Замок Рэкрент [Мария Эджуорт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Maria Edgeworth. CASTLE RACKRENT
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛИ: И. М. БЕРНШТЕЙН, Н. М. ДЕМУРОВА, А. А. ЕЛИСТРАТОВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА», МОСКВА, 1972
Мария Эджворт. Рисунок работы Джозефа Слейтера.

О сносках

Готовя роман к печати Мария Эджворт, желая лучше ознакомить английского читателя с бытом и историей Ирландии середины XVIII века, снабдила его не только подстрочными примечаниями, но и «Глоссарием», помещенным в конце текста «Замка Рэкрент». В связи с этим пришлось ввести следующую систему сносок:

*— Для иноязычных текстов, как обычно;

1*— для подстрочных замечаний самой Марии Эджворт;

1—для примечаний составителя, помещенных в конце книги;

а—для примечаний «Глоссария», составленного Марией Эджворт.


(От редакторов электронной версии)

В связи с тем, что в электронной версии книги невозможно реализовать такую систему сносок,  все примечания будут идти по порядку с указанием источника сноски.

(*) - прямо в тексте (в скобках и курсивом), например: (* Пер. Ю. Полякова)

Подстрочные замечания самой Марии Эджворт - (Подстрочные  замечания М.Э.)

Примечания составителя - (Прим. составителя)

Примечания Глоссария, составленного М. Эджворт - (Глоссарий М.Э.)


Составители электронной версии: 

Nikolajs Kudirka

Elena S. http://fb2-epub.ru

ЗАМОК РЭКРЕНТ. Мария Эджворт


ПРЕДИСЛОВИЕ


Предпочтение, отдаваемое публикой анекдоту, давно уже высмеивается и осуждается критиками, которые претендуют на высшую мудрость; но если рассмотреть его в должном свете, предпочтение это служит несомненным доказательством разумности и глубокой философичности нашего времени.

Сколь немногие из всех тех, кто изучает — или, по меньшей мере, читает — историю, извлекают из сих трудов хоть какую-то пользу! Герои истории так приодеты изысканным воображением самозваного историка, изъясняются такой размеренной прозой, действуют из таких божественно высоких или дьявольски низких побуждений, что мало у кого найдется достаточно вкуса, испорченности или героизма, чтоб испытывать участие к их судьбе. К тому же даже в самых достоверных древних и новых историях слишком много неопределенного; и та любовь к истине, которая от рождения присуща некоторым умам, неизменно рождает в них любовь к потайным мемуарам и анекдотам частной жизни. Чувства и характеры людей невозможно с безусловной точностью оценить по их поступкам и поведению на публике; подлинные их характеры можно всего скорее надеяться узнать из их небрежной беседы и отрывочных фраз. Жизнеописание человека, великого или малого, сделанное им самим, семейные и дружеские письма, дневник любого из нас, опубликованный посмертно нашими друзьями или врагами, становятся, по всеобщему признанию, важными литературными документами. Наше горячее желание собирать самые мелкие факты, относящиеся к частной жизни — не только людей великих и добродетельных, но даже и незначительных и порочных, — несомненно оправдывается тем, что, только сравнивая истинное их счастье или несчастье в уединении частной жизни, мы можем по справедливости оценить подлинную награду добродетели и наказание порока. Все моралисты утверждают, что великие мира сего вовсе не так удачливы, как кажется, что такие внешние обстоятельства, как богатство или титул, не составляют еще счастья человека; однако историк не часто может, не теряя достоинства, прервать свое повествование, чтобы проиллюстрировать эту истину; а потому нам остается лишь надеяться на биографа. Понаблюдав, как великолепные герои играют свои роли на высоких всемирных подмостках во всем блеске декораций и театрального освещения, мы настоятельно просим, чтобы нас пустили за кулисы, где мы могли бы разглядеть актеров и актрис поближе.

Некоторым может показаться, что достоинства биографии зависят от вкуса и суждений биографа; на самом же деле они находятся в обратной зависимости от его умственных способностей и литературных талантов. Простой безыскусственный рассказ предпочтительней любого пышно разукрашенного повествования. Естественно предположить, что у человека есть желание нас обмануть, коль скоро мы видим, что у него есть к тому способности; и те, кто привык к литературным поделкам, знают, сколь многим нередко жертвуют ради плавности периода или четкости антитезы.

Бесспорно, что невежды, так же как и люди ученые, наделены предрассудками; но ошибки вульгарные мы видим и презираем и никогда не склонимся перед авторитетом того, у кого нет громкого имени, извиняющего его несообразности. Приверженность биографа к недостаткам своего героя — в той мере, в какой она очевидна и бьет в глаза, — перестает быть опасной; но скрытая под личиной беспристрастия, коей столь искусно пользуются люди незаурядных способностей, она колеблет наши суждения, а подчас и нашу нравственность. Если бы ее светлость герцогиня Ньюкасл[1] взяла на себя труд создать жизнеописание Дикаря, а не восторженный панегирик своему супругу, нам не грозила бы опасность принять неблагодарного бездельника и распутника за человека одаренного и высоконравственного. Таланты биографа нередко пагубны для читателя. Вследствие этого публика благоразумно одобряет тех, кто, не обладая ни проницательностью, чтобы судить о различных характерах, ни изысканностью стиля, чтобы разнообразить монотонность повествования, ни широтой ума, чтобы вывести какие-либо заключения из изложенных фактов, сыплет анекдотами и воспроизводит разговоры с утомительным многословием сплетника из маленького городка.

Автор нижеследующих «Мемуаров» имеет поэтому все основания рассчитывать на признательность и внимание публики; это старый невежда- дворецкий, чья приверженность семейству, в котором он родился и вырос, должна быть очевидна читателю. Он передает историю семейства Рэкрент тем языком, на котором говорят в его краях, и ни минуты не сомневается в том, что дела сэра Патрика, сэра Мэртага и сэра Конди так же занимают весь свет, как и его самого. Те, кому известны нравы определенного класса ирландского дворянства в недавнем прошлом, вряд ли нуждаются в подтверждении истинности того, что рассказывает честный Тэди; тем же, кто совершенно с Ирландией не знаком, нижеследующие «Мемуары» покажутся во многом непонятными или, возможно, совершенно невероятными. Для неосведомленного английского читателя издатель присовокупил к тексту некоторые примечания; он размышлял также о том, не перевести ли рассказ Тэди на обычный английский язык, но словечки, которыми Тэди уснащает свою речь, переводу не поддаются; к тому же подлинность его слов, если не сохранить характерную его манеру, могла бы вызвать сомнение. Несколько лет тому назад он поведал издателю историю семейства Рэкрент; убедить его записать свой рассказ стоило известного труда; однако его чувства, относительно — как он выразился — «чести семейства», — восторжествовали над привычной леностью, и с течением времени он завершил свое повествование, которое ныне мы представляем на суд публики.

Читатели заметят, как надеется издатель, что это «повесть времен минувших»; что нравы, описанные на этих страницах, отличны от нынешних; что род Рэкрентов давно уже кончил свое существование в Ирландии, и пьяница сэр Патрик, сутяга сэр Мэртаг, дуэлянт сэр Кит и бездельник сэр Конди являют собой характеры, которые в Ирландии ныне встретишь не чаще, чем сквайра Уэстерна[2] или пастора Труллибера[3] в Англии. Бывает время, когда людям легко снести насмешки над былой своей глупостью и несообразностью, ибо они успели обзавестись новыми привычками и новым сознанием. Нации, так же как отдельные личности, постепенно теряют привязанность к собственной самобытности, и нынешнее поколение скорее забавляет, чем оскорбляет, насмешка над их предками.

Возможно, что вскоре мы сможем подтвердить истинность этих наблюдений на сотне примеров.

Когда Ирландия потеряет свою самобытность вследствие союза с Великобританией[4], она с добродушной улыбкой оглянется на сэров Китов и сэров Конди своего прошлого.


ЗАМОК РЭКРЕНТ [5]


Начато утром в понедельник. [6]

Приняв на себя из дружбы добровольный труд опубликовать «Мемуар о семействе Рэкрент», на землях которого я сам и все мои родные живем.— хвала тебе, господи! — без всякой ренты с незапамятных времен, почту за долг сказать поначалу несколько слов о себе самом. Имя мое Тэди Квэрк, хотя в семействе Рэкрент меня всегда называли не иначе, как «честный Тэди»; позже, во времена покойного сэра Мэртага, помнится, величали меня «старым Тэди», а теперь уж дошло и до «бедного Тэди» — потому как зиму и лето ношу я теплый балахон до самого полу, и очень мне это удобно; руки я в рукава никогда не вдеваю, так что они почитай что новехоньки, хоть на Всех Святых[7] будет уже семь годков, как я им владею, а держится он на одной пуговице под самой шеей, будто плащ[8]. Посмотришь на меня — и ни за что не скажешь, что «бедный Тэди» — отец стряпчего Квэрка; он-то настоящий господин, на бедного Тэди и не смотрит, у него в год доходу полторы тысячи фунтов, а то и побольше, и все с собственных земель, вот он и презирает честного Тэди; но я к его делам никакого касания не имею, как жил я, так и умру, честью и правдой служа семейству. Семейство Рэкрент, с гордостью могу сказать,—одно из самых древних в королевстве. Всем известно, что раньше-то они назывались не Рэкрент, а О’Шоглин и состояли в родстве с ирландскими королями[9], — но то было еще до меня. Дед мой был кучером старого сэра Патрика ОТПоглина, и, помню, я мальчишкой слышал его рассказы о том, что замок Рэкрент перешел со всеми своими землями к сэру Патрику: сэр Улюлю Рэкрент доводился ему двоюродным братом, владел прекрасным именьем, только вот без единой дороги — он всегда говорил: телега куда нужно проедет — и ладно. Бедняга! Оттого он и умер, да еще и доброго коня потерял, и все в один день, в одну охоту! Мне-то надо бы тот день благословлять, потому как поместье перешло прямо к семейству, с одним, правда, условием — на которое сэр Патрик О’Шоглин, как говорят, поначалу никак не соглашался, но потом, видя, чем тут пахнет, передумал, — а именно: должен он был актом парламента принять и носить имя и герб Рэкрент.

Да, вот он тогда и показал всему свету, что он за человек, сэр Патрик. Вступив во владение, задал он такой пир, какого здесь отродясь не видывали; к вечеру на ногах не стоял никто, кроме самого сэра Патрика, который мог перепить хоть кого в Ирландии, не говоря уж о трех королевствах![10] Дом у него круглый год был полон гостей, прямо битком набит, а порой и того больше; многие господа, лишь бы не пропустить приглашения в замок Рэкрент, — и притом не кто-нибудь, а первейшие в стране землевладельцы, такие, как О’Нийлы из Балинагротти или, возьмем, Маниголы с Джульеттиной горки или, скажем, О’Шэнноны из Нового Туллихога, — частенько, когда в доме, хоть убей, не было свободного уголка, предпочитали долгие зимние ночи отсыпаться в курятнике, который сэр Патрик нарочно в этих видах приспособил для удобства своих друзей и вообще любого, если кто вздумает его вдруг почтить своим визитом. И так оно шло и шло. Вся округа восхваляла его до небес. Долгая ему лета! Мне и по сей час уж как приятно смотреть на его портрет — вот он прямо передо мной: представительный, должно, был джентльмен, хоть я его никогда и в глаза не видал, — шея немного коротковата, а на носу такой прыщ, что только диву даешься: на портрете он до сих пор выделяется, хоть и нарисован в юности, но, говорят, до крайности схож. Говорят также, что это он придумал гнать виски из малины — что ж, так оно, верно, и было: во всяком случае никто против того не спорит, да и к тому же на чердаке в замке Рэкрент до сего дня лежит разбитая пуншевая чаша с надписью на сей счет — удивительная вещь! За несколько дней до смерти очень он веселился, — был как раз день рождения его чести, — позвал он моего деда, благослови его, господи! — чтоб тот выпил за здоровье гостей, и себе наполнил бокал до краев, но ко рту донести не смог, больно рука дрожала; и сам же над собой пошутил:

— Что, — говорит, — сказал бы мой бедный батюшка, если б выглянул вдруг из могилы, да увидел меня? Помню, был я совсем мальчишкой, когда он в первый раз налил мне как-то после обеда стакан кларета, да еще похвалил меня, что я поднес его ко рту твердой рукой, не пролив ни капли. Вот моя благодарность — выпьем за него этот бокал!

И затянул свою любимую песню, которой обучил его отец. В последний раз, бедняга, пел он ее в тот вечер, так громко и с таким жаром, а гости подхватили припев:

Кто на ночь ни капельки в рот не берет,

Зачахнет, пожухнет, до срока помрет.

А кто перед сном принимает по малой,

Тот славно живет и умрет славным малым . (Пер. Ю.М. Полякова)

В ту же ночь он и преставился — только все поднялись, чтобы выпить за его здоровье — и трижды прокричать «ура!» в его честь, как он вдруг упал: удар с ним приключился или еще что, только его тут же и унесли; а гости прображничали до рассвета и очень удивились, когда справились о его здоровье и узнали, что с бедным сэром Патриком все кончено. Не было во всей стране джентльмена, которого так бы любили при жизни и так оплакивали после смерти равно и бедные и богатые. А похорон таких во всем графстве ни раньше, ни после не видывали! Собрались все господа из трех графств: со всех сторон, куда ни глянь, теснился народ; женщин, мой прадед рассказывал, набежало видимо-невидимо, и все, как одна, в красных плащах, прямо словно войска в поле[11]. А какой стоял вой[12] — во всем графстве слышно было. Счастлив был тот, кому хоть краешком глаза удалось взглянуть на погребальные дроги. Но кто бы мог подумать — все шло чин-чином — как вдруг похоронную процессию остановили и на тело наложили арест за долги, и не где-нибудь, а на собственных же землях. В толпе кликнули клич, чтобы отбить тело; только наследник, шедший за гробом, не согласился, опасаясь последствий, — ведь эти негодяи, что пришли за телом, прикрывались именем закона. Что ж, против закона, конечно, не пойдешь, но только кредиторам с того была невелика прибыль. Во-первых, вся округа их проклинала; а к тому же сэр Мэртаг Рэкрент, наследник, ввиду оскорбления тела покойного, сказал, что не заплатит ни шиллинга, и все виднейшие землевладельцы и прочие господа, с которыми он был знаком, его поддержали. Сэр Мэртаг всюду клялся, что первым делом хотел заплатить отцовы долги чести, но только, раз на него напустили закон, о чести, конечно, не может быть и речи. Правда, шел слушок (да только верили ему одни враги семейства), будто арест тела был подстроен нарочно, чтобы отделаться от долгов, которые по совести должен он был заплатить.

Все это история давняя, сейчас уж и не скажешь, как там все было на самом деле; одно только ясно — новый господин совсем не походил на старого. Погреба после смерти сэра Патрика ни разу не пополнялись: ни тебе открытого дома, ничего, как водилось: даже арендаторов отсылали домой, не поднеся им законного стаканчика виски[13]. Стыдно мне было, и не знал я, как поддержать честь семейства: волей-неволей решил я всю вину свалить на миледи; все равно — я ее не любил, да и другие тоже. Она была из семейства Скрягг и к тому же вдова; странный это был брак для сэра Мэртага; все вокруг считали, что он себя уронил, ну а я помалкивал — я-то знал, в чем там дело. Сэр Мэртаг был большой законник, он метил на именье Скряггов, а оно было немалое; да только просчитался, — она, правда, имела свою долю в наследстве, но ему-то прибыль вышла невелика, потому как она его пережила на долгие годы. Впрочем, откуда ему это было знать, когда он на ней женился? Нужно признать — она ему была превосходной женой, до того домовитая, до того распорядительная, и все-то примечала. Правда, я всегда подозревал, что в жилах у нее течет шотландская кровь[14]; я бы ради семейства на что угодно закрыл глаза, но только не на это. Она всегда вместе со слугами строго блюла Великий Пост и все постные дни, а о праздниках как-то забывала. В последний день Великого Поста одна из горничных трижды падала в обморок, и чтобы душа у нее и вовсе не распрощалась с телом, мы положили ей в рот кусочек ростбифа со стола сэра Мэртага — уж он-то не постился, шалишь! К несчастью, миледи как-то об этом узнала; на следующий день уж и приходскому священнику все было известно. Пришлось бедной девушке, как только она встала на ноги, принять на себя покаяние, а то не было ей ни отпущения грехов, ни покою ни в доме, ни вне его. Правда, миледи по-своему тоже была очень милосердной. Она завела у себя благотворительную школу для детей бедняков, где их учили читать и писать, и все бесплатно, а они взамен усердно для нее пряли — тоже бесплатно; от арендаторов миледи всегда получала много пряжи, и в доме все до последней салфетки было соткано из нее. Как только пряжа была готова, ее тотчас отдавали собственным ткачам, а те ткали, и тоже задаром, потому как станки миледи получала бесплатно от Полотняного Совета[15]. Потом была рядом с нами белильня, а ее арендатор ни в чем не смел отказать миледи, потому как сэр Мэртаг вечно грозил ему судом за пользование его водой. Со всем тем прямо диву даешься, до чего дешево все миледи вставало, и как она этим гордилась. Стол тоже почти ничего ей не стоил: куры, индюки, гуси — арендаторы по договору приносили их столько[16], что только ешь — успевай. Миледи за всем следила неукоснительно и знала до последней кадушки с маслом, что у кого на дворе есть. Им ее обычай был хорошо знаком, да и к тому же они боялись, как бы с них не потребовали денег в срок или не потянули в суд, — так что жили в страхе и смирении. Никому и в голову не приходило явиться в замок Рэкрент без подарка, все равно какого — миледи ничем не гнушалась. Яйца, масло, мед, мука, рыба, дичь, куропатки, сельдь, соленая и свежая, — в хозяйстве все пригодится. Что до поросят, то и их нам приносили в изобилии, и бэкон, и ветчину, все самое лучшее, а по весне цыплят без счета. Правда, народ это был ненадежный, хлопот с ним не оберешься, того и глядишь — все побросают и скроются неизвестно куда. Сэр Мэртаг и миледи говаривали, что во всем виноват наш бывший господин, сэр Патрик, — это он их избаловал, так что они по полгода ничего не платили. Возможно, что и так; только сэр Мэртаг во всем отличался от сэра Патрика: мало того, что они у него все, как один, стали английскими арендаторами[17], он все жал, и давил, и выколачивал, и продавал с аукциона, и изымал, и требовал выкупа; немалый доход давали ему потравы — уж чья-нибудь свинья или лошадь, а не то корова или теленок, или и вовсе гусь забредут на его поле, и это ему было так выгодно, что о починке заборов, сколько я ни заводил о том речь, он и слышать не желал. Кое-что получал он от похоронных[18], да и работали арендаторы у него на земле исправно[19]: торф у него всегда был нарезан, картофель посажен и выкопан, сено привезено — словом, все работы по поместью выполнены, и притом совершенно задаром. А только потому, что в арендных договорах все было строжайше оговорено, вплоть до огромного штрафа за нарушение (уж кто-кто, а сэр Мэртаг знал, как его получить): от каждого арендатора полагалось столько-то рабочих дней в год, да еще с лошадью, и от каждого арендатора он эти дни получал. А если кто-нибудь его прогневит, что ж, он выберет самый погожий денек, когда этот бедолага собирал свой урожай или перекрывал соломой собственную хижину, и пренепременно вызовет его к себе, да еще и с лошадью к тому же. Этим-то способом сэр Мэртаг и научил их, как он сам говаривал, уважать закон помещика и арендатора. Что ж до законов, то, думаю, не было человека, живого или мертвого, который был бы им так предан, как сэр Мэртаг. Однажды вел он разом шестнадцать процессов — в лучшем расположении духа я его не видывал. Дороги, тропинки, болота, колодцы, пруды, верши для ловли угрей, сады, деревья, десятины, бодяги, гравий, песок, навоз, любая помеха, любой пустяк — все было хорошо, что только давало повод начать судебное дело. Он, бывало, хвастался, что ведет тяжбы на все буквы алфавита. Как я, бывало, дивился, глядя на сэра Мэртага. — сидит в своем кабинете, а вокруг бумаг столько, что не повернешься! Однажды набрался я храбрости, пожал плечами, да и говорю ему в лицо: «Счастливая моя звезда, что я не родился джентльменом — сколько у них всяких хлопот да невзгод...» А сэр Мэртаг ответил мне старой пословицей: «Ученость лучше, чем дом и земли». Я и прикусил язык. Из всех своих тяжб — а их общим счетом было сорок девять! — он ни одной не проиграл (разве что каких-нибудь семнадцать[20] ), а так все выиграл вместе с издержками — простыми, двойными, а порой так даже и тройными. Но только толку от этого было немного. По части законов он был человек ученый и разбирался в них до тонкости: почему так получалось, я вам не скажу, только все эти тяжбы стоили ему немалых денег, так что в конце концов он продал часть фамильных земель, приносивших ему несколько сот годового дохода. Но ведь он был по части законов человек ученый, а я ничего не знаю, — знаю только, что семейство я почитаю всей душой, а потому и огорчился, когда он послал меня развесить объявления о продаже Тимолига, земли и всех угодий.

— Честный Тэди, — сказал он мне в утешение, — я лучше тебя знаюг что делаю. А продаю я только ради того, чтобы получить недостающие мне свободные деньги и с блеском кончить дело против этих Ньюджентов из Каррикашоглина.

В успешном исходе дела против этих Ньюджентов из Каррикашоглина он не сомневался ни минуты, и если бы небесам угодно было нам его сохранить, он, бы, конечно, его выиграл, — все так говорят. А это для него значило бы еще, верных две тысячи в год. Но господь рассудил иначе — что ж, верно, оно к лучшему. Ведь вот он взял, да и срыл у нас волшебную горку[21], хоть я его и отговаривал, — вот ему и не везло потом. По части законов-то он был человек ученый, а в других делах был немножко недоверчив. Я его предупреждал, что слышал крик феи Банши[22], той самой Банши, которую мой дед услыхал под окном у сэра Патрика за несколько дней до его смерти. Но сэр Мэртаг об этом и не задумался, равно как и о том, что кашляет кровью, — следствие простуды, полученной, как я понимаю, во время хождений по судам, да еще он и надорвал себе грудь, стараясь всех перекричать на одном из любимых своих процессов. Говорить он умел, и голос у него был зычный, да только последнюю свою речь он произнес не в суде. Он и миледи — хоть кое в чем и соглашались друг с другом, и она была ему хорошей женой и такой экономной хозяйкой, что лучше и не сыщешь, а он тоже был муж, каких поискать, особенно чтоб следить за делами, да деньги в дом приносить, все ж не знаю почему, но только между ним и миледи частенько бывали ссоры да всякие раздоры. У миледи был свой кошелек, да еще ей шло немало от золы[23] и от сургуча[24] при подписании аренд, да и на булавки ей полагалось; к тому же и от арендаторов она принимала, если умели к ней подойти, чтобы замолвила за них словечко перед сэром Мэртагом об отсрочке платежей или о продлении аренды. Против золы и булавок он не возражал — правда, однажды, увидев ее в новом платье, сшитом из денег за золу, он ей прямо при мне отрезал (что-что, а это он умел), что не следовало б ей посыпать себе голову пеплом, пока муж ее еще не помер. А тут как раз у них вышел спор об одной отсрочке, и миледи уперлась и стояла на своем. Сэр Мэртаг взбесился[25]. Я был недалеко, мне из-за двери все было слышно; мне бы набраться храбрости да войти. Он так кричал, что вся кухня высыпала на лестницу![26] Вдруг он замолчал, и миледи тоже. Значит, что-то случилось, подумалось мне; так оно и было: у сэра Мэртага от крика лопнула жила. Тут уж все законники в мире не могли бы ему помочь. Миледи послали за пятью врачами, но сэр Мэртаг все-таки умер и был похоронен. Она получила изрядную долю по завещанию и тут же убралась восвояси, к великой радости всех арендаторов. Пока она была членом семейства, я ни слова не сказал ни за нее, ни против, но в день ее отъезда поднялся в три утра, чтоб ее проводить.

— Прекрасное утро, честный Тэди, — сказала она. — Что ж, прощай! И села в карету, слова не прибавив, ни худого, ни доброго, и даже тебе ни полкроны; но я поклонился и глядел ей вслед, пока она благополучно не скрылась из виду — все ради семейства.

Тут в доме поднялась суматоха. Я-то держался в стороне — хожу я медленно и не выношу суматохи. Но в доме все подняли вверх дном — готовились к приезду нового господина. Да, я забыл сказать, что у сэра Мэртага детей не было, так что Рэкрент перешел к его младшему брату, молодому щеголю-офицеру. Не успел я и глазом моргнуть, а он уж тут как тут, приехал в кабриолете, или как там они называются, а с ним еще один франт, и лошади, и слуги, и собаки, а помещать-то их и некуда, потому как все перины, одеяла и белье, все-все, вплоть до последней тряпки миледи отправила вперед себя в Дублин на телегах, — и на законном основании, ибо за все было заплачено из собственных ее денег.

