Создатель звезд [Олаф Степлдон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Олаф Стэплдон. Создатель звезд

Создатель звезд

ОБ АВТОРЕ

Олаф Стэплдон писал о будущем человечества, чтобы помочь его настоящему, он писал о космических цивилизациях, чтобы расширить понимание цивилизации земной. В литературу он пришел дорогой, проложенной великими романтиками-пророками викторианской эпохи: Блейком и другими романтическими поэтами, Карлейлем, Рёскиным, Арнолдом, Уильямом Моррисом, Джорджем Бернардом Шоу и Гербертом Уэллсом. У него не было завораживающего таланта этих людей, но, тем не менее, он стоит с ними в одном ряду и, возможно, является последним из этого ряда. Он обладал той же, как и все они ответственностью, тем же ощущением миссионерства, теми же широтой и глубиной интересов, энергией и плодовитостью. Полное собрание его сочинений (в том числе и неопубликованных) составляет двадцать три тома и включает в себя не только поэзию и философию, но и социальные и культурологические труды. И если нам трудно найти Стэплдону место пусть даже и незначительное в кругу самых знаменитых писателей своего времени, то это не потому, что его работы прошли незамеченными или не оказали никакого воздействия на читателей того времени, а потому, что их значение до сих пор не дошло до ученых голов. Среди писателей двадцатого века, обладавших равными со Стэплдоном талантом и плодовитостью, нет ни одного, кто сумел бы остаться абсолютно невидимым для историков литературы.

Жизнь и деятельность этого человека состоят почти из одних только контрастов: Англия и Ближний Восток, город и деревня, война и мир, наука и религия, капитализм и социализм, респектабельность представителя среднего класса и нестандартные идеи, обычный английский здравый смысл и провидческий мистицизм.

Разнообразие интересов и «верность» (любимое слово Стэплдона) противоположным идеалам и придали воображению философа такие необычайные широту и глубину. Под воздействием этого смешения противоречий образ мышления Стэплдона постепенно менялся: ибо факторы, придававшие форму, смысл и, если хотите, стабильность его философским воззрениям, всегда были прямо противоположны его жизненным установкам. Потребность разрешить этот многосторонний конфликт преследовала Стэплдона с юности и сделала из него философа и одного из самых выдающихся пророков своего времени. А постоянное стремление выражать и драматизировать этот конфликт, разрешать его эмоционально и символически сделало из него писателя.

Если мы проследим за динамикой вышеупомянутого конфликта, то сможем разделить жизнь Олафа Стэплдона на четыре основных периода. Разделяющие даты следует считать приблизительными границами, поскольку изменения в его образе мышления происходили постепенно.

1. Подготовительный период: от момента его рождения до участия в Первой Мировой Войне. 1886–1915 гг.

2. Период «Философского Пробуждения» (термин придуман им самим): с момента возвращения к мирной жизни и до первых серьезных достижений в философии. 1915–1929 гг.

3. Период «Гуманистического воображения»: «Дух» как Трагическая Общность. Труды этого периода почти полностью посвящены человеку и Земле. Еще не сложившаяся до конца система философских воззрений Стэплдона основывается на героико-мифическом и трагическом осознании того, что Человек одинок и бессилен перед вселенной. 1929–1935 гг.

4. Период «Космического Провидчества»: «Дух» как Мистическое Сообщество. Начало этому периоду положил «Создатель звезд». Стэплдон пытается сформулировать принципы того, что, как он надеется, станет поистине новой религией «духа» в новом обществе, состоящем из «личностей, живущих общими интересами». Эта вера подогревается интуитивным предположением Стэплдона о потенциальном единстве человека с «духом» всей вселенной. 1935–1950 гг.

Приводимые ниже основные даты биографии Олафа Стэплдона дают представление о том, какое место его книги занимали в его жизни, и каким образом его жизнь влияла на его книги.

1886 – Родился 10-го мая в Вэллэзи (графство Чешир), городке, расположенном на северной стороне Вирраля, – полуострова между Ливерпулем и Северным Уэльсом.

1887–93 – Первые годы детства провел в Порт-Саиде (Египет), городе расположенном на средиземноморской оконечности Суэцкого канала. Его отец работал там экспедитором.

1893 – Вместе с родителями возвращается в Западный Кирби на Виррале; теперь его отец занимает пост менеджера в ливерпульской компании «Блю Фьюнелл Лайн».

1898–1905 – Учится в школе «Эбботсхолм» в соседнем Дерби.

1905–09 – Колледж «Баллиол», Оксфорд; получает степень бакалавра по новейшей истории.

1910–11 – В течение года работал заместителем директора манчестерской начальной школы.

1911–12 – Восемнадцать месяцев работы экспедитором: сначала в ливерпульском бюро «Блю Фьюнелл», затем в экспедиторском агентстве в Порт-Саиде.

1912–13 – Учитель английской литературы и промышленной истории Ливерпуля в вечерней рабочей школе Ливерпульского университета.

1913 – Получает в Оксфорде степень магистра новейшей истории.

1914 – «Современные Псалмы». (Поэзия).

1915–19 – Будучи противником войны, отказывается идти в армию, и служит водителем грузовика Санитарного Подразделения Квакеров в Бельгии и Франции, обслуживавшего раненых французских солдат в Шампани, Аргонне и Лоррене. Награжден «Военным Крестом».

1919 – женится на Агнес Зене Миллер, двоюродной сестре из Австралии. (Двое детей: дочь, год рождения 1920; сын, год рождения 1923.).

1919–25 – Возвращается в вечернюю рабочую школу. Начинает заниматься философией и психологией в Ливерпульском университете. Как и в военные годы, продолжает писать стихи. (По окончании этого периода редко возвращается к поэзии.)

1925 – Получает в Ливерпульском университете степень доктора философии.

1925–29 – Преподает в вечерней школе философию и психологию, и, в течение короткого периода, те же самые предметы в Ливерпульском университете; публикует различные статьи в философских журналах.

1929 – «Современная Теория этики».

1930 – «Последние и первые люди». Успех книги побуждает его оставить преподавательскую деятельность и отказаться от занятий наукой. 16-го октября с благодарственного письма начинается его знакомство с Гербертом Уэллсом.

1931–1939 – Принимает все более активное участие в социалистических и других левых (но не коммунистических) обществах и движениях. Печатается в таких журналах, как «Лондон Меркьюри», «Нью Стейтсмен», «Лидер», «Лисенер», «Ливерпуль Пост», и в нескольких сборниках научных статей.

1932 – «Последние лондонцы».

1934 – «Пробуждающийся мир».

1935 – «Странный Джон».

1937 – «Создатель Звезд».

1939 – «Философия и жизнь», «Святые и революционеры», «Новые надежды Британии». Завершает строительство своего дома в Саймоне Филд, Западный Кирби, Вирраль, где живет до самой смерти.

1939–45 – Периодически читает лекции по социологии и психологии на военных и военно-воздушных базах в соответствии с образовательной программой Военного Министерства.

1942 – «За пределами „измов“. „Тьма и свет“.

1944 – «Старый Человек в Новом Мире». «Сириус». «Из смерти в жизнь». «Семь столпов мира».

1946 – «Молодость и завтрашний день».

1947 – «Пламя». «Брось оружие».

1948–49 – Участвует в Конгрессе Сторонников Мира во Вроцлаве, Польша (сентябрь, 1948) а затем (март, 1949) в Нью-йоркской конференции работников науки и культуры за мир во всем мире, которая происходила в самый разгар Берлинского кризиса. Был единственным британским делегатом, получившим въездную визу для участия в этой конференции. Американская пресса обвинила его в прокоммунистических и просоветских симпатиях.

1948–50 – Публикует несколько статей, свидетельствующих о росте его интереса к религиозному мистицизму и паранормальным явлениям. Пишет серию (оставшуюся незаконченной по причине его смерти) воображаемых диалогов с представителями различных современных образов мышления – Христианином, Ученым, Мистиком, Революционером. Кроме того, работает над серией размышлений на религиозные темы, опубликованной женой уже после его смерти под названием «Открывая глаза».

1950 – «Противоречивый человек». 6 сентября умирает у себя дома от сердечного приступа.

Написанный в 1937 г. «Создатель Звезд» принадлежит к числу наиболее значительных философских произведений Стэплдона. В нем он пытается дать ответы на вечные вопросы. Откуда все пошло и к чему придет? В чем смысл бытия и есть ли у него вообще смысл? Что есть разум, что есть дух, что есть Бог? В чем смысл общения? Что есть личность?

Свои идеи Стэплдон, как правило, облекал в весьма оригинальную художественную форму философско-фантастического повествования. Недаром книги Стэплдона ценили такие выдающиеся писатели-фантасты, как Герберт Уэллс и Артур Кларк. Но, хотя некоторые и склонны относить Стэплдона к основоположникам жанра современной научной фантастики, он, все же, прежде всего был философом. Философские воззрения Олафа Стэплдона могут показаться спорными и даже шокирующими, но это отнюдь не умаляет достоинств произведений одного из самых выдающихся философов нашего века, столь незаслуженно обойденного вниманием ученых и мыслителей.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сейчас, когда Европе грозит катастрофа пострашнее той, что приключилась в 1914 г., эту книгу могут осудить, как попытку отвлечь людей от отчаянной необходимости защитить цивилизацию от современного варварства.

Год от года, месяц от месяца и без того незавидное состояние нашей разобщенной и непрочной цивилизации становится все более серьезным. Фашистские государства все наглее и безжалостнее нападают на другие страны, все сильнее тиранят своих собственных граждан, и с еще большим варварским презрением относятся к человеческому интеллекту. Даже в нашей собственной стране есть основания опасаться милитаристских тенденций и сворачивания гражданских свобод. Проходят десятилетия, но не предпринимается никаких решительных шагов, чтобы смягчить несправедливость нашего социального строя. Наша изжившая себя экономическая система обрекает миллионы людей на горькое разочарование.

В этих условиях писателям трудно делать свое дело с отвагой и беспристрастно. Некоторые просто пожимают плечами и покидают главное поле битвы нашего века. Те из них, чей разум глух к самым насущным проблемам мира, неизбежно создают произведения не только не имеющие большого значения для современников, но и глубоко неискренние. Ибо эти писатели, осознанно или нет, хотят убедить самих себя, либо в том, что кризиса человеческой цивилизации вообще не существует, в том, что этот кризис менее важен, чем их собственная работа, и их лично не касается. Но на самом деле кризис существует, причем очень глубокий, задевающий каждого из нас. Может ли разумный информированный человек придерживаться иной точки зрения, не прибегая к самообману?

И все-таки я искренне сочувствую тем «интеллектуалам», которые заявляют, что в этой борьбе от них все равно нет никакой пользы, и на этом основании держатся от нее подальше. Я ведь, в сущности, – один из них. В нашу защиту я должен сказать, что мы, хоть и не участвуем непосредственно в самой борьбе (да от нашего участия и толку было бы немного) – мы эту борьбу не игнорируем. Более того, она стала нашей навязчивой идеей. Просто очень долгим методом проб и ошибок мы пришли к убеждению, что наибольшую пользу принесем только в том случае, если пойдем окольным путем. У некоторых писателей совершенно иной подход: отважно бросаясь в самое пекло боя, они используют свой талант для решения сиюминутных пропагандистских задач или даже берут в руки оружие. Если они обладают определенными способностями, и если битва, в которой они принимают участие, является частью великой борьбы цивилизации, то они, конечно, выполняют полезную работу. К тому же они могут приобрести симпатии читателей и литературный опыт. Но решение насущных задач может заставить их забыть о главном – о важности сохранения и развития даже во времена кризиса того, что можно назвать «самокритическим самосознанием рода человеческого». Или же можно забыть о стремлении рассматривать человеческую жизнь как нечто, неразрывно связанное со всеми остальными вещами. А это стремление включает в себя способность по возможности непредубежденно оценивать все человеческие дела, идеалы и теории. Те, кто находятся в самой гуще борьбы, пусть даже борьбы за великое и правое дело, неизбежно становятся фанатиками. В пылу борьбы за благородные идеалы они как-то забывают о том, что к наиболее ценным человеческим качествам все-таки относится и определенная отстраненность, способность к трезвой оценке происходящего. В борьбе, наверное, так и должно быть; она требует не отстраненности, а преданности делу. Но среди людей, окунувшихся в эту борьбу, должны быть и те, кто, наряду с верностью ей, стремятся сохранить дух беспристрастности. Мне кажется, что попытка увидеть наш смятенный мир в сравнении с другими звездными мирами, еще больше обратит наше внимание на кризис человеческой цивилизации. Она может также заставить нас быть более милосердными по отношению друг к другу.

Вот с этим убеждением я и попытался создать в своем воображении набросок ужасной, но жизненно необходимой целостности вещей. Я прекрасно понимаю, что это по-своему «детский» набросок, до смешного несоответствующий действительности, даже если его рассматривать с позиций нынешнего опыта человечества. В более спокойный и мудрый век он вполне может показаться безумным. И все же, несмотря на всю примитивность этого вымысла, он может быть не так уж далек от истины.

Рискуя подвергнуться нападкам, как слева, так и справа, я, время от времени, периодически использовал идеи и слова религиозного происхождения, пытаясь истолковать их с позиций потребностей современного мира. Прекрасные, хотя и дискредитированные теперь слова «духовность» и «поколение» левые считают едва ли непристойными, а правые спокойно относят их исключительно к сфере взаимоотношений полов. Я же использовал их для определения ощущения, которое правые, скорее всего, воспримут извращенно, а левые вообще поймут неправильно. Должен сказать, что это ощущение включает в себя отстраненность от любых частных, общественных и расовых устремлений; нет, человек ни в коей мере не отказывается от этих устремлений, просто он оценивает их по-другому. Вероятно, по сути своей, «духовная жизнь» – это попытка определить и усвоить установку, столь же уместную по отношению к нашей жизни, как целому, так же, как уместно восхищение по отношению к хорошо воспитанному и высокообразованному человеку. Этот процесс может привести к укреплению ясности и четкости сознания, и, стало быть, благотворно скажется на поведении личности. И, действительно, если в результате этого ощущения и благоговейного отношения к судьбе, не родится решительный человек, готовый служить пробуждающемуся человечеству, – то такое ощущение есть ни что иное, как иллюзия.

Прежде чем закончить это предисловие, я должен выразить свою благодарность профессору Мартину, а также господам Майерсу и Риу, за доброжелательную и весьма полезную критику, благодаря которой я переписал многие главы. Даже сейчас я с опаской связываю их имена с моей экстравагантной работой. Если оценивать ее в соответствии с критериями художественной литературы, то оценки будут, вероятно, ужасно низкими. Впрочем, эта книга к художественной литературе отношения не имеет.

Некоторые идеи, относительно искусственных планет, я почерпнул из увлекательной книжечки Бернала «Мир, Плоть и Дьявол». Надеюсь, что его не слишком сильно рассердит мое обращение с ними.

Мою жену я хочу поблагодарить за помощь в работе, и просто за то, что она есть.

В конце книги я поместил небольшую заметку о Звездной Величине, которая будет полезна тем, кто не знаком с астрономией. Кого-нибудь может развлечь и очень приблизительная шкала времени.


О. С.

Март 1937 г.

ГЛАВА 1 Земля

1. Отправная точка

Однажды ночью, в состоянии глубокого смятения и горечи, я отправился на вершину холма. В темноте заросли вереска хватали меня за ноги. Внизу маршировали фонари пригородных улиц. Дома закрыли свои глаза-окна занавесками и смотрели сны, казавшиеся им реальной жизнью. Над сгустившейся над морем тьмой пульсировал маяк. Над головой царил мрак.

Я разглядел наш дом – наш островок посреди бурного и жестокого океана жизни. Там, в течение полутора десятков лет ты и я, такие разные, к нашему взаимному одобрению, все больше и больше прикипали друг к другу, пока не образовали сложный симбиоз. Там мы ежедневно обсуждали наши планы и прошедшие в течение дня странные и досадные события. Там накапливались ждущие ответа письма, там штопались носки. Там родились дети – эти неожиданные новые жизни. Там, под этой крышей, две наши жизни, иногда такие нетерпимые друг к другу, все-таки к счастью слились в одну, более значительную и осмысленную.

Конечно, все это было хорошо. И все же появилась горечь. И горечь эта не только вторглась в наш дом из окружающего мира; она также проросла внутри нашего магического круга. Ибо на вершину холма меня загнал не только страх перед обезумевшим миром, но и ужас от нашей собственной бесполезности, нашей собственной нереальности.

Мы вечно торопились решать одну маленькую неотложную проблему за другой, а результаты оказались слабыми. Возможно, мы неверно поняли смысл нашего существования? Может быть, мы исходили из неверных посылок? Взять, к примеру, наш союз – эту, на первый взгляд, надежную точку опоры. Не был ли он ничем иным, как водоворотиком привычного домашнего уюта, бесполезно кружащимся на поверхности мощного потока и не имеющим ни глубины, ни значения? Может быть, мы все-таки обманули сами себя? Может быть, наша жизнь, как и многие другие жизни, протекающие за невидящими глазами окон, действительно была лишь сном? Разве можно быть здоровым, если болен весь мир? Вот и мы двое, проживающие жизнь в основном чисто механически, редко понимая, что мы делаем, были порождением больного мира.

И все-таки наша жизнь не была только лишь унылой фантазией. Разве она не была соткана из нитей реальности, которые мы собирали во время всех наших выходов на улицу, в пригород, в город, и поездок в другие города и уголки земли? И разве мы не соткали вместе истинное проявление нашей натуры? Разве наша жизнь ежедневно не сплетала более или менее прочные нити активного образа жизни и не стала часть растущей паутины – сложной, воспроизводящейся ткани человечества?

Я размышлял о «нас» спокойно, но с интересом и неким подобием изумленного благоговения. В каком виде я могу представить наши отношения даже самому себе, не унижая и не оскорбляя их при этом безвкусными побрякушками сентиментальности? Ибо это наше хрупкое равновесие зависимости и независимости, это наше трезвое, критическое, насмешливое, но нежное отношение друг к другу, конечно же, было микрокосмом интимного человеческого сообщества, – пусть простым, но реально существующим образцом той высокой цели, к достижению которой стремится весь мир.

Весь мир? Вся вселенная? Над моей головой во мраке зажглась звезда. Одна дрожащая стрела света, пущенная Бог знает сколько тысячелетий тому назад, вонзилась в меня и наполнила мое сердце страхом, а нервы – предчувствием. Ибо какое значение для такой вселенной может иметь наше случайно возникшее, хрупкое, недолговечное сообщество?

Но сейчас, вопреки всякой логике, мной овладело иррациональное непреодолимое желание молиться; нет, конечно же не звезде, этой обыкновенной печи, которой расстояние придало фальшивый ореол святости, а чему-то другому, тому, что дало понять моему сердцу контраст между звездой и нами. Но что, что это могло значить? Разум, вглядываясь в окружающую звезду тьму, не обнаружил ничего – ни Создателя Звезд, ни Любви, ни даже Силы. Он видел одно лишь только Ничто. И все же сердце пело хвалу этому неведомому.

Я раздраженно стряхнул с себя глупое наваждение, оставил в покое непостижимое и вернулся к близкому и конкретному. Отбросив желание молиться, а также страх и горечь, я решил более трезво изучить это замечательное «мы», эту на удивление впечатляющую данность, которая для «нас самих осталась основой вселенной, хотя в сравнении со звездами эта данность казалась такой малостью.

Впрочем, мы были незначительными и, может быть, даже смешными, и сами по себе, а не только в сравнении с подавляющей нас громадой космоса. Мы были такими стандартными, такими банальными, такими респектабельными. Мы были просто семейной парой, без излишнего напряжения «отбывающей» совместную жизнь. В наше время брак вообще был делом сомнительным. А наш брак, начавшийся так банально-романтически, был сомнителен вдвойне.

В первый раз мы встретились, когда она была еще ребенком. Наши взгляды пересеклись. Какое-то мгновение она смотрела на меня спокойно, внимательно и даже, как показалось моему романтическому воображению, с каким-то неясным, идущим из глубины души признанием. Так или иначе, но я понял (вернее с юношеским пылом убедил себя), что этот взгляд – моя судьба. Да! Каким предопределенным казался наш союз! А сейчас, по прошествии многих лет, каким он казался случайным! Да, конечно, мы прожили в браке довольно долго и практически стали одним целым, словно два дерева, стволы которых срослись, деформировав и в то же время поддержав друг друга. Сейчас, трезво глядя на вещи, я считал ее просто полезным, но зачастую причиняющим много беспокойства придатком моей личной жизни. В целом, мы были вполне разумными партнерами. Мы предоставили друг другу определенную свободу и потому были в состоянии вынести нашу близость.

Таковы были наши отношения. Для понимания вселенной они, на первый взгляд, не имели большого значения. Но в глубине души я знал, что это не так. Даже холодные звезды, даже космос со всей его бессмысленной безбрежностью не могли убедить меня в незначительности этого нашего, пусть несовершенного, пусть недолговечного, но драгоценного для нас микроскопического сообщества.

А действительно, мог ли наш, не поддающийся четкому определению, союз иметь хоть какое-то значение для кого-то, кроме нас самих? Например, являлся ли он доказательством того, что сутью природы всех человеческих существ является любовь, а не страх и ненависть? Был ли он примером того, что мужчины и женщины всего мира, невзирая ни на какие неблагоприятные обстоятельства, способны создать всемирное сообщество людей, зиждущееся на любви? Более того, являясь порождением космоса, был ли наш союз доказательством того, что любовь в определенном смысле, является также основой космоса? И могли он в своем подлинном величии, гарантировать нам, его тщедушным служителям, в определенном смысле вечную жизнь? Вообще, доказал ли он, что любовь – это Бог, и что Бог ждет нас на небесах?

Нет! Наше драгоценнейшее, уютное, дружелюбное, и в то же время изнуряющее, смехотворное, скучное сообщество духа не доказало ничего из вышеперечисленного. Оно не гарантировало ничего, кроме своей несовершенной правоты. Оно было всего лишь микроскопическим, очень ярким воплощением одной из возможностей существования. Я вспомнил о несметном количестве невидимых звезд. Я вспомнил о страхе, горечи и ненависти, из которых состоит человеческий мир. Я вспомнил также и о наших собственных, не таких уж редких, спорах. Я напомнил себе, что очень скоро мы должны исчезнуть, как исчезает рябь, поднятая на поверхности спокойного водоема утренним ветерком.

В очередной раз я осознал странный контраст между звездами и нами. Непостижимая мощь космоса таинственным образом подтвердила справедливость существования «бабочки-однодневки» нашего сообщества и недолговечного, неведомо куда несущегося человечества. А они, в свою очередь, ускорили движение космоса.

Я сел на вереск. Тьма над моей головой обратилась в паническое бегство. На очищенной от нее территории, звезда за звездой, появлялось освобожденное население небес.

По обе стороны от меня в непроглядную даль тянулись либо едва различимые в темноте холмы, либо безликое море, которого я и не видел, но знал, что оно там есть. Но полет фантазии поднял меня на высоту, с которой я мог видеть, как холмы и море, изгибаясь книзу, исчезали за линией горизонта. Я осознал, что нахожусь на маленьком, круглом, сделанном из камня и металла зернышке, покрытом тонкой пленкой воды и воздуха, вращающегося среди солнечного света и тьмы. А на тонкой кожуре этого зернышка сонмы людей, поколение за поколением, проживали свои жизни в трудах и неведении, периодически веселясь и периодически прозревая душой. И вся история человечества, с ее переселениями народов, ее империями, ее философами, ее высокомерными учеными, ее социальными революциями, ее постоянно растущей жаждой общения – все это было лишь одним мгновением одного дня жизни звезд.

Если бы тогда можно было знать, что среди этой сверкающей толпы есть и другие зернышки из камня, населенные одушевленными существами, и металла и что неуклюжее стремление человека к мудрости и любви является не самостоятельным и незначительным толчком, а частью движения всей вселенной!

2. Земля среди звезд

Тьма над моей головой рассеялась. От горизонта и до горизонта небо было сплошь усеяно звездами. Две планеты, не мигая, уставились на меня. Наиболее заметные созвездия подчеркивали свою индивидуальность. Квадратные плечи Ориона, его ноги, пояс и меч, Большая Медведица, зигзаг Кассиопеи, знакомые Плеяды, – все они выглядели четкими узорами на темном фоне. Млечный Путь – обруч неяркого света – катился по небу.

Воображение совершило то, что было не под силу зрению. Мне казалось, что со свой высоты я гляжу на прозрачную планету, что сквозь вереск и скалу, сквозь кладбища исчезнувших видов, сквозь потоки жидкого базальта я вижу железную сердцевину Земли; но мой взгляд проникал дальше, сквозь слои пород южного полушария, сквозь океаны и земли, сквозь корни каучуковых деревьев, сквозь ступни стоящих вверх тормашками людей, сквозь голубой, пронизанный солнцем купол дневного неба туда, в вечную ночь, где вместе живут солнце и звезды. Я находился на такой головокружительной высоте, что нижние созвездия проплывали подо мной, как рыбы в морских глубинах. Два небесных купола были спаяны в одну полую, черную сферу, населенную звездами, невзирая на слепящее солнце. Молодая луна была кусочком раскаленной добела проволоки. Замкнутый обруч Млечного Пути сжимал вселенную.

У меня странно закружилась голова, и я стал искать опору в светящихся окошках нашего дома. Все оставалось на своем месте: и пригород, и холмы. Но звезды светили сквозь них. Впечатление было такое, будто все земные вещи были сделаны из стекла или какой-то нетвердой стекловидной массы. Где-то далеко часы на церкви стали бить полночь. Едва слышно, быстро исчезнув, раздался звук первого удара.

Теперь воображение создало новую, еще более странную форму восприятия. Переводя взгляд со звезды на звезду, я рассматривал небо уже не как инкрустированные драгоценными камнями пол и потолок, а как бездну, притаившуюся за той бездной, что была освещена яркими вспышками солнц. И хотя большая часть великих и давно знакомых небесных светил была хорошо видна именно потому, что находилась неподалеку, некоторые яркие звезды на самом деле располагались далеко и были видны только благодаря силе их свечения, а некоторые тусклые светлячки были видны только потому, что располагались очень близко. Дальше, за близкими звездами, кишмя кишели другие. Но даже и они, казалось, придвинулись поближе: ибо Млечный Путь отступил на несравненно большее расстояние. Сквозь прорехи в его ближайших ко мне частях за одной равниной светящегося тумана была видна другая, а за той еще и еще одно пространство, заселенное звездами.

Вселенная, в которую меня забросила судьба, была не украшенной блестками комнатой, а пучиной звездных потоков. Нет! Она была чем-то большим. Вглядываясь во тьму между звездами, я видел там пятнышки и точки света, которые, на самом деле, были такими же пучинами, такими же галактиками, скупо разбросанными в пустоте следующих одна за одной бездн, настолько обширной, что даже воображение не могло добраться до пределов этой космической, всеобъемлющей галактики, состоящей из галактик. Теперь вселенная представлялась мне пустотой, в которой витали редкие снежинки, и каждая такая снежинка сама была вселенной.

Глядя на самую отдаленную из вселенных, я, в своем сверхтелескопическом воображении, видел ее, как толпу солнц; и рядом с одним из этих солнц была планета, а на темной стороне этой планеты был холм, а на этом холме находился я сам. Ибо наши астрономы уверяют нас, что в этой бесконечной конечности, которую мы называем космосом, прямые линии света ведут не в бесконечность, а к своему источнику. Тут я вспомнил, что если бы мое зрение основывалось на физическом свете, а не на свете моего воображения, то «вернувшиеся» ко мне из космоса лучи показали бы не меня, а события, произошедшие задолго до образования Земли, а может быть даже и Солнца.

Но, опять испугавшись этой безмерности, я снова стал искать занавешенные окна нашего дома, который, хотя и просвечивался звездами насквозь, все же оставался для меня более реальным, чем все эти галактики. Но наш дом исчез, и вместе с ним исчезли пригород, холмы и море. Исчез даже тот участок, на котором сидел я сам. Вместо них, там, далеко подо мной, был лишь бесплотный мрак. И сам я казался бесплотным, поскольку не мог ни видеть, ни осязать своего тела. Члены мои не двигались – у меня их просто не было. Привычное внутреннее восприятие своего тела и донимавшая меня с утра головная боль уступили место непонятной легкости и возбуждению.

Когда я полностью осознал произошедшую со мной перемену, я задумался над тем, не умер ли я, и не погружаюсь ли в совершенно неожиданное новое бытие. От банальности такого варианта я поначалу пришел в отчаяние. Затем с неожиданным испугом я подумал, что, если я в самом деле умер, то я не смогу вернуться к своему драгоценному, конкретному микроскопическому сообществу. Ужас моего положения потряс меня. Но скоро я утешил себя мыслью, что, наверное, я все-таки не умер, а нахожусь в каком-то трансе, из которого смогу выйти в любую минуту. Поэтому я решил особенно не переживать по поводу этой таинственной перемены. За всем, что со мною происходило, я следил с чисто научным интересом.

Я заметил, что тьма, занявшая место земной поверхности, съеживается и сгущается. Сквозь нее уже нельзя было разглядеть звезды, находившиеся под ней. Вскоре земля подо мной стала похожа на круглую крышку стола – широкий диск, окруженный звездами. Я явно уходил все дальше вверх от своей родной планеты. Солнце, которое мое воображение видело в нижних небесах, снова было физически закрыто Землей. Хотя я должен был находиться уже в сотнях миль от поверхности Земли, меня не беспокоило отсутствие кислорода и атмосферного давления. Я ощущал только все возрастающий восторг и восхитительную легкость мысли. Невероятно яркие звезды производили на меня огромное впечатление. То ли из-за отсутствия затуманивающего взгляд воздуха, то ли из-за моего обостренного восприятия, а может и по той, и по другой причине, небо выглядело не так, как всегда. Каждая звезда стала значительно ярче. Небеса пылали. Главные звезды были похожи на фары движущихся вдалеке автомобилей. Млечный Путь, более не разведенный тьмой, превратился в бегущий по кругу поток гранул света.

Вдоль восточного края планеты, находившейся теперь уже далеко внизу, появилась линия слабого свечения; и, по мере того, как я продолжал подниматься вверх, отдельные ее участки приобретали теплый оранжевый или красный цвет. Я определенно двигался не только вверх, но и на восток, навстречу дню. Вскоре солнце вспыхнуло у меня перед глазами, и его сияние поглотило огромный полумесяц рассвета. Но я продолжал движение, расстояние между солнцем и планетой увеличивалось, и ниточка рассвета превратилась в туманную полосу солнечного света. Эта полоса увеличивалась, словно прибывающая на глазах луна, до тех пор, пока половина планеты не была залита светом. По границе владений дня и ночи пролегла широкая, размером в субконтинент, полоса светлой тени, открывающая территорию, занятую рассветом. Я продолжал подниматься в восточном направлении, залитые дневным светом материки и острова бежали подо мной на запад. И вот в самый полдень я оказался над Тихим океаном.

Теперь Земля выглядела огромной яркой сферой, в сотни раз превышающей размеры полной луны. В самом ее центре было ослепительное пятно света – отразившееся в океане Солнце. Окружность планеты была полосой светящегося тумана, постепенно растворяющегося в подступающей со всех сторон тьме космоса. Равнины и горные массивы слегка повернутого ко мне северного полушария были покрыты снегом. Я мог разглядеть отдельные части Японии и Китая – грязно-коричневые и грязно-зеленые вмятины на серо-голубой плите океана. Ближе к экватору, там где воздух почище, океан имел темный цвет. Маленькое крутящееся сверкающее облачко вероятно было верхним слоем какого-то урагана. Прекрасно были видны Филиппины и Новая Гвинея. Австралия скрылась в тумане южного края планеты.

Я был растроган разворачивающимся подо мной зрелищем. Охватившие меня восхищение и удивление полностью вытеснили опасения за свою безопасность; потрясающая красота нашей планеты ошеломила меня. Она была похожа на огромную жемчужину в инкрустированной драгоценными камнями оправе из слоновой кости. Она то отливала перламутром, то была похожа на опал. Нет, она была красивее любого драгоценного камня. Ее узорчатая раскраска была более тонкой, более воздушной. Она излучала нежность и сияние, сложность и гармоничность живого существа. Странно, находясь на таком расстоянии от Земли, я, воспринимал ее, как живое существо, погруженное в сон, но подсознательно жаждущее пробуждения.

Я удивился: ничто на этом небесном и живом драгоценном камне не свидетельствовало о присутствии человека. Прямо подо мной, пусть даже и невидимые моему взгляду, находились наиболее густонаселенные районы земного шара. Там, подо мной, располагались огромные промышленные центры, загрязняющие атмосферу своими выбросами. Однако, вся эта бурная жизнь и лихорадочная деятельность не оставили никакого следа на лице планеты. С той высоты, на которой я находился, Земля казалась такой же, какой она была до появления человека. Ни ангел-бродяга, ни пришелец с другой планеты никогда не смогли бы догадаться, что эта с виду пустая сфера кишит злобными, жаждущими мирового господства, мучающими самих себя, но изначально ангельскими тварями.

ГЛАВА 2 Межзвездное путешествие

Созерцая таким вот образом свою родную планету, я продолжал подниматься все выше и выше. Земля удалялась, становясь все меньше и меньше, и поскольку я двигался в восточном направлении, она вращалась подо мной. Все, что было на ее поверхности, двигалось в западном направлении, пока закат, середина Атлантики, а затем и ночь, не показались над ее восточным краем. Прошло еще несколько минут, и планета стала выглядеть огромным полумесяцем. А вскоре это был уже только туманный, уменьшающийся в размере серп, рядом с которым был виден четко очерченный маленький полумесяц его спутника.

С восторгом я осознал, что перемещаюсь с фантастической, совершенной невероятной скоростью. Я двигался настолько быстро, что у меня сложилось впечатление, будто я плыву в беспрерывном потоке метеоров. Они были невидимы до тех пор, пока не оказывались совсем рядом со мной; ибо они сияли только отраженным солнечным светом, и появлялись лишь на мгновение в форме полосок света, словно огни пролетающего мимо скорого поезда. С некоторыми я сталкивался лбом, но это не имело для меня никаких последствий. Один огромный асимметричный камень, размером с дом, основательно испугал меня. Сверкающая масса, словно девятый вал поднялась у меня перед глазами (за какую-то долю секунды я успел разглядеть ее грубую бугристую поверхность) и поглотила меня. Вернее я догадался, что она поглотила меня, поскольку я прошел сквозь нее так быстро, что не успел опомниться, как она осталась позади.

Очень скоро Земля стала всего лишь одной из звезд. Я говорю «скоро», но, на самом деле, я полностью утратил ощущение времени. Я не различал ни минут, ни часов, а может быть, даже и дней и недель.

Несмотря на то, что я по-прежнему пытался собраться с мыслями, я обратил внимание, что уже вышел за пределы орбиты Марса и мчусь в потоке астероидов. Некоторые из этих маленьких планет теперь находились настолько близко, что выглядели большими звездами, плывущими через созвездия. Некоторые из них, прежде чем исчезнуть позади меня, продемонстрировали мне свои полукруглые выпуклые формы.

Уже и Юпитер, находившийся далеко впереди меня, становился все ярче и менял свое расположение среди неподвижных звезд. Огромный шар теперь выглядел диском, который вскоре был уже больше съеживающегося Солнца. Четыре его главных спутника напоминали плавающие вокруг него маленькие жемчужины. Из-за облачности поверхность планеты казалась куском бекона, исполосованного прожилками сала. Облака закрыли всю окружность планеты. Я приблизился к планете вплотную и миновал ее. Из-за невероятной толщины ее атмосферы было невозможно определить границу между ночью и днем – они просто слились в одно целое. Кое-где на ее восточном неосвещенном полушарии я заметил области размытого красноватого света. Вероятно, это сквозь плотные облака пробивался свет пламени вулканических извержений.

Через несколько минут, а может быть лет, Юпитер снова стал просто звездой, а затем затерялся в сиянии уменьшившегося в размерах, но все еще сверкающего Солнца. На моем пути больше не было внешних планет, но вскоре я сообразил, что уже далеко вышел даже за пределы орбиты Плутона. Теперь Солнце было просто самой яркой из звезд, удалявшихся от меня.

Наконец-то пришло время заволноваться. Я не видел ничего, кроме звездного неба. Большая Медведица, Кассиопея, Орион, Плеяды дразнили меня своими хорошо знакомыми, но очень далекими очертаниями. Солнце было всего лишь одной из ярких звезд. Ничего не изменилось. Неужели я был обречен вечно болтаться в космосе, превратившись в бесплотную точку обзора? Может я умер? Может это было наказанием за мою бесплодную жизнь? Может быть наказание за несостоятельность заключалось в том, чтобы навечно отстранить меня от человеческих дел, страстей и предубеждений?

Усилием воображения я вернулся на вершину холма в своем пригороде. Я увидел наш дом. Открылась дверь. На участок двора, освещенный горящей в холле лампой, вышла жена. Какую-то минуту она постояла, оглядываясь, а потом вернулась в дом. Но все это было только в моем воображении. На самом деле, вокруг были одни только звезды.

Через некоторое время я заметил, что Солнце и расположенные рядом с ним звезды приобрели красноватый оттенок. Те же, что располагались на противоположном полюсе небес, были светло-голубого цвета. Объяснение этому странному феномену пришло мне в голову совершенно неожиданно. Я перемещался настолько быстро, что свет просто не мог не реагировать на мое перемещение. Волнам, следующим со мной в одном направлении, требовалось много времени, чтобы догнать меня. Поэтому они представлялись мне более медленными пульсациями, чем на самом деле – вот почему я видел их в красном цвете. Те волны, которые шли мне навстречу, были сконцентрированными и укороченными, и потому я видел их в голубом свете.

Очень скоро небеса представляли собой совершенно необычное зрелище, потому что все звезды, располагавшиеся за мной, были темно-красного цвета, а звезды впереди меня, – фиолетового. Рубины – за мной, аметисты – впереди меня. Вокруг рубиновых созвездий были разбросаны топазы, а вокруг аметистовых – сапфиры. По обе стороны от меня небесные светила имели привычную белизну бриллиантов. Поскольку я путешествовал почти на галактическом уровне, то обруч Млечного Пути по обе стороны от меня был белым, сзади – красным, а впереди – фиолетовым. Очень скоро звезды, располагавшиеся непосредственно впереди и позади меня, потускнели, а потом исчезли, оставив в небесах две беззвездные дыры, каждая из которых была окружена ореолом разноцветных звезд. По всей видимости я все еще набирал скорость. Свет звезд, располагавшихся впереди и позади меня, теперь доходил до меня в формах, недоступных человеческим органам зрения.

По мере того, как увеличивалась скорость моего движения, две беззвездные, окаймленные цветной бахромой дыры впереди и позади меня продолжали поглощать зону нормальных звезд, расположенную по обе стороны от меня. Теперь я стал замечать среди них какое-то движение. Из-за моего перемещения казалось, что ближайшие звезды плывут на фоне звезд, более удаленных. Скорость их движения увеличивалась до тех пор, пока в течение какой-то минуты все небо не было исполосовано летящими звездами. Затем все исчезло. Видимо, моя скорость была настолько велика в сравнении со скоростью звезд, что свет ни одной из них не мог меня достичь.

Хотя теперь, наверное, я перемещался со скоростью, превышающей скорость света, мне казалось, что я плаваю на дне глубокого спокойного колодца. Безликая тьма, полное отсутствие каких-либо ощущений ужасали меня, если только можно назвать «ужасом» отвращение и дурные предчувствия, которые я испытывал безо всяких физических проявлений ужаса: дрожи, потливости, учащенного дыхания и сердцебиения. Несчастный от жалости к себе, я отчаянно хотел вернуться домой, отчаянно хотел еще раз увидеть лицо той, кого я знал лучше всех. В своем воображении я видел, как она сидит у камина и шьет, а по ее лбу пролегла маленькая морщинка беспокойства. Я подумал о том, не лежит ли в зарослях вереска мое бездыханное тело. Найдут ли его там поутру? Как она перенесет столь большую перемену в своей жизни? Разумеется, она не подаст виду, но она будет страдать.

Но даже в тот момент, когда я отчаянно протестовал против распада нашего драгоценного микроскопического сообщества, я чувствовал: что-то внутри меня, мой дух, явно не хочет прекращать это удивительное путешествие. Не могу сказать, что моя привязанность к знакомому мне миру людей могла быть хоть на мгновение поколебленной жаждой приключений. Я был слишком большим домоседом, чтобы искать на свою головуопасностей и неудобств. Но моя робость была побеждена осознанием того, что судьба предоставляет мне возможность не только исследовать физические глубины вселенной, но и узнать, какую именно роль в звездном мире играют жизнь и разум. Мною овладело острое желание познать значимость человека или каких-либо человекоподобных существ, в масштабах космоса. Наше домашнее сокровище – бесстрашно призывающая весну маргаритка, растущая на обочине скучной дороги современной жизни, – заставило меня с удовольствием пуститься в это странное путешествие. Ведь я мог обнаружить, что вселенная – это не покрытая пылью и пеплом равнина с торчащими тут и там пеньками жизни, а бескрайнее поле цветов, простирающееся за пределами жарящейся на Солнце свалки под названием Земля.

Был ли человек на самом деле тем, чем он иногда желает быть, – все разрастающейся точкой космического духа, по крайней мере, в его временном аспекте? Или он был одной из миллионов разрастающихся точек? Или человечество занимает во вселенной такое же место, какое занимают крысы в кафедральном соборе? И что является истинной функцией человека – сила, любовь, мудрость, поклонение, или все вместе взятое? А может быть, идея функции (цели) не имеет для космоса никакого значения? Я мог бы ответить на все эти очень серьезные вопросы. Кроме того я это определил для себя: я должен получить более ясное представление и выработать правильное отношение к тому, что принуждает нас к поклонению.

Теперь я казался своему раздувшемуся от сознания собственной значимости «я» не отдельной, жаждущей славы личностью, а посланником человечества, щупальцем, которым живой человеческий мир шарил в космосе, пытаясь отыскать себе подобных. Я должен был идти вперед любой ценой, даже если в результате этого должна была безвременно оборваться моя банальная земная жизнь, моя жена стать вдовой, а дети – сиротами. Я должен был идти вперед; и однажды, даже если это межзвездное путешествие затянется на века, я должен вернуться назад.

Сейчас, действительно вернувшись на Землю после самых удивительных приключений и оглядываясь на этот период восторга, я с печалью думаю о том, какой контраст между тем духовным сокровищем, которое я хотел передать своим братьям – землянам, и истинным результатом моих трудов. Вероятно, причиной моей неудачи является то, что приняв брошенный судьбой вызов, я принял его с внутренней опаской. Сейчас я понимаю, что страх и жажда уюта ослабили силу моей воли. Моя решимость, несмотря на всю ее внешнюю твердость, все-таки оказалась хрупкой. Храбрость слишком часто изменяла мне, уступая место тоске по моей родной планете. Во время путешествия у меня снова и снова возникало ощущение, что из-за своих робости и занудства, я упускаю наиболее важный аспект происходящих событий.

Даже во время моих странствий я осознал только малую долю того, что было мною пережито; а ведь тогда моим природным способностям пришли на помощь существа, в своем развитии значительно превышающие человека (об этом речь пойдет ниже). Сейчас, когда я снова нахожусь на своей родной планете и подобной помощи мне ждать не приходится, я не могу припомнить даже большую часть приобретенных мною знаний. И потому мой рассказ, повествующий о самом далеком из путешествий, когда-либо предпринятых человеком, все-таки нельзя считать более достоверным, чем любую бестолковую болтовню, порожденную разумом, свихнувшимся от столкновения с непостижимыми для него вещами.

Возвращаюсь к своему рассказу. Я не знаю, сколько времени я провел в споре с самим собой, но вскоре после того, как я принял решение, абсолютная тьма была снова пронизана звездами. Я явно пребывал в состоянии покоя, поскольку со всех сторон я видел звезды, и все они были нормального цвета.

Но со мной произошла таинственная перемена. Я вскоре обнаружил, что приблизиться к какой-либо звезде я могу одним лишь усилием воли и со скоростью, во много раз превышающей скорость света. Мне было хорошо известно, что с физической точки зрения это совершенно невозможно. Ученые уверили меня, что движение со скоростью, превышающей скорость света, не имеет никакого смысла. Стало быть, заключил я, мое движение – это мысленный, а не физический феномен, дающий мне возможность поочередно занимать разные точки обзора, не прибегая при этом к физическим средствам передвижения. Кроме того, мне представлялось само собой разумеющимся, что свет, в настоящее время излучаемый звездами, не был нормальным, физическим светом; я обратил внимание, что мои новые скоростные средства передвижения никак не влияют на цвет звезд. Как бы быстро я не двигался, они оставались все теми же бриллиантами, хотя цвет их становился несколько более ярким и насыщенным, чем обычно.

Как только я убедился, что обладаю новыми возможностями передвижения, я тут же лихорадочно принялся ими пользоваться. Я сказал себе, что отправляюсь в экспедицию, целью которой являются астрономические и метафизические исследования. Но мое желание вернуться на Землю, уже сместило мои ориентиры. Оно совершенно напрасно нацелило меня на поиск каких-то планет, похожих на Землю.

Недолго думая, я выбрал самую яркую из ближайших звезд и направился к ней. Мое движение было таким стремительным, что меньшие по размерам и более близкие светила пронеслись мимо меня, как метеоры. Я приблизился к огромному Солнцу, совершенно не ощущая его жара. Несмотря на ослепляющий свет, своим волшебным зрением я сумел разглядеть на его веснушчатой поверхности группы огромных темных солнечных пятен, каждое из которых было ямой, в которую можно было сбросить дюжину таких планет, как Земля. Уродливые наросты хромосферы, расположившиеся вдоль края звезды, напоминали огненные деревья, плюмажи и доисторических чудовищ, поднимающихся на задние лапы или взлетающих в воздух, которым все, что существовало на этом шаре, было слишком маленьким. За ними бледная пленка короны рассеивала тьму. Огибая звезду в гиперболическом полете, я отчаянно искал планеты, но не нашел ни одной. Со всей тщательностью я возобновил поиски, то удаляясь от звезды, то приближаясь к ней. Если описывать широкую дугу, то легко можно проглядеть такой маленький объект, как Земля. Я не нашел ничего, кроме метеоров и нескольких незначительных комет. Мое разочарование было таким сильным еще и потому, что эта звезда очень напоминала хорошо мне знакомое Солнце. В душе я надеялся найти не какую-то там планету, а именно Землю.

В очередной раз я погрузился в океан космоса, направляясь к другой близлежащей звезде. И в очередной раз меня ждало разочарование. Я увидел еще одну одинокую печь.

Возле нее тоже не витало никаких маленьких зернышек, приютивших у себя жизнь.

Теперь я уже метался от звезды к звезде, словно собака, потерявшая своего хозяина. Я мчался то сюда, то туда, стремясь найти Солнце с планетами, а на одной из этих планет – свой дом. Я тщательно обследовал множество звезд, но еще большее количество миновал не задерживаясь, сразу поняв, что они слишком велики, молоды и слабы, чтобы быть земным светилом. Некоторые из них были тускло-красными гигантами размерами, превышающими орбиту Юпитера; некоторые, меньшего размера, сияли, как тысяча Солнц, и были голубого цвета. Когда-то мне сказали, что наше Солнце является средним по всем показателям, но сейчас я обнаружил, что молодых гигантов гораздо больше, чем сморщившихся, желтоватых светил «среднего возраста». Должно быть, я забрел в область более позднего сжатия звезд.

Я обратил внимание на огромные, как созвездия, затмевающие звездные потоки облака пыли, а также на полосы светящегося бледным огнем газа, которые иногда светились сами по себе, а иногда просто отражали свет звезд. Зачастую эти облака-континенты прятали в себе множество жемчужин неясного света – эмбрионы будущих звезд.

Я рассеянно понаблюдал за тем, как звезды разбившись на двойки, тройки и четверки более или менее равных партнеров, вальсируют, сжимая друг друга в объятиях. Один только раз я натолкнулся на пару, в которой один партнер размерами не превышал Землю, но был массивен и сиял, как большая звезда. Кое-где в этой области галактики я натолкнулся на печально дымящиеся умирающие звезды; а кое-где я увидел покрытые коркой погасшие мертвые светила. Эти звезды я мог увидеть, только сильно приблизившись к ним, да и то не очень ясно, потому что они были освещены только отраженным светом небес. Я приближался к ним ровно настолько, насколько это было необходимо, потому что в моем безумном стремлении к Земле они не представляли для меня никакого интереса. Более того, мой разум цепенел при появлении этих предвестников вселенской смерти. Впрочем, я утешился тем, что их было очень немного.

Я не нашел ни одной планеты. Я хорошо знал, что любая планета своим рождением обязана мощному сближению двух или более звезд, и что такие события должны быть большой редкостью. Я напомнил себе, что сопровождаемые планетами звезды должны встречаться в галактике не чаще, чем драгоценные камни в песке морского пляжа. Каковы же были мои шансы найти одну из них? Я начал терять веру. Меня ужасно угнетало это кошмарное царство тьмы и неприветливых огней, эта безбрежная пустота, столь скудно украшенная мерцающими звездами, эта колоссальная бесполезность всей вселенной. В довершение всего, начала давать сбои моя способность к передвижению. Я передвигался между звездами с очень большим усилием, все медленнее и медленнее. Вскоре я обнаружил, что вишу в пространстве, словно бабочка в коллекции натуралиста; но в этой коллекции я был обречен вечно быть единственным экземпляром. Да, вне всякого сомнения, это был мой очень необычный Ад.

Я взял себя в руки. Я напомнил себе, что даже если мне и уготовлена такая судьба, то это все равно не имеет большого значения. Земля прекрасно могла обойтись и без меня. И даже если нигде в космосе больше не существовало никакого живого мира, Земля-то жила и могла дорасти до более полноценной жизни. И пусть я потерял свою родную планету, но этот, любимый мною мир, по-прежнему оставался реальным. Кроме того, я ведь совершал волшебное путешествие, и если волшебства будут продолжаться, то я вполне могу натолкнуться на какую-то другую Землю. Я вспомнил, что совершаю великое паломничество и в этом звездном мире являюсь эмиссаром человечества.

Как только ко мне вернулась отвага, я тут же вновь обрел способность к передвижению. По всей видимости она была непосредственно связана с мужественным и самоотверженным образом мышления. Жалость к самому себе и стремление вернуться на Землю заблокировали ее.

Приняв решение исследовать другой район галактики, где могло быть больше старых звезд, а, значит, было больше шансов отыскать другие планеты, я направился к отдаленной и многочисленной группе светил. По неяркости свечения отдельных пятнышек, составлявших этот шар света, я догадался, что они находятся на очень большом удалении друг от друга.

Снова и снова я путешествовал во тьме. Поскольку я ни разу не отклонился от намеченного мною маршрута, то, проплывая по океану космоса, я ни разу не приблизился ни к одной звезде настолько, чтобы увидеть ее, как диск. Небесные светила равнодушно проплывали мимо меня, словно огни далеких кораблей. В результате этой вылазки, в ходе которой я утратил всякое ощущение времени, я оказался в галактическом ущелье – огромной, лишенной звезд пустыне – прорехе между двумя звездными потоками. Млечный Путь окружал меня со всех сторон и куда ни глянь, всюду лежала обычная пыль далеких звезд; но здесь не было никаких огней, за исключением далекой горсточки светящихся зерен, к которой я и устремился.

При виде этого чужого неба я снова ощутил беспокойство, вызванное моей все усиливающейся тоской по дому. Когда я видел там, за самыми далекими звездами нашей галактики, маленькие пятнышки, каждое из которых было иной галактикой – я испытывал почти облегчение; это напоминало мне о том, что, несмотря на сказочную скорость и прямизну моего передвижения, я по-прежнему находился в пределах своей родной галактики, внутри той же самой маленькой клеточки космоса, в которой жила и она, подруга моей жизни. Кстати, я был удивлен, что очень многие иные галактики были видны невооруженным глазом, и что самая большая из них была бледным, туманным пятном, чуть большим, чем Луна на земном небе.

Если, несмотря на все мое перемещение в пространстве, внешний вид далеких галактик оставался неизменным, то расположенная впереди меня гроздь звезд явно увеличивалась в размере. Вскоре после того, как я окончательно пересек великую пустоту между двумя звездными потоками, эта гроздь предстала передо мной в виде огромного облака бриллиантов. Прошло еще немного времени, и я миновал один из самых насыщенных ее участков. Потом она развернулась передо мной, покрыв все небо впереди меня своими близко расположенными друг к другу огнями. Когда корабль приближается к порту, он встречает другие корабли. Так и я миновал одну звезду за другой. Когда я проник в самое сердце облака, я оказался на участке, гораздо более насыщенном, чем все те, на которых я побывал до того. Со всех сторон сверкали солнца, и многие их них выглядели гораздо ярче, чем Венера на земном небе. Я испытывал восторг путешественника, который, переплыв океан, вечерней порой входит в порт, и видит вокруг огни большого города. Я сказал себе, что на таком перенасыщенном участке могло произойти немало сближений звезд, и могли быть образованы многие планетные системы.

Я снова принялся искать «зрелые» звезды солнечного типа. До сих пор мне попадались только молодые гиганты, размером с целую солнечную систему. Потратив некоторое время на поиски, я обнаружил несколько подходящих звезд, но планет возле них не было. Кроме того, я обнаружил много двойных и тройных звезд, описывающих свои не поддающиеся вычислению орбиты; а также огромные континенты газа, в которых образовывались новые звезды.

После долгих поисков, я наконец-то нашел планетную систему. В безумной надежде я кружил среди этих миров; но все они были больше Юпитера и расплавлены. И снова я метался от звезды к звезде. Я исследовал, должно быть, многие тысячи звезд, но все напрасно. Разочарованный и одинокий, я покинул это облако. Оно осталось у меня за спиной, превратившись в одуванчик, на котором сверкало несколько капелек росы. Находившаяся впереди меня полоса тьмы заслонила отрезок Млечного Пути и соседствующие с ним звездные участки. Только несколько ближайших светил лежали между мной и непроницаемой тьмой. Волнистые края этого огромного облака газа или пыли были обозначены скользящими лучами притаившихся за ним ярких звезд. Это зрелище вызвало у меня жалость к самому себе; очень часто, выйдя вечером из дому, я наблюдал, как лунный свет именно так серебрил края туч. Но облако, находившееся в данный момент передо мной, возможно, поглотило не просто целые миры, и не просто бесчисленные планетные системы, но также и целые созвездия.

Мужество в очередной раз покинуло меня. В приступе трусости я пытался закрыть глаза. Но у меня не было ни глаз, ни ресниц. Я был бесплотной, блуждающей точкой обзора. Я старался вызвать в воображении интерьер своего дома с задернутыми шторами и пляшущими в камине язычками пламени. Я пытался убедить себя, что все это ужасное царство тьмы, безграничных пространств и неприветливого света является лишь сном, что я просто задремал у камина и в любой момент могу проснуться, а она отложит свое шитье, прикоснется ко мне и улыбнется. Но я по-прежнему был пленником звезд.

Силы покидали меня, но все же я снова отправился на поиски. И после того, как я блуждал от звезды к звезде в течение дней, а, может быть и лет, а может и столетий – или какой-то ангел-хранитель направил меня к одной звезде солнечного типа; расположившись в ее центре, я огляделся и заметил маленькую точку света, которая двигалась вместе со мной на фоне разукрашенного неба. Когда я бросился к ней, я обнаружил еще одну, а потом и еще. Да, это действительно была планетарная система, похожая на мою собственную. Руководствуясь только своими человеческими соображениями, сразу принялся искать среди этих миров тот, что был более всего похож на мою Землю. К моему удивлению такая планета появилась. Ее диск взметнулся впереди меня, а может и подо мной. Ее атмосфера явно была менее плотной, чем атмосфера нашей земли, потому что мне были хорошо видны очертания незнакомых материков и океанов. Как и на Земле, в темном море отражалось сверкающее солнце. Кое-где виднелись белые облака, плывущие над морями и сушей, которая, как и на моей родной планете, была коричневой и зеленой. Но даже с этой высоты я заметил, что, в отличие от земной, здешняя зелень была более насыщенной и имела более голубой оттенок. Я заметил также, что на этой планете размеры суши превышали размеры океана, а центральные части огромных континентов были заняты, в основном, ослепительно белыми пустынями.

ГЛАВА 3 Другая Земля

1. На другой Земле

Когда я медленно спускался к поверхности этой маленькой планеты, я поймал себя на том, что ищу землю, в чем-то похожую на Англию. Но как только это пришло мне в голову, я тут же напомнил себе, что условия на этой планете должны совершенно отличаться от земных, и что у меня немного шансов встретив здесь каких-либо разумных существ. А если такие существа и есть здесь, то мне будет чрезвычайно трудно найти с ними общий язык. Может быть это будут огромные пауки или живое ползающее желе. Есть ли у меня надежда на установление контакта с подобными монстрами?

Покружив наугад некоторое время над тонкими облаками и над лесами, над пестрыми равнинами и прериями, над ослепительными пространствами пустынь, я выбрал приморский край с умеренным климатом – ярко-зеленый полуостров. Когда я почти достиг поверхности земли, я увидел удивительно зеленую страну. Вне всякого сомнения, она была покрыта растительностью, очень похожей на нашу, но сильно отличающейся в деталях. Толстые или даже шарообразные листья напоминали мне флору наших пустынь, но стебли здесь были тонкими, как проволока. Пожалуй, наиболее потрясающей особенностью здешней растительности был ее цвет – насыщенный сине-зеленый – цвет виноградников, удобряемых медным купоросом. Впоследствии я узнал, что растения этого мира действительно научились защищать себя посредством сернокислой меди от микробов и насекомых-вредителей, в прошлом опустошивших эту довольно сухую планету.

Я проскочил над переливающейся красками прерией, заросшей кустами цвета берлинской лазури. Небо здесь также приобрело насыщенный синий цвет, встречающийся на нашей Земле только на больших высотах. По небу плыли низкие, но перистые облака, структуру которых я объяснил для себя разреженностью здешней атмосферы. Такое мнение сложилось у меня на основании того, что немало звезд задержалось на почти ночном небе. Хотя мой спуск происходил летним утром, все открытые поверхности были интенсивно освещены. Тени от ближайших кустов были почти черными. Некоторые удаленные объекты, похожие на дома, но представляющие собой, вероятно, обычные скалы, были словно заретушированы белой краской или краской цвета слоновой кости. Тем не менее, пейзаж впечатлял неземной фантастической красотой.

Я – бескрылое существо, научившееся летать, – скользил над поверхностью планеты, над полянами, каменистыми участками, вдоль речных берегов. Вскоре я оказался над довольно обширным участком суши, покрытым аккуратными, параллельными рядами растений, похожих на папоротники. Под листьями этих растений висели огромные гроздья орехов. Нельзя было представить себе, что эта, выстроившаяся как на парад, армия растений не была порождением разума. А может это был природный феномен, не встречающийся на моей планете? Мое удивление было настолько велико, что способность к передвижению, всегда реагирующая на мое эмоциональное состояние, снова начала давать сбои. Меня бросало в воздухе из стороны в сторону, как пьяного. Собравшись, я, покачиваясь, полетел над разлинеенным полем в направлении довольно большого объекта, расположенного в некотором отдалении от меня, за полосой голой земли. Прошло немного времени, и я пришел в изумление – объект оказался плугом! Это было довольно странное орудие труда, но ошибки быть не могло – это был ржавый, вне всякого сомнения сделанный из железа, плуг. У него имелись две железные ручки и цепи, предназначенные для тягловых животных. Мне было очень трудно поверить, что от Англии меня отделяют сотни световых лет. Оглядевшись, я безошибочно узнал выбитую колесами повозок колею, а потом увидел зацепившуюся за куст рваную грязную тряпку. Но над моей головой было неземное небо, на котором и в полдень были видны звезды.

Я полетел над дорогой, пролегавшей через странный кустарник: большие, толстые, загнутые к низу листья были украшены по краям плодами, напоминавшими вишни. За поворотом дороги я неожиданно натолкнулся на человека. Вернее, поначалу моим изумленным и уставшим от звезд глазам показалось, что они видят человека. Если бы на этой ранней стадии я понял природу сил, контролирующих мои приключения, то я бы не, удивился, что это создание похоже на человека. Воздействовавшие на меня силы, которые я опишу ниже, позволили мне, прежде всего открывать миры, наиболее похожие на мой собственный. А пока читатель может понять изумление, в которое меня повергла эта встреча.

Я всегда считал, что человек – существо уникальное. Его породило непостижимо сложное стечение обстоятельств, и невозможно было представить, что такое стечение обстоятельств может повториться где-нибудь во вселенной. И вот пожалуйста, на первой же встреченной мною планете, я натыкаюсь на обыкновенного крестьянина. Приблизившись, я увидел, что он не так уж и похож на земного человека, как это показалось мне на расстоянии. И все же это был человек. Неужели Бог заселил всю вселенную существами, созданными по нашему образу и подобию? Может быть, он создал и нас по своему образу и подобию? Это было невероятно. То, что я задавал себе подобные вопросы, было доказательством возмущения моего разума.

Поскольку я был всего лишь бесплотной точкой обзора, я мог наблюдать за чем угодно, оставаясь невидимым. Существо шагало по дороге, а я парил рядом с ним. Оно было двуногим, прямоходящим и определенно человекоподобным. Я не мог измерить его рост, но он должен был примерно соответствовать земным стандартам. По крайней мере, это существо было не ниже карлика и не выше рослого человека. «Человек» был очень худым. Ноги у него были почти как у птицы. Они были облачены в узкие штаны из грубой ткани. Торс его был обнажен. Его непропорционально большая грудная клетка была покрыта косматыми зеленоватыми волосами. Руки у него были короткими, но очень мощными, а на плечах бугрились огромные мускулы. Кожа у него была смуглая, с красноватым оттенком, и покрыта густым зеленоватым пушком. Выглядел этот человек довольно странно, потому что строение всех его мускулов, жил и суставов совершенно отличалось от нашего. Шея у него была забавная – длинная и гибкая. На этой шее раскачивалась голова, а, если точнее, – череп с торчащими во все стороны зелеными волосами. Вполне человеческие глаза мерцали под косматыми бровями. Рот у него был странным – губы капризно выпячены вперед, словно он что-то насвистывал. Между глазами, вернее над ними, располагалась пара постоянно подрагивающих лошадиных бровей. Переносица шла от ноздрей до самой макушки, словно бугор на покрытом зеленой травой поле. Ушей не было видно. Позднее я узнал, что органы слуха находятся в ноздрях.

Не было никаких сомнений: хотя эволюция на этой, похожей на Землю, планете пошла путем, на удивление сходным с нашим, между ними, однако, существовало немало различий.

У незнакомца имелись не только ботинки, но и перчатки, изготовленные, похоже, из невыделанной кожи. Ботинки были поразительно невысокими. Позднее я узнал, что ступни людей этой расы, которых я назвал «Другими Людьми», были похожи на ступни страуса или верблюда. Три больших пальца были сросшимися. Вместо пятки был еще один, широкий и короткий палец. Руки не имели ладоней. С каждой свисала гроздь из трех хрящеватых указательных пальцев и одного большого.

Когда я писал эту книгу, то ставил себе задачу не рассказывать о своих приключениях, а дать читателю некоторое представление об увиденных мною мирах. А потому я не буду в подробностях рассказывать о том, как я внедрился в ряды «Других Людей». Достаточно будет и нескольких слов. Я наблюдал за этим сельским тружеником и через некоторое время меня странным образом стала угнетать мысль о том, что он совершенно не подозревает о моем присутствии. Я до боли ясно осознал, что целью моего путешествия являются не только научные наблюдения, но и установление умственного и духовного контакта с другими мирами, чтобы взаимно обогатить друг друга. Но как я смогу это сделать, если не овладею каким-нибудь способом связи? Только после того, как я последовал за своим спутником в его дом и провел некоторое время в круглой, каменной хижине, покрытой обмазанной глиной соломой, – только тогда я обрел способность проникать в его разум, видеть его глазами, чувствовать его органами чувств, воспринимать его мир так, как он воспринимал его, следить за ходом его мыслей и эмоциональной жизнью. И только много позже, когда я пассивно «просуществовал» во многих представителях этой расы, я научился уведомлять их о своем присутствии и даже вести со своими «хозяевами» внутренние беседы.

Такого рода внутреннее «телепатическое» общение, которым, впоследствии я пользовался во всех моих странствованиях, было поначалу трудным, неэффективным и болезненным. Но со временем я научился полностью жить ощущениями своего «хозяина» и при этом сохранять свою индивидуальность, свой критический разум, свои желания и опасения. Только после того, как мой «хозяин» осознал мое присутствие внутри себя, он смог особым усилием воли хранить от меня в тайне какие-то свои мысли.

Стоит ли удивляться, что чужой разум поначалу показался мне совершенно непостижимым. При сходности серьезных ситуаций, ощущения «Других Людей» отличались от моих собственных. Мне были чужды их мысли, эмоции и чувства. Свойственный им образ мышления, наиболее распространенные среди них концепции, были продуктом незнакомого мне исторического процесса, и выражались языком, уводящим незаметно земной разум в неправильном направлении.

Я провел на Другой Земле много «других лет», переселяясь из мозга в мозг, из страны в страну, но ясное представление о психологии «Других Людей» и их истории я получил только тогда, когда повстречал одного из их философов, – пожилого, но все еще полного сил человека, эксцентричные взгляды которого помешали ему занять высокое положение в обществе. Большинство моих хозяев, осознав мое присутствие внутри себя, воспринимало меня либо как злого духа, либо как божьего посланника. Впрочем, люди с более сложным мышлением считали эту ситуацию просто болезнью, проявлением их собственного безумия. А потому они немедленно обращались к местному психиатру. Примерно после года (в соответствии с местным календарем) горького одиночества среди разумных существ, отказывавшихся видеть во мне человека, мне повезло: я натолкнулся на этого философа. Один из моих «хозяев», жаловавшийся на то, что слышит «голоса из потустороннего мира», обратился к старику за помощью. Бваллту, ибо приблизительно так звали этого философа (двойное «л» произносилось примерно так, как оно произносится в Уэльсе), «излечил» беднягу, предложив мне воспользоваться гостеприимством его разума, где, как он выразился, с удовольствием развлечет меня. Я испытывал невероятную радость от того, что наконец-то встретил существо, которое признало во мне человеческую личность.

2. Суетный мир

Мне нужно описать столько важных отличий этого мирового сообщества, что я не могу уделить много времени рассказу о самой этой планете и заселяющей ее расе. Здешняя цивилизация достигла той стадии развития, которая была мне хорошо знакома. Меня постоянно удивляло это сочетание сходства и различий. Путешествуя по планете, я обнаружил, что земледелие распространено в большинстве подходящих для этого районов, а многие страны достигли высокого уровня развития промышленности. В прериях паслись и резвились огромные стада похожих на млекопитающих созданий. Большие млекопитающие или «квазимлекопитающие», паслись на лучших пастбищах. Они давали мясо, молоко и шкуры. Я назвал их «квазимлекопитающими», потому что хотя они и были живородящими, у них не было сосков. Жвачка, химически обработанная еще в животе матери, выплевывалась в рот детеныша в виде струи уже переваренной жидкости. Таким же образом свое потомство кормили и человекоподобные матери.

Наиболее распространенным средством передвижения на «Другой Земле» были паровозы, но поезда были настолько велики, что казались пришедшими в движение городскими кварталами. Вероятно такое развитие железнодорожного транспорта объяснялось огромным количеством и протяженностью пустынь. Время от времени я путешествовал по здешним немногочисленным и небольшим океанам на пароходах, но в целом, морской транспорт был довольно отсталым. Винт был неизвестен, и пароходы приводились в движение колесами. Двигатели внутреннего сгорания применялись в автомобилях и движущихся средствах, предназначенных для пустыни. Из-за разреженной атмосферы авиация развивалась мало. Но ракеты использовались для пересылки почты на большое расстояние и для бомбардировки удаленных объектов противника во время войны. Переход к аэронавтике мог состояться в любой момент.

Мой первый визит в столицу одной из великих империй «Другой Земли» стал для меня событием знаменательным. Все вокруг было одновременно и знакомым, и чужим. Были улицы, магазины со множеством витрин, здания контор. Город был старым, и его узкие улицы были настолько забиты автомобилями, что прохожие перемещались по специальным мостикам, подвешенным на уровне второго этажа вдоль и поперек улиц.

Плывшая по этим мостикам толпа была так же разнообразна, как толпы на улицах наших городов. Мужчины носили полотняные рубашки и брюки, удивительно похожие на европейские, с той лишь разницей, что аккуратные люди делали складку вдоль бокового шва штанины. Женщины, такие же безгрудые и ноздреватые, как и мужчины, отличались от последних более вытянутыми в трубочку губами, биологическая функция которых заключалась в том, чтобы передавать пищу ребенку. Вместо юбок они носили зеленые блестящие колготки и маленькие панталоны ярких расцветок. Мне такое непривычное одеяние показалось вульгарным. Летом эти существа обоего пола часто показывались на улице голыми по пояс; но они всегда носили перчатки.

Впрочем, здесь было полно индивидуумов, которые, несмотря на всю свою странность, по сути своей были такими же людьми, как и жители Лондона. Они совершенно спокойно занимались своими личными делами, даже не подозревая о том, что пришедший из другого мира наблюдатель считает их очень смешными: это отсутствие лба, большие, высоко задранные подрагивающие ноздри, удивительно человеческие глаза, капризно надутые губы. Я разглядывал их, живых и деловитых, идущих за покупками, пялящихся в небо, разговаривающих друг с другом. Дети дергали матерей за руки. Сгорбленные белобородые старики опирались на палки. Молодые люди косились на молодых женщин. Обеспеченных людей было легко отличить от их менее удачливых собратьев по более новой и богатой одежде, по более уверенному, а иногда и высокомерному поведению.

Как я могу всего на нескольких страницах описать своеобразный характер этого кипучего и сложного мира, так отличающегося от моего собственного и в то же время так на него похожего? Здесь, как и на моей планете, постоянно рождались дети. Здесь, как и там, они требовали пищи, а вскоре и общения. Они узнавали, что такое боль, страх, одиночество и любовь. Они вырастали, и их характер формировался в зависимости от доброжелательного или жесткого отношения к ним собратьев. Они были либо хорошо воспитаны, щедры, разумны, либо умственно искалечены, обозлены, тупо мстительны. Все они, как один, отчаянно жаждали блаженства истинной общности; но только очень узкому, может быть, даже более узкому, чем в моем мире, кругу удавалось найти нечто большее, чем ее быстро исчезающее очарование. Они жили стаей и умирали в стае. Если они испытывали физический или умственный голод, то сходили от этого с ума, они дрались друг с другом за добычу и разрывали друг друга на части. Иногда некоторые из их останавливались и спрашивали: имеет ли происходящее какой-либо смысл. После этого можно было ожидать словесной перепалки, но не вразумительного ответа. Затем, пройдя свой путь от рождения до смерти, – неуловимое мгновение космического времени, – они исчезали.

Эта планета была по сути своей Землей и породила такую же человеческую расу, хотя несколько иную, чем род человеческий, населяющий нашу Землю. Ее континенты были так же разнообразны, как и континенты нашей планеты, и населены они были таким же разношерстным народом, как и Homo Sapiens. Всем проявлениям духа, имевшим место в нашей истории, можно было найти эквивалент и в истории «Других Людей». Здесь были свои Средневековье и Век Просвещения, периоды прогресса и регресса, цивилизации, озабоченные только материальными ценностями, и цивилизации, обращенные к интеллекту, эстетике и духовности. Здесь были свои «восточные» и «западные» расы. Здесь были империи, республики и диктатуры. И, тем не менее, все было не так, как на Земле. Разумеется, многие различия были чисто внешними; но было и коренное отличие, суть которого я понял далеко не сразу, и от разговора о котором я пока что воздержусь.

Мне следовало начать с биологии «Других Людей». В основе своей, их природа была схожа с нашей. Как и мы, они могли испытывать гнев, страх, ненависть, нежность, любопытство и так далее. Их органы чувств не очень отличались от наших, с той лишь разницей, что они меньше воспринимали цвет и больше форму. Когда я смотрел на ослепительные краски «Другой Земли» их глазами, эти краски казались мне довольно тусклыми. Слух у них тоже был слабоват. Хотя их органы слуха, так же, как и наши, могли улавливать даже негромкие звуки, – различали они их очень слабо. Музыки в нашем понимании в этом мире не существовало.

Зато они обладали потрясающе острыми обонянием и способностью чувствовать вкус. Эти существа ощущали вкус не только с помощью своего рта, но также своими влажными черными руками и ступнями. Значит, у них была способность чрезвычайно остро чувствовать свою планету. Вкус металла и дерева, кислых и сладких почв, камней, бесчисленные резкие или едва различимые вкусовые качества растений, сминаемых босыми ногами, – все это представляло собой целый мир, неведомый земному человеку.

Их гениталии также были снабжены органами вкуса. Мужчины и женщины отличались другу от друга определенными химическими характеристиками, которые вызывали у особи противоположного пола сильное влечение. Прикасаясь рукой или ступней к любой части тела партнера уже можно было получить определенное удовольствие, а при совокуплении интенсивность приятных ощущений возрастала невероятно.

Из-за этого удивительного богатства вкусовых ощущений мне было очень трудно полностью войти в мысли «Других Людей». Вкус играл в их воображении и восприятии мира такую же важную роль, какую у нас зрение. Многие идеи, к которым земной человек пришел в результате созерцания, и которые даже в их наиболее абстрактной форме несут на себе отпечаток своего «визуального» происхождения, – у «Другого Человека» возникли в результате вкусовых ощущений. Например, если мы говорим «блестящий человек» или «блестящая идея», то на их языке это прозвучало бы, как «вкусный» и «вкусная». Нашему слову «ясный» в их языке соответствовало слово, которым в примитивные времена охотники называли резкий запах – след, оставленный дичью. Эквивалентом нашего «религиозного озарения» у них был «вкус небесного меда». «Сложность» у них была «многовкусием». Этим словом определялось смешение запахов на водопое, куда приходят различные животные. Аналог нашей «несовместимости» произошел от слова, означавшего отвращение, которое один человек испытывает к другому из-за его запаха.

Расовые различия, которые в нашем мире проявляются прежде всего во внешности людей, для «Других Людей» были различиями вкуса и запаха. И хотя территориальные границы между расами «Других Людей» были гораздо менее четкими, чем границы между нашими расами, борьба между группами людей с разными запахами играла большую роль в истории этой планеты. Каждая раса была убеждена, что ее собственные запах и вкус – свидетельство высочайших умственных способностей и, более того, признак бесспорного духовного превосходства. В прошлом различия вкусов и обоняния были, несомненно, явными признаками и расовых различий; но в настоящее время в более развитых регионах планеты, все уже было по-другому. Во-первых, расы перемешались между собой, а во-вторых, индустриальная цивилизация привела к многочисленным генетическим изменениям, в результате которых старые расовые различия стали просто абсурдными. Однако, несмотря на то, что запахи и вкусы уже не имели никакого расового значения, а неприятные друг другу запахи могли быть даже у членов одной семьи, вкус и обоняние по-прежнему были непосредственно связаны с эмоциональной жизнью. В каждой стране какие-то определенные запах и вкус считались истинной отличительной чертой народа именно этой страны, и все другие запахи и вкусы презирались.

В стране, с жизнью которой я познакомился лучше всего, главным расовым признаком считался невероятный (как для нас, землян) соленый вкус. Мои «хозяева» считали себя не иначе, как «солью земли». Правда, тот самый крестьянин, который стал моим первым «домом», был единственным из всех, кого я там встретил, по-настоящему «соленым» человеком. Подавляющее большинство граждан этой страны достигали нужного вкуса и запаха искусственным образом. Истинно «соленые», хотя и сами были в большей или меньшей степени далеки от идеала, вечно пытались вывести на чистую воду своих «кислых», «сладких» или «горьких» соседей. Если замаскировать вкус различных членов тела не составляло особого труда, то изменить «вкус совокупления» было практически невозможно. Молодожены зачастую узнавали неприятную правду друг о друге именно во время брачной ночи. Поскольку в подавляющем большинстве брачных союзов ни одна из сторон не обладала идеальными вкусом и запахом, то оба супруга принимали решение вести себя так, как будто ничего не произошло. Но зачастую подобная ситуация выливалась в тошнотворную несовместимость двух «вкусовых» типов. Все население страны было поражено неврозами, порожденными тайными семейными трагедиями. Бывали случаи, когда один из более или менее «правоверных» супругов с возмущением разоблачал обманщика или обманщицу. Тогда суды, средства массовой информации и общественность объединялись в ханжеском осуждении.

Некоторые «расовые» запахи и вкусы были слишком резкими, чтобы их можно было замаскировать. Один из них, из разряда «горько-сладких», обрекал своего владельца на самые немыслимые преследования даже в странах, отличавшихся наибольшей терпимостью. В свое время, «горько-сладкая» раса заработала себе репутацию хитрой и корыстолюбивой и потому периодически подвергалась избиению менее практичными соседями. Но при современном биологическом «брожении» «горько-сладкий» вкус мог проявиться в любой семье. И горе тогда новорожденному и всем его родственникам, на которых падало такое проклятие. Преследования были неизбежны; снять с себя проклятие могли только люди, достаточно богатые для того, чтобы купить у государства «почетное соление» (в соседней стране покупали «почетное подслащивание»).

В наиболее просвещенных странах все эти расовые предрассудки уже стали восприниматься неодобрительно. Среди интеллигенции ширилось движение за воспитание детей в духе терпимости к любому человеческому запаху и вкусу, за отказ от дезодорантов и «девкусантов», и даже за отказ от перчаток и ботинок, носить которые требовала мораль цивилизованного общества.

К сожалению, этому движению за терпимость мешало одно из последствий индустриализации. В перенаселенных и загрязненных индустриальных центрах, по всей видимости в результате биологической мутации, появился новый вкусовой и обонятельной тип. В течение жизни вот уже нескольких поколений этот кислый, резкий, неистребимый запах царил во всех самых ужасных рабочих кварталах. У людей зажиточных, с утонченным восприятием, этот запах неизбежно вызывал тошноту и ужас. По сути, он стал для них неосознанным символом, выражающим все те скрываемые чувства вины, страха и ненависти, которые угнетатели испытывают по отношению к угнетенным.

Как и в нашем, так и в этом мире, почти все основные средства производства, вся земля, почти все шахты, фабрики, железные дороги, корабли – все это использовалось небольшим меньшинством населения с целью получения личной выгоды. Эта горсточка привилегированных особ под угрозой голодной смерти заставляла массу работать на себя. Неизбежный при такой системе трагический фарс был уже на подходе. Собственники все активнее направляли энергию трудящихся на создание новых средств производства, а не па удовлетворение потребностей личности, ибо станки приносили прибыль, а хлеб – нет. В результате соревнования машин с машинами прибыли стали падать, это привело к сокращению заработной платы, за чем, естественно, последовало падение спроса на товары. Из-за уменьшения рынка сбыта товары пришлось уничтожать, хотя вокруг было полно голодных и раздетых. По мере распада экономической системы увеличивались безработица и беспорядок, усиливались репрессии. Знакомая история!

Государственные и общественные организации постепенно утрачивали способность справляться со все нарастающей массой безработных и неимущих. Новая раса отверженных стала психологически пригодной для злобных замыслов напуганных, но все еще могущественных богачей. Родилась теория, что эти несчастные существа были результатом тайного систематического отравления расы зловредными иммигрантами, и поэтому с ними можно вообще не церемониться. Вот им и давали самую черную работу на самых тяжелых условиях. Когда безработица стала серьезной социальной проблемой, практически всеотверженные превратились в безработных и неимущих. И, конечно, трудящимся было нетрудно поверить, что безработица была порождением отнюдь не кризиса капитализма, а массой бесполезных отверженных.

Ко времени моего визита рабочий класс все больше стал ощущать разлагающее влияние отверженных. Среди представителей властей и богатого сословия широкое распространение получила идея введения института рабства для отверженных и полуотверженных, чтобы с ними можно было открыто обращаться как со скотом, каковым они, в сущности, и являлись. Некоторые политики утверждали, что из-за опасности дальнейшего отравления расы, необходимо полностью истребить отверженных или, по крайней мере, полностью их стерилизовать. Другие доказывали, что отверженные необходимы обществу как источник дешевой рабочей силы. Поэтому будет разумнее просто не давать им слишком размножаться, доводя их до преждевременной смерти, используя на тех видах работ, за которые никогда бы не взялись представители «чистой» расы. Впрочем, эта идея годилась только для периода процветания; во времена кризиса лишнее население можно было заморить голодом или использовать в физиологических лабораториях.

Те, кто первыми осмелились предложить такую политику, были сметены волной благородного общественного возмущения. На самом же деле, эта политика стала претворяться в жизнь; но не открыто, а при молчаливом согласии. Все равно никто ведь не предложил ничего более конструктивного.

Когда я в первый раз «проехал» по самой бедной части города, я с удивлением увидел: многие местные трущобы были значительно ужаснее английских, но здесь также было немало больших чистых многоквартирных домов, вполне достойных Вены. Они были окружены садами, утыканными убогими хижинами и палатками. Трава и цветы были вытоптаны, кусты поломаны. Повсюду без дела слонялись мужчины, женщины и дети. Все были грязны и одеты в лохмотья.

Я узнал, что эти приличные дома были построены до начала мирового экономического кризиса (знакомая фраза! ) одним миллионером, сделавшим свое состояние на торговле наркотиком типа опиума. Он подарил эти здания Городскому Совету, миллионера зачислили в ряды небожителей и занесли его имя в местный аналог нашей Книги пэров. Наиболее достойные и наименее «невкусные» бедняки получили в этих домах квартиры; но власти позаботились о том, чтобы квартплата была не по карману расе отверженных. А затем наступил кризис. Жильцы один за другим оказывались не в состоянии платить квартплату и их выгоняли на улицу. Не прошло и года, как дома почти опустели.

Затем события приняли любопытный оборот, который, как я узнал впоследствии, был вполне естественным для этого странного мира. У респектабельной публики, несмотря на все ее агрессивное отношение к безработным, бурное сочувствие вызывали больные люди. Стоило человеку заболеть, как он становился кем-то вроде святого и получал преимущество перед всеми здоровыми людьми. Как только у любого из несчастных обитателей палаточных городков обнаруживалось серьезное заболевание, его тут же отправляли в больницу, и там для его лечения использовались лучшие достижения медицины. Отчаявшиеся нищие быстро смекнули что к чему, и делали все, что было в их силах, чтобы заболеть. Они настолько преуспели в этом деле, что все больницы очень скоро оказались переполненными. А потому пустые квартиры были поспешно переоборудованы под больничные палаты, чтобы принять нарастающий поток пациентов.

Эти и другие, отдающие фарсом, события напомнили мне о моей собственной расе. Но хотя «Другие Люди» были во многом похожи на нас, у меня зрело подозрение, что какой-то все еще непонятный мне фактор обрек их на страдания, совершенно неведомые нашему более благородному виду. В отличие от нашего мира, на этой планете здравый смысл и нравственные устои не стояли на пути психологических эксцессов. И все же нельзя было сказать, что «Другие Люди» были менее разумны и менее нравственны, чем мы. В абстрактном мышлении и практической изобретательности мы были по крайней мере равны. Но многие недавние их открытия в области физики и астрономии превосходили то, что было сделано нами. Я заметил, что психология была еще более хаотичной, чем наша, а общественная мысль приняла странно извращенные формы.

Например, в области радио и телевидения «Другие Люди» значительно обогнали нас, но совершенно диким образом использовали свои удивительные изобретения. В цивилизованных странах все, за исключением отверженных, носили с собой карманные приемники. На первый взгляд это было странно, ибо у них не было музыки; но поскольку у них отсутствовали и газеты, то радио оказалось единственным средством, благодаря которому рядовой человек мог узнать результаты лотереи или спортивных состязаний, являвшихся основной пищей его ума. Более того, место музыки заняли сочинения из вкусов и запахов, которые были преобразованы в специальные волны и транслировались всеми крупными общенациональными станциями. В карманных приемниках и вкусовых аппаратах эти сочинения приобретали свою изначальную форму. Эти аппараты очень своеобразно стимулировали органы вкуса и обоняния, расположенные на руке. Удовольствие было настолько сильным, что мужчины и женщины почти всегда держали одну руку в кармане. Имелась и специальная волна, успокаивающая младенцев.

На рынок был выброшен и сексуальный приемник. Сексуальные передачи транслировались во многих странах, хотя и не во всех. Это оригинальнейшее изобретение было комбинацией радиоволн с осязательными, вкусовыми, обонятельными и звуковыми ощущениями. Аппарат не воздействовал на органы чувств, а непосредственно стимулировал соответствующие мозговые центры. Потребитель надевал на голову специально сконструированный шлем, с помощью которого какая-нибудь далекая студия транслировала ему объятия восхитительной и чувственной женщины в том виде, в каком их действительно ощущал работающий в студии «радиолюбовник», если передача происходила в прямом эфире. Эти же ощущения могли быть и заранее записаны электромагнитным способом на стальную пленку.

Вокруг нравственности сексуальных радиопередач возникли яростные споры. В некоторых странах эти передачи предназначались исключительно для мужчин, чтобы сохранить невинность прекрасного пола. Кое-где церкви удалось запретить эти передачи на том основании, что радиосекс, даже если к нему будут прибегать только мужчины, станет дьявольской заменой весьма желанному и ревностно охраняемому религиозному ощущению под названием «непорочная связь», о котором я расскажу ниже. Священнослужители очень хорошо знали, что их влияние в значительной степени зиждилось на умении с помощью ритуалов и прочих психологических приемов приводить свою паству в этот сладострастный экстаз.

Представители военно-промышленного комплекса также были решительно настроены против нового изобретения; в дешевом и эффективном производстве иллюзорных половых актов они видели еще большую опасность, чем в противозачаточных средствах. Запасы пушечного мяса могли сократиться.

Поскольку во всех наиболее солидных государствах средства массовой информации управлялись отставными генералами и фанатичными священниками, то новое изобретение поначалу прижилось только в наиболее коммерциализованных и пользующихся наиболее дурной славой странах. Их радиостанции передавали любовные утехи популярных «радиолюбовников» и даже нуждающихся в деньгах аристократов вперемежку с рекламой лекарств, противовкусовых перчаток, лотерей, вкусов и «девкусантов».

Принцип стимуляции мозга радиоволнами получил дальнейшее и серьезное развитие. Программы, состоявшие из наиболее сладострастных или острых ощущений, передавались во всех странах и принимались простейшими приемниками, имевшимися у всех за исключением отверженных. Таким образом, землекоп или фабричный рабочий могли побывать на банкете, не потратив при этом денег и не рискуя переесть, могли испытать восторг бального танца, не потратив время на обучение этому искусству, могли ощутить нервное напряжение автогонщика, не подвергая себя при этом никакой опасности. Обитатели заваленных снегом северных хижин могли понежиться на тропических пляжах, а жители тропиков могли получить удовольствие от зимних видов спорта.

Власти очень скоро обнаружили, что новое изобретение является дешевым и эффективным орудием воздействия на массу. Жизнь в трущобах могла показаться более сносной при условии постоянного присутствия иллюзорной роскоши. Ненавистные властям реформы можно было похоронить, представив их вредными для национальной системы радиовещания. Забастовки и восстания зачастую легко можно было подавить, пригрозив закрыть радиостанции, или же, наоборот, в критический момент заполнить эфир очередным суррогатом.

Тот факт, что против дальнейшего развития радиоразвлечений активно выступали левые силы, способствовал более благосклонному отношению к ним со стороны властей и имущих классов. Особенно ярыми противниками этих развлечений были коммунисты. (Диалектика истории этой на удивление похожей на Землю планете породила партию, заслуживающую именно такого названия.) С их точки зрения это был чистый «опиум для народа», придуманный капиталистами для того, чтобы предотвратить установление неизбежной диктатуры пролетариата.

Нараставшее сопротивление коммунистов правительство использовало в качестве разменной монеты в торге с их естественными врагами – священнослужителями и военными. Была достигнута договоренность о том, что в будущем на трансляцию церковных служб будет выделено больше вещательного времени и что десятая часть поступлений от продажи лицензий на вещание будет жертвоваться на нужды церкви. Однако, церковники отказались от предложения транслировать «непорочную связь». В качестве дополнительной уступки была достигнута договоренность о том, что все семейные сотрудники Комитета по Радиовещанию под угрозой увольнения должны были представить доказательства того, что ни разу в жизни не провели ночь вне супружеской постели. Кроме того, стороны согласились с тем, что всех сотрудников КРа, заподозренных в симпатиях к таким безобразным идеям, как пацифизм и свобода самовыражения, следует выкинуть на улицу. А военные удовлетворились финансовой поддержкой государством матерей, введением налога на холостяков и регулярными военно-пропагандистскими радиопередачами.

В течение последних лет моего пребывания на «Другой Земле» была разработана система, в соответствии с которой человек мог раз и навсегда улечься в постель и провести всю жизнь, слушая радиопередачи. Его питанием и всеми функциями тела занимались врачи и медицинские сестры, при Комитете по Радиовещанию. Вместо физической нагрузки он периодически получал массаж. Подобное устройство поначалу было дорогим удовольствием, но изобретатели надеялись в недалеком будущем сделать его доступным для всех. Кое-то высказывал надежду даже на то, что со временем отпадет необходимость в медицинском и прочем обслуживающем персонале. Огромная система автоматического производства пищи и питания лежачего потребителя жидкой жвачкой с помощью подведенной к его рту трубки дополнялась сложной канализационной системой. Электрический массаж можно было получать просто нажав кнопку. Медицинский уход мог быть заменен системой автоматического компенсирования желез внутренней секреции. Эта система должна была автоматически регулировать кровообращение пациента, вводя в его кровь из общей системы трубопроводов те химические вещества, которые были необходимы для физиологического баланса.

Более того, для радиопередач не потребовался бы и человек, потому что все возможные ощущения были бы заранее записаны с самых лучших живых «оригиналов». Эти записи постоянно транслировались бы в многочисленных, попеременно выходящих в эфир программах.

Для обслуживания этой системы могло потребоваться какое-то количество техников и организаторов; но при правильном распределении обязанностей работа занимала бы у каждого члена Мирового Комитета по Радиовещанию не более нескольких часов в неделю.

Если бы возникла потребность в новых поколениях, тот детей создавали бы путем эктогенеза. От Директора Мирового Радиовещания потребовалось бы соблюдать психологические и физиологические характеристики идеального представителя «племени радиослушателей». Появившиеся в соответствии с этой схемой дети получали бы образование посредством специальных радиопрограмм, которые должны были их подготовить к взрослой радиожизни. Им не пришлось бы расставаться со своей колыбелью, с той лишь разницей, что по мере взросления они перебирались бы в кровати больших размеров. На склоне лет, если медицинской науке не удалось бы одурачить старость и смерть, человек, по крайней мере, мог безболезненно уйти из жизни посредством нажатия соответствующей кнопки.

Энтузиазм по поводу этого ошеломляющего проекта стал быстро шириться среди населения всех цивилизованных стран, но определенные реакционные силы оказывали этой идее яростное сопротивление. Люди старомодных религиозных убеждений, а также воинствующие националисты утверждали, что величие человека состоит в деятельном образе жизни. Верующие стояли на том, что душа может быть подготовлена к вечной жизни только посредством самодисциплины, укрощения плоти и постоянных молитв. А националисты любой страны заявляли, что именно их нации даровано священное право повелевать недочеловеками, и, к тому же, врата Рая откроются только перед душой, совершившей ратные подвиги.

Если поначалу многие крупные капиталисты приветствовали умеренное радиоблаженство, считая его опиумом для недовольных рабочих, то теперь многие из них выступили против этого новшества. Они жаждали власти; а для этого им были нужны рабы, чей труд они могли направить на осуществление своих грандиозных экономических замыслов. А потому они разработали аппарат, который был одновременно и «опиумом» и «кнутом». Все средства пропаганды они бросили на разжигание национализма и расовой ненависти. В сущности, они создали «Другой Фашизм» в его законченной форме – с ложью, мистическим культом расы и государства, восторгом перед грубой силой, игрой как на самых низменных, так и на самых благородных страстях одураченной молодежи.

Кроме того, в каждой стране существовала немногочисленная партия растерявшихся от всего происходящего людей. Она выступала и против критиков радиоблаженства, и против самого радиоблаженства, утверждая, что истинной целью человеческой деятельности является создание всемирного сообщества просвещенных и творчески мыслящих людей, связанных друг с другом взаимопониманием, взаимоуважением и общей задачей претворения в жизнь всех возможностей человеческого духа. Большая часть их доктрины представляла собой повторение учений религиозных провидцев добрых старых времен, но на нее также оказали значительное влияние достижения современной науки. Однако эту партию не понимали ученые, проклинали церковники, высмеивали милитаристы и игнорировали поклонники радиоблаженства.

К этому времени экономические неурядицы стали причиной все более и более яростной борьбы за рынки сбыта, развернувшейся между великими экономически развитыми империями «Другой земли». Экономическое соперничество в сочетании с древними национальными страхом, ненавистью и гордыней привело к бесконечной цепочке войн, каждая из которых грозила перерасти во всемирное побоище.

В этой ситуации энтузиасты радио принялись утверждать, что если их идея будет принята, то мировой войны не будет, и, с другой стороны, если такая война разразится, то реализация этой идеи будет отложена на неопределенное время. Им удалось организовать движение за мир во всем мире; а жажда радиоблаженства была настолько велика, что это движение захлестнуло весь мир. В конце концов был создан Международный Комитет по Радиовещанию, в задачи которого входили пропаганда «Евангелия от радио», улаживание разногласий между империями и, в перспективе, управление всем миром.

Религиозные фанатики и искренние поклонники воинской доблести были совершенно справедливо возмущены, низменностью мотивов, на которых зиждился новый интернационализм. Но, пребывая в заблуждении, эти люди решили спасти «Другое Человечество» против его воли, спровоцировав войну. Все силы пропаганды и финансового развращения объединились в героических усилиях для разжигания национализма. Но дикая жажда радиоблаженства приняла к этому времени такие масштабы, что «партия войны» ни за что не добилась бы успеха, если бы за ней не стояли огромные деньги производителей оружия и их опыт в деле разжигания ненависти.

«Партии войны» удалось создать напряженность в отношениях между одной из старых экономически развитых империй и государством, которое лишь недавно приобщилось к технической цивилизации, но уже стало сверхдержавой, отчаянно нуждавшейся в рынках сбыта. Радио, которое до того было основной движущей силой космополитизма, неожиданно и повсеместно превратилось в главное орудие пропаганды национализма. Каждого цивилизованного человека утром, днем и вечером уверяли, что враги, конечно же, с плохим вкусом и запахом, замышляют его уничтожить. Шпионские истории, страсти вокруг гонки вооружений, сообщения о варварском и садистском поведении соседних народов создали в каждой стране такую атмосферу маниакальной подозрительности и ненависти, что война стала неизбежной. Разгорелся спор из-за одного участка приграничной территории. Во время этого кризиса я и Бваллту оказались в большом провинциальном городе. Я никогда не забуду это состояние почти безумной ненависти, в котором находилось все население, чувства человеческого братства и даже самосохранения утонули в свирепой жажде крови. Перепуганные правительства выпустили по своим опасным соседям ракеты дальнего радиуса действия. В течение нескольких недель несколько столичных городов «Другой Земли» были уничтожены воздушными налетами. Каждый народ стал прилагать все усилия к тому, чтобы причинять противникам больше вреда, чем причинили ему.

Не имеет смысла в подробностях описывать ужасы этой войны, последовательное разрушение городов, охваченные паникой голодные толпы, бродящие в сельской местности и промышляющие грабежами и убийствами, распад системы социального обеспечения, возникновение безжалостных военных диктатур, катастрофический упадок культуры, исчезновение благородства и всех приличий из человеческих отношений.

Я уверен, что наш род человеческий, в подобных обстоятельствах, ни за что не допустил бы, чтобы им полностью овладели неконтролируемые эмоции. Разумеется, мы сами находимся перед возможностью не менее разрушительной войны; но, какие бы мучения не ждали нас впереди, мы почти наверняка выкарабкаемся. Мы можем совершать дурацкие поступки, но всегда умудряемся избежать падения в пропасть абсолютного безумия. В последний момент, разум из последних сил, но ухитряется восторжествовать. С «Другими Людьми» этого не произошло.

3. Перспективы расы

Чем дольше я жил на «Другой Земле», тем крепче становилось мое убеждение в том, что есть какое-то коренное отличие этой человеческой расы от моей. В определенном смысле, это различие явно касалось понятия равновесия. В целом, Homo Sapiens был более сплоченным, обладал большим здравым смыслом, и был менее склонен устраивать эксцессы из-за различий в менталитете.

Вероятно, наиболее ярким свидетельством экстравагантности «Других Людей» была та роль, которую в наиболее развитых странах играла религия. Здесь религия была более значительной силой, чем на нашей планете, а религиозные учения древних пророков могли разжечь огонь даже в моем не особо чувствительном сердце чужестранца. Но сама религия и ее место в современном обществе показались мне не слишком достойными подражания.

Я должен начать с объяснения, что в развитии религии на «Другой Земле» очень большую роль сыграли вкусовые ощущения. Племенные боги были, естественно, наделены вкусовыми характеристиками, наиболее приятными народу племени. Позднее, когда возникли монотеистические религии, – описания Божьей силы, Божьей мудрости, Божьей справедливости, Божьей благодати стали сопровождаться описаниями Божьего вкуса. В мистической литературе Бог зачастую сравнивался с древним выдержанным вином; некоторые описания религиозных ощущений позволяли сделать вывод, что этот вкусовой экстаз был во многом похож на то состояние благоговения, с которым наши дегустаторы пробуют редкие сорта вин.

К сожалению, из-за разнообразия вкусов любое более или менее общее согласие в вопросе о Божьем вкусе существовало недолго. Чтобы определиться с тем, был Бог сладким, соленым или отличался вкусом неизвестной расы, велись религиозные войны. Одни проповедники уверяли, что вкус Бога можно ощутить только ступнями, другие – только ртом или ладонями, третьи настаивали на том, что Бог познаваем только как сложнейшая смесь вкусовых ощущений. Известна эта смесь под названием «непорочной связи», представлявшей собой чувственный и, в основном, сексуальный экстаз, вызываемый размышлениями о половом акте с божеством.

Ряд проповедников утверждали, что хотя Бог и имеет вкус, но познать его можно только духом, а не каким-либо телесным органом; и что вкус его был нежнее и приятнее даже вкуса любимого человека, поскольку включал в себя все самое «пахучее», духовное и еще бесконечно многое.

Некоторые пошли еще дальше и заявили, что Бога следует рассматривать не как какую-то личность, а как собственно вкус. Бваллту говаривал: «Либо Бог есть вселенная, либо Он есть вкус творчества, коим пропитаны все вещи».

Где-то около полтора тысяч лет назад, когда религия, насколько я могу судить, была более жизнеутверждающей, не было никаких церквей и священнослужителей; но религиозные догмы занимали в жизни любого человека непостижимо большое место. Позднее появились и церкви, и священнослужители, чтобы сохранить явно приходившее в упадок религиозное сознание. Прошло еще немного времени, и за несколько столетий до Промышленной Революции организованная религия настолько подчинила себе наиболее цивилизованные народы, что три четверти их национального дохода тратилось на содержание религиозных учреждений. Более того, рабочий люд, вкалывавший на собственников за мизерную зарплату, большую часть своих жалких грошей отдавал священникам и жил еще беднее, чем мог бы.

Развитие науки и промышленности привело к одной из тех внезапных и отмеченных крайностями революций в образе мышления, которые были так характерны для «Других Людей». Почти все церкви были разрушены или временно отданы фабрикам и музеям индустриализации. Атеизм, впоследствии подвергшийся преследованиям, тогда был в большой моде. Все лучшие умы стали агностиками. Однако по прошествии определенного времени, по всей видимости, придя в ужас от материалистической цивилизации, гораздо более циничной и вульгарной, чем наша, – наиболее развитые народы стали снова обращаться к религии. Естественные науки были обоснованы с духовной точки зрения. Были вновь освящены старые церкви, а новых понастроили так много, как у нас кинотеатров. И действительно, новые церкви скоро стали выполнять функции кинотеатров, бесконечно показывая кинокартины, представлявшие собой мастерски приготовленную смесь из оргий и религиозной пропаганды.

Ко времени моего визита на эту планету, церкви вернули себе утраченное влияние. Одно время конкуренцию им составляло радио, но они сумели поглотить и его. Они по-прежнему отказывались транслировать «непорочную связь», отчего это ощущение приобрело еще большую престижность, – люди решили, что оно слишком духовно, чтобы его передавать по волнам эфира. Впрочем, наиболее прогрессивные церковники согласились с тем, что если создать всемирную систему «радиоблаженства», то эту проблему можно было бы решить. Коммунисты, тем временем, упорствовали в своем отрицательном отношении к религии. Но в двух крупных коммунистических странах официальное «безбожие» стало во всем походить на религию, за исключением названия. У него были свои учреждения, свои священнослужители, свои ритуалы, своя мораль, своя система отпущения грехов, свои метафизические доктрины, которые, несмотря на весь их ярый материализм, являлись, тем не менее, суевериями. А вкус и запах божества были заменены вкусом и запахом пролетариата.

Стало быть, религия была по настоящему значительной силой в жизни всех народов этой планеты. Но в их набожности было нечто озадачивающее. В определенном смысле она была искренней и даже имела благотворное воздействие: в отношении маленьких личных искушений и устоявшихся нравственных норм «Другие Люди» вели себя куда достойнее моих собратьев. Но я обнаружил, что типичный современный «Другой Человек» проявляет добросовестность только в стандартных ситуациях. При этом у него наблюдается странное отсутствие подлинной нравственной душевности. Поэтому, несмотря на большую (в сравнении с нами) житейскую щедрость и склонность к завязыванию ни к чему не обязывающих дружеских отношений, здешние жители с чистой совестью «промывали мозги» другим людям, причем самыми изощренными методами. Чувствительные личности должны были быть постоянно начеку. Подлинная близость и взаимное доверие были хрупким и редким видом отношений. В этом живущем такой страстной общественной жизнью мире, одиночество неотступно следовало за духом. Люди постоянно «общались», но до истинного общения дело так и не доходило. Каждый приходил в ужас от перспективы остаться наедине с самим собой; но в компании, несмотря на дружескую атмосферу, эти странные существа оставались такими же далекими друг от друга, как звезды на небе. Ибо каждый искал глазами глаза соседа, чтобы увидеть в них свое отражение. Больше он ничего не видел, а если и видел, то это приводило его в гнев и ужас.

К моменту моего посещения в религиозной жизни «Других Людей» появилась еще одна ошеломляющая особенность. Хотя все были очень набожными, и любое богохульство воспринималось с ужасом, – отношение к божеству было торгашеским. Люди считали, что вкус и запах божества можно приобрести с помощью денег или соблюдения ритуала. Более того, – Бог, которому они возносили молитвы на прекрасном и трогательном языке древности, – воспринимался либо как строгий работодатель или же как снисходительный отец, либо, как физическая энергия в чистом ее виде. А венцом этого вульгарного отношения было убеждение, что еще никогда раньше религия не была настолько широко распространена и настолько мудра. Почти все соглашались с тем, что только сейчас учения пророков древности понимались именно в том смысле, какой в них заложили сами пророки. Современные писатели и радиокомментаторы утверждали, что они переписывают древние рукописи в соответствии с потребностями просвещенных верующих, живущих в Век Научной Религии (название придумали они сами).

И все же, я часто чувствовал, что за благодушием, характерным для цивилизации «Других Людей» накануне всемирной войны, скрывается какое-то смутное беспокойство. Конечно, как и на моей планете, подавляющее большинство людей занималось только своими делами и было поглощено только своими частными интересами. Люди были слишком заняты заработками, женитьбами, воспитанием детей, извлечением максимальной выгоды из отношений друг с другом, чтобы тратить время на возвышенные размышления о смысле жизни. И все же они часто производили впечатление человека, забывшего что-то очень важное и отчаянно пытающегося вспомнить, что именно он забыл. Они также напоминали стареющего проповедника, произносящего зажигательные речи, уже не совсем ясно понимая их смысл. Я все сильнее начинал подозревать, что, несмотря на все достижения этой расы, сейчас она живет идеями давно минувших времен и пользуется концепциями, сути которых уже не в состоянии понять. Она громогласно молится идеалам, стремиться к которым у нее нет никакого желания, и подчиняется системе ценностей, многие из которых пригодны только для разумных существ, отличающихся меньшей черствостью характера. Я подозревал, что эта самая система ценностей была создана расой, обладавшей не только более высоким (в сравнении с нынешними «Другими Людьми») разумом, но и большей способностью к истинному общению. Эта система явно основывалась на предположении, что все люди являются добрыми, разумными и обладающими самодисциплиной существами.

Я часто задавал Бваллту вопросы на эту тему, но он всегда уходил от ответа. Следует помнить, что хотя я и имел доступ ко всем его мыслям, но только до тех пор, пока у него не возникало желания скрыть их от меня. Сделав особое усилие, он всегда мог «уединиться». Я уже давно подозревал, что он что-то скрывает от меня, когда, наконец, он рассказал мне странную и трагическую историю.

Это было через несколько дней после того, как столица его страны подверглась бомбардировке. Глазами Бваллту, сквозь стекла его противогаза, я увидел последствия бомбардировки. Самой бомбардировки мы не видели, но попытались вернуться в город, чтобы принять участие в спасательных работах. Сделать можно было немного. От пылающего центра города по прежнему шел такой жар, что мы не смогли продвинуться дальше первых улиц пригорода. Даже и эти улицы были завалены обломками разрушенных зданий. Тут и там, из-под битого кирпича торчали обугленные и раздавленные человеческие тела. Большая часть населения была погребена под руинами. На открытых пространствах лежали тела людей, погибших от ядовитого газа. Команды спасателей в бессилии метались от руины к руине. В просветах между тучами дыма изредка появлялось Другое Солнце, а иногда даже и дневная звезда.

Побродив некоторое время среди руин и не найдя никого, кому могла бы понадобиться помощь, Бваллту присел отдохнуть. Похоже, что расстилавшиеся вокруг нас руины города «развязали ему язык», если конечно таким выражением можно определить ту неожиданную откровенность его мыслей обращенных ко мне. Я сказал что-то насчет удивления, с которым будущие поколения будут оглядываться на это безумное разрушение. Он вздохнул в своем противогазе и сказал: «Скорее всего, моя несчастная раса уже обрекла себя на неотвратимую гибель». Я возразил: хотя это далеко не последний разрушенный город, но день возрождения обязательно придет, раса, наконец, преодолеет этот кризис и начнет подниматься от вершины к вершине. Вот тогда Бваллту и поведал мне эту странную историю, которую, по его словам, он часто порывался рассказать мне, но каждый раз что-то сдерживало его. Хотя у многих ученых и исследователей современного мирового сообщества уже возникли смутные подозрения насчет истины, вся правда была известна лишь очень немногим людям, в том числе и ему.

Он сказал, что населяющие эту планету виды явно подвержены каким-то странным и давно сформировавшимся флуктуациям природы, длящимся примерно двадцать тысяч лет. Этот величественный ритм духа проявляется в любой расе любой климатической зоны, причем во всех одновременно. Причина его неизвестна. Было похоже, что планета подвергается мощному воздействию, которое, возможно, исходит из какой-то одной точки, но быстро распространяется по всей территории «Другой Земли». Совсем недавно один, далеко продвинувшийся в своих исследованиях ученый, предположил, что это явление может быть связано с колебаниями интенсивности «космических лучей». Исследования геологов показали, что такие колебания космического излучения действительно имеют место, и связаны они, вероятно, с изменениями в группе молодых звезд, расположенных по соседству с планетой. Предположение, что психологический и астрономический ритмы совпадают, по-прежнему вызывало сомнения. Но имелось немало доказательств того, что в моменты наибольшей интенсивности излучения человеческий дух приходил в наибольший упадок.

Бваллту эта теория не убедила. Он вообще был склонен считать, что причины ритмичных взлетов и падений человеческого духа следует искать гораздо ближе. Как бы то ни было, но почти ни у кого не вызвал сомнений тот факт, что в прошлом цивилизация неоднократно достигала высокого уровня развития, и каждый раз, под воздействием какой-то мощной силы, человечество «теряло голову». В провалах между этими огромными волнами «Другой Человек» опускался до такого состояния умственной и духовной тупости, какого моя раса не ведала с тех времен, когда стала собственно человеческой расой. Но на гребне волны сила человеческого разума, нравственные устои и духовное провидение поднимались на такую высоту, какую мы бы назвали сверхчеловеческой.

Вновь и вновь раса проходила стадию дикости, затем варварской цивилизации и, наконец, достигала повсеместного расцвета и торжества разума. Целые народы одновременно демонстрировали способность к щедрости, самопознанию, самодисциплине, бесстрастному и глубокому мышлению, и чистому религиозному чувству.

В течение нескольких столетий мир представлял собой сообщество свободных и счастливых государств. В подавляющем своем большинстве, человеческие существа отличались беспрецедентной ясностью мышления и способностью объединяться для борьбы с социальной несправедливостью и преступлениями против личности. Вооруженные мудростью предков и живущие в благоприятной окружающей среде, целые поколения трудились над построением всемирного сказочного государства просвещенных людей.

Потом начинался закат. Золотой век сменялся веком серебряным. Титаны мысли, живущие достижениями прошлого, либо блуждали в хитросплетениях собственных теорий, либо, истощив свой потенциал, впадали в обыкновенное невежество. Одновременно начинался упадок нравственности. Люди в целом становились менее искренними, менее склонными к самосовершенствованию, менее чувствительными к нуждам друг друга, в общем, менее способными к общению. Социальную систему, эффективную при условии определенного уровня гуманизма в обществе, начинали расшатывать несправедливость и коррупция. Тираны и тиранические олигархии принимались за уничтожение гражданских свобод. Ненависть угнетенных классов была для них хорошим оправданием. И если материальных благ цивилизации могло хватить на несколько веков, даже при постепенном их сокращении, то пламя духа превращалось в маленькую искорку, тлеющую в нескольких отшельниках. А затем наступало время обыкновенного варварства, после чего следовало падение в пропасть дикости.

Было похоже на то, что недавние волны подняли человечество на большую высоту, чем волны «геологического» прошлого. По крайней мере, некоторые антропологи убедили себя в этом. Существовало твердое убеждение, что нынешний взлет цивилизации был самым величественным, что лучшее было все еще впереди, что поднятая на невиданную высоту наука поможет уберечь мышление расы от циклических кризисов.

Не было никаких сомнений в том, что род человеческий пребывал ныне в исключительном состоянии. Ни в каких письменных исторических источниках нельзя было найти упоминания о более развитой в научном и техническом отношении цивилизации. Если судить по фрагментарным остаткам материальной культуры прошлого цикла, то техническая мысль не поднялась в нем выше уровня примитивных машин, сравнимых лишь с нашей техникой середины девятнадцатого столетия. Существовало убеждение, что промышленные революции, имевшие место в циклах, предшествовавших предпоследнему, затормозились на еще более ранних стадиях.

Хотя большинство современных интеллектуалов пришло к выводу, что лучшее все еще впереди, Бваллту и его друзья были убеждены, что гребень волны был пройден много веков тому назад. Разумеется, большинству людей предшествовавшее войне десятилетие казалось эпохой наивысшего расцвета цивилизации. С их точки зрения «цивилизация» и «механизация» были почти синонимами, а такого уровня механизации человечество еще никогда не достигало. Наука принесла неоспоримые плоды. В отличии от своих предшественников, преуспевшие в жизни люди наслаждались большим комфортом, более крепким здоровьем, более привлекательной внешностью, более долгой молодостью. К их услугам была настолько обширная и сложная система технических знаний, что в ней до мельчайших подробностей уместились все знания, накопленные человечеством. Более того, развитие средств связи позволило всем народам находиться в постоянном контакте друг с другом. Радио, кинематограф, звукозапись стирали национальные особенности. За этими обнадеживающими признаками трудно было разглядеть, что человеческая конституция, хоть внешне и окрепла в результате улучшения условий жизни, внутренне же была менее стабильной, чем прежде. Наблюдался медленный, но уверенный рост разрушительных болезней. В особенности, увеличилось количество заболеваний нервной системы, имевших теперь более серьезные последствия. Циники поговаривали, что больниц для душевнобольных скоро будет даже больше, чем церквей. Но на них смотрели как на шутов. Почти все сходились во мнении, что несмотря на войны, экономические проблемы и социальные потрясения, все идет хорошо и будет идти еще лучше.

Бваллту был уверен в ошибочности подобных взглядов. Я подозревал, что у него были неопровержимые доказательства повсеместного падения среднего уровня мышления и нравственности. Падение это, по всей видимости, должно было продолжаться. Раса уже жила своим прошлым. Все великие плодотворные идеи современного мира родились много столетий тому назад. За это время эти идеи действительно претворились в жизнь и изменили мир. Но ни один из достигнутых блестящих результатов не имел ничего общего с той невероятно мощной и всеобъемлющей интуицией, изменившей в прошлом весь образ мышления человечества. Бваллту признавал, что за последние годы было сделано множество революционных научных открытий, но, по его словам, ни одно из них не являлось принципиально новым. Все они представляли собой комбинации из уже известных достижений. Научный метод, изобретенный несколько столетий тому назад, был настолько плодотворным, что мог приносить богатый урожай еще в течение нескольких столетий и в том случае, если им пользовались люди, неспособные даже на незначительную оригинальность.

Но падение уровня мышления по-настоящему ощущалось не столько в научной сфере, сколько в области нравственности и практической деятельности. С помощью Бваллту, я, до определенной степени, сумел оценить потрясающую литературу давно минувших веков, того периода, когда искусство, философия и религия процветали во всех странах; когда каждый народ изменил общественный и политический строй, чтобы добиться свободы и процветания для каждого члена общества; когда все государства проявили мужество и поочередно разоружились; они поставили на карту свое существование, но пожинали мир и благоденствие, когда полиция была распущена, а тюрьмы переоборудованы под библиотеки и учебные заведения; когда оружие и даже дверные замки стали лишь музейными экспонатами; когда четыре мировых религии этой планеты открыли свои тайны, отдали свои богатства беднякам и возглавили успешное движение за всеобщее единение; когда священнослужители занялись сельским хозяйством, ремеслами, преподаванием, как и подобает истинным и скромным приверженцам новой религии, которой не требуются священники, молитвы, выраженное словами поклонение, и Богом которой является идея всемирного единства.

Прошло около пяти веков, и замки, ключи, оружие, а также политические доктрины начали постепенно возвращаться. От золотого века остались только очаровательная и фантастическая идея, да набор определенных принципов. К сожалению, эти принципы трактовались уже неправильно, но они все же продолжали оказывать положительное влияние на смятенный мир.

Ученые, связывавшие падение уровня мышления с интенсивностью космического излучения, утверждали: если бы раса создала науку на несколько столетий раньше, когда у нее в запасе был больший период наивысшего подъема сил, то все было бы хорошо. Она быстро справилась бы с присущими индустриальной цивилизации социальными проблемами. Она создала бы не «средневековую», а высоко механизированную «утопию». Она, скорее всего, справилась бы с чрезмерно интенсивным космическим излучением и тем самым предотвратила падение уровня мышления. Но наука была создана слишком поздно.

У Бваллту на этот счет было другое мнение. Он полагал, что падение уровня мышления связано с каким-то фактором, присущим самой человеческой природе. Он был склонен считать, что наука, вроде бы изменившая к лучшему окружающую среду, невольно создала обстановку, неблагоприятную для духовного здоровья человека. Он не притворялся, что знает, в чем именно заключалась причина катастрофы: в увеличении количества искусственной пищи, в увеличении нервного напряжения, во вмешательстве в процесс естественного отбора, в менее строгом воспитании детей и т. д. Возможно, причину нельзя было искать среди этих сравнительно недавно возникших факторов; ибо были все основания полагать, что падение уровня мышления началось еще на заре века науки, если не раньше. Может быть, «гниение» пошло от какого-то фактора, присущего самому золотому веку. Может быть, предположил Бваллту, это подлинное сообщество людей само приготовило себе отраву, поскольку молодое поколение, выросшее в этом совершенном обществе, в этом настоящем «Царстве Божьем на Земле», неизбежно должно было взбунтоваться и потянуться к нравственной и интеллектуальной лени, к романтическому индивидуализму и откровенному греху. Если такое мировоззрение пускало корни, то развитие науки и техники в обществе только способствовало его нравственному разложению.

Незадолго до того, как я покинул «Другую Землю», один геолог обнаружил среди ископаемых диаграмму очень сложного радиоприемника. Это была литографическая пластина, изготовленная примерно десять миллионов лет тому назад. От создавшего ее высокоразвитого общества не осталось других следов. Это открытие потрясло разумный мир. Но он очень быстро успокоил себя теорией, гласившей, что много миллионов лет тому назад какие-то «нечеловеческие» и менее стойкие существа создали цивилизацию, просуществовавшую очень недолгое время. Все согласились с тем, что если человек достиг таких высот цивилизации, то он-то с них никогда не свалится.

С точкизрения Бваллту, человечество, время от времени, взбиралось на одну и ту же высоту, но только для того, чтобы быть низвергнутым с нее каким-то скрытым аспектом своих собственных достижений.

Когда среди руин своего родного города Бваллту выдвинул эту теорию, я высказал предположение, что когда-нибудь, пусть даже и не сейчас, но человечество преодолеет эту критическую точку своего развития. Тогда Бваллту заговорил о вещах, которые, свидетельствовали о том, что мы похоже присутствуем при последнем акте этой долгое время повторявшейся драмы с предопределенным концом.

Ученые уже установили, что из-за слабой гравитации на их планете, ее и без того скудная атмосфера неуклонно продолжала сокращаться. Рано или поздно, но человечество должно было заняться проблемой ликвидации постоянной утечки драгоценного кислорода. Доселе жизнь на планете успешно адаптировалась к прогрессирующему разрежению атмосферы, но физиология человека уже достигла пределов адаптации. Если в ближайшее время утечка не будет ликвидирована, раса неминуемо исчезнет. Надежда была только на то, что решение этой проблемы будет найдено до начала следующей эпохи варварства. Но надежда эта была очень и очень слабой. А война окончательно с ней покончила, отбросив науку на столетие назад как раз тогда, когда ослабевала сама человеческая природа. А она уже и не могла найти в себе сил для решения этой сложнейшей проблемы.

Мысль о неотвратимо надвигавшейся на «Другое Человечество» катастрофе пробудила во мне ужасные сомнения насчет вселенной, в которой могло произойти нечто подобное. Идея гибели целого мира разумных существ не была мне в новинку, но есть большая разница между абстрактной возможностью и реальной, неизбежной опасностью.

На своей родной планете, всякий раз, когда меня ужасала тщетность полной страданий жизни отдельных личностей, я утешался мыслью, что общее неосознанное стремление человечества к прекрасному приведет все-таки к постепенному, но величественному пробуждению человеческого духа. Эта надежда – нет, эта уверенность была моим единственным утешением. Но сейчас я видел, что не существовало никаких гарантий подобного триумфа духа. Похоже, что вселенная или ее Создатель были равнодушны к судьбам миров. Конечно, нельзя было не согласиться с тем, что борьба, страдания и потери – бесконечны; более того, они необходимы, поскольку являются той самой почвой, на которой произрастает дух. Но чтобы вся борьба была изначально бесполезна, чтобы весь мир разумного духа должен был неминуемо пасть! Такое положение вещей следовало считать абсолютным злом. Моему объятому ужасом разуму представилось, что Создатель Звезд есть Ненависть.

Бваллту со мной не согласился. «Даже если Сила уничтожит нас, – сказал он, – то кто мы такие, чтобы осуждать ее? С таким же успехом бесплотное слово может осуждать произнесшего его оратора. Может быть Сила использует нас в своих собственных высших целях, использует нашу силу и нашу слабость, наше счастье и наше горе, складывая их в непостижимую для нас и прекрасную схему». Но я возразил: «Какая схема может оправдать подобную тщетность бытия? И как же это нам не быть судьями? И в соответствии с чем же нам судить, как не со светом наших сердец, с которым мы судим самих себя? Низко будет восхвалять Создателя Звезд, зная, что он настолько черств, что его не волнует судьба созданных им миров». На какое-то время в мозгу Бваллту воцарилась тишина. Затем он поднял глаза к небу, стараясь отыскать среди туч дыма дневную звезду. А потом его разум обратился ко мне со следующими словами: «Если бы он спас все миры, но при этом мучил бы одного человека, ты бы простил его? Или же если бы он проявил жестокость только к одному несмышленому ребенку? Что ему до нашей боли, до наших поражений? Создатель Звезд! Хорошее название, хоть мы понятия не имеем, что оно значит. О, Создатель Звезд, даже если ты уничтожаешь меня, я должен тебя восхвалять! Даже если ты терзаешь самых близких мне людей, даже если ты терзаешь и бессмысленно уничтожаешь все созданные тобою очаровательные миры, эти маленькие плоды твоего воображения, – я должен восхвалять тебя! Даже если ты поступаешь именно так, ты прав. Я могу ошибаться, но ты – никогда».

Он еще раз окинул взглядом разрушенный город и продолжил: «И если, все-таки, Создателя Звезд не существует, если масса галактик вдруг взяла и стала существовать сама по себе, даже, если этот наш маленький мерзкий мир является единственным местом обитания духа и он обречен, то я все равно должен вознести хвалу. Но если не существует никакого Создателя Звезд, то чему же мне возносить хвалу? Я не знаю. Я бы назвал эту Силу острым вкусом жизни. Но сказать только это, значит сказать слишком мало».

ГЛАВА 4 Снова в пути

Должно быть я провел на «Другой Земле» несколько лет, то есть гораздо дольше того, что я запланировал, когда впервые повстречал крестьянина, бредущего по проселочной дороге. Очень часто мне хотелось вернуться домой. С болью и тревогой я частенько думал о том, как там живут близкие мне люди и какие перемены ждут меня, если я, конечно, вернусь. К моему удивлению, несмотря на массу совершенно новых переживаний, связанных с пребыванием на «Другой Земле», мысли о доме неотвязно преследовали меня. Мне казалось, что с того времени, как я сидел на холме и разглядывал огни пригородных улиц, прошла всего лишь минута. Между тем прошло уже несколько лет. Дети, наверное, изменились так, что и не узнать. А их мать? Как она там?

Своим долгим пребыванием на «Другой Земле» я был, отчасти, обязан Бваллту. Он и слышать не хотел о моем «отъезде» до тех пор, пока мы по-настоящему не поймем друг друга и наши миры. Я постоянно стимулировал его воображение, чтобы он как можно яснее представил себе жизнь нашей планеты, и он нашел ее такой же прекрасной и нелепой, какой я считал жизнь на его Земле. Вообще-то, он совсем не торопился согласиться с тем, что его мир был в целом значительно нелепей моего.

Потребность в объективной информации была не единственной причиной, из-за которой я привязался к Бваллту. Мы с ним очень подружились. В самом начале наших отношений у нас с ним бывали стычки. Хотя мы оба были цивилизованными человеческими существами и всегда старались вести себя вежливо и с достоинством, наша столь сильная близость иногда утомляла. Например, я находил весьма утомительной его страсть к вкусовому изящному искусству. Он, бывало, часами сидел и перебирал своими чувствительными пальцами соответствующим образом заряженные струны, чтобы уловить вкусовые аккорды, представлявшие для него сложную форму возвышенного символизма. Поначалу я был заинтригован, а потом и сам стал получать эстетическое удовольствие. Несмотря на его терпеливую помощь, на этой ранней стадии я не мог сразу и полностью воспринять эстетику вкуса. Рано или поздно, но я от этого уставал. Кроме того, меня раздражала его потребность во сне. Поскольку я сам был бесплотен, то такой потребности не ощущал. Конечно, я мог «отключиться» от Бваллту и побродить по миру в одиночестве; но очень часто я приходил в отчаяние от необходимости прервать какое-нибудь интересное дело, чтобы дать отдых телу моего «хозяина». С другой стороны, в первые дни нашего знакомства Бваллту возмущала моя способность смотреть его сны. Бодрствуя, он мог скрывать от меня свои мысли, но во сне был беспомощен. Конечно, очень скоро я научился удерживаться от соблазнов этой моей способности; а когда наша близость переросла во взаимное уважение, то он уже не стремился к «уединению».

Со временем мы оба стали исследовать жизнь отдельно друг от друга, значит упускать половину всего разнообразия оттенков. Ни один из нас не мог полностью доверять своему здравому смыслу и своим мыслям, если другой не подвергал их беспощадной, но, вместе с тем, дружеской критике.

Нам пришел в голову план, осуществление которого могло благотворно сказаться и на нашей дружбе, и на его интересе к моему миру, и на моей тоске по дому. Почему бы нам не попытаться вместе отправиться на мою планету? Я добрался сюда; почему бы нам вдвоем не пройти тот же путь в обратном направлении? Пожив какое-то время на моей планете, мы могли бы вместе отправиться в более длительное путешествие.

Для этого нам нужно было решить две очень важных задачи. Мы должны были в совершенстве овладеть техникой межзвездных путешествий, которой я овладел совершенно случайно и имел о ней очень сумбурное представление. Кроме того, по астрономическим картам «Других Людей» мы должны были каким-то образом определить местонахождение моей родной планетной системы.

Эта географическая, а вернее космографическая проблема оказалась неразрешимой. Как бы мне этого не хотелось, но я не мог представить себе никаких ориентиров. Наш план привел нас к потрясающему, а для меня ужасающему открытию. Я совершил путешествие не только в пространстве, но и во времени. Во-первых, высоко развитая астрономия «Других Людей» утверждала, что старые звезды, типа «Другого Солнца» и моего Солнца, были большой редкостью. Но астрономы моей Земли считали такой тип звезд самым распространенным в галактике. Как такое могло быть? И тогда я сделал еще одно потрясающее открытие: галактика, известная «Другим Астрономам», оказалась совершенно непохожей на галактику, которую я помнил по книгам наших астрономов. В отличие от нас», Другие Люди» считали великую звездную систему гораздо менее плоской. Наши астрономы считали, что она напоминает круглое пирожное, ширина которого в пять раз превышает его толщину. С точки зрения местных астрономов, она была больше похожа на булочку. Я сам часто поражался ширине и бесконечности протянувшегося над «Другой Землей» Млечного пути. Я был удивлен, что «Другие Астрономы» полагают, будто галактика содержит много газообразной материи, еще не сконцентрировавшейся в звезды. Нашим астрономам казалось, что галактика состоит почти из одних звезд.

Неужели я, сам того не подозревая, проделал гораздо более длинный путь, чем полагал, и на самом деле попал в какую-то другую и более молодую галактику? Возможно, что в тот период тьмы, когда вокруг меня исчезли все рубины, аметисты и бриллианты неба, я на самом деле мчался по межгалактическому пространству. Поначалу, это казалось единственным подходящим объяснением, но определенные факты вынудили нас отказаться от него в пользу еще более странного предположения.

Сравнив астрономию «Других Людей» с моими фрагментарными познаниями из нашей астрономии, я убедился, что весь известный «Другим Людям» космос галактик отличался от всего космосе галактик, известного нам. В среднем галактики были более округлыми, гораздо более газообразными и, по сути, более примитивными, чем они казались нам.

Более того, некоторые галактики располагались настолько близко к «Другой Земле», что были видны в форме полос яркого света даже невооруженным глазом. А местные астрономы доказали, что многие из этих так называемых «галактик» были гораздо ближе к «галактике-матке», чем любая из галактик, известная нашим астрономам.

Озарившая меня и Бваллту догадка действительно могла ошарашить. Все подтверждало то, что я каким-то образом совершил путешествие вверх по реке времени и высадился на берег далекого прошлого, когда звезды, в своем подавляющем большинстве, были молодыми. Потрясающая близость многих галактик, установленная «Другими Астрономами», могла быть объяснена только теорией «расширяющейся вселенной». Я очень хорошо знал, что эта смелая теория была незавершенной и вызывала много вопросов. Но, по крайней мере, в данном случае у меня было неопровержимое доказательство того, что в каком-то смысле она должна быть верной. В раннюю эпоху галактики должны были находиться ближе друг к другу. Не могло быть никаких сомнений в том, что я переместился в мир, который достиг человеческой стадии задолго до того, как моя родная планета была извлечена из матки Солнца.

Полностью осознав свою отдаленность во времени от родного дома, я вспомнил об одном факте, или, по крайней мере, его возможности, о чем я, как это ни странно, давно забыл: я ведь мог умереть. Теперь я отчаянно жаждал вернуться домой. Дом постоянно казался мне таким близким. Я видел его так отчетливо. Даже если расстояние до него могло измеряться парсеками и вечностями, он продолжал оставаться на расстоянии вытянутой руки. Конечно же, стоит мне только «проснуться», как я вновь окажусь на вершине нашего холма. Но проснуться я не мог. Глазами Бваллту я разглядывал карты звездного неба и страницы астрономических книг. Когда он поднял глаза, я увидел, что перед нами стоит карикатура на человеческое существо, с жабьим лицом, которое и лицом-то назвать было нельзя, с грудной клеткой птичьих размеров, «покрытой» только зеленым пушком. Из красных шелковых панталон торчали ноги-спицы, обтянутые зелеными шелковыми чулками. Это создание, которое на моей планете назвали бы просто «крокодилом», на «Другой Земле» считалось молодой и красивой женщиной. Да я и сам, глядя на нее благожелательными глазами Бваллту, посчитал эту женщину красивой. С точки зрения обитателя «Другой Земли», каждая черточка и каждый жест этой женщины говорили об ее уме. Если я ею восхищался, значит во мне, несомненно, произошли серьезные изменения.

Я утомил бы читателя, если бы принялся рассказывать об экспериментах, благодаря которым мы в совершенстве овладели искусством управляемого полета в межзвездном пространстве. Достаточно будет сказать, что после многих неудач, мы научились одним лишь усилием воли воспарять над планетой и перемещаться от звезды к звезде. Было похоже на то, что вместе мы путешествуем в космосе гораздо быстрее и точней, чем поодиночке. Наверное, слияние наших разумов укрепило нашу способность даже к перемещению в пространстве.

Было очень странно оказаться в глубинах космоса, окруженным только тьмой и звездами, и, в то же время, находиться в постоянном тесном контакте со своим невидимым спутником. Ослепительно сияющие фонари небес проносились мимо нас, а мы анализировали наши ощущения или обсуждали наши планы, или делились воспоминаниями о наших мирах. Иногда мы говорили на моем языке, а иногда – на его. Иногда слова вообще были не нужны, ибо его разум и мой были соединены потоком воображения.

Бесплотные межзвездные полеты наверняка являются самым волнующим видом спорта. Спорт этот – небезопасен; но мы скоро обнаружили, что опасность была скорее психологического, а не физического свойства. Ввиду нашей бесплотности столкновение с небесными объектами не могло причинить нам вреда. На ранней стадии нашего путешествия мы иногда по невнимательности врезались в какую-нибудь звезду. Разумеется, внутренняя температура звезды была невероятно высокой, но нам мешал только ослепительный свет.

А вот таившаяся в этом спорте психологическая опасность была велика. Вскоре мы обнаружили, что оторванность от земли, умственная усталость, страх – все вместе ослабляют нашу способность к передвижению. Не раз мы замирали в пространстве, словно брошенное командой судно на поверхности океана. Это состояние повергало нас в такой ужас, что мы никак не могли двинуться с места, пока, не испив чашу отчаяния до самого дна, не начинали смотреть на все равнодушно и с философским спокойствием.

Всего один только раз нам пришлось испытать еще более серьезную опасность – конфликт между моим и его разумом. Серьезные разногласия по поводу наших планов на будущее обрекли нас не только на неподвижность, но повергли в ужасное смятение ума. Мы утратили четкость восприятия. Мы стали жертвой галлюцинаций. Мы перестали связно мыслить. Проведя в таком состоянии горячечного бреда некоторое время, наполненное непреодолимым ощущением неминуемой гибели, мы вновь оказались на «Другой Земле»: Бваллту – во плоти, лежа на той самой кровати, с которой он и начал путешествие, а я – снова в виде бесплотной точки обзора, витающей где-то над поверхностью планеты. Оба мы пребывали в состоянии панического ужаса, выйти из которого нам удалось не сразу. Прошло немало месяцев, прежде чем мы возобновили нашу дружбу и приключения.

Только по прошествии длительного времени мы нашли объяснение этому болезненному инциденту. Видимо, его и мой разум достигли такого единства, что возникший конфликт напоминал скорее не спор между двумя разными индивидуумами, а раздвоение личности. Отсюда и его серьезные последствия.

Когда мы развили нашу способность к бесплотному полету, мы стали получать огромное наслаждение от беготни между звездами. Мы одновременно испытывали и радость полета, и радость скольжения. Время от времени, мы описывали огромные «мертвые петли» вокруг двух спутников «двойной звезды» исключительно ради удовольствия. Иногда мы надолго прекращали движение, чтобы вблизи понаблюдать за пребыванием и убыванием переменной звезды. Часто мы ныряли в плотную группу звезд и скользили между солнцами, словно машина, мчащаяся по ярко освещенным улицам ночного города. Часто мы проскакивали над волнующейся бледной поверхностью газа или между колеблющимися перьями протуберанцев. Иногда мы погружались в туман, чтобы оказаться в мире тусклого утреннего света. Иногда темные континенты пыли неожиданно поглощали нас, закрывая от нашего взгляда вселенную. Иногда, когда мы пересекали какой-нибудь «густонаселенный» район небес, какая-нибудь звезда неожиданно озаряла все вокруг себя своим фальшивым величием, превращаясь в «новую звезду». Поскольку такая звезда была окружена облаком несветящегося газа, то после ее взрыва мы видели увеличивающийся в размерах светящийся шар. Он был похож на растущий со скоростью света надувной шарик, свет которого отражался от окружающего газа, бледнея по мере продвижения.

Немало звездных спектаклей доставило нам удовольствие, когда мы легко, как ласточки, скользили между соседями «Другого Солнца». Это было в тот период, когда мы постигали искусство межзвездного полета. Овладев им в достаточной степени, мы пошли дальше, и научились перемещаться настолько быстро, что звезды впереди и позади нас становились цветным, как и во время моего первого невольного полета, а вокруг нас царила тьма. Более того, мы достигли того уровня духовного видения, который я достиг во время своего первого полета. На этом уровне капризы физического света уже не имели значения.

Однажды нас занесло к самой границе галактики. Перелетев ее мы оказались в пустоте. Звезд вокруг становилось все меньше и меньше. Находившееся за нами полушарие неба было заполнено слабыми огоньками, а впереди нас простиралась беззвездная тьма, если не считать нескольких очень удаленных друг от друга пятнышек света, – то ли разбросанных фрагментов галактики, то ли планетарных «субгалактик». Помимо них, во тьме можно было разглядеть только с полдюжины бледных точек, которые, как мы знали, представляли собой наиболее близкие из иных галактик.

Потрясенные этим зрелищем, мы надолго зависли в пустоте. Да, на нас произвела сильное впечатление расстилавшаяся перед нами «вселенная», с ее миллиардами звезд и, возможно, тысячами обитаемых миров. Мы осознали, что каждая точка на черном небе сама является другой такой «вселенной», и миллионы таких точек мы не видим, поскольку они невероятно далеки от нас.

Какое значение имели эти физические сложность и безграничность? Сами по себе они, несомненно, представляли абсолютную тщету и отчаяние. Но с благоговением и надеждой мы сказали себе, что они предполагают сложность, тонкость и разнообразие, неведомые в физическом мире. Только это могло оправдать их существование. Однако эта потрясающая перспектива не только вдохновляла, но и ужасала.

Подобно птенцу, впервые увидевшему огромный мир и испуганно юркнувшему назад в свой маленький домик, – мы выскочили из того маленького, сплетенного из звезд, гнезда, которое человек, столь долго и неверно, называл «вселенной». И тут же бросились назад в гостеприимные пределы нашей родной галактики.

Поскольку во время нашего путешествия мы столкнулись с многочисленными теоретическими проблемами, которые невозможно было решить без дальнейшего изучения астрономии, мы решили вернуться на «Другую Землю». Наши долгие поиски ее закончились ничем, и мы поняли, что окончательно сбились с пути. Все звезды были похожи одна на другую, за исключением тех немногих, которые в эту раннюю эпоху были такими же старыми и умеренно жаркими, как «Другое Солнце». Стремительно рыская по вселенной наугад, мы не нашли ни моей планеты, ни планеты Бваллту, ни другой солнечной системы. Разочарованные, мы снова неподвижно зависли в пустоте, чтобы поразмыслить над нашим положением. Куда ни глянь, – всюду было лишь загадочное небо цвета черного дерева, инкрустированное бриллиантами звезд. Какая же крупинка этой звездной пыли была «Другим Солнцем»? Как и положено небу ранней эпохи, оно все было исполосовано облачностями; но их формы ни о чем нам не говорили и не могли быть использованы в качестве ориентиров.

То, что мы заблудились среди звезд, не пугало нас. Наше приключение приводило нас в дикий восторг, и каждый старался морально поддержать друг друга. В ходе путешествия наша умственная деятельность активизировалась, и мой разум продолжал сливаться воедино с разумом Бваллту. Да, в большинстве случаев каждый из нас по-прежнему воспринимал другого, как отдельную личность; но наши воспоминания и свойства наших характеров настолько перемешались, что мы частенько забывали о том, что являемся двумя разными существами. Вряд ли можно считать двумя разными существами два бесплотных разума, занимающих одну и ту же точку обзора, обладающих одними и теми же воспоминаниями и желаниями, и зачастую в одно и то же время мысленно совершающими одни и те же поступки. И все же, как это ни странно, дальнейшее развитие этого тождества осложнялось ростом взаимного признания и упрочением дружеских отношений.

Взаимопроникновение наших разумов обогатило их не только в количественном, но и в качественном смысле, ибо каждый внутренне осознавал не только себя и своего напарника, но и существующую между ними полифоническую гармонию. Действительно, в определенном смысле союз наших разумов породил некий, не поддающийся точному определению, третий разум, пусть периодически и прерывающий свою деятельность, но обладающий более тонким сознанием, чем любой из его создателей в отдельности. Просто время от времени каждый из нас, а вернее, мы оба одновременно «просыпались» и обнаруживали, что являемся этим сверхдухом. Все ощущения каждого из нас обретали новое значение в свете ощущений другого; и два наших разума сливались в один новый, более проницательный и обладающий большим самосознанием разум. Войдя в это состояние обостренного сознания, мы, или, вернее, новое Я начинало тщательно исследовать психологическую возможность существования других типов существ и других разумных миров. Во время нашего нового взаимопроникновения я разобрался, какие черты моего характера и характера Бваллту изначально присущи духу, а какие являются случайным результатом воздействия того мира, в котором сформировывался каждый из нас. Эти усилия моего воображения очень скоро привели к рождению очень эффективного метода проведения космологических исследований.

Сейчас мы четче стали себе представлять то, о чем долго только догадывались. Во время моего предыдущего межзвездного путешествия, в результате которого я оказался на «Другой Земле», я неосознанно использовал два разных способа движения: способ бесплотного полета в пространстве и способ, который я буду называть «психическим притяжением». Последний заключался в телепатической проекции разума непосредственно в какой-то чужой мир, удаленный, как во времени, так и в пространстве, но умственно «настроенный» на разум путешественника в конкретное время данного путешествия. Видимо, прежде всего, именно этот способ привел меня на «Другую Землю». Удивительное сходство между двумя нашими расами создало сильное «психическое притяжение», легко преодолевшее мою тенденцию к бесцельному блужданию в космосе. В настоящее время мы с Бваллту практиковались и совершенствовались как раз в этом способе движения.

Тут мы заметили, что вышли из состояния неподвижности и медленно дрейфуем. Кроме того, у нас возникло странное ощущение, что несмотря на наше внешнее одиночество в огромной пустыне звезд и туманностей, на самом деле, где-то неподалеку от нашего разума витает другой, невидимый, разум. Сосредоточившись на этом ощущении постороннего присутствия, мы обнаружили, что скорость нашего движения увеличивается. И если отчаянным усилием воли нам удавалось изменить направление движения, то стоило нам прекратить совершать это усилие, как мы сразу же возвращались к исходному направлению. Скоро наш дрейф превратился в стремительный полет. Снова звезды впереди по курсу стали фиолетовыми, а звезды сзади – красными. Все вокруг исчезло.

В абсолютной тьме и тишине мы обсудили наше положение. Не было никаких сомнений в том, что сейчас мы перемещаемся в пространстве со скоростью, превышающей скорость света. Возможно, каким-то непостижимым образом мы перемещались также и во времени. Тем временем, смутное ощущение близкого присутствия других существ становилось все более неотвязным.

Снова появились звезды. Они, хотя и проносились мимо нас подобно летящим искрам, но были бесцветными и выглядели как обычно. Одна, особенно яркая, находилась прямо перед нами. Она увеличивалась в размерах, ее свет становился ослепительным, затем она приобрела отчетливую форму диска. Усилием воли мы сбросили скорость, после чего осторожно обследовали окрестности этого солнца. К нашему восторгу здесь оказалось несколько зернышек, на которых могла быть жизнь. Ведомые безошибочным ощущением присутствия разумных существ, мы выбрали одну из этих планет и плавно опустились на нее.

ГЛАВА 5 Бесчисленные миры

1. Разнообразие миров

Планета, на которую мы опустились в конце нашего долгого полета среди звезд, была первой из тех, которые нам удалось посетить. На некоторых из них мы провели (в соответствии с местным календарем) только несколько недель, а на других – по несколько лет, вместе пробираясь в разум кого-нибудь из местных жителей. Когда наступало время нашего «отъезда», часто случалось, что наш «хозяин» вместе с нами отправлялся в дальнейшие странствия. Поскольку мы перемещались из мира в мир, а впечатления нагромождались друг на друга словно слои геологических пород, – возникало ощущение, что затраченного на этот «круиз» времени хватило бы на многие жизни. Но наши родные планеты постоянно присутствовали в наших мыслях. Что касается меня, то только после того, как я ощутил себя самым настоящим изгнанником, я понял истинную цену оставленной мною маленькой драгоценности – союзу двух личностей. Для того, чтобы лучше понять любой из встреченных мною миров, я сравнивал его с тем далеким миром, в котором возникла моя собственная жизнь, а главным критерием был быт, созданный женщиной и мной.

Прежде, чем я постараюсь описать, а, вернее, обрисовать бесконечное разнообразие исследованных мною миров, я должен сказать несколько слов о том, каким образом происходило само путешествие. После только что описанных мною событий мне стало ясно, что метод бесплотного полета бесперспективен. Да, благодаря ему мы могли абсолютно четко наблюдать видимые черты нашей галактики. И мы часто применяли его, чтобы понять, где мы находимся после того, как совершали очередное открытие с помощью метода психического притяжения. Но поскольку бесплотное перемещение было путешествием в пространстве, а не во времени, и поскольку, к тому же, планетные системы были редким явлением, – было маловероятно, что этот метод чисто физического полета наугад может дать какие-то результаты. А вот психическое притяжение – стоило им овладеть – оказалось очень эффективным. Этот метод зависел от силы нашего воображения. На первых порах, когда наше воображение находилось в жестких рамках представлений, свойственных жителям наших родных планет, мы могли устанавливать контакт только с мирами, в значительной степени похожими на наши. Более того, мы обязательно наталкивались на эти миры как раз в тот момент, когда они переживали точно такой духовный кризис, в каком пребывает нынешний Homo Sapiens. У нас складывалось такое впечатление: для того, чтобы проникнуть в какой-либо мир, мы, в своей основе, должны быть похожи на обитателей этого мира или тождественны им.

По мере того, как мы перемещались от одного мира к другому, мы все больше понимали принцип нашего движения и возможности его использования. Кроме того, в каждом из исследованных нами миров мы находили союзника, который помогал нам понять суть его мира, расширяя тем самым пределы нашего воображения и способствуя дальнейшему изучению галактики. Наша компания росла как снежный ком и это было очень важно, поскольку в результате наши силы многократно увеличивались. На заключительной стадии нашего путешествия мы совершили открытия, которые можно смело считать находящимися бесконечно далеко за пределами любого отдельно взятого и не пользующегося посторонней помощью человеческого разума.

В самом начале путешествия мы с Бваллту решили, что оно является нашим исключительно частным делом. Затем, когда у нас уже появились помощники, мы продолжали верить, что являемся единственными инициаторами великого космического путешествия. Но по прошествии некоторого времени, мы вошли в психический контакт с другой группой исследователей космоса, состоявшей из обитателей еще неизвестных нам миров. В результате целой серии трудных, а зачастую и вредных экспериментов, мы объединили наши силы. Поначалу это выглядело как дружное сообщество, которое, впоследствии переросло в то странное единение разумов, уже испытанное мною и Бваллту во время нашего первого межзвездного путешествия.

А когда мы повстречали еще немало подобных групп, мы поняли: несмотря на то, что каждая маленькая экспедиция стартовала в отдельности, всем им было суждено рано или поздно повстречаться. Ибо, какими бы разными не были эти группы в самом начале своего пути, постепенно они развили свое воображение до такой степени, что рано или поздно просто не могли не установить контакты друг с другом.

Со временем стало ясно, что мы, представители самых разных миров, являемся малой частью одного из тех великих движений, посредством которых космос пытается познать себя и даже находящееся за его пределами.

Из вышесказанного никак не следует, что я, участвуя в огромном процессе самопознания космоса, берусь утверждать, будто та история, которую собираюсь поведать, является абсолютной правдой. Конечно же, она не заслуживает того, чтобы считаться частью абсолютной объективной правды о космосе. Я, человеческий индивидуум, могу только крайне поверхностно и в очень искаженном виде воспринимать сверхчеловеческое ощущение общего «Я», изучаемого бесчисленными исследователями. Данная книга не может быть ничем иным, как карикатурой на то, что с нами происходило на самом деле не имеющей отношения к действительности. Более того, несмотря на то, что мы были и остаемся множеством, извлеченным из множества миров, на самом деле мы являемся всего лишь мельчайшей частичкой всего разнообразия космоса. Таким образом, даже в кульминационный момент нашего исследования, когда нам показалось, что мы проникли в самую суть реальности, нам достались лишь небольшие обрывки истины, да и то в символическом, а не буквальном смысле этого слова.

Мой рассказ о той части путешествия, в ходе которого я установил контакт с мирами, более или менее похожими на человеческий, может быть достаточно точным. То, что касается контактов с совершенно иными мирами, далеко от истины. В своем описании «Другой Земли» я вряд ли допустил больше искажений, чем допускают наши историки в своих рассказах о прошлом Homo Sapiens. Повествуя о мирах, не похожих на человеческий, и о фантастических существах, повстречавшихся во время путешествий по галактике, всему космосу и даже за его пределами, я буду вынужден говорить вещи, которые не будут иметь почти ничего общего с действительностью, если их воспринимать буквально. Я могу надеяться только на то, что в моей истории содержится истина, подобная той, какую мы иногда находим в мифах.

Поскольку сейчас мы были свободны от оков пространства, мы с одинаковой легкостью путешествовали и по ближайшим, и по самым удаленным от нас тропам галактики. Мы далеко не сразу установили контакт с разумами из других галактик. Виной тому были не разделяющие нас огромные пространства, а, скорее всего, укоренившийся в нас провинциальный образ мышления – странная сосредоточенность только на своих интересах, которая в течение долгого времени препятствовала приему посланий из миров, расположенных за пределами Млечного Пути. Я более подробно опишу эту любопытную ограниченность, когда буду рассказывать о том, как нам удалось, в конце концов, преодолеть ее.

Освободившись от оков пространства, мы освободились и от оков времени. Некоторые миры из числа тех, что мы исследовали в самом начале нашего путешествия, прекратили свое существование задолго до образования моей родной планеты; другие были ее современниками; третьи родились уже тогда, когда наша галактика была старой, Земля погибла, а большинство звезд погасло.

По мере того, как мы рыскали во времени и пространстве, то отыскивали все больше и больше тех редких зернышек, что называются планетами. По мере того, как мы наблюдали за отчаянными попытками разных рас поднять свое сознание на уровень абсолютной ясности, которые заканчивались катастрофой, вызванной либо каким-то внешним фактором, либо, что бывало гораздо чаще, каким-то пороком, свойственным самой природе рас, – нас все больше начинало угнетать ощущение бесполезности и неорганизованности космоса. Лишь только несколько миров сумели достичь той ясности сознания, благодаря которой они стали совершенно непостижимыми для нас. Но некоторые из этих, достигших высшей степени развития, миров существовали в самом начале галактической истории. Ничего из того, что мы смогли узнать о более поздних стадиях развития космоса, не давало основания предположить, что какие-либо галактики (не говоря уже о космосе в целом), в конце концов достигли (или, в конце концов, достигнут) большего пробуждения духа, чем в потрясающих мирах ранней эпохи. Только на более поздней стадии нашего исследования мы доросли до понимания той величественной и в тоже время душераздирающей, полной иронии кульминации, по отношению к которой весь этот длиннейший процесс воспроизводства миров был всего лишь прологом.

В первой фазе наших приключений, когда, как я уже говорил, наши способности к телепатическим исследованиям были еще не развиты, – все посещаемые нами миры корчились в муках духовного кризиса, который был нам хорошо знаком по жизни наших родных планет. Я пришел к умозаключению, что у этого кризиса имеются два аспекта. С одной стороны, это был эпизод в борьбе духа за овладение способностью к истинной общности во всемирном масштабе; а с другой стороны – кризис представлял собой определенную стадию в решении вековой задачи по выработке единственно верного духовного отношения к вселенной.

В каждом из этих миров – «зародышей» тысячи миллионов индивидуумов один за другим мгновенно появлялись на свет только для того, чтобы в течение всего лишь нескольких мгновений космического времени наугад побродить по жизни, а потом исчезнуть. Большинство из них были способны до определенной степени на тот интимный вид общения, который называется личной привязанностью, но почти у всех чужак всегда вызывал страх и ненависть. Даже любовь их была непостоянной и лишенной озарений. Почти всегда они просто искали спасения от усталости или скуки, страха или голода. Подобно представителям моей расы, они так до конца и не пробуждались от сна примитивности. Только немногих из них, крайне редко и очень непродолжительное время утешало, вдохновляло или мучило истинное просветление. И совсем немногие обретали ясное и постоянное видение и даже постигали один из аспектов истины; но их полуправду почти всегда воспринимали, как абсолютную истину. Раздавая эти маленькие обрывки истины, эти индивидуумы в равной степени помогали своим собратьям и сеяли среди них смятение.

Почти в каждом из этих миров любой индивидуальный дух, в какой-то момент своей жизни, достигал определенного (невысокого) уровня просветления и духовной целостности только для того, что снова плавно или резко погрузиться в ничто. По крайней мере мне так показалось. Во всех этих мирах жизнь проходила в пути к не до конца понятной цели, всегда остававшейся за ближайшим холмом. Здесь пролегали широкие дороги скуки и разочарований, изредка пересекаемые светлыми тропинками радости. Здесь можно было увидеть восторг от личной победы, совокупления и любви, интеллектуального озарения, создания произведения искусства. Здесь можно было увидеть религиозный экстаз; но здесь, как и везде, восторг и экстаз омрачались их неправильным пониманием. И здесь можно было увидеть безумный экстаз ненависти и жестокости по отношению к отдельным личностям и целым группам. Иногда, в ходе начальной стадии нашего путешествия, нас настолько потрясало то невероятное количество страданий и жестокости во всех этих мирах, что мужество покидало нас, наши телепатические способности слабели и мы сходили с ума.

И все же, большинство этих миров было ничем не хуже нашего мира. Как и мы, они достигли той стадии развития, когда дух, наполовину пробудившийся от дикости и еще очень далекий от зрелости, мог испытывать самые отчаянные страдания и проявлять самую страшную жестокость. Подобно нашему миру, эти полные трагизма, и все же жизнелюбивые миры, увиденные нами в начале нашего путешествия, страдали от неспособности разума угнаться за меняющимися условиями. Разум вечно отставал, вечно пользовался старыми концепциями и следовал старым идеалам, непригодным в новых условиях. Как и нас, их постоянно мучила жажда общения на том уровне, какого требовало их положение, но которого не могли достичь их несчастные, трусливые, эгоистичные души. Истинным общением, основанным на взаимных уважении, понимании и любви, могли похвастаться только пары индивидуумов или небольшие группы друзей. Но племя или нация слишком легко изобретали фальшивую общность стаи, завывающей в унисон от ненависти и страха.

Был один аспект, в котором сходство всех этих рас с моей проявлялось особенно ярко. Воспитание абсолютно всех рас зиждилось на странной смеси насилия и доброты. Каждая раса следовала то за апостолами насилия, то за апостолами доброты. Ко времени нашего визита многие из этих миров содрогались в конвульсиях от этого конфликта. В недавнем прошлом было произнесено немало лицемерно-хвалебных речей о доброте, терпимости и свободе; но эта политика провалилась, поскольку в ней отсутствовали искренность, убежденность духа, истинное уважение к личности индивидуума. В скрытом виде процветали все формы эгоизма и мстительности, впоследствии переросшие в открытый бесстыдный индивидуализм. Затем пришедшие в ярость народы отвернулись от индивидуализма и ударились в поклонение стаду. В то же самое время, испытывая отвращение к неоправдавшей себя доброте, они стали открыто восхвалять насилие, безжалостность ниспосланного Богом героя и свирепость вооруженного племени. Племена, полагающие, что их Богом является доброта, вооружались для борьбы с другими племенами, которых они обвиняли в поклонении злу. Высокоразвитая техника насилия грозила привести цивилизацию к гибели. Год от года доброты становилось все меньше. Только очень немногие индивидуумы могли понять: мир следует спасать не молниеносным применением насилия, а постоянной добротой. И уж совсем немногие понимали: доброта будет эффективной только в том случае, если станет религией, а длительный мир не наступит до тех пор, пока многие индивидуумы не обретут ту ясность сознания, которая во; всех этих мирах была уделом лишь немногих.

Если бы я принялся описывать в подробностях все исследованные нами миры, то пришлось бы написать не одну книгу, а столько, что их хватило бы на всемирную библиотеку. Я могу посвятить только несколько страниц всем тем многочисленным видам миров, которые мы обнаружили на начальной стадии нашего путешествия, прочесав всю нашу галактику вдоль и поперек. Некоторые из этих типов насчитывали только несколько миров, другие – десятки или сотни.

Наиболее многочисленным из всех типов разумных миров был тот, к которому принадлежит планета, хорошо знакомая читателям этой книги. С недавнего времени Homo Sapiens стал льстить себе утверждением, что, если он и не единственный разум в космосе, то, по крайней мере, уникальный, и что миры, пригодные для разумной жизни любого вида, вообще представляют собой крайне редкое явление. Эта точка зрения до смешного неверна. В сравнении с невообразимым количеством звезд, разумные миры действительно являются большой редкостью; но мы открыли тысячи миров, очень похожих на Землю и заселенных существами, которые по сути своей являются людьми, хотя внешне они не похожи на существо, которое мы именуем человеком. «Другие Люди» принадлежали к числу рас, явно родственных человеку. Но на более поздней стадии нашего путешествия, когда наши исследования уже не ограничивались мирами, достигшими знакомого нам духовного кризиса, мы наткнулись на несколько планет, заселенных расами, почти идентичными Homo Sapiens – теми созданиями, из которых состоял род человеческий в самом начале своего существования. Мы не натолкнулись на эти миры раньше, потому что, по той или иной причине, они были уничтожены еще до того, как достигли нашего нынешнего уровня развития мышления.

После того, как мы сумели расширить рамки нашего исследования и перейти от самых высокоразвитых миров к мирам, отставшим от нас в умственном развитии, – мы еще долго не могли установить никакого контакта с существами, так и не достигшими уровня Homo Sapiens. Кроме того, хоть мы и проследили историю многих миров и видели как они либо гибли в результате какой-нибудь катастрофы, либо погружались в застой, неизбежно ведший к упадку – было несколько миров, с которыми мы, несмотря на все наши усилия, утратили связь как раз в тот момент, когда они, казалось, созрели для прыжка на более высокий уровень мышления. Гораздо позднее, когда наше«коллективное» существо окрепло в результате присоединения других высших душ, мы обрели способность еще раз вернуться к этим мирам обладающим наиболее захватывающей историей.

2. Странные человекоподобные

Хотя все миры, которые мы посетили в начале нашего путешествия, корчились в конвульсиях кризиса, хорошо известного нашему миру, не все из них были заселены существами, биологически сходными с человеком. Расы, наиболее похожие на человека обитали на планетах, сходных по размеру и природным условиям с Землей и «Другой Землей». Несмотря на все капризы биологической истории, все они, в конце концов, стали прямоходящими, что, по всей видимости, наиболее подходило для жизни в такого рода мирах. Почти у всех у них две нижние конечности использовались для передвижения, а две верхние – для манипуляций. Почти все имели какое-то подобие головы, содержавшей мозг и органы «дистанционного» восприятия, а также отверстия для дыхания и приема пищи. Одни из этих квазилюдей своими размерами превышали нашу самую большую гориллу, другие были меньше нашей мартышки; впрочем, мы не могли точно определить их размеры, поскольку у нас не было привычных стандартов и масштабов.

Но и этот, наиболее близкий к человеку тип отличался крайним разнообразием. Нам встречались покрытые перьями и похожие на пингвинов люди, которые явно произошли от пернатых; на некоторых маленьких планетах мы обнаружили людей-птиц, сохранивших способность к полету и, в то же время, обладавших мозгом, по размерам вполне соответствующем человеческому. Даже на планетах большого размера, но обладавших исключительно плотной атмосферой, люди имели возможность летать на своих крыльях. Нам также встречались люди, произошедшие от беспозвоночных и, уж конечно, не от млекопитающих слизняков. Люди этого типа обрели необходимую твердость и гибкость членов благодаря скелету, напоминавшему «плетеную корзину» и состоящему из тонких костей.

На одной маленькой, но очень похожей на Землю, планете мы обнаружили квазичеловеческую расу, которую, вероятно, можно назвать уникальной. Хотя жизнь на этой планете разливалась примерно также, как и на Земле, все животные достигшие высокого уровня развития, в сравнении с известными нам типами, имели одно очень существенное отличие. В отличие от всех наших позвоночных, их органы не дублировались. Поэтому человек этого мира напоминал половину земного человека. Он ковылял на одной короткой косолапой ноге, удерживая равновесие с помощью хвоста, похожего на хвост кенгуру. Из его груди торчала одна рука. Правда, у нее были три кисти и очень цепкие пальцы. Над его ртом виднелась единственная ноздря, над которой располагалось единственное ухо, а на макушке раскачивался хоботок, делившийся на три стебелька, на каждом из которых имелось по глазу.

Чрезвычайно оригинальный и довольно широко распространенный тип квазилюдей иногда появлялся на планетах, размеры которых превышали размеры Земли. Из-за более сильной гравитации здесь поначалу возникал шестиногий тип, а не хорошо нам знакомый четвероногий. На таких планетах в изобилии водились маленькие шестилапые грызуны, элегантные шестиногие травоядные, шестиногие мамонты, у которых даже имелись бивни, а также многие разновидности шестилапых плотоядных. Люди этих миров происходили, как правило, от маленьких, похожих на опоссума созданий, поначалу использовавших первую из своих трех пар конечностей для устройства гнезд или лазания по деревьям. Со временем передняя часть тела выпрямлялась, постепенно приобретая форму, напоминающую земного человека, у которого торс оказался на месте шеи. В сущности, это был кентавр с четырьмя ногами и двумя руками. Мы чувствовали себя очень странно в этом мире, где все удобства цивилизации были рассчитаны на людей такого типа.

В одном из таких миров, в размерах значительно уступавшем всем остальным, человек уже не был кентавром, хотя среди его далеких предков были и кентавры. В дочеловеческих фазах эволюции, под давлением окружающей среды, горизонтальная часть тела кентавра настолько ужалась, что передние и задние ноги, в конце концов, срослись в одну пару коротких и толстых ног. Таким образом, человек и его ближайшие предки стали двуногими, отличавшимися большим задом, напоминавшим турнюр эпохи королевы Виктории, и ногами, внутренняя структура которых по-прежнему напоминала об их происхождении.

Один из самых распространенных видов квазилюдей я должен описать более подробно, поскольку он играет важную роль в истории нашей галактики. Определенная группа миров была заселена людьми, которые, хотя и отличались друг от друга формами и судьбой, но произошли от одного пятиугольного морского животного, типа «морской звезды». Со временем это создание один из своих зубцов превратило исключительно в орган восприятия, а четыре других использовало для передвижения. Потом у нее появились легкие, сложная пищеварительная система и единая нервная система. Прошло еще какое-то время, и орган восприятия обзавелся мозгом, а четыре других зубца приспособились к беганию и лазанию. Мягкие колючки, покрывавшие «морскую звезду», превратились в некое подобие колючего меха. По прошествии определенного периода времени, появилось прямоходящее, разумное, двуногое, снабженное глазами, ноздрями, вкусовыми органами, а, иногда и органами электрического восприятия, создание. Хотя у этих созданий были очень смешные лица, а рот находился на животе, они были очень похожи на людей. Впрочем, их тела были покрыты характерными для этих миров колючками или жирным мехом. Одежды они не знали, за исключением тех, кто жил в арктических регионах и нуждался в ней для защиты от холода. Их лица, конечно же, были мало похожи на человеческие. Высоколобая голова зачастую была украшена диадемой из пяти глаз. Большие, расположенные по отдельности ноздри были органом дыхания, обоняния и речи, и представляли собой диадему, находившуюся пониже глаз.

Внешность этих «человекоподобных иглокожих» была обманчива, ибо, несмотря на безобразность лиц, их образ мышления, в основе своей, ничем не отличался от нашего. Их ощущения были очень похожи на наши, если не считать того, что в некоторых мирах они были более чувствительны к цвету. С теми расами, которые обладали электрическим органом восприятия, нам пришлось несколько туго, чтобы понять их мысли, нам пришлось познать целую гамму новых ощущений и огромную систему незнакомых нам символов. Электрические органы восприятия улавливали даже самые незначительные изменения электрического поля, в котором находился индивидуум. Поначалу, этот орган восприятия использовался для обнаружения врага, снабженного электрическими органами нападения. А затем, он стал использоваться, в основном, для общения. Он сообщал информацию об эмоциональном состоянии собеседника. Кроме того, он имел и метеорологическую функцию.

Я должен подробно описать еще одну очень характерную и интересную особенность этого мира.

Я считаю, что ключом к пониманию этой расы является ее странный метод размножения, который можно назвать «коллективным». От каждого индивидуума мог отпочковаться новый индивидуум; но произойти это могло только в определенное время года и в результате стимуляции какой-то пыльцой, выдыхаемой всем племенем и разносившейся по воздуху. Ультрамикроскопические пылинки этой пыльцы были не клетками-зародышами, а «генами» – элементарными наследственными факторами. Занимаемая племенем территория была постоянно слегка «надушена» его пыльцой; но если племенем овладевали бурные эмоции, облако пыльцы становилось настолько плотным, что его можно было увидеть, как некую дымку. Оплодотворение было возможно только в очень редких случаях. Выдыхали пыльцу все индивидуумы, но вдыхали ее только те, кто созрел для оплодотворения. Все ощущали эту пыльцу, как ощущают аромат насыщенных и нежных духов, к которому каждый индивидуум добавлял свой особенный запах. Любопытный психический и физиологический механизм заставлял любого возбужденного индивидуума стремиться к стимуляции запахом всех или подавляющего большинства племени. В самом деле, если облако пыльцы было недостаточно сложным, то зачатия не получалось. Перекрестное оплодотворение племен происходило во время войн и в результате бесконечного перемещения людей, свойственного современному миру.

Таким образом, любой представитель этой расы мог родить ребенка. Любой ребенок воспринимал родившего его индивидуума, как мать, а своим отцом считал все племя. Беременные особи считались святыми, и о них заботилось все общество. Когда «иглокожий» ребенок отделялся от родительского тела, он, как и все подрастающее поколение, становился предметом общей заботы племени. В цивилизованных обществах его передавали под опеку профессиональных сиделок и учителей.

Нет надобности объяснять важные психологические последствия такого способа продления рода. Это племя не ведало того восторга и отвращения, которое мы испытываем от контакта с порождением нашей плоти. С другой стороны, индивидуумы очень остро чувствовали постоянно меняющийся запах племени. Невозможно описать ту странную разновидность романтической любви, которую каждый отдельный индивидуум периодически испытывал по отношению ко всему племени целиком. Сопротивление, подавление, извращение этой страсти были источником и наиболее возвышенных, и наиболее мерзких достижений этой расы.

Коллективное отцовство давало этому племени единство и силу, совершенно неведомые более индивидуалистичным расам. В примитивную эпоху племена представляли собой группы из нескольких сотен или тысяч индивидуумов, но в современный период их численность значительно увеличилась. Однако, во все времена, здоровое чувство преданности племени должно было зиждиться на личном знакомстве. Даже в самом многочисленном племени, каждый его член по отношению к любому другому был, по крайней мере, «другом друга его друга». Телефон, радио и телевидение позволили племенам, численность которых равнялась приблизительно численности населения наших небольших городов, в достаточной степени поддерживать общение друг с другом.

Но рост численности племени, рано или поздно, достигал того предела, за которым он становился уже опасным. Даже в самых маленьких и самых разумных племенах постоянно присутствовал конфликт между естественной привязанностью индивидуума к племени, его уважением к своей собственной индивидуальности и к индивидуальности его собратьев. Но если племенной дух малых и больших племен, благодаря равновесию между уважением к обществу и уважением к личности, отличался добротой и благоразумием, то у самых больших и несовершенных в умственном отношении племен постоянно наблюдалось стремление подавить личность. Представители такого племени могли перестать осознавать себя самих и своих собратьев как личности, а стать простыми составляющими племени. Такое общество вырождалось в руководствующееся только инстинктами стадо животных.

В ходе истории, лучшие умы расы поняли, что высшим искушением индивидуума было его желание полностью подчиниться племени. Пророки снова и снова понукали людей оставаться верными самим себе, но их проповеди почти всегда звучали впустую. Величайшие религии этого странного мира провозглашали любовь не к ближнему своему, а к самому себе. Если люди нашего мира жаждали пришествия царства, в котором они все будут любить друг друга, то «иглокожие» отчаянно молились за дарование им силы быть «самими собой», не капитулируя перед обществом. Как мы компенсируем наш неисправимый эгоизм религиозным поклонением обществу, так эта раса компенсировала неисправимую стадность религиозным поклонением индивидууму.

Конечно, в наиболее чистом и завершенном виде, религия, основанная на «любви к себе» была почти тождественна «любви к ближнему» в ее наиболее приемлемом виде. Любить – означает желать самовыражения любимого человека и находить в самой его деятельности случайные, но жизненно важные элементы собственного развития. С другой стороны, для того, чтобы быть верным самому себе, всему своему потенциалу, требуется любовь. Индивидуальному «Я» требуется дисциплина, чтобы оно могло служить большому «Я» общества и самовыражению духа расы.

Но религия «любви к себе» принесла «иглокожим» не больше пользы, чем нам принесла религия «любви к ближнему». Заповедь «Возлюби ближнего своего, как себя самого» чаще всего вызывает у нас желание воспринимать ближнего своего, как бледную копию себя самого, и ненавидеть ближнего, если он не соответствует этому представлению. А у представителей этой расы, заповедь «будь верным самому себе» вызывала желание быть верным образу мышления племени.

Современная индустриальная цивилизация привела к тому, что многие племена перешли за грань разумной численности. Она также породила «суперплемена» и «племена в племенах», соответствовавшие нашим нациям и социальным классам. Поскольку экономическая система представляла собой «племя», жившее по принципу коллективизма, а не индивидуализма, то класс собственников представлял собой группку маленьких и процветающих племен, а рабочий класс – большую группу больших и нищих племен. Под их давлением идеология «суперплемени» полностью овладела умами всех индивидуумов.

В цивилизованных регионах планеты суперплемена и непомерно разросшиеся естественные племена создали поражающую воображение тиранию разума. Индивидуум еще мог вести себя разумно и с воображением по отношению к своему естественному племени, по крайней мере, если оно было маленьким и по-настоящему цивилизованным. Он мог общаться со своими естественными соплеменниками на таком уровне, какой был неведом на Земле. В сущности, он мог быть личностью, уважающей себя и других, критически смотрящей на вещи. Но во всех – национальных или экономических делах, связанных с суперплеменами, он вел себя совершенно по-другому. Все идеи нации или класса, он, как и все его соплеменники, воспринимал безропотно и с фанатизмом. Стоило только ему увидеть какой-нибудь символ или лозунг его суперплемени, как переставал быть личностью и становился чем-то вроде тупого животного, способного только на стереотипные реакции. В некоторых случаях его разум становился абсолютно глухим к любому мнению, противоречащему точке зрения его суперплемени. Любая критика вызывала слепую ярость, либо вообще была неслыханным делом. Индивидуумы, которые в тесном кругу своего маленького родного племени были способны на сочувствие и взаимопонимание, превращались в орудия безумной нетерпимости и ненависти, направленные против национального или классового врага. Пребывая в таком состоянии, они могли пойти на любое самопожертвование во имя предполагаемого величия своего суперплемени. Они демонстрировали большую изобретательность в осуществлении своих мстительных замыслов по отношению к врагам, которых, тем не менее, при благоприятных обстоятельствах могли считать добрыми и умными, как и они сами.

Ко времени нашего визита в этот мир дело, похоже, шло к тому, что страсти толпы разрушат эту цивилизацию полностью и навсегда. Этот мир все больше попадал под влияние маниакальной идеологии суперплемени; в сущности, он руководствовался не разумом, а эмоциями, вызываемыми практически бессмысленными лозунгами.

Нет надобности рассказывать, как в этом смятенном мире, после периода хаоса, начал складываться новый образ жизни. Это произошло только после того, как суперплемена развалились под воздействием экономических сил автоматизированной индустрии и в результате непримиримого конфликта между ними. Индивидуальный разум, наконец-то, снова стал свободным. У расы возникли совсем другие перспективы.

Именно в этом мире мы впервые испытали дразнящее ощущение потери контакта с туземцами как раз в тот момент, когда они, создав на своей планете что-то вроде социальной утопии, начинали чувствовать первые болезненные толчки духа, возвещавшие о скором переходе на тот план разума, что находился за пределами нашего понимания или, по крайней мере, нашего тогдашнего понимания.

Один из «иглокожих» миров нашей галактики – самый многообещающий, – раньше других поднялся к сияющим вершинам, но был уничтожен в результате астрономической катастрофы. Солнечная система, в которой он находился, вошла в плотную туманность. Поверхность каждой планеты была расплавлена. В некоторых других подобных мирах мы увидели, как борьба за более высокий уровень мышления закончилась полной неудачей. Мстительные и суеверные поклонники культа толпы уничтожили лучшие умы расы и оболванили остальную ее часть обычаями и принципами, навсегда уничтожившими жизненно важные источники чувствительности и приспособляемости, на которых зиждется все умственное развитие.

Помимо миров «иглокожего» типа, тысячи других квазичеловеческих миров безвременно закончили свое существование. Один из них, ставший жертвой любопытной катастрофы, пожалуй, заслуживает небольшого рассказа. Здесь мы нашли расу, очень похожую на род человеческий. Когда ее цивилизация достигла стадии, примерно соответствующей нашей, когда идеалы масс не базируются на какой-то устоявшейся традиции, и естественная наука является рабой эгоистичной промышленности – биологи открыли метод искусственного оплодотворения. И надо же такому случиться, чтобы как раз в это время получил широкое распространение культ иррационализма, безжалостности, инстинкта и «божественно» – примитивного дикаря! Особое поклонение вызывала личность, в которой варварство сочеталась с умением подчинить себе толпу. Несколько стран оказались во власти таких тиранов, да и в так называемых «демократических» странах такие личности тоже вызывали особое восхищение общественности.

И в тех, и в других странах женщины жаждали заполучить «дикаря» в любовники и иметь от него ребенка. Поскольку в «демократических» странах женщины достигли значительной экономической независимости, – их желание быть оплодотворенными «дикарем» привело к коммерциализации этой идеи. Мужчины популярного типа принимались на работу в синдикаты и сортировались в соответствии с пятью степенями желанности. За умеренную плату, устанавливаемую в соответствии со «степенью» отца, любая женщина могла быть оплодотворена «дикарем». Пятая «степень» была настолько дешевой, что это удовольствие оставалось недоступным только для нищих женщин. Оплата за обычное совокупление с мужчиной даже самой низкой «степени», была, конечно, гораздо выше, поскольку спрос значительно превышал предложение.

В недемократических странах события приняли другой оборот. В каждой из этих стран, на «модном» тиране сосредотачивалось обожание общественности. Он был героем, ниспосланным богами. Он сам был божеством. Каждая женщина страстно хотела, чтобы он был, если не ее любовником, то хотя бы отцом ее детей. В некоторых странах искусственное оплодотворение семенем Хозяина было знаком высшего благоволения к идеальным женщинам. Впрочем, женщинам любого класса разрешалось быть оплодотворенными семенем официально назначенных «дикарей» – аристократов. А в некоторых странах Хозяин сам снисходил до того, чтобы быть отцом всего будущего поколения.

