Казаки [Николай Иванович Костомаров] (fb2) читать онлайн

ББК 63.3 (0) 51 К72

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ И СОСТАВИТЕЛИ СЕ_РИИ: С.Е. Угловский, ПС. Ульяшов, В.Н. Фуфурин, С.Н. Харламо_В

Художник В.Бобров

Костомаров Н.И.

К 72 Казаки. Исторические монографии и исследова

ния. (Серия «Актуальная история России»). М.: «Чарли», 1 995. — 608 с.

Кто такие казаки — в прошлом и теперь? Этот вопрос задают сегодня многие. Некоторые утверждают, что казаки — особый класс, другие, что и вовсе отдельная нация. А есть еще и казаки-разбойники. Именно с такой оценкой казачества украинским историком П. Кулишом едко полемизирует Н. И. Костомаров. Казаки, утверждает он, это прежде всего вольные люди. Запорожская Сечь, казаки, переселившиеся на просторы Черноморья, Дона и Кубани — в центре его внимания. Борьба украинского казачества против нещадно эксплуатировавших их польских панов, так великолепно описанная еще Н. В. Гоголем, сражения с турками и татарами, драматическая история гетманов Б. Хмельницкого и его сына 1Ория, а также Выговского, Дорошенко и других исторических фигур, размышления об украинском сепаратизме и украинской мове делают эту книгу чрезвычайно актуальной и сегодня. Публикуемый же в книге роман-мелодрама «Черниговка» о судьбе простой украинской девушки — красавицы Ганны Кусивны тронет сердца не только любителей истории, а и всех, кто неравнодушен к писательскому слову.

Сборник составлен как из работ, вошедших в санкт-петербургское издание 1903-1906 г.г., так и из статей, затерявшихся в газетах и журналах прошлого века и никогда не переиздававшихся. В тексте отчасти сохранены орфография и пунктуация автора.

•ISBN 5-86859-023-6 _т, 4306000000-378 ^ ^

^К ”"6С5(63)_95"' ^{безооъявл} ■

© Разработка серии, П.Ульяшов, 1995 © Худож. оформл., «Чарли», 1995

Все права на распространение книги принадлежат фирме «Чарли». Контактный телефон: 263-26-42

О КОЗАКАХ

(По поводу статьи П. А. Кулиша, напечатанной в 3-й и 6-й тетрадях «Русского Архива», изд. 1877 года).

В первых годах текущего царствования в умственной жизни русского общества совершились большие перемены. Между прочим, тогда нам надоела давно усвоенная в России и на все лады расхваленная система устраивать все под один уровень, изглаживающий всякие частные особенности; нам, напротив, захотелось жизни самобытной. Начали у нас и словесно и печатно прославлять децентрализацию; создавался в наших головах такой идеал общественного бытия, чтобы с сохранением единства и неразрывности государственного целого части его имели бы всеми признаваемое право на своеобразную физиономию, сообразно историческим, этнографическим и экономическим условиям. Тогда южнорусский или малорусский край представил для таких стремлений наиболее подходящие условия: здесь народ, с своим особым славянским наречием, с своею народною поэзиею и с своеобразными приемами домашнего и семейного быта; здесь и прошедшее историческое с Гетманщиною и с Запорожскою Сечею; здесь и экономические особенности, вытекающие из свойств почвы и климата. Неудивительно, что при таких условиях возникло у малорусов стремление выказать свою деятельность в собственных, от многого другого отличных приемах; отсюда попытки собирать памятники народного песенного творчества, изучать местную историю и современный быт народа, наконец, поднять уровень народного образования и дать местной речи края права гражданства в литературной семье. Все это в описываемый нами период не было новинкою; начало всему положено было уже прежде. Теперь, после наступившего на всей Руси пробуждения, опять раздался умолкнувший было голос прежних деятелей малорусской умственной жизни; защебетали , и молодые птенцы вслед за старыми птицами.

Тогда в числе умственных деятелей между малорусами видное и почетное место занимал Пантелеймон Александрович Кулиш, как местный малорусский историк, мыслитель, этнограф, беллетрист. Он пользовался по достоинству уважением не только в среде земляков, но и во всей читающей русской публике. '

Цветущая пора малорусской умственной деятельности не дотянула даже десятилетия. Сперва она встречала везде только сочувствие, но с 1863 года стали возникать на ее счет подозрения и недоверие. Стали замечать или, правильнее сказать, выдумывать соотношения между польскими (действительно враждебными к России) тенденциями и занятиями малорусов своею историею и этнографиею. Такие толки, пущенные сначала в самой Малороссии злонамеренными людьми, нашли себе отголосок в «Московских Ведомостях» и в других московских повременных органах, а через их влияние стали усваиваться многими и расширились до того, что всякий научный и литературный труд, касавшийся малорусского народа, стал навлекать на пишущих подозрение в неблагонамеренности. В сущности дела это показывало только скудость сведений о русском народе в образованном классе, который мог легко всему поверить, что подставляли ему за правду газеты. За невозможностью никак пришпилить деятельность малорусов к польским замыслам, чего сначала хотелось, стали догадываться — не имеет ли такая деятельность сродства и связи с вредными социальными учениями, бродившими в хаотическом виде между незрелою молодежью? Тогда подвергался подозрениям и П.А. Кулиш: его считали фанатиком Малороссии, поклонником козатчины, имя его неотцепно прилипало к так называемому украинофильству. И правду сказать, если обвинения, какие делались против Кулиша и украинофилов, были вполне нелепы и ни г. Кулиш, ни другие не имели таких тенденций, в каких их подозревали, зато едва ли кто более г. Кулиша подавал повода к несправедливым против себя подозрениям. По своему увлекающемуся характеру П.А. Кулиш менее всякого другого был способен к увертливому благоразумию; его суждения и отзывы отличались перехватом через край, как бывает с людьми, которые и _любить и ненавидеть могут только всецело и притом одарены чрезмерным самолюбием.

Но вот П.А. Кулиш, удалившись от печатной деятель_нос_ти, в продолжение нескольких лет занялся с большим вниманием изучением истории своего края и увидал, что пре_жде многое представлялось ему в более расцвеченном виде, в более пленительных, светлых образах, чем бы следовало сообразно со строгою историческою истиною. Г. Кулиш захотел быть трезвее, относиться строже к своим ученым симпатиям и глубже вдуматься во все изгибы прошедшей жизни. Это желание г. Кулиша видно из собственных его отзывов в последних его сочинениях и вместе с тем _видно из духа, каким проникнуты его сочинения, явившиеся после десятилетнего молчания в литературе. Г. Кулиш совершенно изменил свои воззрения на все малорусское, и протекшее и современное. Можно ли обвинять его за это одно, как некоторые думают? Конечно, нет. Изменять свои убеждения не только не предосудительно, но похвально, если такое изменение совершается из любви к истине.

Но, видно, справедлива старая поговорка: гони природу в дверь, она войдет в окно. Г. Кулиш мог изменить свои взгляды на прошедшее и настоящее Малороссии, а своей природы изменить не^ мог. В произведениях с направлением, диаметрально противоположным прежнему, он остался тем же г. Кулишом, каким являлся за несколько лет, когда навлекал на себя упреки в излишнем пристрастии к казачеству. Прежде он был фанатиком уважения к малорусской старине, теперь стал фанатиком беспристрастия. И результатом этого вышло, что у г. Кулиша, в последних его произведениях, много стремлений к беспристрастию, а беспристрастия нет ни на волос.

После своего перерождения П.А. Кулиш явился с тремя томами «Истории воссоединения Руси», а в двух тетрадях «Русского Архива» за прошедший 1877 год (№№ 3 и 6) напечатал статью: «Козаки в отношении к государству и обществу» — статью, которая, заключая в более сжатом объеме те же воззрения на казачество, какие в подробности развиваются в двух последних томах его истории, так как в первом томе он по крайней мере остается наполовину прежним Кулишом и надобно сказать поистине, что его первый том составляет такое превосходное сочинение об истории южнорусского края, с которым как по таланту автора, так и по способу обработки и по верности взглядов едва ли какое другое может соперничать. Но в остальных томах почтенный автор почти везде проявляет какой-то странный дух гордыни и самомнения, с хвастовством выставляет себя напоказ, с презрением топчет в грязь предшествовавших ему тружеников по обработке малороссийской истории и, по меткому замечанию одного из наших литераторов, сделанному по прочтении его книги, напоминает собою евангельского фарисея, благодарившего Бога за то, что он не таков, как прочии человецы. Статья, напечатанная в «Русском Архиве» под названием: «Козаки в отношении к государству и обществу», может назваться катехизисом учения' преобразившегося Кулиша, и мы считаем долгом обратить внимание на эту статью и попытаться представить несколько наших замечаний по поводу вопросов, которых она касается.

Цель г. Кулиша — убедить своих читателей, что козаки были неболее, как разбойники, притом самые отвратительные по своей безнравственности и по своим злодеяниям, вовсе недостойные той идеализации с какою относились к ним некоторые писатели (а сам г. Кулиш — паче всех), а, напротив, достойные всяческого порицания _и презрения.

Действительно, всякое неумеренное восхваление, всякое поклонение перед историческим явлением прошедшей жизни заключает в себе всегда неправду, но то же самое заключает в себе и безусловное порицание и ругательство. Самая статья г. Кулиша написана не спокойным тоном исторического исследователя давно минувших времен, когда горячиться неуместно уже потому, что люди, о которых идет речь, давно не существуют; г. Кулиш является задорным, горячим обвинителем на суде, со всех сил старающимся о том, чтоб обвиняемые были осуждены; поэтому, возражая г. Кулишу, невольно принимаешь роль защитника на суде, а не излагатс:ля мнения о таком предмете, которого значение для нас уже безразлично, кроме научной правды.

Что собственно вытекает из доводов и многочисленных примеров, приводимых в статье г. Кулиша? Только то, что в казачестве были темные стороны, что у козаков были пороки. Неужели кто-нибудь прежде в этом сомневался, и неужели П.А. Кулиш открыл здесь для нас какую-то Америку? Во всех явлениях жизни человеческих обществ бывали, есть и будут светлые и темные стороны, добродетели и пороки. Козаки были люди — и у них было то же. Да и не было до того умышленно скрываемо то, на что г. Кулиш теперь указывает, как на порочное и худое. Г. Кулиш приводит в подтверждение слова песен из печатных песенных сборников. Но ведь эти песни были известны той публике, которая интересуется такого рода литературою. Собиратели (в числе их немаловажное место занимал П.А. Кулищ) не прятали слов из песен, не заменяли их места другими, более благоприятными для козаков. То же сказать следует и об исторических материалах и об исторических исследованиях: то, чем может г. Кулиш очернить козаков, представляя напоказ их порочные свойства, почерпается им из тех материалов, которые большей частью напечатаны, и едва Лй; вправе будет г. Кулиш гордиться тем, что он первый указал на темные стороны козачества: и другие, прежде него писавшие, не скрывали этих темных сторон, только давали им надлежащее положение, не выдвигая вперед за-. тем, чтоб казалось, будто у козаков, кроме дурного, ничего уже хорошего отыскать нельзя. Вообще, говоря о том, что прошло ■ и былью поросло, не следует ставить вопросов о хорошем и дурном с нашей; точки зрения, но иметь в виду: как прежние времена смотрели на совершившиеся факты и что считали хорошим и дурным по тогдашним понятиям? Если бы г. Кулиш держался этого правила,. обязательного для всякого историка, то его статья, с которою он явился в «Русском Архиве», не походила бы на обвинительную речь прокурора перед судом.

Г. Кулиш начинает с того, что силится сказать (не выразимся: доказать, потому что г. Кулишу нечем этого доказать), что казаки — народ чужой в Украине: автор производит их от черкесов, Название — Черкасы на Днепре, Черкасск на Дону, имя черкас, которым долгое время в Московском государстве звали вообще малороссиян, — _все приводится в довод происхождения козаков от черкесов. ^Старые погудки на новый лад! Это мы слышали уже очен_ь давно, лет назад тому сорок, слышали с кафедры, из уст плохих профессоров. Затем указываются признаки, подмеченные автором у жителей Чигиринщины и Чер_кас_чины: черный цвет одежды, черные волосы, горбатые носы, продолговатые лица, небольшие головы на широких _пле_ча_{х и} проч. Все это нам давно знакомо, все это приводилось для той же цели и так же бездоказательно, как и теперь приводится г. Кулишом. Никто не показал нам: когда же эти черкесы пришли и поселились в Украине; указывали на берендеев, торков, половцев, но какие доказательства, чтоб ^эти народы были черкесы, и какие исторические следы, чтоб остатки этих народов, некогда временно проживавшие ^{в Ук}раине, удержались надолго до такой степени, чтобы ^повлиять на строй тела всего народонаселения? Притом признаки, замеченные в Чигиринщине и Черкасчине, _не чужды народонаселению и других краев южной Руси. Сам ^г. Кулиш очень хорошо знает, что если козачество сфор_мировалось в Черкасчине и Чигиринщине, то далеко не ограничилось этими полосами Поднепровь.а, а охватило собою несравненно большее пространство. Неужели все это пространство, в свое время населенное козаками, следует считать по народонаселению черкесским краем? Типы черкесские, персидские, греческие случайно мы встречали в среде малорусского населения; но это одно не может подавать повода к каким-нибудь смелым предположениям, без всяких фактических доводов. Хотя ничего не бывает без причин, но едва ли кто в состоянии уловить причины таких сходств, которые можно найти во всех европейских странах. Впрочем, происхождение не может служить пунктом для обвинения вовсе, а г. Кулиш задался именно обвинениями против козачества.

«Козак, — говорит автор, — был бездомным промыш-ленииком и добычником. Хотя и были' у козаков хаты в таких местностях, как Черкасчина и Чигиринщина, но, по словам кобзарской думы, козацкую хату можно было отличить среди десяти не козацких: она соломой не покрыта, приспою не обсыпана, на дворе дров ни полена, сидит в ней козацкая жена — околела!» Так и козацкая жена была заметна среди ее соседок: она всю зиму босая ходит, горшком воду носит, детей поит из половника. Козак уподоблялся птице, кладущей яйца в чужие гнезда или зарывающей в песок. Его нравственность уже определялась его бытом. При его бездомовности и нераденьи о семье мнение света для него не существовало. Куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет — говорится в известной надписи под изображением запорожца. Козак вообще отвергал семейное начало и выразил это тем, что даже в песнях называл своею матерью Запорожскую Сечь, а батькам — Великий луг. Что касается до женщины, подруги жизни, то входу ей не было в козачье кочевье на Низу ни под каким видом» (<<Русск. Арх.>>, №. 3, стр. 353).

На каком основании автор считает приведеиную им из думы картину как бы типическим изображением казацкого быта во всех краях козацкой земли и притом общим козац-кому обществу во все времена? Отчего именно эту думу относить ко всем козакам вообще? Не скорее ли в этой думе усматривать можно изображение козацкой бедности, и если она могла служить типом быта большинства козаков, то разве в такие невзгоды, когда край постигали общественные бедствия, например, татарские набеги, разорительные войны, выводившие множество казаков из своих домов на продолжительное время, неурожаи и последующий за ними голод! В такие печальные эпохи действительно можно было встретить описываемую в этой думе козацкую хату с осиротелою и обнищавшею хозяйкою. Малороссия нередко подвергалась бедствиям, и потому не редки были в ней такие явления: их-то изображает дума. Но чересчур произвольно и несправедливо, не принимая во внимание указанных ИСТОрИЧеСКИХ явлений, брать сс за доказательство бездомощшости, нерадения и отвержения семейного начала в целой массе козацкого сословия. Слова: <<куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет», не должны быть применяемы только к таким, что отвергают семейное начало. Это удобно произнести о всяком молодце, не связанном семейными узами, но вовсе не отвергающем в принципе семейного начала. Приведенные г. Кулишом .слова находятся в надписи под изображением запорожца, следовательно, там, откуда добыл их автор, они положительно говорят о запорожце, хотя могут быть отнесены и не к запорожцу. О самых запорожцах составилось понятие преувеличенное, будто бы они пренебрегали браком и допускали к себе только бессемейных. Запорожское общество действительно наполнялось холостыми, но молодцы, повоевавши несколько времени на суше и на море, уходили в города, обзаводились семьями, вписывались в городовые козаки и были домовитыми хозяевами. Впрочем, не существовало правила, чтоб запорожское товариство состояло только из холостых: бывали и женатые, отцы семейств: запорожцы ими не брезговали; нам, да, без сомнения, и самому г. Кулишу известно, что знаменитый Сирко, этот Ахиллес Запорожья, имел жену, двух сыновей и двух дочерей, только семья его не жила в Сечи: там, точно, не допускали женщин, так как, по понятиям века, это запрещалось, потому что Сечь была военным укреплением, всегда готовым к защите против неприятельского нападения. Это не служит доказательством какого-нибудь отвержения семейного начала. У нас во время военных походов не дозволяется в лагерях и на военном корабле пребывать женщинам, однако никто не скажет на таком основании, чтобы наши сухопутные воины и моряки отвергали семейное начало. Равным образом, не могут доказывать тоже отвержение семейного начала у козаков выражения, что для козака (запорожца) Запорожская Сечь была мать, а Великий луг батько. И наш теперешний солдат назовет Россию матушкой, а из этого едва ли кто станет выводить, что наш солдат не хочет знать родной матери и не уважает никаких семейных и родственных уз. Равным образом, не может г. Кулиш подтвердить своего взгляда и приведением из песен _и дум таких мест, где показывается неуважение к женщине, вроде, например: послушайте, паны-молодцы, как женское проклятие ничтожно: жена пдо-клинает — это все равно, что ветер шумит мимо сухого дерева, а женские глупые слезы текут как вода («Русск. Арх.», ibid.). В народных песнях всех племен и народор найдется достаточно таких песен, где презрительно отзываются о женщине. Их можно считать чертами варварского века, когда выше всего ценилась телесная сила и. потому проскакивала презрение к той половине человеческого рода, которая не отличалась этим достоинством. В средних веках было обилие таких сатирических песнопений о жен,. щинах, а между тем они складывались в те времена, когда рыцарь преклонял колена перед дамой своего сердца, когда Тоггенбург обрекал себя на созерцание стен и окон монастыря, в котором укрылась красавица, пленившая его сердце.. Разве из таких песнопений следует заключить об отвержении семейного начала? А перешедшая к нам из Византии притча о женской .. злобе разве не хуже еще рисует женские слабости и пороки? Можно видеть в ней влияние монашеского взгляда, но никак не всеобщее отвержение семейного начала, тем более, когда и самое монашество, предписывая безбрачие тому, кто «вместити может», в принципе не отвергало однако ни брака, ни семьи. Наконец, и то мало помогает г. Кулишу, что «в Киеве козаки — по словам документа 1499 года — делали непочестные речи с белыми головами» (ibid.). Мало ли и теперь делают непо-честных речей военные люди, — нельзя их оправдывать, но нельзя также по поступкам единичным делать заключение о всем военном сословии вообще.

Отвергая семейное начало, — говорит г. Кулиш, — козак отвергал и начало общественное (ibid.). Вслед затем автор распространяется о казацких восстаниях против Польши и о совершавшихся казаками жестокостях и грабежах. Конечно, по поводу каждого факта, взятого отдельно, можно разбирать, насколько совершавшие его были справедливы или несправедливы, но нельзя по таким фактам делать обобщений, особенно в таком вопросе, как заклятая вражда, существовавшая между Польшею и казаками. Г. Кулиш волен иметь сочувствие к той или другой стороне, но не может отрицать, что козаки считали поляков своими врагами, и потому обращались с ними так, как по духу века следовало или как было дозволительно; нельзя в этом видеть отвержение ими общественного начала. Иначе придется смотреть таким же образом на всякое восстание народной массы против существующей власти. С точки зрения власти, которая борется с восставшими, оно, конечно, так будет; но историк так судить не может. С точки зрения турецких властей, восставшие против Турции сербы, герцеговинцы, болгары не более как нарушители порядка, отвергающие общественное начало; однако не все другие признают их такими, когда Россия из-за них вступила в войну с Турциею. Понятно, когда точка зрения власти, находящейся во вражде с своими восставшими подданными, не всегда усваивается, даже в самое время восстаний, другими властями, то как же не быть осторожным историку -в суждениях о восстаниях прошедших времен? Но г. Кулиш указывает на то, что козаки также бунтовали против русской власти, и очень негодует на одного историка, который сказал, что <<имя царя было священным для самой крайней вольницы». В опровержение такого мнения -г. Кулиш указывает на Выговского, Юрия Хмельницкого, Дорошенка, Мазепу. А что же, спросим мы г. Кулиша: пошла разве масса козачества за этими господами, когда они являлись противниками и врагами царя? Да и сами эти господа, отступившие от России, и все, что к ним приставали, руководились в своих поступках более всего опасением, чтоб их край с народом, обитающим в этом крае, не был уступлен и отдан полякам: тут действовала не столько досада на Московское государство и нежелание быть с ним в единстве, сколько старая закоренелая вражда к ляхам. В итоге, однако, все попытки возмутить Малороссию против царской власти оставались всегда безуспешны, а это происходило оттого единственно, что козаки массою не приставали к изменническим замыслам. Это все очень хорошо известно т. Кулишу, и он, положа руку на сердце, должен сознаться, что история говорит больше' в пользу того неприятного г. Кулишу историка, который сказал, что имя царя было священным для самой крайней вольницы, чем в пользу г. Кулиша, указывающего на примеры таких изменнических начинаний, за которыми не пошла козацкая масса.

Г. Кулиш обвиняет козаков за то, что «козак жил добычею и для добычи. Добыча и слава на языке у него были неразлучны и восиеты в козацких - песнях как одинаково нравственные» (№ 3, стр. 354). В другом месте своей статьи («Русск. Арх.», № 6, стр.114), говоря об отличии великорусских козацких песен, автор замечает, что <<песни эти не смешивают нравственного понятия славы с безнравственным понятием добычи, как это делается в наших (малорусских) казацких песнях беспрестанно».

Отчего это г. Кулишу понятие о славе кажется нравственным, а понятие о добыче безнравственным? Разве потому, что громкое слово слава более пригодно для красноречия, чем слово добыча? Но как бы то ни было, нельзя ставить в вину казакам и признавать за ними как бы исключительно им одним принадлежащий порок — склонность к приобретению добычи: это свойство всех военных людей во все времена и во всех странах, начиная от полудиких шаек до армий цивилизованных народов. Разве в наше время на войнах не берут у неприятелей добычи, и разве не поставляют себе в особую доблесть отнятие добычи? Когда разгромят неприятельский лагерь или возьмут приступам крепость, разве не забирают себе все неприятельские боевые и съестные запасы? А когда окончательно побеждают враждебную державу, разве не налагают на побежденную контрибуции? Что это, в сущности, как не та же добыча, которая так не нравится г. Кулишу в руках казаков? Только в формах собрания и в способах разница, а суть все та же!

Г. Кулиш признает казаков элементом безусловно вредным для государства и вооружается против тех исторических писателей, которые признавали казаков вообще народом, в противоположность классам высшим, отрезавшимся от народа. Но где же правду спрятать, когда так было на самом деле? В южной Руси высшие классы ополячились и окатоличились, и отклонившись от русского народа, стали его притеснять. Народ, теряя терпение, восставал, и число казаков внезапно увеличивалось, потому что восставшие против панов назывались казаками: во всем южнорусском народе возникло стремление окозачиться, то есть сделаться свободным; свобода понималась не иначе, как в виде казачества. Название казак, по народному понятию, значило вольный человек. Несколько повторенных одно за другим народных восстаний были усмирены, но потом разразилась эпоха Хмельницкого, поднялся весь народ разом и обратился в казаков. Но когда восстание улеглось и водворяться стал общественный порядок, явилось стремление образовать из козакав особое, в известном смысле привилегированное сословие, а простонародье продолжало питать желание обратиться всем в козаки. Вот суть всей общественной истории Малороссии. Козаки в юридическом смысле означали сословие военное, владевшее землями, свободное от податей и повинностей, падавших на прочих — не козаков, а мужиков или посполитых; но в смысле народного воззрения слово козак значило свободного человека, каким хотелось быть всякому. Козаки, как сословие, было однако не малочисленным и всегда играло роль орудия, двигавшего механизмом политических интересов страны. Оттого Малороссия считалась и называлась козацкою землею, а ее народ — козацким народом. Поэтому нельзя обвинять тех, которые признавали козаков за народ в противоположность высшим классам, потерявшим и народность, и живую связь духовную с простонародною Массою.

Впрочем, П.А. Кулиш до того увлекается, что сам себе противоречит. То он изображает козаков врагами монархической власти — как и всякой власти вообще («Русск. Арх.», № 3-й, стр. 335-357), то сознается, что низшая среда козачества взирала на царя по-простонародному, как на олицетворение правды (стр. 357, ibid.). Но ведь низшая среда и составляла большинство, и оттого-то, что эта среда уважала царя, трудно было произвести возмущение, и попытки многих произвести отложение Малороссии от России оказывались решительно неудачными.

Касаясь восстаний козацких против ополяченных панов южной Руси, г. Кулиш берет панство и шляхетство под свою защиту и хочет уверить нас, что господство панов над украинским простонародьем было великое благодеяние для края в культурном отношении:

«Спокойно возвратил (Петр Великий) мономаховщину олатинеиным Руссам, которые со времен Тарновских и Ос-тророгов отдавали, подобно ему самому, лучшие силы свои на отбой азиатской дичи от Русской земли, и не ошибся в своем, не по нашему сделанном деле. Начались новые подвиги культуры с новою колонизацией края. Полудиких его охранителей (козаков) , не умевших даже пороховых рогов заменить лядунками, сменили теперь такие охранители, которые заботились не о своей добыче, а о том, чтобы плодоносная украинская почва, источник добычи благородной, не оставалась поражнею залежью. Спустя два-три десятка лет после Петра устроенные в этом крае имения стали приносить доходы, изумлявшие самих владельцев; совершиться это хозяйственное чудо могло только при отсутствии козаков, ради оправдания которых мы представляем польских панов или окатоличенных руссов землевладельцами-тира-нами. Это одна из наших литературных маний, внушенных дешевою гуманностью, без пособия всестороннего изучения предмета. На памяти живых еще в мое время людей, крестьянские повинности в западной Украине были так незначительны, что эти люди уверяли меня, будто панщины в Украине не было вовсе, и показания их совпадают с польскими известиями об украинском хозяйстве в эпоху Екатерины 11. Что говорит козак самовидец о положении крестьян перед хмельнищиною, то самое можно сказать о них в эпоху, предшествовавшую колиивщине: «во всем жили обфито, в збожах, бидлах, пасеках» (стр. 365, ibid.).

Но отчего же вспыхнула страшная колиивщина, возму'" тившая благосостояние такого элизиума? Г. Кулиш приписывает всю беду козакам-запорожцам: они-то, воротившись из Татарщины, куда загнал их Петр Великий, «различными путями привели этот вновь расцветший- край к новой катастрофе». К ним, козакам-запорожцам, явившимся в западной Украине; однако, как всем известно, пристала масса народная. Г. Кулиш объясняет это так: пристала тогда к козакам-возмутителям собственно не вся народная масса, а вся пьяная голь, все глупое, ленивое и безнравственное в западной Украине было поднято на ноги, во имя веры и свободы против колонизаторов опустошенной их предками страны» (ibid.).

Можно подумать, что такой способ воззрения заимствовал Пантелеймон Александрович Кулиш у какого-нибудь поляка-рабовладельца, а взгляды этих господ совершенно совпадают со взглядами наших русских бар-крепостников, когда вопрос касается восстания крестьян против владельцев. Виноваты у них одни мужики: пьяницы, лентяи, работать не хотят, а господа их чересчур мягки, милостивы: вот мужики зазнаются и своевольствуют! Такой односторонний взгляд вполне свойствен господам-крепостникам, но едва ли уместен для историка, который должен взвешивать бес-прщтрастно все, что можно сказать в ту или другую сторону. Притом г. Кулиш сообщает нам положительную неверность, будто показания, слышанные им о благополучном состоянии' крестьян под польским владычеством, совпадают с польскими известиями времени Екатерины 11. Пусть развернет г. Кулиш книгу г. Сташица <<Przestrogi dla Polski>>, изданную в 1790 году; там найдет он совсем не такое описание польских крестьян того времени, а между тем Сташиц был человек вполне уважаемый своими соотечественниками. Да и кроме того можно найти немало в современных свидетельствах таких черт, которые никак не соответствуют тому блаженному состоянию рабов, какое нам рисует г. Кулиш. Также мало подтверждает взгляд г. Кулиша на благотворное для южнорусского народа roc-подство панов приведеиная им пословица (№. 3, стр. 364), «регулирующая», по словам автора, <<нашу историографию»: «пока шлялись по Украине козаки с пораховыми рогами — лежали широкие поля невспаханными, а когда явились на Украине паны с лядунками, — у мужиков на полках явились пироги». В противовес такой благоприятной панству пословице (быть может, в панских дворах и сложенной) , укажем на народную песню, которая была уже приведена в нашем сочинении: «Последние годы Речи Посполитой», на стр. 868-й. Г. Кулиш не станет оспаривать подлинности этой песни, так как кроме варианта, нами записанного на Волыни, другой видели мы в рукописном сборнике песен П.А. Кулиша. Такими же глазами смотрит автор и на эпоху Хмельницкого. «Простонародье украинское,' говорит он, вошло в свои естественные берега, понятые казацким разливом при Хмельницком, к ужасу и ко вреду всех порядочных людей» (ibid., стр. 367). Так смотрели на эпоху Хмельницкого поляки, и г. Кулиш последует им в своих суждениях, хотя ссылается на свидетельство не поляков, а на летопись Самовидца, писанную малороссом и притом казаком. Действительно, в летописи Самовидца встречается изображение подробностей восстания, представляющее непривлекательные черты; но это — неизбежные черты, какими всегда сопровождаются всякие народные восстания, и такие черты неизбежно явятся в описании, если станут изображать ход восстаний в подробностях. Эти черты, сообщаемые Самовидцем, драгоценны для узнания быта и приемов жизни в То время, которое передается им, но может ли историк, руководствуясь только такими единичными явлениями, изрекать приговор над всей эпохой и ее историческим значением? Это было бы чересчур ненаучно. Выходки г. Кулиша против эпохи Хмельницкого подтверждаются у него чертами народного восстания, найденными им в летописи Самовидца; это невольно напомнило нам мысль г. Микешина изобразить на памятнике Хмельницкому горельефы убитых поляков и жидов; художник не принял во внимание, что памятник, воздвигаемый великому человеку, должен сразу указывать на его всемирно-историческое значение, а не на частные события, сопровождавшие дело, им совершенное. Точно так же и ученый историк должен произносить приговор над известною эпохою по ее общеисторическому значению, а не по мелким подробностям, которые могут одним нравиться, другим возбуждать отвращение.

Г. Кулиш говорит (стр. 366, ibid.):

<<Ни хмельнищина, ни колиивщина не оставили по себе никаких общественных учреждений, ни даже попыток устроить что-нибудь ко благу общества в религиозном, просветительном и экономическом отношении. Кроме дикого отрицания того, что делали люди более порядочны^, ничего не проявило своими деяниями на родной почве козачество>>.

Будто так? Спросим г. Кулиша: как хмельнищина не оставила по себе никакого общественного учреждения? А гетманщина, существовавшая после Хмельницкого слишком двести лет, разве это не общественное учреждение? Может быть, оно не нравится г. Кулищу, но оно иравилось очень многим в свое время и многие думали устроить его ко благу общества по своим воззрениям. Можно отыскать много темных сторон в этих учреждениях, но многое очевидно теперь для нас, а незаметно было для прошлых поколений. Надобно помнить, что совершенства на земле нет: мы находим дурным то, что предки наши считали хорошим; ведь и многим из того, что мы теперь признаем хорошим, другие после нас будут недовольны. Нельзя же всех, не только живущих теперь, но и прежде отживших, заставить глядеть глазами г. Кулиша! И в самом ли деле эта гетманщина ничего не сделала даже в религиозном отношении? А разве это малая ее заслуга, что там, где была власть гетманов, утвердилось православие, тогда как в крае, оставшемся за Польшею и вне гетманской власти, народ южнорусский, лишенный удобства исповедовать веру отцов своих, принимал унию и даже католичество? Казалось бы, точно, в экономическом отношении эпоха Хмельницкого, вся протекшая в разорительных войнах, не могла ничего сделать хорошего; но сопровождавший патриарха Макария арабский монах Павел, оставивший потомству свое дорогое сочинение, изображает виденную им Украину страною благоустроенною в хозяйственном отношении, и сам Богдан является хорошим хозяином, попечительным и заботливым, а не забулдыжным пьяницею, каким рисуют его поляки. Вполне ли верны изображения араба — это еще вопрос, но во всяком случае нельзя презирать его и оставить без критического внимания.

Защищая с любовью ополяченных южнорусских панов от тех обвинений, какие делались против них по поводу утеснений народа, вызывавших последний к восстанию, г. Кулиш берет их под свое покровительство и за принятие католичества, вместе с архиереями, принявшими унию в конце XVI-го века. «Они, — говорит нам автор, — имели право избирать то, что для общества было полезнее», и

замечает, что вообще господствовавшая в Польше католическая религия боролась гораздо энергичнее с уклонившимися в реформацию католиками, нежели с чуждавшимися латинства и унии православными. В подтверждение этой мысли г. Кулиш приводит много примеров гуманных отношений панов католической веры к православным. (№ 3, стр.. 362). Против этого спорить не станем и охотно признаем, что панов, отступивших от православия в католичество, можно извинить духом, понятиями и предрассудками века, как равно и собственною пошлостью многих таких господ, свойством, с которым большинство всегда, более по чужому примеру, чем по собственному убеждению, пристает к тому, что в данное время считается «лучшим или полезнейшим для общества», как выражается г. Кулиш. Но нам показалось дико и необычно услышать от г. Кулиша такое убеждение: .

«Всякое государство должно было покровительствовать известное вероисповедание не настолько, сколько оно истинно, а настолько, насколько оно полезно. Для сохранения целости польское государство не должно было потворствовать водворению в нем лютеранства, кальвинства, арианства и других сект, на которые раскололась лукаво построенная римская церковь. Для сохранения достоинства религии вообще оно было обязано поощрять готовность служить его целям таких образованных архиереев, как Тер-лецкий, Поцей, Смотрицкий, Рутский, вместо того, чтоб сообразоваться с неизвестными ему ревностными, но вообще невежественными иноками» (стр. 359, ibid.).

Здесь автор раскрывает перед нами свое внутреннее убеждение по отношению к вопросу о вере. Что же выходит? Вера, по взгляду автора, не имеет священного достоинства внутреннего сокровища души человеческой, неприкосновенного для других и, по справедливости, требующего к себе от других уважения: это одна из полицейских ’ форм общественного порядка, которую можно всем навязывать сообразно посторонним, видоизменяющимся целям. К сожалению, на свете часто и во многих краях так бывало и теперь еще бывает, но люди истинно развитые и истинно честные не могут сочувствовать такому взгляду: можно оказывать к нему только терпимость, во-первых, по снисходительности к порокам и недостаткам людским, во-вторых, потому, что такой взгляд имеет за собою материальную силу большинства толпы; но вместе с тем люди развитые и честные считают своим нравственным долгом, сколько их сил и возможности станет, распространять — в таких общественных органах, как печать — более здравые идеи, более способствующие дальнейшему движению вперед человеческой мысли.

Г. Кулиш во всем ходе статьи силится уверить своих читателей, что козаки были не более как разбойники, ставившие только благовидным предлогом своих действий веру, а на самом деле руководившиеся только страстью к наживе через отнятие чужого достояния. Для подтверждения такой мысли г. Кулишу кажется достаточным привести такие черты из казацкой истории, которые схожи с чертами разбойнических скопищ. Но г. Куниш должен был бы сообразить, что всякое гражданское общество, прежде чем образовалось в стройное государственное тело, носит на себе то более, то менее отпечаток хаоса, в котором разыскать легко черты, свойственные, по нашим наблюдениям, разбойникам, то .есть людям, ищущим возможности водворить в обществе хаос. Такие черты найдутся в первый период нашей истории, в эпоху язычников Олега, Игоря, Святослава, и более позднюю эпоху уделов. Коза-чество было новым фазисом исторической жизни, и оно, по неизменному закону возникновения, расцвета и упадка человеческих обществ, должно было иметь и свой период варварства, период хаоса и период установки. Все творится на свете постепенно; ни одно историческое общество не выходило готовым, как Афина из головы Зевса, а должно было слагаться, развиваться, укрепляться более или менее продолжительное время. Иные общества достигали полного расцвета, другие, недоразвившись, рановременно ломались. Но все одинаково подчинялись общему закону и в истории всякого политического общества непременно можно отыскать период варварства, хаоса, и тут-то многие жизненные приемы покажутся подобными разбойничеству. Естественно и в истории козачества то же. Но не видеть в козаках ровно ничего, кроме разбойнического скопища, можно только или чересчур умственно-близорукому, или ослепленному страстью. Как это г. Кулиш, которому нельзя отказать в основательных сведениях в истории козачества, решился произнести, будто «козачество на народной почве не проявило ничего, кроме дикого отрицания того, что делали люди порядочные», и будто хмельнищина не оставила по себе никаких общественных учреждений, ни даже попыток устроить что-либо ко благу общества! Разве гетманщина с гетманом во главе, с генеральной старшиною, составлявшею около него совет, с генеральным судом, генеральною канцеляриею, с разделением страны на полки, а полкрв на сотни, с выборными местными властями, с законодательством, основанным на принятом литовском статуте с добавлением гетманских универсалов и приговоров рад, часто собираемых по важным делам, с поземельными вопросами, разрешаемыми судам, наконец, с мещанством:., с его цехами разнообразных мастеров и торговцев, — все это разве не произведение хмельнищины, и если многое существовало еще прежде, то все-таки возымело свое право на существование именно потому, что эпоха Хмельницкого его оставща. Если г. Кулишу , не угодно . теперь признавать всего этого за общественное учреждение, то и русское правительство, и Россия, и весь мир, знавший что-нибудь об Украине, нимало не сомневались в течение двухсот лет в том, что все это — общественное учреждение. Не нравится это г. Кулишу, находит он в нем темные стороны; в существовании таких темных сторон и нельзя было никогда сомневаться, сознавая, что все человеческое — с недостатками; но окончательно лишать права общественного учреждения строй, признававшийся таким целых два века — это хуже, чем научная ршнбка! Козаки, говорит г. Кулиш, были разбойники, не более. Итак, выходит, что когда писались царские грамоты, посылались к гетману и старшине и казакам дары, присылались бояре для собрания рад, по случаю избрания нового гетмана, — все это делалось для разбойников! И малороссийский приказ, бывший в Москве, устроен был для заведования разбойниками! И цари, утверждая избранного гетмана, утверждали разбойничьего атамана! Так выходит по решению г. Кулиша.

В этом сравнении казачества с разбойниками г. Кулиш взял себе в помощь смешение казачества городового с запорожцами; у последних, действительно, случались события, не только похожие' на разбои, но и признаваемые такими в свое время; однако при этом не цадобно упускать из вида, во-первых, того, что такие события были единичными и обыкновенно преследовались самим же запорожским кошевым начальством; во-вторых, что Запорожье хотя состояло под властью гетмана, но постоянно между запорожцами существовала партия, стремившаяся к неповиновению и как бы к обособлению Запорожской Сечи от гетманщины. Да ив нравах и обычаях у запорожцев обра-завались различия от гетманщины, до того заметные, что, говоря о казаках, смешивать гетманских казаков с запорожцами не всегда уместно в видах историческа-научной истины.

Г. Кулиш до таких парадоксов доходит, что песни исто.., рическо-козацкие называет разбойничьими. Это, впрочем, дело его вкуса.Это значит только, что эти песни, которыми он восхищался прежде, потеряли для него свою цену и поэтическое достоинство. По нашему мнению, в песенности малорусской чрезвычайно мало собственно разбойничьих песен в сравнении с великорусскою. Г. Кулиш недоволен мнением тех, которые заявляют, что «русский народ в песнях поминает разбойников не с отвращением, а с сочувствием» (N!! б, стр. 124). Что же делать, когда именно так и есть? Отчего это так — об этом могли бы мы наговорить много, но думаем, что этот вопрос сюда не идет, так как мы толкуем с г. Кулишом о козаках, а не о разбойниках; мы же ни в каком случае разбойников и козаков, как сословие, не смешиваем.

Как на верх несообразностей у г. Кулиша, мы укажем на такие отзывы: «Козаки были самые вредные для общества социалисты, коммунисты и нигилисты — и та же мысль повторяется в иных выражениях в разных местах, например: «Они (польские баниты) дали козачеству его коммунистический и нигилистический закал (N!! 3, стр. 357). Усиливалась козацко-нигилистическая пропаганда отрицания всего того, чем государство держится (ibid., стр. 358). Днепровцы начали свои бунты с того, чтобы на место королевского присуда поставить свой собственный коммунистический, нигилистический присуд» (№ 6, стр. 118). Но выражения «коммунисты и нигилисты»' относятся к явлениям нашего времени, совершенно чуждым тому периоду истории, когда действовали козаки: это продукт общества, имеющего литературу, движимого разными учениями и теориями об общественном строе, распространяющимися в публике и опровергаемыми путем печати, чего вовсе не было во времена козачества. Смешивать названия двух различных обществ — значит путать понятия и искушать читателей к составлению неправильных взглядов и на то и на другое общество разом. Г. Кулиш, как видно, невзлюбил равно и козаков XVII и XVIII веков и нашего века мечтателей, обзываемых коммунистами, социалистами, нигилистами, радикалами; он волен громить и тех и других, только не должен смешивать одних с другими. Есть охота г. Кулишу явиться в виде обличителя наших составителей теорий, признаваемых вредными, — тогда пусть не трогает козаков; а если желает исследовать исторически судьбу и быт козаков, то пусть на ту пору оставит в покое коммунистов, социали-

стов, нигилистов и всяких теористов современного нам века. • _

Разражаясь злобой против козаков прошлого времени, г. Кулиш изливает ту же злобу и на близких к нашему времени, даже на тех, к кругу которых принадлежал сам. Он не оставил без глумления Шевченка («Русск. Арх.», № 3, стр. 365, № 6, стр. 151), того самого Шевченка, перед которым когда-то поклонялся в «Основе»; тогда уже многие, уважавшие талант Шевченки, находили восторги г. Кулиша чрезмерными, — этого же самого Шевченка музу уже в своей «Истории воссоединения» г. Кулиш заклеймил эпитетом «пьяной». Если г. Кулиш изменил свои прежние убеждения и симпатии, то все-таки было бы желательно, чтоб он теперь обращался с большею снисходительностью к памяти лиц, которым прежде оказывал любовь и уважение. Теперь же он невольно напоминает тех средневековых мо-нархов-фанатиков, которые под влиянием христианского благочестия истребляли произведения искусств, поэзии и наук, созданные в языческие времена, и делали это потому только, что видели в них почитание ложных божеств.

Почтенный издатель «Русского Архива», напечатавши в своем журнале статью г. Кулиша, в том же № 6, где эта статья окончена, поместил выписку из дневника Ю.Ф. Самарина, составляющую отзыв последнего о книге П.А. Кулиша — «Повесть об украинском народе», — книге, названной Ю.Ф. Самариным мастерским; прекрасно написанным очерком истории Украины. Достойно замечания, что Самарин, один из лучших людей своего времени, положивших вклад в умственную жизнь русского общества, вовсе далек был от возникшего стремления во что бы то ни стало сделать всех русских похожими как две капли воды на один тип москвича: Самарин, как оказывается, не склонен был подозревать в любви малорусов к своему родному тайные тенденции к сепаратизму, как и не клеймил напрасно прошлого Малороссии и не считал гетманщины раз-бойничьею шайкою. Вот как он оканчивает:

«Пусть же народ украинский сохраняет свой .язык, свои обычаи, свои песни, свои предания; пусть в братском общении и рука об руку с великорусским племенем развивает он на поприще науки и искусства, для которых так щедро наделила его природа, свою духовную самобытность во всей природной оригинальности ее стремлений; пусть учреждения для него созданные приспособляются более и более к местным его потребностям. Но в то же время пусть он помнит, что историческая роль его — в пределах России, а н_е вне ее, в общем составе государства Московского, для создания _и возвеличения которого так долго и упорно трудилось великорусское племя, для которого принесено им было так много кровавых жертв и понесено страданий, неведомых украинцам; пустЬ помнит, что это государство спасло и его самостоятельность; пусть, одним словом, хранит, не искажая его, завет своей истории и изучает нашу» (стр. 232).

Какие золотые слова, как много в них выражено правды и гуманности! Не в пример больше, чем в злобных филип-пиках против казачества бывшего патриарха украинофи-лов!

О КОЗАЧЕСТВЕ

ОТВЕТ «ВИЛЕНСКОМУ ВЕСТНИКУ»¹

Что вам притча сия на земли Исраиле-ве глаголющим: отцы ядоша терпкое, а зубом чад их, оскомины быша ... И речете: что яко не взя сын не правды отца своего, поие-же сын правду и милость сотвори, вся законы моя соблюде и сотвори я, жизнию поживет. Душа же согрешающая та умрет: сын не возмет неправды отца своего, и отец не возмет неправды сына своего: правда праведного на нем будет, и беззаконие без-законника на нем будет.

Кн. npop. Иезек. гл. II, ст. 2, 20.

Статья, напечатанная в «Виленском Вестнике» на польском языке в NqNq 34, 35 и 36 по поводу возражений на мнение г. Соловьева о казачестве, напечатанных мною в «Современнике» прошлого года, побуждает меня высказать несколько слов в свою защиту против несправедливых обвинений, какие мне там делаются. Критик г. Тадеуш Падалица обвиняет меня: 1) в неприязни к полякам, 2) в патриотическом пристрастии к козакам и даже в возведе-

'¹ Написан на статью Тадеуша Падалицы в «Виленском вестнике», №№ 34—36, по поводу возражений Н. И. Костомарова на мнение Соловьева о козачестве и опубликован в жури. «Современник» 1860 г. т. 82, кн. 7, отд. III.

нии их до апотеозы; 3) в непонимании фактов, и наконец 4) в попирании религиозных и нравственных истин.

Г. Падалица нападает не только на мое возражение против г. Соловьева, но не • оставляет также «Богдана Хмельницкого», напечатанного мною прежде, и сказавши, что я как малорус возвел в апотеозу козачество в упомянутом моем сочинении, критик впоследствии в той же статье выразился, что в прежних моих трудах я смотрел на поляков <<из-подлобья>>. «Его история Богдана Хмельницкого, — продолжает г. Падалица, — уже носит зародыш неудовольствия ко всему и очевидные следы грызения цепей. Не станем входить, природное или притворное это у него свойство, но тогда поразил нас ржесточенный инстинкт, готовый употребить кулак для убеждения, если бы кто-нибудь не убедился словами. Мы уже видели отчасти, что взгляд почтенного профессора не отличается расположением к нам».

Что до замечаний, касающихся собственно Хмельницкого, то этими голословными суждениями и ограничиваются все замечания. Потому я не могу входить с г. Падалицею в подобные объяснения, не зная, на что именно он указывает в моем сочинении. Одно только, что носит признак попытки подтверждения мысли фактом — это следующие слова в той же статье: «г. Костомаров находил истинное наслаждение, давая услышать силу холопьяго кулака на шляхетской спине и с особенным сочувствием злобной иронии рассказывал, как Хмельницкий принимал послов Речи-Посполитой в Переяславле, подчивая их водкой.» Взгляд г. Падалицы на мое историческое сочинение я уже слышал не первый раз от поляков; он был высказываем очень часто, и между прочим в заграничных польских периодических изданиях еще с большей резкостью и с большею несправедливостью. Точно также я имел много случаев слышать подобные отзывы словесно от гг. поляков-патриотов. Такое всеобщее мнение могло бы действительно меня смутить и заставить уверовать в собственное пристрастие к одной и недоброжелательство к другой стороне, выраженных если не в исторических данных (едва ли кто-нибудь может убедить в несуществовании того, что существует), то по крайней мере в тоне рассказа; но совершенно противное удавалось мне слышать и читать (между прочим в статьях гг. Максимовича и Зернина) от малороссиян и русских. Тогда как поляки обвиняют меня в недоброжелательстве к ним и в пристрастии к козакам, малороссияне и даже великорусы недовольны моим пристрастием к полякам и не-

достаточным сочувствием к малороссиянам. Такое противоречие во взглядах утешает меня, показывая, что мне удалось не угодить патриотам на той, ни другой стороны и даже озлобить против себя и тех и других. Тем более отрадно для меня, что люди, не вносящие патриотизма в науку, не обвиняли меня ни так, ни иначе. Патриотам малороссиянам хотелось бы, чтобы их старый козацкий гетман и его полковники были чем-то вроде греческих полубогов, благоприятными витязями, борцами за священное знамя веры и отечества, образцами для подражания; а враги их поляки были бы все наголо злодеи, тираны; первые должны быть изъяты из слабостей, пороков и недостатков века и времени, вторые — лишены всех добрых свойств человечества и природы... С другой стороны поляки патриоты хотели бы, чтобы все дурные стороны, какие являлись в жизни польского народа, стороны впрочем извиняемые веком, были замазаны, заглажены, а выставлены одни хорошие, да притом преувеличенные, и чтобы, прочитавши историю борьбы козаков с поляками, справедливость непременно оставалась на стороне последних. Очень рад, что ни те, ни другие не находят в моем сочинении чего им нужно.

Для польских патриотов вообще указать на что-нибудь темное в их прошедшей истории, значит смертельно оскорбить живущих. Они как будто думают, что когда мы пишем об их отечестве, то непременно оставляем подразумевать что-тр другое между написанными строками. Они оскорбляют даже, если мы говорим об их предках без некоторого-раболепства. Если бы писатель, работающий над средневековой историей Франции, стал изображать варварства, какие производились в XIII веке над альбигойцами, трудно было бы отыскать француза, которого национальное чувство оскорбилось бы этим и побудило бы обвинять чужеземного писателя, будто бы он смотрит из-подлобья на всех французов, не только давно умерших, но и на живых! Не обидится француз, и не сочтет оскорбителем своей национальности историка, который бы в самых ярких чертах изобразил ужасы варфоломеевской ночи. Не примет за оскорбление своей народности итальянец описание всех подробностей развращения и злодейств в Италии XVI и XVII веков. Отчего же поляк теперь живущий обижается, раздражается, когда осмеливаются исторгнуть из исторической могилы темные стороны прошедшего Польши в XVII веке? Не знаем: но не можем не пожалеть о таком неутешительном явлении. Видно даже, что эти господа не могут себе представить тех, против которых поднимаются, иначе

как с предрассудками собственного патриотизма, подобные в своем роде тем, какие лелеют в груди некоторые поляки к своей старине.

Выражение г. Падалицы, будто бы в моем сочинении я показываю оправдание употребления кулака, в случае невозможности уладить словами, более чем несправедливо, — оно оскорбительно. Я прошу г. Цадалицу указать в мцем сочинении «Богдана Хмельницкого» такие места, из которых он возымел о взгляде-моем это мнение.

. .Обращаюсь собственно к статье моей, по поводу которой написано польское возражение. Г. Падалица изменяет точный смысл вопроса о поводах бегства козакав в степи-. Мнение г. Соловьева о том, что казак был синоним разбойника, относит он к первым зачаткам козачества в конце — XV (?) и в. XVI веке, и то, что я'говорил об увеличении массы козакав бегством народа от утеснения со стороны панов, не подходит у него ко времени. Но в самом деле у меня с г. Соловьевым речь идет вовсе не о XV и не XVI веке, а о XVII, именно о той эпохе, когда уже русский народ вступил в борьбу с Польшею и козачество сделалось выражением народного стремления к борьбе с польским строем. Вся статья г. Соловьева обнимает преимущественно события этой эпохи, а не прежних лет. Что до состояния казачества в XVI веке, ранее открытой борьбы его с Польшею, то едва ли г. Падалица (сколько можно судить по. его статье) может представить в подробности тогдашние отношения козачества и способ его действия: о тогдашних временах вообще господствует глубокая тьма.