Так что в доме только и было, что голые стены, а мой новый господин с той самой минуты, как выпрыгнул из кабриолета, думал, верно, что все должно появиться само собой, ибо он ни во что не вдавался, а просто приказывал, недолго думая, подать ему то и другое, словно в трактире, — только мы-то были не фокусники. Я, правда, все равно ни в чем участия не принимал. Я так привык к моему покойному господину и госпоже, во мне все прямо перевернулось; и новые слуги в лакейской были не по мне, мне и поговорить-то было не с кем, и если б не моя трубочка, я бы просто помер с тоски по сэру Мэртагу, истинно вам говорю. Но как-то утром мой новый господин заметил меня, когда я осматривал подковы у его коня в надежде услышать от него словечко. — А это и есть старый Тэди? — спросил он, садясь в кабриолет.

С этого дня я его полюбил, ибо голос у него был точь-в-точь, как у всего семейства. Вынул он одной рукой из жилетного кармана гинею и бросил мне, а другой натянул поводья и поднял коня на дыбы. Ну и молодец же он был, другого такого я в жизни не видывал, на сэра Мэртага совсем не похож, хоть я-то при всем том видел семейное сходство. . . Ах, как бы мы зажили, останься он с нами, благослови его господь! Гинеями он так и сорил, деньги ни во что не ставил, да и не он один — его камердинер, и грум, да и все его слуги и присные. Но кончился охотничий сезон, и все ему у нас опостылело, он выписал одного знаменитого архитектора, чтобы перестраивал дом, и другого, чтоб перепланировал парк, посмотрел их проекты и сметы, назначил арендаторам день явиться для расчетов, а потом вдруг взял и умчался в город — в то самое утро, когда они начали собираться у нас во дворе. Со следующей почтой пришло письмо — распоряжение от нового управляющего, что хозяин, мол, отплыл в Англию и велит, прежде чем истечет вторая неделя, отправить ему в Бат[27] пятьсот фунтов на расходы. Дурная новость для бедных арендаторов — какая уж тут перемена к лучшему! Сэр Кит Рэкрент, мой молодой господин, все возложил на управляющего, и хоть духом он был что твой принц и жил во славу своей страны заграницей, и я всегда этим очень гордился, только нам-то какой был с этого прок? Управляющий был одним из тех посредников[28], что дерут с бедняков по три шкуры и видеть не могут, если кто стоит перед ними в шапке. Арендаторам от него житья не было; недели не проходило, чтоб он не требовал с них денег — от сэра Кита письмо шло за письмом. Но я-то во всем винил управляющего — скажите на милость, зачем сэру Киту столько денег? Он ведь даже и женат не был. Так оно и шло. За аренду платите день в день, а то и до срока; сколько в хозяйство ни вкладывай, никому никаких скидок; никакого послабления даже тем, кто выстроил на ферме новые службы. Срок еще и кончиться не успел, а ферму уже отдавали тому, кто больше предложит, а старых арендаторов, которые в нее все силы вложили, надеясь и веря, что помещик возобновит с ними договор,— гнали вон. Теперь все сдавалось каким-то проходимцам — лишь бы назначили цену повыше, а те только и мечтали, как бы убраться подальше, выжав из земли урожай-другой. Надолго никто не задерживался. А потом в моду вошло коротить годовую плату[29] — все что угодно, лишь бы получить наличные деньги! Прибавьте к этому подношения управляющему и «уводчику»[30], — словом, житья никакого не стало. Я-то помалкивал — из уважения к семейству, но только думал все время, что если бы его честь сэр Кит узнал про это, он бы все сделал, чтоб за нас заступиться. Мне-то жаловаться не приходилось; управляющий к нам езживал и со мной был всегда любезен, а сына моего Джейсона весьма отличал. Джейсон Квэрк, хоть мне и сын, скажу прямо, был от рождения и к наукам склонен и умом остер! Хотел я из него сделать священника[31], но только он пошел дальше. Управляющий, видя, какой у него превосходный почерк, стал давать ему арендные счета для переписки, что он и делал исключительно из желания угодить господину управляющему, и за свои труды не брал ничего, ибо горд был уж тем, что служит семейству. Прошло немного времени, и тут к его чести перешла хорошая ферма, прилегающая к имению с востока, а мой сын выразил желание получить ее в аренду. И в самом деле — чем он хуже других? Все предложения об аренде переслали нашему господину в Бат, но он-то в поместье понимал не больше младенца, ведь он и видел-то его один-единственный раз, когда приезжал к нам поохотиться перед своим отъездом в Англию. Управляющий ему отписал, что земля в Ирландии с каждым годом падает в цене, так что его честь второпях прислали записочку, что пусть, мол, управляющий поступит по своему усмотрению и сдаст, как получше — уж, конечно, тому, кто предложит побольше, — и вышлет ему с обратной почтой двести фунтов. Управляющий намекнул мне об этом, я и замолвил словечко за своего сына, ну, и пустил в округе слух, что это дело решенное и с нами тягаться напрасный труд. Так и вышло, что предложение Джейсона пришлось в самый раз, а арендатор он был хороший, и в первый же год ему обещали скидку — за то, что при заключении договора он заплатил вперед за полгода, а управляющему этих денег как раз не хватало, чтобы послать двести фунтов с обратной почтой, на что господин наш написали, что они всем весьма довольны. Примерно в это же время узнали мы от управляющего под большим секретом, куда так быстро расходились все деньги, а наш господин все требовал и требовал еще. Дело в том, что он немножко увлекся игрой, а Бат, говорят, не очень-то подходящее место для молодого человека с его состоянием — ведь там полным-полно его соотечественников, которые осаждают его днем и ночью и втягивают в игру — им-то терять нечего. Наконец под рождество управляющий написал сэру Киту: больше денет он достать никак не может, — ни в долг, ни под заклад, ни у арендаторов, ни в каком другом месте, да и у самого у него больше ничего не осталось, а потому он пользуется случаем, чтобы сообщить, что слагает с себя обязанности управляющего, а засим кланяется и желает сэру Киту здоровья и счастья. Я это письмо собственными глазами читал, потому как сын мой его перебеливал. Потом пришел ответ, и дело приняло иной оборот; управляющему было отказано, а его честь пожелали, чтобы сын мой Джейсон — он, бывало, писал иногда частным порядком его чести кое о чем — взял в свои руки счета и бумаги и изучил их впредь до новых распоряжений. Письмо было написано весьма решительно: сэр Кит шлет управляющему наилучшие пожелания и остается его покорным слугой и будет рад с ним драться завтра же, или в любой другой день, — конечно, если только он джентльмен, а что это не так, он, к сожалению для обеих сторон, только теперь (слишком поздно) убедился.

А ниже в отдельной приписке он соблаговолил нам сообщить, что очень скоро все будет улажено к полному его удовольствию, и мы начнем новую жизнь, ибо через две недели он обвенчается с самой богатой наследницей в Англии, а сейчас у него нужда только в двухстах фунтах, ибо он не намерен брать из денег миледи на дорожные расходы до замка Рэкрент, куда он рассчитывает прибыть, если погода будет благоприятствовать, в начале будущего месяца; а посему пусть топят печи и покрасят дом, и поторопятся с новой постройкой, чтобы все было готово к их приезду. И еще было в письме несколько строк, но только мы их не разобрали— видно, он, благослови его, господи! писал в большом волнении. Читая эти слова, я сразу проникся любовью к новой моей госпоже; даже не верилось, что все так хорошо оборачивается. Девушки уже взялись за уборку, и хорошо, что взялись, потому как скоро мы увидели в газетах сообщение о его женитьбе и о том, что за невестой дают не знаю даже сколько десятков тысяч фунтов. С этого дня я стал поджидать известий о его высадке на ирландской земле, а сыну моему скоро сообщили, что господин наш и новобрачная уже в Дублине и едут домой, в замок Рэкрент. Мы разожгли повсюду костры — ждали его на следующий же день, а нам еще надо было его совершеннолетие отпраздновать, на что перед отъездом у него не достало времени, так что мы думали, что он даст бал и устроит шумное торжество по случаю того, что вступает во владение именьем своих предков. Его возвращение мне не забыть никогда. Целый день мы их ждали — до одиннадцати ночи, я уже совсем отчаялся и хотел послать мальчика запереть ворота, как вдруг прямо к замку с грохотом подкатили кареты. Я первый увидел новобрачную — когда дверца кареты отворилась и миледи ступила на подножку, я поднес факел ей к самому лицу, так что она даже глаза зажмурила; но все остальное я разглядел и очень поразился, ибо даже при этом свете она была немногим лучше, чем арапка, да к тому же еще хромала — впрочем, возможно, от долгого сиденья в экипаже.

—Добро пожаловать в замок Рэкрент, миледи, — говорю я, опомнившись. — Вашу честь предупредили о кострах?

Его честь в ответ ни слова, даже не помог ей по ступеням подняться, — я глянул: он на себя не похож, кожа да кости. Я даже растерялся, не знал, что сказать ни ей, ни ему. Но поскольку она все же была иностранка и на чужбине, я решил ее подбодрить, — и заговорил опять о кострах.

—Миледи, — говорю, сопровождая ее через холл, — костров было бы в сто раз больше, только мы боялись испугать лошадей, — и вас, миледи, а потому Джейсон и я, мы их запретили разжигать, с позволения вашей милости.

Она взглянула на меня с недоумением.

—Прикажете затопить камин в зале?—спрашиваю, но она мне в ответ ни слова, так что я решил, что она по-английски ни слова не знает и вообще из чужих земель. Так ли, нет ли, но я не знал, что о ней и думать; предоставил я ее самой себе и поспешил в людскую, чтоб узнать что-нибудь наверняка. Камердинер сэра Кита устал, но грум в конце концов его разговорил, и прежде чем я заснул в ту ночь, все и обнаружилось. Немудрено, что наша новая госпожа владела огромным состоянием, — ведь она, оказывается, была еврейкой, а они славятся своим богатством. Раньше я никого из этого рода и племени не видывал, и понял только, что по-английски она говорит как-то странно и на свой лад, что ни свинины, ни колбас в рот не берет и не ходит ни в церковь, ни к мессе[32]. Господи, спаси и помилуй его честь, думаю. Что станет с ним, с семейством и со всеми нами, когда именьем будет заправлять арапка и еретичка? В ту ночь я глаз не сомкнул от этих мыслей, но перед слугами, конечно, ни словом ни о чем не обмолвился, курил себе трубку да помалкивал, потому как очень уважал семейство. Да и позже, когда слуги чужих господ бывали в доме и заводили разговор о миледи, я старался все представить в выгодном свете — и говорил на кухне, что она из набобов, потому, мол, она и лицом черна, и все прочее у нее не так, как у людей.

В первое же утро после их приезда я ясно увидал, как обстоят дела между сэром Китом и госпожой, хоть они и прогуливались рука об руку после завтрака, осматривая новый дом и пристройки.

—Как поживаешь, старый Тэди? — спросил меня, как бывало, господин.

—Милостью вашей милости, как нельзя лучше, — отвечаю, — премного вам благодарен.

Только вижу, он чем-то недоволен, — иду за ним, а у самого сердце в пятках.

—А что в большой комнате — сыро, Тэди? — спрашивает его честь,

—Как можно, ваша честь! — говорю. — Там сухо, как в пустыне, мы там камин топили день и ночь. Ваша честь имеет в виду казарму?[33]

—А что такое казарма, мой друг?

Это были первые слова, что я услышал от миледи.

—Неважно, мой друг, — говорит его честь, продолжая беседовать со мной; словно бы стыдясь такого невежества. Послушать ее, так можно было вообще решить, что она совсем не от мира сего[34], потому как она то и дело спрашивала:

—Сэр Кит, а это что такое? А вон то, сэр Кит?

Сэру Киту только и было дело, что ей отвечать.

—А это как называете, сэр Кит?—спрашивает. — Вон там, такая груда черных кирпичей... Ах, что это такое, сэр Кит?

—Мой торф, милый друг, — ответил господин и прикусил губу.

Где же вы прожили всю свою жизнь, миледи, коли не знаете, что такое торф?—подумал я, но не сказал ни слова. Тут она вынимает свой лорнет и начинает оглядывать окрестности.

—А что это там за грязь, сэр Кит? —спрашивает.

—Мое болото, мой друг, — отвечает он, насвистывая.

—Вид отвратительный, дружок, — говорит она.

—Его не будет видно, мой друг, — отвечает он, — мы засадили его деревьями. Летом, когда они подрастут...

—Деревьями?—говорит она. — Где же они, мой друг?—И смотрит в свои стеклышки.

—Вы, верно, ослепли, мой друг, — говорит он. — А это что перед вами?

—Эти кустики? —спрашивает она.

—Эти деревья, — говорит он.

—Возможно, в Ирландии это и называют деревьями, мой друг,— говорит она, — только они не больше ярда высотой, не так ли?

—Их только в прошлом году посадили, миледи, — говорю я, чтоб немного успокоить их обоих, потому как вижу, что она скоро доведет его честь до бешенства. — Для своего возраста они разрослись совсем неплохо, а уж появится листва так и вовсе не будет видно болота Олиболликаррико’шоглина. Но только миледи не должна говорить -ничего дурного об Олиболликаррико’шоглине, ни об одной его пяди — ведь вы не знаете, сколько сотен лет это самое болото принадлежит семейству. Мы ни за что не расстанемся с Олиболликаррико’шоглином. Покойный сэр Мэртаг заплатил добрых двести фунтов за то, чтобы защитить свое право на владение им в существующих границах от О’Лири, которые проложили через него дорогу.

Казалось бы, можно понять намек, но она принялась хохотать, как безумная, и заставила меня раз десять повторить название, чтобы, мол, выучить его наизусть. Но это еще не все — объясни ей, как оно пишется и что оно значит, — а сэр Кит стоит себе рядом да насвистывает. Право слово, в тот час она собственными руками заложила краеугольный камень всех своих будущих бед. Я-то больше ничего не сказал, только взглянул на сэра Кита.

Мы не давали ни балов, ни обедов, ни празднеств; соседи все были разочарованы, а камердинер сэра Кита шепнул мне как-то, что все дело в хозяйке, потому как она упрямится из-за креста.

—Из-за какого креста? — спрашиваю. — Это что она еретичка?

—Да нет же, — говорит, — хозяин об ее ереси и не думает. Из-за своего бриллиантового креста — я даже сказать не могу, сколько он стоит, да еще на себе у нее попрятано бриллиантов на тысячи английских фунтов, перед свадьбой она, можно сказать, обещала отдать их хозяину. А теперь не желает с ними расставаться — так пусть уж пеняет на себя.

Ее медовый месяц — во всяком случае, ее медовый месяц в Ирландии,— только-только кончился, как в то же утро его честь приказали:

—Тэди, купи мне свинью!

И заказал наделать из нее колбас — так для миледи начались ее первые невзгоды. Миледи сама спустилась в кухню оказать поварихе о колбасах — чтоб больше их не было у нее на столе. Колбасы-то заказал хозяин, и миледи об этом знала. Повариха приняла сторону миледи — та в кухню никогда не заходила, была молода и в хозяйстве не разбиралась, и повариха ее пожалела; и потом, как она нам объяснила, разве миледи не вправе заказывать или запрещать, что пожелает, для своего стола? Но скоро повариха запела по-другому, потому как хозяин то и дело заказывал колбасы и ругал повариху еврейкой, не давал ей покоя и грозил, что не заплатит ей ни гроша, если не будет готовить колбас, так что она, боясь лишиться места, сдалась; и с этого дня на стол подавали одни колбасы, или бэкон, или просто свинину, в том или ином виде, а миледи в ответ на это заперлась у себя в комнате, а хозяин разразился проклятиями и сказал, что, раз так, пусть она там и остается, и для верности повернул ключ в двери и положил его к себе в карман — да там и держал все время.

Целых семь лет никто из нас больше ее не слышал и не видел[35]: обед ей носил сам господин.

Тут его честь принялся задавать балы и обеды на всю округу и снова стал таким же веселым и галантным, как до женитьбы, и всякий раз за обедом он поднимал тост за здоровье хозяйки замка Рэкрент, и все гости пили, а он посылал к миледи с поклоном передать, что общество пьет за ее здоровье и не пожелает ли она, чтоб ей прислали что-нибудь из блюд со стола, а слуга, выждав за дверью, возвращался с поклоном от леди Рэкрент, она, мол, сердечно благодарит сэра Кита — ей ничего не надобно, и она пьет за здоровье гостей. Соседи, конечно, судили-рядили о заточении миледи, но только никто не решался вмешаться или задать нескромный вопрос; потому как знали, что хозяин за ответом не постоит, да еще и вызовет стреляться. Стрелок он был отменный — помню, он еще совершеннолетия не достиг, а уже уложил человека; в Бате на него и взглянуть-то боялись. Такая была у сэра Кита в округе слава, что все эти годы он жил себе спокойно и без тревог и был любимцем дам, особливо, когда с течением времени, а, вернее сказать, на пятом году своегозаточения леди Рэкрент заболела и слегла, и он объявил, что она совсем плоха и зиму не протянет... При этом он ссылался на мнение двух врачей (теперь он уже вызвал к ней сразу двух) и всячески старался выманить у нее на ее смертном одре бриллиантовый крест и завещание на все ее имущество, но она не поддавалась. Перед ней он стоял на коленях, а чуть отойдет, клянет ее упрямой жидовкой прямо при камердинере, — а ведь до свадьбы, камердинер мне сам рассказывал, звал ее «моя красотка Джессика»[36]. Конечно, откуда ей было знать, каким он ей окажется мужем! Пока она лежала, как все думали, на смертном одре, умирая от разбитого сердца, я поневоле ее жалел, хоть она и была еврейкой, — разве ее это была вина, что она влюбилась в нашего господина, ведь она тогда в Бате была совсем молоденькая, а сэр Кит, когда за ней ухаживал, был такой изящный джентльмен; даже и теперь, хоть все и видели и слышали, что он за муж, в нашей округе было по меньшей мере три дамы, которых прочили ему во вторые жены, и каждая, как клялся камердинер, на балах ну прямо убить другую была готова, только б сэр Кит ее пригласил. Я-то думал, что он их прямо околдовал, но они, верно, между собой полагали, что как раскаявшийся повеса он будет хорошим мужем любой христианке, а еврейка не в счет. К тому же никто не знал, кому миледи откажет свое состояние и что замок Рэкрент весь заложен-перезаложен до последнего кустика и сроки давно прошли, потому как он от своих игорных привычек так и не отстал, — единственный это был у него недостаток, благослови его, господи!

Тут с миледи случился удар или что-то вроде того, и слух прошел, что она умерла, — только это была ошибка, и дорого же она обошлась бедному моему господину! Одна из тех трех девиц показала своему брату его письма и объявила, что он дал ей обещание жениться, а другая сделала то же самое. Имен я не называю. Сэр Кит в ответ заявил, что готов встретиться с любым, кто посмеет усомниться в безупречности его поведения, а что до девиц, то пусть они между собой решают, кому быть его второй женой, а кому — третьей и четвертой, только его первая еще жива, ему и им на посрамление. В этом споре, как и раньше, вся округа была на его стороне, потому как он держался храбро и с большим достоинством. Он встретился с братом первой из девиц и застрелил его; на следующий день он вызвал второго — у того одна нога была деревянная, а так как местом дуэли было свежевспаханное поле, тот на нем и увяз — и ни с места. Сэр Кит, видя его положение, со всей душой выстрелил в воздух; тут вмешались секунданты и убедили обе стороны, что между ними вышло небольшое недоразумение, так что они пожали друг другу руки и отправились вместе обедать. Этот джентльмен, чтобы показать всему свету, в каких он с сэром Китом отношениях и восстановить пострадавшую репутацию сестры, по совету друзей с обеих сторон, взял на себя роль его секунданта и отправился на следующий день с вызовом к последнему из его врагов. Никогда в жизни не видел я сэра Кита в таком прекрасном настроении, как в тот день, когда он отправился стреляться, — что говорить, он думал, что уже разделался со всеми своими врагами. Только к несчастью, выбив зубочистку из пальцев своего противника, он получил пулю в весьма важное место, и не прошло и часа, как его безмолвным доставили на тачке домой к миледи. Первым делом мы вынули ключ у него из кармана, и сын мой Джейсон побежал отпереть казарму, в коей миледи провела семь лет, чтобы сообщить ей о роковом происшествии. От неожиданности она сначала совсем потеряла рассудок и все никак не хотела поверить, что мы ее не обманываем, желая выманить у нее бриллианты, пока наконец Джейсон не догадался подвести ее к окну и показать, как сэра Кита везут по аллее на тачке, что тут же и возымело желанное действие. Она разрыдалась, сорвала с груди крест, поцеловала его с жаром и, подняв глаза к небу, произнесла какие-то слова, которых никто из присутствовавших не разобрал, но я так понимаю, что она благодарила небо за столь неожиданное заступничество, когда она совсем уже отчаялась. Господина моего все горько оплакивали — когда его сняли с тачки, он уже был бездыханным, так что его тут же положили на стол и в ту же ночь устроили поминки. Вся округа пришла в волнение; на его убийцу негодовали все, и если б предстал он перед судом своих благородных соседей, его бы обязательно повесили; только он весьма благоразумно удалился на континент, пока еще эта история не стала всеобщим достоянием. Что до девицы, которая, пусть того не желая, была причиной рокового происшествия, то она потом не смела показаться ни на одном балу в нашем графстве и по соседству, и по совету своих врачей и доброжелателей вскоре уехала в Бат — самое подходящее место для восстановления здоровья и утраченного спокойствия духа. В доказательство всеобщей любви к моему господину прибавлю только, что в газетах появилась песня о его безвременной кончине и не прошло и трех дней, как ее уж распевали по всей стране, до самых гор. В Куррахе[37] тоже о нем очень скорбели — его скот был там хорошо известен; и все, кому случалось биться с ним об заклад, были особенно безутешны из-за такой утраты для общества! Конный его завод был распродан с аукциона по неслыханным ценам; любимых лошадей разобрали по большей части ближайшие друзья, которые в память о нем за ценой не стояли. Правда, новый наследник не требовал немедленной уплаты, не желая с первых же дней огорчать соседей; так что желающим был предоставлен долгосрочный кредит, и деньги эти так по сей день и не уплачены.

Но вернемся к миледи. После кончины хозяина она, как ни странно, сразу же выздоровела. Когда же стало достоверно известно, что он мертв, все джентльмены миль за двадцать в округе разом явились к нам, дабы освободить миледи, возмущаясь ее заточением, которое, как они только теперь поняли, противоречило ее желанию. Дамы также были внимательны донельзя, состязаясь между собой, кто раньше прибудет к нам с утренним визитом, а те, кому удалось увидеть бриллианты, отзывались о них весьма похвально, только сожалели, что господь бог не послал их даме, которая больше бы к ним подходила. Все эти любезности не трогали миледи, потому как она возымела необъяснимую неприязнь к нашим краям и всему здешнему и такое пристрастие к своим родным местам, что, рассчитав повариху, — первое, что она сделала после кончины моего господина, — она уже ни днем, ни ночью не знала покоя, занятая сборами к отъезду. Надумай она хоть ненадолго остаться в Ирландии, я, наверно, стал бы ее любимцем — как только она увидела, что я понимаю во флюгере, она то и дело находила предлог поговорить со мной, и все спрашивала, в какую сторону дует ветер, и как, по-моему, продержится ли он, чтобы можно было благоприятно отплыть в Англию. Но когда я узнал, что она решила прожить остаток своих дней — на собственные доходы и на свои бриллианты — в Англии, я стал относиться к ней не как к члену семейства, а как к чужой. При отъезде она ничего не подарила слугам, хоть они, помня пословицу «богата, как еврейка», каковой она как раз и была, возлагали на то большие надежды. С начала и до конца она принесла нам только несчастье, и если бы не она, его честь, сэр Кит, надо полагать, был бы и по сей день жив. Всему причиной, как говорят, ее бриллиантовый крест; стыдно ей, коль скоро она ему жена, было так упираться и отказывать мужу в такой малости, раз уж он, доведенный до крайности, снисходил просить ее о том, тем более, что он никогда не скрывал, что женился на ней ради денег. Но не будем больше о ней думать. Я полагал долгом совести изложить все это в память о бедном моем господине.

Но плох лишь тот ветер, что никому не несет удачи, — тот же ветер, что унес леди Рэкрент в Англию, принес нам в замок Рэкрент нового наследника.

А теперь дайте мне перевести дух, потому как, хоть я и чту глубоко каждого члена семейства, все же сэра Конолли, который среди друзей звался просто и коротко, сэр Конди, я без всякого сравнения любил больше всех, да он и вообще всюду пользовался любовью, как никто другой из известных мне людей, не исключая даже его славного предка, сэра Патрика, чью память он, среди прочих примеров великодушия, увековечил превосходной мраморной плитой в церкви замка Рэкрент, начертав на ней крупно его возраст, место рожденья, имена родителей и многие иные достоинства и заключив весьма уместной похвалой, что «сэр Патрик Рэкрент жил и умер столпом старинного ирландского гостеприимства».


ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРА О СЕМЕЙСТВЕ РЭКРЕНТ. ИСТОРИЯ СЭРА КОНОЛЛИ РЭКРЕНТА

Сэр Конди Рэкрент, милостью божьей законный наследник замка Рэкрент, принадлежал к боковой ветви семейства. Не владея от роду никаким или почти никаким состоянием, он, как полагается, пошел по юридической части, в чем, с помощью влиятельных друзей и собственных недюжинных природных способностей, со временем непременно бы преуспел, достань у него терпения вынести зубрежку, и в кратчайший срок стал бы по меньшей мере королевским адвокатом; но господь судил иначе; на окружные сессии он выезжал всего раза два, не больше, и притом не имел успеха — из-за того, что не заплатил вступительного взноса, а говорить на людях он не умел. Образование он получил главным образом в Дублинском колледже[38]. Но до того жил у нас по соседству в небольшом доме, под шиферной, правда, крышей и с видом на дальний конец парковой аллеи. Помню, бегал он босиком и с непокрытой головой по улице О’Шоглина, играл в мяч или в камешки, или в другие игры с мальчишками, среди , которых он всегда выделял сына моего Джейсона. Что до меня, то я всегда питал к нему привязанность — бывало, зайду к его отцу, где мне издавна были рады, а уж он тут как тут, прибежит на кухню, усядется ко мне на колени и слушает, как я рассказываю про семейство и про его кровных предков, и про то, что если теперешний господин умрет, не оставив потомства, он может надеяться получить во владение замок Рэкрент вместе со всеми землями. Тогда-то я говорил все это просто так, чтобы позабавить дитя, но небу угодно было исполнить мое предсказание, что весьма подняло меня в его глазах. Как и все остальные, он ходил в нашу школу; сын мой там тоже учился и даже в том же классе и был немало ему полезен в ученье, о чем он потом с благодарностью вспоминал. Приобретя таким образом начатки своего образования, он обратился к верховой езде, каковому занятию был он предан всей душой; совсем еще мальчишкой, он, бывало, скакал по всей округе, опекаемый егерем сэра Кита, который очень к нему привязался: частенько давал ему пострелять из своего ружья и брал с собой на охоту. Таким-то способом он с юных лет перезнакомился со всеми бедняками в округе и приобрел всеобщую любовь — не было хижины, куда бы он вместе с егерем не заглядывал поутру выпить для здоровья кружку жженки, чтобы согреть сердце и выгнать холод из желудка. Старые люди ему говорили, что он как две капли воды похож на сэра Патрика; это и навело его на мечту во всем на него походить, насколько позволит ему его фортуна. Войдя в возраст, он от нас уехал и поступил в колледж, где к двадцати годам завершил свое ученье, ибо друзья его, зная, что состояния у него никакого, почли своим долгом дать ему наилучшее образование, какое только можно у нас получить, а потому и употребили на него немало денег и посылали его в колледж и в Темпл[39]. Жизнь в большом свете совсем не изменила его к худшему; когда он приехал нас навестить, он нам показался все тем же — со всеми на дружеской ноге, высокомерия нет и в помине, хоть и не лишен, как полагается, известной толики фамильной гордости. Потом, видя, как живут между собой сэр Кит и его еврейка, и понимая, что между ним и титулом не стоит никто, он перестал с прежним усердием заниматься законами; многие арендаторы и еще кое-кто потихоньку ссужали его деньгами под расписку с обещанием выгодной аренды и законных процентов в случае, если он получит наследство. Все это, конечно, держалось в превеликой тайне, ибо боялись, что тогдашний помещик, прослышав об этих делах, может забрать себе в голову выместить зло на бедняге Конди и навсегда лишить его наследства — обложит имение поборами и виндикациями или придумает еще что-нибудь, только чтоб передать имение кому-нибудь другому[40].

Сэр Мэртаг так бы, конечно, и поступил; но только сэр Кит слишком был занят волокитством, чтобы задуматься в этом случае о законах, — впрочем, он их и вообще-то не жаловал. Все это я упоминаю для того, чтобы объяснить положение его дел, — я имею в виду дела сэра Конди — после того, как он вступил во владение замком Рэкрент. В первый год он не мог воспользоваться ни пенсом из своего дохода, что и послужило — вместе с запущенными счетами, бесконечными приемами и многими другими обстоятельствами, каковые было бы слишком долго перечислять,— причиной его затруднений. Сын мой Джейсон, который уже утвердился в роли управляющего и разбирался в делах, как никто, объяснил все, как есть, сэру Конолли и заставил его понять свое стесненное положение. Список номинальных поступлений за аренду был длинный, да только все почти уходило на уплату процентов; а так как при таких порядках основной долг вскоре возрос вдвое, сэру Конди пришлось выдать новые векселя, чтобы уплатить по процентам, и так оно все шло и шло. Меж тем с сыном моим тоже надо было расплатиться за все его труды и заботы о делах семейства, которые все эти годы вел он безвозмездно, и сэр Конди, не желая брать ведение своих дел на себя и не желая даже о них думать, отдал моему сыну в аренду за весьма сходную плату несколько акров земли, которые как раз освободились. Как только документ был подписан, Джейсон роздал землю мелкоте и получил с них, после уплаты аренды, двести фунтов доходу в год; весьма скромное вознаграждение за многолетние труды на пользу семейству. Два года спустя он эту землю купил, когда сэру Конди из-за ареста, наложенного на имущество, срочно понадобились деньги, и при этом, понятное дело, были засчитаны все его затраты на хозяйственные усовершенствования. Был в поместье в то время охотничий домик, весьма удобно расположенный по отношению к участку Джейсона; он его как раз приглядывал, и был несколько недоволен сэром Конди, который завел речь о том, чтобы отдать его человеку новому, только что приехавшему в наши края, — звали его капитан Манигол. Он был сыном и наследником Маниголов из Джульеттиной горки, у которых в соседнем графстве было огромное поместье, а мой господин никак не хотел отказывать молодому джентльмену, который об этом домике так мечтал; вот он и написал ему в ответ, что домик, мол, в его распоряжении, а если он почтит его, сэра Конди, своим присутствием в замке Рэкрент, то они могут отправиться туда как-нибудь утром верхами, чтобы осмотреть его, прежде чем подписать договор об аренде. Что же, капитан приехал и так подружился с сэром Конди, что прямо водой не разольешь, — вместе ездят на охоту и травлю, и что ни ночь, вместе бражничают и веселятся. Сэр Конди, разумеется, был приглашен в Джульеттину горку, припомнили былую дружбу между домами, которая существовала во времена сэра Патрика, и сэр Конди туда зачастил и пропадал у них по три дня на неделе, никак не меньше, что меня весьма огорчало, ибо я-то от капитанского грума и лакея знал, как о нем в Джульеттиной горке отзываются, строят, как говорится, из него шута и посмешище для всей честной компании; только они от этого скоро отучились — тут вышел один случай, который их, да и меня вместе с ними, немало удивил. У горничной мисс Изабеллы, младшей дочери старого мистера Манигола, нашли записочку, которая все и открыла; отец ее, говорят, прямо как помешался, и клялся, и божился, что ему и в голову не приходило, когда он приглашал моего господина в дом, что дочь его может даже помыслить о таком браке. Только все эти разговоры ничего не значили, потому как, если верить горничной мисс Изабеллы, молодая госпожа по уши влюбилась в сэра Конди в тот самый раз, когда ее брат привез его к ним впервые обедать. Слуга, который стоял за креслом моего господина в тот день, первым, как он говорит, все заметил, хоть ему и трудно поверить, потому как рассказал он об этом лишь много позже; впрочем, как показало дальнейшее, возможно, он и не очень ошибался, ибо к середине обеда, как он говорит, зашел разговор о представлениях, — в Джульеттиной горке был свой театр, и все они в нем играли. А мисс Изабелла повернулась к моему господину и спрашивает:

—А вы афишку видели, сэр Конди?

—Нет, — отвечает.

—Стыдитесь, — говорит ее брат, капитан. — Как это вы не знаете, что сегодня Джульетту играет моя сестра — и играет лучше, чем любая актерка или любительница во всей Ирландии.

—Счастлив слышать, — говорит сэр Конди. На том тогда и покончили.

Но сэр Конди все это время, да и много позже, был в большом затруднении— ему-то всякие спектакли были не по вкусу, да и мисс Изабелла тоже; для него, как выяснилось дома, за чашей крепкого пунша, его малютка Джуди Мак-Квэрк, которая была дочерью сына моей сестры, была дороже дюжины мисс Изабелл. Раньше, еще до того как получить наследство, он частенько с ней виделся, когда, бывало, во время охоты останавливался у ее отца, чтобы выпить кружку жженки, и, если верить ее словам, вроде бы обещал на ней жениться. Что бы там ни было, я от всего сердца жалел бедного своего господина; как они на него наседали, а он такой добросердечный, ввек никому не откажет, благослови его, господи! Что говорить, нельзя ему было обидеть мисс Изабеллу, ведь она, как он сам рассказывал, ради него обидела всех своих родственников; за что ее и заперли в спальной и запретили о нем и думать, что его очень воодушевило — ведь его семейство, как он говорил, уж никак не хуже ихнего, и Рэкрент для Маниголов, что там ни говори, партия вполне подходящая; так оно, конечно, и было. И все же горько было мне видеть, как из-за этих соображений сэр Конди все больше склонялся к тому, чтобы увезти мисс Изабеллу в Шотландию, наперекор ее родным[41], как она того желала.

—Значит, все кончено для бедной нашей Джуди, — сказал я с тяжелым вздохом, набравшись смелости как-то вечером, когда он стоял, слегка навеселе, со мной в людской, что частенько бывало и раньше.

—Напротив, — говорит, — я никогда ее так не ценил, как сейчас. И чтоб это тебе доказать, — говорит и берет у меня из рук монету в полпенса, что мне как раз перед тем дали сдачи, когда я покупал себе табак, — и чтоб это тебе доказать, Тэди, — говорит, — я сейчас брошу монетку: на ком мне тотчас жениться — на ней или на дочери мистера Манигола из Джульеттиной горки. Как выпадет — так и будет.

—Тю! — говорю, словно бы не принимая его слов всерьез (мне хотелось узнать, что он скажет дальше), — Ваша честь, конечно, шутит. Разве можно сравнить бедную нашу Джуди с мисс Изабеллой. Ведь у нее, говорят, какое состояние!

—Я не из тех, кто гонится за состоянием, — говорит сэр Конди гордо. — Мне до денег дела нет, что бы там ни говорили ее друзья. Словом, — говорит, — сейчас я все и решу.

Тут он произнес такую страшную клятву, что я перекрестился.

—Клянусь этой книгой, — говорит, и хватает с окна мой песенник, видно, приняв его за молитвенник, — клянусь этой книгой, — говорит, — и всеми книгами на свете, что, как выпадет, так и будет, судьба моя сейчас решится, как выпадет. Ну-ка, Тэди, подай мне перо из чернильницы, — и ставит крест на гладкой стороне полупенсовика. — Джуди Мак-Квэрк, ее знак[42]. Рука у него, благослови его, господи! слегка дрожала, потому как он выпил немало крепкого пунша, но видно было, что сердцем он за бедняжку Джуди. Душа у меня ушла в пятки, как только монета взлетела в воздух, но я ни слова не сказал, а когда монета упала, я и обрадовался, что промолчал, потому как теперь-то уж для бедняжки Джуди все было кончено.

—Не везет Джуди, — говорю и хочу засмеяться, но не могу.

—Нет, это мне не везет, — отвечает. Я никогда никого не видал в таком отчаянии; он поднял монету с каменного пола и пошел прочь, совершенно протрезвев от огорчения. И вот, казалось бы, человек легкомысленный, другого такого на свете не сыщешь, а от слова своего не отступился[43]; он с молодых ногтей приучился такие вещи уважать, еще с тех пор, как, бывало, сидел у меня на коленях и учился играть в орлянку на клюкву. Так что я понял, что между ним и мисс Изабеллой все, можно сказать, решено, и мне больше ждать нечего, а только принести ей мои поздравления, что я и сделал на следующей неделе, когда она вернулась из Шотландии с бедным моим господином.

Новая моя госпожа, понятное дело, была совсем еще молоденькая, иначе разве она согласилась бы, чтобы ее увозили в Шотландию? Впрочем я-то увидел ее сначала только сквозь вуаль, которую она не подняла,— то ли из смущения, то ли ради моды.

—Как, мне нужно пройти через всю эту толпу, любимый?—сказала она сэру Конди, имея в виду всех нас, слуг и арендаторов, что собрались у задних ворот.

—Дорогая, — отвечал сэр Конди, — тут ничего не поделаешь, нужно либо пойти самой, либо разрешить мне перенести вас до дома, ибо эта дорога, что идет задами, для кареты слишком узка, а у главных ворот столбы упали как раз поперек дороги, так что через все это разорение никак не проедешь.

—Платон, ты хорошо все изъяснил[44], — сказала она, а может что другое, столь же непонятное.

А потом, когда споткнулась о сломанное колесо от телеги, то воскликнула: — Святители небесные, спасите![45]

Да-а, думаю, если она и не еврейка, как предыдущая, то уж наверняка тронутая, — одно другого не легче, уж лучше бы бедному моему господину остановить свой выбор на бедняжке Джуди, она-то, по крайней мере, в своем уме.

Да и одета она была не по-людски, такого я в жизни своей, ни раньше, ни позже, не видывал, — я прямо глаз от нее отвести не мог и шел за ней по пятам неотступно. Но когда она входила в низкую заднюю дверь, перья, торчавшие у нее на шляпе, сломались, а когда оказалась на кухне, то вынула из кармана свой нюхательный флакончик и говорит:

—Мне дурно от этой жары. Здесь ужасно, ужасно...

—Дорогая, надо всего три шага пройти через кухню, а воздух здесь прекрасный, если б только вы подняли вуаль, — сказал сэр Конди, и с этими словами откинул ей вуаль, так что я смог наконец ее разглядеть. По виду нельзя было сказать, что ей так уж дурно, цвет лица у нее был прекрасный, как я тогда подумал; правда, ее горничная мне потом сказала, что это все румяна; но даже с таки^! цветом лица куда ей было равняться по красоте с бедняжкой Джуди, только что монета выпала не ее стороной; впрочем, может, мне все это показалось из-за моего пристрастия к Джуди, чье место, можно сказать, она заняла.

Надо, однако, отдать ей справедливость, хозяйство она вела очень вольно, и мы это сразу поняли, как только узнали ее получше; чего-чего, а скупости в ней совсем не было; во всем доверялась она экономке, а собственная ее горничная, миссис Джейн[46], что ездила с ней в Шотландию, весьма похвально отзывалась о ее щедрости. Она редко когда надевала одну и ту же вещь дважды и вечно все перекраивала и раздавала, не приучившись, видно, в доме своего отца думать о том, сколько что стоит. Она-то, верно, и в замке Рэкрент думала так же продолжать, но только когда я навел справки, то узнал, что отец ее был так сердит за побег — это после того-то, как он ее запер и запретил о сэре Конди и думать! — что не собирался ей давать ни фартинга; но, на ее счастье, у нее было несколько тысяч собственных, полученных по завещанию от доброй бабушки, и для начала они пришлись очень кстати.

Мой господин и миледи начали жить на широкую ногу — завели себе отличную карету и коляску, лошадей и ливреи и с шумом и блеском разъезжали по всему графству, отдавая первые визиты после свадьбы. Сразу же прошел слух, что отец ее взял на себя уплату всех долгов моего господина, и, конечно, все торговцы продлили ему кредит, и все пошло, как по маслу; а я от души восхищался своей госпожой и ее повадкой и горд был видеть замок Рэкрент во всей его прежней славе. Миледи имела вкус к строительству и свое понятие о мебели и убранстве; она все перевернула вверх дном, а из «казармы» сделала, как она говорила, театр, и вообще вела себя так, словно денег у нее край непочатый. Она, полагаю, знала, что делает, тем более, что сэр Конди помалкивал, предоставляя ей поступать по своему усмотрению. Он одного только хотел, благослови его, господи! — жить в мире и покое и выпивать на сон грядущий графинчик крепкого пунша, сущая малость, видит бог, для любого джентльмена, но только миледи не выносила запаха крепкого пунша.

—Дорогая, — говорит он, — вам же он нравился прежде, до того как мы поженились. Почему же он не нравится вам сейчас?

—Дорогой, —отвечала она, — я его никогда не нюхала, иначе, уверяю вас, я ни за что бы не заставила себя выйти за вас замуж.

—Дорогая, мне очень жаль, что вы его не нюхали, но теперь уж ничего не поделаешь, — отвечал мой господин, сохраняя полную невозмутимость, и спокойно и тихо наливает себе еще стакан и выпивает за ее здоровье.

Все это мне рассказал лакей, он незаметно входил и выходил из комнаты с кувшином, кипятком, сахаром и всем прочим, в чем он предвидел нужду. Когда господин мой проглотил последний стакан пунша, миледи залилась слезами, называя его жалким, низким, неблагодарным невежей, и закатила истерику, — так, кажется, миссис Джейн это называла; мой господин очень испугался, потому как раньше он ничего такого не видывал; тотчас же пал перед ней на колени, приказал, по сердечной своей доброте, убрать пунш из комнаты, велел распахнуть все окна и осыпал себя проклятиями. Тут миледи пришла в себя и, увидев его на коленях, велела ему подняться и не затруднять себя больше ложными клятвами, ибо она твердо знает, что он ее не любит и никогда не любил. Все это узнали мы от миссис Джейн, которая одна при всем том присутствовала.

—Дорогая, —отвечает мой господин, думая, конечно, как нетрудно себе представить, о Джуди, — тот, кто вам об этом рассказал, — лгун и наветчик, и я сей же час велю его выгнать из дому, если только вы скажете, кто он.

—О чем мне рассказал?—спрашивает миледи, подпрыгнув в кресле.

—Ни о чем, ни о чем, — отвечает мой господин, увидев, что проговорился, и что миледи ничего определенного в уме не имела, — только то, что вы сами сию минуту сказали, будто я не люблю вас, Белла. Кто вам это сказал?

—Собственное мое разумение, — говорит она. Закрыла лицо платком, откинулась к миссис Джейн, и так зарыдала, будто сердце ее сейчас разорвется.

—Ну, знаете, Белла, — сказал мой бедный господин, — вы очень странно себя ведете. Если никто ничего вам не рассказывал, о чем вы так убиваетесь? И зачем делаете посмешище из себя и меня?

—Ах, замолчите, замолчите, вы каждым своим словом меня убиваете,— вскричала миледи и продолжала, рыдая, как говорит миссис Джейн, словно безумная: — Ах, сэр Конди, сэр Конди! А я-то надеялась найти в вас...

—Нет, это уж, честное слово, слишком! Белла, дорогая, прошу вас, возьмите себя в руки. Разве я вам не муж, и разве вы не сами сделали выбор?

—Ах, это невыносимо, невыносимо! — кричала миледи, ломая руки.

—Но, дорогая, ради всего святого, придите в себя, наконец! Посмотрите, разве я не велел унести отсюда кувшин и чашу с пуншем? На что же вы жалуетесь, скажите?

Но миледи все продолжала рыдать, называла себя несчастнейшей из женщин, говорила всякие несообразности, которые хоть кого вывели бы из терпения, и спрашивала моего господина — подходящая ли он для нее компания, если он пьет всю ночь напролет? Это его задело, хоть задеть его было трудно; что до питья, отвечал он ей, — то он так же трезв, как и она, да и неважно, сколько мужчина пьет, только бы не шатался и не заговаривался, а что до того, подходящая ли он для нее компания, то он полагает, что принадлежит к семейству, которое для любого лорда или леди в Ирландии будет подходящей компанией, а ей он никогда не мешал водить компанию с теми, кто ей по душе, и от всего сердца старался сделать так, чтобы в замке Рэкрент ей было приятно, и в доме полным полно гостей, а если ее родных среди них нет, то виноваты в этом они сами и их гордость, ему очень горько видеть, что у миледи этой гордости тоже хоть отбавляй и она ее совсем не украшает. С этими словами он взял свечу и отправился в свою комнату, а миледи три дня билась в истерике, и билась бы, конечно, и дальше, только в замок Рэкрент приехали в гости, по специальному приглашению моего бедного господина, ее друзья — молодые дамы, и двоюродные братья и троюродные, и она поторопилась дать им, как говорит миссис Джейн, спектакль, а потому поправилась и так прекрасно была одета, и выглядела такой счастливой, как никогда, и все молодые дамы, что присутствовали в ее комнате при туалете, говорили (миссис Джейн собственными ушами слышала), что счастливее новобрачной, чем наша госпожа, они не видели, и что, конечно, брак по любви — единственный залог счастья, в том случае, разумеется, когда у обеих сторон есть средства.

Что до средств, то, видит бог, они сами не представляли себе, какие у них средства; тех нескольких тысяч, что были у моей госпожи, надолго хватить не могло, особливо при ее свободном с ними обращении, меж тем с каждой почтой на нас так и сыпались письма от торговцев, а в них счета длиной с мою руку, скопившиеся за многие и многие годы. Сын мой Джейсон приказал, чтобы их все передавали ему, сэр Конди эти настойчивые послания не читал, потому как терпеть не мог неприятностей; о делах и слышать не хотел, а все откладывал да откладывал. Бывало, скажет: «Договоритесь там как-нибудь», или «Проси их придти завтра», или «Напомни мне об этом как-нибудь в другой раз». А когда — другой раз, если поутру он лежал в постели, а вечером — сидел за бутылкой, а джентльмены не очень-то любят, чтобы их при этом беспокоили? Прошло около года, и стало ясно, что так дальше продолжаться не может, хотя и до того в замке Рэкрент перебивались со дня на день чем бог пошлет. Однажды, помню, был у нас целый полк гостей и все сидели после обеда в сумерках, чтобы не сказать, — в темноте, в большой гостиной, миледи пять раз звонила, чтобы подали свечи, но ничего не добилась. Наконец, экономка послала к миледи лакея; он подошел к ее креслу сзади и шепотом объяснил, в чем дело.

—Миледи, — говорит, — в доме нет свечей.

—Господи боже мой, — отвечает она, — тогда возьми коня, скачи поскорее к Кэррику О’Фангусу и привези нам оттуда свечей.

—А пока пусть заглянут в театр, может, там какие огарки остались, — добавил сэр Конди, который случился поблизости.

Лакея снова прислали к миледи сказать, что лошадей нет — кроме одной, да и та расковалась.

—Иди к сэру Конди, я в лошадях ничего не смыслю, — говорит миледи,— что вы мне докучаете со всем этим?

Не помню, чем все это кончилось, но, верно, послали в конце концов мальчика к сыну моему Джейсону, чтоб тот одолжил свечей на тот вечер. В другой раз, зимой, в лютый холод, в доме не было торфа, чтобы затопить в малой гостиной и наверху, да и на кухне оставались какие-то крохи. Послали мальчишку-госуна[47] к соседям, чтоб он выпросил или, если не удастся, занял торфу, но как тот ни старался, ничего достать не смог. Делать нечего, пришлось нам побеспокоить сэра Конди.

—Что ж, если ни в городе, ни у соседей торфа нет, к чему об этом говорить? Пошли бы и срубили дерево.

—Какое дерево, с позволения вашей чести?—осмелился я спросить.

—Любое, только б горело хорошо, — ответил сэр Конди. — Идите-ка побыстрее, срубите дерево и затопите, пока миледи не встала к завтраку, а не то она задаст нам такого жару, что хоть вон беги.