Результатом этого странного обычая – искусственного отцовства «дикарей», который процветал во всех странах в течение жизни целого поколения, а реже и в течение более длительного периода, явилось изменение структуры всей этой квазичеловеческой расы. Для того, чтобы сохранить способность приспосабливаться к вечно меняющейся окружающей среде, раса должна любой ценой сохранить «соль земли» – небольшую, но могучую группу людей, обладающих оригинальным образом мышления. В данном мире концентрация этой «соли» стала очень слабой и утратила свою эффективность. В результате отчаянно сложные проблемы современного мира постоянно решались не так, как следовало бы. Цивилизация разлагалась. Раса вошла в такую фазу развития, которую можно было бы назвать «псевдоцивилизованным варварством», поскольку она опустилась даже ниже человеческого уровня и была уже неспособна измениться к лучшему. Такое положение дел существовало на протяжении нескольких миллионов лет, пока раса, наконец, не погибла в результате набегов маленьких, похожих на крыс, животных, ибо не смогла изобрести никакого средства борьбы с ними.

Нет надобности описывать странности судьбы многих других квазичеловеческих миров. Скажу только, что несмотря на гибель цивилизации в результате ожесточенных войн в некоторых из них, все-таки ухитрилась уцелеть «личинка возрождения». В одном мире мучительное равновесие между старым и новым установилось, похоже, навечно. В другом мире наука достигла таких высот, что стала слишком опасной в руках незрелого человечества, которое, в результате глупой случайности взлетело в воздух вместе со своей планетой. Диалектический процесс развития нескольких других миров был прерван вторжением инопланетян. В результате этих и им подобных катастроф, к описанию которых я еще вернусь, население галактических миров сократилось в десятки раз.

В заключение скажу, что в одном или двух из этих миров, в ходе типичного мирового кризиса, естественным образом возникла новая и более высокоразвитая в биологическом смысле раса. Благодаря своему разуму и обаянию она пришла к власти, распространила свое господство по всей планете и убедила аборигенов прекратить размножение, заселила планету существами своего высшего типа, создала человеческую расу, вышедшую на уровень коллективного мышления, и в своем развитии быстро вышла за пределы нашего, утомленного исследованиями понимания. Прежде чем наши контакты с этими расами прервались, мы с удивлением заметили: как только новый вид вытеснил старый и взял под контроль всю обширную экономическую и политическую деятельность, он понял всю тщетность этой лихорадочной и бесцельной жизни. И он принялся хохотать над ней. На наших глазах старый порядок стал уступать место новому и более простому, при котором в мире должно было остаться только небольшое племя «аристократов», обслуживаемое машинами, свободное от монотонно-утомительного труда и от роскоши, сосредоточившееся на исследовании космоса и разума.

В некоторых мирах этот переход к более простому образу жизни произошел не в результате вмешательства нового вида, а в результате победы нового образа мышления над старым.

3. Наутилоиды

По мере того, как мы продолжали наши исследования и приобретали все больше и больше помощников в исследуемых мирах, усиливалась способность нашего воображения постигать иные формы жизни. Хотя мы имели доступ только к мирам, корчившимся в конвульсиях знакомого нам духовного кризиса, – мы постепенно овладевали умением устанавливать контакт с существами, структура разума которых была очень далека от человеческой. Сейчас я должен попытаться дать читателю хоть какое-то представление об этих основных «нечеловеческих» разумных мирах. В некоторых случаях, различия между нами и этими, столь непохожими на нас ни в физическом, ни даже в умственном отношении существами, не были, все же, такими глубокими, как в случае с мирами, которые я опишу в следующей главе.

Вообще, форма тела и разума обладающих сознанием существ является выражением характера той планеты, на которой они живут. Например, на некоторых больших и покрытых водой планетах, мы обнаружили цивилизацию, созданную морскими организмами. На этих огромных небесных телах никакие крупные сухопутные существа, похожие на человека, выжить бы не смогли, – гравитация пригвоздила бы их к земле. В воде размеры значения не имели. Одна из особенностей этих больших миров заключалась в том, что из-за давящей гравитации на их поверхности не было ни значительных возвышений, ни глубоких впадин. Поэтому они, как правило, были покрыты мелким океаном, на поверхности которого, виднелось несколько архипелагов маленьких, низких островов.

Я опишу один из таких миров – огромную планету, являвшуюся спутником очень яркого солнца. Если мне не изменяет память, эта звезда располагалась неподалеку от плотно утыканного планетами центра галактики и появилась в более поздний период ее истории. Она дала жизнь планетам, когда многие старые звезды были уже покрыты коркой дымящейся лавы. Из-за очень сильного излучения, свойственного этому солнцу, ближайшие к нему планеты имели (или должны были иметь) штормовой климат. На одной из таких планет, существо, похожее на моллюска, обрело способность двигаться по поверхности моря в своей похожей на лодку раковине и, таким образом, получило возможность следовать за дрейфующими растениями, служившими ему пищей. Прошли века и его раковина стала еще более пригодной для навигации.

Теперь существо уже не просто дрейфовало: оно обзавелось неким подобием паруса – мембраной, торчавшей из его спины. Со временем появились и многочисленные разновидности этого наутилоида. Одни из них так и остались небольшими, а другие решили, что большой размер является преимуществом и превратились в настоящие живые корабли. Один из них, наиболее разумный, стал повелителем этого большого мира.

Корпус его был твердым, имел обтекаемую форму и очень напоминал лучшие клиперы девятнадцатого века. Размерами он превышал нашего самого большого кита. Его задний щупалец или плавник превратился в руль, который иногда использовался в качестве двигателя, как хвосты у рыб. Впрочем, если небольшое расстояние эти существа могли преодолеть своими собственными силами, то дальние путешествия они, как правило, совершали с помощью большого паруса. Простые мембраны их предков превратились в целую систему костей-мачт, костей-рангоутов и похожих на пергамент парусов. Система управлялась мускулами. Сходство с кораблем усиливали расположенные у носа, опущенные книзу глаза, по одному на каждом «борту». Глаза располагались также и на верхушке «грот-мачты» и играли роль «вперед смотрящего». Мозг обладал органом, способным улавливать магнитное поле и являвшимся надежным инструментом для определения местонахождения. В носовой части «корабля» имелись два длинных щупальца-манипулятора, которые во время движения плотно прижимались к «бортам». В сущности, это была пара очень надежных рук.

Может показаться странным, что у существ такого вида мог развиться разум, подобный человеческому. Однако, во многих мирах этого типа, к такому результату привела цепочка случайных совпадений. Переход от вегетарианства к плотоядию способствовал развитию хитрости, необходимой для охоты на гораздо более быстрые подводные существа. У охотников прекрасно развился слух, и их уши улавливали движение рыбы даже на очень большом расстоянии. Вкусовые органы, расположенные по обоим «бортам» вдоль всей «ватерлинии», реагировали на любое изменение в составе воды, что позволяло охотнику выслеживать добычу. Прекрасно развитые органы слуха и вкуса, всеядность, разнообразные манеры поведения и страсть к общению, – способствовали развитию разума.

Неотъемлемым признаком развитого мышления является речь. В этом мире существовали две ее разновидности. Для общения на близком расстоянии использовалось отверстие в задней части организма, выпускавшее под водой струи газа, контролируемые подводными ушами. Для общения на большом расстоянии служил быстро колеблющийся щупалец, расположенный на вершине одной из «мачт». С его помощью, подобно семафору, подавались сигналы.

Организация коллективных экспедиций за рыбой, изобретение ловушек и сетей, занятия сельским хозяйством в море и на побережье, строительство портов из камня и мастерских, использование тепла вулканов для плавки металла, создание ветряных мельниц, строительство каналов на островах с целью поиска минералов и плодородной земли, постепенное изучение и нанесение на карты огромного мира, использование солнечного излучения в качестве движущей силы механизмов, все эти и другие достижения были порождением разума и основой для его развития.

Это очень странное ощущение – проникнуть в разум мыслящего корабля: увидеть у себя под носом пену разрезаемых тобою волн, почувствовать обжигающе-холодные или ласково-теплые потоки, струящиеся вдоль твоих боков, почувствовать давление воздуха в парусах, когда ты идешь против ветра, услышать под ватерлинией шелест и шепот далеких косяков рыбы, и, в прямом смысле этого слова, услышать очертания морского дна с помощью эха, достигающего твоих подводных ушей. Это очень странное и ужасное ощущение: попасть в бурю, почувствовать, как раскачиваются мачты и грозят разорваться паруса, как по твоему корпусу ожесточенно бьют маленькие, но яростные волны этой огромной планеты. И не менее странное ощущение – наблюдать, как другие большие живые корабли вспахивают морские просторы, кренятся, ловят своими желтыми или красновато-коричневыми парусами изменчивый ветер. Чрезвычайное странное ощущение – понимать, что эти объекты не созданы человеком, а сами являются мыслящими, обладающими сознанием и целью существами.

Иногда мы видели сражение двух живых кораблей, во время которого они рвали друг другу паруса похожими на змей щупальцами, вонзали в мягкие «палубы» друг друга металлические ножи, или, находясь расстоянии, палили друг в друга из пушек. Потрясающе-восхитительное ощущение – обнаружить присутствие жаждущей близости стройной самки – «клипера», помчаться за ней по волнам, словно пиратский корабль, преследующий торговое судно, рыскать, лавировать, настигать, мимоходом лаская ее корпус своими щупальцами, – вести любовную игру этой расы! Странное ощущение – сцепиться бортами и взять ее на абордаж. Не менее приятно было наблюдать, как корабль – «мама» ухаживает за своими детьми. Кстати, нужно упомянуть, как именно происходили роды. Новорожденные сбрасывались с палуб матери, как маленькие лодки, – одна с левого борта, другая – с правого. Потом они присасывались к ее бортам. Когда у них было игривое настроение, они резвились вокруг матери, как утята, или распускали свои детские паруса. В плохую погоду и во время длительных путешествий их «поднимали на борт».

Ко времени нашего визита, данные от рождения паруса, стали дополнять мотором и винтом, крепившимися к корме. На многих берегах выросли большие города из бетона. Нас привели в восторг широкие каналы-улицы. Они были заполнены «народом» – парусными и паровыми кораблями. В сравнении с гигантами-взрослыми, дети казались буксирами или рыбацкими шхунами.

Мы обнаружили, что именно в этом мире самая обычная для любой цивилизации социальная болезнь – раскол общества, вызванный экономическим развитием, на две совершенно непонимающие друг друга касты, – приняла наиболее потрясающие формы. Разница между взрослыми представителями двух каст была настолько велика, что мы, поначалу, приняли их за два разных вида и решили, что являемся свидетелями победы нового и более развитого вида, возникшего в результате биологической мутации своих предшественников. Но это предположение было очень далеко от истины.

Внешний вид «хозяев» отличался от внешнего вида «трудящихся» примерно так же, как внешний вид королевы пчел или муравьев отличается от внешнего вида простых особей. «Хозяева» были более элегантны и имели очень стройные очертания. Они обладали парусами большей площади, и в хорошую погоду развивали более высокую скорость. Но стройные очертания делали их менее пригодными для плавания по неспокойному морю; с другой стороны, они отличались склонностью к риску и более высоким уровнем навигаторского мастерства. Их щупальцы-манипуляторы были менее мускулистыми, но зато они могли выполнять операции, требующие большой точности. Эти особи отличались также и более тонким восприятием. Хотя небольшое количество аристократов превосходило лучшую часть рабочих и в физической силе, и в отваге, большинство из них было менее выносливым и физически, и умственно. Они часто становились жертвами многочисленных разрушительных болезней, совершенно неведомых трудящимся. В основном, это были болезни нервной системы. С другой стороны, стоило одному из них подхватить какое-нибудь из тех инфекционных заболеваний, которые были широко распространены в рабочей среде, и редко приводили к смертельному исходу, – болезнь почти всегда заканчивалась гибелью больного. Аристократы были также очень подвержены умственным расстройствам, в особенности, невротическому преувеличению собственной значимости. Они были организованы и контролировали все, что происходило в мире. А трудящиеся, хотя и страдали от болезней и неврозов, порожденных плохими условиями жизни, психологически отличались более крепким здоровьем. Впрочем, им ужасно мешал комплекс неполноценности. Они были изобретательными и умелыми мастеровыми, хорошо справлялись с небольшими мероприятиями, но стоило им столкнуться с проблемой более значительного масштаба, как у них наступал странный паралич разума.

Ко времени нашего визита новые научные открытия повергли этот мир в смятение. До сих пор считалось, что божьей волей и в силу закона биологической наследственности природа обеих каст остается вечно неизменной. Но сейчас стало ясно, что это не так, и что физические и умственные различия между классами объясняются исключительно воспитанием. С незапамятных времен касты формировались чрезвычайно любопытным образом. Все дети, рожденные на левом борту матери, определялись в касту хозяев, вне зависимости от того, к какой касте принадлежали их родители; все, родившиеся на правом борту, становились трудящимися. Поскольку господ должно быть, конечно же, гораздо меньше, чем трудящихся, то такая система приводила к огромному излишку хозяев. Эта проблема решалась следующим образом: рожденные на правом борту дети трудящихся и дети аристократов, рожденные на левом борту, оставались со своими родителями; но рожденных на левом борту детей трудящихся, которые потенциально могли стать членами касты хозяев, еще в младенческом возрасте приносили в жертву. Некоторых из них обменивали на детей аристократов, родившихся на правом борту.

Как раз в период наступления индустриализации, растущей потребности в дешевой рабочей силе, распространения научных идей и ослабления религии, и было сделано шокирующее открытие: дети, рожденные на левом борту, вне зависимости от классовой принадлежности своих родителей, ничем не отличались от рабочих ни в физическом, ни в умственном смысле, если они воспитывались в рабочей среде. Промышленные воротилы, нуждавшиеся в дешевой рабочей силе, организовали движение протеста против безнравственного жертвоприношения младенцев. Они требовали, чтобы «лишним» рожденным на левом борту детям проявляли милосердие и давали им возможность жить в качестве рабочих. А тут еще и некоторые неблагоразумные ученые сделали еще более «сенсационное» открытие: дети, рожденные на правом борту, но воспитывавшиеся в семьях аристократов, приобретали стройные очертания, большие паруса, нежное телосложение и господский образ мышления. Аристократы попытались помешать проникновению этих сведений в рабочую среду, но им помешали несколько идеалистов из их собственной касты, принявшихся проповедовать новомодную и подстрекательскую доктрину социального равенства.

На протяжении всего нашего визита этот мир пребывал в ужасном смятении. На «отсталых» океанах старая система оставалась незыблемой, но во всех «развитых» регионах велась ожесточенная борьба. На одном большом архипелаге произошла социальная революция, в результате которой к власти пришли рабочие фанатики, пытавшиеся посредством безжалостной диктатуры организовать жизнь общества таким образом, чтобы уже следующее поколение представляло собой новый единый тип, сочетающий лучшие черты, как рабочих, так и аристократов. В других местах хозяева убедили трудящихся в низменности и лживости новых идей, которые обязательно должны были привести к всеобщей бедности и страданиям. Был сделан ловкий ход: распущены смутные, но упорные слухи, будто «материалистическая наука» поверхностна и, вообще, ведет не туда, а механизированная цивилизация уничтожает духовный потенциал расы. Мастерски пропагандировалась идея некоего корпоративного государства «левого и правого бортов». Равновесие между ними должен был поддерживать любимый народом диктатор, обретающий власть «по божественному праву и воле народа».

Нет нужды рассказывать о той отчаянной борьбе, которая развернулась между обществами разных типов. Открытое море и прибрежные воды окрасились кровью мировых войн. Война велась насмерть, и все лучшие, человечные и благородные порывы были раздавлены военной необходимостью. На одной стороне линии фронта – жажда единого мира, в котором каждый индивидуум сможет жить свободной, общественно полезной, полноценной жизнью, уступила место стремлению наказать шпионов, предателей и еретиков. На другой – смутное и, к сожалению, направленное в неверное русло стремление к более возвышенной и менее меркантильной жизни – было ловко трансформировано реакционными лидерами в чувство мести по отношению к революционерам.

Материальная ткань цивилизации очень быстро была разорвана в клочья. Только когда раса опустилась до уровня почти нечеловеческой жестокости, когда все безумные традиции, равно как и подлинная культура больной цивилизации были уничтожены – дух этих «людей-кораблей» снова смог отправиться в свое великое путешествие. Спустя многие тысячи лет, этот мир вырвался на высший план бытия, о котором я, по-прежнему, могу только гадать.

ГЛАВА 6 Намеки Создателя Звезд

Не следует полагать, будто разумным расам нашей галактики обязательно уготовано светлое будущее. До сих пор я говорил, в основном, об удачливых мирах «иглокожих» и «наутилоидов», достигших, в конце концов, величественного состояния просветления, и практически ничего не сказал о сотнях, тысячах миров, которые постигла катастрофа. Я был вынужден сделать такой выбор, потому что ограничен объемом своего повествования, а также и потому, что эти два мира вместе с еще более странными цивилизациями, которые я опишу в следующей главе, оказали большое влияние на судьбы всей галактики. Но многие другие миры «человеческого» уровня имели не менее богатую историю, чем те, о которых я здесь говорил. Жизнь индивидуумов там была не менее разнообразна и не менее насыщена радостями и печалями. Некоторые из этих миров достигли сияющих вершин; других ждал быстрый или медленный закат и величие истинной трагедии. Но я пройду мимо этих миров молча, ибо они не сыграли значительной роли в главной истории галактики, как и те, еще более многочисленные миры, что никогда не достигли «человеческого» уровня. Если бы я принялся размышлять над их судьбами, то совершил бы ошибку историка, который пытается описать частную жизнь каждого индивидуума и забывает об общей истории общества.

Я уже говорил, что чем больше мы узнавали о гибели разных миров, тем большее возмущение вызывали у нас расточительность и внешняя бесцельность вселенной. Многие миры, пережив столько бед, наконец-то достигали всеобщего мира и счастья только для того, чтобы именно в этот момент из-под них выбили стул. Зачастую к катастрофе приводила какая-то банальная черта характера или недостаток биологической природы. Некоторым расам не хватило разума, некоторым – воли, чтобы справиться с проблемами единого мирового сообщества. Некоторые были уничтожены бактериями прежде, чем успели в достаточной степени развить свою медицинскую науку. Другие пали жертвой климатических изменений, многие – исчезновения атмосферы. Иногда конец наступал в результате столкновения с плотными облаком пыли или газа, или роем гигантских метеоров. Немало планет погибло в результате падения на них спутников. Меньшее тело, век за веком вспахивавшее невероятно разреженное, но вездесущее поле свободных атомов межзвездного пространства, теряло скорость. Его орбита начинала сужаться, на первых порах медленно, а потом быстро. Оно вызывало огромные приливные волны в океанах более крупного небесного тела, под которыми погибала значительная часть его цивилизации. Затем, под воздействием растущей силы притяжения планеты, большая луна начинала разваливаться. Сначала на головы людей обрушивался потоп океанов, затем рушились горы и планета раскалывалась на огненные куски гигантских размеров. Если мир не постигала одна из таких катастроф, то с ним неизбежно должна была приключиться беда иного рода, пусть даже в последние дни галактической истории. Планета, в результате зловещего сужения своей собственной орбиты, должна была, рано или поздно, оказаться настолько близко к солнцу, что жизнь уже не смогла бы продолжаться в новых условиях, и все живые существа, в течение нескольких веков, должны были просто сгореть.

Отвращение и ужас охватывали нас каждый раз, когда мы становились свидетелями этих страшных катастроф. Муки жалости по отношению к последним оставшимся в живых представителям этих миров были частью нашего образования.

Большинство обитателей наиболее развитых из уничтожаемых миров не нуждалось в нашей жалости. Они явно были способны встретить конец всего, что было им дорого, спокойно, и даже с какой-то странной радостью, причин которой вначале мы никак не могли понять. Но только очень немногие миры смогли достичь такой стадии развития. И если к достижению общественного согласия стремились все миры, то реализовать это стремление удалось очень и очень немногим. Более того, из всех обитателей, не достигших высокого уровня развития миров, только очень немногие сумели получить удовлетворение от жизни даже в тех узких рамках своей несовершенной природы. И почти во всех мирах только один или два индивидуума обрели не только счастье, но и радость, выходящую за пределы их представления об этом. Но нам, раздавленным страданиями тысяч рас, казалось, что эта истинная радость, вне зависимости от того, была она уделом отдельных личностей или целых миров, была для них фальшивой, и те, кто обрел ее, были просто одурманены нехарактерным для них хорошим состоянием духа, ибо оно сделало их бесчувственными к окружавших их страданиям.

В нашем паломничестве нас постоянно поддерживало стремление, которое в былые времена гнало земных людей на поиски Бога. Да, мы все оставили наши планеты, чтобы узнать: кем же является в масштабах всего космоса тот дух, который мы все в глубине души смутноощущали и изредка ценили, дух, который мы на Земле иногда называем человеческим, – Повелителем Вселенной или ее изгоем, всемогущим или распятым. И вот сейчас мы начинали понимать, что если у космоса вообще есть какой-то повелитель, то он является не этим духом, а кем-то другим, и цель его состоит в создании бесконечного фонтана миров, и что он никакой не отец, созданным им существам, а нечто чуждое, бесчеловечное, мрачное.

И хотя мы испытывали отвращение, мы также ощущали все возрастающее желание увидеть этого духа космоса, кем бы он там ни был, и бесстрашно взглянуть ему в глаза. Наше путешествие продолжалось, трагедия сменялась фарсом, фарс – величием, величие – окончательной трагедией, и мы все сильнее чувствовали, что разгадка этой потрясающей, священной, и в то же время невообразимо ужасной и смертоносной тайны находилась где-то совсем рядом. Снова и снова мы разрывались между ужасом и восхищением, между нравственным бунтом против Вселенной (или Создателя Звезд) и слепым поклонением перед ними.

Точно такой же конфликт можно было увидеть во всех мирах сходного с нами образа мышления. Наблюдая за этими мирами и фазами их развития, изо всех сил пытаясь пробраться на следующий план духовного развития, – мы, наконец-то, научились ясно видеть начало любого пути. В любом нормальном разумном мире, даже на самой примитивной стадии его развития, всегда имелось несколько индивидуумов, жаждавших отыскать какой-то вселенский символ и вознести ему хвалу. Поначалу этот порыв неправильно понимался, как желание оказаться под защитой какой-то могучей силы. Разумные существа неизбежно приходили к выводу, что предмет поклонения обязательно должен быть Силой, и что само поклонение нужно только для того, чтобы Силу эту умиротворить. Они придумывали всемогущего тирана вселенной, а себя начинали считать его любимыми детьми. Но со временем пророки пришли к выводу, что сама по себе Сила была не тем, чему поклонялись жаждущие этого сердца. И тогда они возводили на трон Мудрость, Закон или Справедливость. А после периода послушания невидимому законодателю или самому божественному закону разумные существа вдруг обнаруживали, что эти концепции не годятся для определения того неописуемого величия, которое сердце находило во всех этих символах поклонения.

Но сейчас, в каждом из посещаемых нами миров, перед верующими открывались и другие пути. Одни надеялись встретиться со своим таинственным Богом лицом к лицу исключительно посредством медитации и ухода в себя. Отбросив все мелкие, банальные желания, стремясь смотреть на все бесстрастно и возлюбить весь мир, – они надеялись отождествить себя с духом космоса. Зачастую им действительно удавалось далеко продвинуться по пути самосовершенствования и пробуждения. Но, уходя в себя, большинство из них переставало обращать внимание на страдания своих менее просвещенных собратьев и утрачивало интерес к общественной жизни. Во многих мирах именно эта дорога к духу была заполнена наиболее выдающимися умами. И поскольку лучшие умы расы занялись исключительно своей внутренней жизнью, материальное и социальное развитие застопорилось. Естественные науки не получили большого развития. Законы механики, медицины и биологии остались неведомыми этим, расам. В результате начался застой, и рано или поздно эти миры стали жертвами несчастных случаев, которые тем не менее легко можно было предотвратить.

Был и другой путь, который выбирали существа более практического мировоззрения. Они с восторгом наблюдали за окружающим миром, а в качестве объекта поклонения, как правило, избирали кого-нибудь из своих собратьев, связующую нить взаимного озарения и любви. В себе и в других более всего они ценили способность любить.

А пророки говорили им, что предмет их вечного поклонения – Всемирный Дух, Творец, Всемогущий, Наимудрейший, был также и Самым Любящим. И потому их поклонение Богу, который есть Любовь, должно выражаться в обычной земной любви друг к другу. В течение определенного периода они смутно хотели любить и становиться частью друг друга. Они развивали теории, оправдывавшие идею Бога, который есть Любовь. Они воздвигли храмы Любви и назначили ее жрецов. И поскольку они жаждали бессмертия, им было сказано, что любовь – это способ обрести вечную жизнь. Таким образом, было извращено понятие любви, ибо любви награды не нужны.

В большинстве миров эти существа одолели «медитаторов». Рано или поздно, любопытство и нужды экономики привели к созданию естественных наук. Проникая с помощью этих наук повсюду, разумные существа не нашли следов Бога, который есть Любовь, нигде – ни в атоме, ни в галактике, ни даже в собственном сердце. А в условиях лихорадочной механизации, эксплуатации человека человеком, ожесточенных межплеменных войн, огрубления душ и растущего пренебрежения ко всей наиболее возвышенной духовной деятельности, – это маленькое пламя поклонения, горевшее в их сердцах, уменьшилось и стало настолько слабым, что они забыли о нем. А пламя любви, которое так долго раздувалось ветром теорий, было затоптано черствостью по отношению друг у другу и превратилось в изредка тлеющие угли, которые иногда ошибочно принимали за обычную похоть. С горечью, насмешкой и гневом, эти страдающие существа низвергли в своих сердцах Бога, который есть Любовь, с его пьедестала.

И вот, утратив способность любить и поклоняться, эти несчастные существа должны были решать все более сложные проблемы их механизированного и содрогающегося от ненависти мира.

Это был тот самый кризис, который мы видели и в наших мирах. Очень многие миры нашей галактики так и не смогли преодолеть его. Но в некоторых мирах какое-то чудо, сути которого мы пока не могли понять, подняло разум среднего обитателя на высший план мышления. Об этом я расскажу ниже. А пока скажу только одно – у тех немногих миров, с которыми случилось это чудо, была одна общая черта. Прежде чем разум их обитателей успевал выйти за пределы нашего понимания, мы замечали в нем новое ощущение вселенной, которого разделить мы не могли. До тех пор, пока мы не научились в самих себе вызывать какое-то подобие этого ощущения, – мы не могли понять судьбу этих миров.

Но, по мере продолжения нашего путешествия, наши собственные желания начали меняться. Нам пришло в голову, что требуя присутствия в повелителе вселенной божественно-человеческого духа, который мы превыше всего ценили в самих себе и в наших смертных собратьях во всех мирах, – мы совершаем богохульство. Мы стали все реже и реже стремиться к тому, чтобы увидеть среди звезд восседающую на своем троне Любовь; нам все больше и больше хотелось просто продолжать продвижение, бесстрашно открывая сердца любой истине, которая могла оказаться доступной нашему пониманию.

В конце первого этапа нашего путешествия, был момент, когда, думая и чувствуя в унисон, мы сказали друг другу: «Если Создатель Звезд есть Любовь, мы знаем, что так оно должно и быть. Но если он не есть Любовь, а есть нечто иное, какой-то нечеловеческий дух, – значит, так оно должно быть. А если его вообще нет, если звезды и все остальное не являются его творением, если обожаемый дух есть ни что иное, как изысканное порождение нашего разума, – то оно должно быть так и никак иначе. Ибо мы не можем знать, что лучше для любви – восседать на троне или быть распятой. Мы не можем знать, чего хочет дух, ибо трон его погружен во тьму. Мы знаем, мы видели, что миры – расточительны и, действительно, распинают любовь; и правильно делают, ибо тем самым они испытывают ее и возвеличивают трон. В наших сердцах мы лелеем любовь и все, что не чуждо человеку. Но мы также приветствуем трон и тьму, восседающую на троне. Является ли эта тьма любовью или нет, наши сердца, вопреки разуму, все равно возносят ей хвалу».

Но, прежде чем мы смогли точно настроить наши сердца на это новое, странное ощущение, нам нужно было еще немало потрудиться над тем, чтобы постичь человекоподобные, и в то же время такие разные, миры. А сейчас я должен попытаться дать читателю некоторое представление о нескольких разновидностях миров, очень отличных от нашего, но не более развитых.

ГЛАВА 7 Новые миры

1. Симбиотическая раса

На определенных больших планетах, климат которых из-за близости очень яркого солнца, был куда жарче нашего тропического, – мы иногда встречали разумную «рыбоподобную» расу. Мы были поражены, когда увидели, что подводные существа сумели поднять свое мышление до человеческого уровня. И естественно стали участниками уже хорошо знакомой нам драмы.

Очень мелкие, пронизанные солнечным светом океаны этих больших планет породили огромное количество самых разнообразных живых существ. Зеленая растительность, которую можно было классифицировать, как тропическую, субтропическую, умеренную и арктическую, нежилась на ярко освещенном дне океана. Там были и подводные прерии, и подводные леса. В некоторых регионах гигантские водоросли дотягивались со дна до самой поверхности океана. Очень яркий голубой солнечный свет не мог пробиться в эти джунгли, и там царила почти полная тьма. Бесконечные, испещренные проходами и кишащие всевозможными живыми существами, образования, напоминавшие коралловые рифы, поднимали над волнами свои шпили и башенки. Бесчисленные рыбоподобные создания всех размеров, от сардинки до кита, заселяли все уровни океана. Одни скользили по дну, а другие, время от времени, совершали рискованный прыжок над волнами, подставляя свое тело раскаленному воздуху. В самых глубоких и темных местах орды морских чудовищ, безглазых или светящихся, существовали благодаря бесконечному дождю мертвых тел, опускавшихся с верхних уровней. Над их миром глубины располагались другие миры, более светлые и красочные, яркие обитатели которых нежились на солнце, дремали или скрывались в засаде, молниеносно атакуя добычу.

Как правило, разумом на этих планетах обладали некие непривлекательные стадные существа, похожие одновременно и на рыбу, и на осьминога, и на краба. У него были щупальцы-манипуляторы, острое зрение и восприимчивый мозг. Эти существа либо строили гнезда из водорослей в расщелинах коралловых рифов, либо возводили целые крепости из кораллов. Со временем появились ловушки, оружие, орудия труда, подводное сельское хозяйство, примитивные религиозные ритуалы, начался расцвет примитивного искусства. Затем последовало типичное прерывистое движение духа от варварства к цивилизации.

Один из этих подводных миров был чрезвычайно интересен. В самом начале существования нашей галактики, когда лишь немногие звезды сжались, превратившись из «гигантов» в солнца, когда родилось еще несколько планет, – в одной очень плотной группе звезд двойная звезда и одиночная сблизились, дотянувшись друг до друга огненными нитями и создали семейство планет. На одной из них, очень большой и в основном покрытой водой, со временем появилась доминирующая раса, которая представляла собой не один вид, а тесный симбиоз двух совершенно чуждых друг другу созданий. Одно из них произошло от рыб. Другое внешне напоминало нечто ракообразное. По сути оно было плоскостопым крабом или морским пауком. В отличие от наших ракообразных, оно было покрыто не хрупким панцирем, а толстой и прочной шкурой. У взрослых особей эта удобная «куртка» была твердой, за исключением суставов; но в раннем возрасте она была мягкой и податливой расширяющемуся мозгу. Это создание жило по берегам многочисленных островов этой планеты, а также в прибрежных водах. Оба этих вида достигли умственного уровня человека, хотя обладали иным темпераментом и способностями. В примитивную эпоху, каждый вид на своем пути и на своем полушарии великой водяной планеты, достиг той стадии мышления, которое можно назвать субчеловеческим. Затем оба вида вошли в контакт и между ними началась отчаянная борьба. Полем боя были мелкие прибрежные воды. «Ракообразные», хоть и были отчасти амфибиями, не могли долго находиться под водой, а «рыбы» не могли выйти на сушу.

Между этими двумя видами не могло быть соперничества в экономической сфере, ибо «рыбы» были, в основном, травоядными, а «ракообразные», в большинстве своем, относились к плотоядным; тем не менее, один вид просто не мог вынести присутствия другого. Оба вида были в достаточной степени «людьми», чтобы воспринимать друг друга как соперников-аристократов субчеловеческого мира, и, в то же время, не настолько «людьми», чтобы понять, что их будущее – во взаимном сотрудничестве. Рыбоподобные создания (я буду называть их «ихтиоидами») обладали скоростью и способностью перемещаться на большие расстояния. Кроме того, их преимуществом были большие размеры. Крабо– или паукоподобные «ракообразные» (я буду называть их «арахноиды») обладали своеобразными ловкими «руками» и, кроме того, имели выход на сушу. Сотрудничество было бы очень полезно для обоих видов, ибо одним из основных продуктов питания арахноидов было существо, паразитирующее на ихтиоидах.

Несмотря на возможность взаимопомощи, две расы жаждали истребить друг друга, и это им почти удалось. По прошествии веков слепого взаимоуничтожения менее воинственные и более гибкие разновидности обоих видов постепенно пришли к выводу, что «братание» с врагом полезно. Это было началом необычайного сотрудничества. Вскоре арахноиды стали ездить на спинах быстрых ихтиоидов и, таким образом, получили доступ к более удаленным охотничьим угодьям.

Одна эпоха сменяла другую, и два вида, постепенно образовали тесный союз. Маленький арахноид, размерами не превышавший шимпанзе, ездил в уютной выемке, располагавшейся за черепом большой «рыбы», а его спина сливалась с линией спины более крупного собрата. Щупальца ихтиоида были предназначены для манипуляций с большими объектами, а щупальца арахноида – для тонкой и точной работы. Проявилась также и биохимическая взаимозависимость.

Через мембрану в сумке арахноида происходил обмен эндокринными веществами. Этот механизм позволил арахноиду стать полностью морским существом. Часто контактируя со своим «другом», он мог оставаться под водой сколько угодно и опускаться на какую угодно глубину. Оба вида поразительно адаптировались друг к другу в умственном отношении. Ихтиоиды стали, в целом, интровертами, а арахноиды – экстравертами.

Молодые особи обоих видов являлись свободно живущими индивидуумами вплоть до наступления половой зрелости. Но, по мере развития симбиотической организации, каждый из них искал себе партнера противоположного вида. Союз заключался на всю жизнь и прерывался только на короткий период спаривания. Союз предусматривал полифоническую сексуальность, но сексуальность эта была скорее умственного характера, поскольку для совокупления и создания себе подобных каждый индивидуум искал себе партнера своего вида. Впрочем, мы обнаружили, что даже в этом симбиотическом союзе один из его членов обязательно был мужского пола, а другой – женского. Особь мужского пола, к какому бы виду она не принадлежала, по-отечески нежно относилась к потомству своего симбиотического партнера.

У меня нет времени описывать экстраординарную умственную совместимость этих странных пар. Могу сказать только одно: хотя органы восприятия и темперамент этих двух видов были совершенно разными и между ними иногда происходили трагические конфликты, в целом участники этого союза были более близки друг другу, чем люди в браке, и давал каждому партнеру гораздо больше, чем дает людям дружба между представителями двух разных человеческих рас. На определенных этапах развития цивилизации отдельные злобные особи иногда успешно пытались разжечь крупномасштабный конфликт между видами. Но оба вида настолько были необходимы друг другу, что конфликт редко достигал накала даже нашей «войны полов». Оба вида внесли равный вклад в культуру своего вида, хотя в разное время – разный. В творческой работе один партнер выдавал идеи, а другой критиковал и играл роль сдерживающего фактора. Случаи, когда один партнер проявлял полную пассивность, были крайне редки. Книги, или, вернее, свитки, изготовленные из пульпированных водорослей, как правило, были написаны совместно. В целом, арахноиды доминировали в ремеслах, экспериментальной науке, изобразительном искусстве и практической организации общественной жизни. Ихтиоидам блестяще давались теоретическая наука, литература, великолепная музыка подводного мира и наиболее мистические формы религии. Впрочем, у этого правила было немало исключений.

Похоже, что симбиотические отношения дали двойной расе, по сравнению с нашей, гораздо большую гибкость ума и большую способность к общению. Она быстро миновала фазу внутриплеменных раздоров, во время которых кочевые косяки симбиотических пар атаковали другу друга словно орды подводной конницы; арахноиды, оседлавшие своих друзей-ихтиоидов, поражали врага костяными копьями и мечами, а их «кони» душили друг друга мощными щупальцами. Но фаза внутриплеменных войн была на удивление короткой. С наступлением оседлого образа жизни, с появлением подводного земледелия и коралловых городов, войны между союзами городов стали исключением. Благодаря своей мобильности и хорошо налаженной связи, двойная раса быстро создала всемирную ассоциацию невооруженных городов. Мы с удивлением узнали, что в период расцвета домеханической цивилизации этой планеты, когда в наших мирах в это время уже вполне оформился раскол общества на господ и рабов – общинный дух города одолел личную предприимчивость. Очень скоро этот мир превратился в систему взаимозависимых, но независимых муниципальных общин.

Казалось, что социальная неприязнь исчезла навсегда. Но самый серьезный кризис этой расы был еще впереди.

Подводная окружающая среда не давала симбиотической расе больших возможностей для прогресса. Все источники богатства были известны и строго регламентированы. Численность населения поддерживалась на оптимальном уровне, чтобы каждый индивидуум мог получать удовольствие от работы. Общественный строй устраивал все классы и казался незыблемым. Частная жизнь была насыщенной и разнообразной. Культура, покоившаяся на великих традициях, была сосредоточена исключительно на тщательном изучении обширных областей знания, давным-давно открытых почитаемыми предками, которых, как считалось, вдохновило на этот подвиг симбиотическое божество. Наши друзья в этом подводном мире – наши «хозяева», жившие в более беспокойную эпоху, говорили об этом времени с ностальгией, но чаще – с ужасом: им, оценивающим события с позиций своего времени, казалось, что уже тогда проявились первые слабые признаки разложения расы. Раса настолько идеально устроилась в стабильной окружающей среде, что ум и изобретательность перестали цениться и скоро могли притупиться. Но сейчас было похоже на то, что судьба распорядилась иначе.

Создание механизмов в подводном мире было делом маловероятным. Но следует помнить, что арахноиды были способны жить и на суше. До эпохи симбиоза их предки периодически выбирались на острова для любовных игр, родов и охоты. С тех пор способность дышать воздухом ослабла, но не была утрачена полностью. Каждый арахноид по прежнему выбирался на сушу для совокупления и для выполнения определенных ритуальных гимнастических упражнений. Это и дало толчок великому открытию, изменившему ход истории. Во время одного такого турнира бившиеся друг о друга каменные наконечники высекли искру, от которой вспыхнула выжженная солнцем трава.

С невероятной скоростью последовали изобретение плавки, парового двигателя, открытие электричества. Поначалу энергию получали сжигая некое подобие торфа, образовавшееся на берегах в результате уплотнения морской растительности, потом использовали силу постоянных и сильных ветров, а позднее были изобретены фотохимические световые ловушки, абсорбировавшие обильный солнечный свет. Разумеется, эти изобретения были сделаны арахноидами. Ихтиоиды, хотя и играли значительную роль в систематизации знаний, не допускались к практической работе, научным экспериментам и изобретению механизмов, происходившим на суше. Скоро арахноиды стали проводить электричество с островных электростанций в подводные города. Наконец-то, ихтиоиды смогли принять участие в работе, но их роль, разумеется, была чисто вспомогательной. Арахноиды обошли их не только в знании электромашиностроения, но и в практических навыках.

В течение еще пары столетий два вида продолжали сотрудничать, несмотря на растущую между ними напряженность. Искусственный свет, механическая транспортировка товаров на дно океана и крупное производство подняли уровень комфорта в подводных городах на невероятную высоту. Острова были забиты зданиями, предназначенными для научных исследований и производства. Был достигнут огромный прогресс в физике, химии и биологии. Астрономы начали составлять карты звездного неба. Они также обнаружили, что соседняя планета идеально подходит для заселения арахноидами, которые, как надеялись ученые, смогут без большого труда приспособиться к иному климату и расстаться со своими симбиотическими партнерами. Развитие космонавтики шло с переменным успехом. Отдел «внеморской» деятельности потребовал значительного увеличения численности арахноидов.

Эти события неизбежно должны были привести к конфликту между двумя видами и к конфликту в разуме каждого индивидуума. Когда мы впервые проникли в этот мир, он находился на самом пике этого конфликта и духовного кризиса, благодаря чему эти существа были доступны нашему, еще несовершенному пониманию. В биологическом смысле ихтиоиды еще не стали низшей расой, но с точки зрения психологии у них уже проявлялись признаки глубокого умственного разложения. Их уделом стали глубокое разочарование и апатия, которые часто разрушают примитивные расы Земли, отчаянно пытающихся догнать европейскую цивилизацию. Но поскольку отношения между двумя симбиотическими расами были чрезвычайно тесными (гораздо более тесными, чем самые близкие человеческие отношения), – судьба ихтиоидов оказала глубокое воздействие на арахноидов. Для ихтиоидов триумф их партнеров в течение долгого времени был источником и восхищения, и беспокойства.

Индивидуум каждого вида разрывался между противоречиями. Хотя каждый здоровый арахноид стремился принять участие в полной приключений новой жизни, он (она), в силу привязанности и симбиотической связи, стремился также помочь своему другу (подруге) – ихтиоиду стать равноправным членом нового общества. Кроме того, все арахноиды осознавали свою зависимость от своих друзей, – зависимость как физиологическую, так и психологическую. Именно ихтиоиды внесли самый большой вклад в симбиоз силы самопознания и взаимного озарения, а также в созерцание, которое так необходимо для сохранения благоразумия в действиях. Наиболее убедительным доказательством этого был тот факт, что среди арахноидов уже начались внутренние раздоры. Один остров стремился конкурировать с другим, одна большая промышленная организация – с другой.

Я не мог отделаться от мысли, что если бы подобная противоположность интересов имела бы место на моей планете, скажем, в отношениях между двумя нашими полами, – пол, обладающий большими возможностями, не колеблясь принудил бы другой к послушанию. Арахноиды так никогда и не одержали подобную «победу». Все больше и больше пар распадалось и каждая сторона пыталась поддержать свою жизнедеятельность с помощью лекарств, заменяя ими химические вещества, в обычных условиях получаемые путем симбиоза. Но умственную зависимость нельзя было ничем заменить, и «разведенные» страдали от серьезных умственных расстройств, протекавших как в явной, так и в скрытой форме. Тем не менее, появилось большое количество особей, способных жить без симбиотического общения.

Дело дошло до насилия. «Непримиримые» обоих видов атаковали друг друга и сеяли смуту среди «умеренных». Затем последовал период ожесточенной и бессмысленной войны. И с той, и с другой стороны небольшое и ненавидимое всеми меньшинство, выступало за «модернизированный симбиоз», при котором индивидуумы обеих рас могли вносить равный вклад в развитие жизни даже в условиях механизированной цивилизации. Многие из этих реформаторов стали мучениками своей идеи.

Рано или поздно победа досталась бы арахноидам, поскольку они контролировали источники энергии. Но вскоре выяснилось, что попытка разорвать симбиотическую связь была не такой успешной, как это показалось вначале. Даже в условиях боевых действий, командиры были не в состоянии предотвратить широко распространенное братание между воинами враждующих армий. Члены распавшихся пар тайно встречались, чтобы иметь возможность в течение нескольких часов или минут пообщаться друг с другом. «Овдовевшие» или «покинутые» индивидуумы осторожно, но нетерпеливо подбирались к вражескому лагерю, чтобы найти себе нового друга (подругу). Целые отряды сдавались в плен с той же самой целью. Неврозы причиняли арахноидам больше страданий, чем оружие их противников. Более того, из-за гражданских войн и социальных революций на островах, стало почти невозможно производить боеприпасы.

Наиболее решительно настроенная часть арахноидов попыталась довести войну до победного конца путем отравления океана. Но острова тоже оказались отравленными, потому что миллионы разлагающихся трупов поднялись на поверхность морей и были выброшены приливом на берег. В результате отравления окружающей среды, эпидемий и, прежде всего, невроза, – война зашла в тупик, цивилизация рухнула, а оба вида чуть было не исчезли на планете. Громоздившиеся на островах заброшенные небоскребы начали постепенно превращаться в груды обломков. На подводные города стали наступать подводные джунгли и похожие на акул ихтиоиды с очень низким уровнем умственного развития. Тонкая ткань знаний стала распадаться на кусочки суеверия.

Теперь настало время тех, кто выступал за модернизированный симбиоз. С большим трудом им удалось затаиться в наиболее отдаленных и диких районах планеты и жить там, как и прежде, парами. Сейчас они смело принялись пропагандировать свои идеи среди несчастного оставшегося населения этого мира. Немногочисленные племена поддерживали свое существование с помощью примитивного подводного земледелия и охоты, пока не смогли очистить и отстроить несколько коралловых городов и воссоздать бедную, но имеющую перспективу цивилизацию. То была временная цивилизация, не знавшая механизмов, но надеявшаяся попасть в чудесный «верхний» мир после того, как ей удастся установить основные принципы реформированного симбиоза.

Нам казалось, что подобное мероприятие обречено на провал, поскольку было ясно, что будущее цивилизации – на суше, а не в морских глубинах. Но мы ошибались. Нет нужды рассказывать о героических усилиях, благодаря которым раса изменила свою симбиотическую природу и сделала ее пригодной для решения будущих задач. Сначала были восстановлены островные электростанции и проведена частичная реорганизация подводного общества, имеющего в своем распоряжении энергию. Но эта реконструкция была бы бесполезной, если бы не сопровождалась тщательным изучением физических и интеллектуальных отношений между двумя видами. Симбиоз следовало укрепить таким образом, чтобы исключить в будущем любую возможность конфликта между видами. В результате химической обработки индивидуумов еще в младенческом возрасте, два вида становились более взаимозависимыми и более склонными к сотрудничеству. С помощью особого психологического ритуала, представлявшего собой некий вид взаимного гипноза, между «новобрачными» устанавливалась неразрывная интеллектуальная связь. Это единство двух видов, к которому каждый индивидуум привыкал с детства, стало, со временем, основным мотивом всей культуры и религии. Симбиотическое божество, фигурировавшее во всех примитивных мифологиях, было вновь возведено на пьедестал, как символ дуализма вселенной, дуализма творчества и мудрости, соединившихся в божественный дух любви. Было сказано: единственной достойной целью общества является создание мира разумных, просвещенных, восприимчивых и понимающих друг друга личностей, объединенных общей задачей исследования вселенной и развития разнообразных потенциальных возможностей духа. Взрослые исподволь подталкивали молодежь к понимаю этой цели.

Постепенно и очень осторожно были проведены индустриализация и научные исследования предшествующего периода. Но с существенной разницей. Промышленность была подчинена достижению цели, четко обозначенной обществом. Наука, в прошлом рабыня промышленности, стала свободной подругой мудрости.

Снова толпы трудолюбивых рабочих-арахноидов застроили острова зданиями. Но жилые дома, в которых отдыхали симбиотические пары, заполняли мелкие прибрежные воды. Укрывшиеся в океанских глубинах древние города были превращены в школы, университеты, музеи, храмы, дворцы искусств и удовольствий. Там подрастало молодое поколение обоих видов. Взрослые тоже приходили туда в поисках отдыха и вдохновения. Пока арахноиды трудились на островах, ихтиоиды занимались образованием и пересматривали теоретические основы цивилизации. Ибо сейчас стало ясно, что в этой области именно их таланты и темперамент имеют жизненно важное значение для общества. А потому литература, философия, общее образование исходили, прежде всего, из глубин океана; острова же были центрами промышленности, естественных наук и изобразительного искусства.

Скорее всего, невзирая на прочность «браков», это странное разделение труда, со временем привело бы к новому конфликту, если бы не два новых открытия. Одним из них было развитие телепатии. Через несколько столетий после окончания Эпохи Войн, ученые установили, что каждая пара может поддерживать между собой полноценный телепатический контакт. По прошествии некоторого времени в телепатическое общение была вовлечена вся двойная раса. Первым результатом этого открытия было быстрое развитие связи между индивидуумами во всем мире, что, в свою очередь, привело к значительному укреплению взаимопонимания и единства в решении стоящих перед обществом задач. Но, прежде чем наш контакт с этой быстро развивавшейся расой прервался, мы успели увидеть куда более серьезные последствия развития всемирной телепатии. Нам говорили, что телепатическое общение всей расы вызывало! периодически нечто вроде непродолжительного пробуждения единого всемирного разума, составными частями которого являлись все индивидуумы.

Другое великое открытие этой расы были связано с исследованиями в области генетики. У арахноидов, сохранивших способность жить на суше этой огромной планеты, мозг не мог в значительной степени увеличить вес и сложность; но для плавающих ихтиоидов, отличавшихся большими размерами, подобных ограничений не существовало. В результате длинной серии экспериментов, зачастую заканчивавшихся трагедией, родилась раса «суперихтиоидов». Со временем, эта раса полностью заменила старую. Арахноиды, занимавшиеся изучением и колонизацией других планет местной солнечной системы, тоже были улучшены генетически, но не в смысле увеличения общей сложности мозга, а в смысле развития особых мозговых центров, ответственных за телепатическое общение. Таким образом, невзирая на более простое строение мозга, арахноиды могли поддерживать полноценное телепатическое общение со своими обладающими большим мозгом друзьями, плавающими в океанах далекой родной планеты. Простые и сложные разумы образовали единую систему, каждая часть которой, каким бы незначительным не был ее вклад в общее дело, могла получать информацию от остальных.

Именно в тот момент, когда раса ихтиоидов стала уступать место супер-ихтиоидам, наш контакт с ней прервался. Мышление двойной расы полностью вышло за пределы нашего понимания. На более поздней стадии нашего путешествия и на более высоком уровне бытия мы снова повстречались с нею. К тому времени она уже принимала участие в реализации проекта, осуществляемого Галактическим Обществом Миров. Об этом я расскажу ниже. На этом этапе симбиотическая раса состояла из бесчисленных орд путешественников-арахноидов, разбросанных по многим планетам, и веселой компании «пловцов» – пятидесяти миллиардов суперихтиоидов, ведущих интенсивную умственную деятельность в океане их огромной родной планеты. Даже на этой стадии развития, симбиотические партнеры должны были вступать в физический контакт, хотя и не слишком часто. Постоянный поток космических кораблей связывал планету-мать с колониями. Разум расы сохранялся ихтиоидами при поддержке бесчисленных партнеров, заселивших десятки планет. Хотя «нити» общего знания «пряла» вся раса, в единую ткань их «сплетали» только обитающие в родных океанских глубинах ихтиоиды. Но плоды этой работы пожинали все представители расы.

2. «Композиты»

Иногда на нашем пути попадались миры, заселенные разумными существами, развитая личность которых являлась выражением не какого-то одного, а целой группы организмов. В большинстве случаев, причиной подобного положения была необходимость совмещения разума сочень небольшими размерами тела индивидуума. На какой-нибудь большой планете, либо близко расположенной к своему солнцу, раскачиваемой своим большим спутником, нормальным явлением были огромные океанические приливы. Обширные участки ее поверхности периодически скрывались под водой. Чтобы жить в таком мире, желательно было уметь летать, но из-за сильной гравитации летать могли только маленькие создания, – относительно небольшие массы молекул. Они не могли оторвать от земли большой мозг, типа человеческого, способный вести сложную умственную деятельность.

В подобных мирах органической основой разума зачастую являлась стайка птиц, размерами не больше воробья. Стая была объединена общим индивидуальным разумом «человеческого» уровня. То есть, «тело» разумного существа состояло из отдельных частей, но его «мозг» был почти таким же цельным, как мозг человека. Подобно тому, как стаи чернозобиков и травников выполняют фигуры высшего пилотажа в небе над устьями наших рек, – так в небе над районами этих миров, периодически заливаемыми приливом, метались тучи крылатых созданий, причем каждая стая обладала единым сознанием. Время от времени, подобно нашим крылатым, здешние птицы опускались на землю, и огромное облако превращалось в тонкий покров, напоминающий осадок, оставленный отливом.

Жизнь в таких мирах определялась ритмом приливов и отливов. Ночью, все тучи птиц дремали на волнах. Днем они увлекались «воздушными» видами спорта и религиозными обрядами. Но дважды в день, когда вода отступала, они возделывали болотистую местность или занимались развитием промышленности и культуры в своих городах из бетона. Нам было очень интересно наблюдать за тем, с какой изобретательностью они укрывали свои орудия цивилизации от разрушительного наступления прилива.

Поначалу мы предположили, что единство мышления этих маленьких птиц было телепатического свойства. Но оказалось, что это не так. Оно зиждилось на единстве сложного электромагнитного поля. По сути, вся группа была «пропитана» радиоволнами. Каждый индивидуальный организм передавал и принимал радиосигналы, соответствующие нервным токам химического свойства, благодаря которым сохраняется единство нервной системы человека. Каждый мозг вибрировал в соответствии с ритмом окружающей его воздушной среды; и каждый привносил свою особую «тему» в общую «симфонию». До тех пор, пока объем стаи не превышал примерно одной кубической мили, мышление всех индивидуумов оставалось единым, и каждый индивидуум играл роль особого центра общего «мозга». Но стоило кому-то оторваться от стаи (что иногда случалось в штормовую погоду), как они тут же утрачивали контакт с коллективным разумом и становились отдельными существами с очень низким уровнем развития. В сущности, по прошествии определенного времени, каждый такой индивидуум опускался до уровня обычного животного, повинующегося системе инстинктов и рефлексов, единственной задачей которого было восстановление контакта со стаей.

Можно себе представить, насколько умственная жизнь этих существ – «композитов» – отличалась от всего, с чем нам до сих пор приходилось сталкиваться. И в то же время, она была точно такой же. Как и человеку, этому «облаку птиц» были известны гнев и страх, голод и непреодолимое сексуальное влечение, любовь и все страсти толпы; но поскольку эта среда очень отличалась от всех ранее нам известных, мы с большим трудом определили эти чувства.

Секс был одним из наиболее потрясающих аспектов здешней жизни. Каждое «облако» было бисексуальным – в нем имелись сотни особей женского и мужского рода, совершенно равнодушных друг к другу, но моментально реагирующих на присутствие другого «облака птиц». Мы обнаружили, что эти странные «множественные» существа испытывали удовольствие и стыд от плотского контакта не в результате непосредственного совокупления специальных «половых» подразделений, а в результате чрезвычайно изящного смешения двух «облаков» в ходе выполнения в воздухе любовного обряда.

Но для нас имело значение не это поверхностное сходство с нами, а идентичность уровней нашего умственного развития. И в самом деле, мы бы вообще не смогли установить с ними никакого контакта, если бы они не находились на той же самой стадии эволюции, которая была нам так хорошо известна в наших мирах. Ибо каждая из этих подвижных разумных стай маленьких птиц была, по сути, индивидуумом примерно одного с нами духовного порядка – «человеком», полуангелом, получертом, способным на крайние проявления любви и ненависти по отношению к другим «облакам птиц», совершающим умные и глупые поступки, знающим всю гамму человеческих страстей, – от самых низменных до самых возвышенных.

Делая все, что в наших силах, чтобы пробиться за пределы формального сходства нашего духа с духом этих существ, которое и позволило нам установить контакт с ними – мы с большим трудом научились глядеть одновременно миллионами глаз и чувствовать миллионами крыльев структуру воздуха. Мы научились разбираться в тонкостях заливных берегов, топей и больших земледельческих районов, дважды в день орошаемых приливом. Мы восхищались огромными электростанциями, работающими на энергии приливов, и системой грузового электротранспорта. Мы обнаружили, что целые леса бетонных шестов, похожих на минареты, и платформы на сваях, стоявшие в наименее заливаемых приливом местах, были «детскими садами», где за молодняком ухаживали до тех пор, пока он не овладевал умением летать, ".

Постепенно мы научились понимать кое-что из чуждого нам мышления этих странных существ, внешне совершенно непохожего на наше, а по сути ему тождественного. Время ограничено и мне не успеть сказать даже несколько общих слов о безграничной сложности самых развитых из этих миров. Мне нужно успеть рассказать еще о многом. Скажу только одно: поскольку индивидуальность этих «облаков» птиц была более хрупкой, чем индивидуальность человека, то ее можно было лучше понять и более точно оценить. Им постоянно грозила опасность физического и умственного распада. Соответственно, наиболее заметным мотивом всех их культур была идея цельного «Я». С другой стороны, опасность того, что «Я» одного «облака» птиц может подвергнуться физическому вторжению его соседей подобно тому, как одна радиостанция может вмешаться в передачи другой радиостанции – заставляла эти существа, в отличие от нас, более сдержанно относиться к страстям толпы, к растворению «Я» индивидуума в «Я» коллектива. Но опять же, именно потому, что на пути этой опасности был поставлен надежный заслон, идеал всемирного сообщества развивался здесь без ожесточенной борьбы с мистическим трайбализмом, слишком хорошо известной нам в наших мирах. Здесь борьба велась только между индивидуализмом и идеалами-близнецами: мировым сообществом и мировым разумом.

Ко времени нашего визита во всех регионах планеты уже разворачивался конфликт между двумя этими течениями. На одном полушарии «индивидуалисты» были сильнее и они истребляли сторонников идеала мирового разума, а также копили силы для нападения на другое полушарие, где партия мирового разума добилась господства не силой оружия, а одной только своеобразной «радиобомбардировкой». Эта партия излучала особые волны, от которых ее противникам не было никакого спасения. «Радиобомбардировка» либо разрушала разум бунтовщиков, либо принуждала их присоединиться к общей радиосистеме.

Последовавшая за этим мировая война произвела на нас ошеломляющее впечатление. «Индивидуалисты» использовали артиллерию и отравляющие газы. Партия мирового разума использовала эти виды оружия в гораздо меньшей степени, чем радиоволны, которые она, в отличие от ее противников, могла применять с неизменным успехом. Радиосистема была настолько сильно развита и настолько хорошо приспособлена к физиологической восприимчивости птичьих стай, что «индивидуалисты», еще не успев причинить своим противникам серьезного вреда, оказались в бурном потоке радиостимуляции. Их индивидуальность рассыпалась. Особи, из которых состояли их композитные тела, были либо уничтожены (если они были предназначены исключительно для войны), либо реорганизованы в новые «облака», верные мировому разуму.

Вскоре после поражения «индивидуалистов» наши контакты с этой расой прервались. Жизнь и социальные проблемы юного мирового разума были для нас совершенно непостижимы. Мы смогли восстановить наш контакт с ним только на более поздней стадии нашего путешествия.

Другим мирам, заселенным расой «облаков» птиц, повезло меньше. Большую их часть по той или иной причине ждала печальная судьба. Стрессы, порожденные индустриализацией, и общественные беспорядки привели к эпидемии безумия или распада «индивидуума» на стаю обыкновенных животных, подчиняющихся рефлексам. Эти жалкие маленькие создания, утратившие силу независимого разумного поведения, истреблялись многочисленными хищниками или погибали в результате стихийных бедствий. На данном этапе мировая сцена была пуста и ожидала выхода на нее какого-нибудь червя или амебы, готовых начать новый великий поход биологической эволюции в направлении человеческого уровня.

Во время нашего путешествия мыповстречали и другие типы «композитных» индивидуумов. Например, мы обнаружили, что некоторые очень большие и сухие планеты были заселены насекомообразными существами: каждый рой или гнездо представляли собой состоящее из отдельных частей тело с общим разумом. Эти планеты были настолько велики, что никакой подвижный организм не мог превышать размерами жука, и никакой летающий организм – муравья. В разумных «роях», игравших в этих мирах роль человека, микроскопические мозги насекомоподобных существ были настроены на выполнение микроскопических функций в рамках группы, подобно тому, как члены муравьиного сообщества специализируются на выполнении конкретных, отличных друг от друга, функций: труда, войны, продления рода и т. д. Все двигались сами по себе, но каждый класс существ выполнял особые «нейрологические» функции в жизни всего организма. В сущности, эти организмы действовали так, словно были разными типами клеток нервной системы.

Пребывая в этих мирах, мы должны были, привыкнуть к единому сознанию огромного роя особей, как и в мирах, заселенных «облаками птиц». На бесчисленных ножках мы семенили по бетонным коридорам лилипутских размеров, наши бесчисленные антенны-манипуляторы выполняли в заводских помещениях и на полях не очень понятные нам операции, а также управляли маленькими корабликами, плавающими по каналам и озерам этих плоских миров. Бесчисленными сложными глазами насекомых мы озирали равнины, покрытые растительностью, похожей на мох или изучали звезды с помощью микроскопических телескопов и спектроскопов.

Организация жизни мыслящего роя была настолько совершенной, что вся рутинная работа на заводах и полях была, с точки зрения разума роя, бессознательной, подобно тому, как бессознательными являются пищеварительные процессы человеческого существа. Сами маленькие насекомоподобные существа выполняли свою работу вполне осознанно, хотя и не понимали ее значения. Но разум роя утратил способность контролировать их. Он был почти полностью занят деятельностью, требующей единого осознанного контроля: теоретической и прикладной науками, исследованиями, как в материальной, так и в интеллектуальной сферах.

Ко времени нашего визита в наиболее потрясающие из этих заселенных насекомоподобными миров, их население состояло из большого количество великих наций, в свою очередь, состоявших из бесчисленных роев. Каждый индивидуальный рой имел свое собственное гнездо, свой город, площадью примерно в полгектара, улочки и домики которого располагались под землей. «Глубина» городка достигала полуметра. Прилегающие участки земли были отведены под выращивание пригодных в пищу растений, внешне напоминавших мох. Когда размеры роя увеличивались, он мог основать колонии, находившиеся за пределами досягаемости физиологической радиосистемы роя – «метрополии». Так возникали новые группы-индивидуумы. Но так же, как и «облакам» птиц, этой расе не было известно то, что соответствовало бы нашей смене поколений индивидуальных разумов. Насекомоподобные существа в пределах мыслящей группы умирали и уступали место новым, но разум группы оставался бессмертным. Особи сменяли друг друга, группа – «Я» оставалась вечной. Ее разум сохранил память о бесчисленных поколениях особей. Если речь шла о поколениях, живших давным-давно, то воспоминания эти были весьма смутными. А что касается того времени, когда разум поднимался с «субчеловеческого» на «человеческий» уровень, – тут он был бессилен что-либо вспомнить. Таким образом, цивилизованные рои сохраняли в памяти смутные и фрагментарные сведения о каждом историческом периоде.

Цивилизация превратила старые беспорядочные муравейники в построенные строго по плану подземные города; превратила старые ирригационные рвы в разветвленную систему каналов, предназначенных для перевозки грузов из района в район; стала использовать механическую энергию, получаемую при сжигании растительных веществ; стала добывать полезные ископаемые и выплавлять металл; создала невероятно маленькие, почти микроскопические механизмы, благодаря которым во многих развитых районах значительно улучшились условия жизни и увеличилась ее продолжительность; цивилизация также создала несметное количество движущихся аппаратов, соответствующих нашим тракторам, поездам и кораблям. И породила классовые различия между группами-индивидуумами, занимающимися исключительно сельским хозяйством, теми, кто работал в промышленности, и теми, кто специализировался на умственном труде и координации усилий всех индивидуумов. Последние, со временем, стали бюрократическими тиранами своей страны.

Ввиду того, что планета отличалась большими размерами, а путешествия на дальние расстояния представляли собой огромную трудность для таких маленьких существ – разные цивилизации развивались в десятках изолированных друг от друга регионах. Когда, в конце концов, они вошли в контакт друг с другом, то многие из них уже находились на очень высоком уровне промышленного развития и располагали самым «современным» оружием. Читателю не составит труда представить, что произошло, когда расы, которые по большей части представляли собой разные биологические виды, и абсолютно отличались в обычаях, образе мышления и идеалах, вошли в контакт, и, естественно, в конфликт друг с другом. Описание последовавшей за этим безумной войны только утомило бы читателя. Но вот что интересно: нам, телепатическим пришельцам из отдаленных, как в пространстве, так и во времени миров, было проще общаться с любой из враждующих группировок, чем этим группировкам – друг с другом. Благодаря этой нашей способности, мы могли сыграть важную роль в истории этого мира. Вероятно, именно благодаря нашему посредничеству, эти расы избежали взаимного уничтожения. Проникнув в разум наиболее авторитетных индивидуумов каждой из враждующих сторон, мы терпеливо внедряли в него определенное понимание образа мышления врага. И поскольку все эти расы в методах общения намного обогнали человечество Земли, поскольку в рамках своей расы разум-рой был способен на истинное общение, – то стоило им только начать воспринимать своих врагов не как чудовищ, а как ничем не отличающихся от них существ, – война немедленно прекратилась.

«Главные» индивидуумы каждой расы, наставленные на путь истинный «посланцами Господа», принялись героически проповедовать идею всеобщего мира. И, хотя многих из них незамедлительно предали мучительной казни, – их дело, в конце концов, восторжествовало. Все расы договорились друг с другом, за исключением двух злобных и обладавших довольно низким уровнем культуры народов. Последних мы не смогли переубедить: будучи большими специалистами в области ведения войны, они представляли собой очень серьезную опасность. Они восприняли новый дух миролюбия, как обыкновенную слабость своих врагов, и были полны решимости воспользоваться этим, чтобы подчинить себе весь мир.

– Но сейчас мы стали свидетелями драмы, которая земному человеку, конечно же, показалась бы совершенно невероятной. Такое могло произойти только в этом мире, где здравый рассудок каждой расы уже достиг очень высокого уровня. Миролюбивые расы наши в себе мужество разоружиться. Они совершенно открыто уничтожили запасы вооружений и фабрики по производству боеприпасов. Кроме того, они позаботились о том, что бы при этом присутствовали взятые в плен рои противника. После чего они освободили пленников, попросив их рассказать своим обо всем увиденном. В ответ враг вторгся в ближайшую из разоружившихся стран и принялся безжалостно навязывать ей милитаристскую культуру, используя для этого пропаганду и преследования несогласных. Но несмотря на массовые аресты и казни, результат не оправдал ожиданий. Ибо тиранические расы были способны общаться на том же уровне, что и наш Homo Sapiens, а их жертвы в этом отношении были на голову выше. Репрессии только укрепляли волю к пассивному сопротивлению. Постепенно тирания стала сдавать свои позиции. А затем просто внезапно рухнула. Захватчики отступили, унеся с собой микроб пацифизма. В течение на удивление непродолжительного времени мир превратился в федерацию совершенно разных видов существ.

С счастью я понял: на Земле, где все цивилизованные существа принадлежат к одному и тому же биологическому виду, подобное счастливое разрешение конфликта просто невозможно в силу одного фактора – слишком слабой способности к общению. Впрочем, мне пришло в голову, что тираническая раса насекомоподобных могла добиться большего успеха в навязывании своей культуры покоренной стране, если бы в этой стране было молодое поколение, легко поддающееся уловкам пропаганды.

Когда мир насекомоподобных преодолел этот кризис, началось настолько быстрое развитие разума его индивидуумов и социальной структуры, что нам стало все труднее поддерживать с этим миром контакт. В конце концов, связь прервалась. Но позднее, когда мы сами вышли на более высокий уровень развития, нам удалось восстановить наши отношения.

Я не буду ничего говорить о других мирах, заселенных насекомоподобными, поскольку ни одному из них не было суждено сыграть значительную роль в истории нашей галактики.

Чтобы картина положения рас, в которых индивидуальный разум не обладал монолитным организмом, была полной, – я должен упомянуть о еще одном, весьма странном их виде. В этом мире, тело индивидуума представляет собой облачко ультрамикроскопических «полуживых» частиц, организованных в общую радиосистему. Раса подобного типа населяет сейчас одну из планет нашей собственной солнечной системы – Марс. Поскольку в другой книге я уже описал эти существа и те трагические последствия, к которым, в далеком будущем, их приведут отношения с нашими потомками, здесь я скажу о них только одно: мы смогли установить с ними контакт только на более поздней стадии нашего путешествия, когда научились общаться с существами, духовное состояние которых совершенно отличалось от нашего.

3. Люди-растения и другие

Прежде чем продолжить рассказ об истории нашей галактики, как единого организма (а именно такой я ее и представляю), – я должен упомянуть еще об одном мире, весьма отличном от остальных. Мы нашли несколько образчиков этого вида. Некоторые из них дожили до того времени, когда галактическая драма достигла своей кульминации. В эту драматическую эру, по крайней мере, один из этих миров оказал (или окажет) огромное влияние на развитие духа.

На некоторых маленьких планетах, залитых солнцем и теплом близко расположенного или большого солнца, эволюция пошла по пути, совершенно отличному от того, который нам всем хорошо известен. Растительные и животные функции не разделились на отдельные органические типы, – каждый организм был одновременно и животным, и растением.

В мирах такого типа, организмы высшего уровня развития представляли собой что-то вроде гигантских и подвижных растений; из-за яростного солнечного излучения они жили в более быстром темпе, чем наши растения. Но сказать, что эти существа были похожи на растения, значит ввести читателя в заблуждение, ибо они, в равной степени, были похожи и на животных. Их тела имели строгие формы и обладали определенным количеством конечностей, но кожный покров был либо полностью, либо частично зеленого цвета, и некоторые участки тела, в зависимости от принадлежности к определенному биологическому виду, были покрыты густой листвой. Эти маленькие планеты отличались слабой гравитацией, и потому растения-животные зачастую представляли собой большую надстройку, опирающуюся на тонкие стебли или конечности. Эти подвижные существа природа наградила листвой в значительно меньшей степени, чем их более спокойных собратьев.

Отличительной чертой этих маленьких жарких миров была активная циркуляция воды и воздуха, в результате чего состояние почвы быстро менялось в течение одного дня. Из-за опасности бурь и наводнений здешним организмам было необходимо обладать способностью передвижения с места на место. А потому первобытные растения, которые, благодаря солнечной энергии, легко могли накопить энергию, достаточную для умеренной мускульной работы, развили способность к восприятию и передвижению. На стеблях или листве этих растений появились глаза и уши, органы вкуса, обоняния и осязания. Что касается передвижения, то некоторые из них просто выдернули свои примитивные корни из почвы и ползали туда-сюда подобно гусеницам. Другие «расправили» листья и дрейфовали с ветром. Прошли века, и они превратились в настоящие летающие создания. Тем временем, у «рожденных ползать», корни превратились в мускулистые ноги и они стали четвероногими, шестиногими созданиями и даже «сороконожками». Оставшиеся корни были снабжены «бурами», и по прибытии на новый участок, они могли быстро углубиться в почву. Но еще более удивительным была другая форма сочетания способности к передвижению с корневой системой. «Наземная» часть организма отделялась от корней и по земле или по воздуху добиралась до какой-нибудь целины, чтобы пустить там новые корни. Когда истощался и этот участок, то организм либо отправлялся на поиски следующего, либо возвращался к предыдущему участку, который к тому времени уже мог восстановить свое плодородие. Там организм воссоединялся со своими старыми, пребывающими в спячке, корнями, после чего они пробуждались и начинали новую жизнь.

Конечно же, многие виды превратились в хищников и обзавелись средствами нападения, типа мускулистых «веток», которыми можно было душить жертву, или когтей, рогов и страшных зубчатых клешней. Эти «плотоядные» создания отличались очень редкой листвой и все листья в любой момент могли плотно прижаться к спине. У некоторых видов хищников листва атрофировалась и имела только декоративное значение. Забавно было наблюдать, как окружающая среда навязывала этим совершенно чуждым нам созданиям формы, напоминающие наших тигров и волков.

Интересно было наблюдать и за тем, как чрезмерная «специализация» и чрезмерная ориентация на нападение либо на оборону, уничтожали вид за видом. И особенный интерес вызвал тот факт, что на уровень «человеческого» разума вышло неприметное и безобидное создание, единственном достоинством которого было здравое отношение к материальному миру и своим собратьям.

Прежде чем перейти к описанию расцвета «человечества» в таком мире, я должен упомянуть об одной острой проблеме, с которой сталкивается жизнь на всех маленьких планетах, в особенности на начальной стадии. С этой проблемой нам уже приходилось иметь дело на «Другой Земле». Из-за слабой гравитации и слишком жаркого солнца молекулы атмосферы очень легко «убегают» в космос. Конечно большинство маленьких планет теряют весь свой воздух и всю свою воду еще до того, как жизнь на них достигнет «человеческой» стадии, а иногда и до появления самой жизни. Другие, не такие маленькие, на начальной стадии своего существования могут иметь вполне полноценную атмосферу, но позднее, из-за медленного, но неизбежного сужения их орбиты, они так нагреваются, что не могут удержать бешено мечущиеся молекулы своей атмосферы. В начальный период существования многих таких планет на них развелось огромное количество живых форм, но только для того, чтобы изжариться или задохнуться в процессе постепенной эрозии и иссушения планеты. Но некоторым планетам повезло, и жизнь нашла в себе силы приспосабливаться к все более суровым условиям. Например, на некоторых планетах стал действовать своеобразный биологический механизм: остатки атмосферы удерживались на месте мощным электромагнитным полем, генерируемым населяющими планету живыми организмами. На других планетах необходимость в атмосфере вообще отпала: фотосинтез и обмен веществ происходили при помощи одних только жидкостей. Остатки газообразных веществ стали составными частями раствора, сохранявшегося в притаившихся в переплетении корней огромных растениях – «губках», покрытых непроницаемой мембраной.

Планеты, заселенные растениями-животными, достигшими «человеческого» уровня развития, обладали и тем, и другим средством биологической защиты. Объем книги позволяет мне описать только один, самый значительный из этих любопытных миров. Это была планета, которая утратила атмосферу задолго до появления на ней разума.

Проникнуть в этот мир и воспринимать его с помощью органов чувств и темперамента местных, совершенно не похожих на нас жителей – было самым ошеломляющим из всех доселе нами пережитых приключений. Из-за полного отсутствия атмосферы небо даже в самый солнечный день, было черной пустотой, посреди которой ярко сияли звезды. Из-за слабой гравитации и отсутствия на этой постоянно съеживающейся и сморщенной планете таких «скульпторов», как воздух, вода и мороз – здешний пейзаж представлял собой нагромождение складчатых гор, давно погасших древних вулканов, застывших волн лавы и кратеров, возникших в результате падения гигантских метеоров. Все эти особенности пейзажа оставались неизменными, поскольку не испытывали разрушительного воздействия атмосферы и ледников. Более того, из-за постоянных подвижек коры, многие горы раскололись, превратившись в некое подобие фантастических айсбергов. На нашей земле, где гравитация, – этот не знающий устали хищник вгрызается в свою добычу с гораздо большей силой, эти стройные, расширяющиеся кверху утесы и скалы ни за что не смогли бы устоять. Из-за отсутствия атмосферы открытые поверхности скал были ослепительно освещены, а в ущельях и трещинах было темно, как ночью.

Многие долины превратились в резервуары, заполненные жидкостью, внешне напоминавшей молоко. На самом же деле, поверхность этих озер была покрыта толстым слоем белой клейкой субстанции, предотвращавшей дальнейшее испарение. Вокруг этих водоемов и скопились корни странных «людей» этой планеты, напоминавших пеньки, остающиеся на месте вырубленного и очищенного участка леса. Каждый «пенек» был «запечатан» белой клейкой субстанцией. Использовался каждый сантиметр почвы. Мы узнали, что только очень незначительная часть почвы возникла давным-давно в результате воздействия воды и воздуха, большая же часть была искусственного происхождения. Для этого были применены процессы глубокого бурения и пульверизации. В доисторические времена, на протяжении всей «дочеловеческой» эволюции, борьба за участки почвы, крайне редко встречающиеся в этом мире скал, была одним из основных стимулов развития разума.

Днем люди-растения собирались в долинах, образовывая неподвижные группы, и подставляли свои листья солнцу. В действии их можно было увидеть только ночью, когда они передвигались по голым скалам или суетились вокруг машин и других искусственных объектов – орудий их цивилизации. Здесь не было никаких зданий, никаких крытых убежищ от непогоды, ибо здесь не было самой непогоды. Но скальные плато и террасы были заполнены всевозможными предметами, назначение которых было нам непонятно.

Типичный человек-растение, как и мы, был прямоходящим. У него на голове имелся большой зеленый «гребень», который либо складывался, становясь похожим на огромный лист салата латука, либо распускался, – когда возникала потребность зарядиться солнечным светом. Из-под гребня глядели три сложных глаза. Под глазами располагались три конечности-манипуляторы, похожие на руки, зеленые и змеевидные, а в некоторых случаях еще и разветвленные. Стройный и гибкий ствол, заключенный в жесткие кольца, при наклоне входившие друг в друга, книзу разделялся на три ноги, позволявшие ему передвигаться. Кроме того, две из трех ступней играли роль рта. Они могли вытягивать сок из корней или пожирать инородное тело. Третья стопа представляла собой орган экскреции. Экскременты очень ценились и никогда не выбрасывались наружу, а проходили через особое соединение между третьей стопой и корнем. В ногах располагались органы вкуса и слуха. Поскольку на этой планете не было воздуха, то звук не поднимался выше уровня земли.

Днем эти странные существа вели преимущественно растительный образ жизни, а ночью – животный. Каждое утро, после долгой и холодной ночи, все население планеты спешило к своим корням. Каждый индивидуум находил свои корни, подсоединялся к ним и так стоял весь жаркий день, распустив свою крону. До самого захода солнца он был погружен в сон, но не в тот глубокий сон без сновидений, а в некий вид транса, медитативные и мистические качества которого в будущем оказались источником мира для очень многих цивилизаций. Пока этот индивидуум спал, в его стволе бродили соки, перемещая химические вещества от корней к листьям, заряжая его кислородом и устраняя шлаки. Когда солнце в очередной раз скрывалось за скалами, на мгновение превращаясь в пучок огненных лучей, он просыпался, складывал листву, «запечатывал» свои корни, отделялся от них и отправлялся жить цивилизованной жизнью. Ночь в этом мире была светлее, чем в нашем, поскольку луна светила ярче и ничто не мешало повисшим в ночном небе большим группам звезд. Впрочем, для мероприятий, требующих большой точности, использовался искусственный свет. Но у него был существенный недостаток – при нем работающего индивидуума клонило в сон.

Я не буду пытаться описать богатую и чуждую нам социальную жизнь этих существ даже в общих чертах. Скажу только, что здесь, как и везде, мы нашли все культурные традиции, известные и на земле, только в этом мире подвижных растений они приняли поразительные формы. Здесь, как и везде, мы обнаружили расу индивидуумов, отчаянно борющихся за свою жизнь и за сохранение порядка в обществе. И здесь мы увидели проявления самоуважения, ненависти, любви, страсти толпы, любопытства интеллектуалов и тому подобное. И здесь, как и во всех исследованных нами мирах, мы увидели расу, корчащуюся в конвульсиях великого духовного кризиса, сходного с кризисом наших миров, благодаря которому мы и смогли установить друг с другом телепатическую связь. Но здесь кризис принял иные, отличные от всего, что мы до сих пор видели, формы. На самом же деле, мы просто начали расширять границы нашего воображения.

Я должен попытаться описать этот кризис, ибо он очень важен для понимания вещей, далеко выходящих за пределы этого маленького мира.

Мы получили представление о драме этой расы только тогда, когда мы научились ценить умственный аспект ее двойной животно-растительной природы. В течение очень короткого периода времени мышление людей-растений было выражением разного рода напряженности между двумя сторонами их природы: активной, целеустремленной, объективно любопытной и положительной натурой животного, пассивной, субъективно созерцательной, со всем примиряющейся натурой растения. Конечно же, именно благодаря животной активности и практическому человеческому разуму, эти виды много столетий тому назад стали повелителями данной планеты. Но во все времена к практическим навыкам и воле примешивались, обогащая их, ощущения, земным людям почти неведомые. Ежедневно на протяжении веков лихорадочная животная природа этих существ уступала место не бессознательному, переполненному сновидениями сну, который знаком и нашим животным, а тому особому виду сознания, которым (как мы узнали) обладают растения. Расправляя свои листья, эти существа в чистом виде получали «эликсир жизни», который животным достается уже, так сказать, «бывшим в употреблении», то есть в виде истерзанных тел жертв. Стало быть, они поддерживали непосредственный физический контакт с источником всего космического бытия. Это физическое состояние, в каком-то смысле было духовным и оказало огромное влияние на все их поведение. Если в этом случае уместны теологические термины, то такое состояние можно назвать духовным контактом с Богом. Суетной ночью каждый индивидуум занимался своим делом, не ощущая своего изначального единства со всеми остальными индивидуумами. Благодаря памяти о своей дневной жизни, они всегда были надежно защищены от самых крайних проявлений индивидуализма.

Мы далеко не сразу поняли, что их своеобразное дневное состояние представляет собой не просто единение в «групповом разуме», как его не называй – племенем или расой. Это состояние, непохожее на состояние «облака» птиц или телепатических разумов-миров, которые мы повстречали на более поздней стадии нашего исследования, сыграло большую роль в истории галактики. В дневное время человек-растение не воспринимал мысли и чувства своих собратьев и, стало быть понимание окружающей его среды и своей расы не развивалось. Напротив, в дневное время он совершенно не реагировал на все объективные условия, за исключением потока солнечного света, обрушивающегося на его развернутые листья. И это ощущение доставляло ему длительное наслаждение почти сексуального характера, – экстаз, в ходе которого субъект и объект становятся тождественны друг другу, экстаз субъективного единения с непостижимым источником всего конечного бытия. В этом состоянии человек-растение мог медитировать в своей активной ночной жизни и более ясно осознать всю запутанность своих мотивов. В дневное время он не давал никаких нравственных оценок ни самому себе, ни другим. С наслаждением постороннего наблюдателя, он прокручивал в своем мозгу все виды человеческого поведения, рассматривая их, как нечто незыблемое во вселенной. Но когда, с приходом ночи, наступала пора активной деятельности, спокойное, «дневное» понимание себя и других озарялось огнем нравственных категорий.

Но по мере развития этой расы между двумя основными импульсами ее природы создалась определенная напряженность. Ее цивилизация достигла своего наивысшего расцвета в те времена, когда оба импульса были активны, и ни один из них не доминировал. Но, как и во многих других мирах, развитие естественных наук и создание источников механической энергии, заряжающихся от жаркого местного солнца, привели к серьезному смятению умов. Производство бесчисленных предметов комфорта и роскоши, создание общемировой сети электрических железных дорог, развитие радио, исследования в области астрономии и механической биохимии, насущные потребности войны и социальной революции, – все эти факторы усилили активный образ мышления и ослабили созерцательный. Кризис достиг своего пика, когда появилась возможность вообще обходиться без дневного сна. Любому живому организму утром можно было сделать инъекцию вещества, полученного в ходе искусственного фотосинтеза, и потому человек-растение мог заниматься активной деятельностью практически целый день. Вскоре люди выкопали свои корни и использовали их в качестве сырья для промышленности. Корни больше им были не нужны.

Нет нужды описывать последовавшие за этим ужасные события. Как оказалось, вещество, полученное в результате фотосинтеза, хоть и поддерживало тело в бодром состоянии, не содержало очень важного витамина «духовности». Среди населения планеты стала шириться болезнь «роботизма» – чисто механического образа жизни. Следствием этого, разумеется, стало лихорадочное развитие промышленности. Люди-растения носились по своей планете на всевозможных механических средствах передвижения, украшали себя синтетическим предметами, стали использовать энергию вулканического тепла, проявили немалую изобретательность в истреблении друг друга в погоне за вечно ускользающим от них счастьем.

После событий, описание которых я опускаю, эти существа поняли, что весь образ их жизни был совершенно чужд самой сути природы растений, каковыми они и являлись. Лидеры и пророки осмелились возвысить голос против механизации, доминирующего влияния науки и искусственного фотосинтеза. К этому моменту почти все корни расы были уничтожены. Биология занялась разведением из нескольких уцелевших экземпляров, корней для всех индивидуумов. Постепенно все население получило возможность вернуться к естественному фотосинтезу. Промышленность во всем мире исчезла как снег под солнцем. Восстановив старый животно-растительный образ жизни, физически и нравственно измученные долгой горячкой индустриализации, – люди-растения открыли, что период дневного покоя доставляет им невероятное наслаждение. По сравнению с этим восторгом их недавний образ жизни показался им еще более жалким. Возрождение растительной жизни со всеми ее особенностями привело к тому, что натренированный научной работой ум самых светлых голов этой нации стал еще острее. Их дух сумел в течение непродолжительного времени удержаться на таком уровне здравого смысла, который еще много веков был идеалом для всех цивилизаций галактики.

Но даже в самой духовной жизни есть свои искушения. Лихорадка индустриализации и развития интеллекта так коварно отравила разум людей-растений, что когда они, наконец, стали бороться с ней, то зашли слишком далеко и принялись делать основной упор на растительный образ жизни, как когда-то – на животный. Мало-помалу они стали тратить все меньше и меньше времени и энергии на решение «животных» задач и дошли до того, что не только днем, но и ночью оставались растениями, пока, наконец, активный, ищущий, преобразующий разум животного умер в них навсегда.

В течение какого-то времени раса пребывала во все более одурманивающем ее состоянии пассивного единения со всемирным источником бытия. Вековой биологический механизм сохранения жизненно важных для планеты газообразных веществ был настолько хорошо отлажен, что еще очень долго продолжал работать в абсолютно автоматическом режиме. Но в ходе индустриализации население планеты увеличилось настолько, что небольших запасов воды и газа было уже недостаточно. Скорость круговорота веществ опасно увеличилась, в результате чего, по прошествии определенного времени, в этом механизме создалась перегрузка. Началась утечка, но никто и не думал устранять ее причины. Вода и другие летучие вещества испарились. Опустели резервуары, засохли корни-губки, сморщились листья. Блаженные и утратившие «человеческий облик» обитатели планеты вышли из состояния экстаза. Их уделом стали болезни, отчаяние и, наконец, смерть. Но их достижения не прошли бесследно для нашей галактики.

Люди-растения оказались весьма необычными созданиями. Некоторые из них заселяли очень любопытные планеты, о которых я еще не говорил. Хорошо известно, что маленькая планета, слишком близко расположенная к солнцу, под его воздействием постепенно перестает вращаться. Дни на ней становятся все длиннее и длиннее, и, в конце концов, одна ее сторона оказывается навечно под палящим светилом. В галактике можно найти немало планет такого типа, заселенных разумными существами. Некоторые из них были заселены людьми-растениями.

Все эти, не ведавшие смены дня и ночи, планеты были очень неблагоприятны для жизни, ибо одна их сторона была вечно раскалена, а другая – вечно покрыта льдом. При температуре, господствовавшей на освещенной стороне планеты, мог бы расплавиться свинец; однако, на ее темной стороне ни одна субстанция не могла пребывать в жидком состоянии, ибо температура здесь была лишь на один-два градуса выше абсолютного нуля. Два полушария были разделены узким поясом, или, скорее, ленточкой зоны умеренного климата. Здесь огромное палящее солнце всегда было частично скрыто за горизонтом. Более прохладный край этой ленточки, защищенный от убийственных прямых лучей солнца, но освещенный его короной и согретый теплом, открытого солнцу противоположного края, был единственным местом, где у жизни были хоть какие-то шансы.

Прежде чем планеты такого типа навечно прекращали вращение, жизнь на них успевала достичь довольного высокого уровня биологической эволюции. По мере того, как дни удлинялись, жизнь вынуждена была приспосабливаться к резким перепадам температур. На полюсах этих планет (если только они не были слишком наклонены к эклиптике) сохранялась относительно постоянная температура, в силу чего они были своеобразными цитаделями, из которых живые формы «совершали вылазки» в менее гостеприимные места. Многие виды сумели распространиться вдоль экватора с помощью очень простого метода: днем и ночью они пребывали в «спячке» под землей, и выбирались оттуда только на рассвете и закате, чтобы вести чрезвычайно активную жизнь. Когда продолжительность дня достигла нескольких месяцев, некоторые виды, развившие в себе способность к быстрому передвижению, просто с бешеной скоростью гоняли вокруг планеты, следуя за рассветом и закатом. Странно было видеть, как эти чрезвычайно гибкие существа мчались по равнинам экватора в одних и тех же лучах заходящего или восходящего солнца. Ноги их были такими же стройными и высокими, как мачты наших кораблей. То и дело они отклонялись в сторону и вытягивали свои длинные шеи, чтобы схватить на бегу какое-нибудь мелкое существо или пучок листвы. Такое постоянное и быстрое перемещение было бы невозможным на планетах, менее богатых солнечной энергией.

«Человеческий» разум никогда не появился бы на этих планетах, если бы он уже не существовал до того, как день и ночь стали очень долгими, а разница температур очень большой. На планетах, где люди-растения или другие существа создали цивилизацию и науку до того, как вращение этих планет замедлилось, – требовались огромные усилия, чтобы справиться со все более осложняющимися условиями окружающей среды. Иногда цивилизация просто отступала на полюса, покидая остальную часть планеты. В некоторых случаях создавались подземные поселения, обитатели которых выбирались на поверхность только на рассвете или закате, чтобы заняться возделыванием земли. На других планетах по параллелям широт были проложены железные дороги, по которым население планеты мигрировало от одного сельскохозяйственного центра к другому, следуя за сумеречным светом.

Однако, когда вращение планеты полностью прекращалось, вся оседлая цивилизация концентрировалась на опоясывающей планету узкой полоске, отделявшей день от ночи. К этому времени, если не раньше, исчезала и атмосфера. Само собой разумеется, что раса, борющаяся за жизнь в таких, в буквальном смысле этого слова, «стесненных» обстоятельствах, не могла похвастаться богатством и изысканностью умственной деятельности.

ГЛАВА 8 Несколько слов о нас

Бваллту, я и постоянно растущая компания наших спутников посетили много странных планет. На некоторых мы провели только несколько недель (по местному времени); на других мы задерживались на века или, следуя своим интересам, перескакивали от одного исторического момента к другому. Словно туча саранчи мы «набрасывались» на очередной мир и каждый из нас подбирал себе подходящего «хозяина». Потратив какое-то время на наблюдения, мы покидали этот мир, чтобы вернуться к нему через несколько веков; иногда наша компания «рассыпалась» по многим мирам, удаленным друг от друга во времени и пространстве.

Эта странная жизнь превратила меня в существо, весьма непохожее на того англичанина, который жил в определенный период истории человечества и однажды ночью поднялся на холм. Я не только приобрел опыт, недоступный никакому нормальному человеку, но в результате необычайно тесного общения со своими спутниками, еще и «размножился». Ибо теперь, в определенном смысле, я был и тем самым англичанином, и Бваллту, и каждым из моих спутников.

Эта произошедшая со всеми нами перемена заслуживает подробного описания и не только потому, что она действительно представляет собой очень интересное явление, но и потому, что, благодаря ей, мы получили ключ к пониманию многих космических существ, чья природа осталась бы для нас непостижимой.

В нашем новом состоянии, общение было доведено до такого совершенства, что мы ощущали друг друга. Таким образом, я («новый я») с одинаковой легкостью принимал участие в приключениях и того самого англичанина, и Бваллту, и всех остальных. И я хранил воспоминания о том, как они все жили до встречи со мной, на своих родных планетах.

Какой-нибудь философски настроенный читатель может спросить: «Вы хотите сказать, что множество индивидуумов, с разными ощущениями, стали одним индивидуумом, погруженным в единый поток ощущений? Или вы хотите сказать, что эти разные индивидуумы просто держались вместе и каждый из них испытывал свои ощущения в отдельности, но у всех они одинаковые? » У меня нет ответа на этот вопрос. Но я знаю одно: я, англичанин, и каждый из моих спутников постепенно стали воспринимать ощущения друг друга и обретать более ясное сознание. Я не знаю, кем мы были: одним индивидуумом или группой индивидуумов. Думаю, что ответа на этот вопрос вообще не существует, потому что, если задуматься, вопрос этот не имеет никакого смысла.

В ходе коллективного наблюдения над многими мирами, как равно и в ходе моих размышлений о моем мыслительном процессе (как «коллективном», так и «индивидуальном»), – то один, то другой индивидуум-исследователь, а то и вся группа, становились основным инструментом разума, предоставляя свою индивидуальную природу и свои индивидуальные ощущения в качестве материала для размышлений обо всех о нас. Иногда, когда наши чувства и внимание, как группы, были обострены до предела, мы обнаруживали, что восприятие, мышление, воображение и воля каждого из нас поднимаются на, такую высоту, какой ни один из нас не достиг бы, как отдельно взятая личность. Таким образом, хотя каждый из нас в определенном смысле стал тождествен любому из своих товарищей, уровень его мышления теперь был на порядок выше того, каким он обладал, пребывая в одиночестве. Но в этом «пробуждении» не было ничего более загадочного, чем в происшествиях, часто случающихся в обычной жизни, когда разум с восторгом соотносит ощущения, прежде испытывавшиеся изолированно друг от друга, или обнаруживает в труднопостижимых вещах прежде скрытый от него смысл.

Не следует считать, что эта странная общность разумов стерла личности исследователей-индивидуумов. В языке жителей Земли не существует термина, которым можно было бы точно определить наши отношения. Нельзя сказать, что все мы утратили нашу индивидуальность, или растворились в коллективной индивидуальности. Но так же неверно будет утверждать, что мы все время представляли собой отдельные личности. В отношении нас всех можно было применить и местоимение «я», и местоимение «мы». В аспекте единства сознания мы все действительно представляли собой одного индивидуума с его ощущениями; и в то же самое время все мы были разными личностями, что было важно для нас и доставляло нам огромное удовольствие. И, хотя существовало единое, коллективное «я», было и многосложное и разнообразное «мы», – компания очень разных личностей, каждая из которых вносила свой уникальный творческий вклад в общее предприятие по исследованию космоса и была связана со всеми остальными участниками очень тесными отношениями.

Я отдаю себе отчет, что мое объяснение может показаться читателям противоречивым, каким оно кажется и мне самому. Но я не могу подобрать других слов для описания этого навсегда врезавшегося в мою память состояния, когда я был конкретным отдельным членом определенного сообщества, и, в то же время, распоряжался всеми ощущениями и коллективным опытом этого сообщества.

То же самое можно сказать и по-другому: если, в силу тождества нашего сознания, мы были единой личностью, то в силу явного различия наших характеров и подходов к творчеству, мы были абсолютно разными индивидуумами, за которыми наблюдало общее «я». Каждый из нас, как общее «я», воспринимал всю компанию индивидуумов, в том числе и себя самого, как группу реальных лиц, отличающихся друг от друга темпераментом и опытом. Каждый из нас воспринимал всех остальных, включая себя самого, как истинное сообщество, скрепленное узами любви и взаимного критического отношения, которые соединили, например, Бваллту и меня. Но на другом плане ощущений, – плане творящей мысли и воображения, единое коллективное мышление могло исчезнуть из ткани личных взаимоотношений. Оно было занято исключительно исследованием космоса. Отчасти верным будет утверждение, что мы отличались друг от друга в любви, но были тождественны друг другу в знаниях, мудрости и поклонении. В следующих главах, пойдет речь о космическом, об ощущениях коллективного «я», будет логически верно говорить об исследующем разуме в единственном числе, используя местоимение «я»: " Я сделал то-то и то-то, я подумал то-то и то-то». Тем не менее, местоимение «мы» будет также использоваться, чтобы читатель не забыл о коллективности этого предприятия и чтобы у него не сложилось неверное представление, будто единственным исследователем был человек, написавший эту книгу.

Каждый из нас прожил свою индивидуальную жизнь в том или ином мире. И эта ничтожная, полная ошибок и глупостей жизнь на далекой родной планете каждому из нас представлялась предельно конкретной и вполне достойной. Так взрослому человеку его детство представляется цепочкой чрезвычайно ярких событий. Более того, каждый из нас придавал своей прежней «частной» жизни значимость, которая теперь, когда он стал членом коллектива, померкла в сравнении с проблемами космического значения. И вот эти конкретность, достоинство и значимость каждой маленькой частной жизни имели очень большое значение для коллективного «я», частью которого был каждый из нас. Они придали коллективным ощущениям своеобразный пафос. Ибо только на своей родной планете, каждый из нас принимал участие в войне, именуемой жизнью, в качестве, так сказать, рядового солдата, сталкивающегося с противником лицом к лицу. Именно эта память о себе, как о жаждущей света и свободы личности, но закованной в кандалы в темнице частной жизни, сделала каждого из нас способным воспринимать любое разворачивающееся на наших глазах космическое событие, не как некий спектакль, а как полную трагизма трогательную индивидуальную жизнь, вспыхнувшую и тут же погасшую.

Так я, англичанин, привнес в коллективный разум мои неотвязные и яркие воспоминания о бесполезности всех моих усилиях в родном, охваченном кризисом, мире, истинное значение этой слепой человеческой жизни, скрашенной пусть несовершенным, но драгоценным общением, мне, коллективному «я», представилось с такой ясностью, которой англичанин, в его первобытной тупости, никогда не смог бы обрести. Сейчас я помню только то, что, будучи коллективным «я», я рассматривал свою земную жизнь более критически, и, в то же время, с меньшим ощущением вины, чем тогда, когда пребывал в индивидуальномсостоянии. Думая о спутнице этой своей жизни, я более трезво оценивал то влияние, которое мы оказали друг на друга, и испытывал к ней еще большую нежность.

Должен упомянуть еще об одном аспекте коллективных ощущений группы исследователей. Поначалу каждый из нас отправился в это великое путешествие, прежде всего, в надежде понять, какую именно роль играет в космосе, как в целом, общение. Ответ на этот вопрос был еще впереди; все настойчивей стал звучать другой вопрос. Каждый из нас, получив огромное количество впечатлений от посещения многих миров, стал жертвой глубокого конфликта между интеллектом и чувством. Интеллекту казалась все менее и менее вероятной идея создания космоса неким «божеством», от самого космоса отличным. У интеллекта не было сомнений, что космос был самосуществующей системой, не нуждавшейся ни в логическом обосновании, ни в творце. Но чувства, которые могут уведомить человека о физическом присутствии физически воспринимаемого друга или врага, все настойчивей говорили нам о физическом присутствии в физическом космосе того, кого мы уже назвали Создателем Звезд. Вопреки интеллекту, мы знали, что космос, в сравнении с бытием, как целым, был бесконечно мал, и что бесконечность бытия лежала в основе каждой частички космоса. И эта иррациональная страсть заставляла нас жадно вглядываться в каждое незначительное событие в космосе, в попытке разглядеть в нем черты той самой бесконечности, истинного названия которой мы не знали и потому нарекли ее Создателем Звезд. Но сколько мы не напрягали наше зрение, так ничего и не увидели. Хотя присутствие этого ужасного существа чувствовалось в космосе, как в целом, так и в каждой мельчайшей его частичке, но необъятность не давала нам возможности хоть как-то обозначить его черты.

Иногда мы склонялись к тому, чтобы воспринимать его, как чистую Силу, и тогда его олицетворением нам казалось бесконечное количество богов-громовержцев, известных обитателям наших родных планет. Иногда мы были уверены, что оно представляет собой чистый Разум и что космос есть ничто иное, как формула, составленная божественным математиком. Иногда нам казалось, что сутью его природы является Любовь, и мы воображали его в облике Христа – Христа людей, Христа «иглокожих» и «наутилоидов», двойного Христа симбиотиков, Христа-роя насекомоподобных. Но не менее часто мы представляли его, как неразумное Творчество – одновременно грубое и тонкое, нежное и жестокое, озабоченное только беспрерывным созданием бесконечного разнообразия существ, возводящее среди моря безумия маленькие островки любви. В течение какого-то времени оно могло проявлять материнскую заботу, а затем, в приступе неожиданной ревности к великолепию созданного им творения, оно разом уничтожало его.

Но мы знали, что все эти представления не имели ничего общего с действительностью. Ощутимое присутствие Создателя Звезд оставалось непостижимым, несмотря на то, что оно все сильнее озаряло космос, подобно тому, как Землю на рассвете освещает невидимое Солнце.

ГЛАВА 9 Сообщество миров

1. Суетные «утопии»

Нашему новому коллективному разуму пришло время выйти на такой уровень ясности, который обеспечит контакт с мирами, вообще не укладывающимися в понимании земного человека. Об этих ярких впечатлениях у меня, вновь возвращенного в состояние обычного индивидуального человеческого существа, остались только очень смутные воспоминания. Я подобен человеку, разум которого предельно устал и пытается восстановить в памяти высшие достижения той ушедшей поры, когда он был в расцвете сил. Он может услышать лишь слабое эхо и увидеть лишь слабое сияние. Но даже жалкие обрывки воспоминаний о космических ощущениях, испытанных мною в состоянии высшей ясности мышления, заслуживают того, чтобы отразить их в этой книге.

Ниже приводится более или менее точное изложение последовательности событий в этом успешно пробуждавшемся мире. Следует помнить, что исходной точкой был кризис, в котором в настоящее время пребывает наша Земля. Диалектика мировой истории поставила перед расой проблему, которую нельзя было решить посредством традиционного образа мышления. Ситуация в мире стала слишком сложной для людей с низким уровнем мышления и потребовала большего единения лидеров с послушными им народами, на которое, однако, были способны лишь немногие умы. Сознание уже резко вышло из состояния примитивного транса и переместилось в состояние мучительного индивидуализма, трогательного, ко, к сожалению, очень ограниченного самосознания. Индивидуализм в сочетании с традиционным трайбализмом, грозил миру гибелью. Только после долгих мучительных экономических кризисов и ожесточенных войн, в дыму которых метался все более заметный призрак лучшего мира, разумные существа смогли достичь второй стадии пробуждения. Причем на большинстве планет этого так и не произошло. «Человек», или его эквивалент в других мирах, не смог изменить своей природы, а окружающая среда не смогла заставить его изменить самого себя.

Но были миры, в которых дух, находившийся в таком отчаянном положении, сумел совершить чудо. Или, если так будет угодно читателю, окружающая среда чудесным образом преобразовала дух. Разумные существа этих миров почти внезапно оказались на новом уровне ясности сознания и силы воли. Когда я называю эту перемену «чудесной», то имею ввиду только то, что она не могла быть предсказана учеными даже на основании полного знания всех проявлений «человеческой природы». Однако последующие поколения восприняли эту перемену не как «чудо», а как запоздалый переход от почти непостижимого отупения к обычному здравому рассудку.

Поначалу беспрецедентный рост здравомыслия принял форму массового стремления к новому общественному строю, который должен был быть справедливым и восторжествовать на всей планете. Разумеется, в таком движении не было ничего – особенно нового. Меньшинство разумных существ породило эту идею и с переменным успехом пыталось посвятить себя служению ей. Но сейчас, под давлением обстоятельств и силы духа, воля к изменению общественного строя стала всеобщей. И пока этот жар не угас, пока еще не полностью пробудившиеся существа были способны на героические действия, – социальная система во всем мире была переделана таким образом, чтобы через одно-два поколения каждый индивидуум мог обладать всем необходимым для жизни и возможностью полностью реализовать себя к своему удовольствию и на благо общества. Теперь появилась возможность воспитать новые поколения в духе понимания мирового порядка, не как тирании, а как выражения воли всего населения планеты и понимания того, что им досталось хорошее наследство, ради чего стоит жить, страдать и умирать. Читателям моей книги такая перемена действительно может показаться «чудесной», а такое государство – «утопией».

Те из нас, кто пришел с менее удачливых планет, с воодушевлением и, в то же время, с горечью наблюдали, как один мир за другим излечивался от этой на первый взгляд неизлечимой болезни, как разочарованные и отравленные ненавистью существа уступают место благородным и проницательным индивидуумам, не изуродованным бессознательной завистью и ненавистью. Очень скоро, несмотря на то, что не произошло никаких биологических изменений, новые социальные условия породили население, которое вполне могло сойти за какой-то новый биологический вид. Новый индивидуум значительно обогнал старый по физическим и интеллектуальным данным, по осознанию независимости и ответственности перед обществом, по духовному здоровью и силе воли. И хотя периодически возникали опасения, что устранение источников серьезного смятения умов лишит разум всех стимулов к творчеству и приведет к возникновению расы посредственностей, – очень скоро обнаружилось, что дух расы не только не «застаивается», но стремится к покорению новых областей знания. Процветавшее после великих перемен общество, теперь полностью состоявшее из «аристократов», оглядывалось на прошлое с недоверчивым любопытством и с очень большим трудом могло разобраться в запутанных, позорных и, по большей части, глупых мотивах, толкавших на активные действия даже самых достойных из его предков. Новое общество пришло к выводу, что все «дореволюционное» население планеты было поражено умственными заболеваниями – эпидемиями иллюзий и маний, причиной которых были «отравление» и «голод» разума. По мере развития психологии в новом обществе возник интерес к психологии предков, подобный тому, какой у современных европейцев вызывают старинные карты, до неузнаваемости искажающие границы государств.

Мы были склонны представлять психологический кризис пробуждающихся миров как трудный переход от инфантилизма к зрелости. По сути, эти миры вырастали из детских штанишек, забрасывали игрушки и детские игры, и открывали для себя интересную «взрослую» жизнь. Престиж нации, индивидуальное господство, военная слава, триумф промышленности перестали быть навязчивыми идеями, и счастливые существа получали удовольствие от цивилизованного общения, развития культуры, от коллективных усилий в строительстве общего мирового дома.

В течение периода истории, последовавшим непосредственно за этим преодолением духовного кризиса в пробуждающемся мире, внимание расы, естественно, было приковано к переустройству общества. Нужно было предпринять еще немало героических усилий. Существовала потребность не только в новой экономической системе, но и в политической и юридической, а также в новой системе образования. В определенном смысле этот период перестройки общества в соответствии с, новым образом мышления, сам по себе был временем серьезных конфликтов. Ибо даже те существа, которые, искренне стремятся к достижению одной и той же цели, могут иметь диаметрально противоположные точки зрения относительно средств ее достижения. Но споры такого рода, хотя и были очень жаркими, не имели ничего общего с конфликтами минувших эпох, раздуваемых маниакальным индивидуализмом и маниакальной групповой ненавистью.

Мы заметили, что новые миры значительно отличались друг от друга по своему устройству. Конечно, этого и следовало ожидать, поскольку в биологическом, психологическом и культурном смыслах это были очень разные миры. Идеальный мировой порядок расы «иглокожих», конечно же, должен был отличаться от того, который создали симбиотические «ихтиоиды» и «арахноиды»; а последний, в свою очередь, должен был отличаться от порядка «наутилоидов». Но мы заметили, что у всех этих победоносных миров была одна замечательная общая черта. Например, все они были коммунистическими в самом общем смысле этого слова; ибо во всех этих мирах царила общественная собственность на средства производства и никто не мог использовать труд других с целью личной наживы. Опять же, в определенном смысле, все эти миры были демократическими, поскольку общественное мнение имело решающее значение. Но во многих из них не было никакой демократической системы, никакого легального канала для выражения общественного мнения. Организацией работы в масштабах всего мира ведала узко специализированная бюрократия, или диктатор, обладавший законной абсолютной властью, но находившийся под постоянным контролем общественного мнения, выражавшегося посредством радио. Мы с удивлением обнаружили, что в пробудившемся мире даже диктатура может быть, по сути своей, демократической. Глазам своим не веря, мы наблюдали за ситуациями, в которых обладавшее «абсолютной» властью правительство, накануне принятия особо важных и спорных решений, обращалось за советом к обществу только для того, чтобы услышать: «Мы не можем давать советы. Вы должны принять то решение, которое вам подсказывает ваш профессиональный опыт. Мы подчинимся вашему решению».

Законность в этих мирах держалась на чрезвычайно любопытном виде санкций, которые на Земле внедрить было бы невозможно, В этих мирах никто, за исключением опасных психов из «наследия прошлого», не пытался внедрять законность насильственными методами. В некоторых мирах существовало сложное «законодательство», регулирующее не только экономическую и общественную жизнь социальных групп, но даже и частную жизнь индивидуумов. Поначалу нам показалось, что эти миры распрощались со свободой. Но впоследствии мы обнаружили, что их обитатели относились к этой сложной системе так же, как мы относимся к правилам какой-нибудь игры, канонам искусства или бесчисленным неписаным законам и обычаям, сложившимся в ходе долгой истории общества. В общем, любой индивидуум соблюдал законы, потому что считал их руководством в поведении. Но если бы закон показался ему несправедливым, он, не колеблясь, нарушил бы его. Его поведение могло причинить неудобства или даже серьезные неприятности соседям. Они, скорее всего, выразили бы бурный протест. Но ни о каком принуждении не могло быть и речи. Если те, кого это касалось, не могли убедить виновника в том, что его поведение причиняет вред обществу, – его дело могло было быть рассмотрено своеобразным арбитражным судом, опиравшимся на престиж всемирного правительства. Если суд выносил решение не в пользу подзащитного, а он, тем не менее, упорствовал в своем противозаконном поведении, по отношению к нему не применяли никаких ограничительных мер. Но сила общественного мнения и общественного презрения была настолько велика, что примеры неподчинения суду были крайне редкими. Ужасное ощущение изолированности действовало на нарушителя, как пытка огнем. Если в своем поведении он руководствовался низменными мотивами, то рано или поздно, он становился на колени перед обществом. Но если его намерения были неправильно поняты, если в основе его поведения лежало понимание чего-то, пока недоступного его собратьям, он мог добиваться справедливости до тех пор, пока не одерживал победу.

Я упомянул об этих любопытных социальных системах только для того, чтобы проиллюстрировать глубокое различие между духом этих «утопических» миров и духом, хорошо известным читателям этой книги. Читателю не составит труда представить, с каким разнообразием обычаев и учреждений мы повстречались в ходе нашего путешествия, но я не должен задерживаться на описании даже самых любопытных из них. Я ограничусь лишь общими словами о жизни типичных пробуждающихся миров, чтобы не отклониться от изложения истории не каких-то конкретных миров, а галактики в целом.

Когда пробуждающийся мир прошел через фазу радикальных социальных перемен и обрел новое равновесие, он вступил в период стабильного экономического и культурного развития. Механизмы – в прошлом тираны тела и разума, а теперь их верные слуги – позволяли каждому индивидууму вести полноценную и разнообразную жизнь, неведомую на Земле. В результате развития радио и космонавтики индивидуум мог иметь самые обширные знания о всех народах. Механизмы полностью взяли на себя работу по поддержанию цивилизации в порядке; вся отупляюще-нудная работа исчезла, все граждане могли свободно посвятить себя служению обществу, занимаясь делом, достойным хорошо развитого интеллекта. А «служение обществу» понималось очень широко. На первый взгляд, общество позволяло многим своим членам растрачивать себя в извращенном и безответственном самовыражении. Просто общество могло себе позволить такую расточительность во имя того, что в результате ее на свет могут появиться несколько бесценных жемчужин оригинальности.

Эта фаза стабильности и процветания пробуждающихся миров, которую мы стали называть «утопической» фазой, вероятно была самым счастливым временем в жизни любого из миров. Трагедии случались и в этот период, но масштаб их был невелик, и они не причиняли серьезного вреда. Более того, мы заметили, что в отличие от минувших времен, когда трагедией считались, в основном, физическая боль и преждевременная смерть, сейчас как трагедия воспринимались столкновение, взаимное притяжение и взаимная несовместимость разных личностей. Настолько редкими были катастрофы более серьезного свойства, настолько тонкими и глубокими были отношения между разумными существами. Эти миры не знали таких широкомасштабных трагедий, как страдания и гибель целых народов в результате войны или чумы, за исключением, пожалуй, гибели целой расы в результате астрономической катастрофы, – будьте исчезновение атмосферы, взрыв планеты или вхождение солнечной системы в облако газа или пыли.

В период этой счастливой фазы, который мог длиться несколько столетий или многие тысячелетия, вся энергия обитателей планеты направлялась на совершенствование общества и на повышение уровня расы с помощью культуры и евгеники.

Я не буду много говорить о евгенике этих миров, поскольку большая ее часть будет совершенно непонятной без глубокого знания биологической и биохимической природы их нечеловеческих разумных обитателей. Достаточно будет сказать, что первоначальной задачей евгеников была ликвидация наследственных болезней и деформаций тела и разума. Во времена, предшествовавшие великим психологическим переменам, даже эта скромная работа приводила к серьезным злоупотреблениям. С ее помощью правительства пытались воспитать индивидуумов, начисто лишенных черт характера, которые были им особенно ненавистны, например, независимости суждений. Невежественные энтузиасты выступали с глупыми идеями организованного подбора пар. Но в более просвещенный век эта опасность была правильно оценена и ликвидирована. Даже и в этом случае, мероприятия евгеников часто заканчивались катастрофой. Мы стали свидетелями того, как одна великолепная раса разумных летающих существ опустилась до субчеловеческого уровня в результате попытки искоренить свою подверженность опасному умственному заболеванию. Оказалось, что эта болезнь косвенным образом генетически связана с возможностью нормального умственного развития в пятом поколении.

Из положительных результатов исследований евгеников я должен упомянуть только следующее: улучшение органов восприятия (в основном зрения и осязания), изобретение новых ощущений, улучшение памяти, общего интеллекта и обострение чувства времени. Эти расы стали чувствовать даже десятые доли секунды и, в то же время, осознавать такие протяженные отрезки времени, как «сейчас».

Поначалу многие цивилизации затрачивали большое количество энергии на развитие евгеники, но затем решили, что, хотя она и может обогатить их ощущения, ее следует на время отложить, во имя решения более насущных задач. Например, по мере усложнения жизни возникла необходимость задержать развитие индивидуального разума, чтобы дать ему возможность более глубоко впитать ощущения детства. Родилось такое выражение: «Прежде чем начнется жизнь взрослая, должна быть прожита жизнь детская». В то же самое время прилагались большие усилия, чтобы в три-четыре раза продлить период зрелости и сократить период старости. В каждом обществе, в котором евгеника получила полное развитие, рано или поздно начиналась жаркая дискуссия о наиболее приемлемой длительности жизни индивидуума. Все согласились с тем, что жизнь следует продлить, но если одна партия хотела увеличить протяженность жизни только в три-четыре раза, то другая утверждала, что для обретения расой желанного большого опыта жизнь необходимо продлить не меньше, чем в сто раз. А еще одна партия выступала за бессмертие и за вечную расу никогда не стареющих бессмертных. Она утверждала, что можно избежать несомненной опасности омертвления разума и прекращения всякого прогресса, если бессмертные будут постоянно пребывать в физиологическом состоянии начального этапа зрелости.

Разные цивилизации по-разному подошли к решению этой проблемы. Некоторые расы выделили своим индивидуумам срок, не превышавший наши триста лет. Другие позволили жить по пятьдесят тысяч лет. Одна раса «иглокожих» решилась на бессмертие, но обеспечила себя сложным психологическим механизмом, под воздействием которого индивидуум, не поспевающий за изменяющимися обстоятельствами, сам жаждал смерти и получал ее, с удовольствием освобождая место своему более прогрессивному преемнику.

Путешествуя по галактике, мы стали свидетелями и многих других триумфов евгеники. Разумеется, общий уровень умственного развития индивидуумов был значительно выше уровня Homo Sapiens. Но этот сверхразум, обрести который могло только психологически единое общество, применялся, в основном, на высшем из доступных разумному существу планов, – плане осознанной индивидуальности мира, как целого. Разумеется, это стало возможным только тогда, когда социальная сплоченность индивидуумов в рамках мирового сообщества стала такой же прочной, как сцепление элементов нервной системы. Кроме того, для этого потребовалось значительное развитие телепатии. И, разумеется, все это было невозможно до тех пор, пока подавляющее большинство индивидуумов не овладело таким количеством знаний, какое было неведомо людям Земли.

Последним и самым трудным рубежом, который должны были преодолеть в ходе «утопической» фазы эти цивилизации – было обретение психической независимости от времени и пространства, способности непосредственно наблюдать за событиями, удаленными от индивидуума во времени и пространстве, и даже принимать в этих событиях участие.

Во время нашего путешествия нас не раз повергал в глубокое изумление тот факт, что мы (а большинство из нас были существами весьма низкого уровня развития) сумели обрести эту свободу, которая, как нам стало ясно, давалась с таким трудом этим высокоразвитым мирам. Теперь мы нашли этому объяснение. На протяжении всего нашего путешествия мы, сами того не подозревая, находились под воздействием системы миров, которые обрели эту свободу после серии экспериментов, растянувшихся на многие эпохи. Мы и шагу не смогли бы ступить без постоянной поддержки этих потрясающих «ихтиоидов» и «арахноидов», игравших главную роль в истории нашей галактики. Это они направляли нас в наших поисках, чтобы мы могли рассказать о своих впечатлениях нашим примитивным цивилизациям.

Независимость от времени и пространства, способность к глубоким исследованиям космоса и к воздействию на других посредством телепатического контакта, – были самым ценным и, в то же время, самым опасным достижением полностью пробудившихся «утопических» миров. Многие великие и целеустремленные цивилизации погибли в результате неразумного использования этих возможностей. Бывали случаи, когда честолюбивый «мировой разум» оказывался не в силах устоять перед телепатическим потоком страданий и отчаяния, хлынувшем на него изо всех уголков галактики. Иногда «разум» так увлекался своими телепатическими занятиями, что забывал о жизни на своей родной планете. В результате этого в мировом сообществе, лишенном своего направляющего коллективного разума, начинались беспорядки и разложение, а сам разум-исследователь погибал.

2. Межпланетные конфликты

Некоторые из описываемых мною «утопий» возникли еще до рождения «Другой Земли». Еще большее их количество процветало задолго до того, как сформировалась наша с вами планета, но многие из наиболее развитых цивилизаций были по сравнению с нами далеким будущим, и возникли много веков спустя после гибели последней человеческой расы. Разумеется, гибель пробудившихся цивилизаций была менее распространенным явлением, чем гибель миров, находившихся на более низком уровне развития. В результате, несмотря на то, что ни одна эпоха не обходилась без катастроф, с течением времени количество пробудившихся миров в нашей галактике увеличивалось. Количество рождений планет, связанное с количеством зрелых, но еще не старых, звезд, достигло (или достигнет) пика в довольно поздний период истории нашей галактики, а затем пошло (или пошло) на спад. Но поскольку прерывистое продвижение мира от чисто животного уровня к духовной зрелости занимает, в среднем, несколько миллиардов лет, количество «утопических» и полностью пробудившихся миров достигло своего максимума довольно поздно, когда наша галактика уже миновала пору своего расцвета. И, несмотря на то, что уже в раннюю эпоху нескольким пробудившимся мирам удалось установить контакт друг с другом, либо посредством космических путешествий, либо посредством телепатии – межзвездные отношения оказались в центре их внимания только на более поздней стадии галактической истории.

В развитии пробуждающегося мира таилась одна, очень серьезная, но не очень заметная и потому легко ускользающая от внимания опасность. Цивилизация могла «зациклиться» на нынешнем уровне своего развития, в результате чего прекращался всякий прогресс. Было странно видеть, как существа, психология которых ушла так далеко по сравнению с психологией земных людей, умудрялись попасть в подобную ловушку. По всей видимости, на любой стадии умственного развития, за исключением высшей, развитие разума требует ясного понимания цели, и легко может быть направлено не в ту сторону. Как бы там ни было, но несколько высокоразвитых миров, достигших уровня коллективного мышления, впали в непонятную мне, странную и имевшую катастрофические последствия извращенность. Я могу только предполагать, что жажда истинного общения и истинная ясность мышления приняли в этих цивилизациях извращенные формы и стали навязчивой идеей, в результате чего поведение этих рас стало напоминать трайбализм и религиозный фанатизм. Это заболевание быстро привело к подавлению всего, невмещавшегося в общепринятую культуру мирового сообщества. Когда такие цивилизации получили возможность совершать космические путешествия, ими овладевало фанатичное желание навязать свою культуру всем обитателям галактики. Иногда их усердие становилось настолько яростным, что они были готовы объявить безжалостную религиозную войну любой цивилизации, сопротивлявшейся их влиянию.

Маниакальные идеи, возникающие на той или иной стадии продвижения к «утопии» и ясному сознанию, даже если и не заканчивались ужасной катастрофой, то могли увести пробуждающийся мир в неверном направлении. Сверхчеловеческий разум, отвага и упорство преданных идее индивидуумов могли быть направлены на достижение не стоящих того целей. В результате этого, в экстремальных случаях, даже мир в социальном смысле «утопический», а в умственном – сверхиндивидуальный, мог утратить благоразумие. Обладая абсолютно здоровым «телом» и помешавшимся «рассудком», такой мир мог причинить ужасный вред своим соседям.

Такие трагедии стали возможными только после значительного развития межзвездных и межпланетных средств-сообщения. Много эпох тому назад, на заре истории галактики, количество планетных систем было очень маленьким, и достигшие «утопии» миры можно было пересчитать по пальцам одной руки. Находившиеся в разных уголках галактики, они были бесконечно далеки друг от друга. Если не считать редких телепатических контактов – каждый из них жил практически в полной изоляции. Несколько позднее, но все еще в тот ранний период, когда эти «самые старшие» дети галактики усовершенствовали свое общество, свою биологическую природу и стояли на пороге сверхиндивидуальности, они сосредоточили свое внимание на межпланетных путешествиях. Они развили космонавтику и создали существа, специально предназначенные для колонизации соседних планет.

В еще более позднюю эпоху – в средний период галактической истории появилось больше планетных систем, и все больше разумных миров успешно справлялось с тем великим психологическим кризисом, который многие миры так и не смогли преодолеть. Тем временем, часть «старшего поколения» пробудившихся миров столкнулась с невероятно трудной проблемой уже не просто межпланетных, а межзвездных путешествий. Эта новая возможность неизбежно должна была привести к изменению всего характера галактической истории. До сих пор, несмотря на осторожные телепатические исследования, проведенные наиболее несостоявшимися мирами, жизнь галактики представляла собой жизнь определенного количества изолированных миров, не оказывавших друг на друга никакого влияния. С началом межзвездных путешествий многие отдельные эпизоды биографии галактики стали постепенно сливаться в цельное драматическое произведение.

Путешествия в пределах планетной системы поначалу совершались на ракетах, приводимых в движение обычным горючим. Первым путешественникам грозила только одна серьезная опасность – столкновение с метеором. Даже самый надежный корабль, управляемый самым опытным штурманом и движущийся в районе, относительно свободном от этих невидимых и смертоносных снарядов, в любой момент мог удариться о них и сгореть. Проблема была решена только тогда, когда раса смогла открыть такое сокровище, как ядерная энергия. Только тогда появилась возможность защитить корабль просторной энергетической оболочкой, которая отбрасывала метеоры или взрывала их на расстоянии. Больших трудов стоило создать еще одну такую оболочку, защищавшую космические корабли и их экипажи от непрерывного и убийственного дождя космического излучения.

В отличие от межпланетных, межзвездные путешествия были невозможны до тех пор, пока не был открыт доступ к ядерной энергии. К счастью, доступ к этому источнику энергии, как правило, открывался уже на поздней стадии развития цивилизации, когда образ мышления был уже достаточно зрелым для того, чтобы использовать этот самый опасный из всех физических инструментов, не подвергая себя опасности непоправимой катастрофы. Впрочем, катастрофы действительно имели место. По глупой случайности, несколько миров взлетели на воздух, а на некоторых других планетах цивилизация была временно уничтожена. Но, рано или поздно, большинство разумных миров укротило этого ужасного джина и использовало его для решения титанических задач, среди которых было не только создание новых отраслей промышленности, но и великое дело изменения орбит, по которым вращались планеты, с целью улучшения климата. Эта опасная и требующая большой точности исполнения задача была решена посредством запуска гигантских атомных ракет в такое время и в таком месте, что планета постепенно сдвигалась в нужном направлении.

Межзвездные путешествия поначалу осуществлялись следующим образом: планета снималась со своей естественной орбиты серией произведенных в соответствующее время и в соответствующих местах взрывов и начинала двигаться в открытом космосе со скоростью, значительно превышавшей обычную скорость планет и звезд. Иногда эта скорость была выше, чем было необходимо, поскольку если планету не освещает солнце, то жизнь на ней невозможна. В случае непродолжительного межзвездного путешествия, эту проблему иногда удавалось решить посредством генерирования ядерной энергии из субстанции самой планеты. Для длительного межзвездного путешествия, длящегося по много тысяч лет, единственным выходом было создание маленького искусственного солнца и запуск его в космос в качестве ослепительно сияющего спутника живой планеты. Для решения этой задачи, к планете притягивалась другая, незаселенная планета и создавалась сдвоенная система. Затем изобретался механизм контролируемого распада атомов безжизненной планеты, обеспечивающий постоянный приток света и тепла. Два небесных тела, вращаясь вокруг друг друга, отправлялись в межзвездное путешествие.

На первый взгляд, эта сложнейшая операция кажется невозможной. Если бы объем этой книги позволил мне описать все эксперименты, предшествовавшие созданию этой технологии, длившиеся на протяжении веков и заканчивавшиеся гибелью целых миров, то недоверие читателя, скорее всего, улетучилось бы. Я имею возможность посвятить лишь несколько предложений этой поэме о дерзости научной мысли и личной отваге. Скажу лишь только, что, прежде чем этот процесс был доведен до совершенства, многие густонаселенные миры либо отклонились в сторону и замерзли, либо были изжарены своим искусственным солнцем.

Звезды так далеки друг от друга, что мы измеряем расстояние между ними в световых годах. Если бы планеты-путешественницы двигались со скоростью, сравнимой со скоростью самих звезд, то даже самое короткое путешествие длилось бы многие миллионы лет. Поскольку в межзвездном пространстве движущееся тело практически не испытывает никакого сопротивления и, стало быть, не теряет инерции движения – то планета-путешественница могла двигаться в течение многих лет со скоростью, значительно превышающей скорость самой быстрой звезды. И действительно, если даже первые путешествия тяжелых естественных планет, с нашей точки зрения, являются чем-то потрясающим, то должен сказать, что на более поздней стадии путешествия совершались на маленьких искусственных планетах, двигавшихся со скоростью, всего лишь в два раза меньше скорости света. Двигаться с большей скоростью было невозможно из-за определенного «эффекта относительности». Даже при такой скорости стоило предпринимать путешествия к ближайшим звездам, если, конечно, другая планетная система находилась в пределах досягаемости Следует помнить, что пробудившемуся миру не было необходимости мыслить категориями таких маленьких отрезков времен, как человеческая жизнь Хотя индивидуумы умирали, мыслящий мир, в определенном и очень важном смысле, был бессмертен. Он привык строить планы на миллионы лет вперед.

В раннюю эпоху истории галактики, путешествия от звезды к звезде были очень трудным делом и редко заканчивались удачей. На более поздней стадии, когда уже многие тысячи планет были заселены разумными расами, сотни из которых уже миновали «утопическую» фазу – возникла очень серьезная проблема. К этому времени межзвездные путешествия стали самым обычным делом. Огромные десятки километров в диаметре, исследовательские корабли были построены прямо в космосе из искусственных материалов невероятной легкости и прочности. Они были снабжены ракетными двигателями и имели возможность наращивать скорость до тех пор, пока она не достигала половины скорости света. Даже и в этом случае на путешествие из конца в конец галактики потребовалось бы не меньше двухсот тысяч лет. Впрочем, не было никакого резона предпринимать столь долгое путешествие. Лишь очень немногие путешествия в поисках подходящих планетных систем длились дольше десятой части этого срока. А многие были гораздо короче. Расы, достигшие уровня коллективного сознания и уверенно закрепившиеся на нем, не колеблясь посылали множество подобных экспедиций. В конце концов, они могли отправить в плавание по космическому океану и свою планету, чтобы осесть в какой-то далекой системе, рекомендованной их разведчиками.

Межзвездные путешествия настолько завораживали, что иногда становились навязчивой идеей даже высокоразвитых «утопических» миров. Это могло произойти только в том случае, если в организме этой цивилизации имелся какой-то микроб, какая-то тайная и неутоленная страсть, не дававшая покоя разумным существам. Только тогда раса могла помешаться на путешествиях.

В этом случае организация общества подвергалась перестройке и со спартанской суровостью нацеливалась-исключительно на претворение в жизнь новой коллективной идеи. Все члены общества, одержимые коллективным безумием, постепенно забывали об активном общении друг с другом и творческой умственной деятельности, которая доселе были их главным занятием. Постепенно замирала вся работа духа, заключавшаяся в критическом и осторожном исследовании вселенной и собственной природы. Самые глубокие корни эмоций и воли, которые в пробудившемся мире, сохранившем, рассудок всегда являлись объектом глубоких раздумий, с течением времени становились все более и более непостижимыми. Несчастливый коллективный разум такого мира постепенно переставал понимать самого себя. Он все отчаяннее преследовал свою призрачную цель. Были заброшены все попытки исследовать галактику телепатическим методом. Жажда физического исследования принимала религиозные формы. Коллективный разум убеждал себя, что он должен любой ценой нести свою культуру всем обитателям галактики. И хотя сама культура уже исчезала, ее смутный образ являлся обоснованием политики такой цивилизации.

Здесь я должен кое-что пояснить читателю, чтобы у него не сложилось неверного впечатления. Необходимо ясно понимать большую разницу между обезумевшими мирами, находящимися на относительно низком уровне умственного развития, и мирами, добравшимися почти до высшего уровня. Слаборазвитые миры зацикливались на путешествии, как таковом, как предприятии, требующем отваги и дисциплины. Более трагичной была история тех немногих, почти полностью пробудившихся миров, которые зацикливались на самих себе, на уровне ясности собственного мышления и на распространении того типа общества и того образа мышления, которые больше всего нравились им самим. Для них путешествие было всего лишь средством создания «священной» империи.

Из моих слов можно сделать вывод, что эти опасные миры действительно сошли с ума, сбились с пути умственного и духовного развития. Но, на самом деле, их трагедия заключалась в том, что безумными или злобными их считали другие, а самим себе они казались вполне здравомыслящими, практичными и достойными. Бывало, что и мы, ошеломленные исследователи, почти верили в это. Мы входили с этими мирами в настолько тесный контакт, что могли понять, так сказать, скрытую разумность их безумия, или скрытую правоту их преступлений. Я вынужден описывать эти безумия или преступления, используя простые человеческие категории сумасшествия и противоправного поведения. На самом деле это были явления «сверхчеловеческого» порядка, ибо они включали в себя извращение умственных и духовных способностей, человеку совершенно недоступных.

Когда какой-либо из этих «обезумевших» миров встречался со здравомыслящим миром, он совершенно искренне выражал свои добрые и вполне разумные намерения. Он хотел только культурного обмена и, если это возможно, экономического сотрудничества. Своим добродушием, разумным общественным строем, динамизмом он завоевывал уважение другого мира. Каждый участник диалога воспринимал другого, как благородное, хотя и несколько чуждое и отчасти непонятное орудие духа. Но постепенно разумный мир начинал понимать, что в культуре «обезумевшего „мира присутствуют определенные скрытые и далеко идущие намерения, – безжалостные, агрессивные и враждебные духу, – которые и являются доминирующим мотивом его „международной“ политики. Тем временем, „обезумевший“ мир, с сожалением приходил к заключению, что его партнеру все таки очень недостает понимания, что он равнодушен к самым высоким ценностям и добродетелям и, вообще, потихоньку „загнивает“, а потому, ради его же блага, должен быть переделан или уничтожен. Таким образом, эти миры, несмотря на остатки уважения и привязанности, осуждали друг друга. Но „обезумевший“ мир не мог удовлетвориться одной лишь критикой. В конце концов, он начинал «священную“ войну, стремясь уничтожить зловредную цивилизацию другого мира и даже все его население.

Сейчас, когда все позади, когда произошло окончательное духовное падение «обезумевших» миров, мне легко называть их» извращенцами». В ходе первого акта этой драмы мы зачастую совершенно не понимали, какая из сторон проявляет больше благоразумия.

Некоторые из «обезумевших» миров пали жертвой навигационных ошибок, совершенных из-за собственного глупого упрямства. Другие, не выдержавшие длившихся веками исследований, познали социальный невроз и гражданские войны. Некоторым удалось все же достичь цели и, совершив длившийся несколько тысячелетий переход, добраться до соседней планетной системы. Как правило, агрессоры находились в отчаянном положении. Большая часть материала их маленького искусственного солнца была израсходована. Они были вынуждены экономить тепло и свет до такой степени, что к открытию подходящей планетной системы на большой части их родной планеты воцарился арктический климат. По прибытии, они, прежде всего, занимали подходящую орбиту и, как правило, в течение нескольких сотен лет восстанавливали силы. Затем они исследовали соседние планеты, определяя наиболее удобную для жизни, и начинали приспосабливаться сами или приспосабливать своих потомков к жизни на ней. Если (это бывало довольно часто) какие-нибудь планеты уже были заселены разумными существами, то пришельцы, рано или поздно вступали с ними в конфликт из-за права на эксплуатацию полезных ресурсов планеты, либо, в большинстве случаев, из-за маниакального стремления пришельцев к насаждению своей культуры. Ибо к этому времени их миссия, которая являлась идеологическим обоснованием этого героического предприятия, превращалась в абсолютно навязчивую идею. Пришельцы совершенно были неспособны понять, что туземная цивилизация, хоть и менее развитая, чем их собственная, вполне устраивала туземцев. Они не могли понять и того, что их собственная культура, в прошлом являвшаяся выражением величия пробудившегося мира, несмотря на всю механическую мощь и безумный религиозный фанатизм, к этому времени уже опустилась на более низкий уровень по сравнению с культурой туземцев, если иметь ввиду умственную деятельность.

Нам пришлось стать свидетелями отчаянной борьбы разумных существ, находившихся на том же низком уровне развития, что и нынешний Homo Sapiens, с расой сумасшедших «суперменов», обладавших не только всесокрушающим ядерным оружием, но и превосходством в умственном развитии, знаниях, фанатизме, а также огромным преимуществом принадлежности всех индивидуумов к единому разуму расы. Поскольку мы привыкли превыше всего ценить умственное развитие, то, поначалу были на стороне, пусть «извращенных», но пробудившихся пришельцев. Однако, скоро мы начинали симпатизировать и туземцам, а потом и вовсе переходили на их сторону, какой бы варварской нам не казалась их цивилизация. Ибо, несмотря на их глупость, невежество, суеверность, бесконечные внутренние конфликты, душевную черствость, – мы видели в них утраченную пришельцами наивную, но взвешенную мудрость, проницательность, свойственную животным, духовную перспективу. А пришельцы, хоть и достигли сияющих вершин, но все-таки были «извращенцами». Со временем мы стали воспринимать этот конфликт, как борьбу невоспитанного, непокорного, стреляющего из рогатки, номногообещающего мальчишки с вооруженным до зубов религиозным фанатиком.

Как только пришельцы покоряли всю найденную планетную систему, ими снова овладевала страсть к миссионерству. Убедив себя, что их долг – включить в свою религиозную империю всю галактику, они отделяли от системы пару планет, укомплектовывали их «экипажем» разведчиков и отправляли в межзвездное пространство. В своем миссионерском рвении они иногда отправляли в разные стороны все планеты этой системы. Иногда, на их пути вставала другая раса сумасшедших «сверхличностей». Начиналась война, заканчивавшаяся гибелью одного или, что бывало довольно часто, обоих участников.

Иногда, путешественники наталкивались на миры, находившиеся на одном с ними уровне развития, но не ставшие жертвой маниакального «империализма». В этом случае, туземцы, поначалу радушно встретившие пришельцев, постепенно начинали понимать, что имеют дело с сумасшедшими. Тогда они сами быстро ставили свою цивилизацию на военные рельсы. Исход борьбы решали уровень вооружений и воинское искусство. Если борьбы была долгой и ожесточенной, то туземцы, даже одержав победу, могли оказаться в таком состоянии смятения разума, что им больше никогда не удавалось восстановить свое благоразумие.

Миры, одержимые манией» религиозного империализма», отправлялись в межзвездные путешествия гораздо раньше, чем в этом возникала экономическая необходимость. А вот пробудившиеся миры, которые сохранили благоразумие, рано или поздно сами определяли момент, когда для дальнейшей реализации их необычайных способностей им уже не были нужны ни дальнейшее материальное развитие, ни рост населения. Их вполне удовлетворяла их родная планетная система и состояние экономической и социальной стабильности. Поэтому большую часть своих практических умственных способностей они сосредотачивали на телепатическом изучении вселенной. Телепатическая связь между мирами становилась все более точной и надежной. Галактика уже прошла примитивную стадию развития, когда любой мир мог находиться в одиночестве и коротать свой век, восхищаясь собственным великолепием. Например, в представлениях Homo Sapiens, Земля стала «съеживаться» до размеров какой-нибудь страны, а сама галактика, в критический период своей истории «съежилась» до размеров мира. Пробудившиеся миры, достигшие наибольших успехов в телепатическом исследовании космоса, к этому времени уже составили довольно точную «умозрительную карту» всей галактики, хотя в ней еще продолжало оставаться немало эксцентричных миров, с которыми невозможно было установить длительный контакт. Кроме того, была одна система очень высокоразвитых миров, телепатическая связь с которой постепенно и таинственно «заглохла». Об этой системе я еще буду говорить в следующих главах.

К этому времени, телепатические способности «обезумевших» миров и систем значительно ослабели. Хотя более зрелые духом миры держали их под телепатическим наблюдением и, до определенной степени, воздействовали на них, – сами эти миры пребывали в состоянии такого самодовольства, что не испытывали никакого желания исследовать умственную жизнь галактики. Физические путешествия и «священная имперская мощь» им казались наилучшими средствами общения с окружающей вселенной.

Со временем, в галактике сложилось несколько великих, соперничающих друг с другом, «безумных» империй, каждая из которых утверждала, что именно на нее возложена божественная миссия объединения и просвещения всей галактики. Идеология у всех империй была одна и все же они яростно боролись друг с другом. Зародившиеся в удаленных друг от друга районах галактики, эти империи легко подчинили себе миры, находившиеся в пределах их досягаемости и не достигшие «утопического» уровня. Так они покоряли одну планетную систему за другой, пока, в конце концов, не оказались лицом к лицу.

В результате начались войны, каких еще не видела галактика. Целые «флоты» планет, «натуральных» и «искусственных», стараясь перехитрить друг друга, маневрировали в межзвездном пространстве, уничтожая противника с помощью длинных лучей ядерной энергии. В ходе сражений между метавшимися в космосе армиями погибали целые планетные системы. Были уничтожены многие пробудившиеся миры. Многие слаборазвитые расы, не принимавшие никакого участия в этом конфликте, стали невинными жертвами бушевавшей вокруг них космической войны.

Впрочем, галактика так велика, что эти межзвездные войны, какими бы ужасными они не были, поначалу могли считаться всего лишь редкими несчастными случаями, неудачными эпизодами триумфального шествия цивилизации. Но болезнь распространялась все дальше и дальше. Все больше сохранивших благоразумие миров, оказавшись объектом агрессии «безумных» империй, перестраивалось в соответствии с потребностями обороны. Они правильно рассудили, что данная ситуация относится к числу тех, которые нельзя решить ненасильственными методами; ибо враг, в отличие от всех остальных групп разумных существ, до такой степени очистился от «человечности», что просто был не способен на милосердие. Но эти миры ошибочно полагали, что их спасение – в оружии. Даже если обороняющаяся сторона одерживала победу, то война, как правило, длилась так долго и была такой ожесточенной, что наносила непоправимый ущерб духу победителей.

Наблюдая за более поздней и, наверное, самой ужасной фазой истории нашей галактики, я невольно вспомнил о том состоянии тревоги и растерянности, в котором пребывала Земля в момент начала моих приключений. Постепенно вся галактика – девяносто тысяч световых лет в ширину и столько же в длину, тридцать миллиардов звезд, более ста тысяч планетных систем (на это время), тысячи разумных рас – была парализована страхом войны и периодически корчилась в конвульсиях сражений.

Однако, в одном отношении положение галактики было более отчаянным, чем положение нашего сегодняшнего маленького мира. Ни одна из наших наций не достигла уровня пробудившегося супериндивидуума. Даже народы, одержимые манией «величия стада», состоят из индивидуумов, совершенно здравомыслящих в частной жизни. При удачном стечении обстоятельств, эти народы могут отчасти излечиться от своего безумия. Или мастерски организованная пропаганда идеи единства всего человечества может решить все дело. Но в этот мрачный век галактики каждый в этом «безумном» мире был безумен до самой глубины своей души. Физическая и умственная конституции супериндивидуумов, а также тело и «мозги» были нацелены исключительно на достижение безумной цели. Призывать одураченные создания отказаться от священной и безумной цели их расы было все равно, что убеждать клетки мозга опасного маньяка выступить в защиту доброты.

В те дни жить в пробудившемся мире, сохранившем благоразумие, пусть даже и не достигшем высшего уровня восприятия, означало понимать (или придти к пониманию) того, что галактика находится в ужасном положении. Такие миры организовали Лигу Сопротивления Агрессии; но, поскольку в военном отношении они были развиты значительно слабее «безумных» миров, и менее склонны подчинять своих членов-индивидуумов военной деспотии, они находились в очень невыгодном положении.

Более того, их враги тоже объединились; ибо одна империя добилась господства над всеми остальными и вдохнула во все «безумные» миры страсть «религиозного империализма». Хотя Соединенные Империи «сумасшедших миров» были в галактике меньшинством, благоразумные миры не могли рассчитывать на скорую победу; у них не было опыта ведения войны и они не выступали единым фронтом. Между тем, война очень влияла на умственную жизнь членов Лиги. Потребности и ужасы войны уничтожали более тонкие и развитые способности разума. Они становились все меньше и меньше способными к той культурной деятельности, которую они отчаянно и упрямо продолжали считать единственно верным образом жизни.

Очень многие входящие в Лигу миры, оказавшись в этой ловушке, из которой, как им казалось, не было никакого выхода, – с горя начали думать, что духу, который они считали божественным, жаждущим истинного общения и истинного пробуждения, не суждено одержать победу и, стало быть, он не является истинным духом космоса. Пошел слух, что всем в космосе управляет слепой случай, а, может быть, и дьявольский разум. Некоторые стали подозревать, что Создатель Звезд творил исключительно для того, чтобы потом удовлетворять свою страсть к разрушению. Потрясенные этим ужасным предположением, все стали впадать в безумие. Они вообразили, что враг, в самом деле, как он и утверждал, был орудием божьего гнева, карающим их за нечестивое желание превратить всю галактику, весь космос в рай, населенный благородными и полностью пробудившимися созданиями. Растущее ощущение присутствия в космосе абсолютно злой силы и сомнение в истинности собственных идеалов, обладающее еще более разрушительным действием привели к тому, что члены Лиги впали в отчаяние. Некоторые из них сдались врагу. Другие стали жертвой внутренних беспорядков и утратили единство мышления. Было похоже на то, что война миров и в самом деле закончится победой «безумных» миров. Так бы оно и было, если бы не вмешательство той далекой системы великолепных миров, которая, как уже говорилось выше, на протяжении длительного периода не вступала ни в какой телепатический контакт с остальной частью нашей галактики. Это была та система, которую в ранний период истории галактики основали симбиотические «ихтиоиды» и «арахноиды».

3. Кризис в истории галактики

На протяжении всего периода империалистической экспансии несколько систем, состоящих из миров очень высокого уровня развития, хотя и менее пробудившихся по сравнению с симбиотиками субгалактики, – издалека, телепатическим способом, наблюдали за ходом событий. Они видели, что империя расширяет свои пределы, неуклонно приближаясь к границам их владений, и понимали, что скоро они уже не смогут оставаться в стороне. У них было достаточно знаний и сил, чтобы сокрушить врага на поле боя; до них доносились отчаянные призывы о помощи. Но они ничего не делали. То были миры, ориентированные исключительно на мир и деятельность, приличествующую пробудившейся цивилизации. Они знали, что если полностью перестроить свою социальную структуру и переориентировать свое мышление, они смогут одержать военную победу. Они знали, что смогут уберечь многие миры от захвата, угнетения и уничтожения всего лучшего, что в них есть. Но они знали и другое: реорганизовав себя в соответствии с потребностями беспощадной войны, забросив на время конфликта всю приличествующую им деятельность, они убьют в себе все лучшее в еще большей степени, чем это сможет сделать враг. А убив в себе все лучшее, они погубят то, что, по их мнению имело в галактике наибольшие перспективы. И потому они отказались от военных действий.

Когда, наконец, безумные религиозные фанатики добрались до одной из таких более развитых систем, – туземцы радушно встретили пришельцев, изменили орбиты всех своих планет, чтобы дать место прибывающим планетам, и буквально упросили чужеземцев поселиться на тех планетах, где климат устраивал захватчиков. А потом, тайно, через объединенную солнечную систему, подвергли всю «обезумевшую» расу курсу мощного телепатического гипноза, постепенно, но полностью разрушившего коллективный разум этой расы. Агрессоры превратились в разобщенных индивидуумов, похожих на сегодняшних землян. Их стали терзать внутренние конфликты, они перестали видеть перспективу, утратили ориентиры и высшую цель, стали заботиться о личном благополучии больше, чем о благополучии общества. Туземцы надеялись, что утратив «обезумевший» коллективный разум, пришельцы вскоре будут вынуждены обратить внимание на более благородные идеалы и открыть им свои сердца. К сожалению, телепатическое искусство высшей расы было не настолько высоким, чтобы она могла добраться до погруженного в тысячелетний сон духа этих существ и дать ему воздух, тепло и свет. Поскольку сама натура этих несчастных индивидуумов была порождением безумного мира, они оказались неспособными создать благоразумное общество, и их нельзя было спасти. Поэтому им выделили специальное место, где они могли плести нить своей неприглядной судьбы, проходящую сквозь века межплеменных конфликтов и упадка культуры к полному исчезновению, неизбежно ожидающему все создания, неспособные адаптироваться к новым обстоятельствам.

Когда несколько экспедиций агрессоров попало в эту ловушку, в «безумных» мирах, входивших в состав Соединенных Империй, стало принято считать: на первый взгляд миролюбивые цивилизации, на самом деле, являются их самыми опасными врагами, поскольку явно обладают странной способностью «отравлять душу». Империалисты решили уничтожить этих ужасных противников. Атакующие армии получили приказ не вступать с врагом ни в какие телепатические переговоры и разносить его в клочья с дальнего расстояния. Как оказалось, самым подходящим для этого способом был взрыв солнца обреченной системы. Под воздействием мощного луча начинался распад атомов фотосферы и бешеная цепная реакция превращала солнце в «новую» звезду, испепеляющую все планеты.

Нам пришлось стать свидетелями того, с каким невероятным спокойствием, и даже восторгом и наслаждением, эти миры были готовы принять смерть, но не опуститься до вооруженного сопротивления. Впоследствии нам пришлось наблюдать странные события, в результате которых наша галактика избежала катастрофы. Но сначала была трагедия.

«Заняв» позиции для наблюдения в разуме атакующих и в разуме атакуемых, мы три раза были свидетелями избиения «извращенцами» самых благородных из всех встреченных нами рас, достигшими почти такого же высокого уровня развития. Мы видели гибель трех миров, или, вернее, трех систем миров, каждая из которых была заселена особой, не похожей на других, расой. С их обреченных планет мы видели бешеное извержение солнца, которое ежечасно увеличивалось в размере. Мы по-настоящему чувствовали, телами наших» хозяев», быстро поднимающуюся температуру воздуха, а их глазами – ослепительный свет. Мы видели, как засыхает растительность, а над морями начинает подниматься пар. Мы видели, как страшной силы ураганы крушат все постройки и гонят перед собой их обломки. С благоговением и восхищением мы до некоторой степени смогли ощутить восторг и внутреннее спокойствие, с которыми раса обреченных ангелов встречала свою гибель.

И вот именно это ощущение божественного восторга в час трагедии дало нам первое ясное представление о наиболее духовном отношении к судьбе. Физические мучения стали для нас совершенно невыносимыми, и мы были вынуждены покинуть уничтожаемые миры. Но население обреченных миров принимало эти муки и полное уничтожение своей блестящей цивилизации с безграничным оптимизмом, словно то был не смертельный яд, а эликсир бессмертия. Истинный смысл этого восторженного состояния мы на какое-то мгновение сумели понять только в самом конце нашего путешествия.

Было странно, что ни одна из трех жертв даже не попыталась оказать сопротивление. Да-да, ни один обитатель этих миров даже на мгновение не задумался о возможности сопротивления. Такое отношение к катастрофе можно было бы выразить следующими словами «Нанести ответный удар – значит причинить непоправимый вред коллективному духу. Мы предпочитаем умереть. Созданная нами песня духа неизбежно должна быть прервана – либо безжалостным захватчиком, либо мы должны взяться за оружие. Будет лучше, если она погибнет, но дух останется жить. Ибо дух, обретенный нами, – светел и его ничто не может вырвать из тела космоса. Мы умираем, вознося хвалу вселенной, в которой нашлось место хотя бы для таких достижений, как наши. Мы умираем, зная, что остается надежда на светлую жизнь в других галактиках. Мы умираем, вознося хвалу Создателю Звезд – Разрушителю Звезд».

4. Триумф в субгалактике

Когда погибла третья система миров, а четвертая готовилась к смерти, – произошло чудо или нечто похожее на чудо, изменившее весь ход событий в нашей галактике. Но прежде чем рассказать об этом повороте судьбы, я должен вернуться к середине своего рассказа и проследить историю этой системы миров, которая сейчас должна была сыграть главную роль в разворачивающихся событиях.

Давайте вспомним, что на далеком» острове» галактического «архипелага» жила странная симбиотическая раса «ихтиоидов» и «арахноидов». Эти существа создали практически самую старую цивилизацию в галактике. Они достигли «человеческого» плана умственного развития раньше Другого Человечества. Несмотря на всевозможные злоключения, за миллиарды лет они добились большого прогресса. Я прервал свой рассказ об этой расе в тот момент, когда она заселила все планеты своей солнечной системы особыми племенами «арахноидов», которые находились в постоянном телепатическом контакте с расой «ихтиоидов», населяющей океаны их родной планеты. В течение последующих веков, эта раса несколько раз оказывалась на грани вымирания, то из-за слишком дерзкого физического эксперимента, то вследствие слишком честолюбивых замыслов в области телепатии. Но со временем она сумела выйти на такой уровень умственного развития, что ей не было равных во всей галактике.

Этот их маленький «остров», далекая группа звезд, полностью находился под их контролем. Он состоял из многих естественных планетных систем. В некоторых находились планеты, которые, к моменту первого телепатического исследования «арахноидами» – разведчиками, были заселены расами, еще не достигшими «утопического» уровня. Эти расы жили своей жизнью, за исключением тех эпизодов в их истории, когда симбиотики тайно, посредством телепатического воздействия, породили в их обществе определенные кризисные явления, чтобы воспитать качества, необходимые для преодоления трудностей. Именно тогда один из этих миров пережил кризис, в котором сейчас пребывает Homo Sapiens, и справился с ним, на первый взгляд, легко и непринужденно, сразу же перейдя к фазе мирового единства и построения «утопии». Тогда симбиотическая раса приложила немало усилий, чтобы скрыть существование этого мира от примитивных рас, ибо, в противном случае, он утратил бы независимость своего мышления. Таким образом, даже когда симбиотики путешествовали среди этих миров на ракетах и использовали минеральные ресурсы соседних необитаемых планет, – они не совершали визитов в разумные миры, находящиеся на «доутопической» стадии развития. Только когда эти миры сами построили полноценную «утопию» и принялись исследовать соседние планеты, им было позволено узнать правду. К тому времени они уже были готовы принять эту правду с восторгом, а не со страхом или разочарованием.

Затем симбиотики, посредством физического и телепатического общения, быстро поднимали молодую «утопию» до их собственного духовного уровня и принимали ее, как равную, в свой симбиоз миров.

Некоторые из этих «доутопических» миров, неспособные на дальнейший прогресс, но не представляющие опасность, были оставлены в покое и охранялись, как в наших заповедниках охраняются в интересах науки дикие животные. Век за веком, эти существа, погрязшие в суете, тщетно пытались справиться с кризисом, столь хорошо известным современной Европе. Каждый раз цивилизация выбиралась из варварства, механизация помогала сблизить настороженные народы, межнациональные и гражданские войны порождали стремление к лучшему устройству мира, – все было напрасно. Катастрофа за катастрофой подрывали основы цивилизации. Постепенно возвращалось варварство. Век за веком, этот процесс повторялся под невозмутимым телепатическим наблюдением Симбиотиков, о существовании которых наблюдаемые примитивные народы даже не подозревали. Так мы глядим в какой-нибудь пруд, в котором примитивные создания с наивным рвением разыгрывают одну и ту же драму, поставленную их предками миллионы лет тому назад.

Симбиотики вполне могли себе позволить не трогать эти заповедники, потому что в их распоряжении находились десятки планетных систем. Более того, достигнув огромного прогресса в естественных науках и обладая ядерной энергией, они могли прямо в космическом пространстве сконструировать искусственные планеты, пригодные для постоянного обитания. Поначалу эти большие полые шары из искусственных сверхметаллов и прозрачных сверхтвердых минералов размерами не превышали небольшой астероид, но потом появились планеты побольше нашей Земли.

У них не было внешней атмосферы, потому что их масса, как правило, была слишком незначительной, чтобы предотвратить утечку газообразных веществ. «Одеяло» отражающей силы защищало эти планеты от метеоров и космических лучей. Атмосфера находилась под внешней, совершенно прозрачной поверхностью планеты. Сразу же под ней располагались станции фотосинтеза и аппаратура, генерирующая энергию из солнечных лучей. Часть этой внешней «скорлупы» была занята астрономическими лабораториями, механизмами, контролирующими орбиту планеты, и большими «причалами» для межпланетных лайнеров. Внутри эти миры представляли собой систему концентрических сфер, поддерживаемых балками и гигантскими арками. Между этими сферами располагались механизмы регулирования атмосферы, большие резервуары с водой, фабрики по производству продуктов и товаров широкого потребления, машиностроительные заводы, система переработки отходов, жилые районы и зоны отдыха, огромное количество научных лабораторий, библиотек и культурных центров. Поскольку симбиотическая раса вышла из морской среды, то здесь имелся и океан, в котором обитали совершенно изменившиеся потомки «ихтиоидов», – физически хилые гиганты мысли, но представляющие собой «высший мозг» разумного мира. В этом океане, как и в первичном океане их родной планеты, симбиотические партнеры образовывали пары и воспитывали молодое поколение обоих видов. Разумеется, все субгалактические расы, родившиеся уже не в море, а на суше, создавали искусственные планеты, которые, хотя и были построены по общему принципу, но соответствовали специфической природе каждой конкретной расы. Но все эти расы посчитали необходимым резко изменить свою природу, чтобы соответствовать новым обстоятельствам.

Прошли века и были созданы сотни тысяч «мирков». Все они были одного типа, но их размеры и сложность постепенно увеличивались. Многие звезды, у которых не было естественных планет-спутников, были окружены несколькими кольцами искусственных планет. В некоторых случаях внутренние кольца состояли из десятков, а внешние – из тысяч планет, приспособленных для жизни на большом расстоянии от солнца. Миры даже одного кольца значительно отличались друг от друга в физическом и умственном смысле. Иногда относительно старый мир или даже целое кольцо миров отставали в умственном развитии от более молодых миров и рас, физическое и биологическое строение которых позволяло совершать более точные операции. Тогда устаревший мир продолжал свое существование в качестве «пенсионера» цивилизации: более молодые миры хорошо к нему относились, любили и изучали его. Иногда этот мир принимал решение умереть и предоставить свою планету в качестве материала для новых предприятий.

В этой огромной системе миров один маленький и очень необычный вид планет, почти полностью состоявший из воды. Планеты этого типа были похожи на аквариумы гигантских размеров. Под прозрачной «скорлупой» такой планеты, утыканной пусковыми площадками и причалами для межпланетных кораблей, находился сферический океан, пересеченный балками и постоянно насыщаемый кислородом. У океана имелось небольшое твердое дно. Постоянные жители – «ихтиоиды» и гости – «арахноиды» резвились в этой огромной капле воды, заключенной в твердую оболочку. У каждого «ихтиоида» было примерно двадцать партнеров «арахноидов», которые трудились на других планетах и посещали океан по очереди. «Ихтиоиды» вели поистине странную жизнь, ибо были одновременно и узниками, и абсолютно свободными существами, которым принадлежал весь космос. «Ихтиоид» ни разу в жизни не покидал свой родной океан, но поддерживал телепатическую связь со всей симбиотической расой, населяющей субгалактику. Более того, одной из областей практической деятельности «ихтиоидов" была астрономия. Обсерватории были прикреплены к внутренней поверхности „скорлупы“ и плавающие астрономы изучали строение звезд и плотность галактик.

Оказалось, что миры – «аквариумы» представляют собой переходной тип. Незадолго до начала эпохи «безумных» империй, симбиотики приступили к экспериментам по созданию мира, который представлял бы собой единый физический организм. В результате длившихся веками экспериментов появился мир – «аквариум», в котором океан был опутан жесткой сетью «ихтиоидов» – индивидуумов, нервные системы которых находились в непосредственном контакте друг с другом. Эта живая, напоминавшая полип, заполнявшая всю планету ткань была постоянно подсоединена к расположенным на планете механизмам и обсерваториям. Таким образом, она представляла собой по-настоящему органический организм, и поскольку «единая» раса «ихтиоидов» обладала абсолютно единым мышлением, каждый из таких миров являлся разумным организмом в полном смысле этого слова, то есть чем-то вроде отдельного человека. Впрочем, эти миры не порвали с прошлым. «Арахноиды» прилетали со своих далеких планет, плавали по подводным галереям и соединялись со своими «вставшими на якорь» партнерами.

Все больше и больше звезд этой далекой группы или субгалактики опоясывалось кольцами миров, и все больше этих миров относилось к новому органическому типу. Населяли субгалактику, в основном, потомки первых «ихтиоидов» и «арахноидов»; но среди ее обитателей было немало человекоподобных и тех, чьими предками были летающие существа, насекомоподобные и люди-растения. Между планетами, кольцами планет и солнечными системами поддерживалась постоянная, как физическая, так и телепатическая связь. В пределах каждой системы планет регулярно курсировали маленькие ракеты. Большие корабли или скоростные «мирки» путешествовали от планеты к планете, исследовали всю субгалактику и даже рисковали выйти в открытый океан основной галактики, где тысячи тысяч звезд, лишенных естественных спутников-планет, ждали момента, когда их окружат кольцами миров.

Как ни странно, но в это время триумфальное шествие материальной цивилизации и колонизации замедлилось и даже остановилось. Физическое общение между мирами субгалактики сохранялось, но не активизировалось. Физическое изучение ближайших островов галактического «архипелага» было отменено. Внутри самой субгалактики новые миры не создавались. Промышленность продолжала работать, но объемы производства уменьшились. Не было заметно никакого прогресса в сфере материального комфорта. И в самом деле, механизмы и приборы стали играть в жизни разумных существ значительно меньшую роль. В симбиотических мирах уменьшилось количество «арахноидов»; узники океанов – «ихтиоиды» – пребывали в постоянном состоянии активного сосредоточенного мышления, которое, естественно, телепатически передавалось их партнерам.

Именно в этот момент и было прервано телепатическое общение высокоразвитой субгалактики с немногочисленными пробудившимися мирами «архипелага». Оно и так было не очень активным. Субгалактика настолько сильно обогнала своих соседей, что стала воспринимать их только как реликты примитивного прошлого, а постепенно и вовсе утратила к ним интерес, увлекшись изучением жизни собственного сообщества миров и телепатическими исследованиями других галактик.

Для нас, группы исследователей, отчаянно пытающихся сохранить контакт между нашим коллективным разумом и высокоразвитыми разумом этих миров, некоторые, особенно сложные виды деятельности субгалактических миров были пока недоступны. В наиболее понятных нам видах физической и умственной деятельности мы заметили только застой. Поначалу у нас сложилось впечатление, будто этот застой является результатом какого-то непонятного нам порока природы этих существ. Не являлся ли он начальной стадией неизбежного упадка?

Однако впоследствии мы начали понимать, что этот кажущийся застой был симптомом не смерти, а еще более активной жизни. Общество перестало обращать внимание на материальный прогресс только потому, что обнаружило новые пути умственного развития. На самом деле, в этот момент великое сообщество миров, которое состояло из тысяч мыслящих планет, торопливо «переваривало» плоды длительной фазы своего физического прогресса и убеждалось в своей способности к новым и неожиданным видам психической деятельности. Поначалу их природа была нам абсолютно непонятна. Но, со временем, мы научились позволять этим далеко ушедшим от человека существам самим вступать в контакт с нами, чтобы дать нам хотя бы поверхностное представление о волнующих их проблемах. Их, похоже, интересовало телепатическое исследование большинства из десяти миллионов галактик, а также техника духовной дисциплины, посредством которой они жаждали проникнуть в самые сокровенные тайны природы космоса и высшего уровня творения. Мы узнали, что это было вполне возможно, потому что их совершенное сообщество миров осторожно продвигалось уже на высший план бытия, представляя собой единый коллективный разум, телом которого была вся субгалактика миров. И хотя мы не могли принять участие в жизни этого величественного существа, мы догадались, что оно было, как и самые благородные земляне, полностью поглощено страстным желанием – «взглянуть в глаза Богу». Это новое существо пыталось обрести такую дерзость и такие телепатические способности, чтобы быть в состоянии взглянуть на источник всего света, всей жизни и всей любви. По сути, все население этих миров заворожено принимало участие в этом длительном и мистическом путешествии.

5. Трагедия «извращенцев»

Такова была ситуация, когда сумасшедшие Соединенные Империи, господствовавшие на основной части галактического «архипелага», подчинили себе несколько миров, которые не только сохранили благоразумие, но и занимали более высокую ступень умственного развития. Симбиотики и их соседи по очень цивилизованной субгалактике давно уже не обращали внимания на мышиную возню, происходившую на «архипелаге». Все их внимание было нацелено на космос и на внутреннюю дисциплину духа. Но полное истребление Соединенными Империями населения первого из трех миров, находившихся на более высоком уровне развития, эхом отозвалось во всех самых высоких сферах бытия. Его услышали даже симбиотики, находившиеся в самом пике своего развития. Они вновь установили телепатическую связь с «архипелагом» звезд.

Пока симбиотики изучали ситуацию, была истреблена вторая цивилизация. Симбиотики знали, что могут предотвратить дальнейшие катастрофы. Но, к нашему удивлению и ужасу, они спокойно ждали, когда совершится третье уничтожение. И, что еще более странно, обреченные миры, поддерживавшие с субгалактикой телепатическую связь, не обратились к ней за помощью. И жертвы, и зрители изучали ситуацию со спокойным интересом, и даже с каким-то светлым ликованием, весьма смахивавшем на радость. Нам, существовавшим на более низком плане бытия, эта отстраненность, это внешнее легкомыслие, сначала показались не столько ангельскими, сколько жестокими. Мы видели мир, населенный разумными и восприимчивыми существами, мир, в котором кипели жизнь и коллективная деятельность. Мы видели только-только познавших друг друга любовников, ученых в самом разгаре важнейшей исследовательской работы, художников, открывающих новые грани восприятия, тысячи работников социальной сферы, решающих задачи, о которых земной человек не имел ни малейшего представления, – в общем, мы видели огромное разнообразие индивидуальных жизней, из которого и состоит высокоразвитый деятельный мир. И каждый индивидуальный разум являлся частью всеобщего коллективного разума; и каждый индивидуум со всеми его ощущениями был не только частным лицом, но и самим духом своей расы. И вот надвигающаяся на этот чудесный мир гибель вызывала у этих странных существ не большее беспокойство, чем у нас вызывает перспектива выхода из какой-то интересной игры. А в разуме существ, следивших со стороны за неотвратимо надвигавшейся трагедией, мы заметили не сострадание, а лишь окрашенное юмором сочувствие, какое мы, земляне, можем испытывать по отношению к знаменитому теннисисту, в первый же день турнира банально подвернувшему ногу и вынужденному выбыть из дальнейшей борьбы.

Определить источник этого странного хладнокровия нам удалось только с очень большим трудом. И зрители, и жертвы были настолько поглощены космологическими исследованиями, настолько глубоко осознали богатство и потенциальные возможности космоса и, самое главное – развили в себе способность к духовному созерцанию, что все они, даже жертвы, смотрели на приближающуюся катастрофу с той точки зрения, которую земляне назвали бы божественной. Ликование и внешнее легкомыслие происходили из их представления о жизни личности и даже о жизни и смерти индивидуальных миров, как об отдельных и очень важных эпизодах большого представления под названием «Жизнь Космоса». С этой космической точки зрения катастрофа была очень незначительным, хотя и горьким событием. Более того, если бы эта жертва – уничтожение еще одной группы, пусть даже и полностью пробудившихся, миров помогла бы лучше понять безумие Сумасшедших Империй, то эта жертва была бы оправданной.

Итак, третье избиение состоялось. А затем произошло чудо. Субгалактика обладала большими телепатическими способностями, чем высокоразвитые миры, разбросанные по островам галактического «архипелага». Ее телепатия могла преодолевать любое препятствие и распространяться с помощью обычного общения. Она могла достучаться даже до заснувшего мертвым сном духа «извращенца». Она не была обыкновенной разрушительной силой, разлагающей коллективный разум; то была смягчающая, просветляющая сила, пробуждающая благоразумие, имеющееся даже в состоянии «спячки» у любого индивидуума. Применение этой силы на «островах» галактического «архипелага» дало прекрасные и, вместе с тем, трагические результаты; ибо даже телепатия субгалактики не была всемогущей. В «обезумевших» мирах, то тут, то там стало появляться и быстро распространяться странное «умственное расстройство». Ортодоксальные империалисты воспринимали это расстройство, как чистое безумие; а на самом деле то было запоздалое и уже бесполезное возвращение к благоразумию существ, чей безумный образ мышления сформировался под воздействием безумного окружения.

Как правило, «болезнь» благоразумия протекала в «безумном» мире следующим образом. Индивидуумы, по-прежнему дисциплинированно участвуя в коллективном действии и коллективном мышлении своего мира, один за другим начинали терзаться сомнениями насчет самых святых идеалов их общества, насчет смысла рекордных путешествий и бьющих рекорды империй, насчет культа грубой силы, интеллектуального рабства, божественности расы, и даже начинали испытывать ко всему вышеперечисленному отвращение. По мере того, как эти беспокойные мысли становились все навязчивее, растерявшиеся индивидуумы начинали опасаться за свой «разум». Они начинали присматриваться к своим соседям. Сомнения ширились и начинали произноситься вслух. Значительная, хотя и меньшая, часть общества, продолжая выполнять свои официальные обязанности, теряла контакт с коллективным разумом и превращалась в группу обыкновенных разобщенных индивидуумов. Но в душе эти индивидуумы были более благоразумны, чем величественный коллективный разум, из которого они выпали. Тогда ортодоксальное большинство, пришедшее в ужас от раскола в мышлении, стало применять хорошо знакомые безжалостные методы, столь удачно использованные при покорении варварских народов. Диссидентов арестовывали и, либо уничтожали на месте, либо высылали на планеты с наиболее суровым климатом в надежде, что их страдания послужат хорошим уроком для других.

Эта политика не дала результатов. Странное умственное расстройство ширилось все быстрее, пока количество «психов» не начинало превышать количество «нормальных». Далее следовала гражданская война, массовые казни убежденных пацифистов, раскол в среде самих империалистов и неуклонный рост «сумасшествия» в каждом мире империи. Вся структура империи рассыпалась. Поскольку «хребет империи» – «аристократические» миры не могли существовать без кормящих и обслуживающих их подчиненных миров, подобно тому, как муравьи-солдаты не могут существовать без муравьев-рабочих – распад империи обрекал их на гибель. Когда почти все население такого мира возвращалось к благоразумию, требовались большие усилия, чтобы перестроить жизнь, поддерживая самообеспечение и мир. Были все основания думать, что решение этой действительно трудной проблемы все же было по силам существам, умственное развитие которых и ответственность перед обществом были на несколько порядков выше, чем у жителей Земли. Но возникли непредвиденные трудности, причем не экономического, а психологического характера. Эти существа были обучены искусству ведения войны, построения империй и установления тиранической власти. Да, телепатическое воздействие разума более высокого порядка сумело вдохнуть жизнь в уснувший дух этих существ и помогло им осознать всю ничтожность идеалов их мира. Однако одного этого воздействия было недостаточно для того, чтобы они тут же начали жить духовной жизнью и полностью отказались от своих старых привычек. Несмотря на феноменальную самодисциплину, у них стала проявляться склонность к инертности, которой заболевают прирученные дикие животные; или у них» крыша поехала», и они пытались подчинить себе своих собратьев, как когда-то подчиняли себе другие народы. И все это они делали с ощущением страшной вины.

Мучения этих миров были для нас душераздирающим зрелищем. Такого еще не бывало: существа, только что испытавшие озарение, утрачивали понимание истинной общности и духовной жизни; вернее понимание-то у них осталось, но они утратили способность реализовать его в жизни. Более того, были случаи, когда смена мировоззрения казалась им переменой к худшему. В былые времена все индивидуумы были абсолютно подчинены коллективной воле и счастливы, что им не надо было копаться в себе и думать о личной ответственности. Но сейчас эти индивидуумы утратили единство и страдали от взаимной подозрительности и склонности к чрезмерному самокопанию.

Интенсивность этого ужасного смятения в умах бывших империалистов зависела от того, какого рода обязанности они выполняли в их переставшей существовать империи. Несколько молодых миров, «специализация» которых еще не стала слишком «узкой», сумели преодолеть период хаоса, за которым последовал период переориентации, планирования и построения благоразумной «утопии». Но большинству имперских миров этот путь к спасению был закрыт. Как правило, хаос приводил к упадку расы, и она опускалась до человеческого и до субчеловеческого, а затем и до обычного животного состояния. В некоторых, очень редких случаях, несоответствие идеалов и действительности доводило расу до такого отчаяния, что она совершала коллективное самоубийство.

Мы больше не могли смотреть, как десятки миров подвергаются психологическому разрушению. Но обитатели субгалактики, действия которых стали причиной этих странных событий, и которые продолжали использовать свои способности для просвещения а, соответственно, и для уничтожения этих миров – невозмутимо взирали на результаты своей работы. Если они и чувствовали какую-то жалость, то это была жалость, которую ребенок испытывает к сломанной игрушке; несправедливость судьбы их не возмущала.

В течение нескольких тысяч лет, все имперские миры, либо трансформировались, либо становились дикими, либо совершали самоубийство.

6. Галактическая «утопия»

Описываемые мною события произошли, или, если смотреть с человеческой точки зрения, – произойдут в далеком будущем, поскольку мы с вами населяем одну из ранних планет. Следующий период галактической истории, начало которому положила гибель сумасшедших империй, стал периодом построения «утопии» в масштабах всей галактики. Этот переходной период, в определенном смысле, был «утопическим»; ибо то была эпоха триумфального прогресса, достигнутого существами, обладавшими богатой и гармоничной натурой, воспитанными в абсолютно благоприятных условиях и построившими общество, служение которому приносило глубокое удовлетворения его гражданам. Это общество нельзя было назвать «утопическим» только потому, что оно постоянно расширялось и постоянно изменяло свою структуру в соответствии со своими новыми экономическими и духовными потребностями. Концом этой фазы стало начало периода полной «утопии», когда совершенное галактическое сообщество стало больше думать не о себе самом, а о других галактиках. У меня еще будет возможность рассказать об этом времени и непредвиденных бурных событиях, разрушивших эту красоту.

А пока что нам следует приглядеться к эпохе расширения границ «утопии». Миры Субгалактики, осознавшие, что дальнейший прогресс цивилизации невозможен без огромного роста численности и разнообразия населения пробудившихся миров, – начали принимать активное участие в работе и о реорганизации всего галактического «архипелага». Посредством телепатической связи они передали всем пробудившимся мирам галактики информацию о созданном ими величественном обществе и призвали все остальные миры присоединиться к ним в деле создания общегалактической «утопии». Они говорили, что каждый мир галактики должен являться индивидуумом, обладающим мощнейшим сознанием; каждый мир должен привнести свои характерные особенности и все богатство своего опыта в коллективный опыт галактики. Они говорили, что, когда такое сообщество будет, наконец, создано, оно должно занять свое место в более обширном сообществе всех галактик, то есть принять участие в духовной деятельности, о сути которой все пока имели очень смутное представление.

В начале эпохи медитации миры Субгалактики или, вернее, единый,скачкообразно пробуждающийся разум Субгалактики сделал открытия, которые содержали очень точные ориентиры в создании общегалактического общества; и вот сейчас они выдвинули требование увеличить количество разумных миров в Галактике, по меньшей мере, в десять тысяч раз по сравнению с их нынешним количеством. Они сказали, что для реализации всех потенциальных возможностей духа требуется гораздо большее разнообразие типов миров, каждый из которых включал бы в себя тысячи цивилизаций, В своем маленьком субгалактическом сообществе они узнали достаточно, чтобы понять: только более обширное сообщество сможет исследовать все сферы бытия. Сами они добрались до некоторых из этих сфер, но проникнуть в них не смогли.

«Натуральные» миры «галактического» архипелага были озадачены и встревожены величественностью этого замысла. Они были вполне довольны своей жизнью. Они утверждали, что размеры и количество не имеют к духу никакого отношения. На это им ответили, что странно слышать подобные доводы от миров, которые своим развитием обязаны именно богатству разнообразия их населения. Разнообразие и многочисленность миров также необходимы на галактическом плане, как разнообразие и многочисленность индивидуумов на мировом плане, как и разнообразие и многочисленность нервных клеток на индивидуальном плане.

В результате, «натуральные» миры «архипелага» сыграли отрицательную роль в прогрессе галактики. Некоторые из них остались на том уровне развития, которого они достигли сами, без посторонней помощи. Другие присоединились к великому сотрудничеству, но не стали проявлять ни усердия, ни инициативы. И только очень немногие вложили в это предприятие душу и все силы. А один из таких миров даже сумел принести огромную пользу. Это тоже была симбиотическая раса, но абсолютно непохожая на ту, что основала субгалактическое сообщество. В данном случае, симбиоз образовали две расы, населявшие разные планеты одной и той же системы. Раса разумных летающих существ, доведенная до отчаяния высыханием своей планеты, ухитрилась проникнуть на соседнюю планету, населенную человекоподобными существами. Нет нужды описывать сменявшие друг друга эпохи конфликтов и сотрудничества, в результате которых родился истинный экономический и психологический симбиоз.