Во множестве памятников, хранящихся в Публичной Библиотеке, до сих пор не удалось нам найти почти ничего, что бы объясняло внутреннюю и внешнюю историю казачества до унии. Только несколько эпизодических повествований у польских историков, да краткие и не вполне отчетливые известия у малороссийских — почти все, чем приходится ограничиваться. Было ли козачество в эти более старые времена незначительно в сравнении с тем образом, в каком блеснуло во всемирной истории впоследствии, находилось ли, так сказать, в зародыше, или же уже тогда оно представляло в себе развитое самостоятельное тело, это . надлежит еще подвергнуть старательному историческому исследованию. Достоверно лишь то, что смутная эпоха самозванцев потрясла в России все основания прежнего порядка и более всего способствовала усилению казацкой стихии. Но как бы то ни было, с чего г. Падалица взял, будто я показываю аристократическую претензию «устра-

нения генеалогического древа, защищая одно из самых демократических обществ, какие когда-либо существ ов али?>> Откуда берет он, что я хочу дать «легитимацию» козачест-ву, что я как будто хочу во что бы то ни стало доказать, что напрасно упрекают козаков в том, будто они составились из разбойнических шаек? Дело шло вовсе не о первоначальном происхождении казаков, а о составе их, о характере и значении в народной жизни в XVII веке, когда они вступили на историческое поприще в связи с народом. Напрасно г. Падалица думает, что мы имеем те же предрассудки генеалогии, какие существуют у поляков. Мы вовсе не стыдимся ни Павлюков, ни Наливаек, ии Кармелюков, ни Тараненок: напротив, если эти люди являлись в дикой варварской форме — все-таки то были люди, проявлявшие собою (хотя неудачно) выражение того, что было затаено в народном сердце — нет, мы не стыдимся безусловно этих людей, в каком бы ужасном виде они не представлялись. История нам показывает, что вор, разбойник, бродяга, заклейменные презрением, нередко сделались такими именно потому, что не могли ужиться в чадном душегубительном воздухе, исполненном господства произвола, и наконец, не зная исхода и не воспитавши в себе понятий, отличных от тех, среди которых взросли, являются не с иным чем, как с тем же, от чего убегали, только в иной сфере, с другою обстановкою. Бесчеловечный предводитель малороссийских, гайдамак в сущности то же, что польско-русский пан, которого канчуки довели мужиков до гайдамачества. Новые пути в обществе пролагаются не скоро, и чаще всего те, которые убегают из обществ а, становятся во враждебное к нему положение, или ограничивают одной деятельностью в отрицательной сфере, или идут по прежней дороге и подчиняются тем же предрассудкам, которые заставили их враждовать с обществом. Но в сущности ни в первом, ни во втором случае они не только не хуже тех, против которых в начале объявили войну, но еще лучше, особенно до тех пор, пока не показывают попыток облекать своих действий- в законные формы. Произвол пана вызвал произвол гайдамака. Но произвол пана говорил, что он вовсе не произвол; он называл себя правом, иногда даже божественным, тогда как произвол гайдамака, по крайней мере в начале, не прибегал к этому лицемерству, признавая себя произволом, сознавал, что достоин виселицы, топора или кола. Для нравственного чувства порок отвратительнее под личиною добродетели, чем в своем обнаженном виде. Произвол легализированный вызывает произвол беззаконный, стремящийся ниспровергнуть первый. Но пусть не подумает г. Падалица, что мы разумеем здесь одну польскую историю и польских панов. Отчего бы, по какой бы причине люди ни вырывались из общества, часто в этом расхождении с обычным ходом жизни лежит зародыш стремления к чему-то лучшему. Этому доказательством может служить то, что и теперь тяжкие преступники, крупные воры, хитрые мошенники, жестокие разбойники бывают люди с дарованиями. Посредственность довольствуется существующим, но то, что одарено высшими силами, ищет перемены, новой жизни. Разбойник часто бывает человек гораздо высшей натуры, чем мирный гражданин, спокойно поедающий плоды своих честных трудов; та же натура, которая при известных общественных условиях явилась разбойником, — при ином, более счастливом строе общества является руководителем общественной жизни в той и в другой сфере. Еще Божественный Искупитель научил нас отделять порок от порочного, убегать поступка, но судить снисходительно и более сожалеть, чем ненавидеть того, кто совершает такой поступок. Поэтому нельзя ставить пятном народу или обществу происхождение его от разбойничьей шайки. Да и вообще, разве можно ставить народу или обществу в вину какое-нибудь происхождение? Если г. Падалице показалось, будто я стараюсь доказать более честное происхождение козаков, то он ошибается так же точно, как он ошибается, будто бы я имел какой бы ни было патриотический повод представлять козаков в лучшем свете, а не в том, в каком рисовать их побуждают поляков патриотические наклонности.

Г. Падалица говорит: <<не понимаем, зачем г. Костомаров хочет прикрыть козачество такою легитимациею? Он мог лучше поступить, припомнивши для параллели начало римлян и перестать краснеть за себя>>. Никто, г. Падалица, не думает легитимировать и еще менее возводить к генеалогическому древу, как вы выражаетесь, казачества. Как и откуда бы ни явилось козачество вначале, взгляд на его значение в XVII веке не зависит от этого. Но г. Падалица не прав, касаясь некстати и образования казачества; охота разбойничать, свойственная неустроенным или потрясенным обществам, может быть, и входила в побуждение к образованию козачества, но естественно не могла быть единственною его причиной, потому что разбойничество бывает в жизни народной явлением только временным, случайным, явлением преходящей необходимости, а не каким-либо продолжительным качеством. Г. Падалица забывает, что существование воинственного общества на юговосточных пределах Речи Посполитой возникало необходимо от соседства с татарами; гражданственность первой должна же была быть охранена от последних.

Приведя ошибочное мнение Бантыш-Каменского, отцо-сящееся только к одним запорожцам, г. Падалица говорит: <<и когда существовали такие понятия в козачестве, то можно ли утверждать, что козаки выражали собой лучшую часть народонаселения?» Бантыш-Каменский, имеющий свои заслуга в истории; как первый, показавший на свете деяния Малороссии, вовсе не такой авторитет, чтобы, приведя из него место, говорить, что такое мнение существо-. ‘вало и вообще всеми принималось за истину. Да если бы оно и признавалось за истину, то и тогда не уничтожает возможности обличать недостатки его. Неужели то, что Бантыш-Каменского «нельзя заподозрить в приязни к полякам», дает его суждениям о козачестве полную веру? Неужели достоинство той или другой стороны в истории козачества должно измеряться -расположением или нерасположением историка к полякам?

Пора бы, право, расстаться с предрассудками, понуждающими поляков видеть во всяком историческом представлении времен прошедших непосредственное отношение к настоящему. Нет ничего неуместнее, как употребление слов: мы, наше, нас, у нас, когда дело идет о временах отдаленных от нашего времени на два или на три века. Это своего рода донкихотство, как и всякое другое, приводит к самым ребяческим воззрениям. Как преимущественно аристократический народ, поляки с трудом могут освободиться в своих исторических суждениях от аристократического образа мыслей: для них все, что касается предков, касается их самих; прошедшее живет с настоящим: для нас, русских, это не только неуместно, но даже смешно. Нам более, чем им, понятно, что преступление не только прапрадедов, но и родных отцов не кладет пятна на правнуков и даже на детей. У нас слово мы относиться может только в настоящем; что было — то былью поросло, мертвые никак не мы, и поэтому сколько угодно и как угодно говорите о них — это все до нас не касается; они за то и отвечали бы, да отвечать уж некому, а нам за них отвечать чего ради? Можно судить о них хладнокровно. Хороши ли они были — нам от этого не легче. Дурны ли, — это' не кладет стыда на нас, лишь бы нас в дурном нами самими совершенном не уличили. В этом отношении у малороссиян есть еще тень предрассудков, оставшаяся от времени соединения с

Польшею, тень исторического суеверия, еще не вполне разогнанная сведем практического смысла, и это-то историческое суеверие побуждало некоторых негодовать, когда с героев козатчиньГ снимали апотеозу. Г. Падалица, называя' козакав «демократическим обществом, какое когда-либо существовало», замечает, что поляки однако имели на него влияние и <<uszlachetnili>> его; эта мысль его справедлива, это ушляхетнение и было причиною, что казацкое общество не могло дать дозреть в себе тем завязям, которые обещали было такой богатый урожай; с другой стороны народное чувство не допустило созреть и этому ушляхетне-. нию. Народные массы действуют инстинктивно; зато редко ошибаются, когда дело коснется до их судьбы. Иногда то, что может показаться плодом невежества, предрассудков, что может мыслителя, мало вникающего в глубину вещей, побуждать к негодованию, — к сожалению, бывает следствием вполне разумного народного чувства и того прямого здравого ума, который без силлогизмов, без продолжительной умственной работы видит предметы ясно и идет к истинной цели, минуя всякие окольные пути. Вот в истории являются люди, стоящие по понятиям выше своего народа, люди, по-видимому, искренно желающие добра своим соотечественникам, люди, обещающие им в будущем благополучие, свободу, довольство, силу — люди, готовые отдать жизнь на служение своему народу — и этот народ топчет их, обвиняет в эгоизме, считает их врагами своими, воздает им зло за добро, поругание за уважение, погибелью за желание спасения. Вникните поглубже, и вы увидите, что масса не так неправа, как кажется; масса сразу чувствует и уразумевает, что эти непризванные благодетели го.,. товят ей то, чего она не хочет, и что для ней будет впоследствии злом. В истории южной Руси попадается такая страница, подобных которой можно насчитать много и в истории каждого народа. По смерти Богдана Хмельницкого кружок значных людей, возвышавшийся над массою образованностью и разумными понятиями о гражданственности, составил проект организования козацкой украйны в образе республики, федеративно соединенной с польскою короною и великим литовским княжеством; заключен знаменитый гадячский договор. Читая его, вы найдете в статьях его так много хорошего, так много обличающего светлый ум и широту взгляда составителей, что станете невольно сожалеть: зачем это не состоялось? Зачем народ один из этих благодетелей своих прогнал, других перебил? Зачем народ не понял всего нравственного достоинства независимости, гражданской свободы и просвещения, обещаемых этим договором? Как не соболезновать о невежестве массы, помешавшем исполниться таким благим намерениям? Как не пожалеть о судьбе людей, столь ужасно расплатившихся за превосходство своих понятий и своего образования? — А между тем, присмотревшись к делу поближе, найдете, что народ не совсем неправ, и в своем невежестве масса видела дело яснее, чем этот образованный кружок ее руководителей. Масса поняла по инстинкту, что с осуществлением благих намерений своих передовых людей она останется в тяжком проигрыше, точно, так, как осталась в проигрыше после присоединения к Польше, когда выиграли безмерно из нее те, которые образовали высшее сословие. Масса не обольщается внешними признаками свободы и предпочитает незначительное облегчение своей судьбы обширным обещаниям, которые в самом деле чем приманчивее для человеческих желаний, тем меньший круг людей удовлетворяют — насчет большинства. Масса поняла, что гадяч-ский договор заведет ее в теснейшие оковы, что, даруя свободные права в таком объеме, в каком они по самому существу своему могут простираться к единственно на избранных судьбою, и следовательно способствовать образованию и укреплению привилегий высшего класса, постановления этого договора не только возвратят народ к прежнему рабству, от которого он недавно освободился с таким кровопролитием, но еще приведут его к более безвыходному состоянию, по известному изречению: и будут последние горше первых. Каково ни будет грядущее состояние народа под властию московскою, народ вес клонился к ней, пренебрег всеми признаками, которые выставлялись ему передовыми людьми; он надеялся, что во всяком случае судьба его будет лучше того, что ожидало бы его при вожделенном развитии свободы, обещаемой гадячским договором. В Московии видел народ орудием своего ограждения власть, которая необходимо должна была представляться в народном воображении апотеозою справедливости, тем более, что будучи властию единого, представлялась в противоречии с властью многих, слишком испытанною этим народом. Народ скорее перенесет капризную тиранию Ивана Грозного, считая ее напущением Божиим, и покорится суровой расчетливости державного нововводителя, и свыкнется с новизною, чуждою его дедам, зная, что все, что ему не по нраву, исходит от верховной власти, которая в свою очередь истекает непосредственно от Бога; народ не входит в доказательство причин своих бедствий: так Богу угодно, так,_ видно, на свете устроено — этих ответов достаточно ддя успокоения совести. Как бы ни страдал человек массы от близких к нему лиц, облеченных властию, но для него то утешение, что есть где-то далеко на земле существо, которое печется о всех, подобных творцу небесному, которое хотя может не знать всех злоупотреблений, какие дозволяют себе его подчиненные, но если бы увидело, то оказало бы справедливость обиженной стороне. Напротив, в такой стране как Польша, где одна небольшая часть народонаселения пользуется правами в объеме, превышающем круг, необходимый для общественной связи, а другая, наибольшая, порабощена первой, там в голове человека массы, простолюдина, не могло образоваться такого успокоительного ответа, приписывающего несчастия свои той высшей воле, которая по своему превосходству над ним и неизвестности для него не подлежит ни чьему рассмотрению и обязывает терпеть в безмолвии, благословлять за посылаемое горе и считать спасительным для себя то, что кажется с виду погубляющим. Царь Московский был един; панов польских было много; царь был далеко — паны в глазах народа; жизнь царя для народа являлась в благодатном светлом тумане; в жизни пана выказывалась идея силы во всем противоречии с образом жизни массы. При самом начале восстания Хмельницкого, народ искал опоры против панов в польском короле и не нашел ее в нем; мудрено ли, что он находил в царе московском то, чего искал прежде и не нашел в короле польском, мудрено ли, что он был доволен этим? Элементы, какие нашел он в московском мире, удовлетворяли его более польских, под влиянием которых ему было душно, и которые, по выражению гг. современных поляков, его uszlachetniali.

Нам указывают на то, что польскими учреждениями до-' рожили малороссияне. Но кто ими дорожил? народная масса? Совсем нет. Ими дорожили те из народа, для которых было приманчиво и выгодно образование привилегированного сословия, когда они сами думали в нем уместиться. Г. Падалица говорит: <<для чего г. Костомаров не хочет видеть того, что ни Хмельницкий и никто другой после него не желали ничего сверх того, что им предоставили права и привилегии? Их восстание не имело целью насильственного домогательства новой свободы, но исполнение того, что им дано. Брань была не за приобретение нового, а за утрату старого». Нет, — отвечу я г. Падалице, я и хочу это видеть и вижу; но дело в том, что и Хмельницкий и другие после него носили в себе этого благородного «uszlachetnenia», о котором нам возвещают гг. поляки в похвалу своим предкам, а потому самому расходились с требованиями массы. В козацкое сословие вообще внедрялся этот элемент <<uszlachetnenia>>, между козаками являлись люди, которых соблазняло завидное положение польского шляхтича: они хотели самое козачество превратить в шляхетство, в привилегированный класс, возвышенный особыми правами над остальною массою, и вместе с тем поработить себе эту массу. Но сочувствовал ли этому народ и мог ли он этому сочувствовать? Нигде так резко не высказывалось с одной стороны это <<uszlachetnenia», с другой — вся ненависть против него народной массы, как в обстоятельствах, предшествовавших Черной Раде и сопровождавших эту народную трагедию, это самое поучительное явление в истории Южной Руси. С одной стороны, партия значных продолжает дело Збровского договора, дело Выговского, «uszlachetnenia>>; с другой — хитрые честолюбцы отгадали народные желания и воспользовались ими для своего личного торжества. Нужно ли подробно толковать, что хочет этот народ? Нет, лучше скажем, чего он не хочет; оа не хочет — «uszlachetnenia», прав одних над другими, обогащения немногих, не хочет, чтобы «кармазинник, значный>> свысока смотрел на бедного наймита в «сиряке» и в <<лыча-ках>>; он не хочет, чтобы его собрат был избавлен от побоев, в то время когда бьют других; лучше пусть, если бьют людей, то всех равно бьют: он не хочет, чтобы один себе позволял то, что запрещается другому; не хочет, чтоб один освобождался от произвола, а другой подлегал ему; пусть лучше все равно подлегают. Он ненавидит закон, ибо этот закон составлен немногими в ущерб многих; нет, пусть лучше будет безграничная воля одного над всеми, — и вот этот народ с таким отвращением к uszlachetnenia добродушно обольщается коварными обещаниями Бруховецкого, который прикрывает свои эгоистические замыслы с одной стороны, угождением народному чувству, с другой, притворною преданностью царю. Голос боярина именем царя решает дело, ибо народ в образе царя сознает ту высочайшую правду, которая, будучи отражением на земле высшей небесной правды, подводит всех под один уровень. Мысль, что перед царем все равны — нравится народу. Боярин, воевода, дьяк, подьячий могут наложить на народ тяжелые руки, но эти руки для него все легче шляхетских; утешительно по крайней мере сознавать, что есть на земле другая, высшая рука, которая тоже может налечь и на них; — есть владыка и судия, перед которым привилегированное лицо так же ничтожно, как перед этим лицом последний посполитый. Народ имеет право спросить воеводу, дьяка, всякого царского человека — кем ему дано такое право над ними, и тот отвечает: царем. Он не сам собой действует, следовательно, он в сущности то же, что и простолюдин; царь может и этого последнего восставить от гноища, а первого обратить в прах, слабого восставить, сильного потоптать. Напротив, что скажет простолюдину шляхтич, паи, если у него спросят отчета, на что он укажет? На право, закон, на обычай; но что это другими словами, как не облечение в легальную форму произвола того самого, кто порабощает народ? Этот народ видит в шляхтиче, в пане человека себе подобного и который хочет быть выше других и давит других. Разумеется, это оскорбительно. Пусть бы еще в старину до революции при прежних панах, тогда по крайней мере производило магическое действие, хоть до некоторой степени, слово древность. После того, как холоп решился поднять на эту древность свою новооб-тесанную дубину — каким священным атрибутом, в глазах толпы, мог украсить козак свои претензии стать посреди народной массы в роли польского шляхтича? А между тем эту претензию имели Хмельницкий, Выговский, Дорошенко и Мазепа — и всем им народ не сочувствовал, как только проявлялось это желание. Хмельницкий более других склонялся то на ту, то на другую сторону; Хмельницкий нередко являлся народным человеком, и потому народная память простила ему, забыла многое, чего не забудет история; за то не забыла других эта народная память и сопровождает имена их эпитетами изменников в песнях и преданиях. .

Эпоха Мазепы была последним движением в пользу этого <<uszlachenenia», которое даровала Южной Руси Польша. А как принял его народ? Был ли Мазепа хуже других? Достоин ли он в самом деле более позорной памяти, чем другие? Не думаем, если судить его намерения. Заклейменное проклятием в свое время, это несчастное историческое лицо невольно возбуждает к себе историческое сострадание, если можно так выразиться. Дитя <<uszlachenenia», воспитанник польской образованности, старик этот не мог иначе вообразить себе в грядущем благоденствия своего отечества, как в ’форме, приблизительной к гадячскому договору. А между тем в отношении Малороссии он действовал искренно, по-своему. Он хотел независимости и свободы своего отечества. Он виноват тем, что не понимал, что украинский народ вовсе не нуждается ни в независимости, ни да-

же в свободе — равноправности и правды искал он, а не свободы — ибо свобода в то время иначе не понималась и понимаема быть не могла, как только в смысле права одних пользоваться тем, чем не могут другие. Идея той правды для всех, которой желал народ, — являлась для народа все еще не иначе, как в образе царя, святом образе царя, судии, владыки,.воздаятеля доблестным. Идеал народа, неясный в подробностях, олицетворялся, в его воображении, монархиею российскою; вот почему народ массою пошел за Петром, вот почему он терпеливо сносил все то, что налегало на него впоследствии. Худо бывало, а все-таки хуже, гораздо хуже, казалось ему «uszlachetnenia». Конисский в своей приторной истории, с трудом скрывая тайное доброжелательство к замыслу Мазепы, уподобляет тогдашних малороссиян диким американцам, за то, что будто бы они ополчились на пришедших к ним на помощь шведов, соблазняясь тем, что они ели в середу и пятницу скоромное! Какая ложь! Ведь не соблазнились же казаки общением с татарами и турками? Нет; не середы и пятницы вооружили против шведов народную массу, а сознание, что Мазепа, шляхтич душою, не доставит Малороссии ничего, кроме ненавистного для нее панства на польский образец, от которого она освободилась с таким кровопролитием.

Последние минуты Мазепы выказывают его душу и , очень трогательны и поучительны. Сжигая свои бумаги, он говорил: «пусть я один буду несчастлив, а не те, о'- которых враги мои не знали и не подозревали; я хотел устроить счастие моему отечеству, но судьба судила иначе на неведомый конец!» В эти минуты, когда человек самый лживый говорит правду, сказанное Мазепою смывает от него, до известной степени, ругательства, которыми заклеймили его современники. Старик, заботясь о Спасении' своих единомышленников, сознает с одной стороны чистоту своего намерения, с другой — суету его, несбыточность, сознает, что его отечеству суждено другое что-то! Не то, чего мог он ожидать близорукими глазами: нет... неведомое!

Как много и правды и поэзии в этих незабвенных словах последнего из деятелей южнорусской истории XVII века, этой кровавой гетманщины, этого периода стремления к образованию на юга-западе России независимого государства с польскими началами политического и гражданского строя, стремления, которому осуществиться помешало не только столкновение неблагоприятных политических обстоятельств, но еще совершенное нежелание массы народной! Что касается до личности самого Мазепы, то она еще ожи-

дает беспристрастной историщ которая бы изобразила его, не подчиняясь отнюдь влиянию взгляда, извинительного в первой половине XVIII века, но неуместного теперь, когда споры порешены, все улеглось, все прошло, былью поросло, и настала пора вести давно забытые события в колею действительности.

Все это я привел здесь, чтобы представить г. Падалице, что масса южнорусского народа не получила благодеяний от Польши, за которые требуют от нас благодарности поляки за наших предков. В опровержение моего мнения, г. Падалица может указать мне на те следы образованности, которые проявились в XVII веке в киевской академии и при посредстве малороссиян вошли в общее русское образование. Здесь взгляд его будет на своей стороне иметь долю истины, но не следует забывать, что у нас идет речь о массе народа, оставшейся за пределами влияния этого образования.

Г. Падалица говорит: «желательно, чтобы исторические писатели смотрели на историю нашу с высшей точки зрения. Хищения и негодования за частые злоупотребления давно уже утроили расчет между экономом и хлопом. Раздувать ту самую кучу угольев, которую время покрыло пеплом, — значит протягивать в бесконечность племенные ненависти и держать в напряжении побуждения черни, которые бы привели ее, в эпоху разнузданности, до тех пор поступков, как в былое время. Это не призвание историка, которого священная обязанность есть давать беспристрастный суд и называть вещи их настоящими именами. Пусть г. Костомаров захочет только оставить похвальбу и досадливость, и убедиться, что учреждения Речи Посполитой, эти основы каждого политического тела, никогда не заграждали Украине дороги к развитию народной жизни, были благородны и мудры, а их портило только приложение к делу>>. Не спорю против благородиости и мудрости польских учреждений, — пусть они будут не только мудры, но хоть премудры; но то несомненно, что народ в Украине их не желал и противился всяким попыткам строить на них общественное здание. Г. Падалица ошибается, обвиняя меня в том, будто я раздуваю уголья, давно покрытые пеплом, одним словом, тогдашнюю народную ненависть. Что же делать с историею? Где же правду деть? Шила в мешке не утаишь. Г. Падалица, написавши в трех нумерах «Виленского Вестника» возражение, не опровергает однако фактически того, что я говорил, а сводит речь на происхождение козаков, о чем я не толковал с г. Соловьевым, соглашается со мною в значении, какое имели козаки для народа по симпатии к ним народных масс, соглашается и в том, что козаки, при других, как я сказал, обстоятельствах, были способны и к организации государства, и в том, что приведеиные мною слова Хмельницкого: согрешит князь, урижь ему шею; согрешит козак — и ему тежь зроои, ото буде правда, — превосходно выражают идею справедливости, тогда как приведеиная мною же польская пословица: chlopa na pal, panu nic, szlachcica na weze изображает неравенство сословий перед лицом закона; признает справедливость того, что народ терпел от своевольства официалистов и урядников (а не шляхты? Боже сохрани!), признает, что в Польше господствовала полная необузданность и безуп-равность. В чем же опровержение? За что же нападает на меня г. Падалица? Ему хочется доказать, что виною были злоупотребления, а не права (хотя на это у нас тоже есть в запасе пословица, говорящая, что польские права походят на паутину: овод пробьет сквозь них, а муха пропадет, bak sie przebije, а mucha ginie), что, напротив, польские права и учреждения были превосходны. Что же? поздравляем с этим г. Падалицу и всех польских патриотов. Для них же лучше. Да нам-то что до этого! Да и нашей истории с этим нечего делать! Пусть себе эти права и учреждения будут мудрее всех прав в мире, довольно с нас того, что сам г. Падалица, признавая их мудрость и благородство, сознает, что исполнение их никуда не годилось. Вот ни дать ни взять наши московские славянофилы с старою московскою Русью (которую они хотят навязать в идеал всем славянам, как польские патриоты нам свои права): у них всему оправдание: и воеводскому кормлению, и домостроевой плетке, и чему угодно; и действительно, стоит рассматривать явления с их идеальной стороны, задать себе вопрос, как это явление быть должно — тотчас и придешь к светлой стороне. Да что нам в этой светлой стороне'^Историку дело не в том, чем такое-то учреждение, такие-то устройство было бы, а в том, чем оно в самом ,дбйе было. Вот совре-мениому юристу с современными учреждениями иное дело; он может отличить злоупотребление учреждения от его идеи, он может и должен указать, что такое-то учреждение, такой-то закон сами по себе хороши и могут принести хорошие плоды, если бы не препятствовало то и другое, и потому необходимо отстранить, искоренить то и другое. Но такое учреждение, которое давно отжило свое время — для чего историку отделять его идею от исполнения? Тут злоупотребления могут быть фактом. Если закон был хорош,

да не исполнялся — на что нам его светлые стороны и почему могу сказать я, что он хорош? Хорошо то, что практически хорошо — что сознавалось хорошим, чем дорожили современники, то исторически было хорошо. Конечно, учреждения шляхетские хороши были для шляхты и она ими дорожила, но вовсе не хороши были для массы, которая, как всегда бывает, под угнетением привилегированных сословий, страдает оттого, что было хорошо доя первых. Что из того, если мы будем указывать на факты — г.г. поляки будут соглашаться, а сами станут только пояснять, что это злоупотребления? Хорошо: пусть и злоупотребления, но если они были очень часты, а с этим соглашается сам г. Падалица — то от этого легче ли было тому народу, который от них терпел? Это напоминает, медика, который объясняет причины смерти умершего, утешая его домашних тем, что у покойника была такая болезнь, и что смерть произошла оттого-то, как будто домашним легче оттого, что врач объяснит происхождение болезни, которую уже нельзя вылечить. Ведь уж двести лет прошло, как нет тех поляков, ни тех казаков, о которых вдет речь!

Далее г. Падалица говорит: «зачем г. Костомаров не вспомнит известного ему ответа короля Владислава, данному казацким послам на жалобы, принесенные перед его треном: вы носите сабли и можете достать себе права? В признании справедливости этого дела лежит и основание справедливости. в отношении Руси». — Этот ответ (если только он был в самом деле) говорит вовсе не в пользу ' справедлив ости поляков в отношении Руси. Этот ответ показывает, напротив, с одной стороны совершенное разложение общественного порядка в Польше и высшую степень несправедливости, какую терпели те, которые жаловались; с другой неспособность, двоедушие и коварство короля, посягавшего на спокойствие края, и збравшего его правителем; в благодарность этот правитель подущает одних граждан против друтх и устраивает междоусобную войну!

- «За то, продолжает г. Падалица, что куролесил эконом на хуторе, а паи давал ему поблажку, справедливо ли взва- 'ливать вину на народ и закон? Не все ли это равно, что приписывать влиянию варварского права кроткое управление какого-нибудь деспота? Костомаров дополняет реестр оскорблений; он у него длиннее, чем тот, который был подан Хмельницким королю!»

Выражение взваливать вину (zwaliac wine) в том значении, в каком принимает его г. Падалица, вовсе неуместно

в истории. Я никогда не думал взваливать вины ни на кого, кроме века, известного развития понятий и стечения обстоятельств. Вопрос в том, терпел ли народ от панов и шляхты. Терпел, очевидно терпел, и даже был выведен из терпенья: а это одно показывает, что терпел много и сильно!

Но в этом невинен целый народ польский? Что значит невинен? Не участвовал? Конечно, не участвовали те, которые поставлены были в невозможность участвовать. В этом невинно польское право? Опять-таки, что значит невинно? Истекли ли из польского права эти угнетения? Конечно, истекли, потому что по праву польскому владелец имел в своем имении юрисдикцию, следовательно, право предоставляло ему широкое поле произвола. Г. Падалица лучше бы потрудился привести нам то, что следовало было для простого народа, для хлопов в их ограждение, а потом показал бы, как это исполнялось. Вот этим бы он мог вразумить нас на счет высоких достоинств своих предков. А ссылаться на право и выхвалять его без фактов — ведь это слова и более ничего! Неоднократно слышал я от многих поляков подобные намеки на. превосходные качества их права, неоднократно уверяли они, что угнетение простона-родия если и было, то не на основании польского права, И по этому поводу неоднократно перебирал с «Volumina Legum». Я усерднейше прошу г. Падалицу показать (не мне, а всем нам, русским) такие постановления, которые охраняли хлопа от произвола пана и вместе с тем показать, что всякие утеснения, будучи злоупотреблениями, могут считаться исключительными явлениями. Пока этого не сделают поляки, все их апологии будут бесплодны: мы будем против них выставлять исторические факты, а они будут отражать нас фразами! Но если бы они и доказали, что их права были превосходны и утешительны для народа, то остались неопровержимые громады частных случаев, показывающих горькое его положение, и их доказательства все-таки мало бы принесли им пользы. Положим,. что мы бы тогда не обвиняли права польские; факт от этого не перестал бы оставаться тем же, чем прежде был; так точно и в сравнении, приведеином г. Падалицею — противоречие варварских законов с правлением кроткого деспота не заслонило бы факта народного сознания о счастливом времени, проведеином под властью этого деспота.

Укор, делаемый мне г. Падалицей в том, что у меня реестр оскорблений полнее, чем у Хмельницкого, наивен. Г. Падалица не сказал своего мнения об этом реестре, cnpa-ведлив ли он или ложен; если справедлив, то я не подлежу за то укору.

Г.г. полякам патриотам очень не нравится, когда мы открываем дурные стороны в их прежней истории; им кажется, как будто бы это делается в намерении досадить живым. Вот исходный пункт этого неблаговоления к осмеливающимся заниматься русскою историею в соприкосновении с Польшею. Сознаемся с полною откровенностью, что с нашей стороны здесь есть поводы; были у нас писатели, работавшие над прошедшим с намеком на настоящее; но г.г. поляки должны же отличать от них тех, которые в прошедшем не видят ничего, кроме прошедшего. Смею уверить г. Падалицу, что ни в прежнем своем сочинении «Богдан Хмельницкий», ни в возражении г. Соловьеву я не думал и теперь не думаю о живых поляках. Едва ли справедливо, чтобы мы, по словам г. Падалицы, «будучи тесно связаны прежнею солидарностью доблестей и заблуждений, теперь должны быть связаны и солидарностью покаяния». Не в чем нам каяться перед поляками и полякам перед нами (под словом нам я разумею круг людей одних нравственных убеждений). Что делали наши предки — нам-то что до них? Можем хладнокровно и беспристрастно описывать их историю, можем даже иногда наклониться сердцем к тому или другому прошедшему явлению, по свойственной человеческой натуре невозможности сохранить полнейшую объективность воззрения, но не станем отнюдь переносить на живых то, что может относиться исключительно к мертвым. Живой о живом пусть живое и думает! ^-

Мертвый — мирно в гробе спи,

Жизнью пользуйся живущий!

1 июня, 1860 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

к <<Тарасу Бульбе>> Н. В. Гоголя

«Тарас Бульба>> считается одним из лучших произведений Гоголя. Предмет, избранный сочинителем, относится ко времени борьбы малороссийских козаков с поляками, , борьбы, начавшейся в конце XVI столетия и продолжавшейся почти все XVII столетие, с участием всего малороссийского народа.

Начало козаков произошло так. Везде и всегда были люди, не имевшие своих хозяйств, люди бездомовные, снискавшие себе пропитание поденным трудом. Таких было немало на Руси, когда она терпела частые разорения от татарских набегов. В южной Руси такие бездомовные люди ударились на рыбный промысел и стали ходить на днепровские пороги, где было большое обилие рыбы. Но ходить туда было небезопасно; вокруг по степи бродили татары, и рыболовы должны были ходить на свой промысел не иначе, как ватагами или дружинами и притом вооруженными. Для таких шатавшихся бездомовных людей усвоилось тогда название козатс, перешедшее к русским от татар. Слово козак значило вольного человека, а тот, кто не имел оседлого имущества, точно был волен, потому что в то время все подати и повинности платились с имущества.

Скоро потом из бродячих промышленных людей образовалось сословие оседлое, зажиточное и пользовавшееся льготами. Это произошло таким путем: польские короли (они же и великие князья литовские), владевшие южнорусским краем, давали в Южной Руси, по давнему принятому в Польше обычаю, в управление и пользование знатным

лицам города с уездами, которые в таком случае назывались староствами, а господа, получившие староства, назывались старостами. Видя необходимость защититься от татарских набегов, старосты раздавали козакам землю с обязанностью воевать, в случае надобности, против татар. Состояние козаков, не плативших никаких податей и не знавших никаких повинностей, было заманчиво и побуждало многих охотников поступать в козаки. Но малороссийский народ находился под властью панов, т. е. дворян, и переход панских подданных в козачество был убыточен для ' владельцев; от этого они всеми силами старались не допустить большого числа козаков. Козаки были разделены на полки, изъяты из-под власти старост и подчинены особому гетману или старшому, который выбирался ими и утверждался польским королем. Чтобы не допускать в число козаков лишних людей, время от времени производились реестры, то есть списки козакам; из них исключались поступавшие самовольно и возвращались их прежним владельцам.

Между тем за днепровскими порогами на островах завелось укрепление, под названием Запорожская Сеча. Там проживали большей частью люди молодые и холостые, самые отважные и удалые. В самую Сечь не допускали женщин, но поблизости козаки селились хуторами и держали свои семьи. Так как плавание через пороги было очень затруднительно и опасно, а также и сообщение степью с Сечей представляло неудобства, то панские подданные, убегая места жительства, безопасно скрывались на Запорожье. Оттуда делались частые нападения сухопутьем на Крым и водою на турецкие владения. Козаки строили себе длинные лодки, называемые чайками, и в них переплывали море, делали нападения на турецкие города и брали добычу. По понятиям того времени эти набеги не были разбоями, а считались делом честным и богоугодным, потому что турки были некрещеные и сверх того казаки освобождали из плена христианских невольников, которых тогда очень много томилось у турок в рабстве. Турки считали козакав подданными Польши, требовали от польского правительства их усмирения и даже воевали с Польшею за козацкие набеги. Поляки, желая сохранить с турками мир, пытались укротить морские походы козаков, но не могли. Были таким образом две причины ссоры между малороссами и поляками: 1) стремление . малороссийского народа в козачество, стремление, которое поляки хотели остановить, чтобы не наносить убытка землевладельцам, 2) набеги казаков на

Турцию. Явилась еще третья причина — вера. В конце XVI века малороссийские архиереи, подстроенные римско-католическим духовенством, признали над русскою церковью власть Лапы Римского — это называлось уния. Вслед затем высший класс — малороссийское дворянство — почти все приняло римско-католическую веру; но простой народ и козаки не принимали унии и держались православия. Ополячившиеся паны, желая насильно обратить своих подданных в унию, дозволяли себе жестокие меры и в особенности раздражили народ тем, что, для увеличения своих доходов, отдавали свои имения в аренду иудеям с правом суда над крестьянами. Надо знать, что, по польским порядкам, пан мог, по произволу, своего крестьянина засудить и повесить или посадить на кол: такое же право получал иудей, бравший от пана в аренду имение. Желая как можно более получить доходов, иудеи обложили налогами православное богослужение и обряды, и это казалось верхом поругания веры.

С конца XVI века начались восстания козаков против поляков. Их было несколько одно за другим; все они кончались несчастно для малороссиян и после каждого восстания производилась жестокая расправа, следовали свирепые казни, а народ после того чувствовал более нестерпимый гнет над собой. Так делалось до 1648 года, когда вспыхнуло восстание гетмана Хмельницкого, совсем иначе повернувшее историю борьбы Малороссии с Польшей.

. К этому времени восстаний малороссийского народа до Хмельницкого относится и «Тарас Бульба». Содержание его вымышленное и трудно было бы, даже приблизительно, отнести его к тем или другим годам, так как сочинитель дозволяет себе в этом случае исторические неверности: например, вначале представляется как бы время Наливай-ки, следовательно 1595 год, в то же время признаются существующими в Киеве академия и бурса, тогда как бурса в киевской коллегии устроена была только в XVII веке митрополитом Петром Могилою на его собственный счет, а киевская коллегия стала называться академией в XVIII веке. Но исторические невериости не лишают достоинства Произведение Гоголя, которое имеет значение как плод его великого дарования по своему прекрасному худржественно-му построению. ' -

ГЕТМАНСТВО ВЫГОВСКОГО1

I

27 июля 1657 г. гетман Богдан Хмельницкий сошел в могилу. Переворот, произведенный им, остался неоконченным; вопросы, возникшие в его эпоху, не были разрешены. Отторгнувшись от Польши, Украина не соединилась еще с Московиею в одно тело и, оставаясь с своею отдельностью, должна была служить предметом распрей между соседями, которые хотели ей завладеть. Украинский народ не имел нимало политического воспитания, чтоб выиграть свой процесс в истории и на самобытных началах организовать стройное гражданское целое. Уже в самом существовании козачества заключались, при тогдашних обстоятельствах, причины внутренних беспорядков, которые должны были разрушить не утвержденное на разумных основаниях и недостроенное политическое здание. Дело освобождения Украины совершено было целым народом; во время борьбы с Польшею все украинцы были равными козаками; но как скоро борьба улеглась — народ распадался на казаков и посполитых; первые должны были с оружием в руках сто-

¹ Источниками служили: акты архивов Министерств Инастранних дел и Юстиции, напечатанные автором в актах Южной и Западной России, изд. Археографическою Коммиссиею, рукописные современные польские письма и акты, хранящиеся в рукописях Императорской Публичной Библиотеки; сочинения: Каховского Annalium climacteres. Historia

panowania Jana Kazimerza, Рудавекого Historia аЬ excesu Vladislai IV; Собрания государственных грамот и договоров, Полное собрание законов т. 1. Малороссийские летописи: Самовидца, Грабенки, Величка и другие безыменные.

ять на страже возникающего нового порядка вещей; другие — обратиться к мирным занятиям гражданина и селянина. Это было необходимо. Во-первых ожидали права и преимущества, — они готовились составить привилегированный класс; положение последних не было ни определено, ни охраняемо никаким правом; на их долю не только выпадало нести все повинности, от которых освобождались козаки, но им было суждено, по-видимому, подпасть под произвол казацкого сословия; целые села, населенные посполитыми, отданы казацким чиновникам в виде ранговых имений; со временем эти имения походили бы на польские староства. Пасполитые долго не могли забыть, что казаки были то же, что и они, и, в свою очередь, сами теперь хотели быть козаками, и долго не было определенных границ между двумя сословиями: при первом удобном случае посполитые брались за оружие и называли себя казаками, а признанные прежде законно козаками попадали в сословие посполитых. И потому, во второй половине XVII века, несмотря на казацкие реестры, в Украине на самом деле казаком был всякий, кто хотел и мог; и таким порывам распространить казачество на всю массу народонаселения Украины противодействовало другое направление — ограничить козацкое сословие тесным и определенным числом записанных в реестры. Так было задолго до Богдана Хмельницкого, когда польское правительство постоянно хотело, чтоб казаки составляли военное сословие в определенном числе, а народ домогался весь обратиться в козаков, то — есть быть вольным, ибо с представленнем о казаке соединялось понятие о свободе. Воззвания Хмельницкого нашли отголоски в народных побуждениях: все хотели быть казаками, все шли на брань против поляков, которые до того времени не допускали распространяться козачеству. Но только сорок тысяч из вСей массы ополченного народа приобретали козачество; все остальное народонаселение, державшее в руках оружие, должно было лишиться прежде приобретенного звания. Противодействие поспольства, исключаемого из козацкого сословия, волновало Украину во все время гетманства Хмельницкого; оно еще резче выразилось после его смерти.

Сверх того, в самом козацком сословии возникло раздвоение: образовались казаки значные; к ним принадлежали чиновники, как настоящие, так и бывшие (бунчуковые товарищи), шляхтичи, приставшие к козакам, и вообще богатые козаки; противоположны им были козаки простые, которых значные называли казацкою чернью и которые, при случае, готовы были противодействовать возвышению значных. Сами, _наконец, значные нешляхетского звания _Хотели уравнить себя с теми из своих собратий, которые носили это звание. Влияние значных развивалось с усилением гетманской власти. В последние годы Хмельницкого власть гетманская хотя зависела от рады, но он, пользуясь всеобщим к себе уважением, часто действовал без рады и самовольно назначал чиновников; а чем меньше власть гетмана связывалась народным собранием или радою, тем деспотичнее была власть полковников и сотников, тем ^больше усиливалось влияние их на общественные дела. Радою начали управлять чиновники; нередко и целая рада составлялась из одних чиновников да значных. Такой порядок породил множество недовольных: они бежали в Запорожье; туда укрывались и те посполитые, которые не хотели спокойно сносить свое унижение и видеть возвышение козаков; от этого в Запорожье возникло тогда соперничество с грродозы.и козачеством, как называли они Гетманщину. Запорожцы не хотели подлежать власти гетмана. Но мысль об отделении Запорожья, с огромными степями по обеим сторонам Днепра, не могла еще развиться в то время, при непрерывной связи с Украиною; связь эта поддерживалась толпами пришельцев, недовольных порядком в Гетманщине. Запорожцы, почитая себя цветом козачества, хвалились, что не городовые козаки, а они первые избрали Богдана Хмельницкого; что война, освободившая Русскую Землю от Польши, вышла из Запорожья. Запорожцы говорили, что, поэтому, и теперь не городовое, а низовое козачество должно преимущественно распоряжаться делами Украины; что ни выбор гетманства, ни какое другое политическое дело не может быть предпринято без согласия Сечи. Запорожские старшины были избираемы и свергаемы толпою, по произволу черни. Такой порядок они хотели, по-видимому, распространить во всей Украине; простым козакам это нравилось, поспольству, хотевшему равенства, еще более, — и поэтому Запорожье привлекало к себе простых козаков и поспольство, и всякое предприятие, начатое запорожцами, могло иметь удачу в массе украинского народа. Впрочем, как из общественного строя Запорожья не могло возникнуть нового порядка вещей, так и из недовольства посполитых и козацкой черни против значных. Низвержение власти значных могло кончаться только заменением одних лиц другими, которые, в свою очередь, начинали играть роль значных. Каждый чиновник, выбранный из простых козаков, делался значным и возбуж-

дал против себя чернь, из которой вышел; его сменяли, выбирался другой — и тот точно так же, как первый, становился значным и так же чернь была им недовольна. Да и самых значных не соединяло единство намерений и цел ей, — каждый преследов ал прежде в с его личные свои выгоды, один под другим рыл яму и сам в нее падал: каждый хотел другого столкнуть, потоптать, и сам подвергался, в свою очередь, таким же неприятностям от своих товарищей.

В отношении к соседним странам, по смерти Богдана Хмельницкого, в Украине были две политические партии.

К первой принадлежала большая часть старшин, знач-ных, — вообще немногие лица с образованностью, полученною в Польше вместе с польскими политическими понятиями, и, наконец, шляхтичи русской веры, пристав -шие к казакам — кто для веры, а кто для сохранения своих имений во время козацкого восстания. Они подняли оружие против Польши не потому, чтоб польский политический состав им не нравился, а потому, что они не могли под польским владычеством пользоваться выгодами, какие могли бы извлечь из польской организации. По образцу польскому, они хотели бы и Украины, похожей на Польшу: с сеймами, посольскими избами, речами и вольным шляхетством, и в этом классе каждому хотелось поместиться. Не соответствовала такому направлению самодержавная организация Московской державы. В 1654 г. многие из людей этой партии пристали к московской протекции, в надежде пользоваться "так называемыми правами и вольностями под правлением' русских государей. Но в 1657 г. они начали считать себя обманутыми с этой стороны: их огорчало то, что украинским комиссарам не- позволили участвовать в пе-^ реговорах московских послов с польскими при заключении виленского договора, — что мир России с Польшею заключен был без участия и совета украинской рады и гетмана; упреки, которые делали Хмельницкому бояре по приказанию царя, возбуждали в них досаду; наконец, они оскорб-лялись обращением великорусских воевод и служилых людей с украинцами и насмешками в еликороссиян над тем, -что в обычаях и домашней жизни Южной Руси было несходно с Северною. Вероятно, от насмешек над одеждою .казаков разнесся в то время слух, будто царь хочет, чтобы казаки не носили красных саиогов-, а непременно все обулись в черные, а пасполитые одевались бы, как великорусские мужики, и ходили в лаптях. Но пуще всего усилив ало и ра з вив ало эту недов ольн ую партию опасение, чтоб царь, по достижении польской короны, не присоединил Украины к Польше и не уничтожил бы козачества: в виленском договоре царь обещал возвратить Польше все земли, от нее отторгнутые. Недовольные хотели предупредить это ожидаемое присоединение Украины к Польше, как провинции к государству, добровольным соединением с Польшею на правах федеративных, с условиями, которые поставили бы Польшу в необходимость сохранять права Русского народа и в невозможность их нарушить. В XVII веке не понимали, что в мире нет условий для будущих поколений. Партия эта действовала по следам Богдана Хмельницкого; во время своей борьбы с Польшею, до присоединения к Московскому государству, он следовал этой идее федеративного союза и, в противность народному желанию совершенного разрыва с Польшею, долго думал уладить дело без расторжения. При жизни Хмельницкого более всех поддерживал в нем эту мысль генеральный писарь Выговский, — и теперь он стал ' во главе федеративной партии. Его ревностными соумышленниками были его двоюродные братья, Выговские: 'Дани-ло, женатый на дочери Хмельницкого, Елене, Константин и Федор, дядя его овручский полковник Василий и племянник Илья; воспитатели молодого Юрия: генеральный судья Богданович-Зарудный, есаул Ковалевский и миргородский полковник, исправлявший должность второго генерального судьи — Григорий Лесницкий, соперник Выговского; Иван Груша, после избрания Выговского в гетманы, назначенный генеральным писарем; обозный Тимофей Носач, человек без образования, каким отличались его товарищи, но с природным умом; переяславский полковник Павел Тетеря, человек без дарований, но с образованием; прилуцкий полковник Петро Дорошенко, лубенский — Швец, черниговский — Иоанникий Силич, знаменитый Богун, тогда уже полковник не винницкий, а паволочский; подольский полковник Евстафий Гоголь, поднестрянский — Михайло Зеленский, уманский — Михайло Ханенко, бывший киевский полковник Жданович, смененный по воле царя за поход против Польши, — люди, также получившие образование. К этой партии принадлежали некоторые знатные украинские козацкие и шляхетские фамилии, как-то: Сулимы, Лободы, Северины, Нечаи, Гуляницкие (из них один, Григорий, бежал из Украины после белоцерковского мира, а потом возвратился и был сделан нежинским полковником), Головацкие; Хмелецкие (родственники казненного в Паволоче, в 1652, за недовольство белоцерковским трактатом), Верещака (освобожденный недавно из крепости, куда был посажен в 1652 г.), Мрозовицкий (славный в народной памяти Морозенко, неизвестно где пребывавший с 1649 года, когда перестал быть корсунским полковником), Махержинский и более всех образованный — Юрий Неми-рич. Потомок, как кажется, древней новгородской фамилии, бежавшей в XV веке в литовские владения, Немирич был наследником богатых имений в Украине, и от своего отца с детства напитался тем религиозным вольнодумством, которое в том веке носило общее название арианства. Молодой Юрий провел молодость за границею, преимущественно в Бельгии и Голландии, получил отличное образование и написал несколько ученых сочинений по предметам философии и рационального богословия; в 1648 г. он пристал к Хмельницкому в первый раз, спасаясь от преследования краковской инквизиции. Неизвестно, где был он после Зборовского мира, но с 1655 года мы видим его работающим для независимости Украины; он принял православную веру, веру отцов своих, действовал в пользу Украины у шведского короля, у Ракочия, а теперь, по смерти Хмельницкого, составлял планы образовать союз Украины с Польшею на новых началах их общей жизни. Ловкий посол Иоанна-Кази'мира, Казимир Беневский, искусно действовал на людей этой партии. Он уверял их, что козаки своими подвигами научили поляков и всех соседей уважать в них доблестных рыцарей; что Польша признает их свободными, и если козаки захотят присоединиться к Польше для взаимного охранения своих прав и вольностей, то не иначе, как равные к равным и вольные к вольным. Значительная часть русского духовенства и сам Дионисий Балабан, который метил тогда в митрополиты, разделяли такие же убеждения.

Еще при Богдане Хмельницком духовенство неохотно шло под московскую протекцию. Привычные к польскому образу управления и польскому обряду, происходя из шляхты, духовные, особенно знатные, слишком много имели в себе польского... образование их роднило с Польшею и удаляло от Москвы. Религиозные распри на время вооружали их против католической Польши, но когда дел_о дошло до отторжения от Польши, тут увидели они, что, несмотря на единство веры, они далее отстоят нравственно от единоверной Москвы, чем от католической Польши. В эпоху присоединения кое-как заглушались нерасположение и боязнь, но вскоре начались с московской стороны такие движения, которые возбудили прежнее недоверие. Сильвестр Коссов умер, Бутурлин, по наказу московского правительства, сейчас же изъявил духовным — епископу Лазарю Бараиовичу и, печерскому архимандриту Гизелю — царское желание, чтоб духовенство малороссийское «поискало милости государя и показало совершенно правду свою к великому государю: захотело бы идти в послушание к святейшему патриарху московскому». Украине предстоял выбор митрополита. По древним обычаям, не нарушаемым со стороны поляков, надобно было избирать нового архипастыря вольными голосами. Воеводы настаивали, чтоб избрания не было, пока не испросят благословения патриарха и царского дозволения. Лазарь и архимандрит печерский должны были поневоле показать вид согласия. Это было тотчас по смерти Хмельницкого, еще до погребеиия его тела. Но сам покойный Хмельницкий на дело это смотрел не так, и по стародавним обычаям написал к епископам луцкому, пе-ремышльскому и львовскому, чтоб они ехали для выбора нового митрополита в Киев. Украина с Киевом отдалась московскому государю, а эти русские епископы остались под польским владением, но в то же время под духовным первенством киевского митрополита. Признать над собой власть московского патриарха они ни за что не хотели, да и не могли, если б даже и захотели. Требование московского правительства должно было разорвать связь в южнорусской Церкви. В то время, как Бутурлин в Киеве старался склонить Лазаря и киевское духовенство к зависимости Никону, польско-русские епископы испрашивали у короля дозволение ехать в Киев для избрания митрополита, и король дозволил им по старым их обычаям, за которые они всегда так крепко держались. Еще тело Хмельницкого не было погребено, Бутурлин писал к Выговскому, выставляя указ государя, чтоб не допускать епископов до избрания митрополита, а писарь ссылался на старые права, и, не говоря о покорности Никону, извещал, что пошлет козац-ких послов на избранье митрополита, а потом уже о новоизбранном напишет к государю.

Наконец, пристать к союзу готовы были богатые мещане в городах для сохранения своих магдебургских прав, которые боялись потерять, если Украина будет отдана во власть поляков без всяких условий. Вообще же надобно сказать, что украинцы, страшась Польши, прибегали к Польше.