Во всем, что касалось миледи, он был очень заботлив: до тех пор, пока в доме хоть что-то оставалось, она ни в чем не знала отказа. Что ж, когда об эту пору оказались они в затруднении, сын мой Джейсон снова завел речь об охотничьем домике, и великодушно предложил купить его за наличные деньги и тем облегчить стесненное положение сэра Конди. А сэру Конди к тому времени стало из самого надежного источника известно, что у шерифа уже лежат на него две повестки, а шериф, на беду, не был ему другом и заявил, что должен выполнить свой долг и выполнит, даже если бы дело шло о первом человеке в графстве или о родном его брате, не говоря уж о том, кто голосовал на выборах против него, как сэр Конди. Так что пришлось сэру Конди продать за наличные домик сыну моему Джейсону, чтоб все уладить, и обе стороны от этого только выиграли, ибо сын мой приобрел за бесценок в полную свою собственность прекрасный дом для себя и своих потомков, да к тому же не обремененный никакими повинностями, а господин мой продажей этого домика спас себя от тюрьмы. Как бы то ни было, сэру Конди все это вышло на руку, потому как не успели деньги разойтись, настали всеобщие выборы, а он во всем графстве пользовался такой любовью, да и к тому же принадлежал к одной из старинных фамилий, кому же выставлять свою кандидатуру, как не ему, и все друзья и, можно сказать, все графство просило его выступить против прежнего кандидата, который и не думал с ним тягаться. Моему господину не очень-то улыбалась мысль о предвыборных хлопотах и недоброжелательстве, которое он может навлечь на себя, нарушив покой в графстве, да и расходы предстояли нешуточные, но друзья его пустили подписной лист и организовались в комитет, и сочинили за него обращения, и наняли ему агентов, и сделали все, что надо, ни слова ему не говоря, так что в конце концов он только радовался, что все так получилось; а миледи не сомневалась в успехе, и двери в замке Рэкрент были открыты день и ночь, а миледи стала такой веселой, какой я ее прежде никогда не видывал. Потом пошли обеды один другого раскошнее, и все джентльмены пили и пили за успех сэра Конди, пока их не уносили замертво, а затем танцы и балы, а дамам на рассвете подавали чайник крепкого чаю[48]. По правде говоря, хорошо, что общество засиживалось до утра, потому как постелей не было и для половины той толпы, что гостила у нас в те дни, хоть на рассвете в гостиной для желающих расстилали матрасы. Что до меня, то, глядя на все происходящее и видя, как целое море кларета утекает в глотки тех, кто не имел на это ни малейшего права, и, как горы мяса безвозвратно уплывают из кухни в столовую, не считая того, что подавали в комнаты разным господам, я мог только пожалеть бедного моего господина, которому за все это надо было платить; но не говорил ничего, опасаясь попасть в немилость. Рано или поздно наступит день выборов, говорил я себе, и все будет кончено. Так оно и случилось — счастливее дня я в своей жизни не видывал.

— Ура! Ура! Сэр Конди Рэкрент на вечные времена!—услышал я, проснувшись поутру, и во весь день только одно и слышалось, и трезвых не было ни души, — только разве очухаются, когда подходят к урнам, чтобы проголосовать честь по чести и устоять против всех этих крючкотворов, которые так и набросились на наших избирателей и многих повыгоняли, кто не мог поклясться в том, что имеет свободное землевладение: а сэр Конди не желал, чтобы из-за него шли на клятвопреступление, не то, что та сторона, господь тому свидетель; но не будем о том говорить. Некоторые из наших избирателей пришли в замешательство, когда им задали вопрос: ступала ли их нога на землю, которая была их свободным владением? Тогда сэр Конди, радея о совести тех, чья нога не ступала, велел, чтобы им не кривить душой, привезти со своей фермы в Галтишинах несколько корзин дерна[49], и когда их доставили в город, дал каждому по куску дерна, чтоб они на него стали, и они после этого, понятно, могли честью поклясться, что ступали по своей земле[50]. Так, благодаря нашей честности, мы одержали победу[51]. Я думал, что тут же на улице умру от радости, когда увидал бедного моего господина в кресле, а сам-то он без шляпы, а дождь-то хлещет, как из ведра, но толпы народа бегут за ним, а он кланяется и жмет руки всему городу.

—Это сэра Конди Рэкрента несут в кресле?—спросил какой-то незнакомец из толпы.

—Его самого, — отвечаю. — Кому же еще там быть, благослови его, господи?

—Ты что ж — родня ему? — говорит.

—Вовсе нет, — говорю. — Но живу я при нем, вот уже двести лет и более, я и мои родные.

—Что ж, тогда тебе повезло, — замечает, — что он сейчас там, где он есть, ибо будь он сейчас не в этом кресле, тотчас оказался бы он кое- где похуже. Ибо я сюда прислан, чтобы его упрятать[52], а бумага у меня вот тут в кармане.

Это была повестка, выправленная негодяем-виноторговцем из-за нескольких сотен старого долга, о которых в такое время стыдно было и вспоминать.

—Положи-ка ее в карман и забудь о ней на ближайшие семь лет, мой честный друг, — говорю, — Он теперь, слава богу, член парламента, и такие, как ты, ему не страшны, и если хочешь послушаться моего глупого совета, то я бы на твоем месте держался от него сегодня подальше, а не то ты рискуешь получить на орехи от друзей моего господина, если, конечно, не надумаешь пить за его здоровье, как все остальные.

—Не имею против этого ни малейших возражений, — отвечает.

Так что мы с ним зашли в один из трактиров, которые были открыты ради моего господина, и долго беседовали о том и о сем.

—А каким это образом, — говорит, — твой хозяин так твердо стоит на ногах? Я еще год назад слышал, что ему конец пришел.

—Здоров и весел, как никогда, — отвечаю.

—Я не о том, — говорит. — Слух шел, что он разорился.

—Ничуть, — отвечаю. — Вот уже два года подряд, как шерифы у него в закадычных друзьях, а помощники шерифов — джентльмены, и с ними как надо поговорили, так что повестки лежат у них без движения, и они, как принято в таких случаях (я об этом от сына моего Джейсона знаю), отправляют их на здоровье обратно тем, кто их послал, в том же виде, только с пометкой по латыни, которая означает, что никакого сэра Конди Рэкрента, баронета, в наших краях обнаружить не удалось.

—A-а, я все эти дела знаю получше твоего, не в обиду тебе будь сказано, — говорит он со смехом, наполняет свой стакан и пьет за здоровье моего господина, что и убедило меня в его искренней преданности, хоть поначалу видимость и была вроде бы немного подозрительной.

—Известная вещь, — говорит он все так же со смехом, — когда человек выше головы в долгу, он от того живет только резвее и веселее, надо только умеючи взяться за дело. Иначе как это так получается, что многие, разорившись, сплошь и рядом живут припеваючи?

—Как получается? — говорю я (а я к тому времени уже был немного навеселе). — А как это получается, что утки на птичьем дворе, лишь только кухарка отрубит им голову, начинают еще резвее бегать кругами?

В ответ на это он расхохотался и заметил, что еще не имел счастья взглянуть на птичник в замке Рэкрент.

—Надеюсь, вам недолго придется ждать, — отвечаю. — Мой господин окажет вам, как и всякому, теплый прием. Во всей Ирландии не сыщешь другого джентльмена с такой свободой в обращении, которого так бы все любили, и господа, и простые люди.

Что там было дальше, я не помню, ибо мы пили за здоровье сэра Конди и за погибель всех его врагов, пока сами не свалились с ног. Я и не подозревал, ни тогда, ни много позже, что своими собственными руками пригрел величайшего врага бедного моего господина. Этот негодяй имел наглость, осмотрев наш птичник, добиться через меня знакомства с сыном моим Джейсоном, я же, словно неродившийся младенец, так и не понимал, что означает его визит. А он вытянул у сына моего Джейсона точный список всех долгов моего господина, отправился прямо по кредиторам и скупил векселя; что оказалось делом не трудным, потому как мало кто надеялся получить обратно свои деньги у сэра Конди. И вот это подлое судейское отродье (я только позже раскусил, что он за птица), ставши единственным над всеми кредитором, получил под свою опеку все поместье до самого последнего картона[53] включая сданные и пересданные земли. И все. ему было мало, он еще описывает всю движимость моего господина, вплоть до мебели в замке Рэкрент, хоть она цены никакой не имела. Но до этой части рассказа я еще не дошел, а забегать вперед ни к чему: дурная весть сама весь свет обежит.

Но возвратимся ко дню выборов, о котором я всегда вспоминаю с радостью и слезами благодарности: вот было время! Когда выборы окончательно и вовсе прошли, отовсюду повалил народ, и все говорят, что уважили моего господина своими голосами, и напоминают ему об обещаниях, которых он, может, и не давал вовсе: одному будто бы посулил по участку земли на каждого из его четырех сыновей; другому — возобновление аренды; третьему — скидку. Еще один какой-то явился получить десять гиней за пару серебряных пряжек, которые он всучил моему господину перед выборами и которые на поверку оказались позолоченными медяшками. А другой предъявил длинный счет за овес, хотя мне доподлинно известно, что половина того овса в амбар так и не попала, а на остальное скотине и смотреть противно было, однако покупка состоялась за неделю до выборов, упряжку и верховых лошадей привели кое-как в порядок, да и голос по справедливости получили, и все за тот овес, так что тут ничего и не скажешь. Но это еще не все: валом валили те, кому сэр Конди будто бы обещал для их сыновей место то акцизного, то констэбля, а то еще что-нибудь. А что до тех, кто предъявлял счета за виски, постели, солому, кокарды, за лошадей и почтовые кареты для господ землевладельцев, что прибыли со всех концов нашего и других графств голосовать за моего господина и не должны были, понятно, ни за что платить, так от них просто отбоя не было. Но хуже всего было то, что джентльмены из комитета[54] , которые всем заправляли и сулились провести моего господина в парламент, так что ему это ничего не будет стоить, и щедро подписались на сотни фунтов, заплатить эти фунты забыли, да еще потратили невесть сколько на агентов и адвокатов, и разные секретные услуги, а уж мой господин, сами понимаете, спросить с них подписные суммы не мог, как не мог взыскать деньги за отличную лошадь, которую уступил одному из них. Так-то и вышло, что они все перевалили на него. Он в жизни не спрашивал — благослови его, господи! —у джентльмена денег, это уж я вам точно говорю, потому как сам он такие разговоры презирал, но только другие, которые не были прирожденными джентльменами, вели себя очень неучтиво, требуя с него денег немедленно, так что ему, чтобы всех их умиротворить, не оставалось ничего иного, как поскорее убраться с глаз долой в Дублин, где миледи сняла дом, достойный его как члена парламента, чтоб исполнять там всю зиму свой долг. Очень мне было одиноко, когда все семейство уехало, а вещи, что онивелели собрать, а потом забыли, были отправлены на телеге за ними следом. В замке Рэкрент воцарилась тишина, а я бродил по комнатам и слушал, как хлопают двери, на которых давно уже не было замков, и ветер свистит в разбитых окнах, что стекольщик никак не стеклил, и дождь, портя расписные потолки, каплет сквозь крышу, которую кровельщик никак не чинил, потому как счета его не оплачены, да и нет у нас ни дранки, ни шиферу, чтобы перекрыть старый флигель, у которого крыша когда-то горела от дымохода, да так с тех пор и стоит, открытая непогоде. Вечерами я отправлялся в людскую, чтобы выкурить, как обычно свою трубочку, но разговоры там больше — увы!—уже не велись, так что потом уж я из кухни не выходил, варил себе картошечку и даже спал там, а по почтовым дням смотрел газету, но о моем господине в Палате никаких сообщений не было. Он ни разу не выступал, никого не поддерживал и не опровергал: только дворецкий написал сыну моему Джейсону, что правительство очень худо с ним обошлось; обещали ему место, да так и не дали, и это после того, как он так благородно пошел против собственной совести[55], только б их поддержать: за что его все оскорбляли, а ему это было очень обидно, ему-то, которого все вокруг раньше знали за великого патриота. Дом и проживание в Дублине тоже кое-чего ему стоили, и сын мой Джейсон сказал:

— Придется скоро сэру Конди искать себе нового управляющего. Я свое сделал и больше сделать не могу. Будь у миледи хоть весь Ирландский банк в кармане, она бы и его за одну зиму спустила, а сэр Конди ей бы и слова не сказал, хоть он ее и не любит ни вот столечко и никогда не любил.

Больно мне было слышать, что Джейсон рассуждает так непочтительно о семействе, а вокруг стоит человек двадцать народу. С тех пор, как он поселился в собственном доме, он вроде бы начал смотреть свысока на бедного старого Тэди, заважничал и со своими родными не водился, немудрено, что и к бедному сэру Конди он относился теперь не лучше, чем к собственным родным. А весной тот негодяй, что получил от него список долгов, взял имение под попечительство, пока сэр Конди находился в отсутствии, выполняя свой долг в парламенте; а я ни глазам своим старым, ни очкам, сквозь которые смотрел, не поверил, когда показали мне имя сына моего Джейсона под решением о попечительстве рядом с именем того змия; только он мне объяснил, что это одна проформа, и что лучше он, чем если вся земля будет в руках человека совсем чужого. Я уж не знал, что и подумать: плохо говорить о своем же сыне тяжело, но не мог я и не скорбеть о прекрасном имении бедного моего господина, которое рвали на куски эти стервятники-судейские... Так что я ничего не сказал, а только смотрел, чем все это кончится.

Настал июнь, когда наконец он и миледи прибыли к нам. Моему господину угодно было отвести меня в тот же вечер в сторону к пивоварне, чтобы пожаловаться на моего сына и на всякие другие дела, о которых, он в этом не сомневался, я ничего не знал и не ведал ни сном, ни духом. И многое еще он мне сказал, ведь он любил со мной поговорить с тех самых пор, как сиживал у меня на коленях еще до того, как получил наследство, а то, что сказал он о бедной Джуди, я никогда не забуду, но повторять не стану. О миледи он не вымолвил ни одного дурного слова, но удивлялся — и немудрено! — что ее родственники ничего не желают сделать ни для нее, ни для него, а ведь знают, как им туго приходится. Правда, он сокрушался недолго и предоставил делам идти своим чередом: зла и обиды он, ровно годовалый младенец, ни на кого держать не мог, и в ту же ночь, прежде, чем лечь спать, он уже обо всем и думать забыл. Как всегда, он потребовал графин крепкого пунша, — миледи к тому времени с пуншем смирилась, и я уж решил, что между ними все наконец-то наладилось, пока не узнал правду от миссис Джейн, она обсуждала дело с экономкой, а я случился поблизости. В ту ночь, когда мой господин возвратился домой, он у себя за столом безо всякой задней мысли, а только веселья ради, поднял кубок за «то, чтобы мой тесть, этот старый скряга, и все мои враги в Джульеттиной горке получили по заслугам». Однако миледи теперь смотрела на все по-иному, и, как она сказала, ей совсем не понравилось, что в ее присутствии поносят ее друзей и близких.

—Тогда почему бы им не доказать, что они вам друзья, — говорит мой господин, — и не дать мне взаймы денег, о которых я, по вашему же совету, дорогая, снизошел их просить? Вот уже три почты, как я отправил им письмо, выразив в постскриптуме желание получить ответ безотлагательно, с обратной же почтой, а от них все ни слуху, ни духу.

—Я полагаю, они напишут со следующей почтой мне, — отвечает миледи.

Вот и все, что было сказано между ними, но из этого легко было заключить, что отношения у них прохладные, и на то есть причина.

Наутро день был почтовый, и я отправил мальчишку-госуна на почту посмотреть, нет ли там письма, которое бы все уладило, и он и в самом деле принес мне письмо с надлежащей печатью, но только не успел я его рассмотреть и задуматься о том, каково его содержание, как в людскую влетает вдруг миссис Джейн с голубой коробкой в руках, да в такой ярости, что совершенно себя не помнит.

—Сударыня, дорогая, что случилось?—спрашиваю.

—Случилось?!—говорит. — Разве вы не видите, что коробка промокла насквозь, и самая нарядная моя шляпа испорчена, да и миледина тоже, а все из-за этого дождя, что хлестал через окно в галерее, которое вы, Тэди, могли бы починить за то время, что мы были зимой в городе, если б у вас была в голове хоть капля разума.

—А откуда мне было взять стекольщика? — говорю.

—Могли бы заткнуть чем-нибудь, — отвечает.

—Что я и сделал, сударыня, в меру своих сил и способностей. Одно окно — старой подушкой, а второе — куском зеленого занавеса из театра. Пока вы отсутствовали, я старался, как мог, и во всю зиму, сударыня, что я за всем следил, в это окно, к примеру, ни капли дождя не попало. А теперь семейство вернулось домой, да и время летнее, я об этом, понятно, и думать забыл. Господи, какая жалость! Подумать только, ваша шляпа... Зато у меня есть кое-что, что вас порадует, сударыня, — письмо для миледи из Джульеттиной горки.

Она ни слова не говоря, хватает письмо у меня из рук и бежит вверх по лестнице, а я иду следом с куском шифера, чтобы заделать окно. Это окно было в длинном коридоре — или галерее, как велела называть его миледи, — который вел к спальной моего господина и миледи. А когда я поднялся с шифером, дверь после миссис Джейн стояла нараспашку, потому как на ней ни замка, ни задвижки не было, и пока я был занят с окном, я слышал все, что там говорилось.

—Так что же там в вашем письме, Белла, дорогая?—говорит он.— Что-то вы долго его разбираете.

—Разве вы не будете сегодня бриться, сэр Конди?—говорит она и кладет письмо в карман.

—Я третьего дня брился, — говорит он, — у меня сейчас не то на уме, моя дорогая. Впрочем, если вы того желаете, дорогая, я сделаю, что угодно, только б все было тихо и мирно.

Смотрю, а он стоит возле разбитого зеркала над камином и бреется, чтоб угодить миледи. Но она не обращает на него внимания, а сидит, читает свою книгу, а миссис Джейн сзади убирает ей волосы.

—Что это вы читаете, дорогая?.. Фу, я порезался этой бритвой. Человек, что мне ее продал, — мошенник, но я ему еще не заплатил. Так что же вы читаете, дорогая? Вы слышите, я вас спрашиваю, дорогая?

—Страдания Вертера[56], — отвечает, насколько мне удалось разобрать, миледи.

—Я больше думаю о страданиях сэра Конди, — говорит как бы в шутку мой господин. — Какие вести из Джульеттиной горки?

—Никаких, — отвечает она. — Все то же самое: мои доброжелатели упрекают меня за то, что изменить я уже не в силах.

—За то, что вы пошли за меня?—спрашивает мой господин и продолжает бриться. — Что толку, как вы сказали, говорить об этом, если тут уже ничего не изменишь?

На это она так глубоко вздохнула, что мне в коридоре было слышно.

—А разве не низко вы поступили, сэр Конди, — говорит, — не сказав мне до свадьбы, что вы разорены?

—Не сказав вам, дорогая! — говорит он. — Да разве вы меня об этом хоть раз спросили? И разве не предостаточно было у вас друзей, которые лишь о том с утра до ночи вам твердили, если б только вы захотели прислушаться к их клевете?

—Нет, то была не клевета, и друзья мои не клеветники, и я не могу слышать, как неуважительно вы о них отзываетесь, — говорит миледи и достает из кармана носовой платок. — Лучше их друзей не бывает, и если б я только их послушала.,. Ах, зачем это батюшка меня запер! Больше мне не в чем его упрекнуть! Если б он меня не запер, мне бы и в голову не пришло убежать...

—Что ж, дорогая, — говорит мой господин, — не плачьте и не печальтесь об этом сейчас, все прошло, и вы замужем за тем, кого вы избрали, наперекор им всем.

—Конечно, я знаю, я слишком была молода, чтобы делать выбор, — говорит миледи и снова вздыхает, так что мой господин, как был недобритый, поворачивается к ней в изумлении.

—Послушайте, Белла, — говорит он, — вы ведь не можете отрицать того, что знаете не хуже меня. Ведь вы же сами меня просили, и притом дважды — написано вашей рукой и запечатано вашей печатью, — чтобы я увез вас в Шотландию и там на вас женился.

—Ах, не будем больше об этом говорить, сэр Конди, — отвечает миледи с раздражением. — Я же была тогда совсем несмышленая.

—Насколько я могу судить, вы и теперь немногим разумнее, дорогая Белла, раз говорите так со своим супругом! Но я на вас не сержусь, я знаю, что-то в этом письме, которое вы положили в карман, настроило вас вдруг против меня и повлияло на ваши суждения.

—Повлиять на мои суждения не так легко, как вы думаете, сэр Конди, — отвечает миледи.

—Дорогая, — говорит он, — у меня о ваших суждениях самое высокое понятие, вам известно, что я никогда и не помышлял с вами тягаться. Но теперь, дорогая моя Белла, — говорит он и отнимает ее руку от книги, самым что ни на есть серьезным образом, — теперь у меня перед вами то преимущество, что я совершенно спокоен, а вы — нет. Так что не верьте ни единому слову хулы из того, что пишут ваши друзья о вашем милом сэре Конди, и дайте-ка мне сюда письмо из кармана, чтобы я посмотрел, что они там говорят.

—Что ж, берите, — говорит она, — и так как вы совершенно спокойны, я полагаю, сейчас уместно будет просить вашего согласия на то, чтобы исполнить пожелания всех моих близких и вернуться к моему отцу и прожить с ними остаток моей несчастной жизни в Джульеттиной горке.

Тут мой бедный господин отпрянул назад на несколько шагов, словно его пуля поразила.

—Вы шутите, Белла, — говорит он. — Как у вас хватает сердца оставить меня совсем одного в самый разгар моих несчастий?

Но немного опомнившись от изумления и с минуту поразмыслив, он сказал, от души заботясь о благе миледи:

—Что ж, Белла, дорогая, видно, вы правы. Что вам делать в замке Рэкрент, когда имущество мое все будет описано, мебель перевернута, а в доме устроят аукцион — не далее, чем на будущей неделе? Так что я даю вам сердечное мое согласие на отъезд, если такова ваша воля. Только не просите меня вас сопровождать, этого я по чести не могу сделать, вспомните, в каких отношениях я всегда, с самой нашей свадьбы, был с вашими близкими. К тому же у меня дома дела; а пока что, если мы вообще собираемся сегодня завтракать, давайте спустимся вниз и в последний раз тихо и мирно сядем за стол, Белла.

Тут, услышав, что господин мой идет к двери в коридор, я кончил прилаживать кусок шифера к выбитому окну, и когда он вышел, я смахнул с подоконника пыль своим париком[57] и пожелал ему доброго утра как мог поласковее, видя, что на душе у него скверно, хоть он и старается это от меня скрыть.

—Окно тут все разбито и порастрескано, — говорю, — вот я и пытаюсь его починить:

—Что верно, то верно, оно и впрямь все разбито и растрескано, — говорит, — и не трудись, честный старый Тэди, его чинить, — говорит,— нам с тобой оно и так послужит, а в доме скоро никого больше и не останется.

—Ваша честь сегодня не в духе, — говорю, — но вы позавтракаете, и на сердце у вас станет легче.

—Спустись-ка в людскую, — говорит, — и принеси мне в столовую перо и чернила, да возьми у миссис Джейн лист бумаги, ибо у меня тут дело, которое не терпит отлагательства. Да принеси мне перо и чернила сам, Тэди, — ты мне понадобишься, чтобы засвидетельствовать мою подпись на документе, который мне надо будет составить как можно скорее.

Что ж, пока я ходил за пером и чернилами, да еще за листом бумаги, я, понятно, все ломал голову над тем, что за документ нужно составить, да еще поскорее, моему бедному господину, это ему-то, кому в голову отродясь не приходило заниматься делами до завтрака. Ни для кого другого он на такое бы не пошел, но, как я вскоре узнал, это он делал ради миледи, тем высказав особое благородство после такого-то с ним обращения.

Я как раз поставил свою свидетельскую подпись под документом, который он сочинил, и стряхивал с пера чернила на ковер, когда миледи спустилась к завтраку. Увидев сэра Конди за бумагами в такой неурочный час, она вздрогнула, словно встретилась с призраком, — и немудрено!

—Вот и прекрасно, Тэди, — говорит он, берет у меня из рук документ, который я подписал, не зная и не ведая, что в нем, и подходит к миледи, складывая его на ходу.

—Это касается вас, леди Рэкрент, — говорит он, подавая ей документ, — и прошу вас, сохраните эту бумагу и покажите ее друзьям, как только приедете домой. Но теперь, дорогая, положите ее в карман и, ради всего святого, давайте завтракать.

—А что в ней? — спрашивает миледи и разворачивает документ с любопытством.

—Это только небольшая записка относительно того, что, как я полагаю, мне надлежит сделать при первой же возможности, — говорит мой господин. — Вы мое положение знаете, я связан в настоящее время по рукам и ногам, но не будет же вечно так продолжаться, и когда я отдам богу душу, земля-то останется, Тэди, ты это знаешь. Так что запомни, что я желаю, чтобы твоя госпожа имела из доходов с земли чистых пятьсот годовых, а из остального пусть уж платят долги.

—Ваша честь, прошу вас, — говорю. — Я до того времени не доживу, мне и думать об этом нечего, ведь мне давно уже перевалило за восьмой десяток, а вы человек молодой и вам еще с божьей помощью жить да жить.

Что мне было обидно, так это видеть бесчувствие миледи, она на все только и сказала:

—Это очень благородно с вашей стороны, сэр Конди. Тэди, вы можете больше не ждать.

Подобрал я перо и чернильницу, которая скатилась на пол, и слышу, мой господин в заключение говорит:

—Это вы поступили со мной очень благородно, дорогая, вручив мне безоговорочно все, чем владели, и себя самое впридачу, и так как я не отрицаю, что у вас могли быть причины для недовольства, — он, понятно, вспомнил, в эту минуту о Джуди, или о крепком пунше, или о том и другом вместе, — справедливости ради вы должны иметь хоть какую-то компенсацию, что-то приятное, на что вы могли бы рассчитывать в будущем. К тому же это мой долг по отношению к самому себе, чтобы никто из ваших друзей, дорогая, не смог никогда сказать, что я женился из-за денег, а не по любви.