Строительство общегалактического сообщества миров совершенно не укладывается в понимании автора этой книги. Сейчас я не могу точно вспомнить ни одной из тех непостижимых проблем, с которыми мне пришлось столкнуться в состоянии повышенной ясности мышления коллективного разума исследователей. Даже в этом состоянии мне приходилось делать громадные усилия, чтобы понять те цели, которые ставило перед собой это сплоченное сообщество миров.

Если моим воспоминаниям вообще можно верить, то в той фазе галактической истории разумные миры были заняты тремя видами деятельности. Основная практическая деятельность была направлена на то, чтобы сделать жизнь в самой галактике более насыщенной и гармоничной, поднять количество, разнообразие разумных миров и единство их мышления до такого уровня, который, как считалось, был необходим для появления новой, доселе невиданной формы обостренного восприятия. Второй вид деятельности заключался в поисках более тесных телепатических и физических контактов с другими галактиками. Третий вид представлял собой духовные упражнения, характерные для существ в ранге всемирного разума. Целью этого последнего были (или будут) углубление самосознания каждого индивидуального мирового духа и, в то же время, его отказ от всех частных интересов. Но это было не все. Ибо на этом относительно высоком уровне восхождения духа так же, как и на самом низком из всех духовных планов, который занимаем мы, земляне, – требовалась более решительная отстраненность от всех проявлений жизни и разума в космосе. Ибо дух, по мере своего пробуждения, все больше и больше жаждет воспринимать все бытие со вселенской точки зрения, то есть глядеть на него не глазами создания, а глазами Создателя.

Поначалу на создание общегалактической «утопии» уходила почти вся энергия пробудившихся миров. Все больше и больше звезд опоясывалось нитями из «жемчужин», пусть искусственных, но зато совершенных. А каждая «жемчужина» представляла собой уникальную планету, населенную уникальной расой. И потому настойчивый индивидуум высшего уровня развития представлял собой уже не один какой-то мир, а целую систему, насчитывавшую десятки или сотни миров. Системы общались между собой так же легко и непринужденно, как общаются человеческие существа.

В этих условиях, быть осознающим миры индивидуумом означало иметь непосредственный доступ к собранным в единое целое ощущениям всех рас, населяющих систему миров. И поскольку органы чувств разумных миров, помимо своих естественных способностей, были еще «вооружены» сложнейшими и высокоэффективными инструментами, индивидуум мог осознать не только структуру сотен планет своей солнечной системы, но и все общие очертания этой системы. Он также мог постичь и другие системы, как один человек постигает других людей; ибо вдалеке он видел колеблющиеся сверкающие тела других «мультимировых» личностей.

Общение между разумными планетными системами имело бесконечное разнообразие форм. Как и в отношениях между людьми, здесь были любовь и ненависть, непроизвольные симпатия и антипатия, веселье и печаль, взаимопомощь и трудности при решении частных задач и одной великой общей задачи построения общегалактической «утопии».

Иногда между индивидуальными системами миров, как и между симбиотическими партнерами, устанавливались отношения, имевшие почти «сексуальную» окраску, хотя понятие «секс» в этих отношениях отсутствовал. Соседствующие системы отправляли в космический океан подвижные «мирки» или большие планеты, или целые караваны планет, чтобы выйти на орбиту вокруг солнца соседа и создать симбиотическую, или, скорее, «симпсихическую» связь между партнерами. Время от времени, вся система миров приближалась к другой системе и размещала кольца своих миров между кольцами миров партнера.

Общение посредством телепатии сплотило всю галактику; но телепатия, хотя и обладает огромным преимуществом преодолевать любые пространства, отличается и рядом недостатков. А потому такое общение по возможности сочеталось с путешествиями. Подвижные маленькие планеты беспрерывно сновали по галактике во всех направлениях.

Работа по созданию общегалактической «утопии» не обошлась без трений между ее участниками. Различные типы рас проводили в галактике разную политику. Хотя война к этому времени была уже делом немыслимым, конфликты, какие случаются между индивидуумами или социальными группами в пределах одного государства, были обычным явлением. Например, шла постоянная борьба между системами, заинтересованными только построением общегалактической «утопии», озабоченными, главным образом, поиском контакта с другими галактиками, и системами, занятыми только совершенствованием духа. Помимо них существовали еще группы планетных систем, ставившие благополучие индивидуальных мировых систем выше успеха общегалактического предприятия. Их больше волновали драматизм отношений между личностями. Реализация личных способностей миров и систем волновали их больше, чем «государственное строительство», межгалактические путешествия и духовное очищение. И хотя их позиция разочаровывала энтузиастов, они приветствовали ее, поскольку она была своеобразной гарантией «демократии».

Именно в эпоху общегалактической «утопии» деятельные миры ощутили еще одно благотворное влияние. В ходе телепатических исследований были обнаружены следы цивилизации давно вымерших людей-растений, которых погубила мистическая страсть к покою. «Утопические» миры многому научились у этих архаичных, но необычайно восприимчивых существ. С этого момента растительные формы восприятия – в разумных пределах – были вплетены в ткань общегалактического разума.

ГЛАВА 10 Галактика

Сейчас нам казалось, что все беды многочисленных галактических миров были, наконец, позади, что воля к созданию общегалактической «утопии» уже стал всеобщей, и что будущее будет шествием от одной сияющей вершины к другой. Мы были уверены в том, что другие галактики достигли такого же прогресса. По простоте душевной, мы ожидали стремительного, полного и окончательного триумфа духа в масштабах всего космоса. Мы даже вообразили, что Создатель Звезд пришел в восторг от совершенства своего творения. Мы стали использовать символы, которые все равно не могли выразить невыразимое. Мы вообразили, что вначале Создатель Звезд был одинок, но жаждал любви и общения, и потому решил сотворить совершенное создание – свою любимую. Мы вообразили, что он сотворил ее из своего неистового стремления к красоте и любви; но в процесс создания входило ее «очищение». Он мучил ее, чтобы она смогла, наконец, преодолеть все препятствия и достичь такого совершенства, к какому он, при всем его всемогуществе, никогда не смог бы достичь. И мы решили, что этой любимой является космос. Нам, по простоте душевной, показалось, что на наших глазах космос прошел уже почти весь путь своего развития, и что нам остается только увидеть высшую точку этого развития, – телепатическое соединение всех галактик в единый, полностью пробудившийся совершенный дух космоса, достойный того, чтобы Создатель Звезд вечно созерцал его и наслаждался им.

Все это казалось нам абсолютно верным. И все же мы не радовались этой перспективе. Мы пресытились зрелищем постоянного и триумфального шествия цивилизации, заполнявшего весь поздний период истории нашей галактики, и нас больше не интересовали многочисленные другие галактики. Мы были почти уверены, что они ничем не отличаются от нашей. В сущности, мы утратили все иллюзии и ужасно устали. Мы видели слишком много миров и слишком много эпох. Мы так часто жили страстями этих миров! Если для них эти страсти были в новинку, то для нас они были чем-то уже неоднократно пережитым. Мы делили с этими мирами все их страдания, всю их славу и весь их позор. И сейчас, когда эти миры находились у самого порога достижения космического идеала, полного пробуждения духа, мы обнаружили, что уже слегка от всего этого устали. Какая разница, будет совершенный дух досконально знать эту величественную драму бытия и наслаждаться ею, или нет? Какая разница, дойдем мы до конечного пункта нашего паломничества, или нет?

На протяжении слишком уж многих эпох наша рассыпавшаяся по галактике компания отчаянно напрягалась, чтобы сохранить единство нашего коллективного мышления. Все это время «мы», хоть и много нас было, представляли собой «я», – исследователя множества миров. Сохранение этого тождества стало тяжким трудом. На «меня» наваливалась неодолимая сонливость; «мы», сколько бы нас там ни было, жаждали вернуться в наши маленькие родные миры, в наши дома, к нашим очагам и к нашей животной ограниченности, заслонявшей от нас всю беспредельность космоса. И в особенности мне, англичанину, хотелось оказаться в безопасности нашей спальни, забыть обо всех неотложных делах, погрузиться в сон и чувствовать только смутное, мирное присутствие спутницы моей жизни.

Но хотя я полностью выбился из сил, заснуть мне не удавалось. Я не мог отделаться ни от моих спутников, ни от множества величественных миров.

Сонливость постепенно прогнало сделанное нами неожиданное открытие. До нас постепенно дошло, что настроение всех этих бесчисленных систем «утопических» миров было весьма далекими от праздничного. Мы всюду обнаружили глубокую убежденность в ничтожности и бессилии всех смертных существ, какого бы высокого уровня развития они не достигли. На одной из планет мы повстречали индивидуума, склонного выражаться поэтически. Когда мы поведали ему нашу концепцию космического идеала, он сказал: «Когда космос проснется, если он вообще когда-либо проснется, то обнаружит, что он – не какая-то там „возлюбленная“ своего создателя, а всего лишь маленькая щепка, дрейфующая в бескрайнем и бездонном океане бытия».

То, что поначалу показалось нам прекрасным маршем богоподобных пробудившихся духом миров, к услугам которых были все ресурсы вселенной и впереди у которых была только вечность, – сейчас постепенно принимало другие формы. Огромный прогресс в умственном развитии, возникновение коллективного мышления в масштабах всего космоса, внесли изменения в ощущение времени. Способность разума постигать время получила новое развитие. Пробудившимся мирам целая эпоха стала казаться обычным, насыщенным событиями днем. Они воспринимали время, как плывущий в каноэ человек может воспринимать реку, У своего истока река движется неуклюже-медленно, потом ее течение убыстряется и убыстряется, невдалеке слышен шум водопада, и вот она уже стремительно обрушивается в море. Наступает конец жизни длиной в вечность – смерть звезд, И тот отрезок, что отведен для выполнения великой работы – полного пробуждения духа, – настолько мал, что, в лучшем случае, времени у них в обрез, но, скорее всего, уже слишком поздно браться за решение этой задачи. У них было странное предчувствие ждущей их впереди неотвратимой катастрофы. Время от времени они говорили: «Мы не знаем, какой подарочек нам припасли звезды, не говоря уже о Создателе Звезд». И, время от времени, они еще говорили: " Мы ни секунды не должны пребывать в убеждении, что наше даже самое глубокое знание бытия является истинным. Наши знания – это только нарисованная нашим воображением радужная оболочка пузырька пены, одного из бесчисленного количества пузырьков пенного «барашка», появившегося на гребне волны, одной из бесчисленного количество волн, блуждающих по поверхности бескрайнего океана бытия»

Ощущение предопределенной незавершенности всех существ и их достижений придало Общегалактическому Содружеству Миров очарование и святость, какими обладает недолго живущий нежный цветок. Сейчас мы сами уже начинали привыкать к тому, чтобы воспринимать эту бескрайнюю «утопию», как прекрасную, но хрупкую вещь. Как раз в этот момент с нами и произошло знаменательное событие.

Мы решили устроить себе что-то вроде отдыха и «расслабиться» с помощью бесплотного полета в пространстве. Все члены нашей компании покинули изучаемые ими миры, собрались вместе и образовали единую подвижную точку обзора, после чего как одно существо мы скользили в пространстве и кружили среди звезд и облачностей. Затем, просто из прихоти, мы вышли в открытый космос. Мы увеличили скорость до такой степени, что звезды впереди нас стали фиолетовыми, а позади – красными. Потом звезды впереди и позади нас исчезли и наша скорость стала настолько бешеной, что мы не могли вообще ничего разглядеть. В абсолютной темноте мы угрюмо размышляли о происхождении и судьбе галактик, и об ужасном контрасте между космосом и нашими микроскопическими домами и жизнями, в которые мы так жаждали вернуться.

Потом мы остановились и обнаружили, что оказались в несколько неожиданном положении. Галактика, пределы которой мы покинули, действительно лежала далеко позади нас и казалась всего лишь большим облаком; но облако это совсем не было похоже на правильную спираль, как оно должно было быть. После некоторого замешательства мы поняли, что видим галактику в ранней стадии ее существования, по сути, в то время, когда она еще и не была галактикой. И облако это было не облаком звезд, а облаком сплошного света. В самом центре облака свет был наиболее ярким, хотя и не ослепительным. Чем дальше от центра, тем он становился слабее. Края облака незаметно сливались с черным небом. Впрочем, даже само небо было не похоже на себя. На нем не было видно ни единой звезды, зато оно было заполнено бледными облаками. Только что покинутое нами облако находилось к нам ближе всего, но в небе виднелись облака такого большого размера, каким кажется Орион в небе над нашей Землей. Небеса были настолько плотно «заселены», что тусклые края многих больших облаков сливались друг с другом, а многие облака были отделены друг от друга только узенькими проходами, в которых виднелись целые поля более далеких туманностей, причем многие из них находились настолько далеко, что казались просто пятнышками света.

Было ясно, что мы пропутешествовали во времени в обратном направлении до того момента, когда большие облачности находились по соседству друг с другом, и взрывная природа космоса еще не отделила их от сплошной и плотной первичной субстанции.

Мы наблюдали за этим зрелищем и поняли, что события разворачиваются с невероятной быстротой. Все облака съеживались, уходя в даль, прямо на наших глазах. Менялась и их форма. Эти расплывчатые сферы становились несколько более плоскими, а их очертания – более четкими. Уходя вдаль и, стало быть, уменьшаясь в размере, каждая туманность выглядела теперь как облачко в форме линзы с загнутыми со всех сторон краями. Прямо на наших глазах они настолько удалились, что нам стало трудно следить за происходящими в них переменами. Только наша «родная» туманность осталась рядом с нами, представляя собой овал шириной в пол неба. Вот на ней мы и сосредоточили наше внимание.

Теперь в ней можно было различить участки более сильного и более слабого света, слабое «кипение», подобное кипению пены на гребнях морских волн. Темные участки перемещались, словно облака между холмами. Теперь было ясно, что внутренние потоки облачности представляют собой единую схему. В сущности, этот огромный газообразный мир медленно вращался, как вращается торнадо. Вращаясь, туманность становилась все более плоской. Сейчас она смутно напоминала полосатый плоский камешек из тех, что мальчишки любят заставлять прыгать по поверхности воды, поднесенный слишком близко к глазам и из-за этого оказавшийся не в фокусе.

Потом мы, благодаря нашему новому волшебному зрению, заметили, что в туманности тот тут, то там, появляются микроскопические точки более интенсивного света, скапливаясь, в основном, на удаленных от центра участках.

Мы видели, как росло их количество и как пространство между ними становилось все темнее. Это рождались звезды.

Большое облако продолжало вращаться и сплющиваться. Вскоре оно превратилось в диск кружащихся звездных потоков и полосок разреженного газа, – разваливающихся остатков первоначальной туманности. Эти остатки продолжали жить своей наполовину самостоятельной жизнью, меняли свою форму, ползали и шевелили «щупальцами», словно живые твари, и явно угасали одновременно с угасанием облака, но уступали место новым поколениям звезд. К этому времени центр туманности ужался и приобрел более четкие очертания. Он представлял собой огромную, плотную, сияющую сферу. По всей площади диска то тут, то там сверкали сгустки света, – эмбрионы групп звезд. Вся туманность была усеяна этими напоминавшими шарики чертополоха воздушными, сверкающими, сказочными украшениями, каждое из которых готово было дать жизнь маленькой звездной вселенной.

Галактика, ибо теперь ее уже можно было так называть, продолжала вращаться с завораживающе постоянной скоростью. Спутанные кудри ее звездных потоков разметались по темному небу. Сейчас она напоминала огромное белое сомбреро, тулья которого представляла собой сияющую массу, а широкие поля – туманное пространство звезд. Впрочем, она напоминала и кардинальскую шапку, вращающуюся в пространстве. Два длинных спиральных звездных потока напоминали две длинных колышущихся кисточки. Края износившихся полей отломились и стали субгалактиками, вращающимися вокруг основной галактической системы. Вращалась не только тулья, вращалось все; и поскольку «шляпа» была наклонена к нам, то ее «поля» выглядели очень узким овалом, дальний край которого, находившийся за светящейся внутренней субстанцией туманности и звезд, и состоявший из несветящейся материи, представлял собой тонкую, темную, замысловатую линию.

Стараясь получше разглядеть структуру этого сверкающего и переливающегося чуда – самого большого объекта в космосе, – мы обнаружили, что наше новое зрение, хоть и охватывает всю эту галактику и другие, но каждую отдельную звезду воспринимает как маленький диск, столь же далекий от своего ближайшего соседа, как бутылочная пробка, колышущаяся на поверхности Северного Ледовитого Океана, далека от такой же пробки, плавающей у побережья Антарктиды. Таким образом, несмотря на сказочную сияющую красоту общих очертаний галактики, мы воспринимали ее и как пустоту, очень скупо украшенную блестками.

Присмотревшись к звездам повнимательнее, мы увидели, что они перемещаются группами, подобно косякам рыбы, и пути этих потоков иногда пересекаются. Звезды разных потоков, пути которых пересеклись, притягивали друг друга и, по очереди подвергаясь воздействию своих соседок, описывали широкие дуги. Таким образом, несмотря на удаленность звезд друг от друга, они до смешного напоминали маленькие живые существа, издалека присматривающиеся друг к другу. Полетав вокруг друг друга, они удалялись, либо, что было реже, соединялись, образовав двойную звезду.

Для нас время бежало так быстро, что целые эпохи спрессовались в мгновения. Мы видели, как из материи облачности выделялись первые звезды – рыжие гиганты. Впрочем, на большом расстоянии они казались микроскопическими точками. На удивление большое их количество, вероятно, из-за центробежной силы вращения разлеталось в разные стороны, чтобы образовать двойные звезды, и небо все больше заполнялось этими вальсирующими парами. Тем временем, гигантские звезды медленно уменьшались в объеме и становились все ярче. Их первоначальный красный цвет сменился желтым, а потом – ослепительно белым и голубым. По мере того, как вокруг этих звезд рождались другие молодые гиганты, они съеживались еще больше и снова меняли цвет на желтый, а потом на дымчато-красный. Мы увидели, как самые старые звезды стали гаснуть одна за другой, словно искры на ветру. Эта «смертность» росла медленно, но уверенно. То и дело, вспыхивала «новая» звезда, на мгновение озаряла мириады своих соседей и тут же гасла. То тут, то там с невероятной быстротой пульсировали «переменные» звезды. Иногда мы видели, как пара звезд, образовавших двойную звезду, настолько приближалась к какой-нибудь третьей звезде, что они протягивали друг другу нити своей субстанции. Напрягая наше сверхъестественное зрение, мы видели, как эти нити ломаются и сгущаются, превращаясь в планеты. И мы приходили в ужас от бесконечно малого количества и бесконечно малого размера этих зернышек жизни, разбросанных на огромном мертвом звездном поле.

Но сами звезды производили впечатление бьющей через край жизненной силы. Странно, но движения этих обыкновенных физических предметов, этих обыкновенных огненных шаров, перемещающихся и вращающихся в соответствии с геометрией их самых маленьких частиц, – казались полными жизни и поиска. Да и вся галактика была полна жизни и со своими тонкими звездными потоками напоминала пронизанную потоками веществ живую клетку: ее длинные спирали напоминали усики, светящийся центр – ядро. Да, это большое и очаровательное существо должно было быть живым, должно было обладать разумом и должно было осознавать существование других, непохожих на него, созданий.

Тут мы обуздали нашу буйную фантазию, ибо вспомнили, что жизнь может зацепиться только за эти очень немногочисленные зернышки, называемые планетами, и что все это грандиозное количество блуждающих бриллиантов является ничем иным, как разбазариванием энергии огня.

С нарастающими тоской и страстью мы сосредоточили наше внимание на первых зернышках-планетах, когда они выделились из вращающихся огненных нитей, чтобы сначала стать кружащимися и пульсирующими горячими каплями, потом застыть, покрыться пленкой океанов и закутаться в атмосферу. Благодаря нашему всепроникающему зрению мы, видели, как в мелких водоемах зарождалась жизнь, как она перебиралась в океаны и на континенты. Мы видели, как некоторые из этих миров обрели разум «человеческого» уровня; и как очень скоро эти миры корчились в конвульсиях великой борьбы за дух, из которой далеко не все из них вышли победителями.

Тем временем на новых планетах, таких немногочисленных по сравнению со звездами, и все же исчисляющихся миллионами, начиналась история новых цивилизаций. Мы видели «Другую Землю», с ее периодическими взлетами и падениями и окончательной гибелью от удушья. Мы видели многие другие человекоподобные миры, мы видели «иглокожих», «кентавров», и тому подобное. Мы видели Человека на его маленькой Земле, выбирающегося из мрака на свет, и снова возвращающегося во мрак. От эпохи к эпохе формы его тела менялись, как меняются очертания облаков. Мы видели его отчаянную борьбу с пришельцами с Марса; и спустя мгновение, в которое уместилось еще немало веков прогресса и упадка, мы видели, как из-за неизбежности падения на Землю Луны, он был вынужден переселиться на негостеприимную Венеру. Мы видели, как еще через несколько миллионов лет, которые были всего лишь мгновением в жизни космоса, он был вынужден, ввиду неизбежности взрыва Солнца, бежать на Нептун, чтобы там, спустя еще несколько десятков миллионов лет, вернуться в обычное животное состояние. А затем он снова поднялся и достиг сияющих высот разума, но только для того, чтобы сгореть, как бабочка, в огне неотвратимой катастрофы.

Вся эта долгая история человечества, такая бурная и трагическая для тех, кто в ней принимал участие, была лишь незначительным и не достойным внимания эпизодом, – несколькими минутами из жизни галактики. Когда она закончилась, – в космосе продолжали существовать еще многие планетные системы, рождались новые планеты и случались новые катастрофы.

Мы видели, как и до, и после бурной жизни человечества десятки и сотни человекоподобных рас создавали свои цивилизации, но только горстке из них удалось подняться на более высокий, чем у человечества, уровень умственного развития, чтобы сыграть свою роль в общегалактическом сообществе миров. Издалека мы наблюдали, как они на своих маленьких, похожих на Землю, планетах, затерянных в мощных звездных потоках, пытаются разрешить духовные и социальные проблемы, с которыми «современные» земляне только начинают иметь дело. Естественно, мы снова увидели и «наутилоидов», и «крылатых», и «композитов», и редких симбиотиков, и еще более редко встречающиеся существа-растения. И только очень немногие (если вообще таковые нашлись) расы каждого типа сумели добраться до «утопии» и принять участие в великом предприятии объединенных миров. Остальные пали по дороге.

С нашего удаленного наблюдательного пункта мы видели триумф симбиотиков, населяющих одну из субгалактик. Наконец-то появился зародыш истинного сообщества миров. Потом звезды этой маленькой вселенной стали опоясываться кольцами живых жемчужин и вся субгалактика стала просто кишеть разумными мирами. Тем временем в основной части галактики ширилась зараза имперского безумия, история которого нам уже была известна во всех подробностях. Но то, что раньше казалось нам борьбой титанов, в ходе которой огромные миры с невероятной скоростью маневрировали в космосе и за один раз уничтожали целые народы, – теперь выглядело как хаотичное движение нескольких микроскопических искр, нескольких светлячков, окруженных равнодушной армией звезд.

Впрочем, потом мы видели, как звезды вспыхивали и уничтожали свои планеты. Империи расправлялись с цивилизациями, стоявшими на более высоком уровне развития. Сначала состоялось одно побоище, потом другое и третье. Затем под воздействием субгалактики, безумие империализма исчезло и империя развалилась. И вскоре наше утомленное внимание было приковано к неодолимому шествию «утопии» по всей галактике. Оно было заметно, главным образом, благодаря постоянному росту количества искусственных планет. Одна за другой, звезды обматывались толстыми нитками жемчужин, и каждая жемчужина содержала в себе жизнь и дух. Так, созвездие за созвездием, вся галактика стала кишеть мириадами миров. Каждый мир, населенный уникальной разнообразной расой чрезвычайно восприимчивых разумных существ, создавших истинное сообщество, – сам являлся одухотворенным живым существом. И каждая система многочисленных густонаселенных орбит сама являлась «коллективным» существом. И вся галактика, накрытая прочной телепатической «сеткой», являлась одним разумным и страстным живым существом, коллективным духом, единым «Я» всех населяющих ее бесчисленных разнообразных эфемерных индивидуумов.

Теперь это огромное сообщество обратило свой взор к своим собратьям – другим галактикам. Решив придать своей жизни и духу еще большие масштабы – космические, она установила со своими собратьями постоянную телепатическую связь. В то же самое время, ставя перед собой всевозможные странные практические задачи, она, с немыслимой дотоле активностью, принялась эксплуатировать энергию звезд. Мало того, что каждая солнечная система была окружена плотной сетью световых ловушек, накапливавших «убегающую» солнечную энергию с целью разумного ее использования (теперь галактика светилась не так ярко), – многие звезды, не годившиеся на роль солнц, были разрушены, а их обширные запасы ядерной энергии пущены в дело.

Неожиданно наше внимание привлекло событие, которое, даже с такого расстояния, явно не вписывалось в «утопию». Опоясанная кольцами планет звезда взорвалась, уничтожив все окружавшие ее миры, а потом постепенно угасла. В разных областях галактики одно за другим, произошли такие же точно происшествия.

Чтобы выяснить причину этих неожиданных катастроф, мы, в очередной раз, усилием воли отделились друг от друга и рассыпались по нашим «постам», расположенным в разных мирах.

ГЛАВА 11 Звезды и паразиты

1. Многочисленные галактики

Галактическое Содружество Миров стремилось усовершенствовать свою связь с другими галактиками. Самым простым средством связи была телепатия. Содружеству казалось, что следует перебросить еще и «физический мост» через огромную пустоту, отделяющую галактику от ее ближайшей соседки. Попытка послать своих представителей в такое путешествие и навлекла на Содружество Миров эпидемию взрывов звезд.

Прежде чем описать эту серию катастроф, я сообщу читателю некоторые сведения о состоянии других галактик, которые попали сюда благодаря нашему участию в жизни этой галактики.

Благодаря телепатическим исследованиям уже давно было известно, что, по крайней мере, в нескольких других галактиках существуют мыслящие миры. И вот сейчас, после длительных экспериментов, миры нашей галактики, работавшие над решением этой задачи, как единый галактический ум, – приобрели более подробные знания о космосе, как о целом. Это оказалось довольно трудно из-за неожиданно-ограниченного образа мышления миров каждой галактики. В физическом и биологическом смыслах галактики не особенно отличались друг от друга. Каждая галактика была заселена разнообразными расами, делившимися на одни и те же общие типы. Но на культурном плане особенности развития каждого галактического сообщества привели к формированию особого образа мышления, зачастую настолько глубоко укоренившегося, что ставшего автоматическим. Именно поэтому развитым галактикам поначалу было трудно установить контакты друг с другом. В нашей галактике доминировала цивилизация симбиотиков, развившаяся в исключительно счастливой субгалактике. И потому, несмотря на ужасы имперского века, наша цивилизация отличалась определенной мягкостью, а это затрудняло ее телепатическое общение с другими галактиками, история которых отличалась большим трагизмом. Более того, детали основных концепций и ценностей нашей галактики были, в основном, порождением морской культуры, доминировавшей в субгалактике. И хотя основную часть «архипелага» населяли человекоподобные существа, океанический образ мышления оказал на их культуру огромное влияние. И поскольку такой образ мышления был в космосе редкостью, то наша галактика была более обособленна, чем другие.

Однако, в результате долгой и терпеливой работы, наше галактическое сообщество сумело составить довольно полный обзор состояния других галактик. Было установлено, что к этому времени многие галактики находились на разных стадиях умственного и физического развития. Многие молодью системы, в которых туманности преобладали над звездами, еще вообще не имели никаких планет. В других системах уже проросли семена жизни, но сама жизнь еще не поднялась на «человеческий» уровень. Некоторые галактики, более зрелые, были совершенно лишены планетных систем либо по чистой случайности, либо по причине исключительной разбросанности их звезд. В нескольких из миллионов галактик один единственный разумный мир сумел распространить свою цивилизацию по всей галактике, организуя ее так, как зародыш яйца организует внутри себя всю субстанцию яйца. И вполне естественно, что в основе культуры таких галактик было убеждение, что все «население» космоса тоже произошло от одного зародыша. Когда, наконец, по чистой случайности была установлена связь с другими галактиками, это событие поначалу произвело совершенно ошеломляющий эффект. В космосе существовало полным-полно галактик, в которых два, три, и больше зародышей сначала развивались независимо, а потом устанавливали друг с другом контакт. Иногда такие контакты приводили к симбиозу, иногда – к бесконечным конфликтам или даже взаимоуничтожению. Самым распространенным типом галактического сообщества был тот, в котором многочисленные системы миров развивались независимо друг от друга, конфликтовали, уничтожали друг друга, создавали обширные федерации и империи, вновь и вновь погружались в политический хаос, – и все же, спотыкаясь, шли к общегалактической «утопии». Некоторым из них удалось достичь этой цели, испив при этом не одну горькую чашу. Но многие все еще брели к этой вершине. Многие настолько ослабли в результате войн, что перспективы их возрождения были весьма туманными. Такова была бы и судьба нашей галактики, если бы ей не повезло с симбиотиками.

К этому обзору галактик следует сделать еще два замечания. Во-первых, существовали определенные очень развитые галактики, которые телепатически следили за ходом истории в нашей и остальных галактиках. Во-вторых, с недавнего времени звезды стали неожиданно взрываться, не в одной только нашей галактике, уничтожая свои ожерелья миров.

2. Катастрофа в нашей галактике

Когда наше Галактическое Содружество Миров занималось усовершенствованием телепатической связи, одновременно улучшая свою социальную и материальную структуру, неожиданные катастрофы, которые мы уже наблюдали издали, вынудили сосредоточить все внимание на спасении составляющих его миров.

Причиной первого несчастного случая была попытка изменить направление движения звезды, чтобы отправить ее в межгалактическое путешествие. Телепатическая связь с ближайшей галактикой была довольно надежной, но, как я уже говорил, было решено, что физические контакты между мирами будут просто бесценны для взаимопонимания и сотрудничества. Поэтому был составлен план, предусматривавший отправку нескольких звезд с их планетными системами в плавание по огромному океану пространства, разделяющему два подвижных архипелага цивилизации. Разумеется, такое путешествие длилось бы в тысячи раз дольше, чем все доселе предпринимавшиеся путешествия. К моменту его завершения многие звезды в обеих галактиках перестали бы светить и конец всей жизни в космосе был бы уже не за горами. И все же бытовало мнение, что это предприятие по установлению связи такого рода между галактиками оправдано, поскольку приведет к значительному углублению взаимопонимания, столь важного для последней и наиболее трудной фазы жизни космоса.

После серии изумительных экспериментов и расчетов была предпринята первая попытка межгалактического путешествия. В качестве резервуара энергии как обычной, так и ядерной, была использована звезда, лишенная планет-спутников. С помощью совершенно непонятных мне хитрых устройств, этот источник энергии была направлен на заранее определенную, опоясанную планетами звезду, чтобы постепенно подталкивать ее в направлении соседней галактики. Перед учеными стояла очень сложная задача – как сделать так, чтобы планеты оставались на своих орбитах во время ускоряющегося движения своего солнца. Но задачу решили, причем при этом погибло не более дюжины миров. К сожалению, как только звезда вышла на заданный курс и начала набирать скорость, она взорвалась. Расширявшаяся с невероятной быстротой сфера раскаленной добела субстанции поглотила и уничтожила все кольца планет. А потом звезда погасла.

В истории галактики подобные взрыв и угасание звезды были вполне обычным явлением. Было известно, что это взрыв ядерной энергии в верхних слоях звезды. Иногда причиной взрыва было столкновение с маленьким блуждающим телом, зачастую размерами не превышающим астероид; иногда причина крылась в физической эволюции самой звезды. В любом случае, Галактическое Содружество Миров могло предсказать эти события с большой степенью точности и принять меры, чтобы увести в сторону блуждающие тела, либо эвакуировать попавшую в беду систему миров. Но эта конкретная катастрофа произошла совершенно неожиданно, без всякой видимой причины и вопреки всем законам физики.

Пока Содружество миров пыталось понять, что же произошло, взорвалась другая звезда. Она была солнцем одной из ведущих систем миров. Незадолго до этого были предприняты попытки усилить излучение этой звезды и потому было решено, что катастрофа произошла из-за этих экспериментов. Затем взорвалась еще одна звезда, а потом еще и еще. С каждым взрывом соответствующая система миров полностью погибала. В некоторых случаях, незадолго до взрыва предпринимались попытки изменить направление движения звезды или использовать ее запасы энергии.

Беда принимала все большие масштабы. Системы миров погибали одна за другой. Всякие «игры» со звездами были прекращены, но эпидемия «новых звезд» не только не прекратилась, а даже расширилась. И каждая из взорвавшихся звезд была солнцем соответствующей планетной системы.

В случае с нормальной «новой звездой» причина взрыва – не столкновение с каким-то другим телом, а действие внутренних сил, и происходит этот взрыв только в период «молодости» или «ранней зрелости» звезды. И в жизни звезды такой взрыв, за очень редкими исключениями, бывает только один раз. К этому позднему периоду истории галактики подавляющее большинство звезд уже миновало естественную «новую» стадию. Следовательно, была возможность переместить целые системы миров от опасных более молодых звезд и вывести их на узкие орбиты вокруг более старых светил. Огромные запасы энергии были потрачены на проведение нескольких таких операций. Был составлен героический план преобразования всего общегалактического сообщества посредством миграции к более безопасным звездам и ликвидации «лишних» миров, для которых не было свободного места.

Этот план был претворен в жизнь, но сведен на нет серией новых катастроф. Уже взорвавшиеся звезды взрывались снова и снова, стоило только окружить их кольцами планет. Более того – стали происходить катастрофы другого рода. Очень старые звезды, которые уже давно утратили способность взрываться, начали вести себя поразительно странным образом. У их фотосферы вырастал «хвост» раскаленной добела субстанции, который, по мере вращения планеты, двигался в пространстве огненным смерчем. Иногда этот огненный «хобот» испепелял жизнь на всех планетах. Иногда путь смерча не совсем совпадал с орбитой и тогда гибель обходила стороной некоторые планеты. Но во многих случаях, если «хоботу» не удавалось испепелить все миры с первого раза, он постепенно, уже более точно совмещал свой курс с орбитой, уничтожая уцелевшие планеты.

Очень скоро стало ясно, что если не приостановить эти два вида звездной активности, они подорвут сами основы цивилизации и, возможно, вообще уничтожат жизнь во всей галактике. Знания астрономов не дали никакого ключа к пониманию этой проблемы. Теория звездной эволюции выглядела совершенной, но эти конкретные события в нее не вписывались.

Тем временем, Содружество Миров занялось осуществлением операции по управляемым взрывам звезд, еще не прошедших «новую» стадию. Оно надеялось таким образом сделать их относительно безопасными, а затем снова использовать в качестве солнц. Но поскольку все звезды стали одинаково опасными, эту работу пришлось прекратить. Вместо этого, начались приготовления по получению от погасших звезд необходимого для жизни излучения. Управляемый распад атомов, должен был, по крайней мере на время, превратить их в подходящие солнца. К сожалению, эпидемия «огненных хвостов» ширилась очень быстро. Одна за другой гибли системы живых миров. Отчаянные усилия исследователей дали результат: наконец-то был изобретен способ отвода огненного «хобота» с орбиты. Но метод этот был очень далек от совершенства. Более того, если даже он приводил к успеху – у солнца рано или поздно вырастал новый «хвост».

Ситуация в галактике очень быстро менялась. Доселе галактика обладала несметными запасами звездной энергии, но теперь эта энергия хлестала из нее, как дождь из грозовой тучи. Хотя один взрыв не мог серьезно подорвать жизнеспособность звезды, новые взрывы по мере их повторения ослабляли звезду все больше и больше. Многие молодые звезды совершенно «обветшали». Огромное количество звезд миновало пик своего существования; очень многие были лишь тлеющими углями или не отбрасывающим света пеплом. Кроме того, значительно уменьшилось количество разумных миров, поскольку, несмотря на все изобретательные средства защиты, «смертность» по-прежнему была очень высока. Уменьшение количества разумных миров имело очень серьезные последствия, поскольку Галактическое Содружество Миров представляло собой стройную организацию. В определенном смысле, это было не столько сообщество, сколько «мозг». Катастрофа почти полностью отключила определенные «мозговые центры» высшего порядка и в значительной степени ослабила весь «мозг». Кроме того, она нанесла серьезный ущерб телепатической связи между системамимиров, заставив каждую систему сосредоточиться на решении неотложной задачи защиты от нападения собственного солнца. Коллективный разум Содружества Миров прекратил функционировать.

Эмоциональный настрой разумных миров также изменился. Стремление к космической «утопии» исчезло, а вместе с ним исчезло и стремление завершить духовное развитие посредством полной реализации способности к познанию и творчеству. Теперь, когда гибель казалась неотвратимой и относительно близкой, росло стремление к религиозному примирению с судьбой. Если раньше желание познать далекий космический идеал было главной движущей силой всех пробудившихся миров, то теперь это желание казалось экстравагантным и даже нечестивым. Да как могут эти ничтожные создания – пробудившиеся миры – тянуться к познанию всего космоса и божества! Им следует всего лишь хорошо исполнять отведенную им в этой пьесе роль и принять свой трагический конец с богоугодным спокойствием и облегчением.

Это настроение экзальтированной отрешенности, вполне уместное перед лицом неизбежной катастрофы, быстро изменилось в результате нового открытия. В определенных кругах уже давно зрело подозрение, что «ненормальная» активность звезд была далеко не бессмысленной: звезды были живыми существами и стремились избавиться от планет – «паразитов». На первый взгляд, это было фантастическое предположение, но постепенно до всех дошло, что ненормальная активность звезды сразу же прекращается с окончательной гибелью ее планетной системы. Конечно же, можно было предположить, что по какой-то непонятной, но чисто механической причине, взрыв или огненный смерч генерируются самим присутствием большого количества планетных колец. Физики-астрономы не смогли объяснить, какой механизм дает такой результат.

Тогда были начаты телепатические исследования, целью которых были проверка теории «разумности звезд» и, по возможности, установление контакта с мыслящими звездами. На первых порах исследования не дали никакого результата. Разумные миры не имели ни малейшего представления о том, как им следует связываться с разумом, который, если он вообще существовал, представлял собой нечто непостижимо иное. Почти не было никаких сомнений в том, что в образе мышления разумных миров нет ничего, сходного с какими-либо факторами мышления звезд, что могло бы послужить средством установления контакта. Разумные миры использовали все свое воображение, они изучили все, так сказать, «потаенные» закоулки своего разума, они перевернули все вверх дном в поисках ответа – но все было напрасно. Теория «разумности звезд» начала казаться невероятной. Миры снова принялись искать утешение и даже удовольствие в смирении.

Тем не менее, несколько систем миров, специализировавшихся в области психологии, продолжали упорствовать в своих исследованиях, уверенные в том, что если им удастся наладить общение со звездами, то можно будет достичь взаимопонимания и согласия между двумя великими разумными уровнями одной галактики.

Наконец, желанный контакт с разумными звездами был установлен. И произошло это не в результате самостоятельных усилий разумных миров, а, отчасти, благодаря посредничеству другой галактики, в которой разумные миры и звезды уже начали понимать друг друз.

Образ мышления звезд был настолько чужд даже разуму, полностью пробудившихся миров, что разобраться в нем они могли с большим трудом. А для меня, ничтожной человеческой личности, даже самые понятные его черты теперь являются совершенно непостижимыми. Тем не менее, я должен сделать все, что в моих силах, чтобы растолковать самый простой аспект разума звезд, потому что это просто необходимо для продолжения моего повествования. Свой первый контакт со звездами разумные миры установили на высших планах ощущений светил, но я не буду следовать хронологическому порядку этих открытий. Вместо этого я начну с описания природы звезд, которая стала лишь отчасти понятной только после того, как общение между мирами и звездами было уже довольно хорошо налажено. Читателю будет легче понять умственную жизнь звезд, если ему преподнести ее в категориях биологии и физиологии звезд.

3. Звезды

Лучше всего рассматривать звезды, как живые организмы, но организмы чрезвычайно оригинальные с физиологической и психологической точки зрения. Внешний и средний слой зрелой звезды состоят из «тканей», сплетенных из потоков раскаленных газов. Эти газообразные ткани живут и поддерживают сознание звезды, перехватывая часть огромного потока энергии, хлещущего из плотной и бешено активной сердцевины звезды. Один из живых слоев, наиболее близко расположенный к сердцевине, представляет собой некое подобие пищеварительного органа, преобразующего «сырую» радиацию в формы, необходимые для жизнедеятельности звезды. За перерабатывающим слоем располагается своего рода координирующий слой, который можно считать «мозгом» звезды. Наиболее удаленные от центра слои, в том числе и корона, реагируют на чрезвычайно слабые раздражители космической окружающей среды, на свет соседних звезд, на космические лучи, на удары метеоров, на приливы и отливы давления, вызванного гравитационным воздействием планет и других звезд. На раздражители такого рода четко реагировали странные газообразные ткани органов чувств, которые классифицировали их и передавали информацию координирующему «мыслящему» слою.

Хотя чувственное восприятие звезды не имело ничего общего с нашим, оно оказалось вполне доступным для понимания. Нам не пришлось особо напрягаться, чтобы телепатически проникнуть в ощущения звезды – покалываний, поглаживаний, пощипываний и световых бликов, исходящих от галактической окружающей среды. Как это ни странно, но хотя само тело звезды представляло собой невероятно сверкающий объект, этот исходящий от нее свет не производил никакого впечатления на ее органы чувств. Они видели только слабый свет других звезд. Благодаря этому, звезда была способна видеть мерцающие вокруг нее созвездия, разбросанные по небу, которое ей виделось не черным, каким оно видится человеку, а окрашенным космическими лучами, не улавливаемыми человеческим глазом. И сами звезды виделись друг другу в разном цвете, соответственно своему возрасту и типу.

Но если с чувственным восприятием звезды мы разобрались довольно легко, то двигательный аспект ее жизни поначалу оставался для нас совершенно непостижимым. Мы должны были приучить себя к совершенно новому виду физической активности. Нормальная самостоятельная двигательная активность звезды, на первый взгляд, ничем не отличается от нормального физического движения, изученного нашей наукой – движения относительно других звезд и галактики в целом. О звезде следует думать, как о существе, смутно осознающем гравитационное воздействие всей галактики и более четко осознающем «рывки» его ближайших соседей; хотя это воздействие было, как правило, слишком слабым, чтобы его можно было обнаружить с помощью инструментов, созданных человеком. На это воздействие звезда реагирует осмысленными движениями, которые астрономам маленьких разумных миров кажутся чисто механическими; но сама звезда безусловно и справедливо считает эти движения свободным осмысленным выражением своей психологической природы. По крайней мере, проведенные Галактическим Содружеством Миров исследования заставили нас прийти к такому почти фантастическому заключению.

Следовательно, нормальные ощущения звезды состоят в восприятии ею космической окружающей среды и в постоянных осмысленных изменениях ее тела и его положения относительно других звезд. Смена положения состоит, конечно, из вращения и перемещения. Следовательно, двигательную активность звезды следует воспринимать, как танец или фигурное катание, исполняемые на высшем уровне мастерства в соответствии с «идеал-принципом», проникающим в сознание звезды из глубин ее природы и по мере созревания разума светила принимающем более четкие очертания.

Этот «идеал-принцип» не доступен пониманию людей. Ясно лишь одно: на практике он проявляется, как хорошо известный физический принцип «наименьшего действия», ели следования курсом, на который оказывается наименьшее гравитационное и другое воздействие. Звезда, используя электромагнитное поле космоса, добровольно следует этим идеальным курсом с такими же вниманием и осторожностью, с какими водитель ведет свой автомобиль по забитой другими машинами извилистой дороге или с какими балерина выполняет самые сложные па, затрачивая при этом минимум энергии. Почти с полной уверенностью можно сказать, что звезда воспринимает свое физическое поведение, как блаженную, восхитительную и всегда успешную погоню за идеальной красотой. Разумные миры смогли установить это, благодаря своим собственным эстетическим ощущениям. Собственно, посредством именно этих ощущений они и установили свой первый контакт с разумом звезд. Но истинное восприятие эстетической или религиозной правоты таинственного канона, безоговорочно принятого звездами, оставалось недоступным пониманию разумных миров. Они должны были принять его, так сказать, как данность. Этот эстетический канон, несомненно, являлся своеобразным символом некой духовной интуиции, не укладывавшейся в рамки умственного развития разумных миров.

Жизнь отдельной звезды – это не только движение. В каком-то смысле, в ее жизни присутствуют и культура, и духовность. В каком-то смысле звезда воспринимает другие звезды, как разумные существа. Скорее всего, это взаимное восприятие является интуитивным и телепатическим, хотя можно предположить, что оно постоянно поддерживается данными, полученными в ходе наблюдений за поведением других звезд. Из психологических взаимоотношений звезд происходит целый мир общественных взаимоотношений, которые были настолько непонятны разумным мирам, что о них практически ничего нельзя сказать.

Я думаю, есть основания полагать, что осмысленное поведение звезды-индивидуума определяется не только строгими канонами танца, но также и желанием сотрудничать с другими звездами. Можно с уверенностью сказать, что звезды связаны между собой общественными отношениями. Эти отношения напомнили мне отношения в оркестре, состоящем из музыкантов, полностью сосредоточенных на решении общей задачи. Вероятно (хотя в этом нельзя быть уверенным), каждая звезда, исполняя свою конкретную тему, руководствуется не только эстетическими или религиозными мотивами, но и желанием дать своим партнерам любую возможность для самовыражения. Если это так, то каждая звезда воспринимает свою жизнь не только, как полное достижение идеальной красоты, но и как проявление абсолютной любви. Однако, неразумно было бы приписывать звездам привязанность и дружбу в человеческом понимании этих категорий. С уверенностью можно сказать только одно: более неверно было бы отрицать наличие у них способности любить друг друга, чем утверждать это. Телепатические исследования позволили сделать предположение, что звезды испытывают ощущения абсолютно иного плана, чем ощущения разумных миров. Говорить о том, что звезды имеют «мысли» или «желания», значит примитивно «очеловечивать» светила, но описать их ощущения в иных категориях просто невозможно.

Умственная жизнь звезды почти наверняка является прогрессом от смутного детского мышления до четкого зрелого сознания. Все звезды, как старые, так и молодые, в умственном смысле являются «ангелами», поскольку они добровольно и с удовольствием совершают только те деяния, которые им представляются праведными. Большие разреженные молодые звезды, хотя и безукоризненно исполняют свою партию в общегалактическом танце, отличаются от своих более опытных старших собратьев духовной наивностью и некоторой ребячливостью. Следовательно, хотя звезды и не ведают греха, то есть не следуют заведомо неверным курсом во имя достижения заведомо неблаговидной цели, – они, тем не менее, могут проявлять невежество и, в силу этого, отклоняться от идеального курса, точно известного звездам, обладающим более зрелым мышлением. Но эти «отклонения» молодых звезд воспринимаются более развитыми в умственном отношении звездами, как фактор, присутствие которого в общегалактическом танце весьма желательно. С точки зрения естественных наук разумных миров, поведение молодых звезд является, разумеется, естественным отражением природы молодости; поведение старых звезд – природы зрелости. Но самое удивительное: физическая природа звезды на любой стадии ее развития отчасти является отражением телепатического воздействия других звезд. Этот факт ускользнул от внимания физиков всех времен и народов. Ученые невольно выводят индуктивные физические законы звездной эволюции из данных, которые являются выражением не только обычного физического, но и незаметного психического воздействия звезды на звезду. – В начале истории космоса первое «поколение» звезд было вынуждено самостоятельно пробираться от детства к зрелости. Последующие «поколения» уже имели в своем распоряжении опыт «стариков» и потому могли более быстро и полноценно переходить от смутного к абсолютно ясному осознанию самих себя, как духовных существ, и духовной вселенной, в которой они обитают.

Почти с полной уверенностью можно сказать, что звезды, выделившиеся из первичной туманности в более поздний период истории галактики, развивались (или будут развиваться) более быстрыми темпами, чем звезды первого «поколения». В звездном сообществе считалось, что в положенный срок самые молодые звезды достигнут зрелости и такого уровня духовного озарения, какой и не снился их старшим товарищам.

Есть основания говорить о том, что все звезды испытывают две всепоглощающие страсти: стремление идеально исполнить свою партию в общем танце и полностью понять природу космоса. Последняя страсть была тем фактором в мышлении звезд, который был наиболее понятен разумным мирам.: Жизнь звезды достигает своего пика, когда она минует долгую фазу юности, – период, когда астрономы называют ее «красным гигантом». Когда этот период заканчивается, она быстро съеживается до карликовых размеров нашего нынешнего солнца. Похоже, что этот физический катаклизм сопровождается значительными переменами в образе мышления. Хотя с этого момента звезда исполняет менее заметную роль в общегалактическом танце, она обретает более ясное и проницательное сознание. Сам по себе ритуал звездного танца интересует ее меньше, чем его предполагаемое духовное значение. После этой очень долгой фазы физической зрелости наступает еще один кризис. Звезда съеживается до такого маленького и невероятно плотного состояния, что наши астрономы называют ее «белым карликом». Ее мышление в этот кризисный период оказалось почти недоступным для разумных миров. Кризис представляет собой волну отчаяния и появление новых надежд. С этого момента разум звезды отличается пугающе негативным мышлением, холодной и даже циничной надменностью, которая, как мы подозревали, была лишь внешним проявлением какого-то ужасного внутреннего потрясения. Как бы там ни было, но старая звезда продолжает старательно исполнять свою партию в общем танце, однако с совершенно другим настроением. Уходят эстетические порывы юности, и более спокойное, но настойчивое стремление к вершинам мудрости. Возможно, что с этого момента звезда довольствуется достигнутым, каким бы оно не было, спокойно и мудро наслаждается окружающей ее вселенной. Это были всего лишь предположения – у разумных миров никогда не было возможности проверить, почему разум звезд не поддается их пониманию: из-за более высокого уровня развития или из-за непонятного смятения духа.

Период старости длится довольно долго. Звезда постепенно теряет энергию, а в умственном смысле все больше уходит в себя, пока полностью не погружается в непроницаемый транс одряхления. В конце концов, ее свет полностью гаснет, а мертвые ткани разлагаются. С этого момента, она продолжает двигаться в пространстве бессознательно, а ее движение вызывает отвращение у ее собратьев, еще обладающих сознанием.

Такова в очень общих очертаниях обычная жизнь средней звезды. Но существует много разновидностей звезд. Ибо они отличаются друг от друга размерами и составом, а, возможно, и уровнем психологического воздействия на своих соседей. Одним из самых распространенных эксцентрических видов является двойная звезда – два огромных огненных шара, вальсирующих в пространстве. В некоторых случаях они практически касаются друг друга. Как и все звезды, эта парочка связана идеальными, ангельскими отношениями. И все же невозможно с уверенностью сказать, какие именно отношения связывают два светила: испытывают ли они то, что было бы уместно назвать любовью, или же они рассматривают друг друга исключительно как партнеров по решению общей задачи. Проведенные исследования позволили сделать бесспорный вывод, что эти два существа двигаются по своему извилистому пути с неким взаимным удовольствием – удовольствием от тесного (в масштабах галактики) сотрудничества. Но любовь? О ней нельзя говорить с уверенностью. По прошествии определенного времени, сбросив скорость, две звезды вступают в настоящий физический контакт. А затем они сливаются, корчась от удовольствия и муки. Наступает фаза потери сознания, по окончании которой новая большая звезда создает новые живые ткани и занимает свое место в ангельской компании.

Эти странные переменные звезды оказались самым потрясающим из всех видов звезд. В образе мышления этих звезд, отличающихся большей длительностью жизни, порыв сменяется спокойствием в полном соответствии с их физическим ритмом. Это все, о чем можно говорить с уверенностью.

Одно событие, которое случается в жизни-танце только у очень незначительного количества звезд, имеет большое психологическое значение. Две, а иногда и три звезды сближаются и протягивают друг другу огненные нити. В самый момент этого «поцелуя бабочки», – перед распадом нити и рождением планет, каждая звезда, скорее всего, испытывает острое, хоть и непонятное человеку, физическое удовольствие. По-видимому, благодаря этому ощущению, звезды обретают особенно четкое представление о единстве тела и духа. Однако «девственные» звезды, не испытавшие этого блаженства, похоже, и не стремятся нарушить священные каноны танца, чтобы получить такую возможность. Они с ангельским смирением исполняют порученные им партии и наблюдают за экстазом обласканных судьбою подруг.

Описывать мышление звезд – значит описывать непостижимое с помощью вполне понятных, но обманчивых метафор, придуманных человеком. Этот метод еще более не надежен, когда он применяется для описания драматических отношений между звездами и разумными мирами. Именно под давлением этих отношений звезды впервые испытали чувства, хотя бы внешне похожие на человеческие. До тех пор, пока звездное сообщество было защищено от вмешательства разумных миров, каждый его член отличался безупречной нравственностью, пребывал в полном блаженстве от совершенства природы и духа сообщества. Даже дряхлость и смерть воспринимались совершенно спокойно, ибо считались неотъемлемой частью бытия. Каждая звезда желала не бессмертия, себе и обществу, а полной реализации звездной природы. Но когда разумные миры – планеты – начали, наконец, оказывать заметное влияние на энергию и движение звезд, в ощущениях светил появился новый, ужасный и непостижимый фактор. Попавшие под его воздействие звезды оказались в состоянии полного умственного смятения. Сами не понимая, что с ними происходит, они не просто совершали ошибки, – они стремились к этому. В сущности, они грешили. Несмотря на то, что они продолжали преклоняться перед добродетелью, они становились на неправедный путь.

Я сказал, что эти неприятности были беспрецедентными. Это не совсем верно. Что-то, отдаленно похожее на этот публичный позор, происходило в жизни почти каждой звезды. Но каждый «больной» ухитрялся сохранить свою «болезнь» в тайне до тех пор, пока ему не удавалось либо преодолеть ее, либо ликвидировать ее причину. Поистине было удивительно видеть, что эти существа, природа которых во многом была чужда и непонятна людям, по крайней мере в одном аспекте были поразительно похожи на людей.

Жизнь во внешних слоях молодых звезд отличалась также и присутствием паразитов – маленьких огненных организмов, размеры которых, как правило, не превышали размеров облака в земном небе. Иногда они достигали размеров Земли. Эти «саламандры» питались либо энергией звезды, как это делали органические ткани светила, либо самими этими органическими тканями. Здесь, как и везде, действовали законы биологической эволюции и можно было ожидать появления расы разумных огненных существ. Даже если жизнь саламандр и не достигала этого уровня, ее воздействие на звезду проявлялось в болезнях ее оболочки, органов чувств или даже в болезнях более глубоко расположенных тканей светила. Именно тогда звезда испытывала ощущения, имевшие что-то общее с человеческими страхом и стыдом, и совершенно по-человечески старалась скрыть свою болезнь от телепатии своих собратьев.

Раса саламандр никогда не имела возможности установить свое господство в этом огненном мире. Рано или поздно, эти существа становятся жертвами либо естественных катастроф, либо внутренних раздоров, либо самоочищения их могучего «хозяина». Многие выживают, но становятся относительно безвредными, отличающимися только некоторой неискренностью в отношениях друг с другом и способными привести звезду лишь в слабое раздражение.

В звездном обществе о саламандрах-паразитах ничего не говорили. Каждая звезда считала себя единственной «больной» и единственной «грешницей» в галактике. Это было единственное, да и то косвенное воздействие, которое паразиты оказали на жизнь звезд. Каждая звезда, испытав тайное ощущение порочности, начинала еще больше ценить совершенство звездного сообщества.

Но когда на орбиты и энергию звезд стали оказывать серьезное воздействие разумные миры, то результатом был уже не тайный порок, а скандал в обществе. Любой звезде было ясно, что «грешницы» нарушают каноны танца. Первые отклонения такого рода были встречены с непониманием и ужасом. Среди девственных звезд стал шириться слух, что если результатом столь высоко ценимых межзвездных контактов было это позорное нарушение канонов, то, наверное, и сам этот процесс является грехом. Отклонившиеся от своего курса звезды возразили, что они являются не грешницами, а жертвами непонятного воздействия, которое на них оказывают какие-то вращающиеся вокруг них крупинки. Но втайне они сами не верили этому объяснению. Может быть, они в своем восторженном полете от звезды к звезде все же нарушили все каноны танца? Более того, они подозревали, что стоит им только сильно захотеть, и они смогут собраться с силами, справиться с вызвавшими скандал в обществе отклонениями и снова придерживаться верного курса, невзирая ни на какие внешние раздражители.

Тем временем, разумные планеты набирали силу. Паразиты смело управляли солнцами в своих корыстных целях. Разумеется, звездному сообществу сошедшие с курса звезды казались опасными сумасшедшими. Как я уже говорил, кризис наступил, когда миры отправили свою первую экспедицию к соседней галактике. Запущенная звезда пришла в ужас от своего маниакального поведения и отреагировала единственным известным ей способом. С помощью взрыва она перешла в «новое» состояние, тем самым успешно уничтожив планеты. С точки зрения звезд-ортодоксов этот поступок был смертным грехом, являлся богохульным вмешательством в установленный богом порядок. Но он дал желаемый результат, и другие отчаявшиеся звезды последовали этому примеру.

Затем последовал ужасный век, который я уже описал с позиции Содружества Миров. С точки зрения звезд он был не менее ужасным, потому что положение звездного сообщества стало отчаянным. Исчезли былые красота и совершенство. «Царство Божье» превратилось в место, где царили ненависть, упреки и отчаяние. Многие молодые звезды превратились в преждевременно повзрослевших и разочарованных карликов, а большинство старых звезд одряхлело. Строгая хореография превратилась в хаос. Сохранилось старое преклонение перед канонами танца, но был утрачен смысл этих канонов. Потребность в немедленном действии оттеснила духовную жизнь на второй план. Более того, былая наивная вера, как молодых, так и старых звезд в совершенство космоса и праведность создавшей его силы уступила место безысходному отчаянию.

4. Галактический симбиоз

Таково было состояние дел, когда разумные миры впервые попытались установить телепатический контакт с разумными звездами. Нет нужды описывать фазы превращения простого контакта в неуклюжий и ненадежный вид связи. Постепенно звезды должны были начать осознавать, что имеют дело не с простыми физическими силами и не с дьяволами, а с существами, природа которых только внешне была совершенно иной, но в основе своей была тождественна их природе. В ходе наших телепатических исследований мы смутно ощущали ширившееся в звездном сообществе удивление. Постепенно в этом сообществе сформировались два мнения, две политики, две партии.

Одна из партий была убеждена в неискренности разумных планет, ибо, по ее мнению, существа, вся история которых наполнена грехом, враждой и побоищами, по сути своей являются дьяволами – и начать с ними переговоры – значит накликать беду на свою голову. Эта партия, которая поначалу была партией большинства, настаивала на продолжении войны до полного уничтожения всех планет.

Партия меньшинства выступала за мир. Она утверждала, что планеты по-своему идут к той же самой цели, что и звезды. Она даже предположила, что эти маленькие существа, благодаря своему более разнообразному опыту и длительному знакомству со злом, могут обладать определенными познаниями, которых нет у звезд, этих падших ангелов. А потому не могут ли эти два вида создать величественное симбиотическое общество и достичь высшей цели для того и другого вида – полного пробуждения духа?

Большинство звезд далеко не сразу прислушалось к этому совету. Уничтожение планет продолжалось. Транжирилась драгоценная энергия галактики. Одна за другой гибли системы миров. Одна за другой истощались и впадали в забытье звезды.

Тем временем Содружество Миров придерживалось мирной политики. Оно не предпринимало никаких попыток воспользоваться энергией звезд, изменить орбиту или провести управляемые взрывы звезды.

Мнение звезд начало меняться. «Крестовый поход» разрушения замедлился, а потом и вовсе прекратился. Далее последовал период «изоляции», во время которого звезды сосредоточились на восстановлении порядка в своем обществе и оставили в покое своего бывшего врага. Потом начались робкие попытки братания планет со своими солнцами. Два вида существ настолько разных, что не могли постичь отличительные черты друг друга, все же были слишком здравомыслящими, чтобы предаваться примитивной межплеменной вражде. Они решили преодолеть все препятствия и создать некое сообщество. Вскоре уже каждая звезда хотела быть опоясанной искусственными планетами и создать некий «симпсихический» союз с окружающими ее спутниками. Ибо сейчас звездам было ясно, что «паразиты» могут многое дать им. Ощущения двух этих видов во многом дополняли друг друга. Звезды сохранили ангельскую мудрость их золотого века. Планеты блистали в аналитической работе, в микроскопических исследованиях, обладали преимуществом знания слабостей и страданий своих предков. Более того, звезды были потрясены тем, что их маленькие товарищи не просто безропотно, а с удовольствием принимают идею зла, как силы создавшей космос.

В положенный срок во всей галактике воцарилось симбиотическое сообщество звезд и планетных систем. Но поначалу это было больное общество, да и галактика выглядела бедновато. Только очень немногие из ее миллиарда звезд находились в расцвете сил. Планеты опоясали каждую способную быть солнцем звезду. Для создания искусственных солнц был ускорен распад атомов многих мертвых звезд. С другими обошлись более экономно. Были выращены или синтезированы особые расы разумных организмов, которые должны были заселить эти огромные небесные тела. Очень скоро на поверхности тысячи когда-то сиявших звезд кишели бесчисленные виды существ, создавших суровую цивилизацию. Эта цивилизация существовала, благодаря вулканической энергии огромных погасших светил. Маленькие, искусственно созданные, похожие на червяков существа усердно ползали по поверхности погасших звезд, где из-за сильной гравитации самыми большими возвышенностями были обычные камни. Гравитация была действительно настолько сильной, что маленькие тела этих червяков могли разрушиться в результате падения с высоты всего лишь в один сантиметр. Если не считать искусственного света, обитатели звезд жили в вечной тьме, которую смягчали только свет звезд, вулканических извержений и фосфоресцирование их собственных тел. Пробуренные ими под поверхностью звезды шахты вели к большим станциям фотосинтеза, направлявшим заключенную в светиле энергию на нужды жизни и разума. Разумеется, разумом в этих огромных мирах обладали не отдельные личности, а разумный «рой». Подобно насекомоподобным, эти маленькие создания в отрыве от роя были лишь обычными, руководствующимися инстинктами животными, живущими только одним желанием – вернуться в стадо.

Заселять мертвые звезды не было бы никакой нужды, если бы в результате войны количество разумных планет и количество солнц, способных дать жизнь новым планетным системам, не сократилось бы столь опасно почти до самого минимума, необходимого для сохранения полного разнообразия общегалактической жизни. Содружество Миров представляло собой сложную систему, в которой каждый элемент выполнял свою конкретную функцию. Поскольку «выбывших» членов нельзя было воскресить, то, естественно, возникла необходимость создать новые миры, которые, по крайней мере, приблизительно решали бы те же самые задачи.

Постепенно симбиотическое общество преодолело все огромные трудности реорганизации и начало сосредотачиваться на той цели, что является главнейшей целью всех пробудившихся разумных существ, – цели, достижению которой они неизбежно и с радостью отдают себя без остатка, ибо она присуща самой их природе. И потому симбиотическое сообщество основное внимание уделило дальнейшему пробуждению духа.

Но если раньше «ангельская» компания звезд и честолюбивое Содружество Миров надеялись решить эту задачу в масштабах не только своей галактики, а всего космоса, – то теперь они более скромно оценивали свои возможности. И звезды, и планеты поняли, что не только их родная галактика, но и вся галактическая рать космоса приближается к концу своей жизни. Если раньше источник физической энергии казался неистощимым, то теперь он все слабее питал корни жизни. Физическая энергия все равномернее распределялась по всему пространству космоса. Только в отдельных местах и с большим трудом разумные организмы умудрялись перехватить ее еще до того, как она утрачивала большую часть своего потенциала. Вселенная стояла на пороге физической дряхлости.

Следовательно, нужно было оставить все честолюбивые замыслы. О физических межгалактических путешествиях и речи быть не могло. Игра явно не стоила свеч, если учесть, что после минувших веков расточительства их осталось не так уж и много. Теперь никто без особой нужды не перемещался даже в пределах самой галактики. Планеты цеплялись за свои солнца. А солнца все больше и больше остывали. И по мере того, как они остывали, окружающие их планеты уменьшали свои орбиты, чтобы держаться поближе к источнику тепла.

Но если в физическом смысле галактика обеднела, то во многих других отношениях она являлась «утопической». Звезды и разумные миры создали абсолютно гармоничное симбиотическое сообщество. Вражда между этими двумя видами ушла в далекое прошлое. Оба вида полностью посвятили себя достижению общей цели. Их жизнь состояла из активного сотрудничества, дружеских споров и внимания к интересам друг друга. Каждый вид, в меру своих возможностей, вносил свой вклад в дело изучения космоса. Сейчас звезды умирали быстрее, чем раньше, и огромная армия зрелых звезд превратилась в огромную армию постаревших белых гномов. Когда они умирали, они завещали свои тела обществу, которое использовало их либо как резервуары ядерной энергии, либо как искусственные солнца, либо как планеты, заселенные расой разумных червей. К этому времени уже многие планетные системы были сосредоточены вокруг искусственных солнц. В физическом смысле подобная замена была вполне терпимой; но существа, привыкшие к умственной зависимости от живой звезды, теперь с отчаянием взирали на заменившую ее обыкновенную печку. Предвидя неминуемый распад симбиоза в масштабах всей галактики, планеты делали все, что было в их силах, чтобы впитать в себя «ангельскую» мудрость звезд. Но прошло еще несколько эпох, и планеты сами были вынуждены сокращать свою численность. Многим мирам уже не было места в кругу собратьев столпившихся вокруг остывающих солнц. Очень скоро умственные способности галактики, которые доселе с большим трудом поддерживались на самом высоком уровне, неизбежно должны были сокращаться.

Но галактика пребывала не в печали, а в веселом настроении. Благодаря симбиозу искусство телепатического общения получило значительное развитие. Наконец-то многочисленные виды духовных существ стали настолько тесно связаны общим озарением, что из их гармоничного разнообразия родился истинно общегалактический разум, мощь которого настолько же превышала умственные возможности звезд и разумных миров, насколько возможности последних превышали умственные способности населявших их индивидуумов.

Этот общегалактический разум, который представлял собой ни что иное, как разум каждой звезды, каждой планеты и каждого маленького организма, обогащенный знаниями и ощущениями всех своих собратьев и готовый к более тонкому восприятию, – этот разум понял, что жить ему осталось недолго. Оглянувшись на минувшие эпохи галактической истории, на канувшие в прошлое страны с их многолюдным и разнообразным населением, – разум нашей галактики понял, что он является порождением бесчисленных конфликтов, печали и несбывшихся надежд. Разум вспомнил все мучения, которым подвергался дух в былые времена, но эти воспоминания вызвали у него не жалость, а улыбку, подобную той, какую вызывают у взрослого человека воспоминания о невзгодах его детства. И в каждом из составляющих его разумов прозвучало: «Причиненные духу страдания кажутся абсолютным злом, но на самом деле они являлись незначительной платой за мое будущее пришествие. Мир, в котором они творились, в целом был праведным, милым и прекрасным. Ибо я есть рай, я есть вознаграждение за страдания мириадов своих прародителей, я есть то, чего желали их сердца. Ибо в течение оставшегося мне малого времени я вместе с равными мне космическими созданиями буду неустанно трудиться над тем, чтобы увенчать космос совершенным и радостным озарением, чтобы воздать Создателю Галактик, Звезд и Миров достойную его хвалу».

ГЛАВА 12 Чахлый дух космоса

Когда наша галактика оказалась, наконец, в состоянии провести полное телепатическое исследование космоса, она обнаружила, что жизнь в космосе находится в очень неустойчивом положении. К этому времени в космосе осталось очень немного молодых галактик – большинство галактик уже давно миновало пору своего расцвета. Мертвых и погасших звезд в космосе было гораздо больше, чем живых и светящихся. Во многих галактиках вражда между звездами и разумными мирами привела к еще более катастрофическим последствиям, чем в нашей галактике. Мир установился только после того, как обе воюющие стороны безнадежно деградировали. Однако в большинстве молодых галактик до этой вражды дело еще не дошло. Наиболее пробудившиеся духовные существа этих галактик старались просветить невежественные звездные и планетные сообщества, чтобы не допустить конфликта между ними.

Сейчас коллективный дух нашей галактики присоединился к небольшой, разбросанной в космосе, компании наиболее пробудившихся и развитых духовно существ-галактик, цель которых состояла в создании истинно космического сообщества, обладающего едиными разумом и духом, составными частями которых должны были быть разум и дух всех разнообразных миров и населяющих их индивидуумов. С помощью этого метода галактики надеялись обрести такие способности к творчеству и озарению, какие невозможно обрести на обычном галактическом плане.

Мы, исследователи космоса, уже собравшиеся вместе в коллективном разуме нашей галактики, со сдержанной радостью обнаружили, что теперь находимся в тесном единении с десятками других разумов-галактик. Сейчас мы (вернее «Я») ощущали медленное движение галактик, подобно тому, как человек ощущает движение своих собственных членов. Со своих десятков точек обзора «Я» наблюдал за «метелью» из миллионов галактик, струящихся и кружащихся, постоянно отдаляющихся друг от друга ввиду неумолимого «расширения» пространства. Но хотя размеры пространства увеличивались относительно размеров галактик, звезд и миров, – «моему», сложносоставному, разбросанному по галактике «телу» пространство казалось всего лишь большим сводчатым залом.

Изменилось и «мое» ощущение времени; ибо сейчас, как это уже было в начале моих приключений, целые эпохи пролетали, как одна минута. Я воспринимал всю жизнь космоса не как невероятно длительное и неторопливое шествие от очень далекого и непонятного источника к величественной и еще более далекой вечности, – а как короткую, головокружительную и безнадежную гонку со стремительно несущимся временем.

Увидев множество отсталых галактик, я показался самому себе одиноким разумным существом, заблудившимся в краю, населенном одними варварами и дикими животными. Загадочность, тщетность и ужас существования теперь терзали меня особенно жестоко. Ибо мне, духу этой маленькой группы пробудившихся галактик, оказавшейся в последний день жизни космоса в окружении невежественных и обреченных орд, казалось, что нет надежды на триумф в каком-нибудь другом месте. Мне казалось, что я охватил своим взглядом все пространство существования. Никакого «другого места» быть не могло. Я точно знал сумму космической материи. И хотя «расширение» пространства уже отдаляло галактики друг от друга со скоростью, превышавшей скорость света, телепатия по-прежнему связывала меня с любой точкой космоса. Многие мои составные части были физически отделены друг от друга непреодолимой пропастью, созданной непрерывным «расширением». В телепатическом смысле они по-прежнему представляли собой единое целое.

Я, коллективный разум десятков галактик, сейчас казался самому себе бесплодный искалеченным разумом всего космоса. Мое многослойное сообщество обязательно должно было расшириться и объять все бытие. В критический момент истории космоса полностью пробудившиеся существа обязательно должны были преодолеть все препятствия на пути к полному знанию и поклонению. Но это было невозможно. Ибо даже сейчас, на поздней стадии истории космоса, когда его физический потенциал был почти исчерпан, я добрался только до низших ступеней духовного роста. Если в умственном смысле я все еще был подростком, то мое космическое тело уже находилось в стадии распада. Я был эмбрионом, отчаянно пытавшимся разбить скорлупу космического яйца, желток которого уже начинал загнивать.

Когда я оглянулся на бесконечную дорогу эпох, то был удивлен не длительностью моего путешествия, в результате которого я оказался в своем нынешнем состоянии, а его поспешностью, суетливостью и даже непродолжительностью. Вглядываясь в самое начало истории космоса, когда из хаоса возникли туманности, а звезды еще не родились, – я по-прежнему не мог разглядеть никакого ясного источника. Я видел лишь тайну, такую же непостижимую, как и те, в которые упираются ничтожные обитатели Земли.

Когда же я попытался проникнуть в глубины своего существа, я также натолкнулся на непостижимую загадку. И если мое самосознание было на три степени пробуждения впереди самосознания человеческих существ, ибо оно перешло от самосознания индивидуума к самосознанию мирового разума, а от мирового разума – к общегалактическому, то есть «чахлому» космическому самосознанию, то глубины моей природы по-прежнему были для меня потемками.

И хотя мой нынешний разум вобрал в себя всю мудрость всех времен и миров, и хотя сама жизнь моего космического тела была жизнью мириадов совершенно разных миров и мириадов совершенно разных индивидуальных созданий, и хотя каждый день моей жизни был наполнен радостными и творческими событиями, – всё это было ничтожной малостью. Ибо меня окружала несметная рать не реализовавших себя галактик; и моя собственная плоть ужасно ослабла из-за смерти моих звезд; и века проносились мимо со смертоносной скоростью. Вскоре должны будут распасться ткани моего космического мозга. И тогда я неизбежно должен буду выйти из моего, пусть и несовершенного, но драгоценного состояния ясности мышления, и переходя от одной стадии к другой – второго детства разума, опуститься на уровень космической смерти.

Как это ни странно, но Я, познавший все пространство и время, считавший звезды, как овец в стаде и не пропустивший ни одной, Я – самое пробужденное из всех существ, Я – величие, во имя которого мириады существ всех времен отдали свои жизни, и которому поклонялись мириады других существ, – Я, потрясенный, сейчас должен был оглядываться по сторонам с тем неодолимым благоговейным страхом и немым поклонением, которые ощущает путешественник-землянин, оказавшийся звездной ночью посреди пустыни.

ГЛАВА 13 Начало и Конец

1. Назад к туманностям

Пробудившиеся галактики страстно хотели полностью использовать последнюю фазу их ясного сознания. Того же хотел и Я – несовершенный космический разум. И тут со мной произошло новое странное событие. В ходе своих телепатических исследований я натолкнулся на существо или существа, поначалу показавшиеся мне совершеннонепостижимыми.

Сначала я решил, что непреднамеренно вошел в контакт с существами субчеловеческого уровня, населяющими какую-то естественную планету на примитивной стадии развития, что-то вроде амебоподобных микроорганизмов, плавающих в первичном океане. Я улавливал только грубые плотские желания, вроде жажды накопления физической энергии, жажды движения и контакта, света и тепла.

Я раздраженно попытался отбросить эту бесполезную банальность. Но она продолжала преследовать меня, становясь все более навязчивой и четкой. Постепенно эти создания стали проявлять такую физическую активность, такое здоровье и такую уверенность в себе, какие не проявляло ни одно духовное существо с тех самых пор, как появились первые звезды.

Нет нужды в подробностях описывать тот путь, каким я, наконец, пришел к пониманию этого ощущения. Постепенно я обнаружил, что установил контакт не с микроорганизмами, и даже не с разумными мирами, звездами или галактиками, – а с разумными существами, населявшими большую туманность еще до того, как она распалась на звезды, образовавшие разные галактики.

Теперь я мог проследить их историю с того момента, как они впервые осознали себя, когда существовали в форме легких облачков газа, разлетевшихся в сторону в результате взрыва, бывшего актом Творения, – и до той поры, когда, создав из своей субстанции мириады звезд, они одряхлели и умерли.

В самой ранней фазе своего существования, когда в физическом смысле они были самыми разреженными облаками, их мышление было ничем иным, как смутным желанием действия и сонным ощущением бесконечно медленного уплотнения их чрезвычайно тонкой субстанции.

Я наблюдал, как они сжимаются в плотные шары с четкими контурами, затем в двояковыпуклые диски, украшенные яркими потоками и темными расщелинами. Когда облака сгустились, каждое из них обрело более цельную и органическую структуру. В результате этого, пусть и незначительного, сгущения их атомы стали оказывать друг на друга большее воздействие. Хотя, если принять во внимание их размеры, они находились так же далеко друг от друга, как звезды в космосе. Теперь каждая туманность была огромным озером слабого излучения, единой системой всепроникающих волн, распространяющихся от атома к атому.

А потом разум эти самых больших мегатерий, этих амебоподобных титанов стал выходить на уровень смутного единства ощущений. По человеческим меркам и даже по меркам разумных планет и звезд, ощущения туманностей были невероятно замедленными. Ибо из-за огромных размеров туманности и медленного прохождения волн, с которыми было физически связано ее сознание, – тысячелетие казалось ей неуловимым мгновением. Периоды, которые люди называют геологическими и которые вмещают в себя взлет и падение многих видов существ, для туманностей были тем же, чем для людей являются часы.

Каждая большая туманность воспринимала свое двояковыпуклое тело, как определенный объем, заполненный звенящими потоками. Каждая туманность жаждала реализации своего органического потенциала, жаждала ослабления давления физической энергии, медленно накапливавшейся внутри нее. И в то же самое время жаждала свободного выражения всех своих способностей к движению, и еще чего-то большего.

Но, несмотря на то, что эти первичные существа, как в физическом, так и в умственном смысле были странно похожи на населявшие планеты первобытные микроорганизмы, у них были весьма существенные отличия. По крайней мере, они проявляли характер, которого даже Я, рудиментарный космический разум, не замечал у микроорганизмов: у них была «воля» или «пристрастие», если, конечно, в данном случае можно употребить столь неуклюжую метафору.

Хотя эти существа даже в пору своего расцвета в Физическом и в интеллектуальном смысле были очень примитивными, они обладали определенным даром, который я вынужден назвать незамысловатым, но очень острым религиозным сознанием. Ибо этими существами правили две страсти, и обе, по своей сути, были религиозными. Туманности стремились, или, вернее, испытывали слепую страсть к единению друг с другом и слепое желание вернуться к источнику, из которого вышли.

Разумеется, вселенная, в которой они жили, была очень простой и нищей. И для них она была очень маленькой. Для каждой туманности космос состоял из двух вещей: ее собственного почти бесформенного тела и тел других туманностей. В этот начальный период истории космоса туманности располагались очень близко друг к другу, поскольку в то время объем космоса был мал относительно своих частей, будь-то туманности или электроны. В тот период туманности, которые современному человеку кажутся свободно парящими в небе птицами, толпились, если использовать ту же метафору, в очень тесном птичнике. Поэтому каждая туманность оказывала значительное воздействие на своих собратьев. И по мере того, как каждая туманность становилась более организованным, более прочным физическим единством, – она все более четко отличала изначальное движение своих волн от тех отклонений, которые возникали в результате воздействия ее соседей. И в силу способности, присущей ей с того момента, как она оторвалась от общего прародительского облака, она истолковывала это воздействие, как признак присутствия других разумных туманностей.

Итак, в пору своего расцвета, туманности смутно, но остро ощущали друг друга как отдельные существа. Они осознавали существование друг друга; но их общение было незначительным и развивалось очень медленно. Как сидящие в разных камерах заключенные, которые уведомляют друг друга о своем существовании, перестукиваясь по стенам, и даже могут со временем создать примитивную систему сигналов, – так и туманности сообщали собратьям о своем присутствии, оказывая на них гравитационное воздействие и озаряя себя длинными вспышками света. Даже в начальный период существования туманностей, когда они располагались поблизости друг от друга, – многие тысячи лет уходили на то, чтобы составить послание и многие миллионы – на его путь к адресату. В пору расцвета туманностей весь космос вибрировал от их бесед.

В начальный период бытия, когда эти огромные создания все еще были незрелыми и по-прежнему находилась близко друг к другу, все их беседы состояли исключительно из рассказов о себе. С детской непосредственностью они подробно рассказывали о своих радостях и печалях, о своих стремлениях, пристрастиях и капризах, о своем жгучем желании воссоединения друг с другом, желании быть, как сказали бы люди, едиными в Боге.

Но даже в начальный период, когда зрелых туманностей было еще очень немного, а большинство еще не обладало хоть сколько-нибудь ясным мышлением, – наиболее развитым из этих существ стало ясно: они не только не воссоединяются, а наоборот – неуклонно отдаляются друг от друга. Их физическое воздействие друг на друга ослабевало, и каждая туманность видела, как ее собратья тают вдали. Теперь послания шли еще дольше и, соответственно, еще дольше приходилось ждать ответа.

Если бы туманности были способны к телепатическому общению, то «расширение» вселенной не вызвало бы среди них никакой паники. Но эти существа были слишком примитивны, чтобы поддерживать друг с другом непосредственный умственный контакт. И потому обнаружили, что обречены на одиночество. И поскольку темп жизни был очень медленным, то им казалось, что, едва обретя друг друга, они уже вынуждены расставаться. С горечью они сожалели о своем детском невежестве. Ибо, достигнув зрелости, они не только познали страсть взаимного наслаждения, которую мы называем любовью, но и убежденность в том, что путь к общему источнику лежит через единение их разумов. Когда неизбежность одиночества стала очевидной, когда с таким трудом созданное сообщество этих наивных существ уже разваливалось из-за нарастающих трудностей в общении, когда наиболее удаленные туманности на большой скорости исчезали в пространстве, – каждая туманность была вынуждена приготовиться к тому, чтобы остаться с загадкой существования наедине.

Далее последовала эпоха (а для этих медленно живущих созданий – короткий отрезок времени), когда они пытались посредством управления своей плотью и духовной дисциплины прийти к тому высшему озарению, поиски которого присущи природе всех развитых существ.

Но сейчас возникла новая проблема. Некоторые из наиболее старых туманностей стали жаловаться на странную болезнь, которая мешала им медитировать. Внешние края их тонкой плоти начали завязываться в маленькие узелки, которые, в свою очередь, превратились в плотные яркие огненные зернышки. Между ними было лишь пустое пространство, если не считать нескольких заблудившихся атомов. Поначалу это заболевание вызывало не больше опасений, чем у человека вызывает сыпь на коже. Но со временем оно проникло в более глубоко расположенные ткани туманности и вызвало серьезное умственное заболевание. Напрасно обреченные существа пытались использовать болезнь во благо, восприняв ее, как посланное свыше испытание духа. На какое-то время они могли преодолеть болезнь, относясь к ней с героическим презрением. В итоге, она все равно сокрушала их волю. Теперь космос казался им царством бесполезных усилий и ужаса.

Теперь молодые туманности наблюдали, как, один за другим, их старшие товарищи утрачивали ясность мышления и физическое здоровье, что неизбежно заканчивалось погружением в сон, который люди называют смертью. Вскоре даже самым жизнерадостным созданиям стало ясно, что эта болезнь была не случайной, а изначально присущей природе туманностей.

Один за другим, небесные мегатерии гибли, уступая место звездам.

Глядя на эти события из своего далекого будущего, Я, рудиментарный космический разум, пытался дать знать умирающим туманностям далекого прошлого, что их смерть не только не была концом света, а, наоборот, являлась начальной стадией жизни космоса. Я надеялся утешить их, дав им определённое представление о большом и сложном будущем, о моем собственном окончательном пробуждении. Но общение с ними оказалось невозможным. Хотя в пределах своих примитивных ощущений они были способны на определенное мышление, в остальном они были практически идиотами. С таким же успехом человек мог пытаться успокоить умирающую зародышевую клетку, давшую ему жизнь, рассказом о своей будущей успешной карьере.

Поскольку попытка утешения оказалась тщетной, Я отбросил сострадание и удовлетворился наблюдением за окончательной гибелью сообщества туманностей. По человеческим меркам его агония была невероятно долгой. Она началась с распада самой первой туманности на звезды и закончилась (или закончится) спустя много времени после гибели последней человеческой расы, населявшей Нептун. Действительно, последняя туманность полностью утратила сознание только тогда, когда многие трупы ее собратьев уже превратились в симбиотические сообщества разумных звезд и миров. Для самих медленно живущих туманностей болезнь протекала невероятно быстро. Одно за другим, эти огромные религиозные создания оказывались лицом к лицу с коварным врагом и мужественно вели безнадежную борьбу до тех пор, пока смерть не одолевала их. Они так и не узнали, что их распадающаяся плоть давала начало более быстрой жизни мириадов звезд, что в разных местах космоса такие создания, как люди, вели свои несравненно маленькие, несравненное быстрые и несравненно богатые жизни, и что вся насыщенная событиями история этих существ уместилась в несколько последних беспокойных моментов жизни первобытных чудовищ.

2. Близится момент истины

Знакомство с жизнью туманностей глубоко тронуло ту начальную форму космического разума, которой я стал. Я терпеливо изучал эти почти бесформенные мегатерии, впитывая своим многослойным существом страсть их простой, но глубокой натуры. Ибо те целеустремленность и страсть, с которыми эти простые создания шли к своей цели, превосходили целеустремленность и страсть всех миров и звезд, вместе взятых. Я погрузился в их историю с таким живым воображением, что мысли этих существ обо Мне – космическом разуме – в определенном смысле изменили и меня самого. Рассматривая с точки зрения туманностей многосложность и запутанность живых миров, Я начал задумываться над тем, не были ли их бесконечные метания результатом как насыщенности существования, так и слабости духовного восприятия, как безмерной разнообразности потенциальных возможностей их природы, так и полного отсутствия какого-либо острого контролирующего ощущения. Если стрелка компаса слабо намагничена, она прыгает между западом и востоком, и требуется очень много времени, чтобы определить ее правильное направление. Более чувствительная стрелка сразу же указывает на север. Может быть, просто сама сложность любого разумного мира, состоящего из огромного количества маленьких и не менее сложных существ, привела к утрате духом чувства правильности направления? Может быть, простота и духовный порыв этих первых, самых больших созданий позволили им постичь те высшие ценности, до которых так и не смогли добраться разумные миры, несмотря на всю их сложность и изящество?

Нет! Каким бы великолепным не был образ мышления туманностей, мышление звезд и планет имело свои, присущие только ему, достоинства. И из всех трех вышеупомянутых типов мышления наибольшую ценность имеет именно он, поскольку ему одному доступно понимание двух других типов мышления.

Теперь я позволил себе поверить, что ввиду глубокого познания не только множества галактик, но и первой фазы жизни космоса. Я имею определенные основания считать себя начальной формой разума всего космоса.

Но «составляющие» меня пробудившиеся галактики по-прежнему были всего лишь ничтожным меньшинством от их общей численности. Посредством телепатии я помогал тем многочисленным галактикам, которые стояли на пороге умственной зрелости. Если бы я смог расширить космическое сообщество пробудившихся галактик с нескольких десятков до несколько сотен, тогда бы Я, коллективный разум, мог обрести такую силу, которая подняла бы меня с моего детского уровня умственного развития на уровень, близкий к уровню зрелости. Даже в моем нынешнем зачаточном состоянии мне было ясно, что Я созреваю для нового просветления; и что при определенном везении Я еще смогу добраться до того, что в этой книге получило название Создателя Звезд.

К этому времени, мое желание добраться до этой цели стало всепоглощающей страстью. Мне казалось, что я вот-вот сорву покров с источника и цели всех туманностей, звезд и миров, что сила, которой поклонялось столько мириадов существ, но которая не открылась ни одному из них, сила, к познанию которой слепо стремились все существа, представляя ее себе в образах бесчисленных божеств, – сейчас была почти готова открыться мне, чахлому, но набирающему силу духу космоса.

Я, сам являвшийся объектом поклонения сонмов моих маленьких составных частей, достигший высот, о которых они даже и мечтать не могли, сейчас был полностью подавлен ощущением своей ничтожности и своего несовершенства. Но неодолимая сила скрытого присутствия Создателя Звезд уже полностью подчинила меня себе. Чем выше я поднимался по тропе духа, тем более величественные вершины открывались передо мной. Ибо то, что сначала казалось мне высочайшей вершиной, оказывалось всего лишь ее подножием, за которым начинался настоящий подъем, круто уходящий в туман, покрытый льдом и ощетинившийся утесами. Мне ни за что не взобраться по этому отвесному склону, но я все же должен идти вперед. Неодолимое желание преодолело страх.

Тем временем, под моим воздействием незрелые галактики, одна за другой, достигли того уровня ясности мышления, который позволил им присоединиться к космическому сообществу и обогатить меня своими особенными впечатлениями. Но физическое одряхление космоса продолжалось. К тому времени, как половина галактик достигла зрелости, стало ясно, что очень немногим из оставшейся половины удастся добиться того же.

В каждой галактике осталось очень немного живых звезд. Что касается мертвых звезд, то некоторые из них использовались в качестве искусственных солнц и были окружены многими тысячами искусственных планет. Но большинство звезд покрылось твердой коркой и было заселено. Потом возникла необходимость эвакуации всех планет, поскольку искусственные солнца были слишком дорогостоящим источником энергии. Поэтому расы, населявшие эти планеты, одна за другой уничтожили сами себя, завещав материал своих миров и всю свою мудрость обитателям погасших звезд. Теперь космос, переполненный когда-то сверкающими галактиками, каждая из которых кишела сверкающими звездами, полностью состоял из трупов звезд. Эти темные зерна плыли в черной пустоте, словно тончайший дымок, поднимающийся над потухшим костром. Эти пылинки, эти огромные миры излучали слабое сияние искусственного освещения, созданного их последними обитателями, невидимое даже с ближайшей из безжизненных планет.

Самым распространенным из всех населявших звезды существ, был разумный «рой» микроскопических червей или насекомоподобных. Но существовало немало рас более крупных и очень любопытных созданий, адаптировавшихся к ужасной гравитации этих гигантских небесных тел. Каждое такое создание напоминало живое одеяло. Двигалось оно с помощью множества маленьких ножек, каждая их которых выполняла также функции рта. Эти ножки поддерживали тело, толщина которого не превышала двух с половиной сантиметров, хотя ширина его могла достигать двадцати метров, а длина – ста. Передняя часть тела была снабжена «руками» – манипуляторами, которые двигались с помощью собственных ног. Верхняя поверхность тела вся была изрешечена дыхательными порами. На ней же располагались и органы чувств. Между верхней и нижней поверхностями были зажаты органы обмена веществ и большой мозг. По сравнению с роями червей и насекомых эти, смахивавшие на требуху существа имели определенные преимущества: более прочное единство разума и более определенную специализацию органов. Но они были неуклюжими и менее приспособленными к подземной жизни, к которой, впоследствии, были вынуждены перейти все обитатели погасших звезд.

Поверхность этих огромных темных небесных тел с их невероятно тяжелой атмосферой и широкими океанами, на которых самый ужасный шторм выглядел обыкновенной рябью, вскоре была изрешечена укрытиями червей и насекомоподобных разных видов, и утыкана менее надежными постройками существ, смахивавших на требуху. Жизнь в этих мирах почти в точности соответствовала жизни в двумерном мире – «флатландии». Даже самые прочные из искусственных материалов были слишком хрупкими, чтобы обитатели этих миров могли себе позволить высокие постройки.

С течением времени внутреннее тепло погасших звезд было использовано полностью, и во имя спасения цивилизации возникла необходимость разложить на атомы твердую сердцевину этих небесных тел. В результате звездные миры стали превращаться в полые сферы, поддерживающиеся системой больших внутренних подпорок. Обитатели этих миров, а, вернее, приспособившиеся к новым условиям потомки прежних рас, забирались все дальше и дальше в глубь отдавших все свое тепло звезд.

Каждая раса, сидевшая в своем полом мире и физически изолированная от остальной части космоса, поддерживала космический разум с помощью телепатии. Эти расы были моей плотью. При неизбежном «расширении» вселенной, темные галактики уже на протяжении нескольких эпох удалялись друг от друга со скоростью, превышающей скорость света. Но этот чудовищный распад космоса производил на его последних обитателей гораздо меньшее впечатление, чем физическая изоляция звезд друг от друга, явившаяся результатом прекращения всякого звездного излучения и всех межзвездных путешествий. Расы, бродившие по галереям многих миров, поддерживали между собой телепатическую связь. Они хорошо знали друг друга во всем своем разнообразии. Вместе они поддерживали коллективный разум, с его знанием яркой и запутанной истории космоса, со всеми его безустанными усилиями, направленными на то, чтобы успеть достигнуть духовной вершины, прежде чем увеличение энтропии разрушит саму ткань цивилизации, неотъемлемой частью которой он являлся.

Таково было состояние космоса, когда он подошел к моменту истины и просветления, к которому, сами не осознавая того, стремились все существа всех времен. Трудно было предположить, что решить эту задачу, перед которой оказались бессильны бесчисленные блестящие цивилизации минувших эпох, должны были решить живущие в тесноте и нищете, экономящие последние крупинки энергии «существа последнего дня». Вот уж поистине – «черепаха обогнала зайца»! Несмотря на стесненные условия, своей жизни, они были в состоянии сохранять саму структуру космического сообщества и космического мышления. С помощью данной им от природы способности к озарению, они могли использовать мудрость прошлого для того, чтобы поднять свою мудрость на такой уровень, который и не снился мудрецам минувших эпох.

Момент истины космоса не был (или не будет) таковым в человеческом понимании этого слова; но по космическим меркам он, действительно, был лишь мгновением. Когда больше половины всей многомиллионной армии галактик стало полноправными членами космического сообщества и было ясно, что большего ждать не приходится, – наступил период вселенской медитации. Население тесных «утопических» цивилизаций занималось своими частными делами и отношениями, и в то же самое время на коллективном плане перестраивало всю структуру культуры космоса. Я не буду рассказывать об этой фазе. Скажу только, что каждая галактика и каждый мир придали своему разуму особую творческую функцию, с помощью которой каждый мир впитывал результаты труда всех других миров и галактик. К концу этого периода Я, коллективный разум, предстал в совершенно новом виде, словно только что выбравшаяся из куколки бабочка. На одно только мгновение, которое поистине было моментом истины космоса, я предстал перед Создателем Звезд.

В памяти человека, автора этой книги, не осталось ничего от пережитого много эпох тому назад момента, когда он был космическим разумом. Разве что обрывки воспоминаний о мучительной красоте и самом ощущении, которое привело меня к этой красоте.

И все же, я должен ухитриться рассказать об этом событии. Когда я думаю об этой задаче, у меня неизбежно возникает чувство своей полной некомпетентности. Лучшие умы человечества всех времен не смогли описать момент своего самого сильного озарения. Как же у меня хватает смелости браться за эту задачу? И все же я должен попытаться. Даже, рискуя в ответ получить заслуженные насмешки и презрение, я, пусть косноязычно, но должен рассказать о том, что видел. Если моряк с потерпевшего крушение судна на своем спасательном плотике беспомощно проплыл мимо островов потрясающей красоты, то вернувшись домой, он уже не сможет найти себе места. Культурные люди могут с презрением отмахнуться от его грубого произношения и плохой дикции. Ученые могут посмеяться над его неспособностью отличить реальность от иллюзии. Но он уже не может молчать.

3. Момент истины и после него

В момент истины космоса, Я, космический разум, оказался перед источником и целью всех смертных существ.

Разумеется, в этот момент я не воспринимал бессмертный дух – Создателя Звезд в категориях чувственного восприятия. Если говорить о чувственном восприятии, о, тут ничего не изменилось: я по-прежнему ощущал только густонаселенные полые сферы умирающих звездных миров. Но, благодаря тому, что в этой книге называется телепатией, я был способен на духовное восприятие. Я почувствовал непосредственное присутствие Создателя Звезд. Я уже говорил, что незадолго до этого мною овладело непреодолимое ощущение скрытого присутствия какого-то существа, отличного от меня, отличного от моего космического тела и осознающего разума, отличного от моих живых составляющих частей, отличного от сонмов отдавших все свое, тепло звезд. Но сейчас мысленный глаз увидел, как покров заколебался и стал полупрозрачным. Источник и цель всего сущего – Создатель Звезд – предстал передо мной в смутной форме существа, действительно отличного от моего осознающего «я», и, в то же время, находящегося глубоко внутри меня. В сущности, это было мое «я», только бесконечно большее, чем мое «я».

Мне показалось, что я увидел Создателя Звезд в двух аспектах: как особую, творящую форму духа, давшую жизнь мне, космосу, нечто, внушающее наибольший ужас, нечто более величественное, чем творчество, то-есть, установленное раз и навсегда совершенство абсолютного духа.

Бесконечно жалкие и банальные слова. Но в самом ощущении не было ничего жалкого.

Увидев эту бесконечность, то есть нечто, чего нельзя объять, Я, космический разум, цвет всех звезд и планет, – пришел в такой же ужас, в какой приходит дикарь при блеске молнии и раскатах грома. И когда я пал ниц перед Создателем Звезд, мой разум захлестнуло половодье образов. Вновь передо мной возникла несметная толпа выдуманных божеств всех времен, народов и миров – символов величия и нежности, безжалостной силы, слепого творчества и всевидящей мудрости. И хотя эти образы были ничем иным, как фантазиями сотворенных разумов, мне показалось, что каждый из них и все они, вместе взятые, действительно являются воплощением образа, оставленного Создателем Звезд на сотворенных им существах.

Когда я созерцал эту армию божеств, поднимавшуюся ко мне из разных миров, словно облако дыма, – в мой разум проник новый образ бессмертного духа. Этот образ был порожден моим космическим воображением, и в то же время чем-то большим, чем я сам. В памяти автора этой книги, человека, остались лишь обрывки этого видения, которое так потрясло и взволновало его, когда он был космическим разумом. И все же я должен стремиться поймать это ощущение в очень непрочную сеть слов.

Мне показалось, что я проделал путешествие во времени в обратном направлении до самого момента творения. Я наблюдал рождение космоса.

Дух был погружен в печальные раздумья. Будучи бесконечным и вечным, он сам ограничил себя конечным и временным бытием и сейчас размышлял о прошлом, которое ему не нравилось. Он был не удовлетворен каким-то творением в прошлом, мне неизвестным; и он был также неудовлетворен своей нынешней временной природой. Эта неудовлетворенность подтолкнула дух к новому творению.

И вот, в соответствии с возникшей в моем космическом разуме фантазией, абсолютный дух, ограничивающий себя во имя творчества, исторг из себя атом своего бесконечного потенциала.

Этот микрокосм нес в себе зародыш пространства, времени и всех видов космических существ.

Внутри этого точечного космоса многочисленные, но не исчисляемые, центры физической энергии, которые человек смутно представляет как электроны, протоны и прочее, – поначалу совпадали друг с другом. И они пребывали в состоянии покоя. В состоянии покоя находилась собранная в одной точке материя десяти миллионов галактик.

Затем Создатель Звезд сказал: «Да будет свет». И стал свет.

Представлявшие собой единое целое центры энергий излучали ослепительный свет. Космос взорвался, реализовав свой потенциал пространства и времени. Центры энергии разлетелись в разные стороны, словно осколки разорвавшейся бомбы. Но каждый центр сохранил память о едином духе целого и желание вернуться к нему; и каждый центр был отражением сущности всех остальных центров, разбросанных во времени и пространстве.

Перестав быть точечным, космос превратился в объем невообразимо плотной материи и сильного излучения, и постоянно расширялся. Он был спящим и бесконечно разъединенным духом.

Но сказать, что космос расширялся, все равно, что сказать – его члены сокращались. Центры абсолютной энергии, поначалу совпадавшие с точечным космосом, теперь сами генерировали космическое пространство, отделяясь друг от друга. Расширение космоса, как целого, было ничем иным, как сжатием его физических составляющих частей и его световых волн.

Хотя размеры космоса всегда были конечны, у него не было ни границ, ни центра его маленьких световых волн. Как у расширяющейся сферы отсутствуют границы и центр, так и у расширяющегося объема космоса отсутствовали границы и центр. Но если центром сферической поверхности является точка, расположенная вне этой поверхности – в «третьем измерении», то и центр объема космоса находился вне его – в «четвертом измерении».

Плотное взрывающееся огненное облако разбухло до размеров планеты, потом до размеров звезды, затем до размеров галактики, а следом и до размеров десяти миллионов галактик. И по мере своего разбухания оно становилось более тонким, менее ослепительным, менее беспокойным.

Затем космическое облако разрушилось в результате противоречия между его тенденцией к расширению и притяжению составляющих его частей. Оно развалилось на многие миллионы облачков, превратившись в рой огромных туманностей.

Некоторое время туманности располагались так же близко друг к другу, как тучи на грозовом небе. Но просветы между ними расширялись, пока они не стали такими же обособленными, как цветы на кусте, как пчелы в летящем рое, как птицы в мигрирующей стае, как корабли на море. Они удалялись друг от друга со все нараставшей скоростью; одновременно с этим каждое облако сжималось, превращаясь сначала в комок пуха, потом во вращающуюся линзу, а потом в хорошо нам знакомое кружение звездных потоков.

А космос все расширялся, и наиболее удаленные друг от друга галактики разлетались в разные стороны с такой скоростью, что ползущий черепашьим шагом свет космоса уже не мог преодолеть настояние между ними.

Но Я в своем воображении видел их все. У меня было такое впечатление, что все было освещено каким-то другим, внутренним, сверхкосмическим и сверхскоростным светом, источник которого находился вне пределов космоса.

Вновь, но уже в новом, холодном, всепроникающем свете, передо мной проходили жизни всех звезд, миров, галактических сообществ и моя собственная жизнь вплоть до этого самого момента, когда я предстал перед бесконечностью, которую люди называют Богом и представляют себе в образе, соответствующем их человеческим желаниям.

Сейчас Я и сам пытался представить этот бесконечный дух – Создателя Звезд, в образе, рожденном моей, пусть и космической, но все же смертной природой. Ибо сейчас мне показалось, что я неожиданно вышел за пределы трехмерного видения, свойственного всем созданиям и увидел физический облик Создателя Звезд. Я увидел, правда за пределами космического пространства, сияющий источник сверхкосмического света. Он представлял собой невыносимо яркую точку, звезду, солнце, более мощное, чем все солнца вместе взятые. Мне показалось, что эта лучезарная звезда была центром четырехмерной сферы, изогнутой поверхностью которой являлся трехмерный космос. Эта сверхзвезда, которая и была Создателем Звезд, была увидена мною, сотворенным ею космическим созданием, на одно короткое мгновение, прежде чем ее сияние не обожгло мои «глаза». И в это момент я понял, что действительно увидел истинный источник всего космического света, жизни и разума, а также еще многого другого, о чем Я не имел никакого представления.

Но этот образ, этот символ, постигнутый моим космическим разумом в результате стресса, вызванного непостижимым ощущением, – разрушился и трансформировался уже в самом процессе постижения, настолько неадекватен он был самому ощущению. Когда ко мне вернулось «зрение», я понял, что эту звезду, которая и была Создателем Звезд и постоянным центром всего бытия, Я воспринял, как глядящую на меня, ее творение, с высоты ее бессмертия. Когда Я увидел Создателя Звезд, Я раскрыл жалкие крылья своего духа и воспарил к нему только для того, чтобы обжечься, ослепнуть и рухнуть вниз. Мне представилось, что в момент моего видения все надежды всех смертных духовных существ на единение с бессмертным духом стали силой моих крыльев. Мне казалось, что Звезда, мой Создатель, должна наклониться мне навстречу, поднять меня и обнять своими лучами. Ибо мне показалось, что Я, дух стольких миров, цвет стольких эпох, был Космической Церковью, наконец-то достойной того, чтобы стать Божьей невестой. Но вместо этого я был обожжен, ослеплен и низвергнут ужасным светом.

Но не только физический нестерпимо яркий свет сокрушил меня в момент истины моей жизни. В этот момент я догадался, в каком настроении находился бессмертный дух, создавший космос, постоянно поддерживавший его жизнедеятельность и следивший за его развитием, полным мучений. Вот это открытие и сокрушило меня.

Ибо я столкнулся не с доброжелательностью, нежностью и любовью, а с совершенно другим духом. И Я сразу понял, что Создатель Звезд создал меня не для того, чтобы я был его «невестой», его любимым чадом, а с совсем другими намерениями.

Мне показалось, что он смотрит на меня с высоты своей божественности с пусть и страстным, но надменным вниманием художника, оценивающего свое завершенное произведение. Художника, спокойно наслаждающегося своим произведением, но заметившего, наконец, непоправимые недостатки изначальной концепции, и уже жаждущего нового творения.

Он исследовал меня со спокойствием мастера, отбрасывая все мои недостатки и обогащая себя теми моими немногими прекрасными чертами, которые Я обрел в ходе наполненных борьбою эпох.

Вне себя от ярости, я послал проклятье своему безжалостному творцу. Я крикнул, что его творение оказалось благороднее творца; что это творение любило и жаждало любви, даже от звезды, которая была Создателем Звезд. Но творец, Создатель Звезд, не любил и не нуждался в любви.

Но, как только Я, ослепший и страдающий, выкрикнул это проклятие, Я оцепенел от стыда. Ибо мне внезапно стало ясно, что добродетель творца отлична от добродетели творения. Ибо если творец возлюбит свое творение, он возлюбит только какую-то одну часть самого себя. Но творение, восхваляя творца, восхваляет недоступную творению бесконечность. Я понял, что добродетелью творения являются любовь и поклонение, а добродетелями творца являются способность к творению и бессмертие – недостижимая и непостижимая цель всех поклоняющихся творений.

И снова, но теперь уже пристыжено и восхищенно, Я обратился к своему создателю. Я сказал: «Мне более чем достаточно быть творением столь ужасного и столь очаровательного духа, возможности которого безграничны, природа которого недоступна пониманию даже разумного космоса. Мне достаточно быть сотворенным и на какое-то мгновение воплотить бессмертный, беспокойный, творящий дух. Мне более, чем достаточно быть использованным в качестве грубого наброска к какому-то совершенному творению».

И тут на меня снизошли странное спокойствие и странная радость.

Заглянув в будущее, я увидел свой упадок и свою гибель, но это не повергло меня в отчаяние, а лишь вызвало спокойный интерес. Я видел, как обитатели звездных миров все больше и больше истощали источники существования своих убогих цивилизаций. Они разложили на атомы столько внутренней материи звезд, что их миры были готовы развалиться. И некоторые небесные тела действительно треснули, что привело к гибели рас, обитавших в их полых внутренностях. Большинство цивилизаций не стало дожидаться критического момента и терпеливо разобрало свои небесные тела на куски, восстановив их в более маленьком размере. Одна за другой, звезды превратились в небесные тела, размером с планету. Размеры некоторых из них не превышали размеры луны. Их население уменьшилось в миллионы раз. Оно сохраняло внутри этих полых зерен только общий каркас цивилизации и вело все более скудное существование.

Взглянув в будущие эпохи из момента истины космоса, Я увидел существа, которые по-прежнему напрягали все свои силы, чтобы сохранить основы своей древней культуры; по-прежнему вели активную личную жизнь, постоянно находя в ней что-то новое; по-прежнему поддерживали телепатическое общение между мирами; по-прежнему, с помощью телепатии, делились всем, что у них было хорошего; по-прежнему поддерживали истинно космическое сообщество с его единым космическим разумом. Я увидел себя самого, сохраняющего со все большим трудом ясность сознания, борющегося с сонливостью и дряхлостью. Не для того, чтобы обрести какое-то прежде неизведанное величественное состояние, или принести еще один ничтожный дар к трону Создателя Звезд, а просто из жажды новых ощущений и верности духу.

Но я был не в силах остановить распад. Одна за другой, цивилизации были вынуждены сокращать численность населения до уровня, на котором уже было невозможно сохранять коллективное мышление расы. Цивилизация, как дегенерировавший мозговой центр, уже не могла выполнять свою роль в общекосмическом восприятии.

Глядя в будущее из момента истины космоса, Я увидел, как Я сам, космический разум, неуклонно приближаюсь к смерти. Но и в мою последнюю эпоху, когда все мои силы угасали, когда мое разлагающееся тело лежало тяжелой ношей на плечах моей иссякнувшей отваги, смутное воспоминание о былой ясности мышления по-прежнему утешало меня. Ибо Я смутно понимал, что даже в свою последнюю, наиболее убогую эпоху, Я нахожусь под пристальным, хотя и равнодушным взглядом Создателя Звезд.

По-прежнему вглядываясь в будущее с высоты своей абсолютной зрелости, Я увидел свою смерть – окончательный разрыв телепатических связей, от которых зависело мое существование. После этого несколько уцелевших миров жили в абсолютной изоляции и тех варварских условиях, которые мы, земляне, величаем цивилизацией. Затем дали трещину основы материальной цивилизации – разложение материи на атомы и фотосинтез. Иногда происходил случайный взрыв еще оставшихся небольших запасов материи, и мир превращался в быстро разбухающую, а потом исчезавшую в невероятной тьме сферу. Иногда цивилизация мучительно умирала от голода и холода. А потом в космосе остались только тьма да белые облачка пыли, которые когда-то были галактиками. Прошло бессчетное количество эпох. Постепенно каждое облачко пылинок сжималось в силу гравитационного воздействия друг на друга его частей; наконец, хотя дело и не обошлось без столкновений блуждающих зернышек, материя каждого облачка сконцентрировалась в один плотный комок. Давление внешней среды раскалил центр каждого комка добела, а иногда и до кипения. Но постепенно последние силы космоса покинули остывающие осколки, и в вечно «расширяющемся» космосе остались лишь камни да слабенькие потоки излучения, распространявшиеся во всех направлениях настолько медленно, что они уже не могли преодолеть расстояние между одинокими кусочками камня.

Между тем, поскольку все эти каменные сферы, когда-то бывшие галактиками, не оказывали друг на друга никакого физического воздействия, и на них не существовало разума, который мог бы поддерживать между ними телепатические контакты, – каждая такая сфера представляла собой отдельную вселенную. А поскольку каждая пустынная вселенная не претерпевала никаких изменений, то и время на ней тоже остановилось.

Поскольку это и был тот самый «вечный покой», Я вновь обратил свой усталый взор на момент истины, который был моим настоящим, а, вернее, моим недавним прошлым. И, напрягая всю силу своего зрелого разума, Я попытался более четко представить, что же Я увидел в этом самом недавнем прошлом. Ибо в тот момент, когда Я увидел ослепительную звезду, которая была Создателем Звезд, Я, на какую-то долю секунды, заметил в самом центре этого величественного существа открывающуюся странную перспективу: словно в вечных глубинах сверхкосмического прошлого и сверхкосмического будущего за одним космосом следовал другой, и так до бесконечности.

ГЛАВА 14 Миф о Творении

Путник, заблудившийся в тумане, пешком преодолевающий гористую местность, наощупь пробирается от скалы к скале, выбравшись из клубов тумана, может неожиданно оказаться на самом краю пропасти. У себя под ногами он видит равнины и холмы, реки и лабиринты городов, Море и острова. У себя над головой он видит солнце. Так и Я, в момент истины своей космической жизни, выбрался из тумана своей смертной природы и увидел другой космос, а за ним – еще один, а за тем – еще один, и так до бесконечности. И увидел Я все это при свете, который не только озаряет все сущее, но и дает ему жизнь. И туман тут же сгустился снова.

Вряд ли я смогу описать это странное видение, непостижимое не только для любого смертного разума, но и для разума космических масштабов. В настоящее время, я, жалкая человеческая личность, бесконечно далек от этого видения. Даже космический разум был потрясен увиденным. И если бы я ничего не сказал о моменте, увенчавшем мои приключения, я бы поступил вопреки самому духу всего своего предприятия. И хотя человеческий язык и даже человеческая мысль в силу самой своей природы не способны передать метафизическую истину, я должен ухитриться это сделать, пусть даже при помощи одних только метафор.

Я могу сделать только одно. Приложив все свои жалкие человеческие силы, я могу написать кое-что о том странном и потрясающем эффекте, который произвел на мое космическое воображение ослепивший меня свет. Сейчас я отчаянно пытаюсь вспомнить, что же он из себя представлял. Ибо ослепившее меня видение вызвало в моем разуме фантастическое отражение самого себя, эхо, символ, миф, безумную мечту, – жалкую, примитивную, не соответствующую действительности, – и все же, по моему мнению, имеющую определенное значение. Я должен рассказать этот жалкий миф, эту непритязательную притчу в том ее виде, в каком она сохранилась в моем простом человеческом разуме. Больше я ничего не могу сделать. Даже и это я не могу сделать так, как оно того заслуживает. Много раз в своем воображении я составлял описание своего сна, а потом отбрасывал его, как не соответствующее действительности. В предчувствии полного провала, я в очень общих чертах опишу только наиболее понятные его образы.

Один из аспектов моего видения явился в моем воображении в наиболее ошарашивающем и неадекватном виде. Мне представилось, что момент истины моей жизни, как космического разума, по сути включал в себя саму вечность, и что в пределах этой вечности находилось множество конечных, отличных друг от друга, эпизодов. Ибо, хотя в вечности присутствуют все времена, абессмертный дух, будучи совершенным, должен включать все достижения всех возможных творений, – этого не могло бы быть, если бы бессмертный и абсолютный дух не задумал и не осуществил всю длиннющую серию творений, породив смертные, конечные создания. Вечный, бессмертный дух создает время внутри вечности и помещает в него все свои творения.

В моей фантазии Создатель Звезд, вечный и абсолютный дух, бесконечно созерцал свои творения. Но, будучи также смертным и творческим аспектом абсолютного духа, он давал жизнь одному своему творению за другим во временной последовательности, соответствующей его собственному пути и росту. Каждому своему творению, каждому космосу, он давал свойственное только ему время, чтобы вся последовательность событий, происходящих в нем, могла рассматриваться Создателем Звезд не только изнутри космического времени, но также извне его, – из времени, соответствующем его собственной жизни и времени, в котором сосуществуют все космические эпохи.

Странная фантазия или миф, овладевшие моим разумом, предполагали, что смертный и творческий аспект Создателя Звезд был, по сути, развивающимся, пробуждающимся духом. Но при этом он должен был быть совершенным и непостижимым для человека. Мой разум, чрезмерно отягощенный сверхчеловеческим видением, не мог по-другому объяснить самому себе загадку творения.

В моей фантазии я был убежден, что Создатель Звезд как вечное существо – совершенен и абсолютен. Но в самом начале времени, соответствующем его творческому аспекту, он был божеством-ребенком, нетерпеливым, порывистым, могучим, но не всемогущим. В его распоряжении были все созидающие силы. Он мог создавать всевозможные вселенные, отличные друг от друга в физическом и умственном отношении. Но в своих действиях он был ограничен логикой. То есть, он мог установить самые удивительные законы природы, но он не мог, например, сделать так, чтобы дважды два стало пять. Кроме того, в начальной фазе существования ему мешала незрелость. Он пребывал в детском невежестве. Хотя бессознательный источник его разума, осознанно ищущего и творящего, был ничем иным, как его вечной сутью, – сознание его поначалу было полностью подчинено слепой жажде творения.

Вначале он тут же принялся испытывать свои возможности. Он выделил из себя с определенной целью, часть своей бессознательной субстанции, чтобы она стала орудием его искусства. Так он сделал себе множество игрушек – различные виды космоса.

Но бессознательная творящая субстанция Создателя Звезд сама была ничем иным, как вечным духом, – вечным и совершенным аспектом Создателя Звезд. Таким образом, даже в период его незрелости, когда он извлекал из своих глубин грубую субстанцию космоса она оказалась не бесформенной, а насыщенной определенными потенциальными возможностями: логическими, физическими, биологическими, психологическими. Иногда эти возможности вступали в противоречие с осознанной целью Создателя Звезд. Он не всегда мог найти им применение, не говоря уже о том, чтобы полностью реализовать их. Мне показалось, что его планам зачастую мешала сама структура созданной им системы; но она также предполагала появление все более и более плодотворных концепций. Моя фантазия уверяла меня, что Создатель Звезд постоянно учился у своего творения, и, стало быть, перерастая его, стремился к осуществлению более грандиозных планов. Вновь и вновь, забывая о завершенном космосе, он создавал новое творение.

Когда фантазия овладела моим разумом, то поначалу я неоднократно испытывал сомнения насчет цели, которую преследовал Создатель Звезд, занимаясь творением. Я просто не мог поверить, что вначале у него вообще не было четкой цели. И все же дело обстояло именно так: он только постепенно пришел к ее пониманию. У меня сложилось такое впечатление, что зачастую он творил наугад. Но с наступлением периода зрелости он захотел творить в полную силу, полностью реализовать потенциал своего орудия, создавая все более гармоничное разнообразие все более сложных произведений. И мне показалось, что, по мере того, как его цель становилась более четкой, у него появлялось желание создать такие вселенные, каждая из которых содержала бы какое-нибудь уникальное достижение в области познания и его выражения. Ибо достижения творения в области восприятия и волеизъявления явно были тем инструментом, с помощью которого сам Создатель Звезд, ступая по вселенным, как по ступеням, мог прийти к более ясному сознанию.

Итак, последовательно создавая свои творения, Создатель Звезд развивался от младенческой к зрелой божественности.

Таким вот образом, он, в конце концов, стал (с точки зрения вечного существа, каковым он и был в самом начале) основой и венцом всех вещей.

Моя фантазия, с типичным иррационализмом, свойственным всем фантазиям, представила мне вечный дух, как существо, которое одновременно является и причиной, и следствием бесчисленных сонмов смертных существ. И каким-то совершенно непостижимым образом, все смертное, будучи, по сути, плодом воображения абсолютного духа, являлось необходимым фактором существования самого этого духа. Не было бы смертного, не было бы и вечного духа. Но я не могу сказать, что на самом деле представляли собой эти запутанные отношения: какую-то важную истину или обычную игру воображения.

ГЛАВА 15 Создатель и его создания

1. Незрелое творение

Если верить фантазии, родившейся в моем разуме после испытанного мною момента истины, то тот конкретный космос, который Я стал считать «собой», не принадлежал ни к числу первых, ни к числу последних звеньев в длинной цепочке творения. Было похоже на то, что, в определенном смысле он является первой зрелой работой Создателя Звезд. Но, по сравнению с более поздними созданиями, в духовном отношении он во многом остался «подростком».

Хотя ранние творения просто выражают природу незрелой фазы Создателя Звезд, большей частью они располагаются в стороне от направления человеческой мысли, и поэтому сейчас я уже не могу описать их. В моей памяти осталось лишь смутное ощущение множественности и разнообразия творений Создателя Звезд. Тем не менее, некоторые их отличительные черты доступны пониманию человека, и о них следует рассказать.

Самый первый космос мое примитивное воображение явило как удивительно простую вещь. Мне представилось, что Создатель Звезд, по-детски рассерженный нереализованностью своих способностей, придумал и материализовал два свойства. С помощью этих двух свойств он и сделал себе первую игрушку – космос, представлявший собой прерывистый ритм, смену тишины и звука. Из этой первой барабанной дроби, предвестника тысячи творений, он с детским, но божественным усердием, развил что-то вроде «вечерней зари», – сложный меняющийся ритм. Потом, созерцая простую форму своего создания, он постиг возможность более сложного творения. Таким образом, самое первое из всех созданий само породило в своем создателе потребность, которую оно никак не могло удовлетворить. И Создатель Звезд-дитя завершил создание первого космоса. Рассматривая этот первый космос из вне космического времени, которое он генерировал, Создатель воспринял его, как одно сплошное, хоть и движущееся в одном направлении, настоящее. И когда он спокойно оценил свое произведение, то перестал обращать на него внимание и задумался над следующим творением.

Затем его буйное воображение порождало один космос за другим, и каждый был сложнее и насыщеннее предыдущего. Похоже, что на ранних стадиях творения его волновал только физический аспект субстанции, которую он материализовал из самого себя. Он совершенно не думал о ее психическом потенциале. Однако, в одном космосе, принадлежавшем к числу первых творений, модели физического качества, с которыми забавлялся Создатель Звезд, имитировали индивидуальность и жизнь, которой они, на самом деле, не обладали. А может все-таки обладали? С уверенностью можно сказать только одно: в более позднем творении настоящая жизнь проявилась самым странным образом. То был космос, который Создатель Звезд физически воспринимал примерно так же, как люди воспринимают музыку. Этот космос был насыщен разнообразнейшими качествами. Создатель Звезд-дитя с наслаждением забавлялся этой игрушкой, изобретая бесконечное количество мелодий и контрапунктов. Но, прежде чем Создатель Звезд успел использовать все возможности этого маленького мира холодной математической музыки, прежде чем он успел наплодить побольше безжизненных музыкальных созданий, – ему стало ясно, что некоторые из его творений живут своей собственной жизнью, вступающей в противоречие с его осознанной целью. Музыкальные темы стали звучать иначе, чем предписывал установленный им канон. Мне показалось, что он внимательно наблюдал за ними, и это подтолкнуло его к созданию новых концепций, недоступных этим творениям. Следовательно, он завершил создание еще одного космоса и применил для этого новый метод. Он сделал так, что последнее состояние этого космоса тут же переходило в первое. Во временном отношении он привязал последнее событие к начальному, чтобы космическое время образовало замкнутую цепь. Рассмотрев этот плод своего труда, он отложил его в сторону и задумался над новым творением.

На следующий космос он преднамеренно спроецировал часть своих восприятия и воли, сделав так, чтобы определенные модели и ритмы качества были поглощены телами, обладающими воспринимающим разумом. По всей видимости, он предполагал, что все эти создания будут вместе трудиться над гармонией в этом космосе; но вместо этого, каждое создание стремилось переделать весь космос по своему образу и подобию. Создания отчаянно боролись друг с другом, и каждое было уверено в своей правоте. При повреждение, они ощущали боль. А боль представляла собой нечто, чего молодой Создатель Звезд никогда не ощущал и не создавал. Удивленно, заинтересованно и, как мне показалось, с почти дьявольским удовольствием он следил за страданиями его первых живых существ до тех пор, пока затеянная ими бойня не превратила этот космос в сплошной хаос.

С этого момента Создатель Звезд больше не игнорировал способность своих созданий жить своей особой жизнью. Однако, мне показалось, что многие его первые эксперименты по созданию жизни принимали странные извращенные формы. А иногда, словно испытывая отвращение к биологии, он просто занимался физическими фантазиями.

Я могу только очень схематично описать все огромное количество ранних творений. Достаточно сказать, что это детское, но божественное воображение, один за другим рождало маленькие яркие разноцветные миры, – физически сложные, насыщенные лирическими и трагическими событиями, любовью и ненавистью, сладострастием, честолюбием и коллективными устремлениями первых экспериментальных осознающих существ, сотворенных Создателем Звезд.

Многие из первых вселенных, будучи физическими, тем не менее, были непространственными. А среди непространственных вселенных было немало представителей «музыкального» типа, в котором пространство заменяла высота тона, и который обладал мириадами разных тональностей. Существа этих миров воспринимали друг друга, как сложные мелодии. Они могли передвигать свои звуковые тела по шкале тональностей, иногда, – в других измерениях, непостижимых для человека. Тело представляло собой более или менее постоянную тональную схему, такую же гибкую и так же мало подверженную изменениям, как человеческое тело. Кроме того, на шкале тональностей тела этих существ могли пересекать друг друга, как пересекают друг друга волны на поверхности пруда. Но если эти существа проскальзывали друг сквозь друга, то они могли и повредить тональные ткани. И действительно, некоторые жили тем, что пожирали других; ибо более сложным мелодиям было необходимо включать в себя более простые, которые рассеивала по космосу сама творящая энергия Создателя Звезд. Разумные существа могли в своих интересах манипулировать элементами, вырванными из постоянного тонального ритма окружающей среды, создавая, таким образом, искусственные тональные схемы. Некоторые из этих схем выполняли роль инструментов, повышающих, например, эффективность «сельского хозяйства», в результате чего росло количество натуральной пищи. Непространственные вселенные, хотя и были несравненно примитивнее нашего космоса, все же оказались достаточно развиты для того, чтобы создать не только «сельское хозяйство», но и «ремесла», и даже некое подобие «чистого» искусства, соединявшего в себе поэзию, музыку и танец. Космос «музыкального» типа стал родоначальником философии, которая имела здесь пифагорейские формы.

Мое воображение подсказывало мне, что почти во всех творениях Создателя Звезд время было более основополагающим фактором, чем пространство. Хотя в самом начале некоторые творения он и не поместил во время, материализовав просто статичный узор, – вскоре он отказался от такого плана. Для него это было слишком мелко. Более того, поскольку этот план исключал возможность жизни и разума, он был несовместим с дальнейшими интересами Создателя Звезд.

Моя воображение утверждало, что пространство возникло, как развитие непространственного измерения в «музыкальном» космосе. Населявшие этот космос звуковые существа могли двигаться не только «вверх» и «вниз» по шкале тональностей, но и «в сторону». Музыкальные мелодии, созданные человеком, «возникают» и «исчезают», в зависимости от изменения уровня громкости и тембра. Примерно так, населявшие музыкальный космос существа могли приближаться друг к другу или удаляться, и вообще выходить за пределы слышимости. Уходя «в сторону», они проходили сквозь постоянно меняющуюся звуковую окружающую среду. В следующем космосе это движение существ «в сторону» обогатилось истинно пространственными ощущениями.

Вскоре последовали творения с несколькими измерениями пространства, «по Евклиду» и «не по Евклиду», творения, представлявшие огромное разнообразие геометрических и физических законов. Иногда время или пространство-время, было основополагающей реальностью космоса, и жизни являлись ничем иным, как его мимолетными модификациями. Гораздо чаще основополагающими являлись качественные события, связанные друг с другом пространством и временем. В некоторых случаях система пространственных связей была бесконечной, в некоторых – конечной, но безграничной. В некоторый случаях конечное пространство представляло собой постоянную величину относительно материальных атомов, составляющих космос. А в некоторых, как это было в нашем с вами космосе, оно во многих отношениях проявлялось, как «расширяющееся» пространство. Был и такой вариант – «сокращающееся» пространство. В этом случае конец космоса, возможно густонаселенного разумными существами, представлял собой столкновение всех его частей, их нагромождение друг на друга и окончательное слияние в одну точку.

В некоторых случаях за расширением и абсолютным покоем следовали сокращение и совершенно новые виды физической деятельности. Например, гравитация заменялась антигравитацией. Все большие сгустки материи имели тенденцию разрываться на куски, а маленькие – разлетаться в разные стороны. В одном таком космосе был поставлен с ног на голову закон энтропии. Энергия вместо того, чтобы равномерно распространяться по космосу, постепенно концентрировалась в абсолютно материальные кучи. Со временем я стал подозревать, что за нашим с вами космосом последовал космос-перевертыш, заселенный живыми существами, природа которых была бы абсолютно непостижима для человека. Впрочем, это к делу не относится, ведь сейчас я описываю более ранние и более простые вселенные.

Многие вселенные в физическом отношении представляли собой постоянную жидкость, в которой плавали твердые существа. Другие представляли собой цепочку концентрических сфер, заселенных различными существами. Иногда Создатель Звезд создавал космос, в котором вообще отсутствовала единая, объективная, физическая природа. Населявшие его существа не оказывали друг на друга никакого воздействия. В результате непосредственной стимуляции со стороны Создателя Звезд каждое существо создавало свой собственный, иллюзорный, но достоверный и целесообразный физический мир, и населяло его созданиями, которые были плодом его собственного воображения. Эти субъективные миры математический гений Создателя Звезд приводил в совершенное систематическое соответствие.

Нет надобности дальше описывать появившееся в моем воображении бесконечное разнообразие физических форм первых творений. Достаточно будет сказать, что каждый новый космос был сложнее и, в определенном смысле, объемнее предыдущего. Ибо по сравнению с предыдущим, базовые физические составные части каждого нового космоса были меньше относительно его, как целого, и частей этих было больше. Кроме того, по сравнению с предыдущим космосом, в каждом новом было больше индивидуальных разумных существ, которые также отличались большим разнообразием; по сравнению с предыдущим космосом, наиболее пробудившиеся существа каждого нового достигали большей ясности мышления.

В биологическом и психологическом отношении ранние творения были очень разнообразны. В некоторых случаях имела место известная нам биологическая эволюция. Незначительное меньшинство совершило опасный подъем к большей индивидуализации и ясности мышления. Виды, населявшие другие вселенные, в биологическом отношении были неизменны, и прогресс заключался в культурном развитии. Были и совершенно потрясающие случаи: сотворив космос, Создатель Звезд сразу же погружал его в состояние наивысшего просветления, а потом спокойно наблюдал, как постепенно исчезает это абсолютно ясное мышление.

Иногда космос начинался как единый примитивный организм с внутренней, неорганической окружающей средой. Затем, путем деления, он размножался на все большее количество все меньших по размеру и все более индивидуализированных и пробужденных существ. В некоторых таких вселенных подобная эволюция продолжалась до тех пор, пока существа не становились слишком маленькими для сложной органической структуры, без которой невозможно было существование разума. После чего Создатель Звезд наблюдал, как космические сообщества отчаянно пытались увернуться от неумолимой деградации их расы.

В некоторых случаях венцом достижений космоса был хаос из непонимающих друг друга сообществ, каждое из которых посвятило себя служению какому-то одному аспекту духа и было враждебно настроено по отношению ко всем остальным. В некоторых случаях высшей точкой в развитии космоса было единое «утопическое» сообщество разных разумных существ; в других случаях – единый «композитный» космический разум.

Иногда Создателю Звезд доставляло удовольствие устроить так, чтобы каждое существо в космосе неизбежно становилось определенным выражением воздействия окружающей среды на своих предков и на себя самого. В других случаях каждое существо получало право выбора и чуточку творящей силы самого Создателя Звезд. По крайней мере, так это выглядело в моей фантазии. Даже будучи во власти фантазии, я заподозрил, что более внимательный наблюдатель посчитал бы природу этих двух типов существ в равной мере, как предопределенной, так и спонтанной, творческой.

Как правило, Создатель Звезд, однажды установив основополагающие принципы космоса и создав его первоначальное состояние, в дальнейшем удовлетворялся ролью пассивного наблюдателя. Иногда он вмешивался, нарушая им самим установленные законы природы и спешно вводя новые формирующие принципы либо воздействуя на разум существ посредством прямого откровения. Если верить моей фантазии, то иногда это делалось для того, чтобы улучшить строение космоса. Зачастую вмешательство было предусмотрено планом Создателя.

Иногда Создатель Звезд создавал творение, которое, в сущности, было группой многих, связанных друг с другом вселенных, совершенно разных в физическом отношении систем разных типов, которые, тем не менее, были единым целым, так как населявшие их существа проживали свои жизни последовательно в каждой вселенной, принимая формы, соответствующие каждой среде обитания, но сохраняя при этом слабые и зачастую неверно толкуемые воспоминания о своих прежних жизнях. Принцип переселения применялся и в другом случае. Даже не связанные между собой вселенные могли быть заселены существами, в разуме которых присутствовали смутные, но настойчивые отзвуки ощущений или поведения их коллег, населяющих какой-то другой космос.

Раз за разом, Создатель Звезд применял один очень жесткий метод. Выше я говорил, что мне показалось, будто Создатель Звезд воспринял неудачу своего первого биологического эксперимента с неким дьявольским удовольствием. В дальнейшем, осуществляя свои творения он производил впечатление раздвоенной личности. Каждый раз, когда его осознанный творческий план срывался из-за проявления непредвиденного качества у субстанции, которую он материализовал из глубин своего подсознания, – в его настроении прослеживалось не только огорчение, но и некое удивленное удовлетворение, словно неожиданно сбылось какое-то его желание, о котором он сам и не подозревал.

Эта раздвоенность дала толчок к появлению новой модели творения. Если верить моему воображению, то наступил новый период в развитии Создателя Звезд, когда он ухитрился разделиться на два независимых духа, один из которых был его главным «Я», – духом, вечно жаждущим творить живые, духовные формы и все более ясное сознание; другой был мятежным, разрушительным и циничным духом, который мог только паразитировать на результатах работы основного духа.

Создавая очередной космос, Создатель Звезд каждый раз разделял эти два свои настроения, материализуя их в два независимых духа и позволяя им бороться за господство в данном конкретном космосе. Один такой космос, состоявший из трех, связанных друг с другом вселенных, чем-то напоминал классическое христианство. Первую их трех вселенных населяли поколения существ, в определенной степени одаренных восприимчивостью, разумом, нравственными устоями. Здесь два духа принялись бороться за души этих существ. «Дух добра» принуждал, помогал, вознаграждал, наказывал; «дух зла» обманывал, искушал и нравственно уничтожал. После смерти существа попадали в одну из двух других вселенных, которые являлись вечным раем и вечным адом. Там они вечно ощущали либо восторженное понимание и благоговение, либо ужасные угрызения совести.

Когда моя фантазия нарисовала эту примитивную и варварскую картину, я поначалу пришел в ужас и отказался в нее поверить. Как мог Создатель Звезд, даже в период своей незрелости, обречь созданные им существа на вечные муки за слабость, которой он сам их наделил? Как могло такое злобное божество требовать поклонения?

Напрасно я уверял себя, что моя фантазия, должно быть, полностью исказила реальность; ибо я был убежден, что фантазия нарисовала верный образ, по крайней мере, верный в символическом смысле. Но даже увидев этот жестокий мир, даже испытывая отвращение, жалость и ужас, я все равно приветствовал Создателя Звезд.

Чтобы оправдать это свое поклонение, я сказал себе: эта ужасная загадка находится далеко за пределами моего понимания, и даже свирепая жестокость Создателя Звезд должна быть праведной. Может быть, варварство свойственно только периоду незрелости Создателя Звезд? Может быть, потом, когда он полностью стал самим собой, он перерос его? Нет! Я уже был глубоко убежден, что эта безжалостность проявится при создании даже самого последнего космоса. Может быть, я проглядел какую-то имеющую ключевое значение деталь, оправдывающую эту жестокость? Может быть, просто-напросто все создания действительно были лишь плодом воображения творящей силы, и Создатель Звезд, мучая созданные им существа, мучил самого себя в поисках самовыражения? Или, может быть, сам всемогущий Создатель Звезд был ограничен в своем творении определенными абсолютными логическими принципами, одним из которых была присутствующая в едва пробужденных душах неразрывная связь между предательством и угрызениями совести? Может быть, сотворив этот странный мир, он примирился с неизбежной ограниченностью своих возможностей? А, может быть, поклоняясь Создателю Звезд, я поклонялся только «духу добра»? А, может быть, с помощью этого раздвоения, он пытался изгнать из себя зло?

На эту мысль меня навела странная эволюция этого космоса. Поскольку разум и нравственность его обитателей находились на очень низком уровне, то ад скоро переполнился, в то время как рай продолжал оставаться почти пустым. Но Создатель Звезд в его «добром» начале любил и жалел свои создания. И потому «дух добра» спустился в земную сферу, чтобы своим страданием искупить деяния грешников. В результате чего рай, наконец-то, был заселен, хотя и ад не опустел.

Значит ли это, что, поклоняясь Создателю Звезд, я действительно поклонялся только его «доброму» началу? Нет! Иррационально, но убежденно, я поклонялся обоим началам, составляющим природу Создателя Звезд, «добру» и «злу», нежности и жестокости, идеалам гуманизма и совершенно непостижимой бесчеловечности. Подобно тому, как пылкий влюбленный отказывается видеть или оправдывает явные недостатки своей возлюбленной, так и я стремился преуменьшить бесчеловечность Создателя Звезд, да что там, – я восторгался ею. Тогда, может быть, определенная жестокость была присуща моей природе? Или мое сердце смутно догадалось, что любовь – высшая добродетель созданий – для создателя высшей не является?

Эта ужасная и неразрешимая проблема вновь и вновь вставала передо мной. Например, была создана вселенная, в которой оба духа получили возможность бороться друг с другом по-новому и более изящно. В начальной фазе истории этого космоса, он проявлял только физические признаки; но Создатель Звезд устроил так, что жизненный потенциал этого космоса постепенно выразил себя в разных видах живых созданий, которые, поколение за поколением, проделали путь от чисто физического состояния до состояния разумного, а потом и до состояния ясности духа. В этом космосе Создатель позволил двум духам, «доброму» и «злому», соревноваться даже в самом создании существ.

На протяжении многих веков раннего периода истории, духи боролись за контроль над эволюцией бесчисленных видов. «Дух добра» работал над созданием существ, которые были бы высоко организованными, индивидуальными, осторожно относящимися к окружающей среде, ловкими, хорошо понимающими свой мир, самих себя, и другие существа. «Дух зла» пытался ему в этом помешать.

Конфликт двух духов проявлялся в структуре органов и тканей всех видов существ. Иногда «духу зла» удавалось придать существам внешне неброские, но коварные и смертоносные качества, которые становились причиной их гибели. Природа существ отличалась, особым свойством притягивать паразитов, слабостью системы пищеварения, определенной нестабильностью нервной системы. В других случаях «дух зла» наделял какие-нибудь виды, находящиеся на низкой ступени развития, способностью уничтожать существа, идущие в авангарде эволюции, и те становились жертвой либо новой болезни, либо нашествия каких-нибудь паразитов, либо более жестоких представителей того же вида.

Иногда «дух зла» с большим успехом реализовывал еще более изобретательный план. Когда «дух добра» находил какое-то интересное решение и с самого начала развивал у избранных им видов новую органическую структуру или стиль поведения, – «дух зла» ухитрялся сделать так, что Процесс эволюции продолжался и после того, как она уже давно удовлетворила потребности существ. Зубы вырастали настолько большими, что есть удавалось с очень большим трудом, защитный панцирь становился настолько тяжелым, что стеснял свободу движений, рога изгибались настолько, что врезались в мозг, стремление к индивидуальной свободе обретало такую силу, что разрушало общество, стадное чувство становилось настолько всепобеждающим, что уничтожало личность.

Таким образом, в этом космосе, который по сложности значительно превосходил все, что было создано до него, существование почти каждого вида рано или поздно заканчивалось трагедией. Но в некоторых мирах отдельные виды достигли «человеческого» уровня умственного и духовного развития. Подобное сочетание должно было сделать их неуязвимыми для любого нападения. Но «дух зла» мастерски извратил как разум, так и духовность. Ибо, хотя по природе своей они дополняли друг друга, между ними можно было разжечь конфликт. Был и другой вариант: разум или духовность, могли принять такие гипертрофированные формы, что становились смертельно опасными, как слишком изогнутые рога или слишком большие зубы ранних видов. Например, разум, став очень сложным и подчинив себе физические силы, мог стать причиной катастрофы. Покорение физических сил зачастую приводило к маниакальной жажде власти и расслоению общества на два враждебных класса – хозяев и рабов. Усложненный разум мог породить маниакальное стремление к анализу и абстракции, и полному пренебрежению ко всему, что разум не в состоянии истолковать. Но если духовность отвергала критический аспект разума и насущные потребности, то она могла утонуть в бессмысленных мечтах.

2. Зрелое творение

Если верить родившейся в моем разуме фантазии, после случившегося со мною «момента истины» Создатель Звезд, наконец, вошел в состояние глубокой медитации, во время которого его собственная натура претерпела радикальные изменения. По крайней мере, решил я, его творческая деятельность сильно изменилась.

После того, как он посмотрел на плоды своего труда новыми глазами, он уважительно и, вместе с тем, нетерпеливо отложил их в сторону и обнаружил, что в нем зреет новая концепция.

Космос, который он создал после этого, был тем самым космосом, в котором живут автор и читатели этой книги. Создавая наш космос, он использовал, но уже с большим мастерством, многие принципы, уже применявшиеся в ранних творениях; Создатель объединил их, чтобы образовать более сложное и обладающее большими возможностями единство.

Мне показалось, что это новое дело он затеял с другим настроением. Раньше он осознанно создавал космос за космосом, чтобы каждый из них воплощал определенные физические, биологические, психологические принципы. Тогда, как я уже говорил, часто возникал конфликт между его замыслом и грубой природой созданий, которую он извлекал из глубин своего собственного непонятного существа. Однако в этот раз методы его творчества были более осторожны. Грубый духовный «материал», который Создатель материализовал из своих непостижимых глубин, чтобы создавать новое существо, он, в соответствии с его еще не до конца уточненным замыслом, наделил более милосердным разумом, большим уважением к своей природе и своим возможностям, и большей сдержанностью по отношению к своим наиболее экстравагантным потребностям.

Говорить так о всемирном творящем духе, значит по-детски его «очеловечивать». Ибо жизнь такого духа, если она вообще существует, не имеет ничего общего с человеческим образом мышления и совершенно непостижима для человека. Тем не менее, этот детский символизм неотвязно преследует меня, и я вынужден передавать свои ощущения в таком ключе. Может быть, такое описание действительно отражает истину, пусть даже и в искаженном виде.

В период создания нового творения образовалось странное несовпадение между временем Создателя Звезд и временем космоса. Хотя Создатель и мог выйти за пределы космического времени, когда история космоса подходила к концу, и рассматривать все века, как настоящее время, – до сих пор, он не мог создавать более поздние стадии развития космоса, прежде чем создал ранние. В данном случае он не был стеснен такими ограничениями.

И хотя этот новый космос был моим родным космосом, я рассматривал его с удивительной точки зрения. Он больше не выглядел, как цепочка исторических событий, начавшаяся физическим взрывом и закончившаяся всеобщей гибелью. Теперь я рассматривал космос не изнутри потока космического времени, а с совершенно другой позиции. Я наблюдал за созданием космоса из времени Создателя Звезд; и последовательность осуществляемых им актов творения была совершенно непохожа на последовательность исторических событий.

Для начала он извлек из глубин своего существа нечто (ни разум, ни материю), обладающее огромными возможностями и активно стимулирующее его творческое воображение. В течение долгого времени он размышлял над этой чудесной субстанцией. Это была среда, в которой единица и множество должны были полностью зависеть друг от друга; среда, отличающаяся взаимопроникновением всех ее составных частей и отличительных черт; среда, в которой каждая вещь должна была быть ничем иным, как частью всех других вещей; в которой целое не могло быть ничем иным, как суммой всех своих составных частей, а каждая составная часть – ничем иным, как неотъемлемым признаком целого. Это была космическая субстанция, в которой каждый индивидуальный дух мог быть, как это ни странно, одновременно и абсолютным «Я», и простым плодом воображения целого.

Вот из этой чрезвычайно сложной субстанции Создатель Звезд вытесал грубые общие формы космоса. Он создал все еще не получившее определения и совершенно не объяснимое геометрией пространство-время; аморфную физическую величину, не обладающую ни ярко выраженными качествами, ни направлением, ни сложными физическими законами; более четко Создатель обозначил направление развития жизни и эпические приключения разума; и на удивление точно он указал высшую точку духовного развития. Эта точка находилась в наиболее поздней фазе космического времени, но если говорить о последовательности творения, то она получила четкие очертания гораздо раньше любого другого фактора космоса. И мне представилось, что произошло это потому, что первоначальная субстанция сама явно продемонстрировала свои возможности в области создания духовных форм. И Создатель Звезд поначалу почти совсем забыл о физических аспектах своего создания, и не став заниматься первыми веками истории космоса, почти все свое искусство направил на формирование духовной вершины всего творения.

Только после того, как он придал четкие очертания фазе наивысшего пробуждения космического духа, он проложил сквозь космическое время ведущие к ней разнообразные психологические тропы. Только после того, как он придал четкие очертания невероятно разнообразным формам умственного развития, он сосредоточил свое внимание на конструировании сложных биологических, физических и геометрических законов, посредством которых грубо сделанный космический дух мог наилучшим образом реализовать свои самые удивительные возможности.

Но геометризируя, он вновь и вновь возвращался к духовной вершине, чтобы сделать ее еще более четкой. Однако, пока не были завершены физические и геометрические формы космоса, он не мог сделать духовную вершину абсолютно конкретной.

Пока он продолжал трудиться над деталями бесчисленных, жалких индивидуальных жизней, над судьбами людей, ихтиоидов, наутилоидов и всех прочих, – я пришел к убеждению, что к этим сотворенным им созданиям он относился совсем по-другому, чем ко всему тому, что он создавал прежде. Нельзя было точно сказать, любит ли он их, или совершенно к ним равнодушен. Да, конечно, он любил их; но он, похоже, избавился от всякого желания спасать их от последствий смертной природы и жестокого воздействия окружающей среды. Он любил их, но не испытывал к ним жалости. Ибо он видел, что их достоинства как раз и заключаются в их смертной природе, в их предельной конкретности, в их мучительном балансировании между невежеством и просветлением. Спасать их от этого всего означало уничтожать их.

После того, как Создатель Звезд нанес последние штрихи на все космические эпохи от момента истины до первоначального взрыва с одной стороны, и до всеобщей смерти – с другой, – он окинул взглядом все свое произведение. И остался им доволен.

И когда он, пусть критически, но любя, обозревал наш космос во всем его бесконечном разнообразии в мгновение полной ясности сознания, – я почувствовал, что он преисполнился почтением к созданию, которое он сотворил или извлек из тайников своего существа, сам играя роль своей же божественной повивальной бабки. Он знал, что это пусть простое и несовершенное создание – обычный плод его творческого воображения – в определенном смысле было более реальным, чем он сам. Ибо, чем бы он был без этого конкретного великолепия? Абстрактной творческой способностью! Более того, с другой стороны, сотворенная им вещь была его наставником. Ибо, когда он с восторгом и с благоговением рассматривал свое самое очаровательное и самое сложное произведение, – оно преобразило Создателя, в результате чего он стал более четко видеть свою цель. Он разбирался в достоинствах и недостатках своего произведения, и его собственное восприятие и искусство становились более зрелыми. По крайней мере, так показалось моему смятенному, преисполненному благоговейным ужасом разуму.

Так, постепенно как это случалось и прежде, Создатель Звезд перерос свое творение. Он все чаще хмурился, взирая на все еще любимый им очаровательный плод своего труда. А затем, раздираемый противоречивыми чувствами почтения и нетерпения, он поместил наш космос в один ряд со всеми своими остальными произведениями.

Снова он погрузился в глубокую медитацию. И снова его охватила жажда творения.

О многих из последующих творений я не могу сказать почти ничего, поскольку во многих отношениях они находились за пределами моего понимания. Я знаю о них лишь одно: наряду с совершенно непостижимыми для меня чертами, они обладали и теми, которые были ничем иным, как фантастическим воплощением известных мне принципов. А вот вся их новизна осталась за пределами досягаемости моего разума.

Да, я с уверенностью могу сказать, что, как и наш космос, все эти творения были невероятно сложными и обладали невероятно большими возможностями; и что в каждом творении, пусть в особой форме, присутствовали и физический и умственный аспекты. Впрочем, во многих последующих творениях, физический аспект, хотя и имел решающее значение для духовного развития, но был менее выраженным и более иллюзорным, чем в нашем с вами космосе. В некоторых случаях то же самое можно было сказать и об умственном аспекте, потому что ограниченные умственные способности, населявшие эти вселенные существ не позволяли ввести их в заблуждение и они лучше осознавали свое изначальное единство.

Я могу также высказать предположение, что, осуществляя все эти творения, Создатель Звезд поставил себе задачу придать бытию насыщенность, глубину, гармоничность и изящество. Но вряд ли я смогу объяснить, что это значит. Мне показалось, что в некоторых случаях, как и в случае с нашим космосом, он достигал этой цели с помощью эволюционного процесса, увенчанного полностью пробудившимся космическим разумом. А разум стремился вобрать в себя все богатство космического существования и посредством творческой деятельности это богатство увеличить. Но во многих случаях для достижения этой цели потребовалось гораздо меньше усилий и страданий со стороны разумных существ, и дело обошлось без невероятного разбазаривания огромного количества жизней, приводившего нас в такое отчаяние. Правда, другим вселенным пришлось перенести страдания, по крайней мере, не меньшие, чем страдания нашего космоса.

Уже в зрелости, Создатель Звезд сотворил многочисленные странные формы времени. Например, некоторые из поздних творений он наделил двумя или несколькими временными измерениями, и жизнь разумных существ представляла собой последовательность событий в том или ином временном измерении. Эти существа воспринимали свой космос довольно странным образом. Проживая короткую жизнь в одном измерении, они, пусть фрагментарно и смутно, но постоянно ощущали присутствие уникальной «поперечной» эволюции, происходящей в другом измерении. В некоторых случаях существо вело активную жизнь во всех временных измерениях. Божественная воля устроила так, что спонтанные деяния всех существ складывались в единую систему «поперечных» эволюции, далеко превосходящую по сложности даже ранний эксперимент по установлению «предопределенной гармонии».

В других вселенных существо получало только одну жизнь, которая представляла собой «зигзагообразную линию», переходящую из одного временного измерения в другое в зависимости от того, какой выбор сделан. Если существо выбирало нравственность и силу духа, оно попадало в одно измерение, если же предпочитало слабость и безнравственность – в другое.

В одном невообразимо сложном космосе, существо, оказавшись на распутье, начинало двигаться сразу по всем тропам одновременно, создавая, таким образом, разные временные измерения и разные истории космоса. Поскольку в ходе каждой эволюции космос был заселен большим количеством существ, и каждое из них постоянно оказывалось на перекрестке многих дорог, а комбинация направлений всякий раз была иной, – то каждое мгновение космического времени было моментом рождения бесконечного количества отдельных вселенных.

В некоторых вселенных существо могло чувственно воспринимать весь физический космос целиком со многих пространственных точек зрения или даже со всех возможных точек зрения. Конечно, в последнем случае все разумные существа в пространственном смысле обладали идентичным восприятием, но отличались друг от друга уровнем проницательности или озарения. Этот уровень зависел от уровня умственного развития и характера конкретных существ. Иногда эти существа обладали не только вездесущим восприятием, но и волей. Они могли предпринять какие-либо действия в любой области пространства, хотя и в этом случае сила и точность действий зависели от уровня их умственного развития. В определенном смысле они были бесплотными духами, сражавшимися в физическом космосе подобно тому, как шахматисты сражаются на шахматной доске, или греческие боги сражались на Троянской равнине.

Были и такие вселенные, которые, хотя и обладали физическим аспектом, не имели ничего общего со знакомым нам систематизированным физическим космосом. Физические ощущения существ,населявших эти вселенные, определялись исключительно их воздействием друг на друга. Каждое существо нагружало своих собратьев чувственными образами, качества и последовательность которых определялись психологическими законами воздействия одного разума на другой.

В других вселенных процессы восприятия, запоминания, мышления и даже желания и ощущения настолько отличались от наших, что представляли собой, в сущности, образ мышления совершенно иного порядка. О существах, наделенных таким образом мышления я не могу сказать практически ничего.

Точнее, я ничего не могу сказать о совершенно ином психическом строении этих существ, но один потрясающий факт я могу описать. Ибо какими бы непостижимыми для нас не были основа и образ мышления этих существ, в одном отношении я их отчасти понимал. Хотя они жили совершенно иной жизнью, в одном отношении они были мне близки. Ибо все эти космические существа, стоявшие на более высокой, по сравнению со мной, ступени развития, так относились к своей жизни, чему мне самому хотелось бы научиться. Какие бы горестные, печальные, болезненные и тяжкие испытания не подбрасывала им судьба, ее решение они всегда воспринимали с радостью. То, что такая чистая духовность стала общей для самых разных существ было, вероятно, самым удивительным и вдохновляющим из всех моих космических и сверхкосмических ощущений. Но вскоре я обнаружил, что мне предстоит узнать еще кое-что из этой области.

3. Окончательный космос и вечный дух

Напрасно мой усталый, измученный ум отчаянно пытался постичь сложные существа, сотворенные, если верить моей фантазии, Создателем Звезд. Его буйное воображение создавало космос за космосом, и каждый космос обладал отдельным духом, проявлявшимся в бесконечном количестве разнообразных форм; и каждый космос в высшей точке своего развития достигал большего просветления, чем предыдущий; и каждый был еще менее понятен мне, чем предыдущий.

Наконец, мое воображение подсказало мне, что Создатель Звезд сотворил свой окончательный, высший и самый сложный космос, по сравнению с которым все остальные вселенные были ничем иным, как осторожной подготовкой. Об этом последнем творении я могу сказать только одно: его органическая структура включала в себя основные черты всех его предшественников и еще многое помимо этого. Оно было подобно последней части симфонии, в которой могут звучать основные темы всех других частей и еще много чего помимо этого.

Этой метафоры совершенно недостаточно, чтобы выразить всю сложность этого высшего космоса. Постепенно я был вынужден поверить, что его связь с каждым предыдущим космосом была примерно такой же, как связь нашего космоса с каждым человеческим существом и даже с каждым физическим атомом. Все увиденные мною вселенные оказались чем-то вроде огромного биологического вида или атомов одного элемента. Внутренняя жизнь каждого космоса – «атома» в такой же степени относилась (и в такой же степени не относилась) к жизни окончательного космоса, в какой жизнь клетки головного мозга или одного из ее атомов относятся к жизни человеческого разума. Несмотря на все огромные различия между ступенями этой головокружительной иерархии творений, я чувствовал потрясающее тождество их духа. По замыслу Создателя, венец творения должен был включать в себя общность и абсолютно ясный, творческий разум.

Мой изнеможенный разум отчаянно пытался хоть как-то определить формы окончательного космоса. С восхищением и ужасом я увидел лишь краешек невероятно сложного «высшего космоса»: планеты, плоти, духа и сообщества самых разнообразных индивидуальных существ, достигших высшей степени самопознания и взаимного озарения. Но когда я попытался более внимательно вслушаться в музыку одушевленных бесчисленных миров, до меня донеслись мелодии не только невыразимой радости, но и безутешной печали. Ибо некоторые из этих высших существ не просто страдали, а страдали во тьме. Они были наделены силой абсолютного озарения, но были лишены возможности применить ее. Они страдали так, как никогда не страдали существа, стоявшие на более низких ступенях духовного развития. Эти страдания были невыносимы для меня, хилого пришельца из менее развитого космоса. От ужаса и жалости я в отчаянии «закрыл уши» своего разума. Я, ничтожный, бросил своему Создателю упрек, что никакое величие вечности и абсолюта не может быть оправдано такими мучениями духовных существ. Я закричал, что даже если те страдания, отголосок которых дошел до меня, были лишь несколькими черными нитками, для разнообразия вплетенными в золотой гобелен, а весь остальной космос был сплошным блаженством, – все равно нельзя было допускать подобных мучений пробудившихся духовных существ. Какая дьявольская злобная сила, вопрошал я, не просто мучила эти величественные существа, но и лишила их высшего утешения – экстаза созерцания и преклонения, который является первородным правом всех пробудившихся духовных существ?

Было время, когда я сам, будучи коллективным разумом слаборазвитого космоса, хладнокровно взирал на разочарования и печали своих малых «составных» частей, осознавая, что страдания этих сонных существ – это небольшая плата за просветление, которое Я вношу в реальность. Но страдающие индивидуумы окончательного космоса, по моему мнению, принадлежали к тому же космическому умственному порядку что и Я, а не к тем хрупким, смертным существам, которые внесли свой печальный вклад в мое рождение. И вот этого я не мог вынести.

И все же я смутно понимал, что окончательный космос был, тем не менее, очаровательным произведением с совершенными формами, и что все мучения, какими бы жестокими они не были для страдальцев, в конце концов, вносили свой вклад в просветление общекосмического духа. По крайней мере, в этом смысле индивидуальные трагедии не были напрасны.

Но все это ничего не значило. Мне показалось, что сквозь слезы сострадания и протеста, я вижу, как дух окончательного и совершенного космоса глядит на своего Создателя. Темная сила и светлый разум Создателя Звезд находит в своем творении исполнение своих желаний. И взаимная радость Создателя Звезд и окончательного космоса, как это ни странно, дала начало самому абсолютному духу, в котором присутствовали все времена и все бытие. Ибо дух, который был порождением этого союза, предстал перед моим измученным разумом одновременно и причиной, и следствием всех преходящих вещей.

Но это мистическое и далекое совершенство ничего не значило для меня. Чисто по-человечески сокрушаясь о страдающих высших существах, Я презирал свое первородное право на восторг от этого нечеловеческого совершенства и отчаянно хотел вернуться в свой слаборазвитый космос, в свой человеческий и заблуждающийся мир, чтобы снова встать плечом к плечу с моим полуживотным видом в борьбе с силами тьмы и с безразличными безжалостными непобедимыми тиранами, мысли которых являлись разумными и страдающими мирами.

Не успел я осмыслить этот вызов, заключавшийся в том, что я захлопнул и закрыл на засов дверь маленькой темной камеры моего «Я», как ее стены рухнули под давлением ослепительного света, и мои незащищенные глаза снова были обожжены его нестерпимой яркостью.

Снова? Нет. Просто мое воображение вернуло меня к тому моменту ослепляющей вспышки, когда я распростёр крылья, чтобы лететь навстречу Создателю Звезд, и был повержен ужасным светом. Но в этот раз я более ясно осознал, что именно низвергло меня.

В этот раз, Создатель Звезд, к которому я действительно приблизился, предстал перед мной не только, как творящий и, следовательно, преходящий дух. В этот раз он предстал, как вечный и совершенный дух, который включает в себя все вещи и все времена и вечно созерцает их бесконечное разнообразие. Тот ослепительный свет, который поверг меня в состояние слепого поклонения, теперь показался мне мерцанием всепроникающего ощущения вечного духа.

С болью, ужасом и, в то же время, с некоторым признанием, и даже с преклонением, я почувствовал (или мне показалось, что я почувствовал) нрав вечного духа, когда он одним интуитивным и вечным взором окинул все наши жизни. В этом взоре не было никакой жалости, никакой помощи, никакого намека на спасение. Или в нем были вся жалость и вся любовь, но повелевал ими ледяной экстаз. Этот взгляд спокойно препарировал, оценивал и расставлял по местам наши сломанные жизни, наши увлечения, наши глупости, наши измены, наши заранее обреченные благородные поступки. Да, этот взгляд все понимал, сочувствовал и даже сострадал. Главной чертой вечного духа было не сострадание, а созерцание, Любовь не была для него абсолютом. Им было созерцание. И хотя дух знал любовь, он также знал и ненависть, ибо в его характере присутствовало жестокое наслаждение от созерцания любого ужасного события и радость от падения достойных. Похоже, духу были знакомы все страсти. Всем повелевал кристально чистый и абсолютно ледяной экстаз созерцания.

И вот этот холодный оценивающий взгляд, нет, даже не ученого или художника, и был источником всех наших жизней! И все же я ему поклонялся!

Но это было еще не самое худшее. Ибо говоря, что сутью духа было созерцание, я приписывал ему ощущение и эмоцию смертного человека, и, стало быть, утешал себя, хоть это было слабое утешение. Но истина о вечном духе была невыразимой. О нем нельзя было сказать ничего, что было бы истиной. Возможно, и духом-то его можно было назвать только с очень большой натяжкой. Но не называть его так тоже было бы ошибочно. Ибо чем бы он ни был, это было нечто большее, чем дух в человеческом понимании этого слова. Этот непонятный и страшный «больший дух» являлся для человека и даже для космического разума ужасной тайной, вызывающей восхищение.

ГЛАВА 16 Эпилог: Возвращение на Землю

Я очнулся на холме. Свет уличных фонарей нашего пригорода затмевал свет звезд. За эхом от удара часов последовало еще одиннадцать ударов. Из множества окон я нашел наше. Волна дикой радости охватила меня. Затем пришло ощущение покоя.

О ничтожность и быстротечность земных событий! В мгновение ока исчезли сверхкосмическая реальность, мощный фонтан творения и поток миров. Исчезли, превратившись в ничего не значащий сон.

О ничтожность и быстротечность всего этого каменного зернышка с его тонкой пленкой океанов и воздуха, с его преходящей, разнообразной, нежной пленкой жизни; с его тенистыми холмами, с морем, со скрытым в темноте горизонтом; с пульсирующим, словно переменная звезда, маяком; с позванивающими трамвайными рельсами. Моя рука ласкала приятно жесткий вереск.

Исчез повелитель сверхкосмоса. Не такой, каким я себе его представлял, а бесконечно сложнее, более ужасный, и более прекрасный. И более близкий к реальному.

Однако, если я неверно представлял себе детали или даже общие очертания вечного духа, то его нрав я уловил; возможно, этот нрав даже был истиной. Реальный сам по себе, он побудил меня придумать образ, абсолютно неверный по форме, но верный по сути.

Звезды бледно мерцали над уличными фонарями. Большие солнца? Или маленькие искорки в ночном небе? Среди людей ходили неясные слухи, будто звезды – это солнца. По крайней мере, это были огоньки, помогавшие определять направление пути и отвлекать разум от земной суеты. Но они пронзали сердце своими холодными копьями.

Сидя на вереске на зернышке нашей планеты, я поежился от холодной тьмы, окружавшей меня со всех сторон и поджидавшей меня в будущем. Тихая тьма, безликая неизвестность были ужаснее всех страхов, порожденных воображением. Разум, как он ни старался, ничего не мог знать наверняка, а в человеческих ощущениях не было ничего определенного, за исключением самой неопределенности; ничего, за исключением неуверенности, порожденной густым туманом теорий. Созданная человеком наука была просто туманом цифр; его философия была просто туманом слов. Само его восприятие этого каменного зернышка со всеми его чудесами было изменчивым и неверным. Даже сам человек, этот вроде бы реальный факт, на деле был простым фантомом, настолько иллюзорным, что самый честный из людей должен был признаться самому себе, что сомневается в своем существовании. А наши родственные чувства! Сплошной самообман, непонимание, ненависть, несовершенство, и при этом отчаянное стремление их сохранить. Да сама наша любовь, какой бы полной и щедрой она не была, должна быть заклеймена, как слепая, эгоистичная и надменная.

И все же? Я вгляделся в наше окно. Мы были счастливы вместе! Мы нашли или мы создали наше маленькое драгоценное сообщество. Оно было единственным островком посреди моря ощущений. Только оно, а не астрономическая и сверхкосмическая безмерность и даже не зернышко планеты, было прочной основой существования.

Повсюду бушевал шторм, большие волны заливали наш островок. В бушующей темной воде то и дело появлялись и исчезали умоляющие лица и зовущие руки.

А будущее? Черное от грозовых туч безумия этого мира, хотя и озаряемых вспышками новых отчаянных надежд на разумный, здравомыслящий, более счастливый мир… Какой ужас поджидал нас по дороге к этому будущему? Угнетатели не уйдут покорно с дороги. А мы двое, привыкшие к безопасности и покою, годились только для жизни в добром мире; там, где никого не мучат и никто не приходит в отчаяние. Мы привыкли только к хорошей погоде, к приятной, но не слишком тяжелой работе, к отсутствию необходимости совершать подвиги, к мирному и справедливому обществу.

Вместо этого, мы оказались в веке титанических конфликтов, когда беспощадные силы тьмы и безжалостные от отчаяния силы света сошлись в смертельной схватке за израненное сердце мира, когда кризис следует за кризисом, когда нужно делать нелегкий выбор, когда уже непригодны простые или хорошо знакомые принципы.

Расположенный за дельтой реки литейный цех выбросил язык пламени. Неподалеку темные заросли утесника придавали таинственность вытоптанным лугам пригорода.

Мое воображение нарисовало протянувшиеся за вершиной моего холма другие невидимые глазу холмы. Я видел равнины, леса и поля, с их мириадами стеблей. Я видел всю круглую землю. Деревни были закреплены на сетке автомобильных и железных дорог и поющих проводов. Капли росы на паутине. Кое-где были видны туманности городов, усеянные звездами.

За равнинами кипящий, освещенный неоном Лондон был подобен стеклышку микроскопа с несколькими каплями грязной воды, кишащей микроорганизмами. Микроорганизмами! С точки зрения звезд эти существа были, конечно, микробами; но сами себе, а иногда и друг другу, они казались более реальными, чем звезды.

За Лондоном воображение рисовало темную полоску Канала, потом всю территорию Европы – залатанную ткань черепичных крыш и спящих заводов. За тополиной Нормандией раскинулся Париж со слегка наклоненными из-за округлости Земли башнями Нотр-Дам. Далее, испанская ночь сверкала убийственным светом городов. Левее лежала Германия, с ее лесами и фабриками, ее музыкой, ее военными касками. Мне казалось, что на кафедральных площадях я вижу тысячи стройных рядов возбужденных и одержимых молодых людей, приветствующих освещенного факелами фюрера. И в Италии, стране воспоминаний и иллюзий, молодежь тоже зачарованно шла за идолом толпы.

Еще левее была Россия, выпуклый сегмент земного шара, снежно-бледная во тьме, распростершаяся под звездами и облаками. Я неизбежно должен был увидеть башни Кремля, глядящие на Красную Площадь. Там покоился победоносный Ленин. Далеко-далеко, у подножия Урала мое воображение видело рыжие языки пламени и клубы дыма над Магнитогорском. За горами появились первые проблески рассвета. У меня была полночь, а день уже мчался по равнинам Азии, опережая своей золотой и розовой грудью маленький столбик дыма над Транссибирским экспрессом. Севернее, свирепая Арктика тиранила заключенных в лагерях. Гораздо южнее располагались плодородные равнины, бывшие колыбелью нашего вида. Но теперь я видел там перечеркнувшие снег железные дороги. В каждой деревне дети Азии готовили к новому учебному дню сказку о Ленине. Еще южнее были покрытые снегом вершины Гималаев, глядящие в переполненную людьми Индию. Я видел хлопок и пшеницу, священную реку, несущую свои воды мимо рисовых полей и крокодиловых лежбищ, мимо Калькутты с ее портом и конторами прямо в море. Из своей полуночи я глядел на Китай. Утреннее солнце скользило по залитым водой полям и позолоченным гробницам предков. Янцзы, тонкая, сверкающая нитка, мчалась по своему руслу. Далее были пространства Кореи и, за морем – Фудзияма, погасшая и величественная. Вокруг нее, на узком острове суетился активный народ, словно лава в кратере. Он уже отправил в Азию солдат и товары.

Воображение направилось в сторону Африки. Я видел сотворенную человеком нить воды, соединяющую Запад и Восток; минареты, пирамиды и сфинкса. В самом древнем Мемфисе звучало эхо Магнитогорска. Южнее черные народы спали на берегах больших озер. Слоны топтали урожай. Еще дальше, англичане и голландцы процветали на горбу миллионов негров, которые уже начинали грезить о свободе.

За громадой Африки, за Столовой горой, я видел черный от бурь Южный Океан, а еще дальше – ледяные утесы с пингвинами и тюленями, и снежные поля единственного незаселенного континента. Воображение рисовало полуночное солнце, пересекающее полюс, минующее Эреб, разворачивающее свою горностаевую шубу. Севернее, оно мчалось через летнее море, мимо Новой Зеландии, этой более свободной, но менее думающей Британии, – к Австралии, где зоркие пастухи собирали свои стада.

По-прежнему глядя со своего холма в восточном направлении, я видел усеянный островами Тихий Океан; а за ним – Америку, где потомки европейцев давным-давно покорили потомков Азии, благодаря огнестрельному оружию и высокомерию, которое рождается в результате обладания этим оружием. К северу и к югу раскинулся старый Новый Свет; Рио и города Новой Англии, лучистый центр нового стиля жизни и мышления. Нью-Йорк, темный на фоне полуденного солнца, был гроздью высоких кристаллов, Стоунхенджем современного мегалита. Там, словно рыбы под ногами цапель, столпились большие лайнеры. Я видел их и в открытом море, и грузовые корабли, рвущиеся сквозь закат в сиянии иллюминаторов и палуб. Кочегары потели у печей, впередсмотрящие мерзли на мачтах, танцевальная музыка вылетала из раскрытых дверей и уносилась ветром.

Всю планету, все каменное зернышко с его сонмами людей, я видел, как арену, на которой два космических антагониста – два духа – уже готовились к решающей схватке, уже приобретали земные формы, уже сошлись в борьбе за наши наполовину пробудившиеся умы. В городах и деревнях, в бесчисленных дворцах, домах, хижинах и шалашах – везде, где человеческое существо находит убежище и уют, закипала великая борьба нашего века.

Один антагонист выглядел дерзновенным стремлением к новому, желанному, разумному и веселому миру, в котором все мужчины и женщины получат возможность жить полноценной жизнью и служить всему человечеству. Другой казался близоруким страхом неизвестности. А, может быть, он был чем-то более зловещим? Может быть, он был хитрым стремлением к личному господству, разжигающим древние, неразумные, свирепые страсти толпы?

Было похоже на то, что приближающаяся буря уничтожит все самое дорогое. Личное счастье, любовь, искусство, наука И философия, полет воображения и искания разума, общественное развитие, – все, во имя чего жил нормальный человек, казалось глупостью и эгоизмом на фоне общественных потрясений. Но если мы не сумеем сохранить это, то когда оно возродится вновь?

Как пережить этот век? Где найти отвагу, если ты привык только к уюту? Как при этом сохранить чистоту разума и ни за что не позволить борьбе уничтожить в своем сердце то, чему мы стараемся служить в этом мире – чистоту духа?

Два путеводных огонька: первый – наш маленький мерцающий атом сообщества со всем, что он для нас значит; второй – холодный свет звезд, символ сверхкосмической реальности, с ее чистейшим экстазом. Как это ни странно, но в этом свете, в котором даже самая страстная любовь подвергается беспристрастной оценке и даже возможность гибели нашего наполовину пробудившегося мира рассматривается без капли сожаления, кризис человечества приобретает особую значимость. Как это ни странно, но сейчас не только можно, но нужно принять активное участие в этой борьбе, в этой коротком усилии микроорганизмов, стремящихся добиться просветления своей расы прежде, чем наступит окончательная тьма.


КОНЕЦ.

О Величине

Безмерность сама по себе полезной вещью не является. Один живой человек стоит больше, чем мертвая галактика. Но безмерность имеет косвенное значение, поскольку способствует увеличению и разносторонности разума. Конечно, вещи считаются большими и малыми только относительно друг друга. Сказать, что космос велик, это, по большому счету, сказать, что его составные части малы относительно его самого. Сказать, что жизнь длинная, значит сказать, что в ней уместилось множество событий. Но хотя пространственная и временная безмерность космоса не имеют никакой изначальной ценности, они являются основой ценного психического накопления. Физическая безмерность создает возможность для возникновения психической сложности, а та, в свою очередь, – для появления сложных разумных организмов. По крайней мере, это истинно для нашего космоса, в котором разум обусловлен физическими факторами.

Странный Джон История на грани между правдой и насмешкой

Глава I Джон и автор

Когда я сказал Джону, что собираюсь написать о нем книгу, он рассмеялся.

— Ну конечно же, — сказал тогда он. — Это было неизбежно, смешной человек.

В устах Джона слова «человек» часто было равнозначно слову «дурак».

— Говорят ведь, — заметил я, — что и кошке позволено смотреть на короля.

— Да, — ответил он. — Но может ли кошка по-настоящему увидеть короля? Можешь ли ты, киска, по-настоящему разглядеть меня?

Таков он был на всем своем жизненном пути от странного ребенка до взрослого мужчины.

И Джон конечно был прав. Хотя я и знал его с самого рождения, и был близким другом уже очень давно, я практически ничего не знал о внутреннем, настоящем его существе. На сегодняшний день все, что мне известно — это поразительные события в его жизни. Что он не умел ходить до шести лет, но до того, как ему исполнилось десять, совершил несколько краж и убил полицейского. Что в восемнадцать он, все еще выглядевший как маленький мальчик, основал свою странную колонию в районе Южных Морей[1]. А в двадцать три года, по-прежнему имея не самую солидную внешность, он обхитрил шесть военных кораблей, посланных шестью Великими Державами[2] на его поимку. Я знаю, как погибли Джон и все его последователи.

Это — известные мне факты. И даже рискуя быть уничтоженным какой-нибудь из шести Держав, я все-таки должен рассказать миру о том, что помню.

Кое-что еще из известного мне, будет очень трудно объяснить. Неким странным образом я понимаю, почему он основал свою колонию. Так же я знаю, что, хотя он и отдавал все силы достижению свой цели, он никогда не рассчитывал на успех. Он был убежден, что рано или поздно мир прознает о нем и уничтожит все, что он создал.

— У нас есть шанс, — однажды сказал он, — один на миллион.

И рассмеялся.

Смех Джона вселял беспокойство. Это был низкий, быстрый, рокочущий звук, напоминавший мне тихую трескучую прелюдию, которая часто предвещает по-настоящему грозный раскат грома. Но за смехом Джона не следовало никакого грома, лишь мгновение тишины — и мурашки пробегали по затылку любого, кто его слышал.

Я уверен, что в этом нечеловеческом, беспощадном, но никогда — злобном смехе содержался ключ к пониманию всех тех черт его характера, которые были для меня загадкой. Вновь и вновь я спрашивал себя, почему он смеялся именно в этот момент, над чем он смеялся, что на самом деле означал его смех, и был ли этот странный звук именно смехом, или свидетельством какой-то эмоции, недоступной моему виду? Почему, например, ребенком Джон смеялся сквозь слезы, опрокинув на себя чайник и ужасно ошпарившись? Меня не было рядом, когда он погиб, но я уверен, что в последнее мгновение своей жизни он искренне рассмеялся. Почему?

Не умея ответить на эти вопросы, я не могу понять сущность Джона. Его смех, я убежден, происходил из какого-то опыта, находившегося совершенно за гранью моего восприятия. Поэтому я, как утверждал Джон, самый не подходящий для него биограф. Но если я промолчу, факты его поразительной жизни будут потеряны навечно. Так что, несмотря на мою некомпетентность, я должен записать все, что сумею, в надежде, что, попади эти страницы в руки существа того же, что и Джон, уровня, его разум сумеет увидеть сквозь неуклюжие слова странный, но величественный дух самого Джона.

Такие же, как он, или, по крайней мере, подобные ему, наверняка живут сейчас на земле, и многим еще, наверное, предстоит появиться на свет. Но, как обнаружил сам Джон, подавляющее большинство и без того крайне немногочисленных сверхнормальных существ, которых сам он порой называл «пробудившимися», или слишком хрупки физически, или настолько неуравновешенны психически, что не способны оставить сколько-то заметного следа в истории. Насколько односторонне бывают развиты сверхнормальные дети, можно узнать по отчету мистера Бересфорда о жизни несчастного Виктора Стотта[3]. Я надеюсь, что дальнейшие записки сумеют создать образ ума, одновременно невероятно «сверхчеловеческого» и, в то же время, крайне человечного.

Чтобы читатель не представлял себе крайне одаренного ребенка, я для начала опишу Джона, каким я увидел его в двадцать третье и последнее лето его жизни.