Другая партия — если можно всю массу народа назвать партиею — держалась царя московского. К этому побуждало отвращение к Польше; федеративная партия могла своими действиями вызвать в народе только большую

решимость оставаться под властью царя, для избежания грозящей опасности попасть в подданство полякам. -От соединения Украины с Польшею простой народ мог ожидать только того, что значные козаки сделаются тем, чем были в Польше шляхтичи, а простые козаки и все посольство будут отданы в безусловное порабощение новому панству; напротив, при соединении с Московщиною самодержавная воля царя представлялась защитою слабых от своеволия сильных. Из старшин отличался тогда горячею враждою к значным и вместе преданностью Московщине Мартын Пушкарь или Пушкаренко, полтавский полковник, любимый подчиненными и всем простым народом: Запорожье, ненавидевшее шляхетных и значных, из которых состояла федеративная партия, разделяло в то время эту склонность — оставаться в повиновении московскому государю. Очевидно, что число преданных русскому престолу было так велико, что противная федеративная партия не могла ничего сделать, тем более, что и сами федератисты не прочь были от того, чтобы московский царь скорее сделался польским королем... Но народ всегда мог быть увлечен в противную сторону своими руководителями, даже такими, которых не любил, хотя бы на время, не зная хорошо, куда его ведут; а разрыв виленского договора сделал этих двусмысленных руководителей врагами царя и протекции. Притом же малорусский народ не любил москалей. Несмотря на единство веры и племени, между двумя ветвями русского народа было слишком много различия в нравах, характере, понятиях и приемах жизни. История целого ряда предшествовавших веков, в продолжение которых эти ветви развивались отдельно друг от друга, не прошла даром. Малорусы видели в москалях слишком много не только чуждого, но противоположного. Дикие и своевольные поступки царских ратных людей раздражали народ, возбуждали ненависть и боязнь и уже в то время народ пугали слухи, что Москва хочет запрудить Украину своими людьми и насильственно вводить между малорусами свои московские обычаи. •

II

Шестнадцатилетний Юрий Хмельницкий вовсе не был такой гетман, какого требовало тогдашнее положение Украины. Юный и неопытный, он не отличался ни блестящими способностями, ни характером. Одни из желания услужить Богдану при его смерти, другие из боязни, чтоб не навлечь на себя гонения от его родственников и друзей, признали Юрия гетманом на Чигиринской раде. После смерти старика возник ропот между старшинами и заслуженными козаками. Иные вспоминали свои раны и многолетние труды и стыдились повиноваться мальчику, не нюхавшему nopoxa; других волновало явное нарушение казацких обычаев, по которым у козакав в начальники выбирали людей достойных и опытных. Многие из старшин досадовали потому, что, без выбора Юрия, вольная рада могла бы предоставить начальство им; более всех был внутренне недоволен Выговский. Столько лет он был первый человек после гетмана; и в Украине, и у соседей прославился он умом; сам Хмельницкий, для вида, отклоняя казаков от выбора Юрия, предлагал в гетманы Выговского. Выговский смотрел на избрание Юрия, как на похищение булавы у себя. Но старик Хмельницкий препоручил Выгов-ско.му руководить сына. Хмельницкий столько лет почитал Выговского другом, и потому Выговскому меньше, чем кому-нибудь другому, можно было действовать к изменению последней рады. Выговский должен был притворяться и уверять в совершенном равнодушии к почестям и нежелании принимать начальство. 14 августа он писал к воеводе путивльскому Зюзину, что «гетманом все старшины оставили пока Юрия Хмельницкого; а впредь как будет, не ведаю; но скоро по погребении тела будет рада всей старшины и некоторой части черни: а что на ней усовету-ют, не ведаю». Таким образом, в письме к пограничному московскому воеводе он дал понять, что назначение тогдашнего гетмана может измениться. Но что касается до себя, то он уклонялся от всякой надежды. «После воинских трудов, — выражался. он, — я рад опочить, и никакого урядничества и начальства не желаю.» Чрез несколько дней после того, 21 августа, он говорил не так уже присланному от того же воеводы гонцу: Гетман Богдан Хмельницкий, умирая, приказывал мне быть над сыном его опекуном, и я, помня приказ его, не покину сына его; и полковники, и сотники, и все Войско Запорожское говорят, чтобы мне гетманом быть, покамест Юрий Хмельницкий вырастет и будет в совершенном уме.

Иезуитская изворотливость нашла себе лазейку, — говорит украинский летописец.

Как друг семьи Хмельницкого, Выговский начал представлять молодому Хмельницкому его опасное положение, — с сожалением извещал его, что козаки ропщут и не хотят повиноваться такому молодому гетману. Молодой

Юрий просил совета: что делать? Выговский советовал отказаться перед радою от гетманского звания, чтоб этим поступком снискать любовь и расположение народа. Между козаками издавна велось обыкновение, что избираемый в начальники несколько раз отказывался от предлагаемого ■достоинства и принимал его тогда только, когда рада как бы насильно принуждала его к этому.

Чтоб отклонить от себя всякое подозрение, Выговский говорил, что и он оставит свою должность и ни за что не будет писарем, если Юрия не оставят гетманом.

Так же точно обозный Тимофей Носач, воспитатели Юрия — Ковалевский и Лесницкий, и судья Зарудный подтверждали Юрию вести о всеобщем ропоте козаков, советовали ему отказаться от гетманства и уверяли, что и они, из приверженности к Юрию, не захотят оставаться при своих должностях, а предоставят вольной раде распоряжение Украиною и выбор гетмана и старшин. Молодой Юрий согласился отказаться, в надежде, быть может, что эта покорность раде утишит ропот и он останется гетманом.

Оповестили раду. Выговский писал к тем из полковников, которые не были при смерти Хмельницкого, чтоб они явились с козаками из своего полка для избрания гетмана, а между тем дарил и угощал старшин и значных козаков, собрал к себе толпу простых козаков из разных полков, выкатил им горилки, устроил несколько обедов и ласковым обращением расположил их к себе.

В воскресенье, 24 августа, довбиши ударили на раду. Выговский и преданные ему старшины назначали ее во дворе Хмельницкого, для того, чтобы поместить там только таких козаков, которые будут расположены к ним: это были задобренные обедами и горилкою; впрочем и расположенные к Выговскому не все знали, что он ищет гетманства. Когда во двор набралось довольно козаков, ворота заперли наглухо, и огромная толпа козакав и поспо-литых стояла за двором.

Из дома вышел 'Юрий с булавой в руке, за ним несли бунчук, осеняя его.

«Панове рада! — сказал Юрий: — благодарю нижайше за гетманский уряд, который вы мне дали, памятуя родителя моего; но по молодости лет и по своей неопытности я не могу нести столь важного достоинства. Вот булава и бунчук. Выбирайте в гетманы другого, старше меня и заслуженнее».

Он положил знаки гетманского достоинства на столе, поклонился и ушел в дом.

Выступил Выговский, проговорил благодарность за писарский уряд, отказался от него, поставил свою чернильницу — знак писарского звания, и ушел.

Обозный положил свой пернач, судьи — свою печать, отказались от урядов и удалились.

Собрание молчало. Козаки поглядывали друг на друга с вопросительным выражением лица; иные хотели провозгласить Выговского, но боялись. Булава лежала среди двора, и «много было таких, — говорит летописец, — которые хотели ее взять, но не смели без воли народа».

Между тем, за воротами раздался ропот. Посполитые ломились в ворота. Тогда есаулы, расхаживая между козаками, кричали: <<кого желаете наставить Гетманом?»

Все молчали. Есаулы несколько раз повторили вопрос.

«Хмельницкого! — раздалось в толпе: Хмельниченко, нехай буде гетьманом!»

«Панове рада! — сказал Юрий: — я младолетев и неопытен, я не в силах управлять народом, а к тому еще я, от ведавней смерти родителя, в большой тоске и печали».

Некоторые сотники говорили так:

«Пусть будет Хмельниченко гетманом; хотя он и молод, да слава наша пусть будет такова, что у нас гетманом Хмельницкий. Пока он молод, — будут научать его добрые люди, а возмужает — сам будет управлять. Пусть и Выговский, и Носач, и все будут на своих урядах; как при покойном батьку Хмельницком було, так и теперь пусть будет>>.

Юрий, наученный Выговским, отрекался. Козаки кричали: -

«Не позволим, не увольним Хмельниченка от уряда гетманского!»

Хмельницкий представлял, что ему, по летам его, надобно учиться, а гетману надобно быть при Войске и предводительствовать казаками.

Тут какой-то сотник, расположенный к Выговскому, сказал:

«Пусть булава и бунчук остаются при Хмельницком; нашим гетманом будет Хмельницкий, а пока он возмужает — Войском командовать будет Выговский, и булаву и. бунчук будет принимать, когда нужно, из рук у Хмельницкого, а воротившись, опять будет отдавать ему в руки.»

Выговский с видом покорности и смирения представлял свое недостоинство. Козаки усильно требовали.

«Дайте время одуматься, панове рада! — сказал Выговский: — не могу теперь решиться принять на себя такое важное звание. Отложите до другого времени».

Рада дала ему три дня срока.

В среду, 27 августа, рада опять собралась в тот же двор. На этот раз, прежде чем успели затворить ворота, набралось во двор множество простых козаков.

«Хмельницкого! Хмельницкого!» — кричали они, и ломились в дом.

Юрий вышел и опять отказывался. Козаки требовали, чтоб он остался гетманом и чтоб до его совершеннолетия управлял Выговский.

Выговский опять разыгрывал роль нежелающего. С потупленным взором, с видом смирения, со слезами в глазах, он благодарил раду за честь, просил выбрать людей более его способных. Но чем более кланялся и отказывался Выговский, тем упорнее козаки избирали его предводителем. По козацкому обычаю, толпа начала сопровождать бранью свой выбор, тогда Выговский, как бы нехотя и единственно уступая голосу народа, согласился. Толпа была в восторге!

«Теперь я спрошу вот о чем, — сказал Выговский: — молодому гетману надобно учиться; по воле блаженной памяти родителя, ему надобно дать воспитание; ему надобно быть в училище, а потому ему трудно будет подписываться на листах и универсалах. Когда клейноды будут у меня, то и подписываться придется мне. Как же рада прикажет мне подписываться?»

Сперва это озадачило козаков. Но тут какой-то доброжелатель Выговского выскочил из толпы с разрешением вопроса.

«Пусть паи Выговский, — сказал он, — подписывается так: «Иван Выговский, гетман на тот час Войска Запорожского», потому что в то время, когда у него будут клейноды, настоящим гетманом будет он>>.

Простые козаки были просты, — говорит летописец, — они не провидели ничего особенного и согласились, сказавши: «добре, нехай так! Служи, пане гетьмане, верно его царскому пресветлому величеству и будь гетманом над Войском Запорожским и чини нам добрую справу>>.

Выговский, взяв булаву, сказал: «Сия булава доброму на ласку, а злому на карность; а манить я в Войску никому не буду, коли вы меня гетманом избрали; а Войско Запорожское без страха быть не может!»

«Вычитай же нам, — сказали полковники, — новооб-ранней пане гетмане, великого государя жалованную грамоту, чтобы мы знали, на яких волях пожалованы мы от его царского величества».

Тогда гетман прочитал всем вслух грамоту.

По окончании чтения старшины сказали:

«На милости государской бьем челом и служить всем Войском Запорожским рады вечно, и он, великий государь, пусть нас не выдает своим неприятелям».

По другому известию, переданному Выговским в Москву, когда избрали Выговского, противником его явился Григорий Лесницкий, которого покойный гетман отправлял против татар с сыном своим и дал ему булаву и бунчук в качестве наказного гетмана. Опираясь на это, Лесницкий не хотел отдать булавы. Выговский посылал к нему Юрия Хмельницкого, — Лесницкий упорствовал, и отдал булаву. тогда только, когда его принудили казаки, через неделю.

Так кончилась эта знаменитая рада. Выговский послал к запорожцам и льстил им, уверяя, что он не почитает себя настоящим гетманом, пока сечевое товарищество не признает его; послал, с согласия рады, посольство в Крым, отпустил с уверениями приязни к королю польского посла Беневского, которого казаки, из старой ненависти к панам, чуть-было не убили. В то же время Выговский, в письме своем к московскому воеводе, доносил, что Беневский прислан для -того, чтоб учинить ссору и говорил, что они его задерживают; бранил поляков, доносил, что польский король соединяется с императором и вовсе не думает мириться с Москвою и хранить данные в беде условия; что распространился слух, будто казаки поссорились с Москвою и поляки собираются, вместе с ханом крымским, на Украину. Он изъявлял готовность пролить кровь за государя. Он чернил даже своих сообщников, доносил на брацлавского полковника Зеленского, что он хотел отступить к Польше, но он, гетман, его удержал и убедил.

111

Несмотря на избрание Выговского, власть его была очень нетверда. Лесницкий, как видно, продолжал досадовать и надеялся, что- на другой раде избрали бы его, а не Выговского. Пушкаренко, полтавский полковник, был другой враг и соперник Выговского. В Чигирине рада была неполная и могла казаться незаконною: надобно было со-’ брать другую. Выговский хотя взял булаву, но только в качестве временного правителя; для соблюдения казацких прав он сам назначил снова раду в Корсуне к 25 сентября. На эту раду съехались старшины; были на ней все сотники и из каждой сотни по два простых казака. Таков был избирательный обычай у козаков. Новоизбранный предводи-

тель хотел несколько разузнать дух своих товарищей. В то время прибыл от шведского короля в Чигирин Юрий Неми-рич. Он привозил от Карла-Густава предложение союза, чтобы, по старому доброму расположению, козачество помогало шведскому королю, а шведский король козакам. Сам Юрий Немирич снова отдался служить козацкому делу. Дело шло к возобновлению дружбы со Швециею; с Московщиною, напротив, шло к недоразумениям и неудовольствиям.

Явился к гетману царский посланник Артамон Матвеев. В царской грамоте гетман назван был писарем, а не гетманом, хотя царь уже известился, через киевского воеводу, о его избрании на гетманское достоинство. Он получил царский выговор за то, что не объявил о смерти Хмельницкого и о своем избрании через своего посла. Царский посланник требовал, чтоб Запорожское Войско отправило к шведскому королю посланцев — советовать ему помириться с царем, оставить притязания на пограничные земли, которые московский царь считал своими, и отнюдь не надеяться на помощь Войска Запорожского; напротив, если он будет во вражде с царем, то Войско Запорожское пойдет на него войною. Гетман отвечал, что исполнит приказания царские, а от выговора отделался так-: «Когда гетмана Богдана Хмельницкого не стало, я в тот же день хотел отправить к царскому величеству своих трех урядников; а начальные люди, услышав об этом, стали бунтовать, толковали, будто я посылаю от себя, оттого я не послал, а написал к воеводе киевскому Андрею Васильевичу Бутурлину и к князю Ро-модановскому в Белгород, чтобы они известили государя»'.

Артамон Матвеев сказал: «Его царскому величеству учинилось ведомо, что гетмана Богдана Хмельницкого не стало; и великий государь, жалуя вас, указал ехать в Войско Запорожское ссвоим государевым милостивым словом и для своих государственных великих дел боярину и наместнику казанскому, Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему и ржевскому наместнику Богдану Матвеевичу Хитрово, да думному дьяку Лариону Лапухину. Гетман должен послать к полковникам и велеть съехаться в Киев, и сверх того, чтоб из всех полков по пяти человек было прислано. Дело будет великое. Да чтоб в черкасских городах были собраны кормы и приготовлены подводы для их приходу. Да еще Павел Тетеря, когда был в Москве посланцем у государя, то просил оберегать вас против не'-приятелей ваших; и теперь приказана князю Ромоданов-скому идти наскоро с конными и пешими людьми, да велено также боярину Василию Борисовичу Шереметьеву выслать конных и пеших; а ты, гетман, вели приготовить им запасы и подводы».

Гетман, разумеется, обещал,но как услышали старшины, то стали видеть в. этом тайное намерение нарушить их права. Немедленно явилось великорусское войско и стало двумя отрядами: один, с Ромодановским, — в Переяславе, другой, с Ляпуновым, — в Пирятине. Ожидали, как объявлено было, еще прихода Трубецкого с товарищами; это особенно пугало старшин, потому что не сказано было, для каких дел придет это войско. Артамон Матвеев привез приказание собирать по Украине запасы на прокормление войску с доходных статей (оранд); а все эти статьи были в распоряжении старшин, и они видели теперь посягательство на свои доходы.

Нужно было представить все это дело на обсуждение рады. Рада собралась в назначенный день. Иноземные пособники шляхетской партии: со стороны польской — Ее-невский, со стороны шведской — Немирич, по известию киевского воеводы, явились туда же. Сами между собою противники, они тут невольно действовали заодно против общего для них обоих соперника. Рада происходила в поле. Выговский положил свою булаву и бунчук, поклонился собранию и сказал, что ему присланы от царя такие пункты, чтоб у козакав прежние вольности отнимать. «Я в неволе быть не хочу», — прибавил он, и отказывался от гетманства. Он объявил, что рада вольна -выбрать другого гетмана, и поехал прочь. Тогда начальные люди последовали за ним, воротили и начали просить, чтоб он остался на гетманском достоинстве. Судья Самойло Богданович Зарудный вручил ему булаву.

<<Мы, — говорили козацкие чиновники, — будем стоять за свои вольности заодно, чтоб у нас ничего не отняли, чтоб не было перемены, чтоб как прежде были, так чтоб и теперь остались мы — свободны».

Выговский, как будто исполняя всеобщую волю, принял снова булаву. Этой церемонией и кончилась рада.

На другой день была рада во дворе. Посланный путив-льским воеводою на проведки, посадский человечишка Ни-колка затесался между козаками, уверял, что находился там, где происходила рада, и передал потом в общих чертах это совещание («И я, Николка, был в той светлице, где была рада», доносил он своему начальству в pocnpoce).

Выговский сказал: «при покойном гетмане Богдане Хмельницком у нас не бывало рады и совета, но теперь вы

меня избрали гетманом, и я без вашего воинского совета не стану делать никаких дел. Ныне я объявляю вам: прислал к нам шведский король, зовет нас к себе в союз (в «подданство», переиначил Николка: в письме Бутурлина просто — союз, а не подданство), а царское величество прислал к нам грамоту с выговором, зачем мы без его, государева, ведома сложились с Ракочи; хочет, чтобы Антона Ждановича наказать: «вы уже, говорит, прежде изменили шведскому королю, изменили и крымскому хану, и Ракачию венгерскому, и господарю волошскому, а теперь и нам хотите изменить. Долго ли вам быть в таких шато-стях?» .

Гетман хотел, очевидно, раздуть зародившееся неудовольствие к царской власти, но в то же время выгораживал себя, если преждевременно дойдет весть об этом в Москву, 11 потому стал советовать казакам покорность.

<<А только нам, — продолжал он, — отложиться от царского величества, никто нам более не поверит за непостоянство наше, и мы дойдем до конечного разорения. Теперь, без всякой шатости, дайте мне совет, как поступить?»

Выступили полковники: нежинский Гуляницкий, полтавский Пушкаренко, прилуцкий Дорошенко, ирклеевский Джеджалы и сказали:

<<Мы не отступим от присяги, данной его царскому величеству».

Другие начальные люди, сотники и есаулы с левой стороны Днепра повторили то же: <<мы не отступим от его царского величества; как присягали, так в той мысли и

СТОИМ».

Когда гетман стал допрашивать их, как ему поступить, вместо совета они закричали:

«Як ти нам прирадишь, так ми й будемо!»

Гетман не добивался от них совета о шведском предложении, а должен был, потакая им, сказать:

«<Я вам свою мысль объявляю, что нам быть надежно при милости царского величества, по присяге своей, неотступно, а к иным ни к кому не приложиться».

Но правобережные полковники — Зеленский, Богун и третий полковник («имени его не упомню», — говорит свидетель) отозвались не в таком духе.

«Нам, пане гетмане и все паны-рада, не ладно быть у царского величества: он, государь, к нам милостив, да начальные его люди к нам не добры, наговаривают государю, чтоб навести нас в большую неволю и достояние наше отнять!»

Выговский, выслушав эти речи, принял суровый вид и сказал:

«Вы, панове, не дело гов орите, и в Войске смуту чините; а нам от царского величества отступать за его государеву милость не следует и помышлять!»

Наконец, порешили послать к царю посольство и просить о ненарушении данных вольностей.

«И все тогда, — пишет Бутурлин в своем донесении к царю: — меж собою душами укрепились, что им всем за гетмана и за свои права и старые вольности стоять заодно. И много других непристойных речей у них было».

С этих пор, вероятно, Выговский выбросил из своей подписи выражение: на тот час, которое, — по сказанию украинского летописца, — наложил на себя как условие, когда казаки на первой раде вручили ему булаву.

По приговору корсунской рады, отправили в Москву посланцами: корсунского полка есаула Юрия Миневского и сотника Ефима Коробку — просить царского подтверждения Выговского на гетманское достоинство и казацких прав, сообразно прежней царской грамоте, данной после переяславского присоединения. Гетман отпустил Беневского с дружелюбными уверениями. Но Польша не хотела оставлять Украины без наблюдения, и тотчас же за Беневским приехал другой гонец и агент, Воронич. Как искренно было это сближение с застарелыми врагами, видно из того, что в то же время, как Беневский от имени Речи Поспалитой сулил казакам права, свободу и дружбу, у Выговского в руках было перехваченное письмо польского полковника Маховского к одному из крымских мурз. Польский пан уговаривался, как бы сделать на казаков, своих душманов, вместе с крымцами нападение. А Выговский, принимая радушно польских посланцев, отправил перехваченное письмо в Москву с Миневским, и вместе с тем извещал, что после Беневского приехал в Украину Воронич — по-прежнему склонять козакав к подданству Польше; но казаки не дозволят себя провести и останутся верны его царскому величеству. Крым быль очень опасен Украине. В последнее время союз хана с Польшею более всего не дозволял Украине брать верх в борьбе с поляками. Услышали в Крыму, что в Украине недолюбливают московского владычества, и хан первый подал желание примириться, а Выговский отправил в Бахчисарай посланца своего, Бута, с товарищами.

После избрания, в раде, гетмана казацкие обычаи требовали еще освящения от Церкви. Гетман, полковники и старшины отправились в Киев. 13 октября встретили Вы-говского с почестью у земляного вала. В то время умерла сестра Выговского, жена Павла Тетери; вся семья и родные Выговского были в сборе: отправляли похороны; потом уже обратились к делам. 17 октября в Братском монастыре, в присутствии царских воевод, принесли в церковь жалованную от царя гетману Хмельницкому булаву, саблю и бунчук. По совершении обедни, епископ черниговский Лазарь Бараиович окропил святою водою эти знаки достоинства и отдал их гетману. «Принимая гетманство, — говорил ему архипастырь, — ты должен служить верою и правдою великому государю, как служил до сих пор: управляй и укрепляй Войско Запорожское, чтоб оно было неотступно под высокою рукою его царского величества». Сказав это, епископ осенил крестом новоизбранного вождя.

Из церкви епископ позвал гетмана и старшин на обед. Туда же были приглашены и' воеводы с товарищами. Когда вино развязало язык гетману, он стал уверять в своей преданности царю, доказывал пред воеводами, что еще как был писарем, то и покойного гетмана Хмельницкого привел к подданству. «Но я теперь опасаюсь, — прибавил он, — государева гнева, что без его указа выбран гетманом: мы получили грамоту от государя, а в ней я назван не гетманом, а писарем».

Тогда Богданович, генеральный судья, проговорил такую речь:

<<Когда мы, козаки, поддались под высокую руку его царского величества, то государева милость была к нам такова, чтоб вольностей наших у нас не отнимать; а теперь присланы к нам пункты, по которым приходится потерять нам вольности; а мы как были под королевским владением, то у нас вольностей король не отнимал; мы же отступили от короля и поддались под государеву высокую защиту только ради обороны христианской веры от ляшского гонения, чтоб нам не быть в папежекой вере, либо в унии».

Бутурлин, обратясь к Выговскому, сказал:

<<На тебя, гетман, нет никакого гнева государева; а от ,-тебя перед великим государем так есть неисправление: выбирают тебя на Богданово место, а ты великому государю о том и не написал и не учинил никакой ведомости Великому государю неведомо, что ты гетманом учинился; потому-то в государевых грамотах к тебе и назван ты писарем; как ты был прежде писарем, так писарем и назван. Ты, гетман, о том не оскорбляйся и служи по-прежнему великому государю, а государево жалованье и милость будет тебе свыше прежнего».

«Когда только меня стали выбирать в гетманы, — сказал Выговский, — я не хотел брать на себя этого регимента без государева указа; я долго отговаривался; но полковники и чернь мне дали булаву и знамя с большим упросом; пусть государь нас пожалует: не велит у нас отнимать прежних вольностей; а мы, ему, великому государю, готовы служить и стоять против всякого неприятеля и никогда не отступим от высокой руки его величества!»

Скоро после того брошена была новая тень опасения в нарушении вольностей. Наступал выбор митрополита. Съехались в Софийский монастырь духовные и старшины казацкие. Гетман пригласил киевских воевод. Бутурлин отвечал, что не поедет без царского указа. Уже прежде он передавал, и духовным, и светским, желание московского правительства, чтоб киевский митрополит -подчинился московскому патриарху и был бы от него назначен. Теперешний отказ приехать на выбор указывал, что московское правительство намеревается нарушить одно из важнейших прав присоединенного края. Выбор тогда не состоялся. Отложили выбор до Николина дня; между тем возросло и неудовольствие к московскому правительству, и страх за свои права.

Из Киева гетман поехал в Переяслав и 24-го октября свиделся с Ромоданавеким в присутствии своих старшин: обозного Носача, Тетери, Богдановича, Ковалевского и своего брата Данила. Ромоданавский уже два месяца стоял под Переяславом с ратными людьми и не получал никаких запасов. Он жаловался, что его прислали сюда по просьбе казаков, чтоб оборонять край от неприятеля, а продовольствия не дают, и грозил уйти назад.

Несмотря на подозрение, которое рождалось от прихода великороссийских войск, гетман старался удержать всеми способами Ромодановского, и совсем не в том духе с ним говорил, как на раде в Корсуне. Он извинялся в недаче запасов тем, что в Украине, после смерти. Богдана, он, Выговский, еще не был настоящим гетманом; не было еще начальства, которого бы все слушали; он представлял, что неприятели сделают нападение на Украину, как только великороссийское войско отступит прочь, и, наконец, описывал внутреннее беспокойство края. «После Богдана Хмельницкого, — говорил он, — в черкасских городах учинился мятеж и шатости, и бунт; а как скоро ты, окольничий его царского величества и воевода князь Григорий Григорьевич, пришел в черкасские города с ратными людьми, то, милостию Божиею и государевым счастием, все утишилось; теперь в Запорожье большой мятеж: хотят побить своих старшин и поддаться крымскому хану! Я, помня .свое крестное целование, за такие заводы, бунты и измену царскому величеству, поеду их усмирять с войском, а ты, окольничий и воевода, с ратными людьми перейди за Днепр; с тобой будут полковники: белоцерковский, уман-ский, брацлавский и другие; а я управлюсь с бунтовщиками и предателями. Они наговаривают на нас, бунтовщики, будто бы мы царскому величеству неверны; а мы живым Богом обещаемся и клянемся небом и землею: чтоб нам Бог своей милости не показал, если мы мыслим или вперед будем мыслить какое-нибудь дурно и неправду! Как за Бога, так и за него, великого государя, держимся».

Но Ромоданавский отвечал, что не пойдет за Днепр без воли государя. Напрасно Выговский, через три дня после того, снова. просил его и извещал, что пойманы татары, которые объявляют, что хан собирается с поляками нападать на Украину, — Ромодановский не пошел за Днепр. Советуя таким образом и стараясь перевести Ромоданавско-го за Днепр, Выговский в самом деле, кажется, руководился страхом. Ему хотелось отрезать Ромоданавского от Трубецкого и поставить его в таком крае, где всякое покушение, если бы оно в самом деле могло быть, как ходили слухи, было бы встречено с негодованием и с противодействием, и где Ромоданавский не в силах был бы противостать туземной массе.

Потом Выговский отправил Юрия Хмельницкого в Киев учиться, а сам вынул из-под земли зарытые им вместе с Хмельницким сокровища — более миллиона, и начал дарить и угощать старшин, значных и простых казаков. Веселые пирушки несколько недель шли без перерыва. Выговский был человек трезвый, но чтоб понравиться толпе, прикидывался пьяным, показывал бурлацкое обращение с простыми казаками, был чрезвычайно обходителен с подчиненными, и казаки в восторге кричали: <<от щирий, не гордий казак!»

IV

В Литве в последнее время распространилось козачест-;во, как некогда в самой Украине; холопы самовольно записывались в казаки. Польское правительство старалось ограничить их число; так, подобно полякам, поступали теперь московские воеводы в покаренной Литве, по приказанию своего правительства. В Могилевском повете -вписывались в казаки пашенные крестьяне. Правительство запретило это, но полковник Нечай, бывший наказным гетманом в Литве, принимал их в реестр. Московские воеводы лишних самовольных козакав исключали сами, били их батогами, били ослопьем и сотников, и есаулов, чтоб те не вписывали новых козаков. Правительству хотелось, чтоб эти пашенные крестьяне несли тягло; а они, делаясь казаками, не хотели платить ничего с тех земель, на которых были населены. Напрасно полковник Нечай жаловался и ссылался на приказания гетмана Богдана Хмельницкого и Выговского, которые запрещали ему выводить козаков: «Война наступает, — представлял он, — козаки нужны будут; нельзя выгонять и бить людей заслуженных, которые и раны терпели, и в осадах сидели». 27-го августа Нечай отправил к царю жалобу на воевод мстиславского, оршанского, борисовского, шкловского, копыльского, минского. «Воеводы, — писал он, — отнимают у нас деревни, с которых мы могли бы иметь хлеб себе; подданных вашего царского величества, козакав моих, выгоняют насильно из домов, — требуют с них, как с мужиков, податей, режут им чуприны, бьют кнутами и грабят; и если б подробно все противное нам описывать, то много времени было бы потребно». Полковник приписывал такие поступки наущению шляхтичей, которые желают всячески вывести козачество из Литвы. Он писал: «Как волк выкормленный все в лес смотрит, так и щляхта в Польшу. Шляхтичи передают секреты польскому королю, и оттого польский король все знает и готовится воевать на ваше царское величество, заключает договор с цесарем и крымским ханом; и вот, по наговору этих хитрых лисиц, изменники воеводы теперь меня и товарищество мое преследуют, как неприятелей». В особенности жаловался он на боярина Василия. Шереметьева: козаков берет и сажает в тюрьму, а другах девает невесть где», говорит о нем Нечай.

Ожидание прихода Трубецкого и ратных людей произвело смятение. Полковники писали об этом по сотням; начали собираться на рады, толковать; на левой стороне Днепра миргородский полковник Лесницкий рассылал по сотням своего полка такого рода известие: «Мы присягали его царскому величеству, чтоб нам, по обычаю, быть на своих вольных правах в Запорожском Войске, к были мы верны в подданстве его царского величества по смерть гетмана Богдана Хмельницкого; а теперь идет на нас боярин царский князь Трубецкой с войском, да князь Ромоданов-ский с ратными людьми; и вам приказана давать им живнос_ть беззаборонно; хотят учинить на Украине по го^родам _воевод: в Киеве, Чернигове, Переяславе, Умани и по всем дру_гим, чтоб везде им давали живность, и будут брать на _государя все те подати, что народ платил когда-то польским па_на_м; а козацкого войска только и останется, что в ^Зап°^-рожье десять тысяч, и они будут получать из наших доходов жалованье от оранд и мельниц; а больше уже и не будет Войска, а станут все — мещане и хлопы; а кто не захочет быть мещанином или хлопом, тот будет в драгунах и солдатах. Крымский же хан присылает к нам и просит, чтоб мы по-прежнему были с ним в дружбе. И от нас не требует никаких поборов ...

• Бросивши волнение в массу народа, полковник через несколько дней рассылал другие приказания: «чтоб козаки не тревожились». Итак, один раз он в народе возбуждал опасение, в другой раз обращал народное раздумье к догадке, что это опасение напрасно. Таким образом, Лесницкий держал народ в недоумении, чтоб тем удобнее управлять им и повести, когда нужно будет, к своей цели.

Другие полковники за Днепром также волновали народ такими вестями. За Днепром отзывалось более намерение защищать свои права, и заднепровские полковники рассылали на левую сторону универсалы, в которых писали: «Мы, заднепровские козаки, не привыкли к неволе, и не хотим ее. А если вы поддадитесь царскому соизволению, так мы с татарами на вас войною пойдем». — «Великий государь, — говорил миргородский полковник одному вели-короссиянину, — не устоял в прежнем договоре; пан гетман Выговский и мы, старшины, царскому величеству воли своей не уступим; не хотим воевод царских и отступим от царя; крымский царь за нас пойдет, — мы будем слыть его подданными; а податей никаких не будем платить».

Противники московского владычества толковали народу: Вот, как возьмут вас царь и Москва в руки, тогда и кабаки введут, горилки курить и меду варить нельзя будет делать всякому и в сапогах черных прикажут ходить, и суконных кафтанов носить не вольно будет; попов своих нашлют, митрополита в Киеве своего поставят, а нашего в Московщину возьмут, да и весь народ туда же погонят, а останется тысяч десять козаков, да и те на Запорожье, а те, что в городах будут, те службу станут держать под капитанами».

Распустив по сотням вести, миргородский полковник надеялся, что народ этим слухом достаточно настроен, и приказал собраться в Миргороде на полковую раду всем сотникам и атаманам своего полка, и выборным из каждого города и местечка по пяти человек.

Полковник стал им читать пункты, где бы_ли из_Ложены показанные выше предположения о переменах. Чтоб раздражить еще более народные интересы, полковник читал им, между прочим, что государь приказывает сбирать со всех хозяев десятину.

— Хотите поддаться крымскому хану или ляхам? — сказал он после этого.

Но козаки — говорит один из простого народа, там бывшего, — сейчас догадались, что эти пункты не правые, и сказали: «а мы что сделаем без черни?» Тогда полковник роздал каждому сотнику и атаману экземпляр возбудительного писания, велел собрать рады и прочитать простому народу. Везде по селам чтение это произвело совсем другое впечатление, нежели какого ожидали; козаки говорили: «мы хотим служить великому государю и за ним жить, а ни к крымскому хану, ни к ляхам не пойдем, — мы госу-дарские. Куда нам великий государь укажет, туда все пойдем». Такие ответы последовали изо всех сотен. Некоторые сотники и атаманы оповещали простым козакам, что гетман приказывал им наготовить свинец и пульки: в поход за Днепр пойдут. — «Мы за Днепр не пойдем по приказу гетмана, а послушаем и пойдем, когда царский указ будет!»

Услыша о неблагоприятном для его целей настроении народного духа, миргородский- полковник собрал снова раду, отдавал свое полковничество и положил булаву. Сотники, атаманы и есаулы начали его уговаривать, чтоб он оставался, и полковник, как будто нехотя, уступая воле народной, взял опять свой знак. Но этот обычный козац-кий маневр вовсе не так подействовал на чернь, как на чиновных лиц; стоя кругом полковника, чернь крепко бранила его, а полковник слушал и притворялся, что не слышит, но видел ясно, что народ его ненавидит. Присылкою бояр и уничтожением козацкого правления трудно было тогда испугать народ. «Мы, — говорил московскому послу любенский войт Котляр, — рады будем, когда придут к нам воеводы с ратными людьми; а гетмана мы все недолюбливаем; и мы, и мещанство, и чернь — заодно; вот будет ярмарка об Николине дне, и мы станем советовать с своею братисю, чтоб нам послать к государю бить челом о воеводах, — чтобы у нас были царского величества воеводы».

Тогда в Москву стали являться из Украины письма, объяснявшие, в чем состоит народное желание. Протопоп

Филимонов переписывался секретно с боярином Ртищевым _и сообщал ему о состоянии умов в Украине.

<<Как только прослышали мы, — писал он, — что прийдет сюда князь Алексей Трубецкой с товарищами на _государя праведного сей край отбирать и постановить государевы власти, то все меньшие стали очень радоваться этому и вся чернь обрадовалась, желая, чтоб уже мы имел_и единого государя, до кого мы бы могли прибегать. Правда, отчасти опасаются, чтоб воеводы не нарушили здешних обычаев и правил, как в церковном, так и в гражданском строении, и чтоб отсюда насильством в Московщину людей не гнали; но мы их обнадеживаем, что государь — царь и великий князь ничего этого не хочет. И я, доброхот государев, желаю от сердца, чтоб уж мы знали государя праведного себе за совершенного государя и его полную власть над собою; и многие из духовных и светских того хртят, а не хотят этого гетман, да полковники, да старшины; и это делают они для своего лакомства: они бы рады были одни пановать и тешиться своим самовластием, они уже разлакомились в господстве своем, и не хочется им его потерять. Сказывают о войсковой казне, а Войско ее и не знает; только и знают о ней, что один или два человека старшин, а Войску из нея заплаты нет. Того ради изволь твоя милость вступиться перед его царским величеством, чтобы непременно государь прислал воевод и взял на себя все наши города; в Украине никто не станет противиться. Это будет добро, а мы будем всячески к тому людей приводить».

Филимонов переслал это письмо через другого священника Василия, который тогда хлопотал о месте для себя в киевском Софийском соборе. То же писал к Татищеву из Чернигова "Другой духовный, архимандрит черниговского монастыря Иван Мещеринов; он давал советы ввести в Украине кабаки и верных голов и воевод.

«Мы слышали, — выражался он, — что имеет быть к нам князь Трубецкой. Как бы скорее конец был с панами, нашими начальными! Все мы его ждем; а я желаю, чтоб, единого небесного Христа-царя имеючи, и единого царя православного имели; дай же нам, Христе-царю, того до-ждати!»

С своей стороны, Запорожье интриговало против Выговского. Туда убегали из Украины толпы простого народа. Кто для промыслов, а кто промотается и пропьется — и тот бежал в Запорожье, покинув семью свою; и такие-то составляли оппозицию Выговском)". Главою их был Яков Ба-рабаш. Им на руку была народная молва, чт₀ ц_ар_{ь хочет} оставить в одном Запорожье только десять тысяч; о_ни-то и думали, вероятно, сделаться этими привилегированные остатками. Барабаш отправил в Москву посланцами Сам_ой_-ла, Михайла Иванова, Степана Дьякова, да Семена Ост_а-пенка.

Это была депутация простого народа, показывавшая московскому правительству, что простонародье хочет не того, что старшины. Она жаловалась на старшин, что им не дают ловить рыбу, держать вино, берут поборы и наживаются сами, а простым не дают жалованья; доносили на Выгов-ского, что он сносится с поляками, с ханом, со шведским королем. Запорожцы представляли, что гетман избран неправильно, — без участия запорожцев; что он сам не запорожец, а поляк, и жена у- него шляхтянка; что хоть Хмельницкий и сделал его писарем, но ни он, ни жена его не хотят добра Запорожью; что раде следует быть на Запорожье, или, по крайней мере, в Лубнах; последнее место иравилось им оттого, что беглецы из этого края составляли в то самое время зерно запорожской вольницы.

В заключение они просили, чтоб в Украину ввести воевод и московское управление. <<Вся наша чернь и мещане этого желают, — говорили они: — да казацкая старшина не допускает ради сврей корысти. Посольство из Запорожья отправили запорожские старшины, а толпа неистово порывалась идти на города и «шарпать» имения знатных и богатых. Выговский, услышав об этом, собирался с своей стороны идти с городовыми козаками усмирять Запорожье и приказал расставить караулы (заставы), чтоб перенять запорожских посланцев, когда они будут возвращаться из Москвы — да еще не велел торговцам возить в Запорожье порах, свинец и припасы, чтоб край этот отрезать от Украины и лишить продовольствия. В то же время Выговский отправил письмо к боярину Морозову, умолял его ходатайствовать пред царем, чтоб доносы врагов не получили успеха, и просил задержать посланцев. «Пусть бы государь, — писал он, — покарал их по своему премудрому разуму; они, своевольники, только о суетной своей воле помышляют, а не радеют о вере и о прислуге его царскому величеству; нет у них ни жен, ни детей, ни пожитков, ни добычи, — только на чужое добро дерзают, чтоб есть им, да пить, да в карты играть, да всякие бесчинства Богу и людям чинить; а мы за веру православную и за достоинство государя, при женах, детях и маетностях наших, всегда умирать готовы».

Барабаш, отправив уже посольство и роя под Выговским яму, послал к нему письмо, уверял в своем расположении и покорности, и возбуждал неудовольствие гетмана на толпу повес, пришлецов из Украины. «Те, которые поднимали бунт, — писал он, — пришли из миргородского повета. Часть их уже повязана, да у половины у них ни самопала, ни корма, ни одежишки не спрашивай, а мы сверстные ко-заки-зимовчаки их не послушали; и в мысли у нас не было, чтоб идти на города грабить!»

В таком положении было общее настроение умов, когда прибыл в Москву. Миневский с товарищем. В расспросах, которые ему делали бояре, он, от имени Выговского, чер-' нил всячески Лесницкого; указывал, что этот-то полковник дает повод ко всем волнениям, потому что ему хотелось булавы, но он ее не получил, и теперь вот он наущает народ к неповиновению и возбуждает чернь против царской власти: распустил слух, будто царь прислал князя Трубецкого с тем, чтобы везде по городам поставить войско и уничтожить казацкие вольности. Бояре объяснили ему, что у его царского величества и в мысли не было, чтобы ломать права и вольности их, и приписывали такие выдумки наущению врагов. Посланцы старались выставить в благоприятном свете сношения Выговского со шведами и поляками, откровенно объявили, что польские послы приезжают для того, чтобы склонить козакав к измене царю, и уверяли, что не успеть им в этом. Запорожские посланцы были тогда в Москве; выслушавши от них донос, бояре стали выведывать от посланцев Выговского, были ли запорожцы на раде? На это Миневский отвечал, что не были; но в самом. . Запорожье народ в то время состоял из казаков разных городовых полков, а из этих полков на раде были и старшины, и выборные казаки. «На Запорожье, — объяснили они, — людей вовсе немного, всего тысяч пять, и те живут там постоянно; одни приходят из городов, другие уходят назад».

Посланцы доказывали, что Запорожье не есть что-нибудь. особое, а часть того же Войска.

«Мы не чаем бунта, — говорили они, — потому что Ивана Выговского выбрали целым Войском; а лучше бы учинить так, чтобы великий государь изволил послать кого укажет в Войско, чтоб собрать полковников и сотников, и всю горадовую чернь вновь на большую раду; кого на этой раде выберут, тот" и будет прочен, а гетман сам желает этого; и если кого иного выберут, Иван Выговский о том не оскорбляется».

■ — «А прежние гетманы где выбирались? — спрашивали

бояре, слышавшие перед тем от запорожских посланцев, что они выбирались на Запорожье: — Где Богдан Хмельницкий выбран?» '

«На Запорожье прежние гетманы выбирались, — сказал Миневский; — и Богдан выбран на Запорожье и запорожа-нин' был».

Бояре замотали себе на ус, что Миневский говорил в одно с запорожцами, и это доставляло оправдание последним во мнении бояр.

Посланцы Выговского были отправлены с честию, с жалованною грамотою, составленною буквально по образцу данной Богдану Хмельницкому, и с письменным милостивым словом царским ко всему Войску, где сказано, что так как козаки обещаются служить верою и правдою его царскому величеству, то и великий государь верных подданных, православных христиан, будет держать в вольностях без всякого умаления; а на подтверждение новоизбранного гетмана и для принятия от него присяги на верность по- , шлется боярин Хитрово.

В то же время, как эти посланцы были еще в Москве, Выговского уже посетил один московский гонец, стряпчий Рагозин. Он послан был в Украину, под предлогом известить гетмана о даровании от Бога радости царскому семейству рождением царевны _ Софии, но в самом деле у него бы_л наказ — проведывать, что делается на Украине, и любят _Ли там и желают ли Выговского? По всей дороге, от московской границы до Чигирина и обратно до московской границы, простые люди, проводники и подводчики, в один голос, как будто бы сговорившись, утверждали, что Выговского недо_Любливает народ. В Чигирине говорили ему, что Выговского выбрали одни старшины, чернь его не желает, а хочет Хмельниченка; но на левой стороне Днепра не вспоминали и Хмельниченка.

«Вот, сказывают, .— говорили поселяне Рагозину, — будто бояре и воеводы с ратными московскими людьми придут к нам, а мы этому и рады».

Так, с одной стороны, Выговскому и его партии представлялся повод к подозрениям и неприятным ожиданиям перемен от царя, а с другой московскому правительству приходили вести, что народ не любит новоизбранного правителя; что народ расходится с ним и с его партиею в желани_ях, что Выговский и значные — тайные недоброжелатели Москвы. Запорожцы поймали посланцев Выговского, отправленных в Крым, перехватили письма

_ге_тмана к хану: по известию современника поляка, самих посланцев утопили, а письма отправили в Москву с ^своим _послом. Они доносили, между прочим, что к Выговс^к°^му ездит какой-то ложный •монах Данило, француз родом, ^ко-_т0рый ведет тайные сношения и подстрекает его к отпаде_нию от Московщины, старались растолковать письма _{гетмана} к хану так, что гетман с ханом и поляками хочет идти войною на Московщину. .

Но сил_Ьнее всех врагов Выговского был полтавский полковник Мартын Пушкарь; пользуясь расстройством народ_ного с_мысла, недовольством черни против значных, Пушкарь надеялся сделаться сам гетманом, свергнувши Выговского, созвал у себя раду, и объявил на ней, что Вы-гавский изменник, сносится с поляками, крымцами, думает изменить царю.

Вместе с запорожскими гонцами он отправил в Москву и своего атамана, Стринджу с товарищами; они повезли донос, что гетман изменник, сносится с Ордою и поляками. Решившись в то же время действовать оружием, Пушкарь просил запорожцев помогать ему против Выговского: по та-’ кой просьбе, шестьсот молодцов отправилось к Пушкарю под начальством атамана Якова Барабаша. Но главная сила Пушкаря состояла в народе. Полтавский полковник, чтоб вредить своему врагу, постоянно призывал козаковать посполитых, стремившихся к уравнению прав своих с козаками. Ненависть, прежде обращенная на польских панов, теперь готова была с тем же неистовством обратиться на единоземцев, которым более других послужило житейское счастие. Призывы Пушкаря подействовали на бездомовных и безземельных: таких накопилось множество в Украине от разорений, смут и отвычки от работ во время беспрерывных войн. Со всех сторон стекались к Пушкарю работники из винокурен, — а винокурни и пивоварни тогда находились чуть не в каждом зажиточном доме, — сбегались пастухи, наймиты; не имевшие своего угла и жившие из куска хлеба у богатых, теперь бежали козаковать.— в надежде отомстить за побои хозяевам и присвоить их имущества, для того, чтоб пропить и промотать награбленное в несколько дней, все, что носило название голоты (т. е. голи, голяков) , явилось под знамена Пушкаря. Они шли без лошадей, без оружия, нередко без одежды и обуви, в лохмотьях, с рогатинами, дубинами, косами и, — по замечанию летописца, — с сердцами, готовыми на убийства и грабежи.

Пушкарь составил из них пехотный полк: они назывались дейнеками (т., е., может быть, де-не-яки, кой-какие), и в короткое время у полтавского полковника было, как думали, до двадцати тысяч..., и с каждым днем партия его увеличивалась; окрестности Гадяча, Зенькова, Ромна, Миргорода возмутились; поспольство обращалось в казаков.

Выговский побежал в Гадяч, захватил на месте несколько возмутителей народа против гетманской власти и казнил смертию; потом отправил гадячского намисныка Тимоша в Полтаву и ласково просил Пушкаря оставить свои враждебные намерения и предлагал мир.

«Чи не так, — сказал Пушкарь, — Виговський хоче мене з собою погодити, яко погодив в Гадячом браттю нашу, луччих од себе товарищив Вийська Запорозского, поутинав-ши им голови?.. але не дижде сего». •

Приказал Пушкарь оковать Тимоша и отослал его к воеводе московского царя Колойтаеву, своему приятелю, в Каменное. .

Тогда Выговский решился успокоить Пушкаря оружием и послал против него два полка: Нежинский и Стародуб-ский. Но на пути простые казаки взволновались, отказывались подымать руки на братьев и разошлись.'

Выговский увидел, что на казаков плоха надежда в междоусобной войне. Но бурная эпоха Хмельницкого привлекла в Украину толпы иноземцев: у гетмана были затяжные полки (затязи, наемные): в них были сербы, волохи, поляки, немцы. 25-го января 1658 года гетман послал против соперника отряд сербов под начальством Ивана Сербина, и малороссиян, под предводительством Богуна. Они должны были напасть на Полтаву врасплох и схватить Пушкаря. _ '

От скорости зависел успех. Сербы прошли удачно и быстро до Полтавы, но под самым городом сбились с зимней дороги и промедлили день. В Полтаве узнали об них, и 27-го января Барабаш с запорожцами напал на них во время обеда при урочище Жуковом-Байраке. Триста человек легло на месте, не успевши схватиться за оружие. Остальные не пошли вперед и убежали. Многие попались в плен и были отосланы к московскому воеводе, приятелю Пушкаря. Лесницкий, узнав о несчастии, делал клич по всему Миргородскому полку, призывая спешить против бунтовщика Пушкаря, но многие миргородцы переходили на сторону врагов.

В это время уже совершился выбор митрополита. Новоизбранный архипастырь, Дионисий Балабан, сторонник Выговского, написал Пушкарю увещательное письмо и грозил церковным проклятием за непослушание гетману.

«Хотя ваша святительская милость, — отвечал Пушкарь, — и возложили свое благословение на Ивана Выговского, но Войско Запорожское не признает его гетманом. Когда будет полная рада, на которой вся чернь украинская единомысленно с чернью Войска Запорожского изберут его гетманом, тогда и я признаю его. А ваше архипастырское неблагословение извольте возлагать на кого-нибудь -такого, кто не желает добра его царскому величеству и ищет неверных царей; мы же почитаем царем одного царя православного.

Пушкарь выступил из Полтавы, и дейнеки повсюду грабили зажиточных и опустошали их имения. Этот поход увеличивал войско Пушкаря, но, вместе с тем, раздражал всех, имевших собственность.

Но в то время, когда такое волнение поднялось в восточной части Украины, прибыл Хитрово. Еще он был в дороге, а уже козацкие старшины сильно тревожились. Посланники Выговского, возвратившись к гетману, извещали, что царский посол едет собирать новую раду для нового избрания. Опасались, чтоб противная Выговскому партия не взяла верх и не избран был другой гетман; это значило уступить свои свободные Сословные права произволу Московской власти; тогда показали бы пример, что вольное избрание иначе ничего не значит. Вопрос о воеводах и великорусских войсках в Украине должен был разрешиться с приездом боярина. Зловещие слухи об уничтожении козаков должны были с ним или оправдаться, или обличиться. Страшная для всех гроза примирила всякие несогласия; гетман и Григорий Лесницкий стали друзьями. Многие готовились стать грудью за Выговского, не из любви к нему, а потому, что с ним вместе должны были защищать самих себя и все свое сословие.

V

17-го января Хитрово приехал в Лубны; и от гетмана и старшин явился посланец с письмом, просить, чтоб рада была не в Переяславле, а в ином месте. Боярин подарил гонцу пару соболей, да пять рублей денег и сказал ему: <<это тебе за то, чтоб, приехавши к гетману, наговаривал его ехать на раду в Переяслав, а не в иное место».

25-го января прибыл Хитрово в Переяслав и остановился в доме какого-то грека Ивана, а 30-го получил извещение, что гетман приедет на раду. Выговский был перед тем в ' Миргороде вместе с Лесницким. Еще не было рады, не порешили дел с Хитрово, а уж путивльский воевода спрашивал Выговского, когда он поедет в Москву. Выговский обещал ехать, как только утишится волнение и кончится дело, по которому приехал боярин Хитрово.

Собрались в Переяслав полковники. Прибыл гетман. Старшина роптала. Выговский не показывал охоты начальствовать. Он говорил старшинам так: «Москаль ни во что считает выборы по нашим стародавним правам, и хочет, чтоб у козаков гетманы были не выборные, не из нашего народа. Они думают навязать нам какого-нибудь своего бородача, Если вы теперь это допустите, то навеки потеряете права и вольности; не поддавайтесь москалю, не позволяйте себе давать гетмана, — выбирайте вольными голосами, как прежде всегда в старину бывало».

На раду прибыл и новоизбранный митрополит Дионисий, и знатное духовенство. Рада произошла в один из первых дней февраля. Прибыл в собрание боярин; Выговский не явился; вместо него выступил монах Петроний и сказал:

«Панове рада! Приказал вам Выговский сказать, что он отказывается от булавы, которую ему дала рада; он увидел к себе неблаговоление его царского величества, да притом и в Войске много у него недоброжелателей. Пусть боярин назначит вам гетмана, кого пожелает, а Выговский, утомленный долгами трудами, и видя на себе отовсюду гонения, желает остаток дней своих посвятить Богу в монастыре».

С негодованием выслушали казаки официальный отказ своего гетмана. Они были научены заранее, будто от Выговского требует этого боярин.

Один смельчак так говорил:

«А бодай того нихто не диждав, щоб Виговського з бу-лави запорозькои зкинули: ани цареви, ани тоби, воевода, козаки ничого ни здилали, щоб ви право наше козацьке — обирати гетьмана — у нас видерли; Виговський голову сча-жив, нас з тяжкои невали лядски визволяючи; вси при ним умирати, из ним жити готовисьмо; то вся Украина: полковники, осаули, отамани, сотники и чернь поприсягаемо!»

«Згода! згода!>> — раздалось множество голосов.

«Все, — говорил какой-то полковник, — все, що царь и ти, боярине, нам скажешь, ми учинимо, а з рук у себе обирания гетьмана видерти не дама: на те пострили рани й люту смерть у битвах з ворогами одважно терпиио, щоб дослужити слави й чести в нашим козацьким народи!»

«Если так, паны рада, — сказал боярин: — если вы желаете, чтоб Выговский был у вас гетманом, то пусть будет по вашей воле и по вашим старым обычаям, с тем, чтобы новый гетман присягнул перед крестом и Евангелием, что не будет сноситься с царскими врагами, а поляков будет считать неприятелями, если они не выберут на престол его царское величество, и против турков и иных, кто будет его царскому величеству неприятелем, будет с казаками биться; а потом пусть отправляется в Москву видеть светлые очи его царского величества».