—Такое мне никогда бы и в голову не пришло сказать о вас, сэр Конди, — говорит миледи с чрезвычайной любезностью.

—Тогда, дорогая, — говорит сэр Конди, — мы расстанемся такими же добрыми друзьями, как и встретились, и все будет хорошо.

Я от души обрадовался, услышав эти слова, и вышел из столовой, чтобы рассказать обо всем на кухне. На следующее утро миледи и миссис Джейн отправились в двуколке в Джульеттину горку. Многие дивились тому, что миледи, при всем том, решила ехать в двуколке, словно на прогулку или пикник: они-то не знали, пока я не сказал, что карету всю поломали, когда ехали из города, а кроме двуколки у нас ничего больше и не было. К тому же из Горки должны были выслать миледи навстречу карету к перекрестку, так что все было сделано, как надо.

После того, как миледи нас покинула, дела у бедного моего господина пошли совсем худо. Имущество описали за долги, и все в замке Рэкрент похватали лиходеи, а среди них — сын мой Джейсон, стыд ему и позор. Не мог я понять, как это он до того ожесточился, чтобы пойти на такое дело, но он изучал законы, и был теперь стряпчий Квэрк, вот он вдруг и обрушил разом на голову моего господина целую гору счетов. В оплату одного долга, и другого, и еще одного, и за овес, и по счетам модистке, и торговцу полотном, за все туалеты миледи для дублинских маскерадов, и видимо-невидимо счетов рабочим и торговцам за декорации для театра, и свечнику, и бакалейщику, и портному, не говоря уже о мяснике, и булочнике, и хуже всего, старый счет негодяя-виноторговца, что хотел арестовать бедного моего господина в день выборов, а сэр Конди еще тогда выдал ему собственноручную расписку на всю сумму с законным процентом[58] с того самого дня, и проценты, да еще проценты на проценты наросли до ужасающих размеров, да и на многих других расписках и долговых обязательствах; и кроме того еще откупные помощникам шерифа, чтоб смотрели сквозь пальцы, и целые пачки длинных счетов от стряпчих, старых и новых, с внушительным итогом в конце каждого — с отсылкой к «предыдущим счетам», и процентами по сегодняшний день включительно. Да еще огромная сумма причиталась Короне за шестнадцатилетнюю задолженность по налогу с земель Каррикашоглна, да еще жалованье «уводчику», и ежегодная благодарность секретарю за то, что позволял просрочить задолженность из любезности к сэру Конди, а раньше к сэру Киту. А еще пришли счета за выпивку и кокарды во время выборов, а по счетам господ из комитета не уплачено и подписные суммы не собраны, а еще надо было платить за коров, и кузнецу, и коновалу за вычетом их аренды; и жалованье всем слугам с незапамятных времен, и возместить деньги, выданные им сыном моим Джейсоном на одежду, обувь и кнуты, и еще какие-то суммы на разные нужды, когда они ездили в город или еще куда, и то и дело деньги на карманные расходы для моего господина, и на рассыльных, и почтовые издержки до того, как он прошел в парламент. Я даже сказать вам не берусь, что еще; знаю только, что когда настал вечер, назначенный сэром Конди, чтоб все уладить с сыном моим Джейсоном, и когда он вошел в столовую и увидел на большом обеденном столе гору счетов и груду бумаг, то заслонил обеими руками себе глаза, да как закричит:

—Милосердный боже! Что это я вижу?

Тут я придвигаю к столу кресло, и он с большой неохотой садится, а сын мой Джейсон подает ему перо и чернила, чтобы он подписал один счет, и другой, и все это он подписывает, не говоря ни слова. Да, надо отдать ему справедливость, я в жизни не видывал человека более честного и благородного, да и покладистого во всем, от начала до конца, чем сэр Конди. Уж как он хотел заплатить каждому, что причиталось, насколько это было в его силах, а кто бы мог сделать больше?

—Вот, — говорит он Джейсону как бы в шутку. — Жаль, что мы не можем все уладить одним росчерком моего серого гусиного пера. Но какой смысл заставлять меня разгребать все эти бумаги? Ведь ты все понимаешь в счетах, должниках и кредиторах; присел бы ты здесь за краешком стола и все бы для меня подсчитал, чтобы я ясно знал, какой там общий итог, — ведь больше мне знать ничего не надо, правда?

—Совершенно справедливо, сэр Конди; никто не разбирается в делах лучше вас, — говорит Джейсон.

—Еще бы, ведь от роду и по воспитанию я уготован был в законники,— говорит сэр Конди. — Тэди, ну-ка, выйди да посмотри, не несут ли там все, что надо для пунша, ибо с делами на сегодня покончено.

Я, понятно, вышел, а когда вернулся, Джейсон как раз показывал моему бедному господину общий итог, от которого у того в глазах потемнело.

—Ну и ну, — говорит он. — Здесь столько нулей, что смотреть больно, право, они мне напоминают все, что я выстрадал, когда учил с тобой вместе, Джейсон, в приходской школе таблицу чисел — единицы, десятки, сотни, тысячи... Готов ли пунш, Тэди? — говорит он, увидев меня.

—Сию минуту—мальчишка уже взял кувшин, сейчас, ваша честь, он будет наверху, — говорю я, потому как вижу, что его чести жизнь опостылела, но тут Джейсон весьма решительно и резко меня обрывает:

—О пунше пока еще речи нет; пока еще нам не до пунша... единицы, десятки, сотни, — считает он, стоя за плечом господина и продолжает: — единицы, десятки, сотни, тысячи...

—Остановись, остановись! — вскричал мой господин. — Где же во всем белом свете взять мне эти сотни, или даже единицы, не говоря уж о тысячах?

—Долг слишком долго рос, — говорит Джейсон, не отступая ни на шаг; я бы в такой момент так не смог, предложи мне хоть обе Индии и Корк в награду[59]. — Долг слишком долго рос, и я сам, сэр Конди, нахожусь из-за вас в весьма стесненном положении, и все это надо уладить тотчас же, а итог списать.

—Я буду тебе весьма признателен, если ты только скажешь мне, как это сделать, — говорит сэр Конди.

—Есть всего один способ, — говорит Джейсон, — он всегда под рукой. Когда денег в наличии нет, что еще остается джентльмену, как не пустить в ход землю?

—Да как же пустить в ход землю, когда ты сам держишь над ней попечительство, — говорит сэр Конди, — да еще новая опека[60] угрожает. Ты же знаешь, что кроме попечителей ни одна душа не может ее тронуть.

—Конечно, но разве не можете вы ее продавать, хоть и себе в убыток? Конечно, можете, а у меня и покупатель есть наготове, — говорит Джейсон.

—Вот как?—говорит сэр Конди. — Это уже немало. Но тут, помимо всего, есть еще одно обстоятельство, о котором ты пока не знаешь, если только Тэди не поделился с тобой этой тайной.

—Как же, много он от меня узнал за эти пятнадцать недель, что прошли со Святого Иоанна[61], — говорю, — потому как в последнее время я с ним, почитай, и не разговариваю. Только про какую это тайну говорит ваша честь?

—Да про тот небольшой подарок, что я преподнес леди Рэкрент в день отъезда, чтобы она вернулась к своим близким не с пустыми руками.

—О, я уверен, что подарков и всяческих украшений у леди Рэкрент достаточно, — говорит Джейсон, — стоит только взглянуть на эти счета. Но что бы там ни было, — говорит он, берясь за перо, — придется его прибавить к общему счету, ибо, конечно, он не оплачен.

—Да, не оплачен, и оплачен быть не может до самой моей кончины,— говорит сэр Конди, — тем-то он и хорош.

Краска бросилась ему в лицо, когда рассказывал он Джейсону о распоряжении насчет пятисот годовых, завещанных миледи. Тут Джейсон пришел прямо в бешенство и в самых сильных выражениях стал говорить о том, что поступать так, с ним не посоветовавшись, без его ведома и согласия, значит злоупотреблять доверием джентльмена, который ведет ваши дела, да и к тому же является вашим основным кредитором. На все это сэр Конди ничего ему не сказал, только добавил, что сделал это в спешке, не подумав, и очень сожалеет, но что если бы пришлось все сделать сначала, он поступил бы точно так же; и обратился ко мне, как к свидетелю, а я готов был, если бы меня послушали, клятвенно подтвердить все, что он сказал.

Так что Джейсон пошумел, пошумел, да видит, делать нечего, и смирился.

—Покупатель, которого я нашел — говорит, — будет, разумеется, всем этим очень недоволен, но я с ним встречусь и постараюсь все уладить. Вот купчая, она уже готова, остается только проставить сумму и расписаться.

—И что же я продаю? Земли О’Шоглина, и земли Грунигхулагана, и земли Крукагнаватурга, — читает он вполголоса. — И. . . черт возьми, Джейсон! Ты этого, конечно, не включишь — замок Рэкрент со всеми угодьями и конюшнями?

—Черт возьми!—говорю я, всплеснув руками. — Это уж слишком, Джейсон.

—Отчего же? — говорит Джейсон. — Когда все это, да еще и многое сверх того по закону мое, мне же приходится и уговаривать.

—Погляди-ка на него, — говорю я, указывая на сэра Конди, который, уронив руки, откинулся назад в кресле, словно громом пораженный.— Да как ты можешь, Джейсон, стоять перед ним, памятуя все, чем он был для нас, и все, чем мы для него были, и так с ним обходиться?

—А кто, хотел бы я знать, обошелся бы с ним лучше? Я тебе говорю,— заявляет Джейсон, — если он сможет найти покупателя получше, я буду рад. Я потому лишь предлагаю купить, что хочу облегчить его положение и помочь ему, — хоть я и не вижу, за что я должен быть ему признателен, если уж на то пошло. Как управляющий я никогда не получал, не просил и не взимал больше, чем шесть пенсов с фунта в счет своего жалованья, а где еще он нашел бы агента хоть на пенни дешевле?

—Ах, Джейсон, Джейсон! Да как ты после этого посмотришь в глаза людям? И что скажут соседи и все, кто тебя знает, когда увидят, что ты живешь в замке Рэкрент, а законный его владелец выгнан из прадедова гнезда и нет у него ни хижины для житья, ни картофелины для пропитания?

Пока я говорил это и многое еще другое, Джейсон все делал мне всякие знаки, и моргал, и хмурился, но я не обращал внимания, потому как горько мне было и обидно за бедного моего господина, и не мог я молчать.

—А вот и пунш! — говорит Джейсон, видя, что дверь отворилась.— А вот и пунш!

Тут мой господин выпрямился в кресле и словно бы опомнился, а Джейсон откупорил виски.

—Поставь кувшин вот сюда, — говорит; сдвигает бумаги со стола, но купчую, что должна все ему передать, не трогает.

Честно сказать, я очень понадеялся, что в нем осталась хоть капля жалости, когда увидал, что он мешает пунш, а мой господин берется за стакан; но только сэр Конди хотел налить себе снова, как Джейсон его остановил.

—Нет уж, сэр Конди, я не хочу, чтобы про меня говорили, будто я вас подпоил, прежде чем дать вам купчую на подпись. Вы же знаете, что от вашей подписи в такой кондиции мне в суде проку не будет, так что давайте сначала покончим с делом, а там уж нырнем в чашу с пуншем поглубже.

—Кончай все, как знаешь, — вскричал сэр Конди, заткнув уши руками, — больше я не желаю ничего слышать. Замучил меня сегодня до смерти!

—Вам надо только подписать, — ответил Джейсон и подал ему перо.

—Бери все и успокойся, — сказал мой господин. И подписал, а человек, внесший пунш, засвидетельствовал, потому как я не мог — плакал, словно дитя, да и Джейсон сказал, и я этому только порадовался, что я в свидетели не гожусь, очень уж стар да глуп. А я так расстроился, что не мог ни капли пунша проглотить, хотя мой господин собственной рукой, благослови его, господи, средь всех своих бед, налил стакан и поднес мне ко рту.

—Ни капли не могу, но благодарю вашу честь от души, как если бы все выпил.

Поставил я стакан, как он был, нетронутый, да и вышел, и когда я дотащился до порога и вышел на улицу, соседские ребятишки, игравшие в камешки, бросили игру и собрались вокруг меня, чтобы узнать, что меня так огорчило; я все им рассказал, и на сердце у меня полегчало, как поговорил я с этими бедными детьми, в которых еще осталось простое чувство. Они же, узнав, что сэр Конди навсегда покидает замок Рэкрент, подняли такой вой, что слышно было на том конце улицы, а один — хороший такой мальчик, мой господин как раз в то утро дал ему яблоко,— плакал громче всех; но, впрочем, все одинаково его жалели, потому как сэр Конди пользовался у детей большой любовью — он всегда без единого слова позволял им собирать орехи в его лесах, хоть миледи и возражала. Люди, по большей части стоявшие в этот час на пороге своих домов, услыхали детский плач и стали спрашивать, в чем тут дело, а как услышали новость, так собрались в великом гневе против сына моего Джейсона и в ужасе при мысли о том, что он теперь будет над ними господином, закричали:

—Не хотим Джейсона! Не хотим Джейсона! Сэр Конди! Сэр Конди! Сэр Конди Рэкрент на вечные времена!

Толпа так выросла и так расшумелась, что я испугался и поспешил домой предупредить сына, чтобы он поскорее уходил или спрятался куда, опасаясь последствий. Но Джейсон мне все не верил, пока они не окружили дом и не подступили с громкими криками к самым окнам. Тут он страшно побледнел и спросил сэра Конди, как ему поступить.

—Я тебе скажу, как поступить, — отвечал сэр Конди, смеясь над его испугом. — Сначала допей свой стакан, а потом подойдем к окну и покажемся, и я им скажу — или ты сам, если хочешь, — что я переезжаю в охотничий домик — по собственному своему желанию, ради поправки здоровья и перемены воздуха, — и буду жить там до конца своих дней.

—Пусть будет так, — сказал Джейсон, хоть он никогда о том и не помышлял; но не мог же он в такой опасный момент еще препираться из-за охотничьего домика. Ну, а сэр Конди поднял раму и все объяснил, и поблагодарил всех своих друзей и попросил их взглянуть на чашу с пуншем и заметить, что они сидят с Джейсоном за пуншем, как добрые друзья, так что толпа успокоилась, и он велел выслать им виски, чтоб они выпили за его здоровье. То был последний раз, что в замке Рэкрент пили за здоровье моего господина.

На следующий же день, будучи слишком горд, как он мне сказал, чтобы оставаться хоть на час дольше в доме, который ему уже не принадлежал, он отправился в охотничий домик, а я спустя несколько часов за ним. Весь О’Шоглин его оплакивал, я и остался послушать, о чем говорят люди, а после пересказал все бедному моему господину; он был очень невесел, лежал в постели и жаловался на сильную боль в сердце, но я-то подумал, что это все от огорчения из-за всей этой истории, не говоря уж об обидах, выпавших на его долю в последнее время; и, зная его натуру с детства, я взял свою трубку и, раскурив ее у камина, стал ему рассказывать, как все его любят и как все о нем жалеют в графстве, — ему сразу и полегчало.

—У вашей чести много еще в графстве всяких друзей, что богатых, что бедных, о которых вы и не подозреваете, — говорю. — Вот когда я шел по дороге, то встретил двух джентльменов в собственных экипажах, и, узнав меня, они про вас справлялись, и все любопытствовали, где вы, да что вы, и даже сколько мне лет. Подумать только!

Тут он встрепенулся и принялся меня расспрашивать, что это были за джентльмены. А на следующее утро пришло мне на ум обойти, никому не сказавшись, всех тех господ, у которых гостили они, бывало, с миледи, всех тех, кого почитал я за добрых его друзей, что и в Корк бы поехали в любую минуту, только б ему услужить; вот я и взял на себя смелость попросить у них взаймы немного наличных. Все они по большей части обошлись со мной очень любезно, и долго расспрашивали с большой добротой о миледи и сэре Конди и обо всем семействе, и очень дивились, узнав, что замок Рэкрент продан, а господин мой ради поправки здоровья поселился в охотничьем домике, и все его очень жалели и не скупились на добрые пожелания, но свободных денег у них, к несчастью, ни у кого тогда в наличии не было. Так что я вернулся, как ушел, ни с чем, и как я к ходьбе не привыкши, да и силы у меня не те, что прежде, то утомился я очень, но зато имел удовольствие пересказать моему господину все любезные слова, что говорили про него и простые, и знатные.

—Тэди, — вдруг говорит он, — все, что ты мне рассказал, приводит мне на ум странную мысль. Все равно, знаю я, что недолго мне на этом свете жить, и хочется мне посмотреть на собственные похороны, пока я еще не умер.

Очень я смутился, как услышал в первый раз, что он про собственные похороны так легко говорит, хотя сам, по всему судя, находится в полном здравии, но опомнился и ответил:

—Уж, верно, зрелище будет на славу, — говорю, осмелев, — и я буду горд, коль доведется мне быть ему свидетелем.

Я не сомневался, что у его чести похороны будут такие же пышные, как у сэра Патрика О’Шоглина; в нашем графстве других таких не было, да и навряд ли будут. Но мне и в голову не пришло, что он это серьезно, пока на следующий день он не вернулся к тому же разговору.

—Тэди, — говорит, — что до поминальной трапезы[62], то тут уж я, конечно, могу без большого труда увидеть кусочек собственных похорон.

—Что ж, раз вашей чести так того хочется, — говорю, не желая ему перечить, когда он в такой беде, — посмотрим, что можно будет сделать.

Тут мы пустили слух, что он серьезно болен, благо это было нетрудно, потому как он с постели не вставал и никто его не видел, а я вызвал свою сестру, женщину старую и очень в обращении с больными умелую, чтоб она за ним ухаживала, и мы всем сказали, что он очень плох, правда, она-то ничего не подозревала, а только все получилось как нельзя лучше, — народ к нам повалил, и мужчины, и женщины, и дети, а как в домике было только две комнаты, кроме тех, что стояли запертые с Джейсоновой мебелью и пожитками, то в дом скоро набилось столько, что яблоку негде было упасть, и духота, и дым, и шум несусветный; а я стою среди тех, что теснятся у самого смертного ложа, хотя о покойном и думать забыли, и вдруг слышу, господин мой подает из-под шуб, что были на него навалены, голос. Я подошел поближе, а остальные ничего не заметили.

—Тэди, — говорит он, — с меня довольно. Я задыхаюсь и ни слова не слышу из того, что они говорят о покойном.

—Благослови вас господь, — говорю, — только полежите тихо и спокойно еще немножечко, потому как сестра моя боится привидений, и если вы вдруг сейчас ни с того, ни с сего возьмете и оживете, она просто на месте умрет от страха.

Так что он лежит и не шевелится, хотя почти задохнулся, а я стал поскорее рассказывать, какую мы шутку сыграли, тому шепну, потом этому, и все очень удивились, но всё же не так, как мы думали.

—Значит, что ж, не будет нам трубок и табаку, а мы-то так далеко пришли в ночь?—спрашивают. Однако все же порадовались, когда его честь встал выпить с ними и послал еще за выпивкой в трактир, где очень любезно предоставили ему на этот случай кредит. Так что ночь прошла очень весело; но только сдается мне, сэр Конди среди всего этого веселья был грустен, потому как не услышал о себе речей, на какие надеялся.

На следующее утро, когда все, наконец, убрались, и в доме не осталось никого, только мы с сестрой сидим с сэром Конди на кухне, вдруг открывается дверь и входит — кто бы мог подумать? Джуди Мак-Квэрк собственной персоной! А я упустил сказать, что когда еще в охотничьем домике жил молодой капитан Манигол, она вышла замуж за капитанского егеря, а он немного спустя возьми да и завербуйся и бросил ее и был убит на войне.

Бедная Джуди очень подурнела, как побыла замужем год или два, и такая была почерневшая да нечесаная, что сэр Конди даже ее не признал, пока она не заговорила. Но она сказала:

—Это Джуди Мак-Квэрк, с позволения вашей чести, разве вы ее забыли?

—Ах, это ты, Джуди, — ответил его честь. — Конечно, я хорошо тебя помню, только ты очень изменилась, Джуди.

—Оно и время, — говорит. — Сдается мне, что и ваша честь изменились с тех пор, как я вас в последний раз видала, — давно это было.

—Немудрено, Джуди, — говорит сэр Конди и вроде бы вздыхает. — Только что же это ты, Джуди? — говорит. — Как это ты не пришла прошлой ночью на мои поминки и трапезу?

—Вы уж на меня не обижайтесь, — говорит она. — Я о поминках вашей чести и слыхом не слыхала, пока они не кончились, а то бы я наверное пришла, как бы трудно мне это ни было. Потому как вышло мне третьего дня идти за десять миль к родичам на свадьбу, и вернулась я, когда поминки уже кончились. Но, в следующий раз, — говорит, — ваша честь, обещаю, этого не случится[63].

—Что ж, увидим, Джуди, — говорит его честь, — и, может, даже скорее, чем ты думаешь, ибо я последнее время нездоров, да и вообще полагаю, что жить мне осталось недолго.

 Тут Джуди прижала краешек фартука сначала к одному глазу, потом к другому, придя, как видно, в сильное расстройство чувств, да и сестра моя поспешила вставить словечко и просила его честь приободриться, потому как она твердо верила, что это всего лишь подагра, вот и у сэра Патрика, бывало, схватит, а потом отпустит, а ему бы выпить стаканчик особого, а не то — и целую бутылку, чтоб прогреть желудок. Он обещался ее совету последовать и тут же послал в трактир, а Джуди сделала мне знак, и я отошел с ней к двери, а она и говорит:

—Что это сэр Конди такой невеселый? Неужто знает?

—Что знает?—говорю.

—А ты и не слышал?—говорит. — Миледи Рэкрент, что была, убилась и лежит при смерти, и я уверена, что она уже кончилась.

—Господи, спаси и помилуй нас грешных, — говорю. — Да как же это случилось?

—Да все эта двуколка, — говорит Джуди. — Лошадь понесла. Возвращаюсь я домой со свадьбы Бидди Мак-Гуггин, а на дороге толпа народу, идут с ярмарки в Крукагнаватурге, и вижу: посередь дороги лежит эта двуколка без колес и вся побитая. «Что это?» — говорю. «А ты и не слышала?» — отвечают. — «Это коляска леди Рэкрент, что сбежала от своего мужа, а лошадь испугалась какой-то падали, что лежала поперек дороги, и понесла, а леди Рэкрент и горничная завизжали, да и налетели на телегу, что возвращалась с ярмарки, а мальчишка на ней заснул, а ми-леди возьми и зацепись юбкой, что свисала из двуколки, так что ее не знаю сколько тащило по дороге, а дорога-то вся в камнях да в колдобинах, потому как ее как раз собирались мостить, а один из дорожных рабочих с кувалдой, наконец, и остановил лошадь; но миледи-то Рэкрент вся убилась да расшиблась[64] страшно и ее отнесли в хижину по соседству, а горничную нашли потом в канаве, куда ее сбросило, а шляпа и накидка на ней полны болотной водой, и говорят, что миледи все равно не выживет. Послушай, Тэди, а правда, что мне за верное рассказали, будто сэр Конди все переписал твоему сыну Джейсону?

—Все, — говорю.

—Все, как есть? —спрашивает.

—Все, как есть, — говорю.

—Стыд-то какой, — говорит она. — Только Джейсону не говори, что я сказала.

—А что это ты сказала? — вскричал сэр Конди, просунувшись между нами, так что Джуди сильно вздрогнула. — Было время, когда Джуди Мак-Квэрк не задерживалась так долго посудачить на пороге, если я был в доме.

—Ах, — говорит Джуди, — стыдитесь, сэр Конди. Те времена прошли, вам бы подумать о леди Рэкрент.

—К чему это мне о ней думать, если она обо мне и не вспомнит? — говорит сэр Конди.

—Это сюда не имеет касательства, — говорит весьма разумно Джуди, — вам надо о ней подумать сейчас, не то потом будет поздно. Разве вы не знаете, что она при смерти?

—Миледи Рэкрент?—говорит сэр Конди в изумлении. — Да мы только два дня как расстались, ты же знаешь, Тэди, она была весела и здорова и уехала с горничной в Джульеттину горку на двуколке.

—Больше она на двуколке никуда не поедет, — говорит Джуди. — Двуколка-то ее и прикончила, вот уж что правда, то правда.

—Что же, она умерла? — говорит его честь.

—Почитай что и умерла, — говорит Джуди. — Да вот Тэди доподлинно всю историю знает, как я сама ее слышала. Уж лучше он или кто другой вам, сэр Конди, ее и расскажет, так оно приличней будет, а мне надо домой к детям.