Он и впрямь был похож скорее на мальчишку, чем на мужчину, хотя иногда его юное лицо принимало необычайно задумчивое и даже умудренное выражение. Худощавый, с длинными конечностями, он имел какой-то незавершенный ребяческий вид, обычный для начала созревания, но при этом обладал своеобразной совершенной грацией. Для тех, кто хорошо знал его, Джон несомненно был созданием, полным непреходящей красоты. Но незнакомцев зачастую отталкивали необычные пропорции его тела. Такие люди называли его паучьим. Его туловище, жаловались они, слишком мало, ноги и руки слишком длинны и гибки, а голова — сплошные глаза и лоб.

Сейчас, перечисляя эти черты, я не могу объяснить, как вместе они могут слагаться во что-то прекрасное. Но в Джоне им это удавалось, по крайней мере, для тех из нас, кто был способен взглянуть на него без предвзятости, основанной на внешности греческих богов или кинозвезд. С обычным для него отсутствием ложной скромности, Джон однажды заметил:

— Мой внешний облик становится первой проверкой для человека. Если он не научится со временем, узнав меня, видеть меня красивым, я понимаю, что он мертв внутри — и опасен.

Но позвольте мне прежде закончить описание. Как и все его товарищи-колонисты, Джон обычно разгуливал голышом. И таким образом обнаруживалась его неразвитая, несмотря на его возраст, мужская натура. Кожа, обожженная Полинезийским солнцем, была коричневой с сероватым, почти зеленым оттенком, и слегка розовела на щеках. Его руки были невероятно крупными и жилистыми. В какой-то мере, они выглядели более зрелыми, чем остальное его тело. «Паучьи» в отношении них казалось как нельзя более подходящим. Голова определенно была крупной, но не чрезмерной, в сравнении с его длинными конечностями. Судя по всему, для уникального развития его мозга более требовалось увеличение количества извилин, нежели самого размера. Но все-таки голова Джона была крупнее, чем казалась, так как ее форма скрадывалась волосами, курчавыми как у негра, но белыми как овечья шерсть, которые на деле практически облегали скальп как тонкая шапочка. Нос был маленьким и приплюснутым, почти монголоидным. Губы, полные, но четко очерченные, всегда находились в движении. Они были непрерывным комментарием к его мыслям и чувствам. Не единожды приходилось мне наблюдать, как они сжимались в линию, выдававшую непоколебимое упорство. Глаза Джона, по всем стандартам, были слишком крупными для его лица, из-за чего оно всегда имел как будто кошачье или ястребиное выражение, которое низкие, выдающиеся вперед брови только подчеркивали, но оно зачастую совершенно терялось за озорной, почти мальчишеской улыбкой. Белки глаз Джона были практически невидимы. Зрачки были огромными. Странные зеленоватые радужки обычно казались лишь тонкой каймой. Но под тропическим солнцем зрачки сжимались до размера булавочных головок. В итоге, глаза его являлись самой очевидной его «странностью». Взгляд его, вместе с тем, обладал той же странно подчиняющей силой, что описана в деле Виктора Стотта. Или, скорее, чтобы почувствовать его влияние, человек должен был уже узнать кое-что о том грозном духе, что скрывался за ними.

Глава II Ранний период

У отца Джона, Томаса Уэйнрайта, была причина полагать, что давным-давно испанцы и марокканцы оставили свой след в его крови. И действительно, в чертах его лица было что-то, от романских и даже арабских народностей. Все признавали, что он обладал блестящим умом. Но он отличался странностями, и многими почитался за неудачника. Медицинская практика в небольшом городке на севере страны давала слишком мало возможностей проявить его таланты, и предостаточно — не поладить с окружавшими его людьми. На его счету было несколько замечательных исцелений, но ему недоставало врачебного такта, и его пациенты не чувствовали к нему того доверия, что так необходимо для успеха доктора.

Его жена была примером такого же смешения, что ее супруг, но иных кровей. Она происходила из шведских земель, среди ее предков, среди прочего, были финны и лапландцы. Она обладала типичной для скандинавов внешностью: крупная флегматичная блондинка, которая даже в почтенном возрасте привлекала взгляды молодых мужчин. Именно увлечение ею сделало меня в молодые годы другом ее мужа, а позднее — рабом ее более чем развитого сына. Некоторые говорили, что она была не более, чем «великолепным женственным животным» — глупой на грани идиотизма. Конечно, в беседах с ней порой начинало казаться, что разговариваешь с безответной коровой. Тем не менее, она вовсе не была дурой. Ее дом всегда содержался в идеальном порядке, хотя казалось, что она не особо об этом заботится. С одинаковым бездумным мастерством она справлялась и с достаточно непростым характером супруга, который звал ее Пакс[4]. «Такая умиротворяющая» — пояснял он. Как ни странно, ее дети тоже подхватили это прозвище. К отцу же они неизменно обращались «Док». Двое старших детей нередко посмеивались над наивными представлениями Пакс об окружающем мире, но всегда ценили ее советы. Джон, который был младше них на четыре года, однажды сказал кое-что, предполагавшее, что все мы недооценивали Пакс. Однажды кто-то сделал замечание о ее поразительной тупости. Тут же раздался тревожащий смех Джона, и он ответил:

— Никто не замечает того, что интересно Пакс. Поэтому она просто ничего не говорит.

Рождение Джона стало серьезным испытанием для этой великолепной самки. Она вынашивала плод на протяжении одиннадцати месяцев, пока врачи не решили избавить ее от бремени во что бы то ни стало. И все же, когда ребенок появился на свет, он выглядел как гротескный семимесячный зародыш. Лишь с большим трудом удалось сохранить его жизнь, поместив в специальный инкубатор. Только через год после рождения было решено, что в этом искусственном чреве больше не было необходимости.

В те первые годы я частенько видел Джона, так как между мной и его отцом, несмотря на разницу в возрате, возникла необыкновенная связь, основанная на общих интересах. И, возможно, на общем восхищении Пакс.

Я отлично помню свой ужас и отвращение, когда я впервые увидел объект, который они называли Джоном. Было невозможно представить, что этот неподвижный бесформенный кусок плоти сможет когда-нибудь превратиться в человеческое существо. Он был похож на какой-то непристойный фрукт, нечто скорее растительного, нежели животного происхождения, невзирая на редкие бессознательные всплески активности.

Когда Джону исполнился год, он был похож на обычного новорожденного младенца, но его глаза оставались закрытыми. В восемнадцать месяцев он открыл их — как будто целый город, спавший до этого момента, внезапно пробудился к жизни. Это были необычайные для ребенка глаза, как будто на них смотрели под увеличительным стеклом: каждый огромный зрачок как устье пещеры, радужка похожая на тонкий ободок — яркое изумрудное обрамление. Поразительно, как два черных отверстия могут быть полны жизнью! Вскоре после того, как он открыл глаза, Пакс стала звать своего необыкновенного сына «Странный Джон». Она произносила эти слова с особенной нежной интонацией, которая, как будто бы вовсе не меняясь, выражала порой любовное оправдание странности этого создания, порой — вызов, порой — торжество, и временами — благоговение. Прилагательное осталось с Джоном на всю его жизнь.

С этого мгновения стало очевидно, что Джон — личность, и при этом вполне осознающая себя. Проходила неделя за неделей, и он становился все более активным и все сильнее заинтересованным окружающим его миром. Первое время он все время был занят собственными глазами, ушами и конечностями.

В следующие два года тело Джона развивалось медленно, но без происшествий. С кормлением неизменно возникали проблемы, но к трем годам он выглядел достаточно здоровым ребенком, пусть и странным и невероятно отстающим в развитии от своего возраста. Эта отсталость невероятно расстраивала Томаса. Пакс же, напротив, настаивала, что большинство детей росло слишком быстро.

— Они не дают своим мозгам как следует развиться, — объявляла она. Несчастный отец только качал головой.

В то время, когда Джону было пять лет, я обычно видел его практически каждое утро, когда проходил мимо дома Уинрайтов по дороге на железнодорожную станцию. Он обычно лежал в своей коляске в саду и сражался со своими конечностями и голосом. Издаваемые им звуки казались мне невероятно странными. Они каким-то неясным образом отличались от тех, что издают обычные дети так же, как крик одного вида обезьян отличается от крика другого вида. Нежное лопотание было полно неожиданных оттенков и причудливых вариаций. Едва ли можно было поверить, что перед вами отсталый ребенок четырех лет. По его поведению и внешности можно было предположить, что это невероятно развитый шестимесячный младенец. Он слишком хорошо осознавал окружающий мир, чтобы быть отсталым, хотя его внешность совершенно не соответствовала возрасту. Дело было не только во внимательном, проницательном взгляде. Даже то, как он неуклюже пытался манипулировать своими игрушками, наводило на мысль об осознанности, слишком глубокой для его лет. Хотя он не мог как следует управлять своими пальцами, его мозг, казалось, отдавал им вполне определенные задания. И неудачи неимоверно его огорчали.

Джон был несомненно умен. К тому времени все мы были согласны с этим. И все-таки он не пытался ни ползать, ни говорить. А затем, неожиданно, еще не научившись свободно передвигаться в окружавшем его пространстве, он научился общаться. Во вторник он все еще лопотал, как обычно. В среду стал необычайно тих, и, казалось, впервые начал разбирать что-то из того, что лепетала ему мать. В четверг с утра он поразил всю семью, заявив очень медленно, но, при этом, очень правильно произнося слова:

— Я… хочу… молока.

Этим же вечером он сказал гостю, который перестал его интересовать:

— Ухо… ди. Ты мне… не очень… нравишься.

Эти лингвистические упражнения разительно отличались от первых слов обычных детей.

Пятницу и субботу Джон провел в степенной беседе с обрадованными родственниками. К следующему вторнику, через неделю после первой попытки, он уже говорил лучше, чем его семилетний брат, и речь уже перестала быть для него в новинку. Из нового искусства она превратилась всего лишь в удобный инструмент, который предстояло улучшать и оттачивать по мере расширения кругозора.

Теперь, когда Джон научился говорить, его родители обнаружили пару невероятных фактов о нем. Например, он помнил мгновение своего рождения. А вскоре после этого болезненного опыта, когда его отторгли от матери, ему пришлось учиться дышать. До того, как заработал дыхательный рефлекс, его жизнь поддерживал механизм искусственной вентиляции, и именно благодаря ему Джон научился контролировать работу своих легких самостоятельно. Много раз отчаянными усилиями воли он, если можно так сказать, запускал двигатель, покуда он не «завелся» и не начал работать самостоятельно. Его сердце, видимо, так же находилось в основном под сознательным контролем. Некоторые ранние «проблемы с сердцем», так тревожившие его родителей, были, на самом деле, результатами вмешательства в его работу и некоторых излишне смелых экспериментов. Его эмоции так же находились под большим контролем, чем у любого из нас. Так, если, находясь в какой-то раздражающей его ситуации, он не хотел чувствовать гнев, он мог с легкостью подавить его. И, напротив, если гнев казался необходимым, он мог возбудить его в себе. Он действительно был «Странным Джоном».

Примерно через девять месяцев после того, как Джон научился говорить, кто-то дал ему детские счеты. Весь день не слышно было никаких разговоров, никакого веселья; еда с нетерпением отвергалась. Джон неожиданно обнаружил для себя запутанный мир чисел. Час за часом он производил всякого рода вычисления с помощью новой игрушки. Затем неожиданно отбросил ее прочь и откинулся на спину, уставившись в потолок.

Его мать решила, что он устал. Она попыталась заговорить с ним. Осторожно потрясла его руку. Никакой реакции.

— Джон! — закричала она, не на шутку встревожившись, и энергично его встряхнула.

— Замолчи, Пакс, — сказал он. — Я занят цифрами.

Через некоторое время он добавил:

— Пакс, как называются числа после двенадцати?

Она досчитала до двадцати, потом до тридцати.

— Пакс, ты такая же глупая, как эта игрушка.

Когда она спросила его, почему, он обнаружил, что у него недостает слов, чтобы объяснить свои мысли. Но после того, как он показал ей разные арифметические действия с помощью счетов, и она по очереди назвала их, он торжественно произнес:

— Ты глупая, Пакс, потому что вы — ты и эта игрушка — считаете десятками, а не дюжинами. А это глупо, потому что дюжина имеет четверти и тройки, то есть, трети, а десятка — нет.

После того, как она объяснила, что все люди считают десятками потому что вначале они пользовались пальцами на руках, он некоторое время неотрывно смотрел на нее, а потом рассмеялся своим странным трескучим смехом и заявил:

— Тогда, значит, все люди глупы.

Это, я думаю, был первый раз, когда Джон осознал глупость Homo sapiens, но отнюдь не последний.

Томас торжествовал, обнаружив у своего сына столь не вероятные математические способности, и хотел написать об этом в Британское Общество Психологии[5]. Но Пакс воспротивилась этому с неожиданной убежденностью, что «все это пока следует держать в тайне».

— Я не позволю им проводить над ним всякие опыты, — повторяла она. — Они наверняка ему как-нибудь навредят. И, к тому же, они устроят вокруг нас всю эту глупую шумиху…

Мы с Томасом смеялись над ее страхами, но эту битву она выиграла.

Джону на тот момент уже было почти пять, но он по-прежнему выглядел почти младенцем. Он не умел ходить. Не умел — или не желал — ползать. Его ноги все еще были как у новорожденного ребенка. Кроме того, его нежелание учиться ходить, скорее всего, было связано с увлечением математикой, так как в следующие несколько месяцев его невозможно было убедить обратить внимание на что-то иное, кроме чисел и свойств пространства. Он часами лежал в коляске в саду, совершая в уме «арифметические и геометрические действия», абсолютно неподвижно, не издавая ни звука. Это было очень вредно для растущего ребенка, и вскоре его самочувствие ухудшилось. И все же, ничто не могло его заставить вести более здоровый и активный образ жизни.

Многие гости отказывались верить, что он был погружен в умственную деятельность. Он выглядел бледным и «отсутствующим». В душе они были совершенно уверены, что он погружен в состояние вроде комы, и был на самом деле слабоумным. Иногда, впрочем, он снисходил до нескольких слов, которые повергали сомневающихся в замешательство.

Первое наступление Джона на геометрию началось с коробки конструктора, принадлежавшей его брату, и узору на обоях. Затем он принялся вырезать из сыра и брусков мыла кирпичики, кубики, конусы и даже сферы и овоиды[6]. Поначалу Джон управлялся с ножом невероятно неуклюже, раня себе руки и приводя в отчаяние мать. Но уже через несколько дней он стал поразительно ловок. Как обычно, хотя он и отставал поначалу в том занятии, за которое брался, стоило ему всерьез им увлечься, он начинал развиваться с поразительной быстротой. Следующим шагом стали чертежные принадлежности его сестры. Целую неделю Джон был полностью захвачен ими, покрывая рисунками бесчисленные листы бумаги.

Затем он внезапно потерял всякий интерес к наглядной геометрии. Он предпочитал просто лежать, размышляя. Однажды утром он был встревожен вопросом, который никак не мог сформулировать. Пакс ничего не могла понять из его попыток объясниться, но затем его отец сумел помочь ему расширить словарный запас достаточно для того, чтобы спросить:

— Почему существует только три измерения? Когда я подрасту, я смогу найти другие?

Еще через несколько недель он задал не менее поразительный вопрос:

— Если идти все прямо и прямо, ровно по линии, сколько времени понадобится, чтобы вернуться на это же самое место?

Мы рассмеялись, а Пакс воскликнула:

— Странный мой Джон!

Это было начало 1915 года. Потом Томас вспомнил что-то о «теории относительности», которая нарушала все постулаты традиционной геометрииhref="#id20180126192718_7" rel="nofollow noopener noreferrer">[7]. Со временем он настолько впечатлился странными вопросами Джона, что стал настаивать на том, чтобы пригласить к сыну математика из университета.

Пакс была против, но даже она не предполагала, что может случиться нечто катастрофическое.

Гость поначалу держался покровительственно, потом оживился, но вскоре зашел в тупик. Вскоре, впрочем, с явным облегчением, он вновь заговорил покровительственно. Затем снова растерянно. Когда Пакс тактично намекнула ему, что ему пора уходить (заботясь, разумеется, о ребенке), он спросил разрешения зайти снова — с коллегой.

Через несколько дней они пришли вдвоем и в течение многих часов беседовали с Джоном. К сожалению, Томас в это время был в отъезде, посещая пациентов. Пакс тихо сидела рядом с высоким стульчиком Джона с вязанием, иногда пытаясь помочь ему подобрать нужные слова. Но разговор ушел далеко за пределы ее познаний. За перерывом на чай один из посетителей сказал:

— Самое поразительное — это сила воображения этого ребенка. Он не знает ни терминологии, ни истории науки, но сумел представить все это в уме. Он, кажется, способен вообразить невообразимое.

Ближе к вечеру, как рассказывала Пакс, гости становились все более взволнованными, а затем — обозленными. И тихий смех Джона раздражал их еще больше. Когда она наконец настояла на том, чтобы положить конец их общению, так как Джону уже пора было ложиться спать, то заметила, что оба гостя явно были не в себе.

— У обоих были такие безумные взгляды, — сказала она, — и когда я выпроводила их из сада, они все еще спорили между собой. И даже не попрощались!

Но поразительнее всего было узнать, что через несколько дней эти двое математиков были обнаружены в два часа ночи сидящими под уличным фонарем, рисующими диаграммы на асфальте и спорящими о «кривизне пространства[8]».

Томас воспринимал своего младшего отпрыска только как необычайный случай вундеркинда. Обычно он добавлял: «Конечно же, с возрастом все это сойдет на нет», на что Пакс говорила: «Не знаю…»

Джон вгрызался в математику еще месяц, а потом внезапно потерял к ней всякий интерес. Когда отец спросил, почему он отказался от своих занятий, Джон ответил:

— В числах, на самом деле, нет ничего особенного. Они, несомненно, необычайно красивы, но когда ты в них разберешься… больше ничего не остается. Я закончил числа. Я знаю эту игру назубок. И я хочу новую. Нельзя же вечно сосать один и тот же леденец.

В следующие двенадцать месяцев Джон не преподнес родителям никаких особенных сюрпризов. Да, он научился читать и писать, и ему понадобилось меньше недели, чтобы превзойти старших брата и сестру. Но после его математических подвигов, достижение выглядело более чем скромным. Удивительным было то, что тяга к чтению появилась у него столь поздно. Пакс часто читала ему вслух книги, принадлежавшие старшим детям, и он, видимо, не видел причин менять установившийся порядок.

Потом случилось так, что Энн, его сестра, была больна, а Пакс — слишком занята, чтобы читать ему. И когда он потребовал, чтобы она начала новую книгу, она отказалась.

— Тогда покажи мне, как надо читать, прежде, чем уйдешь, — заявил он. Пакс улыбнулась, и возразила:

— Это долгая работа. Когда Энн станет лучше, я все тебе покажу.

Через несколько дней она взялась за обучение, привычным способом. Но у Джона не хватало терпения на привычные способы. Так что он придумал собственный метод. Он заставлял Пакс читать ему вслух, одновременно ведя пальцем по строке, чтобы он мог следовать за ней взглядом, слово за словом. Пакс не могла не посмеяться над дикостью этой идеи, но она оказалась подходящей для Джона. Обладая способностью безошибочно фиксировать всю информацию в своем мозгу, он просто запомнил как «выглядит» каждый произносимый ею звук. В итоге, ни разу не остановив Пакс, Джон начал анализировать звуки, соответствующие разным буквам, и вскоре проклинал нелогичность английского произношения. К концу урока Джон мог читать, хотя его словарный запас был ограничен. За следующие несколько недель он проглотил все детские книги в доме, а так же несколько «взрослых». Последние, разумеется, были для него практически бессмысленными, хоть слова, по большей части, и были знакомы. Он вскоре с отвращением прекратил попытки одолеть их. Однажды он взялся за учебник по геометрии, принадлежавший его сестре, но отбросил его через пять минут, пробормотав: «Книжка для маленьких!»

С тех пор Джон мог сам прочитать любую книгу, которая его интересовала — но он вовсе не стал книжным червем. Чтение подходило лишь для того, чтобы убить время в периоды пассивности, когда руки требовали отдыха. Теперь он с энтузиазмом принялся за конструирование, сооружая разнообразные невероятные модели из картона, проволоки, дерева, пластилина и всего, что попадалось ему под руку. Кроме того, он посвящал много времени рисованию.

Глава III Enfant Terrible[9]

Наконец, в шесть лет, Джон обратил внимание на способность к передвижению. До сего момента в этом искусстве он отставал более всего, о чем вполне явственно свидетельствовало само его тело. Интеллектуальные занятия и конструирование привели к тому, что все остальное было заброшено и забыто.

Теперь же он обнаружил для себя пользу самостоятельного передвижения, а так же радость преодоления очередного препятствия. Как и прежде, его подход к обучению был необычным, и он делал невероятные успехи. Он никогда не пробовал ползать, а сразу же попытался встать, опираясь на спинку стула, и балансируя попеременно то на одной ноге, то на другой. Час таких упражнений совершенно измотал его, и впервые в жизни он казался совершенно обескураженным. Джон, до этого обращавшийся с математиками как с туповатыми детьми, теперь смотрел с новообретенным уважением на своего десятилетнего брата — самого активного члена семьи. Неделю он с пристальным благоговением наблюдал за тем, как Томми ходил, бегал и «воевал» с сестрой. Ни одно мгновение не ускользало от настойчивого взгляда Джона. Он прилежно занимался равновесием и даже прошел несколько шагов, держась за руку матери.

В конце недели с ним случилось что-то вроде нервного припадка, после чего он несколько дней даже не пытался опустить ноги на землю. С совершенно сломленным видом, он вновь принялся за чтение и даже за математику.

Достаточно оправившись, чтобы вновь взяться за ходьбу, он без всякой помощи прошел из одного конца комнаты в другой, и неожиданно разразился слезами от радости — что было совершенно нехарактерным для Джона поведением. Искусство самостоятельного передвижения было открыто для него. Ему оставалось лишь в достаточной мере укрепить мускулы упражнениями.

Но Джон не удовольствовался только ходьбой. Теперь у него появилась новая цель, и с неизменной решимостью он посвятил себя ее достижению.

Поначалу его стесняла неразвитость собственного тела. Его ноги выглядели почти такими же кривыми и короткими, как ноги новорожденного. Но под воздействием упражнений и, очевидно, несгибаемой воли, они становились все более сильными, прямыми и длинными. В семь лет он бегал как заяц и карабкался с ловкостью кошки. Строением Джон теперь походил на четырехлетнего ребенка, но гибкость и развитость тела более подходили мальчишке восьми-девяти лет. И хотя лицо его имело черты ребенка, оно порой принимало выражение, которое более пристало человеку лет сорока. А огромные глаза и короткие белые волосы, похожие на мягкую овечью шерсть, придавали ему почти нечеловеческий вид существа вне возраста и времени.

Теперь он достиг поразительного контроля над своими мышцами. Мучительное овладение требующими навыков движениями осталось позади. Его конечности, более того — каждый отдельный мускул — выполняли именно то, что он хотел. Это особенно ясно проявилось, когда, через два месяца после первой попытки ходить, он научился плавать. Джон некоторое время постоял в воде, наблюдая за уверенными движениями сестры, потом оторвал ноги от дна, и с точностью повторил их.

Многие месяцы Джон посвятил копированию самых различных действий других детей и распространению на них своего влияния. Поначалу им было интересны его усилия. Всем, кроме Томми, который уже понял, что оказался в тени младшего брата. Остальные дети были более дружелюбны, потому что поначалу не замечали скорости его развития. Но постепенно все они оказались позади.

Именно Джон, выглядевший как тощий четырехлетний ребенок, когда во время игры мяч застрял в водосточном желобе на крыше дома, забрался по сточной трубе, прополз вдоль желоба и скинул мяч вниз. Затем, исключительно шутки ради, вскарабкался по черепице и уселся на гребне крыши, свесив ноги по сторонам. Пакс уехала в город за покупками. Соседи, конечно же, были ужасно напуганы. Джон, предчувствуя развлечение, изобразил панический страх, якобы лишивший его способности двигаться. Судя по его виду, можно было решить, что он совершенно потерял голову: дрожа, он отчаянно цеплялся за черепицу и безудержно рыдал, по его щекам струились слезы. Кто-то позвонил местному строительному подрядчику, он прислал людей и лестницы. Но когда первый спасатель появился на крыше, Джон показал ему «длинный нос»[10], пробрался обратно к сточной трубе, по которой спустился как ловкая обезьянка на глазах у пораженной и разгневанной толпы.

Узнав об этой его выходке, Томас был одновременно напуган и восхищен: «Наш вундеркинд, — сказал он, — перешел от арифметики к атлетике». Но Пакс только покачала головой: «Лучше бы он не привлекал к себе столько внимания».

Теперь всепоглощающей страстью Джона стало самосовершенствование и достижение абсолютного превосходства. Несчастный Томми, маленький дьяволенок, до этого единовластно помыкавший родными, был свергнут и горько переживал свое падение. Но Анна, старшая из троих детей, души не чаяла в гениальном Джоне, и была совершенно в его подчинении. Ей приходилось нелегко. И я искренне могу ей посочувствовать, потому что позднее именно я занял ее место.

Джон был в то время либо героем, либо ненавистным врагом любого ребенка по соседству. Поначалу он не понимал, какой эффект производят его действия на других, и многие говорили о нем не иначе, как о «дьявольски наглом соседском уродце». Проблема была просто в том, что он всегда знал то, о чем другие понятия не имели, и умел то, на что у других не хватало мастерства. И, как ни странно, он не вел себя высокомерно — но, впрочем, и не пытался принять вид ложной скромности.

Один случай, ставший переломным моментом в его отношении к товарищам, может служить одновременно примером того, насколько слабо он тогда понимал окружающих его людей, и насколько быстр и гибок был его ум.

Крупный старшеклассник по имени Стивен, живший по соседству, бился в саду над разобранной газонокосилкой. Джон перелез через забор и некоторое время молча наблюдал за ним. Наконец он рассмеялся. Стивен проигнорировал его. Тогда Джон наклонился, выхватил у него из рук шестеренку, установил ее на место, установил остальные детали, подкрутил гайку тут, винт там — и все было готово. В это время Стивен наблюдал за ним в немом изумлении. Закончив, Джон направился обратно к забору, бросив: «Жаль, что ты ничего не смыслишь в этом деле, но я всегда готов помочь на досуге». К его безмерному изумлению, Стивен налетел на него, пару раз пнул и перекинул через забор. Сидя на траве и потирая ушибленные места, Джон должен был почувствовать хотя бы легкий приступ гнева, но любопытство превзошло ярость, и он спросил: «С чего вдруг тебе пришло в голову так поступить?» — но Стивен покинул сад не ответив.

Джон сидел, размышляя. Потом он услышал голос отца в доме, и поспешил к нему. «Эй, Док! — воскликнул он. — Если бы у тебя был пациент, которого ты не мог вылечить, и однажды пришел кто-то другой и вылечил его, что бы ты сделал?» Томас, занятый какими-то своими делами, рассеянно ответил: «Понятия не имею. Наверное, поколотил бы его за вмешательство». Джон был поражен: «Но отчего же? Ведь это было бы невероятно глупо!» Его отец, все еще занятый своими мыслями, ответил: «Думаю, да. Но люди не всегда поступают разумно. Все зависит от того, как поведет себя этот человек. Если он выставил меня дураком, уверен, я бы хотел его ударить». Джон какое-то время смотрел на отца, потом ответил: «Понимаю».

«Док! — неожиданно снова спросил он. — Мне обязательно надо стать сильным, таким же сильным, как Стивен. Если я прочитаю все эти книги, — он оглядел медицинские тома в шкафах, — я узнаю, как стать ужасно сильным?» Его отец рассмеялся и ответил: «Боюсь, что нет».

Следующие шесть месяцев Джоном руководило два стремления — стать непобедимым бойцом и научиться понимать окружавших его человеческих существ.

Второе далось Джону проще всего. Он принялся изучать наши поступки и мотивы, частично — расспрашивая нас, частично при помощи наблюдений. Вскоре он обнаружил два важнейших факта. Во-первых, что мы зачастую сами были поразительно несведущи в том, какие мотивы нами двигали, во-вторых, что во многих аспектах он отличался от нас. Многими годами позднее, он сам говорил мне, что именно тогда стал понимать собственную уникальность.

Надо ли говорить, что уже через пару недель он сумел с необычайной точностью воспроизвести тот налет скромности и щедрости, что считается столь характерным для англичанина.

Несмотря на молодость и то, что выглядел он еще моложе, Джон стал невольным и непритязательным главарем во время многочисленных детских выходок. Начиналось все обычно с клича «Джон обязательно придумает, что делать!» или «Найдите этого дьяволенка Джона — он мастак в таких делах». В беспорядочных боевых действиях, которые велись против учеников местной частной школы (они проходили по нашей улице четыре раза в день), именно Джон планировал засады. Неожиданной яростной атакой он чудесным образом мог обратить поражение в победу. Он был как маленький Юпитер, вооруженный молниями вместо кулаков.

Эти битвы были в какой-то мере отголоском большей войны, происходившей в Европе. Но, мне кажется, Джон кроме того специально разжигал их, преследуя собственные цели. Они давали ему возможность совершенствовать как собственную ловкость и силу, так и талант скрытного управления окружающими.

Неудивительно, что отныне соседские дети говорили друг другу: «Джон теперь — просто молодец», в то время, как их матери, более впечатленные его манерами, чем военным гением, говорили: «Джон стал таким умницей. Не осталось ни следа этих его ужасных странностей и чванства».

Даже Стивен снизошел до похвалы: «Он, на самом деле, нормальный парень, — сказал он своей матери. — Трепка пошла ему на пользу. Он извинился за газонокосилку и сказал, что надеется, что не поломал ее».

Но для Стивена судьба готовила еще сюрпризы.

Несмотря на уверение отца, Джон проводил свободные минуты среди книг по медицине и философии. Анатомические атласы интересовали его невероятно, и чтобы как следует понимать их, ему приходилось читать. Его словарный запас был, конечно же, недостаточным, так что он последовал примеру Виктора Стотта и прочел от корки до корки сначала большой словарь английского языка, затем — словарь терминов по физиологии. Вскоре он уже читал настолько бегло, что ему достаточно было окинуть взглядом страницу, чтобы приблизительно понять и запомнить ее содержимое.

Но Джон не мог удовольствоваться только теорией. Однажды Пакс к своему ужасу обнаружила его за разделыванием дохлой крысы посреди гостиной — он предусмотрительно расстелил газету, чтобы не испортить ковер. Впредь его занятия по анатомии, как практические, так и теоретические, проходили под руководством Дока. На несколько месяцев Джон был полностью ими поглощен. Он обнаружил необычайную искусность в препарировании и микроскопии. При каждой возможности он подвергал отца настоящим допросам, и зачастую обнаруживал путаницу в его ответах — пока, наконец, Пакс, помнившая математиков, настояла на том, что доктор должен взять передышку. После этого Джон занимался уже без надзора.

Затем, так же внезапно, он забросил анатомию, как прежде забросил математику. «Ты покончил с изучением жизни так же, как с числами?» — спросила Пакс. «Нет, — ответил Джон. — Но жизнь не столь связна, как числа. Она не образует единого целого. Что-то не так со всеми этими книгами. Конечно, я часто вижу, как они глупы, но должно быть что-то еще. Во всех книгах есть какая-то изначальная ошибка, которую я не могу обнаружить».

Примерно в то же время, кстати говоря, Джон пошел в школу, но продержался там всего три недели.

«Он дурно влияет на остальных детей, — пояснила директриса. — Кроме того, он совершенно не поддается обучению. Боюсь, что, хотя ваш сын и кажется заинтересованным в некоторых узких областях знания, он умственно неполноценен и нуждается в особом отношении». Выполняя требования закона, Пакс сделала вид, что обучает сына самостоятельно. Чтобы ей угодить, Джон заглянул в школьные учебники и мог цитировать их наизусть. Что же до понимания, то он вникал в интересовавшие его предметы не хуже авторов книг, и игнорировал те, что были ему скучны. В таких областях он мог быть совершенным идиотом.

Покончив с биологией, Джон забросил интеллектуальные достижения и сосредоточился на физическом развитии. Этой осенью он не читал ничего, кроме приключенческой литературы и нескольких работ по джиу-джитсу. Большую часть времени он проводил, практикуясь в этом искусстве и выполняя гимнастические упражнения собственного изобретения. Кроме того, он стал питаться по диете, тщательно выстроенной по одному ему известным принципам. Пищеварительная система всегда была слабым местом Джона и, кажется, оставалась недоразвитой гораздо дольше остального его тела. До шести лет он не был способен переварить что-то кроме молока и фруктового сока, приготовленных особым образом. Вызванный войной дефицит продуктов делал питание Джона еще более проблематичным, и он часто страдал от расстройств пищеварения. Самостоятельно взявшись за этот вопрос, он разработал замысловатую, но довольно скудную диету, состоявшую из фруктов, сыра, солодового молока[11] и хлеба из муки грубого помола — в сочетании с отдыхом и упражнениями. Мы все смеялись над ним — кроме Пакс, которая следила за тем, чтобы все его запросы были удовлетворены.

Благодаря ли диете, или гимнастике, или чистому усилию воли, Джон вскоре стал невероятно силен для своего возраста и веса. Один за другим все соседские мальчишки оказывались втянутыми в поединок. Один за другим они потерпели поражение. Конечно же, отнюдь не сила, а подвижность и хитрость давали Джону превосходство над противниками, которые были гораздо крупнее него. «Если этот мальчишка сумеет уцепиться так, как ему удобно, — говорили вокруг, — тебе конец. И ты не сможешь его ударить — он слишком верткий».

Самым же странным было то, что окружающим неизменно казалось, что в каждом поединке, агрессором был не Джон, но его противник.

Кульминацией стало поражение Стивена, который к тому времени был капитаном школьной команды регби и хорошим другом Джона.

Однажды, мы с Томасом, беседовавшие о чем-то в его кабинете, услышали звуки необычайной потасовки в саду. Выглянув наружу, мы увидели Стивена, который тщетно бросался на ускользающего от его ударов Джона. Тот, отпрыгивая, наносил своими детскими кулачками удары ужасающей силы по лицу противника, которое было практически неузнаваемо от исказивших его растерянности и ярости, совершенно нехарактерных для обычно добродушного Стивена. Оба противника были измазаны кровью, очевидно, из разбитого носа Стивена.

Джон тоже выглядел иным существом. Его губы были растянуты в нечеловеческой смеси оскала и улыбки. Один глаз заплыл от единственного удачного удара Стивена, второй напоминал дыру в маске, так как когда Джон приходил в ярость, его зрачки невероятно расширялись, и радужка становилась практически невидимой.

Драка была столь невероятной и беспримерной, что несколько мгновений мы с Томасом стояли парализованные. Наконец, Стивен сумел поймать дьяволенка — или ему было позволено поймать его. Мы бросились вниз по лестнице на выручку. Но к тому времени, как мы оказались в саду, Стивен извиваясь и пыхтя лежал ничком на земле, а его руки были заломлены за спину в цепком захвате паучьих лапок Джона.

Во внешности Джона в тот момент было что-то зловещее. Скорчившись и вцепившись в Стивена, он действительно походил на паука, готовящегося высосать жизнь из своей жертвы. От этой картины, я помню, меня замутило.

Мы застыли, озадаченные невероятным поворотом событий. Джон оглянулся и встретился со мной глазами. Никогда больше я не видел выражения столь надменного, столь исполненного отвратительной жажды власти, как в тот момент на лице этого ребенка.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Мое лицо, должно быть, отразило ужас, который я чувствовал, потому что взгляд Джона мгновенно изменился. Ярость моментально пропала и уступила место сначала любопытству, затем — глубокой задумчивости. Неожиданно Джон рассмеялся своим необычайным смехом. В нем не было триумфа, скорее нотка самоиронии и, возможно, ужаса.

Он отпустил свою жертву, поднялся и сказал: «Стивен, приятель, подымайся. Я прошу прощения за то, что вывел тебя из равновесия».

Но оказалось, что Стивен потерял сознание.

Нам так никогда и не удалось узнать, из-за чего началась драка. Когда мы спросили об этом Джона, он ответил: «Все уже позади. Давайте просто обо всем забудем. Бедняга Стивен! Но, конечно, я не забуду».

Когда, несколько дней спустя, мы расспрашивали Стивена, он сказал: «Даже вспоминать об этом не хочу. Это все из-за меня, конечно же. Сейчас я это понимаю. Я почему-то вышел из себя, в то время, как он изо всех сил старался быть особенно дружелюбным. Но вот так вот схлопотать от ребенка! Хотя, какой он ребенок — он настоящая молния!»

Даже сейчас я не могу думать, что научился хоть сколько-то понимать Джона. Но, несмотря на это, я не могу не строить теории. Относительно этого случая мне кажется, что дело вот в чем.

В ту пору он, вполне очевидно, переживал пору самоопределения и самоутверждения. Я не верю, что он втайне лелеял план мести за случай с газонокосилкой. Я считаю, что он планировал попробовать свои силы или, скорее, свои навыки, против самых грозных противников. Именно поэтому он намеренно и искусно довел несчастного Стивена до неистовства. Собственная злость Джона, я уверен, была полностью искусственна. Он лучше дрался, находясь в состоянии холодной ярости, поэтому и привел себя в нужное состояние. Как я понимаю, важное испытание должно было быть не дружеской потасовкой, но настоящим сражением с диким зверем, отчаянным противостоянием. Что же, Джон получил то, чего хотел. И, победив, в одно мгновение, раз и навсегда сумел понять смысл полученного опыта. Так, по крайней мере, мне кажется.

Глава IV Джон и старшее поколение

Хотя сражение со Стивеном тогда было, как я считаю, одним из важнейших событий в жизни Джона, внешне все шло своим чередом, за исключением того, что он перестал участвовать в драках и проводил много времени в одиночестве.

Их со Стивеном дружеские отношения были восстановлены, но теперь в их отношениях присутствовала некоторая настороженность. Каждый, казалось, изо всех сил старался быть дружелюбным, но от прежней непринужденности не осталось и следа. Уверенность в себе Стивена была, я думаю, серьезно поколеблена. Не то, чтобы он опасался новой трепки, но его самоуважение пострадало. Я воспользовался случаем и намекнул, что в его поражении не было ничего постыдного, так как Джон вполне очевидно не был обычным ребенком. Стивен с радостью принял это утешение. С истерической ноткой в голосе он ответил: «Я чувствовал… Не могу даже объяснить… Как пес, который укусил хозяина и был наказан. Я чувствовал себя… виноватым и гадким».

Джон, полагаю, только тогда более ясно начал понимать, какая пропасть разделяла его от нас всех. В то же время он, наверное, особенно нуждался понимании, находившемся совершенно за пределами человеческих возможностей. Он продолжал проводить время со своими старыми приятелями, и, несомненно, по-прежнему был движущей силой в большей части их игр, но теперь в его отношении к ним была некоторая степень насмешливости, как будто он с иронией смотрел на них сверху вниз. И, хотя внешне он был самым маленьким из всей компании и выглядел самым младшим, мне он порой казался крошечным старичком с белоснежными сединами, снизошедшим до игры с молодыми гориллами. В самый разгар веселья он мог бросить все и ускользнуть в сад, чтобы мечтательно разлечься на лужайке. Или усесться рядом с матерью и беседовать с ней о жизни, в то время, как она возилась в саду или (что в случае с Пакс случалось достаточно часто) просто ждала каких-нибудь событий.

В какой-то мере отношения Джона с матерью были похожи на отношения человеческого найденыша и вскормившей его волчицы. Или, скорее, коровы. Джон несомненно относился к ней с привязанностью и полнейшим доверием, и каким-то бестолковым почтением. Но он расстраивался, когда она оказывалась неспособна следовать за ходом его мыслей или понять бесчисленные вопросы о вселенной.

Образ приемной матери не идеален. В какой-то мере он совершенно неверен. Так как, хотя умственно Пакс была далека от своего отпрыска, была другая область, в которой она была во всем ему равна, а возможно, даже превосходила его. И у нее, и у Джона была необычная манера воспринимать окружающую действительность, странный вкус к ней, который, как я полагаю, на самом деле был проявлением особого, особенно тонкого чувства юмора. Нередко мне удавалось приметить как они втайне обменивались понимающими и изумленными взглядами в то время, как никто из окружающих не видел того, что могло их так позабавить. Я полагал, что это тайное веселье было в некоторой мере связано с пробуждающимся в Джоне интересом к характерам и растущим пониманием мотивов собственных поступков. Но что эти двое находили столь забавное в нашем поведении, я никогда и не узнал.

Отношения Джона с отцом были совершенно иными. Джон извлек для себя много пользы из живого ума доктора, но между ними так и не возникло настоящего взаимопонимания и общности вкусов. Я не раз замечал, как на лице Джона, когда он слушал отца, на мгновение появлялось насмешливое выражение, а порой — отвращение. Чаще всего это происходило в те моменты, когда сам Томас считал, что открывает перед мальчиком тайны человеческой натуры и секреты вселенной. Надо ли говорить, что не только Томас, но и я, и многие другие вызывали в Джоне то же изумление и отторжение. Но Док был основным источником этих чувств, потому, наверное, что он был самым ярким, самым впечатляющим примером умственной ограниченности нашего вида. Я уверен, что не раз Джон намеренно провоцировал отца, заставляя его произносить целые лекции. Как будто он говорил себе: «Я должен как-то научиться понимать странные создания, что господствуют на этой планете. Вот прекрасный образец. Я должен с ним поэкспериментировать».

К тому времени, надо признаться, я сам все больше интересовался этим невероятным созданием по имени Джон. И, в то же время, я невольно все больше подпадал под его влияние. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда он отметил меня на будущее и предпринимал первые шаги для того, чтобы меня поймать. Его отношение ко мне было основано на единственном хладнокровном предположении: что я, человек средних лет, был, по сути, его рабом. Что, как бы я не смеялся над ним и не бранил его, втайне я видел в нем превосходящее меня существо, и в душе был его верным псом. Какое-то время я мог развлекаться, изображая независимого человека (в то время я неумело пытался изображать свободного журналиста), но рано или поздно я должен был покориться хозяину.

Когда Джону исполнилось восемь с половиной лет, его, как правило, принимали за странного ребенка лет пяти или шести. Он по-прежнему играл с детьми, которые принимали его как своего, хотя и считали, что он немного с причудами. Тем не менее, он мог принимать участие и в разговорах взрослых. Конечно же, он обычно был либо слишком просвещен, либо слишком мало знал о жизни, чтобы нормально беседовать с окружающими. Но он никогда не оставался просто пассивным слушателем. Даже самые его наивные замечания обычно были поразительно глубокими.

Впрочем, наивность Джона быстро исчезала. Теперь он читал невероятное количество книг с немыслимой скоростью. Не было такой книги, на которую у него ушло больше двух часов — каким бы сложным не был описываемый в ней предмет. Многие он мог освоить за четверть часа. Но большинство книг он пролистывал за несколько секунд и отбрасывал как не стоящие внимания.

Порой, в процессе чтения, Джон мог потребовать, чтобы кто-нибудь (отец, мать или я) отвез его посмотреть на процесс какого-то производства или в лабораторию, чтобы понаблюдать за экспериментом, спустился с ним в шахту, поднялся на борт корабля или отправился на место некоего исторического события. Чтобы удовлетворить эти запросы, приходилось прикладывать огромные усилия, и зачастую нам не хватало влияния. Кроме того, многие запланированные поездки отменялись из-за страха Пакс перед нежелательной оглаской необычайных способностей ее сына. Так что каждый раз, когда мы все-таки отправлялись в очередное путешествие, приходилось делать вид, что присутствие Джона было случайностью, а его интерес — ребяческим и неосознанным.

Джон, тем не менее, не был совершенно зависим от старших в деле познания мира. Он завел привычку вступать в разговоры с самыми разными людьми, имея целью «узнать, чем они занимаются и что они думают о разных вещах». Он мог обратиться к человеку на улице, в поезде или на проселочной дороге — и всякий, кто оказывался вовлеченным в беседу с этим мальчишкой с огромными глазами, волосами как овечья шерсть и взрослой манерой речи, в конце концов обнаруживал, что сказал больше, чем намеревался. Я убежден, что таким необычным способом Джон за месяц узнал о человеческой природе и проблемах современного общества больше, чем любой из нас узнает за всю свою жизнь.

Мне посчастливилось стать свидетелем одной из таких бесед. Объектом исследования оказался владелец крупного универсального магазина в ближайшем промышленном городе. Джон подкараулил мистера Магната (лучше не упоминать его настоящего имени) в поезде, на котором он с утра добирался на работу. Он позволил мне присутствовать, но только при условии, что я притворюсь, что не знаком с ним.

Мы позволили нашей добыче пройти через турникет и устроиться в купе первого класса. После этого подошли к кассе, где я несколько смущенно попросил «в первый, один полный и один детский». После этого мы разделились и по очереди проникли в вагон мистера Магната. Когда я вошел в купе, Джон уже сидел в углу напротив выдающегося человека, который время от времени поглядывал поверх газеты на странного ребенка со лбом как скала и глазами как пещеры. Вскоре после того, как я устроился на сиденье по диагонали от Джона, вошли еще двое коммерсантов, которые тут же погрузились в чтение газет.

Джон, казалось, совершенно захвачен каким-то выпуском комиксов. И, хотя он был куплен только для того, чтобы служить реквизитом, я думаю, что Джон читал его с искренним удовольствием. Потому что, несмотря на все его необычайные дарования, в те времена он по-прежнему оставался «самым обычным мальчишкой»[12]. В последовавшем разговоре с коммерсантом он в какой-то мере играл роль одаренного, но все-таки наивного ребенка. Но в то же время он и был наивным ребенком, одновременно отсталым и чертовски умным. Я сам, хотя и неплохо знал его, не мог тогда отличить, какие из его вопросов вызваны искренним интересом, а какие были всего лишь игрой.

Когда поезд тронулся, Джон принялся разглядывать свою жертву с такой настойчивостью, что мистеру Магнату пришлось спрятаться за газетным листом.

— Мистер Магнат! — раздался высокий звонкий голос Джона, и все взгляды обратились на него. — Можно мне с вами поговорить?

Коммерсант появился из-за своего укрытия, стараясь не выглядеть одновременно ни неуклюже, ни покровительственно.

— Конечно, мальчик мой. Как тебя зовут?

— Джон. Все говорят, что я чудной ребенок, но это не важно. Мы будем говорить о вас.

Мы все рассмеялись. Магнат поерзал на сидении, но сохранил серьезное выражение лица.

— Да уж, — сказал он. — Определенно, ты чудной ребенок.

Он оглядел находившихся в купе взрослых, ожидая подтверждения, и мы почтительно заулыбались.

— Да, — ответил Джон. — Но, видите ли, с моей точки зрения, вы — чудной человек.

Секунду Магнат колебался между изумлением и раздражением, но так как все, кроме Джона, рассмеялись, он избрал снисходительную усмешку.

— Уверен, — сказал он, — что во мне нет ничего примечательного. Я всего лишь торговец. Почему ты считаешь меня чудным?

— Ну, — ответил Джон, — меня считают чудным потому, что у меня больше ума, чем у большинства детей. Некоторые считают, что его больше, чем должно быть. Вы же чудной потому, что у вас больше денег, чем у большинства людей. Больше (как считают некоторые), чем должно быть.

И снова мы рассмеялись, на этот раз несколько нервно. Джон между прочим продолжал:

— Я пока что не понимаю, что мне делать с моим умом. И мне стало интересно, знаете ли вы, что вам делать с вашими деньгами.

— Мой дорогой мальчик, ты можешь мне не верить, но на самом деле у меня нет особого выбора. Постоянно возникают самые разные нужды, и мне приходится раскошеливаться.

— Понимаю, — сказал Джон. — Но вы же не можете раскошелиться на все возможные нужды. У вас должен быть какой-то больший план или цель, которая помогает вам сделать выбор.

— Как же это объяснить… Вот я, Джеймс Магнат, у меня есть жена, дети, достаточно обширные деловые отношения. И из этого проистекает великое множество обязательств. И все деньги, что у меня есть — или почти все — уходят на то, чтобы, так сказать, шестеренки продолжали крутиться.

— Понимаю, — повторил Джон. — «Мое место и мои обязанности», как говорил Гегель. И нет нужды беспокоиться о том, какой во всем этом смысл.

Как собака, учуявшая незнакомый, показавшийся опасным запах, Магнат как бы обнюхал фразу, ощетинился и тихонько зарычал.

— Нет нужды беспокоиться! — фыркнул он. — Поводов для беспокойства у меня предостаточно, но это обычные повседневные заботы о том, как достать продукты дешевле, чтобы затем продать их с выгодой, а не с убытком. Если бы я начал беспокоиться о «смысле всего этого», мое предприятие вскоре развалилось. На это у меня нет времени. У меня есть довольно важная работа, которая нужна стране, и я просто выполняю ее.

После недолгого молчания Джон заметил:

— Как хорошо, должно быть, иметь довольно важную работу, которая нужна стране и уметь хорошо ее выполнять. Вы-то выполняете ее хорошо, сэр? И действительно ли она так нужна? Нет, конечно же нужна, и вы выполняете ее превосходно. Иначе страна не стала бы вам платить за нее.

Магнат по очереди посмотрел на сидевших рядом путешественников, пытаясь понять, не издеваются ли над ним. Тем не менее, невинный и полный уважения взгляд Джона успокоили его. Следующе замечание мальчика было еще более сбивающим с толку.

— Должно быть, так уютно чувствовать себя значимым и защищенным.

— Вот уж не знаю, — ответствовал великий человек. — Но я даю людям то, чего они хотят и так дешево, как только могу. И получаю от этого некоторый доход, который позволяет моей семье жить сносно.

— Так вот для чего вы зарабатываете деньги, для того, чтобы обеспечить семью?

— И для этого тоже. Я трачу деньги на многое. Между прочим, значительная их часть отходит политической партии, которой, как мне кажется, лучше всего доверить управление нашей страной. Часть идет в госпитали и другие благотворительные учреждения нашего прекрасного города. Но большая часть тратится на само предприятие, чтобы сделать его еще больше и лучше.

— Секундочку, — прервал его Джон. — Вы упомянули несколько интересных вопросов. Я не хочу ничего упустить. Во-первых, комфорт. Вы живете в том большом деревянно-кирпичном здании на холме, не так ли?

— Да. Это копия елизаветинского особняка. Можно было бы обойтись и чем попроще, но моей жене особенно приглянулся именно такой стиль. И его постройка положительно сказалась на местной строительной промышленности.

— И у вас есть Роллс и Уолсли[13]?

— Да, — подтвердил Магнат и добавил великодушно: — Загляни к нам как-нибудь в субботу, и я прокачу тебя на Роллсе. Когда едешь на восьмидесяти, ощущение такое, что это тридцать[14].

Веки Джона на мгновение опустили, затем снова поднялись. Это движение, как я знал, обозначало изумленное презрение. Но что могло вызвать такую реакцию? Джон сам был одержим скоростью, и его никогда не устраивала моя осторожная манера вождения. Увидел ли он в этом замечании трусливую попытку уйти от серьезного разговора? Только после этой беседы я узнал, что Джон уже несколько раз ездил на машине Магната, подкупив водителя. Он даже научился ее водить, подкладывая под спину подушки, чтобы его короткие ноги доставали до педалей.

— Ой, спасибо! Я с удовольствием прокатился бы на вашем Роллсе, — сказал Джон, с благодарностью глядя в благожелательные серые глаза богатея. — Конечно же вы не могли бы как следует работать, не имея определенного комфорта. А это значит, что вам необходимы большой дом и две машины, меха и драгоценности для вашей супруги, купе первого класса в поезде и престижные школы для ваших детей, — он замолк на мгновение, и Магнат посмотрел на него с подозрением. Затем Джон продолжил: — Но, конечно же, вам не будет по-настоящему комфортно, пока вы не получите это рыцарское звание. Почему вам до сих пор его не присвоили? Вы же достаточно заплатили, не правда ли?

Один из находившихся в купе пассажиров сдавленно хихикнул. Магнат побагровел, фыркнул и пробормотал:

— Ах ты мелкий негодяй! — и снова скрылся за газетой.

— Ох, сэр, простите! — вскричал Джон. — Я посчитал, что это вполне прилично. Почти как День примирения[15]: платите деньги и получаете цветок — и каждый знает, что вы тоже внесли свою лепту. Разве это не настоящее удовольствие — чтобы все вокруг знали, чего вы достойны?

Газета вновь опустилась и ее владелец заявил с несколько натянуто:

— Вам, молодой человек, не стоит верить всему, что говорят люди, особенно если это что-то порочащее. Думаю, вы не имели в виду ничего дурного, но… относитесь с осторожностью к тому, что слышите.

— Мне ужасно неловко, — пробормотал Джон, принимая огорченный и сконфуженный вид. — Не так-то просто понять, о чем стоит говорить, а о чем — нет.

— Конечно, конечно, — благожелательно сказал Магнат. — Пожалуй, мне стоит кое-что тебе пояснить. Всякий, кто оказывается на такой же высоте, как я, если он хоть чего-то стоит, должен делать все возможное, чтобы послужить Империи. И сделать это можно, с одной стороны, как можно лучше управляя своими делами, с другой — за счет личного влияния. А для того, чтобы иметь влияние, надо не только иметь вес, но так же соответственно выглядеть. Приходится прилагать немалые усилия, чтобы поддерживать определенный стиль жизни. Люди скорее тянутся к тем, кто живет с размахом, чем к тем, кто ведет себя скромно. Часто удобнее было бы жить скромно. Как, например, судье было бы удобнее не надевать мантию и парик в жаркий день. Но он не может. Ему приходится отказаться от личного удобства ради высокого звания. На Рождество я купил жене довольно дорогое бриллиантовое ожерелье (из Южной Африки — так деньги все равно остались в Империи). И каждый раз, когда мы отправляемся на важный прием, например, на ужин в муниципалитете, ей приходится его надевать. Ей не всегда этого хочется. Она говорит, что оно тяжелое, или неудобное, или еще что. Но я отвечаю: «Дорогая, это знак того, что ты что-то значишь. Это знак твоего ранга. Лучше его надеть». А что до рыцарства — если кто-то говорит, что я хочу его купить, то это подлая ложь. Я отдаю все, что могу, своей партии, потому что по собственному опыту знаю, что в ней состоят люди, превыше всего ценящие здравый смысл и верность долгу. Никто другой не заботится о процветании и могуществе Британии, как они. Никто другой не понимает так хорошо великий долг нашей Империи вести весь мир в будущее. Разумеется, я просто обязан поддерживать такую партию всеми доступными мне способами. И если она посчитает возможным одарить меня рыцарским званием, я буду счастлив. Я не из тех притворщиков, кто воротит нос от наград. Я был бы рад, потому что, во-первых, это означало бы, что по-настоящему значимые люди понимают, какую пользу я приношу нашей стране. Во-вторых, рыцарское звание дало бы мне еще больше веса для лучшего служения Империи.

После этой речи мистер Магнат оглядел остальных пассажиров, и мы все почтительно закивали.

— Спасибо, сэр, — торжественно произнес Джон, глядя на него с уважением. — И все зависит от денег, не так ли? Если я собираюсь совершить что-то значимое, я долен каким-то образом раздобыть денег. Я знаю человека, который все время говорит: «В деньгах счастье». У него есть вечно измотанная и озлобленная жена и пять детей, некрасивых и глуповатых. Он остался без работы. Недавно ему пришлось продать даже велосипед. Он считает несправедливостью то, что он находится в таком плачевном положении, в то время, как вы получаете все блага. Но ведь на самом деле он сам в этом виноват. Если бы он понимал этот мир так же хорошо, как вы, он был бы таким же богатым. Ваше богатство не делает остальных беднее, не правда ли? Если бы все малообеспеченные люди так же хорошо, как вы, понимали этот мир, у них всех были бы большие дома, дорогие машины и алмазы. И они тоже могли бы приносить Империи пользу, вместо того, чтобы быть помехой.

Мужчина, сидевший напротив меня, хихикнул. Магнат посмотрел на него искоса, как застенчивая лошадь, потом взял себя в руки и рассмеялся.

— Мой мальчик, — сказал он. — Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Думаю, в этой беседе нет особой пользы.

— Простите, — пробормотал Джон с совершенноподавленным видом. — Я думал, что что-то понял, — после недолгого молчания он продолжил: — Вы позволите мне потревожить вас еще совсем немного? Я хочу задать всего еще один вопрос.

— Ну что же, хорошо. Что за вопрос?

— О чем вы думаете?

— О чем я думаю? Боже милостивый! О чем только я не думаю. О моем предприятии, о доме, о жене и детях, о… о положении в стране.

— О положении в стране? А что с ним не так?

— Ну… — замялся Магнат, — Это слишком сложный разговор. Я думаю о том, как расширить торговые связи Англии, чтобы у страны стало больше денег, и люди могли жить еще лучше и счастливее. Я думаю о том, как укрепить силы правительства против тех глупцов, что пытаются вносить неразбериху, тех, кто только и делает, что поносит Империю, Я думаю…

Тут Джон перебил его:

— Что делает жизнь лучше и счастливее?

— Да ты просто полон вопросов! Я бы сказал, что для счастья нужно, чтобы у людей было достаточно работы, чтобы у них не было времени попадать в неприятности, и какое-нибудь развлечение, чтобы их подбодрить.

— И, конечно же, достаточно денег, чтобы заплатить за развлечения, — добавил Джон.

— Да, — ответил Магнат. — Но не слишком много. Большинство просто растратит их и навредит самим себе. Кроме того, если бы у них было много денег, им не надо было бы работать, чтобы получить еще.

— Но у вас много денег, а вы продолжаете работать.

— Да, но я работаю не только ради денег. Я работаю потому, что мой бизнес — это увлекательная игра, которая, к тому же, необходима стране. Я считаю, что в некотором роде состою на службе государства.

— Но ведь остальные тоже служат государству, разве не так? — поинтересовался Джон. — Разве их работа менее нужная?

— Да, мой мальчик. Но они, как правило, смотрят на вещи иначе. И не станут работать, если их не заставят обстоятельства.

— А, я понял! — воскликнул Джон. — Они как бы другой породы, чем вы. Это должно быть замечательно, быть как вы. Интересно, каким я вырасту, как вы, или как они.

— О нет, на самом деле, я не так уж отличаюсь от остальных, — благодушно заметил Магнат. — А если и отличаюсь, то лишь благодаря своему положению в обществе. А что до тебя, молодой человек, я полагаю, что ты далеко пойдешь.

— Мне бы ужасно этого хотелось! — ответил Джон. — Но я пока не знаю, куда именно пойду. Очевидно, что в любом случае мне нужны деньги. Но скажите, почему вы так беспокоитесь о стране и о других людях?

— Наверное, — со смехом предположил Магнат, — я беспокоюсь о других людях потому, что если я вижу кого-то несчастным, я сам становлюсь несчастным. Кроме того, — добавил он торжественно, — потому что Библия говорит нам любить ближнего своего. О стране же я беспокоюсь, пожалуй, потому, что у меня должен быть интерес в чем-то более значительном, чем я сам.

— Но вы и так значительны, — сказал Джон с искреннейшим обожанием во взгляде.

— Нет-нет, — торопливо откликнулся Магнат. — Я — всего лишь скромное орудие на службе чего-то невероятно значительного.

— Что это может быть? — спросил Джон.

— Наша великая Империя, разумеется, мальчик мой.

К тому времени мы подъехали к конечной станции. Магнат поднялся и взял шляпу с вешалки.

— Ну что же, молодой человек, — обратился он к Джону. — У нас получилась увлекательная беседа. Зайди к нам в субботу около 2:30, и я попрошу шофера покатать тебя четверть часа на Роллсе.

— Спасибо, сэр! — откликнулся Джон. — А можно мне будет посмотреть на ожерелье миссис Магнат? Я обожаю драгоценности.

— Несомненно, — ответил Магнат.

Когда мы с Джоном встретились в условленном месте за пределами вокзала, его единственным комментарием по поводу этого путешествия был его необычайный смех.

Глава V Мысль и дело

В течение шести месяцев после этого случая Джон становился все более независимым от старших. Его родители считали его вполне способным позаботиться о себе, так что предоставили ему практически полную свободу. Они редко расспрашивали его о том, как он проводил время, так как мысль лезть в чужие дела была им отвратительна, а в деятельности Джона, казалось, не было ничего загадочного. Он продолжал изучать человека и его мир. И иногда сам описывал какие-то из своих приключений, а порой использовал некоторые случаи в качестве примера в споре.

И хотя его интересы оставались в какой-то мере детскими, по его речи становилось ясно, что он продолжал быстро развивался. Джон мог тратить по несколько дней подряд на сооружение механических игрушек — например, кораблика с электродвигателем. Его железная дорога раскинулась по всему саду целым лабиринтом линий, туннелей, виадуков и застекленных вокзалов. Он не раз побеждал в соревнованиях самодельных моделей аэропланов. Во всех этих занятиях он был обычным мальчишкой, хотя и необычайно умелым и изобретательным. Но на самом деле, времени на все это уходило не так уж много. Единственное мальчишеское занятие, которому Джон уделял много времени, было мореплавание. Он смастерил себе крохотное, но вполне пригодное для плавания каноэ, оснащенное парусом и двигателем от старого мопеда. В нем он проводил многие часы, исследуя дельту реки и морское побережье, наблюдая за водными птицами, к которым он проявлял необычайный интерес. Это увлечение, которое иногда казалось почти одержимостью, он с извиняющимся видом объяснял так: «Они справляются со своими простыми задачами, проявляя больше изящества, чем человек со всеми своими сложными затеями. Посмотри на летящую олушу, или на кроншнепа, отыскивающего в земле пищу. Человек же, я подозреваю, так же хорош в своем деле, как первые птицы — в полете. Он — археоптерикс духа».

Даже самые ребяческие увлечения, занимавшие Джона, зачастую имели подобное объяснение с точки зрения более развитой стороны его натуры. Так, например, увлечение комиксами было, с одной стороны, просто забавой, с другой — снисходительной насмешкой над собственной глупой привязанностью к подобной ерунде.

Никогда за всю оставшуюся жизнь, Джон не перерос свои детские увлечения. Даже в последние годы жизни он был способен на ребяческие выходки и выдумки. Но уже в ранние годы его детские стремления всегда находились под контролем взрослого сознания. Мы знали, например, что он уже начал формировать мнение о том, какова цель жизни человека, о социальной политике, о внешней политике. Мы знали так же, что он много читал о физике, биологии, психологии и астрономии, что его всерьез занимали философские проблемы. Его реакция на философию была удивительно не похожа на реакцию взрослого человека, заинтересовавшегося тем же вопросом. Когда впервые одна из классических загадок философии привлекла его внимание, он погрузился в изучение литературы по теме. Он безотрывно изучал ее с неделю, а потом совершенно потерял интерес к теме до тех пор, пока не наткнулся на следующую загадку.

После нескольких таких набегов на территорию философии, он предпринял серьезное наступление. Почти на три месяца философия стала единственным интересовавшим его предметом. Стояла летняя пора, и ему нравилось проводить время на открытом воздухе. Каждое утро он отправлялся куда-нибудь на велосипеде с ящиком книг и пакетом еды, прикрученными к багажнику. Бросив велосипед у края глинистых скал, образовывавших побережье дельты реки, он спускался на берег. Там он раздевался, натягивал свои крошечные плавки и проводил целый день на солнцепеке, читая и размышляя. Иногда он прерывал эти занятия чтобы искупаться или побродить по отмелям, наблюдая за птицами. Два ржавых листа гофрированного железа, положенные на низкие стенки, которые Джон сложил из кирпичей от разрушенной известковой печи, укрывали его от дождя. В прилив он отправлялся в плаванье на своем каноэ. В тихие дни можно было разглядеть, как он читает в дрейфующем в паре миль от берега суденышке.

Однажды я спросил Джона, как продвигаются его философские исследования. Ответ достоин того, чтобы его записать: «Философия, — сказал он, — очень полезна для развивающегося сознания, но она все-таки ужасно разочаровывает. Поначалу я думал, что наконец нашел плоды работы полноценного человеческого сознания. Когда я читал Платона, Спинозу, Канта и некоторых современных реалистов, мне начинало казаться, что я нашел себе подобных. Мои мысли двигались наравне с их рассуждениями. Я играл в ту же игру, что и они, чувствуя, как во мне пробуждаются силы, которых я не применял никогда прежде. Иногда я не мог следовать за их мыслями. Как будто я упускал какую-то значительную деталь. Как радостно было возиться с этими загадками, чувствуя, что наконец-то повстречал настоящего гения! Но, читая книгу за книгой, исследуя все возможные варианты, я начал понимать поразительную вещь: ключевые моменты, разъяснение которым я искал, были лишь возмутительными ошибками. Казалось невероятным, что столь развитые умы вообще были способны допускать ошибки, поэтому поначалу я отверг предположение и попытался отыскать какую-то истину, скрытую еще глубже. Но как же я ошибался! Ляп на ляпе! Иногда противник какого-нибудь философа замечает одну из таких ошибок, и прямо раздувается от собственной значительности. Но большую часть недочетов, как я понимаю, вообще никогда никто не находит. Философия — это поразительная смесь работы по-настоящему острого ума и невероятных, совершенно детских ошибок. Она как резиновая «косточка», которую дают собаке — полезна для зубов, но совершенно не питательна».

Я высказал предположение, что он, возможно, еще не дорос до того, чтобы критиковать философов. «В конце концов, ты еще очень молод, чтобы уловить смысл их работ. Есть области знаний, которых ты еще не касался».

«Конечно есть, — ответил он. — Но… ну, например, у меня пока мало опыта в сфере половых отношений, но я понимаю достаточно, чтобы понять, что человек, считающий сексуальность (в чистом виде) единственной причиной возникновения сельского хозяйства, говорит ерунду. Или вот другой пример. У меня пока нет никакого религиозного опыта. Возможно, мне стоит однажды заняться этим вопросом. А может быть, такого понятия на самом деле вовсе не существует. Но я вполне ясно вижу, что религиозный опыт (в чистом виде) не является доказательством того, что солнце вращается вокруг земли, а смысл существования вселенной — заботиться об индивидуальном счастье каждого. Ошибки философов чаще всего не столь очевидны, но в целом примерно того же рода».

В то время Джону было примерно девять, я и представить себе не мог, что он вел с то время двойную жизнь, причем скрытая часть ее имела оттенок мелодраматизма. В одном только случае у меня возникли некоторые подозрения, но предположение показалось мне тогда столь фантастическим и пугающим, что я не смог отнестись к нему всерьез.

Однажды утром я заглянул к Уэйнрайтам, чтобы позаимствовать одну из книг по медицине, принадлежавшую Томасу. Было, должно быть, около 11.30. Джон, который недавно завел привычку читать допоздна, и просыпаться только ближе к полудню, был поднят с постели возмущенной матерью: «Подымайся и иди завтракать, можешь даже не переодеваться. Я не собираюсь готовить для тебя отдельно».

Пакс предложила мне «чашечку утреннего чаю», и мы с ней устроились за кухонным столом. Через какое-то время, сонно щурясь, появился хмурый Джон в халате поверх пижамы. Мы с Пакс болтали о том, о сем. И, среди прочего, она сказала: «Матильда сегодня принесла по-настоящему сенсационное сообщение. (Матильда была прачкой.) Просто с ног под собой не чует — торопится всем рассказать. Она сказала, что в саду мистера Магната был убит полицейский. Зарезан, судя по всему».

Джон не сказал ни слова и продолжал завтракать как ни в чем не бывало. Мы с Пакс еще разговаривали, и тут случилось нечто, поразившее меня. Джон потянулся стол, чтобы взять масло, и я увидел его руку над краем рукава халата. С внутренней стороны запястья была довольно неприятного вида царапина с застрявшей под кожей грязью. Я был уверен, что ее не было накануне вечером, когда я видел мальчика в последний раз. В этом не было ничего особенно примечательного, но меня обеспокоил взгляд, который Джон бросил на меня, когда сам заметил царапину. На мгновение наши взгляды встретились, а потом он обратил все свое внимание на масленку. Но в то мгновение я с невероятной отчетливостью представил себе, как Джон забирается по сточной трубе к окну своей спальни, и в этот момент случайно царапает себе руку. И, как мне показалось, он возвращался как раз от мистера Магната. Я тут же отмел этот образ, напомнив себе, что это всего лишь царапина, а Джон был слишком поглощен приключениями духа, чтобы уделять время ночным вылазкам и, кроме того, был достаточно умен, чтобы не рисковать обвинением в убийстве. Но этот его взгляд?..

Еще несколько недель убийство было главной темой разговоров в городке. В последнее время в округе было совершено несколько необычайно умно спланированных краж, и полиция сбилась с ног, пытаясь отыскать преступника. Убитый полицейский был найдет лежащим навзничь на клумбе, с единственной ножевой раной. Должно быть, он умер мгновенно, так как оружие попало ему прямо в сердце. Из дома пропало бриллиантовое ожерелье и другие драгоценности. Следы, оставшиеся на оконной раме и сточной трубе, позволяли предположить, что вор проник внутрь и выбрался обратно через окно верхнего этажа. Если это было действительно так, то ему требовалось взобраться по трубе, после чего проделать почти невыполнимый трюк, продвигаясь на одних руках (а точнее, на кончиках пальцев) вдоль декоративной балки псевдо-елизаветинского дома.

Было произведено несколько арестов, но преступник так и не был найден. Кражи, тем не менее, прекратились, и со временем преступление забылось.

Здесь, мне кажется, было бы как раз к месту привести историю, рассказанную мне Джоном гораздо позднее — фактически, в последние годы, когда колония уже была основана и процветала, но еще не была обнаружена «цивилизованным» миром. Уже тогда я раздумывал над тем, чтобы начать писать его биографию, и завел привычку делать небольшие заметки, касающиеся самых значительных происшествий или разговоров. Поэтому рассказ о том убийстве я могу передать вам практически словами самого Джона.

«Я в те дни находился в ужасном состоянии ума, — сказал мне Джон. — Я понимал, что отличаюсь от всех человеческих существ, которых мне приходилось встречать, но еще не понимал, насколько. Я не знал, что буду делать со своей жизнью, но чувствовал, что вскоре в ней должно появиться нечто значительное, и что я должен подготовиться к этому. Кроме того, не забывай, что я был ребенком, и обладал детской тягой к мелодраматизму в сочетании с хитростью и находчивостью взрослого.

Я вряд ли сумею заставить тебя по-настоящему понять, какая ужасная путаница царила у меня в голове, потому что твой разум работает иначе, чем мой. Но представь себе вот что: я обнаружил, что живу в совершенно сбивающем с толку мире. Существа, населяющие его, построили огромную систему мыслей и знаний, которая, как я прекрасно видел, практически полностью была ошибочна. Как бы сильно я не запутался, мой здравый смысл все еще был при мне, и с моей точки зрения самым простым описанием этой системы было «безумие». Я не мог отыскать точного определения — я был слишком молод, мне не хватало информации. Огромные области знаний все еще находились вне пределов моего понимания. Так что тогда я был похож на человека, запертого в незнакомой комнате в полной темноте и пытающегося вслепую нащупать путь среди каких-то странных предметов. И все это время я отчаянно жаждал приняться за работу, не представляя при этом, в чем она заключалась.

Прибавь к этому, что чем старше я становился, тем более одиноким себя ощущал, так как все меньше и меньше людей были способны понять хотя бы половину того, что я говорил. Конечно, рядом со мной всегда была Пакс. Она действительно способна была помочь, потому порой что видела вещи так же как я. А если не видела, то ей, по крайней мере, хватало здравого смысла предположить, что видимое мне — реальность, а не просто игра воображения. Но, в конце концов, она все-таки была одной из вас. Был ты — еще более слепой, чем Пакс, но полный сочувствия и всегда готовый поддержать».

Здесь я прервал его и вполовину в шутку, вполовину всерьез заметил: «Верный пес, по меньшей мере, — Джон рассмеялся, и я добавил: — Порой на одной преданности подымающийся до понимания, обычно недосягаемого для моего песьего сознания».

Он взглянул на меня и улыбнулся, но ничего не сказал, вопреки моей надежде.

«Так что, — продолжил он, — я чувствовал себя ужасно одиноким. Я как будто жил в мире призраков, оживших масок. Я не мог найти ни одного по-настоящему живого человека. Мне казалось, что если бы я проколол кого-нибудь из вас, вместо крови наружу вырвался бы порыв воздуха. И я не мог понять, почему вы были именно такими. Я как будто упускал что-то. Проблема была еще и в том, что я не мог достаточно ясно понять, что во мне отличало меня от вас.

Два ясных вывода проистекали из всей этой путаницы. Первый, и самый простой — я должен стать независимым, заполучить власть. В безумном мире, где я жил, это означало заполучить много денег. Во-вторых, я должен был торопиться, чтобы получить как можно больше опыта в самых разных сферах и осознать свою реакцию на разного рода переживания.

Детское нетерпение говорило, что мне следует любой ценой начать выполнение этих планов, совершив несколько краж. Так я добуду деньги, получу опыт и смогу внимательно наблюдать за собственной реакцией на него. Совесть меня совершенно не беспокоила. Я чувствовал, что мистер Магнат и ему подобные получили бы по заслугам.

Для начала, я принялся изучать техническую сторону, во-первых, с помощью книг, во-вторых, беседуя со своим другом полицейским, которого впоследствии был вынужден убить. Кроме того, в качестве эксперимента я совершил несколько невинных вылазок в дома по соседству. По ночам я поникал в один дом за другим и находил скромные сокровища их хозяев, но, ничего не забирая, возвращался в постель, вполне удовлетворенный своими успехами.

Наконец, я почувствовал себя подготовленным к настоящей работе. В первом доме я взял только какие-то старомодные украшения, наличные деньги и серебряное блюдо. Заполучить эти предметы было удивительно легко. А вот избавиться от них, как я обнаружил, было куда более рискованным делом. Я договорился с казначеем с судна дальнего плавания. Раз в несколько недель он возвращался в свой дом в нашем пригороде, и покупал мою добычу. У меня не было сомнений, что он получал в десять раз больше, продавая эти вещи в заграничных портах. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько мне повезло, что часть моего предприятия, касавшаяся сбыта, не закончилась катастрофой. Скупщика легко могла заметить полиция. Но я в то время был слишком невежественен, чтобы осознать опасность. Как бы я ни был умен, у меня просто не было нужной информации.

Несколько месяцев все шло гладко. Я побывал в десятках домов и получил несколько сотен фунтов от скупщика. Но, конечно же, вся округа начала беспокоиться из-за волны краж. Поэтому мне пришлось расширить свою деятельность и на другие районы, чтобы рассеять внимание полиции. Было очевидно, что если я буду продолжать в том же духе, рано или поздно меня поймают. Но игра меня затягивала. Она давала мне ощущение независимости и власти. Особенно независимости — от нашего безумного мира в первую очередь.

Я дал себе слово, что предприму три последних вылазки. Первой из них — и единственной, которая на самом деле имела место — была кража в доме Магната. Я тщательно изучил округу и все полицейские патрули. В ночь кражи все шло по плану до тех пор, пока я, набив карманы жемчугами и бриллиантами миссис Магнат (при полном параде она, должно быть, выглядела как сама королева Елизавета[16]), не стал пробираться назад по декоративной балке на фасаде. Внезапно снизу меня осветил свет фонарика, и раздался негромкий голос: «На этот раз ты попался, приятель». Я не произнес ни звука, так как узнал голос, и не хотел, чтобы он узнал мой. Констебль Смитсон, мой хороший знакомый, который невольно столь многому меня научил.

Повиснув без движения на одних кончиках пальцев, я отчаянно размышлял и старался не отворачивать лицо от стены. Но попытка была напрасной, так как он сказал: «Соберись, Джон, и спускайся, а то еще свалишься оттуда и сломаешь ногу. Ты — настоящий игрок, но на этот раз тебя обыграли».

Я висел неподвижно от силы три секунды, но этого времени мне хватило, чтобы представить себя и весь мой мир отчетливо как никогда. Та мысль, которую я так долго пытался нащупать, внезапно предстала передо мной совершенно ясно и определенно. Я и прежде не раз думал о себе как о представителе иного, биологического вида, чем Homo Sapiens — к которому принадлежала эта верная ищейка, державная фонарик. Но только теперь я впервые осознал, что в этом отличие было нечто, что я теперь могу определить как глубочайшая духовная пропасть. Что смысл моей жизни и мое отношение к ней должно отличаться от всего, что было в пределах понимания обычных человеческих созданий. Что сейчас я стоял как бы на пороге мира, находившегося вне понимания шестнадцати тысяч миллионов примитивных животных, властвовавших на планете. Открытые заставило меня почувствовать почти парализующий страх — едва ли не впервые в моей жизни. Я ясно увидел, что моя игра с кражами не стоила свеч, что я вел себя во многом как одно из низших созданий, рискуя своим будущим — и чем-то еще, гораздо более важным! — ради глупого поиска личного самовыражения. А если этот добродушный пес схватит меня, я рискую так же независимостью. Я окажусь в руках закона, который заклеймит меня и выставит на всеобщее обозрение. Это было недопустимо. Все мои детские выходки были лишь первыми неверными шагами, подготовкой к делу всей моей жизни, картина которой теперь более или менее ясно стояла перед моими глазами. Моей задачей, как существа, единственного в своем роде, было «развитие духа» на этой планете. Именно эти слова вспыхнули в моем сознании. Тогда я имел лишь смутное представление о том, что такое «дух» и какого должно быть его «развитие». Но вполне ясно понимал, что для выполнения этой миссии мне придется либо стать во главе уже существующего вида и привести его к новому, совершенному состоянию, либо, если это окажется невыполнимым, создать собственное более перспективное человечество.

Эти мысли промелькнули в моей голове за те несколько секунд, что я висел, держась кончиками пальцев, освещенный фонариком несчастного Смитсона. Если ты когда-нибудь напишешь эту биографию, ты поймешь, что практически невозможно убедить читателя в том, что я в девятилетнем возрасте мог оказаться в подобных обстоятельствах. Конечно же, ты не будешь способен описать меня и таким, каков я сейчас, так как это потребовало бы опыта, находящегося вне пределов твоего понимания.

Итак, еще пару секунд я отчаянно пытался придумать какой-то выход из создавшегося положения, который не включал бы в себя убийство верного своей природе создания. Мои пальцы начинали ослабевать. Из последних сил я дотянулся до сточной трубы и начал спускаться. На полпути я остановился и спросил: «Как чувствует себя миссис Смитсон?» «Плохо, — отрезал он. — Не зевай, я хочу побыстрее оказаться дома». Это только ухудшило мое положение. Как я мог так поступить? Но я был обязан, другого выхода не было. Я уже думал даже о том, чтобы убить себя и таким образом покончить со всей этой неразберихой. Но это было бы настоящим предательством всего, ради чего я должен был жить. Я подумал о том, чтобы сдаться Смитсону и предстать перед законом — но это было бы таким же предательством моих целей. Другого выхода, кроме убийства, не было. Мое ребячество завело меня в ловушку. И все равно это мне не нравилось. Тогда я еще не дорос до того, чтобы принимать любую необходимость без сожалений и чувствовал новый, куда более отчаянный приступ отвращения — того же чувства, что охватило меня годами ранее, когда мне пришлось убить мышь. Помнишь, ту, которую я приручил — но служанка терпеть не могла, когда та бегала по дому.

Так что Смитсон должен был умереть. Он стоял в футе от трубы. Я притворился, что падаю, и прыгнул на него, оттолкнувшись ногами от стены для придания себе дополнительного усилия. Мы оба рухнули на землю. Левой рукой я перехватил фонарик, а правой выхватил мой маленький перочинный нож. Человеческая анатомия не была для меня тайной, и я, навалившись на него всем своим весом, воткнул нож прямо констеблю в сердце. Одним судорожным движением Смитсон отшвырнул меня прочь и замер неподвижно.

Наша потасовка была достаточно шумной, и я услышал, как где-то в доме над нами скрипнула кровать. Мгновение я смотрел в распахнутые глаза Смитсона, на его разинутый рот. Потом выдернул нож — из раны полилась кровь».

Рассказ Джона об этом происшествии ярко продемонстрировал, как мало я знал о его характере в то время.

«Ты, наверное, чувствовал себя ужасно, когда возвращался домой», — заметил я.

«Честно говоря, — ответил он, — нет. Неприятные чувства отступили, когда я принял решение. И я не пошел прямо домой. Сначала я направился к дому Смитсона, планируя убить его жену. Я знал, что она больна раком и очень страдает, а смерть мужа принесет ей только больше боли. Поэтому я решил рискнуть, чтобы избавить ее от мучений. Но когда я подошел до нужного дома, то обнаружил, что в нем светятся окна и туда-сюда ходят люди. У миссис Смитсон, видимо, выдалась тяжелая ночь, так что мне пришлось оставить горемыку в покое. Впрочем, даже это не расстроило меня. Ты можешь подумать, что меня спасала детская невосприимчивость. Возможно, в какой-то мере, это было так, хотя я вполне ясно был способен представить, как страдала бы Пакс, если бы потеряла мужа. На самом же деле меня защищало что-то вроде фатализма. Чему быть, тому не миновать. Я не чувствовал угрызений совести из-за прошлых своих глупостей. Тот «я», который совершал их, был неспособен осознать, насколько глуп он был. Внезапно пробудившийся новый «я» отлично это видел, и собирался искупить свою вину, насколько это было возможно. Но я не чувствовал сожаления или стыда».

На это признание я мог ответить только: «Странный Джон!»

Потом я спросил у него, не мучал ли его страх быть обнаруженным. «Нет, — сказал он. — Я сделал все, что мог. Если бы меня поймали, значит, так тому и быть. Но я выполнял кражи так осторожно, как только возможно: надевал резиновые перчатки и с помощью небольшого приспособления моего собственного изобретения оставлял несколько поддельных отпечатков пальцев. Самым серьезным риском был мой скупщик, и я продал ему добычу за несколько месяцев небольшими порциями».

Глава VI Множество изобретений

Хотя я в то время и не подозревал, что Джон совершил убийство, я заметил, что он изменился. Он стал менее общительным, в какой-то степени отдалился от своих друзей, — как среди детей, так и среди взрослых, — и вместе с тем стал очень заботливым и даже нежным. Я говорю «в какой-то степени» отдалился, так как, хотя он был менее настроен рассказывать о себе и все чаще стремился к одиночеству, временами он становился необычайно общительным. Он умел, когда желал, быть сочувствующим собеседником, и ему вы готовы поведать все свои тайные надежды и страхи, в которых едва ли могли признаться самим себе. Так, например, однажды я обнаружил, исключительно благодаря влиянию Джона, что нахожусь уже под достаточно сильным влиянием некой молодой особы, походившей на Пакс, и, более того, что до этого момента не желал в этом себе признаваться исключительно из-за странной преданности по отношению к Джону. Истинная сила моей привязанности к нему была даже более поразительна, чем чувства к девушке. Я всегда искренне интересовался судьбой Джона, но не представлял, насколько глубоко в мою душу проникли и сколь прочно ее оплели узы, которыми этот странный ребенок привязал меня к себе.

Моей первой реакцией было яростное и довольно отчаянное сопротивление. Я гордо хвастался перед Джоном этим своим новоявленным чувством — банальным половым влечением, которое он сам же и помог мне обнаружить — и как мог высмеивал мысль о том, что могу психологически зависеть от какого-то ребенка. «Только будь осторожен, — ответил он. — Я не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла насмарку». Было странно вести подобную беседу с ребенком, которому не исполнилось и десяти лет. То, что он знал обо мне больше, чем я сам, тревожило меня. И, несмотря на мои возражения, я понимал, что он прав.

Оглядываясь назад, я начинаю думать, что Джон проявлял такой живой интерес к моему случаю отчасти из любопытства: он мог наблюдать за развитием взаимоотношений, которые для него пока что были недоступны. Отчасти, из-а искренней привязанности ко мне как к близкому человеку. И отчасти — из-за необходимости как можно полнее понять того, кто впоследствии должен был стать одним из исполнителей его планов. То, что он уже тогда предполагал использовать меня в своих целях и ни разу не думал освободить от своего влияния, не вызывает у меня сомнений. Джон хотел, чтобы мой роман с девушкой, похожей на Пакс, развивался своим чередом и получил логическое завершение не только потому, что сочувствовал моим желаниям. Откажись я от нее ради своей преданности, я превратился бы скорее в мстительного, а не в верного раба. Он же, как я полагаю, предпочитал иметь дело с бегающим на свободе дрессированным псом, а не с голодным волком, посаженным на цепь.

Его чувства к отдельным представителям вида, который он всем сердцем презирал в целом, были странной смесью отвращения и уважения, отстраненности и влечения. Он презирал нас за глупость и беспомощность и уважал за редкие попытки подняться над нашими естественными ограничениями. И хотя он использовал людей ради достижения собственных целей со спокойной отрешенностью, он был способен служить им с удивительным смирением и преданностью, когда судьба или собственная глупость навлекали на них неприятности.

Лучшим примером развивавшейся способности Джона взаимодействовать с нашим отсталым видом была его необыкновенная дружба с девочкой шести лет от роду, жившей неподалеку от его дома. Джуди считала Джона своей любимой игрушкой. Он участвовал в ее шумных играх, помогал ей лазать по деревьям, учил плавать и кататься на роликовых коньках. Он рассказывал ей совершенно фантастические сказки. Терпеливо разъяснял жалкие шутки в книжках комиксов. Для развлечения Джуди он рисовал картины, изображающие битвы, убийства, кораблекрушения и извержения вулканов. Он чинил ее игрушки. В нужный момент он подшучивал над ее глупостью или восхвалял ее ум. И если кто-то был с ней «не слишком мил»[17], Джон бросался на ее защиту. В общих играх уже само собой разумеющимся было, что Джон и Джуди будут в одной команде. В ответ на такую преданность она лупила его, смеялась над ним, бранила его и называла «ггупый Дон», ни во что не ставила его поразительные способности и одаривала всеми самыми чудесными результатами ее работы на уроках «труда».

«Да ты просто влюблен в Джуди, а?» — однажды заметил я, наполовину в шутку, на что он незамедлительно ответил, подражая неразвитому детскому говору: «Дуди п’осто сакговисе. Низя не въюбися в Дуди», — а потом, после небольшой паузы, сказал уже нормальным голосом: «Я влюблен в Джуди так же, как влюблен в морских птиц. Она способна совершать только самые простые действия, но она делает это в своем стиле. Она настолько же совершенна и сосредоточенна на том, чтобы быть Джуди, как олуша — на том, чтобы быть олушей. Если бы, когда она подрастет, она могла быть взрослой так же хорошо, как она умеет быть ребенком, она была бы великолепна. Но это невозможно. Когда дело дойдет до более сложных вещей, я полагаю, она потеряет свой стиль и начнет делать глупости, как и все вы. Жаль. А пока что она — просто Джуди».

«А ты — сказал я, — надеешься вырасти, не потеряв своего стиля?»

«Я до сих пор не нашел своего стиля, — ответил он. — Я иду на ощупь и уже наделал порядочно глупостей. Но как только я его найду… Ну, вот тогда и посмотрим. Конечно, — неожиданно добавил он, — может быть, что богу нравится наблюдать за взрослыми людьми так же, как мне нравится наблюдать за Джуди. Может быть, именно из-за этого он не хочет, чтобы они стали лучше, чем теперь. Иногда я сам чувствую то же: мне порой кажется, что дурной стиль — это часть вашей природы, и именно поэтому за вами так интересно наблюдать. Но мне хочется верить, что бог ожидает от меня чего-то иного. Или, если отбросить мифологию, я ожидаю от себя иного».

Через несколько недель после убийства у Джона неожиданно появился интерес к вещам совершенно обыденным — например, к домашнему хозяйству. Он часами мог ходить по пятам за горничной, Мартой, наблюдая за ее утренней работой, или сидеть в кухне пока она готовила. Ради ее развлечения он поддерживал «светский разговор», состоявший из обсуждения скандалов, грубоватых шуточек и подтрунивания над ее ухажерами. Во время таких же пристальных ежедневных наблюдений над Пакс, пока она крутилась в кладовой, «прибиралась» в комнатах или штопала одежду, велись беседы другого рода. Порой Джон прерывал поток болтовни, чтобы заметить: «А почему бы не сделать это вот так?» Ответ Марты, в зависимости от ее настроения, разнился от высокомерного пренебрежения до ворчливого согласия. Пакс рассматривала каждое новое предложение с неизменным вниманием, хотя порой не могла удержаться от протеста: «Но и так получается нормально. Зачем еще что-то выдумывать?» Но, в конце концов, она практически всегда принимала предложение Джона, с легкой загадочной улыбкой, которая в равной степени могла означать и материнскую гордость, и снисходительное потворство.

Понемногу, Джону удалось внедрить в доме множество нововведений, экономивших время и усилия: немного сдвинуть какой-нибудь крючок или полку, чтобы обеспечить свободный доступ к предметам; изменить баланс ведерка с углем; реорганизовать кладовую и ванную комнату. Он хотел привнести те же способы организации во врачебный кабинет, предложив новые способы для чистки пробирок, стерилизации инструментов и хранения лекарств, но отступил после нескольких попыток, заметив: «Док предпочитает сам разбираться в своем беспорядке».

Еще через две или три недели его интерес к домашнему хозяйству, казалось, поугас, проявляясь лишь изредка, в связи с какой-нибудь конкретной задачей. Джон стал проводить много времени вне дома, якобы читая на берегу. Но с приближением осени мы стали беспокоиться о том, чтобы он таки образом не простудился — и у него тут же появилась привычка подолгу гулять в одиночестве. Кроме этого, он часто пропадал в ближайшем городе. «Я хочу поехать в город, чтобы увидеться с кое-какими приятелями, которыми я заинтересовался», — говорил он нам, и возвращался поздно вечером, усталый и полностью погруженный в себя.

Только ближе к концу зимы Джон, которому исполнилось десять с половиной, посвятил меня в детали поразительной финансовой операции, которой он был занят в прошедшие шесть месяцев. В одно серое воскресенье, когда за окном шел моросящий дождь пополам со снегом, он предложил выйти прогуляться. Я, разумеется, возмутился. «Ну же, — продолжал настаивать Джон. — Тебе понравится. Я собираюсь показать тебе мою мастерскую». И он медленно подмигнул сначала одним огромным глазом, потом другим.

К тому времени, как мы добрались до берега, мой не по погоде легкий плащ промок насквозь, и я уже проклинал и Джона, и себя самого. По мокрому песку мы добрели до места, где отвесные глинистые скалы сменились не менее крутым откосом, поросшим колючим кустарником. Джон опустился на четвереньках и пополз по тропинке среди кустов, показывая дорогу. Мне следовало ползти за ним, но вместиться в узкое пространство, где Джон перемещался с легкостью, было практически невозможной задачей. Я едва сумел проползти всего несколько ярдов, и обнаружил, что застрял среди колючек, со всех сторон проткнувших мою одежду. Смеясь над моим положением и моей руганью, Джон повернул назад и срезал державшие меня ветки своим карманным ножом — тем же самым, без сомнения, которым он убил констебля. Еще через десять ярдов тропинка вывела нас на небольшую поляну посреди склона. Выпрямившись, наконец, я проворчал: «И это ты называешь мастерской?» Джон рассмеялся и велел: «Подними вот это», — указывая на изъеденный ржавчиной лист металла, валявшийся посреди поляны. Один его край скрывался под грудой мусора. Свободна была часть около трех квадратных футов. Я приподнял лист на пару дюймов, порезал пальцы о ржавый зазубренный край и с проклятием бросил это занятие: «Не хочу возиться. Сам разбирайся со своим мусором, если тебе так надо».

«Разумеется, тебе не хочется возиться, — ответил Джон. — И никому, кто найдет это место, не захочется». После этого он просунул руку под свободный край, и стал распутывать какую-то ржавую проволоку. После этого лист легко поднялся как люк в холме. Под ним оказался темный проход, укрепленный тремя большими камнями. Джон прополз внутрь, приглашая меня следовать за ним, но ему пришлось сдвинуть один из камней, чтобы я поместился в узком лазе. Внутри обнаружилась низкая пещера, которую Джон осветил фонариком. Так вот что он называл мастерской! Пещера, судя по всему, была выкопана в глиняном холме и укреплена цементом. Потолок удерживался нестрогаными досками, которые тут и там подпирали деревянные столбы.

Джон зажег карбидную лампу[18], вделанную в наружную стену. Закрыв стеклянную дверцу, он заметил: «Воздух подается к лампе по трубе, которая выходит наружу, а дым отводится по другой. В помещении отдельная система вентиляции». Он указал на дюжину отверстий в стене и пояснил: «Дренажные трубы». Эти трубы были обычным делом в наших краях — их использовали, чтобы осушать поля. А постоянно осыпавшиеся склоны на берегу моря обнажали их.

Несколько минут я сидел, скорчившись, и молча осматривал крошечное убежище. Джон поглядывал на меня с довольной мальчишеской улыбкой. В мастерской был верстак, небольшой токарный станок, паяльная лампа и множеству других инструментов. На дальней стене были закреплены ряды полок, на которых стояли разнообразные приспособления. Джон взял одно из них и передал мне. «Это одно из моих ранних изобретений, лучшая в мире мотальная машинка. Теперь не нужно никаких направляющих. Больше никакого стороннего руководства! Просто надеваем моток на эти штырьки, конец нити продеваем в эту прорезь, потом крутим ручку — и получаем клубок, гладенький, как голова младенца. И все это — из алюминиевых листов и нескольких алюминиевых же вязальных спиц».

«Просто гениально, — признал я. — Но тебе-то какой от этого толк?»

«Не валяй дурака! Я собираюсь запатентовать ее и продать патент».

После этого он продемонстрировал мне глубокую кожаную сумку. «Это съемный нервущийся брючный карман для мальчиков — и для мужчин, которым хватит ума им пользоваться. Сам карман крепится на вот эту L-образную полосу, вот так — а такая есть на всех брюках, она плотно вшита в ткань. Итак, мы имеем одну пару карманов для любых брюк! Больше не надо вынимать все из карманов, когда переодеваешься. А мамам не нужно зашивать дырки. И можно не беспокоиться о том, что что-то потеряется: карман накрепко застегивается, вот так».

Даже восхищаясь изобретениями Джона (такими наивными и, одновременно, совершенно блестящими, подумал я тогда), я не мог забыть о том, что промок и замерз. Сняв с себя плащ, я спросил: «Как ты не замерзаешь зимой, сидя в этой дыре?»

«Я отапливаю помещение с помощью вот этого», — ответил он, поворачиваясь к небольшой керосиновой плитке, дымоход от которой был протянут через всю комнату наружу. Он зажег ее и поставил на огонь чайник, предложив: «Давай выпьем кофе».

После этого он показал мне «устройство для выметания углов». На конце длинной полой ручки располагалась щетка, похожая по форме на большой штопор, которая начинала вращаться, едва коснувшись какой-нибудь поверхности. Вращение обеспечивалось за счет механизма, похожего на «винтовой» механический карандаш: основание крепления щетки входило в полую рукоятку по спиральным прорезям.

«Почти наверняка эта штука принесет больше денег, чем все остальные, но было чертовски трудно делать ее вручную», — теперь Джон демонстрировал мне приспособление, ставшее впоследствии одним из самых удобных и популярных аксессуаров для одежды. По всей Европе и Америке появилось множество подобных ему. Практически все оригинальные и прибыльные изобретения Джона имели такой невероятный успех, что наверняка каждый читатель знаком с каждым из них. Я мог бы перечислить их все, но, заботясь о спокойствии его семьи, вынужден воздержаться. Скажу лишь, что, за исключением всемирно признанного нововведения, улучшившего работу одного из приборов регулировки дорожного движения, все остальные его механизмы относились к области хозяйственных нужд и уменьшения трудозатрат. Самым поразительным в карьере Джона-изобретателя была его способность не сотворить несколько случайных удачных устройств, но обеспечить ровный поток «бестселлеров». Поэтому, описание всего нескольких скромных достижений и самых увлекательных неудач создало бы превратное представление о его способностях. Читателю придется самому расширить этот список за счет его собственного воображения. Пусть он, используя какой-нибудь остроумное и удобное приспособление, придуманное для того, чтобы облегчить ему жизнь, напомнит себе, что оно может быть одной из множества «безделушек», созданных когда-то маленьким сверхчеловеком в его подземном убежище.

Еще какое-то время Джон демонстрировал мне свои изобретения. Я могу упомянуть измельчитель для зелени, овощечистку, несколько приспособлений, позволявших использовать старые бритвенные лезвия в качестве перочинного ножа или ножниц, и так далее. Другим же, как я говорил, вовсе не было суждено быть выпущенными в свет или стать популярными. Из них, пожалуй, стоит упомянуть хитрость, позволявшую тратить меньше усилий и времени в туалете. У Джона и самого были сомнения по поводу некоторых задумок — насчет съемного кармана в частности. «Проблема в том, — посетовал он, — что, как бы эффективны не были мои изобретения, Homo Sapiens слишком пристрастен, чтобы их использовать. Он слишком привязан к своим треклятым карманам».

Чайник закипел,и Джон заварил нам кофе и извлек внушительный пирог, испеченный Пакс. Пока мы пили и жевали, я поинтересовался, как он сумел заполучить все его инструменты.

«За все это заплачено, — заверил он. — Я смел получить кое-какие деньги. Как-нибудь я тебе расскажу об этом. Но мне нужно гораздо больше денег, и я собираюсь их заполучить».

«Тебе повезло отыскать эту пещеру», — заметил я. Он рассмеялся. «Отыскать? Ты просто болван! Я ее сделал. Выкопал ее киркой и лопатой, собственными лилейными ручками, — и он протянул жилистую пятерню с грязными ногтями, чтобы взять еще кусок пирога. — Работа оказалась почти невыносимой. Но она укрепила мои мышцы».

«Но как ты перенес сюда все вещи? Станок, например?»

«По морю, разумеется».

«Не в твоей же лодочке!» — удивленно воскликнул я.

«Все доставлялось сначала в Н., — он назвал небольшой портовый городок на другой стороне дельты реки. — Там живет один парень, который согласился выступать посредником в подобных вопросах. Он надежен, потому что я знаю о нем кое-что, о чем он не хотел бы рассказывать полиции. Так вот, он как-то ночью свалил ящики с деталями на берегу, а я одолжил один из куттеров[19] в парусном клубе и забрал их. Все нужно было проделать во время весенних приливов, так что погода была просто ужасная. А выгрузив все ящики, я чуть не умер, перетаскивая их сюда с пляжа, хотя весь груз был разделен на маленькие порции. И я едва успел вернуть куттер и пришвартовать его до восхода. Слава богу, это уже позади. Еще чашечку?»

Мы обсушивались над плиткой и обсуждали роль, которую отводил мне Джон в его нелепом предприятии. Поначалу я был склонен только посмеяться над этой затеей, но благодаря дьявольской убедительности Джона и пониманию того, что он смог достичь столь многого, я в конце концов согласился выполнить свою часть плана. «Видишь ли, — пояснил Джон, — все эти вещи нужно запатентовать, а потом продать патенты производителям. Мне, ребенку, бессмысленно пытаться разговаривать с агентами патентного бюро или промышленниками. Вот тут-то и нужен ты. Ты будешь выпускать эти предметы, иногда под своим именем, иногда под выдуманными. Я не хочу, чтобы люди знали, что все они придуманы одним маленьким мальчиком».

«Но Джон, я же все время буду ошибаться. Я же ничего не понимаю в изобретательстве!»

«Ничего страшного, — заверил он меня. — Я подробно расскажу тебе, что надо знать о каждом предмете. А если ты пару раз ошибешься — не велика беда».

Самым странным в его плане было то, что, хотя мы ожидали, что мне придется оперировать большими суммами денег, между нами не было заключено никакого формального соглашения касательно распределения доходов и ответственности в случае задолженностей. Я предложил составить письменный договор, но он тут же отмел эту идею. «Глупый человек, как бы я смог предпринять какие-то действия против тебя по этому контракту, не раскрыв моего секрета? А этого не должно произойти ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я точно знаю, что пока ты находишься в полном физическом и умственном здоровье, ты всецело достоин доверия. И ты наверняка знаешь, что то же касается и меня. Это будет дружеское начинание. Ты можешь брать сколько хочешь из доходов, когда они начнут появляться. И я готов поспорить на свои ботинки, что ты не возьмешь даже половины того, сколько стоит твоя помощь. Разумеется, если ты решишь каждую неделю летать со своей девушкой на Лазурный Берег, нам придется придумывать какие-то правила. Но ты так не поступишь».

Я спросил о банковских счетах.

«У меня есть один счет в лондонском отделении *** банка, — ответил он. — Но платежи по большей части будут переводиться тебе, чтобы я мог оставаться в тени. Эти устройства будут продаваться как твои, а не мои, а так же как изобретения множества воображаемых людей. А ты будешь выступать их представителем».

«Но неужели ты не понимаешь, — запротестовал я, — что ты даешь мне неограниченный контроль и возможность полностью исключить тебя из процесса? А что, если я захочу тебя обмануть? Представь, что власть ударит мне в голову, и я решу присвоить себе все? Я же всего лишь Homo Sapiens, а не Homo Superior[20]», — и впервые я подумал, что Джон, возможно, и сам не такой уж «превосходящий».

Он рассмеялся, явно польщенный изобретенным мной термином, но ответил: «Мой дорогой друг, я просто знаю, что ты так не поступишь. Нет, я отказываюсь заключать какие-то официальные соглашения. Это было бы слишком по-сапиеновски. Мы были бы совершенно не в состоянии доверять друг другу. И я наверняка постарался бы оставить тебя ни с чем, просто шутки ради».

«А, ладно, — вздохнул я. — Тогда тебе следует хотя бы вести отчетность, чтобы следить за движением денег».

«Вести отчетность? За каким чертом она мне сдалась? Я веду ее, в уме, но никогда в нее не заглядываю».

Глава VII. Финансовые риски

С того времени моя собственная работа все больше отходила на второй план из-за увеличившегося количества обязанностей, связанных с коммерческим предприятием Джона. Я проводил много времени путешествуя по стране, встречаясь с агентами патентных бюро и производителями. Часто Джон сопровождал меня как «мой юный друг, который хотел бы посмотреть, как устроены заводы изнутри». Таким образом он многое узнавал о возможностях и ограничениях разного рода машин, что позволяло ему создавать более простые для производства схемы.

Именно во время этих путешествий я понял, что даже у Джона была своя слабость, его единственное «слепое пятно», как я это называл. Я подходил к общению с промышленниками с болезненной осторожностью, прекрасно понимая, что они могут поступить со мной как им будет угодно. Как правило, от катастрофы меня спасали советы патентных агентов, которые, будучи в первую очередь учеными, были на нашей стороне не только по долгу, но и в душе. Но часто производителям удавалось выйти на меня напрямую. В нескольких таких случаях я умудрился серьезно обжечься. Тем не менее, со временем я научился держаться своего, имея дело с «коммерчески» мыслящими людьми. Джон же, с другой стороны, был совершенно не способен представить себе, что эти люди могут быть более заинтересованы не в том, чтобы начать производство по-настоящему оригинального предмета, а в том, чтобы получить преимущество над нами и всеми остальными. Конечно, умом он это признавал. К аморальности Homo Sapiens он относился столь же презрительно, как к умственным способностям. Но он не мог «понять сердцем», что люди действительно «такие идиоты, что относятся к зарабатыванию денег как к какому-то соревнованию». Как любой другой мальчишка, он мог понять радость от победы над противником в схватке один на один и торжество от преодоления какого-либо жизненного препятствия. Но битвы в сфере промышленной конкуренции не представляли для него никакого интереса, и ему потребовалось долгое время и собственный горький опыт, чтобы осознать, насколько серьезно воспринимало их большинство людей. И хотя он находился в самой гуще великого коммерческого сражения, они никогда не увлекался коммерцией ради нее самой. Он с охотой вникал в работу инстинктивных и примитивных человеческих страстей, но более искусственные их версии, такие как жажда экономического самовыражения, не находили в его душе отклика. Со временем он, разумеется, научился ожидать от людей проявления подобных качеств и разработал свои способы обращения с ними. Но и тогда он смотрел на весь мир коммерции с раздражением, которое выдавало в нем порой ребенка, а порой — философа. Одновременно он находился в его власти и выше него.

Так вот, именно на первых порах воплощения Джоном его планов мне выпало изображать расчетливого дельца. К несчастью, как я уже говорил, я был совершенно не подготовлен к этой роли, и поначалу нам пришлось расстаться с несколькими прекрасными изобретениями по цене, которая была (как мы обнаружили позднее) смехотворной.

Но, несмотря на ранние неудачи, в целом наши дела шли поразительно хорошо. Мы создали десятки необычайных приспособлений, которые с тех пор стали известны по всему миру и стали необходимыми помощниками в повседневной жизни. Общественность обратила внимание на волну мелких изобретений, которые (как говорили) продемонстрировали несгибаемость человеческой воли к жизни уже через несколько лет после войны.

Между тем наш банковский счет рос не по дням, а по часам, в то время как наши расходы оставались ничтожными. Я предложил создать мастерскую побольше на мое имя и в более подходящем месте, но Джон даже слышать об этом не хотел. Он представил ряд довольно жалких аргументов против этого плана, отчего я сначала предположил, что он намерен сохранить свою тайную пещеру исключительно из-за мальчишеской тяги к эффектам. Но когда он раскрыл истинные причины, я пришел в ужас. «Нет, — пояснил он. — Мы не можем растрачивать деньги на мелочи. Нам придется заняться игрой на бирже. Банковский счет требуется увеличить еще в сто раз, а потом в тысячу».

Я возразил, что ничего не понимаю в финансах, и мы легко можем потерять все, что имеем. Он же заверил меня, что изучил финансовый мир и заготовил несколько хитрых трюков. «Джон, — предупредил я, — это просто невозможно. В игре такого рода чистого интеллекта не достаточно. Можно полжизни потратить, пытаясь разобраться в работе фондового рынка. И все равно по большей части все будет зависеть от удачи».

Бесполезно. В конце концов, у него были причины доверять собственному суждению больше, чем моему. И, судя по всему, он взялся за дело всерьез, читая финансовые журналы и втираясь в доверие к местным брокерам во время поездок на утренних и вечерних поездах в город. Он уже не был наивным ребенком, устроившим допрос мистеру Магнату, и умел заставить людей говорить о своей работе.

«Теперь или никогда, — сказал он. — Сейчас мир вступает в эпоху расцвета, как всегда после войны. Но через несколько лет наступит спад, который заставит людей гадать, не настал ли конец человеческой цивилизации. Вот увидишь».

Я посмеялся над его предсказанием. В ответ Джон устроил мне целую лекцию об экономике и состоянии западного общества — о том, что стало лет через десять общепризнанными теориями среди самых продвинутых исследователей социальных проблем. После этого он объявил: «Мы вложим половину нашего состояния в легкую промышленность Великобритании: двигатели, электричество и так далее, потому что эти отрасли всегда развиваются сравнительно быстро. Остальное используем для игры на бирже».

«И все потеряем, я подозреваю», — проворчал я и решил попробовать иной способ убеждения. «Не слишком ли банально такое зарабатывание денег для Homo Superior? Кажется, ты все-таки тоже поражен вирусом стяжания. Иначе твое стремление не объяснить».

«Все в порядке, мой старый добрый Фидо, — успокоил меня он. (Примерно тогда он начал называть меня этим прозвищем. Когда я попытался было протестовать, он заверил меня, что таким образом он произносил слово Phaido[21], которое происходило, как он сказал, от греческого «гениальный».) «Все в порядке. Я все еще в своем уме. Мне наплевать на деньги сами по себе, но в мире Hom. Sap. есть только один быстрый способ получить власть — получить деньги. А значит, мне нужны деньги, и очень много. Не фыркай! Мы неплохо начали, но это только начало».

«А как же «развитие духа», о котором ты столько говорил?»

«Это моя конечная цель, так и есть. Но ты, кажется, забываешь, что я всего лишь ребенок, к тому же неразвитый, особенно в том, что по-настоящему важно. Я должен сделать все, что могу, прежде чем браться за вещи, которые пока не умею делать. Я могу готовиться — получая, во-первых, опыт, а, во-вторых, независимость. Понимаешь?»

Его решимость, очевидно, была непоколебима. С тяжелым сердцем я согласился выступить в качестве финансового агента Джона. И когда он, вопреки моим советам, начал настаивать на участии в ряде самых диких финансовых операций, я вынужден был признать, что как дурак посчитал его кем-то большим, чем просто ребенком, пусть и умным не по годам.

Интерес в финансовых операциях возник не столь спонтанно, как тяга к изобретательству. И, в конце концов, оба вида деятельности становились более посвящены изучению человеческого общества и установлению связей, которых становилось все больше по мере его взросления. В его операциях по покупке и продаже акций была определенная рассеянность и медлительность, которые раздражали меня как его агента. А я, хотя большая часть нашего общего состояние было записана на мое имя, не мог заставить себя действовать без его согласия.

В течение первых шести месяцев спекуляций мы потеряли гораздо больше, чем получили. Джон, наконец, осознал, что если мы продолжим в том же духе, то потеряем все. Узнав об особенно разорительной неудаче, он разразился проклятиями. «Черт! Это значит, что мне придется начать относиться к этой ужасной скучной игре серьезнее. А столько еще надо сделать, гораздо более важного для будущего. Кажется, мне может быть так же трудно побить Hom. Sap. в этой игре, как человеку — превзойти обезьяну в акробатике. Человеческое тело так же не приспособлено для джунглей, как мой разум, может быть, не приспособлен для джунглей финансового мира. Мне придется придумать какую-то хитрость, так же, как человечество придумало способ обойти сложности акробатики».

Совершив по неопытности какую-нибудь серьезную ошибку, Джон никогда не пытался скрыть это факт. Так и в этот раз он спокойно признал, не пытаясь ни обвинять, ни оправдывать себя, что он, превосходивший силой своего интеллекта любого человека, был обманут мелким мошенником. Один из его знакомцев, видимо, предположил, что за интересом Джона к спекуляциям стоит неизвестный взрослый человек с деньгами, которые он хотел бы вложить, и использовавший ребенка как шпиона. Мошенник старался поддерживать с Джоном дружеские отношения и между делом болтал о своих финансовых «начинаниях» — при этом взяв с мальчика слово никому о них не рассказывать. Таким образом Homo Sapiens совершенно запудрил мозги Homo Superior. Джон настаивал на том, чтобы я вкладывал крупные суммы денег в предприятия, которыми заведовал его друг. Сначала я отказывался, но Джон убедил меня в том, что его «источник гарантировал невероятный куш», и, в конце концов, я сдался. У меня нет желания перечислять все наши злополучные вложения. Достаточно сказать, что мы потеряли все, чем рискнули, после чего «друг» Джона исчез.

После этой неудачи мы какое-то время воздерживались от игры на бирже. Джон проводил много времени вдали от дома и своей мастерской. Когда я спрашивал, чем он занимается, он обычно отвечал: «Изучаю мир финансов», — но отказывался углубляться в подробности. В то же время его здоровье стало ухудшаться. Пищеварение, которое всегда было его слабым местом, стало причинять особое беспокойство. Кроме того, Джон начал жаловаться на головные боли. Очевидно, он вел, не самый здоровый образ жизни.

Часто он ночевал вне дома. У его отца были родственники в Лондоне, и Джону все чаще позволяли оставаться у них. Но те недолго терпели его независимость. (Он исчезал каждое утро и не возвращался до поздней ночи или даже до следующего утра, и отказывался отчитываться о том, как провел это время.) Так что посещения пришлось прекратить. После этого Джон обнаружил, что в летнее время назло полиции может вести в мегаполисе жизнь бродячего кота. Родителям он сказал, что знает «человека, у которого есть квартира, где ему позволят заночевать». На самом деле, как я узнал много позже, он спал в парках и под мостами.

Кроме этого, я узнал и чем он занимался. С помощью разных хитростей (например, изображая «заблудившегося ребенка») он втирался в доверие к крупным лондонским финансистам, и, забавляя их увлекательной беседой, умудрялся собрать всю необходимую ему информацию, прежде чем его возвращали, в сопровождении записки, на машине его возмущенным родственникам — или отправляли домой на север на поезде, отсылая письмо по почте.

Вот один из подобных документов, каждый из которых ужасно беспокоил Дока и Пакс:


«Уважаемый сэр.

Велосипедная прогулка вашего сына закончилась преждевременно вчера вечером после столкновения с моей машиной неподалеку от Гилфорда[22]. Он признает, что это была полностью его вина. Мальчик не пострадал, но велосипед ремонту не подлежит. Так как было поздно, я оставил его на ночь в своем доме. Могу поздравить вас с тем, что у вас столь одаренный и необыкновенный ребенок, чей ранний интерес к финансам приятно поразил моих гостей. Мой шофер доставит его к 10.26 утра на станцию Юстон[23]. Я отправляю данную телеграмму, чтобы уведомить вас об этом.

С уважением,

(Подписано человеком, чье имя лучше не разглашать.)»


Родители Джона, так же как и я, знали о том, что он отправился в путешествие на велосипеде, но предполагали, что он находился в северной части Уэльса. Для того, чтобы так скоро попасть в аварию в графстве Суррей, ему — вместе с велосипедом — явно пришлось путешествовать по железной дороге. Само собой разумеется, на поезде, отправившемся в 10.26 с ютонской станции, Джона не оказалось. Он обманул бедного шофера, выпрыгнув из машины в пробке, и в ту же ночь оказался гостем у другого финансиста. Если я правильно помню, Джон под вечер появился на пороге его дома, поведал о том, что они с матерью остановились где-то неподалеку, что он сбился с пути и забыл адрес. Поскольку полицейским не удалось обнаружить его мать нигде поблизости, Джона оставили на одну ночь, а потом и на следующую. В итоге Джон оставался в доме финансиста все выходные, и наверняка с толком провел время. В понедельник утром, когда хозяин отправился в город по делам, Джон незаметно ускользнул.

После нескольких месяцев, частично проведенных в подобных приключениях, а частично посвященных изучению литературы по финансовому делу, политэкономии и социологии, Джон почувствовал, что готов еще раз попробовать свои силы. Зная, что я, скорее всего, скептически отнесусь к его планам, он использовал деньги на счету, открытом на его имя, и ничего не говорил мне, пока — шесть месяцев спустя — не смог продемонстрировать результаты в виде впечатляющей суммы.

Со временем стало ясно, что Джон освоил финансовые операции так же полно, как в свое время освоил математику. Я не имею представления о том, на каких принципах он строил свою работу, ибо с той поры я не играл никакой роли в деловых сделках, за исключением редких случаев, когда требовалось проводить встречи с участниками операций. Я помню, как однажды, когда мы вместе проверяли состояние счетов, он сказал: «Как только я подобрал нужные факты и понял, как перемещаются по миру финансовые потоки, оказалось, что игра на бирже не так уж сложна. Конечно же, очень многое зависит только от удачи. Никогда нельзя быть наверняка уверенным в том, куда прыгнет кошка. Но если хорошенько изучить кошачьи повадки (я имею в виду повадки Hom. Sap.) и предмет торга, невозможно сильно ошибиться в дальнем прицеле».

При помощи своего метода Джон, еще будучи подростком, сумел собрать внушительное состояние, большая часть которого официально принадлежала мне. Как ни странно, он не говорил родителям о своем богатстве до тех пор, пока не пришла пора использовать его ради той цели, которую он поставил для себя в жизни. «Я не хочу портить им жизнь раньше времени, — признался мне Джон. — Не хочу, чтобы они беспокоились о том, как бы им не сболтнуть лишнего». Вместо этого он рассказал им о том, что я стал обладателем крупной суммы денег (официально — благодаря случайной удачной сделке на фондовой бирже), и был бы счастлив помогать его семье, например, оплачивая образование его брата и сестры или организовывая для всех (включая Джона) отдых за рубежом. Скажу честно, благодарности его родителей невероятно меня смущали. И Джон лишь усугублял ситуацию, присоединяясь к общему восхваляющему хору, именовавшему меня «благодетелем» — титул, который он очень скоро сократил до «деятеля», а впоследствии и вовсе сменил на «тятю».

Глава VIII Возмутительное поведение

Несмотря на то, что на четырнадцатый год его жизни, финансовые операции были основным занятием Джона, они не занимали его всецело. И, посвятив какое-то время усиленному изучению нужных ему предметов, он в дальнейшем мог продолжать дело получения финансовой власти и в то же время уделять внимание совершенно иным материям. Его все более захватывали новые ощущения, которые приходили с подростковым возрастом. Одновременно он всерьез занимался изучением возможностей и ограничений вида Homo Sapiens и того, как они проявлялись в современных мировых проблемах. И по мере того, как его мнение о представителях этого вида становились все более и более нелестным, он стал обращать внимание на поиск существ своего уровня. Но, хотя все это происходило одновременно, будет правильнее писать о каждом из направлений деятельности Джона по отдельности.

Подростковые изменения в организме Джона начались очень поздно по сравнению с другими детьми, и продолжались чрезвычайно долго. В четырнадцать лет его внешность была такой же, как у нормального десятилетнего ребенка. К двадцати трем годам, когда он умер, Джон выглядел едва ли на семнадцать. И хотя физически он всегда сильно отставал от своего возраста, его умственное развитие — и не только интеллект, но так же его характер и восприятие — всегда казалось невероятно превосходящим его фактический возраст. Эта зрелость ума, я должен сказать, достигалась исключительно за счет силы его воображения. В то время, как нормальный ребенок цепляется за старые интересы и поведение еще долго после того, как в нем начинают просыпаться новые чувства и способности, Джон хватался за каждое проявлявшееся в нем новое качество и развивал его до предела лишь благодаря силе и богатству собственного воображения.

Это проявилось особенно ярко в случае с его первым сексуальным опытом. Надо заметить, что отношение его родителей к сексуальному воспитанию детей было исключительным для того времени. Все трое росли, не обремененные обычными ограничениями и одержимостями. Док рассматривал половое созревание исключительно с точки зрения физиологических функций человеческого организма, а Пакс относилась к любопытству и экспериментам своих детей в этой области со спокойным юмором.

Таким образом, можно сказать, что перед Джоном были открыты все двери. Но он воспользовался этой свободой совершенно иначе, чем брат и сестра. Им она позволила лишь развиваться естественным образом, избегнув обычных потрясений. Они поступали так, как детям обычно было настрого запрещено поступать, и не были осуждены за это. Я уверен, что они совершили все «грехи», какие только могли придумать, а затем, не придавая им особого значения, обратили внимание на какие-то другие свои интересы. В домашнем кругу они без стеснения обсуждали секс и процесс зачатия, но никогда — при посторонних, которые «не понимали, что это совсем не важно». Позднее, каждый из них встретил свою первую романтическую привязанность. И впоследствии они оба вступили в брак, и теперь вполне счастливы.

С Джоном все происходило совершенно иначе. Как и другие дети, он прошел период глубокого интереса к собственному телу. Как и другие, он обнаружил особое удовольствие в изучении определенных частей своего тела. Но в то время как у других сексуальный интерес зародился задолго до его осознания, Джон осознавал себя и окружающий мир со всей живостью и многообразием задолго до начала взросления. Поэтому, когда возрастные изменения впервые проявляли себя, и его воображение соотносило их с воспоминаниями о первых детских опытах, его поведение непредсказуемо менялось и могло быть сочтено не подходящим для его возраста.

Так, когда ему было десять (но гораздо меньше — если судить по его физиологическому развитию), Джон пережил стадию развития сексуального интереса, которая более или менее соответствовала развитию детской сексуальности у обычных детей. Но в его случае она была оживлена не по годам развитым интеллектом и воображением. В течение нескольких недель он забавлялся (и возмущал соседей) декорированием стен и заборов «гадкими» картинками, в которых те из взрослых, кого он более всего невзлюбил, изображались в процессе совершения разнообразных «греховных» актов. Кроме того, он совратил других детей с пути истинного, что привело к такому ужасному скандалу, что его отцу пришлось вмешаться. Все это было вызвано, я подозреваю, ощущением импотенции и, следовательно, неполноценности. Джон пытался перейти в пору половой зрелости до того, как его тело было готово к этому. Через некоторое время он покончил с этим интересом, точно так же, как он покончил с тягой к рукопашным сражениям.

Но с течением лет он, видимо, начал осознавать приятные изменения в собственном организме, и совершенно изменил свое отношение к жизни. В четырнадцать лет, его, как правило, принимали за странного ребенка лет десяти. Только немногие, разбиравшиеся в тонкостях выражений лиц, могли предположить, что перед ними — восемнадцатилетний «гений» с задержкой физического развития. В целом пропорции тела Джона соответствовали десяти годам, но в его крепкой мускулатуре, как говорил Док, было что-то не совсем человеческое, и для полноты картины не хватало только длинного цепкого хвоста. Насколько развитие его мышц было обязано природе, а насколько — усиленным тренировкам, я не возьмусь судить.

Его лицо начало постепенно приобретать черты, обычные для подростка, но и без того беспрестанное выразительное движение его губ, крыльев носа, бровей придавало ему взрослое, чужое, почти нечеловеческое выражение. Вспоминая Джона, каким он был в то время, я представляю себе создание, которое казалось то мальчишкой, то старцем, то бесенком, то юным божеством. Летом он обычно одевался в цветастую рубашку, шорты и теннисные туфли, причем все вещи выглядели довольно поношенными. Но крупная голова Джона покрытая короткими платиновыми кудряшки и его огромные соколиные глаза с зеленой радужкой заставляли предположить, что этот наряд был выбран для маскировки.

Так он выглядел к тому времени, как начал открывать для себя привлекательность своего тела, а так же обнаружил поразительную способность заставлять окружающих видеть в нем эту привлекательность. Его желание завоевывать тем более подогревалось пониманием того, что с точки зрения нормального представителя вида в его внешности было нечто карикатурное и отталкивающее. Его нарциссизм, я подозреваю, отягчался и тем обстоятельством, что, с его точки зрения, вокруг не было никого, кто был бы ему равен. Никого, на кого он мог мы смотреть с той смесью эгоизма и преданности, которая отличает влюбленность.

Я считаю необходимым пояснить, что, описывая поведение Джона в то время, я не стремлюсь оправдывать его. По большей части оно кажется мне возмутительным. Будь это деяния кого-то другого, я бы без колебаний осудил их как выражение эгоцентричного и шокирующе извращенного ума. Но, несмотря на самые предосудительные инциденты в его жизни, я убежден, что Джон намного превосходил нас как интеллектом, так и чувством моральной ответственности. Таким образом, даже принимая во внимание его, казалось бы, возмутительное поведение, которое я сейчас вынужден описывать, я чувствую, что правильным будет не осуждать, а вовсе воздержаться от суждений и попытаться понять. Я говорю себе, что, если Джон действительно был высшим существом, его поведение просто обязано было возмущать нас, поскольку мы нашими грубыми чувствами не могли воспринять его истинную природу. В сущности, будь его поведение идеализированной версией нормального человеческого поведения, я был бы менее склонен считать его иным и превосходящим меня существом. С другой стороны, следует помнить, что, хотя его способности превосходили человеческие, он все же был несовершеннолетним, и, возможно, страдал по-своему от неопытности и грубости своего несформировавшегося ума. И, наконец, обстоятельства его жизни были таковы, что не могли не деформировать его, ибо он оказался в одиночестве среди существ, которых он считал лишь наполовину людьми.

Именно в год, когда Джону исполнилось четырнадцать лет, пробудилось его новое осознание себя, и именно вскоре после его четырнадцатого дня рождения оно выразилось в том, что я не могу назвать никак иначе, как «охмурением». Я был одним из немногих людей, на кого он не «охотился» — и то только потому, что он считал это «нечестным». Я был его рабом, его верным псом, по отношению к которому он чувствовал определенную ответственность. Другим исключением была Джуди, так как и в отношениях с ней он так же не имел необходимости доказывать свою привлекательность, и так же чувствовал ответственность и привязанность.

Насколько мне известно, его первой жертвой стал несчастный Стивен, который к тому времени превратился в сознательного молодого человека. У него была работа, на которую он ездил каждый день, и девушка, которую он по субботам катал на мотоцикле. В одну субботу мы с Джоном возвращались из деловой поездки (мы посетили резиновую фабрику) и остановились перекусить в популярном придорожном кафе. Внутри мы встретили Стивена и его девушку, которые уже собирались уходить. Джон уговорил их «остаться и поболтать с нами чуток». Девушка, у которой, видимо, уже были причины невзлюбить Джона за его отношение к ее избраннику, не соглашалась. Но Стивен решил посидеть еще. После этого началось мучительное представление. Джон вел себя со Стивеном таким образом, чтобы затмить девушку, сидевшую рядом с ним. Он безостановочно о чем-то болтал. Он фонтанировал шутками именно того рода, что могли бы впечатлить Стивена, но при этом оставались непонятны его подруге. Он вел разговор так, чтобы она все время оставалась в хвосте, а порой расставлял ловушки и нарочно обращался к ней, заставляя выглядеть глупо. Он обращался к Стивену то с робкой пугливостью олененка, то с надменной соблазнительностью. Он то и дело находил причину пройтись по помещению, демонстрируя свою почти кошачью грацию, сочетавшуюся с игривостью. Стивен был совершенно очарован, даже против воли, и, кажется, уже не в первый раз. Его обходительность по отношению к девушке становилась все более натянутой и неискренней. Она же не могла скрыть своего расстройства, но Стивен не замечал этого, так как был загипнотизирован. В конце концов, она посмотрела на часы и дрожащим голосом произнесла: «Уже ужасно поздно. Пожалуйста, отвези меня домой». Но даже когда они уже были в дверях, Джон сумел заставить Стивена обернуться своей прощальной остротой.

Когда парочка уехала, я решительно высказал Джону, что я думал о его поведении. Он посмотрел на меня с кошачьим самодовольным безразличием и протянул: «Homo sapiens!» — непонятно, имел ли он в виду меня, или Стивена. Потом он добавил: «Пощекочи его там, где надо, и можешь делать с ним что угодно».

Через неделю люди стали говорить о том, как изменился Стивен. Говорили, что «ему должно быть стыдно так обращаться с мальчиком», и что он испортит Джона. Видя их вдвоем, я чувствовал, что Стивен героически борется с одержимостью. Он как мог избегал физического контакта с Джоном. Но стоило им соприкоснуться, случайно, или благодаря хитрости Джона, Стивен как будто намагничивался и пытался продлить соприкосновение под предлогом дружеской возни. Сам Джон, казалось, страдал от конфликта наслаждения и отвращения. Было ясно, что завоевание доставляло ему удовольствие, но в то же время он чувствовал отторжение. Нередко он прекращал притворную драку, давая выход неприязни посредством неожиданной жестокости: яростно надавливал пальцем Стивену на глаз, или резко дергал его за ухо. Как и раньше, мое отвращение и негодование, казалось, заставили Джона взглянуть на свое поведение со стороны. Он не стеснялся признаваться в своих ошибках перед тем, кого считал ниже себя. Его отношение к Стивену сменилось на привычное товарищество «мужчины с мужчиной», смягченное почти самоуничижительной кротостью. Стивен тоже постепенно очнулся от своего увлечения, но шрам остался с ним навсегда.

Некоторое время после этого Джон воздерживался от каких-то экспериментов в области соблазнения. Но в общении с родными он стал более уделять внимания себе и своему телу. Он, очевидно, обнаружил в нем причудливую привлекательность, до той поры ему неизвестную, и принялся изучать искусство демонстрировать ее так, чтобы наилучшим образом выглядеть в глазах низшего вида. Разумеется, он был слишком умен, чтобы слишком увлекаться какими-то декоративными крайностями, которые частенько превращают подростков в посмешище. По правде сказать, я сомневаюсь, что кто-либо, кроме самых внимательных и близких Джону людей сумел бы догадаться, что изменения в его настроении были совершенно сознательными. То, что поведение было искусственно, я заключил из того факта, что оно менялось в соответствии со вкусами окружавшей Джона публики, и то становилось полным откровенного самолюбования и бесстыдной соблазнительности, то обращалось к неприукрашенной и прямолинейной грации, которая была характерна для него в дальнейшем.

До того, как Джону исполнилось шестнадцать, он еще несколько раз заводил случайные связи с мальчиками старше него и молодыми мужчинами. Он все еще был физически неразвит, но его воображение предвосхищало его развитие, делая Джона не по годам способным к любовной чувствительности. На протяжении всего этого времени, однако, он был совершенно безразличен к тому факту, что большинство девушек находили его внешность отталкивающей.

Но в шестнадцать, имея внешность странного двенадцатилетнего мальчишки, он обратил свое внимание на женщин. Через некоторое время девушки, с которыми он общался, начинали относится к нему лучше, хотя и с некоторой мстительностью. Это означало, что они были вынуждены взглянуть на него иначе, так как он начал изучать новые техники и манеру поведения, направленные на противоположный пол.

Усовершенствовав свои приемы, Джон принялся с холодной расчетливостью испытывать их на общепризнанных «звездах» местного общества. Одной из них была надменная молодая женщина с удивительным именем Европа, дочь состоятельного судовладельца. Она была светлой, крупной и атлетически сложенной. Обычным выражением на ее лице была слегка презрительная усмешка, которую портила только какая-то коровья тоска в глазах. Она была обручена дважды, но слухи утверждали, что ее общение с противоположным полом было куда ближе, чем позволяла помолвка.

Однажды на пляже она по случайности (как могло показаться) впервые заметила Джона. Европа лежала на солнце в окружении сонма поклонников. Сама того не зная, она расположилась рядом с полотенцем Джона — ее локоть прижимал его край. Джон, желая обсушиться после купания, подошел к ней сзади, легонько подергал за край полотенца и едва слышно пробормотал: «Простите пожалуйста». Она обернулась и, оказавшись лицом к лицу с гротескным созданием, с ужасом отшатнулась и торопливо освободила его полотенце. Потом, вернув себе привычное хладнокровие, прокомментировала своим поклонникам: «Господи, вот так бесенок!» — что Джон, несомненно, должен был услышать.

Потом, когда Европа совершала один из своих восхитительных прыжков с верхней площадки вышки, Джон каким-то образом умудрился столкнуться с ней под водой, и они вынырнули вдвоем совсем рядом друг с другом. Джон рассмеялся, и быстро поплыл прочь. Европа осталась одна. Секунду она переводила дыхание, потом тоже засмеялась и снова взобралась на вышку для прыжков. Джон, похожий на горгулью, уже устроился на одной из площадок. Уже вытянув руки и готовясь к прыжку, Европа крикнула ему с притворным раздражением: «На этот раз тебе меня не поймать, маленькая обезьянка!» Джон камнем рухнул вниз и вошел в воду полсекундой позже нее. Через некоторое время они слова вынырнули вместе. Европа отвесила ему оплеуху, вырвалась из цепких рук и поплыла к берегу, где принялась прихорашиваться и нежиться на солнце.

Джон же продолжал резвиться в воде у нее на виду, ныряя и плавая. Он изобрел собственный стиль плавания, сильно отличавшийся от «треджена», в отдаленных северных провинциях все еще считавшийся единственным достойным способом плавания. Лежа в воде на животе и попеременно ударяя обеими ногами и одновременно гребя руками в манере «треджена» Джон обгонял многих умелых пловцов старше себя. Кое-кто говорил, что если бы он выучил более «достойный» стиль, то мог бы стать по-настоящему хорошим пловцом. Мало кто в нашей провинции знал, что экстравагантный стиль Джона, или очень похожий на него, зародившийся в Полинезии, в профессиональных кругах Европы, Америки и даже Англии постепенно вытеснял «треджен»[24].

Эта экстравагантная демонстрация ловкости и силы притягивала взгляд Европы помимо ее воли. После этого Джон вышел из воды и принялся вместе со своими приятелями играть в мяч, бегая, прыгая и изгибаясь с той неуловимой грацией, которая совершенно покоряла тех немногих, кто способен был ее распознать. Болтавшая с обожателями Европа наблюдала за ним и определенно была заинтригована.

В процессе игры Джон как бы случайно бросил мяч так, что он выбил сигарету у нее из руки. Подскочив к девушке, Джон пал на одно колено, взял пострадавшие пальцы и поцеловал их с насмешливой галантностью и намеком на искреннюю нежность. Все засмеялись. Не выпуская ее руки, Джон поднял свои огромные глаза и в упор взглянул на Европу. Гордая девица рассмеялась, невольно зарделась и отняла руку.

Так начались их отношения. Я не стану перечислять все способы, какими маленький разбойник завоевал принцессу. Достаточно задержаться на секунду на их отношениях в тот момент, когда роман достиг пика своего развития. Не представляя, чем это обернется для нее, Европа поощряла юного волокиту, не только заигрывая с ним во время купания, когда они вместе прыгали с вышки, но так же устраивая совместные прогулки на ее автомобиле. Джон же, нужно заметить, был слишком благоразумным и, кроме того, был занят другими предметами, чтобы сделаться слишком доступным. Поэтому встречи их не были частыми — но достаточными, чтобы он мог надежно удерживать свою добычу.

Сравнение, возможно, неоправданное. Я не пытаюсь утверждать, что способен анализировать поступки Джона, даже в юности, когда его мотивы были относительно просты. И хотя я практически уверен в том, что изначально причиной его посягательства на Европу было желание понравится женщине в расцвете лет, я вполне могу поверить, что, с развитием их отношений, он стал рассматривать их как нечто более сложное. Порой он смотрел на нее с выражением, в котором отчуждение смешивалось не только с презрением, но так же с искренним восхищением. Его удовольствие от ее прикосновений, без сомнения, происходило от возраставшего полового влечения. Но, хотя он и способен был мысленно оценить ее с точки зрения самца ее собственного вида, он всегда, как мне кажется, помнил о том, что биологически и духовно она находится ниже него. Удовольствие от завоевания и наслаждение от прикосновений с полной жизни и чувственной женщиной были отравлены пониманием, что он сближался с животным, с кем-то, кто никогда не сможет удовлетворить более глубокую его нужду и способен принизить его самого.

В Европе их отношения произвели поразительные изменения. Поклонники были отосланы прочь. Ядовитые насмешки были забыты. Все говорили, что она «поддалась ребенку, да еще и уродцу». Она же разрывалась между необходимостью сохранять достоинство и чувством, которое было наполовину половым влечением, наполовину — материнским инстинктом. Ужас ее положения и непреодолимая странность поработившего ее существа лишь усугубляли страдания. Однажды она сказала мне кое-что, раскрывшее напряжение, существовавшее в ее отношении к Джону. Мы собрались небольшой компанией для игры в теннис. На несколько минут мы с ней оказались в одиночестве. И она, изучая свою ракетку, неожиданно спросила: «А вы вините меня, в том, что происходит с Джоном?» И пока я искал подходящий ответ, добавила: «Я полагаю, что вы-то знаете, какой властью он обладает. Он как… бог, принявший обличие обезьяны. И если он обратил внимание на какого-то человека, тот уже не может думать о простых смертных».

Развязка этого странного романа, должно быть, наступила вскоре после нашего разговора. Джон сам рассказал мне, как все было, несколько лет спустя. Он в шутку пригрозил, что однажды ночью проникнет в спальню Европы через окно. Ей такой подвиг казался невероятным, и она с вызовом предложила ему попытаться. А на следующее утро, в самый ранний час, ее разбудило легкое прикосновение к шее. Кто-то целовал ее. Прежде чем девушка сумела закричать, знакомый мальчишеский голос пояснил, что «злодеем», вторгшимся в ее комнату, был Джон. Пораженная его смелостью и одолеваемая сексуально-материнскими чувствами Европа лишь для виду оказала сопротивление ухаживаниям мальчишки. В прикосновении его детских рук она, должно быть, ощущала хмельную смесь невинности и зрелости. После недолгих протестов и игривой борьбы, она отбросила всякое благоразумие, и страстно ответила ему. Но когда Европа уже приникла к нему, Джона охватили отвращение и ужас. Заклятие было разрушено.

Нежные прикосновения, которые, как ему казалось прежде, обещали открыть новый мир взаимной близости, привязанности, доверия, отношений с равным ему существом, обратились в ласки получеловека. «Как будто рядом со мной находилась собака или обезьяна». Ощущение было столь сильным, что он выпрыгнул из постели и скрылся через окно, оставив рубашку и шорты. Бегство было столь поспешным, что он спустился необычайно неуклюже, тяжело приземлился прямо в клумбу, и вынужден был хромать до дому, так как вывихнул лодыжку.

Несколько недель Джон разрывался между привязанностью и отвращением, но больше никогда не пытался влезть к Европе через окно. Она же, очевидно, была шокирована собственным поведением и старательно избегала встречи с малолетним поклонником, а если сталкивалась с ним на людях, вела себя холодно, хоть и вежливо. Со временем, тем не менее, она поняла, что страсть Джона остыла и уступила место спокойной и отстраненной бережности.

Когда Джон посвятил меня в подробности этой истории, он сказал, насколько я помню, примерно следующее: «Эта ночь была для меняпервым настоящим потрясением. До того я был уверен в себе. И внезапно меня унесло в сторону течениями, которые я не мог ни остановить, ни понять. Той ночью я действовал с глубокой уверенностью, что именно это я и должен делать, но все мои действия были какими-то неправильными. Следующие несколько недель я раз за разом я искал Европу, чтобы заняться с ней любовью, но когда находил, ничего не случалось. До того, как я видел ее, я был полон воспоминаний о том, какой она была той ночью, о ее чувственности и так называемой красоте. Но стоило мне ее увидеть… я чувствовал себя как Титания, которая обнаружила, что ткач Основа на самом деле — осел[25]. Милая Европа казалась всего лишь старым добрым осликом, самым прекрасным из своего рода, но при этом все равно смешным и жалким из-за полной своей бездуховности. Я не чувствовал к ней отвращения, лишь нежность и ответственность. Один раз я, эксперимента ради, изобразил влюбленность, и бедное создание обрадовалось как обласканная собака. Но это никуда не годилось. Во мне поднялось какое-то яростное чувство, которое родило во мне тревожное желание распороть ей грудь ножом и разбить ей лицо. Потом возникло другое ощущение, как будто я рассматривал все происходившее с большой высоты, чувствуя невыразимую жалость к нам обоим. И при этом считал, что мне надо устроить хорошую трепку».

После этого он надолго умолк. А потом поведал мне нечто, о чем я лучше не стану здесь рассказывать. Тогда я, разумеется, написал подробный отчет об этом крайне возмутительном происшествии. И, должен сознаться, что в то время я находился под таким влиянием личности Джона, что не видел, что его деяние было откровенно подлым. Я понимал, разумеется, что такое поведение выходило за рамки приличий. Но я чувствовал такую глубокую привязанность и уважение к обеим персонам, замешанным в этих отношениях, что с радостью воспринял их связь именно так, как хотел того Джон. Годами позже я без всякого умысла показал мою рукопись нескольким представителям моего вида, и они указали на то, что опубликовав подобные подробности, я бы шокировал многих чувствительных читателей и был бы обвинен в поощрении бесстыдной распущенности.

Я являюсь обычным представителем британского среднего класса и делаю таковым оставаться. Все, что я могу — это попытаться объяснить мотивы подобного поведения, которые, как признался сам Джон, были двоякими. Во-первых, после злополучной связи с Европой он нуждался в успокоении и потому искал связи с близким существом, чья чувствительность и понимание не были слишком далеки от его собственных. С человеком, которого он любил и, более того, который обожал его настолько, что готов был зайти как угодно далеко ради него. Во-вторых, он хотел подтвердить свою независимость от Homo Sapiens, освободиться от глубокого подсознательного подчинения всем недоговоренностям и условностям вида, который вырастил его. То есть, он должен был нарушить один из самых лелеемых табу этого вида.

Глава IX Юный антрополог и его методы

Джон был погружен в исследование окружавшего его мира с самого первого дня своей жизни, но с четырнадцати до шестнадцати лет оно стало куда более беспристрастным и методичным, чем когда либо, и приняло форму тщательного изучения вида, его природы, достижений и нынешнего состояния.

Это обширное исследование следовало проводить в тайне. Джон старался не привлекать к себе внимания. Он считал, что ему следует действовать как натуралисту, изучающему некое опасное животное с помощью полевого бинокля и фотоаппарата, а потом проникающему прямо в гущу стада, скрывшись под чужими шкурой и запахом.

К сожалению, я не могу полностью описать эту часть жизни Джона, ибо играл в ней лишь незначительную роль. Его маской неизменно был образ необычайно умного, но наивного «школьника», а подход к новому образцу был зачастую развитием его старого трюка «заблудившегося ребенка». Этот метод сочетался с поистине дьявольски продуманным соблазнением. И каждый раз сочетание это было аккуратно рассчитано в соответствии с качествами конкретной добычи. Я приведу лишь несколько примеров, чтобы читатель мог составить представление о порядке действий Джона. Затем я перейду к отчетам о нескольких самых безжалостных выводах, которые он сделал из своего исследования.

Он познакомился с членом кабинета министров, упав без сознания перед воротами его великолепной частной резиденции как раз в тот момент, когда его супруга входила в дом. Не следует забывать, что Джон имел поразительный контроль над своим телом, и мог управлять работой внутренних желез, температурой тела, пищеварительными процессами, частотой сердцебиения, распределением крови по сосудам и так далее. С помощью тщательного изменения этих свойств, он сумел изобразить заболевание, симптомы которого были достаточно тревожными, а последствия, при этом, не слишком серьезными. Бледный и беспомощный, он возлежал на диване, опекаемый супругой министра, в то время как тот разговаривал по телефону с семейным врачом. Еще до того, как прибыл доктор, Джон уже начал удивительным образом выздоравливать и вовсю вовлекал министра в разговор, создавая прочные связи, основанные на сочувствие и заинтересованности. Прибывший наконец лекарь едва сумел скрыть свое изумление и порекомендовал мальчику оставаться в доме и отдыхать до тех пор, пока не найдутся его родители. Но Джон завыл, что его родители уехали на весь день, и дом будет заперт до вечера. Можно ему остаться до вечера, а потом поехать домой на такси? К тому времени, как он покинул дом министра, Джон уже имел некоторое представление о том, как работал мозг хозяина, и заручился приглашением зайти как-нибудь еще.

Фокус с болезнью оказался настолько успешным, что скоро стал его любимым методом. Именно его Джон использовал, например, чтобы втереться в доверие в лидеру коммунистического движения, приправив ужасными подробностями о том, что якобы происходило у него дома с тех пор, как его отца «вытурили за организацию забастовки». Вариация из той же выдуманной болезни и соответственного добавления на религиозную тематику были использованы для поимки епископа, католического священника[26] и еще нескольких других духовных особ. Она оказалась столь же эффективна и в случае с женщиной — членом Парламента[27].

В качестве примера иного подходя я могу сказать, что Джон «добыл» одного видного физика-астронома, написав ему письмо от имени гениального, но наивного мальчишки, умолявшего показать ему обсерваторию. Получив разрешение, он явился на назначенную встречу в школьной фуражке и с карманным телескопом. Благодаря этому знакомству, у него появились и другие связи среди физиков, биологов и физиологов.

Эпистолярный метод так же отлично сработал в случае с известным философом и писателем, занимавшимся социальными проблемами. На этот раз Джон изменил стиль письма, а на встречу пришел с выкрашенными волосами, в темных очках и с сильным акцентом кокни. Он намеревался сделать все возможное, чтобы философ не опознал в нем человека, с которым встречался астроном, поэтому намеревался изобразить совершенно другого персонажа.

Письмо, с помощью которого он завлек данный экземпляр, было тщательно адаптировано для этой цели. В нем сочетался корявый почерк, орфографические ошибки, ненависть к религии, обрывки поразительно точного, но несколько грубоватого философского анализа и восторженные отзывы о книгах нужного писателя. Вот один абзац из письма для примера:

«Мой отец побил меня за то что я сказал что если бог сделал этот мир то он здорово напартачил. Тогда я сказал что вы сказали, что бить детей глупо и тогда он побил меня снова за то что я знаю что вы это сказали. Я сказал что если он можит побить меня не значит что он прав. Он сказал что я воплащенное зло потому что спорю с отцом. А я сказал что ниважно что такое добро и что такое зло а только что мне нравица или ненравица. Он сказал что это богохультство. Пожалуйста можно мне прити и спросить вас вопросы про то как работает разум и что это такое

Джон успел несколько раз посетить философа в Кембридже, когда пришла записка от астронома. (Некий молодой учитель в пригороде Лондона позволял Джону использовать его почтовый адрес.) Астроном приглашал его приехать и встретиться с «другим таким же развитым юношей», который жил в Кембридже и был другом философа. Джон проявил необычайную изобретательность и остроумие чтобы свести на нет многочисленные попытки двух ученых мужей устроить эту встречу. Наблюдая за ним, я открыл для себя новые черты в его характере, но в этой книге недостанет места, чтобы описать этот случай подробно.

Так же с помощью письма было начато знакомство с известным поэтом. И почерк, и сам образ, который Джон использовал в данном случае, во всем отличались от тех, что были использованы для встреч с астрономом и философом. Кроме того, на этот раз персонаж был создан не на основе известной его читателям и ему самому личности поэта, но на настроениях и отношении к миру, которые он выражал в своих произведениях. Я процитирую самый яркий отрывок из письма:

«Находясь в ужасном душевном расстройстве, дома ли, в школе ли, в моих путаных поисках понимания в современном мире, я нахожу величайшее утешение и источник новых сил в Вашей поэзии. Просто поразительно, как простое описание измученной и вырождающейся цивилизации, кажется, возвращает ей часть утраченного достоинства и значимости, как бы обозначая, что вся она — не просто разочарование, но необходимое зло, тьма, что наступает прежде некоего блистательного рассвета».

Внимание Джона было обращено не только на представителей «интеллигенции» и лидеров социальных и политических движений. Используя подходящие методы, он сближался с инженерами, ремесленниками, клерками и рабочими в доках, лично исследовал различия в сознании угольных шахтеров южного Уэльса и Дарема[28] и пробирался на встречи профсоюзов. Его душу спасали в баптистской часовне. Он получал сообщения от вымышленной умершей сестры во время спиритических сеансов. Он провел несколько недель с цыганским табором, путешествовавшим по южным графствам, куда сумел проникнуть, очевидно, продемонстрировав свои умения в области мелких краж и ремонта горшков и кастрюль.

К одному виду деятельности Джон возвращался снова и снова, уделяя ему количество времени и сил, которое казалось непропорционально большим по сравнению с его важностью. Он сдружился с жившим неподалеку владельцем рыболовного баркаса, и часто целыми днями пропадал в компании рыболовов, работавших в устье реки или в открытом море. Когда я спросил, почему он уделял столько внимания рыбной ловле и этим людям, он пояснил: «Эти ребята чертовски хороши в своем деле, особенно Эйб и Марк. Видишь ли, пока перед Homo Sapiens стоят задачи, не превосходящие его способности, он неплохо справляется с ними. Только когда цивилизация ставит его перед проблемой, которая слишком велика для его интеллекта или воображения, он проигрывает. И поражение отравляет его». Лишь значительно позже я смог понять истинные причины, заставившие его уделять столько внимания морю и мореплаванию. В какой-то момент он подружился с капитаном каботажной шхуны[29] и совершил несколько плаваний по Ла-Маншу. Уже тогда я должен был догадаться, что целью всех этих приключений было научиться управлять судном.

Здесь следует упомянуть еще один факт. Изучение Джоном вида Homo Sapiens распространилось теперь и на европейский континент. На меня, как на семейного благодетеля, ложилась задача по убеждению Дока и Пакс сопровождать меня в поездках во Францию, Германию, Италию, Скандинавию. Джон непременно отправлялся с нами, иногда вместе с братом и сестрой, а часто — без них. Так как Док не мог слишком часто и подолгу оставлять свою практику, редкие совместные поездки дополнялись путешествиями, в которых родители не участвовали. Я объявлял, например, что «должен вылететь в Париж на журналистскую конференцию», или в Берлин, для встречи с владельцем газеты, или в Прагу, чтобы освещать съезд философов, или в Москву, писать репортаж о том, как проходит их реформа образования. Потом я предлагал Доку и Пакс позволить Джону поехать со мной. Они, разумеется, позволяли, так что зачастую мы в подробностях планировали нашу поездку заранее. Таким образом, Джон мог проводить за границей те же исследования, какие он уже давно вел на Британских островах.

Поездки за рубеж в компании Джона неизменно были для меня предприятием достаточно унизительным. Он не только невероятно скоро изучал новый язык и начинал на нем говорить в манере, совершенно неотличимой от говора местных жителей, но так же поразительно легко усваивал местные обычаи и умонастроения. Таким образом, я чувствовал себя отодвинутым на задний план уже через несколько дней после приезда, даже в странах, где мне уже приходилось бывать.

В случае если речь шла о совершенно новом для него языке, Джон просто брал учебник грамматики и словарь, и читал их от корки до корки, интенсивно работал над произношением, занимаясь с носителем или слушая запись на пластинке, и отправлялся в поездку. После этого его принимали за местного ребенка, который провел некоторое время за границей и подзабыл родной выговор. Уже примерно к концу недели, если речь шла о каком-либо из европейских языков, ни один человек не мог догадаться, что Джон вообще когда-либо был за границей. Позднее, когда ему довелось забраться еще дальше в своих путешествиях, он обнаружил, что даже какой-нибудь из языков Азии, например, японский, он может изучить за каких-то две недели после того, как окажется в этой стране.

Путешествуя с Джоном по Европе, я часто задавался вопросом, почему я позволяю этому странному существу считать меня своим рабом. У меня было много времени на размышления, так как Джон часто отсутствовал, охотясь на какого-нибудь писателя, ученого или священника, политика или общественного деятеля. Или знакомился с пролетариатом, путешествуя в поезде третьим или четвертым классом и болтая с чернорабочими. И в такие моменты он предпочитал обходиться без моей компании. Иногда, впрочем, мне доставалась роль опекуна или путешествующего с ребенком учителя. Порой же, когда Джону было совсем не с руки раскрывать свою особую природу, он тщательно натаскивал меня перед встречей, подсказывая, какие вопросы надо задать, и какие замечания сделать.

Однажды, например, он заставил меня отвести его на прием к известному психиатру. Джон при этом изображал отсталого невротичного ребенка, в то время как я обсуждал его случай с ученым мужем. За этим последовал курс лечения, во время которого мы с психиатром периодически встречались, чтобы обсудить прогресс. Бедняга при этом и не подозревал, что его маленький пациент, казавшийся полностью погруженным в свои безумные фантазии, в это время проводил эксперименты на нем самом, а все мои умные и порой провокационные вопросы были им придуманы для этой цели.

Почему я позволял Джону использовать меня в своих целях? Почему он мог всецело претендовать на мое время и внимание, вмешивался в мои дела и мою журналистскую карьеру? Едва ли его можно было назвать милым. Разумеется, он был уникальным материалом для журналиста и биографа — а уже тогда я решил, что однажды расскажу миру все, что знаю о Джоне сам. Даже еще не полностью сформировавшийся разум Джона определенно оказывал на меня влияние куда более сложное, чем могла бы произвести какая-то новая диковина. Возможно, уже тогда я чувствовал, что он двигается к некоему духовному перерождению, которое придаст новый смысл всему сущему. И надеялся, что мне перепадет хоть лучик от его сияния. Лишь гораздо позднее я осознал, что его видение находилось далеко за пределами способностей человеческого воображения.

Но на описываемый момент единственным «просветлением», которое исходило от Джона, была ужасная убежденность в бессмысленности существования нашего вида. На это открытие он реагировал порой с раздражением, иногда — с ужасом перед той судьбой, что ожидала человеческий мир, и перед тем, насколько он сам впутался в нее. В иных случаях в нем просыпалась жалость, порой — злобная радость, а иногда — какое-то тихое чувство, в котором странно переплетались сострадание, ужас и мрачное предвкушение.

Глава X Судьбы мира

Теперь я попытаюсь составить некоторое представление о реакции Джона на окружавший его человеческий мир. Для этого я приведу, более или менее случайный образом, некоторые его комментарии об отдельных людях и их типах, о властях и движениях, управлявших ими — обо всем, что он изучал в то время.

Начнем с психиатра. Мнение Джона об этом выдающемся манипуляторе сознаний, как мне кажется, показывало одновременно то раздражение, которое вызывал в нем Homo Sapiens, и сочувственное понимание трудностей, перед лицом которых оказывается создание, не являющееся уже полностью животным, но еще не ставшее человеком.

После нашего последнего посещения кабинета, еще до того, как за нами закрылась дверь, Джон разразился долгим щелкающим смехом, который напомнил мне клекот напуганного рябчика. «Бедолага! — воскликнул он. — А что еще ему остается делать? Он обязан выглядеть мудрецом, даже если представления не имеет, в чем дело. Он попал в ту же ловушку, что успешный медиум. Он не просто шарлатан, у него есть несколько довольно ловких трюков в рукаве. Наверняка, имея дело с простенькими делами пациентов с достаточно низким умственным развитием и проблемами, которые в лучшем случае можно назвать примитивными, он отлично справляется с работой. Но даже тогда он не понимает по-настоящему, что он делает и как это работает. Разумеется, у него есть какие-то теории, и они частенько оказываются полезны. Он кормит несчастного пациента болтовней, как врач кормил бы таблетками с глюкозой, и доверчивый бедолага глотает ее, чувствует себя обнадеженным и умудряется излечиться сам. Но в ином случае, если к нему приходит кто-то, кто обычно живет, так сказать, шестью этажами выше уютной квартирки нашего знахаря, его ждет оглушительный провал. Как может ум его калибра пытаться понять того, чей разум оперирует понятиями настоящего человека? И я не имею в виду всякие заумные штучки. Я говорю о тонкой связи между людьми и между людьми и миром. Этот психиатр сам в своем роде заумен — посмотри только на все эти современные картины и книги про бессознательное. Но он все еще не совсем человек, даже по стандартам Homo Sapiens. Он как бы еще не подрос. Поэтому, сам не зная этого, он становится совершенно беспомощным, оказавшись лицом к лицу со взрослыми. Например, несмотря на все эти картины, он представления не имеет, зачем существует искусство — хотя думает, что знает. А о философии — настоящей философии — он знает не больше, чем устрица ведает о верхних слоях атмосферы. Но нельзя его осуждать за это. Его слабые крылья не могут вознести его мясистый прозаичный разум на такую высоту. Впрочем, это еще не повод, чтобы зарываться головой в песок, и говорить себе, что он зрит устои человеческой природы. И когда у него на приеме оказывается по-настоящему крылатый разум, страдающий от всякого рода проблем, связанных с недостатком упражнений и полетов, наш друг не имеет не малейшего представления, что происходит с его пациентом. Он говорит: «Крылья? Что такое крылья? Просто ерунда! Посмотрите на мои и постарайтесь сделать так, чтобы ваши тоже атрофировались как можно быстрее. И для верности суньте голову в песок». И в итоге погружает пациента в своего рода душевную кому. Если состояние закрепляется, все считают, что бедняга «излечился» и уже вовсе ни на что не годен. И зачастую именно так и происходит, потому что наш психиатр обладает поразительным даром внушения. Он может обратить святого в развратника с помощью простого трюка разума. Господи! Какое цивилизованное сообщество доверило бы излечение душ подобному головорезу?! Разумеется, нет смысла осуждать его. Для своего уровня он выглядит вполне достойно, и честно делает свое дело. Но никто не станет доверять ветеринару лечение павшего ангела».

Не менее презрительно Джон отзывался и о церкви. Его интерес к религиозным практикам и доктринам основывался не только на исследовании Homo Sapiens. Он так же надеялся (как он признался позднее), что явление, называемое представителями моего вида религией, поможет пролить свет на некоторые новые, вызывавшие замешательство изменения, происходившие в его сознании. Он присутствовал на нескольких службах в разных церквях и часовнях. После них он всегда возвращался взволнованным, в состоянии почти истерического раздражения и недоумения, которые порой выражались в непристойных шутках касательно всего действа. Вернувшись как-то со службы вефильского толка[30], он заметил: «Девяносто девять процентов шелухи и один процент — чего-то еще. Но чего?» Напряженность в его голосе заставила меня обернуться, и я к своему удивлению увидел, что в его глазах стоят слезы. К тому времени все функции организма Джона находились под полным сознательным контролем. И с тех пор, как он был совсем маленьким ребенком, я не видел, чтобы он плакал не по собственной воле и не ради достижения некоего эффекта. И все же, сейчас слезы невольно струились по его лицу, и Джон, кажется, даже не подозревал об этом. Внезапно он рассмеялся и воскликнул: «Вся эта ерунда про спасение души! Если бы где-то был бог, он наверное посмеялся, или поморщился бы. Какая разница, будем ли мы спасены, или нет? Я бы сказал, что даже желать спасения — чистое кощунство. Но есть и что-то что важное, что просачивается через весь этот наносной мусор как свет сквозь грязное окно».

В День перемирия он убедил меня отправиться с ним на службу в католический собор. Громадное здание было переполнено. Искусственность и неискренность службы сгладились торжественностью случая. Ритуал в какой-то мере сумел растревожить чувства даже такого агностика, как я. Невозможно было не ощутить чудовищную власть, какой древняя традиция преклонения должна обладать над толпами восприимчивых верующих.

Входя в собор, Джон был полон обычного своего насмешливого любопытства по отношению к традициям Homo Sapiens. Но по мере того, как продолжалась служба, насмешливости становилось все меньше, и, в конце концов, он был совершенно захвачен действом. Он прекратил посматривать по сторонам своим проницательным взглядом хищной птицы. Его внимание, как мне показалось, вообще не было обращено на кого-то из собравшихся, на хор или священника, а на все происходящее в целом, на лице появилось странное выражение, какого я не видел прежде. Когда Джон стал старше, оно стало куда более привычным, но я до сих пор не могу как следует его объяснить. В нем было изумление, замешательство, какой-то недоверчивый восторг и, в то же время, легкая горькая усмешка. Я, конечно же, предположил, что Джон наслаждался человеческой глупостью и самомнением, но когда мы уже выходили из собора, он огорошил меня, воскликнув: «Как было бы прекрасно, если бы они не пытались сделать своего бога человеком!» Потом, должно быть, заметив ошеломленное выражение моего лица, рассмеялся и пояснил: «Разумеется, я понимаю, что практически все это — сплошная чушь. Этот священник! Того, как он склоняется перед алтарем, уже достаточно, чтобы понять, каков он из себя. Все действо от начала до конца — интеллектуальное и эмоциональное кривляние. Но… ты не почувствовал этого отзвука какой-то истины? Чего-то произошедшего многие века назад, правильного и великолепного? Наверное, это что-то случилось с Иисусом и его друзьями. И нечто подобное теперь происходит примерно с пятой частью всех собравшихся. Ты это почувствовал? Но, разумеется, как только они начинают осознавать, что что-то чувствуют, они тут же все портят, пытаясь все вписать в рамки глупой теории, предписанной их Церковью».

Я предположил, что волнение, которое он испытал, было рождено единением с большой толпой по торжественному поводу. И что не следует выдавать это ощущение за чувство единения с чем-то сверхчеловеческим.

Джон посмотрел на меня и искренне рассмеялся.

«Глупый ты человек, — впервые, как мне кажется, используя это выражение в столь пренебрежительном значении, — даже если ты не способен различить чувство толпы от чего-то большего, это не значит, что этого не могу я. А так же большое количество других особей твоего вида — пока не позволят психиатрам запутать их».

Я попытался понять, что он имеет в виду, но Джон отвечал: «Я — всего лишь ребенок, это все мне в новинку. Даже Иисус не сумел описать то, что видел. На самом деле, он даже не пытался особо говорить об этом — в основном рассказывал, как это может изменить человеческую жизнь. А если и пытался, то получалась какая-то ерунда. Или, может, его просто неправильно понимали. Но откуда мне знать? Я всего лишь ребенок».

В совершенно ином настроении Джон вернулся после знакомства с одним из англиканских сановников, в то время известным своими попытками возродить Церковь, оживив ее догматы в сердцах людей. Джон отсутствовал несколько дней, а вернувшись, казалось, был более заинтересован в коммунистическом лидере, которого встретил ранее, чем в церковнике. Выслушав его рассказ об обсуждении марксизма, я спросил: «А что же Его преподобие?» «Ах да, Его преподобие… Очень милый, здравомыслящий и понимающий человек. Если бы коммунист мог быть хоть немного более здравомыслящим и милым… Но Homo Sapiens, похоже, не может быть здравомыслящим, если в его душе горит какой-то пламень. Это даже смешно: стоит кому-то из вашего вида наткнуться на какую-нибудь стоящую идею вроде коммунизма, он начинает носиться с ней как сумасшедший. А этот коммунист, на самом деле, поразительно религиозный человек. Разумеется, он об этом и не подозревает, он ненавидит само слово! Утверждает, что люди должны заботиться только о других людях, и не о чем больше. Этакий странный персонаж, у него на каждом шагу какие-то «долженствования». Отрицает мораль, а потом проклинает людей за то, что они не могут превратиться в коммунистических святых. Говорит, что все, кто не вступит в «классовую войну» — дураки, мошенники или никчемная дрянь. Разумеется, он считает, что классовая война нужна, чтобы освободить рабочих. Но в действительности печется о ней он вовсе не из-за этого. Этот огонь внутри него, хоть он сам об этом не подозревает, — это страсть к диалектическому материализму[31], к диалектике истории. Единственная эгоистичная черта в нем — желание быть орудием Диалектики, под которой он, в глубине души, понимает то, что христиане называют законом или волей божьей. Так странно! Он признает, что основой христианства является любовь к ближнему. Но сам он не очень-то любит ближних, по крайней мере, не настоящих людей, которые окружают его. Он мог бы принести в жертву их всех до единого, если бы посчитал, что в этому суть великой Диалектики Истории. У него есть кое-что общее с христианами — настоящими христианами: неясное, но дразнящее, пламенное осознание присутствия чего-то сверх-индивидуального. Он, конечно же, считает, что дело просто в группе индивидуумов. Но это не так. Что такое группа, как не собранные в одну кучу дураки, мошенники и калеки? Его же воспламеняет мысль не просто о группе, а о справедливости, и праведности, и всей духовности, что должна порождаться ею. Забавно до чертиков! Конечно, я знаю, что не все коммунисты религиозны, а некоторые только слегка — ну, как тот смешной маленький человечек, которого мы видели на днях. Но этот коммунист религиозен. Так же, как, наверное, был религиозен Ленин. Неверно считать, что тайным его желанием было отомстить за брата. В каком-то смысле это верно. Но практически во всем, что он говорил, чувствуется его вера в то, что он избран орудием Судьбы или Диалектики — чего-то, что мы можем назвать Богом».

«Но что же Его преподобие?» — снова спросил я. «Его преподобие? Ах да! В нем религиозности не более, чем солнечного света в огне камина. Дерево, когда-то впитывавшее солнечные лучи, теперь горит мерцающим огнем, который делает его комнату такой уютной, а закрытые занавески позволяют отгородиться от ночи. Тем же, кто блуждает снаружи, в темноте и под дождем, он может разве что посоветовать разжечь костерок и попытаться обогреться. Одного или двух он даже впускает в свою красивую комнату, и они оставляют на ковре лужи и грязные следы и плюют в огонь. Он очень из-за этого расстраивается, но терпит, потому что, хоть ничего не понимает в преклонении, но до определенной степени любит своих ближних. Странно сравнивать его с коммунистом, который их не любит. Но, разумеется, если ближние начнут вести себя слишком скверно, преподобный вызовет полицию».

Чтобы читатель не посчитал, что Джон относился к коммунисту менее критично, я процитирую несколько его комментариев о другом товарище, которого он упомянул ранее: «В глубине души он догадывается, что ни на что не годен, хотя и притворяется перед самим собой благородным страдальцем. Конечно же он страдалец — большое несчастье оказаться таким, как он. И вины общества в этом ровно столько же, сколько его собственной. Так это никчемное создание и проводит жизнь, вечно показывая язык обществу или тем силам, что управляют обществом. Он просто переполнен ненавистью, но даже она какая-то неискренняя. Просто попытка самообороны и самооправдания. Ей не обрести способности к созиданию как той, что смела царскую Россию и создала новую. В Англии дела пока еще не настолько плохи. Все, что могут персонажи вроде него — это плеваться от ненависти, давая противникам прекрасное оправдание для репрессий против коммунистического движения. Разумеется, уйма состоятельных людей и тех, кто только мечтает стать состоятельными, точно так же подсознательно стыдятся себя, и так же полны ненависти, как этот парень, и им нужен козел отпущения, на котором можно выместить свою злость. И этот несчастный и все, ему подобные, как специально для этого придуманы».

Я заметил, что у неимущих больше поводов для ненависти, чем у состоятельных. Это заставило Джона провести небольшую лекцию, в которой было немного от анализа, немного — от пророчества, которое со временем оказалось на удивление точным:

«Ты говоришь так, будто ненависть — это что-то разумное, и люди ненавидят только если у них есть для этого причина. И если ты хочешь понять современную Европу и мир, то ты должен учитывать три вещи, одновременно четко выделяемые и крепко связанные друг с другом.

Во-первых, существует практически всеобщая необходимость ненавидеть хоть что-то, сознательное или бессознательное желание возложить на что-то свои грехи, а потом уничтожить. В совершенно здоровом сознании (даже у представителей твоего вида) эта нужда играет малую роль. Но практически все вокруг больны, поэтому им просто необходимо кого-нибудь ненавидеть. Чаще всего, они ненавидят своих соседей, или жен, мужей, родителей или детей. Но гораздо увлекательнее ненавидеть чужаков. В конце концов, нация — это просто сообщество ненависти иностранцев, этакий супер-клуб ненависти.

Второе, что нужно иметь в виду, это очевидный беспорядок в экономике. Люди, имеющие над ней власть, пытаются руководить миром к своей выгоде. Еще недавно им это удавалось более-менее успешно, но теперь работа стала слишком сложной для их ограниченных способностей, и все покатилось к черту. И это дает ненависти еще одно приложение. У неимущих есть отличный повод ненавидеть богатеев, которые устроили бардак и теперь не могут с ним разобраться. Состоятельные боятся и, следовательно, охотно ненавидят неимущих. Чего не понимает никто, так это что не будь нужды ненавидеть, сидящей глубоко практически в каждом сознании, все социальные проблемы можно было бы разумно оценить и даже, возможно, решить.

Третий фактор — это растущее ощущение, что в мире, построенном исключительно на научных догматах, что-то серьезно неправильно. Я не имею в виду, что люди начинают сознательно сомневаться в науке. Проблема гораздо глубже. Постепенно становится ясно, что современной культуры не достаточно для жизни. Она не работает на практике, где-то в ней не хватает винтика, поэтому одна жизненно важная часть просто не действует. Ужас перед современной культурой, перед наукой, механизацией и стандартизацией — это только первые проявления этого фактора. Он появился позднее большевизма. Большевики, как и все лево-настроенные социальные движения, вполне довольны современным обществом. Точнее, все его огрехи эти простоватые теоретики списывают на ошибки капитализма. Но в целом они принимают его как есть — рациональным, научно обоснованным, механизированным и склепанным медными гвоздями. И все равно по всему миру существует уйма народу, который чувствует к нему подсознательное отвращение. Они не могут понять, что не так, но уверены, что чего-то не хватает. Некоторые, ощущая пустоту, забираются обратно под крылышко церкви — католической, в частности. Но слишком много воды утекло с тех пор, как церкви по-настоящему что-то значили, так что в обращении к ним тоже нет никакого толку. Те, кто не способен проглотить спасительную пилюлю христианства, остаются в ужасной нужде — ищут чего-то, они сами не знают, чего именно, а часто даже не подозревают, что им чего-то не хватает. Эта глубоко спрятанная необходимость смешивается с необходимостью ненавидеть и, если это люди среднего класса, также со страхом социальной революции. И страх, смешанный с ненавистью готов для употребления для любого негодяя, преследующего собственные цели, или способного человека, мечтающего побыть большой шишкой. Именно это случилось в Италии[32]. И это будет распространяться. Я готов прозакладывать собственные ботинки, что уже через несколько лет по всей Европе поднимется невообразимая волна возмущения против социалистических движений, основанная частично на страхе и ненависти, частично — на этом неопределенном подозрении, что что-то не так с культурой, основанной только на науке. И это не просто сознательное подозрение. Это ощущение где-то в самом нутре, что-то вроде примитивного слепого религиозного голода. Ты наверняка смог почувствовать его в Германии, когда мы были там в прошлом году. Подсознательное отвращение и усталость — от механизмов, от рациональности, от демократии, от здравого смысла. Безумное желание быть сумасшедшим, одержимым чем-нибудь. Просто находка для всех состоятельных ненавистников! Вот что случится в Европе. Волна, сила которой в смеси своекорыстия, чистой ненависти и голоде растерянных душ, достойном самом по себе, но слишком легко извращаемом во что-то кровавое. Если бы христианство умело сдерживать и дисциплинировать его, оно творило бы чудеса. Но христианство изжило себя. Поэтому люди изобретут какую-нибудь свою жуткую религию. И богом в ней будет покровитель клуба ненависти — нация. Вот кто грядет. Новый Мессия, по одному для каждого племени, который придет к власти не в торжестве любви и кротости, но ненависти и жестокости. Просто потому, что именно этого вы все на самом деле хотите, втайне, в глубине своих больных калечных душонок и свихнувшихся неполноценных умов. Господи!..»

Эта речь не слишком меня впечатлила. Я ответил, что лучшие умы уже переросли этого племенного бога. А остальное человечество, в конце концов, последует за лучшими. Смех Джона сбил меня с толку.

«Лучшие умы! — наконец произнес он. — Одна из главных бед вашего вида состоит в том, что ваши лучшие умы способны сбиваться с пути сильнее, чем вторые по величине и гораздо сильнее, чем какие-нибудь еще по счету. Именно это и происходит с вами вот уже который век: толпы лучших умов водили вас из одного тупика в другой, и всегда — с непоколебимой храбростью и находчивость. Проблема в том, что вы не способны воспринимать всю картину разом. Тот, кто полностью осознает какой-то один набор фактов, неизбежно теряет из виду все остальные настолько же важные наборы. А так как у вас практически нет внутреннего чувства реальности, которое направляло бы вас как компас, никогда нельзя предсказать, насколько далеко вы можете зайти, свернув не в ту сторону».

Тут я перебил его, заметив: «Это, должно быть, одна из бед разумного существа — разум может вести вперед, а может завести в ужасную беду».

«Это беда существа, которое уже перестало быть животным, но еще не доросло до человека, — ответил на это Джон. — У птеродактилей было огромное преимущество перед всеми динозаврами, по старинке ползавшими по земле. Но у них была одна проблема, которой не было у наземных ящеров: из-за того, что они немного умели летать, они могли разбиться! И, в конце концов, их все равно вытеснили птицы. Так вот, я — птица».

Он молчал мгновение, а потом продолжил: «Еще пару веков назад все лучшие умы принадлежали церкви. В те времена не было ничего, сравнимого с христианством в практическом значении и теоретическом интересе. Поэтому лучшие умы собирались вокруг него, многие поколения посвящали ему свои труды. Но со временем они задушили живую веру своими бесконечными теориями. А потом попытались с помощью своей религии, или, скорее, с помощью своих обожаемых доктрин, объяснить весь физический мир. И тогда появилось поколение блестящих умов, которое посчитало все эти объяснения неубедительными, и захотело посмотреть, как все происходит в реальности. Они и их преемники создали современную науку, подарили человечеству власть над физическим миром и изменили облик земли. Можно сказать, что наука произвела действие столь же поразительное, как изменения в других областях жизни, которые принесла религия — настоящая, живая религия — веками ранее. Только теперь все лучшие умы собирались вокруг науки, работая над созданием нового научного взгляда на вселенную, научных обоснований для чувств и действий. Поддавшись впечатлению от науки, новых технологий и идеи «деловой жизни» в целом, люди потеряли из виду то немногое, что у них оставалось от старой религии. И оказались еще в большей темноте, понимая собственный внутренний мир даже хуже, чем прежде. Все были так заняты наукой, производством, строительством империй, что совершенно забыли про то, что внутри. Разумеется, нашлось какое-то количество лучших умов и простых людей, которые не поверили в это новые модные идеи. Но после войны недоверие стало повсеместным. После этой войны девятнадцатый век выглядел несколько глупо, не правда ли? И что же произошло? Некоторые лучшие умы (заметь, действительно лучшие) бросились обратно к Церкви. Другие, более социальные, объявили, что всем «долженствует» жить ради улучшения человечества или для того, чтобы обеспечить счастливую жизнь будущим поколениям. Еще одни, считая, что у человечества уже нет надежды, впали в изящное отчаяние, основанное либо на презрении и ненависти к собратьям, либо на сострадании, под которым прячется жалось к себе. Талантливые молодые литераторы и художники решили, что в разрушающем мире им осталось только как можно лучше проводить время. Они ищут удовольствий любой ценой, причем удовольствий не совсем диких. Так, хотя они жаждут бесконечных сексуальных удовольствий, они выбирают их в высшей степени сознательно и пристрастно. Они хотят получать эстетическое удовольствие, но только такого рода, что потворствовало бы их собственным слабостям, и дегустируют только те идеи, которые им, так сказать, по вкусу. Золотая молодежь! Жирные мухи на разлагающемся трупе цивилизации. Бедняги, как они на самом деле должно быть ненавидят себя. Но ведь, черт побери, в большинстве своем это отличный материал, который весь ушел в брак».