Полковники уверяли боярина, что Выговский всегда был и будет верен царю. Тогда разрешилось наконец загадочное дело о воеводах. Боярин изложил прежнее состояние Украины, когда в ней не было крепостей, и польские люди, соединяясь с крымцами, приходили войною и опустошали города и местечки; припомнил, как государь прислал своих ратных людей для защиты края и велел устроить в Киеве крепость, и сами казаки хвалили это.

«И теперь, — говорил боярин, — великий государь, желая по христианству, чтоб было все Войско Запорожское в осторожности и в бесстрашии от внезапного прихода неприятеля, изволил учредить своих воевод и ратных людей в знатных городах Малой России: в Чернигове, в Нежине, в Переяславле и в других, где будет пристойно, так же как в Киеве, для вашей обороны. Воеводы и ратные люди будут укреплять города и устраивать осады, а в городах и местечках будут ведать казаков и чинить между ними расправу полковники, и войты, и бурмистры — по вашим правам; а осадных людей в городах ^будут судить и расправу чинить над ними — воеводы, только также по вашим правам. Те поборы, которые собрались у вас — подымное и с оранд, будут сбираться в оных городах в войсковую казну и даваться на жалованье Запорожскому Войску и на царских ратных людей, которые будут с воеводами, да на войсковые расходы».

Боярин доказывал, что такое устройство принесет большую пользу всему краю. <<^Тогда, — говорил он, — если неприятели и наступят на города Малой России, то Войско Запорожское надежно будет стоять против них; в городах в то время будут для береженья воеводы и ратные люди, и не дадут неприятелю пустошить городов и уездов; а сверх того, на то время Войску будет заплата; когда оно пойдет против неприятеля, не будет никакой нужды, и вам всем будет охотнее служить: будете знать, что дома ваши целы и не разорены, — воеводы берегут».

Простые козаки должны были видеть в этом свою выгоду.- Но эти нововведения парализавали власть старшин, потому что отнимали у них распоряжение доходами, которые они собирали как хотели и употребляли в свою пользу. Приходилось согласиться на требование боярина. Постановили быть воеводам в малороссийских городах.

<<Но в которых именно городах, — сказал Выговский, — надобно быть воеводам, я сам доложу о том великому государю, царскому пресветлому величеству, когда, Бог даст, буду оглядать его царские пресветлыя очи и принесу вечное свое подданство».

Посол требовал, чтоб казаки, водворившиеся в Литовской Земле, именно: в Старом-Быхове и Чаусах, были выведены оттуда, и пашенные крестьяне, вступавшие самовольно в казацкое звание, были обращены в прежнее состояние: московское правительство считало Великое Литовское Княжество уже своим завоеванным достоянием, разместило своих воевод погородам и приписало к ним поветы. Находили, что Быхов принадлежал к оршанскому, а Чаусы к могилевскому поветам, и следовательно, этими городами должны начальствовать воеводы, помещенные в Орше и Могилеве. Полковник казацкий должен выйти прочь, и в Литве не следует быть казачеству.

Приходилось раде безропотно согласиться и на это требование, а оно также сильно щекотало казацкий патриотизм и внушало опасение за будущее: если московское правительство теперь, по своей воле, уничтожило казачество в одном _из краев, где казачество уже завелось, то могло впоследствии уничтожить его и в других местах, и так постепенно обрезывать территорию, какую казачество успело занять во время войн с поляками. Боярин давал знать, что правительство не хочет слишком сильного расширения казачества и признает его вредным для гражданского порядка. Боярин жаловался, что из соседних краев Великороссии, из уездов: брянского, карачевского, рыль-ского, путивльского, крестьяне, живущие в имениях вотчинников и помещиков, и холопы бегают в Малороссию, потом приходят оттуда на прежнее жительство толпами, подговаривают к побегу с собой других крестьян и холопов, и нередко отмщают. своим господам, если прежде были ими недовольны: набегают на их дома, сожигают их, убивают хозяев и их семейства; иногда они запирали господ в домах, закапывали дома со всех сторон землею, и так оставляли жильцов умирать взаперти голодною смертью. Ясно было, что козачество, которое возникло из восстания простого народа против владельцев, было искушением для соседнего великороссийского простонародья.

«0 всех тех людях, — отвечал Выговский, — мы сделаем розыск, и всякий полковник и урядник подвергнется наказанию, если не будет поступать согласно нашему приказанию».

«Великому государю учинилось ведомо, — сказал боярин, — что в Запорожское Войско не однажды приезжал старец Данило, родом из Французской Земли; но он на самом деле не старец, и теперь уже скинул с себя чернеческое платье, и ходит в мирском, — он приезжал сюда от шведского короля лазутчиком и чинит ссору в Запорожском Войске; а потому, как только он приедет, вели, гетман, задержать его и отписать об нем его царскому величеству».

Гетман отвечал на это:

<<Мы и прежде не слушали никаких сплетней и теперь не станем слушать. Если же этот Данило станет делать что-нибудь противное у нас, мы его самого отошлем к его царскому величеству».

Боярин, как орган московской власти, выражал и теперь, как делалось прежде, неудовольствие со стороны этой власти за склонность к дружелюбному отношению к шведам, с выговором замечал, что до сих пор не послано от козаков посольства к шведскому королю с объявлением ему неприязни, в случае если он не исполнит требований царя и не примирится с ним, по желанию последнего. Выговский должен был обещать отправить такой отзыв к шведскому королю, с которым втайне вел мирные сношения. В отношении поляков боярин объявил, что война будет неизбежна, потому что поляки уклоняются от исполнения виленского договора 1656 года, — не думают собирать сейма и рассуждать на нем об избрании на королевство московского государя. Боярин приказывал козацкому войску быть наготове к выступлению на войну, когда придет указ из Москвы о начале военных действий.

«Мы, — отвечал гетман, — готовы идти на польского короля и велели написать универсалы, чтобы разослать козакам, когда будет нужно; желаем сложить наши головы за достояние его царского величества и против шведского короля, и против каждого царского неприятеля пойдем покорно, по царскому приказанию».

Наконец, боярин заметил Следующее:

«В прошлых годах покойный гетман Хмельницкий подписывался в своих листах от козаков к царю — вечными подданными его царского величества, а ты, Иван, в листе своем к великому государю подписался — вольными подданными; так тебе не годилось писать, и впредь вам подписываться просто — вечными подданными царского величества, а не вольными. Да еще ты писал лист к крымскому хану и не подписался в нем подданным царского величества, а в грамотах к крымскому хану и к султану Калге пишут вас от великого государя царскими подданными и приказывают посланникам говорить, чтоб хан шертовал на том, чтобы не ходить на вас, запорожских козакав и не чинить вам никакого лиха, потому что вы подданные царские; а если б вас царскими подданными не писать в грамотах к крымскому хану, то на вас бы давно война была».

Ответа на это замечание не дошло до нас; трудно было-что-нибудь и отвечать на него.

В соборной церкви святых апостолов произнес гетман присягу, — по выражению того времени, — его царскому величеству прямить и добра хотеть. Выговский увернулся от немедленной поездки в Москву, и боярин из своих рук дал ему булаву, бунчук и царскую грамоту на гетманское достоинство. Украинский летописец говорит, что Выговский расположил к себе боярина угощениями и подарками. С своей стороны, боярин щедрою рукою раздавал царские дары, состоявшие в соболях и рублях, и Выговскому, и всем старшинам, и духовенству, и многим простым казакам, с кем только приходилось ему иметь сношение^ 18 февраля уехал боярин с своею свитою из Переяславля.

VI

Во все продолжение времени, когда боярин находился в Переяславле, Пушкарь со своими дейнеками стоял в Гадя-: че, власть его расширялась на побережье Пела. С ним были: весь Полтавский полк и толпа из Миргородского полка, из Чигиринского и других. Предводитель хотел было идти прямо на Переяславль, но остановился: там был царский боярин, приехавший решить дело о Выговском. Нападать теперь на Переяславль показалось бы бунтом против царской власти. Притом разнесся слух, что Выговский опять посылает войско на полтавский полк; Полтавцы боялись,

¹ Тогда полковниками, по сведениям из посольских дел, были следующие лица: миргородский — Лесницкий, черниговский — Иоанникий Силич, корсунекий — Тимофей Аникиев (?), каневский — Иван Стародуб, белоцерковский — Яков Люторенко, переяславский — Иван Кульбака, ирклеевский — Матвей Нацкеев (?), уманьский — Михайла Ханенко, паволочский — Михайла Суличич, нежинский — Григорий Гуляницкий, киевский — Павел Яненко-Хмельницкий;но и сверх того упоминается наказной киевский — Василий Дворецкий.

если они отойдут далеко на запад и оставят за собою свои места, то противники разрушат их беззащитные жилища. Пушкарь стоял в Гадяче, посылал к Хитрово в Переяславль и просил собрать великорусскую рать и приходить к нему на Лубны: он уверял, будто Выговский намерен напасть врасплох на великороссиян. Он отправил снова козака, по имени Яковенка, гонцом в Москву с доносом, писал сверх того угрожающие вести путивльскому воеводе. Выговский, — уверял он всех, — помирился тайно с ляхами и с Ордою, идет против нашего войска на украинские наши города, хочет взять их, опустошить огнем и разрушить всю Украину, а потом идти на рать его царского величества. Он прибавлял, будто получил от Юрия Хмельницкого извещение, что Выговский изменяет царю. С своей стороны, Григорий Лесницкий, письмом к путивльскому воеводе, указывал на Пушкаря, как на изменника царю; уверял, что он желает разорения православной России и производит смуту, к искоренению святой веры, на радость окрестным неприятелям: татарам, ляхам, волохам, мултянам, венграм, которые всегда угрожают набежать на Украину и разорить ее. Тогда как Пушкарь, обвиняя Выговского в измене, ссылался на свидетельство Юрия Хмельницкого, Лесницкий, воспитатель Юрия, изъявлял готовность ехать с Юрием в Москву за гетмана Выговского, если последнему _ нельзя будет оставить Украины без главы.

Хитрово, который был послан утишить беспокойство утверждением Выговского, возвращаясь назад, виделся с Пушкарем и уговаривал его оставить вражду и пребывать в повиновении у гетмана. Он в то же время уверял_ в царской милости и Пушкаря, одарил его, как и всех чиновников, подарками и деньгами, и вообще оказывал к нему знаки расположения. Пушкарь старался как можно более очернить своего врага гетмана и уверял, что он изменник и недостоин милостей царя. Боярин терпеливо выслушал эти уверения и все-таки приказал ему оставить возмущение. '

«Побачите, — сказал Пушкарь, — який огонь з сего розгоритця!»

Полтавский полковник не оставил. своей вражды, и продолжал писать доносы. Московское правительство хвалило его за верность, в которой он уверял, ласкало, но не давало ему перевеса.

Прибыли к нему посланники: стольник Иван Олфимов и дворянин Никифор Волков. Они привезли Пушкарю приказание оставаться в покое и не нападать на гетмана.

«Не я нападаю на Выговского, — отвечал Пушкарь, — а Выговский нападает на меня, — хочет принудить меня не мешать его замыслам; но я, верноподданный его царского величества, не хочу нарушать своей присяги; я замечаю из поступков Выговского недоброжелательство, а потому отделился- от его властолюбия и прошу, как себе, так и всем верноподданным — царского заступления и покровительства».

С таким ответом гонцы отправились обратно в Москву. Пушкарь продолжал посылать в Москву донос за доносом и в то же время восстановлял народ против гетмана. .

Гетман был поставлен в неловкое положение. Он видел, что московское правительство, настроенное Пушкарем и запорожцами, _ не благоволит к нему, хотя и признает его начальником края; Пушкарь и запорожцы, высказывая желание подчинить малороссийский край теснейшей зависимости от Московии, естественно, должны были в Москве нравиться больше, чем Выговский и старшина и вообще партия, стоявшая за местное самоуправление.

Требование ехать в Москву не иравилось гетману. В ожидании его приезда, правительство не приступало ни к каким изменениям: не вводило воевод, не посылало войска. Он понимал, что если поедет в Москву, то должен будет согласиться на всякие условия, какие ему предложат. Мысль отторгнуться от Московии и сойтись с Польшею стала теперь тверже в голове его. Он выжидал только, чем кончатся дела Польши с Швециею, и откладывал свою поездку под благовидными предлогами. Хитрово писал к нему беспрестанно и торопил ехать. В Путивле готовили ему подводы и провожатых.

Он отговаривался в письме своем тем, что нельзя .ему покинуть Украины в смутных обстоятельствах. <<Хотя — писал он от 18 марта к отцу своему, с уверенностью, что это письмо покажется воеводе, '— окольничий его царского величества часто ко мне пишет, но поездка моя замедляется, и я остаюсь в раздумье более от того, что меня со всех сторон извещают: польский король со шведским помирился, и оба государя хотят вместе идти на великого государя; полки подходят к Межибожью; с другой стороны, великая литовская рать подвигается, а тут у нас дома от татар добра не надеяться, — стоят уж на Кисилях с ханскою великою ратью>>. Заднепровские полковники брацлавский, умань-ский, корсунский и другие, собрались в Чигирин и представили, что гетману не следует ехать . <<Ума не приберу, как мне и быть, —,писал он в Киев, — куда мне повернуться, не знаю».

В Москву поехал Лесницкий, — он оставил полковнический уряд; место его заступил избранный полковник Стефан Довгаль. Это был недоброжелатель поляков, сторонник Пушкаря. Он 7 апреля писал к путивльским воеводам для доставления сообщаемого известия в Москву: «Извещаем вашим милостям, что никогда Иван Выговский к его пре-светлому величеству ехать на столицу не думает; везде послов своих порассылал: i: туркам, к крымскому хану, и письма татарам и ляхам послал!»

Не надеясь выиграть е Москве, потому что противники его предлагали больше, чем он с своею партиею мог предложить, Выговский искал помощи у татар. Первое его посольство в Крым было не;дачно. Запорожцы утопили посла и письмо отослали к царю. Второе — достигло Крыма. Перекопский бей известил гетмана, что и хан соглашается оказать ему помощь. В половине апреля донесли Выговско-му, что обещанные татары пришли в Украину. Гетман, в сопровождении старшин, полковников и сотников, отправился на встречу желанным союзникам на берег Ирклея. Прибыл старинный приятель казаков, победитель при Батоге — Карабей с ордою, которая — по сказанию одного современника — простиралась до сорока тысяч, а сверх того находилось пятьдесят тысяч, по известиям самого Выговского, с султаном Нуреддином у Полтавы.

Оба предводителя выехали друг к другу, и, после приветствий, уехали в уединенное место и там около двух часов разговаривали между собою. Потом они вместе приехали в казацкий лагерь и там, перед собранием чиновников, утвержден был дружественный союз между казаками и крымским ханом. Татары и казаки обязывались помогать одни другим и идти всюду, где бы ни предстояла опасность кому-нибудь из союзников. Козаки целовали крест. Потом отправлялась веселая пирушка с пушечной пальбой; татары не уступали союзникам в употреблении напитков. Вечером Карабей уехал в свой лагерь и двое казацких чиновников сопровождали его; они отобрали от татар присягу, или шерть, по их закону.

В следующую ночь, если верить Коховскому, Выговский чуть было не лишился жизни, тайный разговор его с Кара-беем возбуждал подозрение. В тот же день приехал в лагерь Джеджалы. Природный татарин, он во время беседы услышал такие двусмысленности в разговоре Выговского с Ка-рабеем, которых не поняли другие, но молчал и пил за здоровье Карабея. Выговский, по обыкновению своему, прикинулся пьяным и, после ухода Карабея, лег спать в своем шатре. Джеджалы, сам пьяный, подкрался к шатру гетмана и пустил в него копье: он думал, что убил Выговского, и выскочивши, кричал: «Лежить собака, що козаць-кую кров Ляхам да Татарам продае! У чорта тепер гроши личитимеш!» Но гетман был жив, и, понявши, что против него существует заговор, убежал в татарский обоз. .

Неизвестно, как расплатился Джеджалы за эту выходку, но с тех пор имя этого сподвижника Хмельницкого не упоминается в истории. Уже он ирклеевским полковником не был и прежде; еще, во время последней переяславской рады, при боярине Хитрово, вместо него полковницкий уряд занимало другое. лицо, какой-то Матвей Пацкеев (Пацько?). Дружелюбные сношения Выговского с Ордою напугали народ, настроенный и без того против гетмана его недоброжелателями. Паволочский полковник Суличич извещал киевского воеводу о соединении гетмана с крымским ханом, о сношении с ляхами. Киевский полковник Павел Яненко-Хмельницкий, наказный киевский полковник Дворецкий, киевские мещане, духовенство и сам митрополит показывали знаки негодования, хотя неискренно, потому что сами принадлежали к партии Выговского. Приезжавшие с разных сторон в Киев украинцы кричали: «уже татары пришли к гетману; скоро и ляхи придут, начнут враги церкви Божии разорять, людей наших в полон -погонят». Некоторые письменно изъявили Бутурлину желание, чтобы государь прислал свое войско на. помощь Пушкарю и оборонил бы Украину, — иначе ляхи с татарами бросятся и на порубежные московские области. С другой стороны, Бутурлин получал письма в противном духе: излагались жалобы, что москали стоят больше за гетмана, старшину, а не за все Войско; в одном таком письме было сказано: Пушкарь никакой услуги не учинил царю, разве то за услугу считать, что вырезал царских людей над Донцом (факт неизвестный), и теперь пожог загородные дворы, а его люди грабят: однако, он становится праведен с своею злобою, а мы с правдою места не находим; он сродников наших и козакав много побил, и жен и детей их помучил, а у вас чист». Бутурлин послал паскарей гонцов в Москву просить войска, извещал, что Украина В' опасности: поляки уже пришли, татары, принимают угрожающее положение, внутри края неурядица. В Москве пришли в нерешительность. В марте приезжал протопоп Максим Филимонов, по поручению гетмана, как говорится в современных московских

делах. Он просил, от имени гетмана и всего Войска Запорожского, устроить без отволоки межевание и провести определенный рубеж между малороссийскими городами и польскими владениями. Вместе с тем Максим изъявлял желание, чтоб в знатнейших украинских городах были царские воеводы с московскими ратными людьми. Понятно, что этот человек, старавшийся всеми силами подделаться к московскому правительству, постарался на словах еще более, чем в своих пидьмах, очернить гетмана, старшину и вообще козацких значных людей и наговорить много любезного для Москвы. В последних числах апреля приехал в столицу Лесницкий посланцем от гетмана и всего Войска Запорожского, за ним вслед прибыли и другие гонцы — Бережецкий и Богун с дополнительною просьбою об усмирении мятежников. Малороссияне объясняли, что татары призваны по крайней необходимости, и если бы они не пришли, то мятежники убили бы гетмана и разорили бы весь край. Предложения, которые тогда делал Лесницкий, сообразовались с тем, чего только могло желать московское правительство. Видно, что, желая вооружить московское правительство против Пушкаря, Выговский и его партия решились прельстить москалей такими же предложениями, какие делал Пушкарь: Лесницкий, от имени гетмана и всего Запорожского Войска, просил комиссаров для приведения в строгий порядок реестра, чтоб козаков было не более 'определенного числа — шестидесяти тысяч; чтоб, таким образом, отбить у мужиков охоту- самовольно делаться козаками, ибо от этого происходят смуты и бунты; вместе с тем он предлагал послать в украинские города воевод и указывал на шесть городов, где удобно пребывать воеводам: Белую Церковь, Корсунь, Нежин, Чернигов, Полтаву и Миргород: «об этом, — говорил Лесницкий, — и гетман, и Запорожское Войско бьют челом пренизко; только’тем и может усмириться бунт; но хотя бы великий государь пожелал и в другие города поместить воевод, тем лучше будет для Войска: смирнее станет. Вот и теперь Богдан Матвеевич Хитрово, уезжая, оставил немного ратных людей, а бунту стало меньше».

Правительство приняло благосклонно посольство и назначило комиссаром для реестрования козаков боярина Ва- . силья Борисовича Шереметева; он определялся в Киев на воеводство. и должен был вести перепись по полкам, начиная с тех полков, которые размещаются поблизости к польским границам. В подтверждение известий о неистовствах Пушкаря, Лесницкий привез просьбу от Юрия Хмельниц-

кого. Юрий жаловался, что пушкаревцы разорили его имения, ограбили eFo людей, некоторых варварски замучили, других взяли в неволю, и просил приказать освободить задержанных.

Несмотря на расположение, которое в Москве оказывали Выговскому и его посланцам, их поступки уже казались подозрительными. На Лесницкого еще в октябре доносил путивльскому воеводе боярину Зюзину селитреный уговорщик, миргородский мещанин Михайла Каленик, что миргородский полковник распускал вести, будто царь хочет прислать своего ближнего боярина Трубецкого и воевод с ратными людьми затем, чтоб в Малороссийской земле уничтожить волю, завести разные подати, уменьшить число козакав до десяти тысяч, а остальных повернуть в мещане; тех же, которые не захотят быть в мещанах, обратить в драгуны и солдаты, и по этой; причине гетман и старшина хотят отступить от царя. Такой донос подтверждался и наговорами протопопа Максима, и известиями из Киева; Бутурлин описывал, что делалось на корсунской раде, извещал, что там произносились непристойные речи, и все укрепились стоять за гетмана и за свои прежние вольности, и для этой цели заключили договор ' с шведским королем, чтоб заодно стоять против кого бы то ни было, если казацким вольностям будут угрожать. В Москве знали и были недовольны, что у гетмана живет Немирич: о нем доносили, что он подговаривает Выговского на всякое дурно. Чтоб изведать подлинно, что делается в Украине, послан был в апреле к гетману стольник Иван Опухтин. Он ехал к гетману с благовидным предлогом: _он вез ответ на просьбу. переданную протопопом Максимом о размежевании и назначении границ с Польшею. Гетману поручалось выбрать достойных людей и послать на съезд, который предполагался в Вильне между русскими и польскими комиссарами. Так как еще при Богдане Хмельницком в Малороссии произвело сильное раздражение то обстоятельство, что в 1656 году не допустили казацких послов к совещаниям, то на этот раз давалось положительное уверение, что казацким послам не будет заказа входить в съезжие шатры и вместе с тем была сделана такая оговорка: «а что наперед сего присылал прежний гетман Богдан Хмельницкий на съезд посланцев своих, и те его посланцы были люди незнающие, царские послы имали их на съезд с собою, а они едва при-езживали упився, дела никакого не знали, а-все ходили за пьянством и по шинкаркам». Ясно, что Москва сознавала свой промах и 'старалась оправиться.

Но то был более предлог; Опухтин собственно послан для .наблюдения и для этого взял с собою пять человек путивльцев для посылок и дознания; сам он должен был оставаться при гетмане, узнать всю подноготную, поверить, справедливы ли слухи о смутах в Украине и о нетвердости гетмана и сообразно тому, что узнает, говорить с гетманом.

1 мая, прибывши в Чигирин, Опухтин застал гетмана в -кругу полковой старшины Чигиринского полка с полковником Карпом Трушенком. Прослушав царскую грамоту, Выговский сказал:

«У нас в войске междоусобие: полтавский полковник собрал самовольцев, призвал к себе кошевого атамана Бара-баша с запорожцами — людей бьют, города и села жгут, я просил у царского величества милости, много раз писал, чтоб государь велел сократить самовольцев, но государь меня не пожаловал, а ему, полтавскому полковнику, даны Грамоты, а он к ним всякую ложь прилагает. Он послал в Переяславль и в ■ разные города письма, чтоб все казаки шли к нему на службу, по указу царского величества, идти войною на гетмана Выговского и начальных людей, убивать их или хватать и отсылать к царю, а его царское величество велит их ссылать в Сибирь. Мартын называет меня ' ляхом и изменником, пишет, что государь дал ему в помочь разных людей своих сорок тысяч, пушки и знамена.

Я посылал к нему посланцев, а он их побил. Я все ждал от государя указа, а указа нет, теперь ждать нельзя более; я потому призвал татар, орду Карабея сорок тысяч и с ними пойду укрощать мятежников».

, «Не вели, гетман, ходить татарам за Днепр, — сказал Опухтин, — и сам не ходи, а ожидай указа от великого государя; государь прикажет укротить самовольцев. Государь, по вашему прошению, указал быть в черкасских городах воеводам, а Пушкарю не посылал ни войска, ни знамен, ни пушек: это Мартын затевает;государь хочет, чтоб не было междоусобия и в своих грамотах пишет, 4tq6 все жили в любви и совете, а у тебя, гетмана, в послушании. А татары — какие доброхоты христианам? где ни бывают, то разоряют.

Ты говорил гетману, что Пушкарю не присылали в полк ни знамен, ни пушек, ни ратных людей, а вот Мартын и Барабаш пишут в разные города и села, чтоб шли, по указу царского величества, на гетмана Выговского и начальных людей, а кто не йойдет, тем угрожают пленом, огнем и мечем. Пишут, что из Белагорода прислано ратных людей сорок тысяч. Гетман этим письмам верит. Ты гетману прав-

ды не сказал. Завтра гетман выступает на Пушкаря и Ба-рабаша, а тебе не велит посылать никого к Пушкарю и самому тебе здесь оставаться в Чигирине>>.

Опухтин еще раз' заверял, что письма Пушкаря и Бара-баша затейные. Но это ни к чему не послужило. Гетман выступил на другой день, а Опухтину велено было не выходить из двора; его берегла стража.

Но через два дни Опухтин получил от гетмана письмо, где, между прочим, говорилось: «не думай, друг мой, чтоб ' я царскому величеству и его людям желал чего-нибудь противного; своевольцы покушаются на мою жизнь, учат людей, убивают детей и . женщин, грабят имущество и прикрываются царскими грамотами и ратью, которая стоит в Белогороде: будто бы его царское величество послал ему ратных людей проливать -христианскую кровь. Мы этому не верим: это одна неслава на его царское величество, я же всегда остаюсь верным слугою. и подданным царским. Не кручинься, друг мой, я бы рад был тебя отпустить, да трудно, пока не укрощу своеволия, а как даст Бог укрощу, тотчас же тебя, друга моего, отправлю». После того приходили к нему Павел Тетеря и брат Выговского, Данило, оставленный в качестве наказного гетмана; оба они утешали царского гонца; .сам гетман еще раз прислал ему любезное письмо; но, тем не менее, Опухтина с его людьми не выпускали из-под. стражи и не дозволяли иметь ни с кем сношений.

Но к Выговскому на пути прибыл новый царский посланец, стольник Петр Скуратов: его послали надзирать за поступками гетмана. Скуратов встретил гетмана, когда тот, идя к Полтаве, остановился с войском под Голтвою. Гетман, не видавшись с посланцем, оставил его в Голтве и велел ждать, пока сам не кончит дела с Пушкарем. Это делалось под тем предлогом, чтобы царский посланец не подвергался опасности; но Скуратов объявил напрямки, что прислан государем проведывать вестей; что ему велено быть при гетмане и разузнавать, нет ли еще какой смуты в Войске; в послушании ли у гетмана полковники и все казацкие чиновники. Он требовал настоятельно, чтобы Выговский взял его с собою. Вслед затем, не дождавшись ответа, Скуратов поехал прямо к казацкому обозу и дал ■ знать, что прибыл с царскими милостивыми грамотами. Гетман поневоле должен был принять его, н^ уже плохо скрывал свою досаду.

Посланца ввели в обоз и поместили близко гетман с кого шатра; явился казак и объявил, что гетман зовет его

идти пешком в свой шатер, потому что недалеко; посол заупрямился: ходить пешком вообще для знатного человека считалось несообразным с его достоинством. Ему начали седлать коня; как увидел это вводивший посланца в обоз Самойло Выговский, родственник гетмана, то сейчас дал знать, и от гетмана привели лошадь. Около шатра козац-кого предводителя встретили посла полковники. Сам гет-' ман выступил несколько шагов из шатра. Посол проговорил перед ним заученную речь, написанную до слова в «наказе», и подал царские грамоты. Их было две. Подавая гра.: моты от имени царя, он спросил о здоровье гетмана и полковников. И гетман и полковники поклонились низко в знак благодарности. Одну грамоту гетман прочел про. себя. В этой грамоте извещали его о скором прибытии в украинские города воевод с ратными людьми. Гетману. не понравилась эта грамота; он не читал ее в слух, но и не изъявлял неудовольствия, пока дело с врагом еще не кончилось. Другую грамоту Выговский велел читать вслух писарю своему, Груше. Едва только Груша окончил в грамоте длинный царский титул и приступил к делу, Выговский сел на свою походную постель и приглашал сесть гостя. Но Скуратов сказал: «Достоит царского величества грамоту слушать всю со всякою подобающею честию, а не сидя». — «Все у вас высоко», — сказал гетман, и прослушал грамоту стоя. Эта грамота извещала, что Пушкарю посланы убеждения прекратить бунт и пребывать в согласии с гетманом и старшинами. Взяв ее у Груши, Выговский пробежал сам и сказал':

«Этой грамотою не унять Пушкаря, взять бы его самого, да голову ему отрубить, или прислать в Войско Запорожское ЖИВОГО».

«Такая грамота, — объяснял Скуратов, — отправлена была: к полтавскому полковнику со стольником Алфимье-вым, и в Запорожье тоже послано, и уже два раза; и со мною прислан тебе, гетману, список для ведома, а ,мне велено при гетмане побыть».

Выговский заговорил сердито: «Давно бы следовало вора поймать и прислать в Войско, как я и писал уже много раз его царскому величеству, — можно было укротить Пушкаря еще до Пасхи; а если не изволят его смирить, то я сам с ним управлюсь: можно было до сих пор его усмирить; целы были бы православные христиане, которые от него безвинно побиты; а я все терпел, все ждал указа его царского величества. Иначе еще зимою я смирил бы Пушкаря огнем и мечом. Я не домогался булавы, — хотел жить в покое, но Богдан Матвеевич Хитрово обещал мне взять

Пушкаря и привести ко мне; да не только не привел, но пуще ободрил его, надарил ему соболей и отпустил, и к Барабашу написал. Барабаш теперь с Пушкарем. Мы присягали его царскому величеству на том, чтоб никаких прав наших не нарушать; и в пунктах написано, что государь вольность нам обещает паче того, как было при польских королях, а по нашим правилам следует так: ни к полковнику, ни к кому иному не должно посылать грамот мимо гетмана. Один гетман чищшт во всем расправу; а вы всех в гетманы произвели; поиадавали Пушкарю и Барабашу грамоты, а от таких грамот и бунты начались. А как мы присягали царю, в ту пору Пушкаря и не было, — все это сделал покойник Богдан Хмельницкий; да и других статей, кроме наших, никто не видал. Не следовало было того начинать. Теперь Пушкарь пишет, будто ему позволено взять на четыре года на всякого козака по десяти талеров на год, а на сотников побольше; будто бы мы завладели шестьюдесятью тысячами талеров, а этого и не бывало! Не впервые к нему такия грамоты посылаются, да Пушкарь их не слушает вовсе».

«Это уже в последний раз! — сказал Скуратов: — подожди, пан гетман, что сделает Пушкарь. Если он теперь не учинит по государевой грамоте, тогда своевольство ему от его царского величества даром. не пройдет, а я останусь и буду ждать».

<<Ты, стольник, — сказал гетман, —-приехал проведывать, а проведывать тут нечего: все ясно; вестей про неприятеля нет; я иду на Пушкаря и смирю его огнем и мечом. Куда бы он ни убежал, я его там найду и стану доставать; хоть бы он ушел и в царские города, так я и туда пойду, и кто за него станет, тому самому от меня достанется, а государева указа долго ждать. Я перед Пушкарем не виноват; не я начал — он собрался с самовольниками и пришел под Чигирин — Дубраву. Я с ним хочу биться не за гетманство, а за свою жизнь. Дожидаюсь рады; я булаву покину, а сам пойду к волохам, или сербам, или к мультянам, — везде мне рады будут. Великий государь нас прежде жаловал, а теперь верит ворам, которые государю не служивали, — на степи царских людей убивали, казну царскую грабили: тех государь жалует, принимает их посланцев, деньги и соболей им отпускает, а этих бунтовщиков надобно было бы прислать в Войско Запорожское».

Выговский с досадою расстался с царским посланцем; его очень огорчало то, что посланец открыто возвещал, что

приехал смотреть за ним. В тот же день сошелся с ним Самойло Выговский и говорил:

<<В Войске Запорожском большое сомнительство: думают, что царь потакает Пушкарю; сам Пушкарь толкует, что во всем Войске были царские воеводы; кричат они, что не замолчат до тех пор, пока воевод _не пришлют. А при королях польских было подобное: назначили полковников из ляхов, и при каждом из них было человек по десяти ляхов; зато сделалось возмущение: и полковников и ляхов побили».

Здесь, очевидно, был намек на положение Скуратова; его предостерегали, — хотели, чтобы он сам побоялся оставаться при гетмане.

17-го мая пригласил Выговский московского посланца обедать в свой шатер. Гетман уважительно поднял чашу за здоровье государя, но потом заговорил еще резче, чем прежде:

«Обычай, видно, у вас таков, чтоб все делать по своей воле. Отчего бунты начались? .. Все от ваших посланцев; вот также и при королях польских было: как начали ломать наши вольности, так и бунты стали. Вот и теперь в Колантаеве задержаны наши казаки и сербы, и терпят муку такую, что и невольникам подобной не бывает! Что же, разве не ведает этого его царское величество? Я готов поклясться, что ему хорошо это известно. Михайла Стрын-джу зачем отпустили из Путивля? Подержали-подержали, да и выпустили, а его бы в Войско — вот бы и бунты унялись!»

«Не делом клянешься, паи гетман, , — сказал Скуратов; — великому государю неизвестно, что твои казаки и сербы задержаны. Это сделалось без государева указа, и как только твои посланцы пожаловались — сейчас велено было задержанных выпустить и воеводу переменить; а Ми-хайло Стрынджа и его товарищи из Путивля ушли, а не ' отпущены».

Стольник старался опровергнуть жалобы Выговского, а гетман оставался на своем.

«Тебе нельзя идти со мною, — говорил Выговский: — оставайся в Голтве, пока я покончу с Пушкарем. Ждать нельзя: к Пушкареву совету много черни пристает и кое кто из полковой старшины против меня; оставайся в Голтве, — я пойду и буду тебя извещать».

В то время возвратился из Москвы Лесницкий и извещал, что царь принял его отлично; а Пушкаренкова посланца Искру велел задержать в Москве. Прибыл к Выговскому новый царский посланец, стольник Василий Петрович Кикин. Он пытался примирить обе стороны. Выговский присягнул, что не будет мстить никому из противников, если они покорятся, и прежде, чем приступил к Полтаве, отправил еще раз последнее увещание к полтавцам и хотел этим показать перед царским посланцем, что он не прочь исполнить миролюбивую царскую волю, да не хочет Пушкарь. Гетман желал доброго здоровья старшине, черни Полтавского полка и всем запорожцам, находящимся при Пушкаре. <<Мы не знаем до сих пор, — писал гетман, — с какого повода запорожцы вышли из Запорожья, пришли до Кременчуга и других городов, чинят похвалки на Войско наше, обещаются грабить пожитки наши и убивать нас'. Только и слышно о беспрестанных убийствах; мы долго терпели, но теперь должны защищать жизнь свою и идем на вас вовсе не для пролития крови, как заверяют вас старшины ваши, а для усмирения своевольства. Ваши старшины достали себе какие-то грамоты, возмущают и обманывают вас, простых людей; у нас теперь есть список с грамоты, что прислал государь к Пушкарю с дворянином Никифором Хрисанфовичем Волковым; пришлите двух своих товарищей прочитать ее, — уверитесь, что царское величество не соизволяет никакому своевольству, а повелевает вам, так как и нам, жить между собою в любви и соединении; из того правду нашу можете понять, что царское величество милостиво и ласково принял и отпустил посланцев наших: Прокопия Бережецкого, Ивана Богуна и миргородского полковника Григория Лесницкого, с почестью отпустил, а Искру с товарищами за неправду велел задержать в столице. Что не хотим пролить крови, можете видеть из того, что мы задержали своевольных и непослушных людей, и не убивали никого, а храним их. Сам Бара-баш свидетель нашей кротости и рассудительности. Хотя он и много дурного наделал, однако, мы не лишили его маетностей, как он лжет на нас, а напротив, хлебом и деньгами дали ему вспоможение; так и никому из вас не хотим мстить; оставьте только ваши затеи и не слушайте старших своих, которые ложно вам пишут, будто бы от царя прислана за четыре года заплата у Войска, а мы будто удержали ее себе, и вам не даем; старшины ваши полковые у

себя в руках имели за те годы винные и табачные аренды и все доходы Полтавского полка, а мы ничем не корыстовались, и теперь вам ничего возвращать не можем: когда не хотите терпеть никакого зла, так присылайте скорее товарищей; а если этого не сделаете, то уже после вам времени не будет, потому что война начинается». '

Товарищи не прибыли с покорностью. Говорили, что Пушкарь готов был помириться, но запорожцы удержали его, к ним пристали и полтавские козаки, по наущению Довгаля. Произошла первая стычка пушкарцев с гетманскими людьми, неудачная для первых: гетманцы отняли два знамени и литавры, и Выговский всем обозом подвинулся к Полтаве.

Скуратов оставался в Голтве. «Не кручинься, прошу твою милость, — написал к нему Выговский с похода, что ты оставлен в Голтве, ибо как верить врагам царского величества? Я оберегаю тебя, чтоб ты не попал в их руки. Я послал увещательное послание к бунтовщикам: не знаю, что из того выйдет; но если покорятся, то все будет им прощено: я не так скор на кровопролитие, как Пушкарь, и если мы помиримся, то сейчас же извещу тебя и отпущу к его царскому величеству.

Скуратов остался на несколько дней, прислушивался к народному говору и замечал полное раздвоение: одни хва-• лили Выговского, друте Пушкаря, но вообще простой народ, чернь явно склонялась на сторону последнего. Простые козаки бегали толпами из войска Выговского. Козаки местечка Голтвы, в виду царского посла, упрямились и не хотели идти с Выговским на Пушкаря; гетман только тем и принудил их, что обещал сжечь и разорить местечко, если они не послушают. «Куда я ни ехал, — писал Скуратов в Москву, — с кем только ни говорил, козаки на этой стороне Днепра желают, чтоб государь прислал в города своих воевод и ратных людей; но заднепровские не того желают: «Пушкарь, — говорят они, — хочет, чтоб были в Украине государевы воеводы: никогда этого у нас не будет, мы не допустим!» '

В последних числах мая Выговский разместил Орду в ущелье в Сокольем-Байраке; потом с козаками и немцами пошел ближе к Полтаве, оставил немцев вдолине Пол-узори, а сам с козаками и с многочисленным обозом отправился еще далее, и, приблизившись к самой Полтаве, растянул свой обоз в виду города, между селениями Жуками и Рябцами на полугоре, так что возы бросались в глаза.

Пушкарь не решался-было выходить и предпочитал засесть в Полтаве и отражать неприятеля; но дейнеки взбунтовались: кричали, что войска у Выговского очень мало, укоряли предводителя своего в трусости и требовали, чтоб он вел их на неприятеля. Голоту соблазняли ■ возы в обозе Выговского, — голота не предвидела, что Выговский рассчитывал именно на это желание овладеть возами и для того выставил их напоказ. ,

1-го июня, на рассвете, Пушкарь вышел ,из Полтавы. Войско Выговского тотчас же разбежалось во все стороны. Голота бросилась на возы: там были бочки с горилкою: «тут, — говорит летопись, — они не надеялись конца своему счастию!»

Того только и хотел Выговский. Он прибежал в долину Полузори, двинул вперед немцев, а сам побежал в Со-' кольи-Байраки за Ордою. ,

Немцы исполнили свое поручение худо. Дейнеки отколотили им бока дубинами и прогнали, а сами опять принялись за горилку и перепились мертвецки.

Тогда Выговский и Карабей ударили на них с татарами. Барабаш заранее отступил и ушел с своими запорожцами. Пьяная голота не в силах была не только защищаться, но даже двигать руками и ногами, и вся погибла под татарскими саблями.

Пушкарь держался до последней минуты: умолял, за-' клинал, грозил... все было напрасно; негде было взять столько воды, чтоб протрезвить несчастное войско! Наконец какой-то козак, желая прислужиться Выговскому, умертвил полтавского полковника, отрубил мертвому голову и принес к ногам победителя.

Выговский вошел в Полтаву: половина города была тогда же разорена и сожжена. Полтава, — по замечанию летописца , — удаленная от войны в продолжение сорока девяти лет, со всем окрестным краем находилась в цветущем состоянии, а после посещения Выговским не скоро оправилась. Татары рассеялись по окрестностям, жгли селения, умерщвляли людей, насиловали женщин. Так продолжалось четыре дня, пока, наконец, Войско не взволновалось: козаки стали укорять Выговского за позволение Орде разорять отечество. Кикин припоминал ему данную клятву. Тогда Выговский сказал, что охотники могут остановить своеволие крымцев. Хотя татар было много, но так как они разбились на отряды или загоны, то козаки отбирали у них и пленников, и награбленную добычу; и татары, оказавшие Выговскому помощь, возвратились ни с чем. Вы-'

говский не боялся раздражить их, потому что всегда мог перед ханом сложить вину на своевольных козаков. Пробыв несколько дней в Полтаве, гетман вновь организовал Полтавский полк и назначил' над ним полковником Филона Горкушу.

В то же время Гуляницкий усмирил волнение в Лубнах. Хотя лубенский полковник Швец держал сторону Выговского, но простые казаки и пороолитые пристали к Пушкарю, и Швец поневоле должен был исполнить общую волю. Когда Гуляницкий подошел к Лубнам, жители заперлись, — Швец убежал. Город был взят приступом. Народ в беспамятстве бежал, спасаясь от враждебной партии; множество потонуло в Суле. Миргородского наказного полковника Довгаля сами миргородцы, опасаясь участи Лубен, схватили и арестовали; выбрали другого — Козла, и объявили себя за Выговского. Оттуда Гуляницкий пошел к Га-дячу и также взял его. Мятежная голота бросала свои рогатины и дубины и просила пощады, втайне оплакивая своего защитника. Некоторые еще собирались в отряды и напрасно искали счастия. Так сотник Полтавского полка Михайло Зеленский и какой-то Дзюк > собрали полторы тысячи гультаев, преимущественно из работников на винокурнях, и напали на Глухов. Они объявляли, что у них есть царский указ, который повелевает им убить сотника, войта и знатных людей в Глухаве и ограбить их достояние. Они показывали какую-то писанную бумагу, завернутую в лубок. Глуховцы им не поверили и вступили с ними в бой. Сто пятьдесят человек пало в битве. Зеленский с четырьмя товарищами попался в плен и был расстрелян. Дзюк с остальными убежал в Великороссию, но был схвачен в Пу-тивле.

VIII

Гетман хотел отпустить Скуратова, но посланник, исполняя наказ, оставался при нем и объявил, что будет сопровождать его назад в Чигирин. Это не понравилось Выговскому. Когда обоз двинулся назад и дошел до местечка Манжелика, явился к гетману козак-белоцерковец с письмом от белоцерковского полковника: полковник извещал его, что в его город приехал из Москвы воевода, и за ним вслед будут наезжать по городам воеводы, как прежде было сказано. Между тем гетман хотя и дал согласие на воевод боярину Хитрово, но, разумеется, притворно; он тогда должен был согласиться: дело шло о том, быть ли ему самому избранным или нет. Поэтому-то он отложил это дело до приезда своего в Москву. Теперь, победив своего главного неприятеля, Выговский решился не удерживать более затаенного нерасположения к москалям и заговорил с послом язвительно и резко:

«Видишь ли, твоя милость: приехали воеводы — приехали опять заводить бунты. Белоцерковский полковник пишет, что Бутурлин из Киева известил его: воевода в Белую Церковь назначен, а я еще в Киеве говорил: пиши, пиши,. Андрей Васильевич, да сам берегись».

«Не за дело, пан гетман, сердитуешь, — заметил ему Скуратов, — ты сам писал к великому государю, чтоб в государевых черкасских городах были воеводы!»

«Нет, — сказал гетман, — я этого никогда не просил; я писал к великому государю, чтоб мне прислали тысячу человек драгунов, да тысячу человек солдат — усмирить бунтовщиков, да на Москве смеются над моими письмами. Павел Тетеря и Федор все мне рассказали. Посланцев моих задерживают в Москве, а Ковалевский говорил, что ему сказывал Артамон Матвеев, будто великий государь не хочет, чтоб я был гетманом. Вам, видно, надобно гетмана по вашей воле, — такого гетмана, чтоб взять его за хохол, да и водить, как угодно!»

— «Если, — возразил Скуратов, — тебе нужны были ратные царские люди, отчего же ты не взял их у окольни-чаго и воеводы князя Григория Григорьевича Ромоданов-ского? Да и с окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово были ратные люди: ты мог взять у него. Неправду говорят тебе твои посланцы, будто их задерживают: сами они мешкают по своим делам, да отговариваются, — хотят себя чем-нибудь оправдать. Поезжай, пан гетман, в Москву: сам увидишь к себе царскую милость.Ковалевский лгал тебе, что ему Артамон говорил, — Ковалевский хотел тебе прислужиться. Артамон не станет таких речей говорить. Если б великий государь не хот-ел тебя иметь гетманом, так не послал бы к тебе и грамот на подтверждение гетманства; великому государю известно, что ты вернее многих в Запорожском Войске».

«Мы, — говорил Выговский, — воевод не просили у государя; я не знаю о воеводах».

— «Как же, пан гетман, — возразил Скуратов, '— ты не ведаешь, когда со мною , же доставлена тебе великого государя грамота и в этой грамоте извещали тебя, что скоро отпущены будут воеводы и ратные люди? Сказано было, чтоб ты написал во все государевы города и велел прини_мать воевод и ратных людей честно, и давать им дворы и всякое споможенье. Ты взял эту грамоту, прочел ее и ни слова мне тогда не говорил про воевод. Воеводы и ратные люди едут сюда для вашего же обереганья и защиты!»

«Я никогда, — говорил Выговский с возрастающею досадою, — не просил, чтоб в Белую Церковь присылали воевОду. Я не писал об этом,к государю. Воевода как приехал, так пусть и едет. Я не велю- ему ничего давать. Если уж пришлось приезжать сюда воеводам государевым, так они ко мне, к гетману, должны были приехать, а потом уже разъехаться по малороссийским городам, куда я сам их назначу; а как же они, минуя меня, гетмана, по городам едут? Это все для одной смуты. Не надобны нам воеводы и царские ратные люди! Вон, в Киеве не первый год государевы люди с нашими людьми киями бьются, а как пришлось управляться с самовольниками, так я и без государевых воевод и ратных людей управился. А государевы люди где были? С Пушкарем! Как был бой с мятежниками, так наши немцы взяли у них московский барабан!»

«Да я же сам, — возражал Скуратов, — был с тобою вместе на бою против Пушкаря под Полтавою и не видал государевых людей, а только козакав там видал. Хоть бы одного убитого москаля из наших украинных городов ты мне тогда показал! А что сказываешь, паи гетман, про барабан, так это вовсе и не барабан, а бубен: такие у нас бывают у медведников. А хоть бы и в самом деле настоящий барабан был, так что ж тут такое? Малороссияне ездят в царствующий град Москву и в разные города, приезжают и покупают, что им надобно. Заказу на то никогда нет. Людей же царских не было с Пушкарем ни одного человека».

<<А зачем же украинные воеводы, —' говорит Выговский, — моих изменников и своевольников у себя укрывают? и теперь их довольно в Змиеве и в Колонтаеве: воеводы их держат и не выдают мне. Наши бездельники наделают здесь дурна, да и бегут в московские города, а там их укрывают! А от нас требуют, чтоб мы государевых злодеев отдавали! Теперь я объявляю вам: не стану отдавать ваших злодеев, что к нам прибегают из московских городов; воевод к себе не пущу в города. Как государевы воеводы с нами поступают, так и мы с ними будем поступать. Государь только тешит меня, а его воеводы бунты против меня поджигают; в Москве ничего не допросишься. Теперь я вижу, что под польским королем нам хорошо было: ^к нему доступ прямой, и говорить можно все, о _че_м нужно, и решение сейчас скажут».

«Ты, гетман, говоришь, при королях польских вам было хорошо: только вспоминаючи об этом следовало бы ва_м плакать. Тогда все благочестивые христиане были у ляхов в порабощении и терпели всякие насилия и принуждения к латинской вере, и между вами униатство множилось. А ка_к вы стали в подданстве у великого государя, так теперь и благочестивая вера множится на хвалу милостивому Богу и вам на бессмертную славу, и милостию царскою вы от приятелей оборонены; надобно вам милость царскую к себе знать, и не говорить "таких высоких речей. Негоже говорить, что тебе воеводы ненадобны и не станешь вьщавать царских изменников: это ты чинишься царскому указу непослушен».

<<Я, — сказал Выговский, — рад служить верйо царскому величеству, а воеводы и ратные люди мне не надобны: — от них только бунты начнутся».

Тогдашний тон речи гетмана был до крайности странен, после того как Лесницкий в Москве именем гетмана и всего Войска просил присылки воевод. Лесницкий сам предлагал сделать перепись в козацком Войске; теперь старшины были этим очень недовольны.

«Не надобно, не надобно воевод! — кричал Богун: . — жен и детей наших приехали переписывать! Да и ты, стольник, едешь к нам в Чигирин, кажется, воеводою: ну, смотри, нездорово будет!»

Оскорбленный посол просил Выговского унять Богуна. «Перестань! — сказал последнему гетман: — это не теперешняя речь!»

Скуратов попробовал-было напомнить гетману, что он обещался ехать в Москву, и теперь, кажется, пришла пора, когда бунты усмирены. Гетман отвечал: «Нельзя мне ехать к великому государю ударить ему челом: бунтов в Войске новых опасаюсь».

17-го июня прибыл Скуратов с гетманом в Чигирин, и видел каждый день возрастающую к себе холодность и даже презрение. Пред его глазами приезжал крымский посол подвигать Выговского воевать вместе области Ракочия, и Выговский отправил к хану посольство; вслед затем приехал польский гонец Стрелковский и известил, что скоро приедет знакомый козакам посол Ян Беневский. Скуратов четыре раза посылал к гетману просить свидания, но гетман не допускал его к себе и приказал ему сказать, что ему -нечего делать в Чигирине. Гетман вежливее обращался с

Опухтиным, потому что последний хотя в сущности и приехал наблюдать за ним, но, по крайней мере, имел благовидный предмет своего приезда — насчет выбора людей в порубежную комиссию. По прибытии в Чигирин, Выговский позвал его 26 июля к себе и говорил:

Полтавский полковник Мартын Пушкарь да Запорожский атаман Барабаш учинили-было в Войске Запорожском междоусобие, бунт и убийства. Но Бог не потерпел этого и смирил их такою же казнью, какую они чинили другом: одни убиты, а другие с Барабашем ушли; их много; мне известно, что они убежали в украинные города его царского величества; пусть великий государь меня пожалует: кажет самовольцев, какие объявятся, прислать в Войско, да также прислать сюда и пушкаревых посланцев — Искру с товарищами. Пусть также великий государь покажет мне милость: из малороссийских городов козаки и мещане убегают в украинные города его царского величества, -а иные селятся вновь на государевой земле, да оттуда приходят в малороссийские города и производят здесь бунты и междоусобия; с Мартыном Пушкарем было много таких; наделавши здесь зла, они убегают в украинные города и слободы, а наши города и, села становятся пусты. Пусть государь велит об этом учинить свой указ, чтоб кого-нибудь на границу прислать, и я для того же приеду на границу, где указано будет. В том пусть великий государь на меня не прогневается, что ты с Никифором Волковым задержаны так долго в Чигирине; нельзя было скоро сделать выбора на комиссии, и потому нельзя было тебя отпустить, а Никифора Волкова нельзя было отпустить гонцом к государю оттого, что кошевой атаман Барабаш со своевольниками убили бы его на дороге вместе с моими провожатыми. Теперь же мы выбрали на комиссию Павла Тетерю и бывшего киевского полковника Антона Жданевича.

Опухтин представил, что носятся слухи, будто поляки хотят выбрать в короли Леопольда венгерского и чешского, и это поведет к войне с царем; поэтому великий государь велит гетману быть наготове с войском и сообразить, на какие польские города удобнее будет наступать войною. На это гетман уверял, что в Польше выбора короля не будет, что это ему вполне известно, а что касается до войны, то он об этом рассуждал с старшиною и все приговорили, что, в случае войны, следует идти прямо на Варшаву.