Он стал ее удерживать, хоть больше, как видно было, из любезности, чем из чего другого, ведь Джуди, как его честь еще раньше заметил, сильно переменилась, и сколько я мог судить, хоть сама она того, видно, не понимала, едва ли могла надеяться стать леди Рэкрент, случись ему снова бросать монету. Я ему пересказал все доподлинно, слово в слово, как Джуди мне рассказала, и он в тот же вечер отправил в Джульеттину горку нарочного с поклоном, да чтоб все точно разузнал, а Джуди наказала этому мальчишке, чтобы зашел в лавку Тима Мак-Энерни, что торгует в О'Шоглине, и купил ей шаль.

—Так и сделай, — сказал сэр Конди, — да скажи Тиму, чтобы деньги с тебя не брал, потому что за шаль я заплачу ему сам.

Тут сестра на меня взглянула, но я ничего не сказал, только переложил табачную жвачку из-за щеки за щеку, а Джуди стала говорить всякие слова, что она, мол, не из тех, что принимают подарки от джентльменов.

Я же отошел в сторону, чтоб обсудить с сестрой, есть тут что- нибудь или нет, а сестра говорит: нужно быть слепым, чтоб такое спрашивать, ну, я и подумал, что, верно, сестра больше моего в этом разбирается, и, припомнив прошлые времена и разные случаи, склонился, в конце концов, к ее мыслям, так что мы с ней решили, что Джуди, пожалуй, все-таки вполне может стать леди Рэкрент, если только место это вдруг освободится.

На следующее утро его честь еще не встал, а уж кто-то стучит двойным стуком в дверь, и я с удивлением вижу, что это сын мой Джейсон,

—Это ты, Джейсон?—говорю. — Что тебя к нам принесло?—говорю.— Небось, леди Рэкрент? Мы уже знаем, со вчерашнего дня.

—Возможно, — отвечает. — Но мне надо видеть сэра Конди.

—Не можешь ты его видеть, — говорю, — потому как он еще не вставал.

—Что ж, — говорит, — разве нельзя его разбудить? Или мне так и стоять у двери?

—Не стану я беспокоить его честь из-за тебя, Джейсон, — говорю. — Не раз тебе случалось стаивать в ожидании, пока его честь найдет время с тобой поговорить, и тогда ты не считал это для себя зазорным. Его честь... — продолжал я, повысив голос, но тут его честь просыпается сам по себе и кричит мне из комнаты, с кем это я, мол, разговариваю. Джейсон не стал больше церемониться, а вслед за мною вошел в комнату.

—Как поживаете, сэр Конди? — говорит. — Счастлив видеть вас в таком прекрасном здравии. Я зашел узнать, как вы себя чувствуете и не нуждаетесь ли вы здесь в чем-либо?

—Нет, не нуждаюсь ни в чем, мистер Джейсон[65], благодарю вас, — говорит он. Потому как у его чести была своя гордость, и не желал он после всего, что было, одалживаться у моего сына. — Но прошу вас, возьмите стул и присядьте, мистер Джейсон.

Джейсон уселся на сундук, потому как стула там никакого не было, и так сидел довольно долго в полном молчании. Наконец —

—Что слышно в графстве, мистер Джейсон Мак-Квэрк? —говорит сэр Конди, вежливо так, но холодно.

—Ничего, о чем бы вы, насколько я знаю, уже не слышали, сэр Конди. Мне очень грустно было узнать о несчастье с леди Рэкрент.

—Весьма вам признателен, и миледи, несомненно, тоже, — отвечает сэр Конди все так же высокомерно. И снова наступило молчание, особенно тягостное для сына моего Джейсона.

—Сэр Конди, — говорит он наконец, видя, что сэр Конди собирается снова погрузиться в сон, — сэр Конди, вы, конечно, помните, что говорили при мне о небольшой записке, данной вами миледи, относительно пятисот фунтов годовых?

—Совершенно верно, — отвечает сэр Конди, — у меня все это свежо в памяти.

—Но если миледи Рэкрент умрет, тогда и выделять ничего не надобно.

—Безусловно, — говорит сэр Конди.

—Однако нельзя быть уверенным, что миледи Рэкрент не поправится, — говорит Джейсон.

—Совершенно верно, сэр, — говорит мой господин.

—По справедливости вам следует тогда, вероятно, подумать о том, что принесли бы вам эти земли, свободные от попечительства?

—Пятьсот фунтов годовых, — тут и думать нечего, — отвечал сэр Конди.

—Это в том случае, если не будет ни вас, ни опеки. Прошу меня простить, сэр Конди, вы в делах толк знаете, но этотподсчет неверен.

—Весьма возможно, — говорит сэр Конди. — Но, мистер Джейсон, если у вас есть что мне сказать об этом, я был бы вам очень признателен, если бы вы это сейчас и сказали, ибо я ночь спал неважно и не отказался бы поспать еще часок.

—Мне нужно сказать вам всего два слова, и для вас, сэр Конди, они важнее, чем для меня. Вы со мной несколько холодны, как я замечаю, но, надеюсь, вас не обидит то, что я сюда принес.

Тут он вынимает из кармана два длинных свертка и сыплет дождем на кровать золотые гинеи.

—Что это? — говорит сэр Конди. — Давно уж я не...

Но гордость не позволила ему закончить.

—Это все сию же минуту будет вашей законной собственностью, сэр Конди, если только вы пожелаете.

—Только не даром, конечно, — говорит сэр Конди, усмехаясь,— у тебя ведь ничего даром не бывает, Джейсон, уж я-то тебя знаю.

—Ах, сэр Конди, не будем углубляться в неприятные воспоминания, — говорит Джейсон, — теперь я твердо решил вести дело по-джентль- менски, как, не сомневаюсь, поступите и вы. Здесь двести гиней, и я намерен прибавить еще сто, если вы сочтете возможным перевести на меня все ваши права на известные вам земли.

—Я подумаю, — говорит мой господин. И много еще другое, что я и слушать устал, было сказано Джейсоном, и все это, и вид золота на постели подействовало на моего господина; короче говоря, сэр Конди собрал золотые гинеи и завязал их в платок, и подписал бумаги, которые Джейсон принес, как всегда, с собой; на том дело и кончилось — Джейсон убрался восвояси, а господин мой повернулся на другой бок и снова заснул.

Вскоре я узнал, что заставило Джейсона так поторопиться с этой сделкой. Сын мой Джейсон остановил рано утром мальчишку-госуна, посланного накануне в Джульеттину горку с поклоном от моего господина, чтобы справиться о здоровье миледи после несчастья, и допросил его обо всем, что тот узнал о миледи от слуги в Джульеттиной горке; мальчишка сказал ему, что вряд ли миледи доживет до утра, так что Джейсон решил, что пора ему двинуться к нам, чтоб заключить, пока не поздно, с моим господином эту сделку и пока мальчишка не успел еще сообщить нам последние новости. Мой господин был весьма раздосадован, если можно о нем так сказать, когда узнал, что его провели; впрочем, приятно все же было иметь в доме деньги для немедленных нужд.

И вечером, когда пришла Джуди и привела детей, чтобы навестили его честь, он развязал платок — благослови его, господи! богат он или беден, он все такой же! — и дал им всем по гинее.

—Смотри веселей, Джуди, — говорит ей моя сестра, как только сэр Конди отошел, чтобы налить стаканчик пуншу ее старшему сыну. —

Смотри веселей! Кто знает, может, мы доживем еще до того дня, когда ты станешь хозяйкой замка Рэкрент?

—Может статься, — говорит, — только не так, как ты думаешь.

Сначала-то я не понял, куда она клонит, но потом вдруг меня осенило.

—Послушай-ка Тэди, ты мне вчера говорил, что сэр Конди продал все как есть Джейсону. Откуда же у него эти гинеи в платке?

—А это плата за долю миледи, — говорю.

Тут Джуди призадумалась.

—О чем это ты задумалась, Джуди? —говорит сестра. — Смотрите-ка, сэр Конди пьет за ее здоровье!

Он в это время сидел в комнате[66] за столом и пил вместе с акцизным и землемером, что пришли его проведать, а мы стояли в кухне у огня.

—Мне-то что, за мое он пьет здоровье или не за мое, — говорит Джуди. — Я не о нем думаю, как вы там ни шути и что он там обо мне ни думай.

—Да ведь ты не откажешься стать леди Рэкрент, Джуди, если тебе предложат? — спрашиваю.

—А если мне предложат что-нибудь получше? —говорит.

—Как это — получше? —спрашиваем мы с сестрой в один голос.

—Как? — говорит она. — Какой смысл быть леди Рэкрент, если нет замка? Что толку в телеге, если нет лошади?

—А где же ты возьмешь лошадь, Джуди? — говорю я.

—Пусть это тебя не заботит, — отвечает. — Может, твой же собственный сын Джейсон мне ее достанет.

—Джейсон! — говорю. — Не вздумай ему довериться, Джуди. Сэр Конди о тебе очень хорошо отзывался, уж я-то знаю, а вот Джейсон о тебе отзывался неважно, Джуди.

—Что за важность, — отвечает Джуди, — мужчины часто говорят совсем не то, что они о нас думают.

—Как и вы о них, это уж точно, — говорю. — Нет уж, ты не отговаривайся, Джуди, потому как я о тебе только лучше за это думаю, и не гордился бы я тем, что ты дочь сына моей сестры, если бы узнал, что ты неблагодарна или еще как-нибудь неуважительна к его чести.

—Какое же тут неуважение? — отвечает. — Я просто говорю, что пошла бы лучше замуж за другого, если только будет мне на то удача.

—Не будет тебе удачи, Джуди, помяни мое слово, — говорю.

И вспомнил я тут про доброту моего господина, как бросал он из-за нее монету перед тем, как жениться, нахлынуло тут все это на меня, так что, чувствую, перехватило у меня горло, и не могу больше ни слова сказать.

—Все лучше, Тэди, — говорит, — чем как у некоторых, что остаются при тех, у кого ничего не осталось.

—Милосердный боже! — говорю. Вы только послушайте, какая гордыня и неблагодарность. А он-то только что раздавал последние гинеи ее детям, и на плечах у нее красуется шаль, что он ей подарил только вчера!

—Да уж, Джуди, нехорошо тебе так говорить, — согласилась моя сестра, взглянув на шаль.

—А ему, — отвечает, — хорошо было мне вчера на зло говорить, что я так изменилась?

—Послушай, Джуди, — говорю, — если у тебя такое на уме, то зачем ты сюда явилась? Может, затем, чтобы Джейсон о тебе лучше подумал?

—Больше я тебе про себя ничего не скажу, Тэди, — говорит она.— Я бы и того тебе не сказала, если б только раньше поняла, что ты совсем рехнулся, не хочешь, чтоб твоего сына предпочли другому!

—Да уж, Тэди, тут ты не прав, — говорит мне сестра.

Сказать по правде, я вконец растерялся: с одной стороны — мой сын. с другой — мой хозяин, да тут еще эти женщины; мысли мои и чувства пришли в смятение и я уж, сказать по совести, не знал, кто тут прав, а кто виноват. Так что я больше ни слова не вымолвил, а только порадовался, что его чести не привелось выслушать все, что Джуди о нем говорила, потому как я понимал, что это его бы просто убило; не оттого, что я думал, будто она ему так уж нравится, как казалось ей и моей сестре, просто такая неблагодарность со стороны Джуди была бы ему не по душе, он даже мысли такой не допускал, что его могут не любить или не говорить о нем хорошо у него за спиной.

К счастью для всех, он к тому времени был уже так весел, что все равно бы ничего не понял, даже если б услышал. В домике был огромный рог, оставшийся с той поры, как мой господин и капитан Манигол тут охотились и дружили: он принадлежал когда-то прославленному сэру Патрику, его предку; и его честь любили рассказывать историю, которую они узнали от меня еще ребенком, как сэр Патрик залпом выпивал этот рог, наполненный до краев, чего ни один человек ни до него, ни после сделать больше не мог, не переведя при этом дух. И вот сэр Конди предложил землемеру, который отозвался о роге пренебрежительно, выпить его одним духом, и наполнил рог до краев пуншем, а землемер и говорит, что так он пить не будет, но зато готов биться с сэром Конди об заклад на сотню гиней.

—Идет, — говорит мой господин, — ставлю сотню золотых гиней против твоей «головы»[67] , что не выпьешь.

—Идет, — говорит землемер, а между двумя джентльменами этого достаточно.

Землемер поперхнулся, и мой господин выиграл пари; он думал, что выиграл сотню гиней, но акцизный заявил, что по условию получить он должен только «голову». Моему господину все было одно, он так и этак был доволен, ну а я радовался, видя его опять в таком хорошем расположении духа.

Тут землемер — будь он неладен! — возьми и скажи моему господину, мол, сам-то он сможет единым духом осушить этот огромный рог?

—Рог сэра Патрика! — говорит его честь. — Давайте его сюда! Ставлю твою же ставку, что выпью.

—Идет, — говорит землемер, — а я готов биться на что угодно, что вам этого не сделать.

—Сотня гиней против шестипенсовика, что выпью, — говорит он. — Давай сюда платок.

Знал я, что он говорит про платок с золотом, но не лежало у меня сердце вынимать его в таком обществе, когда его честь не очень мог за ним присмотреть.

—Давай же сюда платок, Тэди, — говорит, да как топнет ногой. Что ж, вынул я платок из кармана, куда упрятал его от соблазна. Эх, горько мне было видеть, как падают на стол гинеи, последние, что были у моего господина! А сэр Конди мне и говорит:

—Вот чудо — у тебя сегодня рука потверже, чем у меня, старый Тэди, — налей-ка ты мне рог.

Что я и сделал, пожелав его чести успеха; не думал я, когда рог наполнял, что с ним приключится. Выпил он рог залпом — и упал, как подкошенный. Мы его поднимать, а он ни слова сказать не может и с лица совсем почернел. Уложили мы его в постель, но вскоре он очнулся — бредит и бьется в мозговой горячке. Что смотреть на него, что слушать, было ужасно.

—Джуди! Джуди! Неужто нет в тебе ни капли чувства? Неужто ты не останешься и не поможешь за ним смотреть?—говорю я ей, а она надевает шаль, чтоб идти вон.

—Мне на него и смотреть-то страшно, — говорит, — не могу я и не хочу оставаться. Что проку — он все равно до утра не протянет.

На том и убежала. Так что из великого множества его друзей остались только мы с сестрой.

Горячка то схватывала его, то отпускала, и снова схватывала, и отпускала, и так продолжалось пять дней, а на шестой опомнился он на несколько минут, признал меня и сказал:

—Все во мне от боли горит, Тэди.

Я говорить не мог, а сестра его спросила, не хочет ли он чего, чтоб полегчало.

—Нет, — говорит, — мне теперь никогда уже не полегчает.

И страшно закричал от этой муки. Потом опять на минуту его отпустило.

—Вот до чего довело меня питье, — говорит. — А где же все мои друзья? Где Джуди? Значит, никого, а? Да, сэр Конди дурак был, дурак и остался, — сказал он.

То были его последние слова — так он и умер. А похороны у него были самые что ни на есть бедные.

Вы, верно, захотите еще что-нибудь услышать, но какой уж тут из меня рассказчик, скажу только, что миледи Рэкрент не умерла, вопреки всем ожиданиям, только от падения да от ушибов лицо у нее очень пострадало; они с Джейсоном сразу же после смерти бедного моего господина начали тяжбу из-за тех пятисот годовых; распоряжение-то было не на гербовой бумаге, так что кто говорит, оно недействительно, а кто — что это неважно; еще другие говорят, что Джейсон все равно земель не получит, а многие ему того желают. Что до меня, то после всего, что я на этом свете увидел, я ничего уже больше не желаю, но я ни слова не говорю, — в моем возрасте глупо было бы наживать себе врагов. Джейсон на Джуди не женился, как я и предсказывал, да он об этом и не помышлял. Я о том не жалею — а кто жалеет? А что я тут записал по памяти и понаслышке о семействе, так это все истинная правда с начала и до конца. Тут вы можете быть уверены, потому как что толку говорить неправду про то, что все не хуже моего знают?

Издатель легко мог бы сделать катастрофу в истории сэра Конди более драматичной и поучительной, если бы полагал возможным приукрашать простой и бесхитростный рассказ верного Тэди. Он представляет его английским читателям как образчик характеров и обычаев, которые, возможно, в Англии не известны. В Европе нет ни одной страны, частные нравы которой были бы до последних лет менее известны англичанам, чем нравы их сестры и соседки.

Картины Ирландии, нарисованные мистером Юнгом[68] в его путешествии по стране, суть первый верный портрет ее обитателей. Все подробности в предшествующем наброске были взяты из жизни, они характерны для той смеси легковерия, смекалки, хитрости, благодушия, беспутства, бескорыстия, ловкости и тупоумия, которая в различных формах и с различным успехом представлена была с тех пор на сцене или изображалась в романах.

Трудно дать ответ на вопрос о том, будет ли союз с Англией[69] способствовать или препятствовать оздоровлению этой страны. Немногие просвещенные люди, живущие сейчас в этой стране, найдут убежище в Англии. Их мало, но они ничем не уступают господам того же ранга в Великобритании. Лучшее, на что можно надеяться, это на водворение взамен их английских промышленников.

Удалось ли уорикширской милиции[70], которая состояла в основном из ремесленников, обучить ирландцев пить пиво? Или ирландцы научили их пить виски?



Примечания


Примечания

1

Герцогиня Ньюкасл — Маргарет Лукас (1623—1673), вторая жена Уильяма Кэвендиша, герцога Ньюкасл (1592—1676), царедворца и военачальника эпохи Гражданской войны и Реставрации, оставившая «Жизнеописание Уильяма Кэвендиша, герцога Ньюкасл». (Прим. составителя)

(обратно)

2

Сквайр Уэстерн — невежественный провинциальный помещик, персонаж романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша». (Прим. составителя)

(обратно)

3

Пастор Труллибер — священник-торгаш, персонаж романа Генри Филдинга «Приключения Джозефа Эндрьюса». (Прим. составителя)

(обратно)

4

Когда Ирландия потеряет свою самобытность вследствие союза с Великобританией. ..—Речь идет об Акте об Унии, обсуждавшемся в то время в ирландском парламенте (был принят 1 января 1801 г.). (Прим. составителя)

(обратно)

5

Замок Рэкрент. — Некоторые из имен и названий поместий в романах Марии Эджворт значимые. В тех случаях, когда это представлялось возможным, переводчики находили им русские эквиваленты. Слово «Рэкрент» означает по-английски непомерно высокую, грабительскую ренту, иногда даже равную стоимости земли или близкую к ней. Так как название этого романа уже вошло в русское литературоведение, мы предпочли сохранить его без перевода. Прим. составителя)

(обратно)

6

Кое-кто из друзей, видевших историю Тэди после того, как она была напечатана, высказали издателю опасение относительно того, что многие из терминов и идиом, которыми она изобилует, могут не быть поняты английским читателем без специальных объяснений. Вследствие этого из­датель счел нужным присовокупить следующий Глоссарий.

Начато утром в понедельник. — Тэди начинает свой мемуар о семействе Рэкрент пометкой «Начато утром в понедельник», ибо в Ирландии ни одно важное дело не может быть счастливо начато ни в один из дней, кроме утра понедельника, «Вот доживем с божьей помощью до утра понедельника, позовем кровельщика чинить крышу». «В понедельник утром пойдем торф резать». «В понедельник утром, бог даст, начнем покос». «В понедельник утром, с позволения вашей чести, начнем картошку копать» и т. д. Все промежуточные дни между тем, когда произносятся эти речи, и следующим понедельником в счет не идут; а когда утро понедельника наступает, дело чаще всего откладывается до следующего понедельника. Издатель был знаком с джентльменом, который, чтобы искоренить этот обычай, заставлял своих рабочих и землепашцев любую новую работу начинать в субботу. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

7

(День) Всех Святых — церковный праздник, отмечаемый 1 ноября. (Прим. составителя)

(обратно)

8

Плащ (иначе: мантия), поминаемый Тэди, происхождения весьма древнего.

Спенсер{1} в своем «Взгляде на положение Ирландии» доказывает, что плащ не ведет свою историю от скифов, как полагали многие, но что «у большинства народов в древнем мире были плащи; были они и у иудеев, в чем можно убедиться, прочитав про милоть Илии{2} и проч.; были они и у халдеев, в чем убеждает нас Диодор{3}, и у египтян, в чем убеждает нас Геродот{4} или описание Береники{5} в греческом комментарии к Каллимаху{6}; были они известны в древности и грекам, что явствует из описания плаща Венеры, усыпанного звездами, хотя позже форма их изменилась и они стали называться Pallai; в этом виде они известны частично и в Ирландии. Древние римляне и латиняне также их знали, о чем можно прочесть у Вергилия{7}, который был большим знатоком, — Эвандр{8}, пригласив Энея к себе на пир, принимал и угощал его, усадив на землю, покрытую плащами, на которых они и возлежали, — Вергилий даже употребляет здесь само слово mantilia (мантия или плащ) — Humi mantilia sternunt  (расстилают  на земле плащи), из чего следует, что плащи были хорошо известны почти всем народам, а не одним только скифам.

Спенсер знал достоинства упомянутого плаща, могущего служить как одеждой, так и постелью, и даже домом. «Iren.(* ирландцы) Ибо удобства не уравновешивают неудобств; поскольку проистекающие при сем затруднения куда многочисленнее: ведь преступнику он — что дом родной, мятежнику — что мягкая постель, а вору — теплая одежда. Первое: преступник, будучи изгнан за многие свои злодейства и преступления из городов и домов добрых людей, блуждая по пустошам, вдали от закона, превращает плащ в свой кров и прячется под ним от гнева небес, от суровости земли и от взора людей. Дождь пойдёт - он ему навес, ветер подует - он ему палатка; а ударит мороз - он ему хижина. Летом можно носить его нараспашку, зимой запахнуться поплотнее: во все времена он ему полезен, никогда ни в тягость, ни в обузу. Подобно тому и мятежнику он служит, ибо в той войн, которую он ведёт (если заслуживает она такого названия), когда бежит он от врага своего и прячется в дремучих лесах (тут должно бы стоять "в тёмных трясинах") или таится на большой дороге, поджидая своего часа, он ему и ложе, да и всё, почитай его хозяйство". (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

9

Ирландские короли (или риаги) — так в средние века назывались главы кланов или племен, имевшие территориальную власть. (Прим. составителя)

(обратно)

10

Три королевства — т. е. Англия, Шотландия и Ирландия. (Прим. составителя)

(обратно)

11

... словно войска в поле. — Английские войска в те годы носили алые мундиры. (Прим. составителя)

(обратно)

12

А какой стоял вой!

Magnoque ululante tumultu   (* И в большом смятении плакали, лат.) (Вергилий)

Ululatibus omne

Implevere nemus  .  (* Стенаниями вся роща наполнена, лат.)   (Овидий)

 Полное описание ирландского плача или «гола», то есть древнего ирландского погребального плача с его первым полухорием, вторым по- лухорием, общим хором вздохов и стонов вместе с ирландскими словами и музыкой, можно найти в четвертом томе «Отчетов о заседаниях Ирландской Королевской Академии». Для удобства ленивых читателей, которые скорей прочтут страницу, чем сделают хотя бы шаг, и из сострадания — я не говорю сочувствия — к их слабости, издатель приводит следующие выдержки из этого труда:

«Ирландцы всегда славились своими погребальными плачами, особенность эта отмечалась едва ли не всеми путешественниками, кои их посетили; они унаследовали его, очевидно, от своих предков-кельтов, первоначальных обитателей острова...

Об ирландцах говорят, что плачут они естественней и проще, чем любая другая нация; со временем ирландский плач вошел в пословицу...

Камбренсис{9} в XII веке говорил, что ирландцы выражают свое горе музыкально; они использовали музыкальное искусство, в котором всех превосходили, при традиционном исполнении погребальных обрядов: плакальщики делились на два полухория, из коих каждый попеременно исполнял свою партию, соединяясь порой в общем хоре... Тело покойника, одетое в погребальные одежды и украшенное цветами, помещалось на помосте или каком-либо возвышении. Родственники и плакальщики становились двумя рядами друг против друга, одни в головах, другие в ногах у покойника. Певцы и барды подготавливали погребальный каойнан заранее. Начинал плач запевала ведущего хора; скорбным приглушенным голосом он пел первую строфу, чуть слышно аккомпанируя себе на арфе; когда он кончал, хор, стоящий в ногах, начинал собственно плач, или «гол», подхватывая последнюю ноту предшествующей строфы, ведущий хор им вторил, а затем они вместе пели общий повтор. Затем запевала второго хора начинал второй «гол», или заплач, ему вторил первый хор, а затем, как и раньше, они вместе пели общий повтор. Так, чередуясь, пели они всю ночь. Перечислялись предки покойного, его титул, владения, достоинства и пороки, ему задавался ряд вопросов, скажем такой — Зачем он умер? Если он был женат, то — Была ли жена ему верна, сыновья послушны, хорошие ли они охотники или воины? Если отпевали женщину, то — Красивы ли ее дочери, невинны ли? Если юношу, то — Не изменили ли ему в любви? Не пренебрегли ли им голубоглазые девы Эрина?{10} .