Джон как раз провел несколько недель, изучая лондонскую интеллигенцию. Он сумел проникнуть в кружок Блумсбери[33], изобразив вундеркинда и позволив одному из известных писателей демонстрировать его своим друзьям как диковинку. Очевидно, он взялся за изучение жизни этих умнейших, но сбившихся с пути молодых мужчин и женщин с присущей ему основательностью, потому что возвратился домой совершенно разбитым. Я не стану приводить здесь подробный отчет о его приключениях, но процитирую его мнение о тех, кто претендует на звание «передовых мыслителей»:

«Видишь ли, в каком-то смысле они действительно на передовой мысли, или, по крайней мере, они первыми уловили ее модное направление. О том, что они чувствуют, о чем размышляют сегодня, остальные будут думать, может быть, через год. И, по стандартам Hom. Sap., некоторых из них действительно можно назвать первоклассными мыслителями. Точнее, можно было бы назвать, сложись обстоятельства иначе. (Разумеется, большинство все равно пустые болтуны, но их я не считаю.) Положение же очень простое и при этом отчаянное. Вот он, центр, к которому стремятся приблизиться все самые умные и тонко чувствующие люди страны, надеясь встретить себе подобных и расширить свой кругозор. И что же? Бедные маленькие мушки попадаются в паутину, в сеть условностей, такую тонкую, что большинство даже не знает о ее существовании. Они вовсю жужжат и воображают, что летают на свободе, хотя на деле каждый из них все прочнее влипает на предназначенное ему место в общей паутине. Да, их считают людьми, совершенно чуждыми условностей. Центр, к которому они стремятся, навязывает отрицание условностей, оспаривание каждой мысли и действия как условие. Но «оспаривать» что-либо они могут только в рамках привычных им условностей. У них всех есть общие вкусы и предпочтения, которые делают их практически неотличимыми друг от друга, даже несмотря на все внешние различия. Это не было бы столь важно, если бы в их вкусах было что-то исключительное, но это не так: столь сильные природные способности к меткому определению истинной изысканности, как правило, заглушаются условностями. И, если бы условности были обоснованы, это было не так страшно. Но они гласят только, что необходимо выглядеть «гениально» и «оригинально» и жаждать некоего «нового опыта». Некоторые из них действительно гениальны и оригинальны, по меркам вашего вида. Некоторые облагодетельствованы даром опыта. Но и гениальность, и оригинальность, и опыт получены вопреки паутине и состоят в основном из трепыхания и бестолкового метания, а не из полета. Влияние всепроникающей условности превращает гениальность впоказной глянец, оригинальность — в извращение, делает разум нечувствительным к всякому опыту, кроме самого грубого и пошлого. Я не имею в виду только грубость их сексуальных опытов и пошлость в личных отношениях — хотя их страсть к разрушению старых традиций любой ценой и неприятие сентиментальности привело, в конце концов, к серии утомительных и грубых крайностей. Я говорю в первую очередь о грубости… наверное, духа. Хотя эти люди часто достаточно умны (для вашего вида), они (в какой-то мере, по причине духовной недисциплинированности, частично — из-за какой-то странной, полубессознательной трусости) не имеют представления о более возвышенных материях, чтобы испытать свой разум. Они, видишь ли, крайней нежные и чувствительные создания, восприимчивые к удовольствию и боли. Столкнувшись в ранние годы с чем-то, напоминающим важный жизненный опыт, они нашли его слишком волнующим. И выработали в себе привычку избегать чего-либо подобного ему. Они прячут эту необходимость избегания, впитывая самые незначительные и поверхностные (хотя и чувственные) эмоции, а так же долго и со вкусом рассуждая об Опыте с большой буквы, заменяя реальность умственным жужжанием».

От такого вывода мне стало не по себе. Хотя я и не был одним из «них», я не мог отделаться от чувства, что эти слова в какой-то мере относятся и ко мне. Джон, видимо, понял мои мысли, потому что он ухмыльнулся и подмигнул мне совершенно издевательски. «Прямо в точку, да? Не беспокойся, ты не в паутине. Судьба охранила тебя от нее в нашей отсталой северной провинции».

Через несколько недель его настроение, казалось, изменилось. До сих пор он был беззаботным, иногда даже грубым, как в ходе исследования, так и в комментариях. В моменты серьезности он проявлял искренний, хотя и несколько отстраненный интерес, какой испытывает антрополог, наблюдающий за традициями какого-нибудь первобытного племени. Он всегда был готов говорить о своих экспериментах и спорить о своих суждениях. Но со временем Джон становился все менее общительным, и даже когда снисходил до бесед, они выходили гораздо более краткими и мрачными. От добродушных подшучиваний и полусерьезной надменности не осталось и следа. Вместо них появилась ужасающая привычка хладнокровного утомительного разбора каждого слова, сказанного ему кем-либо. В конце концов, прекратилось и это, и единственной реакцией Джона на любое мое проявление любопытства стал неизменно угрюмый взгляд. Так смотрит одинокий человек на свою резвящуюся собаку, когда его одолевает нужда в человеческом общении. Заметь я подобное поведение за кем-либо, кроме Джона, я счел бы себя оскорбленным. Но глядя на Джона, а начинал тревожиться. Его взгляд пробуждал во мне болезненное сознание собственной неполноценности и непреодолимое желание отвести глаза и заняться своими делами.

Только однажды Джон выразил свои мысли свободно. Мы договорились встретиться в его подземной мастерской, чтобы обсудить один предложенный мною финансовый проект. Джон лежал на кровати, свесив одну ногу и закинув руки за голову. Я начал было объяснять свою идею, но его внимание, но его мысли явно где-то витали. «Черт побери, ты вообще слушаешь? — наконец, не сдержавшись, воскликнул я. — Ты опять что-то изобретаешь?» «Не изобретаю, — ответил он. — Открываю». Его голос звучал настолько тревожно, что меня охватила невольная паника. «Боже ж ты мой, ты можешь выражаться яснее? Что с тобой творится в последнее время? Мне-то ты можешь сказать?» Он оторвал взгляд от потолка и в упор уставился на меня. Я принялся набивать трубку.

«Хорошо, я скажу, — наконец произнес Джон. — Если сумею. Или, столько, сколько сумею. Какое-то время назад я задался следующим вопросом. Является ли нынешнее состояние мира всего лишь случайностью, болезнью, которую можно было избежать, которую можно излечить? Или в нем проявляется нечто, присущее человеческой природе? Ну что же, теперь у меня есть ответ. Homo Sapiens похож на паука, пытающегося выбраться из таза. Чем выше он забирается, тем круче подъем. И рано или поздно он снова соскользнет вниз. Пока он ползает по дну, все в порядке, но как только начинает карабкаться — падение неизбежно, не важно, по какой стенке он решит ползти на этот раз. И, чем выше он взбирается, тем дальше падать. Он может основывать цивилизацию за цивилизацией, но каждый раз, задолго до того, как научится быть по-настоящему цивилизованным, — ж-жух! — он снова соскальзывает вниз!»

«Может, все так и есть, — запротестовал я. — Но откуда у тебя такая уверенность? Hom. Sap. — изобретательное животное. Предположим, паук придумает что-нибудь, чтобы сделать свои лапки липкими? Или, например, это не паук вовсе, а… жук! У жуков есть крылья. Пусть они иногда забывают о них, но… Тебе не кажется, что нынешний подъем Hom. Sap. отличается от предыдущих? Механические приспособления — это клей на его лапках. И, мне кажется, надкрылья тоже начинают слегка подрагивать».

Джон какое-то время молча меня разглядывал. Встряхнувшись, он произнес голосом, который как будто доносился через огромное расстояние: «Нет. У него нет крыльев». После чего добавил уже нормальным тоном: «А механизмы… Если бы он только понимал, как их использовать, то сумел бы взобраться на пару шагов выше. Но он даже понятия не имеет, что это такое. Видишь ли, у каждого создания есть лимит возможности развития, который включен в саму его природу. Homo Sapiens достиг своего предела миллион лет назад, но только теперь он начал использовать свои способности так, что они стали представлять опасность для него самого. Придумав науку и механические устройства, он достиг того уровня, где его развития уже не достаточно для безопасности. Разумеется, он может еще немного продержаться. Может кое-как преодолеть этот конкретный кризис. Но если так, то в итоге он достигнет застоя, а не полета, о котором так мечтает. Механические приспособления, конечно же, нужны для полнейшего развития человеческого духа. Но недочеловеку они несут гибель».

«Откуда такая уверенность? Не слишком ли смелые выводы ты делаешь?»

Джон сжал губы, а потом изогнул их в подобие улыбки. «Да, ты прав, — сказал он. Есть одна возможность, о которой я забыл. Если бы на весь вид, или хотя бы на большую часть его представителей, снизошло чудесное вдохновение, и они внезапно сделались бы настоящими людьми, вскоре положение исправилось».

Я воспринял эту тираду как ироничное замечание, но Джон добавил: «О нет, я говорю всерьез. Если под «чудесным вдохновением» понимать неожиданное и стихийное проявление внутренней силы, заложенной в ваших жалких недоразвитых душонках, которое поднимет вас над обычной мелочной возней. С отдельными людьми это случается довольно часто. Когда появилось христианство, это происходило повсеместно. Но относительно целого, этого было мало, и энергия иссякла. И если не произойдет нечто, подобное раннему христианству, но гораздо мощнее и в большем объеме, надежды нет. Видишь ли, и ранние христиане, и ранние буддисты, и все им подобные оставались на нижнем уровне того, состояния, что я называю недочеловеком, несмотря на все чудеса. Их умственный уровень оставался таким же, как и прежде, их воля претерпевала серьезные изменения под действием новых сил, но в целом изменение было непостоянным. Или, скорее, новое в них не могло достаточно гармонично встроиться в их прежнюю жизнь и превратиться во что-то гармоничное и естественное. Его влияние оставалось шатким. Можно сказать, что новый компонент был необычайно нестабильным. Или, если иначе, они сумели стать святыми — но не ангелами. Человеческое и животное находилось в них в вечном противостоянии. Поэтому они так носились со всякими идеями вроде греховности и спасения души вместо того, чтобы начать новую жизнь, полную свободы и радости, которая изменила бы мир к лучшему».

Он замолчал. Я снова набил трубку и зажег ее. Наконец, Джон заметил: «Уже девятая спичка. Смешное ты создание!» И правда. Передо мной лежало восемь сгоревших спичек, хотя я не мог вспомнить, чтобы зажигал их. Джон со своего места не мог видеть пепельницу. Должно быть, он замечал каждый раз, когда я заново зажигал трубку. Кажется, он был способен видеть все, что происходило вокруг него, как бы ни был поглощен своими мыслями. «Ты создание еще смешнее!» — парировал я.

Наконец, Джон продолжил говорить. Смотрел он на меня, но у меня было чувство, что разговаривал он скорее про себя, чем со мной. «Сначала я подумал, что мне надо просто взять правление миром в свои руки и помочь Homo Sapiens сделать из себя что-то более человекоподобное. Но потом понял, что на это была способна только та сила, которую люди называли «богом». Или, может быть, какое-нибудь высшее существо с другой планеты или из другого измерения. Но не думаю, что они стали бы тратить свое время и силы. Скорее всего, они бы обратили землян в скот, музейные диковинки, домашних зверушек или просто паразитов. В общем, мне кажется, только они могли бы сделать что-то для Hom. Sap. если бы захотели. Я не мог бы. Я уверен, что сумел бы получить власть над человечеством, если захотел. И, оказавшись у власти, сумел бы сделать этот мир гораздо уютнее и счастливее. Но мне все равно приходилось бы неизменно иметь в виду ограниченные способности вашего вида. Пытаться заставить вас жить по слишком сложным правилам — это все равно, что пытаться создать цивилизацию в стае мартышек. Получился бы еще больший хаос, чем прежде, они объединились бы все против меня и, в конце концов, неминуемо уничтожили. Так что мне пришлось бы принимать вас такими, какие вы есть, со всеми вашими недостатками. А это было бы ужасной тратой моих талантов. С тем же успехом я могу провести жизнь, разводя цыплят».

«Ах ты, надменный щенок! — возмутился я. — Никогда не поверю, что мы так плохи, как ты описываешь».

«Ну конечно ты не веришь! Ты же тоже один из стаи, — невозмутимо ответил он. — Ну, что же. Я потратил какое-то время и уйму сил, таскаясь по Европе. Что же я увидел? По наивности своей я думал, что наверх выбираются лучшие умы. Что лидерами окажутся существа, хотя бы близкие к настоящим людям: разумные, рациональные, работоспособные, лишенные всякого эгоизма и посвящающие все свои силы служению всему лучшему, что есть в человеке. Ничего подобного! По большей части, они не дотягивают даже до среднего уровня. Их умственных способностей просто недостаточно для занимаемых позиций. Взять, например, старика Я. (он назвал одного члена кабинета министров). Ты бы поразился, если бы видел его так же, как я. Он просто не способен воспринимать четко и ясно что-либо, не касающееся его маленького драгоценного самомнения. Любая идея, чтобы достигнуть его, должна пробить окутывающий его кокон предвзятых мнений, клише и дипломатичных фразочек. В вопросах современной политики он ориентируется не больше, чем поденка — в рыбе, обитающей в ручейке, куда она только что упала. Он говорит много громких слов, которые могут что-то для кого-то значить, но остаются для него пустым звуком. Они для него просто фишки, которые используются при игре в политику. Он даже не представляет себе, что есть что-то еще. Вот в чем его беда.

Или вот Ю., медиа-магнат. На самом деле он всего лишь туповатый беспризорник, который нашел способ облапошивать людей, заставляя давать ему деньги и власть. Попробуй говорить с ним о чем-то по-настоящему ценном — и он просто не поймет, о чем ты толкуешь. Но больше, чем подобные типы, сочетающие власть и пустоголовость, меня пугают другие. Вроде молодого Э. Его революционные идеи еще долго будут оказывать влияние на общественную мысль. У него есть мозги, он знает, как ими пользоваться, и в нем есть храбрость. Но… я достаточно долго изучал его и не мог не заметить его истинного мотива. Неизвестного, разумеется, ему самому. В прошлом ему пришлось пережить непростые времена, и теперь он хочет отыграться, хочет, чтобы притеснители его боялись. Он собирается использовать неимущих для того, чтобы сломить богатеев, для собственного удовольствия. Ну что же, пусть отыгрывается, удачи ему. Но что это за цель в жизни, пусть и не осознанная? Она заставила его сделать много хорошего, но она также покалечила его.

Или Ш., философ, высмеявший старую школу с ее наивной верой в слова. Он на самом деле, такой же, как Э. Я достаточно хорошо его изучил. И поэтому вижу, что главной движущей силой всех его гениальных работ является он сам, не склоняющийся ни перед человеком, ни перед богом, очистившийся от предрассудков и сантиментов, верный только разуму, но даже ему не доверяющий слепо. Все это достойно восхищения. Но образ настолько захватил его, что искажает его способность логично рассуждать. Невозможно быть настоящим философом, если ты захвачен какой-то идеей.

С другой стороны, есть Ч. Он знает все от электронов до галактики он первоклассный специалист в своей отрасли. Кроме того, он не чужд духовного опыта. В чем же заковырка на этот раз? Он — добрейшее существо, полное сочувствия. Он предпочитает думать, что вселенная вполне себе ничего, с точки зрения человека. Отсюда берут начало все его исследования и догадки. Да, пока он остается в рамках науки, то достаточно уверенно держится на ногах. Но его духовный опыт говорит ему, что наука все же очень поверхностна. И в этом он прав. Но его духовный опыт путается с его добротой, и он начинает рассказывать нам о Вселенной вещи, которые в чистом виде являются выдумкой его доброты».

Он на секунду умолк и со вздохом закончил: «Нет толку продолжать в том же духе. Вывод и так достаточно очевиден: Homo Sapiens находится в конце своего пути, и я не собираюсь тратить свою жизнь на возню с обреченным видом».

«Ты совершенно уверен в себе», — заметил я. «Да, — ответил Джон. — В каком-то смысле я совершенно в себе уверен, и одновременно совсем не уверен в других смыслах, которых не могу объяснить. Но одно мне ясно. Если я получу власть над Hom. Sap., я вымерзну внутри и не буду способен делать свою настоящую работу. В чем она заключается, я пока и сам не уверен и не могу объяснить. Но она начинается с чего-то во мне. Разумеется, я не собираюсь просто «спасать» свою «душу». Я, один единственный человек, с тем же успехом могу быть проклят, но мир от этого не изменится. Возможно даже, что, будь я проклят, мир бы от этого только выиграл. Сам по себе я не имею значения, но я несу в себе возможность сделать что-то значимое. В этом я уверен. И так же я уверен в том, с чего мне следует начать — с внутреннего изыскания объективной реальности для того, чтобы подготовиться к объективному творению. Ты можешь что-нибудь из этого понять?»

«Не очень много, — ответил я. — Но продолжай».

«Нет, — ответил он. — Эту тему я развивать не собираюсь. Но могу сказать вот что: недавно мне пришлось здорово испугаться. Я не так легко пугаюсь. И это был всего второй раз в моей жизни. На прошлой неделе я ходил на финал футбольного матча, чтобы посмотреть на зрителей. На поле шла серьезная схватка (и вся игра была очень неплоха от начала до конца), а за три минуты до конца случилась неприятность из-за нарушения. Мяч попал в ворота до свистка судьи, игрок получил замечание, и гол, который решил бы итог состязания, не был засчитан. Толпа ужасно завелась из-за этого, ты наверное слышал. И это напугало меня. И я не имею в виду, что я боялся пострадать в толпе. Нет, знай я, на чьей я стороне, и какова цель возможного столкновения, я бы с удовольствием поучаствовал в небольшой потасовке. Но целей и сторон не было. Нарушение однозначно было. И «чувство игры» должно было удержать болельщиков в рамках. Но на этот раз оно не сработало. Все просто потеряли головы, эмоции перехлестнули через все границы. И напугало меня ощущение, что я совершенно чужой в этой толпе. Единственный человек в огромном стаде скота. Передо мной была прекрасная выборка представителей рода человеческого, из шестнадцати сотен миллионов особей Homo Sapiens. И эта прекрасная подборка выражала свои эмоции в совершенно обычной для себя манере, с помощью нечленораздельного рева и воя. И я стоял среди них в одиночестве: неоформившееся, невежественное, неуклюжее создание — единственный настоящий человек. Может быть, единственный на всем свете. И потому, что я был человеком с заложенной во мне возможности какого-то нового, превосходящего все былое духовного достижения, я был важнее, чем все шестнадцать сотен миллионов вместе взятые. Ужасная мысль сама по себе. И завывающая толпа только усиливала мой ужас. Я боялся не ее, а того, что она представляла. Не то, чтобы меня пугали отдельные люди. Они меня скорее веселили. И, если бы они обратились против меня, я бы дал достойный отпор. Ужасала же меня мысль об огромной ответственности, и огромных шансах против того, что мне удастся осуществить мои планы».

Джон снова умолк. Я сидел, настолько пораженный его уверенностью в собственной огромной важности, что не мог ничего ответить. Наконец, он сказал:

«Тебе, мой верный Фидо, все это должно казаться совершенно невероятным. Но, возможно, уточнив всего одну вещь, я сделаю идею в целом понятнее для тебя. Уже почти точно известно, что вскоре начнется новая мировая война, и что она может стать концом цивилизации. Но я знаю кое-что, из-за чего ситуация выглядит еще хуже. Я не знаю точно, что случится с вашим видом в далеком будущем, но уверен, что если не произойдет чуда, уже очень скоро начнется ужасный беспорядок, исключительно из-за вашей психологии. Я тщательно изучал умы великие и мелкие, и мне стало совершенно ясно, что в крупных вопросах Homo Sapiens проявляет себя плохо обучаемым животным. Вы не вынесли никаких уроков из первой войны. Практической смекалки у вас не более, чем у мотылька, который, однажды влетев в пламя свечи, бросается в него, едва лишь оправится от шока. Снова и снова, пока не сожжет крылья. Умом многие осознают опасность. Но вы не привыкли следовать доводам разума. Как если бы мотылек знал, что пламя для него означает смерть, но не мог приказать своим крыльям не нести его к свече. Так же и с этой зарождающейся безумной религией национализма, которая понемногу становится все лучше в деле разрушения. Бедствие уже неизбежно, если только не случится чудо — а оно может случиться. Еще возможен скачок вперед, к более человечному мышлению и, следовательно, к социальному и религиозному перевороту. Но если чуда не случится, то лет через пятнадцать-двадцать болезнь охватит все общество. Несколько великих держав нападут друг на друга и — пуф! От цивилизации ничего не останется в считанные недели. Конечно, если бы сейчас я взял управление в свои руки, я, скорее всего, сумел бы предотвратить удар. Но, как я уже сказал, это означало бы забросить то действительно животворное дело, которым мне предстоит заниматься. Разведение кур не стоит таких жертв. А в результате, Фидо, я увяз вместе с вашим ужасным видом. Я должен вырваться на свободу и, если это возможно, не попасть в гущу надвигающегося бедствия».

Глава XI Странные встречи

Мрачный прогноз судьбы Homo Sapiens появился в то же время, когда собственное развитие Джона привело к его глубокому духовному кризису. Через несколько недель после описанного мной разговора он, казалось, окончательно погрузился в себя и избегал общения даже с теми, кто считал себя его друзьями. Былой интерес к окружающим его странным существам пропал. Его ответы на любой вопрос были необычайно краткими, за исключением редких случаев, когда он внезапно становился враждебным и высокомерным. Иногда он, казалось, жаждал понимания, которого не в состоянии был найти. Порой он убеждал меня отправиться с ним на дневную прогулку по холмам, или на вечерний поход в театр, но после нескольких отчаянных попыток изобразить нормальный разговор, впадал в молчаливое отчаяние, едва ли слыша мои попытки вести беседу. Или подолгу ходил по пятам за матерью, так и не находя, что ей сказать. Пакс была крайней обеспокоена его состоянием, и из-за этого печального безмолвия начала даже опасаться, что «его мозг начал сдавать». Она рассказала мне, как однажды ночью услышала в его комнате какой-то шум и заглянула к нему в комнату, чтобы узнать, в чем дело. По ее словам, Джон «плакал как ребенок, который не может оправиться после кошмара». Она долго гладила его по голове и упрашивала рассказать, что его тревожит. Не переставая всхлипывать, он ответил: «О, Пакс, мне так одиноко!»

Джон находился в таком плачевном состоянии долгие недели, и, в конце концов, пропал из дома. Его родители, привыкшие к его долгим отлучкам, на этот раз получили открытку с почтовым штемпелем Шотландии, в которой было написано, что Джон решил устроить себе каникулы, и не планирует возвращаться домой «еще некоторое время».

Спустя месяц после его исчезновения, когда мы все уде начали беспокоиться за Джона, мой знакомый, Тед Бринстон, который знал, что Джон пропал, рассказал мне, что его друг по фамилии МакУист, увлекавшийся скалолазанием, повстречал в горах северной Шотландии «странного дикого ребенка». Он предложил познакомить меня с этим МакУистом.

Через какое-то время Бринстон пригласил меня отобедать с ним, обещая, что МакУист и еще один его приятель-скалолаз, Нортон, тоже будут присутствовать. Когда мы собрались вместе, я с неудовольствием обнаружил, что они не желали рассказывать о случае, который стал причиной нашей встречи. В конце концов, алкоголь и, возможно, мое беспокойство за Джона переломили это нежелание.

Они исследовали редко посещаемую гряду скал в Росс-энд-Кромарти[34], устанавливая палатки на несколько дней у подходящих ручьев или озер. В один очень жаркий день они взбирались по травянистому склону одной из гор (название которой они наотрез отказались сообщить) и тут услышали странные звуки, раздававшиеся, по всей видимости, с противоположного конца узкого ущелья, находившегося справа от них. Их так заинтересовал этот наполовину животный, наполовину человеческий голос, что они решили узнать, чей он. Спустившись вниз, к текущему по дну ущелья потоку, они увидели совершенно голого мальчика, сидевшего у небольшого водопада, и то ли певшего, то ли завывавшего. Эта картина выглядела так странно, что у обоих «мурашки по коже поползли», как признался МакУист. Увидев их, существо бросилось прочь и исчезло среди березовой поросли. Они искали его какое-то время, то так ничего и не обнаружили.

Спустя несколько дней они рассказали об этом происшествии в небольшой таверне. Один из местных жителей, рыжебородый детина, который употребил немало алкоголя, сразу припомнил еще несколько упоминаний о встречах со странным ребенком — если он и впрямь был ребенком, а не каким-нибудь кельпи[35]. Один из племянников собственной его невестки как-то погнался за этим созданием и видел, как оно прекратилось в клок тумана. А другой столкнулся с ним лицом к лицу, и говорил, что глаза у того — что пушечные ядра и черные как пропасть!

Позднее на той же неделе скалолазы вновь повстречали этого одичавшего ребенка. Они взбирались по достаточно сложному разлому, и достигли места, где дальнейший подъем уже казался невозможным. МакУист, находившийся во главе, втянул своего товарища и готовился преодолеть большой выступ в поисках подходящего пути. В следующий момент из-за выступа показалось загорелое плечо, а потом появилось лицо, какого прежде скалолазу не приходилось видеть. С его слов я уверенно заключил, что это был Джон. Меня порядком обеспокоило то, как МакУист описал его. Щеки впали, и казалось, что кожа обтягивает его череп, глаза странно блестели. Едва Джон заметил людей, лицо его приобрело выражение отвращения, почти переходящего в ужас, и он снова скрылся за выступом. МакУист преодолел уступ, стараясь не потерять мальчика из вида. Джон уже преодолел полпути вниз по гладкой скале, на которой ранее днем скалолазы пытались отыскать путь наверх, но отказались от своих попыток, сочтя маршрут слишком сложным и выбрав вместо этого разлом. Вспоминая об этом случае, МакУист воскликнул: «Господи! Этот мальчишка — знатный скалолаз! Он буквально стекал от опоры к опоре». Достигнув небольшого козырька, Джон нырнул куда-то влево и пропал.

Последняя их встреча была достаточно продолжительной. Поздно вечером скалолазы пытались отыскать спуск и попали в бурю. Оба промокли насквозь. Ветер был таким сильным, что им с трудом удавалось идти против него. Наконец, они поняли, что в облаке сбились с дороги и вышли не на тот отрог горы. Вокруг них были одни пропасти, но они сумели, обвязавшись веревками, спуститься в ущелье или большой разлом, частично забитый упавшими камнями. Примерно на полпути вниз они с удивлением почувствовали запах дыма, а затем увидели, как его тонкая струйка сочится из-за громадной плиты, стоящей под углом к скале вблизи их маршрута. Только с огромным трудом, отыскав всего несколько ненадежных опор, МакУист сумел пробраться до небольшого выступа. Нортон последовал за ним. Из-за плиты просачивался свет. Еще пара неуверенных шагов — и они вступили в освещенное пространство перед плитой. Три стороны плиты из четырех были засыпаны мелкими осколками породы, приподнятая часть удерживалась на месте краями разлома. Скорчившись, они сумели заглянуть в отверстие и увидели небольшую пещеру, освещенную костром из торфа и вереска. Внутри, на ложе из сухой травы и того же вереска, вытянулся Джон. Он неотрывно смотрел в огонь, и по его лицу струились слезы. Он был голый, но неподалеку лежала груда оленьих шкур. У огня на плоском камне лежали остатки приготовленной птицы.

Необычайно смущенные слезами странного ребенка, скалолазы тихо отступили. Посовещавшись шепотом, они решили, однако, что обязаны что-то предпринять. Поэтому, шумя по камням сапогами, как будто только подходили к пещере, они остановились перед плитой, и МакУист громко спросил: «Есть здесь кто?» Ответа не последовало. Они снова заглянули внутрь через небольшое отверстие входа. Джон лежал как прежде и не обращал на них никакого внимания. Рядом с птицей лежал толстый костяной нож или кортик, очевидно, «ручной работы», но тщательно заостренный и заточенный. Другие орудия из кости или рога были разбросаны вокруг. Некоторые из них были украшены вырезанными узорами. Было здесь и что-то вроде свирели из камыша, а так же пара сандалий или мокасин из оленьей шкуры. Скалолазов поразило то, что нигде не было никаких следов цивилизации, например, ни одного предмета, сделанного из металла.

Они снова осторожно попытались заговорить с ним, но Джон не подал вида, что замечает их. МакУист нарочито шумно пробравшись в пещеру, положил руку на босую ступню мальчика и осторожно его встряхнул. Джон медленно оглянулся и растерянно посмотрел на незваного гостя, а потом вдруг вся его фигура взвилась, выражая однозначную враждебность. Вскочив со своего ложа, он припал к земле, держа в руке что-то вроде стилета, вырезанного из крупного оленьего рога. МакУист был так поражен огромными горящими глазами и нечеловеческим рычанием, что буквально вывалился из пещеры наружу.

«А потом случилась престранная вещь, — сказал МакУист. — В следующее мгновение гнев ребенка бесследно исчез, и он стал пристально меня изучать, как странное животное, какого он до сих пор не встречал. Потом он как будто подумал о чем-то другом. Бросив оружие, он снова уставился в костер с выражением глубочайшего горя на лице. В его глазах появились слезы, а губы скривились в безрадостную улыбку».

После этого МакУист надолго замолк, яростно раскуривая трубку с расстроенным и одновременно смущенным видом. Наконец, он продолжил.

«Понятно, что мы не могли оставить ребенка в таком состоянии. Поэтому я спросил, как мы могли бы ему помочь. Но он не ответил. Я снова пролез внутрь и сел рядом, ожидая какой-нибудь реакции. Так осторожно, как только мог, я коснулся его колена. Он испуганно содрогнулся и посмотрел на меня, нахмурившись, как будто пытался собраться с мыслями, метнулся было к стилету, но тут же одернул себя и, в конце концов, сказал с кривой ухмылкой: «О, прошу вас, входите. Стучать не надо, это же проходная!» Потом добавил: «Что вы все никак от меня не отвяжитесь?» Я заверил его, что мы наткнулись на его укрытие совершенно случайно, и не могли им не заинтересоваться. Я заметил, что его способности к скалолазанию нас просто поразили. И что мне кажется, что для него не слишком полезно оставаться в подобном месте. После этого я предложил ему отправиться с нами. Он покачал головой, улыбнулся и заверил меня, что он чувствует себя вполне комфортно. Мол, у него выдались непростые каникулы, и он теперь он хотел бы немного поразмыслить. Поначалу ему было сложно прокормиться, но теперь он получил кое-какие навыки, и у него было достаточно времени на размышления. Потом он рассмеялся. От этого сухого резкого звука у меня волосы на голове стали дыбом».

Тут вмешался Нортон. «Я к тому времени тоже забрался в пещеру, — сказал он, — и ужаснулся, увидев, насколько этот ребенок худ. На его теле не было ни капли жира, мышцы были похожи на связки бечевы под кожей, которая вся была покрыта шрамами и синяками. Но самым тревожным было выражение его лица. Что-то подобное я встречал у людей, только отходивших от анестезии после тяжелой операции. Как будто он прошел очищение. Бедному ребенку приходилось не сладко, но отчего?»

«Поначалу, — продолжил МакУист, — мы решили, что он сошел с ума. Но теперь я готов поклясться, что это не так. Он был одержим. С ним происходило что-то, совершенно непонятное нам. И было ли это хорошо, или плохо, я не могу знать. От самого вида этого мальчишки у меня по коже начинали ползать мурашки, а тут еще гроза и мерцающий огонь костра, и дым, который то и дело окутывал нас, когда его ветром вдувало обратно в дымовое отверстие, которое было проделано в своде. К тому же, у нас обоих слегка кружились головы от недостатка еды. Мальчик, кстати, предложил нам остатки птицы и немного черники, но мы не хотели оставить его совсем без припасов. Мы снова спросили, можем ли мы как-нибудь ему помочь, и он ответил, что да, мы можем сделать ему одолжение и никому не рассказывать о нашей встрече. Я предложил доставить весточку его родным. Он очень серьезно и подчеркнуто строго проговорил: «Нет, не говорите никому, ни единой живой душе». И добавил холодно: «Если обо мне пронюхают газетчики, мне останется только покончить с собой». Мы оказались в затруднительном положении. С одной стороны, мы должны были как-то ему помочь, с другой стороны чувствовали, что обязаны дать ему обещание».

МакУист вздохнул и проворчал: «И мы пообещали. А потом убрались оттуда и ползали туда-сюда в темноте, пока не добрались до палатки. Мы спускались со сказы в обвязке, а мальчишка шел перед нами, без всякой страховки, и показывал дорогу». Он вновь умолк, потом добавил: «Недавно я услышал от Бринстона, что у вас пропал ребенок, и нарушил обещание. И теперь чувствую себя по-настоящему скверно».

«Ничего страшного, — со смехом заверил его я. — Уж я-то не стану сообщать о нем прессе».

Тут снова вмешался Нортон. «Все не так просто. Есть еще кое-что, чего МакУист не упомянул. Расскажи им, Мак».

«Сам рассказывай, — отрезал МакУист. — А я не стану».

Снова наступила тишина. Наконец, Нортон неловко рассмеялся и признался: «Когда пытаешься рассказывать обо все этом вот так, за чашечкой кофе, все кажется просто сумасшествием. Но, черт побери, если это не произошло, значит, что-то крайне странное случилось с нами, потому что мы оба видело это так же ясно, как видим сейчас вас».

Он смолк. МакУист поднялся со своего места и принялся изучать корешки книг на полках позади нас.

«Парень сказал что-то про то, чтобы заставить нас осознать, что мы находимся перед лицом того, что не можем понять, — продолжил Нортон. — Сказал, что покажет нам кое-что, чтобы помочь нам помнить об обещании и сдержать его. Его голос стал очень странным, низким, тихим и музыкальным. Он протянул одну худую руку к своду и сказал: «Эта плита весит, наверное, тонн пятьдесят. А над ней только гроза. Отсюда видно, какой снаружи дождь», — и он указал другой рукой на выход из пещеры. Потом добавил с холодной надменностью: «Ну и что? Давайте посмотрим на звезды». И, боже мой… Вы, конечно же, не поверите, но мальчик поднял этот треклятый камень кончиками пальцев, как будто это была дверь подвала. Внутрь ворвался ужасный вихрь воды и ветра и тут же пропал. Поднимая камень все выше, он поднялся на ноги. У нас над головами было ясное звездное небо, без единого облака! Дым от костра поднимался вверх неровной колонной и рассеивался высоко над нами, заслоняя темным пятном несколько звезд. Мальчишка толкнул камень, так чтобы он стал вертикально и выпрямился, придерживая его одной рукой, а другою уперев в бедро. «Вот так!» В свете звезд и отблесках костра я видел его обращенное вверх лицо. Просветлевшее, живое, умиротворенное. Я бы даже сказал, преображенное.

Он стоял так, наверное, полминуты, в полной тишине. Потом оглянулся на нас, улыбнулся и сказал: «На забудьте. Мы вместе смотрели на звезды». Потом аккуратно опустил камень на место и продолжил: «Думаю, вам пора идти. Я покажу вам спуск с утеса. Ночью он может быть опасен». И, так как мы были совершенно парализованы от потрясения и не сделали ни единого движения, он мягко и ободряюще рассмеялся и сказал то, что я до сих пор не могу выбросить из головы (не знаю насчет МакУиста). Он сказал: «Это чудо было детской забавой. Но ведь я и есть ребенок. И пока дух в агонии пытается перерасти свое ребячество, он может утешать себя, время от времени возвращаясь к детским играм, понимая их простоту». Мы выползли из пещеры наружу, под дождь».

Наступила тишина. МакУист повернулся к нам и посмотрел на Нортона каким-то безумным взглядом. «Нам был дарован великий знак! — сказал он. — А оказались его недостойны».

«Возможно, вы не верны букве, но не духу данного обещания, — попытался я его утешить. — Уверен, что Джон не имеет ничего против того, что вы рассказали все мне. Что же до чуда, то я бы не слишком о нем беспокоился, — добавил я с большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле. — Он, скорее всего, как-то вас загипнотизировал. Джон — очень странный ребенок».

Ближе к концу лета Пакс получила открытку. «Вернусь завтра поздно. Пожалуйста, подготовь горячую ванну. Джон», — было написано на ней.

При первой же возможности я подробно расспросил Джона о его каникулах. И с большим удивлением обнаружил, что он преодолел стадию молчаливого отчуждения, которая так всех взволновала до его побега из дома, и готов был рассказывать обо всем совершенно честно. Сомневаюсь, что я сумел понять все то, что Джон мне рассказал, и уверен, что еще многое он не стал мне рассказывать, потому что знал, что я все равно не пойму. И все время у меня было ощущение, что он изо всех сил старался перевести свои мысли на знакомый мне язык, и получившийся перевод казался ему чудовищно грубым. Я же могу только записать весь его рассказ, как я его понял.

Глава XII Джон среди дикой природы

Джон признался, что когда он начал осознавать печальную судьбу Homo Sapiens, его охватило «паническое чувство обреченности» и одновременно — «приступы одиночества». В компании он чувствовал себя даже более одиноким, чем в уединении. И в тоже время что-то странное, видимо, начало происходить с его собственным разумом. Поначалу он думал, что, наверное, сходит с ума, но потом решил верить в то, что всего лишь взрослеет. Так или иначе, он был убежден, что ему необходимо бежать от всех, чтобы без помех заняться сдвигами в собственном сознании. Так личинка предчувствует свое исчезновение и возрождение и стремиться защитить себя коконом.

К тому же, если я правильно его понял, из-за постоянного соприкосновения с цивилизацией Homo Sapiens он ощущал себя духовно загрязненным. Он чувствовал, что должен по крайней мере на время стряхнуть с себя всю ее шелуху и предстать перед Вселенной в абсолютной наготе, чтобы доказать, что он может постоять за себя и ни коим образом не зависит от примитивных и пошлых существ, населявших планету. Сначала я посчитал, что страсть к простой жизни была всего лишь детской тягой к приключениям, но теперь понимаю, что путешествие несло для него некое огромное значение, которое я могу понять лишь приблизительно.

Оно-то и увело его в самый дикий край нашего острова. Последовательность, с какой Джон осуществил свой план, поразила меня. Он просто вышел с железнодорожной станции в горном районе, плотно пообедал, поднялся по пустошам до самых высоких гор и, посчитав себя защищенным от постороннего вмешательства, снял с себя всю одежду, включая обувь, и спрятал ее в дыре среди камней. Тщательно замаскировав это место, чтобы потом снова суметь его отыскать, он отправился дальше голышом, отыскивая пропитание и укрытие на природе.

Первые дни стали серьезным испытанием. Погода стала холодной и сырой. Джон, следует признать, был довольно выносливым созданием, кроме того, он подготовился к походу, закаляясь и изучая разнообразные способы добычи еды среди долин и пустошей Шотландии, не имея при себе даже ножа или куска лески. Но поначалу казалось, что судьба обратилась против него. Из-за плохой погоды ему пришлось потратить на поиск убежища много времени, которое иначе можно было бы провести в поисках пропитания.

Первую ночь Джон провел под выступающим камнем, завернувшись в вереск и траву, которые собрал до того, как разыгралась непогода. На следующий день он поймал лягушку, разделал ее с помощью острого камня и съел сырьем. Кроме того, он съел большое количество листьев одуванчика и других съедобных растений. В пищу в этот день пошли некоторые грибы, которые и впредь разнообразили его диету. На второй день он чувствовал себя «довольно странно». На третий день у него начался жар, скверный кашель и диарея. Еще накануне, предчувствуя наступающую болезнь, Джон серьезно усовершенствовал свое убежище и сделал запас еды, которую считал наиболее легко усваиваемой. Несколько дней — он не знал, сколько, — Джон был настолько болен, что едва мог доползти до ручья, чтобы выпить воды. «В какой-то момент у меня, очевидно, начались галлюцинации, — признался он, потому что мне казалось, что рядом со мной сидит Пакс. Потом я очнулся, и обнаружил, что ее нигде не было, и подумал, что, наверное, умираю. И мне стало так отчаянно жаль себя, потому что я ведь на самом деле был одним из немногих живых людей. Было настоящей пыткой понимать, что я могу пропасть просто так. А потом на меня снизошла необыкновенная радость, как будто я увидел все вокруг глазами Бога и понял, что все работает правильно и все подогнано как надо». За этим последовали дни выздоровления, про которые Джон сказал: «Я потерял всякое понимание тех целей, которые я преследовал, отправляясь в путешествие. Я лежал и пытался понять, с чего я был таким самоуверенным дураком. К счастью, до того, как у меня хватило сил, чтобы вернуться к человеческой цивилизации, я заставил себя осознать собственное духовное разложение. Ибо даже в самом безнадежном состоянии я смутно осознавал присутствие какого-то другого, лучшего «я». Так что стиснул зубы и решил продолжать свое дело, даже если оно убьет меня».

Вскоре после того, как он принял это решение, какие-то местные мальчишки с собакой забрались на холм и обнаружили его тайник. Джон вскочил и бросился прочь. Те, видимо, успели заметить его, потому что бросились вдогонку, радостно улюлюкая. Едва встав на ноги, Джон понял, что они ненадежны как вода. Он упал. «И тут, я как будто внезапно раскупорил какой-то внутренний резерв жизненных сил. Я просто подскочил и побежал как ошпаренный, через холм, и дальше, к скалам. Потом сумел взобраться по довольно неприятному откосу и спрятался в нору, которую нашел раньше. Там я, должно быть, потерял сознание. Вообще-то, мне кажется, я, наверное, был без сознания почти двадцать четыре часа, потому что когда пришел в себя, солнце как будто вернулось к восходу, было раннее утро. Я замерз до полусмерти, все мое тело болело и было таким слабым, что я даже не мог изменить положения, в котором упал».

Позднее в тот же день он сумел добраться до своего прежнего убежища и с огромным трудом перенес постель в более безопасное, но менее удобное место. Погода теперь стала ясной и жаркой. Около десяти дней Джон провел, ползая по округе в поисках лягушек, ящериц, улиток, птичьих яиц и зелени, или отдыхая на солнце и восстанавливая силы. Иногда ему удавалось руками поймать несколько рыбешек в небольшой заводи реки. Один день он целиком посвятил попытке добыть огонь, высекая из камней искры на пучок сухой травы. В конце концов это ему удалось, и с тех пор он стал готовить свою еду на костре, наполняясь каждый раз восторгом от гордости и предвкушения. Внезапно он увидел вдалеке человека, который явно заметил его костер и заинтересовался им. Джон тут же погасил огонь и решил забраться еще дальше в глушь.

Но пока что его ноги, хотя он и укрепил их заранее долгими упражнениями, ужасно болели, и он не был готов к длительной «пешеходной экскурсии». Джон изготовил обувь из свитых из травы веревок, которые он обвязал вокруг ступней и лодыжек. Они какое-то время держались, но в конце концов всегда либо расплетались, либо снашивались. Через несколько дней поисков и нескольких ночей, проведенных под открытым небом (причем пару раз — под дождем), он нашел безопасную пещеру, где впоследствии и видели его скалолазы. «И как раз вовремя, — признался Джон. — Я к тому времени был совсем плох. Ноги распухли и кровоточили, меня мучили кашель и понос. Но по сравнению с предыдущей парой недель, эта пещера показалась мне уютнее всего на свете. Я сделал себе прекрасную постель и очаг, после чего почувствовал себя вполне защищенным от вторжений извне, потому что нашел себе достаточно труднодоступную гору, на которую рисковали взбираться лишь немногие. Неподалеку водились рябчики и куропатки, а так же олени. В первое утро, устроившись на крыше своего нового жилища и чувствуя себя по-настоящему счастливым, я видел, как стадо пересекало долину — навострив уши, подняв головы и ступая так осторожно-осторожно…»

Олени на какое-то время стали его главным интересом. Его завораживала их красота и свобода. Конечно, теперь их существование зависело от щедрости человеческой цивилизации, но они существовали и прежде, задолго до появления людей. Кроме того, Джон прикидывал, какое огромное состояние могло бы ему принести убийство одного единственного оленя. И он имел, по всей видимости, странную необходимость опробовать свои силы и хитрость против достойной добычи. До этого он был вполнедоволен существованием первобытного собирателя, «хотя и не забывал о том, что все это делалось лишь ради очищения и подготовки к чему-то большему».

Пару недель Джон занимался изобретением способов поимки птиц и зайцев, проводя свободное время за отдыхом, восстановлением сил и мечтами об олене. Первого зайца после долгих неудач ему удалось поймать, установив ловушку на тропе к водопою. Большой камень удерживался в ненадежном равновесии тонкой палочкой, которую животное сбило, пробегая мимо. Зайцу переломило позвоночник. За ночь лиса съела большую часть тушки, но из шкурки Джону удалось сделать грубую тетиву, а так же подошвы и ремни для обуви. Расколов заячьи бедренные кости и заточив их об камень, он изготовил несколько небольших хрупких ножей, чтобы готовить еду. Кроме того, он создал несколько крохотных острых наконечников для стрел. С помощью разнообразных ловушек, игрушечного лука и стрел и бесконечного запаса терпения и талантов Джон сумел добыть достаточно еды, чтобы полностью восстановить свои силы. Практически все его время уходило на охоту, приготовление пищи и изготовление ловушек и инструментов из кости, дерева или камня. С приходом ночи он сворачивался на травяной постели смертельно уставший, но довольный. Иногда он выносил постель наружу и спал на площадке над обрывом, прямо под звездами и бегущими облаками.

Но перед ним все еще стоял вопрос об олене. А еще дальше — проблема духовного плана, ради которой он и отправился в путешествие, но до сих пор так и не нашел времени, чтобы уделить ей. Было ясно, что если Джон не найдет способа значительно улучшить свою жизнь, ему не хватит времени на сосредоточенные размышления и духовные упражнения, в которых он так нуждался. Убийство оленя стало для него символом. Мысли о нем пробудили непривычные чувства. «У меня было чувство, как будто все охотники прошлого взывали ко мне. Как будто… будто ангелы божьи приказывали мне добыть этого могучего оленя ради великой цели. Я следил за стадом, без всякого оружия, стремясь только изучить его повадки. Однажды я набрел на охотников, и стал следить за ними, пока они не застрелили могучего оленя, на рогах которого было десять отростков. Как же презирал я их за то, что убийство далось им так легко! Для меня они были паразитами, крадущими мою добычу. Но едва подумав об этом, я посмеялся над собой, ибо у меня было не больше прав на этих животных, чем у кого-либо другого».

История о том, как Джон в итоге добыл оленя, показалась мне невероятной, но мне не оставалось ничего, кроме как поверить ей. В качестве жертвы он выбрал лучшее животное в стаде, восьмилетнего патриарха, несущего «надо лбом, крутым и гордым» «три ростка»[36] с правой и четыре — с левой стороны. Вес шикарных рогов придавал его поступи особую величественность. Однажды Джон повстречался с оленем лицом к лицу на склоне холма. Целых три секунду они стояли, разделенные расстоянием в каких-то двадцать шагов, и неотрывно смотрели друг на друга. Широкие ноздри животного раздувались, вбирая запах охотника. Потом олень развернулся и спокойно потрусил прочь.

Когда Джон описывал эту встречу, его глаза загорелись темным огнем. Я помню, что он сказал: «В душе я поприветствовал его. Потом оплакал его, потому что он был обречен. И внезапно я понял, что мне не суждено достигнуть расцвета лет. И я громко рассмеялся, и за себя, и за него, потому что жизнь коротка и беспорядочна, и смерть — часть общего порядка вещей».

Джон долго выбирал наилучший способ нападения. Следует ли ему вырыть яму-ловушку? Заарканить оленя с помощью лассо, выделанного из шкур? Или громадным камнем раздробить ему хребет? Или пронзить стрелой с костяным наконечником? Лишь немногие из его задумок выли выполнимы. Все способы, кроме последнего, казались бесчестными, а последний вариант — непрактичным. Какое-то время Джон пытался сделать кинжал из разных материалов — из дерева, из хрупких заячьих костей, из острых осколков камней. Результатом долгих терпеливых экспериментов стал нелепо крохотный стилет из твердой древесины с острием из кости, заточенный и «подогнанный» на камне. Вооруженный этим ножом и знанием анатомии Джон собирался спрыгнуть на оленя из западни и поразить его прямо в сердце. Именно так он, в конце концов, и поступил, после многих дней бесплодного выслеживания и ожидания. Среди скал была небольшая долина, где олени часто паслись, и прямо над ней нависал камень футов десяти высотой. На вершине этого камня Джон спрятался с раннего утра, так чтобы запах не выдал его присутствия. Великолепный олень вышел из-за холма в сопровождении трех самок. Животные настороженно принюхивались и оглядывались, затем, наконец, опустили голову и принялись мирно пастись. Долгие часы Джон лежал на голой скале, поджидая, когда нужное животное подойдет к камню. Но олень, казалось, нарочно избегал опасного места. В конце концов, все животные покинули долину невредимыми. Еще два дня прошли в таком же напрасном ожидании. Лишь на четвертый день Джон сумел прыгнуть на оленя, своим весом опрокинув его на правый бок. Прежде, чем зверь сумел подняться на ноги, Джон со всей силой вонзил свой самодельный клинок ему в сердце. Олень попытался выпрямиться, вслепую мотнул головой, разорвав рогами руку охотника, и рухнул на землю. А Джон, к своему удивлению, повел себя вовсе не так, как положено победителю. Третий раз в своей жизни он неожиданно разрыдался.

Несколько дней после этого он отчаянно пытался разделать тушу с помощью совершенно не подходивших для этой цели орудий. Задача оказалась почти такой же трудной, как убийство, но в итоге Джон получил большое количество мяса, бесценную шкуру и рога, которые он с большим трудом разбил большим камнем на куски, и изготовил разнообразные инструменты.

В конце он от усталости едва мог поднять руки, покрытые кровавыми мозолями. Но подвиг свершился. Охотники всех веков приветствовали его, ибо он сумел совершить то, что никому из них не удавалось. Он, ребенок, голым ушел в дикие горы и завоевал их. Ангелы в небесах улыбались ему и звали его к высшей цели.

Жизнь Джона с этого момента совершенно изменилась. Ему стало достаточно просто обеспечивать себя пропитанием и всем необходимым для комфортной жизни. Он устанавливал ловушки и охотился с луком, собирал травы и ягоды. Но все это стало обычными занятиями, которыми он был способен заниматься, уделяя большую часть своего внимания тем странным и беспокоившим его изменениям, что происходили внутри его сознания.

Мне, конечно же, не удастся предоставить полноценный отчет о духовной стороне жизни Джона в дикой природе. И все же, совсем оставлять ее в стороне — это то же самое, что пытаться игнорировать те черты в его характере, что являлись определяющими. Я должен по крайней мере попытаться записать столько, сколько я сам способен был понять, так как мне кажется, этот рассказ может быть интересен и представителям моего вида. И если я на самом деле неверно понял все, что Джон рассказывал мне, даже мое непонимание принесло мне настоящее просветление.

В какой-то момент Джон почувствовал особый вкус к искусству. Он «пел с водопадом». Он изготовил для себя пан-флейту и играл на ней, используя какой-то свой загадочный музыкальный строй. Он наигрывал странные мотивы, гуляя по берегам озер, по лесам, по вершинам гор и сидя у себя в пещере. Он украшал свои инструменты резьбой, углы и завитки которой соответствовали их форме и предназначению. На кусках кости и камня он символически изображал историю своих похождений, сцены ловли птиц и рыб, охоту на оленя. Он изобрел странные формы, которые кратко излагали ему трагедию Homo Sapiens и предсказывали появление его собственного рода. Одновременно он позволял восприятию окружавших его форм проникать глубоко в его разум, впитывая очертания пустошей и скал. От всего сердца он благодарил все эти едва заметные связи с материальным миром, в которых он находил то же духовное обновление, что порой находим и мы, но лишь неясно и с неохотой. Так же он находил бесконечное и бесконечно поразительно утешение и просветление в красоте животных и птиц, на которых охотился, красоту, обозначавшую себя в их способностях и слабостях, жизненной силе и бездумии. Животные формы в таком восприятии, как мне кажется, трогали его гораздо глубже, чем я могу передать. Так, убитый и разделанный им олень, части тела которого он теперь ежедневно использовал, стал для него неким символом со сложным и глубоким смыслом, который я могу лишь смутно угадывать, и даже не стану пытаться описывать. Я помню, что Джон воскликнул: «Как я понимал его и восхищался им! Его смерть стала венцом его жизни!»

Это замечание, думается мне, обозначало так же новое просветление, которое Джон получал, понимая все лучше связь между Homo Sapiens, им самим и всеми живыми существами. Истинную природу этого понимания я нахожу недоступной для моего восприятия и изредка могу приметить лишь некоторые ее смутные отражения, о которых чувствую себя обязанным написать.

Не стоит забывать, что даже в раннем детстве Джон относился достаточно бесстрастно к испытываемым им страданиям, и умел даже находить в них некое странное удовлетворение. Теперь, вспоминая об этом, он сказал: «Я всегда ясно мог почувствовать реальность моей боли или печали, даже если сами по себе они были мне неприятны. Но теперь я оказался лицом к лицу с чем-то куда более ужасным, не вписывающимся в прежний мой опыт. Прежде мои неприятности были отдельными потрясениями и временными неудачами, но теперь я видел все свое будущее более ясным, чем я мог прежде себе представить, и, одновременно, болезненно разочаровывающим. Видишь ли, к тому времени я отлично понимал, что являюсь уникальным созданием, куда более разумным, чем остальные люди. Я учился понимать себя все лучше, обнаруживал в себе новые невероятные способности. И, одновременно, я начал осознавать, что противостою расе варваров, которые никогда не смирятся с существованием мне подобных и рано или поздно уничтожат меня своей огромной массой. Я постарался уверить себя, что все это на самом деле не имело значения, а я сам был всего лишь самовлюбленным микробом, устраивающим шум из ничего. Но что-то во мне взбунтовалось, утверждая, что даже если я сам ничего не стою, то, что я могу сделать: красота, которую я могу принести в мир, восхваление, которое я лишь начинал понимать — все это, несомненно, стоило многого, и я обязан был довести свою работу до конца. И я понял, что конца моей работе не будет, что те великолепные качества, нести которые было моей обязанностью, никогда не придут в мир. И это было самой ужасной мукой, не известной прежде моему незрелому разуму».

Пока Джон боролся со снизошедшим на него ужасом, и прежде, чем он смог его преодолеть, ему стало ясно, что для представителей человеческого мира каждое горе, каждая боль, физическая или душевная, была столь же непреодолимой и ужасающей, как то состояние, с которым он боролся теперь. Для него стала откровением неспособность людей отстраниться и беспристрастно воспринимать даже страдания личного плана. Он впервые осознал, какие муки поджидают на каждом шагу создания, которые более чувствительны и разумны, чем животные, но еще не достаточно сознательны. Мысль о боли мира, населенного охваченными вечным кошмаром полулюдьми совершенно лишила его сил.

Его отношение к людям претерпело серьезное изменение. Когда он бежал прочь от нас, им владело только отвращение. Несколько индивидов были отчего-то дороги ему, но наш вид в целом он ненавидел. Он слишком часто видел, на что мы способны, находился слишком близко к нам — и был отравлен. Изучение человеческого вида разрушительно подействовало на его разум, пусть и превосходящий любой другой, но все же незрелый и хрупкий. Дикая природа очистила и излечила Джона, вернула ему ясность суждений. Теперь он мог взглянуть на Homo Sapiens беспристрастно и, наконец, понять его. И он увидел, что, хотя в существе не было ни капли божественного, оно все-таки было благородным и в чем-то привлекательным животным — самым благородным из всех, что жили на земле. А прежнее отвращение было вызвано тем, что несчастное создание стало уже чем-то большим, чем просто зверем, но не ушло в своем развитии достаточно далеко. Обычное человеческое существо, как Джон теперь признал, действительно обладало духом более высокого порядка, чем любое животное, но оставалось тупым, бессердечным и глухим ко всему лучшему, что в нем было.

Впервые осознав неумение Homo Sapiens принимать боль и страдания хладнокровно, Джон переполнился жалостью — чувством, которое он почти никогда не испытывал. Исключением были лишь несколько случаев: когда собаку Джуди сбила машина или когда Пакс была очень больна. Но даже тогда жалость смягчалась уверенностью в том, что каждый, даже маленькая Джуди, был способен «посмотреть на свои страдания со стороны и понять их», как делал он сам.

Долгое время Джон боролся с новообретенным осознанием абсолютности зла и пониманием, что существа, являвшиеся для него воплощением глупости и низости, обладали некоторой своеобразной красотой и были достойны жалости. Он искал в первую очередь не разумного решения, но эмоционального согласия. И, как мне кажется, он его получил. Джон признался, что научился «смотреть на свою судьбу и на жалкое состояние человеческого рода так же, как смотрел в детстве на ушибы, ожоги и разочарования». Пытаясь пояснить мне свой необычайный опыт, он сказал: «Мне с самого начала следовало научиться воспринимать каждую проблему по отдельности, и в сочетании друг с другом, чтобы понять, как… как же это описать? Как они углубляли и ускоряли вселенную». Он помолчал и повторил: «Да, углубляли и ускоряли — вот в чем суть. Но надо было не понять, как это происходило, но увидеть и почувствовать».

Я поинтересовался, было ли это ощущение похоже на встречу с богом. Джон рассмеялся и ответил: «Много ли я знаю о боге! Не более, чем архиепископ Кентерберийский[37] — то есть, вообще ничего».

Джон рассказал, что МакУист и Нортон обнаружили его убежище в тот период, когда он еще отчаянно пытался обрести понимание, и их появление наполнило его прежним отвращением, но потом, глядя на их бессмысленные лица, он вспомнил встречу с оленем. И внезапно олень стал для него символом всего человечества. Горделивое животное было особенно прекрасно, когда занимало место, назначенное ему природой. Несчастный же Hom. Sap. загнал себя — и весь свой мир — в слишком сложную для него ситуацию. Мысль о человечестве, создающем механическую цивилизацию, показалась ему столь же нелепой и смешной, как образ оленя, сидящего за рулем автомобиля.

Я воспользовался случаем и спросил его о «чуде», которым он так впечатлил своих гостей. «В то время я все время открывал какие-нибудь новые способности, — ответил он. — Например, я научился чему-то вроде телепатии и мог на расстоянии общаться с Пакс. По правде! Можешь спросить у нее. Иногда я мог чувствовать, о чем думаешь ты, хотя ты оказался слишком глухим, чтобы слышать мои сообщения и отвечать. Так же я совершил несколько визитов в собственное прошлое. Я заново переживал некоторые события с такой же ясностью, как будто «тогда» происходило «сейчас». Еще, развивая свои телепатические способности, я сумел уловить что-то новое. Как будто я не один на этом свете, и подобные мне рассеяны по всему миру.

Когда рядом со мной оказались МакУист и Нортон, я обнаружил, что могу прочесть все их прошлое, просто поглядев на их лица. В них я увидел, как далеко человечество вышло за пределы своих природных способностей! И, как мне кажется, я увидел что-то в их будущем, о чем я сейчас не стану рассказывать. Когда мне понадобилось произвести на них впечатление, у меня появилась идея поднять крышу и разогнать грозу, чтобы мы могли увидеть звезды. И я прекрасно знал, что могу это сделать».

Я недоверчиво уставился на Джона. «Да, — сказал он, — я знаю, ты думаешь, что я сошел с ума и что я всего лишь загипнотизировал их. Если так, то, значит, я загипнотизировал и себя, потому что совершенно ясно видел все, что видели они. Но теория с гипнозом в данном случае столь же неверна, как и предположение, что я действительно поднял камень и разогнал грозу. Правда куда изящнее и грандиознее, чем любое чудо в физическом мире. Но — не важно. Главное, когда я увидел звезды, — вечно кружащие в соответствии с собственной непокорной природой, но всегда подчиняющиеся общему закону, — я увидел спутанный клубок ужасов, что мучали меня, в его истинной прекрасной форме. И понял, что мое детское блуждание вслепую подошло к концу».

И действительно, я не мог не заметить, насколько Джон изменился за эти шесть месяцев. Он стал тверже, увереннее в себе, на его лице появилась печать испытаний, которые он преодолел. Он по-прежнему был способен на самые дьявольские проделки, но как будто обрел внутреннее равновесие и духовную силу, недоступные обычным подросткам и достижимые лишь для немногих взрослых. Джон сам признал, что понимание «абсолютного зла» укрепило его. Когда же я спросил, какие силы оно могло ему дать, он ответил: «Если умеешь видеть внутреннюю красоту в самом страшном, уже ничто не может тебя поколебать».

И это было правдой. Не знаю, каким образом ему это удавалось, но в будущем, вплоть до последнего момента, когда все, что было ему дорого, было разрушено и уничтожено, он принимал происходящее не с обреченностью, но со странной радостью, непостижимой для человека.

Была еще одна тема, которой мы коснулись во время этого долгого разговора. Я не мог забыть, что после демонстрации чуда Джон едва ли не извинялся. «Мы все радуемся собственным успехам в обучении. Ребенок радуется, когда учится ходить. Художник счастлив, когда рисует. В детстве я игрался с числами, потом с изобретательством, потом — с охотой на оленя. Упражнения способностей необходимы для развития духа. Но они — только часть этого развития, хотя мы порой стремимся принимать их за цель нашего существования, особенно когда обнаруживаем какую-то новую способность. И тогда, в Шотландии, обнаруживая все эти странные возможности, я чуть было не счел свои упражнения истинной целью своего существования. Я сказал себе: «Ну наконец-то, теперь я сумею достигнуть высшего духовного развития». Но после мгновенного восторга, который я испытал, подняв камень, я понял, что подобные упражнения, как бы забавны и полезны, а порой опасны они ни были, не могут являться истинной целью развития духа, а только намеком на его жизнь».

«Тогда какова же истинная цель? — спросил я, возможно, чересчур оживленно. — Какова истинная цель развития духа?» Джон неожиданно ухмыльнулся как десятилетний мальчишка и рассмеялся обычным своим тревожащим смехом. «Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос, мистер Журналист! Интервью подходит к концу. Даже если бы я знал, в чем заключается истинная цель, я не мог бы рассказать о ней на английском или любом другом «разумном» языке. А если бы и мог, ты бы все равно меня не понял». После паузы, он добавил: «Но, наверное, кое-что я мог бы с уверенностью сказать. Она не заключается в совершении чудес, или даже каких-то «добрых дел». Скорее, в том, чтобы делать все, что требуется, не просто со всем старанием, но с… духовным вкусом, разборчивостью и полным осознанием того, что делаешь. Да, как-то так. И еще кое-что. Это как бы… восхваление жизни и всего вокруг в истинном их виде». Он снова рассмеялся и сказал: «Какая чушь! Чтобы говорить о духовной жизни, нужно переделать весь язык, с начала до конца».

Глава XIII Джон ищет себе подобных

После возвращения с гор Джон проводил много времени дома или в ближайшем городе. Он казался совершенно счастливым, занимаясь обычными для каждого подростка делами, возобновил дружбу со Стивеном и Джуди. Он часто водил девочку в кино, цирк или другое подходящее ее возрасту развлечение. Он купил мопед, на котором в первый же день после покупки они с Джуди устроили веселое катание. Соседи в один голос утверждали, что каникулы пошли Джону на пользу, и теперь он казался куда более нормальным. К брату и сестре, в тех редких случаях, когда им удавалось встретиться, он тоже стал относиться с большей теплотой. Анни была замужем. Том стал успешным начинающим архитектором. Прежде между братьями поддерживалась сдержанная враждебность, но теперь она, кажется, превратилась во взаимную терпимость. После очередного воссоединения семьи Том заметил: «А наше юное чудо определенно подрастает». Док радовался новообретенной способности Джона к товариществу, и теперь они могли подолгу беседовать. Главной темой их разговоров было будущее Джона. Док убеждал его взяться за медицину и стать «новым Листером[38]». Джон относился к этим увещеваниям с задумчивостью и, казалось, был почти согласен с ними. Однажды Пакс присутствовала при одном их разговоре. «Не слушай его, Док, — сказала она после этого с улыбкой, но посмотрела на Джона с упреком. — Он же просто придуривается».

Они с Пакс, кстати, часто ходили в театр и на концерты. Мать и сын проводили по-настоящему много времени вместе. Интерес Пакс к драматическому искусству и к «личностям» был неистощимой почвой для общего времяпровождения. Случалось, что они вместе отправлялись в Лондон на выходные, чтобы «посмотреть представление».

В конце концов мне стало любопытно, каков был смысл этого продолжительного периода безделья. Поведение Джона казалось почти совершенно нормальным, за исключением практически незаметной странности. Иногда посреди разговора он мог внезапно вздрогнуть и замолкнуть, как будто от удивления. Затем он иногда повторял последнюю фразу — свою или собеседника — и оглядывался с выражением насмешливого изумления. Какое-то время после этого он был особенно внимательным. Это, впрочем, не означает, что до этого момента он казался рассеянным. Он все время отлично осознавал свое окружение. Просто после этих странных вздрагиваний его восприятие жизни становилось еще более интенсивным.

Однажды вечером я сопровождал троих Уэйнрайтов в местный репертуарный театр[39]. В антракте мы все устроились в фойе и пили кофе, обсуждая постановку. В этот момент Джон вздрогнул так, что пролил кофе на блюдце. Рассмеявшись, он с интересом оглянулся кругом. Наступило неловкое молчание, Пакс посмотрела на сына со скрытой тревогой, потом Джон продолжил говорить как ни в чем не бывало, хотя (как мне показалось) теперь его комментарии отличались особой глубиной. «Я хотел сказать, — сказал он, — что вся постановка слишком реалистична, чтобы быть по-настоящему живой. Получается не портрет, а посмертная маска».

На следующий день я спросил, что случилось с ним в театре. Мы находились в моей квартире, Джон зашел ко мне, чтобы проверить, не пришли ли по почте известия об одном из патентов. Я сидел у письменного стола, он стоял у окна, смотрел на пустынную набережную и зимнее море и жевал яблоко, которое взял с блюда на столе. «Да, — сказал он, — настало время тебе все рассказать, даже если ты не поверишь. Сейчас я занимаюсь поискам подобных мне людей, и в такие моменты я как бы разделяюсь. Часть остается вместе с телом, чтобы продолжать действовать как обычно, другая часть — моя сущность — отправляется на их поиски. Или, если так тебе будет понятнее, я остаюсь целым, но растягиваюсь чтобы их отыскать. Так или иначе, когда я возвращаюсь в колею реальности или прекращаю поиск, меня слегка встряхивает».

«Со стороны и не скажешь, что ты из нее выходишь», — заметил я.

«Нет, конечно. Возвращающаяся часть меня возвращается во владение, так сказать, «местного я» со всем опытом и полученной информацией без всяких проблем. Но внезапный скачок с бог знает какого расстояния — это все равно потрясение».

«Когда ты отсутствуешь, что ты делаешь? Что ищешь?»

«Мне, — ответил он, — лучше объяснить все с самого начала. Я уже говорил, что находясь в Шотландии иногда вступал в телепатический контакт с разными людьми, и некоторые из них казались странными, гораздо более похожими на меня, чем на тебя. Вернувшись домой я стал учиться настраиваться на нужных мне людей. К сожалению, к сознанию знакомого человека подключиться гораздо проще, чем к незнакомцу. Очень многое зависит от его формы в целом, от, так сказать, схемы, по которой работают мысли. Чтобы отыскать Пакс или тебя, мне нужно всего лишь подумать о вас. Я могу проникнуть в твое сознание, и даже глубже, если захочу».

Меня охватил ужас, но я успокоил себя тем, что это звучало слишком уж невероятно.

«Я правда могу, — заверил меня Джон. — Пока я говорил, часть твоего ума слушала, в то время как другая была занята мыслями о вчерашней ссоре с…» — тут я с негодованием прервал его.

«Да ладно, не стоит так волноваться, — утешил меня он. — Тебе-то нечего особенно стыдиться, кроме того я не хочу лезть не в свое дело. Просто сейчас… Можно сказать, что ты это просто выкрикивал, так что я не мог не слышать. Разговаривая со мной, ты думал о другом. Наверняка ты вскоре научишься закрываться от меня когда этого захочешь».

Я что-то проворчал.

«Так вот, как я говорил, — продолжил Джон, — с теми, кого я не знаю, связаться гораздо труднее, и поначалу я не представлял себе, кого именно ищу. С другой стороны, я скоро обнаружил, что люди, похожие на меня, производят гораздо больше телепатического «шума», чем остальные. По крайней мере, когда они этого хотят — или им все равно. Но когда они не хотят этого, они могут полностью закрыться. В конце концов, мне удалось выделить среди фонового телепатического «шума», производимого вашим видом, несколько особенных потоков мыслей, в которых было те необычные качества, которые я разыскивал».

Джон замолчал, и я поспешил уточнить: «Какие именно качества?»

Он какое-то время смотрел на меня. Как бы невероятно это ни звучало, его взгляд меня напугал. Я не пытаюсь сказать, что в нем было что-то магическое. Но его взгляд был столь же говорящим, каким обычно бывает выражение лица. Несомненно, меня было легко впечатлить, так как я хорошо знал Джона и помнил его рассказ о том, что происходило в Шотландии. Я могу передать то, что чувствовал, только описав увиденный мной образ. Мне казалось, что на меня смотрит маска, изготовленная из какого-то полупрозрачного материала и освещенная изнутри иным лицом, от которого исходил духовный свет. Маска изображала гротескного ребенка, наполовину обезьянку, наполовину горгулью, и все-таки определенно мальчишку, с огромными кошачьими глазами, коротким плоским носом и изогнутыми в насмешливую улыбку губами. Внутреннее лицо я, вероятно, не сумею описать, потому что оно было точно таким же в каждой черточке, и все же — абсолютно иным. Мне казалось, что в нем величественная застывшая улыбка Будды сочеталась с той жутковатой мрачностью, которую излучает египетский Сфинкс, когда его разбитого лица касаются первые лучи рассвета. Нет, эти образы, конечно же, совершенно неверны. Я не могу передать того символического значения, которое имели в то мгновение черты лица Джона. В те секунды я хотел отвернуться, но не мог — или не смел. Меня охватил иррациональный ужас. Когда стоматолог работает своей дрелью, его пациент может испытать несколько мгновений сильной боли. Но по мере того, как секунды тянутся одна за другой, мучительнее всего оказывается просто не двигаться, не кричать. Так же было со мной, когда я смотрел на Джона. С той лишь разницей, что я был парализован и не мог шелохнуться в тот момент, когда хотел бы кричать. Мне кажется, мой ужас был вызван в первую очередь мыслью о том, что Джон вот-вот рассмеется, и его смех уничтожит меня. Но он не рассмеялся.

В следующую секунду заклятие спало, и я вскочил, чтобы подбросить угля в камин. Джон смотрел в окно и говорил обычным своим дружелюбным тоном: «Конечно же я не могу объяснить тебе, что это за особые качества, не так ли? Представь себе вот что. Это способность видеть каждую вещь, каждое событие не как отдельные происшествия, а часть единой вечности. Как один из живых листков на дереве Иггдрасиль[40], а не сухую пронумерованную страницу в книге истории».

После долгого молчания он продолжил рассказ: «Первый след интеллекта, подобного моему, доставил мне много хлопот. Я лишь изредка мог уловить какие-то сигналы от этого человека, и никак не мог заставить его заметить меня. А те мысли, что доходили до меня, были ужасно неразборчивыми и бессвязными. Я не понимал, происходило ли это из-за несовершенства моей техники, или из-за того, что его разум был слишком развит для моего понимания. Я пытался понять, где он находится, чтобы встретиться лично. Он, по всей видимости, жил в просторном здании с большим количеством комнат, где находилось много других людей. Но он очень мало общался с остальными. Выглядывая в окно, он видел деревья, какие-то дома и высокий холм, поросший травой. И слышал почти не прекращающийся шум проезжающих автомобилей. По крайней мере, я понял, что это были машины, потому что для него звук ничего не значил. Я предположил, что где-то неподалеку располагалась крупная автомагистраль. Мне каким-то образом надо было отыскать это место. Так что я купил мопед в то же время продолжая изучать неизвестного мне человека. Я не мог уловить его мысли, а только то, что он видел и чувствовал. Самой поразительной была его музыка. Иногда мне удавалось наладить контакт в тот момент, когда он находился вне дома, на отлогом поле, отделенном от дороги деревьями. И там он играл на инструменте, в чем-то похожем на блок-флейту[41], но со странным расположением тонов. Я обнаружил, что на каждой его руке было по пять пальцев помимо большого! И все равно трудно было понять, каким образом он справлялся с таким количеством нот. Музыка, которую он исполнял, необычайно завораживала меня. Благодаря заложенному в ней ментальному посылу я окончательно утвердился в мысли, что этот человек был таким же как я. Среди прочего я обнаружил, что его звали Джеймс Джонс — имя, которое вряд ли помогло бы его отыскать. Однажды я застал его на лужайке возле просвета между деревьями и сумел увидеть дорогу. Когда мимо проехал автобус, я успел заметить, что это был «Гринлайн[42]» с отметкой «БРАЙТОН[43]». С некоторым удивлением я понял, что эти слова ничего не значили для Джеймса Джонса. Но для меня они были долгожданным ключом. На велосипеде я отправился исследовать все маршруты «Гринлайн», отправлявшиеся из Брайтона. Мне потребовалось несколько дней, чтобы найти нужное место — большое здание, поросший травой холм и так далее. Я остановил какого-то прохожего и спросил, что это за здание. Оно оказалось психиатрической лечебницей».

Рассказ Джона был прерван моим хохотом. «Да, смешно, — сказал он. — Но не так уж неожиданно. Потянув за кое-какие ниточки, я сумел, наконец, добиться возможности увидеться с Джеймсом Джонсом. Я уверил всех, что он был моим родственником. В лечебнице признали, что между нами было определенное семейное сходство, и когда я увидел Джонса, понял, что они имели в виду. Он оказался крохотным старичком с большой головой и огромными глазами, такими же, как у меня. Его голова была практически полностью лысой, если не считать нескольких пучков волнистых белых волос за ушами. Рот был меньше моего (по сравнению с прочими чертами), и в его выражении было несколько приторное страдание, особенно когда он особенным образом поджимал губы. Прежде, чем мы встретились, мне немного о нем рассказали. Он не причинял хлопот, но его здоровье было крайне слабым, и персоналу приходилось за ним присматривать. Он редко говорил, и произносил только отдельные слова. Он понимал простые замечания, касающиеся узкого круга его интересов, но его трудно было заставить обратить внимание на то, что ему говорили. При этом он, как ни странно, проявлял живой интерес ко всему, что происходило вокруг. Иногда он подолгу внимательно вслушивался в голоса людей — но воспринимал их не как слова, несущие смысл, а только как мелодии. Он находил захватывающей любую естественную гармонию и мог часами сосредоточенно изучать волокна на куске дерева или рябь на поверхности пруда. Музыка, придуманная Homo Sapiens, по большей части возмущала его, но одновременно и интересовала. Например, когда один из врачей исполнил некое произведение Баха, Джонс слушал его с серьезной вдумчивостью, а потом ушел в сад, где принялся исполнять причудливые вариации на своей флейте. Некоторые джазовые композиции производили на него столь ужасное впечатление, что, услышав какую-нибудь запись, он несколько дней после этого мог находиться в прострации. Они, кажется, вызывали в нем жестокое противоречие удовольствия и отвращения. Разумеется, его собственную музыку врачи считали безумным кошачьим концертом.

«Когда мы наконец встретились, то просто стояли друг против друга так долго, что сопровождавший меня санитар начал беспокоиться. Через какое-то время Джеймс Джонс, не отрывая от меня взгляда, сказал единственное слово: «Друг!» И я улыбнулся и кивнул. Потом я почувствовал, как он слегка коснулся моего разума, и тут де его лицо засветилось радостным изумлением. Очень медленно, как будто мучительно подбирая каждое слово, он сказал: «Ты… не… не… безумный. НЕ БЕЗУМНЫЙ! Мы с тобой — НЕ БЕЗУМНЫЕ! Но эти… (и он медленно указал на сопровождающего и улыбнулся) Все безумные, совсем-совсем безумные. Но добрые и умные. Он заботится обо мне. Я не могу заботиться о себе. Я слишком… занят… с… с…» Окончание фразы рассыпалось, и Джонс умолк. С неземной улыбкой на губах, он медленно кивал, снова и снова. Потом шагнул вперед и на мгновение положил руку мне на голову. Вот и все. Когда я снова сказал, что я его друг, и что я вижу мир так же, как он, Джонс снова закивал. Но каждый раз, когда он пытался заговорить, на его лице появлялось выражение почти комического недоумения. Заглянув в его сознание, я понял, что оно было в полном беспорядке и путанице. Он был способен видеть больше, чем обычные люди, но не мог осознать то, что видел. Он видел перед собой двух человеческих существ, но больше не был способен разглядеть личность за моей внешностью, не находил разум, с которым он все еще пытался наладить контакт. Потом он и вовсе перестал воспринимать нас как предметы, а только как цвета и формы без всякого значения. Я попросить его сыграть для меня. Он не понял, что я говорю. Сопровождающий вложил ему в руку флейту и сомкнул вокруг нее его пальцы. Джонс какое-то время бессмысленно смотрел на нее. Потом с радостной улыбкой внезапного озарения ткнул ею себя в ухо, как ребенок, слушающий «море» в ракушке. Сопровождающий забрал инструмент и сыграл несколько нот — все напрасно. Потом его взял я и наиграл мотив, который он играл до того, как я приехал в лечебницу. И только тогда Джонс обратил на меня внимание. Недоуменное выражение исчезло с его лица. К нашему удивлению, он заговорил, медленно, но без всяких затруднений: «Да, Джон Уэйнрайт! Ты слышал, как я играл этот мотив прежде. Я знал, что кто-то слушал. Дай мне флейту». Он взял инструмент, пристроился на краешке стола и заиграл, неотрывно глядя на меня».

И тут к моему удивлению Джон внезапно коротко пронзительно рассмеялся. «Боже мой, — воскликнул он. — Вот это была музыка! Если бы ты только мог ее слышать! В смысле, если бы ты только мог по-настоящему услышать ее, а не просто воспринять звуки, как какая-нибудь корова! Она была прозрачной. Она распрямляла все, что было запутано в моем сознании. Она показала мне единственный верный путь повзрослевшего человеческого духа к своему миру. И вот, он играл, а я слушал, касаясь каждой ноты, чтобы ее запомнить. Затем вмешался сопровождающий. Он сказал, что этот шум расстраивает других пациентов. Для него это было не музыкой, а просто еще одной выходкой сумасшедшего. Именно поэтому Джонсу позволяли играть только на улице.

Музыка закончилась жалобным вскриком. Джеймс посмотрел на сопровождающего с мягкой измученной улыбкой и соскользнул обратно в безумие. Распад его личности был столь полным, что он тут же попытался съесть мундштук своей флейты».

Мне показалось, что Джон содрогнулся. Он по-прежнему стоял у окна и молча смотрел наружу. Я же пытался придумать, что сказать. Вдруг он воскликнул: «Где твой бинокль, скорее! Черт побери, это же серый плавунчик[44]. Маленькая бестия!» Мы по очереди стали наблюдать за небольшой серебристой птичкой, которая плавала туда-сюда в поисках пищи, не обращая внимания на беспокойные волны. Рядом с чайками она казалась яхтой среди морских лайнеров. «Да, — произнес Джон, отвечая на мои мысли. — То, что ты чувствуешь, наблюдая за этим крохотным существом, таким внимательным и счастливым, в то же время прилежным и настороженным — это и есть отправная точка, самое начало понимания того, что Джонс делал в своей музыке. Если бы ты мог удержать это ощущение навечно и наполнить его целым миром полутонов, ты был бы на полпути к «нам»».

В том, как Джон произносил «нас» была несмелая гордость, с какой молодожены впервые называют себя «мы». Я начал осознавать, что встреча с себе подобным, пусть и заключенным в лечебницу для душевнобольных, было для Джона потрясающим событием. Что он, прожив почти восемнадцать лет среди животных, впервые встретил человека.

«Разумеется, Джеймс Джонс был бы никудышным помощником в деле создания нового мира, — со вздохом продолжил свой рассказ Джон. — С тех пор я виделся с ним еще несколько раз, каждый раз он играл для меня, после чего мое сознание еще немного прояснялось, я чувствовал себя еще немного выросшим. Но он по-прежнему неизлечимо безумен. Так что я снова начал «прислушиваться». Меня одолевали мрачные предчувствия, я боялся, что все, кого я найду, окажутся сумасшедшими. И следующая находка едва не отвратила меня от дальнейших поисков. Видишь ли, я в первую очередь попытался войти в контакт с теми, кто был ближе всего, просто потому что так было удобнее. Я уже заметил потоки мыслей, сходные с моими, где-то во Франции, в Египте и в Китае или на Тибете. Но это исследование я отложил на потом. Следующим, кого я нашел, был странного вида ребенок, сын фермера на Южном Уисте (это во Внешних Гебридах[45]). Он ужасный уродец, без ног и с руками, которые похожи на лапки тритона. Еще у него что-то не так с глоткой, отчего он не может говорить. Его все время тошнит, потому что пищеварение не работает как следует. Вообще, в приличном обществе его утопили бы сразу после рождения. Но его мать любит его и защищает как тигрица, хотя в то же время она боится его до смерти и чувствует отвращение. Родители не подозревают, что он один из… не знают, что он такое. Они считают его обычным инвалидом. Из-за того, что он калека, и из-за того, что родители обращаются с ним совершенно неправильно, он скопил в себе невероятную убийственную ненависть. В первые же пять минут, что я находился рядом, он понял, что я отличаюсь от других. Он коснулся меня телепатически. Я попытался ответить ему, но он немедленно закрылся. Можно было бы подумать, что первая встреча с родственным существом должна быть поводом для благодарственного торжества. Но он воспринял меня совершенно иначе. Он посчитал, что для нас двоих недостанет места на одной планете. Но не желал, чтобы я догадался о том, что он собирается делать. Его разум закрылся как устрица, а лицо было чистым как лист бумаги. Я даже начал думать, что ошибся, и он вообще не был одним из нас. Тем не менее, все сходилось с теми отрывочными образами, что я уловил, когда только искал его: крохотная комнатка, мощеный плиткой пол, лицо его матери, у которой один глаз был немного больше другого, а над уголками губ намечались усики. Кстати, оба его родителя уже очень пожилые люди, совершенно седые. Это меня удивило, потому что ребенку на вид было около трех лет. Я спросил его родителей, сколько ему лет, но они явно не желали об этом говорить. Я тактично заметил, что у него необычно мудрое лицо, совершенно необычное для маленького ребенка. И тогда отец выпалил, что их сыну восемнадцать, а мать рассмеялась несколько истерично. Постепенно я сумел подружиться с его родителями. (Я сказал им, что приехал на каникулы порыбачить и остановился вместе с группой друзей на соседнем острове.) Я льстил им, рассказывая, что читал в книге о том, как иногда дети с уродствами оказывались великими гениями. И все это время я пытался пробраться за его защиту, чтобы понять, как его разум выглядел изнутри. Вряд ли я смогу понятно описать убийственную шутку, которую он со мной сыграл. Он, должно быть, придумал ее в первый же день, когда увидел меня. И использовал единственное доступное ему оружие — обладавшее дьявольской мощью. Произошло вот что. Я отвернулся от его родителей и стал разговаривать с ним, пытаясь подружиться. Он бессмысленно уставился на меня. Я же все упорнее пытался открыть эту устрицу, и уже почти готов был сдаться, когда… эта чертова устрица распахнулась сама, и… Нет, это неописуемо. Я могу лишь продолжить аналогию. Эта устрица раскрылась и попыталась меня сожрать! Внутри нее была бездонная черная дыра, ведущая прямиком в ад. Разумеется, тебе кажется, что это звучит глупо и слишком фантастично. Но именно так это и выглядело. Я почувствовал, что падаю в отвратительнейшую темную пропасть, в непроглядный духовный мрак, в котором не было ничего, кроме бесконечной неутоленной ненависти. В этой пробирающей до костей атмосфере злобы все, что когда-либо было мне дорого, превращалось в прах и мерзость. Я просто не могу описать это иначе».

Рассказывая, Джон устроился на краю моего письменного стола. Теперь он вскочил и подошел к окну. «Как прекрасно, что существует свет! — сказал он, глядя на небо. — Если бы нашелся кто-то, кто понял, я бы мог рассказать обо всем и избавиться от этого груза. А от рассказа наполовину воспоминания снова начинают одолевать меня. А кто-то говорит, что ада не существует!»

Какое-то время Джон молча смотрел в окно. Потом сказал: «Только погляди на этого баклана! Он добыл себе конгера[46], который толще, чем его шея». Я подошел к окну, и мы какое-то время вместе наблюдали за извивающейся и бившейся рыбой. Порой птица вместе с добычей полностью исчезала под водой. Один раз конгеру почти удалось ускользнуть, но он немедленно был снова пойман. После множества неудач, баклану наконец удалось поймать рыбину за голову и заглотить ее одним движением, таким быстрым,что в одно мгновение шея птицы разбухла, а наружу остался торчать один только рыбий хвост.

«А теперь его переварят, — спокойно заметил Джон. — Именно это едва не случилось со мной. Я почувствовал, как мой рассудок распадается под действием пищеварительных соков адского моллюска. Я не знаю, что происходило дальше. Помню совершенно дьявольское выражение на лице уродца, а потом… Наверное, мне удалось каким-то образом спастись, потому что в следующее мгновение я обнаружил, что лежу на траве на некотором расстоянии от дома, весь в холодном поту. От одного вида стоявшего вдалеке здания меня пробирала дрожь. Я был неспособен думать. Я все время вспоминал ужасную полную ненависти ухмылку на детском лице, которое тут же вновь становилось бессмысленным. Через какое-то время я осознал, что замерзаю, поднялся с земли и направился к гавани, где ждали лодки. Я начал задаваться вопросом, чем на самом деле был этот дьявольский ребенок. Был ли он одним из нас, или чем-то совершенно иным? На самом деле, я почти не сомневался. Разумеется, он был одним из нас, причем гораздо более могущественным, чем Джонс или я. Но вся его жизнь пошла наперекосяк с самого зачатия. Его тело только мучало его, и его рассудок стал таким же убогим, как тело, а родители мало чем могли ему помочь. Поэтому единственным средством выражения, который он видел, была ненависть. И в этом деле он упражнялся подолгу и всерьез. Но самым поразительным было не это. Чем дальше в прошлое отходил неприятный опыт, тем яснее я понимал, что ненависть, с которой он накинулся на меня, была по сути совершенно бескорыстной. Он не ненавидел из-за себя. Себя он ненавидел ничуть не меньше, чем меня. Он ненавидел все, включая ненависть. Он ненавидел с каким-то религиозным пылом. И почему? Да потому, как я начинаю теперь понимать, что в самой глубине его персонального ада горела крохотная звездочка служения. Он способен видеть мир с точки зрения вечности ничуть не хуже, чем я. Возможно даже яснее, чем я. Но… как бы это объяснить? Он предполагает, что его роль в общей картине — быть дьяволом. И он играет ее со страстью и самоотдачей великого артиста, ради всеобщего блага, если можно так выразиться. И в чем-то он прав. Ненависть — единственное, в чем он по-настоящему хорош. Несмотря ни на что, я даже восхищаюсь им. На самом деле, все это мерзко. Только представь, какая жизнь ему досталась. Беспомощный младенец, но с такими способностями! Уверен, что если он проживет достаточно долго, то однажды придумает какой-нибудь трюк, чтобы взорвать всю планету. И вот еще что. Мне придется внимательно смотреть по сторонам, иначе он сумеет снова поймать меня. Он сумеет достать меня где угодно, даже в Австралии или Патагонии[47]. Господи, я даже сейчас чувствую, что он где-то рядом! Дай-ка мне яблоко и давай поговорим о чем-нибудь другом».

Вгрызаясь во второе яблоко, Джон начал успокаиваться. Через какое-то время он продолжил рассказывать: «С тех пор я не слишком далеко продвинулся. Понадобилось некоторое время, чтобы привести мысли в порядок. А потом мне стало тошно при мысли, что я могу вообще никогда не найти кого-то, похожего на меня, и при этом находящегося в здравом уме. Но дней через десять я снова принялся за поиски. Я наткнулся на старую цыганку, которая, вроде как, наполовину одна из «нас». Но у нее постоянно случаются припадки. Она занимается гаданием и, возможно, действительно умеет иногда заглянуть в будущее. Но она невероятно старая и не интересуется ничем, кроме гадания и выпивки. И все-таки она в какой-то мере одна из нас — не умом (хотя когда-то она и славилась особой хитростью), а проницательностью. Она, несомненно, способна видеть мир с точки зрения вечности, хотя недолго. Кроме нее в разных лечебницах есть другие столь же безнадежные. Еще подросток-гермафродит в каком-то доме для неизлечимых больных. И мужчина, отбывающий пожизненный срок за убийство. Он, возможно, мог стать чем-то поразительным, если бы в детстве ему не проломили голову. Есть еще «феноменальный счетчик[48]», но кроме этого он ничего собой не представляет. На самом деле, он даже не один из нас, он просто хорошо умеет делать одно действие. Вот и все Homo Superior, что есть на этом острове».

Джон принялся ходить туда-сюда по комнате быстрыми ровными шагами, как белый медведь в клетке. Внезапно он остановился, сжал кулаки и воскликнул: «Скот! Скот! Весь мир заселен скотом! Господи, как же они воняют!» — и уставился в стену. Потом вздохнул и взглянул на меня. «Прости, старичок Фидо. Это просто усталость. Как насчет прогулки перед обедом?»

Глава XIV Технические задачи

Вскоре после того, как Джон рассказал мне о своих попытках отыскать других сверхнормальных людей, он посвятил меня и в свои планы на будущее. Мы встретились в его подземной мастерской, где он занимался новым изобретением — какого-то рода аккумулирующим генератором, по его словам. Верстак был занят пробирками, флягами, кусками металла, бутылями, пучками проводов, вольтметрами[49] и кусками камня. Он был настолько поглощен работой, что я заметил: «Кажется, ты впадаешь в детство. Изобретательство настолько тебя занимает, что ты совершенно позабыл о… Шотландии».

«Нет, ты ошибаешься, — ответил Джон. — Это приспособление — одна из важнейших частей моего плана. Я объясню, как только закончу кое-какие измерения». Он продолжил молча возиться с инструментами. Наконец он издал сдавленное торжествующее восклицание. «На этот раз получилось!»

После этого мы стали обсуждать его план за чашкой кофе. Джон был готов обыскать весь мир в надежде отыскать подобных себе, при этом подходящего возраста, для того, чтобы вместе с ним организовать колонию сверхлюдей в каком-нибудь отдаленном уголке земли. Поэтому, ради экономии времени, заявил он, необходимо обзавестись личной морской яхтой и небольшим самолетом или какой-то летающей машиной, которую можно было бы хранить на яхте. Когда же я возразил, что мы ничего не понимаем в управлении и еще меньше — в создании самолетов, Джон просто сказал: «О, я кое-что понимаю. Я как раз научился вчера». Оказалось, что он убедил одного блестящего молодого авиатора не просто покатать его на самолете, но так же допустить к управлению воздушного судна. «Все довольно просто, — заверил меня Джон, — как только освоишься. Я дважды сумел посадить самолет и дважды взлетел, а так же выполнил несколько трюков. Но мне, конечно, еще многому предстоит научиться. А проектированием я уже занимаюсь. Кстати, у меня есть задумки и для яхты». Но многое зависит от моего нового изобретения. Я не могу подробно объяснить, как оно работает. Точнее, я могу попытаться, но ты все равно мне не поверишь. Я недавно занялся ядерной химией, и после путешествия в Шотландию меня посетила идея. Как, наверное, знаешь даже ты (несмотря на настоящий талант оставаться в полном неведении относительно новых научных достижений), в ядре каждой молекулы содержится огромное количество энергии, которую невозможно использовать только из-за того, что для преодоления силы притяжения электронов, протонов и прочих частиц потребовался бы электрический разряд невероятной мощности. Я нашел способ удобнее. Но ключ к получению энергии в нем не физический, а психический. Нет смысла пытаться преодолеть эти связывающие силы. Можно их просто на время отменить, отправить, так сказать, на отдых. Стремление к притяжению, так же как стремление к разрушению — это стихийные импульсы, заложенные в простейших физических частицах — ты можешь называть их электронами и протонами, если желаешь. От меня требуется только загипнотизировать этих мелких негодников, чтобы они на мгновение отвлеклись и ослабили притяжение друг к другу. После этого они просыпаются совершенно свободными, и все, что мне нужно, это использовать их энергию в своих машинах».

Я посмеялся, и сказал, что мне нравится рассказанная им сказка. «Черт с ней, со сказкой, — ответил он. — Пусть тебя не сбивают с толку протоны и нейтроны — они лишь персонажи этой сказки. На самом деле, они вовсе не самостоятельные сущности, но признаки внутри единой системы — космоса. Так же они являются не только физическими объектами, но и определениями психофизической системы. Разумеется, если воспринимать придуманную вашим видом физику как непоколебимую истину, а не малую часть большей истины, моя идея кажется чистым безумием. Но я решил, что ее стоит проверить и, как видишь, она сработала. Конечно же, есть трудности, главная из которых — психологическая. Разум обычного человека никогда не справился бы с задачей, он недостаточно осознает самого себя. Но у сверхчеловека достаточно влияния, а немного практики делают занятие простым и безопасным. Физические трудности, — он взглянул на аппарат, — заключаются в том, чтобы подобрать наиболее подходящие для работы атомы и в том, чтобы направить потоки энергии куда надо. Сейчас я занимаюсь этими вопросами. Самого обычного ила из залива должно быть достаточно. В нем есть ничтожное количество подходящего вещества».

Пинцетом Джон достал кусочек грязи из пробирки и поместил его в платиновую миску. После этого распахнул подъемную дверь мастерской и поставил миску снаружи, после чего вернулся внутрь и практически полностью закрыл дверь. Мы смотрели на миску через небольшую щель. Улыбнувшись, Джон сказал: «А теперь, мои маленькие электроны и протоны, идите спать и не просыпайтесь, пока мамочка не велит вам». Повернувшись ко мне, он добавил: «Болтовня фокусника всегда предназначена аудитории, а не кролику в шляпе».

На его лице появилось выражение глубокой сосредоточенности, дыхание ускорилось. «Сейчас!» — произнес он. Раздался хлопок, похожий на выстрел, сопровождаемый ужасной вспышкой.

Джон отер лоб засаленным носовым платком и произнес: «Я в одиночку сделал это!» После чего мы вернулись к кофе и обсуждению его планов.

«Мне еще требуется придумать эффективный способ сохранять энергию, пока она не понадобится. Невозможно одновременно гипнотизировать электроны и управлять кораблем. Возможно, мне следует просто заставить эту энергию вращать динамо-машину, чтобы зарядить обычные аккумуляторы. Но есть идея и поинтереснее. Может быть, после того, как я загипнотизирую частицы, мне удастся дать им «пост-гипнотический приказ», чтобы они проснулись и начали выделать энергию только после определенного стимула. Понимаешь?»

Я посмеялся. Мы продолжили пить кофе. Должен заметить, что идея с «пост-гипнотическим приказом» оказалась не только выполнимой, но так же невероятно удачной.

«Как видишь, мое новое занятие дает множество возможностей. Пока строятся яхта и самолет, я хочу, чтобы ты отправился вместе со мной на континент. (Уверен, Берта с радостью немного от тебя отдохнет.) Мне нужно провести кое-какие исследования. Судя по всему, одно сверхчеловеческое сознание находится в Париже, одно в Египте — и, возможно, где-то неподалеку есть и другие. Когда у меня будут яхта и самолет, я отправлюсь в кругосветное путешествие. Если я сумею найти достаточное количество молодых людей, то отправлюсь в плавание по Южным морям, чтобы найти подходящий остров для колонии».

В следующую пару месяцев Джон был занят практическими вопросами, связанными с конструированием яхты и самолета, совершенствованием энергетической установки и закреплением навыков управления самолетом.

В то время его частенько можно было заметить у Паркового озера или возле самых бурных заливов за «игрой в кораблики» как самого обычного мальчишку. Джону тогда уже исполнилось восемнадцать, но на вид ему едва можно было дать пятнадцать лет, так что его поведение казалось совершенно естественным. Он создал огромное количество разнообразных моделей и снабдил их электрическими или паровыми двигателями. В любую погоду он отправлял их в плавание по озеру, внимательно наблюдая за их поведением. Внешний вид кораблей был продиктован в первую очередь необходимостью хранить на борту самолет со сложенными крыльями и требованиям к мореходным качествам. Джон остановил свой выбор на судне необычайной формы, которое местные мореплаватели называли не иначе, как карикатурой на корабль, и изготовил трехфутовую модель, на которой тщательно проработал все детали. Судно было нелепо широким, с очень неглубокой осадкой, и во многом было похоже на увеличенный в размерах катер, точнее, на помесь катера и шлюпки, с затесавшимся где-то в роду одиноким блюдцем или камешком вроде тех, какими пускают по воде «блинчики». Я уверен, что Джон порой наслаждался моделью как простой игрушкой, и вложил в нее больше сил, чем требовалось только для экспериментов. Она изображала судно, похожее на небольшой буксир. Ни одна деталь в снаряжении не была пропущена. В ней были предусмотрены места для девяти человек, но при необходимости на борту могло расположиться до двадцати. Управлять судном мог один штурман. На модели была так же изображена столовая со столами, стульями и шкафами. Был гальюн, стеклянные иллюминаторы и все навигационные инструменты, проработанные до мельчайших деталей. Моделью можно было управлять с берега с помощью радиоустройства, а двигателем ей служила точная копия субатомного устройства, которое Джон собирался создать и для настоящего судна.

С огромным удовольствием Джон заставлял свою модель совершать разные трюки. На озере он отправлял ее гоняться за перепуганными утками. На заливе, особенно когда были высокие волны, он отгонял ее так далеко от берега, как только мог, а потом убеждал кого-нибудь из знакомых яхтсменов отправиться за ней на лодке. Когда взмокший гребец достигал качавшегося на воде суденышка и уже протягивал руку, чтобы забрать его, Джон (стоявший на берегу, в полумиле от них) заставлял модель отплыть в сторону на несколько ярдов и наблюдал за тем, как «спасатель» повторял свою попытку подобрать ее. В конце концов, он на полной скорости направлял кораблик к берегу, и игрушка возвращалась к хозяину как хорошо дрессированная собака.

Джон так же создал несколько моделей самолетов и проводил много времени, проверяя их летные качества. Но этим приходилось заниматься тайно: Джон опасался, что если станет известно, какие поразительные трюки способны выполнять его игрушки, это привлечет слишком много внимания. Поэтому он, как правило, отправлялся со своими модельками на ветреный север Уэльса на мотоцикле или на моей машине. Здесь, среди непостоянных горных ветров, он проверял свои задумки, и его игрушечные самолетики с субатомными двигателями проделывали поразительные кульбиты, которые были не по силам ни одной из моделей с двигателем из канцелярской резинки.

В конце концов, Джон выбрал удивительный механизм, выполненный в том же масштабе, что и яхта. Самолет можно было сложить и закрепить у нее на борту. Ради моего развлечения он заставлял этот короткокрылый самолетик подыматься с воды какого-нибудь местного озерца (он был оборудован колесами и лыжами), карабкаться все выше и выше, пока нам не приходилось браться за бинокли, чтобы следить за ним. Модель была способна автоматически поддерживать равновесие, но управлялась только с помощью радио с земли. Освоившись с управлением своей механической птички, Джон иногда использовал ее для современной версии соколиной охоты, отправляя крошечную похожую на воробышка модель в погоню за куликами, сарычами[50] или воронами. Это упражнение требовало очень чувствительного и точного управления. Как правило, птицы старались улететь прочь, как только понимали, что странный предмет следует за ними. Самолетик какое-то время гнался за ними и иногда даже пикировал на убегающую «добычу». Но однажды старый ворон развернулся и принял бой, и прежде, чем Джон сумел увести свою игрушку прочь на скорости, которая явно превосходила способности птицы, могучий клюв разорвал шелк на одном крыле, и самолет рухнул в вереск.

Подготовка к строительству яхты и самолета были завершены задолго до того, как Джону исполнилось девятнадцать. Я не стану описывать, как я торговался с производителями лодок и самолетов, и, в конце концов, смог заказать изготовление нужных конструкций. Все считали меня свихнувшимся миллионером, так как предложенные мной устройства считались неработоспособными, но я не желал слушать предложения по их улучшению. Главная же беда с точки зрения окружающих заключалась в том, что и в самолете, и на яхте отводилось слишком мало пространства (по обычным меркам) под генератор энергии. Контракты же на детали генератора и двигателя, чтобы не возбудить лишних подозрений, были распределены между несколькими фирмами.

Глава XV Жаклин

Когда инженерные проблемы были разрешены, Джон смог обратить внимание на свои телепатические изыскания. Так как он по-прежнему выглядел слишком молодо, чтобы самостоятельно скитаться по Континенту, он убедил меня «взять» его с собой в Париж. Когда мы уже приближались к цели, он начал проявлять признаки нетерпения. И в этом не было ничего удивительного. В Париже Джон надеялся найти кого-то, кто был бы способен понять его как никто иной до этого. Но к тому времени, как мы устроились в небольшой гостинице на улице Бертоле (неподалеку от проспекта Клод-Бернар), он выглядел почти отчаявшимся. Когда я стал расспрашивать о причине такого изменения, он неловко рассмеялся. «Я испытываю новое для себя ощущение. Я робею! Она, кажется, не очень-то рада моему прибытию и не желает помочь мне ее отыскать. Я знаю, что она живет где-то в Латинском квартале[51]. Она часто проходит по этой улице. Я знаю, она чувствует, что кто-то ее ищет, и все же не желает мне помочь. К тому же она явно очень стара и мудра. Она помнит Франко-прусскую войну[52]! Я пытался увидеть то, что видит она, когда смотрит в зеркало, но не смог застать нужный момент».

В следующий момент он дернулся и сказал без какого-либо перехода: «Сейчас, разговаривая с тобой, я — настоящее мое существо — был на связи с ней. Она находится в каком-то кафе и пробудет там некоторое время. Нам надо ее отыскать».

У него было смутное ощущение, что нужное кафе находилось где-то неподалеку от Одеона[53], куда мы и направились. После недолгого колебания, Джон выбрал одно заведение, и мы вошли. Едва оказавшись внутри, он возбужденно прошептал: «Да, все верно. Именно это помещение она видит прямо сейчас». Пару мгновений он стоял неподвижно — маленький странный иноземец в толпе официантов и посетителей. Потом направился к пустому столику в дальнем конце зала.

«Вот она», — сказал Джон с удивлением и почти благоговением в голосе. Проследив за направлением его взгляда, я увидел двух женщин за ближайшим столиком. Одна сидела к нам спиной, но я решил, что ей было не больше тридцати лет, потому что у нее была стройная фигура, а видимая мне часть щеки казалась почти по-детски припухлой. Вторая женщина была фантастический старой. Ее лицо казалось рельефной картой — сплошные кряжи и ущелья. Я разглядывал ее, чувствуя разочарование: на вид она была скучной брюзгливой старухой, которая рассматривала Джона с оскорбительной откровенностью.

Но тут первая женщина обернулась и оглядела комнату. Эти громадные глаза невозможно было ни с чем спутать. Они были такими же, как у Джона, но почти скрывались под густыми ресницами. На секунду ее взгляд остановился на мне, затем сместился на Джона. Полуопущенные ресницы поднялись, открывая глаза похожие не пещеры, еще более бездонные, чем глаза Джона. Все ее лицо светилось умом и весельем. Поднявшись, она подошла к Джону, тоже вставшему со своего места. Молча они стояли рассматривая друг друга, затем женщина сказала: «Alors c’est toi qui me cherches toujours![54]»

Я представлял ее себе совершенно иначе. Несмотря на глаза, в целом она могла сойти за обычную, хоть и несколько экстравагантную представительницу нашего вида. Голова не касалась непропорциональной по сравнению с остальным ее телом, так как женщина была высокой, а темные волосы, едва видневшиеся из-под небольшой плотно сидевшей шляпки, не придавали ей дополнительного объема. Ее крупные губы были умело замаскированы с помощью косметики.

Но даже условно походя на обычного человека, он все равно была странной по меркам Homo Sapiens. Будь я писателем, а не простым журналистом, я сумел бы, наверное, передать тот жутковатый эффект, который произвел на меня ее отстраненный и как будто сонный взгляд. Но я могу только перечислить очевидное — любопытное сочетание детских, почти младенческих черт со зрелыми. Выступающие брови, короткий приплюснутый нос, широко расставленные громадные глаза, удивительно широкое лицо, глубокие линии от носа к уголкам губ — все эти черты более подходили новорожденному ребенку. Но четко очерченные губы и полупрозрачные нежные веки придавали лицу мудрое и проницательное выражение, наводившее на мысли о божестве, живущем вне времени. Хотя я благодаря Джону и был подготовлен к странностям, в ее лице я за привычной необычностью видел своеобразие. Передо мной, пусть и отталкивающе странный, был символ женственности, в котором универсальная красота сочеталась со своеобразием сверхнормальных существ. И, посмотрев на самую привлекательную девушку в помещении, я с удивлением обнаружил, что по сравнению с незнакомкой нормальная красота казалась отталкивающей. Испытывая легкое головокружение, я вновь обратил взгляд на восхитительно гротескное создание.

В то время, пока я разглядывал незнакомку, они с Джоном изучали друг друга в полном молчании. Наконец, Новая Женщина (как я стал называть ее про себя) пригласила нас присоединиться к ней за ее столиком. Она назвалась Жаклин Кастанет. Пожилая женщина, представившаяся как мадам Лемэтр, разглядывала нас с враждебностью, но была вынуждена смириться с нашим присутствием. Она была самым обычным человеческим существом, но я был поражен, насколько она походила на Жаклин некоторыми чертами, а иногда — выражением лица и интонациями голоса. Я предположил, что женщины были матерью и дочкой. Позднее же обнаружилось, что я был в чем-то прав и в то же время глубоко заблуждался.

После нескольких пустых замечаний, Жаклин внезапно заговорила на совершенно незнакомом мне языке. Мгновение Джон смотрел на нее с удивлением, потом рассмеялся и ответил, видимо, на том же наречии. Примерно полчаса они разговаривали между собой, пока я с трудом поддерживал беседу с мадам Лемэтр на очень плохом французском.

В конце концов, пожилая дама напомнила Жаклин, что их ожидали где-то еще. После того, как они ушли, Джон какое-то время сидел неподвижно. Я спросил, на каком языке они говорили. «На английском, — ответил он. — Ей хотелось многое мне рассказать о себе, но она не хотела, чтобы старуха это слышала, поэтому она стала говорить на перевернутом английском. Я никогда раньше не пробовал так делать, но для нас это оказалось довольно просто». Он сделал небольшое ударение на слове «нас». Джон, вероятно, понял, что я чувствовал себя «выброшенным за борт», так как тут же добавил: «Наверное, мне стоит вкратце все тебе пересказать. Старуха — ее дочь, хотя не знает об этом. Восемьдесят три года назад Жаклин была замужем за человеком по фамилии Казэ, но бросила его до того, как их дочери исполнилось четыре года. Несколько дней назад она повстречала эту старую развалину, узнала в ней свою маленькую дочурку и решила с ней сдружиться. Мадам Лемэтр показала ей фотографию: «моя мама, которая умерла, когда я была совсем маленькой — как удивительно она похожа на вас, моя дорогая! Наверное, вы приходитесь мне какой-нибудь внучатой племянницей». Жаклин родилась в 1765 году».

Мне придется изложить здесь историю Жаклин лишь коротко. Хотя она сама по себе достойна пухлого тома, моей главной заботой остается Джон.

Ее родители, крестьяне из унылой местности между Шалоном-на-Марне и Аргонским лесом, называвшейся «вшивой Шампанью[55]», были людьми экономными до скаредности. Жаклин, обладавшая помимо сверхнормального интеллекта и восприимчивости неудержимой жаждой жизни, выросла в крайне стесненных условиях. Отсюда, наверное, и произошло ее стремление к наслаждениям и власти, которое играло большую роль в ранние годы ее жизни. Как и Джону, ей потребовалось невероятно много времени, чтобы повзрослеть. Для ее родителей это было источником недовольства, так как им не терпелось пристроить ее к работе по дому и в поле. А то, что к возрасту, когда другие девушки были готовы выйти замуж, Жаклин оставалась безгрудым ребенком, вызывало у них настоящее негодование. Жизнь, которую ей приходилось вести, была, возможно, полезна для физического здоровья, но разрушительная для духа. Она довольно рано обнаружила, что обладает способностями и чувствами, совершенно недоступными окружавшим ее смертным, и поняла, что ей следовало посвятить себя развитию этих способностей. Но однообразное и ограниченное существование не позволяло подавить низменные порывы ее души, все возраставшую жажду богатства и власти. То, что она жила среди слабоумных существ было для Жаклин очевидно хотя бы из наблюдений за дочерями других крестьян. Хотя те и быстро развились и вскоре совершенно затмили Жаклин в плане физической привлекательности, они по глупости своей не догадывались использовать эту способность для получения новых возможностей.

В возрасте девятнадцати лет, еще до того, как ее взросление началось по-настоящему, Жаклин дала себе слово, что превзойдет их всех и станет настоящей королевой среди женщин. В близлежащем городке Сент-Менеу[56] она не раз видела знатных дам, проезжавших в экипажах по дороге в Париж или останавливавшихся в местной гостинице. Жаклин наблюдала за ними с тщательностью исследователя, изучая основы приемов соблазнения.

Когда она была уже на пороге зрелости, родители устроили обручение с фермером, жившим по соседству. Жаклин сбежала из дома. Используя только два доступных ей оружия, пол и невероятный ум, она сумела пробиться от самого убогого и грубого сорта проституции до положения содержанки богатого парижского торговца. Она прожила с ним несколько лет, в последние годы удостаивая его разве что права наслаждаться ее странной красотой раз в неделю, за ужином.

В тридцать пять Жаклин впервые в жизни влюбилась. Объектом ее страсти стал молодой художник, один из тех, кто подготовил почву для появления новой энергичной и великолепной парижской живописи. Новое чувство стало кульминацией давно терзавшей Жаклин духовной борьбы. До этого она следовало по пути древнейшей профессии без каких-либо сожалений, теперь же прошлая жизнь вызывала у нее отвращение. Молодой человек пробудил в ней чувства и способности, которые она долгое время подавляла ради достижения своих целей. Она использовала свой талант обольщения, чтобы завоевать его — и это удалось ей с необычайной легкостью. Они стали жить вместе, и несколько месяцев были абсолютно счастливы.

Однако постепенно она начала осознавать, что связала себя отношениями с существом, которое в ее понимании было не многим лучше обезьяны. Разумеется, Жаклин знала, что все ее клиенты — и крестьяне, и жители Парижа, и любезный богатый патрон — были не полноценными людьми. Но она долгое время убеждала себя, что художник был исключением. Какое-то время она цеплялась за былое чувство к этому мужчине. Она чувствовала, что разрыв с существом, которому она отдала душу, пусть и по ошибке, мог убить ее. Кроме того, она по-прежнему искренне его любила, хотя понимала нелогичность своего чувства. Он был ее животным-любимцем. Жаклин заботилась о нем, как охотница или старая дева могли бы заботиться о лошади. Он не был человеком, и не мог понять ее душевные переживания. Но он был благородным животным, и она гордилась его достижениями в сфере «недочеловеческого» искусства как гордилась бы успехами дрессированного зверька. Она с энтузиазмом вникала в его работу. Она была не просто источником его вдохновения, но все более вмешивалась в творческий процесс. И чем больше становилось ее влияние, тем яснее несчастный художник понимал, что его собственный талант подавлялся и задыхался в потоке ее куда более живого и богатого воображения. Это было тяжелым ударом. С одной стороны, он понимал, что картины, написанные под ее влиянием, были смелее и эстетически богаче, чем все, что он мог создать сам. С другой стороны, его репутация находилась под ударом, так как новые работы не принимали даже самые тонко чувствующие из его товарищей. Он потребовал независимости и стал постепенно возвращать себе былое самоуважение и славу. В Жаклин же после такого поворота событий поднялась волна отвращения. Бывшие влюбленные стремились избавится друг от друга, и при этом нуждались друг в друге. В конце концов, между ними случилась ссора. Жаклин изобразила богиню, снизошедшую до уровня человека, которого готова была сделать равным себе, и отвергнутую им. На следующий день он застрелился.

Трагедия, несомненно, оказалась ужасным шоком для ее еще не окрепшего разума. Фатальная окончательность случившегося пробудила в ней нового рода нежность и уважение к окружавшим ее неполноценным существам. Каким-то образом смерть художника помогла сократить расстояние между ними. Страсть к самоутверждению вскоре вернулась, и Жаклин порой предавалась ей безоглядно, но ее пыл зачастую умерялся воспоминанием о погубленном живом существе, которое целый месяц казалось превосходящим ее.

Несколько лет после гибели художника Жаклин жила в бедности на средства, что скопила во время знакомства с торговцем. Она пыталась стать писателем, взяв себе мужской псевдоним, но то, что она создавала, было слишком странным, чтобы кому-то нравиться, а она не могла заставить себя писать в иной манере. Когда ей было около сорока, Жаклин выглядела как едва сформировавшаяся юная женщина. Ее одержимость богатством и властью вернулась так внезапно, что она запаниковала и вступила в монастырь. Она не верила в строгие доктрины Церкви, но решила на словах признать все эти суеверия ради смутного ощущения подлинного объединяющего религиозного чувства, которое было необходимо чтобы укрепить лучшие черты ее характера. Но после ее появления в монастыре там начался такой переполох, что заведение было расформировано, а Жаклин, горько усмехаясь в душе, вернулась к своему прежнему занятию.

Но к ее удивлению, проституция стала для нее чем-то большим, чем средством получения богатства и власти. Опыт монашества оказался не совсем напрасным. За то время она успела многое понять о стремлениях недочеловеческой души, и теперь ее знанию нашлось применение. Изначально причины, заставившие вернуться к проституции, были исключительно эгоистичными, но вскоре Жаклин начала осознавать, что самые духовно развитые клиенты приходили к ней, подсознательно нуждаясь в чем-то большем, чем простое удовлетворение плотских нужд. И она находила в том, чтобы заботиться об этих глубинных нуждах, особое удовольствие. Она была щедра и на утехи плоти. Органическое отвращение, которое она испытывала к особям низшего порядка, приносило ей своего рода удовлетворение. Главной и, казалось, непобедимой бедой многих мужчин, искавших в первую очередь не совокупления, а близости и понимания тонко чувствующей и бесстрашной женщины, было неумение «примириться с миром». В Жаклин они находили источник новых сил. По мере того, как слава о ней распространялась, все больше людей искали ее помощи. Надеясь избежать нервного срыва, Жаклин набрала учениц, молодых женщин, готовых жить и отдавать себя так же как она. Немногие девушки добивались некоторого успеха, но никто не был способен на такие чудеса, как Жаклин. Напряжения все росло, и она, в конце концов, тяжело заболела.

После выздоровления ею вновь овладела страсть к самоутверждению. Используя все свое мастерство, она пробилась на самый верх европейского общества, и в пятьдесят семь лет, находясь у порога расцвета своей физической красоты, вышла замуж за русского князя. Она отлично понимала, что он был никчемным созданием, слабоумным даже по стандартам обычных людей. Но в следующие пятнадцать лет она так умело разыграла имевшиеся у нее на руках карты, что едва не усадила его на трон. Однако все возраставшие отвращение и ужас привели к новому приступу нервной болезни, от которой она вновь очнулась самой собой. Жаклин порвала все связи с русской аристократией, под чужим именем бежала обратно в Париж и вернулась к своей старой профессии. То и дело она сталкивалась с прежними своими сильно постаревшими клиентами. Но так как внешне она оставалась молодой женщиной, перед которой только лежала пора полного расцвета женственности, ей легко удалось убедить окружающих, что она является юной племянницей прежней Жаклин.

За все это время у нее не было ребенка, она ни разу не зачала. В ранние годы она предпринимала некоторые шаги, чтобы избежать ненужной беременности, но позднее, даже не испытывая желания стать матерью, стала относиться к предосторожностям с меньшей осмотрительностью. Со временем, вовсе перестав осторожничать, она начала подозревать, что стерильна, и в предохранении вовсе нет нужды. Тем не менее, после возвращения из России у нее возникло смутное чувство, что, не имея возможности стать матерью, она упускает важную часть человеческого опыта. Это чувство постепенно переросло в страстное желание самой зачать и родить ребенка.

Многие клиенты пытались склонить ее к браку. Прежде она лишь смеялась в ответ на эти предложения, но после того, как ей исполнилось восемьдесят, спокойная жизнь замужней женщины стала казаться куда более привлекательной. Среди клиентов она выбрала парижского адвоката, Жана Казэ. Жаклин не была уверена, что он в действительности был отцом ее ребенка, но обнаружив, что беременна, выбрала его как подходящего мужа. Он, как ни удивительно, был одним из немногих, кто не помышлял о женитьбе на ней. Но стоило лишь заронить эту идею в его ум, он тут же стал настойчивым поклонником, преодолел ее притворное сопротивление и с гордым видом увез ее к себе. Через одиннадцать месяцев беременности Жаклин родила дочь, едва не лишившись при этом жизни. Четырех лет материнства и жизни бок о бок с верным Казэ с нее оказалось предостаточно. Она знала, что Жан сумеет позаботиться о ребенке (и он действительно оказался столь заботлив, что безнадежно избаловал дочь). Жаклин бежала не только из Парижа, но из Франции, и начала жизнь заново в Дрездене.

В последние две трети девятнадцатого века она сменяла занятия проституцией и замужества. Среди ее мужей, по ее словам, были британский посол, известный писатель и негр из западной Африки, рядовой французской колониальной армии[57]. Никогда больше ей не удалось забеременеть. Возможно, Джон был прав, предполагая, что она могла предотвратить зачатие усилием воли, хотя Жаклин и не понимала, как именно это ей удавалось.

К концу девятнадцатого века Жаклин приняла решение не вступать больше в брак. Она предпочитала заниматься своей профессией из-за «большой любви ко всем моим бедным деткам» (так она называла своих клиентов). Должно быть, это была странная жизнь. Разумеется, Жаклин отдавалась за деньги, как и все представители ее профессии — или любой другой профессии, если уж на то пошло. Тем не менее, она принимала свою работу близко к сердцу, и выбирала клиентов не благодаря их платежеспособности, но в зависимости от их нужд и способности принять ее помощь. В своей работе она, кажется, была одновременно проституткой, психоаналитиком и исповедником.

Во время войны 1914–18 годов[58] она вновь оказалась на грани срыва, к ней потянулось множество людей, переживших трагедию. После войны, не имея каких-либо националистических предрассудков, Жаклин переехала в Германию, где в ее помощи нуждались очень многие. Именно там она вновь заболела и была вынуждена провести год в «сумасшедшем доме». В то время, когда мы ее повстречали, она вновь обосновалась в Париже и снова взялась за работу.

На следующий день после нашей беседы в кафе, Джон оставил меня развлекаться в меру моих способностей, а сам отправился на встречу с Жаклин. Он пропадал четыре дня и вернулся изможденным и очевидно расстроенным. Только много позднее он сумел рассказать мне о причинах своего несчастья. «Она великолепна, но изранена. Я не могу помочь ей, а она не может помочь мне. Она была ужасно добра ко мне и сказала, что не встречала никого подобного раньше. И ей было жаль, что мы не повстречались сто лет назад. Она утверждает, что впереди у меня великая цель, но на самом деле считает моя затея — не более, чем ребяческий каприз».

Глава XVI Эдлан

Джон продолжал поиски, я сопровождал его. Не стану сейчас рассказывать о нескольких молодых сверхнормальных, которых ему удалось отыскать и убедить начать подготовку к великому приключению. Среди них была девушка из Марселя, другая, постарше, в Москве, юноша из Финляндии, девушка в Швеции, другая — в Венгрии, и молодой человек в Турции. Все остальные были безумцами, инвалидами, уродцами или неисправимыми бродягами, чей сверхъестественный интеллект был безнадежно изуродован соприкосновением с человеческим родом.

Но в Египте Джон повстречался с существом, превосходившим его. Происшествие было столь странным, что я сомневаюсь в том, стоит ли писать о нем — и даже верить в него.

Джон давно был убежден, что где-то на территории Леванта[59] или в дельте Нила скрывался поразительной силы разум. Из Турции мы на корабле отправились в Александрию[60]. Оттуда, после недолгого расследования, переместились в Порт-Саид[61], где провели несколько недель, посвященных, как мне казалось, совершенному безделью. Я все это время играл в теннис, купался и развлекался невинным флиртом. Джон, судя по всему, тоже бездельничал. Он купался, катался на лодке по гавани и бродил по городу. Все время он был рассеянным и порой ужасно раздражительным.

Когда Порт-Саид наскучил мне до смерти, я предложил перенести поиски в Каир. «Езжай один, — ответил Джон, — если тебе так хочется. Я останусь здесь. Я занят». Так что я в одиночестве сел на поезд, чтобы пресечь дельту. Задолго до того, как поезд достиг Каира, перед нами появились Великие пирамиды, возвышавшиеся над пальмами. Я не забуду момент, когда увидел их впервые, ибо позднее они стали для меня символом тех открытий, что Джон сделал в Порт-Саиде. На фоне голубого неба пирамиды казались серовато-синими. Они казались поразительно простыми, далекими, надежными.

В Каире я остановился в отеле Шепард[62] и отправился осматривать город. Примерно через три недели, пришла телеграмма, в которой было два слова: «Домой. Джон». Без всяких сожалений я упаковал свои пожитки и отправился обратно в Порт-Саид.

Как только я прибыл, Джон велел мне купить три билета до Тулона[63] на пароход Восточной линии[64], который должен был пройти по Каналу через несколько дней. Новый член группы, по его словам, добирался до нас из дальней части Египта, и должен был скоро прибыть. Но, прежде чем описать нашего нового знакомого, я попытаюсь рассказать о совершенно ином существе, с которым Джон установил связь в то время, пока я был в Каире.

«Как оказалось, — рассказал мне Джон, — тот, кого я искал (его зовут Эдлан), умер тридцать пять лет назад. Он пытался дотянуться до меня из прошлого, но я сначала этого не понимал. Когда мы наконец сумели установить хоть какую-то связь, он показал мне то, что мог видеть сам, и я заметил, что в гавани плавали старинные приземистые пароходы с реями на мачтах[65]. Кроме того, в гавани не было здания главного офиса Суэцкой компании[66]. (Ну, помнишь, большое сооружение с куполами.) Можешь себе представить, насколько это было поразительно! Мне пришлось постараться, чтобы самому оказаться в прошлом, вместо того, чтобы заставлять Эдлана дотягиваться до настоящего».

Мне придется немного сократить рассказ Джона. Чтобы отыскать надежное место в прошлом, он, по подсказке Эдлана, познакомился со средних лет англичанином, шипчандлером[67] по имени Гарри Робинсон, который провел большую часть детства в Порт-Саиде. Новый знакомый, который был наполовину египтянином, с удовольствием рассказывал о своих ранних годах и о Эдлане, которого ему некоторое время доводилось видеть едва ли не каждый день. Вскоре Джон настолько освоился в сознании Робинсона, что оказался способен проникнуть с его помощью в прошлое, в детство Гарри и в Порт-Саид, которого больше не существовало.

Через глаза Гарри Джон сумел наконец увидеть Эдлана. То предстал престарелым, измученным бедностью местным лодочником. Лицо, похожее на черное высохшее и заострившееся лицо мумии, было очень живым, и часто освещалось улыбкой, пусть и довольно мрачной. На громадной голове красовалась феска, казавшаяся смехотворно крохотной. Когда же головной убор, как это изредка случалось, спадал, оказывалось что череп старика абсолютно голый. Джон сказал, что он походил на кусок странно изогнутого темного полированного дерева. У Эдлана были типичные для сверхнормальных огромные глаза, из одного, воспаленного и затекшего, все время текла слизь. Как многие местные жители, старик страдал от офтальмии[68]. Его голые загорелые ноги и ступни были покрыты множеством шрамов, на нескольких пальцах не было ногтей.

Эдлан зарабатывал на жизнь, перевозя пассажиров с кораблей к берегу, а так же доставляя европейцев к купальным домам (деревянным сооружениям установленным в море на металлических сваях[69]) и обратно. Семейство Робинсонов нанимало Эдлана несколько раз в неделю, чтобы перебраться через гавань до принадлежавшего им дома. Потом он дожидался, пока они купались и обедали, после чего отвозил обратно в город. В то время как Эдлан налегал на весла своей длинной, раскрашенной в яркие цвета лодки, а Гарри болтал с родителями, сестрой или даже с гребцом, Джон, наблюдавший за всем этим изнутри сознания мальчика, вел телепатическую беседу снеобыкновенным египтянином.

Проекция перенесла Джона в 1896 год. К тому времени, как утверждал Эдлан, ему было триста восемьдесят четыре года. Джон едва ли поверил бы этому, если прежде не повстречал Жаклин. Следовательно, Эдлан родился в 1512 году где-то в Судане. Большую часть первого столетия он был прорицателем в своем племени, но затем решил сменить примитивный образ жизни на что-нибудь более цивилизованное. Он спустился вниз по течению Нила и обосновался в Каире, где тут же прослыл колдуном. В течение семнадцатого века Эдлан играл значительную роль в бурной политической жизни Египта, и был одним из самых могущественных «серых кардиналов» той эпохи. Но политика не удовлетворяла его. Она привлекла его поначалу, как игра двух болванов в шахматы могла бы привлечь внимание умного человека. Он не мог не видеть, какие ходы было бы выгодно делать, и, в конце концов, обнаружил себя втянутым в процесс. К концу восемнадцатого века он все больше интересовался развитием «оккультных» способностей и в первую очередь умением переносить свое сознание в прошлое.

За несколько лет до Египетской экспедиции Наполеона[70], Эдлан окончательно покончил с политической карьерой, инсценировав самоубийство. Несколько лет он продолжал жить в Каире, в полной безвестности и нищете. Он зарабатывал на жизнь, работая водовозом, и гонял своего осла, груженого раздувшимися бурдюками с водой, по пыльным улицам. Вместе с тем он не прекращал тренировать свои сверхъестественные способности и порой использовал их для сеансов «психотерапии» среди своих товарищей-рабочих. Но по-прежнему больше всего его интересовало исследование прошлого. В то время знания о древней культуре Египта были крайне скудными, и страстным желанием Эдлана было получить сведения напрямую от великой расы, существовавшей много веков назад. Поначалу ему удавалось проникать лишь на несколько лет в прошлое, в окружение, сходное с его собственным. Затем он решил поселиться в дельте реки, в каком-нибудь отдаленном поселении, жители которого всю жизнь копались в земле и вели жизнь, которая не слишком отличалась от примитивного быта земледельцев времен фараонов. Много десятилетий он управлялся с мотыгой и шадуфом[71] и за это время изучил древний Мемфис[72] почти так же хорошо, как современный ему Каир.

Во второй четверти девятнадцатого века Эдлан все еще выглядел человеком средних лет. К этому времени у него появился интерес к исследованию других культур, переехал в Александрию и вновь взялся за работу водовоза. Здесь, с меньшей легкостью и успехом, с какими давалось ему изучение Древнего Египта, он погрузился в историю Древней Греции, научившись проникать во времена великой библиотеки[73] и даже в саму Грецию, в эпоху Платона[74].

Только в начале последней четверти девятнадцатого века Эдлан на своем ослике проехал по узкой полосе песка, отделявшей озеро Манзала[75] от Средиземного моря, и поселился в Порт-Саиде, вновь превратившись в водовоза. На этот раз он не остановился на одной только профессии. Иногда он нанимался возить на своем осле какого-нибудь европейца, на один день сошедшего на берег. Босой, Эдлан бежал следом за ослом, подгоняя его энергичными шлепками по задней части и восклицаниями «Хаа! Хаа!». Однажды животное, которое он звал «Прекрасные Черные Очи», было украдено, Эдлан пробежал тридцать миль, следуя по следам, оставленным на влажном песке. Нагнав наконец вора, он поколотил его и вернулся домой, торжественно восседая на осле. Иногда он пробирался на борт какого-нибудь лайнера и развлекал пассажиров фокусами с кольцами, шарами и неугомонными желтыми цыплятами. Иногда он продавал им шелк и драгоценности.

Эдлан переселился в Порт-Саид, желая соприкоснуться с современной жизнью европейцев, а так же, если получится, с индусов и китайцев. Канал в то время стал самым многонациональным местом во всем мире. Левантинцы, греки, русские, ласкары[76], китайцы-кочегары, европейцы, направляющиеся на восток, азиаты, держащие путь в Лондон или Париж, пилигримы-мусульмане на пути в Мекку — все они проходили через Порт-Саид. Смесь языков, национальностей, религий и культур теснились в этом ужасающе беспородном городе.

Эдлан очень скоро понял, каким образом лучше всего использовать новую обстановку. В его распоряжении были самые разные методы, но в первую очередь Эдлан полагался на свои телепатические способности и невероятный ум. Понемногу ему удалось составить в уме достаточно точную картину европейской, а затем индийской и даже китайской культуры. Разумеется, он не нашел все знания в готовом виде в разумах окружавших его в Порт-Саиде людей — все они, что жители, что проезжавшие пассажиры, были всего лишь обывателями. Лишь сведя воедино скудные и часто бессвязные мысли всех странников, Эдлан сумел восстановить единую картину культурной системы, в которой они развивались. Эти упражнения он подкрепил чтением книг, которые получал от судового агента, имевшего тягу к литературе. Кроме того, он научился распространять свое телепатическое влияние настолько, что вызывая в уме все, что он знал, скажем, о Джоне Рёскине, он мог вступить в разговор с этим любителем нравоучений, сидевшем в своем доме возле Конистон Уотер[77].

В конце концов, Эдлану стало очевидно, что период развития европейской культуры, который интересовал его больше всего, находился в будущем. Мог ли он исследовать грядущее так же, как исследовал прошлое? Это оказалось куда более сложной задачей, и Эдлан вовсе не справился бы с ней, не найди он Джона — разум, во многом сходный с его собственным. Он принял решение обучить мальчика попадать к нему в прошлое, чтобы изучить будущее без рискованных попыток попасть туда самому.

Я с удивлением обнаружил, что за те несколько недель, что мы пробыли в Египте, Джон успел прожить в эпохе Эдлана многие месяцы. Или, вероятно, вернее было бы сказать, что их беседы (происходившие через сознание Гарри) были распределены внутри долгого периода жизни Эдлана. Изо дня в день старик возил Робинсонов к их купальному дому, равномерно налегая на весла, и на примитивном арабском рассказывал Гарри о кораблях и верблюдах. В то же время он вел с Джоном серьезный телепатический разговор, касавшийся самых тонких материй вроде квантовой теории или экономического детерминизма истории. Джон вскоре пришел к выводу, что повстречался с разумом, за счет природного дара или с помощью продолжительных медитаций сильно превзошедшим его в развитии и даже в понимании западной культуры. Но из-за невероятного ума Эдлана его образ жизни вызывал еще большее недоумение. С долей самодовольства Джон заверял себя, что если бы дожил до такого же возраста, то не стал бы в старости работать из последних сил ради подачек Homo Sapiens. Но еще до момента расставания с египтянином он с большей критичностью стал смотреть на себя, а к Эдлану стал относиться с почтительным уважением.

Старик крайне заинтересовался познаниями Джона в биологии и его теории, касавшейся сверхнормальных людей. «Да, — признался он. — Мы сильно отличаемся от остальных. Я понял это, когда мне было восемь лет. Окружающих нас созданий едва ли можно назвать людьми. Но мне кажется, сын мой, что ты слишком серьезно относишься к нашим различиям. Нет, я не то хотел сказать. Вот что я имею в виду: даже если твой план создать новый вид ведет к истине, я вижу и другой путь. И каждый из нас должен служить Аллаху так, как ему предначертано».

Эдлан вовсе не считал план Джона пустой затеей. Напротив, он отнесся к нему с большим интересом и дал несколько полезных советов. Более того, любимым его занятием было с пылом пророка описывать мир, который могли построить «Новые Люди Джона», и насколько он был бы счастливее и осмысленнее, чем мир Homo Sapiens. Восторг его, по словам Джона был совершенно искренним, но, тем не менее, за ним скрывалась мягкая усмешка. С таким же энтузиазмом взрослый человек присоединяется к детской игре. Однажды Джон решил испытать Эдлана, утверждая, что воплощение его плана станет величайшим приключением, какое может прийтись на долю человека. Эдлан в этот момент отдыхал, опираясь на весла, пока пароход австрийского отделений Ллойд[78] пересекал гавань и входил в канал. Гарри сосредоточенно рассматривал лайнер, но Джон заставил его обернуться и взглянуть на гребца. Эдлан серьезно смотрел на него. «Мой мальчик, мой милый мальчик, — сказал он. — Аллаху угодно два вида служения. Первая состоит в том, чтобы его создания неустанно трудились, постигая свое предназначение на этом свете — и это служба, которая более тебе по душе. Другая заключается в том, чтобы обозревать с пониманием и восхвалять с восторгом плоды его трудов. И моя служба заключается в том, чтобы преподнести Аллаху жизнь, наполненную восхваления, какое никто иной, даже ты, мой дорогой мальчик, не мог бы вознести. Он создал тебя таким образом, чтобы твоя величайшая служба была в действии, вдохновленном глубоким размышлением. Мне же он предназначил служение в созерцании и восхвалении, хотя и для этого я должен был сначала пройти через путь действия».

Джон возразил, что целый мир Новых Людей может нести лучшую службу восхваления, чем несколько выдающихся душ в мире неполноценных существ. И, следовательно, более важным служением было создать такой мир.

Но Эдлан возразил: «Тебе так кажется, потому что ты скроен для действий, и потому, что ты молод. И это действительно так. Души, подобные мне, знают, что настанет время, когда души, подобные тебе создадут новый мир. Но мы знаем так же, что у нас иное назначение. И, может быть, мое предназначение — суметь заглянуть далеко в будущее, чтобы увидеть величайшие достижения, для которых предназначен ты или кто-то подобный тебе».

«После этого старик прервал контакт со мной, — рассказывал Джон, — и прекратил болтать с Гарри. Затем он вновь мысленно обратился ко мне, и его разум объял меня с печальной нежностью. «Настало время тебе покинуть меня, мое дорогое величественное дитя. Я видел часть будущего, что назначено тебе. И хотя ты сумел бы вынести вес предначертанности, мне не позволено рассказать о нем.» На следующий день я снова встретился с ним, но он был неразговорчив. В конце поездки, когда Робинсоны сходили на берег, он поднял Гарри на руки и поставил его на пристань, сказав на наречии, которое среди европейцев считалось арабским языком: «Иль хавага своййя, кваййис китир» (что означало: «Молодой господин, очень хорошо!»). Одновременно он мысленно обратился ко мне: «Этой ночью, или, возможно, следующей, я умру. Ибо я восхвалял прошлое, настоящее и будущее со всей силой, что Аллах дал мне. И заглянув далеко в будущее, я видел только странные и ужасные вещи, которые я не способен восхвалять. Значит, я выполнил сове предназначение, и теперь могу обрести покой». На следующий день другая лодка отвезла Гарри и его родителей к купальному дому».

Глава XVII Нг-Ганко и Ло

Следует напомнить, что я зарезервировал три места на корабле, шедшем до Тулона и Англии. Новый член нашей группы появился за три часа отправления парохода.

Джон объяснил, что найти необычного ребенка по имени Нг-Ганко ему помог Эдлан. Старик из прошлого поддерживал связь с современником Джона и помог им найти друг друга.

Нг-Ганко был родом из какой-то отдаленной деревушки, расположенной на лесистом склоне горы где-то в Абиссинии[79]. И хотя он был всего лишь ребенком, по зову Джона он проделал путь от родных земель до Порт-Саида, пережив целый ряд приключений, которые я не берусь здесь описать.

По мере того, как шло время, а наш спутник все не появлялся, я становился все более недоверчивым и нетерпеливым, но Джон был уверен, что тот прибудет вовремя. Нг-Ганко оказался маленьким грязным негритенком, и я ужаснулся при мысли о том, что нам придется вместе находиться на корабле. Внешне он выглядел лет на восемь, хотя на самом деле ему было около двенадцати. Из одежды на нем был голубой крайне потрепанный кафтан и феска. Одежду, по его словам, он добыл во время путешествия, стремясь привлекать к себе меньше внимания. Впрочем, он не мог не привлекать внимание. Моей первой реакцией, когда я увидел его, было искреннее неверие. «Откуда, — подумал я тогда, — такая чуда-юда». Потом вспомнил, что любой вид, мутируя, порождает целую коллекцию монстров, многие из которых даже не жизнеспособны. Нг-Ганко определенно был жизнеспособен, но при этом являлся порядочным уродцем. Хотя его темное лицо выдавало помесь негроидных и семитских кровей с несомненной примесью монгольской, его курчавые волосы были не черными, а темно-рыжими. Один его глаз был огромным и темным, что не является необычным для чернокожих людей, но другой был значительно меньше, с радужкой ярко-голубого цвета. Эти отклонения придавали его лицу выражение зловещей комичности, которое только подтверждалось поведением. Полные губы частенько были растянуты в нагловатой усмешке, открывая три мелких белых зуба не верхней десне и один — на нижней. Остальные, по всей видимости, еще не прорезались.

Нг-Ганко говорил по-английски бегло, но совершенно неразборчиво и к тому же с ужасным акцентом. Он успел изучить этот новый для него язык в ходе шестинедельного путешествия по долине Нила. К тому времени, как мы достигли Лондона, он говорил так же хорошо, как мы с Джоном.

Задача сделать Нг-Ганко презентабельным для плавания на лайнере была почти невыполнимой. Мы отмыли его и обработали инсектицидом. На его ногах было несколько загноившихся ран. Джон наточил и стерилизовал лезвие своего складного ножа и вырезал всю мертвую плоть. По время операции Нг-Ганко лежал совершенно неподвижно, потел и корчил совершенно невероятные гримасы, выражавшие одновременно муку и изумление. Мы купили для него европейскую одежду, которую он, разумеется, тут же невзлюбил. Мы сфотографировали его для паспорта, об оформлении которого Джон уже договорился с местными властями. В конце концов, мы торжественно доставили его на корабль наряженным в новые белые шорты и рубашку.

В течение всего плавания мы занимались обучением Нг-Ганко европейским манерам. Нельзя при людях ковыряться в носу и тем более сморкаться на пол. Нельзя хватать мясо и овощи с тарелки руками. Его следовало научить пользоваться ванной и туалетом. Нельзя справлять нужду где попало. Нельзя, пусть он и совсем ребенок, появляться в общей столовой без одежды. Нельзя позволить окружающим догадаться, что он слишком умен для своего возраста. Нельзя в открытую разглядывать других пассажиров. И ни в коем случае нельзя давать волю своей почти непреодолимой страсти подстраивать им всякие мелкие пакости.

Хоть Нг-Ганко и был легкомысленным ребенком, он без сомнения обладал сверхъестественным умом. Например, казалось невероятным, что ребенок, проживший четырнадцать лет в лесу, мог с легкостью разобраться в устройстве паровой турбины. Он осыпал главного инженера, сопровождавшего нас при осмотре корабля, вопросами, от которых старый шотландец только чесал в затылке. Именно тогда Джону пришлось пообещать маленькому монстру яростным шепотом: «Если ты не уймешь свое чертово любопытство, я выкину тебя за борт!»

Когда мы добрались до нашей северной провинции, Нг-Ганко поселился в доме Уэйнрайтов. Так как мы не желали, чтобы он вызвал излишнюю шумиху, мы выкрасили ему волосы в черный и заставили носить очки с затемненным стеклом напротив одного глаза. Снимать их ему разрешалось только в доме. К сожалению, Нг-Ганко был слишком молод, чтобы суметь сдержать искушение напугать местных. Иногда, торжественно шествуя следом за мной или Джоном по улице, замотанный по самые глаза шарфом для защиты от недружелюбного климата и в обязательных очках, он мог невзначай отстать на несколько шагов, и подойти к какой-нибудь пожилой даме или ребенку. Тут он высовывал подбородок из-под шарфа, сдергивал очки и изображал безумную и яростную ухмылку. Как часто ему это удавалось проделывать, я не знаю, но однажды шутка удалась ему настолько, что очередная жертва испустила вопль. Джон накинулся на своего подопечного, схватил его за горло и объявил: «Если ты выкинешь эту шутку еще раз, я вырву твой чертов глаз и растопчу его!» С этих пор Нг-Ганко ни разу не пытался проделывать этот трюк, если рядом был Джон. Но мое присутствие его не останавливало, ибо он знал, что я слишком добродушен, чтобы рассказать о его проделках.

Через несколько недель, впрочем, Нг-Ганко начал проникаться духом грядущего приключения. Атмосфера таинственности привлекала его. А подготовка к той роли, которую ему предстояло играть в общем деле, полностью поглотила его внимание. Но в душе он по-прежнему оставался маленьким дикарем. Его невероятная страсть ко всякого рода механизмам во многом происходила из слепого восхищения необразованного создания, только открывшего для себя чудеса нашей цивилизации. У него был дар разбираться в механике, едва ли не больший, чем у Джона. Уже через несколько дней после приезда в Англию он научился ездить на мопеде и выполнял на нем удивительные «трюки». После этого он разобрал его на мелкие части и собрал обратно. Он разобрался в принципе действия психо-физической силовой установки, придуманной Джоном и к своему огромному удовольствию обнаружил, что может и сам проделывать этот фокус. Стало казаться очевидным, что ему предстоит стать главным инженером на яхте, а так же в будущей колонии, позволив Джону заниматься более возвышенными материями. И все же в поведении Нг-Ганко и во всем его отношении к жизни была энергичность и даже страсть, совершенно отличные от неизменного спокойствия Джона. Я даже начал задаваться вопросом, является ли он достаточно эмоционально развитым по стандартам сверхнормальных существ? Есть ли в нем что-то еще, кроме блестящего интеллекта? Но когда я выразил свои сомнения Джону, он только рассмеялся. «Нг-Ганко еще ребенок. Но с ним все в порядке. Кроме того, у него природная способность к телепатии, и после того, как я немного обучу его, он может с легкостью превзойти меня. Но пока мы оба всего лишь новички».

Вскоре после нашего возвращения из Египта прибыл следующий член будущей колонии. Это была девушка по имени Ло, которую Джон обнаружил в Москве. Как и другие представители ее вида, она выглядела гораздо моложе своего возраста. Она казалась еще совсем ребенком, едва вступившим в полу созревания, но на самом деле ей было семнадцать лет. Ло сбежала из дома и устроилась горничной на советском пароходе. В английском порту она сумела ускользнуть на берег и, имея на руках достаточное количество английской валюты (которую накопила еще на родине), добралась до Уэйнрайтов.

По сравнению с Джоном и Нг-Ганко Ло, на первый взгляд, казалась более нормальной. Она могла бы сойти за младшую сестру Жаклин. Конечно, ее голова была необычайно крупной, а глаза были немного слишком большими для обычного человека, но черты лица были правильными, а гладкие черные волосы — достаточно длинными, чтобы сойти за модное каре. Ло без всякого сомнения имела азиатское происхождение. У нее были высокие скулы, а большие глаза прятались в узкие прорези век с приподнятыми уголками. Нос был широким и плоским, как у обезьянки, а цвет кожи определенно можно было назвать «желтым». Девушка казалась мне ожившей статуэткой, в которой мастер изобразил человеческое существо, стилизованное под крупную кошку. Ее тело тоже напоминало кошачье. «Такое тонкое и расслабленное, — сказал Джон. — Оно кажется хрупким, но на самом деле все состоит из стальных пружин, покрытых мягким бархатом».

На несколько недель до отплытия яхты, Ло поселилась в комнате, принадлежавшей раньше Анне, сестре Джона. Между нею и Пакс установились непростые, но в целом дружелюбные отношения. Ло была очень молчаливой. Я уверен, что не это было причиной беспокойства Пакс, так как ее всегда привлекали молчаливые люди. Тем не менее, в присутствии Ло она, казалось, испытывала необходимость о чем-нибудь говорить и, при этом, неспособна была делать это естественно. На все ее замечания Ло отвечала впопад и вполне приветливо, но отчего-то казалось, что от любого ее слова Пакс только еще больше нервничала. Всякий раз, когда девушка находилась рядом, Пакс как будто чувствовала себя неловко. Она делала глупые ошибки — клала вещи не в те ящики, неправильно пришивала пуговицы, ломала иголки и так далее. И любая работа требовала больше времени, чем обычно.

Мне не удалось понять, отчего Пакс было настолько неуютно рядом с Ло. Девушка действительно могла привести в замешательство неподготовленного человека, но я ожидал, что Пакс будет лучше подготовлена к общению с ней, чем кто-либо другой. Проблема была не столько в молчаливости Ло. Особенно тревожным было отсутствие какого-либо выражения на ее лице. Точнее, отсутствие его смены, так как отсутствие выражения само по себе отражало ее глубокую отрешенность от окружающего мира. В самых обычных ситуациях, когда любой другой человек мог бы проявить изумление, удовольствие или раздражение, а Нг-Ганко просто взорвался бы эмоциями, лицо Ло оставалось неподвижным.

Поначалу я считал, что все дело в ее общей нечувствительности и, возможно, даже какой-то форме тупоумия. Но один любопытный случай очень скоро показал, насколько я ошибался. Ло открыла для себя романы, и стала страстной их поклонницей — особенно произведений Джейн Остин. Она перечитывала все работы этой несравненной писательницы снова и снова, так часто, что Джон, которого интересовала совершенно другая литература, начал над ней подшучивать. Это заставило ее произнести поразительно длинную речь. «Там, откуда я родом, — ответила Ло, — не было подобных книг. Но во мне есть что-то такое, и эти старые книги помогают мне разобраться в самой себе. Разумеется, я знаю, что они написаны самым обычным человеком, но в этом есть своя прелесть. Так увлекательно преобразовывать все написанное так, чтобы оно подходило для нас. Например, если бы Джейн была со мной знакома (что, разумеется, невозможно), что она сказала обо мне? Я нахожу ответ на этот вопрос крайне занимательным. Разумеется, наши сознания находятся далеко вне пределов ее понимания, но ее мироощущение в какой-то мере относится и к нам. То, насколько живо и умно она описывает знакомый ей крохотный мирок, придает ему новое значение, какого он не мог бы обрести сам по себе. И я хотела бы научиться смотреть на нас, на нашу предполагаемую колонию так же, как Джейн смотрела на свое окружение. Я хочу придать нашей жизни какое-то значение, которое было бы скрыто даже от нашего ревностного и благородного лидера. Понимаешь ли, Джон, мне кажется, что нам еще многому стоит научиться у Homo Sapiens о личности. И если ты слишком занят, то этим придется заниматься мне, иначе жизнь в колонии будет невыносимой».

К моему изумлению, Джон ответил ей дружеским поцелуем. «Странный Джон, — вздохнула Ло. — Тебе еще столь многому предстоит научиться».

Прочитав об этом случае, читатель может решить, что Ло не хватало чувство юмора. На самом деле, это не так. Ее остроумие было беззлобным и почти незаметным. Хотя сама Ло, кажется, не умела улыбаться, она с легкостью могла рассмешить окружающих. Но все-таки, как я уже и говорил, в ней было что-то таинственное, приводившее в замешательство даже Джона. Однажды, давая мне какие-то распоряжения, касавшиеся финансовых дел, он неожиданно сказал: «Эта девчонка все время смеется надо мной, несмотря на серьезное лицо. Она все время такая серьезная и, в то же время, смеется надо всем! Скажи мне, Ло, что тебя так развлекает?» На что Ло ответила: «Мой дорогой, драгоценный Джон, это ты смеешься и видишь свое отражение во мне».

Основной задачей Ло в те несколько недель, что она провела в Англии, было постичь искусство медицины и ознакомиться с самыми последними работами по эмбриологии. Причину ее интереса к последней теме я узнал только значительно позже. Образование состояло частично из интенсивных занятий под руководством какого-то известного эмбриолога из ближайшего университета, частично — из долгих обсуждений темы с Джоном.

По мере того, как приближалось время отправления яхты, Ло становилась все более требовательной к себе. Стали проявляться признаки огромного напряжения, в котором она находилась. Мы уговаривали ее отдохнуть несколько дней. «Нет, — отвечала она. — Я обязана разобраться во всем до того, как мы отправимся в плавание. Вот тогда я стану отдыхать». Мы спросили, хорошо ли она спала. Она уклончиво что-то ответила, отчего Джон заподозрил неладное. «Ты вообще когда-нибудь спишь?» — спросил он. «Нет. Я бы не спала никогда, если бы это от меня зависело, — поколебавшись, ответила она. — Вообще-то, с тех пор, когда это случилось в последний раз, прошло несколько лет. Но когда я засыпаю, я могу проспать очень долго. Но если бы я могла что-то с этим сделать, я никогда не стала бы спать». На недоверчивый вопрос Джона «Отчего?» она сначала ответила содроганием. А потом добавила, как будто только придумала ответ: «Пустая трата времени. Даже если я ложусь в постель, я читаю или просто размышляю».

Не помню, упоминал ли я, что все сверхнормальные люди очень мало нуждались в сне. Джон, например, отлично чувствовал себя после четырех часов сна и мог без всяких проблем бодрствовать в течение трех дней подряд.

Через несколько дней после разговора с Джоном Ло не пришла утром на завтрак. Пакс обнаружила ее неподвижно лежащей в постели и, по всей видимости, спящей. «Но спит она как-то странно, — сказала Пакс. — Больше похоже на припадок. Она лежит совершенно неподвижно с закрытыми глазами и ужасным выражением страха и ярости на лице. И все время вцепляется в воротник своей рубашки».

Мы пытались разбудить Ло: посадили ее в постели, обливали холодной водой, звали, трясли и щипали — все без толку. Этим вечером она начала кричать. С небольшими паузами так продолжалось всю ночь. Я все время оставался у Уэйнрайтов. Я ничем не мог помочь, но чувствовал, что не могу просто так уйти. Вся улица в эту ночь бодрствовала. Иногда Ло издавала странные скрежещущие звуки, похожие на ворчание раненного и разозленного животного, иногда выкрикивала длинные предложения на русском, но так невнятно, что Джон не мог разобрать их значения.

На утро она успокоилась и еще больше недели спала не шелохнувшись. И наконец однажды спустилась к завтраку так, будто ничего не произошло. При этом выражение ее лица было похоже, по словам Джона на «лицо трупа, оживленного душой, вернувшейся из ада». Сев за стол, Ло обратилась к Джону: «Теперь ты понимаешь, почему Джейн Остин нравится мне больше, чем, например, Достоевский?»

Еще какое-то время ей понадобилось, чтобы восстановить силы и душевное равновесие. Как-то, уже снова вернувшись к работе, она рассказала Пакс немного о себе. Ребенком, еще до Революции, она жила с семьей в небольшой деревушке за Уралом и спала как все каждую ночь. Но ей часто снились кошмары, которые, по ее словам, были невыносимо ужасными и совершенно не поддавались описанию обычными словами. Она могла только рассказать, что во сне чувствовала, как превращается в безумное животное или демона, внутренне, тем не менее, оставаясь собой, маленьким ребенком, беспомощным свидетелем собственных безумств. Когда она подросла, детские страхи оставили ее. Во время Революции и Гражданской войны ее семья пережила все ужасы голода и военного времени. Ло внешне была еще ребенком, но умственно достаточно развита, чтобы полностью осознавать значение происходивших вокруг нее событий. Так, например, она почти сразу пришла к заключению, что хотя обе стороны, противостоявшие друг другу во время войны, в равной степени были способны и на насилие, и на щедрость, дух одной из них следовал по верному пути, другой блуждал в темноте. Даже в ранние годы жизни она смутно понимала, что воспоминания о пережитых ею ужасах — бомбардировках, пожарах, массовых казнях, холоде и голоде — следовало каким-то образом принять, а не пытаться бежать от них. И она торжествующе принимала их. Но когда их городок оказался под властью «белых», ее отец был убит, а мать вместе с ней бежала на поезде, забитом раненными мужчинами и женщинами. Путешествие было, разумеется, ужасающим и тягостным. Ло уснула и снова окунулась в прежний свой кошмар. С той разницей, что теперь его населяли все ужасы гражданской войны, а она сама была вынуждена беспомощно наблюдать за тем, как другая ее часть совершала самые омерзительные злодеяния.

С тех пор усталость могла погрузить ее в сон, полный страха. Ло, впрочем, стала замечать, что в последнее время это случалось все реже. Но сны, вместе с тем, становились все ужаснее, потому что… Ей трудно было это объяснить. Они стали более всеобъемлющими, касались всего сущего и имели космическое значение. С другой стороны, более определенно выражали действие чего-то сатанинского (по ее собственным словам) в ней самой.

Глава XVIII Первое плавание «Ската»

После этого Пакс стала спокойнее относиться к Ло. Она ухаживала за девушкой, заручилась ее доверием и нашла повод ее пожалеть. И в то же время было ясно, что присутствие Ло все равно оставалось испытанием для Пакс. Когда яхта, наконец, была спущена на воду, Джон сам сказал мне: «Мы должны отплыть как можно скорее. Ло просто убивает Пакс, хотя изо всех сил старается это предотвратить. Бедная Пакс! Кажется, она начинает стареть». И правда, цвет ее волос потускнел, вокруг губ появились морщинки.

Узнав, что мне не придется поучаствовать в предстоящем плавании и поиске других членов будущей колонии, я смешался. С одной стороны, я, наконец, мог заняться собственной жизнью, жениться и обустроить быт, оставаясь наготове в ожидании момента, когда Джону снова понадобятся мои услуги. Но как я буду жить без него? Я попытался убедить его, что совершенно необходим в экспедиции. Что их странное блюдцеподобное суденышко, блуждающее по океану с командой из трех детей, будет выглядеть менее подозрительно, если на борту будет присутствовать один взрослый. Но мое предложение было отвергнуто. Джон утверждал, что уже не выглядит ребенком, и, кроме того, при желании может так загримироваться, что сойдет за человека лет двадцати пяти.

Не стану описывать все, что делали три странных ребенка, чтобы подготовиться к экспедиции. И Нг-Ганко, и Ло должны были научиться управлять самолетом. Все трое учились управляться со своими своеобразными аэропланом и яхтой. Судно было спущено на воду на реке Клайд[80] с участием Пакс и окрещено «Скатом». Под этим же странным, но вполне подходящим ей названием яхта была зарегистрирована по всем правилам. Надо сказать, что для проверки в министерстве торговли на нее был установлен обычный мотор, который затем сняли, чтобы установить психофизический генератор и двигатель.

Когда и яхта, и самолет были готовы, Джон совершил пробное плавание к Западным островам[81]. Во время этого плавания я присутствовал в качестве гостя. Этого опыта мне хватило, чтобы полностью излечиться от желания совершить путешествие на этом дьявольском изобретении. Созданная Джоном трехфутовая модель не могла передать всего дискомфорта, который испытывали пассажиры на настоящем судне. Благодаря широкому корпусу, оно было достаточно устойчивым, но из-за низкой посадки любая сколь-либо высокая волна перехлестывала за борт, так что в неспокойную погоду вся верхняя палуба была залита водой. Это не имело большого значения, так как все приборы управления находились в укрытии обтекаемой кабины, чем-то похожей на салон спортивного автомобиля. В хорошую погоду можно было выйти на палубу и размяться, но в подпалубном пространстве едва можно было развернуться. Все было занято механизмами, койками и припасами. И самолетом, разумеется. Этот фантастический аппарат, крошечный по обычным стандартам, был сложен как веер и, тем не менее, занимал почти все пространство внутри.

Выйдя из Гринока, мы легко заскользили вниз по течению Клайда, мимо Аррана и вокруг полуострова Кинтайр[82]. Там мы попали в шторм, и меня, а так же (к некоторому моему утешению) Нг-Ганко подкосила морская болезнь. Причем, ему стало настолько плохо, что Джон принял решение искать пристанища, опасаясь, что тот умрет. Но тут внезапно Нг-Ганко научился контролировать рвотный рефлекс. После того, как тошнота прошла, он еще десять минут лежал пластом, а потом подскочил со своей койки с торжествующим воплем, чтобы тут же быть отброшенным в камбуз резким креном судна.

Испытание, по общему мнению, прошло успешно. Идя на полной скорости, «Скат» задирал нос и разгонял по бокам целые горные хребты из воды и морской пены. Несмотря на неспокойную погоду, самолет так же прошел испытание. Вытянув воздушное судно наружу и закрепив за кормой, команда «Ската» расправила его уже на воде. Самым поразительным было, что благодаря хитрой форме и мощному двигателю аэроплан сумел подняться в воздух без большого разгона.

Неделю спустя «Скат» отправился в свое первое длительное плавание. Мы все собрались в доке для последнего прощания. Уэйнрайты очень по-разному отнеслись к отъезду младшего сына. Док был искренне обеспокоен опасностью путешествия на столь странном судне и явно не доверял способности малолетней команды с ним управляться. Пакс не проявляла никакого беспокойства, так глубока была ее вера в Джона. Но расставание с ним давалось ей тяжело. Обняв ее, Джон сказал: «Дорогая Пакс», — и спрыгнул на борт яхты. Ло, которая уже со всеми попрощалась, вернулась, взяла обе руки Пакс в свои и сказала, впервые по-настоящему улыбаясь: «Дорогая мать драгоценного Джона!» В ответ на эту странную фразу Пакс только молча поцеловала ее.

То немногое, что я знаю о последовавшем путешествии, почерпнуто из кратких писем Джона и наших бесед после его возвращения. План действий в основном определялся его телепатическими изысканиями. Расстояние, по всей видимости, не имело никакого значения, и Джон мог уловить психические процессы сверхнормальных людей в любом уголке мира. Конечный результат в большей мере зависел от его способности «настроиться» на их мышление и определить его основные «свойства» или уровень их восприятия, что, в свою очередь, зависело от их сходства с мышлением Джона. На тот момент он уже сумел установить прочную связь с одним сверхнормальным молодым человеком в Тибете и еще двумя в Китае[83], но в отношении остальных мог только делать общие предположения об их точном количестве и местоположении.

Письма поведали нам, что «Скат» впустую провел три недели у западного берега Африки. Джон залетел далеко вглубь континента, следуя смутному следу сверхнормального разума, находящегося в каком-то оазисе Сахары. Там он попал в невероятно жестокую песчаную бурю и был вынужден совершить посадку посреди пустыни. Двигатель забило песком. «Когда ветер стих, — писал Джон, — я хорошенько почистил ему нутро и вернулся на «Скат», все еще отплевываясь от песка». Мне остается только предполагать, какие еще испытания ему пришлось преодолеть во время этого приключения.

В Кейптауне[84] «Скат» был поставлен в док, и троица принялась прочесывать Южную Африку, руководствуясь крайней слабым сигналом другого сверхнормального разума. Ло и Джон вскоре вернулись с пустыми руками. «Особенно поразительно было наблюдать за тем, как белое население обращалось с чернокожими будто те были низшими существами. Ло говорит, что это напоминает ей рассказы матери о жизни царской России».

Ло и Джон с нетерпением ожидали возвращения Нг-Ганко, который явно наслаждался возможностью вернуться в привычную обстановку и разнюхивал что-то среди лесов и солончаков Нгамиленда[85]. Он все время телепатически был на связи с Джоном, но в его деятельности присутствовала какая-то таинственность. Это заставляло Джона беспокоиться, так как мальчик был еще опасно незрелым и куда менее уравновешенным, чем он сам. В конце концов, Джону пришлось заявить, что если Нг-Ганко не «прекратит кривляться», дальше «Скат» поплывет без него. Тот жизнерадостно пообещал через пару дней отправиться в обратный путь. Еще через неделю пришло сообщение, сочетавшее в себе торжествующий вопль и крик о помощи. Он сумел обнаружить то, что искал, и теперь двигался обратно к цивилизации, но у него не было денег, чтобы воспользоваться железной дорогой. Джону пришлось вылететь на самолете в указанное место, а Ло в одиночку перегнала «Скат» к Дурбану[86].

Джону провел несколько дней в некоем примитивном поселении в ожидании Нг-Ганко. Наконец тот объявился, смертельно уставший, но буквально светящийся от гордости. Сняв со спины странный сверток, он развернул один конец и продемонстрировал возмущенному Джону крохотного недоразвитого, подергивающегося и едва дышащего черного младенца.

Нг-Ганко сумел последовать за слабым телепатическим зовом до конкретного племени, в котором нашел нужную женщину. Руководствуясь своим опытом жизни на африканской земле, он сумел обнаружить в отношении этой женщины к жизни леса нечто, близкое ему. Но дальнейшее расследование заставило его предположить, что, хотя она и обладала некоторыми признаками сверхнормального существа, основным источником зова, за которым он следовал, была не мать, а плод, который она вынашивала. В нем Нг-Ганко определенно чувствовал зачатки сверхнормальных способностей. Поразительно было то, что разум еще не рожденного ребенка оказался способен излучать телепатические сигналы. Мать вынашивала ребенка уже одиннадцать месяцев. Нг-Ганко знал, что он сам родился очень поздно, и не появлялся на свет до тех пор, пока знахарка племени не дала его матери какие-то вещества, стимулирующие роды. Он убедил найденную им женщину использовать те же средства, так как она находилась на грани смерти, и, как умел, принял роды. Ребенок появился на свет, но мать погибла. Нг-Ганко скрылся, забрав младенца. Когда Джон поинтересовался, чем он все это время кормил младенца, Нг-Ганко рассказал, что в Абиссинии, он и другие дети иногда доили диких антилоп. Выследив животное, они использовали хитрость, напомнившую мне «щекотание» форели[87], чтобы антилопа позволила себя подоить. Теперь же, в путешествии, детская забава пригодилась. Конечно, младенцу этого едва хватало, но он, по крайней мере, был жив.

Добравшись до своих товарищей, похититель обнаружил, что его подвиг не только восприняли без восторга, но осудили и осмеяли. Что, вопрошал Джон, им теперь делать с этим созданием? И вообще, стоил ли он того, чтобы тратить на него время и силы? Нг-Ганко был убежден, что обнаружил новорожденного сверхчеловека, который однажды превзойдет их всех. И, по прошествии времени, Джон сам имел возможность убедиться в поразительных способностях нового участника их экспедиции.

Самолет отправился в Дурбан с младенцем, надежно укрытом у Нг-Ганко на руках. Можно было предположить, что в дальнейшем забота и уход за новорожденным будет доверена Ло, но девушка отнеслась к нему холодно. Да и сам Нг-Ганко настаивал, что ему следует нести ответственность за нового члена команды, который уже каким-то образом обрел имя Самбо[88]. И Нг-Ганко был настолько же предан Самбо, как мать предана своему первенцу, а мальчишка — ручной белой мыши.

После этого «Скат» направился к Бомбею[89]. Где-то к северу от Эквадора он попал в полосу шторма. Для корабля таких превосходных мореходных качеств непогода не представляла большой опасности, но она увеличила неудобство, которое приходилось терпеть команде. Лишь гораздо позднее я узнал о зловещем происшествии, которое имело место в те дни, и о котором Джон ни словом не упоминал в своих письмах. Команда «Ската» заметила терпящий бедствие небольшой британский пароход, «Фрум». Его двигатели не действовали, и судно постепенно разворачивало бортом к штормовым волнам. «Скат» держался поблизости до тех пор, пока команда парохода, очевидно, не посчитала положение отчаянным и покинула судно на двух шлюпках. «Скат» попытался взять их на буксир. Операция оказалась невероятно трудной, в какой-то момент волны бросили одну из шлюпок на корму яхты, едва не потопив ее. Нг-Ганко, управлявшийся с буксирным канатом, получил крайне неприятный перелом ноги. Лодку же отнесло в сторону, где она перевернулась. С нее «Скату» удалось спасти только двоих. Вторую шлюпку благополучно удалось взять на буксир. Через несколько дней погода улучшилась, и яхта со спасенными моряками направилась к Бомбею. Но двое спасенных, оказавшихся на борту, начали проявлять любопытство. Они оказались на необычном судне, движимом с помощью невероятного источника энергии и управляемом тремя странными детьми, с черным младенцем на борту. Моряки восхваляли команду «Ската» и благодарили за спасение. Так же они заверили Джона, что на открытом разбирательстве, которое будет устроено в связи с гибелью «Фрума», они отзовутся о нем наилучшим образом.

Это было очень некстати. Трое сверхнормальных детей телепатически обсудили положение и пришли к выводу, что требуется принимать радикальные меры. Джон достал пистолет и застрелил двоих моряков, находившихся на борту. От звука выстрелов остававшиеся на шлюпке матросы забеспокоились. Нг-Ганко обрезал буксирный трос, и Джон закружил вокруг лодки. Ло и Нг-Ганко с винтовками залегли на палубе яхты и уничтожили всех выживших с «Фрума». Когда с этим страшным делом было покончено, тела были выброшены в воду на корм акулам. Лодку отмыли от следов крови и пробили ей дно. «Скат» возобновил движение в сторону Бомбея.

После того, как Джон рассказал мне об этом ужасающем происшествии, я был в равной степени возмущен и изумлен. Почему, недоумевал я, если он не мог позволить миру узнать о нем, он вообще стал рисковать своим будущим, пытаясь спасти шлюпки с утонувшего парохода? И почему он не осознал еще во время операции по спасению, что огласка неизбежна? И было ли на свете дело, будь то даже создание нового вида, которое стоило столь хладнокровного уничтожения человеческих существ? Если такие методы казалисьнормальными для Homo Superior, то я счастлив, что принадлежу к другому виду. Люди могут быть слабыми и глупыми, но мы, по крайней мере, способны иногда ощутить святость человеческой жизни. Не был ли их ужасный поступок явлением ровно того же рода, что все убийства, оправданные судами, но совершенные по политическим или религиозным мотивам, что пятнают совесть Homo Sapiens? Тем, кто их совершал, они всегда казались «праведными» деяниями, но рассматривались более развитыми их собратьями как варварство.

Джон ответил с той мягкостью и заботливостью, что появлялась в его поведении всякий раз, когда мои вопросы заставляли его всерьез задуматься. Во-первых, он обратил мое внимание на то, что «Скату» предстояло провести еще много времени в контакте с миром Homo Sapiens. У его команды были дела в Индии, Тибете и Китае. И было совершенно ясно, что после крушения «Фрума» им пришлось бы давать показания во время разбирательства. А Джон продолжал утверждать, что если бы кто-то прознал о них, все их планы пошли прахом. Если бы тогда они знали столько же о гипнотическом воздействии на разум низшего вида, они, конечно же, просто стерли любые воспоминания о спасении из памяти людей с «Фрума». «Но тогда, — объяснил Джон, — мы не могли этого сделать. Мы сознательно подвергли себя риску огласки точно так же, как рисковали погибнуть во время шторма — надеясь, что опасности удастся избежать. Мы пытались применить к ним нашу технику «забвенности», но не сумели этого сделать как следует. Что же до нашего поступка, который с твоей точки зрения, разумеется, кажется ужасающим, то ты упускаешь из виду одну деталь. Будь мы представителями твоего вида, преследуй мы призрачные цели, какие ставит перед собой ваш неполноценный разум, наше деяние было бы преступлением. Ибо сейчас вы пытаетесь научиться тому, что лучше умереть или принести в жертву даже самые возвышенные из ваших человеческих целей, чем уничтожить существо одного с вами вида. Но так же как вы убиваете волков или тигров, чтобы человеческое существо могло остаться в живых, так же и мы были вынуждены убить тех несчастных моряков, которых прежде спасли. Они ни в чем не были перед нами виноваты, но были опасны. Невольно они стали угрозой для самого возвышенного начинания, что когда-либо предпринималось на этой планете. Только представь! Если бы ты и Берта вдруг оказались среди огромных обезьян, умных и симпатичных в своем роде, но, тем не менее, способных на бессмысленное, жестокое насилие, неужели ты не стал бы убивать их в случае опасности? Неужели ты скорее принес бы в жертву основание будущей человеческой цивилизации? Это было бы трусостью, не физической даже, а духовной. И, признаться честно, если бы мы могли уничтожить весь ваш вид, мы бы именно так и поступили. Потому что если ваш вид узнает о нас и поймем, что мы из себя представляем, он не станет колебаться и наверняка уничтожит нас. Мы же знаем, что у Homo Sapiens нет будущего, только бесконечное повторение одних и тех же ошибок. Пришло время заменить его кем-то более совершенным».

Закончив объяснение, Джон посмотрел на меня почти умоляюще. Он, казалось, жаждал получить одобрение от меня, низшего создания и его верного пса. Чувствовал ли он все-таки вину? Не думаю. Мне кажется, что желание убедить меня происходило из привязанности. Я же настолько доверял Джону, что, хотя и не мог одобрить его действия, не мог и осудить его. Во всем этом деле, должно быть, были еще какие-то аспекты, которые я просто не мог осознать по причине свой глупости. Я был уверен, что Джон не может быть неправ! Я страстно верил, что Джон, несмотря ни на что, действовал правильно и в соответствии с обстоятельствами.

Но вернемся к путешествию «Ската». В Бомбее Джон и Ло провели некоторое время, изучая индийский и тибетский языки и готовясь соприкоснуться с восточными культурами. Когда они наконец покинули Бомбей, Нг-Ганко остался на яхте, чтобы заниматься Самбо и своей поврежденной ногой. Двое исследователей вылетели на самолете, затем Ло, загримированная под непальского мальчика, высадилась у некоей деревушки в горах. Там она надеялась установить телепатическую связь с сверхнормальным существом, жившим где-то неподалеку. Джон же продолжил перелет через горы в Тибет, чтобы встретиться с молодым буддийским монахом, с которым часто беседовал до этого.

В своем кратком письме, описывающем путешествие в Тибет, Джон едва упоминает о самом пути. Несмотря на это, я уверен, что перелет через Гималаи был серьезным испытанием даже для сверхчеловека на суперсамолете. В письме он говорил лишь: «Я без особых проблем поднялся на нужную высоту, но самолет тут же сдуло обратно в Индию. Пока ветер крутил его в воздухе, из кабины выпал термос. Когда я летел обратно, увидел его внизу, на откосе, но решил оставить его там».

Так как тибетский монах телепатически направлял его, Джон достаточно быстро нашел нужный монастырь. Лангаци было около сорока лет, но внешне он выглядел молодым мужчиной, почти юношей. Родившись безглазым, он всю энергию направил на развитие телепатических способностей, и добился в этой области успехов, далеко превосходивших достижения Джона. Он мог видеть то, что видели другие, поэтому, например, для чтения, мог использовать чужие глаза. Человеку нужно было лишь поглядеть на страницу, а Лангаци следовал за ним телепатически. Он так хорошо обучил нескольких молодых монахов, что мог читать почти так же быстро, как Джон. Еще одним любопытным эффектом его слепоты было то, что Лангаци мог использовать одновременно много пар глаз, и поэтому мог видеть любой предмет с многих точек зрения. Такое обычному человеку трудно даже вообразить. По словам Джона, Лангаци как бы визуально охватывал всю вещь целиком, вместо того, чтобы смотреть на нее поочередно с разных углов. И в уме он так же видел вещи со всех точек зрения одновременно.

Вначале Джон надеялся убедить Лангаци присоединиться к их экспедиции, но вскоре понял, что об этом не могло быть и речи. Тибетец отнесся к его планам почти так же, как Эдлан, заинтересовался и высказал одобрение, но остался в стороне. Конечно, новый вид мог быть когда-нибудь кем-нибудь создан. Но, по его мнению, дело это было не срочным, и не должно было отвлекать от возвышенного служения. Тем не менее, он согласился стать духовным советником колонии, а так же поделиться с Джоном всем, что он знал о телепатии и других сверхнормальных способностях. Поначалу сам Лангаци попытался убедить Джона отказаться от своих планов и остаться в Тибете, чтобы присоединиться к его более важному и величественному духовному странствию, но, поняв, что того не так просто отговорить, отступился. Джон провел в монастыре неделю. Уже на обратном пути он получил сообщение от Лангаци. После глубокой медитации он принял решение помочь Джону найти и подготовить всех молодых сверхнормальных людей, живущих в Азии и подходящих для участия в создании колонии.

Так же Джон получил весточку от Ло. Она обнаружила двух замечательных сестер, которые были младше нее. Они были рады присоединиться в экспедиции, но так как старшая тяжело болела, а младшей исполнилось только несколько лет от роду, они вынуждены были пока оставаться дома.

«Скат» отплыл в Китайские моря[90]. В Гуандуне[91] Джон встретил Шень Ко, сверхнормального мальчика-китайца, с которым прежде уже переговаривался телепатически. Тот с радостью согласился совершить путешествие в глубь континента, чтобы встретиться с еще двумя мальчиками и двумя девочками, которых Лангаци обнаружил в восточной части отдаленной провинции Сычуань[92]. После этого им впятером следовало отправиться в монастырь, чтобы пройти курс духовных упражнений для подготовки к жизни в будущей колонии. Лангаци сообщил, что сумел обнаружить еще трех молодых людей и девушку в Тибете, и что они так же пройдут обучение в монастыре.

Кроме них он обнаружил девушку по имени Вашингтония Чон, наполовину китаянку, жившую в Сан-Франциско[93]. «Скат» пересек Тихий океан, чтобы подобрать ее, и новенькая тут же стала членом команды яхты. Я встретил ее только гораздо позже, но могу сказать, что «Ваши» (как она себя называла) сперва показалась мне вполне обычной девушкой со слегка раскосыми глазами и коротко обрезанными черными волосами. Но она, разумеется, была вовсе не обычной.

Следующей задачей Джона было найти подходящий для колонии остров. Он должен был находиться в субтропическом климате, иметь плодородную почву и места, подходящие для рыбалки. Так же он должен быть расположен вдали от постоянных путей сообщения. Последнее условие было особенно важным, так как полная секретность предприятия была жизненно важна. Но даже к самому отдаленному острову могли рано или поздно добраться корабли, поэтому Джон предпринял некоторые шаги, чтобы предотвратить это, а так же чтобы те, кто все-таки попал на остров, не могли ничего рассказать о нем. Об одном из таких приспособлений я расскажу в свое время.