<<По указу великого государя, — сказал, между прочим, Опухтин, — велено тебе татар отпустить, а я слышал здесь, в Чигирине, что крымский хан вышел и ты хочешь с ним идти войною на венгерского короля и для этого прислан к тебе Мустафа-ага ... Турский султан, — сказал Выговский, — велел крымскому хану послать ко мне послов, чтоб я дал людей своих на венгерского короля Ракочу, а если не дам, то, управившись с Ракочею, пойдут войною на малороссийские города, так я, подумавши, дал им вольных людей; кто захочет идти, тот пусть идет, а сам я без указу его царского величества не пойду и войска не пошлю невог лею: -стану на границе, чтоб татары не учинили какого-нибудь дурна черкасским городам».

«Великий государь, — возразил Опухтин, — велит Войску Запорожскому быть готовым на польского короля, на службу его величества и ожидать указа, а на венгерского короля идти людям не давать воли; угроз турского султана и крымского хана бояться нечего. За помощью Божиею Войско Запорожское под державою великого государя, и он, великий государь, его царское величество, вас от тех неприятелей оборонит».

:?то замечание не понравилось гетману; Выговский ничего не отвечал на него, и потом сказал: ты можешь взять лист и ехать из Чигирина. 23 июня он был отпущен. На прощанье Выговский изъявил сожаление, что не получил благословения от патриарха; а гонец заметил ему, что он обещал быть в Москве — видеть царские очи, и когда приедет, тогда получит благословение от патриарха.

Между тем, прибыл в Киев новый воевода, боярин Василий Борисович Шереметев с 1159 человек драгунов и с 413 стрельцов. Бутурлин. простился с Украиною, где его полюбили: он умел как-то ладить с народом, и хотя и при нем ратные люди часто спорили и дрались с туземцами, но он не потакал им. Боярин Шереметев приехал в Украину с понятиями своенародного превосходства силы — с высокомерием. Число недоброжелателей увеличилось...

«Василий Борисович, — говорил Выговский одному игумену, который передавал его слова боярину Ртищеву, — не только сажает мещан всяких в тюрьму, но обижает козаков и духовных: пахваляется отбирать церковные имущества, и, вдобавок, меня знать не хочет, ни во что почитает и сам гетманом именуется».

Подозрительный, он начал видеть измену; не нравился ему и Великой России вольный дух украинцев; стал он поступать с ними, как привычен был в Великой России; выставлял свою власть, говорил, что он старше гетмана.

Еще он и осмотреться хорошенько не успел, а уже вызвал всеобщее недоброжелательство. '

У гетмана возникла ссора и с Ромодановским. Уже после поражения Пушкаря Ромодановский вступил в Украину и расположился в Прилуцком полку; Барабаш находился у него; с ним были некоторые другие подвижники пушкаре-вой партии: Довгаль, Семен писарь (он находился под видом арестванного, а в самом деле на воле). Выговский почел эти поступки за противодействие себе. Выговский жаловался, что Ромодановский, пришедши в Украину, не ссылается с ним, с главою страны. Ромодановский, почитая себя старше гетмана, обвинял Выговского, что гетман к нему не являлся. Гетман говорил, что Ромодановский похваляется схватить его и притащить к себе: «нельзя жить иначе, как окружив себя татарами, .— говорил гетман. Выговский писал к царю и жаловался, что к нему от царя не присылают ответа. «Победив Пушкаря, — говорил он, — я сейчас' же написал с дьяком- Василием Петровичем Кики-ным, а мне ничего не сказали; или жалобы мои не доходят, или что-то другое тут делается — не знаю и не приберу ума: по указу ли царскому делают мне обиды Шереметев и Ромодановский или нет». По просьбе Выговского о выводе войск Ромоданавскому велено было выступить, — он оставил часть войска в городах; у ратных людей с жителями начались ссоры и драки; гетман потворствовал народному нерасположению, как только случалось этому чувству прорываться против москалей. Когда миргородский полковник Козел известил его, что в Гадяче стали великорусские ратные люди, Выговский позволил ему выгонять их силою и биться с ними, как с неприятелями. По обычаю, пограничные воеводы отправляли своих людей в Украину проведывать вестей; прежде такие молодцы ездили безопасно, а теперь их стали ловить и сажать в тюрьмы. Украинские молодцы Северской Земли шайками стали набегать на пограничные великорусские села Севского уезда, грабить и жечь...

IX

В Польше к 10-му июля собирался сейм. <<В настоящее время, — писал король в оповестительном универсале, — для нас нет ничего желаннее примирения с московским государем и соединения польской державы с московскою. Виленская комиссия может достаточно служить доказательством нашего расположения к этому. Мы созываем генеральный сейм всех чинов Королевства Польского, преимущественно с целью утверждения дружественной связи с народом московским и соединения обеих держав, дабы вечный мир, связь и союз непоколебимого единства образовался между поляками и москвитянами — двумя соседними народами, происходящими от одного источника славянской крови и мало различными между собою по вере, языку и нравам. Поручаю чинам королевства размышлять о средствах такого соединения, дабы народ московский, соединенный с польским, получил право старинной польской вольности и свободного избрания государей».

Казацкий гетман и старшины послали из Украины депутатов на этот сейм, как будто для того, чтоб. заключить заранее с Польшею союз, обеспечивающий Украину; чтобы впоследствии,, когда Московия и Польша соединятся, и Украина могла бы вступить в это соединенное государство с своими правами.-Послом в Варшаве был обозный Тимофей Носач с товарищами. Выговский в то время приказал всем казакам быть в вооружении.

Между тем, из Варшавы донесли царю его послы, что, в противность договору с Хмельницким, казацкие послы прибыли в Варшаву, и для поддержания царской чести они не хотели вступить ни в какие переговоры с поляками, пока не вышлют казацких депутатов; паны цринуждены были удалить козакав в предместье. Чрез несколько времени царь получил новое донесение от послов о совершенном нежелании поляков избирать царя на престол; послы приписывали эту перемену влиянию казаков.

В самом же деле, когда Тимофей Носач был допущен к королю, то требовал, от имени всей Украины, чтобы Польша, согласно данному обещанию, даровала корону Алексею Михайловичу, а права Украины обеспечила на будущее время особым с нею трактатом. Носач выражал свои требования с жаром и даже грубо. Паны отвечали, что присланы будут особые комиссары для заключения догов_ора с Украиною. Депутаты сейма, обнадеженные возможностью присоединить Украину к Польше, прервали, под предлогом повальных болезней, заседания и ограничились единственно тем, что обещали московским послам назначить комиссию для рассуждения: на каких началах могут обе державы приступить к соединению. Царские послы поняли, что поляки только хотят протянуть время.

Поляки деятельно хлопотали, чтоб преклонить Выговского и • всю Украину к соединению с Польшею. Хитрый Беневский беспрестанно переписывался- с гетманом, со старшинами, держал в Чигирине агента, львовского мещанина грека Феодосия Томкевича, который вкрался в доверенность к полякам и казакам, беспрестанно ездил из Украины в Польшу и обратно,'и служил посредником между козацким правительством и Беневским. Сначала Выговский, по-ввдимому, подавал полякам такую же неверную надежду, как и покойный Хмельницкий. После избрания его король, послал к нему поздравление; Выговский благодарил, но не показывал охоты к возобновлению подданства Польше. Гнезненский архиепископ написал ему, что вольному народу с вольным удобно соединиться. Выговский в ответе своем соглашался, с таким, однако, замечанием: «по Божиему устроению, ни один из наших союзников не оказал такого благородства, как царь московский, не лишающий нас милости». Он казался стоек и тверд в сношениях с поляками, не хотел уступать Пинска, отдавшегося Хмельницкому, и грозил войною, когда поляки выгнали оттуда казацкий гарнизон.

Мало-псмалу все изменялось. Весною неутомимый Ее-невский писал, что надежды его оправдываются; что казаки не уживаются с Москвою и приписывал это своим трудам. К сожалению, неизвестны все проделки, какие употреблял этот ловкий дипломат, чтоб внушать Выговскому и казацким старшинам ненависть к московскому правительству. Знаем только, что поляки рассылали по Украине воззвания и писали разным лицам письма, где пытались напугать старшин разными опасностями, грозящими из Москвы. Несомненно, что наклонность к соединению с Польшею усиливалась вместе с теми недоразумениями, какие возникали с Москвою.

В половине июня Выговский отправил к Беневскому Тетерю, самого ревностного приверженца поляков; писал, что отрекается от союза с царем и, в случае надобности, готов с татарами идти на царя. Что касается до Беневского, то этот видимый благоприятель Украины, расточавший казакам самые мирные, самые лестные обещания, в письме своем коронному гетману изъяснял, что необходимость заставляет вести переговоры, но, конечно, лучше было бы, если б можно привести козакав во власть Польши оружием, без всяких трактатов.

Новые сборища остатков партии Пушкаря и Барабаша зашевелились на левой стороне Днепра, Враги Выговского искали содействия у Ромоданавского и у пограничных ук-раинных воевод; между тем, гетманская политика склонялась к решительному союзу с Польшею, и Выговскому надобно было опасаться, что как скоро в Москве узнают об этом, так сейчас войско двинется в Малороссию. Гетману нужно было поговорить о важном деле с народом на генеральной раде. Гетман, -в августе, разослал по всем полкам приказания, чтоб все были в сборе, в вооружении и готовились в поход. Между тем, московское правительство хотя знало о волнении умов в Украине, но приписывало его проискам поляков и показывало прежнюю доверенность к гетману. Из Москвы послан был к Выговскому новый посланец, подьячий Яков Портомоии с подарками и милостивым царским словом. Он прибыл в Чигйрин 9-го августа. В царской грамоте, поднесенной Выговскому, объявлялась ему похвала за верность, предостерегали гетмана и козаков не верить прелестным письмам, которые рассылают поляки по Украине и в них клевещут на московских бояр и воевод, желая произвести ссору.

Но подьячий увидел, что ветер уже сильно переменился. На его дружелюбные речи гетман отвечал, что он рад служить государю, потом выразился в таких словах:

«Из разных мест пишут мне полковники и сотники, и есаулы, что воевода Василий Борисович Шереметев и князь Ромодановский присылаются к нам в Малороссию для того, чтоб меня известь. В разных местах по Украине ратные люди полку князя Ромодановского убивали наших людей, чинили грабежи и разорения; сам князь Ромодановский принял к себе в полк Барабаша и Лукаша, и иных врагов моих. Когда я просил помощи против Пушкаря, государь не послал мне, а как я управился с Пушкарем сам, так тогда и войска пришли, для того, чтоб укреплять своевольников, да новые бунты заводить! Я не хочу ждать, пока ратные люди придут на нас войною. Иду сам за Днепр со всем козацким войском и с татарами! Буду отыскивать и казнить мятежников; а если государевы ратные люди вздумают заступаться за них или сделают какой-нибудь задор в нашем малороссийском крае, то я молчать не стану; и буду биться с государевыми войсками, если они станут укрывать мятежников; и в Киев пошлю брата своего Данила с войском и с татарами: велю выгнать оттуда боярина Шереметева и разорить город, который был состроен по указу его царского величества».

<<Об этом, — возразил ему посланец, — тебе, гетману, и мыслить нельзя, не токмо что говорить: боярин Шереметев и окольничий князь Ромодановский посланы были по твоему челобитью. Нечего тебе верить письмам твоих полковников и.сотников, и есаулов. По государеву указу, ратным людям учинен заказ, чтоб они никаких задорав не делали и никого не обижали, и если б что такое сделалосъ, так тебе бы, гетману, об этом писать к великому государю, и его царское величество велел бы сыскать, и про то учинить свой указ по сыску; а когда ты собрал войско, да призвал татар, так это значит: ты преступаешь священную заповедь и нарушаешь крестное целование».

«Много я писал, — отвечал Выговский, — и послов своих не раз посылал, а теперь только и осталось мне, что идти с войском да с татарами».

В это время, как бы на обличение гетмана, боярин Шереметев прислал гонца с письмом приглашать Выговского на свидание.

«Уж не один раз ко мне пишет боярин, — сказал Выговский, — о том, чтоб нам сойтись, да времени нет. Вот как полки соберутся, тогда и разговор у нас будет».

Царского посланца отпустили на квартиру. Вслед затем приехал другой гонец из Москвы, Федор Тюлюбаев, спрашивать: что значит, что Войско Запорожское вооружается и против кого?

11-го августа гетман выехал из Чигирина. К Портомои-ну явилось шесть человек с ружьями и объявили, что гетман послал их держать стражу у двора московского посланца. Вслед затем привели на тот же двор Тюлюбаева и поместили, вместе с Портомоиным, под караулом. Но караул был не крепок. Вероятно, гонцы имели возможность переговариваться с приходящими, получать и передавать вести. 30-го августа, по приказанию гетмана, присланному в Чигирин, явились на дворе, где сидели гонцы, мещанский есаул и два бурмистра с отрядом козаков, 'Взяли обоих посланцев и с ними провожатых из Путивля, обобрали у них платье и лошадей, повели в гетманский двор, заковали в кандалы и приставили стражу. «И терпели мы, — доносил Портомоин, — и голод, и всякую нужу, а корма нам давали мало. Три недели сидели мы в кандалах, потом нас расковали, и развели по дворам, и сидели мы там под караулом, как прежде».

Между тем, в начале августа Ромоданавский препроводил Барабаша под стражею в Киев к Шереметеву — как после объяснили — для того, чтоб предать его войсковому суду. Московское правительство считало его виновным и не хотело предоставить его без войскового суда мести Выговского. На дороге, уже недалеко от Киева, в местечке Гоголеве, когда сотенный отряд, правожавший Барабаша, стал на ночлег, вдруг напал на него козацкий отряд черкесского полка под начальством черкасского полковника Джулзя. Несколько детей боярских бьши побиты, другие ограблены, некоторые разбежались; сам начальник конвоя Левшин попался в плен с Барабашем. Их посадили на телеги и умчали в Переяславль. Выговский велел Барабаша везти за Днепр в обозе, чтобы предать суду казацкой рады.

Около этого времени, как рассказывали, случилось будто бы следующее происшествие: - ,

Говорили, будто по Днепру плыл гонец из Москвы с грамотою к киевскому воеводе Шереметеву. Козаки схватили его и привели к Выговскому.

На казацкой раде прочитана. бьта перехваченная грамота. В ней — по уверению современных польских летописцев — было ндписано, что Выговский и старшины хотят изменить царю, и предписывалось Шереметеву тайно схватить неблагонамеренного гетмана с соумышленниками и под стражею отправить в Москву. Это, без сомнения, выдумка, и если Выговскому, попалось в руки что-нибудь подобное, то скорее это было произведение интриги. Грамота была подложная.

.«Это еще не все, — говорил казакам гетман, — перебежчики из московского войска сказывали, что царь хочет послать на нас свои силы и истребить все казачество, оставить всего на все только десять тысяч».

Раздались крики негодования.

«Чего ще маемо ждати? Ходимо до громади и до оборони самих себе и старшини, присягаймо един другому лягти, ратуючи панив полковникив и старшину».

Выговский воспламенял такой дух, выкативши казакам несколько бочек горилки. .

Выговский потянулся с войском к восточным пределам малороссийского левобережного края. А между тем, рассылались универсалы по всей Украине возбуждать народ к восстанию против москалей.

Настроенные против москалей, казаки стали везде задерживать, грабить и оскорблять великороссиян, где только встречали в своей Земле. Тогда между казаками были молодцы, что без всякого повода готовы были пограбить и посвоевольничать над человеком; и теперь, конечно, такие люди были рады случаю, когда своевольство их не только могло пройти даром, а еще допускалось. Не было ни. прохода, ни проезда: <<и твоих государевых проезжих всяких чинов людей по дорогам черкасы побивают, а иных задерживают и отсылают к гетману Ивану Выговскому», — доносили в Москву пограничные воеводы. '

Брат гетмана, Данила, по поручению гетмана, покусился взять Киев; с ним были полки: Белоцерковский с полковником Иваном Кравченком, Паволоцкий с знаменитым богатырем времен Хмельницкого Иваном Богуном, Брацлавский с Иваном Сербином и Поднестрянский с Остапом Гоголем. Им не удалось подступить к городу так; чтоб москали не узнали об этом прежде. 16 августа казаки и татары напали на московских солдат и драгун, которые были посланы в лес для острожного и волового дела. Некоторые из последних были убиты, а другие, раненые, прибежали в Киев с известием, что на город идет ратная сила. Шереметев с товарищами имел в ремя приготовиться к обороне. Киевский полковник Яненко обещал под присягою быть верным царю. Киевские мещане изъявляли перед Шереметевым свою верность и просили, чтоб им позволили войти в город, когда подойдут казаки. Они, по-видимому, не ладили с казаками Киевского полка и говорили, что казаки хотели, чтоб они копали вал на Щековице, но они не послушали их.

Чрез несколько дней полки Белоцерковский, Брацлавский и Поднестрянский прибыли к Киеву и стали за две версты от города за рекою Лыбедью. Московские подъездчики известили об этом воевод. Шереметев послал Михай-ла С-вищава спросить, что значит эго прибытие.

<<Мы — отвечал Свищаву Кравченко — пришли по приказанию гетмана Выговского; с нами еще татар нет; но скоро придет Данила Выговский, а с ним и татары будут».

Вслед затем пришел Богун с своим полком, а за ним, 23 августа, и Данила Выговский с казаками, левенцами и татарами; всех войск у него, по известиям московских воевод, было до двадцати тысяч. '

Тотчас киевские мещане показали себя иными и вместо того, чтоб идти в город, стали переправляться на днепровские острова. Когда Шереметев послал к ним спросить, что это^- значит, они отвечали, что повинуются гетману Выгов^ скому. Шереметев еще прежде требовал от них пушек, которые передали городу еще при Хмельницком после дрижипольской битвы князья Куракин и Волконский; ме:-щане отвечали, что у них нет их, а потом отдали эти пушки киевскому полковнику. Киевские мещане не терпели москалей, потому что имели, более чем другие малороссы, частые столкновения с ратными людьми и желали, чтоб этих гостей от них выгнали.

Киевский полковник, увидя проход своих товарищей, зашел в посад и стал вести приступ из Киселева Городка (с

Киселевки). Данияо Выговский с прочли полковниками и татарами нападал на город от Золотых Ворот.

На обоих пунктах не посчастливилось украинцам. Стрелецкий голова Иван Зубов сделал смелую вылазку и выбил Яненка из Киселева Городка. Главное московское войско, находившееся в Киеве, отбило казаков и татар от Золотых Ворот.

Тогда Выговский и полковники ушли к Печерскому монастырю, стали там обозом, а ночью на 24 августа стали копать шанцы в двух местах против Печерских Ворот. С другой стороны Яненко опять сделал нападение от Щеко-вици, где у него был обоз, против земляного нового вала на северной стороне.

И в этот день не посчастливилось украинцам.

Шереметев послал конных и пеших (пешие были под начальством иноземца Фанстедена), выбили их из шанцев, взяли несколько знамен, много пленных, бунчук, войсковую печать и пушки. Много беглецов потонуло в Днепре. Сам Выговский, раненый, едва спасся и уплыл на лодке по Днепру.

Яненко был отражен от в ала князем Юрием Борятин-ским, товарищем Шереметева, потерял знамя,' был сбит с лошади, и ушел в свой обоз на Щековице; но посланные стрельцы и солдаты достигли до этого обоз а и разгромили его; разогнанные козаки бежали во все стороны и многие утонули в Почайне.

Победителям досталось сорок восемь знамен, двенадцать пушек (из них три железных, а прочие медные), двенадцать затинных пищалей и три бочки пушечного пороха.

Сто пятьдесят два человека пленных стали просить пощады. Мы поневоле шли на бой — говорили они, — пусть великий государь нас пожалует, не велит казнить; №i будем служить верно и свою братью станем .приводить на то, чтоб гетмана не слушали; мы, вместе с чернью, перебьем старшину, которая нас приводила насильно на бой.

Их отпустили, обязавши присягою исполнить то, что обещали, и присовокупили им такое нравоучение: — ска, жите всем, кто послушает гетмана Выговского и будет подходить к Киеву и другим городам, на тех великий государь пошлет ратных людей и велит побить их и жен, и детей их, и домы их разорить.

Царь Алексей Михайлович похвалил своих воевод за то, что они милостиво обошлись с пленными. Мещан снова привели к присяге.

. Выговский жаловался, что после того Шереметев начал разыскивать, мучить, рубить головы — по подозрению, и вообще преследовать непокорный дух. Отец Выговского, Евстафий, приятель Бутурлина, с семейством убежал в Чй гирин. Шереметев. сжег Борисполь, близ Киева, где, как узнал, собиралось ополчение.

Когда, таким образом, разыгралось неудачное покушение отнять столицу южнорусского края у москалей, Выгон-ский пошел к Гадячу, под предлогом преследовать и карать мятежников и своевольников, которые в этих местах снова воскрешали пушкаревскую партию, — с ним были татары и польский отряд. С ним ехали польские послы Беневский и Евлашевский с инструкциею для заключения союза. Не-мирич был устроителем согласия.

■ х

Когда войско достигло местечка Камышни, 31 августа прибыл новый царский гонец, дьяк Василий Михайлович Кикин, уже бывавший прежде у Хмельницкого и у Выговского. В Москве узнали уже о вооружении, о пахвалках на великороссийские войска, и новый гонец ехал уже не так, как злополучный Портомоин с милостивым словом, а с выговором и- с упреками.

Первая встреча показывала новому послу, как идут дела у козаков. К нему явился поляк и объявил, что будет у него приставом. Но, тем не менее, соблюдены были все почести. Когда посол ехал к гетману на свидание, выстроена была пехота и стреляла на-честь; Кикин заметил после, что пехота была плохо и худо одета. Высланный к нему отряд Чигиринского полка в двести человек сошел с лошадей; все кланялись, а полковник говорил приветствие. Другая встреча ожидала его далее: ее отправлял Ковалевский. Когда посол приблизился к шатру гетмана, — на третью встречу к нему вышел Не-мирич: присутствие такого лица и участие . в делах не обещало хорошего.

Гетман из Камышни перешел в Липовую-Долину, и там принял посла торжественно, в шатре, окруженный полковниками, сидевшими около своего предводителя кругом. Дьяк подал увещательную грамоту, и Выговский пригласил его сесть возле себя. Несмотря на неудовольствие, которое и было поводом посольства, дьяк от имени государя спросил гетмана о здоровье.

Дошло до переговоров о делах.

- Посланник спросил от имени царя: на какого неприятеля собрались вы с такими силами казацкими и татарскими?

Гетман роптал, что после усмирения Пушкаря его приверженцы нашли покровительство у Ромодановского.

, <<Барабаш, — говорил Выговский, — именует себя гетманом, при живом гетмане, окольничий Ромоданавский величает себя великим князем, а боярин Ш ереметев погубил безвинно много православных душ и пожег христианские церкви. Боярин Василий Борисович меня' зазывал к себе, чтоб погубить; это я знал, и не поехал к нему, а послал на разговор брата своего Данила и в предостережение дал ему несколько цолков, именно для того, чтоб боярин не учинил какого-нибудь зла. Так и сталось. Боярин нежданно напал ратью; и Данила, и многих козаков, и мещан побили. Глуп мой Данило, не умел отделать их! Зато я пошлю на боярина войско, и со всеми его людьми прахом выкину из Киева!»

<<Как же, — говорил дьяк, — ты, гетман, это говоришь, не боясь страшного владыки херувимского? Своими устами читал ты присягу на Евангелии и целовал крест быть до смерти верным царскому величеству и никакого лиха не замышлять, а теперь поджидаешь татар, идешь на помазанника и своего благодетеля, который вас денежною казною наделял так щедро, что не можно и вместить, и воинству своему повелевал кровь свою проливать за вас! Блюдитесь же, чтоб вам не навести на себя за преступления праведного Божия наказания;! Вот то, что мне прилучилось слышать о Киеве, это — пример, что Бог свыше зрит на неправду и мстит за нее!»

«Мы от руки его царского величества не отступили, — сказал гетман, — а воеводы его, Ромоданавский да Шереметев, много нам зла наделали: и права наши поломали, и церкви Божии пожгли, иноков и инокинь, и христианския души невинно погубили! Мы за то будем им мстить и управляться с ними, пока нас самих станет. Как и при королях польских мы за свои права стояли, так и теперь будем стоять!»

Дьяк заметил: «Это не дело подданных — управляться между собою самим, воздвигать междоусобную брань и проливать кровь. Василий Борисович. Шереметев и князь Григорий Григорьевич Ромоданавский — люди честные и великородные; не годится их так бесчестити, а если б что от них и было, то можно послать бить челом государю нашему. и ожидать его указа; а того и помыслить страшно, чтоб, собравшись с врагами креста Христова, нападать на людей его царского величества и воздавать злом за добро, на радость латиищикам и бусурманам! А лучше вам, вспомня свое обещание пред Евангелием, отстать от злых дел и неправд, распустить войска свои и отпустить татар, _вперед с ними не ссылаться и не чинить соединения».

«Этого и в мысли нашей нет, — сказал гетман, — чтоб, не управясь с неприятелем, да разойтись по домам и татар отпустить; не токмо татар и турок, и ляхов сюда притянем!»

«Так если вы задор учините, — сказал дьяк, — то его царское величество пошлет на вас многия свои пешие и конные силы, и будет разоренье самим от себя!»

«Мы писали уже к его царскому величеству, а государь не показал нам своей милости, — не изволил прислать нам бунтовщиков, и окольничему Ромоданавскому за его неправды никакого указа не дал; так мы, посоветовавшись с старшиною, идем на бунтовщиков и на тех, кто стоит за них!»

«Князь Ромоданавский отправил уже Барабаша в Киев, чтоб отдать его на войсковой суд».

«Барабаш уже в моих руках!>> — сказал Выговский. -

«Зрадлива Москва, — сказал черкасский полковник Джулай, — дала Левшину наказную память, чтоб Барабаша везли с великим береженьем: это значит, чтоб мы его не отбили, да не взяли!»

«Не годилось бы вам делать такие грубости и Барабаша отбивать: и без боя отдали бы его тебе; а написано в наказе: везти с береженьем — не от вас, а от таких своевольников, как сам Барабаш. Вы жалуетесь что воеводы ваших бунтовщиков укрывают, а нежинский полковник зачем это держит у себя- вора, у которого за воровство уши порезаны? Он-то его на всякое дурно подводит. Вам бы прислать его к его царскому величеству, да и вперед не принимать таких в оров>>.

<<С чего это взяли? — сказал Гуляницкий: — у меня такого московского беглого человека нет. и не бывало!»

Еще принялся дьяк истощать свое красноречие, убеждая оставить неприязненные действия. Но гетман повторил то же, что прежде говорил.

<<Не враги мы царскому величеству; а боярам, которые нас от царской милости отлучают, будем мстить! Довольно. В другой день потолкуем, а мы пока со старшиной посоветуемся».

Тем и кончилось это интересное свидание. На- другой день, 3 сентября, пришел к дьяку Немирич и сказал:

«Гетмана известили, что Шереметев послал своих москалей жечь и разорять города и местечки: в Борисполе всех людей побили; прямо на Переяслав отправил воевода полковника Корсака; мучат православных христиан разными муками. Пошли к нему, чтоб он перестал так поступать».

«Я не смею, — сказал дьяк, — писать к нему: он боярин и воевода и наместник белозерский, человек честный;-за это мне быть у его 'царского величества в опале».

Затем дьяк начал просить отпуска.

«Правду скажу: и я, и многие из нас не чинили бы этого, да гетман страшит нас смертью и муками; да и все казаки в Запорожском Войске видят, что гетман великое разоренье делает: видят, да терпят, — боятся татарской сабли>>.

4 сентября царского посла пригласили в шатер к Неми-ричу. Там сидел гетман и несколько полковников. За день перед тем привезли в обозе скованного Барабаша. По известиям, сообщенным перед тем тайно послу от одного козака, Барабаш под пыткою сказал, чтО он- гетманом назывался по своей охоте, а вовсе не по наущению Ромо-дановского, и ему никаких грамот не присылано от царя. Но теперь гетман послу сказал так:

«Открылось нам вот что: как мы с войском и с крымскими татарами пошли на бунтовщиков и злочинцев наших, то царское величество, услыша об этом, приказал бунтовщика Барабаша послать в Киев — будто бы отдавать его в Войско Запорожское на войсковые права, а на самом деле для того, чтоб гетман приехал в Киев, и тут бы Шереметев гетмана схватил. Барабаш так говорит: можешь его спросить. Да еще видно немилосердие к нам царского величества: перебежчики из московского войска говорили нам, что сами слушали царскую грамоту, прислаиную к Ромода-иовскому, — велено чинить промысел над гетманом и старшиною: всех переловить и побить».

«Как это вы Бога не боитесь! .. выдумываете такую неправду на его царское величество, когда великий государь прислал меня^- к в ам с своею милостью? Яшка Барабаш го -ворит воровски, затевает с досады, чем бы гетмана от милости государевой отлучить; и простой человек рассудит: какое уж добро говорить вору и изменнику, на смерть осужденному! Незачем, мне видеть Барабаша: с таким вором мне и говорить не годится».

После того Немирич пригласил посла к гетману на обед. „

Когда обедали, Барабаш стоял у полы шатра, прикованный к пушке. .

«Что делается в Белгороде? — спрашивал его Выговский, пируя с гостьми: — много ли ратных людей в Белгороде?»

«Богато людей», отвечал Барабаш.

«Это Барабаш на ссору наговаривает, — заметил дьяк: — в Белгороде. людей немного».

Гетман пил чашу государеву. Пили гости. Барабаш стоял на поругание перед гостьми в злополучном виде.

5 сентября опять позвали дьяка к гетману:

«Говоришь ты, гетман, — сказал дьяк, — что царского величества воевода Ромодановский и ратные люди, будучи в Запорожском Войске, козакам и крестьянам учинили обиды и насильства, и разорение, а мне случилось видеть твой лист к Богдану Матвеевичу Хитрово: ты просил его бить челом государю, чтоб его царское величество приказал Ро-модановскому с ратными людьми выступить из черкасских городов только потому; что своевольство у вас укрепилось и утруждать войска нечего. Там. ты не писал о насильствах и разореньях, а теперь говоришь мимо истинной правды, будто тебе делаются от них насильства и обиды! Всклады-вать напраслину и затевать неправду от Бога грех и qt людей стыдно!»

Гетман на это отвечал:

«Когда я писал письмо к Богдану Матвеевичу Хитрово, мне не было подлинно известно о тех невыносимых несправедливостях, какие делали войска; а как мне стало . ведомо про все насилия и грабежи, и разорения, и убийства, тогда я, посов етовавшись с старшиною, призвал татар и пошел на отмщение своих обид, и буду биться, пока нас всех стан ет!>> .

Дьяк начал расточать прежние убеждения, напоминал о присяго, о единоверии, о царской милости, и просил, по

крайней мере, удержаться: от неприятельских действий, пока придет царский указ. .

Гетман отвечал:

«Неудобно нам с большим войском стоять на месте. У нас не заготовлено припасов, — войско будет делать тягости мещанам и пашенным крестьянам».

Дьяк снова начал убеждать и стращал козаков гневом Божиим. После долгого упорства гетман, наконец, сказал:

«Хорошо, я напишу с тобою к его царскому величеству и буду ожидать царского указу от сего числа три недели и четыре дня».

<<Так скоро? Я за дебелостью своею не поспею!» — сказал дьяк. . -

«Более четырех недель мы ждать не будем, — сказал гетман: — и после четырех недель начнем биться с князем Ромоданавским и с изменниками своими, которые поселились в новых городах. Да еще вот что — как лист мой гетманский придет к государю, так принимает его посольский думный дьяк Алмаз Иванов, а государю кажет не подлинные листы, а списки с них; сам думный дьяк Алмаз Иванов недоброхотен ни мне, ни Войску Запорожскому, и я думаю, что он к великому государю взносит несходные с подлинными листами списки. Я сам, как был писарем при Богдане Хмельницком, то, бывало, кто мне недруг и о чем-нибудь пишет гетману, так я читаю гетману не то, что писано,_ нарочно, чтоб гетмана рассердить на того, кто пишет. Пусть его царское величество пожалует гетмана и все Войско Запорожское: не велит ведать листов наших думному дьяку Алмазу Иванову, а поручит кому-нибудь другому из ближних людей; да чтоб государь велел перед собою читать подлинные мои листы, а не списки».

. «Думный дьяк Алмаз Иванов, — объяснял Кикин, — по милости его царского величества, человек честный, навыч-ный книжному ученью и многим философским наукам; ему вручены и паверены от государя все грамоты от разных христианских и бусурманских государств; не для чего ему быть к тебе и к Запорожью недоброхотным и не годится тебе так бесчестить думного палатного человека его царского величества».

<<Мне мои посланцы сказывали», — говорил Выговский.

«Посланцы твои, — сказал дьяк, — пьяницы и баламуты, — на ссору тебе говорят, не хотя видеть тебя в милости. у его царского величества. Будь надежен на милость великого государя нашего, не прельщайся на злохитрые прелести и не верь ссорным и смутным речам».

С этим словом дьяк вышел от гетмана.

По приходе в свой шатер, явился к нему войсковой Федор Лобода с Чигиринским козаком Коробкою. Он был ему знаком издавна по прежним его поездкам в Малороссию. .

«Гетман, — сказал Лобода, — положил тебя отпустить, а полковники, корсунский Краховецкий, да' черкасский Джулай, да Павел Тетеря приговаривают тебя отдать татарам, а татары докучают об этом беспрестанно, но гетман отговаривается, сказывает,' что отправит тебя в Чигирин на работу — делать город. Всей измене у нас заводчик Павел Тетеря: он все нынешнее лето проживал в Корце с ляхами и с ними сговаривался, как бы освободиться из-под власти царского величества».

На другой день явился Немирич и потребовал Кикина к гетману на отпуск. Гетман отдал ему свое письмо к государю и изъявил желание, чтоб, государь умилосердился и оказал справедливость.

«0 справедливости, — сказал дьяк, — бей челом государю через своих посланцев, а войско распусти по домам и татар отпусти».

<<Войска я не распущу и татар не отпущу, а буду ожидать указа царского величества от настоящего дня четыре недели». .

Посол поклонился и вышел. В тот же день приехал сотенный отряд и выпроводил его не на прямую дорогу, а в Миргород. Подозрительно это казалось и. давало достоверность тому, что говорил Лобода, но посла уверяли, что это делается для предостережения от татар.

XI

Между тем произошло следующее: 6-го сентября (18 н. с.) под Гадячем собрана была рада. Посреди очищенного места (майдана) сидели старшины, полковники, в своихпраздничных нарядах, каждый с своим знаком. Выговский, с булавою в руках, .ввел в собрание польских комиссаров — Беневского и Евлашевского.

«Войско Запорожское, — сказал Выговский комиссарам, — изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой, если только услышит от господ комиссаров милостивое слово его королевского величества».

Комиссары поклонились. Беневский начал говорить:

«Высочайшее существо, по воле своей возвышающее и уничтожающее царства, укоренило в сердце каждого из нас

врожденную любовь к отечеству, так что где бы кто ни скитался, а всегда хочется ему домой воротиться. Вот, я думаю, теперь так сделалось с Запорожским Войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Иоанну-Казимиру с желанием верного подданства, и просит его, покровительства себе и всему русскому народу. Это хорошо вы делаете, паны-молодцы: дай Бог, чтоб из этого вышло счастье для общего нашего отечества. Вот уже десять лет, как, словно две матери за одного ребенка, спорят за Украину два народа: поляки и , москали. Поляки называют ее, своею собственностью, своим> порождением и членом, а москали, пользуясь вашею храбростью и вашим оружием, хотят завладеть чужим. Трудно нам удержать одному кому-нибудь за собою одно неразделимое тело; мы хотим разрубить или разодрать его пополам и присвоить себе по половине: оттого гибнет край ваш, пустеют поля; сеет москаль ненависть между вами и нами на плодородных полях Украины, утучняет их кровью христианскою, а враг душ человеческих, черт проклятый, нарочно нас к тому подзадоривает для погибели нашей... Истинно скажу вам, паны-молодцы: Божьею благодатью так сталось, что мы, сами себя ударивши в грудь, познали грехи ваши и отпустили друг другу наши вины. Сам Бог открыл вам глаза на то, чтоб сбросить ярмо неволи и возвратиться к старинной свободе. С какою отеческою любовью, с какою радостью наияснейший король услышал о прибытии ваших послов — этому и я был свидетель, и они сами то же вам скажут. Теперь нас присылает к вам целая Речь Посполи-тая, — просит она вас, паны-молодцы, соединиться с нами, чтоб вместе спасать отечество, вместе славы добывать, вместе миром утешаться. Вы теперь попробовали и - польского и московского правления, отведали и свободы и неволи; говорили: не хороши поляки; а теперь наверное скажете: москаль еще хуже! Что приманило народ русский под ярмо московское?.. Вера?^- Неправда: у вас вера греческая, а у москаля — вера московская! Правду сказать, москали так -верят, как царь им прикажет!¹ Четырех патриархов святые

отцы установили, а царь сделал пятого и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь! Вы своих духовных уважаете,'а москаль распоряжается, как хочет, духовным управлением: митрополитов отрешает, как с Никоном недавно поступил; священников и монахов в неволю берет, как недавно поступил с отцом Ипатием; достояние алтарей и храмов забирает на свои нужды. Это так поступают в духовных делах, а в мирских что делается?.. того под польским владычеством вы и не слыхали. Все доходы с Украины царь берет на себя; установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному козаку нельзя уж водки, меда или пива выпить, а про вино уж и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство! Чего после этого ждать? Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль вам дает, кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И теперь уже вы живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили, и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели... да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами! Так вот, пока есть время, нечего медлить: спасайте себя, — соединяйтесь с нами: будем спасать общую отчизну! И возвратится к нам и зацветет у нас свобода; и будут красоваться храмы святынею, города богатыми рынками; и народ украинский заживет в довольстве, спокойно, весело; будет земледелец ухаживать за своею нивою; пасечник за своими бортями; ремесленник за своим ремеслом; убийства, грабежи, несправедливости будут наказываться без пощады. Никого не станут принуждать к рабству: строгий закон не допустит панам своевольствовать над подданными. У нас теперь общее дело — мы вас, а вы нас от беды избавим; и Бог будет с нами, а черт шею сломит! Чего еще медлить? Отчизна взывает к вам: я вас родила, а не москаль; я вас вскормила, взлелеяла ^ опомнитесь, будьте истинными детьми моими, а не выродками!»

— <<А що! — вскричал Выговский: — чи сподобалась вам, панове молодци, рация его милости пана комисара?>>

«Гаразд говорить!» — закричали козаки.

Выговский поклонился комиссарам и в кудрявой речи изъявил от имени всего Запорожского Войска благодарность за внимание короля.

После взаимных комплиментов и обычных церемоний, гетман отобрал из каждого полка комиссаров для заключения трактата с польскими комиссарами. Тогда были сочинены и написаны ^ статьи, известные под названием гадячских. Они касаются четырех предметов: государственного значения Украины, внутреннего порядка, веры и просвещения.

Украина, — т. е. Земли, заключавшие тогдашние воеводства: черниговское, киевское и брацлавское (нынешние губернии: полтавскую, черниговскую, киевскую, восточную часть волынской и южную половину подольской), — объявлялась вольною и независимою страною, соединенною с Польшею под именем Великого Княжества Русского, на правах Великого Княжества Литовского, тах что Речь Пасполитая должна была образовать союз равных между собою и одинаково свободных республик — Польской, Литовской и. Русской, под управлением короля, избранного тремя соединенными народами. Все три народа должны бы=-ли общими усилиями завладеть берегами Черного моря и открыть по нему свободную навигацию; все три народа должны помогать друг другу в войнах, не исключая войны с Москвою, в случае, если царь московский откажется воротить принадлежавшие Речи Поспалитой земли. Если же бы Москва соединилась с Польшею, договор о целости Великого Княжества Русского, со всем его устройством, должен был сделаться коренным законом, и тогда Царство Московское вошло бы в этот союз славянских народов, как четвертое соединенное государство. Великое Княжество Русское отказывалось от всякого особого сношения с иностранными -державами.

Внутри Великого Княжества Русского все должно было носить вид самобытного государства. Верховная законодательная власть должна истекать из национального собрания депутатов, избранных жителями трех воеводств, вошедших в Великое Княжество Русское; исполнительная — должна находиться в руках гетмана, избранного пожизненно вольными' голосами сословий и утвержденного королем. Гетман вместе был верховным сенатором трех воеводств и гражданским правителем Великого Княжества Русского. Великое Княжество Русское должно иметь свой верховный трибунал, куда будут поступать для решения дела из низших судебных инстанций и производиться на русском языке; свое государственное казначейство, куда единственно могли поступать все доходы и поборы с украинского народа и обращаться единственно на потребности Великого Княжества

Русского; — своих государственных сановников или министров, канцлеров, маршалов, подскарбиев (министров финансов) и других, какие окажутся нужными, свою монету и свое войско, которое должно будет состоять из тридцати тысяч и более (по усмотрению) козакав и десяти тысяч регулярного войска; как то, так и другое должно состоять под командою русского гетмана, и никакое другое войско не могло быть вводимо в княжество без дозволения русского правительства, а если б представилась для этого крайняя необходимость, то оно должно состоять под командою^ гетмана. В договоре не было написано правильных условий относительно прав владельцев на тех, которые будут жить на их землях, кроме того, что воспрещалось владельцам держать подле себя надворные команды. В числе статей относительно внутреннего порядка возникающего Великого Княжества замечательно то, что гетман во всякое время мог представлять королю козакав для возведения их в шляхетское достоинство, с условием, чтобы из каждого полка число кандидатов не превышало ста человек. Из этого видно, что у составителей договора было намерение возвысить все казацкое сословие и уравнять его с шляхетским, но постепенно. Это возведение, при тогдашнем положении дел, могло коснуться со временем и поспольства, ибо казаки пополнялись-из посполитых. По мере того, как казаки будут получать дворянское достоинство, на их места будут поступать в казаки из посполитых. .

Относительно вер:ы положено было унию, как веру_! произведшую раздор, совершенно уничтожить не только в крае, который входил в новое государство, но и в остальных соединенных республиках, польской и литовской; так что в Речи Поспалитой должны быть две господствующие веры: греко-католическая и римско-католическая. Духовенство восточной веры оставалось с правами своей юрисдикции, имения его ' были неприкосновенны; все церкви, отобранные католиками и униатами, возвращались православным; повсюду дозволялось строить новые храмы, монастыри, духовные школы и богадельни, прекращалось всякое стеснение вероисповедания, и в знак почести митрополит и пять православных епископов: луцкий, львовский, пере-мышльский, холмский и мстиславский — должны были занять места в сенате наравне с римскими епископами.

Составители договора не позабыли просвещения. Положено было в Великом Княжестве Русском завести две академии с университетскими правами: первая была киевская коллегия, долженствовавшая сделаться университетом; вто-

рую следовало основать в другом месте, какое признается удобным. Профессора и студенты должны будут отрекаться от всякой ереси и не принадлежать к протестантским сектам арианской, лютеранской' и кальвинской. Кроме этих двух академий, должны быть учреждены училища в ра зных местах Великого Княжества Русскою, смотря по потребности, без ограничения их числом. Позволялось каждому, кому угодно, везде заводить типографии: объявлялось

совершенно вольное книгопечатание, даже и относительно веры можно было писать всякие возражения и мнения бест препятственно.

При составлении договора уничтожение унии было щекотливым вопросом. В тайной инструкции, данной послам, поручалось им сколько возможно отстаивать унию и меньше давать силы православному побуждению против нее. Послы должны были обходить вопрос об унии, указывать казакам, что это дело может рассматриваться только на всеобщем съезде духовенства и что этот съезд непременно состоится по воле короля и-за ручательством Речи Поспо-литой. Так как вместе с вопросом об унии связывалась отдача церковных имений, то комиссарам в тайной инструкции предписывалось всеми силами стараться не отдавать имений, перешедших в униатские руки, и только в крайнем случае позволялось согласиться на отдачу таких имений, которые, _по ясному праву, окажутся принадлежащими дизунитам; а как скоро возник бы спор о принадлежности имений униатам, либо дизунитам, тогда такие имения должны оставаться в руках действительно владеющих ими в настоящее время. Комиссары должны были доказывать, что несправедливо будет, не выслушав голоса той стороны, которая уже пользуется имениями, отнимать у нее то, что она давно привыкла считать своим достоянием. Очевидно, здесь скрывалась цель — никогда не отдавать требуемых имений:стороне, владеющей таким имением, стоило только подать просьбу в суд, дело затянется, и православная сторона с своим правом на возврат своего имения никогда бы его не получила в самом деле. Условие — оставлять имения в руках настоящих владельцев, если они станут защищать свое владение судебным порядком, поворачивало весь вопрос в пользу униатской стороны; это было -даже высказано в тайной инструкции таким выражением: проволочка времени может помочь нам. Комиссары никак не должны были соглашаться на совершенное уничтожение унии; даже уступать православным право признавать собственностью своей церкви духовные имения и отыскивать их комиссары могли не иначе, как с условием, что¹ казаки от себя пошлют посольство к папе и станут просить его содействовать к утверждению всеобщего религиозного согласия в Речи . Посполитой. Послы должны были действовать как можно хитрее с казаками (utendum est artificiis). Но уния была так ненавистна, что едва комиссары заговорили об этом предмете, тотчас увидали, что нет никакой возможности согласиться с русскими, как пожертвовать униею. И они взяли на свою ответственность это важное дело.

При чтении договора на раде, вероятно, собранной из немногих, ибо простые казаки по большей части не знали ничего о том, что происходило, — по известию современника,' — поднялись возражения и требования чрезвычайно разнообразные и до того запутанные, что казаки сами не понимали, чего хотели, так что один и тот же предъявлял требование, а через несколько минут изменял свое мнение и требовал противного. Только одно требование было ясно и упорно высказываемо: русские хотели расширить объем своего княжества и присоединить к нему воеводства:волынское,- подольское, русское, бельзское (т. е. остальные части нынешних губерний: волынской и подольской), и Червоную Русь, — страны, где народ говорил южнорусским языком и где правили прежде русские князья. Комиссары спорили упорно; дело начало было расходиться, но Выговский и его приверженцы кое-как успокоили волнение. По известию современников, всех более оказал тогда влияние Тетеря. Его простонародные выходки, — говорит современный писатель, — более подействовали на казаков, чем философские аргументы других.

«Эй! — кричал он весело: — згодимося, панове молод-ци з Ляхами — бильш будемо мати; покирливе телятко дви матери ссеть».

Старшины начали вторить этому замечанию, и толпа, указывая пальцами на Тетерю, закричала:

Оттой всю правду сказав! Згода! згода! згода!

Комиссары, отпраздновавши мировую с казаками едою и питьем, уехали к королю с радостною вестью об успехе, обдаренные старшинами, и долго слышали они за собою пушечную пальбу, возвещавшую, — говорит современник, — примирение с поляками, как еще недавно она возвещала о непримиримой к ним ненависти. Выговский уверял козаков, что по этому договору они будут произведены в шляхетство (дворянство).

На возвратном пути послы встретились с Кикиным, который ехал на Лохвицу, чтоб повернуть другим путем назад к московской границе. Послов провожали Тетеря и есаул Ковалевский, недавно еще перед Кикиным поносивший поступки гетмана, а теперь отправившийся вместе с Тетерею, которого обвинял в предательстве, послом к польскому королю с засвидетельствованием ему покорности. Со-шедшись с одним шляхтичем, москаль всеми силами хотел допытаться, от кого и с чем приезжало посольство это, но шляхтич уверял его, что сам ничего не знает.

Выговский двинулся к границам, вошел в московские пределы, стал под городом Каменным и отправил к воеводам требование, чтоб ему выдали бунтовщиков, которые екрываются в пограничных московских городах. У путивль-екого воеводы он домагался возвращения своих врагов, братьев Залог, и показывал вид, что стоит, дожидаясь воз-вращения Кикина из Москвы, который должен был привезти решительный ответ. В случае неудовлетворения, гетман грозил нападать на великорусские города и вести войну. Некоторые из его приближенных советовали ему немедля идти войною прямо на Белгород, а оттуда на Путивль; но большинство было против этого,'в особенности после первых неудачных попыток: в конце сентября козаки напали было на городки Каменное и Олешню, но великорусские ратные люди отразили их с уроном. Из Глухова партии козаков наскакивали на великорусские соседние деревни,' но были также отбиты.

Между тем татары, скучая ожиданием войны, рассыпались no малороссийским селениям, грабили и брали в плен людей и гоняли их в Крым. Поднялись жалобы.

«Что же мы здесь стоим! — кричали козаки в обозе: — дома у нас татары жен уводят!»

И козаки стали толпами расходиться назад. Гетман не мог удержать волнения, созвал к себе мурз и говорил им:

«Мы призвали вас усмирить бунтовщиков, а не для того, чтобы невинных убивать и загонять в плен. Если вы будете так поступать с нашими, то вам не отойти от нас в добром здоровьи>>.

Чтоб не навлечь на себя восстания, гетман отступил к Веприку в пределы Малороссии; он был принужден дозволить козакам бить татар, если те будут своевольничать. Тогда татары стали уходить и пошли за реку Псел; козаки гонялись за ними, — с каждым днем обоз пустел. Воевать с великороссиянами не было охоты -в массе; а между тем нападения некоторых шаек на Каменное и Олешню вызвали то, что великороссияне, собравшись шайками, втор-гнулись в Украину, стали жечь селения и бить малороссиян. Вдобавок сербы, бывшие также в войске Выговского, дозволяли себе над малороссиянами всякого рода своевольства и неистовства. Козаки, слыша, что и татары, и москали, и сербы распоряжаются у' них дома, когда они в чужой земле, бежали из табора без удержу. Полковники стали роптать на гетмана и друг на друга. Даже те, которые были сильными недругами московского владычества, и те поднялись на гетмана. Гуляницкий упрекал его, зачем он вошел прежде времени в царскую землю и раздражает москалей.

<<Да не ты ли первый пуще других меня на эту войну поджигал?» — говорил ему гетман.

В раде сделалась ссора и безладица; толковали и так и иначе; осмотрелись, что сделали клич к войне слишком торопливо и нерассудительно. Царского посланника не было обратно. Выговский надеялся, что испугает московское правительство решительными выходками; ожидал, что тот же дьяк Кикин опять приедет с речами, приятными для козац-кого -самолюбия, уже приказывал приготовлять встречу желанному послу. Но наступал октябрь, приближались осенние дожди, — время неудобное для походов в чужой земле. Великорусы, которые беспрестанно ездили от путив--льских воевод в казацкий обоз и обратно, пугали козакав тем, что в Севске собирается большое войско. Гетман, побуждаемый всеобщим ропотом, должен был возвратиться, -не дождавшись посла и не показавши москалям силы своего оружия.

8-го октября гетман написал письмо к путивльскому воеводе князю Григорию Долгорукову из табора под Богачкою, за пятнадцать верст от Днепра.

«Всегда я служил его царскому величеству верно, и теперь ничего злого не замышляю, и хоть мы с войском своим двинулись, а вовсе не думаем наступать на городы его царского величества: я только хотел^- усмирить домашнее своевольство, и теперь, усмирив его, мы возвращаемся домой, надеясь на милость его царского величества, уповая, что он, православный государь, не допустит проливаться ' христианской крови. Только то нас удивляет, что боярин Шереметев поступает по-неприятельски с Малою Рос-сиею, — посылает на козакав своих ратных людей, а те, обнадеживаемые царскою милостью, убивают и в неволю берут людей по нашим городам и деревням».

Долгорукий в письме своем упрекал его в том, что он задерживал Портомаина и Тюлюбаева и посадил их в

тюрьму. Выговский отвечал: «Все это несправедливый' извет на меня сложили, — я их не задерживал, а они сами по своей воле остались: боятся проезду от своевольников; в тюрьму никто их не сажал: они _ ходили и ходят себе на воле; а как я в Чигирин приеду, тотчас и отпущу их с честью к его царскому величеству».

Козацкое войско отступило.

XII

Вместо царского посла, ожидаемого Выговским с милостивым словом и с удовлетворением его требований, явилась грозная царская печатная грамота от 24-го сентября; она была направлена ко всем малороссиянам, но преимущественно к козакам Полтавского полка, как к прежним противникамВыговского. В ней были исчислены преступления Выговского против царя; не одобрялось то, что он нападал на Пушкаря с татарами, не дождавшись великороссийских войск, тогда как сам же он просил прислать войска; признавались явною изменою против царской власти его' поступки: задержание Портомоина и Тюлюбае-ва, нападение на Киев, последнее объявление Кикину о решимости идти с оружием на Ромодановского и выдумка, будто бы у московского правительства есть намерение побить всю старшину и уничтожить козаков. Царь оправдывал свое правительство в том, что Пушкарю не было подано помочи: оно должно же было доверять гетману, избранному народом. В заключение гетман объявлялся изменником и клятвопреступником, и малороссияне призывались к соединению с великорусскими . воеводами и ратными людьми — к совместному действию против Выговского для свержения его и для избрания нового гетмана.