Как сообщают, размер погребального плача раньше соблюдался очень строго; но с исчезновением ирландских бардов размерами этими стали постепенно пренебрегать, плач потерял свой строгий метр и стал прерогативой женщин. Каждая провинция имеет свой каойнан, или, по крайней мере, свое подражание оригиналу. Есть манстерский плач, ольстерский плач и т. д. Плач превратился в импровизацию, и плакальщицы варьировали его, как хотели.

Любопытно проследить, как вырождаются традиции и обычаи. Современный ирландский плач, или вой, не может похвастаться прежней мелодичностью, да и похоронная процессия не отличается прежним достоинством. На похороны порой собирается до тысячи человек; но чаще — четыреста или пятьсот. По мере того как траурный кортеж продвигается вперед, толпа растет; проходя через какую-либо деревню или мимо каких-либо домов, она начинает кричать — Ох! Ох! Ох! Ох! Ох! Ах! Ах! постепенно повышая голос от первого Ох! до последнего Ах! в скорбном крике. Жители деревни узнают, таким образом, что идут похороны и устремляются на улицу, дабы принять в них участие. В провинции Манстер женщины нередко идут какое-то время за гробом, усердно плачут вместе со всеми, а потом поворачиваются и спрашивают: «Ой-ой! А кого это мы хороним? По ком плачем-то?»

Даже у последних бедняков есть свои места на кладбище — то есть свои участки на погосте, где со времен ирландских войн хоронили, если им верить, их предков, и даже если погост находится за десять миль от того места, где умер покойный, его друзья и соседи обязательно отнесут его туда. Покойника отпевают —один священник бывает на похоронах всегда, порой их бывает даже пять или шесть. Каждый священник служит заупокойную мессу, за которую ему платят — когда шиллинг, когда полкроны, когда полгинеи или гинею, смотря по обстоятельствам, или, как говорят, смотря по способностям покойника. После похорон очень бедного человека, оставившего после себя вдову или детей, священник делает так называемый сбор в пользу вдовы. Он обходит всех присутствующих и каждый дает полшиллинга или шиллинг, или сколько сможет. В примечании к слову Поминальная трапеза{11} читатель найдет подробности о заключительной части похорон в Ирландии.

В большом спросе некоторые старухи, которые плачут особенно громко и умело. Как сказал издателю один человек, «каждому хотелось бы, чтобы на его похоронах и на похоронах его друзей были такие плакальщицы, ими можно гордиться». Низшие сословия в Ирландии удивительно любят посещать похороны своих друзей и родных, а родственниками они считают многих. Многолюдные похороны свидетельствуют о том, что покойника при жизни любили. Придти на похороны к соседу — невысокое свидетельство человеколюбия, но и оно, как ни странно это покажется, чего-нибудь да стоит. Можно смело сказать, что время, которое в Ирландии тратят на посещение похорон, обходится ирландской нации не менее, чем в полмиллиона; издатель же полагает, что эту сумму следует по крайней мере удвоить. Мы не касаемся здесь привычек к распущенности и пьянству, которые приобретаются на поминках. Когда землепашец, или плотник, или кузнец не является на работу, что бывает весьма нередко, спросите, куда он пропал, и вам наверняка ответят: «Ох, ваша честь, он сегодня работать никак не мог, он ушел на похороны».

Даже нищие к старости начинают собирать подаяния себе на похороны, то есть на покупку гроба, свечей, трубок и табака. О свечах, трубках и табаке смотри Поминальную трапезу.

Тем, кто ценит обычаи по их древности, а нации — по приверженности древним обычаям, несомненно понравится ирландский плач и ирландская нация за то, что она сохранила его с незапамятных времен. Издатель, однако, заметил кое-какие тревожные симптомы, возможно предвещающие уменьшение популярности плача в Ирландии. В комическом театральном представлении, которое давали недавно в Дублине, на сцене появляется хор старух и начинает плач над останками Врача, павшего от деревянного меча Арлекина. Наплакавшись вволю со всеми непременными подробностями — ломанием рук, утиранием глаз концом платья или передника, — одна из старух вдруг прерывает свои рыдания и, обернувшись к другой, спрашивает: «А что, милая, кого это мы хороним?»  (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

13

.. не поднеся им законного стаканчика виски. — Некоторые землевладельцы угощают обычно своих арендаторов стаканом виски, когда те являются к ним, чтоб заплатить аренду. Тэди называет это законным стаканчиком виски не потому, что виски является собственностью арендаторов, ко потому, что вследствие многократного повторения стаканчик этот становится их правом.

Низшие сословия в Ирландии не являются исключением в такого рода распространенных выводах относительно собственных прав; но они особенно быстро и настойчиво напоминают об этих правах. «В прошлом году ваша честь дали мне соломы для крыши, и я уверен, что ваша честь даст мне и в этом».

Таким образом дары часто превращаются в поборы. Эти привычки порой присущи в одинаковой степени и простому люду и знати. Говорят, что Высокая Оттоманская Порта{12} привыкла требовать даров, словно дани; неблагоразумно поэтому посылать султану ко дню рождения скакуна, ибо он станет и на следующий год ожидать такого же подарка и доказывать обоснованность своих ожиданий. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

14

Шотландская кровь — намек на скупость, которая, по традиции, считалась отличительной чертой шотландцев. (Прим. составителя)

(обратно)

15

Полотняный совет — т. е. Совет по развитию полотняных мануфактур. В последней трети XVIII в. в Ирландии начало бурно .развиваться текстильное и шерстяное производство. Этому немало способствовали специально учрежденные для этой цели советы. Однако принятие Акта об Унии и система заградительных тарифов со стороны английских промышленников положили конец этому развитию. (Прим. составителя)

(обратно)

16

куры, индюки, гуси, — арендаторы по договору приносили их столько... Многие арендные договоры в Ирландии прежде вменяли арендаторам в обязанность поставлять землевладельцам непомерное количество птицы. Издателю известен случай, когда в договоре на аренду одной маленькой фермы значилось тридцать индеек. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

17

Английские арендаторы. — Английский арендатор это не арендатор-англичанин, но арендатор, который платит аренду точно в срок. Бедняки в Ирландии твердо верят, что в Англии все арендаторы платят аренду точно в назначенный день. Ирландец, собираясь арендовать ферму и желая показать землевладельцу, что он человек положительный, предлагает стать английским арендатором. Если арендатор навлечет на себя неудовольствие землевладельца — тем ли, что голосовал против него самого, или против его предложения на выборах, — управляющий немедленно его уведомляет, что отныне он должен стать английским арендатором. Угроза эта не означает, что он должен сменить свой язык или национальность, — она означает, что он должен выплатить недоимки и должен отныне платить аренду точно в назначенный день. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

18

Похоронные. — Имеется в виду феодальный обычай, сохранившийся в некоторых местах, согласно которому землевладелец по смерти арендатора получал определенное приношение. Первоначально землевладельцу (лэндлорду) возвращали оружие и лошадей, которыми он в свое время снабдил арендатора; позже ему отдавали скотину или что-либо еще из движимого имущества арендатора; иногда же платили просто деньги. (Прим. составителя)

(обратно)

19

Да и работали арендаторы у него на земле исправно. — Прежде в Ирландии в арендных договорах стояли обычно пункты, обязывающие арендаторов поставлять землевладельцам на несколько дней в году людей и лошадей. Из этого феодального обычая проистекало множество случаев мелочного тиранства и притеснений. Стоило бедняку вызвать неудовольствие землевладельца, как управляющий тотчас вызывал его на работы, и Тэди не преувеличивает, говоря, что арендаторов часто отрывали от собственных дел для работы на землевладельца.

Таким образом их лишали самой возможности оплаты аренды: пока они собирали в закрома урожай землевладельца, их собственный урожай нередко пропадал, хотя аренду надо было платить так же точно и в срок, как если бы они были хозяевами своего времени. Это кажется верхом бессмысленной несправедливости.

В Эстонии, среди бедной славянской расы крестьян-рабов, дань помещикам платится не в виде отработки, или гусями, индейками и пр., но в виде оброка. Следующая баллада представляет собой любопытный образчик эстонской поэзии:

Вот почему разорены деревни,

И съедена солома с крыш,

В деревнях поселились дворяне,

Одни трубы торчат,

А хозяин на белом полу!

Овца принесла ягненка с белым лбом,

Его отдают помещику в оброк.

Свинья принесла поросят,

Их жарят помещику в жаровне,

Курица яиц нанесла,

Они идут помещику на сковородку.

Корова родила теленочка,

Его забирают помещику в стадо.

Кобыла жеребеночка принесла,

Он пойдет помещику на конюшню.

Крестьянка родила сыновей,

Они будут пасти господскую птицу. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

20

...разве что каких-нибудь семнадцать... Речь Тэди в данном случае может служить образчиком риторической фигуры, весьма распространенной в Ирландии. В начале фразы делается поразительное утверждение, которое снимается, как только вы услышите следующую за ним оговорку. Так, человек, который так пьян, что на ногах не стоит, будет вам клясться, если только язык его слушается: «Да клянусь вам честью, да провалиться мне на этом месте, если я вру, да честью клянусь, я ни капли ничего такого с утра в рот не брал, ни хорошего и ни дурного, а только выпил полпинты виски, с позволения вашей милости».(Глоссарий М.Э.)

(обратно)

21

Волшебные эти горки{13} в Англии зовут муравейниками. В Ирландии простой народ очень их почитает. Некий джентльмен, которому понадобилось при разбивке лужайки перед домом срыть одну из этих горок, не мог заставить своих работников приняться за это зловещее дело. Пришлось ему самому взять лой у одного из них. Работники считали, что месть потревоженных обитателей горки обрушится на голову того самонадеянного смертного, который первым потревожил их покой. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

22

Банши — фея аристократического толка; она, как известно, появляется в виде отвратительной старухи и заунывным голосом поет под окнами дворянских усадеб, предупреждая семейство, что один из них скоро умрет. В прошлом столетии у каж­дой знатной ирландской семьи была своя собственная Банши, исправно делавшая свое дело, но в последнее время их визиты и песнопения прекратились. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

23

... да и еще ей шло немало от золы... — По древнему обычаю, в Ирландии все сорняки на ферме принадлежали жене фермера или жене помещика, который владел этой землей. Огромный спрос на щелок для отбеливания делал полученную из них золу значительной ценностью. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

24

... и от сургуча... — Прежде в Ирландии был обычай, по которому арендаторы платили жене помещика от двух до пятидесяти гиней при заключении договора. Совсем недавно еще издатель слышал о том, как жена одного баронета получила в подарок пятьдесят гиней при заключении договора на весьма значительную ферму. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

25

Сэр Мэртаг взбесился. — Сэр Мэртаг пришел в ярость.  (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

26

Вся кухня высыпала на лестницу. — Это означает, что все, кто только ни был на кухне, выбежали из кухни на лестницу. Это и другие выражения подобного рода показывают, насколько ирландцы склонны к метафоре и преувеличению. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

27

Бат — один из старейших курортов Англии. Находится в северной части графства Сомерсет. Помимо целебных источников, славился скачками и игорными домами. (Прим. составителя)

(обратно)

28

В Ирландии существовал класс людей, называемых посредниками, которые брали большие фермы от дворян-землевладельцев в длительную аренду и небольшими участками передавали землю беднякам за непомерные деньги. как его называли, редко видел своих суб-арендаторов, но если он не мог заставить своего заплатить ему ренту в срок, то приезжал к себе в именье и брал т. е. посылал своего домоправителя, пристава или специального уводчика забрать скот, зерно, лен, корма или картофель, принадлежащие суб-арендаторам, и продать их в уплату аренды. Порой случалось, что несчастные арендаторы платили аренду дважды — один раз а второй раз —

Один остроумец-столяр как-то назвал этих посредников

(обратно)

29

Коротить годовую плату... — Когда ирландский дворянин, вроде сэра  Кита Рэкрента, живет не по средствам и обнаруживает, что у него в распоряжении нет наличных, арендаторы охотно предлагают взять у него землю в аренду за плату гораздо ниже обычной, заплатив ему тут же небольшую сумму, что и называется «коротить годовую плату». Соблазн получить немедленно деньги часто настолько ослепляет землевладельца, что он забывает о будущих своих интересах. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

30

«Уводчик». — Так называют человека, которого нанимают специально, чтобы он «устраивал увод» в оплату аренды, то есть уводил и продавал скот арендаторов. Должность «уводчика» отнюдь не синекура. Глоссарий М.Э.)

(обратно)

31

Хотел я из него сделать священника... — В Ирландии среди людей такого положения, как Тэди, было принято, когда им удавалось достать немного денег, отправлять своих сыновей за границу в Сент-Омеру{14} или в Испанию, чтобы они получили там духовное образование. Сейчас священников готовят в Мейнуте{15}. Издатель недавно познакомился с молодым человеком, который начал с того, что развозил письма, потом стал плотником, потом оставил рубанок и верстак, чтоб изучить, как он сказал, гуманности в Мейнутском колледже, но, окончив полный курс гуманитарных наук, решил стать не священником, а солдатом. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

32

... ни в церковь, ни к мессе. — Эти слова означают, что миледи не была ни протестанткой, ни католичкой. (Прим. составителя)

(обратно)

33

Казармы. — Прежде в дворянских домах в Ирландии было принято ставить в одной из больших спален в ряд кровати, на которых могли бы переночевать случайные гости. Комнаты эти называли казармами. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

34

... не от мира сего... — В Ирландии это значит простак, глупец. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

35

Эта часть истории семейства Рэкрент кажется совершенно неправдоподобной; однако из справедливости к честному Тэди надеемся, что читатель вспомнит нашумев­шую историю домашнего заточения леди Каткарт. Издатель был знаком с полков­ником Мак-Гайром, супругом леди Каткарт, а недавно он виделся с горничной, ко­торая жила у полковника Мак-Гайра во время заточения леди Каткарт, и подробно допросил ее обо всем. Ее светлость в течение многих лет была узницей в собственном доме; во все это время супруга ее посещали соседи-дворяне, а за обедом он неизменно посылал к ее светлости с поклоном и известием, что общество имеет честь пить за ее здоровье, и покорнейше справлялся, не послать ли миледи какое-либо блюдо от стола. Ответ всегда был один: «Леди Каткарт передает поклон — у нее есть все, что ей нужно». Заслуживает упоминания пример честности в бедной ирландке. У леди Каткарт было несколько превосходных бриллиантов, которые она укрыла от своего супруга и настоятельно желала вынести из дому, чтобы они не попали ему в руки. У нее не было ни слуги, ни друга, которым она могла бы их вверить; но она обратила внимание на бедную нищенку, которая ходила в дом; она заговорила с нею через окно комнаты, в которой была заточена: нищенка обещала все исполнить, и леди Каткарт выбросила ей узелок с бриллиантами. Бедная женщина отнесла их по указанному адресу, и когда несколько лет спустя леди Каткарт обрела свободу, она получила свои бриллианты обратно.

Свободу ее светлости принесла смерть полковника Мак-Гайра. В минувшем году редактор виделся с джентльменом, который сопровождал ее в Англию после смерти ее супруга. Когда ей сообщили о его смерти, она вообразила, что это неправда, что ей говорят так с единственной целью ее обмануть. В то время на ней было рубище, едва прикрывавшее тело, и рыжий парик, она казалась испуганной и плохо разби­ралась в происходящем; по ее словам, она с трудом различала людей; ее заточение продолжалось свыше двадцати лет. Обстоятельства эти могут показаться странными английскому читателю; в настоящее время можно не опасаться, что кому бы то ни было сойдет с рук подобное тиранство, ибо власть теперь в руках правительства, и нет никакой возможности добиться от парламента акта, освобождающего от ответствен­ности за совершенные жестокости. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

36

Джессика — дочь Шейлока (Шекспир. Венецианский купец). (Прим. составителя)

(обратно)

37

Куррах — это ирландский Ньюмаркет{16}. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

38

Дублинский колледж (или просто Колледж)—Тринити Колледж (Колледж Св. Троицы) в Дублине, т. е. Дублинский Университет, основанный в 1391 г. (Прим. составителя)

(обратно)

39

Темпл — юридическая коллегия в Лондоне, где получали образование будущие адвокаты. (Прим. составителя)

(обратно)

40

Обложит имение поборами и виндикациями или придумает еще что-нибудь, только чтоб передать имение кому-либо другому.—Читателя-англичанина, возможно, удивит широта юридических познаний Тэди и та легкость, с которой он сыплет юридическими терминами, но в Ирландии любой бедняк, будь то фермер, ткач, лавочник или дворецкий, подчас является, помимо всего прочего, и юристом. Он прекрасно разбирается в судебных предписаниях, делах о возвращении земель, государственной опеке, постановлениях, компенсациях и пр., и термины эти ему так же примелькались, как любому стряпчему. Законы они все просто обожают. Это своего рода лотерея, в которой ставишь свой ум и хитрость против собственности соседа, сознавая, что терять тебе нечего, а выиграть можно многое. «Ты у меня ответишь, как полагается по закону, это уж точно!» — говорит англичанин, уповая на справедливость. «Ты у меня ответишь перед его честью», — грозит ирландец в надежде на пристрастность судьи.

Тяжела жизнь ирландского мирового судьи на следующий день после ярмарки, особенно если он живет возле небольшого городка. Поражает число убитых (убитых не значитмертвых, а просто пострадавших) и раненых, которые приходят к его чести с разбитыми головами или синяками; но еще более поражает число тех, кто, несмотря на то что, трудясь с утра до ночи, едва зарабатывает себе на пропитание, готов без малейших возражений потерять шесть-семь часов в день, ожидая во дворе мирового судьи, чтобы только пожаловаться — на что? да ни на что! Их невозможно убедить в том, что время — это деньги. Собственное время они не ценят, и думают, что и другие свое время ни во что не ставят. А поэтому они спокойно рассказывают мировому судье часовую историю о го-лове (то есть о шестипенсовике), а если тот выражает нетерпение, то они относят это за счет тайного предубеждения против себя. Метод у них таков: они заучивают свой рассказ наизусть и передают, как они говорят, все как было, то есть от начала и до конца, без остановки.

— Я вижу, мой друг, что ты уже часа три сидишь у меня во дворе. В чем же дело?

— С позволения вашей чести, об этом я и хотел бы сказать вашей чести одно слово.

— Ну, говори, да только побыстрее. Что там у тебя стряслось?

— Ничего, с позволения вашей чести, так-таки совсем ничего, только вот насчет корма для коня, с позволения вашей чести, которого вот этот человек продал мне на масленицу на ярмарке в Гуртишанноне, а конь этот трижды брал да и ложился и совсем меня убил; я уж не говорю вашей чести, что не далее, как вчера вечером, он улегся прямо в доме, а ведь там кругом дети, и это господняя милость, что он их не придавил или не упал в огонь да не сгорел. Так что, с позволения вашей чести, сегодня я отвел его назад владельцу, вот он стоит — он пошумел, пошумел, да и отдал мне мою кобылу, на которую я махнул (то есть обменял) его коня. Но теперь он не желает платить за выпас за все то время, что конь был у меня, хоть обещал заплатить, если конь не подойдет, а он у меня и дня не проработал, ни плохо, ни хорошо, пока, с позволения вашей чести, он у меня был, а коновала я к нему пять раз водил. Так что, с позволения вашей чести, я знаю, что ваша честь будет мне другом, потому как я лучше пойду к вашей чести, чтоб ваша честь меня рассудила, чем к любому другому судье во всей Ирландии. Так вот я и привел его к вашей чести и знаю, что ваша честь велит ему заплатить мне за выпас или скажет, могу я его вызвать на следующее выездное заседание суда, с позволения вашей чести, или нет?

Тут второй, сунув языком табачную жвачку в какую-то тайную дыру во рту, начинает свою защиту:

— С позволения вашей чести, я, конечно, вашей чести врать не стану, но только тут от начала и до конца ни одного слова правды, а я, клянусь душой, его чести ни слова лжи не скажу, хоть заплатите мне за коня, выпас и все прочее. Потому как, с позволения вашей чести, я на вашу честь полагаюсь, что ваша честь отнесется ко мне по справедливости, а не будет слушать всяких там, вроде вот этого. С позволения вашей чести, он почему меня к вашей чести привел? Да потому, что давно уже на меня зуб имеет из-за овса, который я вашей чести продал, а он и позавидовал, да еще из-за шали, что его жена взяла в лавке у моей сестры, вон там, да так и не заплатила; так я предлагал шаль посчитать за корма и за все ему дать расписку, но только он, ваша честь, не хочет, и все со зла. Вот он меня и привел к вашей чести, думает, ваша честь на меня сердится за то, что я срубил дерево в парке, но только я, с позволения вашей чести, этого не делал, — пусть им ни дна не будет, ни покрышки, тем, кто меня оболгал перед вашей честью, да еще у меня за спиной!

Так если ваша честь разрешит, я вам про этого коня, что он обменял на мою кобылу, все как есть расскажу. На прошлой ярмарке встретил я этого вот человека, Джемми Даффи, то есть, ваша честь, там внизу у дороги, где мост сломан, а ваша честь еще собирается его в этом году починить, — вечная вам за то слава! А он как раз возвращается с яр-марки, дело было на масленицу, и шел моей дорогой. «Как поживаешь, Джемми?» — говорю.

— «Очень хорошо, сердечно тебя благодарю, Брайан», — говорит. — «А не завернуть ли нам к Пэдди Сэлмону в трактир и не выпить ли по стаканчику виски ради нашего знакомства?» «Что ж,— говорю, — Джемми, я бы с моим удовольствием, да только я виски пить не могу, потому,как я клятву дал целый месяц его не пить». Это все с того дня, ваша честь, как ваша честь встретили меня на дороге и заметили мне, что я едва на ногах стою, так я поднабрался, — хотя, клянусь душой, ваша честь слишком плохо обо мне в тот раз подумали, — пусть ни дна им не будет, ни покрышки, тем, кто меня оболгал перед вашей честью, да еще у меня за спиной! Да, значит, как я вам сказал, ваша честь, сидим мы, о том, о сем беседуем, он виски пьет и предлагает мне вдруг обменять его кобылу, которую он не смог продать на ярмарке в Гуртишанноне, потому как никто, ваша честь, не хотел на себя брать эту обузу, на моего коня, и чтоб его ублажить, я и взял эту кобылу — пропади она пропадом, да и он вместе с ней. В первый же раз, как я ее запряг, она так лягалась,  что разломала в щепы новую телегу, а телега мне обошлась в два фунта десять шиллингов, и я надеюсь, что ваша честь заставит его заплатить мне за телегу прежде, чем я заплачу ему за выпас, хоть я платить ему никак-никак не должен, а только чтоб его ублажить. Но пусть ваша честь решает, да и какой там выпас с этой животиной? Всего-то два шиллинга да шесть пенсов с половиной, с позволения вашей чести. Ну, а я поступлю, как ваша честь мне велит, хорошо мне от этого будет или плохо. Пусть ваша милость решает... Эти слова буквально означают: «Пусть ваша милость во всем этом сам разбирается».

Издатель знаком с одним мировым судьей в Ирландии, который так страшился этой фразы, что нередко выплачивал истцам спорную сумму, только чтоб они примирились и чтоб избежать необходимости выслушивать все как было.  Однако он вскоре излечился от этой манеры откупаться от споров — ибо число тех, кто из чистого уважения к его чести приходил к нему, «чтобы он их рассудил, потому как они лучше придут к нему, чем к любому другому  во всей Ирландии», росло с ужасающей быстротой.  (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

41

...чтобы увезти мисс Изабеллу в Шотландию наперекор ее родным.—В Шотландии процедура венчания была значительно упрощена. Не требовалось ни троекратного предварительного оглашения в церкви, ни специальной лицензии Докторс-Коммонс. Чаще всего такого рода браки заключались в небольшой деревушке Гретна-Грин, находящейся вблизи английской границы с Шотландией. (Прим. составителя)

(обратно)

42

Ее знак. В Ирландии обычно те, кто не умел писать, ставили вместо подписи крест: так, бывало, подписывались раньше и наши английские монархи.