«Скат» пересек экватор и начал прочесывать Южные моря. После долгих недель скитаний экипаж сумел, наконец, обнаружить крохотный островок где-то между путями от Новой Зеландии до Панамы и до мыса Горн[94]. Обнаружить его было большой удачей, хотя в равной мере это могло быть волей Провидения. Остров не был отмечен на картах и, судя по всему, лишь каких-то двадцать лет назад поднялся над поверхностью океана после подземных возмущений. На нем не было никаких млекопитающих или рептилий, неразнообразная растительность только начинала пробиваться там и тут. Тем не менее, на острове уже были обитатели. Небольшая группа аборигенов жила, добывая себе пропитание рыбной ловлей. Многие виды растений и деревьев они привезли с собой и высадили на новом месте.

О судьбе первых обитателей острова я узнал только когда сам приехал туда. «Они были простыми и приятными существами, — сказал мне Джон. — Но мы, разумеется, не могли позволить им помешать нашим планам. Можно было попытаться стереть из их памяти всякие воспоминания об острове и нас самих. Но, хоть я многое узнал от Лангаци, наша способность налагать «забвенность» была все еще ненадежна. Кроме того, где бы мы могли высадить этих людей, не вызывая возражений и любопытства? Мы могли оставить их на острове и держать в качестве домашних животных, но это совершенно нарушило бы наши планы. Кроме того, это подорвало бы их духовные силы. Поэтому мы решили их уничтожить. У меня в запасе был один гипнотический (или, если тебе угодно, магический) трюк, который я с уверенностью мог использовать против человеческого разума, имеющего сильные религиозные убеждения. К нему мы и прибегли. Местные жители встретили нас радушно и устроили пир. После этого были проведены ритуальные танцы и прочие религиозные обряды. Когда же общее эмоциональное возбуждение достигло пика, я попросил Ло станцевать. А после того, как она закончила, я объявил островитянам на их родном языке, что мы — боги, которым нужен их остров. Поэтому всем им следует составить большой погребальный костер, взойти на него, лечь и умереть. Что они с большой охотой и сделали, все до единого мужчины, женщины и дети. После того, как все они умерли. Мы подожгли хворост, и все тела сгорели.

Я не могу оправдать этого деяния. Могу лишь заметить, что будь пришельцы представителями нашего вида, они, наверное, крестили бы местное население, выдали бы им молитвенники и европейскую одежду, а так же ром и все болезни «Белого Человека». Они, кроме того, поработили бы их экономически и сокрушили бы их дух, на каждом шагу доказывая мелочное превосходство белой расы. А после того, как все аборигены перемерли бы от алкоголя или отчаяния, они оплакали бы очередную «потерянную культуру».

Возможно, совершенное сверхнормальными захватчиками психическое убийство можно оправдать только так: убедив себя, что остров должен достаться им любой ценой, без каких-либо помех, они не пытались отвернуться от последствий своего деяния. Отдавая себе полный отчет, они шли к своей цели и достигли его самым простым доступным им способом. Была ли она настолько важной, чтобы оправдать убийство, я не возьмусь судить. Мое мнение остается непоколебимым: как бы ни была возвышенна цель, она не стоит даже одной жизни. Но кто я такой, чтобы осуждать тех, кто даже в повседневном общении раз за разом доказывал свое интеллектуальное и моральное превосходство?

Захватив остров, Джон, Ло, Нг-Ганко, Вашингтония и младенец Самбо провели на нем несколько недель, отдыхая после путешествия, подготавливая место для будущего поселения и общаясь с Лангаци и теми, кто находился под его руководством. Они договорились, что как только все находившиеся в монастыре молодые люди получат необходимую духовную подготовку, они самостоятельно доберутся до одного из островов Французской Полинезии[95], откуда «Скат» заберет их. Между тем, яхте предстояло как можно быстрее вернуться в Англию через Магелланов пролив[96], чтобы закупить материалы, необходимые для строительства колонии, а так же доставить на остров всех сверхнормальных поселенцев из Европы.

Глава XIX Основание колонии

«Скат» достиг берегов Англии за неделю до назначенной даты моей свадьбы. На судне не было радио, передвигалось оно очень быстро, поэтому его появление оказалось полной неожиданностью. Мы с Бертой ходили за покупками и заглянули ко мне домой, чтобы оставить там кое-какие свертки прежде чем отправиться на вечернюю прогулку. Войдя рука об руку в гостиную, мы обнаружили, что там уютно расположилась вся команда «Ската», поедавшая яблоки и шоколад, которые я подготовил для того, чтобы угостить Берту. На несколько мгновений мы замерли в дверях. Я почувствовал, как Берта крепче сжала мою руку. Джон с яблоком в руке с наслаждением развалился в мягком кресле у огня. Ло устроилась на каминном коврике и листала номер журнала New Statesman[97]. Нг-Ганко сидел в другом кресле, жевал конфету и возился с Самбо. Думаю, он помогал ребенку справиться с плотной незнакомой одеждой, без которой тому было не обойтись в нашем климате.

Самбо, казалось, состоявший только из головы и живота (такими недоразвитыми были его конечности), уставился на меня с интересом. Вашингтония, которую я увидел впервые, показалась мне самым нормальным человеком среди этой компании уродцев.

Джон при виде меня вскочил и заговорил с набитым ртом: «Хей, Фидо, привет, Берта! Ты, наверное, меня возненавидишь, но мне очень нужно, чтобы Фидо поехал с нами, всего на пару недель, и помог с покупкой всяких запасов и нужных вещей». «Но мы как раз собираемся пожениться», — запротестовал я. «Черт!» — сказал Джон. В следующий момент я с удивлением обнаружил, что заверяю его, что мы, разумеется, отложим свадьбу на несколько месяцев. Берта без сил опустилась на стул с беззвучным «разумеется». «Отлично! — радостно воскликнул Джон. — После этого мы больше не будем тебя беспокоить». У меня неожиданно упало сердце.

Следующие несколько недель мы провели в круговерти практических забот. «Скат» следовало переоборудовать, самолет — отремонтировать. Нужно было закупить инструменты, детали механизмов, электрическую арматуру и водопроводное оборудование и переправить их в Вальпараисо[98] для дальнейшей транспортировки. Так же нужно было закупить древесину в Южной Америке и отослать ее туда же. В Англии требовалось приобрести предметы общего назначения. Моей задачей было договариваться обо всех сделках под руководством Джона. Он так же подготовил список книг, которые мне следовало отыскать и отправить следом за остальными покупками. В нем было больше количество специальной литературы по биологии, земледелию в тропических районах, медицине и так далее. Так же были труды по теоретической физике, астрономии, философии, и любопытная подборка художественной литературы на разных языках. Самым трудным оказалось отыскать множество восточных трудов с названиями, предполагавшими, что они были посвящены оккультным темам.

Незадолго до того, как «Скат» отправился в следующее плавание, начали прибывать будущие колонисты из Европы. Джон лично отправился в Венгрию, чтобы привезти Джелли, крохотное создание, как мне сказали, семнадцати лет. Ее никак нельзя было назвать красавицей. Лобные и затылочные кости ее головы были переразвиты, так что затылок уродливо выпячивался позади, а лоб выступал дальше носа, который казался недоразвитым. В профиль ее голова напоминала крокетный молоток. У нее была заячья губа[99] и короткие кривые ноги. Внешне она казалась страдающей кретинизмом, но обладала сверхъестественным умом и волей, а так же крайне острым зрением. Она не только могла выделить два цвета радуги там, где все остальные видели один синий[100], но была способна видеть инфракрасный спектр. Кроме того, она обладала чувством формы, которое было, так сказать, более мелкозернистым, чем наше. Возможно, в сетчатке ее глаз было больше нервных окончаний, так как она могла читать газету на расстоянии двадцати ярдов[101] и мгновенно замечала, если монетка в пенни была не идеально круглой. Она настолько тонко различала формы, что могла распознать мельчайшие различия в форме деталей разбросанного перед ней паззла, и мгновенно составить картинку. Такое тонкое восприятие чаще всего приносило ей только горе, так как ни один из созданных людьми объектов в ее глазах не имел той идеальной формы, которую хотел придать ему создатель. А искусство причиняло ей страдания не только неопрятностью исполнения, но и грубостью замыслов.

Была еще девушка из Франции, Марианна Лаффон, которая по сравнению с Джелли казалась даже симпатичной. У нее были темные глаза и оливковая кожа. Марианна, кажется, хранила в своей голове всю французскую культуру и могла процитировать любое место любого классического произведения, та так же, с помощью какого-то особого своего таланта, воспроизвести его так, что казалось, оно исходит прямо из сознания его автора.

Была особа из Швеции по имени Сигрид. Джон называл ее «мастерицей причесывания», потому что у нее, по его словам, был дар «взять запутавшийся разум и так причесать его, что он станет совершенно гладким и здравым». У нее когда-то был туберкулез, но она сумела вылечить себя, умственным усилием сделав свои ткани невосприимчивыми к заболеванию. Даже после выздоровления она сохранила долю чахоточной жизнерадостности. В этом хрупком создании с огромными глазами невероятный дар сочувствия и проницательности сочетался с материнской нежностью к грубой силе. Обнаружив же, что сила груба, Сигрид осудила ее, но не перестала любить. Когда же девушка была вынуждена отослать ее прочь, как скулящую и поджавшую хвост псину, то все равно чувствовала себя «неловко, как будто та была очаровательным непослушным ребенком».

Так же один за другим прибыли несколько сверхнормальных молодых людей. (Дом Уэйнрайтов на какое-то время превратился в причудливую трущобу.) Это были Кеми, финн немногим младше Джона, Шахин из Турции, который был на несколько лет старше, но с радостью удовольствовался ролью подчиненного, и Каргыс с Кавказа.

Из троих Шахин казался наиболее привлекательным с точки зрения нормального человека. У него было строение русского танцовщика, а в отношении к миру присутствовала легкость, которую, в зависимости от настроения, можно было принять либо за очаровательное легкомыслие, либо за возвышенную отрешенность.

Каргыс, который был не многим старше Джона, прибыл в состоянии, близком к помешательству. Ему пришлось совершить утомительное путешествие на трамповом пароходе[102], и слабый рассудок не выдержал напряжения. Внешне юноша был похож на Джона, но выглядел более хрупким. Я обнаружил, что составить какое-то конкретное мнение об этом существе было очень трудно. Каргыс постоянно колебался между нервной активностью и ступором, между страстным увлечением чем-либо и глубокой отчужденностью. Причиной этих изменений, как меня заверили, были не какие-то внутренние ритмы его организма, но незаметные мне внешние влияния. Когда же я принялся расспрашивать, Ло, пытаясь мне помочь, пояснила: «Каргыс очень похож на Сигрид, он обладает таким же тонким чувством индивидуальностей. Но он воспринимает их совершенно иначе. Сигрид просто любит всех. Над всеми посмеивается, конечно, но и старается помочь и излечить каждого. Каргыс же видит личность как произведение искусства со своими качествами, стилем и подходящей формой, которую она воплощает, когда хорошо, а когда и неудачно. И когда оказывается, что какая-то личность не соответствует его странным представлениям о стиле и форме, Каргыс раздражается».

В августе 1928 года десять подростков и один беспомощный младенец отправились в плавание на «Скате».

Джон поддерживал с нами связь посредством обычной почты. Как я расскажу подробнее впоследствии, у «Ската» была возможность совершать частые путешествия среди островов или к Вальпараисо. Таким образом можно было отправлять к нам краткие и осторожные послания Джона. Из них мы узнали сначала, что плавание прошло без сложностей. Что в Вальпараисо они загрузили на «Скат» столько вещей, сколько могли. Что они достигли острова. Что «Скат» под управлением Нг-Ганко, Кеми и Марианны совершил множество плаваний к Вальпараисо, чтобы перевести оставшиеся припасы. Что вовсю велось строительство колонии. Что прибыли оставшиеся члены команды из Азии, и «устроились вполне комфортно». Что над островом прошел ураган, уничтоживший все временные постройки, закинувший поврежденный «Скат» на невысокий холм возле гавани и ранивший одного из мальчиков с Тибета. Что колонисты засеяли овощными и фруктовыми культурами большие площади на острове и построили шесть каноэ для рыбной ловли. Что Каргыс слег с серьезными проблемами пищеварения и, как все думали, умирал. Что он оправился. Что на остров выбросило черт знает сколько времени проведший в океане труп галапагосского ящера[103]. Что Сигрид приручила альбатроса и он украл ее завтрак. Что колония пережила первую трагедию, так как Ян Чуна схватила акула, а Кеми серьезно покалечился, напрасно пытаясь его спасти. Что Самбо проводил все время за чтением, но до сих пор не научился сидеть прямо. Что колонисты создали флейты по образцу той, что создал себе Джеймс Джонс, но приспособленные для игры обычными руками с пятью пальцами. Что Цомотри (один из тибетцев) и Шахин сочиняли прекрасную музыку. Что у Джелли развился острый аппендицит, и Ло провела удачную операцию. Что сама Ло слишком усердно работала над каком-то своим эмбриологическим экспериментом и у нее начался очередной ужасный кошмар. Что она сумела пробудиться. Что Шень Ко и Марианна переселились на дальний конец острова, «потому что хотели немного побыть вдвоем». Что «Ваши» начала сходить с ума и говорила, что ненавидит Ланкор (девушку с Тибета) за то, что та сумела завоевать сердце Шахина. Что «Ваши» попыталась убить Ланкор и себя. Что Сигрид, несмотря на долгие попытки излечить «Ваши», не смогла ничего поделать, и теперь сама находилась на грани безумия. Что телепатическое влияние Лангаци не смогло излечить девушек. Что колонисты закончили строительство каменной библиотеки и дома для собраний и приступили к сооружению обсерватории. Что Цомотри и Ланкор, которые, по всей видимости, были самыми умелыми телепатами, теперь могли снабжать колонию ежедневными сводками новостей. Что самые развитые члены отряда под руководством Лангаци приступили к тяжелым упражнениям в духовной дисциплине, которые со временем должны были поднять их на новый уровень восприятия. Что после сильного землетрясения весь остров опустился на пару футов, так что им пришлось увеличить высоту причала за счет нескольких слоев каменной кладки, и что с тех пор «Скат» всегда стоял наготове на случай срочной эвакуации, если остров полностью погрузится в воду.

По мере того, как месяцы превращались в годы, письма появлялись все реже и становились все короче. Джон, по всей видимости, был полностью поглощен заботами колонии, и по мере того, как ее обитатели все больше посвящали себя сверхчеловеческим занятиям, ему все труднее было объяснить нам события их жизни.

Поэтому весной 1932 года я был чрезвычайно удивлен, получив длинное письмо, целью которого было убедить меня приехать на остров как можно скорее. Я процитирую самый важный отрывок:

«Ты бы посмеялся, если бы я сказал, что тебе следует приехать и испробовать на нас свое мастерство журналиста. На самом деле я хочу, чтобы ты начал писать биографию, которой так давно грозишься, не для нас, но ради вашего вида. Я должен объясниться. Мы неплохо начали. Иногда дела шли не слишком хорошо, но теперь мы сумели создать удовлетворяющее нас общество и выработать соответствующий образ жизни. Наши практические занятия проходят восхитительно гладко, и мы наконец-то способны объединить силы в общем усилии для достижения нового уровня восприятия. Уже теперь мы сильно отличаемся в духовном плане от тех детей, которыми были, когда только высадились на этот остров. Некоторые из нас сумели прозреть далеко и глубоко сквозь реальность и мы, по крайней мере, получили ясное представление о той работе, которую нам предстоит совершить. Но многочисленные знаки заставляют предположить, что не так много времени пройдет, прежде чем колония будет уничтожена. Если ваш вид обнаружит колонию, он определенно попытается ее уничтожить, а мы пока не в состоянии защитить себя. Лангаци убеждает нас (и он прав) посвятить все силы духовной части нашей работы, чтобы завершить как можно большую ее часть, прежде чем наступит конец. Но ничто не мешает нам оставить записи о нашем небольшом приключении в качестве путеводной нити для тех сверхлюдей, что придут за нами следом чтобы попытаться основать новый мир, а так же для пользы самых развитых особей Homo Sapiens. Лангаци будет отвечать за записи для сверхлюдей. Записи же для вашего вида будут содержать описание только известной вам реальности, и ты мог бы прекрасно справиться с этой работой».

К тому времени я был достаточно успешным вольным журналистом, у меня были планы на будущее. Мы с Бертой поженились, и она ждала ребенка. И все же я с радостью принял приглашение. В тот же день я навел справки касательно транспортировки до Вальпараисо и написал Джону письмо (до востребования), чтобы они ждали моего прибытия.

Чувствуя себя виноватым перед ней, я сообщил новости Берте. Она была расстроена, но сказала: «Разумеется, если Джон хочет, чтобы ты приехал, ты должен ехать». Затем я заглянул к Уэйнрайтам. Пакс чрезвычайно удивила меня, прервав меня, едва я начал рассказывать о письме, ответив: «Я знаю. Уже несколько недель Джон посылал мне видения острова и даже разговаривал со мной. Он рассказал, что попросит тебя приехать».

Глава XX Жизнь колонии

Когда я прибыл в Вальпараисо, «Скат» под управлением Нг-Ганко и Кеми уже дожидался меня. Юноши заметно повзрослели с тех пор, как я видел их в последний раз — почти четыре года назад. Время, проведенное в заботах о колонии, как будто ускорило их естественное развитие. Нг-Ганко, например, было шестнадцать лет, хотя внешне ему можно было дать двенадцать. Теперь он обрел грацию и серьезность, которых я не ожидал от него. Обоим членам команды по всей видимости не терпелось выйти в море. Я спросил, были ли у них какие-то срочные дела на острове. «Нет, — ответил Нг-Ганко. — Но нам, возможно, осталось жить не больше года, и мы любим свой остров и всех наших друзей. Мы хотим поскорее попасть домой».

Как только мой багаж и несколько ящиков с книгами были перевезены на «Скат», мы отправились в путь. Стояла жаркая погода, и Нг-Ганко с Кеми при первой же возможности избавились от одежды. Светлая кожа Кеми загорела до цвета темного тикового дерева, которым был обшит «Скат».

Когда мы были в сорока милях[104] от острова, Кеми, стоявший у руля заметил, переводя взгляд с гироскопического на магнитный компас: «Кажется, они используют отклоняющее устройство. Значит, какой-то корабль подошел слишком близко, и они пытаются отклонить его от курса». И он принялся объяснять, что на острове было устройство, позволявшее влиять на работу магнитных компасов на расстоянии до пятидесяти миль[105]. И это был уже четвертый раз, когда им пришлось воспользоваться.

Наконец, мы увидели остров — крохотный серый бугорок на горизонте. По мере того, как мы приближались, он рос, пока не превратился в двойную гору. Но даже когда мы оказались достаточно близко к берегу, я не сумел различить каких-либо признаков жилья. Нг-Ганко пояснил, что все здания были возведены таким образом, чтобы быть как можно более незаметными. Только когда перед нами распахнула объятия внешняя гавань, я различил угол деревянного строения, выглядывавший из зарослей. И только когда мы вошли во внутреннюю гавань, я увидел все поселение. Оно состояло из некоторого количества деревянных построек, за которыми на склоне возвышалось большое каменное здание. Деревянные дома, как мне сказали, принадлежали жителям колонии. Каменное строение было одновременно библиотекой и домом для собраний. На берегу залива были и другие строения, в том числе каменная силовая станция. В некотором отдалении находилась группа деревянных сараев — временные лаборатории.

Так как наступило время отлива, «Скат» приблизился к самой низкой из трех каменных пристаней. Там нас уже ждали колонисты, чтобы помочь выгрузить багаж. Они являли собой группу голых обожженных солнцем юнцов обоих полов и очень различающихся внешне. Джон спрыгнул на борт чтобы поприветствовать меня, и я обнаружил, что не могу произнести ни слова. Он поразительно преобразился — по крайней мере, так показалось мне, его верному рабу. Его фигура выражала непривычную решительность и достоинство. Лицо стало коричневым, гладким и жестким как ореховое дерево, тело казалось выточенным из полированного вощеного дуба, а волосы выгорели до ослепительной белизны. Среди встречающих я заметил несколько незнакомых мне лиц — видимо, это были новички из Китая, Тибета и Индии. Глядя на всех этих сверхнормальных детей, стоявших вместе передо мной, я был поражен преобладанием каких-то монголоидных черт в их лицах. Они прибыли со всех концов света, но все же были похожи друг на друга как члены одной семьи. Возможно, верным было предположение Джона о том, что все они происходили из какой-то одной «отправной точки» где-то в центральной Азии. После первоначальной мутации — или серии сходных мутаций — их предки с течением поколений распространились по Азии, Европе и Африке, скрещиваясь с обычными людьми и порождая время от времени по-настоящему сверхнормального индивидуума.

Впоследствии я узнал, что исследования, которые Шень Ко производил, отправляясь в прошлое, подтверждали эту теорию.

Я боялся остаться один среди превосходящих меня существ, ожидая оказаться нежеланным, бесполезным и мешающим их делам, как пес среди высокого собрания. Но встреча успокоила меня. Колонисты помоложе воспринимали меня с беззаботным весельем племянников, общающихся с дядюшкой, который обладает особым талантом выставлять себя дураком. Старшие были более сдержанны, но радушны.

Мне выделили один из деревянных домов в качестве личного жилья. Здание было окружено верандой. «Вероятно, тебе захочется перенести постель сюда, — сказал Джон. — Москиты у нас не водятся». Я немедленно обратил внимание, что дом был выполнен с тщанием и аккуратностью, с какими изготавливают дорогую мебель, и обставлен всего несколькими простыми и прочными предметами из вощеного дерева. Одну стену в гостиной занимало резное панно: несколько стилизованное изображение юноши и девушки (сверхнормального типа), видимо, плывущих по морю на каноэ и охотящихся на акулу. В спальне находилось другое панно, еще более неопределенное, но в общем виде символизировавшее сон. На постели были сложены простыни и одеяла, сотканные из грубого волокна неизвестного мне происхождения. К моему удивлению, в доме было электрическое освещение и электроплита, а за спальней располагалась небольшая ванная комната с горячей и холодной водой. Вода подогревалась с помощью электрического устройства, находившегося здесь же. Свежей воды, как мне сказали, было в достатке, так как опреснение океанской воды было побочным эффектом какого-то психофизического процесса, лежавшего в основе действия местной силовой станции.

Глянув на вделанные в стену электрические часы, Джон сказал: «Еда будет готова через несколько минут. То длинное здание — столовая, кухня находится рядом», — он указал на деревянное строение, наполовину скрытое деревьями. Перед ним находилась терраса, заставленная столами.

Никогда не забуду свой первый обед на острове. Я сидел между Джоном и Ло, стол передо мной был уставлен незнакомыми мне блюдами, в основном тропическими фруктами, рыбой и необычного вида хлебом в посуде, сделанной из дерева или раковин. Марианна и две китаянки, по всей видимости, отвечали за питание, так как они то и дело исчезали в кухне и появлялись с новыми блюдами.

Глядя на легкие обнаженные фигурки молодых людей с кожей самых разных цветов, от негритянско-коричневого Нг-Ганко до темно-кремовой Сигрид, жевавших с энтузиазмом школьников, я начинал думать, что заблудился на острове гоблинов. В первую очередь этот эффект создавался двумя рядами громадных голов и глазами, похожими на линзы биноклей, но особенно подчеркивался крупными кистями рук, державших еду. Островитяне были порядочным собранием уродцев, но среди них была парочка созданий, странных даже по местным стандартам. Была Джелли с головой-молотком и заячьей губой, был Нг-Ганко с рыжими волосами и разномастными глазами; Цомотре, мальчик с Тибета, голова которого, казалось, росла прямо из плеч, без какого-либо намека на шею; Хван Те, юноша из Китая, с невероятно громадными кистями рук, на которых, кроме обычного набора пальцев, было еще дополнительно по одному очень удобному большому пальцу.

После гибели Ян Чуна в компании осталось одиннадцать молодых людей и мальчиков (включая Самбо) и десять девушек, младшая из которых, родом из Индии, была совсем еще младенцем. Из двадцати одного человека трое юношей и одна девушка были из Тибета, две девушки — из Китая, и две — из Индии. Остальные, кроме Вашингтонии Чон, были родом из Европы. Среди выходцев из Азии, как я впоследствии обнаружил, было несколько выдающихся личностей: Цомотри, мастер телепатии, и Шень Ко, китаец приблизительно того же возраста, что и Джон, специализировавшийся на прямом изучении прошлого. Этот хрупкий юноша, который, как я заметил, питался приготовленной специально для него едой, считался самым «просветленным» во всей колонии. Однажды Джон сказал наполовину в шутку: «Шень Ко — реинкарнация Эдлана».

В первый день Джон устроил мне экскурсию по острову. Сначала мы подошли к каменному строению на берегу бухты — к силовой станции. На циновке перед входом лежал Самбо, сучивший кривыми черными ножками. Как ни удивительно, он меньше остальных изменился внешне. Его ноги были по-прежнему слишком слабыми, чтобы выдержать вес тела. Когда мы проходили мимо, он пропищал Джону: «Ей! Можно с тобой немного поболтать? У меня есть одна проблема». Не останавливаясь, Джон откликнулся: «Извини, сейчас я слишком занят». Внутри мы обнаружили взмокшего Нг-Ганко, лопатой закидывавшего песок (а точнее высохший ил) во что-то похожее на топку. «Как удобно, — заметил я со смехом, — получать энергию из грязи!» Нг-Ганко остановил работу и широко улыбнулся, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

«Вещество, которое мы теперь используем, — пояснил Джон, — легко расщепляется с помощью моей психотехники, но оно встречается очень редко. Разумеется, если мы возьмем и взорвем все его молекулы, что есть в этой куче, от острова ничего не останется. Но нужного нам вещества в сырье только миллионная доля. Топка позволяет выделить его атомы в виде золы, которую еще требуется отделить от прочих отходов, а потом сложить в этот герметично закрытый контейнер».

Он провел меня в другую комнату и указал на необычайно массивный аппарат. «Здесь происходит настоящая работа. Время от времени Нг-Ганко помещает щепотку вещества на вот эту покрытую клейким веществом пластину, вставляет ее сюда, и «гипнотизирует» атомы. От этого вещество становится невидимым и неосязаемым и перестает существовать, по крайней мере, в материальном смысле. Потому что когда оно «засыпает», оно не может уже ни с чем взаимодействовать. Потом либо Нг-Ганко будит атомы, чтобы получить мощнейший всплеск энергии, которая через эту машину вращает динамо-машины, либо их забирают, чтобы использовать на «Скате» или где-нибудь еще».

Мы пересекли помещение, наполненное механическими устройствами, состоявшими из большого количества валов, рычагов, колес, труб и циферблатов. За ними находились три огромные динамо-машины, а за ними — установка для дистилляции океанской воды.

Потом мы посетили лаборатории — несколько деревянных строений, построенных без особого порядка в некотором отдалении от поселения. Внутри одного из зданий мы нашли Ло и Хван Те перед микроскопами. Как пояснила Ло, они пытались «обнаружить заразу, которая поразила плантацию маиса». Помещение выглядело как обычная лаборатория, заваленная бутылями, пробирками, ретортами и другими принадлежностями. Здесь, судя по всему, проходило изучение вопросов, связанных как с физикой, так и с биологией, но биология преобладала. Вдоль одной стены стоял невероятных размеров шкаф, точнее, большое количество небольших шкафов. В них, как я потом узнал, находились инкубаторы, о которых мне позднее рассказали подробнее.

Дом для собраний — каменное сооружение, судя по виду, построенное на века, — был одноэтажным и довольно приземистым, но радовал взор. Я не удивился, узнав, что большая часть книг по-прежнему хранилась в деревянных ящиках. При этом на полках библиотеки уже стояли самые ценные тома. Мы с Джоном зашли внутрь и увидели Джелли, Шень Ко и Шахина, окруженных грудами книг. Вторая комната, поменьше размерами, была отведена для встреч колонистов. Ее стены были отделаны незнакомыми мне породами дерева и украшены сильно стилизованными резными изображениями. Из них некоторые тревожили меня или вызывали интерес, другие же вовсе не трогали. Панно из первой группы, как сказал Джон, были выполнены Каргысом, из второй — Джелли. Мне тут же стало понятно, что работы Джелли имели некое значение, недоступное моему пониманию, так как Джон был несомненно очарован ими. Кроме того, я с удивлением увидел Ланкор, девушку с Тибета, которая неподвижно стояла перед одной из картин и беззвучно шевелила губами. Джон, заметив ее, сказал шепотом: «Она сейчас далеко отсюда, но нам не стоит ей мешать».

Мы вышли из библиотеки и пересекли обширный огород, где работало несколько молодых людей, потом направились по долине между двумя горами. Здесь раскинулись поля маиса и рощи молодых апельсиновых и помпельмусовых[106] деревьев, которые, как надеялись островитяне, однажды дадут богатый урожай. Растительность на острове сменялась от тропической к субтропической и местами даже к той, что была обычна для средней полосы. Сгинувшие первые аборигены успели привнести на остров ценные растения: вездесущую и бесценную кокосовую пальму, хлебное дерево, манго и гуаву[107]. Все эти растения, кроме кокосовой пальмы, чувствовали себя не слишком хорошо из-за соленого воздуха, пока новые сверхнормальные поселенцы не изобрели раствор для защиты от соли. По тропе, почти полностью скрытой среди ароматной местной растительности, мы вышли на другую сторону острова, которая представляла из себя откос голого камня, кое-где покрытого засохшим океаническим илом. Нескольким случайно занесенным сюда семенам растений удалось укорениться и основать на скале отдельные крохотные зеленые колонии. Джон указал мне на склон одной из гор, где находилась «главная местная достопримечательность» — киль и остатки шпангоута[108] деревянного судна, которое, по всей видимости, затонуло здесь до того, как остров появился из-под воды. Среди деревянных останков лежали осколки керамики и человеческий череп.

На вершине горы, которая была пониже, находилась недостроенная обсерватория. Ее стены возвышались только на фут от земли, но у всего сооружения был заброшенный вид. Отвечая на мой вопрос, Джон сказал: «Когда мы поняли, как мало времени нам осталось, мы решили отказаться от части работ, и сосредоточились на том, что могли хоть как-то завершить. Позднее я расскажу тебе об этих делах».

Теперь я приступаю к части своего повествования, которую собирался изложить наиболее подробно и содержательно, но после нескольких неудачных попыток был вынужден признать, что такая задача находится за пределами моих возможностей. Так и эдак я пытался создать единый план отчета о колонии с точки зрения антропологии и психологии. И каждый раз терпел неудачу. Я могу только описать несколько несвязанных наблюдений. Например, что в эмоциональной жизни колонии было что-то непостижимо «нечеловеческое». В повседневной жизни их выражение эмоций казалось обычным, хотя и варьировалось от неуемного энтузиазма Нг-Ганко и привередливости Каргыса до идеального самообладания Ло. Несомненно, даже в самых искренних выражениях чувств в самых обычных жизненных ситуациях здесь всегда присутствовала доля отстраненного любопытства и самоизучения, которое само по себе было не совсем «человеческим». Но только в исключительных случаях, и особенно в горе, островитяне показали себя существами, созданными из совершенно иного материала, чем Homo Sapiens. Одно происшествие может послужить этому отличным примером.

Вскоре после моего приезда у Хи Мэй, девушки из Китая, которую все называли просто Мэй, случился ужасающий припадок, при этом при самых роковых обстоятельствах. Сверхнормальная природа, хоть и достаточно высокоразвитая, была в ней неустойчива. И приступ, судя по всему, был вызван внезапным возвратом к«нормальному» состоянию, но в самой дикой и уродливой форме. Однажды они с Шахином, который с недавних пор стал ее партнером, отправились в каноэ на рыбалку. Все утро Мэй вела себя странно. В лодке она внезапно набросилась на Шахина и принялась рвать его зубами и ногтями. Во время потасовки лодка перевернулась, и тут же акула схватила Мэй за ногу. К счастью, у Шахина был с собой нож, которым он обычно потрошил рыбу. Вооружившись, он напал на акулу, которая на удачу оказалась достаточно молодой. После отчаянной борьбы, хищница отпустила добычу и скрылась. Израненный и измученный Шахин с огромным трудом сумел доставить Мэй на берег. Следующие три недели он нянчился с ней, никому не позволяя его сменить. Из-за практически оторванной ноги и тяжелого душевного расстройства состояние Мэй казалось безнадежным. Порой ее истинное «я» пробуждалось, но чаще всего она или была без сознания, или буйствовала. Шахину приходилось связывать ее, чтобы не позволить навредить самой себе или ему. Когда, наконец, стало казаться, что она идет на поправку, он был вне себя от радости. Затем ей стало только хуже. Однажды утром, когда я принес ему завтрак, Шахин сказал: «Ее душа совершенно растерзана и теперь уже не излечится. Сегодня утром она узнала меня, протянула ко мне руку. Но она теряет себя и она напугана. И очень скоро она вовсе перестанет меня узнавать. Сегодня я буду сидеть с моей возлюбленной как обычно, но когда она уснет, мне придется ее убить». Его осунувшееся лицо при этом оставалось совершенно спокойным. В ужасе я бросился на поиски Джона, но он, выслушав мой рассказ, только ответил со вздохом: «Шахину лучше знать».

Днем все островитяне собрались у гавани, куда Шахин принес тело Хи Мей. Он осторожно положил ее на большой камень и какое-то время с тоской смотрел в мертвое лицо, затем отошел и встал среди остальных. После этого Джон с помощью своей психофизической техники расщепил некоторые атомы в ее теле, и оно исчезло в ослепительной вспышке пламени. После этого Шахин провел рукой по лбу и отправился с Кеми и Сигрид к лодкам, где они провели остаток дня, ремонтируя сети. Теперь он с легкостью и почти радостно говорил о Мэй и смеялся, вспоминая даже самые страшные моменты отчаянного сражения ее духа с поглощавшей его тьмой. Иногда он пел за работой. Глядя на это, я подумал: «Без всякого сомнения я попал на остров монстров».

Я бы хотел попытаться передать создававшееся у меня четкое ощущение, что вокруг меня на острове все время происходило нечто, недоступное моим чувствам. Мне казалось, что я играю в жмурки с бестелесными призраками. Мои физические глаза видели яркость окружающего мира и веселые занятия, которым предавались молодые люди, но на духовных глазах лежала повязка, а духовные уши улавливали лишь смутные намеки на неясное движение.

Одним из наиболее смущавших меня обстоятельств было то, что большую часть разговоров колонисты вели телепатически. Насколько я мог судить, устная речь на острове находилась в процессе отмирания. Самые молодые члены группы все еще использовали обычные средства общения, и даже те, кто постарше, порой вступали в беседу просто ради удовольствия, так же, как люди иногда могут решить пройтись пешком вместо того, чтобы сесть на автобус. Устная речь ценилась исключительно из-за своей красоты. Островитяне преподносили друг другу формальные стихотворения так же часто, как японские придворные. И время от времени заводили друг с другом разговор в изящной рифмованной и ритмичной манере. Устная речь использовалась, кроме того, для выражения эмоций, как сознательно, так и непроизвольно. Следы нашей цивилизации то и дело проявлялись на острове в виде восклицаний вроде «черт», «блин» и еще нескольких, которые у нас пока не принято печатать. Речь играла важную роль во всех проявлениях чувств к окружающим. Она часто служила средством выражения соперничества, дружбы и любви. Но даже самая изящная словесность, как мне говорили, нуждалась в телепатической поддержке. Она была лишь облигато к основной мелодии[109]. Серьезные обсуждения всегда проходили телепатически и в полной тишине. Только нараставшее эмоциональное напряжение могло стать причиной непроизвольного появления устного аккомпанемента, на который, впрочем, никто не обращал внимания. В таких случаях речь была, как правило, нечеткой и отрывистой, как разговор спящего человека. Это бормотание для того, кто не мог включиться в телепатическое общение, звучало довольно зловеще. Кстати, поначалу я невероятно пугался каждый раз, когда группа островитян, до этого в полной тишине работавших в саду, внезапно разражалась, как мне казалось, совершенно беспричинным смехом, являвшимся на самом деле реакцией на какую-то шутку, произнесенную в ходе их телепатического общения. Со временем, впрочем, я научился относиться к этим странностям без «нервного подпрыгивания».

Но на острове происходило что-то куда более странное, чем телепатическое общение. Например, на третий день после моего прибытия все колонисты собрались в доме для собраний. Джон пояснил мне, что это была очередная встреча, какие они проводили раз в двенадцать дней чтобы «подкорректировать свою позицию относительно вселенной». Он посоветовал мне присоединиться к остальным, но не стесняться уйти, как только мне станет скучно. Вся компания устроилась в резных креслах, расставленных вдоль стен зала. Наступила тишина. Так как мне приходилось бывать на собраниях квакеров[110], поначалу я не чувствовал беспокойства. Но на собрание снизошла абсолютная пугающая неподвижность. Прекратилось не только вечное непроизвольное человеческое ерзание, но и все обычно не заметные движения, характерные для любого живого существа. Как будто я находился в помещении, заставленном каменными статуями. На всех лицах застыло выражение глубочайшей сосредоточенности, не торжественной, а скорее изумленной. И внезапно все взгляды обратились на меня с невыносимым пронзительным вниманием. Меня охватил ужас, но тут же на всех лицах одновременно появилась ободряющая улыбка. Затем я ощутил странное состояние, которое не могу описать иначе, как понимание присутствия всех сверхнормальных сознаний, смутное телепатическое чувство подчиняющего влияния их незрелого величия. Я отчаянно рвался подняться на их уровень, чувствовал, как что-то во мне ломается от напряжения, и в конце концов бежал обратно в рамки своего ограниченного недочеловеческого разума с тем же облегчением, что чувствует человек, засыпающий после дня изнурительного труда, и ощущением одиночества изгнанника.

Все взгляды теперь были обращены прочь от меня. Молодые умы теперь парили на недоступной мне высоте.

Через некоторое время Цомотри, тибетский юноша без шеи, подошел к инструменту, похожему на клавесин, настроенный странными интервалами, которые нравились островитянам, и начал играть. Для меня его музыка была невыразимо неприятной. Мне хотелось закричать или завыть как собаке. Когда музыка прекратилась, некоторые слушатели издали невольные звуки, означавшие, судя по всему, искренне одобрение. Шахин поднялся со своего места и вопросительно посмотрел на Ло, которая, немного поколебавшись, тоже встала. Цомотри вновь заиграл, на этот раз что-то неопределенное. Ло между тем открыла большой сундук и отыскала в нем сложенную ткань, которая оказалась большим отрезом легкого шелка, окрашенного в яркие цвета. Эту материю Ло обернула вокруг себя. Музыка зазвучала уверенней. Ло и Шахин заскользили в торжественном танце, который постепенно ускорялся до настоящей бури движения. Шелк взлетал и струился, обнажая загорелые конечности Ло. Затем она подбирала его с торжественным и надменным видом. Шахин крутился вокруг нее, приближался, был отвергнут, вновь как будто принят, и снова с презрением оттеснен. То и дело в танец вплеталось стилизованное изображение сексуальной близости. Финал, как мне показалось, показал какую-то ужасную катастрофу, поглотившую крепко обнимавшихся любовников. Они смотрели вокруг себя с ужасом и восторгом, затем с торжеством — друг на друга. Раз за разом они были вынуждены защищаться от каких-то невидимых врагов, но с каждым разом все менее и менее успешно, пока наконец оба не рухнули на землю. Тут же вскочив, они исполнили какой-то медленный марионеточный танец, который ничего мне не говорил. Музыка прекратилась и танцоры остановились. Возвращаясь на свое место, Ло бросила вопросительный и дразнящий взгляд на Джона.

Позднее, записав отчет об этом происшествии, я показал свои заметки Ло. «Но ты де упустил главное, старый глупец, — сказала она, посмотрев на них. — Ты рассказываешь любовную историю. Конечно, ты все объясняешь верно — и в то же время во всем ошибаешься. Бедняжка».

После танца компания снова впала в молчаливую неподвижность. Через десять минут я выскользнул наружу, чтобы немного размяться. Вернувшись, я обнаружил, что настроение в помещении совершенно изменилось. Никто не заметил моего появления. В том, как все эти молодые люди с взрослой мрачностью смотрели в никуда, было что-то жуткое. Самым тревожным был вид Самбо, который сидел на своем высоком стульчике как черная кукла. По его лицу струились слезы, но крохотный детский ротик сжимался в гордую упрямую линию. Не выдержав этого зрелища, я выскочил наружу.

На следующий день жизнь колонии потекла своим чередом, хотя собрание продолжалось до самого восхода солнца. Я попросил Джона объяснить мне, что происходило во время этой встречи. Он сказал, что поначалу они просто изучали свои внутренние побуждения. Молодым членам колонии в этом смысле еще многому следовало научиться. Все островитяне много работали над углублением взаимоотношений, которые для нормального вида находились за пределами сознания.

Все колонисты, по словам Джона, старались как можно лучше понимать друг друга. Кроме того все они занимались самодисциплиной, делая свое сознание более послушным и эффективным. В этом им помогал Лангаци, который стал их духовным учителем. Под его руководством они так же размышляли над природой бытия. Вдобавок, сказал Джон, они учились распространять свое «сейчас» на часы и дни, и сужать его до настоящего, краткого как взмах комариного крыла. «С помощью Шень Ко, у которого к этому дар, мы исследовали далекое прошлое. Кроме того, нам удалось достигнуть своего рода астрономического сознания. По крайней мере, некоторым из нас удалось уловить отблески множества населенных миров, и даже сознания звезд и туманностей. Так же мы очень ясно увидели, что вскоре умрем. Было еще многое, о чем я не могу рассказать тебе».

Жизнь на острове состояла не только из этих возвышенных совместных занятий. Колонистам приходилось уделять немало времени и множеству повседневных дел. Каждое утро два или три каноэ отправлялись на рыбалку. Для этого следовало изготавливать и чинить лодки, сети и гарпуны. Огород, фруктовые сады и поля маиса требовали постоянного внимания. До этого на острове постоянно шло возведение деревянных и каменных построек, но как только островитяне узнали о ждавшей их судьбе, все подобные работы были остановлены. Несмотря на это, работа с деревом продолжалась. Большая часть посуды изготавливалась из древесины, остальная — из раковин и высушенных тыкв. Машины на силовой станции и «Скате» нуждались в постоянном обслуживании. Я с удивлением узнал, что «Скат», оказывается, постоянно плавал среди полинезийских островов, обменивая изготовленные колонистами предметы на местную продукцию. Была у этих путешествий и другая цель, о корой я узнал только значительно позже.

Весь ручной труд воспринимался, тем не менее, как забава, а не тяжкая обязанность, ибо на острове не существовало принуждения. Основное внимание островитян было направлено на решение самых разных вопросов. Самые юные проводили много времени в библиотеке и лабораториях, вникая в культуру нашего вида. Старшие занимались углубленным изучением физических и умственных качеств самих сверхнормальных людей. Так, например, они пытались побороть проблему размножения. В каком возрасте их женщинам было безопаснее всего забеременеть? Или новые организмы следует выращивать в искусственных условиях? И каким образом можно гарантировать, что новорожденный будет жизнеспособным сверхнормальным? Эти исследования были основной задачей лаборатории. Изначально целью было в основном практическое применение полученных знаний, но так как времени было слишком мало, островитяне продолжали исследование исключительно ради сбора информации.

Когда мы с Джоном в очередной раз посетили лаборатории, там находилось несколько человек, погруженных в работу. Ло, Каргыс и двое молодых людей из Китая, по всей видимости, отвечали за ход исследований. Здесь производились сложные эксперименты над половыми клетками моллюсков, рыб и млекопитающих животных, специально привезенных на остров. Так же велась непростая работа с яйцеклетками и сперматозоидами, как обычных людей, так и сверхнормальных. Мне продемонстрировали тридцать восемь живых человеческих эмбрионов, каждый из которых находился в отдельном инкубаторе. Их вид меня неприятно поразил, еще больше шокировала история о том, как они были зачаты и изъяты. Более того, она наполнила меня ужасом и отчаянным, но недолго просуществовавшим возмущением. Самому первому эмбриону было три месяца. Его отцом был Шахин, а матерью — девушка с островов Туамоту[111]. Несчастное создание было соблазнено, привезено на остров, прооперировано и убито под действием анестезии. Впрочем, остальные образцы были получены с помощью не столь радикальных методов. Ло удалось изобрести технику, которая позволяла извлечь оплодотворенную яйцеклетку без вмешательства в организм матери. В каждом случае матери отдавали своих нерожденных детей, даже не догадываясь об этом и не покидали родного острова. От них всего лишь требовалось следовать определенным инструкциям, которые давал отец (один из сверхнормальных колонистов, разумеется). Техника, сочетавшая в себе физические и психические методы воздействия, выдавалась за очищающий религиозный ритуал.

Кроме человеческих, в лаборатории было так же пять сверхнормальных эмбрионов, зачатых в искусственной среде. Их биологическими родителями были жители колонии. Ло сама предоставила материал для одного из образцов. Его отцом был Цомотри. «Видишь ли, — объясняла она, — я все еще слишком молода для того, чтобы выносить ребенка, но мои яйцеклетки вполне подходят для экспериментов». Я был озадачен. Половая близость на острове не была под запретом. Почему оплодотворение этой яйцеклетки надо было проводить искусственно? Так тактично, как только мог, я задал этот вопрос Ло. «Разумеется потому, что мы с Цомотри не любим друг друга», — ответила она с легким раздражением.

И, раз уж я коснулся темы секса, то продолжу ее. Самые юные жители острова, например, Нг-Ганко и Джелли, только приближались к созреванию. Несмотря на это, они очень чутко воспринимали друг друга, как физически, так и ментально. Более того, несмотря на отставание физического развития, их воображение развивалось, так сказать, преждевременно, как происходило ранее с Джоном. Следовательно, умственно они вполне были готовы к началу половых отношений.

Среди колонистов постарше, разумеется, были более серьезные взаимоотношения. Так как они нашли способ сознательно контролировать зачатие, в их отношениях не возникало физиологических трудностей. Это, впрочем, не избавляло их от возникновения эмоционального напряжения.

Из всего, что мне рассказывали, я сделал вывод, что между любовными переживаниями островитян и обычных людей существовали некоторые различия. Насколько я мог судить, основной причиной их существования были для качества сверхнормальных людей: лучшее понимание самих себя и окружающих и большая отстраненность. Точность в определении собственных и чужих мотивов позволяла им проявлять больше взаимопонимания, терпимости и сочувствия в обычных взаимоотношениях. Она же делала любовь между этими странными существами исключительно яркой и в большинстве случаев очень гармоничной. Порой какой-нибудь всплеск незрелых подростковых эмоций угрожал уничтожить эту гармонию, но, как правило, умение отстраняться от собственных переживаний помогало предотвратить катастрофу. Так, например, между очень непохожими духовно Шахином и Ланкор возникли страстные отношения, в которых случались частые столкновения вкусов. Будь они обычными людьми, это привело бы к бесконечным ссорам. Но сверхнормальная способность к взаимопониманию и беспристрастности позволила им заглянуть глубоко в душу партнера, и достигнуть не раздоров, а духовного возвышения обоих. С другой стороны, когда несчастная Вашингтония оказалась отвергнута ​​Шахином, примитивные импульсы до такой степени овладели ей, что, как я уже говорил, она возненавидела свою соперницу. Столь иррациональное поведение было с точки зрения сверхнормальных чистым безумием. Девушка сама была в ужасе от своего помешательства. Схожий случай произошел, когда Марианна предпочла Каргыса Хуань Те. Но молодой китаец, по всей видимости, сумел излечиться без посторонней помощи. Или, строго говоря, не совсем без посторонней помощи, так как все островитяне имели привычку посвящать в свои любовные переживания Жаклин. И та из далекой Франции часто играла роль мудрой матери, утешавшей и помогавшей этим запутавшимся неопытным молодым существам устанавливать прочные духовные связи друг с другом.

За долгие месяцы насладившись друг другом в беспорядочных связах, молодые люди перешли на новую стадию отношений и сформировали более-менее постоянные пары. В некоторых случаях они строили себе общий коттедж, но чаще каждый партнер сохранял за собой собственное жилище. Несмотря на существование постоянных «браков», то и дело случались мимолетные союзы, которые ничуть не вредили более серьезным отношениям. Таким образом, в конце концов практически каждый юноша хотя бы единожды вступал в отношения почти с каждой девушкой на острове. Это утверждение может создать впечатление, что местные жители непрерывно находились в бесконечных поисках беспорядочных сексуальных связей. Ничего подобного. Половое влечение в них не было столь сильно. Но хотя совокупление было в целом довольно редким явлением, оно могло иметь место, если оба партнера его желали. Более того, большая часть повседневной социальной жизни острова была буквально пронизана беззаботной и утонченной сексуальностью.

Мне кажется, на всем острове был только один юноша и только одна девушка, которые не провели ни единой ночи вместе и, скорее всего, ни разу даже не обнялись. Это, к моему изумлению, и несмотря на их долгое знакомство и сильное взаимное уважение и понимание, были Джон и Ло. У них не было постоянных партнеров. Они оба участвовали в беспечном промискуитете колонии. Их кажущееся безразличие друг к другу я поначалу ошибочно объяснял простым отсутствием сексуального интереса. Когда же я в обычной для меня слепоте высказал Джону свое удивление тем, что он никогда не был влюблен в Ло, он просто ответил: «На самом деле, я влюблен в Ло, уже очень давно». Я решил было, что это она не чувствовала влечения к нему, но Джон прочел мои мысли и сказал: «Нет, эти чувства взаимны». «Тогда почему?» — спросил я. Джон не ответил, пока я не задал вопрос снова. Он отвел глаза как застенчивый подросток, и когда я уже совсем было собирался извиниться за то, что лезу не в свое дело, ответил: «Я не знаю. Или, может быть, знаю только наполовину. Ты не замечал, что она не позволяет мне даже прикасаться к ней? И я сам боюсь ее коснуться. Иногда она закрывает от меня свое сознание. Это неприятно. И я боюсь даже пытаться устанавливать с ней телепатическую связь, пока она не заговорит первая. Я боюсь, что она не захочет говорить со мной. И при этом я так хорошо ее знаю. Конечно же, мы оба еще слишком молоды. И хотя у нас было множество возлюбленных, думаю, мы так много значим друг для друга, что боимся все испортить одним неверным шагом. Мы боимся начинать отношения до того, как хорошенько изучим искусство жить. Может быть, если бы мы могли подождать еще лет двадцать… Но мы не можем». В этом «не можем» прозвучало потаенное горе, потрясшее меня. Я не мог поверить, что Джон мог быть настолько зависимым от собственных эмоций.

Я решил при случае расспросить об их взаимоотношениях и Ло. Однажды, когда я пытался придумать тактичный подход к этой теме, она телепатически уловила мою мысль и сказала: «Между мной и Джоном… Я стараюсь не подпускать его к себе из-за понимания, — и он тоже это понимает, — что мы еще не можем дать друг другу самое лучшее, что в нас есть. Жаклин посоветовала мне быть осторожной, и она права. Видишь ли, Джон может иногда быть поразительно отсталым. Он умнее многих из нас, но в некоторых вопросах еще ужасно наивен. И поэтому он остается собой — Странным Джоном. И хотя я моложе него, иногда я чувствую себя гораздо старше. И мы не сможем начать нормальные отношения прежде, чем он по-настоящему вырастет. Эти годы, что мы вместе провели на острове, были самыми прекрасными. И еще через пять лет мы, может быть, были бы готовы. Но, так как этого времени у нас нет, я не стану ждать слишком долго. Если дерево вот-вот срубят, стоит собрать плоды, даже если они еще не созрели».

Записав и перечитав свой отчет о жизни колонии, я осознал, что он совершенно не передает даже ту толику понимания этого крошечного общества, что мне удалось достичь. Но как бы я не старался, я не могу описать странное сочетание беспечности и вдумчивости, безумия и сверхчеловеческого благоразумия, совершенного здравого смысла и фантастического сумасбродства, которые отличают все, происходящее на острове.

Мне придется отказаться от дальнейших попыток и описать последовательность событий, приведших к уничтожению колонии и гибели всех ее обитателей.

Глава XXI Приближение гибели

На четвертый месяц моей жизни на острове колонию обнаружил британское гидрографическое судно. Мы заранее знали о его приближении благодаря телепатическим способностям островитян. Знали так же, что на нем стоит гироскопический компас, и увести судно в сторону будет непросто.

Корабль, называвшийся «Викинг», к тому времени находился в плавании уже несколько недель, следуя своему плану исследований. Двигаясь зигзагообразно, он приближался к острову. Когда судно вошло в зону действия отклоняющего устройства, его командный состав, должно быть, был удивлен неожиданным расхождением в показаниях магнитного и гироскопического компаса, но корабль продолжил двигаться прежним курсом. Один раз он прошел в двадцати милях[112] от острова, но среди ночи. Значило ли это, что на следующем шаге он оказался бы достаточно далеко он нас? Нет. Приблизившись с юго-запада, судно заметило нас по левому борту. Правда, это привело к неожиданному результату. Так как никакого острова на этом месте быть не должно, командование судна решило, что гирокомпас все-таки ошибался, хотя положение солнца, вроде как, подтверждало его показания. Остров, следовательно, принадлежал к архипелагу Туамото. «Викинг» взял курс прочь от нас. Цомотри, телепатически следивший за происходившим на борту, доложил, что команда чувствовала себя так, будто блуждала в темноте.

В следующий раз «Викинг» заметил нас месяц спустя. На этот раз корабль сменил курс и направился к острову. Издалека он казался крошечной белой игрушкой, которая все приближалась, подпрыгивая на волнах. Оказавшись в нескольких милях от острова, судно сделало круг, обследуя его. Затем приблизилось еще на пару миль и описало еще один круг, на этот раз медленнее и используя лот[113]. Наконец, корабль стал на якорь и с него спустили моторную шлюпку. Отойдя от «Викинга», она рыскала туда-сюда вдоль берега, пока не обнаружила вход в нашу гавань. Во внешней гавани лодка подошла к берегу и высадила офицера в сопровождении трех матросов. Они стали пробираться вглубь острова через заросли.

Мы все еще надеялись, что они ограничатся лишь поверхностным осмотром и вернутся на корабль. На склонах, разделявших внутреннюю и внешнюю части гавани растительность была достаточно плотной, чтобы заставить отступиться даже самого упрямого исследователя. Сам вход во внутреннюю гавань был скрыт занавесом вьющихся растений, свисавших с натянутой поперек него веревки.

Незваные гости некоторое время побродили по относительно открытому пространству на берегу внешней гавани и повернули обратно к шлюпке. Тут же один из них наклонился и что-то поднял с земли. Джон, прятавшийся радом сто мной, следил за каждым движением и мыслью четырех незнакомцев. «Проклятие! — воскликнул он. — Он нашел окурок одной из твоих чертовых сигарет, совсем свежий». Я в ужасе вскочил на ноги и объявил: «Тогда, пусть они найдут и меня». Крича, я бросился вниз по склону. Пришельцы остановились, с удивлением глядя на приближавшегося в ним голого, грязного и исцарапанного ветками кустарников человека. Едва переводя дыхание, я поведал им придуманную на ходу историю: я был единственным выжившим после крушения шхуны. Сегодня я выкурил свою последнюю сигарету. Поначалу они мне поверили и пока мы шли к шлюпке, буквально засыпали меня вопросами. Но к тому времени, как мы добрались до «Викинга», у них стали появляться подозрения. Хотя после торопливого путешествия через прибрежные заросли я на первый взгляд мог показаться грязным, в целом я выглядел достаточно прилично: волосы аккуратно пострижены, никаких следов бороды, чистые ногти. Отвечая на вопросы капитана судна я все больше путался, и, в конце концов, в отчаянии рассказал всю правду. Разумеется, поначалу все решили, что я сошел с ума. Но капитан принял решение продолжить исследование острова, и на этот раз сам высадился на берег. Меня он на всякий случай тоже взял с собой.

В надежде, что им все-таки не удастся ничего найти, я попытался притвориться полный кретином. Но матросы скоро обнаружили искусственный занавес, скрывавший вход во внутреннюю гавань, и направили лодку прямо туда. Поселение открылось перед нами во всей красе. Колонисты решили, что прятаться не имело смысла, и во главе с Джоном ожидали нас у одного из пирсов. Когда лодка подошла к берегу, Джон вышел вперед, чтобы поприветствовать гостей. Он представлял собой странное, но впечатляющее зрелище: ослепительно-белые волосы, тонкое гибкое тело и глаза какого-то ночного существа. Позади него толпились голые юноши и девушки с громадными головами. «Господи Иисусе, вот так компания!» — воскликнул один из офицеров «Викинга». Вид обнаженных девушек, среди которых были представительницы белой расы, смутил экипаж корабля.

Мы пригласили офицерский состав судна на террасу перед столовой и предложили им легкие закуски и лучший Шабли[114]. Джон достаточно подробно поведал им о жизни колонии. И хотя они не могли, разумеется, понять высокого смысла всей затеи, и с некоторым недоверием отнеслись к идее «нового вида», в целом отнеслись к колонистам с пониманием. Начинание в их глазах было по крайней мере увлекательной. Кроме того, все были впечатлены тем фактом, что я, единственный взрослый и физически нормальный человек среди этой компании юных уродцев, был совершенно незначительной фигурой на острове.

Потом Джон показал им силовую станцию (принцип ее работы оказался за пределами их понимания) и «Скат», который впечатлил моряков больше, чем что либо другое. Для них яхта была воплощением безумия в форме морского судна. После этого гостям показали остальные здания колонии, а так же земли вокруг. Я был удивлен тем, что Джону, казалось, просто не терпелось показать им все. Еще удивительнее было то, что он не пытался убедить гостей не упоминать об острове и его обитателях в его отчетах. После завершения экскурсии Джон сумел убедить капитана позволить всей команде шлюпки сойти на сушу и присоединиться к ним на террасе за обедом. Так они провели еще полчаса. Джон, Ло и Марианна беседовали с офицерами. Другие островитяне занимались матросами. Прощаясь со всеми на пристани, капитан заверил Джона что напишет полный отчет обо всем, что видел на острове и добрым словом помянет местных жителей.

Некоторые островитяне с явным облегчением наблюдали за возвращавшейся к кораблю шлюпкой. Джон пояснил, что разговаривая с гостями, они одновременно проводили определенную обработку их разумов, так что, к тому времени, как лодка достигнет корабля, их воспоминания об острове будут столь расплывчатыми, что никто не сумеет составить какого-либо отчета. Более того, никто из побывавших на острове не сможет даже рассказать своим товарищам что-нибудь определенное. «Но, — вздохнул Джон, — это первый шаг к гибели. Может быть, сумей мы так же запутать всю команду корабля, все и обошлось бы. А теперь все равно возникнут какие-то расплывчатые слухи, которые возбудят любопытство в представителях твоего вида».

Еще три месяца жизнь на острове шла своим чередом. Но настроение островитян совершенно изменилось. Понимание того, что гибель может быть уже очень близка, породило особую остроту в восприятии всех действий и взаимоотношений между ними. Обитатели острова, по всей видимости, почувствовали новую страстную любовь к своему крохотному сообществу, такой же горький и возвышенный патриотизм, какой должны были чувствовать жители греческого города-государства, окруженного врагами. Но патриотизм островитян был совершенно лишен ненависти. Грядущую катастрофу они воспринимали скорее не как нападение вражеской армии, а природный катаклизм наподобие оползня.

Деятельность на острове теперь совершенно изменилась. Все работы, которые не могли быть завершены в следующие несколько месяцев, были остановлены. Колонисты объяснили мне, что у них была определенная работа, которую они хотели бы по возможности завершить до своей гибели. Истинная цель существования по-настоящему просвещенного духа, напомнили они мне, объединяет в себе практическую задачу формирования мира и осознанное служение, которому отдаются все его силы. Следуя этой цели, они создали собственный прекрасный, хоть и недолговечный микрокосм, мир в миниатюре. Но другой части своего практического труда, куда более величественной — создания собственного вида — им не дано было выполнить. И поэтому они направили все свои силы на выполнение второй цели. Им следовало научиться осознавать реальность так точно и живо, как это было возможно, и вознести восхваление той сущности во вселенной, что являла собой высшее совершенство. К этой цели они все еще могли двигаться с помощью Лангаци. Перед ними возвышалась недостигнутая пока вершина совершенства, на которую некоторые самые развитые умы уже успели взглянуть хотя бы мельком. Обладая уникальным опытом восприятия и осознавая надвигающуюся гибель, островитяне могли, как им казалось, предложить вселенскому духу столь яркий и совершенный образец служения, что даже великий Лангаци не смог бы его превзойти.

Эта возвышенная и ясная цель заставила их отказаться от большей части ежедневных забот, кроме самых необходимых трудов в поле и выходов в море для рыбной ловли. Своим духовным упражнениям они могли посвящать не так много времени, так как опасались перенапряжения. Следовательно, всем было необходимо обеспечить возможность полноценно отдыхать. Поэтому жизнь на острове в этот период, казалось, состояла из одних развлечений. Колонисты подолгу плескались в недоступной акулам части гавани, много занимались любовью, танцевали, сочиняли музыку и стихи, экспериментировали с цветом и формой. Мне трудно было понять художественные вкусы обитателей острова, но по их реакции на собственное искусство того периода, я мог судить, что довлеющее надо всеми чувство окончательности придавало их чувствам особую остроту. Несомненно и то, что уверенность в скорой гибели всей команды породила стремление к общению. Одиночество потеряло былую привлекательность.

Однажды ночью Шаргут, занимавшийся телепатическим наблюдением, доложил, что британскому легкому крейсеру было приказано отправиться на поиски странного острова, каким-то таинственным образом повлиявшего на здравый смысл большого количества членов экипажа «Викинга».

Через несколько недель судно оказалось в зоне действия нашего отклоняющего устройства, но без всякого труда сохранило верный курс. Командование ожидало каких-то странностей в поведении магнитной иглы, и потому доверяло только показаниям гирокомпаса. После недолгих поисков, корабль приблизился к острову. На этот раз колонисты не делали попыток спрятаться. С удобно расположенного склона горы мы наблюдали, как серое судно встало на якорь, временами покачиваясь на волнах и обнажая часть красной подводной части. С него спустили шлюпку. Когда она оказалась достаточно близко, мы подали сигнал, показывая вход в гавань. Джон встретил гостей на пристани. Лейтенант в белом кителе с жестким воротничком был намерен при любых обстоятельствах сохранять достоинство представителя британского флота. Присутствие обнаженных девушек белой расы вывело его из равновесие и заставило вести себя еще более высокомерно. Но угощение на террасе и соответственное телепатическое воздействие вскоре позволили сделать атмосферу дружелюбной. Я вновь не мог не восхититься предусмотрительностью Джона, хранившего на острове запас хорошего вина и сигар.

У меня нет возможности привести здесь все подробности второй встречи колонистов с представителями Homo Sapiens. К сожалению, члены команды крейсера часто перемещались между судном и островом, поэтому невозможно было сделать положенную телепатическую прививку всем, кто видел поселение. И все-таки достигнуть удалось многого, а посещение острова самим капитаном судна, седым добродушным джентльменом, было особенной удачей. Джон посредством телепатического воздействия быстро сумел определить, что тот был человеком находчивым и смелым, и относился к своему призванию необычайно беспристрастно. Так как многие моряки, побывавшие на острове, подверглись лишь поверхностной психической обработке, колонисты посчитали, что лучше будет не применять к капитану обычную «забвенность», а вместо этого попытаться привить ему непреодолимое увлечение жизнью колонии и верность ее интересам. Капитан был из тех редких моряков, что проводили много времени за чтением. Некоторые из почерпнутых им идей сделали его особенно восприимчивым к воздействию колонистов. Капитан не обладал особо острым умом, но поверхностно разбирался в современной науке и философии, и на примитивном бессознательном уровне умел отличать добро от зла.

Крейсер оставался на якоре возле острова еще несколько дней, и большую часть времени капитан проводил на берегу. Первым делом он официально объявил об аннексии острова Британской Империей. Я подумал, что с такой же самоуверенностью дрозды и другие птахи «аннексируют» наши парки и сады, не задумываясь о целях, назначенных им людьми. К сожалению, этот дрозд представлял собой Великую Державу — власть, дикими джунглями нависшую над крохотным садом истинного человечества.

Несмотря на то, что только капитану позволено было сохранить точные воспоминания о жизни на острове, все побывавшие в поселении члены экипажа подвергались воздействию, позволявшему наилучшим образом понять смысл ее существования, насколько это позволяли способности каждого человека. Некоторые оказались практически нечувствительными к нему, но большинство моряков поддались до какой-то степени. Всем им пришлось задействовать все свое воображение, чтобы представить колонию по крайней мере как веселый и романтический эксперимент. Без сомнения, чаще всего навязанное им чувство было примитивным и фальшивым. Но в сознаниях еще двоих или троих людей помимо капитана внезапно пробудились находившиеся в зачаточном или подавленном состоянии духовные способности.

Когда, наконец, пришло время отплытия, я заметил, что манеры гостей сильно изменились со времени их прибытия. В их поведении было меньше формальности, исчезла пропасть, разделявшая прежде офицеров и простых матросов, дисциплина стала не такой строгой. Кроме того, те, кто смотрел на обнаженных девушек с осуждением или вожделением (или с тем и другим), сумели оценить их бесхитростную красоту и теперь прощались по-дружески любезно. На лицах самых чувствительных членов экипажа появилась тревога, как будто они были «не в ладах» с собственным разумом. Командир судна был бледен. Пожимая на прощание Джону руку, он пробормотал: «Я сделаю все, что в моих силах. Но надежды почти нет».

Крейсер отправился восвояси. С помощью телепатов мы с огромным интересом следили за всем, что происходило на борту. Цомотри, Шаргут и Ланкор докладывали, что среди членов экипажа быстро начала распространяться амнезия, коснувшаяся всего, что происходило на острове. Те немногие, кто еще сохранял четкие воспоминания, испытали ужасное духовное потрясение, сравнивая жизнь на корабле и на острове. Их дисциплина и чувство патриотизма ослабли. Двое покончили с собой. На борту понемногу возникали панические настроения из-за страха надвигающегося безумия. Все, сходившие на берег (кроме капитана), сохранили об острове только самые отрывочные и невероятные воспоминания. Те, кто сумел избежать серьезной телепатической обработки, чувствовали себя столь же запутавшимися, но все равно представляли для нас серьезную угрозу. Капитан обратился к экипажу, призывая сохранять втайне все, что происходило с ними на острове. Он сам, разумеется, должен был представить доклад в Адмиралтействе, но команде следовало считать секретной информацией все произошедшее во время экспедиции. Распространение небылиц приведет только к ухудшению ситуации и нанесет непоправимый ущерб репутации всего корабля. Втайне капитан принял решение написать отчет, в котором все случившееся будет представлено как совершенно невинное и не представляющее интереса событие.

Через несколько недель телепаты объявили, что среди военных моряков распространились невероятные истории об острове. В одной из иностранных газет была напечатана статья о «бесстыдной детской коммуне, расположенной на одном из принадлежавших Британии островов в Тихом океане». И иностранные разведки принялись разнюхивать правду, надеясь отыскать нечто пригодное, для оказания давления в дипломатических кругах. Британское Адмиралтейство провело тайное расследование, и капитан крейсера был отстранен от службы за сокрытие информации. Советское правительство сумело подробно разузнать об острове и собиралось тайно отправить к нему экспедицию, чтобы поставить на место Великобританию. Британское правительство, узнав об этих планах, приняло решение немедленно эвакуировать колонию. При этом, по словам телепатов, весь остальной мир мало интересовался предметом. Зарубежные газеты не придали значения слухам, опубликованным в каком-то таблоиде.

Визит второго крейсера в целом закончился так же, как предыдущий, но в определенный момент колонистам пришлось принимать отчаянные меры. Командующий новой экспедицией был выбран, пор всей видимости, из-за своего неуступчивого и, более того, задиристого характера. Ему был дан четкий приказ, который он намеревался выполнить без всякого промедления. С крейсера на остров была направлена лодка с приказом всем колонистам собрать вещи и перейти на борт судна в ближайшие пять часов. Посланный с приказом лейтенант вернулся в несколько «расстроенных чувствах» и доложил, что на острове никто не собирался следовать его инструкциям. Тогда капитан сам сошел на берег в сопровождении вооруженных матросов. Отказавшись от гостеприимно предложенных угощений, он объявил, что всем островитянам немедленно следует перейти на корабль.

Джон, пытаясь завязать нормальный разговор, попросил объяснить ему причину такой спешки. Он так же заметил, что большинство обитателей острова не были британскими подданными, и колония никому не причиняла вреда. Без толку. Капитан имел некоторую склонность к садизму, а вид обнаженной женской плоти его только распалил. Он просто приказал арестовать всех колонистов до единого.

Тогда Джон заявил необычайно торжественным тоном: «Мы не покинем этот остров живыми. Всякий, кого вы коснетесь, немедленно погибнет».

Капитан рассмеялся. Двое матросов приблизились к Шаргуту, который стоял ближе всех. Тибетский юноша оглянулся на Джона и при первом же прикосновении моряков рухнул на землю. Те обследовали его и не обнаружили никаких признаков жизни.

Капитан несколько смутился, но, собравшись, повторил приказ. «Осторожнее! — предупредил его Джон. — Неужели вы не видите, что противостоите чему-то, недоступному вашему пониманию? Ни один из нас не будет взят живым». Матросы заколебались, и капитан рявкнул на них: «Подчиняйтесь приказам! Ради безопасности начните с девицы». Они приблизились к Сигрид. Она посмотрела на Джона с искренней улыбкой и протянула руку, чтобы коснуться Каргыса, своего возлюбленного. Один из моряков осторожно коснулся ее плеча, и Сигрид упала на руки Каргыса — мертвой.

Теперь командующий определенно растерялся, а матросы начали проявлять беспокойство. Капитан попытался договориться с Джоном, уверяя его, что с островитянами будут обращаться на корабле наилучшим образом. Но тот только покачал головой. Каргыс сидел на земле, обнимая тело Сигрид, его собственное лицо было похоже на посмертную маску. Капитан глядел на него несколько мгновений, затем отступил. «Я должен доложить об этой ситуации в Адмиралтейство. Вы, тем временем, можете оставаться на месте», — объявил он. После этого пришельцы вернулись на шлюпку, крейсер отбыл.

Островитяне принесли два мертвых тела на камень возле гавани. Какое-то время мы все стояли в полной тишине, которую нарушал только плач чаек. Девушка из Индии, которая была привязана к Шаргуту, потеряла сознание. Но Каргыс не проявлял свое горе. Отстраненное выражение, которое появилось на его лице, когда погибла Сигрид, вскоре пропало. Сверхнормальный разум не мог долго предаваться бесплодным эмоциям. Несколько секунд Каргыс смотрел на Сигрид, затем рассмеялся. Вышло очень похоже на Джона. Наклонившись, он с нежной улыбкой поцеловал холодные губы возлюбленной и отошел в сторону. Вновь Джон применил свою психофизическую технику, и тела исчезли в яркой вспышке.

Несколько дней спустя ярешился спросить у Джона, ради чего он пожертвовал этими двумя жизнями. Почему и в самом деле было не договориться с Британией? Колонию, конечно же, придется распустить, но всем участникам наверняка позволили бы вернуться в родные страны, где каждый мог рассчитывать на долгую и плодотворную жизнь. Джон покачал головой и ответил: «Я не могу объяснить. Мы все теперь — единое целое, мы не можем существовать отдельно друг от друга. И даже если бы нас, как ты говоришь, отпустили по домам, в мире, который принадлежит вашему виду, мы находились бы под постоянным наблюдением и контролем, нас вечно преследовали бы. То, ради чего мы живем, зовет нас к смерти. Но мы еще не готовы. Мы должны пока что отсрочить гибель, чтобы закончить нашу работу».

Вскоре после этого произошел случай, который сделал для меня понятнее мировосприятие островитян. Нг-Ганко какое-то время был занят неким исследованием. С по-детски самодовольным и загадочным видом он объявил, что не станет ничего объяснять прежде, чем закончит все эксперименты. Наконец, однажды он, сияя от гордости и нетерпения, призвал всех в лабораторию, чтобы все рассказать о своей работе. Все объяснения и последующее обсуждение велись телепатически. Мой отчет основывается на информации, предоставленной мне Джоном, Шень Ко и остальными.

Нг-Ганко изобрел оружие, которое, по его словам, не позволило бы Homo Sapiens в дальнейшем вмешиваться в жизнь острова. Оно испускало разрушительный луч, полученный посредством атомного распада. С его помощью можно было уничтожить любое судно на расстоянии сорока миль[115] и самолет на такой же высоте. Излучатель, помещенный на вершине большей из гор, мог очистить весь окружающий океан. Все чертежи были готовы, но изготовление орудия потребовало бы большой совместной работы. Кроме того, кое-какие литые и сварные детали из стали следовало было тайно заказать в Америке и Японии. Оружие же меньшего размера можно было изготовить и на острове, а затем установить на «Скат» или самолет, чтобы с их помощью отражать нападения, которые, скорее всего, последуют в следующие несколько месяцев.

Тщательная проверка доказала, что изобретение действительно было способно все это делать. Обсуждение перешло к деталям и проблемам, связанным со строительством орудия. Но в этот момент Шень Ко вмешался и объявил, что им следует отказаться от данного проекта. Он заметил, что его создание полностью поглотит силы колонистов, и великий духовный труд придется отложить на неизвестно долгий период времени. «Любое сопротивление с нашей стороны, — сказал он, — привлечет к нам все силы низшего вида, и нам не будет покоя, пока мы не завоюем весь мир. А это займет очень много времени. Мы все еще очень молоды и будем вынуждены провести наши лучшие годы воюя. Но когда резня завершится, будем ли мы по-прежнему годны для нашей истинной работы, для создания лучшего вида и для высшего служения? Нет! Наши души будут страшно изуродованы и разрушены. Привычка к насилию сведет на нет нашу способность видеть истинный смысл жизни. Возможно, будь нам по тридцать лет, мы сумели бы пережить десятилетие войны и не потерять слишком много духовных сил, необходимых для нашей работы. Но сейчас самым мудрым будет отказаться от создания оружия и направить все силы на то, чтобы выполнить как можно больше из предназначенного нам труда, прежде чем нас уничтожат».

По лицам собравшихся я видел, что они пытались преодолеть духовный конфликт, какого не бывало прежде. Вопрос касался не просто жизни и смерти, но основных принципов их существования. Когда Шень Ко закончил говорить, начались споры и возражения, часть которых велась вслух, так как островитяне находились в ужасном возбуждении. Вскоре они решили, что вопрос следует отложить до следующего дня. Сейчас же всем следовало собраться в общем зале, чтобы объединить разумы во вдумчивом поиске духовного согласия и верного решения. Собрание проходило много часов в полной тишине. В конце концов, как я узнал, все, включая Джона и самого Нг-Ганко, признали правоту Шень Ко.

Проходили недели. Телепаты доложили, что после того, как второй крейсер покинул нас, все члены его команды, побывавшие на берегу, начали страдать от провалов в памяти и психических расстройств. Отчет капитана был бессвязным и неправдоподобным. Он был отстранен, так же как командир первого судна. Иностранные разведки разведали все, что могли, о последней экспедиции. Они не сумели до конца разобраться в произошедшем, но породили целую коллекцию фантастических слухов, пересыпанных крупицами истины. У всех было чувство, что речь шла о чем-то большем, чем дипломатическое влияние и позор британского правительства. На этом далеком острове явно происходило что-то зловещее и не вполне доступное пониманию. Экипажи трех кораблей, побывавших возле него, впали в помешательство. Островитяне, помимо чисто физических странностей и извращенной морали, кажется, обладали способностями, которые в прежние времена назвали бы дьявольскими. Смутно, где-то глубоко в подсознании Homo Sapiens ощутил угрозу своему превосходству.

Капитан второго крейсера доложил своему начальству, что обитатели острова были многих национальностей. Британское правительство оказалось в сложной ситуации, когда один неверный шаг мог привести к обвинениям в убийстве детей, но понимало, тем не менее, что с ситуацией следовало разобраться как можно скорее, прежде чем коммунисты придумают способ обернуть ее себе на пользу. Было решено призвать другие Великие Державы ради сотрудничества и разделения ответственности.

Тем временем советское судно покинуло Владивосток и уже находилось в Южных морях. Однажды ближе к вечеру оно появилось у нас на горизонте — крошечный, скромного вида торговый кораблик. Встав на якорь, он поднял алый с золотом флаг.

Капитан, седоволосый человек в крестьянской блузе, который, казалось, все еще внутренним взором видел ужасы Гражданской войны, передал торжественное сообщение из Москвы. Нас всех приглашали переселиться на территорию России, где, как нас заверяли, мы могли сохранять привычный образ жизни, не опасаясь преследования капиталистических стран из-за приверженности коммунизму или сексуальных обычаев. Пока он медленно, но на прекрасном английском произносил свою речь, прибывшая с ним женщина (по всей видимости, один из офицеров корабля) дружески обратилась к Самбо, который подполз поближе, чтобы рассмотреть ее сапоги. Наклонившись, она что-то ласково ему нашептывала. Когда капитан закончил, Самбо поднял на него глаза и сказал: «Товарищ, вы все неверно поняли». Русские были искренне поражены, так как Самбо выглядел как совсем маленький ребенок. «Да, — сказал, смеясь, Джон. — Вы, товарищи, все неверно понимаете. Да, нас можно назвать коммунистами, но мы так же являемся чем-то совершенно иным. Для вас коммунизм является целью. Для нас же он — только начало. Для вас благо группы священно, но для нас группа существует только как объединение индивидуальностей. Пусть мы и коммунисты, но через коммунизм мы ищем пути к лежащему за ним новому индивидуализму. Наш коммунизм индивидуален. Мы восхищаемся достижениями обновленной России, но если мы примем ваше предложение, то уже скоро вступим в конфликт с вашим правительством. С нашей точки зрения, колонии лучше быть уничтоженной, чем порабощенной правительством какой-либо из стран». Тут он начал что-то быстро говорить по-русски, то и дело оборачиваясь к кому-то из колонистов за подтверждением своих слов. И вновь гости были поражены. Они стали что-то отвечать, и пререкаться между собой. Обсуждение, казалось, превратилось в жаркий спор.

Через какое-то время все перешли на террасу у столовой, где гостям предложили перекусить, и психологическая обработка продолжилась. Так как я не понимаю русского, я не знаю, что именно говорилось, но по выражениям лиц мог судить, что все были взволнованы, но в то время как одни были ошеломлены и с бездумным энтузиазмом воспринимали все сказанное, другие сохранили достаточно здравого смысла, чтобы видеть в странных созданиях угрозу для своего вида и, в частности, для Революции.

Русские уплыли, находясь в ужасном душевном смущении. Впоследствии мы узнали от телепатов, что отчет капитана был настолько кратким, противоречивым и невероятным, что его отстранили от службы, объявив сумасшедшим.

Сообщения о том, что русские отправили к острову экспедицию и оставили колонию нетронутой, подтвердили худшие страхи великих держав. Им стало очевидно, что поселение стало аванпостом коммунизма, к этому времени почти наверняка превращенным в отлично защищенную базу для нанесения водных и воздушных ударов по Австралии и Новой Зеландии. Британское Министерство иностранных дел удвоило усилия, стараясь убедить все державы, присутствовавшие в Тихом океане, принять решительные меры.

Между тем, бессвязные рассказы команды русского корабля произвели переполох в Кремле. Первоначально планировалось, что когда островитяне переселятся на территорию России, в советских газетах опубликуют историю их притеснения британским правительством. Но рассказы оказались настолько таинственными, что власти в растерянности решили предотвратить появление в печати вообще каких-либо упоминаний об острове.

Кроме того, Великобритания направила ноту протеста, возмущаясь вмешательством в дела, касавшиеся исключительно Британской Империи. Та часть советского правительства, что горела желанием доказать всему миру, что новая Россия была достойной уважения державой, теперь получила преимущество. Ответом на ноту было пожелание участвовать в предполагаемой международной экспедиции. На что Британия с мрачным удовлетворением ответила согласием.

Телепатически островитяне следили за тем, как небольшой флот двигался к нам из Азии и Америки. Неподалеку от островов Питкэрна[116] корабли объединились в одну группу. Через несколько дней мы увидели на горизонте клуб дыма, затем еще один, и еще. Наконец появились шесть кораблей, двигавшихся в нашу сторону. Они несли знаки принадлежности к Великобритании, Франции, Соединенным Штатам Америки, Голландии, Японии и России — так называемым «Тихоокеанским державам». Встав на якорь возле нашего острова, корабли направили к берегу моторные лодки, каждая с национальным флагом на корме.

Лодки собрались в небольшой бухте. Джон как прежде встретил гостей на причале. Homo Superior оказался лицом к лицу с группкой Homo Sapiens, и тут стало очевидно, что Homo Superior действительно превосходил человека. Намерением отправленной на остров экспедиции было произвести немедленный арест всех поселенцев, но тут возникла небольшая загвоздка. Англичанин, которому следовало произнести официальную речь, забыл слова. Он пробормотал какую-то бессвязную ерунду и повернулся к стоявшему рядом французу за помощью. Они заспорили яростным шепотом, а остальные делегаты собрались вокруг. Островитяне молча наблюдали за ними. Наконец, англичанин снова выступил вперед и произнес: «Властью правительств тихо…» Он замолк, растерянно глядя на Джона. Вперед вышел француз, но тут Джон вмешался, предложив: «Господа, предлагаю перейти на террасу. Некоторые из вас, очевидно, пострадали от солнечного удара». Он развернулся и пошел прочь, и группка гостей покорно потянулась следом.

Тут же появились сигары и вино. Француз потянулся было к ним, но тут японец закричал: «Не трогайте! Они могут быть отравлены». Француз отдернул руку и посмотрел с неодобрением на Марианну, которая протягивала ему угощение. Она поставила поднос на стол.

Англичанин наконец обрел дар речи и выпалил самым неподобающим образом: «Мы приехали вас арестовать. С вами, конечно же, будут хорошо обращаться. Собирайтесь немедленно».

Джон несколько секунд молча смотрел на него, затем учтиво сказал: «Мне хотелось бы узнать, в чем наше преступление. И кто дал вам право нас арестовать?»

И снова дар связной речи покинул несчастного. Он, запинаясь, начал говорить что-то про «тихоокеанские державы» и «детей без присмотра», затем обратился к коллегам за помощью. Тут оказалось, что всех прибывших людей как будто поразило вавилонское проклятие. Каждый принимался что-то объяснять, но не мог связать нескольких слов. Джон вежливо ждал. Наконец, он прервал делегатов. «Пока вы пытаетесь вспомнить свои речи, — сказал он, — позвольте мне рассказать о нашей колонии». И он принялся описывать жизнь поселения. Я отметил, что он практически ничего не сказал об уникальных физиологических отличиях островитян от прочего человечества. Упомянул только, что все они были чувствительными и странными созданиями, которые всего лишь хотели спокойной жизни. Затем он изобразил идиллическую жизнь колонии, так разительно отличавшуюся от плачевного положения дел в остальном мире. Его речь была превосходна сама по себе, но я знал, что она была куда менее важной, чем телепатическое влияние, которое одновременно оказывалось на гостей. Некоторые явно были глубоко тронуты. Их чувства были вознесены до непривычной ясности и остроты ощущений. В их душах зашевелились долго дремавшие или сдерживавшиеся побуждения. Они новыми глазами взглянули на Джона и его товарищей, а так же друг на друга.

Когда Джон закончил говорить, француз налил себе вина. Уговорив остальных присоединиться к тосту за процветание колонии, он произнес краткую, но выразительную речь, объявив, что увидел в душах этих молодых людей что-то благородное и, можно сказать, почти французское. Если бы его правительство было ознакомлено со всеми обстоятельствами, оно не стало принимать участие в попытке уничтожить это крохотное сообщество. Своим спутникам он заявил, что лучшим решением будет покинуть остров и сообщить обо всем их правительствам.

Теперь все гости приняли вино и угощения. Кроме одного. В течение всей речи Джона представитель Японии оставался бесстрастным. Возможно, он слишком мало понял, чтобы в полной мере ощутить силу его красноречия. Возможно, его восточное сознание было нечувствительно к воздействию, производившему такое впечатление на его коллег. Но, как мне пояснил позднее Джон, главной причиной нечувствительности японца было воздействие ужасного ребенка с Гебридских островов. Он, мечтая уничтожить Джона, сумел телепатически перенестись на остров. Я несколько раз заметил, как Джон поглядывал на японца со смешанным выражением изумления, тревоги и восхищения. Наконец, этот юркий, но при этом удивительно внушительный маленький человечек поднялся и сказал: «Господа, вас обманули. Этот мальчик и его товарищи обладают странной силой, которую европейцы не способны понять. Но мы понимаем. Я почувствовал их воздействие. Я боролся с ним. Меня им не удалось провести. Я ясно вижу, что все они — не дети, какими кажутся, но демоны! И если сейчас мы оставим их в покое, однажды они уничтожат всех нас. Весь мир будет принадлежать им, а не нам. Господа, мы должны выполнить приказ. От имени тихоокеанских держав я… я…» — его охватила растерянность.

На это Джон ответил почти с угрозой: «Помните, всякий, кого вы попытаетесь арестовать, умрет».

Японец, лицо которого приобрело мертвенный землистый оттенок, закончил свою речь: «Я арестовываю вас всех!» Он принялся выкрикивать команды на японском, на террасе появился отряд вооруженных японских матросов. Командовавший ими лейтенант приблизился к Джону, который посмотрел на него с насмешливым презрением. Моряк растерянно застыл в нескольких шагах от него.

Капитан японского судна, решив примером воздействовать на своих подчиненных, выступил вперед. Шахин заступил ему дорогу, сказав: «Прежде вы арестуете меня». Японец схватил его за плечо, и тот рухнул на землю. Моряк посмотрел на него с ужасом и шагнул к Джону, но тут вмешались другие офицеры. Все принялись говорить одновременно, и через какое-то время было решено, что островитян следует оставить в покое, а представители Homo Sapiens тем временем должны связаться со своими правительствами.

Все пришельцы покинули нас. На следующее утро российский корабль поднял якорь и отплыл. Один за другим остальные последовали его примеру.

Глава XXII Конец

Джон не питал иллюзорной надежды на спасение колонии. Но если мы могли выиграть еще три месяца отсрочки, по его словам, важнейшие задачи жителей острова были бы достигнуты. Незначительная часть этой работы состояла в завершении некоторых записей, которые затем должны были передать мне для блага всего человеческого вида. Среди них был, например, поразительный документ, составленный самим Джоном и излагавший историю Космоса. Не знаю, следовало ли воспринимать его как научную работу или поэтическое сочинение. Все документы спешно печатались, подшивались и упаковывались в деревянные ящики, так как мне вскоре предстояло покинуть остров. «Если ты останешься дольше, — сказал Джон, — то погибнешь вместе с нами, и все наши записи будут уничтожены. Для нас они уже не имеют ценности, но самым просвещенным представителям вашего вида могут быть интересны. Лучше, чтобы ты не пытался печатать их, пока не пройдет достаточно времени, и Великие Державы перестанут так огорчаться, вспоминая о нас. Пока же ты можешь издать биографию — как фантастику, разумеется, так как все равно никто небе не поверит».

Однажды Цомотри доложил, что агентами правительств некоторых стран, которые я не стану называть, был собран отряд бандитов для уничтожения колонии.

Мой багаж и ящики с документами были погружены на «Скат». Все островитяне собрались на причале, чтобы попрощаться со мной. Я пожал руки каждому по очереди, а Ло, к моему удивлению, поцеловала меня. «Мы все любим тебя, Фидо, — сказала она. — Как было бы здорово, если бы все они были такими же ручными, как ты. Когда станешь писать о нас, не забудь сказать, что мы тебя любили». Когда подошла очередь Самбо, он перебрался с рук Нг-Ганко ко мне, а потом торопливо вернулся обратно. «Я бы уехал с тобой, если бы не был привязан к этим снобам настолько, что не могу без них жить».

Джон на прощание сказал: «Да, не забудь сказать в своей биографии, что я тоже очень тебя любил». Я не смог ответить.

Кеми и Марианна, отвечавшие за «Скат», отдали швартовы. Мы медленно выбрались из маленькой бухточки и набрали скорость, проходя ее устье. Двойная пирамида острова все уменьшалась и бледнела, пока не превратилась в едва различимое облачко на горизонте.

Меня доставили на один из самых отдаленных французских островов, где не было ни одного европейца. Ночью мы загрузили багаж в шлюпку и перевезли его на пустынный пляж. Потом распрощались, и «Скат» со своим экипажем растворился в темноте. С наступлением утра я отравился на поиски местных жителей, чтобы договориться о доставке меня и моего багажа поближе к цивилизации. Цивилизации? Нет, ее я навсегда оставил позади.

О последних днях колонии я знаю очень немного. Несколько недель я мотался по Южным морям, пытаясь собрать какую-то информацию. В конце концов, мне удалось отыскать одного из наемных головорезов, участвовавших в последнем сражении. Он говорил с большой неохотой, не только потому, что наказанием за излишнюю болтливость могла стать смерть, но так же из-за того, что произошедшее здорово потрепало ему нервы. Тем не менее, алкоголю и взятке удалось его разговорить.

Убийцам велели не рисковать понапрасну. Их предупредили, что противники, хотя и выглядят как дети, на самом деле дьявольски хитры и коварны. Следовало использовать пулеметы и ни в коем случае не вступать в переговоры.

Большой отлично вооруженный отряд высадился неподалеку от бухты и двинулся к поселению. Островитяне, должно быть, телепатически распознали, что головорезы были слишком низкими существами, чтобы можно было пытаться воздействовать на них теми же методами, что были использованы против предыдущих команд. Наверное, проще всего было бы разнести их на атомы, как только отряд высадился, но мне говорили, что атомы живого тела гораздо сложнее заставить двигаться, чем атомы трупа. Видимо, никто не решился испробовать этот метод на нападавших. Вместо этого Джон использовал более хитрый способ обороны. По словам моего информатора, очень скоро все участники отряда почувствовали, что «на острове водятся дьяволы». Их охватил неописуемый ужас. По спинам поползли мурашки, руки затряслись. От того, что стоял ясный день и светило солнце, становилось только страшнее. Без сомнения, сверхлюди проявляли свое телепатическое присутствие каким-то недоступным для нас устрашающим методом. Захватчики нерешительно продвигались сквозь заросли, и ощущение некоего подчиняющего присутствия становилось все сильнее. К тому же они начали испытывать безумный страх друг перед другом. Каждый бросал на каждого взгляды, полные страха и ненависти. И, в конце концов, они бросились друг на друга, используя все от огнестрельного оружия и ножей до зубов и ногтей. Схватка длилась всего несколько минут, но несколько человек погибли и многие были ранены. Выжившие бросились обратно к лодкам.

Два дня корабль стоял на якоре у острова, а члены экипажа яростно спорили между собой. Некоторые выступали за то, чтобы отказаться от опасной затеи, но другие говорили, что вернуться с пустыми руками было равнозначно смертному приговору. Нанимавшие их персоны достаточно ясно дали понять, что если успех будет щедро вознагражден, то провал — беспощадно наказан. Ничего не оставалось, кроме как сделать еще попытку. Новый высадившийся на остров отряд заранее знатно подкрепился ромом. Итог был примерно таким же, как в прошлый раз, но стало ясно, что наиболее пьяные члены отряда меньше всего оказались подвержены зловещему влиянию.

Еще три дня понадобилось наемникам, чтобы собрать остатки храбрости для третьей высадки. Трупы их менее удачливых товарищей были видны на склонах холма. Скольким еще предстояло присоединиться к этой мрачной компании? На этот раз члены отряда были настолько пьяны, что едва могли грести. Они поддерживали себя громогласными песнями и, к тому же, тащили с собой целую бочку бодрящей жидкости. Как только они оказались на берегу, над ними снова сгустилось враждебное влияние, но на этот раз головорезы ответили ему выпивкой и сквернословием. Шатаясь, цепляясь друг за друга, теряя по пути оружие, спотыкаясь о корни и собственные ноги, при этом громогласно распевая, убийцы перевалили холм и увидели перед собой бухту и поселение. Все бросились вперед. Кто-то в суматохе случайно разрядил пистолет себе в ногу и с воплем рухнул, но остальные продолжали бежать.

Неожиданно они вылетели прямо на группу колонистов, собравшихся перед силовой станцией. Нападавшие испуганно замерли. К тому времени ром несколько выветрился, и вид странных неподвижных существ с громадными спокойными глазами, видимо, привел нападавших в смятение. Они внезапно сбежали.

Еще несколько дней наемники сидели на корабле и пререкались, не смея ни высадиться, ни уплыть прочь.

Но однажды днем за холмами появился ужасающий столб слепящего пламени, за которым последовал глухой рев, громом отразившийся от облаков. Пламя утихло, но затем началось кое что пострашнее: весь остров начал погружаться. Вода, казалось, бежала вверх по склонам холмов. Наконец, якорь корабля высвободился из уходящего вглубь дна, и судно свободно закачалось на волнах. Остров продолжал тонуть, и море накатывалось на него, поднимая вращающееся судно над верхушками деревьев. Двойная гора исчезла под водой, оставив за собой громадную воронку. Нисходящий водяной рог всасывал в себя огромные объемы воды. Корабль был поврежден, с него сорвало всю оснастку, палубные надстройки и шлюпки. Половина экипажа сгинула за бортом.

Катаклизм случился, вероятно, 15 декабря 1933 года. Он мог, конечно, быть полностью природным явлением. Но я уверен, что это не так. Я полагаю, что островитяне продолжали отпугивать нападающих, чтобы выиграть несколько дней для завершения своей высшей цели, или в надежде достигнуть точки, после которой не было бы надежды на дельнейшее продвижение. Мне хотелось верить, что за последние несколько дней, что прошли после бегства третьего отряда, им удалось этого достигнуть. После чего ни решили не дожидаться уничтожения от рук низших существ, которое все равно нашло бы их рано или поздно, в виде ли банды убийц, или явления сил великих держав. Сверхлюди могли окончить свое существование простым усилием воли, но они, видимо, желали уничтожить так же и все изготовленные ими предметы, чтобы дома, которые они так любовно украшали, не оказались в распоряжении низших существ. Поэтому они преднамеренно взорвали силовую станцию, уничтожив не только самих себя, но и поселение. Я так же предполагаю, что мощное сотрясение распространилось вниз до ненадежного основания острова, и настолько поколебало его, что весь он погрузился под воду.

Собрав столько информации, сколько мог, я вместе со своими драгоценными документами поспешил домой, гадая, как лучше сообщить о произошедшем Пакс. Мне не верилось, что Джон смог сообщить ей обо всем. Когда я приземлился в Англии, они с Доком встречали меня. По ее лицу я понял, что она была готова к дурным вестям. «Не надо осторожничать, мы уже знаем. Джон послал мне видения. Я видела, как эти пьяные бандиты бежали от него. И за те последние несколько дней на острове произошло много хороших вещей. Джон и Ло гуляли вдвоем по пляжу, наконец-то вдвоем, как возлюбленные. Один раз я видела молодых людей, сидящих в комнате, отделанной деревом — наверное, в их общем зале. Я слышала, как Джон сказал, что пришло время умереть. И тогда все поднялись и стали небольшими группами выходить наружу. Потом они собрались перед дверями каменного здания, видимо, силовой станции. Нг-Ганко вошел внутрь и Самбо на руках. А потом был ослепительный свет, ужасный шум и боль. И больше ничего».

Сириус

История любви и разлада

В переводе Галины Соловьевой С иллюстрациями Алексея Филиппова Послесловие Алексея Филипьечева

Я в долгу перед превосходным этюдом мистера Дж. Герриса Маккаллоха «Пес и его хозяин». Однако он не в ответе за мои фантазии.

Глава 1 Первое знакомство

Мы с Плакси любили друг друга — не слишком спокойной любовью, потому что она всегда сдержано говорила о своем прошлом и часто погружалась в угрюмую замкнутость. Все же мы часто бывали счастливы друг с другом, и я верил, что наше счастье имеет глубокие корни.

Затем наступила последняя болезнь ее матери, и Плакси пропала. Изредка мне приходили письма без обратного адреса, с предложением ответить «в распоряжение почтовой конторы» той или иной североуэльской деревушки. В письмах были таинственные намеки на «необычные обязанности», связанные, по ее словам, с работами отца. Я знал, что этот крупный физиолог проводил сенсационные опыты на мозге высших млекопитающих. Он получил невероятно умную овчарку, и поговаривали, что перед смертью занимался еще более амбициозными исследованиями. В одном из самых холодных писем Плакси писала о «неожиданно сладком вознаграждении» за ее новые обязанности, а в более страстных снова горько жаловалась на «эту волнующую, завораживающую, лишающую человеческого облика жизнь». Порой она, казалось, мучительно пыталась что-то объяснить. Одно письмо было столь отчаянным, что я стал опасаться за ее рассудок. И решился посвятить предстоящий отпуск прогулкам по Северному Уэльсу в надежде разыскать ее.

Десять дней я бродил от паба к пабу в районе, откуда пришли ее письма, и расспрашивал, не известна ли в округе мисс Трелони. Наконец, в Ллан Фестиниоге, я услышал о ней. Молодая дама с таким именем жила в пастушьей хижине на краю пустошей где-то над Траусвинитом. Хозяин лавки, сообщившей мне о ней, произнес с некоторой таинственностью:

— Право, странная молодая леди. У нее есть друзья, в том числе и я, но есть и враги.

Следуя его указаниям, я прошел несколько миль по извилистой Траусвинитской дороге и свернул с нее влево, на проселок. Еще через милю или две, прямо на краю болот я увидел крошечную хижину из грубых сланцевых плит, окруженную садиком и кривыми деревцами. Дверь была закрыта, но над трубой поднимался дым. Я постучал. Дверь не открывали. Заглянув в окно, я увидел типичную деревенскую кухню, только на столе лежала стопка книг. Присев на ветхое кресло, вынесенное в огород, я отметил ровные грядки с капустой и горохом. Справа, за глубоким Синфальским ущельем открывался Фестиниог — стадом серых слонов бредущий за вожаком-церквушкой по отрогу холма к долине. Выше поднимался гребень Молуйн.

Я докуривал вторую сигарету, когда услышал вдали голос Плакси. Меня впервые привлек к ней именно голос. Сидя в кафе, я заслушался выразительным голосом незнакомки, разговаривавшей кем-то у меня за спиной. И теперь я снова слышал, но не видел ее. Минуту я восторженно вслушивался в голос, напоминавший, как я не раз говорил, плеск мелких волн на берегу горного озера в жаркий день.

Я поднялся было ей навстречу, но меня остановила одна странность. Плакси отвечал не человеческий голос, а совершенно иной звук, членораздельный, но не человеческий. Прежде, чем показаться из-за угла, Плакси как раз произнесла: «Нет, милый, не переживай так из-за своей безрукости. Ты превосходно с ней справляешься». Далее последовала странная речь ее спутника, и в воротах показалась Плакси с большой собакой.

Девушка остановилась, удивлено (и, надеюсь, радостно) округлив глаза, но тут же нахмурила брови. Положив ладонь на голову собаки, она на мгновенье застыла. Я успел заметить перемены в ней. Оделась в грязноватые брезентовые брюки и голубую рубаху. Те же серые глаза, тот же щедрый, но волевой очерк губ, который, как мне недавно казалось, не отвечал ее характеру, и та же копна каштановых с морковным отливом волос. Но бледность сменилась темным загаром, а косметики на лице не было вовсе. Не было даже помады. Здоровому до грубости цвету лица противоречили тени под глазами и запавшие углы рта. Странно, как многое успевает заметить за пару секунд тот, кто любит!

Сняв ладонь с собачьего затылка, Плакси протянула мне руку и улыбнулась.

— Ну-ну, раз уж ты нас вынюхал, придется тебе довериться.

В ее голосе сквозила нотка смущения, смешанная с облегчением.

— Верно, Сириус? — обратилась она к псу.

Тогда я впервые обратил внимание на это замечательное существо. Его нельзя было назвать обычной собакой. В нем преобладала эльзасская[117] кровь, возможно, с примесью крупного дога или мастифа. Огромное животное волчьего сложения, но стройнее волка. Короткая шерсть была чрезвычайно густой и шелковистой, особенно на шее, где лежала плотными волнами. Но ее шелковый блеск намекал на неподатливую жесткость. «Шелковая проволока», — сказала о ней однажды Плакси. На спине и на голове шерсть была черной, на лапах и на боках светлела до серовато-коричневой. Два больших коричневых пятна виднелись и над глазами, придавая морде сходство с маской или с греческой статуей в сдвинутом назад шлеме с пустыми глазницами забрала над лицом. От любой другой собаки Сириус отличался огромным черепом. Собственно, с виду он был не так велик, чтобы под ним скрывался человеческий разум, поскольку, как я объясню позже, метод Трелони не только увеличивал объем мозг, но и совершенствовал нервные волокна. Тем не менее Сириус был явно слишком высоколобым для обычной собаки. Сочетание высокого лба с шелковистой шерстью внешне сближало его с бордер колли. Позже я узнал, что эта великолепная порода овчарок в самом деле внесла свой вклад в его создание. Но череп был велик даже для бордер колли. Он куполом возвышался чуть ли не до кончиков крупных ушей эльзасца. Мышцы шеи и плеч сильно развились, чтобы удерживать тяжесть этой головы. В момент нашей встречи ощетинивший загривок пес положительно походил на льва. Его серые глаза могли бы принадлежать волку, если бы не круглый собачий зрачок. В целом это был грозный зверь, худой и жилистый, как обитатель джунглей.

Не сводя с меня взгляда, он открыл пасть, показав хребет желтоватых зубов, и издал серию звуков с интонацией вопросительной фразы.

— Да, — ответила Плакси, — это Роберт. Он надежен как сталь, помни.

Укоризненно улыбнувшись мне, она добавила.

— И он может быть полезен.

Сириус вежливо вильнул пушистым хвостом, но не отвел от моих глаз холодного взгляда.

После неловкой паузы Плакси снова заговорила.

— Мы весь день провели с овцами на пустоши. Пропустили обед, так что я чертовски проголодалась. Идем, я сделаю всем чай. — По пути к маленькой кухне с каменным полом она добавила: — Сириус понимает каждое слово. Ты не сразу научишься его понимать, но я буду переводить.

Пока Плакси сновала в кладовку и обратно, накрывая на стол, Сириус, сидя напротив, изучал меня с явным беспокойством. Заметив это, Плакси проговорила с некоторой резкостью, под которой скрывалась нежность:

— Сириус! Я же сказала, он не подведет. Не будь таким подозрительным.

Пес поднялся, проговорил что-то на своем странном наречии и вышел в сад.

— Пошел за дровами, — пояснила Плакси и, понизив голос, добавила. — Ох, Роберт, я от тебя пряталась, но как же рада, что ты нашел!

Я встал, чтобы обнять ее, но Плакси настойчиво шепнула:

— Нет, не теперь.

Вернулся Сириус с поленом в зубах. Покосившись на нас и понятливо опустив хвост, он положил полено в огонь и снова вышел.

— Почему не теперь? — воскликнул я, и она прошептала:

— Из-за Сириуса. О, ты скоро поймешь… — Помолчав, добавила: — Роберт, не жди, что я буду принадлежать тебе целиком — всей душой. Я слишком привязана… к этому произведению отца.

В знак протеста я обнял ее.

— Славный, человечный Роберт, — вздохнула Плакси, опуская голову мне на плечо и тут же спохватившись, отстранилась. — Нет, это не я сказала. Это говорит самка человеческого животного. А я говорю: не могу отдаться игре, в которую ты меня приглашаешь — целиком не могу!

И она крикнула в открытую дверь.

— Сириус, чай!

Он в ответ гавкнул и вошел в дом, старательно избегая моего взгляда.

Плакси поставила для него миску с чаем на расстеленную на полу скатертку, пояснив:

— Обычно он ест дважды в день, в полдень и вечером. Но сегодня будет иначе. — Она добавила к чаю краюху хлеба, ломоть сыра и немного варенья на блюдечке.

— С голоду не умрешь? — спросила она и получила в ответ одобрительное ворчание.

Мы с Плакси сели за стол, чтобы съесть свой хлеб с пайковым маслом и кексом военного времени. Она начала рассказ о Сириусе. Я временами вставлял вопросы, а иногда Сириус перебивал ее ворчанием или скулежом.

Содержание этого и многих других разговоров я изложу в следующих главах, пока же ограничусь вот чем: не будь передо мной Сириуса, я бы не поверил рассказу, но его ремарки, хоть и невнятные, интонациями выражали человеческий интеллект и провоцировали Плакси на осмысленные ответы. Я начал понимать, почему наша любовь всегда была неспокойной и почему Плакси не вернулась ко мне после смерти матери. Я начал составлять про себя план ее освобождения от этой «нечеловеческой обузы». Однако по ходу беседы я все лучше понимал, что эта странная связь девушки и собаки была по сути прекрасна, можно сказать, свята (про себя я выбрал именно это слово). Тем сложнее оказывалась стоявшая передо мной проблема.

Когда Плакси заговорила о том, как часто тосковала по мне, Сириус произнес более длинную речь. И, не прерывая ее, подошел, положил передние лапы ей на колени и с великой нежностью и деликатностью поцеловал в щеку. Плакси сдержано приняла ласку, но не отпрянула, как обычно отшатываются от собачьего поцелуя. Только здоровый румянец на ее лице стал ярче, да глаза блестели влагой, когда она потрепала его по мохнатому загривку и, глядя на него, сказала мне:

— Имей в виду, Роберт: Сириус с Плакси срослись, как большой и указательный палец на одной руке, он любит меня, как умеют любить только собаки, тем боле теперь, когда я вернулась к нему, но я не обязана с ним оставаться, потому что Сириус уже может сам о себе позаботиться. Что бы с ним не случилось, он… как ты сказал, Сириус, глупыш мой? — Он прорычал короткую фразу и она продолжала: — да, он всегда будет следовать по моему следу в поисках бога.

Она улыбнулась мне. Этой улыбки мне не забыть. Не забыть и смятения от серьезной, почти торжественной клятвы пса. Впоследствии мне довелось узнать, что выспренняя речь бывала свойственна ему в минуты сильного чувства.

Затем Сириус добавил что-то, хитро скосив глаза и задрожав хвостом. Плакси рассмеялась и ласково шлепнула его.

— Зверь, — сказала она, — этого я Роберту не скажу.

Поцелуй Сириуса вызвал во мне внезапный приступ ревности (Человек ревновал к собаке!). Однако его слова в переводе Плакси взывали к более благородным чувствам. Я принялся обдумывать, как нам с Плакси обеспечить для Сириуса надежный дом и помочь ему выполнить свое предназначение, каково бы оно ни было. Впрочем, как вы увидите, судьба готовила нам иное.

За этим странным ужином Плакси рассказала, что, как я уже догадался, Сириус был венцом трудов ее отца, что вырос он как член семьи Трелони, а теперь помогал в уходе за фермерскими овцами, она же вела для него дом и тоже помогала на ферме в работах, требовавших человеческой руки.

После чая я помогал мыть посуду, а Сириус терся рядом, завидуя, как я подозреваю, наличию у меня рук. Закончив уборку, Плакси сказала, что ей надо на ферму, чтобы до темноты закончить работу. Я решил вернуться в Фестиниог, забрать багаж и вечерним поездом уехать в Траусвинит, где можно было переночевать в пабе. Объявив о своем намерении, я заметил, как Сириус опустил хвост. Он поджал его еще сильнее, услышав, что я намерен провести в этих местах неделю в надежде чаще видеть Плакси. Та же сказала:

— Днем я буду занята, но по вечерам здесь.

Прощаясь, она вручила мне подборку документов для чтения на досуге. Там были научные записи ее отца, в том числе дневник роста и обучения Сириуса. Этот дневник, а также ее собственный, и короткие отрывочные заметки самого Сириуса, полученные мной много позже, легли в основу моей повести — наряду со множеством долгих разговоров с Плакси — и с Сириусом, когда я научился понимать его речь.

Я намерен свободно дополнять воображением те события, которые в источниках очерчены лишь наброском. В конце концов, я не только гражданский чиновник (пока до меня не добрались военно-воздушные силы), но и романист, и убежден, что воображение вместе с самокритикой зачастую позволяют проникнуть в дух событий полнее, нежели поверхностные факты. Так что я изложу поразительную историю Сириуса по-своему.

Глава 2 Создание Сириуса

Отец Плакси, Томас Трелони, был слишком крупным ученым, чтобы вовсе избежать известности, но его работы по развитию коры мозга млекопитающих, начатые, когда он был всего лишь блестящим студентом, велись в строгой секретности. Он питал преувеличенную, мрачную ненависть к свету прожекторов. Оправдывал он эту манию опасением, как бы его методы не попали в руки алчных шарлатанов. Поэтому на протяжении многих лет его работы были известны только самым близким из коллег в Кембридже и еще — его жене, которая принимала в них участие.

Я видел его отчеты и читал записи, но, сам не имея научной подготовки, не смогу пересказать их профессионально. Он вводил в кровь матери определенный гормон, влиявший на рост мозга зародыша. По-видимому, гормон обладал двояким действием. Он увеличивал объем церебральной коры, а также утончал нервные волокна сравнительно с нормальными, так что в том же объеме их становилось больше, и сильно увеличивалось число нервных соединений. Насколько я понимаю, сходные опыты проделывал американец Заменгоф, но между их методами имелись важные различия. Заменгоф просто кормил гормонами молодую особь. Трелони, как я говорил, вводил гормон в плод через кровоток матери. Это само но себе было важным достижением, поскольку кровеносные системы матери и плода надежно изолированы друт от друга посредством фильтрующей мембраны. Трелони, помимо прочего, столкнулся с той проблемой, что гормон стимулировал и рост мозга матери, обладавшей сформировавшимся взрослым черепом, что неизбежно приводило к тяжелой гиперемии и смерти, пока не нашлось средства изолировать ее мозг от стимулятора. Трелони в конце концов справился с этим затруднением и получил возможность выращивать плод в здоровом теле матери. После рождения детеныша Трелони периодически добавлял гормон в его пищу, постепенно урезая дозу по мере того, как мозг приближался к максимально допустимому, с его точки зрения, размеру. Кроме того, ученый изобрел средство замедлить сращивание костей черепа, так что голова продолжала рост соответственно росту мозга.

Немало крыс и мышей были принесены в жертву совершенствованию этой техники. Наконец Трелони научился выводить этих удивительных существ во множестве. Его большеголовые крысы, мыши, морские свинки и кролики, правда, как правило, нездоровые и скоро умиравшие от той или иной болезни, были несомненными гениями своих скромных рас. Они с поразительной быстротой находили путь в лабиринте и тому подобное. Фактически они намного превосходили результаты интеллектуальных тестов своих сородичей и в умственном отношении приближались скорее к собакам и высшим приматам, нежели к грызунам.

Но для Трелони это было только началом. Совершенствуя методику, он получал все более здоровых животных и в то же время стремился замедлить темп их взросления и продлить срок жизни. Это было важным условием. Большому мозгу необходим больший срок для достижения более высокого потенциала, для накопления и усвоения опыта. Только достигнув существенного прогресса в обоих отношениях, Трелони перешел к опытам на высших животных. Эта задача была сложнее и не обещала скорых результатов. Через несколько лет экспериментатор получил умную, но хилую кошку и талантливую мартышку, не дожившую до зрелости, а также собаку, у который непомерно разросшийся мозг вытеснил слепые глаза к кончику носа. Создание так страдало, что создатель вынужден был уничтожить его во младенчестве.

Еще несколько лет позволили Трелони отработать методику настолько, что он мог переместить фокус внимания сфизиологической стороны проблемы на психологическую. Отказавшись от первоначальных планов, он с этого времени больше работал не с обезьянами, а с собаками. Разумеется, успех с обезьянами обещал быть более зрелищным, ведь они от природы вооружены лучше собак. У них больший мозг, хорошо развитое зрение и руки. Однако с точки зрения Трелони одно преимущество собак искупало все недостатки. Им в нашем обществе дарована гораздо большая свобода передвижения. Трелони признавался, что предпочел бы работать с кошками, поскольку те умственно более независимы, но его смущал их малый рост. Независимо от размеров животного, необходим был некий абсолютный размер мозга, обеспечивающий многообразие нервных связей. Конечно, маленькому животному не нужен такой большой мог, как большому. Большое тело нуждается в соответствующей мозге, обеспечивающем его работу. Мозг льва всегда больше кошачьего. Мозг слона превосходит величиной мозг более интеллектуального, но малорослого человека.

С другой стороны, каждый уровень интеллекта, независимо от размеров животного, требует определенного усложнения нервной организации и, соответственно, абсолютного объема мозга. Сравнительно с размерами тела мозг человека гораздо больше слоновьего. Некоторые животные достаточно крупны, чтобы вместить мозг, обеспечивающий своим объемом человеческий уровень умственного развития, но не все. Это вполне возможно для крупной собаки, тело же кошки сильно пострадает от подобного искажения. Для мыши это просто невозможно.

Трелони, правда, не ожидал на этой стадии опытов получить животное, умственно близкое к человеку. Он ставил себе целью всего лишь, по его словам «предчеловеческий интеллект, разум недостающего звена» Для этой цели как нельзя лучше подходили собаки. Человеческое общество предлагает собакам множество занятий, требующих интеллекта высшего дочеловеческого уровня. Наиболее подходящим из таких занятий Трелони счел ремесло овчарки. Озвученной его целью было вывести «сверховчарку».

Еще одно соображение склонило его к выбору собаки, и тот факт, что он принимал его во внимание уже на ранних стадиях работы, намекает, что ученый уже тогда лелеял замысел добиться большего, чем разум «недостающего звена» Он полагал темперамент собаки в целом более подходящим для развития до человеческого уровня. Если кошки отличались независимостью, то собаки — социальностью, а Трелони считал, что только социальные животные способны полностью использовать свой интеллект. Кошачья независимость не является, по сути, самостоятельностью общественного существа, утверждающего свою индивидуальность, а лишь слепым индивидуализмом прирожденного одиночки. С другой стороны, ученый признавал за собаками некоторую сервильность в отношении к человеку. Впрочем, он надеялся, что с развитием интеллекта разовьется и определенное самоуважение и критическое отношение к человеческому виду.

В свой срок Трелони получил выводок щенков с крупным мозгом. Большая часть их погибла в детстве, но двое выжили и стали чрезвычайно умными собаками. Трелони был скорее удовлетворен, нежели разочарован этим результатом. Он продолжал опьггы и наконец получил от суки английской овчарки большеголовый приплод, из которого трое выжили и достигли определенно сверхсобачьего уровня развития.

Исследования затянулись на несколько лет. Трелони счел необходимым уделить больше внимания «сырью», на котором применял свою методику. Он уже не мог пренебречь тем фактом, что из всей собачьей расы наиболее способные — бордер колли: порода, на протяжении нескольких веков отбиравшаяся по уму и ответственности. Все современные чемпионы принадлежат к этой породе, и все они — потомки одного умнейшего животного, родившегося в Нортумберленде в 1893 году. Нынешние бордер колли выносливы, но не слишком крупны, поэтому Трелони счел за лучшее скрестить выдающегося чемпиона соревнований овчарок с другим животным, тоже умным, но более крепкого сложения. Тут сам собой напрашивался эльзасец. После долгих уговоров владельца овчарки-чемпиона и восторженного согласия хозяина эльзасца Трелони устроил несколько вязок, давших в результате щенков двух типов. Затем он применил усовершенствованную методику к беременным суками обоих типов сложения и в должный срок одарил нескольких друзей щенками, «сравнимыми по уму с предком человека». Но выглядели эти собаки не лучшим образом и обладали хрупким здоровьем, так что все они не пережили периода затянувшегося детства.

И, наконец, совершенствование методики привело Тре-лони к настоящему успеху. Он получил несколько очень умных животных нормального крепкого сложения, внешне больше похожих на эльзасцев.

Он убедил жену, Элизабет, что им в случае подобного успеха придется переселиться в овцеводческие районы Уэльса. Там ей предстояло жить с тремя детьми и в ожидании четвертого, сам же Трелони проводил бы с ними отпуск и выходные. После долгих поисков нашлась подходящая старая ферма не слишком далеко от Траусвинита. Называлась она Гарт». Потребовалось немало усилий, чтобы превратить ее в удобный дом для целой семьи. Пришлось установить ватерклозеты и ванны, расширить окна и провести из деревни электричество. Пристройку превратили в роскошную псарню.

Вскоре после рождения четвертого ребенка семья переехала. С ними отправилась давняя служанка Кейт, ставшая практически членом семьи. Ей в помощь наняли девушку из деревни. Еще с ними была нянька Милдред и, разумеется, дети: Томазина, Морис, Жиль и маленькая Плакси. Томас взял с собой два собачьих семейства. Одно — сука с четверкой крепких щенят, из которых он надеялся вырастить «суперовчарок». Второе состояло из четырех сирот, мать которых умерла в родах. Этих приходилось вскармливать вручную. Мозг щенков этого выводка был заметно крупнее, а вот здоровьем трое из четырех не отличались. Двое погибли вскоре после переезда в Уэльс. Третий был подвержен таким тяжелым припадкам, что его пришлось уничтожить. Четвертый — Сириус — был здоровым веселым малышом, и оставался беспомощным щенком, когда щенята другого выводка давно стали взрослыми. Сириус даже стоять на лапах учился не один месяц. Он лежал на брюшке, уткнувшись тяжелой головой в землю, и повизгивал от радости жизни, непрестанно виляя хвостиком.

Даже второй выводок взрослел слишком медленно для собак, хоть и гораздо быстрее человеческих детей. Подросших щенков раздали на соседские фермы. Только одного оставили как домашнего любимца. Фермеры даже даром весьма неохотно брали большеголовых щенков, но сосед, мистер Левелин Паг из Каер Блай, проникся духом предприятия и даже купил второго пса в компанию первому. Выведение этих и следующих поколений суперовчарок маскировало более амбициозное предприятие Томаса, единственным результатом которого стал Сириус. Общественность поверила, что его единственная цель — суперовчарки и прочие животные, умственно соответствующие «недостающему звену».

Если маленький эльзасец и развился до уровня человека, заподозрили это немногие. Томас вечно терзался тревогой за тайну своего открытия. Щенок должен был расти в приличной безвестности, в обстановке, по возможности естественной.

Между тем слава суперовчарок ширилась. Неохотно принявшие их фермеры вскоре обнаружили, что стали обладателями бесценных жемчужин. Животные на удивление быстро обучались и безошибочно выполняли приказы. Им редко приходилось повторять дважды. Собаки никогда не вспугивали овец, но и не позволяли ни одной отбиться от стада. Мало того, псы Трелони невероятно точно понимали указания и выполняли их без присмотра человека. Они запоминали названия отдельных выпасов, холмов, долин и пустошей. Получив приказ «привести овец с Сефина», или с Мол-Фаха, или еще откуда-то, они успешно исполняли его, пока хозяин ждал дома. Также их можно было посылать с поручениями в соседние деревни или на фермы. Они приносили коринку с запиской в нужную лавку и возвращались с заказанным товаром.

Все это было полезно фермерам и чрезвычайно интересно для Трелони, который, разумеется, не упускал ни единого шанса изучить животных. Он обнаружил у них высокую практическую изобретательность и рудиментарную, однако примечательную способность понимать человеческую речь. Они не достигали человеческого уровня и не понимали слов, подобно нам, но сравнительно с другими собаками легче улавливали знакомые слова и фразы. Они различали простые знакомые приказы: «Принеси дрова из сарая, отнеси корзину мяснику и пекарю» — и выполняли их, ни на что не отвлекаясь.

Томас посвятил своим суперовчаркам монографию, и ученые со всего мира стали заезжать в Гарт, чтобы посмотреть этих животных в деле. Среди фермеров они прославились по всей округе, и теперь многие просили щенков. Очень немногие просьбы удавалось выполнить. Кое-кто из фермеров не поверил, что потомство столь замечательных собак не унаследует достоинств родителей. Естественно, все попытки получить от них суперприплод без применения гормона провалились.

Однако пора вернуться к маленькому эльзасцу — Сириусу. Трелони с самого начала с большим волнением наблюдал за этим щенком. Волнение усиливалось тем больше, чем дольше он оставался беспомощным младенцем. Томас видел в нем шанс на исполнение самых безумных своих надежд. Он воспламенил и Элизабет, развернув перед ней свой план. Это животное должно было расти по возможности в том же окружении, что их собственные дети. Трелони рассказал жене об опыте американского зоопсихолога, который вместе с женой вырастил маленького шимпанзе наравне с собственной дочерью. Детеныша кормили, одевали, окружали заботой точно так же, как ребенка, и получили весьма интересные результаты. Это, говорил Томас, не совсем то, чего он хотел бы для Сириуса, потому что щенка невозможно растить, как ребенка, не насилуя его природы. Он слишком отличается от человеческого младенца по физической организации. Однако Томасу хотелось бы, чтобы Сириус чувствовал себя ровней маленькой Плакси в социальном отношении, чтобы разница в обращении не намекала на различие в ранге. Элизабет, говорил он, уже показала себя идеальной матерью, одарив детей драгоценной уверенностью, что они любимы божественно мудрым и великодушным существом, и в то же время воспитав в них независимость и не претендуя на их чувства. Именно такой атмосферы Томас желал для воспитания Сириуса — атмосферы и семейной обстановки. Наша семья, говорил он, внушит ему очень важную истину. Сам Томас после несчастливого детства считал семью безнадежно вредным установлением, заслуживающим полного уничтожения. Элизабет стоило только припомнить его безумные идеи об экспериментах над собственными детьми. Жена тактично и твердо отказала в попытке отдалить от нее первых двух детей, а к рождению третьего Томас успел убедиться, что хорошая семья оказывает самое благоприятное влияние на растущего ребенка. Несомненно, жена тоже допускала ошибки. Несомненно, она порой невольно причиняла вред детям. Отсюда приступы бессмысленного упрямства у Тамси и отчуждение Мориса. Но в целом… без ложной скромности надо признать, что все трое — отменные представители своего рода: дружелюбные, ответственные, и в то же время независимо и критично мыслящие. Традиции такой семьи идеально подходят для великого эксперимента над маленьким Сириусом.

Собаки, напоминал Томас жене, склонны к сервильности, но этот порок не обязательно прирожденный: он может быть выработан их повышенной чувствительностью к требованиям социума и жестким контролем со стороны более высокоразвитого вида. Собака с человеческим интеллектом, воспитанная в уважении к себе, возможно, не выкажет ни малейшего подобострастия и вполне способна развить сверхчеловеческие способности к истинным социальным отношениям.

Элизабет попросила времени на раздумье, поскольку ответственность возлагалась главным образом на нее. Больше того, ее, естественно, тревожило воздействие эксперимента на собственную дочь. Не пострадает ли маленькая Плакси?

Томас убеждал, что девочке не будет никакого вреда, и что дружба между ребенком и сверх-собакой пойдет на пользу обоим. Он горячо отстаивал мысль, что самые ценные отношения в обществе возникают между наиболее различными умами, способными, при том, к взаимной симпатии.

Пожалуй, стоит отметить, что Томас, не одаренный особыми способностями к симпатии, умом сознавал ее важнейшее значение для общежития. Будет особенно интересно, уверял он, наблюдать за развитием столь сложной и многообещающей дружбы. Конечно, дружба могла и не возникнуть. Возможен был и антагонизм. Безусловно, Элизабет потребуется большой такт, чтобы не позволить девочке подавить собаку множеством человеческих преимуществ, в первую очередь — наличием ловких рук и превосходного, недостижимого для собаки зрения. Да и вся обстановка, в которой живет человек, неизбежно окажется чуждой и неудобной для собаки, может стать причиной невроза нечеловеческой, но по-человечески чувствительной психики. Необходимо сделать все возможное, чтобы не развить в Сириусе ни излишней приниженности, ни наглого высокомерия, столь свойственного людям, страдающим заниженной самооценкой.

Томас просил жену держать в уме еще одну важную мысль. Разумеется, никто не может предвидеть, каким образом станет развиваться собака. Сириус, возможно, никогда не достигнет человеческого уровня мышления. Но вести себя с ним следовало так, словно это неизбежно случится. То есть, очень важно было воспитывать его не как домашнее животное, но как личность, индивидуума, которому в свой срок предстоит активная самостоятельная жизнь. Для этого следовало поощрять свойственные ему способности. Пока он, как выражался Томас, еще «школьник», интересы у него, как у всякого школьника, естественно, будут примитивными и варварскими, но при этом весьма отличными от интересов юного человека. Ему необходимо будет упражняться в обычных собачьих занятиях, таких как беготня, охота, драки. Однако позднее, когда интеллект откроет ему доступ в человеческий мир, Сириусу нужны будут «человеческие» занятия, и, разумеется, уход за овцами обеспечит его ремеслом, ведь умственно он превзойдет самую умную овчарку.

Имея в виду такое будущее, его следует растить «крепким как кремень и дьявольски сильным». Элизабет всегда заботилась о физическом развитии своих детей, однако Сириусу со временем придется столкнуться с условиями, в каких не жили и самые закаленные спартанцы. Приучить его к подобным условиям будет не просто. Элизабет должна так или иначе приохотить его к простой жизни, научить гордиться своей природой, а позднее — работой. Это, конечно, не в раннем детстве, но подростком он должен по собственной воле искать трудностей. А еще позднее, созрев умственно, он, возможно, откажется от призвания пастуха ради более серьезных целей. И все же его юность не должна пройти в праздности. Сириус смолоду должен крепко стоять на своих ногах.

Элизабет не разделяла восторженных надежд мужа на будущность Сириуса. Она, не убедив Томаса, выразила опасения, что жизнь этого лишенного цельности существа будет вечной душевной мукой. Тем не менее она, в конце концов, решилась на участие в опыте и соответственно выстроила свои планы.

Глава 3 Младенчество

Еще не выучившись ходить, Сириус показал себя не менее смышленым, чем была в колыбели Плакси. Однако уже тогда он начал страдать от отсутствия рук. Плакси играла с погремушкой, и он тоже играл со своей, но его младенческие челюсти не могли сравниться с ловкостью маленьких ручек Плакси. Уже тогда его любопытство к первым игрушкам отличалось от страсти к уничтожению, свойственной щенкам. Встряхивая погремушку, он внимательно прислушивался к звукам, временами замирая, чтобы насладиться различием между шумом и тишиной. Примерно к тому времени, как Плакси стала ползать, Сириус начал ковылять. Всякий мог видеть, как гордится он новым умением и как радуется расширившемуся кругозору. Теперь у него было преимущество над Плакси: его способ передвижения подходил для четвероногого создания лучше, чем ползание — для двуногого. К тому времени, как она встала на ноги, щенок, хоть и спотыкаясь, освоил весь двор и сад. Когда девочка, наконец, перешла к прямохождению, Сириус явно восхитился и пытался подражать ей, настойчиво прося помощи. Но вскоре он понял, что эта игра — не для него.

Между Плакси и Сириусом уже тогда завязалась дружба, которая так сильно определила всю их будущую жизнь. Они вместе играли, вместе ели, их вместе мыли, и озорничали или бывали паиньками они, обычно, тоже вместе. Если один болел, другой скучал в одиночестве. Когда один ушибался, второй сочувственно ревел. Что бы ни затевал один, второй пытался повторить его попытку. Когда Плакси училась завязывать узелки, Сириус приходил в отчаяние от своей неспособности. Когда Сириус, наблюдая за жившей в семье суперовчаркой Гелертом, научился задирать ногу на столбы, оставляя свои визитные карточки, Плакси далеко не сразу признала, что этот обычай, вполне подходящий для собак, не совсем подобает маленьким девочкам. Ее остановила только трудность в исполнении операции. Также она скоро убедилась, что тщетно обнюхивает придорожные столбики, поскольку нос у нее много тупее, чем у Сириуса, но упорно отказывалась понимать, почему ее попытки оскорбляют чувство приличия всей семьи.

Отсутствие у Плакси «социального чутья», каким был наделен Сириус, уравновешивалось его неуклюжестью в строительстве. Плакси первой познакомилась с радостью построек из кубиков, но вскоре и Сириус, пристально наблюдавшей за подругой, принес кубик и неловко водрузил его на грубую стену, возведенную Плакси. Стена тут же рухнула. То был не первый строительный опыт Сириуса: его однажды застали за выкладыванием треугольника из палочек — тогда он остался весьма доволен своими успехом. Ему пришлось учиться так обращаться с кубиками и куклами, чтобы слюна и младенчески-острые зубки не портили игрушек. Он уже тогда восхищался руками Плакси и многообразием их применения.

Обычный щенок проявляет к играм умеренное любопытство, но не пытается строить. Любознательность Сириуса была неустанной, а временами на него находила страсть к конструированию. Он чаще напоминал поведением обезьяну, чем собаку. Отсутствие же рук он воспринимал как обузу, с которой упорно учился справляться.

По мнению Томаса, неудачи в строительстве были вызваны не только отсутствием рук, но и слабостью собачьего зрения. Сириус долго учился различать визуальные образы, в которых Плакси разбиралась совсем маленькой. Например, он далеко не сразу стал различать аккуратно свернутую в мотки бечевку и спутанные клубки, какими в большинстве домов Гарта наполнены мешки для веревок. Широкие овалы Сириус не отличал от кругов, широких прямоугольников — от квадратов, он путал пятиугольники с шестиугольниками и углы в шестьдесят градусов — с прямыми углами. В результате с кубиками он то и дело ошибался, чем злил Плакси. С возрастом пес отчасти исправил этот недостаток упорными упражнениями, и все же до конца воспринимал формы весьма приблизительно.

В детстве он не подозревал, что его зрение несовершенно, и все неудачи в строительстве приписывал отсутствию рук. В самом деле, навязчивая тоска по рукам угрожала поглотить его разум, тем более в раннем детстве, когда Плакси любила посмеяться над его беспомощностью. Несколько позже ей внушили, что бедняга Сириус не виноват в своем несчастье, и ему надо помогать. С того времени между ними завязались удивительные отношения, в которых руки Плакси воспринимались почти как общее имущество, наравне с игрушками. Сириус вечно прибегал к подруге за помощью в делах, с которыми не справлялся сам: открыть коробку или завести заводную игрушку. Да и сам он развил в себе поразительную «рукастость», действуя передними лапами и зубами. Завязывать узелки на нитках он так и не научился, но со временем умел завязать веревку или толстый шнур.

Плакси первая начала понимать речь, но Сириус не далеко отстал от нее. Когда девочка заговорила, он часто издавал странные тихие звуки, подражая, по-видимому, человеческим словам. И приходил в отчаяние, когда его не понимали. Стоял, поджав хвост и жалобно скуля. Плакси первая увидела в его отчаянных усилиях способ общения, но со временем и Элизабет начала понимать щенка и понемногу стала находить в каждом ворчании и визге эквивалент звуков языка. Сириус, как и Плакси, начинал с младенческих односложных словечек, которые мало-помалу превратились в собачий или сверх-собачий, но вполне грамотный английский. Его пасть и гортань были настолько чужды речи, что даже когда пес усовершенствовался в этом искусстве, посторонний не заподозрил бы в его странном ворчании человеческого языка. Однако для каждого звука у него был собственный эквивалент. Согласные иногда трудно было отличить друг от друга, но Элизабет, Плакси и остальные члены семьи понимали его так же легко, как друг друга. Я описал его речь как сочетания ворчания, визга и поскуливания — это упрощение, но в сущности верное. Он говорил мягко и точно, с плавной напевностью.

Томас, разумеется, невероятно вдохновился развитием речи у собаки, видя в том верный признак вполне человеческого интеллекта. Маленький шимпанзе, воспитанный в семье, развивался вровень с приемной сестрой, пока та не начала говорить, а с тех пор отстал — примат даже не попытался использовать слова.

Томас решил вести постоянные записи. Он обзавелся необходимой аппаратурой для изготовления граммофонных пластинок и проигрывал разговоры между Сириусом и Плакси. Этих записей он не показывал никому, кроме членов семьи и двух самых доверенных сотрудников: профессора Макалистера и доктора Биллинга. Те своим влиянием обеспечивали финансирование опыта и были посвящены в тайну Томаса. Несколько раз тот приглашал для осмотра Сириуса видных биологов.

Одно время казалось, что граммофонные записи останутся единственным осязаемым свидетельством триумфа Трелони. Сириус, несмотря на прививки, подхватил собачью чуму и едва не умер. Элизабет днями и ночами нянчилась с несчастным зверьком, оставив собственного ребенка на няньку Милдред. Если бы не любовь и умение Элизабет, болезнь наверняка подкосила бы здоровье щенка, а быть может, и убила бы.

Тот случай вызвал два важных следствия. Он развил в Сириусе страстную и требовательную любовь к приемной матери — щенок неделями поднимал визг, едва та скрывалась из вида; в Плакси же зародил ужасное подозрение, что любовь ее матери принадлежит исключительно Сириусу. Плакси чувствовала себя одинокой и ревновала. Эту беду удалось уладить, когда Сириус пошел на поправку и Элизабет смогла уделить больше внимания дочери, но тогда настал Сириусу черед ревновать. Дошло до того, что щенок, видя, как Элизабет утешает разбившую коленку дочь, бросился на девочку и цапнул ее за голую ногу. Последовала ужасная сцена. Плакси вопила, не унимаясь. Элизабет впервые по-настоящему рассердилась. Сириус выл от раскаяния за содеянное и, чувствуя, что заслужил наказание, даже попытался укусить собственную лапу. В довершение несчастья на шум примчался Гелерт. Суперовчарка, видя окровавленную ногу Плакси и рассерженную на щенка Элизабет, решил, что вина заслуживает серьезного наказания. И без того несчастный Сириус получил от него серьезную трепку. От страха он забыл о раскаянии и его испуганный визг смешался с ревом Плакси, перепугавшейся за любимого друга. Сбежались остальные дети, а за ними Кейт и Мтлдред со шваброй и скалкой в руках. Крошечная Плакси ухватила Гелерта за хвост и попыталась оттащить. Однако именно Элизабет выхватила Сириуса из зубов смерти (как ему представлялось) и сурово отчитала превысившего свои полномочия Гелерта.

Этот случай произвел несколько важных результатов. Сириус и Плакси увидели, как сильно они, что бы там ни было, любят друг друга. Плакси убедилась, что мать не забыла ее ради Сириуса. А Сириус узнал, что Элизабет любит его, даже когда он очень виноват. Одному бедному Гелерту нечем было утешиться.

Единственным наказанием Сириусу стала жестокая опала. Элизабет лишила его своей милости. Плакси, хоть в душе и помнила, что Сириус ей дорог, после спасения щенка еще больше проникалась жалостью к себе и, в сознании своей правоты, держалась с ним очень холодно. Чтобы проучить приятеля, она изображала горячую любовь к принесенному от соседа-фермера котенку Томми. Сириус, конечно, терзался ревностью и получил хороший урок самодисциплины. Последний был усвоен тем крепче, что при попытке нападения на Томми щенок познакомился с кошачьими когтями. Сириус был очень чувствителен к пренебрежению и холодности. Недовольство двуногих друзей заставило его забыть обо всем, кроме своего несчастья. Он не хотел играть, отказывался есть. Наконец он задумал вернуть любовь Плакси многочисленными знаками внимания. Дарил ей то красивое перышко, то чудесный белый камешек, и при этом кротко целовал девочке руку. Наконец она от всего сердца обняла его, и малыши вдвоем устроили кучу-малу. С Элизабет Сириус был не столь дерзок. Он лишь следил за ней искоса, и хвостик его начинал робко дрожать при каждом ее взгляде. Зрелище было настолько комичным, что Элизабет в конце концов не удержалась от смеха. Сириус был прощен.

Примерно в это же время, вскоре после описанного инцидента, Сириус проникся почтительным восхищением к Гелерту. Биологически вполне зрелая овчарка, наделенная суб-человеческим интеллектом, отвечала ему равнодушным презрением. Сириус же всюду таскался за Гелертом и во всем ему подражал. Однажды Гелерту посчастливилось изловить кролика и сожрать его, свирепо рыча на сунувшегося поближе щенка. Тот глядел на это с восхищением, смешанным с ужасом. Зрелище короткой погони и победы разбудило в нем охотничьи инстинкты обычной собаки. Вопль кролика, его борьба и внезапно обмякшее тело, порванное собачьими зубами, глубоко поразило щенка, обладавшего жалостливым характером и живым воображением. К тому же, Элизабет воспитывала детей в сочувствии ко всему живому. С того дня в нем зародился конфликт, до конца жизни приводивший Сириуса в отчаяние: конфликт между, как он выражался, «волчьей натурой» и жалостливым цивилизованным сознанием.

Непосредственным же результатом стала сильная и виноватая страсть к погоне и еще усилившееся благоговение перед Гелертом. Сириус воспылал страстью к кроличьим колониям. Он, повизгивая от волнения, непрестанно обнюхивал норы. Плакси на время была забыта. Тщетно пыталась она вновь вовлечь друга в общие игры. Тщетно, скучая и ворча, околачивалась с ним возле нор. Сириус однажды при ней поймал лягушку и явно собирался ее съесть. Девочка разразилась слезами. Ее плач мгновенно погасил в щенке охотничий инстинкт, который сменился ужасом. Сириус бросился к любимой подружке и покрыл ее щеки кровавыми поцелуями.

Не раз и не два с тех пор он страдал от мучительного конфликта между инстинктами здоровой собаки и высшей своей природой.

Его интерес к Гелерту притупился, когда Сириус обнаружил, что старший пес интересуется исключительно охотой и пищей. И снова возник конфликт. Охота теперь представлялась Сириусу главной радостью жизни, но это была радость с нечистой совестью. Он ощущал в ее зове чуть ли не требование жертвы от темных богов крови, но жертвоприношение внушало ему отвращение, а ужас Плакси тревожил душу. Кроме того, когда схлынул первый порыв увлечения, к нему вернулся интерес ко множеству занятий, который они разделяли с Плакси. Гелерта все это не интересовало.

Окончательно разочаровало Сириуса открытие, что Гелерт не только не желает, но и не может говорить. Сириус давно это подозревал, но уговаривал себя, что молчание Гелерта объясняется только его высокомерием. Но один случай опроверг эту теорию. Юный Сириус, который на своих четырех лапах давно обгонял бегущую Плакси, увязался за отправлявшимся на охоту Гелертом. По пути им попалась сломавшая ногу овца. Гелерт, хоть и не был обучен пасти овец, прекрасно знал, что их надо оберегать. Известно ему было и то, что за эту овцу отвечает мистер Паг из Каер Блай. Итак, Гелерт поспешил в Каер Блай, далеко обогнав голенастого щенка. Наконец догнав его на ферме, Сириус увидел, как Гелерт нечленораздельно шумит на Пата, пытаясь увлечь того за собой в холмы. Сириус знал, что и сам не сумел бы объясниться с фермером, но не сомневался, что легко объяснит положение дел любому из членов семьи. Так что он поспешил к своим и встретил возвращавшегося из школы Жиля. Задыхаясь, он выложил мальчику всю историю и вместе с ним поспешил в Каер Блай. Жиль на минуту забыл строгое семейное правило «не проболтаться о Сириусе» и обратился к Пагу: «Сириус говорит, ваша овца сломала ногу у Нант Твил-и-кум — как бы не утонула». Плат недоверчиво глянул на мальчика, но серьезность предупреждения и неистовство собак его убедили. Вместе с ними пройдя долиной, фермер нашел свою овцу. С того случая Сириус почитал Гелерта за недоумка, фермер же заподозрил в Сириусе вершину породы суперовчарок.

Открытие, что Гелерт неспособен разговаривать, стало для Сириуса ударом. Гелерт превосходил щенка во всем, в чем тот затмевал своих двуногих друзей — в скорости, в выносливости, чутьем и остротой слуха. На время Гелерт стал для щенка образцом. Подражая Гелерту, Сириус даже разговаривать не хотел, причем добился таких успехов в молчании, что Элизабет в одном из писем к Томасу сообщала, что разум Сириуса гаснет.

Поняв, что старший пес лишен речи, щенок отказался от прежнего кумира. Он стал словоохотлив до болтливости и упрямо тянулся за Плакси во всяческих человеческих умениях. К тому же, он изобрел особый способ высмеивать Гелерта. Щенок затевал воображаемую беседу с суперовчаркой, притворяясь, что принимает его молчание за сознательный отказ говорить. Взрослый пес поначалу игнорировал болтливого щенка, но понемногу, особенно, если видевшие это смеялись, в его развитый, хотя и не человеческий разум закрадывалось подозрение, что Сириус выставляет его дураком. Тогда Гелерт сильно смущался и, рано или поздно, отгонял от себя нахального юнца, а то и задавал ему встряску.

Плакси тем временем стала учиться читать и писать. Мать уделяла час в день занятиям с дочерью. Сириус сперва проявил к их необычным действиям лишь умеренное любопытство, а под влиянием Гелерта вовсе забыл о чтении ради охоты. Элизабет не пыталась принудить его к учению. Либо щенок перерастет свое равнодушие, либо его ум не так далеко ушел от собачьего, чтобы вовлечься в столь чуждое животному занятие, а в этом случае принуждение было бы только во вред.

Однако, отвернувшись от прежнего кумира, Сириус обратился к игре в письмо и чтение. Он сильно отстал от Плакси, и Элизабет взялась его подтянуть. Конечно, не имея рук, писать он мог бы только при посредстве специальных приспособлений. Оказалось, что и с чтением возникают серьезные сложности из-за неспособности собачьих глаз точно различать зрительные образы. Плакси обычно выкладывала простые слова из разрезной азбуки, но Сириус слишком часто путал буквы с похожими очертаниями.

Ему стало еще труднее, когда Плакси перешла к более мелкому шрифту. Иногда складывалось впечатление, что умом он все же уступает человеку. Элизабет, хоть и умела не делать различий между родными и приемным ребенком, все же втайне желала победы Плакси, и теперь написала Томасу, что в конечном счете Сириус не слишком превосходит ребенка-идиота. Однако Томас, который втайне мечтал совсем об обратном, ответил целой диссертацией о слабости зрения у собак и посоветовал объяснить Сириусу этот недостаток, поощрять его в учении и напоминать, что он зато превосходит человека в других отношениях.

Поощрение вызвало в Сириусе особе упорство. Теперь он ежедневно часами упражнялся в чтении и добился большого прогресса, но через неделю Элизабет пришлось вмешаться, чтобы не допустить умственного переутомления. Она похвалила и приласкала воспитанника, и убедила, что он скорее и тверже усвоит уроки, если будет давать себе отдых.

Сириус, конечно, сознавал, что в письме не угонится за Плакси, но решил не отказываться вовсе от столь ценного навыка. Он сам изобрел способ обойти свои недостатки. Попросил Элизабет смастерить ему плотную кожаную перчатку на правую переднюю лапу и пришить на тыльной стороне гнездо для карандаша или ручки. Получив это приспособление, он приступил к первому опыту письма. Он очень волновался. Устроившись в позе геральдического льва, придерживая лист левой передней лапой и упираясь в пол локтем правой, он сумел нацарапать: ПЕС, КОТ, ПЛАКСИ, СИРИУС и тому подобное. Нервные связи лап и моторные центры его мозга были, пожалуй, не слишком приспособлены к подобной деятельности, но тем больше был триумф его упорства. Настойчиво упражняясь, он за несколько лет выучился писать крупным, неровным, но разборчивым почерком. Я еще расскажу, что в грядущие годы он брался даже за написание книг.

На Томаса достижения Сириуса произвели большее впечатление, чем на Элизабет — возможно потому, что он лучше представлял, какие трудности пришлось преодолеть щенку.

Сириус по возможности принимал участие во всех простых уроках, которые Элизабет давала Плакси. Он не многого добился в арифметике — может быть, из-за плохого зрения, но все же сумел не уступить подруге, которая и сама не слишком успевала в этом предмете. Писал он тоже неграмотно — вероятно, по той же причине. Но уже в первые годы жизни он выказывал огромный интерес к языкам и к искусству точно выражать мысли. Порой на него сильно действовала поэзия. Несмотря на слабое зрение, Сириус много читал и часто упрашивал членов семьи почитать ему вслух. Они, зная, как важна для него эта услуга, обычно соглашались.

Однако вернемся к его «щенячеству». Пакси настало время посещать деревенскую школу. Для Сириуса школа, конечно, была закрыта. Он, порой с благодарностью за свою свободу, но чаще с завистью, смотрел, как его приемная сестра по утрам выходит из дома с книжками. Для него же настал возраст, когда он мог вольно блуждать по округе, и в нем развилась сильная страсть к природным запахам и приключениям. И все же мысль, что подруга обгоняет его в познании великого мира людей, царапала больно. Плакси, возвращаясь домой школы, часто уверяла, что уроки — сплошная скука, но в ее тоне сквозило гордое сознание собственной важности, и Сириус догадывался, что в школе происходит немало увлекательного. Он повадился вытягивать из нее самые яркие школьные воспоминания. У Плакси вошло в обычай готовить домашние задания вместе с приятелем, что шло на пользу обоим. Элизабет продолжала между делом обучать щенка, увлекая его разными темами, и тот зачастую мог отдать Плакси долг, поделившись с ней плодами собственного учения, хотя девочка обычно и смотрела на его обрывочные познания свысока.

Порой Сириус пересказывал ей беседы с Томасом, который теперь брал щенка на прогулки по холмам и на ходу сообщал ему важные сведения из естественных наук и мировой истории. Плакси, конечно, тоже иногда принимала участие в таких прогулках, однако Томас по выходным нуждался в основательной физической нагрузке, и маленькая дочка, в отличие от Сириуса, за ним не поспевала. Щенком Сириус зачастую возвращался из походов с Томасом усталым, но подростком только радовался еженедельным прогулкам через Арениг, Риног или Молуйн, под вольный поток мыслей Томаса, направляемый осторожными расспросами четвероногого спутника. На эти вопросы великий физиолог отвечал со всем терпением, так же обдуманно, как своим студентам. Для Сириуса постоянный контакт со зрелым и блестящим умом стал главным средством интеллектуального образования. Нередко они обсуждали будущее Сириуса. Томас внушал, что питомца ждут великие труды. Но это позже — я позволил себе выйти за пределы щенячьих лет, и теперь возвращаюсь к ним.

Сириус уступал Плакси не только в чтении и письме, но и во многом другом. Почти все представители человеческого рода превосходили его. Щенок совершенно не различал цветов. Насколько я понимаю, вопрос восприятия собаками цветов еще окончательно не решен. Анатомические исследования показывают, что их глаз обладает примерно тем же набором «палочек и колбочек» в сетчатке, как человеческий глаз, однако психологические опыты не выявили фактической восприимчивости собак к цвету. Возможно, истина состоит в том, что некоторые собаки различают цвета, но цветовая слепота среди них встречается много чаще, чем у людей. Как бы то ни было, Сириус цветов не различал.

Еще щенком, но много позже, чем научился говорить, он заподозрил, что зрение его во многом уступает зрению Плакси. Томас рассказал Элизабет о цветовой слепоте собак, но жена отказалась признать таковую за Сириусом, уверяя, что щенок распознает разные по цвету платья.

— Да, — возражал Томас, — он может различать их по запаху или через прикосновение своего чувствительного языка. И разве ты не заметила, что он постоянно путается в названиях цветов? Словом, давай его испытаем.

Для опыта Томас достал коробку детских кубиков с картинками и заклеил их грани бумагой разных тонов, стараясь, чтобы насыщенность цвета, запах и консистенция бумаги не отличались. Своеобразные запахи красок он забил, пропитав кубики одеколоном. Затем он предъявил «коробку с кубиками» Сириусу и Плакси. Плакси тут же принялась выкладывать в шахматном порядке голубые и розовые кубики. Щенка игра не заинтересовала, но его попросили скопировать узор подруги. Он выкладывал кубики в полном беспорядке. Скоро даже самому Сириусу стало ясно, что девочка видит нечто, недоступное ему.

Тогда Сириус потянулся за подругой с тем же упорством, с каким догонял девочку в чтении. Плакси помогла щенку обнаружить, какое свойство кубиков ускользает от него, и пыталась отточить его зрение. Девочка один за другим показывала разноцветные предметы, каждый раз называя цвета. Она показывала ему цветные гравюры и черно-белые фотографии. Жиль принес фонарик с красным и зеленым стеклом. Но все впустую. Сириус так и не узнал, что такое цвет.

Он сильно огорчился, но Томас утешил воспитанника, заверив, что все собаки не видят цветов, а возможно, и другие млекопитающие, кроме человекообразных обезьян и людей. Он также напомнил о превосходстве собак в остроте слуха и чутья.

Сириус давно знал, что человеческий нос — очень слабый инструмент, и часто с презрением косился на Плакси, не способную найти след матери в саду или нюхом определить, принадлежит ли отпечаток лапы Гелерту или другой собаке. Еще больше его в раннем детстве поражало равнодушие подруги к таинственным и волнующим запахам земли после дождя. Пока девочка тихо радовалась слитному аромату свежести, Сириус разбирал послания ветра вздрагивающими ноздрями, то и дела восклицая:

— Лошадь! — он снова принюхивался. — Не та, что я чуял раньше. Ого, почтальон! Идет к дому. — Или, иногда — Сегодня пахнет морем! — а ведь море лежало в нескольких милях за Риногом.

Слабый ветерок доносил ему запахи далеких водопадов, густые ароматы болотистых пустошей, торфа или кустарников. Иногда, уловив острый незнакомый запах, щенок пускался по его следу. Однажды после такой пробежки он вернулся со словами:

— Незнакомая птица, но я не сумел ее рассмотреть.

В другой раз он, поймав ветер, выскочил из дому, промчался по пустоши, заметался, наконец взял след и рванулся по нему в обход холма. Вернулся он примерно через час, очень взволнованный, заставил Плакси принести книгу о животных и переворачивать страницы, пока не открылась лиса.

— Вот она! — вскричал Сириус. — Ух, ну и запах!

Однажды он застыл, принюхиваясь, посреди шумной игры в саду. Шерсть его встала дыбом, хвост ушел под брюхо.

— Уйдем в дом, — позвал щенок, — в воздухе что-то ужасное.

Плакси посмеялась, но, видя его тревогу, согласилась. Через двадцать минут вернувшийся из школы Жиль рассказал, что видел проезжавший по дороге на Фестиниог передвижной зверинец.

Реакция Сириуса так позабавила Жиля, что мальчик потребовал взять щенка вместе с остальными детьми посмотреть на диких зверей, уверяя, что так трусишка лучше научится не шарахаться от запахов. После долгих уговоров Сириус согласился. Это переживание надолго оставило в нем свой след. Тесное помещение, где возбуждающие запахи смешивались со смертельно опасными, подействовало ему на нервы так, словно (как Сириус объяснял впоследствии) загремели вразнобой все инструменты целого оркестра. Поджав хвост, со страхом в глазах щенок жался к Элизабет, которая вместе с семьей переходила от клетки к клетке. Некоторые животные всколыхнули в нем охотничьи инстинкты, а вот крупные хищники: понурый и тощий лев, тигр, медведь, потеряно шатающийся по клетке, причинили мучительную боль смешением естественного запаха грозного врага с запахом болезни и страдания. Узкоглазый волк поразил щенка сходством с ним самим. Пока малыш завороженно разглядывал дальнего родича, лев внезапно взревел, и дрожащий Сирус прижался к ноге Элизабет. Льву ответили голоса других животных. Когда воздух разорвал трубный рев слона, Сириус метнулся вон — только его и видели.

Мир запахов был почти неведом Плакси. В мире звуков она тоже уступала Сириусу, но не так сильно. Он слышал шаги задолго до подруги и других двуногих и безошибочно определял, кто приближается. Недоступный уху человеку крик летучей мыши Сириус описывал как острый игольчатый звук. И Элизабет, и Плакси скоро узнали, как он чувствителен к тону их голосов. Он легко отличал искреннюю похвалу от обдуманного поощрения, подлинную злость от наигранной строгости, под которой скрывалось веселье или одобрение. Мало того, он улавливал перепады их настроения прежде, чем они сами.

— Элизабет, — вдруг спрашивал он, — о чем ты грустишь?

— И не думаю, — со смехом отвечала та, — я вполне довольна, хлеб хорошо поднялся.

— О, но в глубине тебе грустно, — настаивал Сириус. — Я же слышу. Ты только сверху довольна.

И Элизабет, помолчав, признавала.

— Пожалуй, что так. Хотела бы я знать, отчего?

Нос тоже поставлял Сириусу немало сведений о человеческих эмоциях. Он, бывало, толковал о «задиристом запахе», «добром запахе», «испуганном запахе» и «усталом запахе».

Из-за такой чуткости к запахам и звукам Сириус находил человеческий язык слишком бедным для выражения всего богатства этих двух миров. Однажды он пытался объяснить какой-то из домашних запахов так: «Это как след зайца, за которым гонится спаниель, а ещенедавно наперерез прошел осел». Звуки и запахи для щенка были полны эмоций, врожденных или приобретенных.

Многие запахи с первого раза вызывали в нем порыв к преследованию, другие — к бегству. Другие эмоции, очевидно, связывались с тем или иным запахом посредством ассоциаций. Однажды на пустоши Сириус сильно порезал лапу о разбитую бутылку. Когда он хромал к дому, случилась ужасная гроза. Дома Элизабет приласкала его и полечила, залив лапу широко распространенным дезинфицирующим средством. Этот запах был отвратителен для собаки, но отныне связался с ощущением безопасности и доброты, и эта связь сохранилась для него до конца жизни.

Многие запахи сильно задевали щенка. Звук грома ужасал. Шелест коленкора заставлял подскочить и залаять в шутливом негодовании. Человеческий смех был для него весьма заразителен, вызывая на странный подвывающий хохот. Тон голоса не только сообщал об эмоциональном состоянии говорящего, но и вызывал сильный эмоциональный отклик. Сходным действием обладал запах эмоций.

Юного Сириуса, как и многих других собак, раздражала человеческая музыка. Для него были достаточно мучительны звуки отдельного инструмента или голоса, а от сочетания нескольких инструментов или голосов щенок просто выходил из себя. Его тонкий слух улавливал фальшь даже в отлично исполненном соло, а гармоничное сочетание нескольких музыкальных тем представлялось ужасающей какофонией. Элизабет иногда, особенно выбираясь на пикники, пела с детьми. Сириус в таких случаях неизменно возвращался из своих дальних вылазок и присоединял вой к общему хору. Дети с негодованием гнали его прочь, но едва пение возобновлялось, пес возвращался и снова подавал голос. Однажды Тамси, серьезней других членов семьи относившаяся к музыке, взмолилась:

— Сириус, или замолчи, или держись подальше. Зачем ты портишь нам удовольствие?

— А зачем вы устраиваете такую ужасную кашу из сладостных звуков? — ответил тот. — Меня тянет к вам, потому что звуки сладки, а выть приходится, потому что они все портятся, а могли бы… могли бы звучать так красиво!

Раз он сказал:

— Если бы я нарисовал картину, сумели бы вы просто отойти в сторону? Разве вас не сводили бы с ума ошибки в цвете? Ну, а меня звуки волнуют куда сильнее, чем вас — ваши непонятные цвета.

Семья не желала признать свое пение какофонией. Напротив, они решили «обучить Сириуса музыке». Элизабет достала свою любимую, но давно забытую скрипку. При нескольких ее давних попытках заиграть Сириус всякий раз с воем мчался к ней. Если дверь оказывалась закрыта, он подавал голос снаружи, а то врывался в комнату и прыгал на исполнительницу, пока та не прерывала игры. Теперь он поначалу пытался сдержать себя, вытерпеть мучительную операцию, которой решились подвергнуть его родные. Но возбуждение оказалось сильнее его. Тамси села за пианино, Морис и Жиль стояли наготове с блок-флейтами. Плакси села на пол, обнимая напрягшегося и недовольного Сириуса, «чтобы не дать ему на нас взбеситься». Сириусу пришлось нелегко. Едва Плакси его выпустила, щенок заметался между инструментами, изображая нападение на врагов. Он бил хвостом, разрываясь между болью и наслаждением, он выбил смычок из руки Элизабет и флейту — из рук мальчика. Когда Плакси снова схватила приятеля, он все равно портил эксперимент, заглушая простые музыкальные ноты усердным воем. Когда же его наконец уговорили отнестись к делу серьезно, выяснилось, что высоту тона щенок различает куда лучше людей. Он мгновенно отмечал незаметное для детей движение пальца Элизабет на струне. Та с удивлением обнаружила, что и петь он может, точно соблюдая мелодию. Если она играла отдельную ноту, а Сириусу не приходилось сдерживать себя, основной тон его воя точно совпадал с голосом скрипки. Немного постаравшись под дружные похвалы, он сумел выдать совершенно чистую ноту. Когда Морис на своей флейте наиграл гамму, Сириус запел в унисон, точно попадая даже в фальшивые тона, вызванные неопытным музыкантом из несовершенного инструмента.

Сириус со свойственным ему упорством пошел на приступ столь раздражающего его предмета. Он выказал поразительную склонность к пению и скоро лучше Плакси напевал любимые в семье мелодии. Порой он пел без слов или использовал свой собачий эквивалент языка (который, будучи попросту искаженным английским, рифмовался и попадал в размер не хуже настоящего).

Привыкнув, он уже не так терзался от человеческой музыки. Он даже полюбил ее, если только исполнитель не слишком фальшивил, и часто присоединялся к общему хору, который прежде так мучил щенка. Он приходил послушать, как Элизабет играет на скрипке. Под настроение Сириус удалялся в любимые местечки на пустоши и там часами пел сам себе. Он снова и снова перебирал все песни, которые Элизабет напевала дома.

Семья была музыкальной. Под влиянием Элизабет дети разработали забавную систему мелодичных сигналов, заменявших звук горна. Одна мелодия означала «пора вставать», другая — «завтрак готов», третья — «все в поход», и так далее. Младшие, Плакси с Сириусом, завели для себя тайные сигналы. Один, к примеру, означал: «Сюда, помоги мне!». Другой говорил: «Здесь что-то интересное! Идем посмотрим!», и еще один: «Давай играть!». Коротенький мотивчик обозначал: «Я пойду пописаю!» На этот сигнал имелись два музыкальных ответа: «Ага, я тоже!» и «Не смей без меня!». Кстати говоря, если один мочился, второй непременно всегда следовал его примеру на том же самом месте, как заведено у собак. Всегда? Нет! Плакси скоро поняла, что ей не угнаться за Сириусом в этом пункте этикета.

Узнав о привычке Сириуса уединяться на пустоши для пения, Томас поначалу испугался, как бы его драгоценный питомец не приобрел славу «поющей собаки» и не стал жертвой шарлатанов. В самом деле, местные жители дивились, заслышав чистое, точное, но нечленораздельное и нечеловеческое пение и вскоре наткнувшись на крупного пса, который мелодично завывал, сидя на травке. Прошел слух, что Томас — колдун, что он вселил в собаку бесов. К счастью, чем дальше расходились эти слухи, тем меньше им верили. Рассказ о поющей собаке не мог сравниться со слухами о говорящем мангусте или Лох-Несском чудовище.

Щенком Сириус исполнял только человеческую музыку. Он и взрослым сохранил серьезный интерес к гениям музыкальной классики, однако полагал основополагающую структуру человеческой музыки слишком грубой, не способной выразить звуком всей полноты чувств. Отсюда его эксперименты с новыми гаммами, размерами и ритмами, более подходящими к утонченному слуху собаки. Порой, когда он пребывал в чисто собачьем настроении, его музыка вовсе не походила на человеческую. Человеку такие мелодии представлялись похожими не столько на музыку, сколько на собачий лай, хотя и на удивление полнозвучный и тревожащий душу.

Богатый и гибкий голос был единственным доступным Сириусу инструментом. Он часто мечтал о другом, способном добавить в его исполнение гармонии, но трагическое отсутствие рук препятствовало этому. Иногда он садился к пианино, чтобы двумя пальцами подыграть своему пению, но даже для такого аккомпанемента его лапы были слишком неуклюжи. Порой щенок надолго забрасывал музыку в досаде, что без рук не может добиться, чего желает. В такие периоды он блуждал, повесив хвост и голову и не слушая утешений, терзаясь бессилием своего дара. Однако со временем бодрый дух брал свое, внушая псу, что, коль скоро инструментальная музыка ему недоступна, он совершит новые чудеса одним голосом. Сириус всю жизнь метался от жалости к себе, лишенному так многого, к удивительно спокойному и юмористическому смирению со своей природой и жизнью. Такое смирение давало ему твердую волю к победе вопреки всему.

Глава 4 Юность

В предыдущей главе я взялся описывать Сириуса щенком, однако, говоря о его слабостях и сильных сторонах, вынужден был забегать вперед. Его музыкальные опыты, например, всерьез начались только значительно позже. Теперь я должен больше сосредоточится на его подростковых годах и ранней зрелости, подготавливая читателя к рассказу о той поре его жизни, когда наши пути сошлись.

Уже подростком Сириус был крупнее большинства овчарок. Но, будучи высоким, он оставался тощим и голенастым, и многие замечали, что щенок «вытянулся не по силам». Не отличался он и отвагой. Обычная его осторожность в отношениях с другими собаками еще возросла, когда щенок в нескольких случайных стычках обнаружил, что большая голова его неповоротлива, а хватка зубов куда слабее, чем ему бы хотелось. Эту слабость он в значительной мере преодолел с возрастом, когда достиг полной зрелости и постоянными упражнениями развил мышцы шеи соответственно необычной тяжести головы. Однако в юности ему было не равняться с более мелкими, зато опытными пастушескими колли.

Одна из таких овчарок, к несчастью, принадлежавшая соседу, завела привычку при каждой встрече гонять Сириуса. Однажды этот пес, носивший весьма подходящее имя Дивул Ду — Черный Дьявол — гнал Сириуса до самого дома. Тогда школьница Плакси, схватив швабру, ударами и бранью отогнала черного дьявола. Позже Сириус подслушал, как она рассказывала об этом случае матери. Рассказ закончился словами: «Боюсь, что бедняжка Сириус — совсем не герой». Слово «герой» было ему еще незнакомо, но в голосе Плакси, вроде бы просто шутившей, он уловил глубокое разочарование. И выскользнул из комнаты, чтобы поискать словарь. Ему пришлось потрудиться, переворачивая влажным языком тонкие страницы, но слово он нашел и огорчился при мысли, что Плакси не считает его героем. Потому что Оксфордский толковый словарь толковал этот термин как «мужественный, отважный, храбрый, яростный». Сириус должен был вернуть уважение Плакси, но как?

В тот день Плакси занималась исключительно кошечкой Трикси, сменившей Томми. Она уже привычно обращалась к кошкам, когда бывала недовольна Сириусом. Держала Трикси перед собой и расхваливала ее прекрасную пятнистую шубку и милый розовый носик. Сириусу подумалось, что девочка и сама на удивление походит на кошку, когда, замкнувшись в высокомерном горестном молчании, сидит, обнимая себя за плечи.

Вскоре после поражения, нанесенного ему Дивулом Ду, серьезный ущерб чести Сириуса нанесла Трикси. Кошечка запрыгнула на колени Плакси, и Сириус, не сдержавшись, шумно набросился на крошечную соперницу. Та, выгнув дугой спину, закатила псу когтистую оплеуху, от которой тот с воем отступил. Вопли Плакси сменились хохотом. Обозвав Сириуса трусливым задирой, она подхватила Трикси на руки и осыпала множеством ласковых прозвищ. Пристыженный и несчастный Сириус поплелся прочь.

Через две недели в семье заметили, что Сириус упорно таскает в зубах рукоять от старой лопаты, найденную в сарае. При каждом удобном случае он втягивал в игру кого-нибудь из двуногих покрепче, желательно Мориса. Пес и мальчик, ухватив ясеневую палку за два конца, таскали друг друга по саду, пытаясь стряхнуть противника. К концу каникул Морис заметил:

— Сириус стал чертовски силен. Что схватит зубами, то не выдернешь и не выкрутишь.

Все это время Сириус старательно уклонялся от встреч с Дивулом Ду, пока не почувствовал, что готов. Он был уверен, что хватка его стала много крепче, чем была, и движения головы быстрее и точнее, однако полагался не на одну лишь физическую силу, а в первую очередь на хитрость. Он тщательно обдумал стратегию. Он изучил избранное им поле боя и отрепетировал главные моменты, которые должны были привести его к победе на сцене былого позора — и на глазах у Плакси.

Однажды, едва Плакси вернулась из школы, он бросился к Глаздо — на этой ферме жил Дивул Ду — и упорно болтался вокруг, пока враг черной лавиной не вылетел из ворот. Сириус тут же обратился в бегство, двигаясь к дому. Чтобы достичь цели — дверей Гарта — ему надо было свернуть под прямым углом у ворот во двор. (Здесь стоит напомнить, что название Гарт носила их старая ферма). Притормозив и сворачивая у ворот, он оглянулся, проверяя, держится ли Дивул Ду на должной дистанции. А потом по широкой дуге обежав двор, снова выскочил к воротам, но уже под углом к первоначальному курсу, и притаился у стены, поджидая Дьявола. Увлеченный погоней колли влетел в ворота, и Сириус тут же ударил его всем телом в левый бок. Дивул Ду опрокинулся. Сириус оказался сверху и вцепился ему в глотку, которая оказалась куда податливей, чем рукоять лопаты. Он держал что было мочи, опасаясь, что стоит ему выпустить более опытного пса, тот возьмет свое. На придушенные вопли колли и глухое рычание Сириуса домочадцы выскочили из дома. Сириус, катаясь по земле в обнимку с противником, уголком глаза следил за Плакси. Теплая кровь просочилась в пасть и заливала ему горло, но от только кашлял, не разжимая зубов. Позже Сириус объяснял, что соленый вкус и запах крови свели его с ума. Впервые в нем взорвалась такая энергия и ярость. В разгар борьбы мелькнула мысль: «Вот настоящая жизнь, я создан для нее, а не для человеческой мешкотни!».

Он сжимал зубы, тянул и встряхивал, пока Дивул Ду не обмяк, а перепуганные люди не бросились разжимать зубы победителю. Они били Сириуса, бросали ему в нос перец, заставляя яростно чихать, но пес не отпускал. Они все навалились на него и попытались разжать челюсти палкой. Во рту у Сириуса собственная кровь примешалась к крови врага — совсем другой вкус! Но все усилия семьи не заставили его разжать зубов. Плакси в бессильном ужасе попыталась просунуть руку ему в пасть. А потом, отчаявшись, зарыдала, и тогда Сириус отпустил Дивула Ду, бессильно вытянувшегося на земле.

Победитель отступил от него, облизывая окровавленные губы и ероша шерсть на спине. Напившись у колонки, он лег, опустив голову на лапы и наблюдая за происходящим. Элизабет послала детей в дом за теплой водой, дезинфицирующими средствами, бинтами, а сама осматривала рану. Потом Плакси поддерживала голову так и не опомнившегося пса, а Элизабе накладывала ему на горло большой ватный тампон и бинтовала шею. Немного спустя Дивул Ду стал подавать признаки жизни и шевельнул головой в ладонях Плакси. Его призрачное рычание быстро перешло в визг. Тогда люди внесли колли в дом, положили перед кухонной плитой и поставили рядом воду для питья. Все забыли о Сириусе, и тот остался лежать во дворе, усталый и избитый, а также ошеломленный и обиженный. Если она хотела видеть его героем, почему теперь не хвалит и не ласкает?

Наконец во дворе показалась Элизабет, завела маленькую машину, вывела ее на дорогу и, вернувшись в дом, вдвоем с Морисом вынесла на Руках Дивула Ду. Остальные устроили ему лежанку на заднем сиденьи машины. Бережно уложив раненого, Элизабет повезла его в Глаздо.

Тогда дети обернулись к Сириусу.

— Ну, даешь, — заговорил Морис. — На этот раз ты допрыгался!

— Тебя могут пристрелить как опасного зверя, — добавила Тамси, а Плакси только и сказала: — Ох, Сириус!

Он молча разглядывал подругу, пытаясь разобраться в интонации ее голоса. Прежде всего ему слышался упрек и ужас. Но было и другое: может, восхищение его доблестью, а может, обычное человеческое высокомерие. Какое ему дело? Он лежал, опустив голову на лапы и глядя на Плакси. Кошка Трикси выбрала этот момент, чтобы потереться о ноги хозяйки. Плакси подхватила ее и прижала к себе. Сириус встал, ощетинив шерсть, и, то ли заворчав, то ли презрительно фыркнув, с нарочитым достоинством вышел за ворота.

Драка с Бивулом Ду стала поворотным пунктом в карьере Сириуса. Он узнал вкус победы. Он отстоял себя. Никогда больше он не струсит перед тупоумными гонителями. Но кроме этого рассчитанного триумфа было кое-что еще. Его глубинная, бессознательная природа нашла себе выход. Сириус открыл для себя нечто, куда более удовлетворяющее, чем все человеческие ухищрения. В то время эти мысли еще не оформились в его сознании, но оглядываясь на тот случай из зрелых лет, он облекал их именно в такую форму.

Элизабет предупредила воспитанника, что вторая попытка убийства угрожает серьезными неприятностями.

— Запомни, — сказала она, — что для посторонних ты всего лишь собака. Если кто-то сочтет тебя назойливым и пристрелит, это сочтут не убийством, а всего лишь порчей чужого имущества. К тому же, — добавила она, — как ты мог? Ты был ужасен, просто животное!

Сириус не ответил на жестокую насмешку, но ощутил ее. Он слышал и чуял в словах женщины враждебное презрение. Быть может, тут прорвалась ее подавленная и непризнанная ненависть к четвероногому приемышу. Сириус достаточно ясно сознавал глупость и опасность своего поступка, но последние слова Элизабет разъярили его. В душе он сказал: «К чертям их всех!». Внешне — не показал даже вида, что слышал. Он сидел тогда на кухне перед плитой, и, после упрека Элизабет, задрал заднюю ногу и тщательно, напоказ, принялся вылизывать интимные места — манера, к которой он не раз с успехом прибегал, чтобы выводить из равновесия знакомых женского пола.

Месяцы складывались в годы, и самоуверенность Сириуса в отношениях с другими собаками быстро возрастала. Он набирал вес и силу, что, в сочетании с умственным превосходством, не только избавило его от преследований, но и обеспечило общее признание среди местных овчарок, сильно уступавших юному эльзасцу в росте. Сочетание размеров и ума перевело его в высший класс. Что же касается «героизма», он, по правде сказать, до конца жизни так и остался робким созданием, проявлявшим отвагу лишь в отчаянном положении или когда шансы складывались в его пользу, да еще в тех редких случаях, когда им овладевали темные боги, жившие в крови.

Рассказывая об отношениях Сириуса с представителями своего биологического вида, не могу обойти молчанием его сексуальные авантюры. Он задолго до столкновения с Дивулом Ду начал проявлять застенчивый интерес к течным сукам. Те редко замечали его, воспринимая, по-видимому, как щенка-переростка. И все же сыскалась одна крупная и довольно пожилая черная сука, которая находила этого юного и неопытного гиганта весьма привлекательным. С ней Сириус периодически вступал в любовные игры.

Томас с острым интересом наблюдал за возней этой пары, поскольку очень быстро заметил, что Сириусу недостает интуиции, позволявшей обычным собакам в полной мере воспользоваться случаем. Собаки гонялись друг за другом, схватывались в шутливой потасовке, явно наслаждаясь соприкосновением двух тел, но Сириус вскоре застывал, глупо мотая хвостом и не зная, что делать дальше. Конечно, такие бесцельные игры были нормой для сексуального развития молодого пса, но в обычных обстоятельствах они скоро сменялись совокуплением. А вот Сириус, которому еще не довелось наблюдать случки других собак, выглядел совершенно растерянным. Так продолжалась, пока он не застал свою возлюбленную с другим кобелем, гораздо моложе него, но физиологически созревшим и наделенным здоровыми инстинктами. Тогда он открыл для себя, чего просит его тело.

С тех пор Сириус завершал свои амурные похождения естественным образом. Физиологически он был еще «школьником» и не слишком привлекал зрелых сук. Да и сам пока не слишком увлекался сексом. Секс служил для Сируса скорее символом зрелости, нежели самостоятельной целью. К естественному удовольствию много добавляло сознание, что «этим занимаются взрослые псы».

В сексуальном развитии Сириус опережал Плакси и даже старших детей, поскольку ему был открыт свободный доступ к изучению техники, которая для детей еще долго оставалась запретной территорией.

Одно обстоятельство до конца жизни приносило Сириусу глубокие разочарования в любовной жизни. Его мимолетные любовницы, как бы соблазнительно они ни благоухали и сколько бы радости ни приносили телу, с его точки зрения были глупее любого недоумка. Они не умели говорить, не понимали его ласковых слов. Они не могли разделить с ним приключений пробуждающегося разума. И, выйдя из периода течки, они становились холодны и непривлекательны. Аромат пропадал, умственная недостаточность оставалась.

Томас чрезвычайно интересовался описаниями любовных похождений, о которых Сириус вскоре стал повествовать без малейшей застенчивости. На вопрос: «Что тебя в ней привлекает?», юный Сирус только и мог ответить: «Она так чудесно пахнет!». Повзрослев, он нашел другие слова. Несколькими годами позже я сам, обсуждая с ним этот вопрос, услышал:

— Разумеется, в первую очередь соблазняет запах. Я не сумею передать тебе его власть, потому что вы, люди, так слабы чутьем. Но представь все, что могли бы сказать ваши поэты о сладостных изгибах тела и оттенках кожи своих возлюбленных, о том, как их внешность словно бы воплощает красоту души (зачастую обманчиво), и представь затем, что точно такое же действие оказывает запах. Морвен, когда она меня хочет, пахнет как ранее утро — для остроты этого запаха нет слов. Это запах очень нежной и благоуханной души, но, увы, девять десятых души Морвен крепко спит и никогда не проснется. И все же запах говорит, какой она была бы, если бы пробудилась.