Быстро ожила придушенная пушкаревская партия. Полтава провозгласила полковником Пушкарева сына, Кирика; в другие полки из Полтавы расходились увещания — отторгнуться от власти гетмана; явились на воле Донец и Довгаль и другие, которых прежде московское правительство держало под стражею, как мятежников, а теперь считало защитниками правой стороны. Товарищ и друг Пушкаря, Искра, задержанный в последнее время в Москве, как er.o посланец, был знаком московским боярам еще прежде, при Хмельницком; теперь его не только отпустили с честью, но подали ему надежду сделаться гетманом. Он прибыл в Полтавский полк; около него составилась партия и провозгласила его гетманом, Искра разослал универсалы и требовал себе покорности. Своевольства, которые терпел народ в последнее время, когда войско- пребывало в восточной Украине, озлобили народ еще пуще против гетмана. Клич нового предводителя находил себе отзыв в массе. Разогнанные голяки стали собираться: опять составили полк дейнеков, готовых служить воеводам в надежде грабежа и своевольства

Гетман приехал в Чигирин. За ним привезли Барабаша в оковах, Выговский не казнил его, — он как будто утешался 'его страданиями и унижением. Узнав о том, что делалось по следам его в Полтавском полку, он написал 17 октября путивльскому воеводе, выхвалял свою умеренность, какую он показал недавно, отступивши назад от границ московских; представлял, что, не дождавшись дьяка Василья Михайлова, подозревает, что этот дьяк оговорил его перед царем, и упрекал правительство, зачем оно допускает какому-то Искре называться гетманом. Задержанных посланцев он не стал более удерживать: 18 октября Порто-моии был освобожден из-под стражи и призван к гетману. Выговский вручил ему лист к царю Алексею Михайловичу. В этом листе гетман жаловался, что царь выдал против него печатную грамоту, где объявил его изменником, где будто бы обвинял его в намерении вводить латинскую веру (этого в грамоте и нет): он уверял в своей верности парю, просил не посылать войск. Гетман сказал Портомоину:

«Мне теперь подлинно стало известно, что те бунтовщики, которые посланы были в Москву от Пушкаря и Барабаша, пожалованы государевым жалованьем, — их поделали и гетманами, и полковниками, и дали им знамена, литавры, трубы и с честью отпустили их из Москвы на свободу. Бояре и воеводы готовятся на меня идти с ратными людьми, по наговору Пушкаревых и барабашевых послов, за то, что будто я с Войском и татарами ходил на украинные города великого государя; а я ходил вовсе не для разорения государевых городов, но для усмирения своевольников, и не сделал ничего дурного государевым людям. Как прежде я служил верно великому государю, так и теперь верно служу ему. Пусть же государь окажет нам всем государскую милость, — пусть не посылает бояр и воевод своих с ратными людьми войною на нас, — пусть пришлет к нам по договору своих ближних людей, чтобы мы с ними постановили статьи; если государь не дозволит этого учинить и пошлет на нас ратных людей, то мы будем стоять против них и станем с ними биться, и будут помогать нам польские, шведские, волошские ратные люди, и

крымские татары придут, а турский султан давно уже пишет ко мне о соединении и дает ратных людей на помощь. ^Повсюду, где только можно найти ратных людей, нарочно разошлю своих станичников, чтобы ко мне собирались поскорее . Теперь, однако, еще не стану воевать и пошлю к государю своих послов». '

«Я сидел в неволе, — сказал Портомоин, — и мне ничего неизвестно, а что ты, гетман, говоришь, все это я передам его царскому величеству».

«Вслед за тобою, — продолжал Выговский, — я отпущу и Тюлюбаева, и всех прочих московских людей, задержанных здесь, а сам пойду под Киев, — Киева добывать! .. на разговор под Киев пойду!» — прибавил он, засмеявшись.

Провожаемый такими угрозами, выехал Портомоин из Чигорина, но во время дороги скоро испытал, что эти угрозы на самом деле не очень страшны. Народ говорил ему:

«Как гетман ходил с войском на границу, тогда много сел и городов разорили казаки, а татары увели много полону в Крым. Теперь, говорят, еще царские воеводы придут нас разорять; но мы с государевыми ратными людьми биться не станем: заодно с ними пойдем против гетмана».

Действительно, Выговский намеревался сделать другое покушение на Киев. Когда он возвратился в Чигирин, то узнал о неприязненных для него поступках Шереметева: отряд ратных людей, по приказанию киевского воеводы, отправился на Белую Церковь, белоцерковские козаки вступили с ними в бой и были разбиты; сам полковник взят в плен. В Киеве совершено было несколько казней. Гетман, распустив своих полковников, приказал им собирать полковые рады и уговорить козакав добывать Киев. Но на этих радах чернь не показывала большой охоты, и некоторые полковники известили гетмана, что вообще, как они заметили, на своих надежда слаба: остается надеяться на крымского хана, да на его татар. В Путивле и пограничных городах сильно тревожились; разнеслись слухи, что гетман приступил к Киеву; Шереметев был отрезан, невозможно было достать вестей, всюду были перехвачены пути; появится какой-нибудь москаль в Украине, — его тотчас задержат или убьют. Из Путивля какой-то молодец малороссиянин взялся провезти в Киев записку, зашивши ее^- в рубаху: это показывает, как опасно и трудно было тогда проезжать через край нескончаемых мятежей и беспокойств. Молодец не воротился. Другой вместо него, нежданно для путивльских воевод, явился вестовщиком из Киева: это был племянник нежинского протопопа Максима

Филимонова, ревностного сторонника Москвы. Узнавший, что на Шереметева собирается новая гроза, протопоп составил для племянника проезжую память, укрепил ее гетманскою печатью, снятою с какой-то гетманской грамоты, и с этим фальшивым документом отправил его будто бы в Чигирин. Он ехал через Киев как бы проездом, виделся с Шереметевым, взял от него письмо к Ромоданавскому, и таким же образом пробрался через Малороссию в Путивль. Оттуда воевода благополучно доставил его в Москву, и это заставило правительство послать скорее, Ромодановского в Украину. .

Выговский готовился к решительным неприязненным действиям, а все еще продолжал уверять московское правительство в своей верности и желании признавать царя своим государем. Письма за письмами посылались в Москву; главным виновником зла признавался Шереметевсобвинял-ся он в том, что разоряет украинские села и деревни, губит народ, кровь проливает. Старик Евстафий, отец гетмана, писал к приятелю своему Бутурлину (с которым так подружился в Киеве, что даже называл его нареченным сыном), что если б Бутурлин оставался воеводою, то и никаких смут не было бы: все приписывалось поступкам Шереметева да Ромодановского. «Сын мой, — выражался он, — как присягал, так и сохранить свою присягу хочет и остаться неизменным подданным и слугою его царского величества; не был он изменником и не будет. Но паи Шереметев и паи Ромодановский не обращают внимания на его заслуги; они хотели erd убить, — нам сообщили это известие вашей же милости москали; потому-то сын мой и брат вашей милости должен поневоле промышлять, как охранить свою жизнь. Шереметев святые монастыри ни во что обратил, иноки выгнанные скитаются по чужим городам и по пустыням, слуге вашей милости, Левку, велел Шереметев голову срубить, а меня принудил бежать из Киева в Чигирин».

В одно и то же время Выговский, с одной стороны, через полковников возбуждал козакав на Киев и посылал Гуля-ницкого с полками отражать войска, если они выйдут; с другой стороны, писал универсалы народу, где запрещал оказывать неприязнь к великорусским войскам. С московской стороны стали обращаться с ними подобным же оружием. Выговский получил грамоту, где было сказано, что если он перестанет проливать кровь, то ему простятся все вины и будут его держать в милости со всем Запорожским Войском. В то же время дан был указ Ромоданавскому войти в Малороссию, а путивльские воеводы по царскому повелению приказали стряпчему Григорию Касогову идти с отрядом -на помощь полтавской партии, вооружившейся против гетмана.

Х1П

В начале ноября Ромоданавский вступил в Малороссию с войском и распустил в народе пространный универсал, в нем исчислялись преступления Выговского, как и в прежней грамоте, данной Полтавскому полку, опровергались клеветы, распущенные им и его сторонниками, будто царь хочет уничтожить казачество, затрагивались интересы и народа: указывалось, что, по статьям гетмана Хмельницкого, из доходов, собираемых в Малороссии, следовало давать жалованье козакам, а Выговский не давал его и присваивал доходы, платил из них иноземному войску, которое держал таким образом на счет малороссийского народа, для его же отягощения. Малороссийский народ приглашался содействовать великороссийскому войску и доставлять ему продовольствие. По смыслу этих статей, как бы целому народу отдавалось на суд недоразумение, возникшее между московским правительством и гетманом.

С своей стороны' и Выговский распустил в народе универсал в Полтавский полк, убеждал козаков оставаться ему покорными и стоять против неприятеля, то есть великорусских войск: «а в противном случае, — выражался он, — нам ничего иного не приведется учинить, как, освидетельствовавшись милостивым Б огом, со всем Войском Запорожским объявить вашу злобу всему свету».

Пришествие Ромоданавского было сигналом для пушка-ренковой партии. Она ожила. По приказу Ромодановского, к войску его начала собираться разогнанная голота, почуявшая грабеж; опять составился полк дейнеков. Полковники Иван Донец и Степан Довгаль начальствовали малороссиянами; им придали московских ратных людей. Взяли Голтву. Козаки и мещане присягнули в верности царю. Потом Довгаль разбил миргородцев под Сорочинцами. Затем 23 октября дейнеки ворвались в Миргород и ограбили его так, что жители, — по известию летописца, — остались совершенно голыми. На другой день Ромоданавский вошел в Миргород. Степан Довгаль сделался опять полковником. Оттуда ополчение двинулось к Лубнам. Швец не в состоянии был защищаться, — собрал козаков и заранее вышел; состоятельные люди с своими пожитками бежали во все стороны.

Дейнеки, забежавши вперед в Лубны, разорили и сожгли их. Напрасно Ромодановский, желая спасти город, посылал ратных московских людей выгнать их. Дейнеки были -ужасно злы против лубенцев. Они, — говорили дейнеки, — лубенские козаки пуще всех нас разоряли, дома наши пожгли, жен и детей наших татарам отдали; в прошлом году запорожских козакав три тысячи перебили. Ограбили Мгар-ский монастырь, где нашли деньги, замурованные в стене, — по обычаю того' времени: князь Ромоданавский едва удержал. толпу от конечного разорения обители. Из Лубен ополчение двинулось далее, разорило Чорнухи, Горошин, Пирятин; под Варвою имело незначительную стычку с Гу-ляницким. В Переяславль был послан жилец Хметевский и колонтаевский сотник Котляренко уговаривать казаков и чернь отстать от Выговского. Потом князь расположился с войском под Лохвицею на зимние квартиры. Дейнеки бродили по левобережной Украине, грабили зажиточных, со-жигали их дома...

Лохвицкий лагерь князя Ромодановского наполнялся и великорусскими ратными людьми, и козаками. Прибыли князь Куракин, князь Семен Пожарский и Львов. Чем более весть о договоре с Польшею разносилась в народе, тем охотнее простаки, отвращаясь от мысли побрататься с ляхами, бежали к великороссийскому войску. К Ромоданав-екому явился генеральный судья Беспалый, недавно назначенный в эту должность. Князь собрал горсть верных царю козаков и предложил избрать гетмана; они выбрали Беспалого. Новый гетман утвердил свое пребывание в Ром-не. Вместе с ним назначен генеральным есаулом Воронок. Вероятно, тогда же были избраны новые полковники, вместо отпавших от царя приверженцев Выговского: вместо Швеца избран был Терещенко; у полтавцев был на полковничьем уряде Кирик Пушкаренко. В Украине образовалось два управления и два гетмана. Но не хотел сложить с себя достоинства и третий — Искра, буцчуковый товарищ Пол-• тавского полка. Он писал в Москву, ссылался на то, что ему указали гетманское достоинство еще в Москве, уверял, -■ что народ стоит за него. Правительство не нашлось сделать ничего лучше, как поручить самому Ромоданавскому утвердить, по своему усмотрению, кого-нибудь из двух. Искра явился в Гадяч, называл себя гетманом, собирал около-' себя поспольство и готовился свергнуть и Выговского, и ' Беспалого. По зову Ромоданавского 1-го декабря он отправился к Лохвице, и «так, — говорит летописец, — был упоен мыслью о предстоявшем гетманстве, что не побоялся

идти в сопровождении незначительного отряда, хотя по всей левобережной Украине отряды партии Выговского сражались с дейнеками. За семь верст от Лохвицы на Искру напали Чигиринские козаки под начальством Скоробогатен-ка. Искра напрасно просил помощи у князя через гонцов. Ромодановский отговаривался ночным временем и послал отряд тогда уже, когда этот отряд мог увидеть одни трупы.

- «Угасла искра, готовая блеснуть!» — говорили украинцы. Ромоданавский избавился от необходимости выбирать одного из двух. Но в конце января, как кажется, Ромадановско-го не было уже в Лохвице: . является там главным начальником князь Федор Куракин. . ^-

Такими стычками ограничивались . военные действия. Выговский долго не трогался. Он не доверял своим козакам, видел повсеместное колебание и надеялся на помощь от Крыма и Польши, а между тем составлял наемную дружину из сербов, волохов, немцев и поляков: последних пришло к нему три тысячи под начальством Юрия Потоцкого и Яблоновского, да два драгунских полка под командой Лончинского. С одной стороны он выжидал, как приняты будут в Варшаве статьи, постановленные им с Беневским, с другой — заискивал расположение хана, но в то же время показывал желание оставаться верным царю и отправил в Москву послом белоцерковского полковника Кравченка. .

В Москве приняли Кравченка очень ласково, как вдруг в конце декабря пришла весть, что Скоробогатко уничтожил Искру, а переяславский полковник Тимофей Цыцура нападал на великорусских ратных людей. Это сочтено было вероломством, так как Выговский прежде объявил воеводам, что посылает к царю посольство, и, на этом основании, считая войну приостановленною, воеводы выпустили из осады в Варве Гуляницкого. Положение Кравченка в Москве было затруднительное: его стали было считать шпионом, однако Кравченко упросил, чтоб ему дозволили послать гонцов с письмами к гетману и полковникам. Вместе е двумя малорусами, сотником и атаманом Белоцерковского ■ полка, отправлен был в Малороссию от царя посланцем майор Григорий Васильевич Булгаков с подвиг чим Фирсом Байбаковым. Ему поручалось узнать подлинуо состояние дел в Малороссии, желают ли казаки, чтоб у оставался гетманом Выговский или хотят его переменить, как он, искренно ли хочет принести повинную или думает водиться с поляками, крымцами и другими иноземцами, как велики его силы и пр. Булгагав должен был вручить ему грамоту не иначе, как при старшинах, и ни в каком

случае не отдавать ее наедине. Байбакова следовало отпустить заранее с вестями.

Царь, делая Выговскому выговор за нарушение перемирия, назначал в течение зимы в Переяславле раду. Для этой цели будет прислан князь Алексей Никитич Трубецкой. Вместе с ним на этой раде должны присутствовать Ромоданавский и Шереметев. Эта рада должна будет отыскать и наказать виновников смут и установить порядок. Само собою разумеется, что ни гетману, ни его сообщникам не могла быть по вкусу эта рада: она была бы собрана под влиянием и гнетом бояр и не была бы благосклонна к тем, которые показывали охоты более стоять за свои вольности, чем угождать Москве, при том же у Выговского и старшин было много врагов: они бы заговорили тогда громко и с успехом. Понятно, что Булгакова ожидал не слишком любезный прием.

Уже на дороге в Конатопе он испытал неприятности. Он отправил сотника к Гуляницкому известить, что сам он поедет к гетману, а Байбаков уедет назад, и потому, как себе, так и Байбакову, просил провожатых. Гуляницкий принял грубо сотника и объявил, что не даст Байбакову провожатых. <<Коли они оба посланы к гетману, так пусть оба и едут, у меня нет приказа одного отпускать к гетману, а другого назад». Он так же и Булгакову не хотел давать' провожатых на Киев, как желал Булгаков.

Булгаков и Байбаков пошли сами к Гуляницкому. Под--твердив то же, что сказал сотнику, нежинский полковник сказал: государь ваш посылает ж нам, как будто мира хочет, а в то же время беспрестанно присылает войска да подущает своевольников. Турки и жиды лучше вас; у турка нам лучше было бы, чем у москалей. .

• Посланцы стали бьто оправдываться. Гуляницкий обругал их матерною бранью и, между прочим, пригрозил москалю шведами! «Нигде того не повелось, — сказал Булгаков, — чтоб послов и посланников невинно бранить».

Они уехали и 8-го января прибыли в Переяславль: на дворе, где они пристали, тотчас появились драгуны в немецком платье и стали на карауле у дверей и у окон. Им ■ ^датвили, что к гетману их не пустят, а будут они ждать ^ здесь, что в городе первое лицо Немирич и просит их к себе обедать.

Немирич, человек европейский, принял их вежливо и пил с ними за здоровье государя, что очень понравилось московским гонцам. Еще более они были довольны, когда увидали за столом пленных земляков, бывших воеводами.

и узнали, что Немирич часто их ласкает и угощает, да и вообще другим пленным посылает хорошее кушанье. Они не утерпели, чтоб не поблагодарить его и не обнадежить царскою милостью, которой Немирич никогда не искал. Но вежливость не помешала Немиричу потребовать от них письма, которые посылал Кравченко, и когда они отговаривались, что должны их отдать тем, к которым они написаны, Немирич послал к ним асаула и приказал отнять у них эти письма насильно.

10-го января прибыл гетман, встреченный Немиричем с большим почетом, с пушечною пальбою. 18-го числа явились к нему царские посланцы; они прошли посреди вооруженных рядов мушкетеров, одетых по-немецки, и нашли Выговского в светлице вместе с обозным, судьями и есаулами, и там вручили ему грамоту от царя, проговорив обычные формальности.

Когда грамота была прочтена вслух, Выговский сказал:

«В царской грамоте писано, чтоб раде быть в Переяславле при ближнем боярине князе Алексее Никитиче Трубецком, при Василии Борисовиче Шереметеве, да при окольничьем Григории Григорьевиче Рамодановском и товарищи. Нет, мне трудно съезжаться с боярами. Знаю, какой у них умысел: хотят поймать гетмана и голову ему отсечь или язык вырезать, как сделали киевским старцам. Лучше быть не то что в подданстве, а даже в полону у турка, чем в подданстве у москалей. На Цибульнике или на Солонице, пожалуй, съедемся. А посланников моих за что бранили и расстрелять хотели в Москве? -Чем посланники виноваты. Вот я над вами то же сделаю... прикажу вас расстрелять. Вот еще в грамоте пишется — тех карать, кто всему злу причиною: да и без рады можно знать, что всему причиною Шереметев да Ромодановский. Зачем Василий Борисович из Киева с ратными людьми прочь не выступает, а Григорий Григорьевич зачем из черкасских городов за рубеж не уходит? Сверх того еще недавно приходил князь Федор Федорович Куракин и много мест разорил, и пришел в Лохвицу на помочь, а с ним сложились своевольники, которых бы всех казнить следовало. Мшя называют клятвопреступником: нет, я не клятвопрестут ник; я ничего такого не сделал: я присягал государю на том чтоб мне быть в подданстве, а не на том, чтобы быть- ¹ в городах наших московским воеводам и чтоб москалям над нами пановать. Никогда этого не будет. Я теперь иду на войну, но не против государевых ратных людей, а против своевольников, а' кто за них будет стоять, я и с теми буду биться. Эти письма, что писал Кравченко, писаны понево.:. ле; боясь смерти, писал он так, как велено было писать; и вы то же будете делать, когда я вас заставлю. Я служил государю верно; еще когда был писарем — уговаривал гетмана Хмельницкого и всю Малую Россию. подвел под высокую руку его царского величества; а меня теперь называют изменником и клятвопреступником и беспрестанно дают своевольникам печатные и писанные грамоты, и велят им вчинать бунты. Вот что пишет боярин Василий Васильевич Шереметев. Принесите и прочтите тот лист, который он написал ко всей черни и ко всему Войску Запорожскому».

Прочитали грамоту Шереметева. В ней говорилось, что Выговский забыл страх Божий, отдает Малую Россию полякам, что поляки хотят малороссиян убивать, разорять, поработить в неволю, по-прежнему владеть Украиною, искоренить православную веру. Грамота оканчивалась словами: и вам бы, памятуя свои присяги, к полякам. не приставать и в черкасских городах жить им не давать и учинить вам над поляки тож, как и наперед сего вы полякам учинили, сослався с нами, а мы по вашей ссылке помогать вам и за вас стоять готовы.

Булгаков говорил на все это, что государь указал быть раде для- усмирения междоусобий и кровопролития, а не для того, чтоб гетмана поймать; что Кравченка никто не думал расстрелять, и ему в Москве нет никакого оскорбления, что боярин Шереметев прибыл в Киев по царскому указу, по челобитью казацких посланцев, и если это им досадно, то они должны были просить государя сменить его, а не ходить на него войною, и что если Куракин прибыл под Лохвицу, то это потому, что черкасы в правде не устояли, а что будто своевольникам давались печатные и писанные грамоты завислыми печатьми, про то они не знают.

Но всякие речи и доводы были напрасны. Бывшая там старшина говорила в таком же духе, как гетман, и посланцы поняли, что от них, как они выражались, обращенья не будет.

По возвращении в свой двор, посланцы вели тайную беседу с одним из караульных драгунов. Все эти драгуны у гетмана, объяснил он, не немцы, а ляхи и поляшеиные казаки.Когда драгуну дали подарок, он сообщил посланцам, что Выговский собирается с ляхами и немцами выгнать Ро-модановского и отнять Киев от Шереметева, что у него теперь ляхов тысячи три, а скоро будет тридцать тысяч; но как только явится большое царское войско, все драгуны, кроме ляхов, от него отступят; и у него такая мысль, чтоб, забравши с собою сокровища Хмельницкого, в случае опасности, бежать в Польшу, и Юрась Хмельницкий про его умысел знает.

Посланцам объявили, что гетман идет на войну под Лохвицу и велит вести их с собою, а отпустит из табора. Им оставалось покориться, и 16 числа их повезли из Переяславля на подводах.

Когда они достигли села Белоусовки, за тридцать верст от Лохвицы, пристав объявил им, что гетман их отпускает, а грамоту его к государю они получат в дороге на том стане, где придется им ночевать первый ра з.

«Мы, — говорил Булгаков, — отдали великого государя грамоту самому гетману, так пригоже было и гетману дать нам лист самому; нигде того не водится, чтоб листы присылались на стан; верно, нас отсылают в Чигирин, а не к великому государю».

Пристав побожился, что они поедут обратно в Москву. «Вам, — сказал он, — у гетмана быть нельзя, потому что теперь к нему приезжают мурзы, говорят с ним о всяких делах, да и ляшский посол Беньовский теперь у него; так вам там быть не пригоже».

Они получили грамоту и под вооруженным отрядом воротились опять через Переяславль. В Переяславле они имели случай услышать, как относятся к Москве некоторые духовные; киевский протопот, пришедши к ним, выговаривал им, что государь присылает послов, как будто бы для мира, а боярин Шереметев действует по-неприятельски. Таких послов, как вы, — сказал он, — следовало бы изрубить.

Но зато в Нежине, и едучи к Выговскому, и возвращав ясь от Выговского, посланцы виделись с Максимом Филимоновым, ' который уверял их в своей преданности царю, говорил, что от Выговского нельзя ожидать ничего, и просил удержать своего сына в Москве, а между тем он в Украине уже распускает слух, ^ что он пропал без вести.

Грамота, присланная к царю от гетмана, была написана с резким заявлением расторжения. Выговский упрекал царя в том, что он, гетман, много раз слезно просил об усмирении своевольников, но, не получая желаемого, принуждён был сам их усмирять, что когда уже все утихло, вступил -в Украину Ромодановский и возбудил своевольников снова разорять и мучить людей, что гетман много раз, желая избежать кровопролития, писал к царю, но не получал милостивого царского слова, а между тем да козаков стали наступать поляки, приглашать турок и отговаривать татар

от союза с казаками. «Видя такие опалы, — гласила в конце эта грамота — мы решились возвратиться к прежнему нашему государю польскому королю, оградив свободу православной веры и восточных церквей, но с тем уговором, чтоб с вашим величеством последовало примирение. Не изволь, ваше царское величество, класть на нас гнев за это, но, как христианский царь, предотврати пролитие христианской крови; а если, ваше царское величество, будешь насылать на нас свои рати, то прольется кровь и неприятель христианской веры восприимет радость. Об этом пространнее скажет Григорий Булгаков, а мы желаем многолетнего царствования вашему царскому величеству».

Выговский решился выступить на войну, но не против великороссиян, а против запорожцев: Запорожская Сечь объявляла себя решительно против намерений гетмана. Запорожцы, — по словам современника, — ненавидели Вы-говского еще сильнее после того, как он побратался с татарами и, следовательно, не мог одобрять обычных запорожских набегов на татарские поля и Черное море.

Запорожцы послали на помощь царскому войску сильный отряд под начальством Силки. Силка явился в Зиньков и начал возбуждать восточную Украину против гетмана. Против этого-то отряда пошел Выговский, стараясь не допустить до соединения с лохвицким войском как его, так и отряды, которые составлялись в близких местечках. Чтоб Ромоданавский не ударил ему в тыл, гетман послал Нем,и-рича беспокоить его. '

Немирич 29-го января подошел к Лохвице. Московское войско вышло против него, но начальники московской конницы были люди, — по уверению летописца, — неопытные и не могли устоять против Немирича. Московитяне заперлись в Лохвице, и Немирич беспокоил и удерживал их до тех пор, пока Выговский расправился с их союзниками.

■ 4-го февраля Выговский осадил Миргород и послал в город убеждение отстать от Москвы и стоять вместе за отечество, обещая никому не мстить. Миргородский протопоп; . по имени Филипп, стал говорить за Выговского и так по. действовал своими речами, что не только убедил миргород. еиих казаков, но и сам Степан Давгаль склонился. Своевольство и грабежи, которые. позволили себе великорусские ратные люди в городе, раздражали миргородцев; они отворили ворота и признали власть гетмана. Заклятый враг его, которого взять он домогался так упорно, вместе с другими коноводами противной партии, явился к Выговскому, был им принят дружелюбно и повел вместе с_ними

своих козакав далее. Великорусские ратные люди, находившиеся в Миргороде, были отпущены к своим. Выговский стал обращаться кротко везде, где слушали его убеждений; местечки и села, одно за другим, сдавались ему и переходили на его сторону. Великорусские воеводы боялись за самого Беспалого, что(')ы и он не отказался от своего гетманства и не передался Выговскому. Куракин из Лохви-цы поспешил послать в Ромен отряд ратных пеших людей для защиты этого пункта нового казацкого управления. В самом деле, став под Зиньковым, Выговский посылал к Беспалому увещания — отстать от Москвы и соединиться для общего дела. Прочного и надежного не было ничего в народном убеждении: сдавшись легко на убеждения Выговского, малороссияне потом говорили великорусским ратным людям: «Пусть только придет сильное царское войско; мы будем помогать вам против Выговского». Зиньков упорствовал против гетмана; там засели запорожцы с своим атаманом Силкою и в продолжение четырех недель отражали Выговского. Выговский стал под Зиньковым.

Хотя грамота Выговского царю, прислаиная с Булгаковым, показывала уже окончательное расторжение, но в Москве хотели помириться с гетманом, по крайней мере, до поры до времени. Главное начальство поручено было боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому. Сборное место назначено было в Севске, куда боярин прибыл 30-го января.

13-го февраля Трубецкому доставлен тайный наказ, где ему поручалось устроить с Выговским мировую, а вслед затем он получил восемнадцать экземпляров царской грамоты, возбуждающей малороссиян против изменника и клятвопреступника Выговского, и по царскому приказанию 18-ro февраля послал Беспалому снаряды и ратных людей на помощь. В тайном наказе Трубецкому, от 13-го февраля, предписывалось сойтись с Выговским и назначить раду в Переяславле, с тем, чтоб на этой раде были все полковники и чернь, и эта рада должна была решить споры. До собрания рады боярин уполномочивался сделать Выговскому широкие уступки, — если окажется надобность. Боярин должен был снестись с Выговским, и, прежде всего, по обоюдному согласию с ним, Трубецкому следовало развести своих ратных людей, а Выговскому отпустить от себя татар. ' Для предупреждения со стороны Выговского недоверия с обеих сторон следовало учинить веру. Боярин, съехавшись с Выговским, именем царя объявит ему забвение всего прошлого, а гетман покажет ему статьи, постановленные с поляками. Боярин согласится даровать гетману и всему ко-г'зацкому войску такие же права и привилегии, какие сулили казакам поляки. Должно думать, содержание гадячского договора тогда еще было не вполне известно в Москве, ибо в наказе делается оговорка, что согласиться на подобный договор с царем можно тогда только, когда в этом договоре не окажется высоких и затейных. статей, которые не к чести государева имени. Московское правительство знало однако хорошо, какие -выгоды вымогал от поляков, по га-дячскому договору, Выговский лично себе и старшине; оно понимало, что главные поводы склонения к Польше заключаются в личных видах старшин, и потому щедро расточало дары свои. Гетману обещали дать прибавку на булаву; соглашались сделать его киевским воеводою; его родственникам, приятелям и вообще полковникам и всей старшине решали дать каштелянства и староства, обещали удалить Шереметева и не вводить ратных людей в Украину, а гетман должен будет оставаться в подданстве и прервать союз с татарами. Все такие обещания, конечно, могли иметь силу тогда только, когда на раде, которую Трубецкой созовет в Переяславле, народ признает гетманом Выговского; но если произойдет иначе, то Трубецкой должен был вручить булаву тому лицу, кого выберет чигиринское староство, как принадлежиость гетманского уряда следовало отдать и новому гетману.

20-го февраля прибыл из Москвы в Севск подьячий Старков, с предложениями к Выговскому, и тотчас был отправлен в зиньковский лагерь. Вслед за ним Трубецкой с войском подвинулся ближе к пределам Украины и 1-го марта прибыл в Путивль. С тех пор три недели шли переговоры, которых подробности, к сожалению, нам неизвестны. Трубецкой писал дружелюбные письма к Выговскому и уговаривался, как уладить мировую, но рассылал к народу воззвания — стоять крепко против изменника Ивашки и не склоняться на его прелестные письма.

24-го марта приехал от Выговского Старков с извести- ем, что Выговский просит Трубецкого съехаться с ним для переговоров за десять верст от Ромна, но в письме к Трубецкому не написано было ничего о таком свидании. и : Отпустив Старкова в Москву, Трубецкой 26-го марта отслужил молебен грозному и страшному Спасу и двинулся со всем войском в Украину. Он написал в Лохвицу к Куракину, а в Ромен к Беспалому, чтоб сходились к нему. 30-го марта явился Беспалый с своими полковниками и есаулами. Трубецкой объявил казакам, что пришел не для

войны, а для усмирения междоусобий и кровопролития; обнадеживал их царскою милостью, и приказывал писать в города и местечки, которые поддались увещаниям Выговского, чтоб жители раскаялись и по-прежнему обратились под самодержавную царскую руку. «Учини, гетман, крепкий закон, под смертною казнью, своим полковникам и есаулам и всем козакам, — говорил Беспалому Трубецкой, — чтоб они не делали ничего дурного в государевых черкасских городах: не били людей, не брали их в полон, не грабили и ничем не обижали, и не делали бы им никаких насилий и разорений, а государевым ратным людям от меня заказано то же под смертною казнию>>. Беспалый обещал, и был отпущен в Ромен снова.

Наступил апрель. От Выговского не было известия. Приведеиные в великорусский лагерь языки извещали, что гетман отступил от Зинькова и уехал в Чигирин; а между тем Гуляницкий с казаками и татарами прибыл в Конатоп и оттуда рассылал партии, которые нападали на великорусские села около Путивля, Рыльска и Севска, разоряли их,. убивали и брали в плен людей.

Приехал из Москвы Кравченко. Трубецкой, призвав его к себе, изложил ему поведение Выговского, и сказал:

«Скажи гетману и всем казакам, чтоб они отстали от своих неправд и остались под рукою великого государя, по-прежнему, без всякого сомнения; а если они не придут в сознание и не станут бить челом государю о своих винах, то я иду с ратными людьми, и что над ними учинится, то будет им не от меня, а от самих себя>>.

Кравченко поклялся, что будет уговаривать гетмана и полковников. .

«Мы, — сказал он, — посланы к тебе, государю, от. всей черни с рады, и будем по всем городам и местечкам -• выславлять премногую милость и жалованье великого государя». . -

В конце марта Вьповский возвратился в Чигирин. Наступила пасха. По тогдашнему обычаю, на праздник пасхи полковники и другие чиновники съезжались к гетману с поздравлением. Выговский, пользуясь этим случаем, созвал их на раду. .

Выговский не. доверял московским предложениям: в них полагалось условием — собрать раду. Выговский опасался, что на этой раде стечется много недоброжелателей, — выберут другого гетмана, и боярин, который будет решителем дела, нарушит все данные ему обещания. Притом же московское правительство очевидно ему не доверяло, и, пред-

лагая мировую, действовало против него и соединялось с его врагами. Он представил полковникам грозящую всем им беду; уверил, что москали их обманывают, и по общему приговору разослал по Украине универсал. Гетман извещал в нем украинский народ о причинах, которые побуждают его призывать народ к оружию против московских войск; он доказывал, что царские комиссары на виленской комиссии 1656 года постановили отдать Украину под польское владычество, как только царь получит польскую корону; поэтому гетман и старшины рассудили, что гораздо лучше соединиться с Польшею на правах вольной нации, чем быть отданными в неволю. «Другая причина, — писал Выговский, — побуждающая нас отложиться от державы российской, есть та, что мы осведомились несомненно, что его царское величество прислал князю Григорью Григорьевичу Ромодановскому свою высокую грамоту, повелевающую истребить гетмана со всею старшиною, уничтожить все права и вольности наши, оставить козаков только десять тысяч, а весь остальной народ украинский сделать вечными крестьянами и невольниками».

Этот универсал на первых порах перепугал украинцев на правой стороне Днепра; на левой только Переяславский, Прилуцкий, Нежинский и Черниговский полки держались Выговского.

Между тем Трубецкой 10-го апреля в Константинов-ском соборе отслужил молебен «грозному и страшному Спасу>> и двинулся на Конотоп; в то же время написал -Беспалому в Ромен и в Лохвицу к Куракину, чтоб с обеих сторон сходились к нему для соединения. 13-го апреля, на дороге, пристал к нему Беспалый с своими козаками; 16-го они достигли Конотопа, прогнали отряд, наблюдавший за путем; 21-го явился к нему князь Федор Куракин с Пожарским и Львовым и со всем войском, стоявшим в Лохвице. Малороссийский летописец пишет, что прилуцкий полковник Дорошенко хотел загородить москвитянам дорогу, но товарищ Ромодановского, отважный князь Семен Иванович Пожарский, поразил его под Срибным. «Дорошенко, — говорит летописец, — словно заяц бежал по болотам, спасаясь от гибели, а князь Пожарский приказал перерезать всех жителей местечка Срибного».

В конотопском замке было два полковника, — нежинский и черниговский, с своими полками, всего до четырех тысяч человек. Прежде приступа Трубецкой написал к Гуляницкому письмо, извещал, что прислан для- успокоения междоусобий и для прекращения кровопролития; убеждал вспомнить единую православную веру и царскую милость, отстать от неправд, бить челом в винах своих и выслать добрых и знатных людей для переговоров.

'Вместо ответа из города раздались выстрелы из пушек и ружей.

«Мы сели насмерть! — закричали козаки: — не сдадим города!»

Тогда Трубецкой приказал стрелять по городу и в город.

Соединенное великорусское войско принялось осаждать Гуляницкого. С 21-го апреля до 29-го июня длилась эта осада; многочисленное великорусское войско под командою Трубецкого осаждало четыре тысячи нежинцев и черниговцев — и не взяло их. Замок был окружен глубоким рвом и высоким валом. Несколько дней без умолку гремели пушки, летали гранаты в город, ратные люди рыли подкопы; 28-го апреля, перед рассветом, отпевши молебен, все войско полезло на приступ. Все было напрасно: не зажигался замок от гранат, перерваны были подкопы; московские люди успели было взобраться на стены, но, отбитые с уроном, возвратились с приступа; и осажденные с высоких валов отвечали осаждающим ядрами и картечью так метко, что нанесли им гораздо более вреда, чем сами претерпели. Московские стрельцы и пушкари только даром тратили «государево зелье», как называли они порох. Трубецкой задумал иной род войны: он хотел засыпать ров, окружавший замок, но казаки частыми выстрелами прерывали работу-, делали смелые вылазки, спускались в ров и уносили землю, накиданную туда великороссиянами, на свой вал: таким образом ров оставался так же глубок, как и прежде, а вал делался выше, и казацкие ядра поражали осаждающих еще удачнее. Прошло несколько недель. Наскучив осадою, Трубецкой послал Ромоданавского и Скуратова к Борзне. 12-го мая московские люди напали на Борзну. Начальствовавший борзенскими казаками, Василий Золотаренко, шурин Богдана Хмельницкого, был разбит; Борзна была взята и сожжена; много жителей истреблено, — жен и детей казацких привели пленными под Конатоп и отправили в Великороссию. 21-го мая, по тайному письму неизменного благоприятеля московской стороны, протопопа Филимонова, Ромодановский, Куракин и козаки, под начальством Беспалого, двинулись к Нежину. Нежинцы сделали вылазку; великороссияне прогнали их в город, но на другой стороне стояло большое войско, состоявшее из сербов, поляков, татар; великороссияне пошли на них, произошел бой, — татары отступили; в плен попался казацкий пред-

водитель Скоробогатенко, наказный гетман. Однако князь боялся преследовать татар, предполагая, что они нарочно заманивают его за собою в погоню, чтоб навести на большое войско, и воротился к Трубецкому вести осаду.

Не зная, где Выговский и что с ним делается, Трубецкой 4-го июня решился еще раз попытаться прекратить кровопролитие мирными средствами. Он отправил донских козаков с письмом отыскивать его: по-прежнему боярин предлагал мятежному гетману мир и просил прислать теперь знатных людей для разговора. До 27-ro июня не было ни слуха, ни духа о Выговском.

Выговский не помогал Гуляницкому, потому что дожидался хана; казаков, державшихся его партии, было только шестнадцать тысяч. Махмет Гирей явился не ранее 24-го июня, с тридцатью тысячами ордынцев. Первое свидание его с гетманом было на Крупич-поле. Союзники утвердили свою дружбу взаимною торжественною присягою: гетман с старшинами присягнул от лица всей Украины, — полковники присягали за свои полки, сотники за свои сотни; потом хан, султаны и мурзы присягали по своему закону — не отступать от козакав и помогать против московитян, нока не изгонят из Украины московских войск. У Выговского, сверх того, было несколько тысяч наемных войск — сербов, волохов, но преимущественно — поляков.

Соединенное козацкое и татарское войско выступило к Конотопу. Под Шаповаловкою встретился с ними московский отряд, посланный для взятия языков. Произошло сражение; великорусы были разбиты наголову, и этот первый успех ободрил козаков.

В числе пленников был Силка, храбрый защитник Зинь-кова, которого Выговский приказал приковать к пушке.

Пленники высказали положение войска под Канотопом и прибавили, что полководцы вовсе не дожидаются прихода. неприятелей. В самом деле, воеводы не имели никакого сведения о том, что неприятель ,был так близко от них. • Союзникам оставалось до Канотопа пятнадцать верст; тут надобно- было переправляться через болотистую реку Сосновку. Выговский осмотрел местность: она показалась ему такова, что сражение, данное на ней, могло кончиться совершенным поражением одного из враждебных войск. Козаки могли надеяться на победу, потому что у них былQ время устроить свое войско выгодным образом; надобно было только заманить московитян .■ ,

Выговский расположил свое козацкое войско на широком лугу, в закрытом месте, и отдал начальство над в.ой-''

ском Стефану Гуляницкому, брату осажденного в Коното" пе, а сам, отобрав себе небольшой отряд, пригласил с собой султана Нуреддина и переправился на другую сторону реки Сосновки, с намерением напасть в тыл на осаждающих, потом побежать, заманить за собою московских людей и навести их на оставшееся козацкое войско; хан с Ордою отправился вправо на урочище Торговицу, верст за десять, с целью ударить в другой раз в тыл неприятелю, когда Выговскому удастся его вывести. .

27-го июня, во вторник, Выговский переправился через реку и внезапно'ударил в тыл осаждавшим конотопский замок. Неожиданное появление неприятеля смешало вели-короссиян: в тревоге они побежали,/ козаки захватили много лошадей и конницы, которая впопыхах не успела вскочить на них вовремя. Но в несколько часов московские люди поправились, — воеводы заметили, что у Выговского войска, по крайней мере,’ в десять раз меньше, чем у них. Пожарский- ударил на козаков, — они повернули назад и убежали за Сосновку.

Настала ночь. Несколько козаков было взято в плен, другие добровольно явились служить царю.

«Неужели у Выговского всего на все столько войска, сколько было здесь?» — спросил их Пожарский.

«Нет, — отвечали козаки, — не гонись, князь, за ним: он нарочно заманивает вас в засаду. С ним много козаков, и сам хан с Ордою, а с ханом славные воины:-султаны Нуреддин и Калга, мурзы Дзяман-Сайдак и Шури-бей.

«Давай ханишку! — закричал Пожарский: — давай Нуреддина, давай Калгу, давай Дзяман-Сайдака! Всех их бо-деных матерей и вырубим и выпленим!»

Напрасно Трубецкой останавливал Пожарского.'Отваж-ный князь не послушался. <<Он, — говорит летописец, — слишком верил в свою непобедимость после удачи под Срибным». 28-ro июня рано Пожарский с тридцатью тысячами переправился за Сосновку. Другая половина войска, под начальством Трубецкого, оставалась под Конотопом; при ней был Беспалый с козаками.

Перешедши через Сосновку, московские люди ставили батареи, устраивались в боевой порядок. Выговский не пре^ пятствовал им. Но. в то время, когда великорусы приписы"' вали это бездействие козаков трусости, пять тысяч украинцев, под командой Степана Гуляницкого, рыли извилинами ров по направлению к широкому мосту, по которому прошло московское войско. Как только они отвели свои работы близко к московскому войску и могли быть им

замечены, Выговский сделал нападение, но после первых . ответных выстрелов побежал. Пожарский, уверенный, что казаки трусят перед его доблестью, бросился за ними. Выговский отступил еще далее... Все московское войско снялось с своей позиции, с жаром преследовало козаков и удалилось на значительное расстояние от моста.

Тем временем казаки, быстро копавшие ров, очутились в тылу московского войска, бросились на мост, изрубили . его и остатками его запрудили мелководную реку: вода начала разливаться по вязкому лугу. Это неожиданное явление подало Гуляницкому мысль не только преградить московским людям обратный путь через Сосновку, но затруднить им ход по лугу. По его приказанию, козаки рассеялись по болоту: одни косили траву и камыш, другие рубили тальник и лозу и бросали в воду, В несколько . минут река была запружена, и вода разливалась во все стороны.

Увидевши позади себя козаков, великорусы перестали гнаться за Выговским и обратились назад; тогда в свою очередь погнались за ними бежавшие казаки, и вдруг московские люди были оглушены страшным криком и свистом: Орда с ханом и воинственными мурзами порывисто летела прямо на левое крыло московского войска. Московские люди хотели удержать напор, но Выговский ■с козаками и наемным войском ударил на них с правой стороны. Московские люди, стесненные с боков, подались назад...

Но назад им не было ходу; вода, разлившись по лугу, превратила его в болото; не двигались московские пушки; погрязли по брюхо московские лошади; московские люди пустились было бежать пешком, но идти было также невозможно. «Разве тот мог убежать, — говорит летописец, — у кого были крылатые кони».

Напрасно рвался изо всех сил Пожарский, напрасно хотел выбраться на сухое место: тридцать тысяч верных царю русских погибло в этот ужасный день. Татары не жалели их, потому что с простых нельзя было надеяться окупа; а козаки были ожесточены против этого войска, которое, по уверению Выговского и старшин, приходило будто бы для того, чтобы уничтожить их права и обращать их самих в-невольников. .

Пожарский был схвачен и приведен к Выговскому. Князь резко начал говорить ему за измену царю, и Выгов-екий отослал его к хану.

Повелитель правоверных сказал ему через толмача:

«Ты слишком безрассуден, князь, и легкомыслен; ты осмелился не страшиться наших великих сил, и теперь достойно наказан, ибо через твое легкомыслие погибло столько храброго и невинного московского войска!»

«Князь Пожарский, — говорит летописец, не посмотрел, что был в плену, но в ответ на ханское замечание угостил ханскую мать эпитетом, неупотребительным в 'печатном слове, и плюнул хану в глаза. Разъяренный хан приказал отрубить ему голову перед своими глазами. «Отозвалось ему, — говорит' украинский летописец, — истребление невинных жителей Срибного». Вместе с ним хан в ярости приказал изрубить и других знатных пленников; в числе их был сын знаменитого Прокопья Ляпунова, .Лев, двое Бутурлиных и несколько полковников. Пожарский явил себя настоящим великорусским народным молодцом. Народная память оценила это и передала его подвиг потомству в песне. '

За рекою, переправою, за деревнею Сосновкою, -Под Конотопом под городом,, под стецою белокаменной,

На лугах, лугах зеленых,

Тут стоят полки царские,

Все волки государевы, _

Да и роты были дворянския. -

А издалеча, из чиста поля,

Из того ли из раздолья широкого,

Кабы черные вороны табуном табунилися, —

Собирались, съезжались калмыки со башкирцами,

Напущалися татарове на полки государевы;

Они спрашивают татарове

Из полков государевых себе сопротивника.

А из полку государева сопротивника

Не выбрали ни из стрельцов, ни из солдат молодцов.

. Втапоры выезжал Пожарский князь, —

Князь Семен Романович,

Он боярин большой словет, Пожарской князь, —

Выезжал он на вылазку

Сопротив татарина и злодея наездника:

А татарин у себя держал в руках' копье острое,

А славной Пожарской князь '

Одну саблю остр:ую во рученьке правыя.

Как два ясные сокола в чистом поле слеталися,

А съезжались в чистом поле

Пржарской боярин с татарином. -

Помогай Бог князю Семену Романовичу Пожарскому — •

Своей саблей острою он отводил острое копье татарское,

И срубил ему голову, что татарину наезднику,

А завыли злы татарове поганые:

Убил у них наездника, что ни славнаго' татарина.

А злы татарове крымские, они злы, да лукавые,

Подстрелили добра коня у Семена Пожарского,

Падает окорачь его доброй конь.

Возкричит Пожарской князь во полки государевы:

«А и вы солдаты новобранные, вы стрельцы государевы.

Подведите мне добра коня, увезите Пожарского;

Увезите во полки государевы».

Злы татарове крымские, они злы да лукавые, '

А металися грудою, полонили князя Пожарского,

У везли его во свои степи крымския _

К своему' хану крымскому — деревенской шишиморе.

Его стал он допрашивать;

«А и гой еси, Пожарской князь, .

Князь Семен Романович!

Послужи ты мне верою, да ты верою-правдою,

Заочью неизменою;

Еще как ты царю служил, да царю своему белому,

А и так-то ты мне служи, самому хану крымскому, —

Я ведь буду тебя жаловать златом и серебром -

Да и женки прелестными, и душами красными девицами». Отвечает Пожарской князь самому хану крымскому:

«А и гой еси крымской хай — деревенской шишимора!

Я бы рад тебе служить, самому хану крымскому,

Кабы не скованы мои резвы ноги,

Да не связаны были руки во чембуры шелковые,

Кабы мне сабелька острая!

Послужил бы тебе верою на твоей буйной голове, срубил бы тебе буйну голову!»

Вскричит тут крымской хан — деревенской шишимора:

<<А и вы, татары поганые! ,

Увезите Пожарского на горы высокие, срубите ему голову, Изрубите его бело тело во части во мелкия,

Разбросайте Пожарскаго по далече чисту полю>>.

Кабы черные вороны закричали, загайкали, —

Ухватили татарове князя Семена Пожарскаго.

Повезли его татарове они на гору высокую,

Сказнили татарове князя-Семена Пожарскаго,-Отрубили буйну голову,

Изсекли бело тело во части во мелкия,

Разбросали Пожарского по цалече чисту полю;

Они сами уехали к самому хану крымскому.

Они день, другой нейдут, никто не проведает.

А из полку было государевы козаки двое выбрались,

Да в одно место складывали;

Они сняли с себя липовый луб,

Да и тут положили его,

Увязали липовый луб накрепко,

Понесли его, Пожарскаго, к Конотопу ко городу.

В Конотопе городе пригодился там епископ быть.

Собирал он, епископ, попов и дьяконов

И церковныих причетников, .

И тем козакам, удалым молодцам,

Приказал обмыть тело Пожарскаго.

И склали его тело бело в домовище дубовое,

И покрыли тою крышкою белодубовою;

А и тут люди дивовалися,

29 июня вышел Гуляницкий со своими нежинцами и черниговцами из двенадцатинедельного заключения. В отряде его оставалось тогда только две тысячи пятьсот человек.

2 июля князь Трубецкой стал отступать, переправился через реку с большими неудобствами; многие утонули во время переправы.

Победители погнались за ним, но Трубецкой окопался и отразил напор неприятеля; сам Выговский был в опасности: осколок ядра' ранил его лошадь и задел кафтан. Трубецкой дошел до реки Семи, в десяти верстах от Путивля; но далее не мог обороняться, и ушел к Путивлю. Выговский отказывался преследовать войско московское на московской земле. Напрасно поляки, служившие у Выговского на жалованье, из мести за Гонсевского, только что перед тем, в мирное время, схваченного Хованским в Вильне, упрашивали его; напрасно хан убеждал гетмана: Выговский показывал вид, что поднял оружие только для того, чтобы изгнать из Украины московское войско, причиняющее бедствия народу и разорение краю, а вовсе не намерен вести войны с царем и великорусским народом. «Вероятно, — замечает польский историк, — он боялся, чтоб казаки не отпали от него, если он выйдет из Украины».

Выговский отступил к Гадячу и отослал к Иоанну-Казимиру взятое у москвитян большое знамя, барабаны и пушки; малороссийских пленных по царскому указу воево-. дам велено было оставлять у тех ратных великорусских людей, которые их возьмут в плен. Только тех, которых зц_ хватили в Борзне 30 чел. с семьями, выдали на обмен щем стидесяти шести московских ратных людей, по предложу нию сотника Петра Забелы, которого жена была в числе захваченных борзнян. Выговский в течение трех недель не мог взять Гадяча, который защищал храбрый полковник

¹ Древн. стих. собр. Киршею Даниловым.

Павел Охраменко. Хан с ордою удалился в Крым, но несколько татарских загонов рассыпались по московской земле. Разом с ними пустились и охочие казаки. Так как в пограничных московских землях население было малороссийское, то воеводы боялись, чтоб оно не взбунтовалось по призыву своих соотечественников; переселенцы хотя и: на--шли себе приют на привольных украинных степях московского' государства, но .не любили москалей. В этих видах князь Трубецкой отправил к Выговскому гонцов с грамотою, в которой предлагал устроить мировую и с этою целью, прекратив войну, прислать людей для переговоров. Трубецкой объявил, что московское войско приходило под Конатоп совсем не для военных действий, а для разговора и' усмирения домового кровопролития. Гетман, отвечал, что он рад помириться и предлагал выслать с обеих сторон уполномоченных по три или четыре человека в Батурин.

«А что вы пишете, что под Канотоп не войною приводили, — писал Выговский, — но для разговору и усмирения домового междоусобия, то какая ваша правда? Кто видал, чтоб с такими великими силами и с таким великим народом на разговор кто смел приходить? Лучше Богу, который весть сердца людские, вину принести и вызнати, что вы на искоренение наше с великими ратьми пришли. Но как Бог неправдивым не помогает, то лучше больше не иметь таких умыслов!» — Прощаясь с гонцами, которых хотя и приглашал обедать, но держал под стражею, Выговский сказал: «Хан пошел с ордою в московские города и дойдет до Москвы».