Для долговых обязательств или расписок, подписанных таким образом, необходим свидетель, ибо обычно имя вписывает он. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

43

Существует несправедливое и недоброе мнение, что низшие классы в Ирландии ни во что не ставят клятвы; и все же мы знаем наверное, что некоторые клятвы и зароки имеют над ними огромную власть. Порой они клянутся, что отомстят кому-нибудь из соседей; не было случая, чтобы они нарушили эту клятву. Но гораздо удивительнее и необъяснимее то, что порой они дают зарок не брать больше в рот виски и не нарушают его; правда, обычно зароки эти даются на небольшой срок. Женщина, у которой муж пьяница, почитает себя счастливой, если ей удастся убедить его пойти к священному и дать зарок не брать в рот виски целый год, или месяц, или неделю, или хотя бы день. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

44

Платон, ты хорошо все изъяснил! — Аддисон. Катон, V. (Прим. составителя)

(обратно)

45

Святители небесные, спасите! — Шекспир. Гамлет, I, 4. (Прим. составителя)

(обратно)

46

...собственная ее горничная, миссис Джейн.—'Такая форма обращения была свидетельством высокого положения в строго соблюдаемой иерархии слуг. (Прим. составителя)

(обратно)

47

Госун — мальчик, от французского слова gargon. В большинстве ирландских семей имелся босоногий госун, который находился в полном подчинении у кухарки И дворецкого, выполняя, в сущности без какой-либо оплаты, всю тяжелую работу по дому. Госуны также использовались как посыльные. Издателю известен случай, когда один такой госун прошел за день — без башмаков и чулок — пятьдесят одну английскую милю. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

48

Чайник крепкого чая. — Следует отметить, что обычай этот давно уже оставлен в высших кругах ирландского дворянства. Полагают, что таинства, связанные с чайником крепкого чая, так же как и таинства Bona Dea (* добрая богиня){17}, священны для женского пола, однако порой случается, что к ним тайком допускают и некоторых представителей мужского рода, которые либо настойчивее, либо удачливее других. Этот праздничный церемониал начинается в зависимости от обстоятельств, но никогда не раньше, чем в двенадцать часов пополуночи; ибо радости чайника крепкого чая связаны с тем, что его пьют втайне и в самое неурочное время. После бала, когда наиболее благоразумная часть гостей уходит на покой, несколько избранных душ женского пола, которые плясали до тех пор, пока их ноги держали и пока под неверной рукой музыканта не замерли последние сонные звуки, удаляются в спальную, зовут любимую горничную, которая одна посвящается в тайну, просят ее поставить чайник, запирают дверь на ключ и с бесконечной толкотней и смехом усаживаются за стол, уставленный всякими яствами. Тут между юными дамами начинаются взаимные поддразнивания и взаимные признания, слышится приглушенный визг и громкий смех, бегут за письмами и записными книжками, джентльменов называют по фамилиям или просто «эти мужчины!», «милые мужчины!», «прелестные мужчины!», «противные мужчины!», «отвратительные мужчины!», и всякая стыдливость и приличия бывают забыты. Вот тогда-то и можно убедиться в том, насколько заблуждался поэт-сатирик, сказавший: «Нет женщины без сдержанности милой»{18}.

Заслуга первоначальной идеи чайника крепкого чая принадлежит, очевидно, прачкам или гладильщицам. Но почему бы нам не иметь Низкой жизни наверху, так же как и Высшей жизни внизу? (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

49

Герцог Сассекс{19} на орденском собрании Св. Патрика{20} в Лондоне в марте 1806 г. заявил, что имеет честь быть обладателем ирландского титула и что, с позволения собравшихся, хотел бы рассказать анекдот, приключившийся с ним во время его путешествий. Находясь в Риме, он посетил ирландскую семинарию, и когда там узнали, что он является обладателем ирландского титула, его спросили: «Ваше Королевское Высочество, скажите, доводилось Вам ступать по ирландской земле?» Когда же он признался, что не доводилось, один из них сказал: «О, вы скоро сможете это сделать». Они насыпали земли, привезенной из Ирландии, на мраморную плиту и поставили его на нее. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

50

Такое действительно имело место во время одних выборов в Ирландии (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

51

Так благодаря нашей честности мы одержали победу. — В споре о границах фермы, случившемся в Ирландии несколько лет назад между мистером Э. и мистером М., старый арендатор мистера М. срезал кусок дерна с земли мистера М. и врыл его в том месте, которое собирались отдавать мистеру Э. Дерн был врыт так искусно, что границу невозможно было заметить в траве. Старик, который должен был давать показание относительно того, кому принадлежит земля, встал, когда пришли землемеры, на врытый кусок дерна и под присягой поклялся, что стоит сейчас на земле, принадлежащей его помещику, мистеру М.

Издатель льстил себя надеждой, что хитроумный прием, о котором повествует Тэди, и трюк старого ирландца в споре из-за земли, суть примеры ловкости, не имеющей себе подобных нигде, кроме Ирландии; но недавно приятель-англичанин нанес удар национальной гордости издателя, рассказав о следующем обычае, который существует в некоторых местностях в Шропшире. Женщинам там после родов не положено выходить из дому, пока они не пройдут очищения в церкви. Чтобы насладиться радостями общества, женщина всякий раз, как случится ей выйти из дому до того, как она побывала в церкви, берет черепицу с собственной крыши, кладет на голову и идет себе спокойно в гости, ибо впоследствии она может без зазрения совести заявить священнику, что «до самого очищения ни разу не выходила из-под собственного крова». (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

52

Упрятать — посадить в тюрьму. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

53

 ...последнего картона.—Тэди имеет в виду картрон (т. е. кантред). «По старинной записи в черной книге Дублина кантред содержит 30 виллат земли, которые также называют четвертями земли (quarterons, cartrons). В каждой из этих четвертей должно быть столько земли, чтобы хватило для выпаса 400 коров и для 17 пашен. Плата рыцарю составляла 8 хайдов{21}, что равнялось 160 акрам, составлявшим, по общим понятиям, примерно одну пашню.

Эти сведения были любезно предоставлены издателю ученым другом, извлекшим их из рукописей лорда Тотнесса, хранящихся в Ламбетской Библиотеке{22}. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

54

Джентльмены из комитета. — Речь идет о местных дворянах, образовавших комитет для проведения предвыборной кампании сэра Конди. (Прим. составителя)

(обратно)

55

Он так благородно пошел против собственной совести... — Очевидно, сэр Конди, сообразив, какая из партий должна выиграть на выборах, переметнулся в лагерь противников. (Прим. составителя)

(обратно)

56

«Страдания Бартера», вернее, «Страдания молодого Вертера» (1774) — роман И.-В. Гете (1749—1832). (Прим. составителя)

(обратно)

57

Парики в Ирландии употреблялись раньше как метелки для подметания или смахивания пыли со столов, лестниц и пр. Издатель сего труда сомневался в этом, пока не увидел, как один работник старой школы обмел своим париком ступеньки лестницы, после чего с полным спокойствием надел его снова на голову со словами: «С позволения вашей чести, он от этого хуже не станет».

Следует признать, что обладателям париков не грозит риск простудиться от того, что они порой снимают их с головы, ибо под париками у них сохраняется собствен­ная роскошная шевелюра. Парики часто бывают желтыми, а волосы, которые вид­неются из-под них, черными; парики, как правило, малы, а потому волосы или уши владельца оттопыривают их изнутри. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

58

Законный (или указной) процент. — Речь идет об определенном уровне процента на взятые в долг деньги, который возбранялось превышать, чтобы не попасть под законы против ростовщичества.  (Прим. составителя)

(обратно)

59

. . . обе Индии и Корк в награду. — Оборот речи, весьма характерный для старого Тэди. Под обеими Индиями понимаются собственно Индия и Вест-Индия, а Корк — это графство (и город) на юго-западе Ирландии (провинции Манстер). Несоразмерность этих понятий создает особую фигуру речи, которая довольно часто встречается в рассказе Тэди. (Прим. составителя)

(обратно)

60

Опека. — Речь идет о тех случаях, когда по специальному распоряжению казны земли передавались сроком на три года короне. (Прим. составителя)

(обратно)

61

Св. Иоанн (т. е. Иоанн Креститель)—церковный праздник, отмечается 24 июня. (Прим. составителя)

(обратно)

62

В Англии на «поминальную трапезу» собираются для веселья; в Ирландии на «поминальную трапезу» собираются ночью, в теории для того, чтобы посидеть над покойником и оплакать его, на деле же для пересудов и кутежа. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

63

На коронации одного из наших монархов король пожаловался на беспорядок в процессии. Церемониймейстер заверил Его Величество, что «в следующий раз этого не будет». (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

64

Убилась да расшиблась. — Наш автор не виновен здесь в несообразности. Оттого, что слова «убить»{23} и «убиться» так схожи, обычный читатель может предположить, что и смысл их одинаков, однако в Ирландии они значат далеко не одно и то же. Вы можете услышать, как ирландец восклицает: «Я весь убился и покалечился!», хотя чаще всего это просто значит, что он подбил себе глаз или ударился. «Я весь убился» — значит, всего-навсего, что он в состоянии худшем, чем когда он просто «убился». Так, «простуда меня убивает» ничто в сравнении с «ревматизм меня всего убивает». (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

65

Мистер Джейсон—Такая форма (без фамилии) была обычной в помещичьих домах для обращения к слугам, занимающим «высшие» позиции. В данной ситуации она звучит оскорбительно для Джейсона Квэрка, ставшего законным владельцем замка Рэкрент. Сэр Конди в последующем разговоре несколько смягчает оскорбление, называя Джейсона «мистер Джейсон Квэрк», однако он ни разу не обращается к нему как к равному: ни официально («мистер Квэрк»), ни тем более по-дружески («Квэрк»). (Прим. составителя)

(обратно)

66

Комната — основное помещение в доме. (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

67

Голова — шестипенсовик, от французского tete (голова) — серебряная монета с выбитой на ней головой, то, что в старофранцузском называлось un testion и что достоинством соответствовало примерно старому английскому шестипенсовику. Слово это встречается у Шекспира.  (Подстрочные  замечания М.Э.)

(обратно)

68

Юнг, Артур (1741—1820) — английский агроном и экономист, автор «Путешествия по Ирландии» (1780), написанного после поездки в страну в 1776 г. (Прим. составителя)

(обратно)

69

Союз с Англией. — Речь идет о готовящемся Акте об Унии, вследствие которого Ирландия потеряла остатки своей автономии. (Прим. составителя)

(обратно)

70

Уорикширская милиция (т. е. милиция из английского графства Уорик). — Для подавления ирландского восстания 1798 г. в Ирландию были брошены территориальные войска отдельных английских графств, называемые, в отличие от регулярных войск, «милицией». В территориальных войсках, не желавших уходить за пределы собственного графства, также то и дело вспыхивали волнения. (Прим. составителя)

(обратно)

Комментарии

1

Спенсер, Эдмунд (ок. 1552—1599) — английский поэт эпохи Возрождения, автор «Пастушеского календаря», незаконченной поэмы «Королева фей», сонетов «Аморетти» и брачных гимнов «Эпиталамий». В 80—90-х годах XVI в. он находился в качестве секретаря губернатора в Ирландии; результатом его наблюдений над жизнью страны явилась книга «Взгляд на положение Ирландии» (написана VB 1596 г., опубликована посмертно в 1631 г.). (Прим. составителя)

(обратно)

2

Илия — один из библейских пророков, его история излагается в III и IV Книгах Царств. Милоть (плащ) Илии упоминается в главе 19 III Книги Царстз (ст. 13, 19 и далее). (Прим. составителя)

(обратно)

3

Диодор (ок. 80—29 до н. э.)—древнегреческий историк, автор «Исторической библиотеки», в которой излагается всемирная история с древнейших времен до середины I в. н. э. (Прим. составителя)

(обратно)

4

Геродот (ок. 484—423 до н. э.)—древнегреческий историк, получивший имя «отца истории», автор  «Истории греко-персидских войн», в которой он излагает также историю народов, с которыми греки и римляне  приходили в соприкосновение. Так, повествуя о походах Дария, он описывает жизнь народов южнорусских степей. (Прим. составителя)

(обратно)

5

Береника (Вереника)—жена александрийского царя Птоломея III Эвергета. В благодарность за победы царя в Азии посвятила Афродите локон своих волос. Когда локон исчез из храма, придворный астроном Конон Самосский объяснил, что он был перенесен богами на небо в виде созвездия. Одно из созвездий близ хвоста Льва названо «Волосами Береники». (Прим. составителя)

(обратно)

6

 Каллимах (ок. 310—240 до н. э.) — древнегреческий ученый, критик, глава александрийской школы поэтов, хранитель Александрийской библиотеки. Каллимах был автором многочисленных произведений различных жанров. Славу поэта стяжал себе сборником элегий «Причины», повествующих о различных обрядах, обычаях и установлениях старины. В построение «Причин» в форме вопросов и ответов вплетались отдельные занимательные истории, обычно эротического характера, которые широко использовались позднейшими авторами (например, Катуллом). К числу элегий относился «Локон Береники», повторенный Вергилием в элегии. (Прим. составителя)

(обратно)

7

Вергилий (70—19 до н. э.) — римский поэт, автор «Энеиды», повествующей о странствиях и войнах троянца Энея. (Прим. составителя)

(обратно)

8

Эвандр — один из героев «Энеиды», аркадский царь, переселившийся в Италию, к реке Тибр, союзник Энея. (Прим. составителя)

(обратно)

9

Камбренсис (Джеральд Кембрийский) (ок. 1146—1220)—английский хронист, побывавший в конце 80-х годов XII в. в Ирландии и оставивший несколько трудов.— «Topographia Hibernica» («Топография Ирландии») и «Expurgatio Hibernica» («Об изгнании язычников из Ирландии»), в которых описывается история завоевания Ирландии. (Прим. составителя)

(обратно)

10

Эрин — древнее наименование Ирландии; Манстер и Ольстер — провинции на юге и севере Ирландии. (Прим. составителя)

(обратно)

11

Поминальная трапеза. — В Англии так называется праздник, устраиваемый в день святого покровителя прихода.

На этих праздниках деревенские игры, деревенские возлияния и деревенские ухаживания отличаются тем пылом, который обычно сопутствует лишь редким радостям. В Ирландии это ночные трапезы; считается, что их устраивают для того, чтобы дать выход благопристойной скорби, но на деле они превращаются обычно в самые непристойные попойки. Когда умирает ирландец или ирландка из низшего сословия, солому, служившую постелью — была ли она положена в мешок, чтобы получился матрац, или просто лежала на земляном полу, — немедленно выбрасывают во двор и тут же сжигают прямо перед дверьми лачуги, в то время как семья поднимает плач по умершему. Услышав и увидев печальные знаки, соседи собираются к дому умершего и своим многоголосым сочувствием разжигают и в то же время умеряют горе семьи.

Любопытно отметить, как хорошее и дурное смешано в человеческих установлениях. В редконаселенных странах обычай этот предотвращал покушения на жизнь частных людей. Он служил предостережением, словно дознание следователя, а сжигание соломы, на которой лежал покойный, было простой предосторожностью против инфекции. В ночь после смерти устраивают поминальную трапезу; все друзья и соседи собираются в сарае или конюшне, где на досках или на снятой с петель двери, поставленной на скамьи, лежит, накрытый белой простыней, но с открытым лицом покойник. Вокруг в медных подсвечниках, за которыми ходили, возможно, миль за пять, горят свечи — столько, сколько удастся бедняку выпросить или занять, — но число свечей должно обязательно быть нечетным. Сначала присутствующим раздают трубки и табак, а потом, по способности покойного, угощают пирогами и элем, а иногда и виски.

За усопшую всем поднеси. Обнеси 

 Всех по кругу вином, пирогами.

Снова всем поднесут,

Как меня понесут

За ворота, вперед ногами  . (* Пер. Ю. Полякова)

Вслед за приступом всеобщего горя и всеобщим утешением с алкоголем присутствующие, как и в высших кругах, погружаются в обсуждение последних сплетен. Молодые парни любезничают с девушками, а когда их родителей одолевает сон и виски (vino et somno), молодежь становится предприимчивее и нередко добивается успеха. Говорят, что на поминальных трапезах устраивается больше браков, чем на свадьбах. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

12

Высокая Оттоманская Порта — официальное наименование правительства Османской империи, возникшей в XV в. и прекратившей свое существование в 1922 г. Термин этот был повсеместно принят в европейской литературе и дипломатии. Иногда его ошибочно относили не к правительству, а к самой Османской империи. (Прим. составителя)

(обратно)

13

Волшебные горки — курганы. Говорят, что курганы оказали немалую услугу Ирландии, когда в страну вторглись даны{24}. На них постоянно стояли дозоры; с приближением врага на кургане зажигали костер, чтобы предупредить следующий дозор, и таким образом весть о нападении быстро распространялась по всей стране. Какое-то время назад простой народ верил, что в курганах живут феи и эльфы или, как их называли, добрый народец. «Ах, господи, я совершенно твердо знаю, и давно уже это приметил, — заявил один пожилой человек издателю, — что одни лишь старики, которым делать нечего, собираются вместе и рассказывают истории про фей, но все это пустое. Только вот что я слышал всего несколько лет назад от одного очень почтенного скотовода: возвращается он как-то тихо и мирно (то есть без шума) с ярмарки, со своими коровами и овцами, которых он не продал, как вдруг возле церкви на перекрестке встречается ему пригожий такой человек и спрашивает, куда он путь держит? Он и отвечает: «А-a, далеко, всю ночь буду идти». «Ну уж нет,— говорит человек, — ты ночь у меня проспишь, и всего у тебя будет вдоволь, у тебя, и у твоих коров и овец, и у твоей животины (то есть лошади), так что идем со мной». Что ж, скотовод шарахнул (то есть прыгнул) с лошади. Ночь была темнущая, но скоро он очутился — как, он нипочем сказать не может, — в прекрасном доме, еды и питья вдоволь — ешь, пей, не хочу, и все, чего только душа пожелает. Он и не помнит, как, наконец, заснул; а поутру обнаружил, что лежит и не в постели, и не в доме, а как раз на том перекрестке, где встретил того незнакомца. Лежит себе навзничь на траве, и овцы пасутся тихонько вокруг, и лошадь тут же, а узда намотана ему на руку. Я его и спросил, что он обо всем этом думает, и от начала и до конца он никак объяснить ничего не может, а только что это, конечно, добрый народец так его хорошо принимал. Потому как поблизости не видать было ни дома, ни какого другого строения, амбара там или еще чего, а только церковь и горка (то есть курган). Про эту церковь вот еще какую странную вещь рассказывают: если принесут туда покойника, который не должен там лежать, так он ни за что на кладбище не пройдет, хоть соберись тут все мужчины, и женщины, и дети со всей Ирландии. Только захотят они зайти на кладбище, а ноги у них пойдут не вперед, а назад, — да, да, так все назад и пойдут, так что на кладбище с этим покойником они так и не ступят. Да, так вот люди говорят, что это все добрый народец делает, но только, по-моему, все это болтовня, да и народ теперь поумнее стал».

Конечно, сельские жители в Ирландии относились прежде к эльфам и феям с восхищением, смешанным если не с ужасом, то с известным трепетом. Они верили, что под курганами находятся просторные подземные дворцы, где живет добрый народец, а его ни за что нельзя тревожить. Когда ветер кружит пыль на дороге, бедняки говорят, что пыль подняли эльфы — это знак того, что они переходят из одной горки в другую— и произносят вслед эльфам или летящей мимо пыли: «Помогай вам бог, господа, помогай вам бог». В случае, если добрый народец хочет, что-либо натворить, эти слова предотвратят зло. О добрых и злых проделках этого народца рассказывают бесчисленное множество историй; некоторые из них невероятны до смешного, другие настолько романтичны, что прямо просятся в поэзию. Жаль, что поэты не используют этих небольших, но приятных возможностей. Кстати сказать, Парнелл{25}, показавший себя столь искусным в сказаньях о феях, был ирландцем, и хоть он и представил эльфов и фей в старинном английском одеянии «Британского острова и Артуровых дней», вполне возможно, что впервые он по-знакомился с ними у себя на родине.

Для большинства распространенных поверий и предрассудков — романтического или житейского свойства — можно найти какое-либо объяснение. Сценой для всевозможных чудес в Ирландии служат обычно старые церкви и кладбища. Историки утверждают, что возле старинных церквей в нашем королевстве находят время от времени пещеры различной формы и происхождения, которые использовались древними обитателями для хранения зерна или оружия, а также как убежища, где они укрывались в минуты опасности. Существует подробное описание (стр. 84 «Отчетов о Заседаниях Ирландского Королевского общества» за 1783 год) целого ряда таких искусственных пещер к западу от Киллоской церкви в графстве Килдэр{26}. Эти подземные жилища были найдены на склоне в сухой песчаной почве; крыши у них были покатые, сообщались они друг с другом через небольшие отверстия. Они упоминаются в Бретонских законах{27}; по этим законам люди, воровавшие из подземных хранилищ, подвергались штрафу. Все это показывает, что были реальные основания для историй о том, что возле этих мест появлялись огни и слышались голоса. Люди, прятавшие там свою собственность, весьма охотно поддерживали рассказы о чудесах, которые делали эти места предметом священного ужаса или суеверного страха.  (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

14

Сент-Омер — город на севере Франции, в департаменте Па-де-Калэ- Там находился католический колледж, где учились многие ирландцы. (Прим. составителя)

(обратно)

15

Мейнут — небольшой городок в графстве Килдэр в 14 милях от Дублина, известный своим Колледжем Св. Патрика, основным центром обучения католических священников в Ирландии. (Прим. составителя)

(обратно)

16

Ньюмаркет — небольшой город неподалеку от Кембриджа, знаменитый своими скачками. (Прим. составителя)

(обратно)

17

Bona Dea (лат. «добрая богиня») — италийское божество плодородия, покровительница женщин. На празднествах, посвященных богине, присутствовали одни женщины. (Прим. составителя)

(обратно)

18

Нет женщины без сдержанности милой. — Э. Юнг. Любовь к славе, сат. 6. (Прим. составителя)

(обратно)

19

Герцог Сассекс. — Речь идет о принце Августе Фредерике (1773—1843), шестом сыне Георга III, в 1801 г. получившем титул герцога Сассекса. Юные годы он провел за границей, отличался известным либерализмом во взглядах: выступал за отмену работорговли и хлебных законов, за эмансипацию католиков, диссидентов и евреев. (Прим. составителя)

(обратно)

20

Орден Св. Патрика — рыцарский орден, учрежденный в 1788 г. Георгом III. Орденская церковь — Собор Св. Патрика в Дублине. (Прим. составителя)

(обратно)

21

Хайд — мера земли в старой Англии, сохранившаяся и после норманнского завоевания. В различных местах исчислялась по-разному, в зависимости от почвы и пр. Первоначально считалось, что это количество земли, достаточное для того, чтобы прокормить одну семью свободных землепашцев со всеми домочадцами. Было и другое определение: хайд — это количество земли, которое можно вспахать одним плугом за один год. Современное описание хайда значительно отличается от того, которое дает Мария Эджворт. Британская энциклопедия пишет, что хайд равнялся приблизительно 120 акрам, но добавляет, что мера акра в те времена не была точно определена. (Прим. составителя)

(обратно)

22

Из рукописей лорда Тотнеса, хранящихся в Ламбетской Библиотеке. — Лорд Тот- нес, Джордж Кэрью (1333—1629) — английский политический деятель и писатель, служивший в Ирландии и собравший обширные материалы по истории страны, а также родословные ирландской знати. Часть этих бумаг исчезла, однако 39 томов были переданы в Ламбетскую Библиотеку. (Ламбетский дворец — официальная лондонская резиденция епископа Кэнтерберийского.)

(обратно)

23

Убить. — Слово это часто встречалось на предшествующих страницах и означало не убить, но ушибить. В Ирландии не только трусы, но и храбрые «до смерти умирают по многу раз». — Ибо убийство там не есть смертоубийство. (Глоссарий М.Э.)

(обратно)

24

... когда в страну вторглись даны. — Речь идет о норманнском завоевании Ирландии, закончившемся разгромом норманнов в 1014 г. близ Дублина в битве при Клон- тарфеи ирландскими дружинами ардриага (верховного короля) Бороиме. (Прим. составителя)

(обратно)

25

Парнелл, Томас (1679—1718) — ирландский поэт и эссеист, уроженец Дублина, автор многочисленных стихотворений и поэм, из которых наиболее известен «Отшельник», а также «Опыт о различных стилях в поэзии». (Прим. составителя)

(обратно)

26

Килдэр — графство на востоке Ирландии, в провинции Лейнстер. (Прим. составителя)

(обратно)

27

Брегоиские законы — общее наименование свода кельтского обычного права Ирландии, возникшего в период разложения первобытно-общинного строя. Брегоны, судьи в древней Ирландии, хранили и устно передавали законы. Наиболее важная часть Брегонских законов была записана на гэльском языке при верховном короле Лэри между 432 и 441 гг. по предложению христианского миссионера Патрика и при его участии. Брегонские законы действовали до 1603 г., когда они были отменены английским правительством. В них входили статьи о залоговом праве, статьи о заложниках зо время междоусобных войн, статьи о должниках, семейное право. (Прим. составителя)

(обратно)

Оглавление

  • Maria Edgeworth. CASTLE RACKRENT
  • О сносках
  • ЗАМОК РЭКРЕНТ. Мария Эджворт
  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • ЗАМОК РЭКРЕНТ [5]
  • Примечания
  • *** Примечания ***