— А что же наружность? — спросил я. — Наружность тебя не привлекает?

— Меня — очень привлекает, — ответил Сириус, — хотя заурядные собаки ее почти не замечают. Для них главное — запах и. конечно, прикосновение. Но порабощает кобеля запах: сводящий с ума, жалящий, сладостный запах, просачивающийся прямо в тело, так что ты день и ночь ни о чем больше не можешь думать. А внешность? Да, меня определенно заботит ее внешность. Она такая стройная, гладкая, блестящая. И ее внешность тоже помогает выразить душу, которой она обладала бы, пробудившись, подобно мне. Но, пойми, я так много значения придаю зрительным образам потому, что много времени провожу с вами, остроглазыми созданиями. И все равно, даже для меня ее голос важнее вида. Она, конечно, не умеет говорить, но способна передать великую нежность тоном и ритмом. Конечно, она сама не осознает отчетливо, какой смысл несет ее голос. Она, так сказать, бормочет сквозь сон то, что сказала бы, проснувшись.

Но вернемся к ранней юности Сириуса. Элизабет давала детям современное воспитание. Проживая в сельской местности, они естественно знакомились с сексом, наблюдая за животными и птицами. Однако в их сознании секс не связывался, как это столь часто бывает, с чувством вины, а потому дети не интересовались им сверх меры и на удивление долго не пробовали сами. Когда Сириус добился первого успеха в любви, двое младших детей, еще не посещавших пансион, ничего не заподозрили, но щенок вскоре сам с нескрываемой гордостью похвастался победой. Элизабет потребовалось все дарованное ей чувство такта и чувство юмора, чтобы мягко внушить: Сириус в полном праве заниматься тем, что запретно для человеческих детей, пока те не вырастут, но вне семьи эти дела не обсуждаются, тем более — в Уэльсе. Все это, как она признавалась Томасу, было весьма неловко, и оставалось только надеяться, что она не навредила, желая добра.

Маленькая Плакси, как все дети, конечно, не раз влюблялась. В первые же дни в сельской школе она потеряла голову от маленькой одноклассницы. Считать ли это чувство сексуальным, или нет, оно, несомненно, было страстью. Сириус впервые в жизни почувствовал, что забыт. У Плакси больше не находилось времени на игры, которыми они обычно занимались, закончив уроки и дела по хозяйству. Всякий раз оказывалось, что она обещала пойти куда-то с Гвен. Уходя к подружке, Плакси не брала его с собой, потому (как она объясняла), что иначе Гвен прознает, что Сириус умеет говорить, а семейный закон запрещал открывать посторонним, что он — не просто особо умная суперовчарка. Это была тайна их маленького племени, неизвестная никому, кроме шестерых членов семьи да еще Кейт, давно ставшей им родной. Остальным домочадцам: няне Милдред и местной служанке, секрет не доверили, опасаясь, что те проболтаются.

Итак, Сириус признавал силу аргумента, но что-то в голосе Плакси подсказывало ему: девочка рада правдоподобному предлогу отделаться от него.

Щенок, внезапно лишившись дружбы и доверия Плакси, тяжело страдал. Он бесцельно слонялся по дому и саду, дожидаясь ее возвращения, встречал подругу с особенной нежностью, но в ответ получал рассеянную холодность.

Со временем эта влюбленность остыла, и Сириус был восстановлен в правах. Но за первой страстью последовали другие. В двенадцать лет Плакси отдала сердце восемнадцатилетнему сыну местного кузнеца, Гвилину. То была любовь без взаимности, да и видела любимого Плакси не часто. Она доверила свои чувства Сириусу и тот, утешая подругу, говорил, что Гвилин, должно быть, очень глуп, если не любит такую милую девицу. Однажды он добавил: «Как бы то ни было, Плакси, я-то тебя люблю!». Девочка обняла его. «Да, знаю, и я тебя люблю. Но как же я люблю Гвилина! И он, понимаешь ли, моего вида, а ты — нет. Я люблю тебя по-другому. Не меньше, но по-другому».

Именно в то время, когда Плакси вздыхала по красавчику-кузнецу, Сириус серьезно заинтересовался женским полом своего рода. Плакси вдруг обнаружила, что ее верный конфидент, который, за исключением коротких охотничьих экспедиций, всегда готов был выслушать и посочувствовать, куда-то запропал. Часто он не находила его, вернувшись домой из школы. Он не готовил с ней уроки, не играл, даже к еде не всегда объявлялся. А если и присутствовал, то мыслями был далеко и сочувствовал весьма рассеянно. Однажды, когда Плакси с восторгом описывала приятелю, как Гвилин опускает молот на раскаленное докрасна железо и как улыбается после удара, Сириус вдруг вскочил, понюхал воздух и бросился прочь. Плакси с горькой обидой сказала себе: «Что ни говори, он не настоящий друг. Просто грубое животное. (Это выражение она недавно узнала в школе). Он не способен понять, ему, в сущности, нет до меня дела». Она прекрасно знала, что все это неправда.

Неровная и невостребованная страсть к Гвилину затянулась на полтора года, причинив Плакси немало сладких горестей и внушив уважение к себе. А потом она как-то застала Сириуса, занятого любовью со своей благоуханной возлюбленной. Она уже заставала за этим самым занятием незнакомых собак, но Сириуса — никогда. Плакси поспешно отвернулась и ушла, чувствуя себя обиженной невесть на что и одинокой.

Года через два-три после истории с Гвилином она одержала свою первую победу. Сын почтмейстера Кони Причард показала себя куда более многообещающим возлюбленным, чем дружелюбный, но бесчувственный Гвилин. Кони подрался из-за нее с другим мальчиком. Плакси пришла в восторг. Она предоставила Причарду полную монополию на себя. Сириус снова был забыт. Он бы и не возражал, пока бывал занят собственными романами или охотой, но в иные минуты чувствовал себя очень одиноким.

Больше того, поглощенная близостью с Кони, Плакси стала резка с Сириусом. Это уже походило не на равнодушие, а на раздражение самым его существованием. Однажды он наткнулся на молодых влюбленных, под ручку гулявших по дорожке. Увидев Сириуса, Плакси отняла у Кони руку и бросила, как обращаются к обычным собакам:

— Сириус, домой!

— Зачем только твой отец разводит этих головастых ублюдков? — заметил Кони.

Плакси, нервно рассмеявшись, со скрипом выдавила:

— Да нет, Сириус на самом деле очень милый. А ты иди себе, Сириус, ты нам не нужен!

Пес застыл на дорожке, пытаясь разобраться в ее интонациях и уяснить истинное эмоциональное состояние, и тогда Кони сделал вид, что подобрал с земли камень и заорал:

— Домой, скотина!

Вздыбив густую шелковистую гриву, Сириус зловеще надвинулся на мальчика, опустив голову, прижав уши и чуть слышно рыча. Плакси, задохнувшись, выкрикнула:

— Сириус, не сходи с ума!

Он холодно оглядел девочку, развернулся и ушел прочь.

В тот вечер Плакси очень старалась восстановить мир, но Сириус не отвечал на ее заискивания. Наконец она выговорила — сквозь слезы, насколько он мог судить:

— Я ужасно виновата за сегодняшнее. Но что мне было делать? Мне приходится вести себя с тобой как с обычной собакой!

Ответ Сириуса ее обескуражил.

— И ты бы хотела, чтобы я таким и был, верно?

Слезы выступили у нее на глазах, когда девочка ответила:

— Ох, Сириус, нет. Но я взрослею и должна Быть такой же, как все девушки.

— Конечно, — отвечал он, — как и я должен быть таким, как все собаки, хотя на самом деле я не такой и в целом мире нет таких, как я.

Он хотел отойти, но Плакси удержала его, обняв и воскликнув:

— О, мы с тобой всегда будем друзьями! Даже если иногда кому-то из нас вздумается пожить другой жизнью, потом мы всегда сойдемся с тобой и расскажем друг другу о том что было.

— Если бы такое было возможно, — сказал Сириус, — я бы не чувствовал себя одиноким, даже когда тебя нет рядом.

Плакси улыбнулась, лаская его.

— Плакси, — продолжал он. — Хоть ты и девушка, а я — пес, для меня, одинокого, нет никого ближе тебя. — И тихонько дохнув ей в шею, он договорил: — И запах твой прекраснее, чем сводящие с ума запахи течных сук. — Сквозь скулящий смешок она расслышала: — Милая двуногая сука!

Плакси покраснела, однако тоже рассмеялась и, поразмыслив, заметила:

— Если бы сукой назвал меня Кони, это значило бы что-то ужасное. Я бы никогда с ним больше не заговорила. А от тебя, надо думать, это комплимент.

— Но ты действительно сука, — возразил Сириус. — Ты — сука вида «хомо сапиенс», о котором Томас всегда говорит, как о животном из зоопарка.

После той прогулки роман Плакси с Кони словно подкосило. Девочка увидела парня в новом свете. Довольно привлекательное двуногое животное и не более того. Кроме внешности и уверенной, неотразимой манеры ухаживать в нем ничего не было. В собаке по имени Сириус человеческого было куда больше.

На время Плакси с Сириусом стали очень близки. Девочка даже уговорила друга провожать ее по утрам в школу и встречать на обратном пути — «чтобы Кони не приставал». Эти двое всегда были вместе, им всегда находилось, о чем поговорить. Конечно, если Плакси отправлялась в школу на вечеринку с танцами, Сириус скучал в одиночестве, но не роптал — знал, что она вернется. И когда Сириус на целые дни уходил с Томасом, это было не важно. Плакси скучала, но находила, чем себя занять. А вернувшись, он ей обо всем рассказывал. Плакси не слишком возражала даже тогда, когда он терял голову из-за новой суки. В душе она неожиданно для себя ревновала, но смеялась над собой и старалась скрыть ревность. Плакси внушала себе, что его романчики ее не касаются, да так оно и было. Так или иначе, они скоро кончались, сама же она понемногу увлекалась встреченным на танцах молодым студентом, приехавшим на каникулы из Бангора.

К тому времени в Плакси (как мне рассказывали) уже проступала та странная грация, которая так отличала ее в зрелости. То ли от природы, то ли в результате постоянного общения с четвероногим другом, но она оправдывала слова жены местного врача:

— Эта девочка вырастет очаровательной, но есть в ней нечто нечеловеческое.

В школе ее часто звали Кошкой, и действительно, было в ней нечто кошачье. Мягкие волосы, большие зеленовато-голубые глаза, округлое лицо с маленьким острым подбородком и плоским носом явно напоминали кошку, как и ее осторожная мягкая походка.

Элизабет, когда дочь бывала не в настроении и не желала иметь дела с людьми, звала ее: «кошка, которая гуляет сама по себе». Я, вскоре после нашей свадьбы, выработал собственную теорию относительно ее странной грации. Я сказал себе, что ее «почти нечеловеческие» манеры объясняются, конечно, влиянием Сириуса, но сходство с кошачьими ей придал скрытый антагонизм между нею и псом.

Именно эти черты порабощали и мучили Сириуса — как, впрочем, и остальных поклонников, от Кони до меня самого. Одна черта Плакси в особенности наводила на мысль о бессознательном ее протесте против Сириуса, и эту черту она проявляла особенно ярко, когда бывала с ним в ссоре. Я говорю об особой деликатности и точности движения рук, как в работе, так и в жестикуляции. Казалось, самая ее душа сосредоточилась в руках и, отчасти, — в глазах. Эта элегантная «рукастость» была в ней много заметнее «кошачьести». Глядя на нее, я вспоминал выразительные жесты танцовщиц с Явы. Такое смешение человеческого и «парачеловеческого» делало ее похожей не на кошку — на фею. Она и была одновременно кошкой, фавном, дриадой, эльфом, ведьмой.

Это описание в полной мере относится к молодой Плакси тех времен, когда я с ней познакомился. В детстве ее странное очарование, без сомнения, только намечалось. Но уже в пятнадцать-шестнадцать лет в ней проявилась «почти нечеловеческая грация», властно притягивавшая молодых самцов ее вида.

Как раз в это время, когда Плакси исполнилось шестнадцать, Элизабет намекнула Томасу, что пора отправить девочку в пансион. Другие дети уезжали куда раньше. Плакси позволили задержаться в основном ради того, чтобы не лишать Сириуса интеллигентного общества.

— Но теперь, — говорила Элизабет, — она слишком к нему привязалась. Так она не вырастет нормальной. Она в этих безлюдных местах — как в монастыре. Девочке нужно больше общаться с себе подобными.

Томас, честно говоря, вовсе не собирался посылать Плакси в пансион — отчасти из-за Сириуса, но еще и потому, что, судя по трем старшим детям, школа сильно мертвила детские души.

— Как в монастыре! — воскликнул он. — А что ты скажешь про тот проклятый монастырский пансион, где училась Тамси?

Элизабет признала, что с Тамси вышло неудачно, и добавила:

— Так или иначе, Плакси можно бы отправить в более современное заведение, желательно с совместным обучением. Она слишком мало общается с мальчиками.

Удивительно — а может Быть, вовсе не удивительно — что родители, разделявшие современные взгляды и поддерживавшие дружеские отношения с детьми, пребывали в полном неведении относительно детских влюбленностей. Они едва ли догадывались, что такое случается!

Я склонен подозревать, что у Томаса была еще одна причина возражать против отъезда Плакси — причина, в которой он вряд ли сам себе признавался. Я могу ошибаться, но несколько раз я видел отца вместе с дочерью и чувствовал, что в его отстраненном и подчеркнуто «научном» любопытстве к ее делам кроется очень сильное чувство. И подозреваю, что Томас не представлял выходных в Гарте без Плакси. Дочь, со своей стороны, всегда была несколько холодна с отцом, хотя и держалась дружески. Она иногда подсмеивалась над его манерами, например над привычкой выпячивать в задумчивости губы. Страсть Томаса к науке ей не предалась, однако на критиков отцовских работ Плакси нападала с удивительным пылом. Поэтому, да еще в свете дальнейших событий, я рискну предположить, что подавленная страсть Томаса была взаимной. Однако много лет спустя, когда мы с Плакси уже поженились и вместе обдумывали эту биографию Сириуса, она высмеяла мои догадки о потаенных чувствах, уверяя, будто я, как многие психологи «всюду ищу родительский комплекс».

Но я пишу о Сириусе, а не о Плакси. И не стал бы упоминать о сложных отношениях с Томасом, если бы не чувствовал, что они бросают свет на ее необычайно глубокие, хотя и противоречивые чувства к Сириусу — к Сириусу, который был венцом трудов и зеницей ока Томаса.

Как бы то ни было, Томаса не просто было уговорить на отъезд Плакси в пансион. Наконец он согласился в принципе, и родители вместе стали подыскивать подходящую школу, но теперь у него находились веские возражения против каждого варианта. В конце концов Томас примирился на одном достаточно современном учебном заведении с совместным обучением, которое очень удачно располагалось рядом с Кембриджем.

Естественно, все это обсуждалось и с самой Плакси, которая нелегко смирилась с перспективой, как она выразилась, «попасть с тюрьму». Ее пугала столь резкая перемена в жизни. И еще ей пришла в голову мысль: «Как же без меня Сириус?»

Словно отвечая на незаданный вопрос, мать сказала ей:

— Мы решил, что Сириусу тоже пора покинуть дом. Он приступит к обучению на овчарку.

Примирившись наконец с отъездом, Плакси ощутила странное нетерпение. Проследив его истоки, она поняла, что ей не терпится стать нормальной девочкой среди других девочек и мальчиков. По-видимому, ее уже тогда мучил серьезный внутренний конфликт относительно Сириуса.

С Сириусом о надвигающихся переменах заговорил Томас. Он начал с того, что Сириусу пора перейти к деятельности вне дома.

— Я, конечно, прекрасно сознаю, что не вправе поступать с тобой, как с обычной собакой, и что ты вправе сам устраивать свое будущее, но ты еще молод. По физическому и умственному развитию ты ровесник Плакси — лет шестнадцати. Так что тебе не помешает совет старших. У меня, естественно, есть свои идеи относительно твоего будущего. Ты не глупее большинства человеческих подростков и наделен особыми преимуществами. Я наметил для тебя карьеру зоопсихолога и вижу тебя работающим в моей группе в Кембридже. Но тебе еще рано выходить в свет. Тебе это сильно повредит, да и соответствующей подготовки ты пока не получил, и, конечно, не созрел умственно. Я полагаю, самое подходящее для тебя пока — работа пастушеской собаки на полный день — приблизительно на годичный срок. Я представлю тебя как самый удачный образчик моих «суперовчарок». Думаю, что сумею устроить тебя к Пату, который будет достойно с тобой обращаться. Конечно, работа нелегкая, однако тебе она пойдет на пользу. Это будет интересный опыт, который пригодится в будущем. Ни в коем случае не показывай, что умеешь говорить — впрочем, в этой игре ты уже напрактиковался. Боюсь, что временами работа покажется тебе ужасно скучной, но таково большинство работ. Интеллектуальные интересы тебе придется удовлетворять самостоятельно. Возможности читать не будет, зато ты сможешь вести любопытные наблюдения за поведением людей и животных.

Сириус внимательно выслушал эту длинную тираду, понимаясь с Томасом к гребню Мойлйниона. Наконец он заговорил, выговаривая слова медленно и отчетливо, потому что Томас меньше других практиковался в понимании его речи.

— Да, — сказал он, — я готов попробовать. Как ты думаешь, мне позволят часто бывать дома?

— О, да, — совсем другим тоном отозвался Томас. — Ты, наверно, еще не слышал, что Плакси уезжает в пансион. Я предупрежу Пага, что вся семья будет скучать, если он не отпустит тебя к нам на выходные, потому что ты теперь, когда Гелерт умер, единственный наш пес. Паг все устроит, не сомневайся. Боюсь, что вы с Плакси поначалу будете очень тосковать друг без друга, — добавил Томас. — Но вам обоим придется привыкать. Так или иначе, в будущем вам пришлось бы разлучиться, так что учитесь жить самостоятельно уже сейчас.

— Да, конечно, — ответил Сириус, но повесил хвост и надолго замолчал.

Собственно, он заговорил еще только раз. Спросил вдруг:

— Почему ты сделал только одного меня? Одиноко будет быть мной.

Томас объяснил что существовал целый выводок — «четыре тебя» — но выжил только один.

— Мы много раз повторяли попытку, — признался он. — Таких, как Гелерт, выводить довольно просто, но ты — птица совсем другого полета. Сейчас подрастают два многообещающих щенка, но они пока слишком молоды и трудно сказать, на что способны. Есть еще супершимпанзе, но от нее тебе, конечно, никакого толка. С ней много проблем — она то тупа как пробка, то вдвое умнее, чем следовало бы.

Детей всегда собирали в школу в большой суматохе, а первый год в пансионе требовал особенно долгих сборов. Купить одежду. Заказать книги, тетради, спортивные принадлежности. Плакси с каждым днем все больше погружалась в неотложные дела. Сириус дивился ее веселости. Предполагалось, что девочка храбрится, скрывая грусть, но иногда ее настроение «пахло» настоящим. Сириус мало чем мог помочь в сборах, разве что иногда бегал с поручениями, так что у него оставалось куда больше времени для мыслей о будущем.

Плакси и в самом деле отчасти прятала за бодрым видом страх перед расставанием со всем, что любила. Будь она моложе, разлука далась бы ей легче. В утро перед отъездом девочка случайно столкнулась во дворе с Сириусом. От удивления она выронила сверток с вещами и, встав на колени, обняла друга. С сентиментальностью школьницы, под которой скрывалось подлинное чувство, она заговорила:

— Что бы со мной не сталась, я всегда буду твоей. Даже если я не добра к тебе, я тебе принадлежу. Даже… даже если когда-нибудь я кого-нибудь полюблю и выйду за него замуж, я буду принадлежать тебе. Почему я по-настоящему поняла это только сегодня?!

Он ответил:

— Это я — твой до смерти. Я давно это знаю — с тех пор, как укусил тебя.

Глядя в его серые глаза и ероша густую шерсть на плече, она сказала:

— Мы обречены причинять друг другу боль — снова и снова. Мы такие ужасно разные.

— Да, — сказал он, — но чем сильнее различие, тем прекраснее любовь.

Глава 5 Подмастерье пастушьей собаки

Плакси уехала в пансион, а на следующий день Томас отвел Сириуса в Каер Блай, к Пату. По пути он долго толковал с псом о его будущем, обещая, что после года у Пага тот сможет повидать мир людей за пределами овечьей страны и, возможно, поселится в Кембридже. Сириус слушал и соглашался, но испуганный и впавший в уныние зверь не в силах был гордо держать хвост.

Имелось одно основательное утешение: он знал Пага как достойного человека. Сириус классифицировал людей по их отношению к собакам — он и в дальнейшем находил эту черту неплохим пробным камнем для человеческих характеров. Одни, не наделенные воображением, потребным, чтобы войти во взаимоотношения с собакой, были к ним попросту равнодушны. Других — «обожающих собак», Сириус терпеть не мог. Эти переносили на собак собственные сантименты, совсем не понимали животных, преувеличивали их ум и способность любить, тискали и закармливали своих псов, не давая при этом пищи естественным позыва м к сексу, дракам, охоте. Для таких собаки были просто живыми и «трогательно человечными» куклами. Были еще ненавистники собак, либо слишком высокомерные, чтобы снизойти до дружбы с тупым животным, либо слишком боязливые. И, наконец, были «интересующиеся собаками». Эти, отдавая себе достаточный отчет в разнице между собакой и человеком, уважали в собаке — собаку, как дальнего, но в сущности сходного по духу родственника. Паг относился к этому сорту.

На ферме их встретили лаем две суперовчарки Пага. Фермер вышел из хлева. Это был крепкий человек средних лет с щетинистыми рыжеватыми усами и с озорным блеском голубых глаз. Сириусу, в общем, нравился его запах. Он полагал, что этот человек, наверно, часто смеется.Гостей провели в кухню, где миссис Паг подала выпивку погрузившимся в беседу мужчинам. Паг внимательно разглядывал Сириуса, присевшего на полу рядом с Томасом.

— Он слишком уж велик для суперовчарки, мистер Трелони, — проговорил фермер на своем певучем валлийском. — Ему бы носорогов пасти, а не наших мелких горных овечек. Но что там! Зато голова какая! Если в счет идут мозги, он, мистер Трелони, должен быть гением. Как бы он не взял в руки хозяйство, а меня не послал бегать за овцами. Эх, кабы не мой ревматизм!

Томас признал, что Сириус для собаки довольно велик.

— Он будет вам полезен, но не ждите от него слишком многого. В конце концов, он просто тупое животное.

— Понятно, — кивнул Паг и удивил Сириуса, подмигнув ему. — Я уже имел дело с вашими собаками — отменные зверюги. Возьмем хоть вот Идеала. Он в свои двенадцать полон сил, что очень необычно для наработавшейся пастушьей собаки. А сука, что вы мне прислали в позапрошлом году? Ого, как быстро она обучилась всем тонкостям ремесла. А сейчас у нее шесть щенят от старика Идеала. Жаль, чудесные свойства родителей к ним не перешли. Шестеро дурачков! Но я продам их за хорошие деньги.

— Ну, — напомнил Томас, — я предупреждал, чтобы вы ничего не ждали от второго поколения.

Паг ответил ему вздохом.

— Верно, предупреждали, мистер Трелони. Я передал покупателям ваши слова, но они не хотят верить, так что мне остается, кроме как взять деньги и сказать, что они сами дураки? — Раскурив трубку, Паг спросил’ — А этому сколько, мистер Трелони?

Томас помедлил, и все же ответил:

— Пятнадцать — так, Сириус?

Пес процедил «Да», однако Паг, похоже, не заметил в его ворчании ничего необычного.

— Пятнадцать! Святой Моисей, мистер Трелони! Немногие собаки столько живут, а ваш с виду — почти щенок!

Томас напомнил, что одной из целей его опытов было создание долгоживущей породы.

— Ну, — рассмеялся Паг, — если он останется у меня, сможет взять в жены мою дочку Джен и стать наследником фермы. А на какое, говорите, имя он отзывается?

— Я зову его Сириус, — сказал Томас.

Паг недовольно поджал губы.

— Такое имя не проорешь через ущелье. — Он помолчал, пыхая трубкой. — Может, мистер Сириус, вы позволите мне обращаться к вам по-другому? Например, Бран, а?

Сириус склонил голову к плечу, словно тщетно пытался понять обращенную к нему фразу.

— Подойдет, — сказал Томас. — Он мигом запомнит новую кличку.

Сириус еще глубже погрузился в уныние. Даже имя у него отняли! Ясно, — размышлял он, — мне предстоит стать новым существом. От старой жизни ничего не осталось, даже памяти.

Дома, где большая часть вещей были для них с Плакси общими, каждому из детей все же предоставлялось право на личное имущество. Игрушками они играли вместе, но когда Плакси отправилась в школу, у нее появились собственные учебники, карандаши, и множество удивительных сокровищ, связанных с новой жизнью и новыми друзьями. Тогда и Сириус начал копить кое-что только для себя. Вещей у него было куда меньше, чем у Плакси, потому что пес, за неимением рук, мало чем мог пользоваться. И все же на полке в отведенной ему комнатушке собралось несколько сокровищ старины: резиновая кость, кусок блестящего белого кварца, овечий череп, книги с картинками. Позже добавились новые книги, ноты, три перчатки для письма и несколько ручек и карандашей к ним.

В этой новой жизни он будет нищ, как святой Франциск. Обычная собака, а разве у собаки бывает имущество? К счастью, для Сириуса мало значило право собственности: он был прирожденный коммунист, возможно, благодаря высокоразвитой собачьей социальности. Между тем следует помнить, что, хотя во многих отношениях собаки более общительны, чем люди, у них высоко развито чувство собственности — например, на кости, сук, двуногих друзей и место жительство. Для Сириуса лишение всего имущества, вплоть до драгоценных писчих перчаток, означало низведение к статусу грубой скотины. А теперь они задумали лишить его даже имени! И дара речи лишили — ведь на этой ферме никто не сумеет его понять. Да и он редко сможет понимать речь людей: между собой Пати говорили на валлийском.

Сириус отвлекся от разговора, но встрепенулся, когда Томас собрался уходить. Все трое вышли во двор. Томас пожал Пагу руку, потрепал Сириуса по голове и сказал:

— До свиданья, старина. Ты остаешься здесь.

Сириус разыграл замешательство, сделал попытку бежать за Томасом, дождался, пока его шуганут и, ошарашено взвизгнув, отскочил.

Днем Паг повел Сириуса с Идеалом в горную долину, на склонах которой паслись его овцы. Он отдал приказ на валлийском. Идвал бросился вперед и принялся сгонять овец. Сириус с беспокойством оглянулся на Пата. Команда повторилась, на сеи раз сопровождаясь его новой кличкой:

Бран. Сириус метнулся на помощь Идеалу, который широкими полукружьями обегал овец, заставляя их сбиваться ко дну долины, где стоял Паг. Сириус сразу ухватил суть дела и решил обойти отару с другой стороны, навстречу Идвалу. Каждая собака занялась своей половиной крута, только старший пес не тратил времени на то, чтобы возвращать ускользнувших за границу стада овец, да и двигался быстрей.

Работа продолжалась, пока все овцы не спустились в низину, где ждал Паг. Тот произнес что-то по-валлийски. Идеал тут же, пыхтя, уселся у ног хозяина. Сириус последовал его примеру, старательно затверживая про себя новые слова.

Паг посылал собак исполнять все новые маневры со стадом: собирать овец в каменную ограду, выводить обратно, сгонять вместе или делить стадо на две равные части, снова разгонять, отделять овцу, на которую фермер указывал палкой…

Все это проделывалась под команды на валлийском, сопровождавшимися разнообразными свистками. Затем Паг велел Сириусу ждать и отдал приказ одному Идеалу Тот должен был отделить одного валуха и удерживать его взглядом. Пес подкрался совсем близко к барану, по-змеиному прополз по земле, не отрывая от животного взгляда. Потом он лег на брюхо, напружинив лапы в готовности к рывку, вытянув нос и распластав хвост по траве. Валух поймал взгляд овчарки, которая предостерегающим движением отвечала на каждую его попытку шевельнуться. Баран стоял смирно и только чуть поеживался от нетерпения. Как видно, настоящего страха он не испытывал — привык к этой игре, а в глазах Идеала видел властный приказ. Сириус понял, что наблюдает знаменитый трюк овчарок: контроль взглядом. Идеал выполнял этот трюк почти безупречно.

Затем Идеала послали с новыми заданиями. Сириус усердно следил за опытным псом. Наконец настал и его черед действовать. Новичок всеми силами тянулся за старшим, но получалось не слишком. Мало того, что он то и дело упускал овец, заставляя Пага разражаться добродушными воплями — усталые мышцы отказывались повиноваться, и Сириус то и дело спотыкался о камни и выбоины. Тяжелая голова все сильнее тянула вперед, и молодой пастух опасался ткнуться носом землю, словно подстреленный кролик. Ко всему прочему, ему не давался язык. Сириус снова и снова терялся, слушая странные валлийские словечки, выкрикиваемые во весь голос, а Идеал нетерпеливо поскуливал, подгоняя ученика. Хоть бы он по-английски говорил! — думал Сириус.

Зато когда дело дошло до удержания овцы силой взгляда, Сириус с восторгом обнаружил, что в этом деле он силен. Конечно, ему предстояло еще отточить свое умение. Раз или два баран готов был вырваться. Он покорился Сириусу не так легко, как Идеалу, но все же покорился. Паг остался доволен.

Теперь он снова отдавал приказы двум овчаркам одновременно, но сопровождал различные команды именем каждой, меняя одновременно тон голоса. Сириусу следовало отзываться на более пронзительный крик, независимо от того, звучала ли его новая кличка — Бран, и не слушать более низкого голоса, обращенного к Идеалу.

Наконец урок был окончен. Паг в сопровождении двух овчарок шел к дому по заросшей травой долине. Сириус устал, как не уставал никогда в жизни. «Устал, как собака» — сказали бы мы. Он повесил хвост и мордой почти касался земли. На брюхе у него запеклась грязь из болотины, лапы саднило, голова гудела. Он с отчаянием предвидел целый год такой жизни, в одиночестве, если не считать общества умных, но все же не равнявшихся с человеком собак, да изредка — Пага. И все же, вопреки усталости и отчаянию, он сумел воззвать к своему природному упрямству и дал себе слово не сдаваться перед трудностями новой жизни. Поймав взгляд Пага, косившегося на понурого щенка с дружеской усмешкой, он вздернул хвост и растянул губы в улыбке, словно говоря: «О, я еще покажу себя героем, вот увидишь!». Столь человеческая реакция потрясла Пага и заставила призадуматься.

На ферме собак накормили остатками обеда. Проглотив его, они отправились на ночлег в пристройку. Под соломенной подстилкой ощущался каменный пол. Сириусу показалось, что он едва лег, а Идвал уже скулил у запертой двери. В щели пробивался солнечный свет.

Изо дня в день проработав с овцами несколько недель, Сириус стал привыкать. Теперь он тратил меньше сил на исправление ошибок и возвращался домой не таким измученным. Он сумел заучить не только валлийские команды, но и названия выпасов. Однажды Паг взял собак высоко в холмы, чтобы проверить овец на горном пастбище, а Сириусу подсказать названия склонов, ручьев и селений. Здесь Сириус был в своей стихии — он не раз бывал в этих местах с Томасом. Свернув вдоль одного ручья, они очутились не более чем в двух милях от прежнего дома. Сириусу даже почудилось, что он уловил знакомый запах, донесенный ветром.

Очень скоро Сириус вполне успешно выполнял приказы без посторонней помощи. Его можно было послать на писки среди расщелин заболевшей овцы. (Овцы, захворав, прячутся от своих недружелюбных товарок в зарослях и, если их не найти, могут там и умереть без внимания). Научился Сириус и помогать завязшим в болоте или провалившимся в яму животным. Он дополнял их усилия своими и бережно вытягивал на твердую почву. Умел он и повалить барана, и удерживать его на месте, позволяя Пагу или его работника осмотреть подопечного.

Да и сила его «взгляда» сильно возросла. Овчарки различаются манерой работы — от излишней нежности к овцам до излишней жестокости. Идеал был скорее жестким, иногда заставлял овец нервничать и беспокоиться. Сириус по настрою бывал, скорее слишком мягок, и ему не удавалось утвердить свой авторитет, пока пес не перешел к более строгой политике. Различия в характере проявлялись в вообще в методах двух собак. Идвал был из «упрямых», старался все сделать на свой лад. Если Паг его осаживал, пес, задорно вздернув хвост, рысцой удалялся с места действия, словно говорил: «Так я не играю». К чести Пага — он в таких случаях как правило уступал, шутливо бранясь, но прекрасно зная, что Идвал и по-своему справится с работой. А вот Сириус был из «паинек». Он прилежно учился и мало доверял своей интуиции. Пастухи считают, что собаки этого типа, по большому счету, уступают упрямцам в уме — им не хватает самоуверенности гения, однако Паг вскоре уяснил, что послушание Сириуса не имеет ничего общего с подобострастием. Усвоив урок, пес зачастую вносил в него новшество, заметно улучшая выученный метод. Но даже став экспертом в овечьих делах, он никогда не отказывался выучить что-то новое, подсмотренное у других овчарок.

Сириуса можно было одного посылать в холмы с заданием отбить от стада группу овец — молодых маток или ярок (та называются еще не окотившиеся овцы). Он мог в одиночку, без помощи человека, привести их из холмов на ферму, а это — работа для настоящей суперовчарки. Паг, чтобы до конца использовать способности своих толковых помощников, устроил во всех воротах между выпасами такие запоры, чтобы собаки могли открывать и закрывать их сами.

Близилась осень — время, когда молодняк, а также старых и ослабевших овец сгоняют к дому для продажи. Паг целиком доверил эту работу Идеалу с Сириусом. Иногда им помогал Юно, но этот смышленый пес отличался отчаянно неровным характером, к тому же его часто мучили припадки. Овчарки уходили на выпасы, отбивали нужных животных, порой снова теряя их в тумане и отыскивая по запаху, и, наконец, сбивали отару на тропе, ведущей в долину. Паг метил всех своих овец красной краской на крупе, но слепые к цветам собаки, конечно, не могли отличить метку. В дополнение овцы Пага имели небольшой надрез на левом ухе — и эта примета очень помогала Сириусу с Идеалом, дополняя знакомый запах. Они быстро разыскивали и отгоняли к своим любую овцу, забредшую на соседскую территорию. Сириус уже через несколько недель знал всех своих овец по запаху, а то и по голосу. Иногда они замечали раненое животное, и тогда один из псов отправлялся на ферму за Пагом. Был у них особый лай, означавший «овца поранилась», и другой, поспокойнее: «овца не пострадала, но застряла в расщелине и ее не достать». Третий лай означал погибшую овцу.

Работа по отбору овец на продажу повторялась с перерывами на протяжении недель. Приведенных на ферму ягнят или ярок грузили в поезд или в нанятый для этой цели грузовик и доставляли на аукцион в нижних землях. Овец сопровождали овчарки. Сириус приходил в восторг от возможности повидать большой мир, к тому же приятно было вновь услышать английский зык и обнаружить, что еще не разучился его понимать.

Ближе к зиме с распродажей покончили, и теперь главной обязанностью овчарок стало охранять от овец долинные пастбища. У горных овец есть обыкновение на ночь забираться повыше, а утром спускаться вниз, где трава сочнее, но осенью им нельзя этого позволять, потому что трава в лощинах будет нужнее зимой. Нельзя осенью и допускать овец на болотистые места, где им грозит заражение печеночной трематодой. А еще осенью каждую овцу в стаде купают в дезинфицирующем растворе. Овец у Пага была не одна сотня, и овчарки трудились без продыху много дней подряд, сбивая овец в группы и загоняя в загон, где фермер с помощниками хватали каждую по очереди и окунали в раствор. Сириус с удовольствием отметил, что справляется с тяжелой работой не хуже Идвала, хотя и уступает ему пока в быстроте и ловкости.

Затем настал черед нового дела. Ягных маток надо было отобрать и отослать на низинные фермы, чтобы спасти от суровой зимы и бескормицы в холмах. Их возвращали домой только в мае.

Как ни тяжело трудились овчарки, выпадали дни, когда им нечего было делать, кроме как болтаться по двору, провожать Пага на обход хозяйства или бегать с поручениями в деревню. Сириуса всегда привлекал маленький ларек, где продавались, среди прочего, и газеты. Снаружи была стойка с газетой, так что порой Сириус узнавал здесь самые сенсационные новости. А иногда он вставал лапами на подоконник и читал сквозь стекло заголовки газет, разложенных внутри, вперемежку с названиями дешевых бульварных романов.

В деревне он встречался и с другими собаками. Те его не беспокоили, потому что он стал очень рослым и к тому же «крепким, как ноготь». Из уважения к Томасу Сириус пытался разобраться в психологии этих животных, однако, если исключить простейшие различия в темпераменте, умственно все они оказались до уныния однообразны. Наиболее яркие различия между собаками были обусловлены человеческим воспитанием. Одним внушили дружелюбие ко всему человеческому роду, другие были холодны с незнакомцами, но безумно преданы хозяевам, третьих превратили в подхалимов и лизоблюдов.

Однажды Сириус встретил в поселке молодую течную суку рыжего сеттера. Жизнь внезапно вновь обрела вкус.

Пес опьянел от ее запаха и прикосновений. Они носились по улицам как сумасшедшие. Паг в это время сидел в пабе (фермер, видно, сообразил, как жестоко будут скучать суперовчарки, вынужденные сидеть с ним рядом в пивном зале). Наконец пара соединилась под завистливыми взглядами двух мальчишек и одного безработного каменщика.

С тех пор Сириус вечно мечтал о походе в деревню и встрече с то сукой. Ему приходило в голову сбежать с фермы и разыскать ее, пока не прошло ее время, но пес устоял, потому что видел однажды, как сосед хлестал свою собаку, забывшую обязанности. Сириус ни за что не позволил бы так унизить себя. Его никогда в жизни не пороли, разве что иногда отталкивали ногой в раздражении. Порка представлялась ему величайшим унижением для мыслящей и уважающей себя личности. Попытайся Паг выпороть его, он бы убил Пага, не думая о последствиях.

Но Паг никогда не бил собак. Он принадлежал к той школе собачников, которая с гордостью заявляет, что добивается послушания добром, а не жестокостью. Возможно, Паг не тронул бы Сириуса, даже если бы тот очень серьезно провинился, потому что в голове у фермера сложилось твердое, хотя и смутное убеждение: его новая собака — не просто собака, и даже не просто суперовчарка.

На эту догадку его навело несколько случаев. Раз он послал Сириуса в деревню с корзинкой и десятифунтовой банкнотой — забрать из починки пару сапог. Пес честно вернулся с сапогами и сдачей. Он не застал Пага во дворе, и фермер из темноты сарая подсмотрел, как пес вынимает сапоги и рассматривает оставшиеся в корзине деньги. Озадаченно поморгав, он трусцой двинулся обратно по собственному следу, опустив нос к земле. Довольно скоро он нашел и попытался поднять с земли какой-то маленький предмет. С трудом справившись с этой задачей, пес вернулся, явно довольный собой. Он бросил предмет в корзину, и Паг успел разглядеть темную кругляшку пенни. Затем Сириус понес корзину к Пагу. В корзине лежали сапоги, расписка сапожника и сдача: две полукроны, флорин и несколько пенсов. Пагу не хватило воображения представить, что Сириус прочел расписку и сверил указанную сумму со сдачей, но, что ни говори, пес явно сумел заметить разницу между шестью пенсами и семью!

И еще один случай навел Пага на подозрение, что в его собаке есть нечто (как он выражался) «человеческое». Фермер был владельцем нескольких коров и отличного молодого быка. Сириус не раз сталкивался с коровами и наслушался страшных рассказов о быках. С соседских ферм для случки с быком Пага иногда приводили коров. Тогда собаки входили в коровник и выгоняли быка из загона на луг для любовной встречи. После окончания свидания собаки снова гнали быка в хлев. Сириус плохо справлялся с этой задачей, потому что слишком нервничал. Идвал яростно нападал на скотину, лишь в последний момент увертываясь от его рогов, а Сириус очень старался держаться подальше. Бык, опознав в Сириусе труса, завел привычку гонять его.

Между прочем, удивлялся Паг и тому, как по-разному вели себя его собаки во время таких случек. Быка и корову обычно окружала кучка любопытствующих мужчин и мальчиков, женщины же из скромности оставались дома. Идвал, обежав двор, обычно ложился отдыхать, а Сириус наблюдал за спектаклем с тем же азартным любопытством, что и зрители-люди. И его интерес явно был сексуальным, потому что глядя, как бык громоздится на корову, пес проявлял несомненные признаки сексуального возбуждения.

Однако наибольшее впечатление на Пага произвел другой случай, после которого он почти уверился, что его пес не глупей человека. Все началось с привычки быка нападать на оробевшего Сириуса. Однажды Паг с Идеалом ушел в деревню, а его работник пахал дальнее поле. Бык умудрился вырваться из загона. Он рысцой обежал двор, увидел Джен с корзиной белья и фыркнув, пошел на нее. Йе отличавшаяся храбростью девушка завизжала, выронила корзинку и шмыгнула в конюшню. Бык потоптал белье и двинулся дальше. Миссис Паг осторожно выглянула из дома.

И тут появился Сириус. Пес бросился вслед за быком. Он нагнал его только у большой дороги, а, нагнав, молча прыгнул и схватил зубами за хвост. Бык с ревом развернулся, но Сириус уже выпустил его и с лаем мчался обратно к дому. Бык пустился в погоню, и пес завел его на луг около фермы. Беглец к тому времени изрядно выдохся, однако Сириус заставил его пробежать еще круг, чтобы остудить пыл. Чем ленивее бык преследовал врага, тем смелее становился Сириус. Когда бык встал на месте, пес подошел и куснул его за заднюю ногу. Бык снова воспламенился, но очень скоро остыл. Так повторялось несколько раз, пока Сириус не заметил женщин, глядящих на него от ворот. Тогда он, гордо задрав хвост, оставил укрощенного быка в покое. С тех пор он уверенно обращался с быком и с остальной скотиной.

А несколько позже Сириус отколол штуку, далеко превосходившую способности суперовчарки.

Первое время ему было страшно одиноко на ферме. Он скучал по своим, и больше всего — по Плакси. Если бы написать ей письмо! Но не было ни писчих перчаток, ни конверта. Да и в любом случае ему никогда не удавалось наклеить на конверт марку.

Он мог бы накарябать несколько слов, зажав карандаш в зубах — если бы раздобыл карандаш и бумагу. Однажды Сириус заметил, как Паг достает перо, чернила и бумагу из ящика дубового комода. В один прекрасный день, когда миссис Паг с дочкой пошли доить, он пробрался в кухню, открыл ящик и нашел в нем несколько листков бумаги конверты, перо, чернильницу и сломанный карандаш. Он выкрал конверт и один лист. Перо с чернильницей требовали слишком сложного обращения, а оточить карандаш он не сумел бы, поэтому Сириус все это оставил, а конверт с бумагой унес в свою сараюшку и спрятал в старую коробку под соломой.

Оставалось только дождаться, пока кому-нибудь понадобится оточить карандаш. Сириус не упускал случая прокрасться на кухню и заглянуть в ящик. Между тем он обдумывал каждое слово будущего письма, представлял, как будет выводить буквы. Зажав в зубах обломок сланца, он царапал каракули на шиферной двери. Ему очень мешал нос, трудно было рассмотреть, что он делает, да к тому же сланцевый «карандаш» быстро ломался.

Наконец, после многих дней ожидания, он нашел карандаш заточенным и унес его в сарай.

Еще несколько дней пришлось дожидаться возможности написать письмо. Сириус вывел крупными буквами: «Милая Плакси, надеюсь, ты счастлива. Мне без тебя одиноко, ужасно. Люблю тебя. Сириус». Он тщательно надписал конверт в надежде, что не перепутал адрес. Очень трудным оказалось сложить письмо и втиснуть его в конверт. Потом Сириус лизнул и заклеил клапан и прижал его лапой. Он собирался послать письмо без марки, но мысль, что подруге придется заплатить три пенса, вдвое переплатив за почтовые расходы, настолько огорчила его, что пес решил выждать, не попадут ли в тот ящик и марки. Заполучив наконец блок из шести полуторапенсовых марок, он уволок его и попытался разделить. Марка разорвалась посередине, кусочек прилип ему к зубам и никак не желал отклеиваться. Намучившись, Сириус решил подойти к задаче с умом. Он прижал конверт лапами, лизнул правую верхнюю марку в блоке и наложил на конверт более или менее в походящем месте. Это было непросто: нос загораживал ему обзор. Выпустив бумагу, он посмотрел, что получилось. Марка легла криво и выступала за край конверта. Он отодрал ее и переложил заново. Снова осмотрел результат и осторожно сдвинул поровнее, после чего прижал лапой. Решив, что клей высох, прижал блок лапой и зубами тихонько потянул конверт. Марка вместе с краешком соседней осталась на месте. Пес подровнял выступающий край зубами. Изжеванный остаток блока Сириус возвратил в ящик комода. Только вернувшись к письму, он заметил, что марка приклеилась вверх ногами.

Он спрятал письмо под соломой и стал ждать нового поручения в деревню. Через несколько дней наконец дождался. На почте привыкли, что пес приносит письма, но на этот раз у него было только одно, собственное.

Сириус вошел на почту с корзинкой, запиской к бакалейщику и письмом. Он направился прямо к ящику, поставил корзину, достал письмо, поднялся на задние лапы и опустил конверт в прорезь.

В деревне привыкли к этому зрелищу, и проходивший мимо доктор Хью Вилльмс почти не обратил на него внимания, и все же, встретив несколько дней спустя мистера Пага, упомянул о том случае, расхвалив умную собаку. Но Паг помнил, что в тот день не посылал писем. Он решил, что жена могла написать матери в Бала, или Джен доверила Брану любовную записочку. Эта мысль его встревожила, потому что Паг, по натуре добродушный и питавший к людям доверие и уважение, был весьма старомодным отцом. Добравшись до дома, он учинил расследование. Миссис Паг и Джен дружно отрицали, что давали Брану письмо. Открыв ящик комода, фермер обнаружил обмусоленный блок марок. Одной не хватало, две были порваны. Он с негодованием обрушился на дочь, обвиняя ту в тайной переписке, воровстве, лжи и криворукости- Джен горячо оправдывалась и наконец крикнула: «Спросил бы лучше у Брана, чье это было письмо.». Издевка заронила в голову фермера дикое подозрение. Он вернулся к ящику и вынул карандаш. На нем были следы зубов. Брана или его собственные? Безумное сомнение!

Глава 6 Родовые схватки личности

Первое полугодие Плакси в пансионе показалось Сириусу бесконечным, но в должный срок подошло время каникул. Сириус отсчитывал дни, выкладывая по камушку в день на старом ящике. Однажды, когда до желанной даты оставалось совсем немного, и пес рассчитывал еще на два-три трудных дня, он, вернувшись с Пагом и с другими собаками с пустошей, увидел во дворе Томаса и едва не сбил того с ног бурным приветствием. Мужчины стряхнули снег со шляп и одежды и прошли в кухню. Сириус, на спине которого тоже скопился снег, знал, что в таком виде ему нельзя соваться в кухню, и все же, старательно встряхнувшись, вошел. Миссис Паг снисходительно улыбнулась.

Томас спросил об успехах своего питомца в роли пастушьей собаки и получил подробный отчет. Сириус показал себя таким же выносливым, как Идеал, но далеко превзошел его умом и ответственностью. Однако он был малость не от мира сего». Этакий мечтатель! Иногда его заставали дремлющим и, пока пес спохватится, от стада порой успевала отбиться овца. Он словно бы «думал о другом». При этих словах Паг с намеком покивал Томасу, но тот лишь перевел разговор на другое. Под конец разговора Паг всучил Томасу десять шиллингов без четырех с половиной пенни, заверив, что это заработок Брана, из которого он удержал «кое-какие расходы». При этих словах фермер подмигнул Сириусу, и тот удивленно фыркнул и дрогнул хвостом, после чего поспешно отвернулся. Томас не хотел брать денег, но Паг настоял.

Путь домой по мокрому снегу представлялся Сириусу дорогой в рай. Томас объяснил ему, что они с Элизабет решили приехать парой дней раньше, чтобы подготовить дом к возвращению из пансионов Плакси и Жиля. Тамси и Моррис, уже закончившие школу, проводили праздники с друзьями.

Сириус рассказал немного о себе.

— Понимаю, все это идет мне на пользу, но не думаю, что еще долго выдержу такую жизнь. Я схожу с ума от одиночества. Ни поговорить, ни почитать, ни музыку послушать. И сознавать при этом, что за пределами фермы лежит большой и удивительный мир! Плакси далеко меня обгонит.

Эти слова поразили Томаса, плохо разбиравшегося в чужих душевных движениях. Он осторожно заметил:

— Неужели было так плохо? Одним словом, мы это тщательно обсудим.

По его тону Сириус понял, что ученый недоволен и разговор будет неприятный.

Элизабет встретила Сириуса как родного сына: обняла и расцеловала. Он, прежде бойкий и шумный, теперь лишь тонко постанывал от радости.

На следующий день приехал Жиль, а днем позже — Плакси. Томас поехал на станцию встречать ее, и Сириус сидел в машине рядом с ним. Из поезда вышла длинноногая школьница в школьной шляпке и накидке. Поцеловав отца — наверняка с привычной, довольно сдержанной теплотой — она присела, чтобы обнять Сириуса.

— Я твое письмо получила, — шепнула она, — но ответить не могла, ты же понимаешь?

Конечно, не могла. Сириус с наслаждением вслушивался в знакомый голос и улавливал в нем нотки скрытого беспокойства, привнесенные школьной жизнью.

Первую половину каникул Сириус попросту наслаждался домашней жизнью. Он почти забыл о двух фактах, проявившихся с самого начала: Томас не думал забирать его с работы овчарки, а Плакси переменилась.

Неделю или около того он просто радовался дому, семье, где не всё и не всегда бывало мирно, но каждый чувствовал себя своим и нужным. После долгого одиночества Сириусу как воздух нужны были долгие семейные беседы. Иногда семья выходила на прогулку, иногда выезжала на Молуйн, на Риногид или Арениг, но Сириус куда охотнее оставался бы дома за чтением, музицированием, разговорами и сотнями мелких дел, заполняющих день.

День или два он не отходил от людей, а потом начал возвращаться к старым увлечениям. Не только читал, сколько выдерживали глаза, не только занимался музыкой, но и разрабатывал собственное искусство запахов. Для этого он собирал разные материалы, отличавшиеся резким или многозначительным запахом и смешивал их на тарелках. Или, насмешив всю семью, выкладывал длинными рядами на садовых дорожках и шел по следу от начала до конца, выпевая странную и сложную мелодию: не человеческую и не собачью. После таких концертов он часто бывал молчалив и рассеян. Иногда в нем просыпалось настроение к охоте и Сириус исчезал на долгие часы, возвращаясь усталым, в грязи. Зачастую он приносил с охоты зайца или кролика, а то дикую утку или шотландского тетерева, которых отдавал Жилю с просьбой приготовить. А порой ничего не приносил, зато сам выглядел нажравшимся до отвала.

Этим занятиям уделялось не много времени: Сириус как никогда жаждал общения, особенно с Плакси. Он не сразу заметил, что, оставшись вдвоем, они не всегда достигали непринужденной близости, как бывало встарь. Иногда оба не знали, что сказать; порой Сириусу оказывались скучны рассказы Плакси о школьной жизни: иногда он как будто теряла интерес ко всем делам, которыми друзья прежде занимались вместе. Сириус ожидал, что девочка не просто опередит его в изучении школьных предметов — так, конечно, и случилось — но и острее, настойчивее увлечется жизнью разума. Ничего подобного. Ее, по-видимому, больше всего интересовали однокашники с их любовью и ненавистью, а так же учителя и учительницы, игравшие большую роль в ее новой жизни. На просьбу Сириуса научить его тем удивительным вещам, которым она наверняка научилась за эти полгода, она отвечала: когда-нибудь, со временем — и всегда находила предлог отложить урок. Наконец предлоги иссякли. Плакси сидела, лаская шумно мурлычущего кота Смурта. Сириус, который в тот период жадно поглощал все знания без разбора, попросил рассказать, что она выучила в школе о Кавалерах и Круглоголовых[118]. Припертая в угол Плакси взорвалась:

— О, хоть на каникулах избавь меня от зубрежки!

Больше он не просил.

Не то, чтобы они меньше любили друг друга. Напротив, обоим хотелось чаще бывать вместе, но каждый раз между ними повисала легкая дымка отчуждения. А случались и обиды: например, когда Плакси, души не чаявшая в Смурте и прозвавшая его «своей черной пантерой», полушутя заявила, что она — ведьма, а спутником ведьмы непременно должен быть черный кот, а вовсе не здоровенный неуклюжий пес. Но такое бывало редко. Обычным стало чуточку скованное дружелюбие. К этому времени в Плакси по отношению к Сириусу развилась девичья стыдливость. К примеру, она поразила его, почему-то отказываясь отозваться на привычный сигнал, призывавший помочиться за компанию. Правда, эта новая застенчивость накатывала на нее лишь временами, когда Плакси чувствовала, что слишком зависима от Сириуса.

Собственно, это отчуждение было отчасти реакцией девочки на глубоко укоренившуюся зависимость. Но Сириус, чутко ловивший даже те нотки надменности, которых сама Плакси не замечала, приписывал их ее успехам в учебе и познании людей за то время, пока сам он тупел в Каер Блай. А раз-другой, когда Плакси мягко упрекала его, что пес только об учебе и думает, он задумался, не отупела ли она сама. В нем росла истинная страсть познанию, к открытиям в большом мире, к разгадке тайн человеческой натуры и маленьких секретов собственной уникальной природы. Скудные недели, оставшиеся позади и маячившие впереди, заставляли желать не только к разумного общества, но и интеллектуальной жизни. Возможно, пожив бок о бок с полуразумными существами, Сириус тем сильнее стремился доказать, что ему доступен высший полет человеческого духа.

Во время тех каникул принял новую форму и утвердился еще один давний источник их отчуждения. Для Плакси и раньше много значило зрение. Еще ребенком она часто обижалась и негодовала, что Сириус не способен разделить с ней эту радость. Она сочиняла оды цвету и форме цветка вероники или воздушной дымке, в которой гряды холмов меняли цвет от рыжевато-бурого к лиловому. Однажды девочка простодушно похвасталась ему золотистым оттенком своей детской ладошки. Сириус всегда в таких случаях отзывался немногословно — для него зрение не было вратами в рай. Вот и тогда он сказал только:

— Да, красиво — удобный инструмент. И пахнет хорошо, как ты вся, и лизнуть приятно.

Плакси с детства забавлялась карандашами и красками, а в школе учительница рисования расхвалила ее чувство цвета и формы. И на каникулах она подолгу разглядывала репродукции великих картин, обсуждая их с матерью. А то рисовала по памяти школьных подружек в изящных позах, или изображала вид на Риног из окна своей спальни. На Сириуса вся эта суета нагоняла скуку. Он честно пытался развить в себе вкус к живописи и потерпел безнадежное поражение. И теперь, когда Плакси увлекалась рисованием, он чувствовал себя лишним. Девочка обижалась, если он не замечал ее творений, а если хвалил — злилась, потому что знала, что пес не способен оценить их по-настоящему. Между тем и это увлечение, за которым, без сомнения, таился протест против Сириуса, она хотела разделить с ним. Так два несхожих, но крепко связанных существа мучили друг друга и себя.

Каникул подходили к концу, и Сириуса все больше тревожило будущее. Он не упускал случая заговорить о нем с Томасом, однако тот неизменно уводил разговор в сторону. К тому времени, как Плакси собралась в школу, Сириус должен был вернуться в Каер Блай. Прощаясь, девочка уговаривала друга потерпеть. Ей самой, говорила она, неохота уезжать из дома. Но по ее запаху, по интонациям Сириус распознал наряду с неохотой — радостное волнение.

А он?… Что ж, и он к своему удивлению, чувствовал радость. Он рад был избавиться от тумана, разделившего его с Плакси и даже с любимым, родным домом. Что это? Откуда это отчуждение? Что вырастает между ним и самыми любимыми существами, что вгоняет его в строптивость и дикость? Быть может, он просто предпочитает благоуханную суку, милую, хоть и глупую соплеменницу, вонючим двуногим? Или ему нужно нечто большее? Не пробуждается ли в нем древний зов джунглей? В его прощании с Плакси была лишь любовь и печаль. Девочка и не догадывалась, что в эту самую минуту в нем, зевая, просыпался другой Сириус, который видел в ней утомительное и нестерпимо вонючее создание.

Дальше были суровые холода и тяжелая работа с овцами. Теперь всем собакам хватало дела: не пустить овец на высоты, где их мог застать снегопад. А значит, оставаться при стаде дотемна, особенно, когда собирались снеговые тучи. Иногда ничто не предвещало снегопада, но за ночь на вершинах выпадал густой снег, и тогда люди и овчарки спозаранок поднимались в холмы, чтобы согнать овец в долину. В целом, зимы в Уэльсе не такие снежные, как дальше на север, но временами собакам приходится и тяжко трудиться, и серьезно рисковать. Бывало, что и в этих местах люди и собаки пропадали в снегу. Овец, случалось, целиком погребало в сугробе, и только собака могла их отыскать, а спасти — только человек с лопатой. Бывало, что снегом засыпало и верхние, и нижние пастбища. Пока снег был свежим и мягким, овцы, разгребая его ногами, добирались до травы, но если после оттепели на поверхности схватывалась корка наста, их приходилось подкармливать сеном. Эта работа была для Пага и его работника, а также для старой кобылы Маб, таскавшей телегу. Но в обязанности собак, раз уж они были суперсобаками, входило докладывать о состоянии снега. Как только появлялся наст, они должны бы ли бежать домой и, поскуливая, скрестись в двери.

Однажды Сириус оказался один в горах на рассвете — проверял состояние снега, и осматривал овец. Пустынный ландшафт вдруг пронял его до дрожи. Пес ощутил холодный ужас бытия. Вездесущее снежное покрывало, летящие по ветру хлопья, жалкие черные овцы, выкалывающие себе пищу, белое облачко собственного дыхания — все это сложившись, внушало: вот какова жизнь на самом деле, а огонь в камине и дружеские беседы в Гарте — лишь редкая случайность, если не сон. «Весь мир — лишь ужасная случайность с примесью немногих счастливых совпадений». Ему еще предстояло узнать, что бывают вещи хуже, чем дурная погода, когда есть надежда на пищу и утешение; вещи, много худшие, чем горькое одиночество в Каер Блай; и что худшее, что существует в мире, создается людьми. Быть может, хорошо, что пес не сознавал еще всей глубины человеческой глупости и жестокости, иначе он навсегда отвернулся бы от доминирующего вида. Пока же Сириус приписывал все зло случайности, «судьбе», и в самом равнодушии фатума находил нечто волнующее.

Однажды, когда он брел домой по глубокому снегу (об этом Сириус рассказал мне впоследствии), ему представилось, как все живое на земле следует за человеком, отважно выступающим против равнодушного или враждебного рока. Эта борьба обречена на поражение, но в самой битве есть восторг, и немало наслаждений ждут нас, пока она длится. Себя же он вообразил одиноким часовым на рубеже великой войны без надежды на победу. И единственной наградой ему была сама радость борьбы. Однако на следующий день, — говорил Сириус, — настроение у него переменилось, и он уже насмехался над собой, поняв, как мал и незаметен в этом мире.

Перед сезоном окота Паг выстригал брюхо всем будущим маткам, чтобы сосунки не наглотались шерсти и не получили заворота кишок. Дело было несложным, но потребовало много сил от людей и собак, а сам окот предвещал куда более тяжелую работу. Надо было встречать на заре спускающееся с высот стадо. Днем тяжко трудились люди, а собакам часто не находилось дела. Паг подметил, что Бран больше обычных собак, и даже больше суперовчарок, интересуется процессом рождения, и еще раз утвердился в подозрении, что эта псина — человек в собачьей шкуре. Фермер понемногу привык давать ему подробные указания на английском, и эти указания всегда выполнялись. По-прежнему не догадываясь, что собака обладает даром речи, Паг держал при себе свое мнение о природе Брана, но обращался с ним скорее как с равноправным помощником, а не слугой, причем с помощником необыкновенно толковым и ответственным, хоть и неуклюжим по неимению рук. Все хитроумные способы, изобретенные Сириусом, чтобы переносить вещи, наливать жидкости из бутылок и банок, не возмещали отсутствия рук. Впрочем, с одной полезной операцией он справлялся: научился править кобылой Маб — что на пролетке, что на тяжелой телеге, или когда она тащила борону. Пахать без человека он, естественно, не мог, как не мог и грузить на телегу турнепс, сено или навоз. И запрягать не умел — пряжки ему не давались.

Когда в конце учебного года Элизабет приехала за Сириусом, его радость умерялась тревогой: справится ли Паг без его помощи.

В эти каникулы он занялся интеллектуальной работой. Не жалея глаз, углубился в «Исторические очерки» Уэллса и в «Науку жизни». И приставал к домашним, чтобы те читали ему вслух стихи, а также отрывки из Библии. Сириус тонко воспринимал ритм стихов и прозы, но многие литературные произведения оставались для него всего лишь музыкой слов. В его опыте не хватало ассоциаций, чтобы отзываться на них эмоционально. Одно время Браунинг удовлетворял его пылкое увлечение проблемами личности. Эту страсть сменил более продолжительный интерес к «поэзии себя и вселенной». Был период очарованности трудами Гарди, было опьянение ранним Эллиотом с его новыми ритмами и готовностью взглянуть в лицо худшему, чтобы открыть новое зрение. Но зрение это так и не открылось. Его сменила ортодоксальность. А Сириус жаждал такого зрения. Он надеялся обрести его с молодыми модернистами, но, хотя пес был моложе любого из них, эти авторы мало ему дали.

Музыка больше отвечала его потребностям, и в то же время мучила его, потому что человеческая мелодика осталась чуждой его слуху. Приходилось выбирать из двух зол. Либо выражать себя со всей искренностью, но в полном одиночестве, оставаясь непонятым ни собаками, ни людьми: либо, ради глубинного родства с человеком, насиловать утонченные собачьи чувства и смириться с грубыми способами выражения, принятыми у людей — в надежде изъясниться с человеком на его музыкальном языке. Ради этой надежды он старался как можно больше слушать человеческую музыку.

Отношения с Палкси оставались неровными. Как Сириуса поглотила жизнь ума, так ее в то время — личные отношения. Любовь и ненависть сверстников была для девушки куда важнее книжной науки. А ее школьная жизнь не имела ничего общего с трудной и полной тревог жизнью Сириуса. Казалось бы, при таких обстоятельствах между собакой и девушкой оставалось мало общего, и, на первый взгляд, так оно и было. Гуляя, они часто молчали, углубившись каждый в свои мысли. Порой то один, то другой заговаривал и вел монолог, прерываемый лишь изредка замечаниями сочувствующего, но недоумевающего собеседника. Порой это взаимное непонимание приводило к взрывам.

Дисгармония между ними часто усиливалась обыкновением Плакси выражать смутное недовольство в тонких мелких издевках. Сама она обычно не сознавала этой кошачьей жестокости своей натуры. Например, протест против зависимости от Сириуса выражался у Плакси в том, что дружеская возня становилась не слишком дружелюбной. Девушка, незаметно для себя, до боли выкручивала ему ухо или слишком сильно прижимала губы к зубам. Сообразив, что причинила боль, он спохватывалась и виновато извинялась. Часто такие кошачьи штучки выражались в словах. Так однажды, любуясь прекрасным закатом, тронутая переливами багрового и золотого, лилового, синего и зеленого, она вымолвила, не подумав, как это ранит ее слепого к цветам спутника:

— Закаты на картинах быстро приедаются, но надо Быть бесчувственным тупицей, чтобы не растрогаться при виде настоящего.

Итак, Плакси изредка, и зачастую невольно, выпускала коготки, в целом же была дружелюбна, даже когда в душе отдалялась от старого товарища. Оба уважали друг друга и с удовольствием проводили время вместе. Так тесно переплелись корни этих двух разнородных созданий, что, при всемнесходстве, они не могли друг без друга. И у них всегда имелся один общий интерес и предмет для беседы. Юные и нежные душой, оба они стали все чаще задумываться о собственной личности. Оба, хоть и по разным причинам, бунтовали против ученого предрассудка, бытовавшего в семье и гласившего, что личность — лишь психологический аспект очень сложного живого организма. Плакси чувствовала, что индивидуальность — самая реальная из реальностей.

Сириус как никогда остро ощущал непригодность собачьего тела для выражения далеко не собачьего духа. Слово «дух» они использовали для обозначения всего, чем не занималась наука, но что именно под ним подразумевают, сказать не сумели бы. Плакси в то время подпала под влияние одной школьной преподавательницы. Она восхищалась быстрым умом и нежностью души молодой учительницы биологии. Та любила литературу, и, кажется, под ее влиянием Плакси впервые ясно ощутила, что, как ни важна наука, не она, но литература дает человеку всю полноту духовной жизни. Однажды эта молодая учительница сказала:

— Мне, вероятно, полагается считать Шекспира просто высокоорганизованным млекопитающим, но я не могу в это поверить. В том или ином смысле он обладал… ну… духом». После ее слов Плакси с юношеской горячностью приняла этот термин и заразила им Сириуса.

Молодой пес уже серьезно задумывался о будущем. Разведение овец было теперь, когда он помогал Пагу на человеческий манер, не столь скучным, однако не для того он был создан. А для чего? И точно ли он создан для чего-то? Сириус вспоминал одинокие размышления на зимней пустоши, когда весь мир представился ему бесцельной случайностью. Теперь он не мог в это поверить. Однако всезнающий Томас утверждал, что никто не существует для чего-то, а просто — существует. Да и какую цель существования может отыскать для себя такой как Сириус — не похожий ни на кого. Где ему искать покой ум и духа? Томас не понимал его беспокойства. Томас уже разработал для питомца отличную гладкую программу.

Однажды вечером, кода все домочадцы уже легли, человек и собака засиделись в гостиной за одной из тех долгих бесед, что так много давали для образования Сириуса. Сидели у огня: Томас в кресле, Сириус — развалившись на кушетке. Томас рассказывал, как продвигаются его исследования, и объяснял новейшие теории о локализации мыслительных способностей в мозговых центрах. Ему понравились точные вопросы пса и он похвалил слушателя. После паузы, рассеянно облизав себе лапу и уставившись в огонь, Сириус спросил:

— Я даже по человеческим стандартам далеко не глуп, верно?

— Несомненно, — тотчас согласился Томас.

Сириус продолжал:

— Видишь ли, мне не даются размышления. Я задумываюсь о чем-то и вдруг, словно проснувшись, спохватываюсь, что думаю уже о другом, и часто даже не вспомню уже, с чего начинал. Меня это пугает. Тебе не кажется, что я схожу с ума? Это все равно что… погнаться за кроликом, потом вдруг броситься за зайцем и тут же свернуть по лисьему следу, и так кружить и вилять, пока вдруг не упрешься в ручей, на котором вовсе нет следов. И тогда задаешься вопросом: «Как же я сюда попал? И чем, черт возьми, занимаюсь?» Люди думают не так, да?

Томас весело рассмеялся.

— Очень даже так! Я сам иной раз так думаю, а я не самый легкомысленный человек.

Сириус облегченно вздохнул, однако продолжил:

— И еще одно. Иногда мне довольно долго удается идти по следу одной мысли, следуя всем ее поворотам и петлям, но тут я вдруг обнаруживаю, что погода переменилась и все стало иным. Было тепло и ясно, и вдруг — холодный туман. Нет, хуже того. Был лисий след, а теперь — кошачий, а то и след голодного тигра. Нет, след тот же, а вот Я переменился. Я отчаянно желал добычи, а теперь она мне не нужна. Для меня это совсем внове и тоже пугает.

— Не переживай, старина, — утешил его Томас. — Просто ты — довольно сложная личность, и разнообразие твоих мыслей не просто уложить в систему.

Сириус снова принялся вылизывать лапу, но вскоре прервался, чтобы заметить:

— Значит, я все-таки личность, а не просто лабораторное животное?

— Конечно, — сказал Томас, — и очень порядочная личность. Я не знаю лучшего собеседника вот для этой личности, кроме одного или двоих из коллег.

— И Элизабет, надо полагать, — договорил за него Сириус.

— Конечно, но тут другое. Я имею в виду отношения между мужчинами.

Сириус навострил уши, и Томас рассмеялся сам себе. Заговорил пес:

— Зачем тогда учить меня слишком простой для человека работе, которая неизбежно притупит мой человеческий ум?

— Милый мой Сириус, — не без горячности возразил Томас, — мы уже не в первый раз говорим об этом, но давай теперь решим вопрос раз и навсегда. Верно, ты обладаешь первоклассным человеческим разумом, но ты — не человек, ты собака. Учить тебя человеческим ремеслам бесполезно: они тебе непосильны. Между тем чрезвычайно важно до того, как ты присоединишься к нам в Кембридже, дать тебе практику ответственной работы. Ты должен быть не подделкой под человека, а сверхвыдающейся собакой. Жизнь овчарки для тебя очень полезна. Вспомни, тебе еще не исполнилось семнадцати. Спешить некуда. Ты идешь вровень с Плакси, а не с Идвалом. Если станешь слишком быстро расти, слишком скоро закостенеешь. Оставайся с овцами. Подумай, и поймешь, как много дает тебе эта работа. Мы хотим, чтобы в лабораторию ты пришел уже с опытом нормальной собачьей жизни.

Про себя Сириус подумал: «Провались твоя лаборатория!», но Томасу сказал:

— Я буду подходить к этой работе с умом. Кстати, я уже выполняю не просто собачью работу. Паг дает мне много человеческих поручений. Он знает, что я отличаюсь от Идвала. Но… даже такая работа, пусть по большей части человеческая, мертвит разум. А я — это мой разум. Я не человек, но и не пес. Собственно, я точно такое же существо, как ты.

Я обитаю в собачьем теле, как ты — в человечьем, но я…я…

— он осторожно покосился на Томаса. — …я дух, как и ты.

Томас фыркнул, и от него запахло ехидством. Тоном снисходительного отца, отвечающего на грубость ребенка, он заметил:

— К чему использовать это нелепое, ничего не значащее слово? И, кстати, кто подкинул тебе эту идею?

На последний вопрос Сириус не ответил, продолжив свою мысль:

— Во мне есть нечто, вовсе не похоже на мое собачье тело. Окажись ты в собачьем теле вместо человеческого, ты бы лучше меня понял. Тут ничего не поделаешь. Чувствуешь себя так, будто пытаешься напечатать статью на шейной машинке, или сыграть музыку на пишущей. А ведь ты никогда не спутаешь швейную или пишущую машинку с самим собой.

— Понимаю твою мысль, — кивнул Томас, — но этот конфликт — не между духом и собачьим телом, а между собачьей и сверхсобачьей сущностью, которой наделил тебя я.

Молчание длилось целую минуту. Затем Сирус зевнул и ощутил тепло камина на языке. Он заговорил:

— Это звучит так разумно, и все же, хотя мне всего семнадцать и я пес, я чувствую здесь какую-то ошибку. Это лишь немногим ближе к истине, чем разговоры пастора о «душе». Помнишь, как преподобный Дэвис однажды сидел у нас и пытался обратить тебя в методизм, а ты его — в научную веру? Он поймал мой заинтересованный взгляд и сказал, что, пожалуй, скорее сумеет обратить меня, чем тебя, и то он почти жалеет, что господь не наделил меня душой, которую можно спасти.

Томас улыбнулся и встал, собравшись идти спать. Проходя мимо Сириуса, он дружески потянул его за ухо.

— Ну, все великие вопросы в конечном счет заводят в дебри. Возможно, ошибаемся мы оба.

Спрыгивая с кушетки, Сириус вдруг сообразил, что его в который раз увели от главной темы, а он ведь хотел говорить о будущем.

— Одно точно, — сказал он. — Пасти овец — не мое дело, к мне не приходится выбирать между карьерами пастушьей и лабораторной собаки. Все дело в духе.

Томас остановился.

— Пусть будет так, — ответил он с уважением, под которым скрывалась не ускользнувшая от Сириуса насмешка. — Твое дело — дух. — Выдержав паузу, он добавил с дружеским ехидством: — Надо бы зачислить тебя на богословский факультет.

Сириус негодующе фыркнул.

— Нет, мне не нужны старые религиозные сказки. Я ищу правды.

И, поняв, что сказал что-то не то, он коснулся руки хозяина.

— Боюсь, что я развиваюсь не в соответствии с планом. Но, если я действительно личность, разве можно ожидать от меня соответствия? Зачем ты создал меня, не создав мира, где я мог бы жить? Это как если бы бог создал Адама, не позаботившись ни об Эдеме, ни о Еве. Думается, быть мной будет ужасно сложно.

Томас опустил ладонь на голову собаке. Они стояли, глядя в догорающий огонь. И человек сказал собаке:

— Моя вина, что ты — больше, чем собака. Это мое вмешательство пробудило в тебе «дух», как ты его называешь.

Я обещаю, что сделаю для тебя все, что могу. А теперь пойдем спать.

Глава 7 Сириус-волк

Томас сумел уговорить Сириуса закончить год у Пага, с маккиавеллиевским коварством внушив, что это будет бесценный «духовный опыт». Так оно и было. Сириус, приняв роль обычной пастушьей собаки, вел жизнь спартанца, аскета. Случались времена унылой, мучительной, непосильной работы. Люди и собаки возвращались усталыми до смерти, не годными ни на что, кроме ужина и сна. Но выпадали и дни, когда на ферме не требовалось работы, выполнимой без рук. Тогда Сириус полеживал, притворяясь спящим, а на деле отчаянно пытаясь размышлять о людях и о себе, выделить в каждом — дух. В этом деле он ни разу не преуспел.

С Пагом, уже практически посвященным в тайну Сириуса, Томас договорился, что пес будет работать более или менее по тому же расписанию, что работники-люди, чтобы у него оставалось время забежать домой и позаниматься. Слово: «занятия» конечно, не прозвучало, однако Паг, понимающе подмигнув, согласился.

Походы по крутым холмам все труднее давались стареющему фермеру, и валлиец все больше доверял Сириусу. Он заказал седельнику две пары маленьких переметных сумок, закреплявшихся на собачьей спине, и наполнил их лекарствами, мазями и бинтами. Теперь Сириус мог лечить заболевшую далеко от дома овцу и без помощи Пага. Сопровождавший Сириуса Идвал признал в нем вожака. Вдвоем собаки целыми днями осматривали стадо. Загоняли часть овец в загоны на пустоши, и Сириус проверял каждую на предмет копытной гнили и мушиных укусов. Беспокойных животных, норовивших достать зубами собственную спину, отделяли, чтобы лечить от паразитов. Сириус, как и человек на его месте, брезговал сдирать личинок зубами и очищать рану языком, но работа есть работа. Постоянные осмотры и обработка пострадавших при первых признаках нездоровья сводили к минимуму тяжелые случаи, требовавшие для лечения чутких пальцев человека. Впрочем, часть больных овец неизбежно обнаруживалась лишь тогда, когда инфекция уже заходила далеко. Эти нуждались в помощи людей. Очень редко Сириус натыкался на отцу, лежащую без сна, с большими открытыми ранами, кишащими червями. К таким приходилось срочно приводить человека, иначе овца гибла. Паг, кстати сказать, перелил все лекарства и мази и банки с такими крышками, которые Сириус легко мог открыть.

В сезон стрижки все стадо надо было по частям перегонять вниз, в овчарни, где их принимали полдюжины стригалей, перебиравшихся с фермы на ферму. О том, чтобы освоить саму стрижку, Сириусу и мечтать не приходилось. Разлучить овцу с ее шерстью могли лишь человеческие руки или механические приспособления. Сириусу оставалось с завистливой грустью смотреть на ловкую работу стригалей. Иногда зажатая между коленями овца начинала биться, особенно, если ей прищемляли кожу и на кремовой шерсти проступали красные пятнышки, но чаще ножницы проходили над телом так свободно, словно просто снимали с животного шубу. Блестящая шерсть волнами ложилась на пол, а голая, мосластая овца с удивленным блеянием убегала наружу.

Эти последние месяцы у Пага Сириус был очень занят, но его не оставляло подавленное волнение и внутренние конфликты. Он с радостью ждал освобождения от службы, но и, вопреки себе, жалел о разлуке с Патом. Он проникся живым интересом и настоящей любовью к фермеру. Бросить его казалось псу подлостью. Кембридж же манил новизной и встречами со множеством людей, однако у пса хватало воображения, чтобы представить, какой неподходящей окажется для него городская жизнь.

Еще одно противоречие мучило его все сильнее: нескончаемый конфликт отношений с доминирующим на планете видом. Сириус постоянно чувствовал, что он и человек — два разных полюса, и в то же время тождественны по сути. Тогда эта тревога еще не оформилась в его душе, не сфокусировалась в отчетливую мысль. Но биограф, объясняя томившее его и смутное еще отчаяние, должен описать эту проблем) — с ясностью, недостижимой тогда для Сириуса.

Людей было много, а он — один. Они пришли на землю миллион лет назад и, в конечном счете, полностью завладели ею. А он? Мало того, что он сам — целиком создание человека. Весь род собак создан людьми. Только волки сохранили независимость, но волки уже превратились в романтический пережиток и никогда больше не будут внушать человеку настоящего страха. Мало-помалу, за этот миллион лет люди выработали собственный способ существования, вершиной которого стала их цивилизация. Их достойные зависти руки строили сперва грубые укрытия из веток, потом шалашные поселки, позже — крепкие каменные дома, города, железные дороги. Сочетая ловкость рук с остротой зрения, они создали бесчисленные ухищрения: от микроскопов до военных кораблей и самолетов. Они открыли для себя так много: от электронов до галактик. Они написали миллионы книг и читали их с такой легкость, с какой он сам шел по следу туманным утром. Часть этих книг необходимо прочитать и ему, Сириусу, потому что в них содержится истина или ее осколки.

А он, со своими неуклюжими лапами и слабым зрением, никогда не создаст ничего, достойного мозга, полученного трудами Томаса. Все, что стоило знать, было создано человеческим родом. Все, что знал Сириус, он узнал от людей. Любовь к искусству, мудрость, «гуманнизм»! Господи, если бы мудрость крылась в «собачизме»! Для него не найдется иной цели в жизни, кроме как помогать в меру сил в великих трудах человека, будь то скромный труд пастуха или задуманная для него Томасом карьера музейного экспоната и младшего из младших научных сотрудников. Для него не существовало мудрости, кроме чуждой мудрости людей, и не было настоящей любви, кроме мучительной любви к чуждым двуногим созданиям. Разве что Томас со временем произведет подобных Сириусу существ, которых он сможет полюбить? Но те будут так молоды…

Именно человеческий род показал ему, что такое любовь: нежная забота, ласковые руки, утешительные голоса.

Его верная, по-собачьи преданная приемная мать всегда любила его как родное дитя — или разница между ним и родными была так мала, что ни она, ни Плакси, а только Сириус с его обостренным зрением и нюхом мог эту разницу уловить. Он не обижался — различие крылось не в самой любви, а в подспудном материнском инстинкте. Да и Томас — да, Томас тоже показал ему, что такое любовь но уже иная — товарищество между мужчинами. Конечно, свою науку Томас любил куда сильней. Возможно, он с готовностью подверг бы живое существо любым мучениям, телесным или душевным, ради прогресса науки, ради своей творческой работы. Но так и должно быть. Таков, может быть, сам Бог, если бог существует. Или нет? Не таков?

Так или иначе, этот подход был понятен Сириусу. А суть любви, ее тесную взаимозависимость и общность, он обрел не с Томасом и не с Элизабет, а с Плакси. И при этом, странное дело, мысль о Плакси нередко пробуждала в нем мятеж против владычества человека.

В то лето на ферме Сириус много думал об отношениях с Плакси. При новой встрече он заметил, что время и разница в опыте углубили разрыв между ним и девушкой. Они по-прежнему нуждались друг в друге и тянулись друг к другу, но только, чтобы вновь разойтись, каждый в свою жизнь. Воистину’ странные отношения установились у них с Плакси! Они были так различны по природным свойством, и так сходны в жизненном опыте и духовной сути. Но теперь они расходились, как звезды, что, притянувшись друг к другу и миновав столкновение, разлетаются, каждая к своему небесному полюсу. Словом, как же он ее любил, и как же, под настроение, не переставая любить, ненавидел! Природный запах Плакси не пьянил Сириуса, как манящий аромат суки. В природе, в джунглях, свойственный человеку залах, возможно, внушил бы ему отвращение, как вонь павиана. Конечно, это был приобретенный вкус, но приобретенный так рано, что любовь к ее запаху стала для него второй натурой, затмившей первую, и теперь, хотя бы дурманящий запах суки и увел его на время от Плакси Сириус неизменно возвращался к ней. Он чувствовал в девушке средоточие своей жизни, а она в нем своей. Однако их неумолимо разносило в стороны. Для этих двоих не было общего будущего. Уже сейчас — как утомляли Сириуса ее болтовня о школе, ее скучнейшие безнадежные романы! (Зачем человеку понадобилось это нелепое отношение к сексу! Сириуса тошнило от этих глупостей!) И еще мерзкие искусственные ароматы, которыми она стала душиться в извращенном стремлении скрыть собственный, здоровый и любимый Сириусом запах!

Впрочем, порой и прирожденный запах Плакси внушал ему отвращение. В такие моменты всякий человеческий запах бил ему в ноздри, но запах обожаемой Плакси — особенно. Порой, лежа во дворе, дожидаясь приказов, наблюдая, как старый петух выгуливает свой гарем, как Джен, принарядившись, собирается в Долгелай, как миссис Паг несет из коровника ведра с молоком, или работник чистит свинарник. Сириус пытался проанализировать свои чувства к человеку, найти причину перепадов от восторженной любви к презрительной холодности.

Он признавал, что вид, создавший его (более или менее для забавы) в целом относится к нему неплохо. Хорошо знакомые ему представители этого вида были вполне добродушны. И все же Сириуса не могло не раздражать его нынешнее подчиненное положение. Даже Паг, человек вполне порядочный, видел в собаках не более, чем батраков. Если они мешаются под ногами, их можно и сапогом отпихнуть. Даже Пага, который проделывал это с грубоватым дружелюбием, терпеть было непросто. А еще деревенские! Многие из них с необъяснимой враждебностью пинали или колотили пса, стоило Пагу отвернуться. Поначалу Сириус предположил, что эти люди — враги Пагу или Томасу но нет — они просто давали выход потаенной злобе к живым существам, не умеющим дать сдачи. Большинство собак привыкло кротко сносить такие пинки и побои, но Сириус часто ошеломлял нападающих жестоким отпором.

Одной из причин для презрения к человеческим существам служил тот факт, что люди, видя в Сириусе «просто животное», часто при нем показывали себя с неприглядной стороны. На глазах у сородичей они подчинялись установленным стандартам поведения и негодовали, если другой отступал от этих стандартов, зато воображая, что их никто не видит, сами совершали подобные же преступления. Разумеется, следовало ожидать, что в присутствии Сириуса они будут свободно ковырять в носу (как его смешили их непроизвольные гримасы!) или пускать ветры и тому подобное. Презрение пса вызывало их лицемерие. Например, миссис Паг, которая при нем сама облизывала ложку вместо того, чтобы вымыть, возмущенно отчитывала дочь за такой же поступок. А работник Райс, ревностно посещавший церковь и весьма строгий в вопросах секса, при Сириусе предавался непечатному занятию, чтобы сбросить сексуальное напряжение. Не то, чтобы Сириус находил в его поведении что-то дурное, но ему претило двуличие человека.

Он решил, что именно в двуличии доминирующего вида кроется главная причина иногда овладевавших псом вспышек ярости и физического отвращения. В такие моменты запах человека представлялся ему нестерпимым зловонием. Сириус видел в подобных вспышках пробуждение того, что называл своей «волчьей натурой». В таком настроении он забывал все привычные значения запахов, и, с восторгом или с ужасом, воспринимал их природные смыслы. Если такая минута заставала его дома, он убегал, чтобы очистить нос свежим ароматом пустошей. На него накатывало великое отвращение к людям, и пес, чтобы смыть с себя скверну, бросался в ручей или катался по благоуханным коровьим лепешкам. А потом отправлялся на охоту, старательно огибая встречных двуногих с иррациональным чувством, что каждый из них — враг ему. Чаще всего его добычей становился всего лишь кролик, порой сочетание хитрости и удачи помогало добыть горного зайца. Хруст позвонков на зубах, податливая плоть, сочный вкус крови во рту — все это кидалось в голову, как крепкая выпивка. Сириусу казалось, что его дух омыт кровью добычи, отмыт от людской алчности к деньгам, от неустанной обезьяньей возни с вещами, с живыми созданиями и живыми душами. К чертям их мудрость, любовь и все культурные штучки! Жизнь — это охота: догнать, схватить, услышать короткий вопль, сокрушить плоть и кости волчьими клыками. Потом напиться воды и растянуться под горным солнцем в покое и одиночестве.

В последний месяц у Пага Сириуса замучили жестокие перепады настроения. То он с головой погружался в заботу об овцах, то жаждал духовной жизни, то уступал волчьей стороне свое природы.

Однажды, возясь с овцой, сильно зараженной паразитами, он едва не взбесился от острого запаха мази, которой пользовал больное животное. И почему он должен прислуживать этим тупоумным жвачным? Сириус вдруг целиком отдался волчьему настроению. Вторая половина того дня была у него свободна, он собирался домой, почитать, а вместо этого галопом носился по холмам, пока не наткнулся на чужое стадо далеко на востоке, за миниатюрной столовой горой Арениг-Фах. Там он поймал в воздухе след и пошел по нему. Очень скоро след привел его к желанной добыче. Перед ним стоял громадный баран с короной рогов и мускулистой шеей. Сириус застыл перед животным, которое тоже нюхало воздух и рыло копытом землю. Вдруг Сириус ощутил, как человеческое в нем снова одерживает верх. К чему убивать такое прекрасное животное? Но баран был созданием человека и воплощал собой рабство всех пастушь их собак. Сириус кинулся на него. Баран опустил голову и встретил его ударом рогов.

В ходе долгой битвы Сириус получил рану в плечо, но продолжал кидаться снова и снова, пока не сумел вцепиться в горло. Баран заметался среди кустов и валунов, пытаясь сбить врага, но Сириус держался, памятуя свою битву с Дивулом Ду. Баран слабел с каждой минутой, как и Черный Дьявол тогда. Наконец он издох, и Сириус, прижав хвост под брюхо, отступил в сторону. Оглянулся: не видели ли его люди? И вновь взглянул на мертвого барана. В нем поднимались человеческие жалость, ужас, стыд. Но пес подавил эти чувства, напомнив себе, что голоден. И принялся, упершись лапами в землю, кусками рвать шкуру добычи, а потом вгрызся в теплое мясо и нажрался до отвала.

На счастье Сириуса, его так и не уличили в преступлении. Вышло так, что в то самое время овчарка с ближней фермы взбесилась и убила несколько овец. На нее списали и барана. Однако Сириус, когда волчья натура отступила, позволив осознать содеянное, в ужасе ждал разоблачения. Рана на плече уличала преступника, но, в конце концов, мог ведь он пораниться о гвоздь в изгороди?

Остаток службы у Пага Сириус посвятил исключительно овцам, обходясь с ними нежнее и заботливей прежнего. Когда Томас наконец явился забирать питомца, Паг, рассказывая о нем, заключил:

— Да, мистер Трелони, удивительный он пес, не знаю даже, как я без него обойдусь. Этим летом он был овечкам вместо матери, так уж любовно с ними обходился. И овцы у меня здоровые, потому что он с них глаз не спускал и брался лечить еще до того, как больная захандрила. Будь он человеком, я бы, мистер Трелони, ради овец выдал за него дочку. Но она отдала сердце двуногой скотине, подмастерью обойщика, у которого мозгов вдвое меньше, чем у вашего пса, хотя в своем деле он не дурак. Так что придется мне теперь, раз уж мистер Бран твердо решил уйти, подыскивать в партнеры парня помоложе.

Он с горестной и любовной миной глянул на Сириуса, после чего продолжал.

— Одно я вам верно скажу, мистер Трелони: когда будете делать второго такого, не забудьте, что руки нужны не меньше мозгов. У меня сердце разрывалось, гладя, как Бран зубами силится сделать то, с чем легко справляются мои неуклюжие лапы. Да, следующего надо делать рукастым, верно, мистер Трелони?

Неожиданно для Сириуса, по возвращении домой на него снова накатило волчье настроение. У Пага, занятый работой, он почти не имел времени на тягостные раздумья, дома же он застал время летнего отдыха, а будущее все не определялось и о нем еще предстояло говорить, а рядом была Плакси — все такая же притягательная и все более далекая.

Разговор о будущем Сириус завел не откладывая, еще по дороге из Каер Блай.

— Ну, — осторожно ответил ему Томас, — прежде тебе нужен хороший домашний отдых. Потом я предлагаю отправиться с моим молодым коллегой Макбейном в пеший поход по Озерному Краю. Там ты сможешь понаблюдать другие методы овцеводства. Потом ты мог бы выступить на Кумберлендском соревновании овчарок — пусть местные подивятся. А затем пора будет тебе поселиться при лаборатории, где мы приступим к ряду экспериментов над тобой: как физиологического, так и психологического порядка. Тебе это будет весьма интересно и, конечно, потребуется твое активное участие. Таким образом ты многому научишься. Понемногу мы подготовим тебя к исследовательской работе в области психологии животных. Если она пойдет хорошо, рады будем опубликовать твои результаты. И, разумеется, ученые из разных областей науки, приезжая в Кембридж, захотят на тебя посмотреть. Жизнь твоя будет весьма интересной, ты станешь центром внимания научного сообщества. Искрение надеюсь, что оно не вскружит тебе голову и не превратит в несносного сноба.

Сириус промолчал, и Томас продолжал свою мысль.

— А, да, думаю, мы сможем иногда на недельку-другую отпускать тебя к овцам, хотя бы и к Пату, или еще куда. За кончим с необходимыми исследованиями, мы… ну, может быть, введем тебя в постоянный штат.

— Понятно, — сказал Сириус и опять замолчал. Всю дорогу до дома он обдумывал услышанное. И думал, еще день и ночь — об этом и других тревоживших его вещах.

В первую очередь, конечно, об отношениях с Плакса. Вернувшись домой, Сириус узнал, что она получила стипендию одного из Кембриджских колледжей. По специальности, кстати сказать, английская литература. Томас предпочел бы видеть ее физиологом, но девушка упорно отворачивалась от естественных наук в пользу гуманитарных, доказывая таким образом (если моя теория верна) свою независимость и, в то же время, преданность моральному кодексу отца Чтобы заслужить стипендию, ей пришлось много работать, и теперь Плакси на время дала отдых уму. Между тем Сириус, пресытившийся физической работой, рассчитывал все лето жить напряженной умственной жизнью. И надеялся на участие Плакси. Но девушка была непривычно молчалива и замкнута.

На первый взгляд их дружба не ослабела. Плакси нередко соглашалась погулять со старым приятелем, но прогулки проходили в молчании. Девушка как будто кажется, не замечала как это молчание угнетает Сириуса. Она больше не интересовалась его делами, даже главным из них — его будущим, хотя часто побуждала пса говорить на эту тему — но без настоящего интереса. И сама все реже рассказывала о школьном жизни — так много пришлось бы объяснять! Волей-неволей темы бесед свелись к семейному кругу, местным делам и природным явлениям уэльского лета, рдзговоры получались легкими и радостными, но Сириус видел, что они ни к чему не ведут.

Однажды, измученный своими мыслями, он прямо спросил:

— Плакси, почему ты ко мне остыла? Я так хочу, чтобы мы были счастливы вместе!

— О, я понимаю, что часто веду себя по-свински, — ответила девушка. — Беда в том, что я сейчас ужасно встревожена и ни о чем другом не могу и думать.

— Расскажи мне, чем? — предложил Сириус и получил ответ:

— Не могу. Это слишком запутано. Ты подобного не переживал, ты не поймешь. Нет, прости, но я почему-то не могу тебе рассказать. Это… только для людей.

Сириуса обидели не столько слова, сколько неуловимая нотка превосходства в голосе. И тогда в нем пробудилась волчья часть, вызревавшая с первого разговора с Томасом. Запах человеческой самки вдруг утратил всякую привлекательность, стал отвратительной вонью. Скосив глаза на собеседницу. Сириус увидел не самое любимое на свете лицо, а нелепую безволосую морду высшей обезьяны: вида, в незапамятные времена сломавшего волю его предков, сделав их рабами телом и душой.

— Прости, — сказал он, — не хотел навязываться.

Он с удивлением услышал рычание в собственном голосе и, пожалуй, обиделся, что девушка ничего не заметила. Домой вернулись в молчании. У ворот Плакси коснулась его головы и сказала:

— Извини.

— Ничего. Жаль, что не могу помочь.

Под нежностью в его голосе скрывалось все то же рычание но Плакси не услышала. От ее прикосновения тело Сириуса пронзила раздирающая дрожь: в ней смешались любовь и ненависть к тирану с обезьяньими чертами.

Запах дома, встретивший его в дверях, вызывал тошноту. Плакси вошла внутрь. Сириус, ища примирения, на ходу лизнул ей руку н с ужасом поймал себя на том, что губы его при этом оттянулись назад, угрожающе обнажив зубы. Девушка скрылась в доме. Сириус отвернулся, ловя ноздрями свежую струю воздуха.

Безжалостно растоптав вскопанную клумбу, он перескочил через палисад и, трубой вытянув хвост, понесся вверх по холму.

В ту ночь он не вернулся домой. Такое бывало не раз, никто не забеспокоился. На следующую ночь его все еще не было. Томас встревожился, но скрыл беспокойство за раздражением — ведь на следующий день он запланировал долгую прогулку с собакой. На третью ночь Сириуса все не было. Его не видел Паг, не видели на соседних фермах, не видели в деревне. Томас всполошился, а Плакси, вспоминая последний разговор, пожалела о своей холодности.

Домашние организовали поиски, одолжив для этой цели Идвала и еще одну суперовчарку, и дав им понюхать спальную корзину Сириуса. Тот не нашел бы для себя ничего нового в возделанных полях, так что искать, видимо, следовало на пустошах. Следопыты, установив направления поиска, разошлись веером.

Нашла Сириуса Плакси, уже под вечер. Обогнув скальный выступ, она увидела пса над трупом маленького горного пони. Девушка вышла с подветренной стороны, и Сириус ее не замечал. Упершись ногами в землю, он яростно рвал куски мяса с перекушенного горла. Хвост его был зажат между задними лапами, морда и плечи перепачканы кровью и грязью. Под горлом пони скопилась большая лужа смешанной с болотной жижей крови. Трава кругом примата. бока пони изодраны — следы яростной борьбы.

Плакси на мгновенье замерла в ужасе перед увиденным, а потом у нее вырвалось:

— Сириус!

Он отпустил добычу и обернулся к ней, облизывая багровые губы. Его волчьи глаза уставились в белое, голое, обезьянье лицо древнего тирана. Шерсть его встала дыбом, зубы оскалились, и низкое рычание заменило приветствие.

Плакси, сквозь страх и омерзение почувствовала, что только какая-нибудь отчаянная уловка спасет его от гибели. И в ту минуту (так она говорила впоследствии) она впервые осознала, как неразрывно они связаны. Девушка шагнула вперед.

— Сириус, милый, — заговорила она, удивляя не только его, но и себя, — что же с нами теперь будет?

Она подходила все ближе, жалкая, в перепачканных в болоте туфельках. Рычание становилось все более угрожающим — зверь защищал свою добычу. Сириус прижал уши. Белизна зубов почти терялась под багровым. У Плакси подгибались колени, но она упрямо шагнула вперед и протянула руку, чтобы коснуться его буйной головы. При этом она близко увидела тушу, и тогда ее вырвало. Переждав рвоту, девушка всхлипнула:

— Зачем? О, я не понимаю? Тебя же убьют за это!

Она села на сырую кочку и поймала взгляд Сириуса. Тот вскоре снова обернулся к жертве и рванул кусок мяса. Плакси, вскрикнув, бросилась к нему и попыталась оттащить за ошейник. Пес с рыком вырвался, отбросив ее на болотную землю. Крупный зверь стоял над ней, а холодная жижа пропитывала платье на плечах девушки. Их взгляды скрестились. Его дыхание пахло кровью.

Есть люди, которые в отчаянном положении инстинктивно поступают, как надо. Плакси из таких.

— Дорогой, — сказала она, — ты — не дикий зверь, ты — Сириус. И ты не хочешь мне зла. Ты меня любишь, сам знаешь. Я же твоя Плакси.

Оскал зубов скрылся под губами. Рычание стихло. Постояв, пес с тихим визгом лизнул девушку в щеку. Погладив ему горло, она сказала:

— Бедный мой, ты, верно, был не в себе. — И, поднявшись, позвала: — Идем, попробуем тебя отмыть.

Она отвела его к берегу болотного озерца, где, пользуясь мхом как губкой, отчистила кровь с морды и тела. При этом девушка приговаривала:

— Зачем ты это сделал? Зачем нас бросил? Я так ужасно себя вела в тот день?

Он молча покорялся ее заботе, и хвост его по-прежнему был зажат под брюхом. Более или менее отмыв кровь, Плакси поцеловала его в лоб и, выпрямившись, вернулась к пони.

— Бедняжка. — сказала она. — Похож на нашего Полли. Помнишь, мы с Жилем ездили на нем, когда были маленькими. Помнишь, как ты лизал его в нос, чуть не заваливаясь на спину?

Короткий болезненный стон был ей ответом. Не отрывая взгляда от пони, девушка заговорила другим тоном:

— Ели это увидят, не успокоятся, пока тебя не выследят, и что тогда? Жаль, что нельзя утопить его в трясине. Пойдем-ка лучше домой, посоветуемся с Томасом.

На долгом пути к дому девушка пыталась вытянуть из Сириуса рассказ о случившемся.

— Расскажи, расскажи. — упрашивала она, — Ну, скажи хоть что-нибудь! Что с тобой стряслось?

Наконец он отозвался.

— Ты не поймешь. Ты подобного не переживала и не можешь судить. Это… только для собак.

Эхо собственных слов отозвалось в ней болью.

— Ох, прости! — вскрикнула она, — я ужасно виновата!

Но Сириус возразил:

— Это не только твоя вина. У меня и раньше бывали приступы дикости.

Остальные поисковые партии уже вернулись домой. Сириуса встретили с радостью и беспокойством. Он отвечал холодно, отказался от ужина и отправился спать. Плакси сразу рассказала обо всем Томасу, чье негодование быстро сменилось возрастающим интересом, несмотря за тревогу за питомца. На следующий день он отыскал владельца пони и рассказал ему все, приписав убийство «новому, необученному’ образцу моих суперовчарок» и уплатив за пони вдвое.

Убийство пони стало одной из поворотных точек в судьбе Сириуса. Оно прояснило отношения с Плакси и заставило Томаса понять, что питомец испытывает серьезное напряжение, а потому с ним нужно обращаться осторожно.

Пару дней спустя Плакси с Сириусом разговорились так свободно, как не бывало уже много месяцев. Началось с того, что девушка объяснила, о каком «человеческом» деле до сих пор молчала. Ради Плакси я не стану публиковать подробностей, поскольку они не существенны для моей главной темы. Довольно будет сказать, что она позволила себе связаться с молодым человеком, который внушал ей сильное сексуальное влечение, но не уважение. Учитывая склонность Сириуса к промискуитету в рамках собственного вида, девушка не считала возможным ему довериться, пока случай с пони не заставил ее понять, как много они значат друг для друга. Она сделала все возможное, чтобы восстановить прежнее доверие, а Сириус в ответ поведал о раздиравших его противоречиях, о сменяющихся приступах ненависти и почтения к человечеству.

— Ты, например, иногда — самое любимое существо на свете, а иногда — жуткая обезьяна, покорившая меня подлым колдовством.

— А ты, — тотчас отозвалась девушка, — иногда — подопытная собака моего отца, за которую я почему-то должна отвечать ради него, а иногда ты — Сириус, часть любимого мной существа по имени Сириус-Плакси.

Слабая перемена ее запаха подсказала псу, что в словах девушки больше тепла, чем выражают сами слова и даже застенчивая искренность голоса.

Томас счел своим долгом объяснить питомцу всю недопустимость убийства животных, но выговор скоро перешел в обсуждение причин, вызывавших в нем «волчье настроение». Услышав от питомца: «Когда вы не помогаете мне Быть собой, вы загоняете меня в волчью шкуру», Томас спросил:

— И кем тебе надо быть, чтобы Быть собой?

После долгой паузы Сириус признался:

— Сам не знаю. Но мне нужен шанс узнать. Мне нужна помощь в знакомстве с миром. Сменив овечье стадо на вашу лабораторию, я не многому научусь. Видишь ли, мне кажется, я должен внести свой, активный вклад в… человеческое познание. Не могу я быть пассивным объектом опыта или, в лучшем случае, последним из твоих сотрудников. Мне нужно прояснить кое-что для себя, а поняв это, я смогу… поделиться с человечеством.

— Похоже, ты мечтаешь о судьбе этакого собачьего мессии! — тихо присвистнул Томас.

Сириус, беспокойно поерзав, возразил:

— Нет, я не так глуп. Я не чувствую себя выше других, вовсе нет. Но… как бы сказать, моя точка зрения совершенно не похожа на человеческую, хотя в основе та же. Создав меня, ты создал существо, способное посмотреть на человека со стороны и рассказать ему, как он выглядит.

Томас задумчиво молчал. Выждав, Сириус добавил:

— Есть еще одно. Когда я чувствую, что не могу быть собой. что мне не позволено даже попытаться, все человечество обретает для меня дурной запах, и тогда я дичаю. Разум гаснет. Не знаю, отчего, но так уж оно есть.

Теперь Томас понял, что слишком просто относился к Сириусу, и решил модифицировать свою политику. На следующий день он заговорил об этом с Элизабет.

— Я был дурак, — признался он. — Не предвидел психологических проблем! Вряд ли я предвидел, что если в этом эксперименте что-то пойдет не так, нельзя будет просто умыть руки и начать заново — как не может умыть руки и перейти к другому пациенту заваливший операцию хирург. Думаю, так бог относился к Адаму — чувствовал моральную ответственность за его ошибки. Беда в том, что хотя чувство моральной ответственности абсолютно субъективно, игнорировать его невозможно.

После долгих споров Элизабет с Томасом разработали для Сириуса новую программу. Он, как и было задумано, отправится в лабораторию, но вместе с Элизабет, которая «немножко покажет ему свет» и поможет влиться в этот «безумный человеческий мир». Сириус будет изображать просто ее собаку, сопровождать ее в гости к кембриджским знакомым, слушать разговоры. Постарается она показать ему и другие интересные места: трущобы, фабрики, доки, музеи, концерты. Все это в свободное от занятий в лаборатории время. К тому же, как заметил Томас, в Кембридже Сириус сможет продолжить свое образование. Томас наметит для него учебную программу и возьмет в библиотеке нужные книги. Все это поможет питомцу разобраться, чего он хочет от жизни.

Разъяснив Сириусу новый план, Томас завершил его предостережением. Сопровождая Элизабет, он должен особенно остерегаться, чтобы не выдать себя. Должен вести себя как сама обыкновенная собака. Никто, кроме посвященных в тайну сотрудников лаборатории, не должен заподозрить, что пес владеет речью.

— Почему же? — возразил Сириус? — Не пора ли мне выйти на свет? Нельзя же притворяться вечно?

Томас настаивал, что еще рано.

— Прежде, чем о тебе узнает мир коммерции, нам надо утвердиться в научном мире, иначе какие-нибудь нечистоплотные личности могут тебя похитить и увезти за границу, чтобы показывать за деньги. Тогда ты и в самом деле на всю жизнь останешься рабом.

— Пусть только попробуют! — фыркнул пес.

Томас напомнил, что для успеха такого предприятия довольно смоченной хлороформом тряпки.

— И не думай, будто это просто мои фантазии, — добавил он. — Кое-кто уже вышел на твой след, пора тебе об этом узнать. Не далее, как вчера двое городских уговаривали продать им суперовчарку. Они мне не понравились, и я отказал. Сказал, что сейчас у меня нет собак на продажу. А они ответили, что видели, как в Траусвините такая псина отправляла письмо. Это они тебя видели. Так не продам ли я тебя? Предлагали тридцать и сорок фунтов, а под конец дошли до двухсот пятидесяти. Небывалая цена за суперовчарку, и мне это кажется подозрительным. Кстати, эти типы все еще околачиваются в округе, так что будь осторожен. И помни о хлороформе.

Прошло несколько недель, и Сириус почти забыл о том разговоре, когда его действительно попытались похитить. Пес возвращался с охоты обычным маршрутом, через перелаз в стене ярдах в ста от дома. Он уже перебирался через стену', когда уловил незнакомый запах: острый, сладковатый и липкий. Ему вспомнилось слово: «хлороформ». На беду похитителям, домой он возвращался в мрачном настроении, размышляя о тирании человеческой расы и мечтая дать ей отпор. Спрыгнув вниз, он ударил поджидавших его людей, как снаряд из пушки. Незадачливые похитители отлетели в стороны, и в последовавшей схватке Сириус сумел схватить одного за горло, но тут подоспел второй с тряпкой, пропитанной хлороформом. Душный запах заставил пса бросить побежденного и заняться более опасным противником. Первый на время выбыл из драки, оставалось разобраться только со вторым номером, вооруженным химией.

Волчья сторона его натуры вспомнила, или, скорее, вообразила вкус человеческой крови, и Сириус перевоплотился в зверя, бьющегося с естественным врагом. Тот упрямо тыкал ему в нос вонючей тряпкой, но Сириус, хотя и вдохнул несколько раз, сопротивлялся действию снотворного. Между тем Томас из своего сада в Гарте услышал шум драки и с криками бросился вверх по холму. Раненый, который, опомнившись, уже собирался помочь сообщнику, при виде Томаса бросился наутек. Второму удалось привести пса в полусонное, почти беспомощное состояние, но, заслышав крики, он тоже вскочил и, заливаясь собственной кровью, пустился бежать, оставив засыпающего пса.

Добежав до тележной колеи, оба прыгнули в оставленную там машину и понеслись прочь по ухабам. Томас не преследовал их, а склонился над Сириусом и схватил его за ошейник, чтобы пес, придя в себя, не бросился по следу врагов.

Вскоре после того Томас на машине отвез Сириуса в Озерный Край для давно обещанного похода с молодым коллегой Макбейном. За время похода Макбейн мог познакомиться с Сириусом и научиться понимать его выговор — ведь им предстояла совместная работа влаборатории. Кроме того, Сириусу представлялась возможность посмотреть, как работают северные пастушьи собаки.

В план поездки входило и участие в большой выставке собак. Макбейн уговорил Томаса выставить Сириуса на соревнование. Живя у Пага, пес несколько раз блестяще показывал себя на состязаниях овчарок в Уэльсе, а вот Томас ничего не понимал в работе овчара. И судьи, и зрители очень скоро поняли, что хозяин собаки — не пастух, зато пес куда умнее, чем положено собаке. Сириус, не слушая бестолковых приказов Томаса, сам с отточенным мастерством выполнял все необходимые действия. В Томасе в конце концов узнали знаменитого заводчика суперовчарок. Многие предлагали ему продать Сириуса, но Томас со смехом отказывал желающим и записывал желающих в очередь на следующее поколение щенков.

Глава 8 Сириус в Кембридже

Лето кончилось, и Томас забрал Сириуса в Кембридж. Для чудо-собаки в помещении лаборатории выделили спальню-гостиную рядом с комнатой самого Томаса. Старших сотрудников ему представили «по-людски», но подразумевалось, что те сохранят тайну и на людях будут обращаться с ним, как с собакой, хоть и необычайно смышленой.

Поначалу Сириусу в Кембридже очень понравилось. Шум города, суета университета ошеломляли, но и волновали его. Первые несколько дней он подолгу ходил по улицам, наблюдая за людьми и собаками. Его поражала многочисленность собачьей популяции и многообразие пород. С трудом верилось, что доминирующий вид поддерживает подчиненную расу только ради забавы, а ведь большая часть пород-уродцев ни на что не годилась, кроме как служить живыми игрушками людей. Почти все городские собаки были здоровыми и крепкими, если забыть о склонности к полноте, иногда доводившей их до отвратительного состояния. А вот с разумом было плохо, да и могло ли быть иначе? Ничего не делать, только дожидаться кормежки, засыпать от скуки, сопровождать хозяев и хозяек во время легкого моциона, упиваясь запахами собратьев и выполняя простейшие ритуалы у фонарных и воротных столбов. Все страдали сексуальной неудовлетворенностью, потому что сук было мало и люди-владельцы ревниво оберегали их.

Если бы собаки равнялись разумом с людьми, все они были бы невротиками, но глупость их спасала.

Сириусу часто приходилось играть роль этих неполноценных созданий. Элизабет брала его в гости к друзьям, и пес позволял ласкать себя, высмеивать или расхваливать за «дивный ум», который он проявлял, подавая лапу или закрывая дверь. Затем собравшиеся забывали о нем, а он растягивался на полу, притворяясь, что скучает, а на деле вслушиваясь в каждое слово, пытаясь поймать нить беседы о книгах или о живописи, иногда украдкой подглядывая на рисунки или статуэтки, переходившие из рук в руки.

Элизабет всеми силами старалась познакомить Сириуса с жизнью университетского городка. Она азартно изобретала способы провести его на собрание или концерт. Сириус, после простой жизни овцеводов, проникся почтением к кипучей энергии человеческой расы. Сколько огромных, разукрашенных зданий сложили, камень по камню, век за веком, искусные человеческие руки! Сколько вещей, выставленных в магазинных витринах, созданы их машинами, перевезены их поездами и кораблями из заселенных ими дальних стран! Возможно, более всего потрясла девственный ум Сириуса огромная библиотека, в которую Элизабет провела его посредством сложной интриги. Тысячи книг выстроились вдоль стен, воплощая для него огромную массу и невероятную подробность человеческого знания. Сириус застыл, онемев, благоговейно поджав хвост. Он был слишком простодушен, чтобы понять: большая часть томов, плотным строем стоящих перед ним, не содержали ничего важного. Сириусу в каждом виделась великая мысль, и он исполнился отчаяния, наивно предположив, что мудрость для него недостижима: разве смогут его бедные глаза одолеть все эти миллионы строк?

Томас счел, что приспело время открыть тайну Сириуса тщательно отобранной публике. Он решился представить собаку своим ученым друзьям, чтобы те сами составили себе мнение о его способностях, на условии, что это пока не для публикации. Открывать тайну широкой публике Томас не спешил, опасаясь, что его работу превратят в коммерческое зрелище и тем погубят.

Он взялся устраивать Сириусу встречи с несколькими видными сотрудниками университета. В первую очередь приглашал зоологов, биохимиков и биологов, но не забыл и психологов, философов и филологов, которых должен был заинтересовать феномен собачьей речи. Попали в число приглашенных и несколько случайно затесавшихся в круг знакомств Томаса врачей, художников, скульпторов и писателей.

Такие встречи обычно проходили за ланчем в квартире Томаса. За едой тот рассказывал гостям о своих опытах и успехах в выведении суперовчарок, затем переходил к более смелым экспериментам и заговаривал о Сириусе, уверяя, что пес «не глупее большинства наших студентов». После ланча, когда собравшиеся рассаживались в кресла и закуривали трубки, Томас, взглянув на часы, заявлял:

— Я сказал, что мы ждем его к двум. Он будет здесь с минуты на минуту.

Вскоре дверь открывалась и в комнату входил громадный пес. Он производил впечатление! Высокий и поджарый, как тигр, с подобием львиной гривы на плечах, он останавливался на миг, озирая компанию. Тогда Томас, встав, поочередно представлял Сириусу гостей: «Профессор Стоун, антрополог, доктор Джеймс Кроуфорд, президент такого-то колледжа» — и так далее.

Гости при этом смущались, не зная, как им держаться и подозревая Томаса в розыгрыше. Одни упрямо оставались сидеть, другие робко приподнимались, словно перед почетным гостем. Сириус внимательно заглядывал в глаза каждому и приветствовал новых знакомых ленивым взмахом пышного хвоста. Затем он занимал место посредине — обычно присаживался на каминный коврик.

— Ну, — начинал Томас, — прежде всего я должен предупредить, что Сириус понимает английскую речь. Не желает ли кто задать ему вопрос?

Замешательство компании нередко затягивалось, и только полминуты спустя кто-нибудь собирался с духом, чтобы попросить пса принести книгу или подушку — что тот, разумеется, немедленно исполнял. Затем Томас заводил с ним разговор, заставляя гостей вслушиваться в невнятную для них речь пса. Потом Сириус очень медленно выговаривал несколько простых слов, а Томас переводил. С этого момента завязывалась общая беседа, и гости через Томаса расспрашивали и выслушивали Сириуса. Зачастую Сириус тоже задавал посетителям вопросы, и вопросы эти бывали порой таковы, что Томас предпочитал не переводить их. Таким образом у гостей складывалось отчетливое впечатление сильной и независимой личности.

И Сириуса понемногу составлял свое впечатление об этих выдающихся особях доминирующего вида. Он сам не сразу осознал это подспудное впечатление: «Они, все до единого, недооценивают свои руки». Многие — собственно говоря, все, кроме хирургов, скульпторов, художников и экспериментаторов — действовали руками на удивление неуклюже и ничуть этого не стыдились. И даже те, чья профессия требовала ручной работы — хирурги, скульпторы и так далее — были искусны только в своем особом деле, но зачастую утрачивали ту всеобъемлющую ловкость рук, то разнообразие функций, которые и привели их вид к победе.

В общем, это были беспомощные создания. Руки для них стали специализированным орудием, как птичьи крылья или ласты тюленя — превосходно исполняя одну функцию, они не годились ни на что иное. Гость, приехавший на велосипеде, не умел сам заклеить проколотую глину, Другие не могли пришить себе пуговицу или заштопать носок. Да и редких гениев ручной работы заразило всеобщее презрение К «физическому труду», которым привилегированным класс оправдывал свою лень. Что же до писателей, ученых-теоретиков, адвокатов и политиков — они просто изумляли своей безрукостью и презрением к простому ручному труду. Писатели даже писать разучились: скатились до простейшей функции нажатия кнопок на пишущей машинке, а то и вообще диктовали. Сириус слыхал, что в древнем Китае ученые отращивали фантастически длинные ногти, подчеркивая свою неспособность к ручной работе. Подумать только, сколько ловких рук пропадало даром! Как он презирал этих опустившихся представителей рода человеческого за небрежение, доводящего до атрофии, самым славным своим органом, орудием творения! Ведь они заразили своим презрением к ремеслу даже работников, на чьих практических умениях держалась цивилизация. Ремесленники мечтали, что их сыновья поднимутся до класса «Черных сюртуков». А Сириус — как многого он бы достиг, будь у него хотя бы неловкие обезьяньи лапы, не говоря уже о столь презираемых людьми руках!

Первые недели в Кембридже Сириус наслаждался жизнью. Каждое утро он подвергался короткой и любопытной для него самого серии опытов в лаборатории. Иногда экспериментаторы исследовали его моторные или сенсорные реакции, иногда гормональную реакцию на эмоциональные стимулы, иногда интеллект и тому подобное. Делались рентгенограммы его черепа, его речь записывали на граммофонные пластинки. Он сам, с помощью психолога, намеревался писать монографию о своем обонятельном восприятии и еще одну — о способности определят! характер и эмоциональное состояние человека по запаху и тону голоса.

Психологи и музыканты занимались его музыкальными способностям. Описывалась и его половая жизнь.

Дополнительно к этой, строго научной работе, в которой Сириус сотрудничал с людьми, он собирался в одиночку написать две популярные книги. Первая называлась: «Фонарный столб: эссе об общественной жизни домашних собак». Вступительный абзац этой книги любопытен тем, что бросает свет на темперамент автора:

«Для человека социальные взаимодействия сосредотачиваются главным образом на процессе поглощения жидкостей, однако для домашней собаки и, в меньшей степени, для всех диких видов псовых, излияние жидкости из организма играет заметно большую роль. Для человека — паб, рюмочная, кабачок, для собаки — ствол дерева, дверной косяк или воротный, а прежде всего — фонарный столб стали средоточием общественной жизни. Самый сильным стимулом к стадности для человека является запах спиртного, для собаки же — бесконечно разнообразные запахи мочи».

Другая задуманная им книга: «За фонарным столбом»

— оставалась пока его тайной. В ней Сириус намеревался изложить свою историю и жизненную философию. Эти труды остались неоконченными, второй был едва начат, но беспорядочные заметки к ним оказались весьма полезными для меня в написании это биографии. Они обнаруживают ум, сочетавший смешную наивность в одних областях с замечательной проницательностью в других, и, более того, разум, колебавшийся от тягостной, полной жалости к себе серьезности до юмористического и самокритического взгляда на себя со стороны.

Общий интерес льстил Сириусу. Результат оказался весьма нездоровым. Как и следовало ожидать, пес вообразил, что его миссия — просто быть собой и позволить человечеству почтительно изучать его уникальную личность. От смирения, раздавившего его при первом посещении библиотеки, он метнулся к самодовольству. Слухи о Сириусе распространялись, и все больше людей искали знакомства с ним. Томаса засыпали приглашениями люди, не принадлежавшие к избранному кругу, но прослышавшие о чудо-собаке и желавшие увидеть ее воочию. Прохожие, завидев Сириуса на улице, глазели на него и перешептывались.

Томас строго советовал псу не гулять одному во избежание новых покушений. Ученый так опасался похитителей, что даже позволил себе намекнуть: мол, если его драгоценный питомец не согласиться гулять только в сопровождении человека, его могут и запереть в лаборатории. Угроза, разумеется, взбесила Сириуса, и Томас понял, что, выполнив ее, он может не надеяться больше на добровольное сотрудничество. Ему только и оставалось, что нанять сыщика, который, стоило Сириусу выйти из дому, следовал за ним на велосипеде. К этому господину Сириус отнесся без приязни, но с юмором. «Он со своим велосипедом вроде жестянки у меня на хвосте». Пес прозвал своего телохранителя «старой жестянкой», и охотно забавлялся на прогулках, удирая от спутника или заводя его в неловкие положения.

Вопреки первоначальным намерениям, Сириус провел в Кембридже весь первый семестр. Он часто тосковал по дому в Гарте, постоянно мучился головными болями, хворал, но не мог отказаться от соблазнов новой жизни. Впрочем, несколько раз он обращался к Томасу с просьбой о смене места, однако тот не хотел прерывать опытов, а сам Сириус так уютно устроился, что не нашел в себе сил настаивать.

Очень скоро подошло время зимних каникул, и пес с Томасом, Элизабет и Плакси возвратился в Гарт. Первый же раз выбравшись в горы, он обнаружил, что прискорбно размяк, и после того не жалел времени, чтобы снова войти в форму для дальних охотничьих вылазок.

Весенний семестр принес ему меньше радости. Блеск Кембриджа начинал тускнеть, и Сириус все больше тревожился о будущем: тем более, что Кембридж действовал на него как наркотик. Удовольствие ослабело, однако новая жизнь проникла к нему в кровь и стала необходимостью. Прибыл он в Кембридж мускулистым и крепким: анатомический рисунок мускулов. Жизнь без движения и избыток деликатесов в гостях у восторженных поклонников изнежили пса и покрыли его тело слоем жирка. Плакси, встретив его на улице, однажды воскликнула:

— Боже, каким ты стал самодовольным и жирным, да и пыхтишь как пекинес!

Это замечание сильно огорчило пса.

Физическая деградация сопровождалась и умственной — он понемногу опускался до сочетания супер-комнатной с супер-лабораторной собачкой. Он стал капризен и эгоистичен. Однажды он не поладил с помощником Томаса — Макбейном. Тот подготовил аппаратуру для очередного опыта над обонятельным восприятием собаки, а Сириус заявил, что сегодня не в настроении для столь утомительной работы, что у него развилась гиперчувствительность к запахам и ему нельзя перенапрягаться. Макбейн напомнил, что отказ от опыта означает напрасно потраченные часы на подготовку. Сириус закатил истерику, скуля, что его нос важнее нескольких часов рабочего времени Макбейна.

— Господи! — воскликнул ученый, — настоящая примадонна!

Томас и удивлялся, и радовался тому, как Сириус устроился в новой жизни. Казалось, пес перерос романтические мечтания и примирился с ролью неотъемлемой части лаборатории. Однако во втором семестре Сириус, наружно по-прежнему наслаждаясь работой, в глубине души все больше тревожился и бунтовал, чувствуя, что такая спокойна, беспечная жизнь — «не для него».

Прежде всего его мучил недостаток физической активности. Порой пес отгуливал несколько миль рысцой по прогулочным дорожкам, но при этом скучал, да и мысль о верном телохранителе на велосипеде его угнетала. Заставить себя бегать ежедневно он не сумел, и оттого страдал запорами и приступами хандры. Его все сильней мучила ностальгия по пустошам с их туманами и густым запахом овец, по трудной работе и простым победам. Он с любовью вспоминал Пага, который казался ему куда реальнее донов и их жен.

Смутно он сознавал свое моральное падение. Ему все труднее было заставлять себя заниматься чем-то против воли. Не то, чтобы он стал вовсе неспособен к умственным усилиям: интеллектуальную работу он пока исполнял довольно скрупулезно — но ведь она ему нравилась. А вот сдерживать обычные эгоистичные позывы в отношении с двуногими ближними удавалось не всегда. И все труднее становилось здраво оценивать самого себя.

Приведем для примера проблемы с суками. Те немногие суки, что встречались ему на улицах Кембриджа, были для Сириуса слишком мелкими, и к тому же хозяева усердно отбивали у них естественные ароматы, отчего потенциальные любовники воспринимали этих собак как вонючих старух. Сириус потребовал, чтобы Томас, раз уж в Кембридже совсем нет условий для занятий любовью, обеспечил его привозными подругами. Не ожидает ли тот, что здоровый молодой пес, лишенный секса, сохранит душевное равновесие? И ему стали поставлять привлекательных молодых сук — в подходящие моменты доставляли их в его помещение, рассматривая все это как сложный и долговременный эксперимент с участием Сириуса. Кстати говоря, лаборатория проанализировала химический состав запахов, которые возбуждали пса, и довольно успешно подбирала соответствующих самок. Но они не утоляли, а только разжигали его аппетит. Сириус чуть не каждый день получал себе суку, и всегда оставался неудовлетворенным. Он становился все переборчивее и ненасытней. Томас советовал ему взять себя в руки, чтобы не истощать сил, потребных для интеллектуальной деятельности. Сириус соглашался, но обуздать себя не мог. В его любви появились ноты садизма. Однажды поднялся страшный шум, когда он при случке вонзил зубы в шею суки.

Этот инцидент, кажется, напугал и самого Сириуса. Он переменился: страшась поднимающихся в нем темных сил, сделал отчаянную попытку собраться. И твердо решил немедленно покинуть Кембридж, вернуться на время в Уэльс, к овцам. Томас нехотя согласился, что так будет лучше, но заметил, что для исполнения обычной пастушеской работы его питомцу понадобится не одна неделя усердных тренировок. И был как нельзя более прав. Томасу пришлось бы просить Пага принять к себе пса на месяц просто как гостя. Этот план постоянно обсуждался, однако Сириус почему-то не мог согласиться на столь унизительный для него вариант.

За неимением лучшего, он просто остался в Кембридже до конца семестра. На пасхальных каникулах он вернулся в Уэльс, чтобы как следует подготовиться к пастушескому сезону в Кумберленде. К сожалению, для него не нашлось подходящего места, и после каникул Сириус вернулся к соблазнам Кембриджа.

В прежнем окружении он с роковой легкостью ввернулся к прежнему образу жизни. Лаборатория, встречи с учеными друзьями Томаса, бессистемное чтение книг по биологии и другим наукам, порядочно философии, работа над монографиями и заметками к «Фонарному столбу» и «За фонарным столбом», изысканное общество, в котором жены донов едва ли не носили его на руках, недостаток упражнений, череда сук… все это сказывалось на его здоровье и портило характер. Он все больше походил на избалованную примадонну. А в самой глубине его души таилась растерянность. чувство полной бесполезности и бессилия перед волей человека.

Наконец, испугавшись очередного припадка садизма, он в страхе перед безумием снова собрал все силы для возвращения к себе. Он назначил себе курс строгой самодисциплины и аскетизма. Больше никаких сук. Паек урезать вдвое. Время от времени поститься и «молится каким ни на есть богам». Тренироваться. Прилежно помогать сотрудникам лаборатории в экспериментах. И вернуться к писательству. потому что в последнее время пес забросил даже работу над книгами, которую продолжал еще долго после того, как все прочее перестало его интересовать.

И в самом деле, некоторое время Сириус вел суровую жизнь, лишь иногда позволяя себе маленькие слабости, но довольно скоро решимость его ослабела и он скатился к прежнему. Пса охватил ужас, он чувствовал себя одиноким в любом обществе. Сириус отчаянно нуждался в Плакси и послал ей записку с приглашением на долгую прогулку.

Плакси с радостью отозвалась на приглашение, однако свидание прошло неудачно. Девушка, как и следовало ожидать, с головой окунулась в студенческую жизнь. Хотя Сириус и чистился сотрудником того же университета, их пути не пересекались. Голова Плакси была полна лекциями, студенческими работами, компаниями, танцульками и новыми друзьями — летами, очень далекими от Сириуса. Беседа началась легко и весело, но глубокой близости больше не было.

Несколько рал Сириус готов был выложить девушке все тревоги, но просившиеся на язык слова: «Ох, Плакси, помоги, я качусь в пропасть!» — почему-то не выговаривались С каждым часом ему все сильнее чудился исходящий от нее запах подсознательной враждебности. Появился этот запашок, когда Сириус заговорил с ней о суках, хотя внешне девушка оставалась вполне дружелюбной. Прогулку они закончили в мрачном молчании. Каждый сделал попытку развеять его легкой болтовней — но тщетно. Прощаясь, Плакси сказала: «Приятно было повидаться!», и Сириус отметил про себя, что перед расставанием запах ее смягчился.

— Да, хорошо было, — сказал он, и ощутил при этом, как ее неизменный «запах человека» вызывает в нем тошноту.

Обратный путь до лаборатории лежал через весь город. Наугад шагая по улицам, не разбирая дороги, он ощутил, что задыхается среди стаи уродливых полуобезьян, которые завоевали землю, изуродовали собачий род, как уродовали изгороди, и создали его, Сириуса. На него накатила ярость. В озлобленном уме всплывали все новые воспоминания, питающие ненависть. Много лет назад он видел в поле под Фестиниогом малыша с ангельским личиком. Тот доставал из гнезда птенцов каменного дрозда и, одного за другим, нанизывал их на торчащий из изгороди гвоздь. А не так давно, уже в Кембридже, Сириус наблюдал за нарядной дамой, гладившей по голове своего кобеля. Она вдруг оглянулась — не смотрит ли кто. Вблизи оказался только Сириус — прсто животное. Тогда дама, не переставая гладить пса одной рукой, другой ткнула ему в пах кончиком горящей сигареты. Это проявление сексуального садизма в человеке потрясло Сириуса тем больше, что он сам позволял себе подобное со своими суками. А теперь он уверил себя, что подобные извращения — человеческая зараза, привнесенная в него, в частности, человеческим воспитанием. Его родичи, твердил себе пес, по природе не жестоки. О, нет, они убивают чисто и быстро. Только загадочные, демонические кошки опускаются до пыток.

Все это — плод ужасного эгоизма человека, — сказал себе пес. «Хомо сапиенс», как указывал один проницательный представитель этого вида, Г. Уэллс, несовершенен в общественном отношении. Даже собаки, тоже не лишенные эгоцентризма, куда более социальны по природе. Они нередко дерутся за кость или суку и состязаются за доминирование. но в том. в чем они социальны, они социальны целиком и полностью. Они способны к настоящей преданности, без тайного стремления самоутвердиться. Так говорил себе Сириус. Они способны на абсолютную, беззаветную верность: например, человеческой семье, которую избрали своей стаей, или единственному обожаемому хозяину, или доверенной нм работе. Пастушья собака ничего не получает от своих трудов. Она трудится ради самого труда. Она — художник. Несомненно, встречаются люди, такие же верные, как собаки, но жизнь в Кембрижде научила Сириуса ловить каждом примере верности запашок самоутверждения. Сириус сейчас даже в люби к нему Плакси видел всего лишь стремление соответствовать избранному образу, а не истинную, самозабвенную любовь. Или взять Макбейна! Что для него важнее: сама наука или многообещающий ученый Хью Макбейн? Сириус по запаху заметил, что этого сотрудника больше всего волнуют и привлекают собственные достижения. То же самое можно было сказать обо всех знаменитостях, собиравшихся в гостях у Томаса — обо всех этих биологах, физиках и психологах, врачах, профессорах, писателях, художниках, скульпторах и прочая, и прочая. Все они — выдающиеся, все держатся скромно и дружелюбно. и каждый из них. все до единого, черт возьми, если верить чуткому носу и ушам, рвутся к личному успеху, к славе, — хуже того, всегда готовы потеснить из сияния славы другого, выставить его глупцом или уродом.

Безусловно, и собаки ведут себя не лучше — если их не захватит благородная верность. Вот оно! Собачья верность абсолютна и чиста. Верность же человека всегда подточена его любовью к себе. Боже, они в сущности, безчувственным!

Опьянены собой и бесчувственны ко всему, кроме себя. В них есть что-то от рептилий, нечто змеиное.

Когда-то он идеализировал человечество. Идеализировал под влиянием глупой, не рассуждающей собачьей верности. Теперь же, отточив нюх, он распознал истинную суть этого вида. Хитрые звери, дьявольски хитрые — но вовсе не такие умные, как он полагал. Они, как и он сам, вечно скатываются в животную тупость. И в познании себя им далеко до Сириуса. А как он знает, как понимает их вид! Он вырос в выдающейся семье, но даже Трелони часто показывали себя тупыми и бесчувственными. Даже Плакси совсем не понимает себя. Она так поглощена собой, что не видит себя, как не видят леса за деревьями. Как часто она без малейшей причины, только из жалкого самолюбования воображает себя праведницей! Он-то знает, о да! И какой она бывает жестокой! Из прихоти заставляет его почувствовать себя подонком, червем…

Из всех свойств человека, с какими Сириус столкнулся в Кембридже, среди избранных, его больше всего бесила их способность к самообману. Все они вовсе не походили на те маски, которые являли миру. Тот же Макбейн… Конечно, он действительно предан науке — в некоторой степени — но куда сильнее предан самому себе, и даже себе не смеет в этом признаться. Почему не сказать себе: «О, я знаю себя как эгоистичную скотину, но стараюсь быть другим»? Вмести этого он изображает собачью верность науке. Но ведь он на самом деле не отдает себя науке. Разве что изредка, как и Томас. Бывают дни, когда они готовы умереть за науку. Да и тогда они умерли бы не только за науку, но и за свою научную репутацию.

О, боже! И этот вид правит планетой! И как надменно смотрит на все нечеловеческое. До чего неспособен вообразить душу, отличную от человечьей души! (неужели даже Плакси его обманула?) Как жесток, высокомерен! (Разве самой Плакси не случалось запустить в него коготки?). Как самодоволен! (Ведь даже Плакси в глубине души видит в нем «просто собаку»).

Да и вообще, каков это мир?! Стоит ли винить человек за то, что он таков, как есть? Все живое создано, чтобы мучить друг друга. Конечно, и сам Сириус — не исключение. Он такой же! Кто виноват в том, что он по природе — хищник, что пес питается кроликами или аргентинской говядиной, человек — почти всем без разбора, паразиты и микробы — человеком и, разумеется, люди пожирают людей? (Нет создания более жестокого и злобного, чем человек, кроме, разве что, мерзких кошек.) Каждый отчаянно бьется, чтобы удержать голову над водой, сделать еще несколько вдохов, пока есть силы, а потом идет на дно под тяжестью новой жизни. И надо всем этим — безмозглые, безрукие звезды, такие важные и сиятельные с виду. Там и здесь — мелкая планетка, покоренная полуразумным видом вроде человеческого. А на таких планетках, здесь и там, пара несчастных, пробудившихся дутой, гадают, зачем, черт возьми, все это существует, и что им делать с самим собой. Угадывая в себе скрытые силы, они беспомощно пытаются проявить их — всегда тщетно. Им вечно недостает огня, и как же часто они ломаются, как ломается сейчас он, Сириус! Очень редко им случается обрести что-то настоящее в творчестве или в сладостном общении с другой бодрствующей душой. Очень редко им случается что-то создать или чем-то стать, превзойдя собственную индивидуальность. Для этого должны пожертвовать своим Я, но взамен обретают новую жизнь. Но как это зыбко, мучительно медленно, и лишь на мимолетный миг! Срок целой жизни — лишь мельчайший отрезок в бесконечности времени. А когда все миры остынут или взорвутся — время останется и тогда… О, Боже, зачем?

Глава 9 Сириус и религия

В тот день, после встречи с Плакси, Сириус, возвращаясь в лабораторию, размышляя о человеческих пороках и о своем одиночестве в равнодушной вселенной, начал соскальзывать в волчье настроение. Раздражение всегда сказывалось на нем подобным образом, а он был очень раздражен. Он стремился выразить себя, а способа не знал. Щенком Сириус мечтал стать генералом, со сверхчеловеческим искусством направлять человеческие войска и победам. Смешные, несбыточные мечты! Позже он решил исследовать природу сибирской тундры или прерий (считая, что эти страны как раз для него), но как собаке нести с собой припасы и приборы, не всполошив местных жителей? А может, для него самое подходящее — разводить овец в Австралии или охотиться на канадском севере? Нет, теперь Сириус ясно видел: все это не для него. Остается одна карьера — лабораторного любимчика и подопытной собаки со сверхспособностями.

И все же что-то вечно точило его, словно нашептывая: «Давай, ты уникален. Ты один такой на свете и должен внести свой вклад. Найди свое призвание. Да, это трудно, но чтоб тебе пропасть, если не найдешь!». Иногда тот же голос говорил: «Черт возьми, люди — это стая. Ты — не человек, но ты создан ими и для них. Ты иной, и потому способен открыть для них новые горизонты, к которыми они сами не доберутся».

Миссия должна быть выполнена — быть может, посредством музыки? Его осаждали грандиозные фантазии.

«Единственный в мире композитор-пес не только изменил самую суть человеческой музыки, привнеся в нее нечто от утонченного слуха собак, но и выразил в своих несравненных произведениях фундаментальное духовное единство в разнообразии, объединяющее души всех видов: собачьих, человеческих и сверхчеловеческих».

Да нет, невозможно. Человечество не станет его слушать. И с какой стати он вообразил себя гением, способным проникнуть в непостижимую душу человека?

Возвращаясь в лабораторию, Сириус слушал знакомое нашептывание голоса, требовавшего «выразить свою душу» и отвечал на него безмолвным рычанием. Что он может сделать? Ничего! Он — уродец, недоразумение. Лучше бы его совсем не было.

Все ближе подступало бешеное желание понестись очертя голову по улицам. Жизнь для него пуста — почему бы не отринуть ее, почему бы не убивать этих нелепых, головастых обезьян, пока они не уничтожат его?

Не буду, не буду, — твердил себе Сириус. Пусть они — обезьяны или черви с ногами — суть их та же, что у меня. Убегая от себя, Сириус перешел на рысь, потом пустился галопом. Он жаждал уединения у себя в комнате. Попав туда, он час за часом до глубокой ночи мерил ее шагами. Эти часы перевернули его жизнь — и здесь я процитирую запись, сделанную им сами на следующий день — велеречивые фразы, свидетельствующие о его болезненном состоянии.

— Я ходил и ходил, больно задевая плечами о стены и при каждом повороте впиваясь зубами в штору. Это было своеобразной игрой — я представлял себя зверем в клетке. Башенные часы колледжа и церквей отбивали четверти. Затих шум машин, наступила ночь. Меня преследовал ярящий, любимый и отвратительный запах Плакси — и запах последней моей суки — обманывающий сладостной надеждой на красоту несуществующей души. Потом вдруг возник дружеский запах Идеала и запах овечьего стада в тумане.

Запах Пага, потного и взволнованного. Морозный запах, запах летнего дня, ветра с моря, ветра, поворачивающего с запада на восток. След кролика, зайца. Приводящий в ярость запах кошки. Зверинца. Хлороформа и двух похитителей.

За этим половодьем запахов мерещилось эхо звуков: тоны людских голосов, собачьих, блеянье овец и ягнят, стон или вой ветра, обрывки человеческих мелодий и темы моей музыки.

Вся жизнь словно обрушилась на меня запахами и звуками, и мысли неслись вскачь, обгоняя друг друга: большей частью — ужасные, злобные мысли о власти надо мной человека, о том, что я так и не стал хозяином своей судьбы. Где искать спасения от пропасти, в которую я уже катился? Кто мне поможет? Томас никогда не понимал собственного создания. Элизабет всегда готова помочь и утешить, но для нее все мои беды — детские огорчения. А Плакси стала такой далекой… «Главное, — говорила она — это дух. Душой мы навеки вместе». А теперь? Что мы понимаем под словом дух? Стоит ли за ним что-то реальное? В конце концов, мы просто животные, хоть и наделенные некоторым интеллектом: животные разных видов, непоправимо разделенные судьбой, обреченные на вечный разлад, на неизбежную разлуку.

Почему, почему надежды всегда так сладки, а действительность так горька?

Я продолжал метаться взад-вперед по комнате, и тут произошло странное. Казалось, мои блуждающие мысли обрели новое, незнакомое качество. Я не испытывал подобного прежде, и все же оно показалось мне знакомым и близким, как запах Плакси, когда она полна любви, пронзительнее, чем запах сладкой суки, соблазнительнее, чем след лисицы.

Нет, не стану романтизировать. Это — научный отчет. Никакие новые сенсоры задействованы не были, но то, что происходило в сознании, нельзя описать иначе. Если это был аромат, то аромат любви, мудрости, творения, существующих ради самих себя, независимо от того, увенчает ли их успех и счастье. Острота этого аромата ошеломила меня свежестью и остротой. Меня и прежде манил этот след, пронизывающий вселенную, кружа и виляя, перемахивая расщелины и хребты, но тогда, в том возбужденном состоянии он представился мне так ярко, что для его описания потребовалось бы новое слово: не запах, не звук, не зрительный образ — но ближе всего к запаху.

И я пошел по следу. Я перестал метаться, лег, опустив голову на лапы. Внутренним нюхом, отметая все прочие запахи, я взял новый, незнакомый след. И запах его становился сильнее, ярче, тоньше. Иногда я сбивался и возвращался назад, чтобы снова поймать нить, или уставал, и тогда запах слабел. Но я вновь собирался с силами и продолжал погоню, сокращая расстояние между собой и добычей, и запах с каждым шагом манил все сильней.

Наконец случилось ужасное. С моим приближением запах небесной дичи как будто переменился. К небесной сладости примешались новые ноты: жгучие и душные, горькие, и утонченно-пугающие. Что-то в этом новом аромате туманило мне голову, как хлороформ, и вызывало ярость, как мощные запахи льва и тигра, но никакой земной запах не мог бы сравниться с этим в жестокости.

Я не мог оставить погоню. Я сходил с ума, и все же цеплялся за след. Моя добыча благоухала как все лучшее в мире и страшила, как все его ужасы. И я мучился голодом, заставлявшим догнать, догнать это создание, хотя в конце погони, я знал — не я его пожру, а оно меня. Я не сомневался: в безумную погоню меня увлекло то самое, что люди зовут Богом — возлюбленным, прекрасным и ужасным.

Наконец моя жертва отказалась от бегства и, развернувшись, бросилась на меня. Я вспоминаю и не могу воспроизвести тот миг муки и блаженства — муки, убивавшей мое звериное Я, блаженство освободившегося духа. Это было, как если бы… как описать это? — как если бы след, суливший сперва вкуснейшую пишу, а затем самого грозного врага, привел в конце концов не к вселенскому Тигру, а к вселенскому Хозяину, сверхчеловеческому хозяину, в котором так отчаянно нуждалась моя сверхсобачья природа, чтобы овладеть мной и укротить, потому что он вправе на мою абсолютною преданность и служение.

Великий миг миновал. Помню только, что когда он минул, я обрел покой, какого не знал дотоле и который, я верю, навсегда останется во мне. Весь мир представился мне в новом качестве, словно мое черно-белое зрение вдруг обрело все великолепие цветов. Только цвета, представшие мне, воспринимались не органами чувств. Я видел их глазами души. Все вещи, все люди, кого я видел до того в серых красках обыденности, теперь обогатились разнообразием нового качества, которое я называю цветом, и обрели новый смысл, как звуки обретают новый смысл в речи и в музыке. Я видел их в истинных цветах и слышал в симфонии целого. Даже сейчас, по прошествии целого дня, когда тот миг остался лишь отблеском в памяти, весь мир для меня расцвечен красками духа».

Далее следовал постскриптум:

«Все это было написано на следующий день после видения, если то было видением. С тех пор прошел еще день. Перечитав, я вижу, что не сумел описать случившегося со мной. Остались сентиментальные словоизлияния. Слова не сохранили пережитого, а затемнили его. Но я уверен, что меня постигло великое событие, и доказательства тому появятся в моей жизни. Я больше не плыву по течению. Я останусь верен науке, но не изменю и новому свету, горящему во мне. Я останусь скептиком во всем, кроме одного, не приемлющего скепсиса (после того, как оно открылось воочию) — а именно, что дух воистину должен бодрствовать и что все живет во имя пробуждения духа.

Я готов отправиться в погоню за духом. Я? Ленивый, вечно оправдывающий себя я? Хороша шутка, не правда ли? Холодный рассудок ученого подсказывает, что не пройдет и недели, как я снова собьюсь с пути. Что ж, если и так, случившееся со мной изменило все. И в этом свете… нет! Я больше не ошибусь. Не ошибусь в главном».

Сириус не без колебаний передал этот документ Томасу. Посмеется или рассердится? Или примет с надменным научным беспристрастием как данные о психике подопытного? Сириус так и не узнал, что думал по этому поводу Томас. Великий психолог держался уважительно, можно сказать, с почтением, и спросил только, позволит ли Сириус сделать две копии: «для лаборатории и чтобы показать, если не возражаешь, некоторым моим друзьям»

То, мистическое по всей видимости, переживание пробудило в Сириусе новый интерес к религии. Через кого-то из гостей Томаса он открыл для себя мистическую литературу и вскоре тратил большую часть времени на Святую Катерину Сиенскую, Святого Ионана, Якоба Беме, Веданту и тому подобное. Эти труды раздобыл для него Томас, и пахнул он при этом едко и неодобрительно, хотя на словах и на деле сочувствовал исканиям воспитанника.

Сириусу очень хотелось порассуждать о религии с искренним и верным ее приверженцем, но в кругу доверенных друзей Томаса таких не было. Все они придерживались строго научных взглядов, или же говорили: «Чувствую, что в религии что-то есть, но что — бог знает!». Беседы с такими людьми только разжигали в Сириусе голод по духовному общению, но не утоляли его.

Бывало, он мыкался у дверей церкви или часовни, глядя, как паства собирается на службу или расходится по домам. Напрягая свой тончайший слух, он ловил отзвуки песнопений, молитв и проповедей. Сознавая, что его, как простую собаку, не допустят в храм, он чувствовал себя отверженным и униженным — и с тем большей готовностью верил, вопреки усмешкам скептиков, что в этих священных стенах человек достигает высших сфер.

Однажды стремление к истине толкнуло его на безрассудный поступок. Стояло лето, зной накатывал волнами. Сириус смотрел, как верующие входят в методистскую часовню. Вопреки обычаю, с началом службы двери не закрыли. Из дверей к Сириусу текли ревностные молитвы и воодушевленное пение. Для его тонких чувств музыка была грубой, исполнение вульгарным, но самое несовершенство их внушало, что это — лишь бегло набросанный символ чего-то высшего. Стихотворение может выражать душу, даже если набросано небрежными каракулями. Оглушенный и зачарованный варварскими звуками, Сириус шаг за шагом взошел на крыльцо и перешагнул порог. Собравшиеся молились, священник стоял, благочестиво прикрыв глаза. Голос его звучал елейно и раболепно. Под установленными словами о покаянии и благочестии не было настоящего переживания. Священник твердил о греховности рода человеческого и подобострастно просил у бога прощения и вечного блаженства для себя и паствы. Спины склоненных в молитве верующих напоминали спины овец в загоне, но пахли они в тот жаркий день слишком по-человечески.

Закончив молитву, священник открыл глаза и увидел стоящего в проходе крупного пса. Указав на Сириуса пальцем он трагически воскликнул: «Кто привел зверя в дом Божий? Изгоните его!». Несколько черных пиджаков и полосатых брюк надвинулись на Сириуса. Люди ожидали, что собака отступит, но Сириус стоял твердо, подняв голову и ощетинив шерсть. Глухое рычание, подобное дальнему грому, остановило нападавших. Сириус огляделся. Все глаза были обращены к нему: одни с гневом, другие с насмешкой. Когда он медленно повернулся к выходу, гонители шагнули вперед. Один произнес: «Хороший пес, иди домой!», а вот другой вздумал пригрозить псу зонтиком и неразумно уколол его в ляжку. Сириус развернулся как ужаленный, оглушительно рявкнул, и люди отшатнулись. Сириус постоял, дивясь своей легкой победе и усмехаясь про себя. Шерсть у него на загривке улеглась, он лениво махнул хвостом и шагнул к дери. И тут его разобрало озорство. Уже в дверях он снова обернулся к молящимся и, без слов, но чисто и точно, пропел рефрен гимна, звучавшего, когда он вошел. Он уже выходил из церкви, когда внутри взвизгнула женщина, и священник натужно выдавил: «Друзья, я думаю, нам следует вновь обратиться к молитве!».

Бывало, Сириус шагал под барабаны Армии Спасения, порой настолько забываясь, что присоединял свой голос к звукам трубы. Служба под открытым небом внушала ему, как он объяснял Томасу, иррациональное чувство спасения. Больше всего волновал душу гимн, неизменно исполняемый с большим чувством: «Омыты кровью Агнца». Сириус каждый раз присоединялся к пению, только очень тихо. Ему было не понять, как образы гимна согласуются с религией любви, но пение имело над ним странную власть. Смутно и неопределенно Сириус ощущал, что этот гимн объединяет всё, что было в нем нежного, с волчьими чертами его натуры. Он вновь чувствовал искушающий запах убитого барана и убитого пони. Чудилось ему, что конфликт между кровожадностью и жалостью наконец разрешен, что он омыт от вины. Для этого не было разумных оснований, но так он чувствовал. Он, вместе с этими двуногими животными, каким-то чудом возлагал тяжесть своих грехов на Агнца и в примитивном экстазе сливался с другими. Каждый терял себя в олицетворенном духе общего. Опьяненный разум уже не пытался ясно мыслить и точно чувствовать, отдаваясь коллективному сознанию, представлявшемуся в этим минуты универсальным, вселенским — воплощенным единством всех индивидуальных душ мира. Так чувствовал Сириус, когда варварские мелодии проникали к нему в мозг. Между тем другая часть его сознания слышала в реве труб, грохоте барабанов и шуме человеческих голосов вой чужой стаи в джунглях. Не здесь, говорила бунтующая часть его сознания, не в отказе от ясности мыслей и чувств ради теплого ощущения общности, обретается духовная суть, единая для него и этих гуманоидов. Дух следует искать в наиболее оформленной, выраженной личности и сознании: например, в редких мгновеньях духовного согласия с Плакси, когда под всеми различиями и разногласиями они открывают единую основу. Да, и нечто в этом роде, хотя и по-другому, он обретал с Томасом, когда два разума двигались навстречу друг другу по крутой тропе спора, пока не сходились на вершине, с которой, казалось, им открывается целая вселенная.

Глава 10 Знакомство с Лондоном

Однажды Сириус очень настойчиво попросил Томаса устроить ему встречу с выдающимися религиозными деятелями Кембриджа.

— Да ведь я таких не знаю, — отпирался Томас. — Не мой круг. И в любом случае, им нельзя доверять: проболтаются.

Сириус не отставал, и в конце конов сговорились на том, что Элизабет поможет воспитаннику удовлетворить любопытство, а заодно и покажет ему Лондон. У ее родственника был приход в Ист-Энде. Этому человеку можно был доверять, и она собиралась навестить кузена.

Преподобный Джеффри Адамс, человек далеко не первой молодости, принадлежал к тем священникам, кого паства заботит больше карьеры. Всю жизнь он утешал больных и умирающих обещаниями покоя в будущей жизни, сражался с местными властями, выбивая средства на детские площадки, на молоко для матерей и детей, на помощь безработным. Он был известен как задиристый священник: борьба за права угнетенных не раз приводила его к противостоянию с церковным начальством. Почти все прихожане им восхищались, некоторые любили, кое-кто даже посещал службы.



Элизабет в письме к Джеффри рассказала ему о Сириусе и попросила разрешение навестить его вместе с чудо-собакой. Тот ответил, что ужасно занят, что к вере не приходят через разговоры о ней, но если они заглянут в Ист-Энд, он покажет им свои места, и, возможно, они немного посмотрят религию в действии.

До Кинг-Кросса добрались поездом. Поездка оказалась утомительной для пса, которому пришлось ехать в багажном вагоне. Остаток дня они, ради просвещения Сириуса, гуляли по самым богатым районам столицы. От Оксфорд-стрит, Реджент-стрит, Пиккадилли и парков у Сириуса осталось впечатление многочисленности и мощи человеческой расы. Что за поразительный вид: огромные здания, бесконечные потоки машин, витрины, толпы пешеходов, бесчисленные ноги в брюках или шелковых чулках! В твидовых костюмах он улавливал знакомый овечий запах, меховые шубы попахивали зверинцем. У Сириуса возникло множество вопросов, но они с Элизабет, конечно не смели разговаривать, чтобы не возбудить любопытства.

Утомившись прогулкой, Элизабет захотела чаю. Не просто было найти кафе, куда пустили бы с большой собакой, но в конце концов они устроились за столиком. Сириус, разумеется, лежал на полу и сильно мешал официантам. Элизабет угостила его булочкой и сладким чаем в мисочке. Пока она курила, он разглядывал посетителей и подслушал чьи-то слова: «Эта собака смотрит почти как человек».

Подкрепившись, они на метро проехали в восточную часть города и вышли на поверхность словно в другом мире — в мире падших и отверженных, о котором Сириусу иногда рассказывала Плакси. Контраст между хомо сапиенс в изобилии и хомо сапиенс в нищете поразил пса. Молодые парни бессмысленно маячили у пабов. Чумазые дети играли в канавах с облезлыми дворнягами. От прохожих явственно несло бессильной злобой. Сириус шагал рядом с Элизабет, насторожившись, тяжело повесив хвост. Слишком много здесь было нового и чужого. Утешали только знакомые метки его сородичей на фонарных столбах. Все остальные запахи подавляли: пахло не просто людьми, но людьми унылыми и взбудораженными. Толпа западных районов благоухала в основном косметикой, духами, мылом, чистым твидом, табаком, нафталином и убитыми ради меха животными. Сквозь все это пробивались, конечно, нотки пота, большей частью женского, и другие телесные запахи, включая запах сексуального возбуждения. Но здесь, на востоке, грубый телесный запах преобладал надо всем. В богатых районах пахло здоровыми телами, а в этих, нищих, тела были хворыми, и среди их часто попадались явственные и отвратительные для его чуткого носа запахи болезней.

И еще одно различие: если в западных районах он изредка улавливал запахи слабого недовольства, то здесь сильно пованивало истерикой, а к основательному недовольству примешивалось едкое зловоние застарелой и подавленной ярости.

Конечно, Сириус и прежде бывал в неблагополучных районах, но сейчас впервые осознал и прочувствовал, до какой степени доходит падение человека в Британии. Так вот как, — твердил он себе, — человек поступает с человеком, вот оно — обычное состояние этого гордого и властного рода. Вот к чему ведет его вознесшийся разум и бессмысленное стадное чувство. Вест-Энду ни на грош не было дела до Ист-Энда, и оба района были нездоровыми, каждый по-своему.

Преподобный Джеффри Адамс встретил гостей не без неловкости. Он не знал, как держаться с Сириусом, для него и обычные-то собаки были непостижимо далекими существами. Впрочем, он быстро понял, что с этим животным можно общаться вполне по-человечески, и на удивление быстро научился распознавать английские слова в странных звуках, издаваемых Сириусом. Объясняя такую сноровку, он пояснил: «В доках наслушаешься самых разных наречий». И, сообразив, что это замечание может показаться обидным, покосился на Сириуса, который в ответ дружелюбно вильнул хвостом.

Элизабет собиралась погостить у Джеффри пару дней и вернуться в Кембридж, но Сириус попросил у хозяина разрешения задержаться. Он встретился с новой для себя стороной человечества и не надеялся понять все за пару дней. Джеффри поначалу принял религиозные искания Сириуса скептически, если не в штыки, но несколько фраз собаки, переведенные ему Элизабет при первой беседе, возбудили интерес священника: в первую очередь утверждение, что суть религии — любовь, а все прочее не имеет значение. В этих словах крылась истина, требующая подробного разъяснения и уточнения. Кроме того, Джеффри заинтриговали певческие способности собаки: священник любил музыку и сам с удовольствием пел. Вот еще одна причина, заставившая его охотно согласиться на просьбу Сириуса.

Сговорились, что пес поживет у Джеффри неделю, но задержался Сириус гораздо дольше. Изображая собаку Джеффри, он обходил с о священником прихожан. Конечно, бывало, что ему приходилось ждать под дверью. Джеффри не мог привести собаку к ложу умирающего или на трудную беседу с муниципальными властями. Но чаще всего, когда Джеффри спрашивал: «Нельзя ли впустить моего пса? Он не кусается.», дружелюбная морда Сириуса и виляющий хвост обеспечивали ему радушный прием.

Таим образом он повидал многих неудачливых представителей человеческого рода. Он видел, как они живут, слушал их разговоры о жизни и о вере. Иной раз за разговором Джеффри, забавляя друзей, обращался и к Сириусу, а пес охотно «отвечал» ему. Никто, конечно, не подозревал, что такой обмен репликами — вовсе не спектакль, однако забавную псину мистера Адамса хорошо принимали почти во всех семьях. Особенно радовались дети, потому что Сириус позволял им покататься на себе, не возражал, когда его тискали и «просто на удивление» разбирался в их разговорах и играх. Один двенадцатилетний мальчуган уверял, будто Сириус и сам говорит, и можно даже разобрать, что он сказал. «Конечно- конечно!», — согласился Джеффри и понимающе улыбнулся взрослым.

Порой обязанности Джеффри приводили его в клуб при казармах или в миссионерскую организацию в доках, а то и в мужской клуб, где он, под внимательным взглядом Сириуса, переходил из зала в зал, приветствуя знакомых. Иногда священник включался в игру в дартс или в бильярд, иногда смотрел боксерские поединки. Однажды Сириус, беззаботно растянувшись на полу, выслушал его речь по жилищному вопросу.

Скоро Сириус заметил, что члены клуба относятся к Джеффри по-разному. Некоторые встречали его с подозрительной враждебностью и вымещали дурное настроение на собаке священника. Другие, уважая в нем добрую душу и искренность, видели в его вере пережиток доисторических времен. Третьи, изображая благочестие, заискивали перед ним. Один или двое членов клуба — к ним Джеффри относился с подчеркнутым дружелюбием — не оставляли попыток обратить его в атеизм. Аргументы обеих сторон сильно пошатнули веру Сириуса в интеллектуальную честность человеческих особей, потому что уровень доказательств бывал зачастую до смешного слабым. Казалось, спорщиков вовсе не заботит логическая связность мысли, поскольку в глубине души они давно для себя все решили. По мнению Сириуса, среди членов клуба не было ни одного искреннего христианина в понимании Джеффри, хотя некоторые и поддавались влиянию личности священника.

Бывало, Джеффри брал Сириуса в доки. Пса очень интересовали запахи иностранных товаров. По его словам, они рассказывали не только о самих вещах, но и об атмосфере страны, откуда доставлены. Таким образом он «путешествовал нюхом». Интриговали его и запахи людей с иным цветом кожи. Негры, индусы, китайцы обладали отчетливыми запахами своей расы, и по контрасту с ними Сириус научился выделять запах европеоидов.

Однажды Джеффри с Сириусом попали в небольшую потасовку. Докеры бастовали по одному из множества политических поводов. Портовые власти привлекли штрейкбрехеров, а местные рабочие на них напали. Большая толпа не давала толпе поменьше пройти на рабочие места. Летали камни и бутылки. Один штрейкбрехер без чувств лежал в грязи с разбитым лбом. Джеффри кинулся к нему, и Сириус, сдерживая волка в себе, последовал за ним. Когда священник склонился над раненым, кое-кто из докеров набросился и на него: зачем помогает врагу! Кто-то швырнул камень, и тогда Сириус, заслонив священника от бастующих, оскалил зубы и устрашающе зарычал. Джеффри отнесся к действиям толпы без обычной кротости. Пес впервые увидел, как его спутник выходит из себя.

— Глупцы, — крикнул священник. — Я на вашей стороне, но для Бога этот человек так же драгоценен, как любой из нас!

В этот миг драгоценное достояние Господа очнулось и вскочило на ноги с самыми безбожными ругательствами. Затем подоспела полиция с дубинками, и большинство докеров разбежались. Немногие, попытавшиеся сопротивляться, были арестованы, а двоих подобрали лежащими без сознания.

Перед сном Джеффри с Сириусом по обыкновению обсуждали события прошедшего дня. На этот раз Сириус серьезно заинтересовался. О давным-давно понял, что человеческий род — не единое целое, и что власти не симпатизируют простым людям, но сцена в доках донесла это знание до сердца. По словам Джеффри, бастующие выступали против вопиющей несправедливости и требования их были вполне законны, полиция же проявила ненужную жестокость.

Мир, в котором жил теперь Сириус, разительно отличался от двух знакомых ему миров: Северного Уэльса и Кембриджа. Создания, населявшие эти три мира, были столь различны, словно принадлежали к разным видам. Сельские жители, интеллектуалы, докеры! Умственно они более несхожи, чем собаки, кошки и лошади. Да, конечно, все отличия были привнесены средой.

Так вот, сейчас Сириус целиком отдался изучению третьего мира, а первые два померкли, как сновидения. Несколько недель он, увлеченный Ист-Эндом, почти не оглядывался на прошлое, и все же не меньше трех раз, когда Джеффри бывал занят в комитетах, ловил себя на тоске по просторам, пахнущим овцами. Это от безделья — ведь ему в таких случаях только и оставалось, что бродить по улицам, наблюдая за довольно потертыми прохожими, слушать их мартышечью болтовню, вдыхать нездоровый и раздражающий запах и чувствовать себя совершенным чужаком. Тогда-то Сириус и начинал тревожиться о будущем. Что его ждет? В Уэльсе он был просто овчаркой и батраком, в Кембридже — диковинкой. В Лондоне? Что ж, здесь он, по крайней мере, изучает человека как вид. Но разве это дело?

В характере Сириуса было целиком отдаваться той или иной работе, но какой? Разведению овец? Науке? Ну, конечно, речь о душе. Но что с ней делать?

Отчасти его мучения были следствием сидячего образа жизни. Как ни старайся, город не давал ему места для физической нагрузки, а ел он слишком много для такой неподвижной жизни. Хуже того, засиделась его душа. Он только принимал в себя пищу духовную, не пуская ее в дело.

Однажды, прогуливаясь мимо входа в вокзал, он заметил плакат с большими фотографиями — рекламу туристической фирмы. Один снимок изображал пустоши со стелющимся по ним туманом. На нем был маленький ллин[119] и пара овец. Волны соблазнительно плескались в каменистый берег. На заднем плане темные горы уходили головами в облака. На первом плане — травянистые кочки и вереск. Ноги так и рвались пробежаться по траве. Сириус долго стоял, засмотревшись на снимок, всем телом вспоминая ощущения, запах пустошей. Он поймал себя на том, что раздувает ноздри, ловя запах овец. Чьи это: Пата или соседские? Все выглядело таким настоящим — и в то же время далеким как сон. Сириусу с трудом верилось, что он когда-нибудь вернется в эти места. Его вдруг охватила паника.

И тогда Сириус твердо решил: наука наукой, дух духом, но жизнь он проведет только в таких местах, а не в городских трущобах и не в университетах. Только это — его земля. Только в этом мире он сможет жить. В этом мире он найдет применение своим рвущимся наружу силам. Но как?

По воскресеньям Джеффри всегда бывал занят, а Сириус, разумеется, не допускался к священнодействию. Обычно пес использовал свободное время для так необходимой ему разминки, убегая в лес Эппинг. Воскресными вечерами Джеффри часто выглядел старым и поникшим. Сириус отметил, как мало людей заходят в церковь. Любовь и уважение, которые люди питали к Джеффри, все же не приводили их на службы. Священник видел в этом свою вину. Он не замечал — а Сириус видел — что влияние его личности много шире официальных обязанностей, что он дает тысячам людей самую суть религии, хоть и не в силах увлечь их обрядами и догмами, которые когда-то были символическим выражением истины, ныне же не соответствовали духу времени. Самые горячие поклонники Джеффри вообще не заходили в церковь и даже не всегда причисляли себя к христианству. Среди прихожан же были искренне верующие, принимавшие христианский миф «как святое писание», но большая часть их просто испытывала смутную потребность в той или иной религиозной жизни. Узнавая в Джеффри дух истинно верующего, они присоединяли свой голос к его молитвам, но богослужения не проясняли для них и не усиливали живого примера деятельной любви, который подавал священник всей своей жизнью. Джеффри не умел выразить в службе пылкий дух веры, горевший в нем самом, и потому его глодали сомнения в собственной искренности.

Не раз во время вечерних бесед Сириус дерзко высказывал Джеффри свои мысли. Старый священник слушал его с грустью. Он не мог допустить даже возможности, что ритуал и догма — лишь символы истины, зато мог усомниться — и сомневался — в искренности своего служения. Он печалился, что так многие в слепоте своей сомневаются в буквальной точности христианской доктрины, и особенно скорбел о слепоте своего друга Сириуса. Друга — потому что между человеком и собакой скоро завязались уважительные и любовные отношения.

Они много рассказывали друг другу о себе, в особенности — о своих религиозных исканиях. Джеффри представлялось, что смутная тоска Сириуса в сочетании с его строгим агностицизмом сформировали весьма искаженный образ религии. Сириус же, разумеется, считал, что вера Джеффри — запутанный клубок, где истинные и ценные прозрения сплетаются с ошибочными или незначащими гипотезами. Сириус видел в своей любви к Плакси «сущность религиозной любви к духу вселенной». Рассказал он и о странном видении, явившемся ему в Кембридже. Однажды он сказал: «Да, я знаю, что в некотором смысле Бог есть любовь, и Бог есть мудрость, и Бог есть созидание, да, и Бог есть красота… — но что в действительности есть Бог — создатель всего сущего, или аромат, присущий всему, или просто мечта наших душ — для меня непостижимо. Как, думаю, и для тебя и для всякого духа в наших смиренных телах.

Джеффри только улыбнулся и промолвил: «Да явит тебе Бог в свой час истину, за которую умер Его Сын!».

В другой раз Сириус заспорил со священником о бессмертии. В пылу спора он бросил:

— Возьмем меня. Есть ли у меня бессмертная душа?

— Я часто об этом думал, — быстро ответил Джеффри — Воистину, я чувствую, что ты наделен бессмертной душой и искренне прошу Господа даровать тебе спасение. Но если в тебе есть душа, если Он спасет ее, это — чудо, которого я не возьмусь истолковать.

Сириус надеялся найти у Джеффри истинную веру. В Кембрдже, где господствовал свободный и бесстрашный разум, ему чего-то явно недоставало — чего-то очень нужного, но считавшегося там почти непристойным. Пес решил, что это — просто-напросто «вера» и явился за ней в Лондон. И в самом деле нашел ее в Джеффри. Не приходилось сомневаться: Джеффри твердо стоит на том, чего не нашлось в Кембридже. Джеффри воплощал собой веру в действии. И все же… все же — невозможно было принять веру Джеффри, не изнасиловав всего лучшего, чему он научился в Кембридже, не убив верности разуму. Проще всего было бы ухватиться за веру, предав разум — хотя деятельная вера Джффри и не обещала легкой жизни. Легко было бы и отказаться от веры ради разума, как это делал тот же Макбейн. Но существует ли способ сохранить равную верность им обоим? Сириус смутно догадывался, что такой способ есть, но он требовал более острого разума и более тонкого религиозного чувства. Страсть к «духу», к жизни бодрствующего, какова бы ни была его участь в мире, отнимала все радости и утешения, кроме радости самой этой страсти — и выражалась она в бескорыстной деятельности. Дела Джеффри были единственной истинной верой. Но бедняга Сириус с отчаянием чувствовал, что ему такая не по силам. О, если бы сам дух снизошел и воспламенил его! Но ведь… и к этому он еще не готов. Нечему в нем пылать, все его ткани пропитаны сырым туманом.

Такая дружба человека и собаки вызвала в округе много пересудов, тем более, что кто-то подслушал, как преподобный Адамс беседует с большим псом, словно с человеком. Милый старикан, толковали люди, на старости лет стал совсем чудаковат. Кое-кто попросту объявил, что старик свихнулся. Но другие поговаривали, что собака и правда понимает и отвечает человеку, что в Сириусе есть некая тайна. Верующие подозревали одержимость бесом или ангела в собачьей шкуре. Ученые умники возражали, что все очень просто: собака — обычная игра природы.

Кризис вызвало драматическое появление Сириуса в церкви. Он давно втайне мечтал уговорить на это Джеффри. Ему хотелось увидеть, как тот ведет службу, да и обидно было, что его, будто низшее животное, отстраняют от самого торжественного деяния человеческого рода.

Джеффри, конечно, полагал, что скоту не место в святом храме, что, допустив туда Сириуса, он прогневит и церковное начальство, и паству. Зато певческими способностями Сириуса священник от души восхищался, и Сириус обиняками внушил ему мысль, что пес мог бы петь мелодию без слов из-за двери ризницы. Пес не раз при нем упражнялся в исполнении любимых песнопений Джеффри.

После больших колебаний, чувствуя себя не столько грешником, сколько проказником, Джеффри позволил Сириусу петь на воскресной службе — невидимкой, скрываясь за дверью. Великий день настал. Человек с собакой вошли в церковь, и священник показал четвероногому певчему, в каком месте службы полагается вступать с гимном.

— Не высовывайся из-за двери, — наказал он. — Я сильно рискую, Сириус. Если узнают, у меня будут неприятности.

У ворот маленькой церкви Сириус замялся было, нерешительно покосился на Джеффри, и все же оросил воротный столбик несколькими каплями золотистой жидкости. Джеффри с нервным смешком заметил:

— Другого места не нашел, чтобы облегчиться?

— Нет, — ответил Сириус. — Это было священнодействие. Возлияние в честь вашего Господа. Я излил нечистое в себе и готов с песней идти по следу божественной добычи.

Перед началом службы служитель заметил, что пастор не закрыл дверь ризницы и хотел исправить эту оплошность, но Джеффри остановил его, махнув рукой.

В должный момент священник провозгласил:

— Сейчас вы услышите гимн без слов в исполнения моего близкого друга, который скрывает свое имя и лицо.

И сильный, чистый голос Сириуса наполнил церковь. Джеффри слушал с восторгом, дивясь мощи звука и тонкости выражения. В этой музыке пастору чудилась истина, которую он всю жизнь тщился выразить в словах и делах. И вот пес. интерпретируя произведение великого композитора это был Бах) безошибочно, хотя и без слов, высказывает эту истину. Гимн глубоко тронул многих из прихожан. Несколько знатоков музыки терялись в догадках, кто этот прекрасный исполнитель, с такой сдержанной точностью предающий глубокое и тонкое чувство. А больше всего поразил их странный, нечеловеческий тембр голоса. Быть может, это искусная имитация игрой на инструменте? Иля поет женщина? В любом случае, говорили знатоки, диапазон слишком широк. Если же это певец, почему он — или она — скрывается?

Следующая неделя была полна слухов. Говорили, что некий великий певец согласился оказать мистеру Адамсу услугу ка условии полной анонимности. Столь благочестивая скрытность наводила кое-кого на мысль, что пел не человек, а ангел небесный. Однако вера пошатнулась настолько, что только самые простодушные осмеливались высказывать эту догадку, не боясь насмешки.

Следующая воскресная служба была многолюдней обычного, хотя церковь далеко не наполнилась. Многие, конечно, пришли только из любопытства. Джеффри в своей проповеди упрекнул таких. Гимн в этот день не звучал.

Во второй раз Сириус выступал в последнее воскресенье перед отъездом в Кембридж. После первого успеха он с нетерпением ждал нового шанса и мечтал показать себя слушателям. Это стало бы началом его обращения к человечеству. Он хотел спеть прихожанам что-нибудь из собственных сочинений. Что-нибудь, вразумительное для человеческого слуха, в частности, для простодушной паствы Джеффри. Что-нибудь, что вернуло бы людям ощущение истинной. глубинной сути их веры под наносной шелухой мифологии.

Джеффри неохотно огласился на новое выступление. И без того поднялось слишком много шума. Но и ему хотелось услышать, как этот великий голос вновь наполняет церковь.

И, по свойственному священнику прямодушию, он согласился представить певца прихожанам. Более того, заранее предвидя осложнения со стороны епископа и некоторых прихожан, он все же решился пригласить четвероногого друга в Дом Господа. В душе он наслаждался, представляя, как удивится его серьезный молодой помощник.

Сириус не раз проводил утренние часы в лесу Эппинг, пробуя то одну, то другую из своих композиций. Он старался не показываться на глаза, хотя люди, заслышав странный голос, бросались искать певца. Но если кому-то удавалось увидеть исполнителя, тот мгновенно сменял пенне на обычный лай, И человек решал, что музыка ему почудилась.

На утренней службе Сириус пел из-за двери ризницы Произведение сильно отличалась от гимна, который он исполнял в прошлый раз. Осмысленные интонации человеческого голоса и трели собачьего воя складывались в необычный, но несомненно музыкальный, сладостный и все же пугающий напев. Он переходил от рокотания грома к высокому чистому свисту, похожему на птичье пение.

Сам я не достаточно музыкален, чтобы судить, оправдана ли «интерпретация» музыкальных произведений. Джеффри, наслаждаясь музыкой как таковой, полагал, что высшее назначение этого вида искусства — выражать религиозное чувство. Потому-то он и позволил Сириусу петь в церкви, и по той же причине решился предложить пастве свое толкование прозвучавшей мелодии. Сириус тоже признавал, что его толкование правомочно, хотя для человека немузыкального представляется довольно натянутым.

Сириус не раз доказывал мне, что музыка обладает «смыслом» сверх непосредственной ценности изысканного звукового орнамента, что она «говорит» напрямую с чувством. Она ничего не может рассказать о предметном мире, о «природе бытия», зато создает сложные эмоции, которые применимы к некоторым сторонам материального мира или ко всей вселенной. Отсюда ее способность вызывать религиозное чувство. Что же касается словесной интерпретации, она описывает те стороны мира, которые должны вызывать подобные чувства.

Так, странная музыка Сириуса говорила о телесном наслаждении, и о боли, и о связи душ. Звук посредством универсальных символов рассказывал о конкретных душах: Томаса и Элизабет, Плакси и самого Джеффри. Музыка говорила о любви и смерти, о голоде духа и о волчьей натуре Сириуса. В ней был Ист-Энд и Вест-Энд, забастовка докеров и звездное небо.

Так это было для самого Сириуса. Но большинство прихожан услышали странное смешение музыки и шума — более того: знакомые, привычно благочестивые звуки сочетались для них с дьявольскими.

Во время проповеди Джеффри попытался объяснить слушателям, что значила эта странная песня для него.

— Певец, — сказал он, — наверняка сам познал любовь и видит в ней абсолютное добро. Знаком ему и дьявол, обитающий в мире и в его душе.

На вечерней службе Джеффри объявил, что сейчас прозвучит гимн, и добавил:

— На этот раз вы увидите певца. Не гневайтесь. Не считайте это розыгрышем. Певец — мой добрый друг, а вам полезно будет засвидетельствовать, что Бог еще продолжает творить чудеса.

Из ризницы вышел крупный зверь — черный, с красновато-бурым отливом шерсти. Взгляд серых глаз вонзился в прихожан. В рядах раздались возмущенные и потрясенные восклицания, но скоро воцарилось мертвая тишина. «Сила взгляда», которую бордер колли так успешно применяют на овцах, теперь подчинила человеческое стадо. Сириус готовился к выходу в очень торжественном настроении, но зрелище опешивших двуногих овечек так позабавило его, что пес не удержался: скосив взгляд на Джеффри, совсем по-человечески подмигнул ему тем глазом, которого не видела паства.

Выдержав паузу, которая заставила священника понервничать, Сириус подтянулся, открыл рот, обнажив белые клыки, не так давно убившие барана и пони, державшие за глотку человека. Музыка заполнила церковь. Джеффри в ней слышалось эхо Баха и Бетховена, Холста, Воан-Уильямса, Стравинского и Блисса, но все в целом принадлежало только Сириусу.

Большинство прихожан, знакомые с музыкой хуже своего пастора и хуже среднего человеческого уровня, просто дивились новизне мелодии. У более чувствительных эта музыка вызвала тревогу и отвращение. Несколько искушенных в модернистских течениях, возможно, сочли ее слабым подражанием. Быть может, одного или двоих музыка тронула именно так, как желал Сириус.