■ Выговский отступил от Гадяча в Чигирин и задумывал выгнать Шереметева из Киева, а между . тем продолжал сноситься с Трубецким. Последний, получив его грамоту из-под Гадяча, посылал к нему и предлагал отправить посольство к царю. Выговский, не отказываясь, по-'видимому, от примирения, всеми средствами старался вооружить народ против москалей. Его союзник хан посылал к малороссиянам грамоту, увещевающую отступить от москалей, обещал свою помощь, покровительство и заступничество перед Выговским, которого назвал своим братом; ханский визирь Шефергази также писал и советовал послушаться крымского' повелителя. Такого рода писания, обращенные к Полтавскому полку, перехвачены были и доставлены в Москву Беспалым, вместе с воззванием от войсковой старшины, писанным к Кирику Пушкаренку и всем казакам его полка. Должно быть, однако, такие увещания доходили до Кирика и возымели свое действие. По крайней мере вслед

затем Кирик был лишен полковничьего уряда .и посажен: казаками под стражу, а вместо него выбран полковником -Федор Жученко. С одной стороны, успехи Выговского подавали надежду на торжество его партии, с другой — своевольства московских ратных людей возбуждали в народе раздражение против москалей. Но решительный и жестокий Шереметев навел страх на окрестности Киева. По его приказанию, товарищи его, князь Юрий Борятинский и Чаадаев, сожгли и истребили дотла местечки Гоголев, Воронков, Триполье, Стайки, Макаров, Горностай-поле и много других местечек, сел и хуторов; все жители без различия были умерщвляемы; малороссияне увидали, что москаль силен и страшен, и стали склоняться к покорности.

XIV

В Варшаве весною был сейм. Собранные чины Речи Поспалитой рассуждали о своих делах и с нетерпением ожидали козаков. Явились наконец и послы от новосоздан-ного Великого Княжества Русского. Из генеральных старшин прибыли' Носач и Груша, полковник Лесницкий, опять начальствовавший Миргородским полком; от полков были присланы no два сотника; сверх того была с ними толпа знатных казаков, — всего человек до двухсот. Юрий Неми-рич, посол от Киера, и Прокоп Верещака — от Чернигова, были на челе посольства.

В день, назначенный для торжественного их приема в сенатской зале, сидел король посреди сенаторов. Вошли русские послы; впереди шел Немирич, и, остановясь, произнес речь, в которой, после риторического приступа, говорил так: .

«Мы являемся в настоящий день перед престалом его королевского величества, перед собранием всей Речи Пасполитой послами светлейшего и благороднейшего гетмана всего Войска Запорожского и вместе с тем целого русского народа, признать перед лицом целого мира, перед грядущими веками его величество повелителем свободных народов Речь Поспалитую и корону польскую нашею от- 1 чизною и матерью. Держава вашего величества во всем свете славится свободою и подобна царству Бож^, где как,: огненным духам, так и человеческому роду даются божеские и человеческие законы, с сохранением их свободной воли без малейшего нарушения, на все времена от сотворения мира. Пусть другие государства и державы сдавятся своим теплым климатом, стечением земных богатств, • избытком золота, драгоценных перлов и камней, роскошью жизни; пусть красуются перед целым светом, подобно дорогим камням, оправленным в золотые перстни: их народы не знают истинной свободы; забывая, что одарены от Бога свободною волею, они живут как будто в золотой клетке, и должны оставаться рабами чужого произвола и желания. В целом свете нельзя найти такой свободы, как в польской короне. Эта неоценимая, несравненная свобода и ничто другое привлекает нас теперь к соединению с вами: мы рождены свободными, в свободе воспитались и свободно обращаемся к равной свободе. За нее, за честь достоинства вашего величества, за благосостояние всеобщего отечества, готовы положить жизнь нашу. На ней да созиждется наше неразрывное единство, как и на сходстве религии, жизни и прав наших народов; свобода и братское равенство да будет основою нашего соединения для потомков наших! Государства поддерживаются теми-же средствами, какими создаются (nam regna quibus mediis fundantur, iisdem et retinentur). Быть может, всесильная рука устроила наше соединение для того, чтоб другие народы последовали нашему примеру, преклонились перед вашим величеством, обняли и облобызали этот драгоценный талант и клейнод польской короны. Да возрастает Речь Посполитая великою и могущественною державою, Божиим благословением, счастливым царствованием и попечением вашего величества и благоустройством соединенных земель. С нашим подданством приносим мы вашему величеству, королю и государю, наши просьбы и желания, в которых мы не могли быть удовлетворены посредством комиссаров; только королевское величество и Речь Поспалитая могут дать этому делу совет, -окончательно решить возникшие вопросы, успокоить озабоченные умы верных подданных его величества и кроткою королевскою десницею привлечь их всецело к себе в объятия».

«Мы не надеемся, чтоб нашелся кто-нибудь в Речи Посполитой, кто бы стал смотреть на нас с завистью и недоброжелательством: благородный души свободны от этого порока, а низкие обыкли скрывать свои постыдныя побуждения!»

, . Собрание наградило оратора рукоплесканием. Он остановился на минуту, потом продолжал: ^-

«Вот блудный сын возвращается к своему отцу... Да примет его отец поцелуем мира и благословения! Да возложит золотой перстень на палец его, да облечет его в нарядные одежды, да заколет упитанного тельца и да возвеселится с ним на зависть другим! Обретается потерянная драхма, возвращается овца к пастырю, обретшему ее: да возложит он ее на рамена свои и понесет, и возрадуется великою радостью! Не тысячи, миллионы душ стремятся к подданству его величеству и всей Речи Посполитой! Радуйся, наияснейший король! Твоим счастием, верностью к трудом совершилось это дело! Радуйся, наияснейшая королева, прилагавшая свою заботу об этом деле! Примите эту богатую землю, этот плодоносный Египет, текущий млеком и медом, обильный пшеницею и всеми земными плодами, эту отчизну воинственного и древлеславного на море и на суше народа Русского! Радостно восклицаем от полноты души: vivat feliciter serenissimus rex Johannes Casimirus! vivat respublica Polona!>>

Эта речь показалась очень мудрою. Оратору отвечали:

«Наияснейшему королю и всей Речи Посполитой невыразимо приятно видеть вас, некогда свирепых мятежников, ныне верных подданных отечества. Благо вам. что вы из,. менили старую ненависть к Польше и желание погубить нас на искреннее расположение к матери вашей отчизне, и желаете снова вступить с нами в соединение, от которого оторвали вас старшины».

Поданы были пункты, и послы были допущены к руке королевской.

Целый месяц потом происходили прения о гадячеком договоре, и всеобщий восторг уступил место ропоту и между сенаторами, и между послами. В статьях, представленных казацкими послами, возобновлялись требования, которые приводили в недоумение и комиссаров в Гадяче, и были оставлены не совсем решенными. Требовалось полное уничтожение унии во всей Речи-Посполитой, на всем пространстве, где только существует русский язык (poki jezyk narodu: Ruskiego zasiega in genere et in specie): все церкви:, монастыри и все заведения, состоявшие под церковным ведомством, как .школы, госпитали, и все имения, если когда-либо они принадлежали к православной Церкви и захвачены униатами, или иезуитами, должны быть возвращены, и при этом католической или униатской стороне не предоставлять права, подняв спор о их принадлежности, удерживать их до решения суда в своем владении. Для го следовало назначить комиссию, составленную из депу^"-тов трех соединенных земель — Польши, Литвы и Руси; а великий инстигатор Русского Княжества отберет все требуемое и отдаст православной Церкви; а потом должен быть созван в Брацлаве сейм, и на нем представлено будет донесение об этом деле. Униаты и иезуиты, к оль скор о станут противиться или звать православных к суду за оскорбление святых тайн, как это делалось прежде, и составляло обычный предлог сделать придирку к православным, уже за одно упорство и подачу такого позыва должны подвергаться инфамии (бесчестию) и наказанию. Равным образом за утайку от комиссаров чего бы то ни было, что будет следовать к возвращению православной Церкви, инстигатор Великого Княжества Русского имел право звать виновных к надлежащему суду и требовать наказания — как за нарушение прав личных и по имуществу, присвоеиных народу, исповедующему греческую веру — наказания, положенного вообще за сопротивление сеймовым и трибунальским определениям (ratione bonorum et personarum et omnium injuriarum ludzi religii greckiej nie unickie pro poena contra convulsores decretorum tam comitialium iako tribunalitium sancita). Казачество энергически объявляло, что оно твердо решилось не уступать никому всего, что считает церковным достоянием на Руси и в Литве; униатам не следовало позволять быть ни архиепископами, ни епископами, ни игуменами, ни архимандритами, ни священниками; иезуитам не дозволять пребывать в Великом Княжестве Русском. Козаки просили расширения Великого Княжества Русского и присоединения к нему воеводств Волынского, Подольского и Русского. Все староства в русской Земле должны быть присоединены к воеводствам и каштелянствам русским; а так как воеводами и каштелянами могли быть -только лица греческого исповедания, то тем самым у католиков отнималось право на коронные имения внутри Русского Княжества. Чтоб вознаградить потери панов католического вероисповедания, имевших имения в Руси, русские просили давать этим панам первые вакантные места в польском королевстве, а их прежние имения должны быть отданы туземцам. В самом Великом Княжестве Русском хотели полного равенства шляхетского сословия, чтобы князья не присваивали себе преимуществ. Козаки просили полной вольности не только в Великом Княжестве Русском, но и Польше и Литве. Гетман и старшины хлопотали и о себе: гетман просил себе судебной власти над всем рыцарством в Украине, с правом не являться лично ни в какой суд ни по какой жалобе, а старш^ины домогались сугубой награды, ссылаясь на. то, что им обещал царь московский. Разные лица прислали на сейм просьбы, и депутаты должны были ходатайствовать за них.

«Договор этот, — говорили сенаторы, — нарушает коренные уставы государства- в духовном и мирском отноше-

нии. В духовном — потому, что мы должны против совести признать равенство восточной веры с римскою, сами должны хулить унию — соединение с нашею собственною рели-гиею. В политическом отношении гадячский договор разрывает старинный договор Казимира с Русскою Землею, уничтожает старое устройство, вводит новое: Русь, давняя провинция Речи Посполитой, договаривается с нею как будто чужая страна; мы должны допустить изгнание из Руси старинного дворянства для того, чтоб водворить новое; должны терпеть холопов в самом сенате. Очевидно, что русское княжество, которого, они домогаются, будет совершенно независимое государство, только по имени соединенное с Речью Посполитою. Этого мало: можем ли мы надеяться, чтоб гетман украинский мог быть верным слугою короля и Речи Посполитой, когда он будет облечен почти царской властью и иметь в распоряжении несколько десятков тысяч войска? Конечно, он будетповиноваться до тех пор, пока захочет; а не захочет, — будет сопротивляться». -

Против этих доводов возражали таким образом:

<<Нам необходим мир. У нас трое неприятелей. Дела их перепутались. Козаки хотят мириться с нами потихоньку от Москвы; Москва рассорилась со шведом. Теперь сам Господь Бог подает нам способы: казаки без принуждения нашего сами к нам возвращаются; они увидели, что их свобода без нашей, как наша без их свободы, несостоятельна. Если же мы соединимся, то не только возвратим отечеству его блеск, но и силу. Будем с ними договариваться искренно. Не надобно соблазняться тем, что они желают самобытности, хотят своего правительства;^ конечно, нам не желательно разлагаться на народы, но такой союз с козаками не разорвет Речи-Посполитой. Этот союз будет точно такой, какой уже существует с Литвою. Пусть народ над народом не имеет преимущества: через то и сохранится наше государство; напротив, предпочтение ведет к смутам. Часто под видом свободы угнетают других, и оттого возникают междоусобия. Равенство ^без всякого предпочтения одних другим есть душа свободы. Не нужно нам никаких чужеземных гарантий нашего союза с казаками. Чужеземные государи, хотя бы самые честнейшие, всегда будут про-. водить свою пользу и возмущать наше государство; чужеземцы нас не сохранят. Лучшая гарантия будет — взаимная любовь и доверие, без всякого предпочтения одной из сторон. Мы будем охранять свободу Украины или Руси и ее- народа, а козаки — нас. Свобода козакав не мажет быть безопасна без связи с нами. Опыт уже научил -й'х. А. когда мы будем соединены без всяких внешних по-средств, тогда наша сила будет несокрушима. Мир с казаками не должен нас ссорить с Москвою. Напротив, соединимся с казаками с тем намерением, чтобы после того помириться и с Москвою. Ведь и казаки намерены быть в соединении с Москвою, чтоб потом взаимными силами обратиться к какому-нибудь великому предприятию. Надобно представить московскому правительству, что примирение с казаками ему не во вред; надобно с кротостью доказывать ему, что христианским государствам не следует приобретать оружием то, что можно приобресть путем согласия. Мы не- отрекаемся от договора о наследстве; мы знаем, что от этого будет великая польза всему христианству. При том же мы — народы одного племени и мало различны по языку. Будем договариваться прямо, не вымышлять никаких невозможных условий; обеспечим будущим королям из московского Дома неприкосновенность религии; обеспечим свободу как нашу, так и Украины, и право избрания государей, хотя только для предостережения. Москва не станет продолжать войны; она и без оружия все приобретет честно и мирно, с выгодою для своего и нашего народа. Согласие наше с казаками покажет москалю нашу силу и побудит согласиться на условия. Ведь шведский король делает нам теперь гордые предложения — признать его наследником; но если с кем-нибудь мириться на условиях наследства, так уж лучше с Москвою. Предложение московскому государю остановит войну и позволит нам разделаться со шведами; шведы должны будут помириться, ибо увидят иначе свою гибель. Но если б Москва стала посягать на нашу свободу, то, соединившись с казаками, мы всегда можем взаимными силами охранить ее и воздать за оскорбление».

Других оскорбляло раздавание шляхетского звания казакам. «Умножение новых дворян унизит достоинство старого дворянства», — говорили они. «Получившие

благодеяние будут сильнее благодетелей. Какому благородному сердцу не больно будет, когда старинные почести польской нации будут раздаваться презренным холопам? Дворянское достоинство, эта награда доблестям, потеряет свою ценность, как алмаз в куче навоза. Несчастен наш век, когда мы принуждены платить почестями за преступления и награждать злодеяния! Да и кому дается дворянское звание? Тем, которые не умеют ценить его высокого достоинства; тем, которые дворянские грамоты почитают детскими игрушками! Были примеры, что по случаю поте-

ри шляхетской чести за преступление казаки в насмешку спрашивали: а дозволено ли есть и пить потерявшим дворянское достоинство?» Вот как они понимают дворянское достоинство! Да и мажем ли мы располажить к себе этим казаков? Козаки все равны между собою; если мы возведем в дворянское достоинства только некоторых, то раздражим остальных, которые не палучат этого звания, столь для них ненавистного. И, правду сказать, мы более вооружим против себя огромную толпу, чем вазбудим благодарность в тех, которых допустим в благородное сословие. Да если да-_ вать казакам дворянство, то давать всем, а не каму-нибудь, чтобы всех, а не малую часть, прекланить в Речи Паспо-литай. Но кто же согласится на такое унижение, чтоб кивот Речи Посполитой, хранимый от веков, как величайшее сокровище, отдать на приманку черни? Нет! если казаки хотят соединиться, пусть идут к нам добровольно, бескорыстно, а не так, как плотоядные животные, которых надобно приманивать пищею!»

Другие были противного мнения. «Достоинство дворянское, — говорили они, — более имеет цены, когда приобретается доблестями, чем когда получается через наследство; когда оно дар признательности за службу ате-честву, а не награда за лежание в колыбели. Кто своими предками тщеславится, тот хвалится чужим, а не своим: пусть же он своими делами покажет, что достоин звания, которое носит! Иначе законченные изображения предков, висящие по стенам его дома, его фамильные гербы, все — ничто, если он дает свое имя единственно быкам, которых стадами отправляет из своего имения на продажу. В прошедшие войны много погибло шляхетства; надобно заменить убитых: чем давать шляхетство за деньщ, гораздо справедливее даровать его козакам в награду за возвращение их к отечеству и за присоединение Украины к Речи Посполитой, и через то мы утвердим в них любовь к общему отечеству. Нам следует даровать как можно более свободы козакам, чтоб расположить их к себе. — Нечего бояться образования' Княжества Русского: сохраняя свое правильное устройство, подобное Великому Княжеству Литовскому, оно всегда останется -частью РечиПосполитой. Что же касается до прежних мятежей, которые козаки поднимали против нас, то надобно все приписать Божию наказанию над нами и все покрыть полною амнистиею».

Тогда некоторые с большим жаром говорили за казаков. «Вот, — говорили они, — сбывается предречение Стефана Батория, который говорил, что из этих удальцов — козакав

со временем образуется вольная Речь Посполитая. Козаки никому не кланялись, не выпрашивали шляхетства через поклоны придворным, а добывают его мужественным сердцем и саблею! Что за беда, что они были мужики, а теперь -шляхтичи? Ведь и македоняне были грубые холопы, и римляне возникли из пастухов, и турки из разбойников, и на--ши поляки прежде не были шляхтичи, а приобрели -шляхетское достоинство кровью и отвагою». При этом шляхтичи в утешение себе приводили на память песенку, сочиненную в Англии в XIV веке и потом распространившуюся в Польше: «когда Адам копал землю, а Ева пряла, никто никому не служил, никто никого не называл холопом». '

Были даже такие, полные сознания, речи:

.«Не козаки нарушили союз, а мы. Гордость наша виновата. Мы с ними обращались бесчеловечно. Мы не только унижали их перед собою, но пред человечеством. Мы не только лишали их прав, которые были их достоянием, но отнимали у них естественные права. Вот Господь Бог и показал нам, что и они люди, как и другие, и достойно покарал наше высокомерие. Они более заслуживают нашего уважения, чем те, которые раболепно отдаются королю и чужому государству, не думая расширить свою свободу. Козаки упорно предпочитают лучше погибнуть и исчезнуть, чем торжествовать без свободы. Мы ниже их: они сражались с нами за свободу, _а мы за бессильное господство!»

Требование уничтожения унии в том виде, как хотели казаки, не нашло поборников даже между самыми отъявленными защитниками веротерпимости и полной свободы -совести. Одобряя прежнее обращение поляков с протестантским учением, когда предоставлялась полная гражданская свобода всем; независимо от верования, либеральные послы говорили:

«Все это относится до еретиков, — не относится до Руси. Греческие обряды, различные от римских, не противны религии, коль скоро догматы веры правильны и неизменны. Но уничтожение унии будет уже насилие нашей собствен-Мй совести. Уния есть та же католическая вера, только с -своими обрядами: как же нам осуждать религию, которую сами исповедуем? Это было бы крайнее неблагоразумие, зло и настоящая ересь, это значит признавать приговор беззакония над собою. Уничтожить унию есть дело несов-- местное с совестью, и нет никакого способа поставить его так, чтобы наша совесть осталась спокойна. Конечно, никак

не следует присоединять греческого -обряда к римском)'; пусть патриарх, как и прежде, правит русской Церковью; лишь бы догматы веры были неизменны; а зависимость приговоров от единого главы не выдумана римскою гордостью, как некоторые говорят: это благоразумие, установленное от самого Бога. Нельзя назвать Вселенскою Церковью ту, которая зависит от произвола светских властей. Следует существовать соборам, а.решение и зависимость исходят от одного лица: иначе церковь распадается на различные учения. Впрочем, этот вопрос следует предоставить богословам на их конференции».

Среди разнородных толков и споров на сейме возвысил тогда пред сенаторами свой голос Казимир Беневский, которого тогда сильно порицали за гадячский договор.

«Козаков, — говорил он, — такое множество и так они сильны, что надрбно радоваться, если они, на каких бы то ни было условиях, присоединяются к Речи Посполитой; раздражать их в настоящее время, как делали мы прежде, будет величайшим безумием; вы сами знаете, в каком теперь состоянии Речь Посполитая: с одной стороны нам угрожают шведы, с другой — москали; в нашем положении противиться требованиям казаков значило бы самим отвергать помощь, когда она нам добровольно предлагается. Надобно сначала ласкать казаков, а со временем, когда они обживутся с нами, чины Речи Пасполитой могут изменить все на старый лад. Что ж такое уничтожение унии? Неужели вы думаете, что козаки большие богословы и апостолы? Мы теперь должны согласиться для вида на уничтожение унии, чтоб их приманить этим; а потом... объявится свобода греческого вероисповедания, отдадутся благочестивым церкви и имения, отобранные униатами, — это их успокоит, потом мы создадим закон, что каждый ' может верить, как ему угодно, — вот и уния останется в целости. Отделение Руси в виде особого княжества будет тоже недолго: казаки, которые теперь думают об этом, — перемрут, а наследники их не так горячо будут дорожить этим, мало-помалу все примет прежний вид>>.

Прения успокоилисъ от убеждений человека, который сам заключил трактат и сам теперь представляет в буду'-щем надежду нарушить его. Сделали некоторые смягчения по вопросу об уничтожении унии, отвергли присоединение' остальных воеводств к ВелИКому Княжеству Русскому, и отправились к Выговскому. Мы не знаем этих изменений, ни вообще относительно вопроса об унии; они касались, вероятно, только подробностей, ибо статья уничтожения ос-

талась в договоре. Король сам писал очень любезное письмо К.. гетману. Тот послал свое согласие, 8-го мая отправив к королю гонца. и приказав ему ехать скоро, днем и ночью. Гетман просил как можно скорее утвердить договор и прислал обратно козацких послов для спокойствия края.

Обе Избы утверждали договор в полной уверенности, что это делается для приманки русского народа: представители Речи Пасполитой утешали себя тем, что будут иметь . возможность нарушить его.

¹ XV , ,

По утверждении договора на сейме, назначили день. торжественной присяги. Это событие происходило 22-го мая в сенаторской Избе, посреди всех. собранных духовных и светских членов сената и всех послов Речи Пасполитой приготовлен был великолепный трон. Собрались члены заседания; в одиннадцатом часу утра явился король и сел на трон. Тогда позвали послов Великого Княжества Русского. Они взошли в парадной процессии и стали в ряд. Коронный канцлер во имя короля и Речи Поспалитой проговорил красносложенйую речь: объявил казакам и русскому народу совершенное прощение и примирение, и извещал, что его величество король соизволил утвердйть гадячский договор, заключенный Беневским 16-го' сентября 1658 года. По окончании этой речи примас королевства, гнезненский архиепископ, встал с своего места и подал королю написанную присягу. Положа два пальца . на. Евангелие, Иоанн:,-Казимир проговорил ее следующим образом:

«Я, Иоанн-Казимир, милостию Божиею король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазо-вецкий, киевский, жмудский, волынский, лифляндский, смоленский, черниговский, шведский, готский и вандальский наследственный король, присягаю Господу Богу всемогущему, в Троице святой сущему, единому, перед святым его Евангелием в том, что я принимаю и утверждаю договор, заключенный от имени нашего и от имени всей Речи Поспалитой с Войском Запорожским, и обещаю сохранять и/исполнять, и оберегать этот договор, ни в чем его не уменьшая, но всячески предохраняя от какого бы то ни было изменения. Никакие привилегии, древние и новые,' никакие сеймовые конституции, как прошлые, так и будущие, никакие уловки и толкования никогда во веки не будут вредить .этому договору и всем пунктам ■ его, заключающим права и преимущества греческой религии

Великого Княжества Русского и народной свободы. Я и наг следники мои обязываемся королевскою присягою хранить этот договор ненарушимо и неприкосновенно на вечные веки и оказывать справедливость жителям Великого Княжества Русского без всякой проволочки и лицеприятия по их правам и обычаям; и если б я, сохрани Боже, нарушил эту мою присягу, то народ русский не должен мне оказывать никакой покорности: таким поступком я увольняю его от должного повиновения и верности, причем обещаюсь не требовать и ни от кого не принимать разрешения этой моей присяги. Да поможет мне Господь Бог и святое его Евангелие. Аминь».

За королем присягали от лица всего римско-католического духовенства архиепископ гнезненский — примас духовенства в Королевстве Польском, и епископ виленский — главное духовное лицо в Великом Княжестве Литовском. Архиепископу гнезненскому читал присягу канцлер. «Клянусь, — гласила присяга, — что ни я, ни преемники мои не станем нарушать ни в чем Гадячской Комиссии и не будем допускать к нарушению оной ни его королевское величество, ни кого бы то ни было в Королевстве Польском и Великом Княжестве Литовском, ни явными, ни тайными средствами, ни протестациями, ни клятвами, ни порицаниями».

Присягнули гетманы коронный и литовский за все Войско. Обещаемся, говорили они, — не нарушать Гадячской Комиссии и не допускать к нарушению ни советом нашим, ни войском, и если бы кто хотел ее нарушить, того мы обязываемся укротить войском нашим».

■ Присягнули канцлеры и подканцлеры Польши и Вели- , кого Княжества Литовского. «Обязываемся, — говорили они, — никаких грамот, указов, привилегий, завещаний против Гадячской Комиссии, заключенной с Войском Запорожским и со всем народом русским, не выпускать и не дозволять выпускать из наших канцелярий».

Присягнул Ян Гненский, маршал посольской Избы, от лица всех представителей Речи Посполитой. <<Мы и наследники наши, — говорил он, — обязываемся и присягаем хранить Гадячскую Комиссию, заключенную именем короля и всей Речи Пасполитой с Войском Запорожским и со всем народом русским, ни в чем ее не нарушать и всегда препятствовать нарушать оную; равным образом не требовать ни от кого и не принимать разрешения нашей присяги.

. По - окончании присяги всех чинов Речи Посполитой следовала присяга со стороны представителей Великого

Княжества Русского. Киевский- митрополит принес евангелие, окованное золотом, и распятие, и положил на столе. Начальные люди из казацких послов произносили присягу сначала по одиночке, подняв вверх пальцы, и по окончании речи целовали Евангелие, потом, по два человека разом, присягали — атаманы, есаулы и сотники; а наконец, когда эта церемония показалась слишком длинною, все остальные стали на колени и подняли вверх два пальца. Генеральный писарь Груша читал за всех присягу и по окончании все поцеловали Евангелие и крест.

Присяга русских послов была такова:

«Мы, послы русской нации, от имени ее присягаем Богу всемогущему, во святой Троице сущему, в том, что от сих пор мы пребудем верны его величеству государю своему Иоанну Казимиру, королю польскому и шведскому и великому князю литовскому, и его законным наследникам и -польской речи посполитой, обещаем во всякое время охранять их своим телом, кровью, жизнью и имуществом против всякого врага, при всяком случае; отрекаемся от всяких союзов, прежде нами заключенных с иными, и от сношения с чужими государствами, особливо с царем московским; обещаем не принимать и не посылать посланников и ни с кем не переписываться без ведома его величества или наследников его и всей Речи Посполитой: в случае безкоро-левья, участвовать в избрании королей купно со всею Речью Посполитой; не начинать бунтов, но укрощать всякое малейшее покушение ’к оным, коль скоро оно сделается нам известным;- во всем сообразоваться с волею его величества й Речи Посполитой, и споспешествовать всему, что к пользе его величества и целой короны польской служить может. Если же, сохрани Бог, кто-нибудь из нас дерзко станет действовать вопреки сему, то мы свидетельствуем перед Богом, что нас никто от этого греха разрешить не может, ни патриарх, ни митрополит, ни другое какое-либо ЛИЦО».

В другом экземпляре, подробнейшем и, вероятно, написанном уже после обряда, конец этой присяги таков: «Если же мы, с гетманом и со всем Войском Запорожским, кроме бунтовщиков, которых обещаемся истреблять, окажемся противным Гадячской Комиссии, то теряем все права и вольности, нам данные». .

По окончании присяги послы были допущены к _ королевской руке, и все собрание торжественным шествием отправилось в церковь св. Иоанна, где отправлено было благодарственное богослужение. Едва только хор кончил «Те Deum laudamus>>, как в то же мгновение пошел дождь. «Этот дождь, — говорит современник, — был теплый и плодотворный дождь, и вслед за ним последовала прекрасная, свежая погода. Поляки принимали это явление за счастливое преобразование; как этот дождь приносит свежесть и плодородие, так восстановленный мир да обогатит благословением и дарует процветание Речи Посполитой!»

После того знатнейшие сановники приглашали послов Великого Княжества Русского на пиршества, принимали их с знаками любви и уважения; козаки показывали большую привязанность к королю и Речи Посполитой. «Мы теперь желаем одного, говорили они, чтоб нас послали против москалей и шведов, чтобы доказать, как охотно готовы мы принесть свою жизнь за его величество. В случае, если швед откажется заключить честный мир, мы с большими силами вторгнемся в Ливонию, даже в сердце самой Швеции, -чтоб возвратить нашему государю права, данные ему Богом и справедливостью. Они действительно отправили грека Феодосия в Швецию с известием, от имени всей русской нации, что русская нация заключила с королем и Речью Посполитой вечный мир, и поэтому не только должны прекратиться все прежние договоры со Швецией, но если шведский король не вознаградит польскаго короля за все потери, которые нанес ему во время войны, то они вторгнутся в Швецию и в принадлежащия ей земли».

Так совершилось это громкое и — бесплодное дело. Король и чины Речи Посполитой произносили свою страшную присягу в полной уверенности, что изменят ей. Козаки, несмотря на свои уверения, мало в сущности подавали надежды: если они за пять лет перед тем присягали королю, то и последняя присяга их могла подвергнуться участи первой. Прибывшие козаки произведены были в шляхтичи, но, наверно, не все, так о Носаче после говорено было, что он остался неудовольствован в то время, когда давали дворянство слугам Выговского. Тогда же поляки с неудовольствием заметили, как один какой-то весельчак из произведенных в шляхтичи спросил своего товарища:

«А что, брат, не сделалась ли тень моя больше, когда я стал дворянином?»

Обласканные, они возвратились в свое Великое Княжество Русское, и Великое Княжество Русское пало при самом своем основании.

Мы уже видели, как много было врагов у Выговского и ' его партии, и как удобно могли они найти опору . в народной массе. Гадячский трактат грозил Украине утверждением шляхетского порядка, ненавистного черни. То, чего народ так боялся, теперь совершалось. Еще смысл новозаключенного ((оюза с Польшею не был вполне известен наррдной массе; но для народа уже было достаточно того, что Украина соединялась с Польшею: это соединение, в какой бы форме оно ни. являлось, было ненавистно при слишком свежих воспоминаниях о про- шедшем.

■ По возвращении из Варшавы Немирич принял начальство над затяжным войском и расставил его в Нежине, Чернигове, Борзне и других местах. Консистенция (квартирование) затяжного войска всегда была самым тягостным для народа обстоятельством и одною из важнейших причин ненависти к польскому владычеству. Народ, не зная и не понимая сущности договора с Польшею, видел в этом появлении войска в Украине возвращение к старым временам. Обещания воли и всяких благ, даваемые Выговским и его сторонниками, сказывались обманчивыми; сам он и его приверженцы стали изменниками и ляхскими слугами для тех, которые на время были обольщены увещаниями и делами, а между тем, варварские опустошения околицы Киева Шереметевым действовали на народ страхом: малороссияне увидели, что им приходится бороться с сильным и суровым -врагом, защищая такое дело,’ которое не принесет народу ничего, кроме той неволи, от которой он освободился с такими тяжелыми усилиями. Таким смятением воспользавались враги Выговского и честолюбцы, увидавшие в его низвержении возможность подняться самим. Протопоп Филимонов усилил свою работу. В Нежине пристал к нему Василий Золотаренко, шурин Богдана Хмельницкого. Он надеялся сделаться гетманом. В Москве, не зная хорошо, что делается в Украине, опасались было, чтоб

- казаки и татары не ворвались в середину государства; вышел царский указ Трубецкому двинуться в Севск и расставить войска по линии между Севском и Путивлем. Уже войска готовы были отступать от пределов Малороссии, как

- 19-го августа явился из Нежина казак с письмом к Трубец-

- кому от Филимонова и Золотаренка: они приглашали в Малороссию великорусское войско. Трубецкой хотя благодарил их, но не доверял им вполне и не решился отправлять в Малороссию войск, прежде чем не удостоверится, что партия, желающая этого, действует искренно и довольно сильна. Он требовал, чтоб для удостоверения ему прислали доверенных. В конце августа явились к Трубецкому мещане и привезли новые уверения в преданности Москве и приглашения от Филимонова и Золотаренка. Кроме них писал о том же протопоп, по имени Симеон. В Переяславле полковнику Тимофею Цыцуре пришла тоже мысль достичь гетманства услугами московскому правительству. С ним в соумышление вошел другой шурин Хмельницкого, Яким Сомко. В августе он написал Трубецкому и через посредство гадячского полковника предлагал свои услуги. Трубецкой пахвалял его за верность и побуждал перебить в Переяславле изменников московского царя, советников Выговского и всех вообще ляхов и немцев, какие находятся в затяжном гетманском войске. Тимофей Цыцура исполнил желания Труб ецкого прежде, чем ™ел возможность получить его поручение. 19-го августа он начал приглашать к себе знатных козакав поодиночке, склонял их принять сторону москалей и пригласить князя Трубецкого с войском; кто отвергал иредложение, того Цыцура приказылал связывать и убивать. Так погибли братья Сулимы — Стефан и Северин; последний, по современному известию, был застрелен из трех пищалей; был убит влиятельный казак Иван Забуйский или Забугокий (быть может, тот, которого некогда польский король назначал гетманом вместо Богдана Хмельницкого), Федор Лобода был скован и оставлен на войсковый суд. Таким или другим образом погибло сто пятьдесят человек .драгунов и Козаков, поги6ли находившиеся там поляки, кроме ротмистра Душинского и шляхтича Саладына, которых Цыцура после ото слал в Киев; рота затяжных сербов, служивших у Вы-говского, была истреблена на переправе через Днепр, а предводитель ее серб Дмитрий Мигай был схвачен^- живым и отправлен к Шереметеву. Цыцура освободил пленных- великорусов, взятых с подполковником Александровым, и кроме того двести десять ратных людей, взятых в Ромне и доставленных в Переяславль. Они были очевидцами происходившей бойни, по крайней мере. как вероятно, отчасти. Раздав московским людям оружие, он оставил их в Переяславл е для сбережения от Выговского. Двое гонцов от Цы-цуры побежали в разные стороны с известием, один к Трубецкому, другой к Шереметеву. Шереметев тотчас послал в Переяславль майора Василия Лаговчина привести .к присяге полковую старшину, козаков и мещан. 24 августа вместе с переяславцами принял присягу в Переяславле прибывший туда черниговский полковник Иоанникий Силич с четырьмя сотниками и двумя есаулами своего полка.

1-го сентября присланы были из Переяславля от Цыцу-ры козаки в Нежин. В городе стояли затяжные жолнеры; ■полковника Гуляницкого не было в городе. Золотаренко, вместо него начальствовавший в Нежине, оставил ворота без стражи; казаки вошли ночью и крикнули — бийте ля-хиев/ Пазполитые пристали к козакам, в течение одного часа перебили всех жолнеров без разбора: пять хоругвей их -по^гибло, — говорит современник; никого не щадило посольство, потому что не хотело давать стации (содер-жаиня) жолнерам. По примеру Нежина, и в других соседних городах и местечках начата избивать жолнеров. Их рейм.ентар — Немирич бежал; козаки поймали его за Кобизчею, близ села Сведовца, и изрубили в куски. Протопоп Филимонов отправился к Трубецкому сам. С ним шехали от Нежинского полка три сотника и обозный, а от города Нежина бурмистр, повезли просьбу о царском прощении и изъявили готовность быть под самодержавной рукою государя в вечном подданстве. В один и тот же день явились к Трубецкому с повинною головою послы козаки из Батурина, из Глухова и из Новгорода-Северского. Когда Трубецкой ласкал их и обнадеживал царскою милостью, Золотаренко дал знать. в другую сторону — в Киев: от Шереметева приехали двое жильцов и привели к вере самого Золотаренка, мещан города Нежина и казацких атаманов. Киевский полковник Якименко, стоявший с своим полком в Остре, также передался на сторону московскую, перебил поляков и немцев, которые находились в Остре, а нескольких человек из них прислал Шереметеву. По известиям, сообщенным пвследним в Москву, тогда было козакав истреблено в разных окрестных городах до трех тысяч человек драгунов, поляков, немцев и козаков, стоявших за дело Выговского. 6 сентября приехали к Трубецкому посланцы из Прилук от тамошнего полковника Лазаря Горличенка и от всего Прилуцкого полка, с - повинною и с готовностью служить верно московскому царю. Трубецкой сейчас отправил привесть к вере весь Прилуцкий ноль. 7 сентября черниговский полковник Иоанникий Силич прислал депутацию с повинною от всего Черниговского полка. Трубецкой послал и туда, и в Ромен, и в Лохвицу, и в Миргород московских людей для привода к вере тамошних жителей. Царские воеводы, недавно еЩе хотевшие уходить от границ Малороссии, теперь увидали, что все неожиданно изменилось и

Трубецкой отправил вперед Андрея Васильевича Бутурлина занять Нежин, а вслед за ним и сам двинулся туда же с войском. Золотаренко с Филимоновым побежали вперед и встречали царского воеводу за пять верст от Нежина с толпою козакав и мещан. Трубецкой ехал прямо к соборной церкви и вошел в нее. Здесь Филимонов отслужил молебен о здравии государя. Трубецкой объявил всем нежинцам, что царь будет к ним милостив и оставит ненарушимо их права. Золотаренко от имени всего города и' всего полка обещал пребывать неотступно в подданстве государя и под его самодержавною высокою рукою. В знак радости и торжества, приказали было стрелять из в с его наряда, какой тогда находился в городе. Трубецкой, чтоб не отягощать жителей постоем, расположил свое войско обозом за городом. Между тем Юрию Хмельницкому внушали притязания искать гетманства, как своего права, давно уж'е дарованного ему народом на раде. По воле ли самого Юрия, или, может быть, от его имени, поехал в Запорожье бывший слуга Богдана Хмельницкого Иван Мартынович Бру-ховецкий. Храбрый Сирко, бывший кальницкий полковник, тогда проживавший в Сече и имевший между запорожцами большой вес и значение, принял сторону молодого Юрия. Вся Сечь провозгласила его гетманом. Сирко с запорожцами шел на город, призывая под свое знамя дорогим именем Хмельницкого. Это имя сразу расположило множество козаков в его пользу. Юрий явился в Войско.

Выговский, услышав о возмущении, убежал из Чигири-на, — по собственным словам его, — верхом, в одной сук-манке, и назначил раду под Германовкою. Юрий Хмельницкий прибыл туда же. По-видимому, между ним и Выговским еще не было явной вражды и соперничества. Цыцуре было не по вкусу распространившееся между коза-. ками желание избрать гетманом Юрия; Цыцура чувствовал, что через это ускользала из рук его гетманская булава, которой он добивался. Цыцура чернил в это время Юрия перед Шереметевым. «Юрий — писал он — того же надхненя лихого лядс/Сого, туты ж хилиться», и сообщал, что он писал к Юрию увещательное письмо, но, вместо ответа от него, получил ответ от Выговского, в котором последний писал, что Хмельницкий сын знаменитого отца, хотя и молод, но имеет ум лучше, чем иной старый, и не захочет проливать христианской крови, а потому и остается с Выговским в таборе. Шереметев мог вполне поверить донесениям Цыцуры, после того, как с своей стороны писал к Юрию увещания, но не получал ответа.

' Бытавский и Юрий стояли в таборе под Германовкою несколько дней, ожидая сбора Войска на раду. Еще не успели собраться все полки — рада произошла. 11 сентября. Он приказал Верещаке и Сулиме читать перед собранием Гадячский договор, и собирался объяснить выгоды, какие получит от этого отечество, и рассеять возникшие толки. Но в собрании поднялся шум и крик. Обвиняли гетмана за разоренье местечек и сел на левой стороне Днепра, за жестокие казни над своими врагами; некоторые говорили, что ^тман продает Украину крымскому хану и хочет восстано-‘ Рйть Астраханское Царство; укоряли его, что. он оклеветал московского государя и взвел на него такие умыслы, о которых царь и не думал. Многих пугала возрастающая власть Выговского, который из избранного и зависящего от собрания предводителя, делался воеводою и князем русским. Его возвышение вооружало против него и старшин, прежних соучастников его замыслов: одних — по зависти, других — по причине личного его высокомерия и вражды; таким образом он раздражил Носача, который бщ хуже других вознагражден на сейме; раздражил Ковалевского, умышляя тайно на жизнь его в Чигирине. Но более всего вооружились против Гадячского договора козаки, не попавшие в дворянство и завидовавшие тем, которые получили его. Они были уверены прежде, что Гадячский договор даст им всем шляхетское право, но потом увидели, что только немнагим оно досталось, по произволу гетмана, и для того, чтоб властвовать над остальными. Рада превратилась в неистовую междоусобную драку. Верещака и Сулима были изрублены в куски; сам Выговский избежал смерти оттого, что его закрыло наемное войско — польский отряд в тысячу человек, убежавших вместе с ним из разъяренного собрания. «И бежал он, — говорил украинский летописец, — как бежит обожженный из пожара».

XVII

Некоторые приятели советовали Выговскому бежать в степь к хану. Посланник турецкий перед тем только приезжал к нему, с готовностью, от имени Порты, защищать его и толковал, что Турция давно уже имеет право на Украину, потому что одиннадцать лет охраняет ее своим оружием от разных" неприятелей. Выговский отверг это предложение, несмотря на то, что жена его находилась в Чигирине, и вместе с Андреем Потоцким отправился в Белую Церковь. " ' '

Толпа козаков последовала за ним и недалеко от Белой Церкви, во Взиньи, собралась снова рада. На этой раде Выговский был отрешен от гетманства и гетманом провозглашен Юрий Хмельницкий. К Выговскому явились посланцы и требовали, чтоб он приехал на раду и торжественно сложил булаву. Выговский не поехал. Тогда снова явились к нему каневский полковник Лизогуб и миргородский Лес-ницкий и требовали, чтобы Выговский, если сам не хочет ехать, то прислал бунчук и булаву. При этом они обрати,. лись к начальнику вспомогательных польских войск, Андрею Потоцкому, просили его склонить гетмана и уверяли, что Войско Запорожское желает оставаться в верности и подданстве короля. Выговский еще сопротивлялся, но рассудил, что против воли целого козачества нельзя удерживаться, и сказал: «Я отдаю бунчук, но с тем условием, что Войско Запорожское останется в непоколебимой верности королю».

Полковники обещали.

Выговский вручил булаву и бунчук брату своему, Данилу, и вместе с послами отправил его на раду.

Андрей Потоцкий послал с ними польского полковника Корчевского, с тремя пунктами: во-первых, чтоб казаки дали присягу в верности королю, чтоб ввели дворянство в имения и выпустили жену Выговского и других людей, находящихся в Чигирине, для чего дали бы заложников в в ерности.

На дороге эти послы встретили казацкое войско. Козаки грозили силою схватить Выговского, показывали длинное обвинение, написанное на раде, и требовали, чтоб поляки его оставили. «Каждый из нас, — отвечал Корчевский, — лучше рад — и не раз, а несколько раз — готов умереть, нежели постыдно оставить усердного слугу короля».

Но казаки успокоились, когда узнали, что Выговский добровольно отказывается от гетманства. Бунчук и булава положены были на раде.

Козаки радостными окликами провозгласили Юрия Хмельницкого гетманом.

Взявши булаву, Юрий спросил: «кото желаете признать государем, — польского короля или московского царя?»

Старшины и простые казаки закричали, что они желают короля. Но на этой раде было немногочисленное собрание: через несколько дней оказалось, что большинство было вовсе не на стороне короля.

«Благодарю вас за верность», — сказал Корчевский, и подал им другие два пункта.

На выпуск жены Выговского козаки согласились. Что же касается до требования ввести шляхту в имения, то они, — говорит Андрей Потоцкий в своем донесении, • отложили рассуждение об этом на дальнейшее время, а исполнение будет разве в день судный.

По окончании рады обозный Носач, полковники Гуля-ницкий и Дорошенко прибыли в Белую Церковь и дали Выговскому подписку гетмана и всех старшин в том, что они доставят ему жену и поляков из Чигирина.

Так окончилось гетманство Выговского; с ним кончилось и Великое Княжество Русское. И украинцы, и поляки ^были не в состоянии: первые — понять этот плод создания голов, стоявших не в уровне с народом, вторые — с честью и прямотою сохранить данное слово.

Эти междоусобные смуты расстроили Украину нравственно и физически. <<Сила козаков ослабела в бурях междоусобных», — писал Выговский к королю: «громаднейшие полки, — Полтавский, где.было сорок тысяч населения, Миргородский, где было тридцать тысяч, Прилуцкий и Ир-клеевский погибли вконец; города и села зарастают крапивою». «Здесь страшное вавилонское столпотворение, — говорит поляк-современник, описывая междоусобия при Выговском: — местечко воюет против местечка, сын грабит отца, отец — сына. Цель их, чтоб не быть ни под властью короля, ни под властью царя; и они думают этого достигнуть, ссоря соседей и стращая короля — царем, а царя — королем. Благоразумнейшие молят Бога, чтоб кто-ни^будь — король ли, царь ли — скорее забрал их в крепкие руки и не допускал безумной черни своевольничать».

ГЕТМАНСТВО ЮРИЯ ХМЕЛЬНИЦКОГО¹

1

28-го сентября 1659 года царский главный воевода князь Алексей Никитич Трубецкой прибыл в Переяславль с наказом, где ему поручалось утвердить в Малой Руси гетмана, кого пожелают и изберут казаки. Выговскому- не отнималась надежда на примирение. Трубецкой должен был и его пригласить на раду, как будто бы ничего не было, и даже признать его в гетманском звании, если б этого хотели козаки. Но это сказано было, очевидно, для соблюдения вида справедливости

¹ Настоящая монография есть, по ходу описываемьк в ней событий, непосредственное продолжение статьи, напечатанной ■ во II томе «Исторических монографий и исследований», под названием: «Гетманство Выговского», и сочинения «Богдан Хмельницкий». Автор, как то было и прежде, пЭльзовался делами бывшего Малороссийского приказа, хранящимися в Архиве Иностранных дел и в архиве Старых дел министерства юстиции. Эти дела состоят из столбцов, заключающих черновые грамоты, отписки, письма разньк лиц и копии; эти документы доставляли материал преимущественно для изучения и описания дел как внешних, так и внутренних, на левой стороне Днепра, в период времени от изгнания Выговского до избрания Бруховецкого в гетманское достоинство, т. е. от конца 1659 до половины 1663 годов. Что касается до правой стороны Днепра, то для истории этого края в том же периоде служили источниками польские акты, напечатанные в третьем отделе IV тома Памятников Киевской Археологической Комиссии, именно письма и донесения малороссийских гетманов на правобережной Украине, Юрия Хмельницкого и Павла Тетери, а также письма разных польских панов, имевших сношения с казаками. Кроме того, как добавочный к этому источник, служило сочинение Коховского: Annalium Poloniae Climacteres, etc., где изложены события Украины, имевшие отношение к польской истории, автором — современником описываемых происшествий. Сочинение: Historya panowanla и готовности предоставить козакам управляться по своим правам. Впрочем, в этом случае правительство могло писать из Москвы что угодно, будучи уверено по ходу дел, что Выговского никак не захотят выбирать козаки после того, как они его недавно низложили; напротив, если б он осмелился приехать в Переяславль, то козацкая рада приговорила бы его к казни. По прибытии в Переяславль московский военачальник получил через переяславского полковника Тимофея Цыцуру письма.от Юрия Хмельницкого, обозного Носача и семи зад-непровских полковников! В них извещалось, что на раде ко-

Jana Kazimirza przez nieznajomego autora, изданное в двух томах в 1840 г. Эдуардом Рачинским, есть вариант сочинения Коховского. Для описания собственно битв под Чудновым и Слободищем служили современные специальные сочинения об этом событии, и важнее всех — дневник Свирского: Relatio Historica belli Szeremetici per Septembrem, Octobrem, Novembrem gesti anno 1660. Составитель этой брошюры, напечатанной в Замостье в 1661 году, духовного звания, пользовался, как сам говорит, сведениями, доставленными ему от участников дела. Польский археолог Амвросий Грабовский, в сборнике разных материалов, изданных им под названием: Oyczyste Spominki, напечатал с старинной рукописи: Diaryusz wojny s Szeremetem, i Cieciura polkownikiem, Perejaslawskim, ktora sie odprawowala w Miesiacu Wrze — niu, Pazdzierniku i Listopadzie, roku 1660. Этот дневник есть вариант и чуть ли не оригинал реляции Свирского. Кроме этого дневника, существует другое современное сочинение для того же события, писанное Зеленевицким и напечатанное в 1668 году в Кракове под названием: Memorabili Victoria de Szeremetho exercitus Moschorum duce cum а duobus cosacorum exercitibus armis et auspitiis serenissimi Joannis Casimiri Polon. et cet. regis potentissimi ad Cudnoviato reportata. Автор, священник и декан, пользовался также известиями, которые слышал от очевидцев, но украсил слишком свой рассказ риторикою; вообще, упомянутый прежде дневник достоин больше доверия. Для описания Черной Рады в Нежине, где избран был Бруховецкий, служил, кроме летописи Самовидца, рассказ другого очевидца, Гордона, помещенный в его дневнике, изданном по-немецки г. Посельтом, под названием: «Tagebuch des generals Patrick Gordon». Кроме этих источников, для дел малороссийских того времени служили источниками: «Летопись Самовидца», летопись Грабянки и летопись Самуила Величка. Из них «Летопись Самовидца» писана человеком козацкого звания и участником описываемых событий, и притом с беспристрастием; для этого периода, как вообще для истории Малой Руси второй половины XVII века, она есть важный источник. Летопись Грабянки — компиляция разных книг и рукописей, составленная уже в XVIII веке для этого периода, немного представляет важного при имении других более непосредственных источников. Что касается до летописи Величка, то этим источником можно пользоваться не иначе, как с крайнею осторожностью, потому что в нем попадается много анахронизмов и явно позднейших вставок. Наконец, для изложения отношений Малой Руси в центральной части служили официальные грамоты того времени, напечатанные В' Полном Собрании Законов (т. I) и в III томе Собрания государственных грамот и договоров.

¹ Черкасского Одинца, каневского Лизогуба, белоцерковского Кравченка, паволоцкого Богуна, уманского Ханенка, и Грицка гуляницкого (бывшего нежинского).

зацкой, происходившей на реке Русаве, Выговский низложен с гетманства, и казаки отдали знамя, булаву, печать и все гетманские дела Юрию Хмельницкому. Трубецкой немедленно отправил к заднепровскому войску путивльца Зиновия Яцы-на с письмом, где уговаривал Юрия служить верно государю по примеру своего родителя, Богдана, а с тем вместе всех казаков убеждал последовать примеру левобережных полков: принесть повиновение великому государю в своих винах и учиниться у государя в вечном подданстве по-прежнему.

В казацком . войске после разделки с Выговским, при неопытности и молодости Хмельницкого, начал входить в силу Сомко, шурин Хмельницкого. По известию Украинской летописи, он внутренне досадовал, что выбор в гетманы пал не на его особу, но делать было нечего. За Юрия стоял горячее Иван Сирко и убеждал козакав никого не допускать к гетманству, кроме сына Богданова. Сомко должен был притворяться довольным и поздравить своего мо-ладого племянника. Войско из-под Белой-Церкви прибыло в Трехтемиров, и там, на просторной долине, называемой Жердева, собралось на раду.

Прежде всего все в один голос изъявляли признание Юрия в гетманском достоинстве: — Будь подобен отцу своему, — кричали казаки, — будь, как он, верен и доброжелателен его царскому пресветлому величеству и матери своей Украине, сущей по обеим сторонам Днепра.

