическая формула «на кровь такого-то нет запрета» означала, что человек по закону приговорен к казни. Здесь — «ты имеешь законное право меня казнить».

(обратно)

50

Закят — мусульманский религиозный налог с капитала.

(обратно)

51

Согласно распространенной в Средние века мусульманской легенде, пророк Иисус был взят на небо живым. Эту легенду, скорее всего, привнесли в ислам новообращенные мусульмане и матери-христианки. Как бы то ни было, эта мифическая легенда впоследствии превратилась в устойчивое религиозное верование суннитского ислама.

(обратно)

52

Небольшое стихотворение, отрывок.

(обратно)

53

В подлиннике Хорезми — Хумаюн, или Хума, то есть птица-феникс, делающая счастливым каждого, на кого упадет ее тень.

(обратно)

54

На берегу Сыр-Дарьи.

(обратно)

55

Фатиха — начальная сура Священного Корана.

(обратно)

56

1376—1377 гг. по христианскому летоисчислению.

(обратно)

57

Рум — Византия, Шам — Сирия.

(обратно)

58

Сейид — потомок Пророка.

(обратно)

59

Джамшид (Джемшид) — легендарный царь Древнего Ирана, у которого была чаша, на дне которой отражалось все, что происходило в мире. В мусульманской поэзии Джамшид — символ власти и величия.

(обратно)

60

Джамшид, Сафуан, Рустам, Фаридун — герои иранских сказаний, увековеченные в «Шах-наме» Фирдоуси.

(обратно)

61

Дакъюнус — по всей видимости, языческий бог Дионис.

(обратно)

62

Зулькарнайн — «двурогий», мусульманское прозвище Александра Македонского.

(обратно)

63

Хулагу — монгольский хан, разрушивший Багдад.

(обратно)

64

Бохтнасыр — вавилонский царь Навуходоносор.

(обратно)

65

В скотоводческих культурах голова животного является самым почетным лакомством. Видимо, прозвище Череп-царь проистекает именно отсюда.

(обратно)

66

Ильяс — святой Илия, предтеча мессии Иисуса.

(обратно)

67

770 г. Хиджры падает на 1368—1369 гг. от Рождества Христова.

(обратно)

68

Кяфир — неверный.

(обратно)

69

«О Господь» (арабск.).

(обратно)

70

Ракаат— последовательность телодвижений в ходе намаза: стойка, поклон, простирание ниц, моление сидя на коленях. Намаз может состоять из двух, трех или четырех ракаатов.

(обратно)

71

Имеются в виду будущие святые халифы ислама — Абу-Бекр, Омар, Усман и Али.

(обратно)

72

Хызр Ильяс — коранический персонаж, Святой Илия.

(обратно)

73

Зульфикар — легендарный меч.

(обратно)

74

Диль-Диль — легендарный скакун.

(обратно)

75

Хасан и Хусейн — исторические сыновья Али.

(обратно)

76

Сахаби — современник и сподвижник Пророка.

(обратно)

77

Зиндан — тюрьма, застенок.

(обратно)

78

То есть Аллаху.

(обратно)

79

Гора Каф — кораническая гора, обозначающая край света.

(обратно)

80

Шамс Тарази — видимо, шейх и учитель анонимного автора поэмы.

(обратно)

81

Сайф-и Сараи запросто пишет о движении Земли вокруг Солнца за полтораста лет до Коперника.

(обратно)

82

Сайф — меч, клинок.

(обратно)

83

Ромей — здесь: Византия.

(обратно)

84

Хатам-и Тай (Абдуллах Аттаи) — доисламский арабский поэт-воин, персонаж, прославленный своей щедростью и великодушием.

(обратно)

85

Хамза — дядя Святого Пророка.

(обратно)

86

Рустам — герой иранских сказаний и «Шах-наме» Фирдоуси.

(обратно)

87

 Махди — Последний Вестник, который, по преданию, наделит мусульман неслыханными сокровищами.

(обратно)

88

Зухра — звездная дева сказаний.

(обратно)

89

В оригинале стоит «химия счастья» — ясный намек на суфийский труд аль-Газали «Алхимия счастья».

(обратно)

Оглавление

  • Соловьиный сад Золотой Орды
  • Кутб Вступление к тюркскому переложению поэмы Низами «Хосров и Ширин» 1340 год
  • Хорезми «Мухаббат-наме», или Послания о любви 1354 год
  • Хисам Кятиб Царь-череп 1368—1369 годы
  • Аноним Сказание о лани
  • Аноним Кисекбаш, или Сказание об отрубленной голове
  • Сайф-и Сараи
  •   Сухейль и Гульдурсун
  •   Газели
  • *** Примечания ***