Исполнение длилось довольно долго, и аудитория внимательно слушала, замерев в молчании. Закончив, Сириус оглянулся на Джеффри, который ответил ему восхищенной улыбкой. Тогда пес лег, опустив голову на лапы и вытянув хвост. Служба продолжалась.

Джеффри начал проповедь с попытки толкования музыки, предупредив прихожан, что другие могут с тем же правом услышать в ней иное, да и композитору-исполнителю его толкование может показаться ложным. Паства опешила. Не хотят ли их уверить, будто увиденное — не просто результат блестящий дрессировки, а подлинное чудо?

Джеффри продолжал говорить:

— Прав я или ошибаюсь, но мне эта песня позволила взглянуть на человечество со стороны, с точки зрения иного из созданий Божьих, которые восхищаются нами и презирают нас, которые питаются от наших щедрот и страдают от нашей жестокости. Отзвуки тем великих композиторов людского рода, смешиваясь с волчьим воем и собачьим лаем, передают нам образ человечества в глазах певца. И что это за образ! Бог и Сатана, любовь и ненависть смешались в наших сердцах. Коварством, как и мудростью, мы превосходим любого зверя, но не уступаем никому и в глупости, которая так часто обращает наши небывалые силы к выгоде Сатаны!

Джеффри заговорил о роскоши, в которой купаются богачи, о нищете работников всего мира, о забастовках и революциях, о надвигающейся угрозе войны, которая будет ужаснее даже недавней великой войны.

— Но и каждому из вас ведома любовь. И в этой песне мне слышится вера, что любовь и мудрость в конце концов одержат победу, потому что Любовь — это Бог.

Он опустил взгляд на Сириуса, который протестующе вскинулся.

— Мой друг не согласен со мной в этой части интерпретации. И все же — так я воспринял кульминацию его произведения.

Помолчав, священник закончил проповедь словами:

— Я состарился прежде времени. Я уже не долго смогу служить. Когда я уйду, вспоминая меня, вспомните это воскресенье. Вспомните, что однажды, милостью Божьей, я сумел показать вам очень красивое чудо.

Мало кто из его паствы догадывался в то лето 1939 года, что через несколько месяцев не только пожилой священник, но и многие другие погибнут под развалинами домов Ист-Энда, и что их маленькая церковь, загоревшись, станет пылающим маяком для вражеских самолетов.

После службы Сириус вместе с Джефри поспешил к дому, не дожидаясь, пока прихожане начнут расходиться из церкви. Вскоре после их возвращения появилась Элизабет (ее ждали), чтобы увезти четвероногий шедевр Томаса обратно в Кембридж.

Джеффри в письмах рассказывал Сириусу о волнении в приходе. Его осаждали журналисты, но священник наотрез отказался с ними говорить. Церковь в следующее воскресенье наполнилась, но Джеффри подозревал, что лишь малая часть присутствующих искала в ней веры. Да, очень скоро он понял, что поступок, совершенный из самых невинных побуждений, был принят публикой как грандиозная самореклама. Церковное начальство сделало ему выговор и могло бы даже отстранить от службы, если бы не горяча» поддержка прихожан.

Томас, услышав об этом инциденте, сперва рассердился. но, оценив юмор ситуации, простил Сириусу рискованную эскападу.

Глава 11 Человек-тиран

Летом 1939-ого года над Европой уже собиралась гроза. Все с ужасом ждали войны или, вопреки очевидности, наделись, что буря не разразится. Сириус никогда не интересовался международным положением, теперь же, как и многие другие, волей-неволей стал интересоваться. Томас при разговорах о войне скучал. Его волновала только научная работа, и он опасался, что война помешает исследованиям. Конечно, если дойдет до драки, мы из кожи вылезем, чтоб победить, но будь треклятые политики малость умнее и честнее, все бы обошлось. Примерно так мыслил и Сириус, но к этим размышлениям примешивалась злость на доминирующий вид, который все свои силы и возможности тратил на такую безумную глупость.

Несколько недель летних каникул семейство Трелони провело в Уэльсе. Отдых вышел невеселым — политика настигла их и в деревне. Томас ворчал, Элизабет огорчалась. Тамси, которая зимой вышла замуж, провела с ними неделю, не отрываясь от газет и радиоприемника. Морис, уже преподававший в Кембридже, постоянно заводил с ней споры о Гитлере. Жиль помалкивал, привыкая к мысли, что скоро ему идти на войну. Плакси предпочитала не замечать надвигающейся тучи и запиралась от таких разговоров у себя в комнате. Сириус занимался восстановлением физической формы после Кембрижда и Лондона.

Начало войны застало его на кумберендской ферме, где пес изучал новые методы разведения овец. Его пребывание в Озерном Краю оказалось полезным, но болезненным опытом. Фермер Твейтс принадлежал к совершенно не типичному для этих место типу жестокого и неразумного хозяина. Он познакомил Сириуса с такими сторонами человеческой натуры, с которыми тот прежде не сталкивался вплотную.

Твейтс с самого начала вызывал у Сириуса подозрения, потому что принадлежавшая этому фермеру бордер колли старалась держаться подальше от хозяина и припадала к земле, когда тот с ней заговаривал. В отношении Твейтса к Сириусу проявился какой-то мелкий, и, возможно, забытый конфликт. Фермер питал к собаке беспричинную неприязнь — а может быть, причиной послужило подозрение, что этот пес — не обычная суперовчарка, и что он придерживается самого нелестного мнения о своем временном хозяине. Трудно оправдать Томаса, проявившего в выборе Сириусу наставника такую беспечность. Ученый всегда проявлял потрясающую бесчувственность в отношении психологической стороны своего великого эксперимента, возможно, ему не хватало воображения. Но в данном случае он так явно не озаботился обеспечением достойных условий для своего питомца, что я склонен подозревать здесь злонамеренность. Не вздумал ли он познакомить Сириуса с самыми зверскими сторонами человеческой природы? Если так, он не ошибся в выборе.

Так или иначе, Твейтс постоянно срывал зло на Сириусе, заставляя его носить тяжелую поноску, давая задания, не выполнимые без помощи рук, загружая ненужной работой и жестоко высмеивая его в разговорах с соседями.

В первое время Сириус с удовольствием изучал столь зверский темперамент. До сих пор его окружение не предоставляло случаев для подобных наблюдений, а пес стремился познать человека и в худших его проявлениях. Первые проблемы возникли, когда пес, не вздрагивая от резких команд Твейтса, спокойно и умело продолжал делать свое дело. Видя это, фермер начинал грязно ругаться, и тогда Сириус устремлял на него холодный осуждающий взгляд. Это, конечно, ничуть не улучшало ситуацию. Со временем резкий голос Твейтса и общая атмосфера на его ферме стали действовать Сириусу на нервы. Добродушные знакомые по Кембриджу, Лондону и Уэльсу стирались из памяти, и он ловил себя на ощущении, что Твейтс — типичный представитель человечества. В мыслях пес рисовал себя героем и заступником сородичей, выступающим против тирании чужого вида. Большие жестокие руки Твейтса стали для него символом беспощадной войны, в которой двуногие захватили власть над всем живым на планете. Забывая, что сам он — охотник, многократно терзавший и убивавший живое, пес негодовал простив жестокости человека. Сочувствие к слабым, взращенное в собаке друзьями-людьми, теперь настраивало Сириуса против человечества.

Несколько раз Твейтс угрожал Сириусу палкой, но каждый раз благоразумно воздерживался от удара, оценив размеры собаки и опасный взгляд ее глаз. С каждым днем его иррациональное раздражение усиливалось, однако катастрофу вызвало нападение не на Сириуса, а на Роя. За несколько дней до приезда Томаса Рой не сразу справился с овцами, которых пригнал во двор фермы, и Твейтс нанес колли резкий удар по заду. Сириус рассвирепев, бросился на человека и сбил его с ног, а потом, опомнившись, отступил и дал подняться. Рой мигом исчез с места действия. Твейтс твердо придерживался принципа, что мятежную собаку надо избивать до полной покорности, а это значило для него — до полусмерти. Он кликнул работника:

— Андерс, зверюга совсем одичала, помоги-ка мне его проучить.

Ответа не было — Андерс работал в поле. Твейтс не был трусом, но перспектива в одиночку иметь дело с большим и умным животным его не радовала. Однако непокорного надо сокрушить любой ценой. Тем более, что такая крупная собака могла причинить серьезный ущерб. Лучше покончить с ней сразу. Трелони можно будет сказать, что пес заболел бешенством и пришлось его пристрелить. Фермер ушел в дом. Сириус догадался, что обратно он выйдет с ружьем, и проворно спрятался за дверным косяком. Как только Твейтс, оглядывая двор, показался на пороге, пес прыгнул на него и схватил оружие зубами. Стволы разрядились один за другим, не причинив никому вреда. Выпустив ружье, Сириус отскочил в сторону. Твейтс запустил руку в карман и достал запасные патроны. Тогда Сириус снова прыгнул, сбил его с ног и схватил за горло, пережав гортань мощными зубами. Аромат теплой человеческой крови и придушенный хрип наполнили его восторженной, безрассудной яростью. Убийство Твейтса представилось псу символической победой над всей расой тиранов. Отныне звери и птицы смогут жить естественной жизнью и никакие двуногие выскочки не вмешаются в природный порядок вещей — вот что мелькну ло в голове у Сириуса, когда он катался по земле с врагом, пытавшимся тоже вцепиться ему в глотку.

Вскоре противник обмяк, хватка его ослабела, и тогда мысли Сириуса переменились. Ярость уступила место холодной оценке ситуации. В конце концов, это существо всего лишь проявило натуру, какой наделила его вселенная. То же можно сказать и обо всем человечестве. Не глупо ли ненавидеть их? Вонь человека внезапно напомнила Сириусу о благоухании Плакси. Вкус крови теперь вызывал тошноту. Ощущение сломанной его зубами гортани наполнила пса ужасом. Он отшатнулся и застыл, наблюдая, как слабо корчится его двуногий собрат, убитый им, Сириусом.

Теперь его занимали практические соображения. Отныне рука человека будет вечно обращаться против него. Руки двух миллиардов людей — всего человечества, за исключением немногочисленных друзей. Ужасное одиночество вдруг охватило Сириуса. Таким одиноким может чувствовать себя пилот, пролетающий над вражеской территорией: под ним — одни враги, над ним — только звезды. Но одиночество Сириуса было много горше — все человечество против него, собратья не способны его понять, нет стаи, которая бы приняла и утешила его, которая нуждалась бы в его службе.

Сириус перешел двор, напился и дочиста облизал губы. Потом еще постоял над неподвижным телом с разорванной окровавленной глоткой. У Сириуса после хватки Твейтса тоже ныла шея. Он представил боль, которую причинили его клыки, и содрогнулся. Потом обнюхал шею убитого. От нее уже слабо пахло смертью. Значит, нет смысла, рискуя собой, бежать за врачом. Внезапное и странное побуждение заставило его бегло коснуться языком лба убитого брата.

Шаги вдали! Повинуясь приступу паники, Сириус перепрыгнул через ворота и помчался в поля. За ним могут пустить легавых, но он помнит все лисьи уловки и собьет их со следа! Сириус сдваивал след, пробегал часть пути по ручью и тому подобное.

Ночь он провел в зарослях. На следующий день голод заставил его заняться охотой. Пес добыл кролика и унес его в логово, где жадно сожрал. Остаток дня провел в укрытии, преследуемый мыслями о совершенном преступлении — неотвязными и странно волнующими. Пусть он и в самом деле совершил преступление, но в то же время то был акт самоутверждения, избавивший его от магической власти человеческой расы. Никогда впредь Сириус не испугается человека только потому, что тот — человек.

Еще две ночи и день между ними он скрывался, а затем покинул логово, чтобы перехватить Томаса, который должен был приехать в этот день. Сириус выбрал на холме место, откуда просматривалась дорога к ферме. Оттуда он высмотрел крутой поворот, у которого можно было надежно укрыться в зарослях. Машине здесь пришлось бы сильно затормозить. Спрятавшись в густом подлеске, Сириус стал ждать. Он пропустил несколько пешеходов и чужую машину. Наконец вдали раздался знакомый шум «Тен-Морриса», принадлежавшего Томасу. Сириус осторожно выбрался из укрытия, огляделся — не видно ли посторонних. Никого. Тогда он вышел на дорогу. Томас, остановив машину, вылез и весело приветствовал питомца. В ответ на его бодрое: — «Привет!», Сириус, поджав хвост, коротко сообщил:

— Я убил Твейтса.

— Господи! — вскрикнул Томас и ошеломленно замолчал.

Острый слух собаки различил шаги вдали, и они поспешно отошли с дороги в лес, чтобы обсудить ситуацию. Решили, что Томас доедет до фермы, как если бы ничего не знал о трагедии, а Сириус останется ждать его в укрытии.

Нет надобности подробно описывать, как Томас улаживал дело. Он, естественно, не сообщил полиции о встрече с Сириусом. Он категорически отрицал, что его суперовчарка опасна, и приводил доказательства обратного. Он доказывал, что Твейтс, видимо, очень жестоко обходился с Сириусом, а садистские наклонности фермера (как выяснилось) были давно известны. Очевидно, человек напал на собаку с ружьем, возможно, ранил ее. Пес убил, защищаясь. Где же он теперь? Возможно, ценный представитель породы умер от ран где-нибудь в пустошах!

Это Томас пересказал Сириусу сразу. Остальное пес узнал много позже. На деле все прошло не так просто. Представители закона что-то заподозрили и потребовали, чтобы собаку, если ее удастся найти, убили. Тогда Томас, чтобы спасти свой шедевр, решил прибегнуть к хитрости. Выждав время, он уведомил власти, что собака-убийца добралась наконец до дома и там была уничтожена. Он пожертвовал крупной суперовчаркой эльзасской породы, выдав ее труп за тело Сириуса.

Поздно вечером Томас подобрал Сириуса на повороте. Уже ввели затемнение, и они добирались домой при свете полной луны.

Глава 12 Сириус-фермер

Лишь на рассвете Томас с Сириусом, проехав по знакомому уэльскому проселку, остановились перед воротами Гарта. Элизабет с Плакси еще спали. Проснувшись, обе удивились, что Томас с собакой вернулись так скоро. Удивились они и истерзанному виду Сириуса. Тот был грязен, лоснящаяся обычно шкура потеряла блеск, он отощал, словно от болезни, был молчалив и держался понуро.

Плакси, вернувшаяся домой после насыщенного и счастливого семестра в Кембрижде, настраивалась на счастливые каникулы. При этом она чувствовала, что в последнюю встречу с Сириусом повела себя как-то не так, и решила, чтобы загладить вину, быть с ним особенно «милой». Она сама вымыла пса и тщательно расчесала ему шерсть. Она же вытащила занозу из лапы и перевязала глубокий порез на другой. Сириус покорялся ее уверенным и нежным рукам и вдыхал тонкий запах, в котором для него острее всего выражалась сущность подруги. Плакси выспрашивала о жизни в Кумберленде, и Сириус рассказал ей все — кроме главного. Заметив, что он о чем-то умалчивает, Плакси прекратила расспросы, хоть и подозревала, что пес сам хотел бы выговориться до конца.

Сириусу действительно хотелось признаться. Память о преступлении постоянно тревожила его мысли. Он совершил убийство. Это факт, надо смотреть правде в глаза. Нет смысла притворяться, что убийство Твейтса было самозащитой — пес держал его за глотку куда дольше, чем требовалось, чтобы вывести противника из строя. Нет, это убийство, и рано или поздно Томаса выведут на чистую воду. Даже если Сириус вывернется, это воспоминание будет вечно преследовать его: не страхом разоблачения, а жестоким раскаянием за убийство существа, чуждого с точки зрения биологии, но родственного по духу. Сириус жаждал сочувствия Плакси, но боялся встретить ее ужас. Да и Томас требовал молчания.

В те рождественские каникулы Сириус с Плакси часами беседовали о себе и своих друзьях; об искусстве — в особенности о музыке Сириуса; и о философии, о религии — особенно о знакомстве с Джеффри; и о войне, которая обоим представляласьдалекой, нереальной и «не их виной», но все же властно напоминала о себе, уже захватив в свою орбиту нескольких друзей Плакси.

Им надо было много высказать друг другу, но со временем они стали замолкать посреди разговора, и такое молчание наступало все чаще и затягивалось все дольше. Сириус задумывался, что его ждет, Плакси терялась в воспоминаниях. Она опять начала тосковать по человеческому обществу. Нос Сириуса подсказал ему, что подруга в очередной раз вполне созрела для человеческой любви. В отношениях с ним она металась от преувеличенной нежности к надменной холодности. Она словно тянулась к нему издалека, но слишком широка была пропасть между человеком и собакой. Хотя и не всегда. Порой животное половое чувство молодой человеческой самки связывалось у нее с глубокой привязанностью к собаке, и тогда в манере Плакси появлялась незнакомая застенчивость, почему-то вызывавшая и в Сириусе теплое, окрашенное сексуально чувство.

Тогда он, если Плакси позволяла, ласкал ее с особенной нежностью и пылом. Впрочем, такие минуты были редки, и после них Плакси обычно испуганно сторонилась старого друга. Ей, как она мне рассказывала много позже, в такие странные и сладкие минуты чудилось, что она делает первый шаг к очень серьезному отчуждению от собственного рода. Но пока минута длилась, все представлялось вполне невинным и прекрасным.

Раз Сириус сказал Плакси:

— Музыка наших с тобой жизней — дуэт с вариациями трех тем. Есть природный диссонанс — между твоей человеческой природой и моей собачьей, и жизненным опытом, из них проистекающим. Есть любовь, выросшая между нами вопреки всем различиям. Она свела нас вместе и сделала единым по сути существом — вопреки несходству. Она и питается нашими различиями. И есть секс, который то разделяет нас, напоминая, как далеки мы с точки зрения биологии, то сплавляет воедино любовью.

Двое молча посмотрели друг на друга, и пес добавил.

— Есть в нашей музыке и четвертая тема — а может, она сплетается из трех первых. Это — путь наших душ, единых и далеких, как разные полюса.

Плакси с неожиданной теплотой ответила.

— Да, дорогой, ты прав, я люблю тебя. Мы — не разные полюса — душой нет. Но как же это странно и как пугает! Ты ведь понимаешь, правда, что я должна вести себя, как прилично человеку? К тому же… мужчины значат для меня больше, чем для тебя — суки.

— Конечно, — ответил пес, — у тебя своя жизнь, а у меня своя. Иногда они сходятся, иногда — сталкиваются с грохотом. Но духом мы всегда, всегда едины.

Он задумался, изменится ли что-нибудь, если Плакси узнает о Твейтсе, и понял, что нет. Конечно, девушка придет в ужас, но не обратится против него. И тут Сириус осознал, что со времени убийства он жестоко осуждал себя от лица Плакси — отсюда и его бессознательное озлобление против девушки. Оно крылось так глубоко, что пес до той минуты не подозревал о его существовании. Но теперь, с пониманием, что Плакси его не осудит, озлобление стало сознательным и со временем стерлось.

Под конец каникул Плакси вернулась к книгам, уверяя, что все позабыла. А день отъезда как обычно встретила с грустью и с радостью. На станции она под каким-то предлогом отошла с Сириусом на пустой конец платформы.

— В последнее время нас снова отнесло друг от друга, — сказала она, — но я всегда буду помнить, что я — человеческая часть существа по имени Сириус-Плакси.

Он коснулся ее руки со словами:

— У нас есть общее сокровище, яркий самоцвет единства.

Помимо этого сокровища Сириуса во время каникул заботила мысль о другом предмете. Он настойчиво заговаривал с Томасом и Элизабет о своем будущем — Плакси в этих беседах играла роль беспристрастного критика. Сириус твердо решил не возвращаться к исподволь разлагающей его жизни в Кембридже. Пора, говорил он, стать совсем самостоятельным. Он готов был согласиться, что его силы на время могут найти приложение в работе с овцами, но только на ответственном посту, а не в роли простой овчарки. Что может предложить Томас?

В результате они разработали смелый план. Паг в последнее время сильно сдал и не справлялся с фермой, а рабочих рук не хватало. Томас решился рассказать фермеру всю правду о Сириусе и предложить его в качестве равноправного партнера. Точнее, юридически партнером должна была числиться лаборатория. Лаборатория внесет денежный вклад, Элизабет станет ее местным представителем и будет помогать в работе. Сириус, будучи всего лишь собакой, не имел права подписать контракт и владеть имуществом, зато фактически он станет настоящим партнером Пага, а тот передаст ему управление фермой и торговые дела.

Разведение суперовчарок на продажу обещало немалую побочную прибыль.

Последовали долгие переговоры с Патом. Это, пожалуй, оказалось к лучшему, так как фермер за разговорами с помощью Томаса и Элизабет учился понимать речь Сириуса. Старик с готовностью включился в игру, но не утратил предусмотрительности и заранее обдумывал, как уладить неизбежные сложности. Миссис Паг не одобряла замысла — она втайне подозревала, что чудо-собака — не от Бога, а от нечистого. О роли Томаса она серьезно не задумывалась. Кроме нее, предприятие могло затронуть еще только дочку фермера, но та, выйдя замуж, переселилась в Долгелай.

Очень скоро Сириус перебрался в Каер Блай уже в новом качестве. Условились, что ночевать он сможет дома, в Гарте, откуда ему до фермы было несколько минут бега, но на всякий случай ему отвели комнату, оставшуюся свободной после отъезда Джен. Там Томас сложил выбранные Сириусом книги по овцеводству, запасные писчие перчатки и прочие письменные принадлежности. Еще Сириус хранил на ферме упряжь с переметными сумами, позволявшие в случае нужды переносить предметы, не занимая пасти. Прежде это устройство требовало человеческих рук для закрепления, но теперь пес, усовершенствовав конструкцию, выучился почти мгновенно седлать и расседлывать сам себя.

В практической работе с овцами Паг ничему не мог научить Сириуса. Пес дополнил практический опыт научными знаниями и жаждал применить их к улучшению породы и пастбищ. Зато в области управления ему было, чему поучиться. Предстояло разобраться в ценах и ведении бухгалтерии, а еще в небольшой, но важной полеводческой области фермерства. Раньше, до войны, полеводство было полностью подчинено нуждам овец: Паг растил только кормовые культуры, корнеплоды да самую малость зерновых. Однако война потребовала запахивать каждый клочок земли для пропитания, и Паг отвел немало акров под ячмень, рожь и картофель. В этой части работ безрукий Сириус мало чем мог помочь, но твердо решил разобраться и в этом деле, чтобы знать, чего требовать от работников.

С наймом рабочих со стороны снова встал вопрос о контакте Сириуса с внешним миром. Томас, страдавший настоящей фобией публичности, боялся, как бы в округе не узнали, насколько развито его создание, однако в новой жизни Сириус уже не мог по-прежнему притворяться тупым животным. И все же, настаивал Томас, пусть правда открывается постепенно. Тогда она меньше шокирует сельских жителей. Пусть Паг, для начала, заводит с Сириусом несложные беседы на людях. Постепенно соседи поймут, что он уважает мнение Сириуса во всем, что касается овец, и мало-помалу разумный пес станет для всех привычной фигурой.

Первое время Сириусу, занятому новыми делами, было не до обучения супервочарок. На ферме уже жили старик Идвал и молодая сука той же породы Миванви. Оба они выполняли сложные работы, непосильные для обычных овчарок. У самой развитой в умственном отношении Юно развилась какая-то болезнь мозга, так что Пагу пришлось прикончить собаку.

Наконец Сириус сообщил Томасу, что готов к новой работе, и ученый прислал ему трех щенков, достаточно подросших для обучения. Сириус полагал, что с помощью доброжелательного наставника, принадлежащего к их роду (хоть и более разумного) эти создания превзойдет интеллектом Идеала, Миванви и даже Юно. Лелеял он и тайную надежду, что один из помета, а то и несколько, окажутся ему ровней — хотя это и было маловероятно, ведь подобный интеллект Томас должен был распознать еще в раннем детстве. Надо сказать, ученый не раз повторял попытки создать существо, подобное Сириусу — но все без успеха. Вероятно. Сириус получился таким в результате случайной флуктуации. Все попытки повторить эксперимент давали большеголовых и чрезвычайно умных щенков, которые либо не доживали до зрелости, либо страдали тем или иным умственным расстройством. Видимо, при увеличении полушарий мозга сверх определенного размера, несоответствие их собачьей конституции приводило к гибели животного. Ведь даже у человека, развивавшегося шаг за шагом на протяжении миллионов лет, большой мозг отягощает организм и слишком часто приводит к психическим нарушениям. Для собаки, наделенной увеличившимся мозгом внезапно, напряжение оказывалось слишком велико.

Учиться фермерскому делу пришлось не только Сириусу, но и Элизабет. Правда, она теперь больше времени проводила в Кебмридже, но несколько месяцев в году ей предстояло жить в Гарте. Немолодая уже женщина была крепкой и выносливой, а в прошлую войну ей довелось работать на земле. Поначалу Паг упрямо относился к ней как к гостье «из благородных», но понемногу между ними сложились отношения, вполне устраивавшие веселого старика. Элизабет разыгрывала роль ленивой и ворчливой служанки, а он — строгого хозяина. Фермер с удовольствием распекал и отчитывал «лентяйку», грозя нажаловаться Сириусу, который запросто уволит склочную бабу, если та не прикусит язычок. Элизабет отвечала ему насмешливым подобострастием и любовными дерзостями. Миссис Паг далеко не сразу поняла, что их постоянные перепалки в сущности — дружеская игра. Беспокойства ей добавлял Сириус, который, участвуя в забаве, часто изображал верного пса, защищающего любимую хозяйку от серьезной угрозы. Однажды он совершенно серьезно упрекнула мужа за грубость, но Паг только погрозил ей пальцем:

— Не видала ты, милая, как мы с миссис Трелони воркуем, когда тебя нет. Настоящие голубки, верно, миссис Трелони?

В весеннем семестре у Сириуса с Элизабет было полно забот. Томас несколько раз вырвался на недельку, посмотреть, как идут дела в Уэльсе. Раз он привез с собой ученых друзей — познакомить с Сириусом. В другой раз они с Сириусом провели пару дней в Аберсуите, на станции растениеводства: пес интересовался возможностью улучшения горных пастбищ. Вернувшись, он забросал Пага дерзкими идеями. Фермер принял их сочувственно, хоть и с осторожностью.

То было, пожалуй, самое счастливое время в жизни Сириуса. Он наконец нашел приложение своим сверхсобачьим способностям и добился определенной самостоятельности. Он допускал немало ошибок — дело было новое, зато разнообразное, конкретное и (как он выражался) здоровое для души. На глубокие размышления времени почти не оставалось, но ответственность за других заставила Сириуса почти заБыть об интеллектуальной деятельности. А позже, обещал он себе, освоившись с новой работой, он вернется к литературным и композиторским трудам.

Единственным его отдыхом была музыка. По вечерам, когда Элизабет, утомленная работой на свежем воздухе, отдыхала в кресле, Сириус слушал концерты по радио или перебирал пластинки. Порой, уходя на пустоши с юными учениками, он пел собственные песни. Иные из них, мало доступные человеческому уху, глубоко трогали суперовчарок.

И еще у него была смышленая молодая сука — Миванви — стройная как леопард, с роскошной блестящей шерстью. Сириус не собирался заводить сексуальных отношений с подчиненными. Более того, он полагал, что Мивавнви принадлежит Идеалу. Но Идеал постарел. Он принадлежал к породе обычных суперовчарок и старился быстрее Сириуса, только теперь достигшего полной зрелости. Миванви в период течки отвергла прежнего любовника и всячески старалась соблазнить Сириуса. Он продержался некоторое время, но в конце концов поддался ее нечеловеческому, но превосходящему собачье обаянию. Идвал, конечно, был против, но более крупный и физиологически более молодой пес быстро внушил старшему, что протестовать бесполезно. Собственно, Идвал так трепетал перед своим четвероногим хозяином, что протест его в любом случае не заходил далее оскорбленного поскуливания да изредка — мятежного рыка.

В должный срок Миванви принесла пятерых щенят. Головы у них, конечно, были обычной величины, но большинство имели на любу бурые отметины — как у Сириуса и у его матери. Очень скоро эльзасская кровь щенков стала заметна каждому. Не оставалось сомнений, что Сириус им если не отец, то дед уж точно. Они и дали начало тем метисам с эльзасской кровью, которые теперь разошлись по всей округе.

Фермеры одно время надеялись (хотя им никто этого не обещал) что если повязать своих сук с человеко-псом, можно получить помет суперщенят. Им всем пришлось разочароваться в своих надеждах, хотя примесь эльзасской породы обычно шла на пользу местным овчаркам. Конечно, потомство даже двух суперовчарок оказывалось обычными собаками. Что до Сириуса, он вовсе не интересовался своими многочисленными отпрысками. С тремя сыновьями и двумя дочерьми от Миввнви он обошелся как с обычными щенками. По одному каждого пола сразу утопили, остальных оставили при матери дольше обычного — пока ее слишком тонкие для обычной собаки материнские чувства не позволили спокойно перенести разлуку. Затем Сириус продал двух сыновей и дочь.

Между тем из Кембриджа продолжали поступать щенки суперовчарок, готовые к обучению. Обычно из них воспитывали пастушьих собак, но война открыла для умной породы Томаса еще одну профессию.

Военный режим экономии нарушил работу лаборатории. Томас предвидел время, когда его отдел закроют или переведут на военные исследования. Как раз в это время, весной 1940-ого, война перешла в «горячую» стадию. Крах Голландии, Бельгии, а затем и Франции доказал англичанам, что им придется драться за жизнь. Томас никогда не удостаивал войну своего внимания. Эта «крупная мелочь» недостойна была занимать ум, целиком преданный науке. Но в конце концов и ему пришлось признать, что эта «мелочь» способна, если не уделить ей внимания, полностью уничтожить науку. Он ломал голову над двумя вопросами. Насколько его нынешняя работа могла — если могла — способствовать победе? И, если эта работа бесполезна, какую помощь в военных действиях может оказать его лаборатория?

Он счел, что суперовчарки, если производить их в достаточных количествах, могут сыграть важную роль. Обычных собак уже тренировали для доставки сообщений на поле боя, а суперовчарки могли бы выполнять и более сложные поручения. И Томас начал разрабатывать метод массового выведения таких животных. Сириусу он поручил выдрессировать самых толковых щенков на посыльных.

Спустя некоторое время Томас подготовил трех животных для демонстрации «людям в касках» и сумел добиться встречи с военными властями. Собаки показали себя во всем блеске. Томаса заверили, что военное министерство, конечно, найдет применение его породе. После этого Томас, терпеливо прождав несколько недель, написал несколько вежливых напоминаний, и получил новые заверения, что механизм по внедрению его идеи уже запущен.

Однако ничего не менялось. Каждый чиновник, беседуя с ним, проявлял сочувствие а зачастую и готовность не пожалеть усилий для помощи великому ученому. Но безрезультатно. Большие, солидные организации не откликались. Между тем все силы лаборатории были брошены на массовое производство военных собак. Ради него забросили более увлекательную, но менее насущную тему по выведению существа, равного Сириусу, а заветная мечта Томаса — стимуляция мозга человеческого плода — превратилась в несбыточную фантазию.

Сириус теперь не хуже Томаса понимал, что без победы в войне все лучшие создания господствующей расы погибнут. Но пес жил в глубинке и новая работа занимала его целиком — тем больше, что она представлялась ценной услугой нации, а значит и человечеству. Поэтому он воспринимал войну не столь эмоционально, как Томас. Больше того, если одна сторона его натуры полностью отождествляла себя со славным человеческим родом, то другая, тайная и иррациональная, радовалась бедствию, постигшему тиранов. Умом он сознавал, что его судьба связана с судьбой Британии, но эмоционально отстранялся от борьбы, как позже многомиллионное население Индии, презирая угрозу, равнодушно созерцало действия Японии.

Плакси, вернувшись домой, сочла, что жители Каер Блай оторвались от реальности. Успехи Сириуса, разумеется, произвели на нее немалое впечатление. Он, по-видимому, действительно нашел себя, даже с военной точки зрения. Но девушку потрясло его холодное презрение к бедствиям человечества. Кроме того, она, Быть может, чуточку завидовала его новообретенному душевному спокойствию. Потому что сама она разрывалась между отвращением к безумной бойне и желанием сыграть свою роль в тяжелом кризисе человеческого рода.

В Кембридже, где слишком многие были одержимы войной, Плакси всегда подчеркивала отстраненную позицию, а в Уэльсе зачем-то напоминала Сириусу, что он живет в иллюзорном раю, и что вражеское вторжение может вмиг уничтожить все, что ему знакомо и дорого. Она говорила, что сомневается, ее ли дело — преподавание? (к работе ей предстояло приступить в конце лета). Быть может, ее место там, где она принесет больше пользы?

Сириус не остался равнодушен к ее речам, но внешне хранил холодность. Может, ему следовало бы вступить в армию на должность курьера (как-никак, он обучал почтовых собак). Но к черту всю эту войну! Он нашел себе дело, он производит шерсть и пищу для господствующей расы, которая, между прочим, готова уничтожить сама себя. Туда ей и дорога! Туда и дорога? Нет, он не то имел в виду. Но, черт возьми, не он затеял эту войну и он не отвечает за дела человека.

Плакси к этому времени всерьез занялась политикой. Она побывала членом коммунистической партии, но вскоре вышла из нее, поскольку «они энергичные и убежденные, но при том невыносимые снобы и не отличаются честностью». Тем не менее, она осталась под влиянием марксизма, хотя и с трудом находила в марксистском учении место для своей веры в «духовное», игравшей все большую роль в ее жизни. «Дух, — говорила она, — должен занимать высшее место в диалектике, являя собой высший синтез.

Бывая дома, она часто толковала Сириусу о «равенстве возможностей, «классовой борьбе», «диктатуре пролетариата» и тому подобном. И уверяла, что хотя коммунизм, конечно, не окончательная истина, но ничто иное, как великая новая идея, основанная на коммунизме, покончит с войной и установит новый социальный порядок.

Сириус всегда сочувствовал стремлению к революционным переменам. Знакомство с Ист-Эндом убедило его в необходимости таковых. Он от души поддерживал идею общественной собственности на средства производства и творческое планирование общества. Однако в последнее время, вглядываясь в окружающую действительность, он к своему удивлению взглянул на вещи под другим углом.

— Все это верно, — говорил он, — однако твой новый порядок меня тревожит. Ты хочешь слить все фермы в один колхоз? Представляется довольно опасным. Все это — теории. Но как тебе нравятся творческие эксперименты Томаса? И что тогда будет со странными исключениями вроде меня, если такие существуют? Вся штука в том, кто будет распоряжаться обществом? Хорошо тебе говорить, что люди справятся сами, но упаси нас Бог от людей! На самом деле они ни на что подобное не способны. Способно некое меньшинство — либо просто демагоги, либо начальство. Чтобы установить такой строй, нужны люди бодрствующие. Только пробудившиеся люди способны создать что-то стоящее. Остальные — просто овцы.

Плакси возразила ему:

— Общество планируется для обычных людей, и потому цели плана должны определять простые люди, и они же должны контролировать исполнение. Пробудившиеся служат обществу. Овчарки служат овцам.

— Чушь, — отрезал на это Сириус, — полный бред. Собаки служат хозяевам, которые используют овец и собак.

— Но у свободных людей, — доказывала Плакси, — не будет хозяев — они сами станут себе хозяевами. Хозяином будет весь народ!

— Нет-нет, — воскликнул Сириус, — с тем же успехом можно сделать хозяином все овечье стадо. Лично я признаю только одного хозяина, а не сорок пять миллионов двуногих баранов, и не два миллиарда. Я подчиняюсь, просто и абсолютно, только духу.

Ответ последовал незамедлительно.

— Но кто может сказать, чего требует дух? Кто истолкует его волю?

— Да кто же, как не сам дух? — отвечал Сириус. — Он направляет мысли всех своих слуг, своих овчарок, пробужденных людей.

— Но дорогой мой, безрассудный, смешной Сириус, это прямая дорога к фашизму! Вождь, который знает, и остальные, исполняющие его приказы. И партия верных овчарок, заставляющих овец подчиняться.

— Фашистская партия, — возражал Сириус, — состоит не из пробужденных. Ее члены представления не имеют, что есть дух. Они и запаха его не знают, и голоса не слышат. В лучшем случае из них получаются взбесившиеся овчарки, одичавшие овчарки, выбравшие вожаком волка.

— Но Сириус, сердце мое, разве ты не видишь: то же самое можно сказать о нас. Кто рассудит, в чем разница между нами?

У Сириуса был готов ответ:

— Кто рассудил Христа с Первосвященником? Только не народ. Народ сказал: «Распни его!». Истинный судья — хозяин Христа, дух, обращавшийся к его разуму, как и к разуму Первосвященника, хотя тот не желал слушать. Штука в том, что, кто служит духу, не может служить иному хозяину.

А дух требует от нас любви и ума, и творческого служения. Любви к каждой овце в отдельности, а не к стаду: к маленькому коралловому полипу, а не к красоте кораллового рифа. К каждому отдельному сосуду духа. Такая духовная любовь, разум, творчество — это и есть собственно «дух». Плакси с жестокой насмешкой бросила:

— Преподобный Сириус произнес одну из самых глубокомысленных и душеполезных своих проповедей!

Они сидели тогда на лужайке в Гарте, и пес в шутку набросился на нее, опрокинул в траву и нацелился схватить за горло. С детства привыкшая к таким потасовкам Плакси ухватила приятеля за уши и хорошенько дернула. Он, не успев ни ласково прихватить ее зубами, ни лизнуть, взмолился о пощаде. Двое улыбнулись, глядя друг другу в глаза.

— Маленькая садистка, — сказал Сириус. — Милая жестокая сучка.

Плакси одной рукой ухватила его за нижнюю челюсть и нажала назад и вниз. Клыки цвета слоновой кости мягко сомкнулись на ее запястье. Девушка и собака игриво возились, пока Плакси, утомившись, не отстранилась и, вытирая руку о подол, не выдохнула:

— Старый слюнтяй!

Они помолчали, лежа на траве.

Плакси вдруг спросила:

— Тебе хорошо с Виванви, да?

Пес расслышал легкое напряжение в ее голосе и, выдержав паузу, ответил:

— Она милая. Хоть и тупа как пробка, но в ней есть зачатки души.

Плакси, выдернув травинку, пожевала ее, уставившись на далекий Риног.

— У меня тоже есть любовник, — сказала она. — Он зовет меня замуж, но это была бы такая морока. Он сейчас пошел на службу в авиацию. Хочет, чтобы я нарожала ему детей, побольше и поскорее. А я не спешу. Я еще слишком молода, чтобы связать себя с кем-то навсегда.

После долгого молчания Сириус спросил:

— Оно обо мне знает?

— Нет.

— Для нас с тобой это что-то меняет?

Она ответила сразу:

— Меня это не изменило. Ио, может быть, я не достаточно привязана к нему. Я ужасно люблю в нем человеческого самца — так ты, наверно, любишь в Виванви — собачью самку. И как друга я его тоже люблю. Не знаю, достаточно ли этого для женитьбы. А чтобы иметь детей, придется выходить замуж — детям нужен постоянный отец. Они должны видеть единство родителей.

Новая долгая пауза. Плакси искоса взглянула на Сириуса. 'Гот смотрел на нее, склонив голову к плечу, наморщив брови, как озадаченный терьер.

— Ну что ж, — заговорил он наконец. — Выходи замуж и заведи свой выводок, если иначе нельзя. Конечно, тебе это нужно. Но вот это гораздо серьезнее, чем с суками. О, Плакси, ио сути мы с тобой в вечном браке. Он не разрушит этого? Он это примет?

Плакси, нервно выдергивая стебельки, ответила:

— Знаю. Знаю, что мы с тобой — что-то вроде супругов по духу. По если из-за этого я не смогу всей душой полюбить мужчину, пожелать его как мужа и отца моих детей — о, тогда я ненавижу узы, которые меня к тебе привязывают!

Сирус не успел ответить. Взглянув ему прямо в глаза.

Плакси возразила самой себе.

— Нет, неправда. Я не сумею возненавидеть эти узы. Но… Господи, как мы запутались!

В глазах у нее стояли слезы. Сириус потянулся к ее руке, но передумал и сказал только:

— Если я погубил твою жизнь — лучше бы Томас меня вообще не создавал.

Она, обняв его за плечи, сказала.

— Не будь тебя, такого, как ты есть, не было бы и меня такой, и не было бы сложных и прекрасных «нас» И, пусть иногда я тебя ненавижу, но люблю гораздо больше — всегда Даже когда я тебя ненавижу, все равно знаю (и лучшее во мне сознает это с радостью) что я — не просто Плакси, а человеческая половина Плакси-Сириуса.

Он быстро отозвался:

— Но чтобы быть собой настоящей, ты должна жить полной человеческой жизнью. Да-да, я понимаю. Будучи человеком, к тому же девушкой, в английском буржуазном обществе, ты просто не можешь обойтись любовником и незаконным выводком. Тебе необходим муж.

Про себя он добавил:

— А мне, пожалуй, иногда необходимо убивать тебе подобных.

Воспоминание об убийстве Твейтса накатило на него внезапно и показалось особенно мерзким на фоне этой счастливой сцены. Словно он, гоняясь по пустошам в ясную погоду, внезапно провалился в трясину. И только Плакси могла его вытащить. Что-то словно толкнуло его, и Сириус рассказал девушке все.

Глава 13 Последствия войны

К осени 1940-ого года Сириус вполне обустроился в Каер Блай, замышлял большие работы с пастбищами, породами овец и пахотными землями, а среди соседей стал известен как «Пагов человеко-пес». Никто из них не мог вполне оценить умственные способности Сириуса. Сказать по правде, Паг всем заморочил головы. Все знали, что человеко-пес чудо как ловок с овцами, причем распоряжается ими согласно последнему слову науки. Но приписывали эти чудеса не столько разуму, сколько некому сверхинстинкту, который ученые таинственным образом внедрили в собаку. Еще соседи знали, что пес неплохо понимает человеческую речь, да и сам выговаривает слова — если кто сумеет разобрать его странный выговор. Он немного выучился валлийскому, но этим языком владел на самом примитивном уровне, так что местные жители, не говорившие на других языках, не догадывались о его лингвистических дарованиях.

И все же, если бы не война, газеты бы наверняка добрались до Сириуса, и шум бы поднялся больше, чем с прославившимся незадолго до того говорящим мангустом.

Сириус приобрел поклонников среди окрестных фермеров и сельских жителей, но кое-кто упорно относился к нему с подозрением. Самые благочестивые прихожане твердили, что истинный хозяин этого пса не Паг, а Сатана, и что Паг продал душу дьяволу в обмен на хорошего работника. Другие, сексуально озабоченные, заметив любовь между человеко-псом и младшей дочкой ученого, шептались, что душу-то продал Томас — за славу в ученом мире — и что Сатана, воплотившись в собачьем теле, позволяет себе противоестественные удовольствия с его дочерью. А та, добавляли они, при всем своем очаровании, не иначе как ведьма. Каждому видно, что в ней есть что-то чудное, нечеловеческое. Среди деревенских патриотов ходили сплетни иного сорта. Эти объявляли Томаса нацистским агентом, который сделал из собаки идеального лазутчика. И не удивительно, что пес обосновался по соседству с расположением артиллеристской части.

Благоразумные люди, а таких было большинство, этих слухов всерьез не принимали. Пага любили, любили и Сириуса, поскольку с овцами тот был настоящим гением и охотно помогал советом по этой части. Томас, хоть и англичанин, тоже добился признания у местных, а его дочка, несмотря на «новомодные причуды», была девушкой привлекательной. Только военные невзгоды, затянувшись, заставили простых людей искать козла отпущения, и тогда общественное мнение стало меняться к худшему.

Когда начались бомбежки Лондона, Элизабет получила от Джеффри длинное письмо с описанием жизни в его приходе. Кузен просил ее принять несколько детей- беженцев и устроить еще кое-кого в хорошие дома по соседству. Джеффри принадлежал к людям, которые не полагаются на правительственные организации, и старался сам устроить своих подопечных.

Его рассказ о разрушениях, подвигах, сумятице, черствости и доброте людей произвел на Сириуса глубокое впечатление. Пес живо вспомнил запахи дома Джеффри, его бедной церкви и тесных жилищ прихожан. Обонятельные образы рисовали ему людей, сражающихся с тяжелыми обстоятельствами и собственными слабостями. Многих, названных Джеффри в числе погибших, пес помнил — помнил и многих детей, которым нужен был дом. Его охватил великодушный порыв: навьючить на себя пакеты первой помощи и мчаться в Лондон. Но это было бы глупостью. В Лондоне пес бы только путался под ногами.

К тому же, великодушные мечтания — одно дело, а действия — совсем другое. Сириус подозревал, что струсит при воздушном налете, да и вообще он не желал думать о войне. Если человеческая раса сошла с ума и терзает сама себя, при чем тут он? Все же его растрогало письмо Джеффри, которого Сириус любил. Еще ярче бедствия Лондона и его жителей представились псу после того, когда шальная бомба, сброшенная заблудившимся бомбардировщиком, упала рядом с соседским домом, убив или ранив всех, кто там находился.

Элизабет решилась принять в дом троих детей из Лондона, а миссис Паг, поворчав, согласилась взять еще двоих. Сириус уступил свою комнату в Каер Блай. Большинство хозяек в их местности либо уже принимали у себя беженцев с северо-запада, либо отказались их принимать, но Элизабет, обходя и уговаривая соседок, добилась места еще для пятнадцати детей с двумя матерями. До сих пор округе в целом везло с маленькими иммигрантами. Кое-кто из хозяек ворчал на них, но в целом ребята не доставляли беспокойства. Двадцать маленьких лондонцев оказались детьми совсем другой породы. Это были вонючие, завшивленные, непослушные щенки, и, как говорили уэльсцы, порядочная хозяйка на порог бы таких не пустила, если бы знала заранее, кого привезут. Они разводили в домах жуткую грязь, ломали мебель, ломали садовые деревья, врали, воровали, кусали друг друга и хозяек, мучили кошек и ужасно сквернословили.

Женщины поумнее понимали, что эти дети — всего лишь плоды обстоятельств. Ужасно, говорили они, что общество позволяет самым неудачливым своим членам доходить до такого падения. Зато более тупые домохозяйки с упоением предавались праведному гневу на детей и их родителей. Кое-кто держался мнения, что эти беженцы — англичане, а англичане все такие.

Популярность Элизабет несколько пострадала, ведь именно она была виновата в нашествии хулиганья. Ей припомнили, что она англичанка, и что муж ее продал душу дьяволу. Добавило недовольства еще и то обстоятельство, что она отлично поладила со своими эвакуированными. Элизабет обладала природным талантом обращаться с детьми по-человечески, и дети отвечали ей тем же. Поначалу ей хватило проблем, но через несколько недель девочка и два ее братика с гордостью помогали по дому и саду.

Потом пришло новое письмо от Джеффри: его церковь разбило бомбой, и он теперь уделял все свое время заботам о прихожанах. Священник радостно описывал, как они общими усилиями добились приведения в порядок районного бомбоубежища. Спустя несколько дней пришло письмо, написанное чужим почерком. Кузен Элизабет погиб.

Известие о смерти Джеффри странным образом приблизило войну к Сириусу. Впервые она убила того, кого пес знал и любил. Теперь все представилось ему в новом свете. Так быть не должно. Сириус считал, что достаточно сознает воздействие войны на отдельную личность, но, как видно, ошибался. Джеффри просто не стало — словно огонек задули. Так просто и так невероятно! Джеффри почему-то представлялся ему реальнее, чем прежде, и стал словно ближе. Сириус нередко ловил себя на том, что обращается к священнику и мысленно слышит его разумные ответы. Удивительно! Конечно, всего лишь игра воображения, но отчего-то пес не мог принять, что Джеффри совсем погас. Вернее, часть его сознания верила, а другая отказывалась поверить в смерть. Сириусу приснился фантастический сон. Джеффри отыскал в аду Твейтса, который держал в кармане душу Сириуса. Джеффри сумел вызволить Твейтса из ада, а тот в благодарность отпустил Сириуса.

Скоро война подошла к Сириусу еще ближе. В мае Томас повез его на ферму у Шапса — там почти со всеми работами успешно справлялись суперовчарки. В северный Уэльс пришлось возвращаться через Ливерпуль. Мерсисайд временами бомбили, и Томас рассудил, что до темноты надо отъехать подальше от реки. К несчастью, они припоздали с выездом и в Ливерпуль добрались только в сумерках. Где-то на городской окраине у машины заглох мотор, и пока перегруженные работой механики в ближайшем гараже его наладили, стало совсем темно. Они тотчас двинулись дальше, но через город быстро пробраться не удалось. Ночью накануне случился серьезный налет, и улицы не успели толком расчистить. Поэтому до нового налета они не успели въехать в знаменитый тоннель под Мерси. До въезда в тоннель было уже недалеко, и Томас не стал останавливаться.

Сириус перепугался. Вероятно, для его чувствительных ушей грохот был мучительнее, чем для притупленного человеческого слуха. Да он и всегда был трусоват, кроме моментов, когда верх брала волчья натура. Рев самолетов, оглушительный свист падающих бомб (для Сириуса он звучал как многократно усиленный сиплый шепот) и следом — грохот разрыва и рушащихся стен, треск пожаров, поспешные шаги, крики раненных из убежищ, которые проезжала их машина — все это совершенно покосило дух пса. Ему, сидевшему на заднем сидении автомобиля, не было другого занятия, как дрожать от страха. И еще запахи — резкие запахи взрывчатки, пыльные запахи разбитых зданий, острые запахи горящих домов и среди них — вонь искалеченных человеческих тел!

Двигаться дальше представлялось безумием, поэтому Томас остановил машину у края дороги, и они метнулись к ближайшему укрытию. В дом через улицу попала бомба.

Томаса придавило упавшим обломком стены, а Сириус остался свободен, хоть и в синяках и в ссадинах. Ноги Томаса до пояса были скрыты камнями. С великим трудом преодолевая боль он выдохнул:

— Спасайся. В тоннель. Дальше по улице. И в Уэльс. Спасайся — ради меня. Пожалуйста, пожалуйста уходи!

Сириус отчаянно пытался сдвинуть обломки лапами и зубами, но не сумел.

— Я за помощью, — сказал он.

— Нет, спасай себя, — хрипел Томас. — Мне все равно… конец. Счастливо!

Но Сириус бросился к людям, схватил одного за полу и, скуля, потянул. Ясно было, что собака зовет кому-то помочь, и несколько человек пошли за ним. Но на месте, где оставался Томас, они нашли только свежую воронку. Люди вернулись к своей работе, оставив ошеломленного Сириуса.

Тот долго обнюхивал все вокруг и жалобно скулил. Потом вновь накатил ужас, забытый ради дела. Но голова оставалась ясной. Надо найти тоннель — Томас сказал, до него недалеко. Пес побежал по улице, освещенной отражавшимися от облаков пожарами. В одном месте дорогу намертво перегородила разбитая стена, через нее пришлось перебираться. Добравшись наконец до тоннеля, пес сумел незаметно нырнуть в него и помчался галопом по пешеходной дорожке. Под сводами тоннеля стоял страшный шум от непрерывной чреды машин, спешащих в Беркенхед. На Сириуса никто не обращал внимания. Выбравшись на волю в Беркенхеде, он снова увидел над собой озаренное ракетами и пожарами небо. Но бомбы падали во основном на ливерпульский берег Мерси.

Сириус подробно рассказал мне о долгом пути от Беркенхеда до Траусвинита, но здесь довольно будет описать его вкратце. Усталый и сокрушенный духом, он двигался к западу. через город, затем через Виралл к Турстастоуну. Набегу он раздумывал о гибели Томаса: существа, создавшего его, Сириуса. Существа, которого он с детства любил нерассуждающей собачьей любовью, а в последнее время, глядя на него критическим взором, все же сохранил глубокую привязанность и уважение к талантам этого человека. Умом Сириус не сомневался, что Томаса больше нет, но, как и в случае с Джеффри, не мог поверить в смерть. Хромая по обочине, он поймал себя на том, что ведет с Томасом мысленный спор. Погибший доказывал, что во всей вселенной не осталось ничего, чтоб можно было бы обоснованно назвать Томасом Трелони — нет больше разума, обладающего его мыслями, желаниями, чувствами.

— Ну, кому и знать, как не тебе, — ответил Сириус и вдруг замер на бегу, гадая, не сходит ли он с ума.

От Турстастоуна он свернул вдоль дельты Ди и пересек соленые болота Квинсферри, а дальше, дорогами, полями и пустошами шел точно на юго-запад. В пути Сириус не раз задумывался, что его направляет: пресловутое «чувство дома», свойственное многим животным, или смутная память о картах Томаса. Длинные участки дороги утомляли и тревожили его непрерывным шумом моторов, хотя водители не обращали внимания на собаку. Сириусу тиранический вид представлялся симбиозом человека и машины. Как он ненавидел резкий голос и жесткость этого двойственного существа! А ведь еще вчера, сидя в открытом автомобиле Томаса, несущемся через Ланкаширскую низменность, он сам наслаждался скоростью и встречным ветром. Беда заставила его ясней осознать, как презрительно бессердечен человек по отношению к «тупым животным», если те не принадлежат к его личным любимцам.

Минуя населенные пункты, Сириус старался не привлекать к себе внимания. Он замедлял бег и брел по дороге, обнюхивая столбы, как все местные собаки. В ответ на любопытные или дружеские оклики, обращенные к красавцу-псу, он небрежно вилял хвостом, и бежал дальше. Перевалив хребет Клайдиан и широкую долину Клайда, он вышел на густо заросшие пустоши и там заплутал в тумане, потом выбрался наконец в низины у Пентре-Войласа и скоро снова углубился в дикие холмы Мигнейнта. Карабкаясь по крутым травянистым отрогам, он вошел в густое облако. Шел дождь. Пес устал, впереди был еще трудный путь, но запахи болот, травы и овец постегивали его. Раз он наткнулся на след лисицы, этой редкой, неуловимой дичи, запах которой кружил голову. Боже! Так наши ощущения словно намекают на тончайшие и неуловимые свойства сокрытого, и мы вечно гонимся за ним, никогда не обретая.

В тумане проступали и таяли скалы, султаны травы блестели самоцветами росы, и все это было так знакомо, там манило и звало! Бесспорно, все это — электроны и волновые сигналы, щекочущие нервные окончания, но сколько же здесь сладостной тайны, пугающей непостижимой истины! Красота земли после пережитого ужаса ощущалась мучительно остро.

Сириус поднимался все выше и выше, дивясь высоте склона, а потом туман на минуту расступился, и он увидел себя у самой вершины высокой горы, в которой скоро распознал Карнедд-и-Филиаст. Давным-давно, еще до пастушества, он забегал сюда поохотиться, хотя и не часто забирался так далеко.

Здесь, на высоте, настроение его опять переменилось. Зачем ему возвращаться к тиранам? К чему причинять себе боль, рассказывая Элизабет о гибели мужа? Почему не остаться на пустошах, не жить вольной жизнью, презирая человека, питаясь кроликами да изредка — овцами, пока человек наконец не предаст его смерти? Почему бы и нет? Он вкусил вольной жизни после убийства Твейтса, но тогда муки совести не давали вполне насладиться этим вкусом. На этот раз будет по-другому. Он понял, что жизнь не обещает ему многого. Верно, он нашел себе какое-то место в мире, но лишь с помощью человека и за счет его терпимости. И в найденной нише ему приходится горбить спину и поджимать лапы — ему не дают развернуться. Как ни странно, от этих мрачных размышлений Сириуса отвлекла мысль не о Томасе — об оставшихся без призора овцах.

Туман плотно затянул склоны, уже смеркалось, но пес собрал все силы и нашарил путь к болотистую лощину, по которой обошел отрог Аренига. Скоро он вышел на малый отрог Каренедда, спотыкаясь, спустился к дороге и перешел ее у вершины Кум Призор. Оставив слева пустынную долину, он ступил на знакомые пастбища. Здесь он и в темноте узнавал каждую расщелину, каждую кочку, каждый пруд, куст и заросли травы. Все здесь будило в нем воспоминания. Тут он нашел мертвую матку с полуродившимся ягненком. Там сидел с Томасом, закусывая сэндвичем после одной из долгих прогулок, которые уже не повторятся. Здесь убил зайца.

Да, каждый шаг был ему знаком, но туман и темнота заставляли идти медленно. К Гарту он вышел к полуночи. Я подсчитал, что, ранним утром выйдя из Турстастоуна, он, учитывая неизбежные отклонения от прямой, покрыл не меньше восьмидесяти миль. И большая часть пути пролегала по твердой дороге или через разгороженные пастбищные земли.

У дверей темного дома Сириус издал условный призывный лай. Элизабет тотчас впустила его в ослепительно совещенный, знакомо пахнущий дом. Он и слова сказать не успел, как она упала на колени и обняла его, приговаривая.

— Слава Богу, один спасся.

— Только один, — проговорил Сириус.

Элизабет коротко застонала и молча прижалась к нему. Замерев в неудобной позе, измученный событиями последних дней, пес вдруг обмяк в тепле и повис у нее на руках.

Элизабет уложила его на пол и пошла за бренди, но Сириус тотчас опомнился, кое-как поднялся на ноги, старательно вытер их о коврик — с этого было мало проку — и, шатаясь, прошел в гостиную. Только здесь он заметил, что весь пропитался черной болотной грязью. Элизабет, вернувшись, застала пса замершим на дрожащих ногах, в растерянности повесив голову.

— Ложись, мой драгоценный, — сказала она. — Грязь — это ничего.

И она стала поить его сладким чаем, кормить хлебом с молоком.

Глава 14 Тан-и-Войл

Смерть Томаса тяжело ударила членов семьи. Двое сыновей воевали, но Тамси и Плакси вернулись домой, чтобы провести неделю с матерью. Сириус говорил мне, что внешне Тамси горевала сильнее сестры. Она много плакала и проявлениями сочувствия скорее отягощала, чем облегчала страдания Элизабет. Плакси, напротив, держалась холодновато и неловко. Бледная имрачная, она большей частью занималась работой по дому, оставив мать и сестру предаваться воспоминаниям. Тамси как-то откопала в ящике комода набор носовых платков, вышитых и подаренных отцу на день рождения маленькой Плакси. Она со слезами на глазах принесла реликвию сестре, очевидно, ожидая от той слез сладкой печали. Плакси отвернулась, буркнув:

— Ох, ради бога, убери.

Потом она, не раздумывая, бросилась обнимать Сириуса, тиская его с такой яростью, что пес задумался: ласка это или приглашение к потасовке. Я упоминаю об этом инциденте, чтобы показать, что отношения Плакси с отцом были действительно достаточно сложными и эмоционально насыщенными.

Что до Сириуса, к его неподдельной печали примешивалась, как он рассказывал, новое чувство независимости. Собачья часть его существа оплакивала Томаса и любовно вспоминала мудрого хозяина, но человеческая, мыслящая часть вздохнула свободнее. Сириус наконец стал сам себе господин — может быть, не в буквальном смысле, но по ощущениям. Наконец он станет хозяином своей судьбы и капитаном своей души. Временами ему становилось страшно, ведь пес вырос под безоговорочным моральным авторитетом Томаса. Даже отстаивая свои желания, Сириус всегда надеялся переубедить Томаса, и не думал противиться воле обожаемого творца. Теперь, когда Томаса не стало, его творение разрывалось между тревожными сомнениями в себе и незнакомой решимостью.

Впрочем, освободившись от влияния Томаса, Сириус обречен был еще крепче привязаться к приемной матери.

Смерть мужа стала для Элизабет тяжелым ударом, но женщина не позволила себе сломаться. Она вела обычную жизнь, заботилась о трех маленьких беженцах, работала в саду, помогала Сириусу с овцами, потому что Паг, страдая от ревматизма, уже не добирался до дальних выпасов. Плакси хотела было отказаться от места учительницы и остаться с ней дома, но Элизабет и слушать об этом не стала.

— Дети должны жить своей жизнью, — сказала она.

Элизабет, как и следовало ожидать, целиком отдала себя Сириусу — как вершине творчества Томаса и как собственному приемному ребенку. Казалось, Сириус теперь значит для нее больше, чем родные дети, ставшие самостоятельными и не нуждавшиеся больше в ее помощи. А Сириусу помощь нужна была больше прежнего.

Однажды, силясь стянуть зубами проволоку на сломанной изгороди, он воскликнул:

— О, руки! Мне руки по ночам снятся!

Слышавшая это Элизабет ответила:

— Мои руки принадлежат тебе, пока я жива.

Между собакой и пожилой женщиной установились очень близкие, теплые, но не слишком счастливые отношения. С детьми Элизабет всегда держалась дружелюбно, но несколько отстраненно, и дети с готовностью отвечали ей тем же. В свое время она и с Сириусом обращалась так же, но теперь преданность мужу и неудовлетворенное материнское чувство целиком изливались на пса. Помощь ему стала для Элизабет манией. Сириус очень ценил ее участие, потому что Паг болел, а раздобыть умелых работников было негде, и все же находил его несколько утомительным. Она слишком уж старалась помочь, и слишком настойчиво предлагала помощь — а он предпочитал отказываться под любым правдоподобным предлогом.

Он находил странным, прискорбным и необъяснимым, что такая выдержанная, всегда уважавшая чужую свободу женщина с возрастом стала такой навязчивой. Для меня эта перемена необъяснима. Легко заметить, что обстоятельства ее жизни способствовали развитию невроза, но почему он проявился так поздно и таким экстравагантным образом? Как хрупок человеческий дух даже в лучших из нас!

Элизабет назойливо пыталась влезть в дела управления фермой — особенно в части связей со внешним миром. Сириусу это не нравилось: не только потому, что она по неопытности допускала грубые ошибки, но и потому, что пес старался приучить местных жителей иметь дело с ним лично и питал честолюбивые мечты стать видной персоной в округе. Уважения он уже добился. Не только местные газеты, но и крупные национальные издания писали о «блестящем человеко-псе из Северного Уэльса». Лишь дефицит бумаги да преобладающий интерес к военным действиям мешал журналистам превратить его в сенсацию. Зато Сириус мог лично знакомиться с соседями, не привлекая излишнего внимания всей страны. Время от времени его навещали разного рода интеллектуалы с рекомендациями старой лаборатории. Их визиты радовали Сириуса, позволяя не терять связи с культурной жизнью Он все еще собирался вернуться к этой жизни, полностью наладив и организовав жизнь фермы.

Но вернемся к Элизабет. Возможно, из уважения к памяти Томаса, который всегда боялся публичности, она всеми силами препятствовала общению Сириуса с газетчиками, да и вообще с людьми. Дошло до того, что она отослала эвакуированных детей, чтобы посвятить все свое время ферме. Сириус разрывался между радостью — она сможет больше помогать в работе — и страхом ее неотвязного присутствия, между любовью и раздражением, которого, по доброте, не мог выразить.

Почему именно с ней, всегда такой тактичной, осторожной в отношениях, стало вдруг так трудно? Пес объяснял это переутомлением и эмоциональной травмой от потери мужа. Несомненно, свою роль сыграли и годы. Она становилась прежней, только когда один или двое из детей ненадолго возвращались домой. Тогда Сириус получал передышку и мог заняться собственными делами, не заботясь о приемной матери.

Элизабет заболела осенью 1941-ого. Устало сердце, но доктор Хью Вильямс заверил, что ничего серьезного нет. Просто она перенапряглась, надо несколько недель отдохнуть. Сириус, провожая врача до машины, спросил, правда это или утешительная ложь для пациентки. Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, но доктор наконец понял и заверил, что сказал правду, повторив, как важен для Элизабет долгий отдых. Однако через неделю женщина упрямо поднялась с постели и взяла на себя легкие работы по ферме. Это привело к новому приступу, и так повторялось снова и снова, несмотря на протесты Сириуса. Ясно было, что Элизабет убивает себя работой. Ей словно владела темная страсть к самоуничтожению через служение Сириусу. Пес не мог постоянно присматривать за ней — для этого пришлось бы забросить все дела. В отчаянии он написал Тамси, но у той недавно родился второй ребенок, и некому было присмотреть за ее семьей, пока она будет нянчиться с матерью.

С больной по очереди сидели Сириус и миссис Пат, Когда же ей стало хуже и оптимизм доктора иссяк, тот устало предложил ей поехать в санаторий. Элизабет с презрением отвергла эту мысль.

Тогда, очень неохотно, Сириус вызвал Плакси.

Несколько недель они с Плакси и миссис Паг глаз не спускали с больной. Общее дело сблизило девушку и собаку теснее прежнего. Они часто бывали вместе, но редко — вдвоем наедине. Вечное присутствие посторонних не давало им выговориться, и оттого в каждом развилась особая чувствительность к настроениям другого. Конечно, обоих в первую очередь беспокоила больная. Конечно, они уставали, но усталое раздражение сдерживалось сильной привязанностью, которую оба питали к ней с детства. Обоих держала в напряжении необходимость отказаться, может быть, надолго, от собственных неотложных дел. Каждый понимал состояние другого, и это понимание сближало их еще больше.

Под твердой и любовной заботой Плакси Элизабет пошла на поправку, но в то же время стала более беспокойной. Однажды она тайком оделась и спустилась в гостиную. На столе лежала свежая газета. Развернув ее, Элизабет увидела заголовок: «ГИБЕЛЬ БРИТАНСКОГО КРЕЙСЕРА». На этом корабле служил Морис. Германия первой сообщила о потоплении корабля, и потому британские власти вынуждены были опубликовать информацию, не предупредив родственников. Это известие и последовавший за ним приступ убили Элизабет, так и не узнавшую, что ее сын попал в число спасшихся.

Плакси, хоть и «почти не человек», кошкой и ведьма, оказалась достаточно человечной, чтобы глубоко любить мать, которая всегда особенно тепло заботилась о младшей дочери, и в то же время выстроила с ней отношения более свободные и счастливые, нежели со старшими — научившись на прежних ошибках. Поэтому смерть Элизабет тяжело поразила Плакси. Сириус тоже горевал, и за себя, и еще больше — за нее. Лично его смерть опять привела в странное недоумение. Умершая продолжала говорить с ним — причем не та назойливо-тревожная и трудная женщина, которая недавно скончалась, а Элизабет лучших своих лет. Она вновь и вновь вносила свой, весьма разумный вклад в его мысли. Она говорила: «Не ломай свою бедную головку! Наши умы не так умны, чтобы это понять, и что бы ты ни решил — наверняка ошибешься. Не верь, что я продолжаю быть — потому что это будет ложью для твоего рассудка, но и не отказывайся чувствовать меня рядом — не будь так слеп!».

Общее горе и общая ответственность сблизили их с Плакси еще сильней. Теперь оба не могли обходиться друг без друга. И у них было много общих дел. Предстояло, с помощью семейного адвоката и представителя лаборатории, разобраться в делах Трелони. Дом, конечно, пришлось продать. Отказ от дома их детства был для девушки и пса тем тяжелее, что этот дом воплощал осязаемую связь между ними. Они много дней по многу часов разбирали вещи в доме. Всю мебель вывезли, оставив лишь несколько предметов, которые выбрала для себя Тамси, и совсем немного — для Сириуса, который собирался окончательно переселиться в Каер Блай. Предстояло еще разобрать книги, посуду, одежду и разнообразные вещицы покойных родителей, сложить отдельно имущество отсутствующих детей, запаковать и разослать его. Надо было разобрать и разделить вещи Плакси и Сириуса. Каждое утро они разжигали большой костер из ненужного хлама — и тщательно гасили его к вечеру, потому что затемнение продолжалось. Девушка и пес, устроившись на полу опустевшей гостиной, вместе просматривали фотографии родителей, родителей с родственниками, четверых детей, Сириуса в разном возрасте, суперовчарок, воскресных походов, Сириуса за работой со стадом… Каждый снимок вызывал воспоминания, смех или вздохи, а потом отправлялся либо в кучу хлама, либо в пачку вещей, которые жаль выбрасывать.

Закончив работу, оставшись с Сириусом в пустом доме среди последних еще не отправленных ящиков и нескольких кастрюль и тарелок, с которых они ели — в этой пустой скорлупе дома — Плакси приготовила обед на двоих. Они молча съели его на полу гостиной. За последние две недели для них стало привычным это место перед камином. Вместо мягкого каминного коврика Плакси постелила на половицы свой макинтош. Спинку дивана заменили коробки. Грустный маленький пикник скоро кончился. Сириус слизнул последние капли чая из своей миски, Плакси погасила окурок в блюдце. Оба молчали.

Вдруг Плакси заговорила:

— Я все думаю…

— Это заметно, о, мудрая! — отозвался Сириус.

— Я думаю о нас, — продолжала она. — Мамина помощь на ферме была совсем не лишней, так? — Согласившись, Сириус задумался, как будет теперь обходиться без нее.

— Новая работница, — добавил он, — не затыкает дыру. Она белоручка.

— А если, — спросила Плакси, старательно разглядывая носки туфель, — ну… ты бы не хотел, чтоб я осталась тебе помогать?

Сириус зализывал порез на лапе, и прервался, чтобы сказать:

— Еще бы не хотел! Но это невозможно. — И стал лизать дальше.

— Ну, а почему бы и нет, если мне хочется? — спросила Плакси. — А мне хочется, даже очень. Я не хочу уезжать. Хочу остаться, если ты позволишь.

Он прекратил вылизывать лапу, поднял на нее взгляд.

— Ты не можешь остаться. Это решено. Да и не хочешь на самом деле. Но подумать об этом очень мило с твоей стороны.

— Но, Сириус, мой сладкий, я правда хочу — не навсегда, но пока. Я все обдумала, пока была здесь. Мы снимем Тан-и-Войл. — Так назывался домик для работников на земле Пага, где я нашел их впоследствии.

— Там будет прекрасно! — воскликнула Плакси и вдруг смутилась под его грустным взглядом, и спросила: — Или тебе не хочется?

Сириус, дотянувшись, ткнулся носом ей в шею.

— Могла бы не спрашивать, — сказал он, — но у тебя своя жизнь. Нельзя же бросить все ради собаки.

— Вот и нет, — возразила Плакси. — Мне надоело Быть учительницей — или, скорее, изображать учительницу. Мелкие оболтусы меня не слишком интересуют. Наверно, я слишком занята собой. Я все равно хотела уйти.

— А как же Роберт? — напомнил Сириус, — и материнство, и все такое?

Она отвела взгляд, помолчала минуту и вздохнула.

— Он милый, но… не знаю. Мы с ним договорились, что я должна Быть собой, а быть собой для меня сейчас значит — остаться с тобой.

Плакси настояла на своем. Они сразу пошли предупредить Пага о перемене планов и сказали, что сейчас же займут пустующий домик. Паг, разумеется, возликовал и в простодушном веселье заметил:

— Поздравляю вас с помолвкой, мистер Сириус.

Плакси покраснела и не нашла ответа, и тогда Паг, чтобы загладить неловкость, добавил:

— Не обращайте внимания на шуточки старика-крестьянина, мисс Плакси. Я не в обиду.

— Как не стыдно, Левелин! — отчитала его миссис Паг. — Ты — ужасный старик, и мысли у тебя грязные, как гнилое болото.

Все рассмеялись.

До приезда грузовика, который должен был увезти из Гарта последние вещи, Плакси вскрыла одну коробку и достала постельное белье, полотенца и тому подобные мелочи. Оставшиеся кастрюли и сковородку она уложила в свободный ящик. Вдвоем с Сириусом они составили список необходимой мебели, которую предстояло вернуть со склада для доставки в Тан-и-Войл. Грузчики подосадовали на лишнюю работу, но Плакси испытала на них свое обаяние, и вскоре все было доставлено в домик на пустоши.

Даже в двухкомнатной хижине не так просто устроиться, и большую часть следующего дня Плакси обставляла новое жилье. Она подмела обе комнаты, отскребла каменные полы, отчистила плиту, занавесила подвернувшимися кусками ткани окна и накупила продуктов, какие были доступны по военному времени. Вечером, когда Сириус вернулся с работы, дом улыбался ему. Улыбалась и усталая Плакси.

Стол был накрыт к ужину, на ковре хозяйка расстелила знакомую «скатерть» и поставила миски. Сириус питался в двух разных стилях соответственно обстановке. На воле он ел как дикий зверь, добывая кроликов, зайцев и других зверьков. Дома ему давали кашу, суп, хлеб с молоком, косточки, хлебные горбушки, пирог и вдоволь чая. Пайковая система одно время оставляла его голодным, но Томас, нажав на все рычаги, выбил особый паек для «ценного подопытного животного».

После еды Плакси прибралась и они сели на диванчик, сохранившийся от прежнего дома. Веселье и радость сменились тихой грустью.

— Это — не правда, — заговорил Сириус. — Это прекрасный сон. Сейчас я проснусь.

И она сказала:

— Быть может, это не надолго, но пока это правда. И все идет как надо. Так и должно быть, чтобы сделать нас навсегда единым духом, что бы ни было потом. Не бойся, я буду счастлива.

Он поцеловал ее в щеку.

Оба устали за день и уже зевали. Плакси зажгла свечу и погасила лампу. В соседней комнате ее ждала знакомая кровать, а на полу стояла старая корзина Сириуса — плоская плетенка с круглым тюфячком. Странное дело! Они выросли вместе — щенок и девочка, спали в одной комнате, и, даже став взрослой, Плакси всегда спокойно раздевалась при нем, а сейчас вдруг застеснялась.

Здесь я должен прерваться, чтобы спросить читателя: не нуждается ли в объяснении внезапное решение Плакси променять карьеру на жизнь с Сириусом? Перед нами молодая очаровательная женщина, окруженная поклонниками, и одного из них она приняла как любовника. Она получила место учительницы, образцово справлялась с обязанностями и находила в своей профессии возможности для самовыражения. И вдруг она бросает работу и практически порывает с любовником ради странного существа — самого блестящего произведения его отца. Не кажется ли вам вероятным, что скрытым мотивом этого решения послужило бессознательное отождествление Сириуса с отцом? Сама Плакси — уже став моей женой — презирает это объяснение и упрямо твердит, что я недооцениваю влияния на нее личности Сириуса. Но я держусь своей теории, возможно, ошибочной.

Наутро после переезда в Тан-и-Войл Плакси приступила к обязанностям работницы. Она вычистила свинарник, запрягла лошадь, нагрузила навоз на телегу и отвезла к компостной куче. Еще она помогла Сириусу с больной овцой. К концу дня занялась клочком пустыря, предназначенным под огород. Так, с небольшими изменениями, проходил день за днем. Лицо девушки окрасилось здоровым румянцем, так порадовавшим меня при встрече. Она с отчаяньем и гордостью рассматривала свои руки: покрытые мозолями, царапинами, со въевшейся в складки землей. Миссис Паг научила ее доить. Сам Паг научил горстями разбрасывать зерно по полю: устройство, которое Плакси называла «сеятельной машинкой» сломалось. На ферме всех дел не переделаешь, но главной обязанностью Плакси, как она уверяла, было спасение зубов Сириуса, которые сильно стачивались о деревянные рукояти орудий и железные инструменты. Теперь пес по возможности занимался только овцами и суперовчарками, хотя ему все равно то и дело подворачивались ситуации, которые легче было бы разрешить руками, но проще — собственными челюстями, не призывая на помощь человека.

На ферме он, хоть и наловчился обращаться с инструментами, особенно остро ощущал свою безрукость, зато на пустоши был в своей стихии. Плакси любила уйти в холмы с Сириусом и его четвероногими учениками. Он двигался по неровной земле как крепкая и поворотливая лодка. Он отдавал приказы, как генерал на поле сражения. Он бросался за отбившейся овцой, стелясь брюхом по земле, как торпеда.

Новая жизнь почти не оставляла свободного времени на чтение, музыку, сочинительство. Они почти утратили связь с миром за холмами. Редким развлечением оказывались поездки на распродажу овец. В таких поездках Сириус и Плакси сопровождали Пага как его пес и служанка. Суета, валлийская речь, блеянье овец, разнообразие людей и собак, дружеская атмосфера пабов и, конечно, откровенное восхищение молодых людей, восхищавшихся умной и иронически высокомерной, прямодушной и весьма необычной служанкой — все это радовало Плакси после отшельничества на ферме.

Не считая этих нечастых поездок, их круг общения ограничивался деревенским обществом да прогулками на соседние фермы, чтобы одолжить инструмент или просто дружески поболтать. Плакси иногда прихорашивалась, придавая себе в меру возможности вид юной леди, и отправлялась на прогулку через поля в сопровождении большого поджарого зверя. Она с беззаботной самоуверенностью принимала восторги молодых фермеров и пастухов, и наблюдала их замешательство перед неуловимыми странностями соседки.

Однако через несколько месяцев произошел случай, подпортившей для нее радости такого общения. Плакси пришлось признать, что при всей ее популярности среди соседей, не все одобряют одинокую жизнь с человеко-псом. Ей стало неловко появляться с Сириусом на людях, а проявления неловкости давали новую пищу сплетням.

Все началось с визита священника местной церкви. Сей серьезный юноша счел своим долгом спасти душу Плакси от проклятия. Он был достаточно простодушен, чтобы поверить слухам о вселившемся в Сириуса бесе и сплетням о противоестественных отношениях его с девушкой. Поскольку хижина на пустоши входила в его приход, он счел своим долгом вмешаться. Время для визита выбрал так, чтобы Плакси была уже дома и готовила ужин, а Сириус еще занимался стадом. Плакси почувствовала неладное, но встретила преподобного мистера Оуэна Ллойд-Томаса с дружеской простотой. Больше того, она, зная, что его мнение немало весит в здешних местах, старалась быть с ним особенно милой. Немного поболтав о том, о сем, священник начал:

— Мисс Трелони, мой трудный долг как слуги Господа — поговорить с вами о деликатном деле. Простой народ здесь подозревает, что ваш пес — или пес мистера Пага — не просто необычная собака, а дух в собачьей шкуре. А простой люд, знаете ли, иной раз судит вернее, чем ученые умники. Какие бы чудеса не творила наука, может Быть, меньшей ошибкой будет сказать, что ваш пес одержим духом, чем назвать его просто шедевром человеческой науки. А если в нем живет дух, тогда, может быть, дух этот от Бога, но, возможно, и от дьявола. По плодам их узнаете их… — Он помолчал, бросая на Плакси смущенные взгляды и теребя поля своей черной шляпы, прежде, чем продолжить: — Соседям, мисс Трелони, кажется, что жить наедине животным вам неприлично. Поговаривают, что Сатана уже ввел вас во грех через этого человеко-пса. Я не знаю, где правда, но хочу вас предостеречь. И, как священник, дам вам совет: измените образ жизни — хотя бы, чтоб не раздражать соседей. Насколько этот молодой человек знал женскую натуру,

Плакси полагалось покраснеть: либо в невинной стыдливости, либо от стыда за свои прегрешения. Если она и в самом деле была виновна, он ожидал либо слез и признания, либо пылкого, но неубедительного отрицания вины. Но поведение Плакси его обескуражило. Она некоторое врем посидела, глядя на него, затем поднялась и молча отошла к своей тесной кладовой. Вернулась с картошкой и села чистить, заметив:

— Вы меня извините, надо готовить ужин. Я могу продолжать разговор и за готовкой. Видите ли, я люблю Сириуса. И было бы жестоко оставить его сейчас одного. Такое бегство повредило бы нашей любви. Ваша религия, мистер Ллойд-Томас — религия любви. Вы, конечно, понимаете, что я его не покину.

В этот момент в дверях появился Сириус. Он застыл, шевеля ноздрями, ловя запах гостя. Плакси протянула руки ему навстречу и сказала:

— Мистер Ллойд-Томас считает, что нам нельзя жить вместе, потому что под твоим собачьим обликом может скрываться Сатана, и ты введешь меня во грех.

Она рассмеялась. Не слишком тактичное начало, но Плакси никогда не отличалась чувством такта. Возможно, не скажи она этих слов, все сложилось бы иначе. Ллойд-Томас, вспыхнув, процедил:

— Не следует шутить с грехом. Не знаю, совершали вы это или нет, но вижу, что дух ваш фриволен.

Сириус подошел к Плакси и та положила ладонь ему на спину. Пес все еще анализировал запахи визитера, и она почувствовала, как под ее рукой встает дыбом шерсть. Еле слышное рычание испугало девушку: ей подумалось, что он готов взбеситься. Сириус на пол шага придвинулся к священнику, и она обеими руками обхватила его за шею.

— Сириус, не дури!

Ллойд-Томас с нарочитым достоинством поднялся, сказав:

— Время не подходящее для разговора. Обдумайте мои слова.

Обернувшись из огорода, он увидел, что Плакси все еще обнимает Сириуса. Девушка и собака пристально смотрели на него. Она склонила голову и прижалась щекой к голове собаки.

Когда священник ушел, Сириус обратился к Плакси:

— Он пахнет любовью к тебе. Он, в общем-то, пахнет как порядочный человек, но пожалуй, он скорее убьет тебя, чем позволит согрешить со мной; совсем как мистер Макбейн, который, похоже, готов был меня убить, лишь бы выжать до капли все, что можно узнать о моем теле и разуме. Мораль и истина! Два самых беспощадных свойства божества. Боюсь, что рано или поздно нам придется столкнуться с Ллойд-Томасом.

В проповедях Ллойд-Томаса появились прозрачные намеки на Плакси и Сириуса. Он предлагал помолиться за тех, кто попал в сети противоестественного порока. Часть его паствы оказалась весьма восприимчива к намекам. Мало-помалу среди тех, кто не знал Плакси лично, нарастало праведное негодование, а с ним и беспокойство — как бы Господь не покарал всю округу, приютившую греховную парочку. Слухи множились с каждым днем. Кто-то уверял, что видел, как Плакси голой купалась в дальнем ллине вместе с человеко-псом. Эта безобидная история разрослась в нецензурную байку о шалостях на траве перед купанием. Один мальчишка рассказал, что как-то в воскресенье заглянул через изгородь Тан-и-Войла и увидел Плакси, нагишом загоравшую на травке («черная как негр от загара!»), а пес при этом вылизывал ее с головы до ног. Возбудились и патриотичные охотники за шпионами. Эти утверждали, что Сириус носит в переметных сумках рацию, чтобы сигналить вражеским самолетам.

Друзья Сириуса смеялись над этими сплетнями или возмущенно спорили с болтунами. Плакси, выходя за покупками, пока еще встречала вокруг атмосферу дружелюбного внимания. Все же случилось несколько неприятных инцидентов. Мать девушки, работавшей а ферме у мистера Пага, запретила той заходить в Тан-и-Войл, а потом и вовсе забрала ее из Каер Блай. Бывало, что когда Плакси входила в сельскую лавку, разговоры между хозяином и покупателями прерывались. Какие-то хулиганистые мальчишки, видно в надежде собрать новый материал для сплетен, околачивались на пригорке над хижиной. Однажды вечером, перед часом, когда полагалось затемнять окна, дерзкий мальчишка подкрался к окну и заглянул в освещенную комнату. Сириус с бешеным лаем прогнал его через огород и еще полпути до большой дороги.

Все это в отдельности представлялось мелочами, но обозначало распространяющуюся враждебность. Плакси теперь неохотно выбиралась в деревню. Они с Сириусом стали подозрительны к гостям, а в отношениях между ними возникла напряженность, метания от холодности к нежности.

До тех пор они жили вполне счастливо. Дни проходили в тяжелой работе на ферме или на пустошах — часто за общим делом. У Плакси хватало дел и по дому: уборка, стряпня, маленький огород. Вечера проводили иногда у Пагов или на другой соседской ферме, где людей объединяла музыка. Музыкальные валлийцы поначалу в штыки приняли мелодические новшества Сириуса, хотя его исполнение человеческих песен срывало аплодисменты. Но более тонкие натуры понемногу заинтересовались и чисто собачьим стилем музыки. Однако под влиянием скандала такие посиделки стали реже. Все чаще Плакси с Сириусом оставались вечерами дома — за домашними хлопотами или за исполнением странных дуэтов и соло, сочиненных Сириусом. Порой оба проводили вечер за книгами. Сириус с огромным удовольствием слушал чтение вслух стихов и прозы. Он часто упрашивал Плакси почитать ему, и нередко предлагал тонкие вариации интонаций и стиля. Его собственное исполнение звучало гротескно, но утонченный слух ловил эмоциональные оттенки тембра, которых человек не замечал, пока ему не подсказывали.

Когда Плакси и Сириус заметили, что окружены подозрениями и враждебностью, их отношения стали меняться. Стали более страстными и менее счастливыми. Изоляция и презрение к критиканам привели их такой близости, которую многие читатели скорее осудят, чем поймут. Плакси, вопреки глубокой и радостной любви к Сириусу, все сильнее мучил страх окончательно оторваться от собственного вида, утратить в этом странном симбиозе с чуждым созданием самую свою человечность. Иногда, признавалась она мне, ей случалось рассматривать свое лицо в маленьком квадратном зеркальце с жутковатым чувством, что это не ее лицо, а облик ненавистного тиранического рода. И тогда ненависть к своей неизменной человеческой природе сливалась в ней с благодарным удивлением, что она пока еще не превратилась в собаку.

Этот страх перед утратой человечности приводил иногда с бессмысленной неприязни к Сириусу. Неприязнь эта проистекала не из чувства греховности или хотя бы непристойности — Плакси не сомневалась, что ее поступки воплощают глубину духовного единения. Нет, источником таких приступов уныния было чувство отчуждения от обычных людей. Зов крови громко звучал в ней, и Плакси оплакивала свое отступничество. Строгие табу человеческого рода еще властвовали над ее бессознательным, хотя я рассудком она давно их отвергла. Раз девушка сказала Сириусу:

— Придется мне и впрямь стать сукой в человеческом теле, раз человечество обратилось против меня.

— Нет-нет, — воскликнул пес, — ты в полной мере человек, но и больше чем человек, как я — больше чем просто пес, потому что оба мы по существу — разумные и чувствующие создания, способные подняться выше различий между нами, преодолеть разделяющую нас пропасть и сойтись в редчайшем единстве противоположностей.

Этой, довольно наивной декламацией, к которой пес прибегал в самые торжественные минуты, он хотел утешить подругу. В его сознании близость не вызывала конфликта.

В его любви к девушке собачья преданность сочеталась с человеческим чувством товарищества, а всепоглощающий волчий голод смешивался с уважением, какое один дух питает к другому.

Позднее и Плакси, и Сириус рассказывали мне о том периоде своей жизни, однако после нашей женитьбы Плакси просила меня вычистить записи, чтобы не выставлять Сириуса в дурном свете. Уважение к ее чувствам и к условностям современного общества вынуждают меня к некоторым умолчаниям.

Именно в то время она писала мне горячечные письма, изобретая способы отослать их подальше от дома, чтобы я не сумел ее выследить. Потому что, все больше тоскуя по человеческой близости и любви, желая вернуться к жизни нормальной молодой англичанки, она маниакально цеплялась за странную жизнь и странную любовь, которые послала ей судьба. Судя по ее письмам, она, мечтая, чтобы я забрал ее с собой, в то же время ужасалась мысли о разлуке с Сириусом.

Глава 15 Оранный треугольник

Я рассказал уже, как нашел Плакси с Сириусом в Тая-и-Войл, и как мне стало ясно, что любая попытка разлучить их лишь поссорит нас с Плакси. Прошло несколько дней, пока долгие разговоры с девушкой помогли мне понять всю интимность ее связи с этой собакой. Открытие поразило меня, но я всеми силами старался не выказать отвращения, потому что Плакси, встретив сочувствие, заливала меня потоком признаний — пересказывала всю историю из отношений с Сириусом. После того, как она много раз коснулась этой темы, я обнаружил, что чувства оскорбленного любовника уступили во мне место пониманию глубокой и великодушной страсти, связавшей два столь различных существа. Но это понимание вызвало еще больший страх, что я не умею отвоевать свою любимую. А я был глубоко убежден, что не только ради меня, но и ради нее девушку необходимо вернуть в жизнь людей.

Оставшиеся несколько дней отпуска я провел, почти не покидая Тан-и-Войла — то наедине с Плакси, то с обоими. Сириус целыми днями бывал занят, но Плакси позволяла себе ради меня иногда отвлечься от дел. Обычно мы с ней работали в огороде, или я помогал ей со стряпней, уборкой и тому подобным. Кроме того, я смастерил несколько приспособлений, облегчавших ей работу. Я недурно умею работать руками, и с удовольствием прибивал полки и карнизы или более удобно обставлял прачечную. В починке нуждалась и корзина, где спал Сириус, но это дело я предпочел отложить, пока не налажу с ним более дружеских отношений. Пока я работал руками, Плакси говорила — то серьезно, то переходя на привычные дружеские подначки. Раз или два я тоже решился сострить на счет ее «четвероногого супруга», но после того, как на одну такую подначку она расплакалась (она стирала тогда, а я развешивал белье) — я стал более тактичен.

Я, разумеется, не оставлял намерения увести Пакси от нынешней жизни, если и не разлучить с Сириусом. Я не предлагал ей уехать со мной. Собственно, мой план состоял в том, чтобы убедить обоих, будто я вполне смирился с их близостью и образом жизни. Моя работа по дому должна была закрепить это впечатление. Заодно она сыграла еще одну роль: позволила мне не слишком благородным образом утвердить преимущество над Сириусом, неспособным оказать такую помощь. Я видел, как завидует он моей рукастости и стыдился причинять ему боль, и все же ни разу не устоял перед искушением торжествовать над псом и порадовать любимую. В конце концов, уговаривал я себя, в любви и на войне все средства хороши. Но мне было стыдно, тем более, что Сириус с нечеловеческим великодушием уговаривал меня помогать Плакси всем, чем могу. Быть может, по большому счету моя слабость пошла во благо, потому что благородство Сириуса заставило меня быстрее понять, какой прекрасный дух живет в нем, и проникнуться к нему теплым уважением не только из любви к Плакси, но и ради него самого.

Отношения с Сириусом поначалу были очень натянутыми, и одно время я опасался, что мы с ним не уживемся под одной крышей. Он не пытался от меня избавиться, он держался со мной вежливо и дружелюбно. Но я видел, как тяжело ему оставлять со мной Плакси. Очевидно, пес боялся, что она в любой момент может исчезнуть из его жизни. Мешало и то, что я далеко не сразу научился понимать его речь. Со временем я стал разбирать его невнятный английский, но в тот первый визит совершенно терялся, даже когда он по многу раз повторял слово за словом. При таких условиях нам почти невозможно было понять друг друга. Однако ко времени моего отъезда я сумел рассеять первый холод, показав псу, что не намерен разыгрывать ревнивого соперника и не осуждаю Плакси за связь с ним. Я зашел еще дальше, и прямо сказал, что не хочу стоять между ними. Он ответил на это маленькой речью — насколько я разобрал, звучавшей так: «Нет, ты хочешь встать между нами. Я тебя не виню. Ты хочешь, чтобы она жила с тобой, всегда. И ясно, что она должна жить с тобой или с другим мужчиной.

Я не могу дать ей всего, в чем она нуждается. Эта жизнь для нее — временная. Как только она захочет, она уйдет».

В его словах было достоинство и здравый смысл, и я устыдился своего коварства.

Я искусными маневрами добился продления отпуска и смог провести с Плакси и Сириусом десять дней, на ночь возвращаясь в гостиницу. Сириус предлагал мне ночевать в хижине, но я напомнил, что это даст новый повод для скандальных сплетен. Как же мучительно было мне — как-никак, признанному любовнику Плакси — целовать ее на прощанье у садовой калитки. Сириус в таких случаях тактично оставался в доме. Отвращение, переходящее в ужас (я изо всех сил гнал его) охватывало меня при мысли оставить ее с этим нечеловеческим созданием, которое она почему-то любила. Кажется, один раз мое отчаяние передалось девушке, и Плакси вдруг судорожно вцепилась в меня. Порыв жадной радости заставил меня неосторожно сказать:

— Любимая, идем со мной. Такая жизнь не для тебя.

Но она уже отстранилась.

— Нет, милый Роберт, ты не понимаешь. Как человек, я очень тебя люблю, но на уровне выше человеческого, духом, да и плотью тоже, я люблю другого, моего милого и странного друга. А для него никогда не будет никого, кроме меня.

— Но ведь он не в силах дать тебе самого необходимого, — возразил я. — Он сам так говорит.

— Конечно, не в силах, — признала Плакси. — Он не может дать мне того, что девушке нужнее всего. Но я — не просто девушка. Я Плакси. А Плакси — половинка Сириуса-Плакси и не может без второй половины. И вторая половина не может без меня.

Она помолчала, но не успел я найти ответа, добавила.

— Мне надо идти. Как бы он не подумал, что я не вернусь.

Наспех поцеловав меня, она вернулась в дом.

Следующий день был воскресным, а в Уэльсе воскресный отдых священен. На фермах никто не работает, только кормят скотину. Поэтому Сириус был свободен. Я пришел в Тан-и-Войл после завтрака и застал Плакси одну в саду. Она была немного смущена. Сириус, по ее словам, ушел на весь день и не вернется до заката. На мой удивленный вопрос она пояснила:

— На него нашло волчье настроение. Такое бывает и проходит. Он ушел через Риног на ферму у Диффрина к своей Гвен, прекрасной до безумия суке суперовчарки. Она как раз созрела для него. — Заметив мое отвращение и жалость, она тут же сказала: — Я не против. Когда-то сердилась, пока не поняла. Теперь это представляется вполне естественным и правильным. К тому же… — я просил ее продолжать, но она молча стала копать землю. Я удержал ее насильно. Взглянув мне в глаза, Плакси рассмеялась. Я поцеловал ее согретую солнцем щеку.

В тот день в хижине была человеческая любовь и много разговоров. Но, как ни пылко отвечала любимая на мои ласки, я видел, что она не отдается мне целиком. Порой мне представлялась ужасная картина: как зверь неуклюже наваливается на ее милое человеческое тело, так хорошо ложившееся мне в объятия. А иногда мне казалось, что стройное существо, которое я обнимаю, под человеческим, божественным обличьем скрывает вовсе не человека, а то ли лань, то ли лису или кошечку, изредка перекидывающуюся в женщину. Да и человеческий ее облик был не вполне человеческим: эта легкая, гибкая, изящномускулистая фигурка больше напоминала лань, чем девушку. Раз она проговорила:

— О, милый, как прекрасно хоть ненадолго стать снова человеком! Как мы подходим друг другу, любимый.

Но на мое восклицание:

— Плакси, дорогая, ты ведь для этого создана! — она ответила:

— Для этого создано мое тело, но духом я не могу принадлежать только тебе.

Как я в ту минуту ненавидел этого скота — Сириуса! А она, уловив мою ненависть, ударилась в слезы и забилась в моих руках, как пойманный зверь, и высвободилась. Но ссора вскоре была забыта. Мы провели остаток дня как водится у влюбленных, гуляя по холмам, сидя в саду, за стряпней и совместным обедом.

Когда солнце стало склоняться к западу, я собрался уходить, но Плакси попросила:

— Дождись Сириуса. Я так хочу, чтоб вы стали друзьями.

Мы до позднего вечера просидели за разговорами в маленькой кухне. Наконец хлопнула садовая калитка. Вскоре в дверях показался Сириус и остановился, моргая на лампу, ловя ноздрями наш запах. Плакси протянула к нему руки и, когда он подошел, прижалась щекой к его большой голове.

— Будьте друзьями, — велела она, взяв меня за руку.

Сириус минуту смотрел на меня ровным взглядом. Я улыбнулся, и он медленно вильнул хвостом.

В следующие несколько ней я видел его чаще, чем до того. Мы больше не уклонялись от встреч, и я начал лучше понимать его выговор. Однажды утром, пока Плакси помогала миссис Паг в коровнике, я вышел с Сириусом и его подопечными на горное пастбище. Удивительное зрелище: он управлял своими умными, хотя и уступающими человеку учениками лаем и певучими криками, совершенно непонятными для меня. Дивился я и тому, как они по его приказу выбирали одну из овец и удерживали ее взглядом, пока их повелитель осматривал ноги или губы животного, иногда накладывая мазь из сумки, которую, кстати сказать, носил один из учеников. В промежутках мы беседовали о Плакси, о ее будущем, и о войне и судьбах человеческого рода. Разговор был тяжелым, ему часто приходилось повторять фразу, но постепенно между нами установилась настоящая дружба. По дороге домой Сириус попросил:

— Навещай нас почаще, пока Плакси здесь. Ей это на пользу. И я рад твоей дружбе. Быть может, еще будет время, когда я стану навещать вас обоих, если вы меня примете.

С неожиданной теплотой я ответил:

— Если у нас с ней будет дом, этот дом будет и твоим.

Глава 16 Плакси мобилизована

Несколько месяцев я проводил редкие выходные в Тан-и-Войл. Чем больше я узнавал Сириуса, тем больше тянулся к нему. Оставался конечно подавленный, но признаваемый обоими конфликт из-за Плакси, но мы, все трое, твердо решили выстроить приемлемые отношения, а напряженность между мной и Сириусом облегчалась искренним взаимным притяжением. Конечно, иногда скрытый конфликт прорывался наружу и требовал героического такта и самообладания от одного из нас. Но мало-помалу единый, по словам Сириуса, дух побеждал различие нашей природы и частных интересов. Не побывай я сам в этом сложном тройном узле отношений, не поверил бы, что такое возможно. Да вряд ли я смог бы долго играть свою роль, если бы моя любовь к Плакси с самого начала не была свободной. Я сам, подобно Сириусу, иной раз искал любви на стороне.

Нас еще теснее сближала враждебность небольшой, но активной части местного населения. Преподобный Оуэн Ллойд-Томас несколько раз произносил с кафедры завуалированные предостережения. И некоторые другие священники, чувствуя, может быть, бессознательно, что тема «противоестественного порока» собаки и девушки привлечет к ним прихожан, не устояли перед искушением использовать ее для этой цели. В результате немногочисленные, но множившиеся в числе личности, подверженные то или иной эмоциональной фрустрации, использовали Плакси с Сириусом таким же образом, как нацисты использовали евреев. Дружба ближайших соседей устояла перед заразой «праведного» гнева, но дальше от дома, по всему Северному Уэльсу, расходились слухи о порочной, а возможно и изменнической деятельности пары из одинокой хижины в Мерионете.

Плакси получала анонимные письма и очень из-за них расстраивалась. Ночью на дверь пришпиливали записки «сатанинскому псу» — с угрозами пристрелить, если тот не отпустит околдованную девушку. Несколько раз кто-то увечил овец Пага. На стенах появлялись непристойные рисунки с девушкой и собакой. Местная газета в передовице призвала население к действию. На пустошах случилось сражение между четвероногими обитателями Каер Блай с шайкой юнцов с собаками, вздумавших затравить Сириуса насмерть. К счастью, у парней не было огнестрельного оружия, и нападающих обратили в бегство.

Между тем судьбу всех троих изменили обстоятельства иного рода. Я со дня на день ожидал отправки в Европу. Плакси в ожидании разлуки была со мной особенно нежна. И, если печаль Сириуса была поддельной, то он изображал ее очень убедительно. Но хуже было другое: Плакси получила официальное распоряжение поступить на государственную службу. Она надеялась, что ее оставят в покое как сельскохозяйственную работницу, но власти не понимали, почему девушка с университетским образованием, живущая наедине с собакой в глубине страны, должна заниматься лишь добровольной помощью на ферме. Первое время чиновники по дружбе не требовали строгого исполнения инструкций, но, когда мы уже поверили, что Плакси оставят в покое, тон их заметно изменился. Подозреваю, что кто-то из местных нашептал властям о скандальной и подозрительной жизни странной парочки. Так или иначе, на прошение Плакси ответили отказом. Паг тоже просил оставить ему помощницу, но ему указали, что он легко может найти ей замену среди местных, Плакси же затребовали для государственной службы, более отвечающей ее способностям. Паг предложил официально нанять Плакси за жалованье, но эта уловка была слишком явной и еще больше насторожила чиновников. Плакси обязали либо вступить в женские военизированные образования, либо поступить на временную службу в государственное учреждение. Она выбрала второе, в надежде, что попадет в контору, эвакуированную в Ланкашир или в Северный Уэльс.

Она отчаянно не хотелауезжать.

— Здесь моя жизнь, — говорила она Сириусу. — Ты — моя жизнь — по крайней мере, пока. Война — это ужасно важно, я понимаю, но не чувствую. Она кажется неважной. И я не вижу, какая разница для войны, уеду я или останусь. Уверена, что здесь я была бы полезнее. Мне кажется, что люди все больше обращаются против нас. И, милый мой, сладкий мой, кто без меня расчешет тебя, вымоет, вынет занозу из лапы, я уж не говорю о помощи с овцами?

— Я справлюсь, — отвечал Сириус. — А ты, хотя и не хочешь уезжать, отчасти рада возможности снова стать человеком. К тому же ты избавишься от этих нелепых обвинений.

— Да, — ответила она, — правда, что-то во мне радуется отъезду. Но это что-то — не настоящая я. Настоящая, цельная Плакси отчаянно хочет остаться. То, что желает уйти — это придуманное я. Одно утешение — когда я уеду, тебя оставят в покое.

Настал день отъезда. Сириусу предстояло переселиться к Пагам, но Тан-и-Войл оставили на случай, если Плакси сможет вырваться в отпуск. В последнее утро Сириус, как мог помогал ей собираться, и хвост (когда не забывал) отважно держал кверху. Ожидая машину, которая должна была довезти ее до станции, девушка приготовила чай на двоих. Они сели рядом на коврик у камина и молча пили.

— Как я рада, — сказала Плакси, — что так решила в последний день в Гарте!

— И я рад, — ответил Сириус, — если то решение не увело тебя слишком далеко от твоих сородичей.

Они услышали, как такси сворачивает с большой дороги. Машина ревела на низкой передаче, взбираясь на склон. Плакси вдохнула:

— Мои сородичи отнимают меня у тебя.

И в порыве страсти она ухватилась за него, спрятала лицо в жесткой шерсти на загривке.

— Что бы ни было дальше, — сказал пес, — у нас были эти месяцы вместе. Этого никто не отнимет.

Такси остановилось у ворот, прогудело. Они поцеловались. Потом Плакси встала, откинула назад волосы, подхватила вещи и вышла к машине. Из окна она протянула руку к Сириусу и сказала только:

— До свидания, счастливо!

Они договорились, что здесь и расстанутся — на станцию он ее не провожал.

Глава 17 Вне закона

Плакси надеялась, что ее оставят в Северном Уэльсе, а ее отослали в гораздо более отдаленный район, откуда выбираться к Сириусу можно было не чаще, чем на две недели в год. А для него настали трудные времена. Паг нанял на место Плакси деревенскую девушку Мэри Гриффит. Та в первые же дни на ферме стала шарахаться от Сириуса. Не могла смириться с тем, что собака говорит и командует ею. Прослышала она вскоре и о скандальных сплетнях. Слухи ужасали и увлекали ее. Эта девушка, от природы не одаренная чарами, привлекавшими самцов своего вида, никогда не удостаивалась лестных приставаний. И, хотя ее мораль возмущалась при мысли о любви с огромной собакой, что-то в глубине нашептывало: «Лучше со псом, чем вовсе без любовника» Она как зачарованная ожидала его действии, а Сириус о ней и не думал. Девушка постаралась скорее вы учить его речь в надежде, что среди инструкций попадаются ласковые словечки. Сириус держался с холодной корректностью. Тогда она сама сделал робкие попытки очаровать его. Пес оставался невозмутим, ничем не показывал, что заметил ее извращенный голод, а мысль, что даже собака ее отвергла, была слишком отвратительна, чтобы сознание с ней смирилось. Защищаясь, девушка внушила себе, что пес делал ей авансы, а она ему отказала. Она придумывала разные случаи и превращала их из выдумки в ложные воспоминания. Потом она рассказывала о них знакомым из деревни и наконец добилась столь желанной славы. Однажды, после бесплодной попытки соблазнить Сириуса, она на полночи задержалась в поле, и на следующий день рассказывала, что пес, рыча и кусая, загнал ее в одинокую хижину, чтобы изнасиловать. Порванная одежда и отметины на руке, по ее словам, были следами собачьих зубов.

Враги Сириуса только и ждали этой невероятной истории. Они не потрудились выяснить, почему девушка не обратилась к начальству Сельскохозяйственной армии с просьбой перевести ее на другое место, а просто с удвоенной силой обрушились на Сириуса. К Пату явилась делегация с требованием уничтожить похотливое животное. Паг высмеял депутатов и выгнал их, проводив издевкой: «Вы бы еще попросили, чтобы я нос себе уничтожил, потому что вам не понравилось, как из него течет. Да нет, хуже того! Их моего старого носа и вправду течет, а человеко-пес никаких этих гадостей не делал. И если вы попробуете ему навредить, я на вас полицию напущу. Попадете в тюрьму, да еще заплатите не одну тысячу фунтов кембриджской лаборатории!»

Он уволил молодую Гриффит, но с ужасом обнаружил, что замены ей не найти. Слухи сделали свое дело, и ни одна девушка не пожелала рисковать репутацией, работая в Каер Блай.

Враги Сириуса не угомонились. Стоило ему появиться в деревне, в пса летели камни, а когда он начинал искать обидчика, все держались с самым невинным видом. Однажды он все же нашел преступника — молодого работника. Сириус с угрожающим видом подступил к нему, но на него тут же роем набросились люди и собаки. К счастью, двоим его друзьям, местному врачу и сельскому полисмену, удалось предотвратить побоище.

А Пагу и его жене досталась часть неприязни к Сириусу. Кто-то увечил их скотину и вытаптывал посевы. Полиция была так занята военными проблемами, что злоумышленников редко удавалось поймать.

Наконец дошло до серьезного инцидента. Я расскажу о нем со слов Пага, который слышал рассказ самого Сириуса. Человеко-пес был в холмах с одним из своих четвероногих учеников. Вдруг прозвучал выстрел, и его спутник подскочил и заметался с жалобными воплями. Заряд дроби, несомненно, предназначался Сириусу, но ранил другую собаку. Сириус мгновенно обратился в волка. Поймав запах человека, он помчался на него. Стрелок разрядил второй ствол дробовика, но с перепугу снова промахнулся и, бросив оружие, кинулся к скалам. Он не успел вскарабкаться высоко: Сириус ухватил его за лодыжку. Последовало «перетягивание каната», только канатом служила нога человека. Сириус не успел как следует вцепиться клыками, и зубы его скользнули по кости, содрав добрый кусок мяса. Пес откатился вниз по склону, а человек, преодолевая боль, полез выше. Тем временем ярость Сириуса несколько остыла. Он благоразумно подобрал дробовик и утопил его в болоте. Его спутник скрылся. Сириус догнал его, хромающего по дороге к дому.

Раненый — его звали Оуэн Пэрри — дотащился до деревни и рассказал страшную историю о нападении человеко-пса. Якобы он застал Сириуса сидящим на склоне над военным лагерем, подсчитывая ящики с боеприпасами, разгружавшиеся с грузовиков. Заметив его, зверь атаковал. Самые легковерные ему поверили. Они советовали Пэрри требовать от Пага возмещения ущерба и предупредить военных о четвероногом шпионе. Пэрри, разумеется, воздержался.

Несколько недель спустя Плакси получила от Пага телеграмму: «SOS Сириус одичал» Она была на хорошем счету у начальства и сумела добиться отпуска «по болезни родственника». Через пару дней после телеграммы она, усталая и встревоженная, добралась до Каер Блай.

Паг рассказал печальную историю. После случая с Пэрри Сириус изменился. Он работал как обычно, однако после работы избегал контактов с людьми, уходил в пустоши и часто проводил там всю ночь. Он стал мрачен и недоверчив со всеми людьми, кроме Патов. И однажды заявил Пагу, что решил уйти с фермы, чтобы люди оставили в покое скот и посевы.

— Он говорил очень мягко, — рассказывал фермер, — но взгляд был как у дикого зверя. И шерсть всклокочена, а не лоснилась, как бывало, когда вы за ним ухаживали, милая моя мисс Плакси. И на брюхе у него была ранка, загноившаяся от грязи, которая вечно туда попадает. Я за него испугался. Она так ласково преподнес нам свою дикость, что у меня из глаз потекло, как из носу. Я уговаривал остаться, не сдаваться шайке злоязыких хулиганов. Мы бы вместе их проучили. Но он не согласился. А когда я спросил, что же он будет делать, взглянул очень странно. У меня мурашки по коже пошли, мисс Плакси. Словно я говорил с диким зверем, не знающим человеческой доброты. Потом он вроде как через силу лизнул мне руку — так ласково. Но когда я протянул к нему другую руку, отскочил, как подстреленный, и встал поодаль, склонив голову, словно разрывался между дружбой и страхом, и не знал, что делать. И хвост так жалко поджал под брюхо. «Бран, — сказал я ему, — Сириус, старый дружище! Останься, пока я вызову мисс Плакси!» Тогда он вильнул поджатым хвостом и тихо так заплакал. Но, стоило мне протянуть руку, снова отскочил и убежал вверх по дороге. У Тан-и-Войл на минуту задержался, но потом снова побежал в горы.

Несколько дней после исчезновения Сириуса в округе все было тихо. Беглеца никто не видел. Паг был так занят фермой и поисками работника в замену Сириусу, что не мог решиться: сообщать ли Плакси о его уходе. А потом он встретил Сириуса у Тан-и-Войл и позвал его — но тщетно. Тогда он послал телеграмму. А потом один фермер в окрестностях Фестиниога нашел свою овцу — убитую и объеденную. Ближе к дому лежал мертвый пес — из тех, кого натравливали на Сириуса в драке. Тогда полиция снарядила вооруженную партию с собаками на поиски опасного животного. По словам Пага, партия недавно вернулась. Они обыскали местность, где убили овцу, в уверенности, что Сириус вернется к недоеденной туше, но не нашли его. Назавтра еще большая партия собиралась обыскать все пустоши между Фестиниогом, Бала и Долгелай.

Плакси молча выслушала Пага.

— Она смотрела на меня, — рассказывал он мне впоследствии, — как испуганный заяц на горностая.

Дослушав до конца, девушка твердо заявила, что будет ночевать в Тан-и-Войл.

— Утром, — сказала она, — я пойду его искать. Я знаю, что найду его.

Паг уговаривал ее остаться в Каер Блай, но девушка покачала головой и шагнула к двери. Задержавшись, она жалобно проговорила:

— Но ведь если я приведу его домой, они его у меня отнимут! Ох, что же делать?

Паг не знал ответа.

Плакси в темноте добралась до Тан-и-Войл, развела в кухне огонь и переоделась в старую рабочую одежду. Она заварила себе чай и ела галету за галетой, подбрасывая дров в огонь, чтобы дым был виден до утра. Потом она снова вышла в темноту и по знакомой дороге направилась через пустоши к тому месту, где когда-то нашла Сириуса над убитым пони. Небо на востоке уже посветлело. Девушка то окликала его по имени, то напевала знакомый с детства призывный мотив. Она звала снова и снова, не слыша ответа, кроме унылого блеянья овец и далеких переливов горна из военного лагеря. Она бродила вокруг, пока из-за склона Арениг-Фар не показалось солнце. Тогда она тщательно обыскала ложбину, где лежал тот пони, и нашла след большой собачьей лапы. Склонившись, она присмотрелась к следам и на одном заметила знакомую примету — неровность на отпечатке пальца, который Сириус поранил еще щенком. Плакси удивилась, поняв, что плачет.

Вытерев глаза, она расстегнула пальто и выправила из-за пояса уголок клетчатой бело-синей рубахи, хорошо знакомой Сириусу. Складным ножом, которым, бывало, чистила овечьи копыта, она надрезала кант и оторвала кусок материи. И положила его рядом со следом. Монохромное зрение Сириуса не распознает цветов, но крупный узор он различит издалека, а подойдя ближе, узнает. Рубашка прилегала к телу, и запах ее сохранится надолго. Он поймет, что Плакси видела следы, и вернется.

Потом Плакси снова побрела по пустошам, то и дело). прикладывая к глазам маленький монокулярный полевой бинокль, подаренный мною для поисков овец (выбирая подарок, я, быть может, бессознательно подчеркивал преимущества человеческого зрения над собачьим). Наконец усталость и голод заставили ее вернуться в Тан-и-Войл. Здесь Плакси приготовила чай, доела остатки галет, оделась понаряднее и пошла в деревню. Люди глазели на нее. Некоторые тепло приветствовали — по старой дружбе. Другие отводили глаза. Самые недружелюбные под впечатлением ее изящного вида держались с приличествующим почтением, но компания мальчишек выкрикнула что-то на валлийском и расхохоталась.

Плакси пошла к полицейскому участку, где уже собиралась охотничья партия. Старый друг, сельский констебль, принял ее в отдельной комнате и с отчаянием выслушал мольбу о милосердии.

— Я его найду, — говорила Плакси, — и увезу из Уэльса. Это безумие пройдет!

Констебль покачал головой.

— Если его найдут, то убьют. Они хотят крови.

— Но это будет убийство, — сказала Плакси. — Он — не просто животное.

— Нет, мисс Плакси, он далеко не просто животное, я-то знаю. Но в глазах закона он животное, а закон говорит, что опасное животное следует уничтожить. Я постараюсь их задержать, а больше ничего сделать не сумею.

Плакси в отчаянии попросила:

— Скажите им, что он стоит тысячи фунтов, что его нужно взять живым. Позвоните в лабораторию в Кембридже, они подтвердят и письменно заверят.

Констебль привел инспектора, который прибыл из главного отделения для участия в поисках. После недолгого спора тот позволил Плакси позвонить в лабораторию. Она переговорила с Макбейном и заодно попросила его как можно скорее приехать на машине, чтобы увезти Сириуса, если она сумеет его разыскать. Затем с Макбейном поговорил инспектор и под впечатлением услышанного согласился изменить планы. Охотникам теперь предстояло по возможности захватить Сириуса живым. Поколебавшись, он согласился и отложить поиски на день, чтобы дать мисс Трелони шанс спокойно изловить свою собаку.

Из полиции Плакси уходила, почти успокоившись. И, стараясь не обращать внимания на холодный прием, оказанный ей бакалейщиком, закупила в лавке запас еды. Пекарь добродушно утешал ее, мягкосердечный хромой табачник, распродавший весь товар, поделился с ней собственными запасами сигарет — «Потому что вам они понадобятся, мисс Плакси, и ради старой дружбы».

Когда Плакси подходила к Тан-и-Войл, голова у нее кружилась. Приготовив плотный завтрак, она снова переоделась в рабочее, заглянула к Пагу рассказать о последних новостях и от него ушла прямо на пустоши. Утро прошло в напрасных поисках. Перекусив, девушка прилегла на солнце, и ее сморил сон. Проснувшись через несколько часов, она вскочила и продолжила поиски.

Клок рубашки в ложбине лежал, как она его оставила. Она поспешила при свете дня обследовать дальние окрестности, особенно скалистую расщелину в самой пустынной части пустошей — в юности они с Сириусом устроили там тайное логово. Рядом со знакомым местом она нашла собачьи экскременты — не слишком свежие — и больше никаких следов. Плакси оставила здесь еще один клок рубашки и, усталая и подавленная, уже в сумерках стала ощупью спускаться вниз. К пруду пони она дошла в полной темноте и, не зная, что делать дальше, решила ждать здесь рассвета. Выбрав укромное место среди скал и вереска над болотом, она устроилась поудобнее и, несмотря на холод, уснула. Проснулась затемно — ее била дрожь, все тело ныло. А Сириуса по-прежнему не было и следа. Поискав и покликав еще немного, она повернула к дому.

Приготовив себе завтрак и переодевшись, умыв осунувшееся лицо, Плакси вернулась к полицейскому участку и с ужасом узнала, что накануне был убит и частично объеден человек. Случилось это на восточном склоне Филаста, далеко за Аренигом. Местный фермер, прослышав, что в округе видели Сириуса, заявил, что выследит и пристрелит зверя, как бы дорого ни ценили его безбожные ученые. Он вышел из дома со старой армейской винтовкой и собакой. Вечером перепуганная собака вернулась одна. Поисковая партия обнаружила тело ее хозяина и рядом — разряженную винтовку.

После этого случая Сириуса решено было немедленно уничтожить. Для прочесывания пустошей прислали отделение национальной гвардии.

Плакси вернулась в холмы в полном отчаянии. В ложбине она не нашла обрывка рубашки, и рядом появились новые собачьи следы, но Плакси не сумела определить, принадлежат они Сириусу или другой собаке. Она оставила на земле новый кусок материи и пошла к тайнику, в бинокль осматривая склоны и долины. Раз заметила на гребне силуэты двоих мужчин с винтовками. Был ясный день, ветер дул с северо-запада — в такую погоду не спрячешься. Но пустоши велики, а охотников было не так уж много.

На подходе к тайнику она увидела Сириуса: хвост поджат, голова понурена, как у загнанной лошади. Плакси подходила сзади, с наветренной стороны, и пес ее не замечал, пока девушка не позвала его по имени. Сириус подскочил на месте и с рычанием развернулся к ней. В зубах он сжимал обрывок рубахи. Плакси подходила, повторяя его имя. Рассмотрев ее, пес замер, склонив голову набок и морща брови, но за несколько шагов зарычал и стал пятиться. Она, растерявшись, застыла, протянув к нему руки и уговаривая:

— Сириус, милый, дорогой, это же Плакси!

Поджатый под брюхо хвост его дрогнул, признавая любимую, но зубы остались оскаленным. Сириус заскулил, не в силах разобраться во взбаламученных чувствах и мыслях. При каждом ее шаге он отступал и рычал. Наконец Плакси отчаялась вернуть его доверие. Она закрыла лицо руками и, всхлипывая, бросилась на землю. Как видно, зрелище ее бессильного отчаяния оказалось сильнее слов. Сириус, постанывая в муках от раздирающих его страха и любви, подкрался к девушке и поцеловал в затылок. Запах ее тела полностью прояснил его память. Плакси лежала, не шевелясь, боясь движением спугнуть друга, и тогда он ткнулся носом ей в щеку. Перевернувшись, девушка подставила лицо и губы теплой ласке его языка. Из пасти у него смердело дыханием дикого зверя, мысль о недавнем убийстве вызывала в ней отвращение, но она не противилась. Наконец он заговорил:

— Плакси! Плакси, Плакси!

Он ткнулся носом в распахнутый ворот ее рубахи. Тогда девушка решилась обнять его.

— Идем в тайник, — сказала она. — Надо спрятаться до темноты, а потом спустимся в Тан-и-Войл, дождемся Макбейна с машиной, и он нас увезет. Я просила его поторопиться.

Логово было хорошим убежищем — заросли и обломки камней у подножия скалы. Одну большую плиту они сдвинули в сторону, устроив проход. Земля внутри лежала ниже каменной осыпи и заросших кочек, а на скалу наверху не взберешься, так что никто не мог бы увидеть их сверху. В укрытии еще сохранились ветки, наломанные когда-то Плакси, чтобы устроить лежанку. Она подкинула туда свежих. Двое примостились бок о бок и понемногу разговорами о прошлом, Плакси увела его мысли от безумия. Несколько часов прошли за беседой, становившейся все спокойнее и счастливее. Плакси заговаривала и о будущем, но стоило заглянуть вперед, на ее душу опускалась темная туча. Раз она сказала:

— Мы уедем отсюда и заведем овец где-нибудь в Шотландии, найдем новое место.

Сириус ответил:

— Для меня уже нет места в мире людей, и другого мирз для меня нет. Для меня нет места во всей вселенной.

Она поспешно возразила:

— Там где я, всегда есть место для тебя. Я — твой дом, твоя опора в мире. И… я твоя жена, твоя верная любимая сука.

Он погладил ей руку со словами:

— В последние дни, когда отступала ярость на весь ваш род, я тосковал о тебе, но… тебе нельзя привязываться ко мне. Да и не сумеешь ты создать для меня мир. Конечно, мир, в котором я мог бы жить, не может существовать без тебя, без твоего прекраснейшего запаха, влекущего меня по следу, но ты — не целый мир. Для меня нет мира, потому что самая моя природа абсурдна. Мой дух нуждается в мире людей, а волку во мне нужна дикая глушь. Я был бы дома разве что в мире вроде Страны Чудес, где, как Алиса, мог бы откусывать от того пирожка.

Далекие голоса заставили их насторожиться. Плакси вцепилась в него, и они молча ждали, радуясь глубокой тени логова, потому что солнце уже садилось. Совсем близко подкованный сапог проскреб по камню. Сириус шевельнулся в ее объятиях и заворчал.

— Нет, молчи! — шепнула Плакси и попыталась сомкнуть ему челюсти одной рукой, отчаянно удерживая другой. Шаги миновали вход в логово и затихли вдали. Тогда Плакси отпустила пса, попросив:

— Ради бога, тише.

Они долго выжидали, изредка переговариваясь. Сгустились сумерки, и Плакси решила, что худшее позади.

— Скоро стемнеет, и можно будет идти домой, — сказала она. — Домой в Тан-и-Войл, мой пес, к сытному ужину. Я чертовски проголодалась, а ты?

Он минуту помолчал и…

— Вчера я поел человечины. — Почувствовав ее дрожь, он добавил. — Я был диким. И стану снова, если ты не удержишь меня любовью.

Плакси обняла его и тихо засмеялась от вспыхнувшей радости. Воображение уже уносило ее к безопасности, на дорогу к Кембриджу.

Немного погодя она встала и осторожно вышла из убежища, чтобы оглядеться. Закатные краски почти померкли. Врагов не видно. Обойдя выступ скалы, она не заметила признаков опасности. Постояла там несколько минут, осматривая окрестности, и почувствовала позыв облегчиться. Присев в кустах, девушка тихонько напела короткий мотивчик, с детства связанный у обоих с этим обыденным действием. Сириус должен был ответить одной из двух антистроф, но пес молчал. Она несколько раз повторила музыкальную фразу и не дождалась ответа. Встревожившись, обежала выступ и увидела, что Сириус стоит перед логовом, нюхая воздух. Хвост его вытянулся струной, загривок ощетинился. В этот момент показалась другая собака, и Сириус, эхом ответив на ее рычание, кинулся на пришельца, который, поджав хвост, обратился в бегство. Обе собаки скрылись за склоном холма. Плакси услышала дикий шум собачьей драки, потом человеческие голоса и выстрелы, и следом — вопль собаки. Она окаменела от ужаса. Через минуту мужской голос выкрикнул:

— Чтоб его, не в того попал. Дьявол ушел!

Прозвучало еще два выстрела и снова голос:

— Без толку, слишком темно.

Плакси выглянула из-за камня. Двое мужчин подошли к убитой собаке, осмотрели ее и зашагали вниз, в долину. Едва они скрылись, девушка бросилась искать Сириуса. Побродив в темноте, она вернулась к тайнику в надежде застать его там. В логове было пусто. Она продолжала поиски, изредка тихонько окликая по имени. Искала много часов. Где-то в середине ночи в далеком селении завыли сирены. Лучи прожекторов зашарили по холмам. Потом с северо-востока раздался и приблизился рев самолета, еще и еще один прошли у нее над головой. Вдали стреляли, раздался мощный разрыв. Смертельно усталая Плакси уходила все дальше по темным пустошам, зовя друга.

Наконец почти у нее под ногами раздался тихий звук. Шагнув в сторону, девушка увидела растянувшегося на траве пса. Кончик его хвоста слабо дрогнул в приветствии. Плакси опустилась на колени, погладила и нащупала на боку что-то мокрое и липкое. Один из последних выстрелов попал в цель, хотя в полумраке гвардеец разглядел только, что не сумел остановить собаку. Тяжело раненый зверь уходил в холмы, пока слабость от потери крови не свалила его.

Пакет первой помощи Плакси всегда носила с собой.

Она наложила тампон на рану и сумела обвести бинт вокруг его тела, хотя пес вздрогнул от усилившейся боли. Потом она сказала:

— Мне придется сходить за помощью и носилками.

Он слабо запротестовал, а когда девушка все-таки встала, жалостно заплакал, упрашивая вернуться к нему. В отчаянии Плакси упала рядом и прижалась лицом к его щеке.

— Но любимый мой, — уговаривала она, — тебя обязательно надо доставить домой до рассвета, иначе они тебя найдут.

Пес снова тихо заплакал и выговорил:

— Умираю… побудь… Плакси… милая. — Чуть позже он произнес: — Умирать… очень холодно.

Она сняла с себя пальто, накрыла его и сама прижалась теснее, чтобы согреть. Он пробормотал что-то, она угадала слова:

— Плакси-Сириус… ради этого стоило…

Через несколько минут его пасть приоткрылась, белые зубы блеснули в слабом предрассветном сиянии, язык вывалился. Плакси молча плакала, зарывшись лицом в его густую шерсть.

Она лежала долго, пока не затекло все тело. Едва девушка шевельнулась, у нее вырвался судорожный вздох — вздох горькой печали и изнеможения, любви и жалости — но в нем было и облегчение. Только теперь она заметила, что дрожит от холода. Она села и потерла голые руки. Осторожно сняла пальто с тела Сириуса и надела на себя. Поступок показался ей жестоким, и она снова расплакалась, и нагнулась, чтобы поцеловать на прощанье его большую голову. Еще посидела над Сириусом, грея руки в карманах. Пальцы нащупали мой подарок — полевой бинокль. Даже это показалось ей предательством, но Плакси напомнила себе, что Сириус меня принял.

Далеко внизу, в селении, снова зазвучали сирены — ровный, печальный, облегченный звук. Уныло блеяли овцы. Совсем далеко залаяла собака. За Аренигом уже разгорался пожар рассвета.

Что же теперь делать? — задумалась Плакси и вспомнила, как несколько часов назад, в приливе счастья, пропела ему и не дождалась ответа. Это воспоминание накатило волной, разделившей их. Он, лежавший так близко, представлялся теперь столь же далеким, как их общий млекопитающий предок. Он никогда больше не споет ей.

И тогда она поняла, что надо сделать. Она споет ему реквием. Вернувшись к мертвому возлюбленному, она выпрямилась над ним, обратив лицо к рассвету, и полным, твердым, насколько могла, голосом, запела одно из его странных сочинений. Музыкальные фразы без слов воплощали для нее все собачье и человечье, что связало их на всю жизнь. Собачий лай сплетался с человеческим голосом. Теплая и яркая тема обозначала, по его словам, Плакси, а сумбурная, запутанная — его самого. Мелодия начиналась игриво и шутливо, но перерастала в трагическую тему, не раз вызывавшую ее протест. Теперь, глядя на него, Плакси понимала, что трагедия была предрешена. И под властью его музыки видела в Сириусе, при всей его уникальности, универсальный символ жизни и смерти, общих для всех созданий — на Земле и в далеких галактиках. Потому что тьма музыки освещалась сиянием, которое Сириус называл «цветом» — великолепием, которого он никогда не видел. Впрочем, этого великолепия не мог узреть во всей полноте ни один дух, собачий ли, человечий ли; этот свет не горит ни над землей, ни над морем, но проблески его оживляют наши умы.

Она пела, и красная заря заполоняла небо, и скоро горячие пальцы солнца подожгли шерсть Сириуса.



Алексей Филипьечев Послесловие

1944 год. Вторая мировая война вступает в свою последнюю стадию. В советском плену расплачивается за «ошибки молодости» человек, который ровно через тридцать лет будет назван одним из основателей науки «этология» и получит за это Нобелевскую премию. В начале года окончательно снята блокада с города. где обрел покой еще один Нобелевский лауреат — основоположник учения о высшей нервной деятельности. А в туманной Англии выходит в свет фантастический роман, который в равной степени способен был заинтересовать и Лоренца и Павлова. Сириус. Книга о разумном псе.

Опытный экспериментатор с помощью странных гормонов увеличивает объем мозга, удлиняет период обучения и получает на выходе собаку, которая мыслит, понимает человеческую речь и может на ней говорить, а также читает и пишет. В своем обзоре я не буду детально вдаваться в анализ сюжета, а ограничусь только «научной частью». Мы попробуем разобраться, откуда родом Сириус, кто мог быть его «крестным отцом» и, главное, насколько реален он в декорациях романа и на «современной сцене». Думаю, что за семьдесят лет прошедших после выхода романа накопилось достаточное количество разнообразных фактов, которые будут интересны читателю.

«Родители» Сириуса. Предыстория

По своей сути работы доктора Трелони удачная попытка доказать утверждение Дарвина — о переходе количества в качество. Это был смелый эксперимент не только для того времени. Тезис о том, что животные могут обладать зачатками мышления, внедрялся в научное сознание постепенно и во все времена имел как поклонников, так и противников. Началось все еще задолго до Дарвина. Свои соображения о том, что животные обладают разумом, высказывали еще во времена Аристотеля, а в последующие столетия, по мере накопления данных о поведении животных как в дикой среде, так и в условиях неволи, это мнение только укрепилось. Животным стали приписывать чисто человеческие черты — злобу, мстительность, любовь, свободную волю… Всё это нашло отражение как в научных трудах, так и в художественных произведениях. (Зорина, Полетаева., 2012). Но постепенно этот подход стали называть антропоморфическим, и серьезные исследователи старались избавиться от него в своих работах. Одним из первых это сделал Ж. Бюффон, который в трактате «Всеобщая и частная естественная история» попытался систематизировать данные об образе жизни животных, их привычках и нравах. Выступая последовательным критиком антропоморфического подхода, Бюффон подчеркивал необходимость создания классификации отдельных форм поведения, отделяя истинно разумного поведение от того, что теперь называют поведением инстинктивным. Подобную точку зрения разделял и немецкий ученый Г. Реймарус, которому и принадлежит одно из первых определений инстинкта. Согласно его формулировке, все действия, которые животные данного вида способны выполнять сразу после рождения и одинаковым образом, следует рассматривать как последствия естественного врожденного инстинкта. Наряду с инстинктами Реймарус допускал наличие у животных способности к подражанию и обучению, которые он сопоставлял с разумным поведением человека (Зорина и др., 2002). Одним из основоположников экспериментальных исследований поведения животных, позволивших дать сравнительную оценку этих способностей в разных группах млекопитающих, был директор Парижского зоопарка Фридрих Кювье. На основе обширного фактического материала он составил своеобразную «лестницу умственных способностей», на которой жвачные опережали грызунов, а хищники лишь немногим уступали приматам. Хотя выборы критериев оценки умственной деятельности оказались не слишком удачными, подобная система классификаций дала толчок новым исследованиям в данной сфере.

Следующий этап изучения мыслительных способностей животных напрямую связан с именем Ч. Дарвина. В своих работах «Инстинкт» и «Биографический очерк одного ребенка» (1877) Дарвин впервые использовал объективный метод изучения психики, хотя и реализовал его в форме наблюдения, а не эксперимента (Зорина, Полетаева., 2012). Дарвин не только попытался дать четкое разделение инстинкта, обучения и рассудочной деятельности, но и выдвинул гипотезу, что разница между психикой человека и высших животных, это разница в степени, а не в качестве (Дарвин., 1896). Поскольку работы Дарвина были одними из самых обсуждаемых и цитируемых в научных кругах того времени, сложно переоценить влияние, которое они оказали на дальнейшие исследования в данной области. Из ближайших соратников ученого стоит выделить Д. Роменса, стремившегося доказать единство и непрерывность развития психики на всех уровнях эволюционного процесса, а также их более молодого коллегу К. Ллойда Моргана. Последний являлся ярым противником антропоморфизма, а его «правило экономии» давно уже стало каноническим. Согласно данному правилу «…то или инее действие ни в коем случае нельзя интерпретировать как результат проявления какой-либо высшей психической функции, если его можно объяснить на основе наличия у животного способности, занимающей более низкую ступень на психологической шкале» (цитируется по книге: Зорина, Полетаева. 2012).

Как я уже отмечал выше, идеи Дарвина и его последователей оказали прямое воздействие на работу доктора Трелони. Но не менее важны были и исследования «русской школы», которую во всем мире знают по имени ее основателя. Учение Павлова о высшей нервной деятельности, в основе которой лежал «рефлекторный принцип» наложило существенный отпечаток на развитие советской физиологии и зоопсихологии. Фактически до начала семидесятых годов XX века школа Павлова была доминирующей, отодвигая на задний план все другие подходы к изучению поведения животных. На основе созданного им учения о рефлексах Павлов стремился открыть всеобщие закономерности изучения и соответствующие им нервные механизмы. По его теории, во время выработки условного рефлекса в клетках центральной нервной системы происходят структурные и химические изменения. В дальнейшем эта теория нашла многочисленные экспериментальные подтверждения, что, к сожалению, нельзя сказать о многих идеях Павлова о роли коры в научении. Основной его труд «Условные рефлексы: исследование физиологической деятельности коры больших полушарий головного мозга» был переведен на английский язык в 1927 г и оказал огромное влияние на развитие психологии (Мак-Фарленд., 1988).

Ранние выступления Павлова на международных конференциях и высказанное им предположение о том что «некоторые из условных рефлексов позднее наследуются и превращаются в безусловные» были подвержены серьезной критике со стороны известных генетиков Т.Г. Моргана и Н.К. Кольцова. Эта критика была учтена в дальнейших экспериментах учеников Павлова, а сам он в последние годы жизни запустил длительный эксперимент по изучению генетики темперамента собак (Павлов., 1973; Зорина и др., 2002). К сожалению, из-за трудоемкости методической части и скудной технической базы эти исследования не удалось реализовать в полном объеме. Тем не менее, некоторые частные задачи, вроде анализа наследования силы нервных процессов, были реализованы и послужили основой ранних работ Крушинского (1960). За рубежом генетика поведения собак активно изучается с середины 1940-х годов, а первая серьезная монография за авторством Д. Скотта и Д. Фуллера увидела свет только в 1965 году (Зорина и др., 2002).

Известность Павлова за пределами России, его любовь к определенной группе подопытных животных, а также особенности методик исследования, с большой долей вероятности определяет эту колоритную фигуру как прототип профессора — «крестного отца» Сириуса. На это прямо намекают многочисленные подробности, рассыпанные на страницах романа. Это и работа с корой головного мозга, и гормональные инъекции, и «темперамент собак»… Не совпадают только детали биографии, а вот в научном плане доктор Трелони точная копия русского ученого.

Я думаю, что не стоит подробно останавливаться на дальнейших исследованиях высшей нервной деятельности животных. Эксперименты бихевироистов в США и сравнительных психологов в Европе, генетика поведения и классическая этология К. Лоренца, Н. Тинбергена и К. Фриша подробно освещены не в одном десятке монографий. Ряд обзорных работ приведен в списке рекомендованной литературы и любой желающий может с ними ознакомиться. А мы обратим внимание на некоторые частные вопросы, которые являются ключевыми для понимания личности Сириуса.

Сириус думает (умнеет)
Процесс проведения самого эксперимента вызывает некоторое недоумение. Для того чтобы нарушить процесс образования нервной ткани и привести к ее удвоению не нужно обкалывать пациента препаратом постоянно. Самое разумное — воздействие на раннюю стадию гаструляции в период закладывания самой нервной ткани. Если звезды сложатся удачно, то можно нарушить процесс деления и получить на выходе удвоение всей массы нейронов. Если очень удачно — то только нервных клеток головного мозга. На практике для экспериментов подобного рода чаще используется что-то более мощное, но менее избирательное. Скажем, раствор колхицина или кратковременное облучение. Но добиться точечных и направленных в нужное русло изменений в развитие нервной ткани пока еще не удавалось никому (Белоусов., 1993).

Но, согласно книге, методика профессора, была более новаторской (?) и стартовым уколом дело не ограничилось. Что дают дальнейшие инъекции? Они замешаны в ключевой фазе эксперимента — продлении детства, увеличения периода обучения. Вот он, тот самый момент, где «порылись» предки Сириуса. Важно не увеличить размер мозга. Он у собак данной породы и так немаленький (Коппингейр, Коппингейр., 2005), да и глобальных анатомических различий между мозгом любого крупного млекопитающего не так уж много. Играет роль не просто размер мозга, а уровень его развития, так называемый «индекс цефализации». И величина эта генетически детерменирована, что довольно убедительно доказал в своих опытах Л.В. Крушинский (1986). Даже получив «на руки» крупный мозг, важно заставить этот орган работать, формировать новые связи в экранных структурах новой коры. Чем дольше такие возможности сохраняются, чем больше развивается ассоциативная зона, тем лучше предпосылки к развитию осмысленного поведения. Этому пункту в книге уделено должное внимание (см. главу «Создание Сириуса»). Но можно ли в действительности продлить период обучения с помощью гормональных препаратов, применяемых на разных стадиях развития зародыша? Увы, даже современная наука однозначного ответа дать не может. Какие-то этапы, скорее всего можно (Жуков., 2013), но полный контроль за этим процессом пока остается недостижимой мечтой.

В лабораторных исследованиях элементарного мышления животных собаки стабильно занимают второе-третье место на пьедестале, уступая только приматам и располагаясь рядом с врановыми птицами (Зорина; Полетаева., 2012). Но уже человекообразные приматы по проявлениям высших когнитивных способностей принципиально превосходят других млекопитающих и близки к человеку. Для того чтобы эффективно использовать свой мозг Сириус как минимум должен был им не уступать, а в чем-то и заметно превосходить. Нюансы рассудочного поведения Homo sapiens выходят за рамки данного обзора, хотя любой желающий может познакомиться с современной научной и научно-популярной литературой на эту тему. Например, с книгой В. Рамачандрана «Мозг рассказывает» (2012).

В любом случае Сириус стал тем, кем он стал не из-за своего большого мозга, доставлявшего ему такие проблемы в раннем возрасте, а в большей степени из-за затянувшегося периода детства. Недаром его развитие шло параллельно с развитием «сводной сестры» и основные этапы обучения слабо расходились во временных рамках. В свой срок он овладел речью, затем научился писать и из просто собаки с большим мозгом постепенно приобрел статус члена семьи.

Сириус слушает и говорит
Одна из сложнейших задач, которых пришлось решать Сириусу это овладение человеческой речью. По книге не заметно чтобы он испытывал особей проблемы, но может Быть этот процесс просто остался за кадром? Ведь, по сути, пес вынужден находиться в билингвистической среде. Собака прекрасно понимает человеческую речь, но повторить ее по понятным причинам не может, поэтому пользуется суррогатным языком. Более того, звуковой язык не является для него родным. Как и любая уважающая себя собака он в первую очередь обязан пользоваться языком запахов. Вторым по важности служит язык жестов (поз и телодвижений), а вот звуками, ласкающими человеческий слух, хищник для общения используют довольно редко. Да, есть хоровое пение, есть отдельные звуковые сигналы, но в целом с их помощью передается не более 20 % все важной информации. Даже если предположить что изменение размеров мозга как-то отразилось и на центрах управления речью, все равно неразрешимую проблему представляет строение голосового аппарата.

Он имеет другое строение и не приспособлен для воспроизведения сложных звукосочетаний человеческой речи.

Долгое время в научной среде не прекращались дебаты на тему «способны ли животные понимать человеческую речь?». Бытовавшее в обывательской среде представление о том что «собака тот же человек, все понимает, но сказать не может» весьма подробно разобрал один из отцов этологии К. Лоренц. С популярной версией его изысканий можно ознакомиться в книге «Человек находит друга» (1992). Краткий вывод звучит следующим образом: при «общении» с человеком животные реагируют в основном не на содержательную часть речи, а на интонационную, важную роль также играют прочие факторы (мимика, жесты). Чуть лучше в этом отношении обстоит дело с человекообразными обезьянами. Хотя в общении с ними в основном использовались различные лексиграммы, после длительного обучения, а также в ходе общения между собой, некоторые шимпанзе и бонобо приобрели способность понимать отдельные фразы, хотя и испытывают проблемы с синтаксисом (Зорина, Смирнова., 2006). По мнению исследователей, работавших с шимпанзе, способность их подопытных разбирать звучащую речь составляет одно из частных проявлений способности осваивать язык человека спонтанно, сходным с детьми образом. И лексиграммы, и звучащие слова используются обезьянами как знаки-референты для символической коммуникации на уровне довербальных понятий. Способность обезьян понимать речь может свидетельствовать о существовании когнитивной основы, необходимой для освоения языком (Зорина, Смирнова., 2006).

Если некоторые животные способны понимать то, что им говорят, могут ли они говорить сами? В лабораторных условиях эксперименты по освоению языком проводились в первую очередь на человекообразных обезьянах и некоторых птицах (попугаи, врановые). Опыты подтвердили способность птиц к обобщению и абстрагированию в высокой степени. И врановые, и попугаи не только общаются на протопонятийном уровне, но и используют символы. Помимо видоспецифичных звуков птицы могут при общении употреблять и индивидуально усвоенные звуки, что облегчает взаимодействие в семейных группах (Крушинский., 2009).

Эксперименты с человекообразными обезьянами, осваивающими человеческую речь, ведутся уже давно и накоплен богатый фактический материал. Поскольку обезьяны испытывают объективные проблемы с воспроизведеньем звуковой речи, в лабораторных условиях использовались различные языки-посредники (в основном амслен и йеркиш). Участниками экспериментов в разные годы были гориллы, шимпанзе и бонобо. Результаты этих опытов снова заставляют вспомнить пророческие слова Ч. Дарвина «разница в степени, а не в качестве». Человекообразные обезьяны обладают способностью воспринимать и продуцировать отдельные «слова», которые реализуются в различной форме. Они способны преднамеренно передавать информацию, поддерживать диалоги, как между собой, так и с экспериментаторами. Они могут работать с синтаксической структурой речи (понимают значение порядка слов), более того, при должном обучении они воспринимают синтаксис звучащейречи, которую сами практически не используют (Зорина, Смирнова., 2006). Конечно, есть ряд ограничений, и по большей части уровень обезьян не поднимается выше уровня трехлетнего ребенка (Ладыгина-Котс., 2011). Это относится в первую очередь к словарному запасу, пониманию синтаксиса и построению фраз (обычно обезьяны общаются между собой фразами из 2–3 слов, что характерно и для двухлетних детей). Биологические предпосылки речи существуют, ограничения связаны в первую очередь с физиологическими особенностями организмов, значит, в теории, Сириус способен взять этот барьер. Получится ли у кого это в реальности — покажет время.

Сириус читает и пишет
По сюжету книги Сириус свободно может читать неадаптированные версии книг, чему и посвящает значительную часть свободного времени. Более того, он еще и пишет, ведет дневник, который свободно могут прочитать люди, даже не связанные с экспериментом. Казалось бы, на фоне остальных «чудес» эта деталь не особо выделяется. Но если все предыдущие сверхспособности затрагивали исключительно мозг, здесь в немалой степени задействованы и другие органы, в частности зрительные анализаторы. Глаза собаки, скорее всего, не способны воспринимать отдельные буквы и складывать их в слова, лист исписанной бумаги для нее слабо отличим от бумаги, на которой просто нанесены линии и точки. Шимпанзе, обладающие бинокулярным зрением, в лабораторных условиях с большим трудом работают с написанным текстом. Они способны воспринимать отдельные буквы или сочетания букв как символы и правильно соотнести их с нужным объектом. Но вот прочитать даже простую фразу, опираясь исключительно на знание алфавита не способен никто из современных млекопитающих, кроме человека (Зорина, Смирнова., 2006). Таким образом, данная особенность Сириуса, которую автор вывел попутно к «базовой программе» является одним из самых тонких мест, практически нереализуемых в заданных рамках.

Еще сложнее заставить собаку что-либо написать. Несмотря на специальные перчатки, позволяющие держать карандаш, гибкость и пластичность собачей кисти оставляет желать лучшего. Человекообразные обезьяны с большим трудом воспроизводят что-то осмысленное с помощью карандашей и фломастеров, а уж писать какие-либо фразы и вести дневник пока не удалось заставить ни одного из подопытных животных (Зорина, Смирнова., 2006). Куда перспективней выглядит обучение животных набирать текст — на компьютерной клавиатуре или пишущей машинке. О таком эксперименте с волками рассказывал еще Б. Гржимек. Для одного циркового номера дрессировщик получил задание научить волка печатать на пишущей машинке. Была построена хитроумная установка с несколькими большими деревянными клавишами. Каждая клавиша соединялась проводом с электрической лампочкой. Лампочки были разноцветные. Цвет лампочки соответствовал определенной клавише (Гржимек., 1993). Хотя сам этот номер целиком был построен на дрессировке, для мыслящей собаки освоить подобное устройство не составило бы труда, и Сириус с большим успехом мог бы применять его на практике. По крайней мере, для человекообразных обезьян это не является непосильной задачей (Зорина, Смирнова., 2006).

Заключение

Сложно сказать — внес ли Стэплдон что-то новое в жанр. Сложно даже назвать данный роман «научной фантастикой». Все смелые идеи и эксперименты это всего лишь ширма. Нет должной проработки, нет научного подтекста. Обыгрывание гипотез идет строго в рамках сюжета (теория Павлова принимается целиком, со всеми ее достоинствами и недостатками), и весь налет «научности» слетает, когда дело доходит до деталей. Да и нужно ли это на самом деле? Ведь Сириус это в первую очередь роман о контакте — контакте человеческого разума и разума близкого, но иного. Несмотря на возникший «симбиоз» «Сириус-Плакси» различия между мыслящим человеком и мыслящей собакой слишком велики, что и приводит, в конце концов, к трагическому финалу. Герои романа очередной раз демонстрируют, что мы далеко не всегда способны понять «ближнего своего», не можем до конца разрушить барьер между двумя мирами. Другой «стержень» романа это внутренняя борьба между «животной сущностью» и разумом, еще одна вечная проблема, волнующая людей уже не одну сотню лет. Ну а красиво обыграть эти битву с позиции «животного, получившего сверхспособности» у Стэплдона получилось. Поэтому, несмотря на почтенный возраст, роман о мыслящем псе не утратил своей актуальности. Как и любой образец хорошей литературы он вне времени, вне пространства.

Список использованных и рекомендованных источников

Белоусов Л.В. Основы общей эмбриологии. М: Изд-во МГУ, 1993- 301 с.

Гржимек Б. Животные — жизнь моя. М. «Мысль», 1993- 400 с. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой подбор. // Соч. СПб., 1896. Т. 2.

Жуков. Стой, кто ведет? Биология поведения человека и других зверей (в 2 томах). М.: Альпина нон-фикшн, 2013. 802 с.

Зорина З.А., Полетаева И.И., Резникова Ж. И. Основы этологии и генетики поведения. М. Изд-во МГУ: Изд-во «Высшая школа», 2002.383 с.

Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны.: Способны ли высшие животные оперировать символами? М.: Языки славянских культур, 2006.424 с.

Зорина З.А., Полетаева И.И. Зоопсихология. Элементарное мышление животных: Учебное пособие. М: Аспект Пресс 2012. - 320 с.

Коппингейр Л., Коппингейр Р. Собаки. Новый взгляд на происхождение, поведение и эволюцию собак. М: Софион, 2005 г. 388 с.

Крушинский Л.В. Формирование поведения животных в норме и патологии. М.: МГУ, i960.270 с.

Крушинский Л.В. Биологические основы рассудочной деятельности. Эволюционный и физиолого-генетический аспекты поведения. М.: Либроком., 2009. 272 с.

Ладыгина-Котс Н.Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях. Том 1. М.: МПСИ, МОДЭК, 2011. 602 с.

Мак-Фарленд Д. Поведение животных: Психобиология, этология и эволюция. М.: Мир, 1988. 520 с.

Павлов И.П. Рефлекс свободы СПб.: Северо-Запад, Книжный Клуб Книговек, 2009.448 с.

Павлов И.П. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных. М.: Наука, 1973 г. 660 с.

Рамачандран В. Мозг рассказывает. Что делает нас людьми. М: Карьера-пресс. 2012.422 с.

Тинберген Н. Поведение животных. М.: Мир, 1969.192 с.

Хайнд Р. Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии. М.: Мир, 1975. 856 с.

Шовен Р. Поведение животных. М.: Либроком., 2009. 488 с.

Об авторе

Олаф Стэплдон родился 10 мая 1886 года в Вэллези, (Англия, графство Чешир), до 1893 жил в Порт-Саиде (Египет). В 1909 закончил колледж в Оксфорде, получил степень бакалавра по новой истории, потом работал директором начальной школы. Первые эссе появились в печати в 1908 г. В 1911-12 по рекомендации отца работал экспедитором, потом возвращается к преподавательской работе. Во время первой мировой войны отказался идти в армию, поэтому работал в санитарном подразделении квакеров в Европе. По окончании войны женится, работает в вечерней рабочей школе, в 1925 в Ливерпульском университете получает степень доктора философии. С 1930 года живет литературным трудом. Скончался 6 сентября 1950 года от сердечного приступа.

1

В данном случае — острова Полинезии.

(обратно)

2

Великая Держава — неофициальное название страны, которая за счет своего военного и экономического потенциала способна оказывать влияние на положение вещей во всем мире. К началу Второй Мировой войны таковыми считались Великобритания, Франция, Италия, СССР, Япония и США.

(обратно)

3

Ссылка на роман «Хемпденширское чудо» Джона Дэвиса Бересфорда (John Davis Beresford), отдаленно основанный на биографии жившего в 18 веке Кристиана Фридриха Хайнекена, «младенца из Любека».

(обратно)

4

От латинского слова «pax», обозначающего мир (как спокойствие).

(обратно)

5

Британское психологическое общество — профессиональная общественная организация психологов Великобритании, основанное в 1901 году.

(обратно)

6

Овоид — тело яйцевидной формы.

(обратно)

7

Общая теория относительности, опубликованная в 1915–1916 годах Альбертом Эйнштейном, развивает его же специальную теорию относительности. Основной идеей была связь трех геометрических пространств и времени в единый пространственно-временной континуум, а так же зависимость пространства-времени от гравитации (искажение пространства под действием гравитации). Во многом противоречит положениям классической — ньютоновской — теории тяготения. На данный момент, кроме того, иногда вступает в противоречие с теориями из раздела квантовой механики.

(обратно)

8

Речь идет, скорее всего, о кривизне пространства-времени.

(обратно)

9

«Несносный ребенок», «негодник» (фр.) — ребенок, который ведет себя не в соответствием с требованиями приличий, ставящий в неловкое положение окружающих его взрослых странными вопросами или разговорами. Так же может относиться к взрослому человеку. Иногда, в переносном смысле, — человек, мыслящий за рамками общепринятых стандартов.

(обратно)

10

Жест, когда рука подносится к лицу так, чтобы большой палец коснулся кончика носа, при этом остальные пальцы раскрыты в стороны. Иногда к мизинцу одной руки так же подносят вторую (большой палец второй руки касается кончика мизинца первой). Жест используется детьми как «дразнилка».

(обратно)

11

Солодовое молоко (malted milk) — порошок, полученный выпариванием из смеси осоложенного ячменя, пшеничной муки и цельного молока. Разводится до состояния кашицы и употребляется в пищу или в качестве добавок при изготовлении выпечки и десертов.

(обратно)

12

Строчка из стихотворения «Mr. Simpkinson» Из сборника «Легенды Инголдсби» Томаса Инголдсби (настоящее имя Ричард Харрис Барэм).

(обратно)

13

Rolls-Royce Limited — британская автомобилестроительная компания, существовавшая с 1906 по 1971 год. Wolseley Motors — британская автомобилестроительная компания, существовавшая с начала 1901 года до 1927 года. Обе фирмы производили престижные автомобили.

(обратно)

14

80 миль в час приблизительно равняются 130 км/час; 30 миль в час — 50 км/час.

(обратно)

15

День перемирия — день памяти подписания Компьенского перемирия, означавшего конец Первой мировой войны. В Великобритании называется так же «День памяти», символом этой даты является красный мак. Бутоньерки в виде красного мака носят на лацкане или в петлице, а средства от их продажи направляются на помощь ветеранам войн и членам их семей.

(обратно)

16

Скорее всего, имеется в виду не действующая королева Англии (Елизавета II, коронована в 1956 году, в то время, как книга была издана в 1935 м), а ее мать, леди Елизавета Боуз-Лайнон, Королева-мать.

(обратно)

17

В оригинале автор использует часть цитаты из второй сцены первого акта трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет, принц датский». Фраза «A little more than kin and less than kind» до сих пор вызывает у комментаторов сомнения в ее смысле, поэтому в переводе Пастернака, например, перевод ее звучит как «И даже слишком близкий, к сожаленью», в переводе Лозинского (который считается самым точным на сегодняшний день): «Племянник — пусть; но уж никак не милый.».

(обратно)

18

Карбидная (ацетиленовая) лампа — осветительный прибор, в котором источником света служит открытое пламя ацетилена. При этом газ получается прямо на месте от реакции карбида кальция с водой. Имеет характерное круглое «зеркало» для рассеивания света, в центре которого находится огонь.

(обратно)

19

Куттер — одномачтовое парусное судно, изначально использовавшееся как военный корабль, а в XIX веке ставшее популярным в Англии среди любителей парусного спорта. В наше время используется редко, так как требует достаточно большой команды и по современным меркам слишком медленное и неповоротливое. Управлять в одиночку куттером возможно, но это требует хороших навыков и опыта мореплавания.

(обратно)

20

«Человек превосходный» или «превосходящий», сверхчеловек.

(обратно)

21

Фидо (Fido) — «верный» — популярная кличка собак, часто — приблудных беспородных. Федон (Φαίδων) — имя одного из учеников Сократа, основатель Элидо-эретрийской школы философии. Является так же персонажем одноименного диалога Платона.

(обратно)

22

Гилфорд — город в южной части Англии.

(обратно)

23

Юстонская железнодорожная станция — железнодорожная станция в центре Лондона, с которой следуют поезда в восточную и северную части страны.

(обратно)

24

Стиль «треджен», привнесенный в сообщество профессиональных пловцов английским пловцом Джонот Тредженом в 1880-х годах. Ноги пловца в этом стиле движения ногами в горизонтальной плоскости, при этом попеременно совершая гребки руками. На тот момент стиль оказался самым быстрым. Примерно в 1910-х был вытеснен кролем, который австралийские пловцы переняли у некоего Алика Викхама с Соломнонвых островов. Изначально новый стиль не был принят в британском сообществе так как его посчитали «не по-джентльменски шумным и производящим много брызг».

(обратно)

25

В пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» (перевод H. M. Сатина) королева фей Титания, околдованная обозлившимся на нее мужем, королем эльфов Обероном, влюбляется в первого, кого видит — в ткача Основу (в оригинале — Bottom), у которого из-за проказы эльфа Пака вырастает ослиная голова вместо человеческой.

(обратно)

26

В Англии преобладает англиканство, разделение церквей произошло в 1534 по воле Генриха VIII.

(обратно)

27

Первой женщиной, вошедшей в Парламент (в Палату общин) в 1919 году была Нэнси Астор. Первой женщиной в Палате лордов стала баронесса Барбара Вутон только в 1958 году. См. так же.

(обратно)

28

Графство Дарем находится на севере Англии.

(обратно)

29

Каботаж — плавание в пределах внутренних вод страны, без выхода в открытое море. Шхуна — тип парусного судна.

(обратно)

30

Возможно, имеется в виду служба баптистского толка, встреча секты «Свидетелей Иеговы» или пятидесятников. В переводе с иврита «Вефиль» означает «дом бога» (поэтому так называются в частности «центральные офисы» иеговистов).

(обратно)

31

Диамат — ответвление марксизма на стыке с диалектикой Гегеля.

(обратно)

32

Имеется в виду, скорее всего, становление фашистского движения в Италии в 1920-х годах, приведшее к власти Бенито Муссолини.

(обратно)

33

Клуб Блумсбери — группа артистической молодежи высокоаристократического происхождения. Интересно заметить, что в этот кружок входила так же Вирджиния Вулф, с которой Степлдон долгое время находился в переписке.

(обратно)

34

Росс-энд-Кромарти — область на севере Шотландии.

(обратно)

35

Кельпи — водный дух в кельтской мифологии. Принимая облик человека или лошади, они заманивают людей в озера и топят их.

(обратно)

36

Слова шотландской охотничьей песни.

(обратно)

37

Высшее духовное лицо в англиканской церкви.

(обратно)

38

Джозеф Листер — английский хирург, официальный создатель современной антисептики.

(обратно)

39

Репертуарный театр — форма организации, при которой у театра есть устоявшийся репертуар из нескольких постановок и постоянная труппа (в отличие, например, от антрепризы, где актеры набираются для каждой новой постановки, или театров, разыгрывающих только одно представление, пока оно интересно публике).

(обратно)

40

Иггдрасиль (Игдразил, один из образов «Мирового Древа») в скандинавской мифологии — гигантский ясень, символизирующий собой всю вселенную.

(обратно)

41

Блокфлейта — продольная флейта, деревянный духовой инструмент.

(обратно)

42

Green Line Coaches — основанная в 1930 году транспортная компания, обслуживающая окружающие Лондон графства, так называемые «commuter» рейсы, на которых люди, живущие в пригородах, ежедневно добираются до работы в самом городе.

(обратно)

43

Брайтон — город на южном побережье Англии.

(обратно)

44

Плосконосый (красный или серый — в Европе) плавунчик — небольшая водная птица семейства бекасовых. Различие в названии происходит из-за сезонной смены оперения: летом оно черное с красной грудкой, зимой — серое с белой грудкой.

(обратно)

45

Внешние Гебриды (Западные острова) — цепь островов на северо-западе Англии, входят в состав Шотландии. Южный Уист — остров на юге Гебридов.

(обратно)

46

Конгер — любая рыба семейства конгриевых. Внешне похожи на угрей, но принадлежат к другому семейству.

(обратно)

47

Патагония — территория в самой южной части Южной Америки.

(обратно)

48

Феноменальный счетчик — человек, обладающий способностью проводить в уме операции с большими числами, а так же умеющий практически бессознательно находить решения для некоторых математических и логических задач.

(обратно)

49

Вотльтметр — измерительный прибор, определяющий напряжение в электрических цепях.

(обратно)

50

Канюк обысновенный — небольшого размера хищная птица, похожая на ястреба.

(обратно)

51

Латинский квартал — студенческий квартал в центре Парижа, один из старейших районов города. Традиционно считается прибежищем богемы и свободомыслящей молодежи.

(обратно)

52

Франко-прусская война — конфликт между империей Наполеона III и Пруссией под управлением канцлера Отто Бисмарка, 1870–1871 г.г.

(обратно)

53

Театр Одеон — один из крупнейших театров Парижа, находится рядом с Латинским кварталом.

(обратно)

54

Так это ты меня искал все это время! (фр.).

(обратно)

55

Шалон-на-Марке (сейчас — Шалон-ан-Шампань) — коммуна на северо-востоке Франции. Аргонский лес — высокие холмы на северо-востоке Франции недалеко от её границы с Бельгией, густо поросшие смешанным лесом. «Меловая» или «вшивая Шампань» («Champagne crayeuse» или «pouilleuse») — природная зона в регионе Шампань-Арденны на северо-востоке Франции, отличается большим количеством неплодородных равнин. При этом в районе нет ни лесов, ни сколько-либо значимых водных бассейнов, исторически здесь в основном разводили овец, так как из-за бедности почв сельское хозяйство давало низкий доход. Название «вшивая» Шампань может происходить как от слова «pouilleux», означающего «вшивый» в буквальном смысле и «несчастный» и «бедный», так и от названия обильно растущей в регионе болотной («блошиной») мяты — «menthe pouliot».

(обратно)

56

Сент-Менеу. — город на северо-востоке Шампань-Арденн, к западу от Арагонского леса.

(обратно)

57

Французской колониальной армией назывались силы, располагавшиеся на принадлежавших Франции колониальных территориях. Существовали вплоть до 1960 года.

(обратно)

58

Первая мировая война.

(обратно)

59

От фр. «soleil levant» («восходящее солнце») — территория стран восточной части Средиземного моря. В современном мире это территория Ливана, Сирии, Иордании, Израиля, Палетины, Кипра и частично — Турции. Другие названия: аш-Шам (арабское) и Эрец-Исраэль (на иврите), «Земля Обетованная».

(обратно)

60

Портовый египетский город в дельте Нила на берегу Средиземного моря.

(обратно)

61

Египетский город, находится у выхода Суэцкого канала к Средиземному морю.

(обратно)

62

Отель Шепарда (Shepheard’s Hotel), ранее — «Отель для англичан» (Hotel des Anglais), был самым крупным отелем в Каире и одним из самых шикарных в мире. Уничтожен во время «каирского пожара» — анти-английского восстания в январе 1952 года.

(обратно)

63

Тулон — город на юге Франции, на средиземноморском побережье.

(обратно)

64

Orient Steam Navigation Company или просто «Orient Line» — компания, существовавшая до 1960-х годов. В начале XX века компания процветала, были созданы новые лайнеры, названия которых все начинались на букву «O». Пароходы компании в тот период раз в две недели совершали плавания по маршрутам Англия — Австралия и Англия — Новая Зеландия. Некоторые корабли (например, «Отвей» и «Отранто») были реквизированы во время Первой мировой войны и участвовали в сражениях.

(обратно)

65

Реи — поперечные балки на мачтах для крепления парусов. У ранних моделей пароходов практически всегда была возможность устанавливать паруса в качестве альтернативы двигателю.

(обратно)

66

Одно из самых узнаваемых строений в Порт-Саиде, двухэтажное белое здание, на обоих этажах по всему периметру обрамленное украшенными арками галереями, С тремя куполами над центральной частью и двумя боковыми крыльями. Построено приблизительно в 1895 году.

(обратно)

67

Специалист (или компания), занимающийся снабжением судов продовольствием и необходимыми предметами общего пользования.

(обратно)

68

Этим термином обозначается воспаление глаза разной этимологии. В данном случае, наверное, имеется в виду трахома или «египетская офтальмия», инфекционное заболевание, вызываемое хламидиями.

(обратно)

69

Купальные дома устанавливались на некотором отдалении от берега. Попасть в них можно было по мосткам или на лодке.

(обратно)

70

Экспедиция, предпринятая Наполеоном в 1798–1801 годах с целью завоевания Египта.

(обратно)

71

Система орошения в древнем Египте была построена на цепочке «колодезных журавлей», с помощью которых воду из реки поднимали в каналы, проходившие по полям.

(обратно)

72

Мемфис — древнегреческое название города на границе Верхнего и Нижнего Египта, крупнейшего политического, хозяйственного и культурного центра Древнего Египта (начало 3-го тыс. до н. э. — вторая половина 1-го тыс. н. э.).

(обратно)

73

Александрийская библиотека существовала в Александрии с начала III века до нашей эры до приблизительно III века нашей эры. С началом нашей эры огромный запас существовавших в ней свитков и книг последовательно уничтожался во время военных действий римлянами, египтянами, христианами и мусульманами.

(обратно)

74

Платон, 428 (427) до н. э. — 348 (347) до н. э.

(обратно)

75

Озеро Манзала — крупное соленое озеро к западу от Порт-Саида.

(обратно)

76

Ласкары (лашкары) — матросы-индусы на европейских кораблях.

(обратно)

77

Джон Рескин (1819–1900) — английский писатель художник и философ, преподаватель Оксфордского университета. Продвигал идею эстетического воспитания и популяризации искусства среди рабочего класса. Сторонник «христианского социализма», противник механизации. Ему принадлежало имение Брентвуд неподалеку от озера Конистон Уотер в Озерном крае, где он провел последние годы жизни.

(обратно)

78

Österreichischer Lloyd — основанная в 1833 году в Триесте компания-перевозчик, которой австрийским императором Фердинандом I было даровано особые привилегии в районе Леванта.

(обратно)

79

Историческая область в восточной Африке, в наши времена — территория государства Эфиопия.

(обратно)

80

Клайд — восьмая по величине река в Великобритании, расположена на юге Шотландии.

(обратно)

81

Западные острова (Внешние Гебриды) — группа островов в северо-западной части Гебридского архипелага к западу от Шотландии.

(обратно)

82

Гринок — портовый город в устье реки Клайд. Остров Арран находится в заливе Ферт-оф-Клайд, куда впадает река Клайд. Полуостров Кинтайр отделяет залив от Атлантического океана.

(обратно)

83

Тибет был самостоятельным государством с 1912 по 1951 год, когда в результате нападения китайской армии его территория была присоединена к КНР.

(обратно)

84

Кейптаун — второй по величине город Южно-Африканской республики, расположен на западной стороне южной оконечности Африканского континента.

(обратно)

85

Нгамиленд — район на северо-западе территории, которую ныне занимает Ботсвана. В 2001 году вошла в Северо-Западный административный округ Ботсваны.

(обратно)

86

Дурбан — третий по величине город Южно-африканской республики, находится на восточной стороне южной оконечности Африканского континента.

(обратно)

87

«Щекотание» форели — способ ловли рыбы руками. Рубу выслеживают на отдыхе и, осторожно подведя руку ей под брюхо, ведут пальцами от хвоста к голове, пока не доберутся до жабр. Тогда рыбу хватают и выбрасывают на берег. Рыба в это время «впадает в транс», предположительно впадая в состояние танатоза (мнимая смерть в надежде на то, что хищник потеряет интерес к мертвой добыче) или катаплексии (животное замирает от страха).

В основном — детская забава и способ добывать пищу во времена тяжелых кризисов (например, во время Великой депрессии). Так же известен среди браконьеров, так как не требует никаких дополнительных приспособлений, вызывающих подозрение.

(обратно)

88

Изначально слово «замбо» («замбоин») являлось в Латинской Америке обозначением потомка от брака негров и индейцев, иногда — негров и мулатов. С английском, тем не менее, слово «самбо» стало презрительным названием негра и вообще любого темнокожего человека с негритянской кровью. Кроме того, Самбо — имя героя детской книги «The Story of Little Black Sambo», написанной до того, как слово приобрело негативную окраску. В ней главный герой хитростью убегает от четырех голодных тигров (сейчас по соображениям корректности переименована в «The Story of Little Babaji»).

(обратно)

89

Индийский город, историческое название. С 1995 года — Мумбаи.

(обратно)

90

Имеются в виду Южно-Китайское море и Восточно-Китайское моря — полузамкнутые моря Тихого океана.

(обратно)

91

Провинция Гуандун находится на юге Китая, на побережье Южно-Китайского моря.

(обратно)

92

Сычуань — провинция в центральной части Китая.

(обратно)

93

Сан-Франциско — крупный город в США, расположен на западном побережье Североамериканского континента.

(обратно)

94

Панама — государство, расположенное на Панамском перешейке (соединяет Северную и Южную Америку). Мыс Горн — крайняя южная точка архипелага Огненная Земля у южной оконечности Южноамериканского континента.

(обратно)

95

Французская Полинезия — группа островов в центре южной части Тихого океана, заморская территория Франции.

(обратно)

96

Магелланов пролив отделяет архипелаг Огненная Земля от континентальной части Южной Америки.

(обратно)

97

New Statesman («новый политик») — британский еженедельник, посвященный политике. Выпускается с 1913 года. Основан при поддержке «фабианского общества» (развивало идею ненасильственного перехода от капитализма к социализму). Придерживается сдержанно-левых позиций.

(обратно)

98

Вальпараисо — город в Чили, порт.

(обратно)

99

Нарушение процесса эмбрионального развитие, приводящее к незаращению неба. Внешне может выражаться в разделении верхней губы, откуда и взялось народное название.

(обратно)

100

В английском синий и голубой цвета не различаются, для них существует одно название, blue. Соответственно, спектр видимого света делится в «английской» версии на красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, индиго и фиолетовый.

(обратно)

101

Около 18 метров.

(обратно)

102

Трамповое судно передвигается не по определенному маршруту, а совершает разовые поездки, «отыскивая» разовые прибыльные сделки. Как правило, суда универсальны, то есть, не заточены на перевозку груза только одного какого-то типа, а так же несут на себе краны и оборудование, необходимое для загрузки и разгрузки. Слово происходит от английского «tramp», означающего «бродяга».

(обратно)

103

Галапагосские острова и «полинезийский треугольник» разделяет, можно сказать, весь Тихий океан.

(обратно)

104

Примерно в 64 километрах.

(обратно)

105

Примерно 80 километров.

(обратно)

106

Помпельмус (так же шеддок, помело, помелло, пумело) — растение из рода цитрусовых. Его плоды съедобны и считаются самыми крупными среди цитрусовых фруктов.

(обратно)

107

Хлебное дерево — растение из семейства тутовых, плоды которого употребляются в пищу. Гуава (или псидиум) — кустарниковое растение с сочными плодами, которые употребляют в пищу.

(обратно)

108

Шпангоут — поперечные ребра корпуса судна, основные ребра жесткости, определяющие форму судна. Крепятся к килю.

(обратно)

109

Облигато (от лат. obligatus — обязательный) — партия музыкального инструмента, которая должна быть исполнена указанным инструментом и не может быть опущена при исполнении данного произведения (не являясь при этом основной солирующей мелодией).

(обратно)

110

Квакеры (самоназвание «Религиозное общество Друзей») — протестантское движение, объединяющее религиозные организации с самыми различными подходами к богослужению и догмам. Одним из традиционных общественных действ является «молитвенное собрание» без присутствия священника и общего плана, основной частью которого является «молчаливая молитва».

(обратно)

111

Острова Туамоту (архипелаг Туамоту) — группа островов, относящихся к полинезийским островам. Населены полинезийским народом тамоцтанцев, близких к таитянам.

(обратно)

112

Приблизительно 32 километра.

(обратно)

113

Лот — Прибор для измерения глубины, в простейшем виде состоит из груза и веревки с метровыми или футовыми отметками.

(обратно)

114

Шабли — белое сухое вино, получаемое из винограда сорта шардоне, произрастающего в регионе Шабли в Центральной Франции. Считается, что вино особенно хорошо подходит к блюдам из рыбы и морепродуктам.

(обратно)

115

Около 64 километров.

(обратно)

116

Острова Питкэрна — группа островов вулканического происхождения, которые являются единственной «заморской территорией» Великобритании в Тихом Океане.

(обратно)

117

Принятое Англии название породы «немецкая овчарка» возникло во время войны с Германией, как в России — «восточно-европейская». Я оставила без перевода.

(обратно)

118

Прозвища соответственно роялистов и паралментаристов во времена Английской революции.

(обратно)

119

Валлийское название озера.

(обратно)

Оглавление

  • Создатель звезд
  •   ОБ АВТОРЕ
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   ГЛАВА 1 Земля
  •     1. Отправная точка
  •     2. Земля среди звезд
  •   ГЛАВА 2 Межзвездное путешествие
  •   ГЛАВА 3 Другая Земля
  •     1. На другой Земле
  •     2. Суетный мир
  •     3. Перспективы расы
  •   ГЛАВА 4 Снова в пути
  •   ГЛАВА 5 Бесчисленные миры
  •     1. Разнообразие миров
  •     2. Странные человекоподобные
  •     3. Наутилоиды
  •   ГЛАВА 6 Намеки Создателя Звезд
  •   ГЛАВА 7 Новые миры
  •     1. Симбиотическая раса
  •     2. «Композиты»
  •     3. Люди-растения и другие
  •   ГЛАВА 8 Несколько слов о нас
  •   ГЛАВА 9 Сообщество миров
  •     1. Суетные «утопии»
  •     2. Межпланетные конфликты
  •     3. Кризис в истории галактики
  •     4. Триумф в субгалактике
  •     5. Трагедия «извращенцев»
  •     6. Галактическая «утопия»
  •   ГЛАВА 10 Галактика
  •   ГЛАВА 11 Звезды и паразиты
  •     1. Многочисленные галактики
  •     2. Катастрофа в нашей галактике
  •     3. Звезды
  •     4. Галактический симбиоз
  •   ГЛАВА 12 Чахлый дух космоса
  •   ГЛАВА 13 Начало и Конец
  •     1. Назад к туманностям
  •     2. Близится момент истины
  •     3. Момент истины и после него
  •   ГЛАВА 14 Миф о Творении
  •   ГЛАВА 15 Создатель и его создания
  •     1. Незрелое творение
  •     2. Зрелое творение
  •     3. Окончательный космос и вечный дух
  •   ГЛАВА 16 Эпилог: Возвращение на Землю
  •   О Величине
  • Странный Джон История на грани между правдой и насмешкой
  •   Глава I Джон и автор
  •   Глава II Ранний период
  •   Глава III Enfant Terrible[9]
  •   Глава IV Джон и старшее поколение
  •   Глава V Мысль и дело
  •   Глава VI Множество изобретений
  •   Глава VII. Финансовые риски
  •   Глава VIII Возмутительное поведение
  •   Глава IX Юный антрополог и его методы
  •   Глава X Судьбы мира
  •   Глава XI Странные встречи
  •   Глава XII Джон среди дикой природы
  •   Глава XIII Джон ищет себе подобных
  •   Глава XIV Технические задачи
  •   Глава XV Жаклин
  •   Глава XVI Эдлан
  •   Глава XVII Нг-Ганко и Ло
  •   Глава XVIII Первое плавание «Ската»
  •   Глава XIX Основание колонии
  •   Глава XX Жизнь колонии
  •   Глава XXI Приближение гибели
  •   Глава XXII Конец
  • Сириус
  •     Глава 1 Первое знакомство
  •     Глава 2 Создание Сириуса
  •     Глава 3 Младенчество
  •     Глава 4 Юность
  •     Глава 5 Подмастерье пастушьей собаки
  •     Глава 6 Родовые схватки личности
  •     Глава 7 Сириус-волк
  •     Глава 8 Сириус в Кембридже
  •     Глава 9 Сириус и религия
  •     Глава 10 Знакомство с Лондоном
  •     Глава 11 Человек-тиран
  •     Глава 12 Сириус-фермер
  •     Глава 13 Последствия войны
  •     Глава 14 Тан-и-Войл
  •     Глава 15 Оранный треугольник
  •     Глава 16 Плакси мобилизована
  •     Глава 17 Вне закона
  •     Алексей Филипьечев Послесловие
  •     «Родители» Сириуса. Предыстория
  •     Заключение
  •     Список использованных и рекомендованных источников
  •     Об авторе
  • *** Примечания ***