На этой раде составлены были статьи, которые следовало представить царским воеводам на утверждение. Положили просить о том, чтобы подтвердили все статьи Богдана Хмельницкого, а к ним присоединили новые. Ясно, что их требовала и сочиняла партия казацких старшин, хотевших удержать ирасширить автономию Украины, и, признавая верховную власть царя, насколько возможно охранить независимость своего края от теснейшего подчинения Москве. Для этого хотели возвысить власть гетмана так, чтоб только он, будучи главным правителем Украины, вел сношения с Москвою, чтобы мимо него, без ведома его и всей старшины, без подписи гетманской руки и без приложения войсковой печати, никакие писания, присланные из Украины, не были принимаемы у московского правительства; чтобы все люди, прияадлежащие к Войску Запорожскому, а особенно шляхта, находились под его ведомством и судом, и чтобы ему одному повинавались непосредственно все полковники с своими полками и отнюдь не выходили из его послушания. Это установлялось для того, чтобы не допустить недовольным обращаться прямо в Москву и через то да_ва_ть повод московскому, верховному для Украины, правительству непосредственно вмешиваться в местные дела; _каза_{ки в} так_ом вмешательстве видели нарушение своих прав, своей вольности, а главное — боялись последствий в будущем: котда войдут в обычай такого рода отношения, то местные выборные власти потеряют и силу, и значение, и, наконец, может дойти до того, что окажутся ненужными. У воевод и ратных московских людей были столкновения с жителями Украины; поэтому, полагали домогаться, что⁶ наперед царские воеводы были в одном Киеве, а в других малорусских городах их не было вовсе; сверх того, чтоб московское войско, когда придет в Украину, состояло под верховным начальством гетмана Войска Запорожского. Гетману следовало предоставить и право принимать чужеземных послов без ограничения, посылая впрочем в Москву списки подлинных грамот, а в случае заключения мира и трактатов России с соседними государствами, особенно с поляками, татарами и шведами, гетман должен высылать от Войска Запорожского комиссаров с 'вольным голосом и значением. Гетман должен выбираться вольными голосами одних казаков, с тем, чтобы при этом отнюдь не участвовали в избрании лица, не принадлежащие к Войску Запорожскому. Право участия в выборе не простиралось на поспольств о; казаки боялись, чтобы таким образом не было выбрано лицо, не расположенно е стоять за интересы козац-кого сословия, или такое лицо, которое окажется слишком угодливым верховной власти в ущерб местной самостоятельности. Составители статей хотели оградить отношения своего края и в церковном отношении: они напоминали, чтоб Церковь малорусская находилась непременно под непосредственным ведением константинопоольского патриарха, а тем самым заключала отличие от московской Церкви, имевшей своего местного верховного патриарха в Москве. Постановлялось условие, чтобы митрополит киевский, мимо константинопольского патриарха, отнюдь не был принуждаем к подчинению и послушанию иной какой бы то ни было власти; Москва отнюдь не должна была допускать утверждаться влиянию поставленных при ее помощи иерархов: требовалось для этого, чтобы по смерти каждого киевского митрополита, также и других епископов, преемники их поставлялись не иначе, как по вольному выбору духовных и светских особ. Вместе с тем козаки выговаривали себе невозбранное право заведения школ «всякого языка», где бы то ни было и как 'бы то ни было. Наконец, просили полной амнистии, вечного <<непамятозлобия и за-помнения» всего, что недавно делалось. Видно было ясно, что козаки на этот раз хоть и изъявляли желание быть верными Москве, но в то же время боялись ее; соглашал_ись находиться в зависимости от нее, но только в так_ой зависимости, которая была бы до того слаба, что, при случае, можно будет от нее избавиться. _

Порешшивши предложить в таком духе договор, козаки отправиили к Трубецкому обратно присланного последним Зиновия Яцына, а вместе с ним послали своего полковника Дорошенка изъявить желание, чтобы государь велел козакам быть под своею .рукою на правах и вольностях своих, как это было при покойном Богдане Хмельницком. Трубецкой вручил Дорошенку царскую жалованную грамоту и вместе с ним послал к Юрию Сергея Владыкина пригласить новоизбранного гетмана со старшиною ехать к нему в Переяславль.

4-го октября козацкая рада отправила к Трубецкому вместе с Владыкиным снова Петра Дорошенка, а с ним черкасского полковника Андрея Одинца и каневского Ивана Лизогуба. Они привезли Трубецкому два письма: одно от гетмана, другое от всех полковников, и четырнадцать статей! в смысле составленных на жердевскои р^де условии, которых содержание изложено выше. Вместе с тем они просили боярина и воеводу прибыть за Днепр к ТрехтемироБ-скому монастырю. ,

Трубецкой, прочитав статьи, сказал Дорошенку и его товарищам: «Здесь есть кое-что новое против договора с Богданом Хмельницким, а у меня есть тоже' новые статьи для утверждения Войска Запорожского, чтобы в нем наперед не было измены и междоусобия и напрасного пролития крови христианской. Мы к вам на раду не поедем; пусть ваш новоизбранный гетман прибудет сюда без сумнитель-ства веру учинить и крест целовать на вечное подданство».

■ Казацкие послы . напрасно уговаривали Трубецкого поступить по их желанию. Козаки надеялись, что московский боярин, находясь посреди козацкого войска, будет уступчивее. Но это видел Трубецкой и, напротив, стоял на том, чтобы козацкие начальники приехали к нему и принуждены были договариваться посреди московской ратной силы. Дорошенко просил, чтобы боярин, по крайней мере для уверенности, послал своих товарищей в казацкое войско в то время, как гетман со старшиною приедет к нему в Переяславль. И на это Трубецкой не поддался, но согласился, однако, послать за Днепр товарища своего, окольничего и воеводу Андр. Вас. Бутурлина, не в качестве заложника, а для того, чтобы привести к присяге козацкое войско. Трубецкой сделал замечание, что если коз аки будут далее упрямиться, то он пошлет на них ратную силу, и Шереметев у из Киева велит идти на них в то же время1 Но чтоб не раздражить козацких полковников до крайности, боярин не говорил им о решительной невозможности принять привезенные ими статьи, откладывал дело до прибытия гетмана и даже подавал им некоторую надежду, что, быть может, их желание исполнится. Тем не менее, послы козацкие, Дорошенко и его товарищи, оставлены были в Переяславле до тех пор, пока придет известие от Юрия Хмельницкого и козацких полковников; к последним послан был еще раз Сергей Владыкин.

Решительные заявления Трубецкого поставили козаков в такое положение, что им оставалось только повиноваться. В противном случае приходилось воевать с царским войском, — но на это половина Войска не согласилась бы; малорусский народ, под влиянием свежей неприязни к Выговскому и его шляхетским затеям, был бы против этого весь. Притом, трое полковников были задержаны в московском стане: военачальник не выпустил бы их. 1-го октября Юрий Хмельницкий известил Трубецкого, что он едет в Переяславль.

Трубецкой отпустил задержанных чиновников и отправил за Днепр, для приведения к присяге казацкого обоза, своего товарища Бутурлина, но приказал ему только тогда перевозиться на правый берег Днепра, когда казацкое начальство будет уже на левом. Он не доверял козакам и ему не доверяли казаки. На другой день, 8-го октября, Юрий Хмельницкий увидел, что Бутурлин стоит на берегу Днепра и не перевозится. Юрий послал ему сказать, что пока Андрей Васильевич не переедет на правый берег Днепра, казацкий гетман со старшиною не переедут на левый. Бутурлин отправил к Трубецкому спросить, что ему делать. Трубецкой приказал Бутурлину, для успокоения козаков, послать за Днепр своего сына Ивана, а самому отнюдь не ехать, прежде чем гетман не перевезется. Так поступил Бутурлин. Козаки, увидя, что сын Бутурлина на правой стороне Днепра, успокоились и переехали на левый. Тогда и Бутурлин, воротивши сына назад, сам переправился на правый берег. ..

Эти обстоятельства показывают, как мало искренности и доверия существовало тогда между обеими сторонами и,

¹ Собр. грам., IV, 63.

следовательно, наперед можно было предвидеть, как мало прочности могло быть в том, что между ними будет постановлено. • ,

Настойчивость Трубецкого не всех сломила. С Юрием Хмельницким прибыли обозный Носач и войсковой есаул Ковалевский: они оставлены при своих урядах и приехали просить прощения за вины свои. Кроме них приехал новый войсковой судья Иван Кравченко, избранный вместо низложенного соучастника Выговского — Богдановича-Зарудно-го, и писарь Семен Остапович Голуховский, избранный вместо Груши. Из полковников с правого берега были в Переяславле с Юрием — черкасский Андрей Одинец, каневский Иван Лизогуб (бывшие уже прежде с Дорошеиком и задержанные Трубецким), корсунский (начальник козацкой артиллерии) Яков Петренко, кальницкий Иван Сирко и бывший прилуцкий Дорошенко, уже тогда по своим дарованиям, ловкости и воспитанию стоявший впереди в делах. Но полковники: киевский Бутрим, Чигиринский

Кирилло Андриенко, брацлавский Михаил Зеленский, подольский или винницкий Евстафий Гоголь, паволоцкий Иван Богун, белоцерковский Иван Кравченко, уманский Михаил Ханенко, не приехали в Переяславль и не хотели покориться Москве. Юрий, увидевшись с Трубецким, скрывал настоящую причину их неприбытия и объяснял, что эти полковники не явились потому, что надобно было оставить их для обороны края против поляков и татар. Он объявил московскому военачальнику, что имеет право подписаться за них. Со стороны духовенства явился на раду в Переяславль один только кобринекий архимандрит Иов Заенчковский. Кроме того, прибыло несколько сотников, товарищей и дворовые люди Юрия.

II

Трубецкой прежде собрания рады, на которой следовало от имени царя утвердить Юрия в гетманском достоинстве и постановить новые договорные статьи, написал к Ромода-иовскому, и в Киев к Шереметеву, чтобы и тот и другой спешили с ратною силою в Переяславль, приказал съезжаться на раду нежинскому и черниговскому полковникам и рассылал грамоты к войтам, бурмистрам, райцам и лав-никам городов и местечек левой стороны Днепра, приказав им ехать на раду и объявить поспольству, чтобы оно с ними туда же съезжалось. Боярин заметил, что поспольство левой стороны недолюбливает козакав и расположено к московской стороне; он, поэтому, надеялся при большем стечении народа вытребовать от козацких начальников то, что было нужно для московского правительства и притом так, что все будет делаться по воле большинства народного.

Просидев один день во дворе, где его поместили, Юрий отправил к Трубецкому есаула Ковалевского просить свидания. 10 октября боярин приказал всем быть у себя. Боярин обошелся с Юрием ласково, сообщил ему царскую милость, известил, что царь его похваляет за то, что он .желает оставаться в подданстве у великого государя и побуждал подражать своему отцу в непоколебимой верности царю. Старшины и полковники били челом об отпущении своей вины перед царем и говорили, что о ни отлучились от царя поневоле: то были обычные отговорочные фразы того времени. Боярин объявил им царское прощение за прошлое и проговорил наставление, чтобы они вперед оставались под высокою рукою царского величества навеки неотступны. — Великий государь (он сказал им) велел учинить в Переяславле раду и на раде избрать гетманом того, кто вам и всему Войску ЗапорожскоМу надобен, и постановить статьи, на которых всему Войску Запорожскому быть под рукою его царского величества.

После этого свидания прошло несколько дней. Московские воеводы прибывали один за другим с своими ратями.

13 октября прибыл боярин Василий Борисович Шереметев,

14 — окольничий князь Григорий Григорьевич Ромодановский. Переяславль беспрестанно наполнялся людьми различных состояний. Съехались около боярина верные царю полковники левой стороны: нежинский Золотаренко, черниговский Иоанникий Силич, полтавский Федор Жученко, прилуцкий Федор Терещенко, лубенекий Яков Засядко, миргородский Павел Андреев с своими писарями и сотниками; стекались из ближних мест войты, бурмистры и мещане.

Пятнадцатого октября Юрия и старшину опять позвали к Трубецкому, который встретил их вместе с прибывшими вновь воеводами. С ними были дьяки: думный Илларион Дмитриевич Лопухин и Федор Грибоедов. С Юрием и полковниками был и наказный гетман Беспалый. Казацкой старшине прочитана была царская верящая грамота на имя Трубецкого: в ней от царя поручалось боярину утвердить новоизбранного казацкого гетмана, постановить статьи и привести всех к присяге. Потом прочитаны были статьи, привезенные Трубецким: их было два рода, — одни старые, те,. на которых присягал покойный 'Богдан Хмельницкий, другие новые, написанные не вполне в прежнем смысле и прямо противные тем, которые измышляли козаки на жер-девской р:Ще. Юрий со старшиною, не смея опровергать их, не изъявлял одобрения, а просил только, прочитать их на целой раде козацкой и сказал: на каких статьях быть нам и всему Войску Запорожскому под самодержавною рукою его царского величества, мы будем бить челом на раде, чтобы про то все было ведомо всему Войску Запорожскому.

Этими словами показалось, что козацким старшинам, руководившим молодым гетманом, не нравятся привезенные из Москвы статьи, и что они все еще, считая себя вольным народом, думают договариваться на таких условиях, какие сами для себя найдут выгодными и представят, а не на таких, которые им предложат под страхом. Трубецкой, — может быть, по принятому обычаю запросить побольше, чтобы скорее получить то, что нужно, — сказал:

— Великий государь повелел в городах Новгороде-Се-верском, Чернигове, Стародубе и Почепе быть своим воеводам и ведать уезды тех городов, как было встарь, оттого что те города исстари принадлежали к Московскому государству, а не к Малой России. Так и теперь надобно учинить по-прежнему, а козаки, которые устроены землями в уездах тех городов, пусть живут на своих землях при воеводах (т. е. под властью воевод, а не гетмана), если их нельзя будет поместить в других местах.

Таким образом, боярин изъявлял притязание отнять у гетманской власти значительную часть края. Он был по историческим правам справедлив. Но и у противной стороны были равносильные права.

Юрий на это отвечал:

— В Чернигове, Новгороде-Северском и Почепе издавна устроено много козаков, и за ними много земель и всяких угодий. Новгород-Северский, Стародуб и Почеп приписаны к Нежинскому полку, а в Чернигове свой казацкий полк. Если вывести оттуда козаков, то козакам будет домовное и всякое разорение, _- и права и вольности их •будут нарушены, а великий государь пожаловал Войско Запорожское, велел всем нам быть под самодержавною рукою на прежних правах и вольностях и владеть всякими угодьями по-прежнему; и в царских жалованных грамотах написано, что права казацкие и вольности не будут нарушены ни в чем. Если же начать переводить казаков из тех мест, то у них начнутся большие шатости. Пусть государь-царь пожалует нас: велит Новгороду-Северскому и Стародубу и Почепу и Чернигову оставаться в Войске Запорожском.

Трубецкой возразил ему:

— Вы говорите, что Новгород-Северский приписан к Войску Запорожскому, а когда это сталось? Тогда, когда Войско Запорожское отлучилось от польских королей; а когда Войско Запорожское было за королями польскими, в те времена Новгород-Северский не был прилучен к Войску Запорожскому, а оставался за сенаторами. Козаки тамошние новопоселенные и с старыми козаками не живали. Стало быть, если можно будет их перевести на иные места, то переведите; а некуда перевести — пусть там живут под воеводами.

Юрий и за ним полковники стали бить челом, чтобы города, о которых идет речь, оставались в Войске Запорожском. Не говорите об этих городах на раде, — сказали они, — а если только объявите, так будет в Войске Запорожском междоусобие и беспокойство.

Трубецкой не стал более настаивать. 17 октября устроена была генеральная рада за городом в поле. Сходилисъ не одни козаки; толпы мещан и посполъства из городов, местечек и сел привалили туда. Московские воеводы ехали с ратными московскими людьми. Трубецкой приказал объявить, что он велит козакам при себе учинить раду и выбрать по своим войсковым правам гетмана, кого они себе излюбят, а потом. пусть останется этот гетман неотступно в подданстве под государевою самодержавною рукою со всем Войском Запорожским навеки.

Присутствие воевод и московского войска не могло нравиться многим. Московский боярин своими поступками возбуждал ропот; жаловалисъ, что он считает Войско Запорожское как бы побежденным, а не вольным народом, и намерен устроить его судьбу, как хочется Москве, а не самому Войску, Еще оскорбительнее показалось козакам, когда Трубецкой приказал князю Петру Алексеевичу Долгорукому с своим отрядом приблизиться и окружить место рады. • Такая рада должна была отправиться несвободно, под московским оружием, и, следовательно, поступать и делать такие постановления, какие угодны будут московской власти.

Сначала произиесли присягу на подданство те задне-провские старшины и полковники, которые прибыли с Хмельницким. Левобережные уже прежде присягнули. Потом последовал выбор; все беспрекословно огласили гетманом Юрия Хмельницкого, то есть одобрили в Переяславле то, что уже было сделано за Днепром. Потом прочитаны были статьи переяславского договора 1654 г.; а потом читались новые статьи, которые теперь московское правительство сочло нужным дать козакам, чтобы поставить их в зависимость более тесную, чем та, в какой они находились по условиям присоединения Малой Руси к Москве при Богдане Хмельнщком. Гетману воспрещалось принимать иноземных послов; гетман со всем Войском Запорож-сским обязан был идти в поход, куда будет царское изволение, следовательно, и за пределы Малой Руси, тогда как по прежним статьям служба казацкая ограничивалась только внутри. Гетман обязывался не поддаваться никаким прелестям, не верить никаким возбуждениям против Московского государства, казнить смертью тех, которые станут возбуждать неудовольствие против. Московского государства и заводить ссоры с московскими людьми, а порубежные воеводы будут казнить тех ^великорусов, которые станут подавать повод к ссорам. Гетман лишался права ходить с Войском Запорожским на войну, куда бы то ни было, не мог никому помогать и не мог посылать никуда ратных людей без воли государя, равным образ ом обязан ^л карать тех, которые пойдут для такой цени самовольством. Вопреки выраженному в жердевских статьях желанию избавиться от московских воевод, в предъявленных от московского правительства статьях требовалось, чобы воеводы московские с ратными людьми находились в городах: Переяславле, Нежине, Чернигове, Брацлавле, Умани; они, впрочем, не должны были вступать в права и вольности казаков; ратные люди должны -были кормиться из своих запасов; а в тех городах, где московские воеводы заменяли прежних польских, именно — в Киеве, Чернигове и Брацлавле они могли пользоваться теми са-м^и маетностями, которые некогда предоставлялись на содержание польских воевод. Реестровые козаки освобождались от постоя ратных людей и дачи подвод. Эти повинности ложились исключительно на поспольствО. Козакам давалось право . вольного винокурения, пивоварения и медоварения, но с тем, что они могли продавать вино в аренды только бочнами, а никак не квартами враздробь, мед же и пиво гарнцами, и за самовольное шинкарство * подвергались наказанию. По'сполитые лишены были этой свободы. Таким образом, выходило, что поспольство, которое согнали в Переяславль с целью поддержать московскую власть , против сомнительного расположения к ней козаков, должно было нести тягости, от которых свобождались козаки. В Белой Руси казакам не позволялось находиться, но те, которые там завелись, могли, если захотят, переселиться в козацкие места, а если не захотят, то должны были отбывать повинности, лежавшие на поспольстве. Равным образом, те, которые в Белорусском крае носили звание полковников и сотников, начальствуя над новообразованным там козачеством, должны были лишиться своего звания; следовало, между промчим, вывести козацкую «залогу» из Старого Быхова, где тогда засели недруга Москвы, Самуил Выговский и Иван Нечай, которые умертвили многих московских людей, взявши их в плен на веру: там не должно находиться никакого другого войска, кроме государева. Очистить Белую Русь от козакав требовалось под тем предлогом, что в Белой Руси никогда не бьыло черкас, т. е. казаков, и притом край по соседству с ляхами: от того у козаков с ляхами будут нескончаемые ссоры. Козаки лишены были права без доклада государю избрать нового гетмана по смерти прежнего и переменять живого, хотя бы гетман оказался изменником. Следовало, в последнем случае, известить государя, а государь отправит, кого захочет, учинить сыск; и когда обвиненный окажется действительно виновным, тогда его сменят и поставят на его место другого, по выбору козаков, но непременно с царского утверждения. Эта статья, по-видимому, охраняла гетманскую власть и вообще местное малорусское правительство от беспорядков и буйства, но в то же время, вопреки домогательству жердевской рады не дозволять никому сноситься прямо с Москвою мимо гетмана, открывала широкий путь такого рода сношениям в ущерб местной власти, давая возможность недругам гетмана и другах начальствующих лиц обращаться к царю и в приказы с доносами, а московскому правительству доставляла возможность следить за тайнами в Малой Руси и вмешиваться следственным и судебным образом в действия ее правительства. Гетману воспрещалось без рады и совета всей козацкой черни избирать лиц в полковники и вообще в начальнические должности. В этом случае восстановлялось старинное казацкое право, нарушенное в последние времена Богданом Хмельницким. Московскому правительству было выгодно восстановить его, потому что оно надеялось на преданность себе большинства черных людей. Новоизбранный полковник должен быть непременно из своего полка; все начальные люди должны быть православного исповедания; даже недавно принявшие -православие не допускались до начальнических должностей. Объявлялось, что это постановляется для того, что от иноземцев бывали всякие

смуты, и простые козаки терпели от них утеснения. Гетман не имел права судить и казнить смертью полковников и вообще начальных людей до тех пор, пока государь не пришлет кого-нибудь к управе. Эта статья в то время обеспечивала такие лица, как Тимофей Цыцура или Василий Золотаренко, которые по поводу недавних событий нажили себе много врагов, и последние могли настроить против них молодого гетмана; на будущее время эта статья, наряду с другими, усиливала влияние московского правительства и ослабляла местную верховную власть, а , это выгодно было для дальнейших государственных видов Москвы. Хотя козаки по-прежнему не лишались права избирать гетмана, но гетман обязан был по избрании явиться в Москву видеть царские очи и не прежде мог именоваться гетманом Войска Запорожского, как получивши знамя, булаву и бунчук от правительства. При гетмане должны находиться с обеих сторон Днепра по судье, писарю и есаулу. Козаки должны были обязаться отдать московскому правительству жену и детей изменника Выговского, брата его Даниила и всех Выговских, какие только есть в Запорожском Войске, и впредь не допускать отнюдь на раду лиц, оказавших недоброжелательство к московскому правительству. Кроме Выговских, к этому разряду относились: Григорий Гуляницкий, Самуил Богданович, Григорий Лесницкий и Антон Жданович. Кто допустит их в раду, тот за это подвергнется смертной казни; равным образом, тому же наказанию подвергался всякий из старшин или из простых в Войске Запорожском, кто не учинит веры хранить эти статьи или, учинивши, нарушит после.

В это время Малая Русь сделалась притоном беглых людей и крестьян из Великой Руси. Из уездов Брянского, Карачев-ского, Рыльского и Путивльского, от вотчинников и помещиков бегали боярские люди и крестьяне в Малую Русь, составляли шайки около Новгорода-Северского, Почепа и Стародуба, нападали на имения и усадьбы своих прежних владельцев и делали им всякие «злости и неисправимые разорения». По настоящему договору следовало таких беглецов отыскивать и возвращать на место прежнего жительства.

Козацкая рада, окруженная со всех сторон московскими войсками, должна была беспрекословно соглашаться. Статьи, постановленные на Жердевском поле, привезенные боярину Трубецкому полковником Дорошеиком с товарищами для утверждения — не признаны, а действительными положено признать те, которые составлены в Москве и поданы на Переяславской раде Трубецким.

18 октября, по приказанию Трубецкого, Юрий со старшиною, полковниками и выбранными из всех полков козаками ехали к соборной церкви в город. Из церкви вышел со крестами и образами кобринский архимандрит и канев-екий игумен Иов Заёнчковский, с ним был переяславский протоиерей Григорий Бутович, со священниками и диаконами. После молебна козаки были приведены к вере по записи-, прислаиной из посольского приказа. В этой записи гетман обязался быть навеки неотступным под царскою ру-к-ою, по повелению государеву стоять против всякого недруга, не приставать к польскому, турецкому и крымскому и другим государям, служить со всем Войском Запорожским царю, царице и их наследникам, не подыскивать -никаких других государей на Земли, принадлежащие московскому государю, извещать государя о всяком злоумышлении против него, ловить и представлять изменников, стоять против всяких неприятелей царских, не щадя голов своих, вместе с московскими ратными людьми, как укажет государь, держать совет с теми боярами и воеводами, которых пошлет государь при своих письмах и утверждать Войско Запорожское быть в совете и соединении с московскими ратными людьми, не отъезжать из полков к неприятелю, не учинять измены в городе, где ему случится быть с царскими полками, не сдавать неприятелю городов, не отходить самому в ииое государство, не ссылаться с недругами его царского величества и не приставать к изменнику Выговскому и его единомь^ел енникам.

После присяги боярин пригласил гетмана, старшину и полковников на пир, где, по обычаю, возносили заздравную чашу -государеву. Вероятно, тут же подписаны козац-кими начальниками статьи и присяжный лист, ибо в статейном списке об этой подписи говорится после известия о пире. Гетман изъявил согласие на все требования московского правительства за всех полковников, которые были в отсутствии и оставались. на правом берегу Днепра. Он уверял, как и прежде, что они остались для оберегания границ, и старательно скрывал настоящую причину их неприбытия, вероятно, надеясь, что можно будет их уговорить.

Таким образом, Трубецкой обделал дело в пользу московской власти искусно. Но это дело заключало в себе на будущие времена дальнейшие причины измен, беспорядков и народной вражды.

Когда Хмельницкий воротился в Чигирин, и в собрании всех полковников приказал прочитать статьи, поднялось негодование, ропот на Хмельницкого и на старшин, бывших в Переяславле. Самые старшины, обозный, судьи, есаулы и генеральный писарь Голуховский нарекали на гетмана и друг на друга. Недовольство охватывало не только тех, которые прежде были нерасположены к Москве и боялись ее, но и тех, которые стояли за верность ей; а переяславских статьях видели нарушение козацких прав, упрекали Москву в лукавстве; многие тогда же были готовы нарушить этот насильственно выжатый договор, но прежде решили послать посольство в царскую столицу просить отмены переяславских статей. Послан был черкасский полковник Андрей Одинец с Петром Дорошенком, Павлом Охрименком, Остапом Фецькевичем и Михайлом Булыгою. Дорошенко из хитрости уклонился на этот раз от чести быть первым лицом в этом посольстве, тогда как, по всему вероятию, заправлял им он. Они прибыли в Москву в декабре.

На переговорах с боярами они изустно, по данному им наказу, домогались изменения некоторых статей, постановленных в Переяславле. В двух грамотах (сообщали они) от его царского величества, прислаиных несколько недель тому назад, государь обещал нам, козакам, своим милостивым государевым словом содержать свое -Запорожское Войско по-прежнему; и мы также обещались no присяге, данной покойным гетманом Богданом Хмельницким, служить государю верно и ,вечна. Просим, чтобы воеводы цар--ские были только в Киеве и Переяславле, а в других украинских городах не находились и не наезжали в них, кроме тех случаев, когда с ними будут посланы ратные люди на оборону края против неприятеля, если откроется надобность. Им прочитаали соответствующую этому предмету статью нового переяславского договора и отвечали, что государь приказал быть по статьям переяславским, да еще прибавили такое объяснение: «В прежних статьях, постановленных при покойном Богдане Хмельницком, не написано, в которых городах быть московским воеводам, так, стало быть, новые статьи не нарушают старых».

Далее, посланцы просили, чтобы гетману и судьям возвращено было право судить и казнить смертью по закону. Им прочитали соответствующую статью переяславского договора и объявили, что для этого будет присылаться от царя

московский человек к их суду на исправление. Если кто окажется по суду виновным, такого казнить, но не иначе, как по согласию с присланным от царя. Заметили при этом, что так поступить нужно для того, что изменник Ивашка Выговский казнил многих козакав за верную службу государю.

. И теперь высказалось, хоть не прямо, то недоверие к боярам и дьякам, находившимся в Москве, которое выразил когда-то Выговский опасением, будто в Москве нерасположенные к малорусам лица читают царю совсем не то, чта присылается из Малой Руси. Послы просили, чтобы присылаемые из Войска Запорожского грамоты читались царю при самих послах. Им на это припомнили, что подобного требовал уже изменник Иватка Выговский, вымышляя, будто его листы не доходят до царя, но этого никогда и не ббывало и не будет. Листы их всегда чтутся царю и государю, и всегда ведомо то, что в этих листах написано.

Послы просили, чтоб царь приказал не принимать никаких листов и челобитен из Малой Руси, мимо гетмана, и не давать приема никаким посланцам, если только не привезут с собою гетманского письма, or кого бы они ни приехали: от имени ли Войска Запорожского, от старшины или от черни, от поспольства ^или от запорожцев, были бы то лица духовного или мирского звания, — потому что такие люди приезжают клеветать и друг на друга и на козацкое правительство, да заводить ссоры. На эту просьбу им отвечали, что если кто приедет в Москву без гетманского листа, то в Москве рассмотрят, по царскому повелению, зачем он приехал: для своих ли дел, или для смуты. Если для своих, то царь даст указ, смотря по этим делам, а если окажется, что он приехал для смуты, то его царское величество не поверит ^^^ким наговорам и велит об этом написать к гетману. Пуеть гетман ничего не опасается; а быть по вашему прошению нельзя (сказ^га бояре), — через то вольностям ва^м будет нарушение, и вы сами свои вольности умаляете.

■ Отговорки были с^амые благовидные, но они не успокаивали козацких послов, потому что с правом каждому приезжать в Москву мимо гетмана неудержимо разрушалась дисц^алниа козацкого правительства; ему нельзя было ничего затеять такого, что бы для Москвы оставалось тайною; оно всегда было под страхом; оно всегда могло опасаться доносчиков, которые, подсмотревши, подслушавши или заметивши в Малой Руси что-нибудь такое, что не нравится в: Москве, располагали бы верховное правительство против гетмана и старшин. Козацкие послы просили, чтобы там,' где царские послы будут договариваться с польскими королями и с окрестными монархами, были послы Войска Запорожского и имели вольный голос. Для малорусов казалось унизительно и .оскорбительно, если соседи станут решать судьбу их отечества, не спрашивая у них самих о их жела- ■ нии. Они представляли в этом случае самое убедительное_ побуждение.- Это требование соединялось у них с вопросом, касавшимся веры. Шло дело об -епархиях, архимандритиях,' игуменствах, захваченных униатами, и вообще о церксл^; ных имуществах. Нужно было домогаться, чтобы униаты отдали православным то, что неправильно захватили: поэ-тому-то и казалось необходимым, чтоб козацкие послы, знавшие местные обстоятельства и подробности, присутствовали при таких съездах. Московское правительство в этом пункте сделало уступку, дозволив, чтобы при съезде московских послов с польскими находилось два или три человека от Войска Запорожского, но с тем, чтобы в числе этих. лиц отнюдь не было сторонников Ивашки Выговского. Вместе с тем посланцы домогались, чтобы гетману дозволено было принимать иностранных послов из окрестных государств, с тем, что эти сношения не обратятся во вред Московскому государству, и гетман будет обязан доставлять царю через своих посланцев подлинные грамоты с печатями, прислаиные от иноземных властей. В довод- того, что такие сношения не будут опасны и предосудительны и что гетман со старшиною не употребит во зло этого права, посланцы представили письма, прислаиные недавно из Крыма. Из них можете уразуметь (говорили они), как иноверцы недовольны согласием между христианами, и как, напротив, радуются смутам и вражде нашей. Бояре отвечали, что царь похваляет гетмана за верность, но, тем не менее, отказали в просьбе о дозволении принимать послов, и сообщили, что царь повелевает оставить все по силе переяславских статей, а дозволяет сноситься с валахским и мультанским владетелями только о малых порубежных делах. Таким образом, и этого важного признака самостоятельности не добились козаки.

Гетман явился тогда ходатаем в пользу осужденных за измену: просиил о Даниле Выговском, Иване Нечае, Григории Гуляницком, Григории Лесницком, Самуиле Богдановиче, Германе «Ганонове» и Федоре Лободе, а также и о взятых в плен козаках Иване Сербине и других, просил отпустить их, чтобы не быть им <<баннитами>>, налагал на себя условие, однако ж, не принимать их в уряд. На это

гетманским посланцам отвечали, что государь жалует гетмана: этим людям не быть баннитами, но указ об этом дан будет тогда, когда гетман сам прибудет в Москву. Насчет приезда его в Москву посланцы извинялись, что он не может этого сделать скоро, по причине внутренних нестроений, но исполнит царскую волю тотчас, как скоро успокоится все в Украине. На это посланцам сказали, что когда гетман увидит государевы пресветлые очи,. а великкий грсударь увидит его верное подданство, то пожалует его по достоинству, — лучше было бы, чтобы он приехал нынешнею зимою.

Послы еще просили, чтобы на войсковую армату (ар:. тиллерию) было отдано староство житомирское; на это отвечали и заметили, что на армату отдан уже Корсун со всем уездом, и следует этому оставаться по силе переяславского договора. ■

Гетманские посланцы, не добившись совершенно ничего, возвратились с досадою: неудачная просьба еще более раздражила козаков против Москвы. Все это подготовило их показать при случае явное нерасположение.

IV

Между тем, тогда же обращались в Москву лица и места из Малой Руси сами по своим делам, и к ним московское правительство было снисходительнее и щедрее. Из местностей Малой Руси город Нежин, как с своим козац-ким полком, так и с своим мещанством, более других в это время был поставлен в приязненное положение к Москве. Полковник нежинский Василий Золотаренко был одним из руководителей поворота Украины на сторону Москвы и противодействовал Выговскому из Нежина; протопоп Филимонов сообщал в Москву то, что делалось в Украине; зато Нежин особенно и пострадал во время войны с Выговским; а между тем, с другой стороны, нужно было для Нежинского полка испросить особое прощение за участие козаков этого полка в восстании под начальством Гуляниц-кого. Тогда малорусов пугала мысль, что их за измену станут переселять: такой слух носился еще в то время, как Трубецкой заключал договор в Переяславле. Золотаренка отправил в Москву посланцев и выпросил Нежинскому полку особую жалованную грамоту; всем обывателям духовного и мирского чина и всему мещанству и поспольству объявлялось прощение, царское обещание не переселять никого с места жительства и вообще царская милость.

В начале' 1ббО г. город Нежин отправил в Москву просьбу об утверждении своих городских муниципальных прав. Тогда и гетман Юрий Хмельницкий послал от себя ходатайство за-Нежин. Полковник Золотаренко просил за разоренный войною монастырь. Послан был в Москву войт Александр Цурковский с товарищами от мещанских чинов; они испросили у государя жалованную грамоту на неприкосновенность их городского суда: никто не мог нарушать их приговора, не допускалась апелляция в Москву посредством зазывных листов. В уважение понесенных мещанами разорений, царь им дал льготы на три года от платежа" дани, состоявшей в размере двух тысяч польских злотых, ввимаемых с аренд, шинков и мельниц посредством откупного способа; нежинцы в эти льготные годы освобождались также от подводной повинности, но исключая царских посланников И гонцов, а также иностранцев, едущих прямо к царю. Находившиеся в этом посольстве мещане испросили ^для себя каждый особые льготы и данные, кто на грунт, кто на. дом, кто на мельницу, под предлогом,' что он был разорен в прошедшую войну. Такие-то просьбы, обращенные прямо в Москву, мимо гетманского правительства, подрывали невольно, мало-помалу, местную автономию Малой Руси; здесь завязывались почти -те же отношения, какие некогда были в Великом Новгороде перед его покорением Москвою; малорусы находили возможность и выгоду обращаться в Москву прямо, мимо своего правительства, и ездили в Москву по частным делам за судом. Полковники отправляли свои посольства и сами от себя ездили. Кто хотел из начальных людей и имел средства, тот и ехал в Москву в надежде получить подарки, льготы или милости. Так, из дела того времени видно, что приезжали в Москву Яким СомкО, переяславский полковник Тимофей Цыцура с полковою стариною: писарем, обозным, хорунжим, есаулом и сотниками, и другие — и все они получили в Москве соболей, кубки и прочее. В марте приехал Василий Золотаренко с товарищами. Они приехали затем, чтобы отправиться вместе с московским посольством в Борисов, на предполагаемую комиссию, которая собиралась для поре-шения недоразумений и споров с Польшею, так как на участие в этом деле козаков согласилось московское правительство, сделавши в этом единственную уступку просьбам, привезенным Одинцем с товарищами. Настоящие пос^шцы имели с собою инструкции, вероятно, составленные на козацкой раде; там им предписывалось приступать не иначе к миру, как только в таком случае, ког поляки

согласятся исполнить то, что обещали по гадячскому договору и что утвердили уже на сейме: именно, уничтожение церковной унии — чтоб оставлена была в Руси, принадлежащей Речи Посполитой, одна греческая вера; чтобы церковные достоинства, то есть митрополия киевская, епископства, архимандритии и иные монастырские начальства отдавались по вольному избранию без всякого различия людям как шляхетского, так и нешляхетского происхождения, а митрополит был бы рукополагаем от константинопольского патриарха; чтобы русский язык был удержан во всех судебных и административных местах; чтобы посольства к королю и Речи Посполитой от русских были принимаемы не иначе, как на русском языке, а также и ответы словесные и письменные были бы даваемы не иначе, как на этом языке. Таковы были главные требования по отношению к Церкви и общественному устройству соединенных с Польшею русских областей, заявленные в то время Малой Русью в лице послов Войска Запорожского. Кроме того, малорусское посольство должно было домогаться суда над Тетерею и над полковником Пиво. Первый убежал из Войска Запорожского, захватив с собою тысячу червонцев, принадлежавших митрополиту Дионисию Балабану и взяв с собою грамоты и привилегни польских королей и великих литовских князей, начиная от Гедимина и кончая Иоанном Казимиром; сверх того, увез деньги и вещи, принадлежавшие вдове Данила. Выговского, дочери Хмельницкого. Его подозревали в стачках с иезуитами; посланцам поручалось стараться, чтобы все «договоры Тете' ри, составленные Бог знает каким мудрым слогом, на строение и собрание отцов иезуитов, на кляшторы (римско-католические монастыри) и воспиталища, подкрепляемые краденою войсковою казною, не имели силы». На полковника Пиво они жаловались, что он опустошил межигорский монастырь и митрополичьи маетности.

На предполагаемом съезде в Борисове должны были определиться границы русских Земель с Польшей, у которой эти земли должны быть отняты. Польша старалась удержать свой бывший территориальный размер, а Московское Государство хотело удержать за собою все, что добровольно отдавалось или было завоевано оружием в последнее время. Малая Русь хотела соединить во единой целости свой народ под властью Московского Государства, домогалась присоединения провинций, которые населены были одним с нею народом и показывали участие в прошедшей борьбе против Польши. Таким образом, с одной стороны предполагалось присоедйнить к Московскому Государству Белую Русь в следующих границах: начиная от Динабурга до Друи, от Друи шла предполагаемая линия на Дисну, от Дисны рекою Ушачею до верховьев этой реки, отсюда до Доскина, от Доскина до верховьев реки Березины до Борисова, от Борисова до Свислочи, от Свислочи до Позыды реки, против Зьщина, отсюда рекою Позыдою до Припети, а потом рекою Припетью до Днепра. Малая Русь составляла отдельный край с Волынью и Подолью, и польскому королю не следовало вступать в те Земли, где великого государя Войска Запорожского люди: край этот, под именем Малой Руси по реку Буг, должен оставаться при Московском Государстве вовеки. На таких границах должны прекратиться взаимные набеги, и с этих пор как Польша не должна посылать ратных людей за Буг, так равно и гетману, и писарю, и полковникам и всякого звания запорожским людям не задирать поляков, не начинать никаких военных дел и не хотеть им никакого лиха. Царь отправил на комиссию боярина Никиту Ивановича Одоевского, Петра Васильевича Шереметева, князя Федора Федоровича Волконского, думного дьяка Александра Иванова и дьяка Василия Михайлова.

Борисовская комиссия, где долженствовало разграничить Русь с Польшею, ' не имела никакого значения. Едва только открылся съезд, как начались военные действия. Поляки, принявши Выговского с Украиною по гадячскому трактату, тем самым нарушили виленский договор, посягая на земли, еще фактически принадлежащие московской стране. В Польше явно высказывали, что избрание Алексея Михайловича в преемники Яну Казимиру было обман, и на самом делемосковскому царю не доведется быть польским королем. Московское правительство также было убеждено, что война неизбежна и, несмотря на борисовский съезд, не прекращало военных действий. .

В Литве было московское войско под начальством Хованского в числе тридцати тысяч и князя Долгорукого, а в январе Хованский взял Брест: город был сожжен, жители истреблены. Весною Хованский подошел под местечко Ля-ховицы, принадлежавшее Сапеге, напал на литовский отряд и разбил его. После этой победы он стал станом под Ляховицами и пытался взять этот городок. Между тем собралось литовское войско к великому литовскому гетману. На. место взятого в плен московскими людьми Гонсевского король послал туда Чарнецкого, достигшего в ту пору высоты военной славы. У него, говорили, было тысяч шесть, да зато хорошего войска. Соединившись с Сапегою, он напал на Хованского, осаждавшего Ляховицы, которые уже изнемогали от голода в осаде и готовы были сдаться московскому воеводе. Хованский был разбит и убежал с войском. Горячий Чарнецкий хотел было гнаться за ним до Смоленска в пределы Московского Государства, но Сапега остановил его, и, по его совету, они оба вместе пошли на Долгорукого, который стоял под Шкловом.

Когда весть о разбитии Хованского дошла до Борисова, комиссары с обеих сторон поняли, что им рассуждать не о чем, если война опять началась, и, следовательно, спор между Польшею и Русью может решиться оружием, а не словами. Они разъехались. Так и прекратилось дело соглашения.

На юге также открылись неприязненные действия. Так, на Украине готовилось большое царское войско под начальством боярина Василия Борисовича Шереметева, грозившее идти в польские пределы. С своей стороны коронный гетман Станислав Потоцкий вторгся с войском на Подоль, не хотевшую возвратиться к Польше; хлопы зарывали хлеб свой в землю, жгли сено и солому и сами бежали в крепости и запирались с казаками. Польское войско лишено было продовольствия и подвергалось всем неудобствам дурной погоды. Пытались взять Могилев на Днестре — не удалось; нападали на Шароград — также не было удачи. С своей стороны, боярин Василий Борисович Шереметев, вышед'ши из Киева, разбил и в плен взял Андрея Потоцкого с его отрядом. Это было зимою. С наступлением весны поляки готовились идти на завоевание Украины и заключили договор с крымцами. Хан обещал послать султана Нуреддина с восьмидесятью тысячами орды. Выговский деятельно подвигал поляков на Москву. — <<Я желал бы (писал он _к коронному канцлеру Пражмовскому), чтобы наш милостивый паи король показал свою готовность к войне созванием посполитого рушения; как начнет расти трава, мы двинемся на неприятеля и, без сомнения, с Божьей помощью, при пособии татарских войск, мы поразим надломленные козац-кие силы; Москва потерпит еще раз поражение, подобное Конотопскому, и будет просить мира>>. Между тем поляки пытались склонить на свою сторону молодого гетмана, и это было возложено на того же Казимира. Беневского, который успел составить гадячский договор. Беневский писал к Юрию и старался расшевелить в нем Злобу против Москвы за смерть зятя его Даиила; по словам Беневского, его страшно замучили: терзали кнутом, отрезали пальцы, буравили уши, вынули глаза и залили серебром. «Если б (писал Беневский), мой большой и любезный приятель, родитель вашей милости, воскрес и увидел это, — не только взялся бы за оружие, но бросился бы в огонь. Не Польши бойся, а Москвы, пане гетмане; она скоро захочет доходов с Малой Руси и будет поступать с вами, как с другими». С другой стороны, он его предостерегал, что Польша уже не так слаба, как прежде и, освободившись от шведской войны, может обратить на Украину свои все силы. Юрий хотя уже и. был недоволен Москвою, но не поддался козням Беневского и в феврале отвечал ему: «Трактуйте, господа, с его величеством царем, а не с нами; ибо мы всецело остаемся преданными, верными подданными его царского величества, нашего милосердого государя. Что его царское величество с вами панами постановит, тем мы и будем довольны, и не станем думать о переменах. Никто не должен полагать и надеяться, чтобы мы замыслили отделиться от ^ царского величества. Пусть Бог покарает того, кто своим- непостоянством и хитростью не- сохранил по своей присяге верности его царскому величеству и наделал бед Украине; уж Бог покарал его и еще покарает. А Хмельницкий, один раз присягнувши его царскому величеству и отдавши ему Украину, не подумает отлагаться». Но в том же письме гетман заявлял и признаки желания независимости: «Хотя я и моложе летами Выговского и не так разумен, как он, не хочу, однако, чтобы мое гетманство было утверждено царскими грамотами или королевскими привилегиями, ибо Войску Запорожскому за обычай. по своему желанию иметь хоть трех геетманов в один день!» Так же точно и в письме своем к Дионисию Балабану, нареченному митрополиту, не расположенному к Москве, Юрий писал: «Раз освободившись из польской неволи и начавши служить его царскому величеству, мы никогда не подумаем изменить и отступать от нашего православного монарха и государя, который — если мы присмотримся получше к делу — больше есть наш природный государь, чем кто-нибудь другой. Поэтому, с упованием на неизреченное милосердие его желаем, чтобы и твое преосвященстао, не доверяя людским вестям, поспешил к осиротелой своей кафедре». Дионисий Балабан упорно: ненавидевший Москву, был очень далек от того, чтоб- склониться на такие убеждения и представления; да непрочна была преданность Москве и самого гетмана и вообще всякого, кто только в Украине думал о политике; казаки готовы были оставаться в связи с Москвою, но в то же время желали как можно шире для своего края автономии, а Москва, напротив, хотела допустить ее как можно менее, и как можно теснее привязать Украину к себе наравне с другими Землями русскими, в разные времена подчиненными ее власти. Тут-то и был корень раздоров на многие лета; и уж, конечно, не слабому Юрию можно было разрешить такие вековые недоумения.

V

Польша грозила Московскому Государству паходом на Украину, московское правительство поручило боярину Василию Борисовичу Шереметеву защищать эту страну вместе с козаками.

Шереметев собрал совет на раду под Васильковым на Кодачке. На раде, кроме воевод, данных ему в помощь, были и гетман Юрий Хмельницкий, старшина и полковники. Был здесь молдавский господарь Константин Щербань, доброжелатель Москвы за это время. По известиям польских летописцев и дневников, у Шереметева было тогда 27 000, а козаков одиннадцать полков. Вопрос шел о том, защищаться ли на Украине и ожидать прихода туда поляков, ини же сомим идти в польские владения. Тимофей Цыцура подделывался к надменному и самонадеянному характеру боярина Шереметева и понуждал идти вперед.

Он говорил:

-— С таким войском, с такою силою, как можно ждать и только защищаться! У тебя, боярин, во всем порядок: жалованье раздается исправно; ратные люди вооружены, :и казны и запасов достаток; служилые твои никому не в тягость, не бесчинствуют, как поляки, не причиняют слез бедным жителям, а царским жалованьем довольны; наряд -у тебя большой, подвижной, легкий; пушшки искусно приправлены на своих местах; зелья и свинцу много, ружьев разного рода без числа, топоры, заступы, лукошки, телеги, гвозди, всякая снасть в порядке, вьючных лошадей много, да все хорошие, неистомлеиные, — играют, когда пасутся. Сколько у т^ебя в войске боевого запасу, а в Киеве еще более сберегается. А у ляхов что? Они отважны только с тем, кто их боится; а кто сам смело в глаза смотрит им, для тех они не страшны. Мы, козаки, у них Украину отин-ли; московское войско Литвою завладело; ^швед 'Прусы у них- завоевал; только и осталия у них, что свой польский угол, да и тот они потеряют, как только услышат о нашей силе; у н^ ведь безурядица: шляхта разорена, и жалиеры ропщут, что им жалованья не платится; поспольство от больших налогов с голоду умирает; теперь-то самое^- время их доконать. Где у короля такая сила, чтобы против нашей устояла! Мы не только что в Польше побываем, а всю Польщу завоюем, и самого короля с королевою в полон возьмем, лишь бы только нас, казаков, не обделили добычей, если будем служить верно и достойно. Я же за себя уступаю все золото и серебро вам, пусть только позволят мне взять, что понравится из дворца королевского!

Шереметеву была очень по нраву такая льстивая речь. Но тут подал голос против Цыцуры князь Григорий Козловский, который с своей ратью стоял под Уманью, присмотрелся к украинским казакам, понимал дух их, и с осторожностью, в обличение Цыцуры, говорил так:

— А мой совет, так лучше нам не идти в Польшу, а стоять за Украину и укрепить города гарнизонами. Довольно будет с нас и Украины потрудиться. Мне кажется, войско наше совсем не так ирекрасно, как описывает пан полковник Цьщу-ра, а главное — верность казацкая не так крепка и тверда; она вертится в разные стороны. К какому государю не обращались казаки? Кому не поддавались, и кому не изменяли! Турку кланялись, татары ими недовольны, Ракочи через их измену в Польше потерпел, да и шведу не очень-то корыстно отозвалась дружба с ними. И наш великий государь, е. ц. в., узнал уже, что значит их гибкая верность. Поэтому нужно нам не в Польшу идти, а оставаться на Украине. Когда придут сюда поляки с татарами, легче будет нам обороняться в крае, где много городов, замков гарнизонов, чем в чистом поле в чужой земле. Если мы их заведем сюда, у нас будут запасы, а их мы запрем, как в осаде, посреди неприязненных им городов, и поразим голодом и недостатком. Они сами будут хотеть сражаться и дойдут до того, что с отчаяния начнут приступать к городам; тут-то мы свежими и здоровыми нашими силами потопчем примученных и надорванных. А то, когда мы пойдем в их землю, как бы они нас, истомленных далеким путем, где-нибудь не осадили! Мы не знаем силы и числа польского войска. Как можно так смело думать, что оно и мало и негодно. А если нет?! А что, если наши силы будут слабее ихних? Тогда ведь нам беда. Поляки не спускают бегущему неприятелю. В военном деле малая ошибка большую беду делает, словно пожар — от малой искры загорается да расходится так, что никакие человеческие силы погасить не- могут.

Но Шереметеву не понравились эти рассуждения, и потому другие военачальники начали поддерживать Цьщуру. Князь Щербатов говорил потом главному боярину и доказывал возможность вести войну и идти с войском в глубину Польши. Шереметеву понравились слова Щербатова, и еще более стала противна речь Козловского. Он не стерпел, чтоб не сказать последнему грубости, по своему обычаю.

— Такие неразумные речи умаляют достоинство е. ц. в. Как хочешь думай, да не говори: через то власть подрывается. Мы идем в Краков и завоюем Польшу. .

— Тебе, боярин, лучше знать, — сказал Козловский, — чем мне; не стану спорить и послушаю; стану на том месте, где ты мне укажешь: готов защищать его или мертвым лежать на нем.

Говорил ли что-нибудь тогда Юрий Хмельницкий — неизвестно. После рады на Кодачке он ушел в Корсунь, и оттуда отправил в Москву посланцев, двух корсунскиХ сотников, с грамотою, где извещал о раде, которая положила идти в Польшу, и просил прислать, вместо Шереметева, другого воеводу на Украину для обороны ее от татарских набегов в то время, когда Шереметев с московскою ратью и с казаками отправится в поход. В ознаменование верности гетмана посланцы его повезли схваченного Богушенка, который был послан Выгов-ским, бывшим уже в звании киевского воеводы, в Крым. У него отобрали несколько писем к Выговскому от хана и от разных мурз; из этих писем видно было, что Выговский вел тогда деятельное сношение с Крымом и подвигал крымского хана с ордами на Москву. Вместе с тем Хмельницкий просил освободить Ивана Нечая, взятого в Быхове и отправленного в Москву; он просил этого ради внимания к жене его, сестре своей. — «Сестра моя проливает слезы кровавые, — писал гетман, — и на меня нарекает и докучает мне, чтоб я бил челом вашему царскому величеству». Это была не первая просьба о Нечае. — «Многажды (говорит Юрий в том же письме) писал я вашему величеству об Иване Нечае, но никогда не могу счастливым быть, чтоб получить желаемое. Чаю, пи-санье мое до рук вашего царского величества не доходило». Эта последняя просьба молодого гетмана не была уважена. Московское правительство указывало на вины зятя Хмельницкого: как он именовал себя польским подданным и посылал в разные места прелестные письма, и был взят в Быхове с оружием. — «Его нельзя отпустить в Войско Запорожское — было сказано в ответе — потому что учнет желать добра польскому королю, а польский король ведет войну с его царским величеством-». Это семейное обстоятельство способствовало недоброжелательству Хмельницкого к Москве. Сестра побуждала его мстить за ее мужа. Полковники и знатные казаки роптали на переяславский договор, жаловались, что Москва хитро забирает в руки Бойко Запорожское, насилует права и вольности казаков, и побуждали Хмельницкого думать, как

бы сбросить с себя «московское ярмо». Боярин Василий Шереметев раздражал гетмана своею невнимательностью и презрением, а полковники указывали на это гетману и возбуждали в нем досаду. Тогдашний митрополит Дионисий Балабан, недоброжелатель Москвы, действовал против нее на свою паству духовным оружием; вмешательство московских властей в дело избрания митрополита тогда, казалось, угрожало малороссийскому духовенству потерею их прав, порабощением Церкви светской власти царя. Балабан, как и вообще тогдащ-. ние образованные малорусы шляхетского рода, несмотря на свое православие, склонился на польскую сторону, когда приходилось выбирать между Польшею и Москвою. Был у него некто Бузский, проповедник, которого он употреблял в сношениях с королем. Этот Бузский, приехав от короля в Украину, поселился в Чигирине и настраивал Хмельницкого на сторону короля, расточал ему ласки королевские и обещания милостей и наград.

Шереметев, раздражая против себя козацкую старшину, навлек нерасположение к себе лично и малорусского духовенства чрезвычайною надменностью и высокомерием. Говорят, делая смотр на Лыбеди, он учредил обед и пригласил к нему настоятелей киевских монастырей. За обедом, после нескольких стоп крепкого меду, выпитого в сопровождении -грома пушечных и ружейных выстрелов, Шереметев начал превозносить свое войско и сказал: «Отцы честные, слышите: вот этими войсками, врученными мне от государя моего, я • обращу в пепел всю Польшу и самого короля представлю дударю- моему в серебряных цепях». На эту похвалку заметил ректор братских школ: — «Надобно Богу . молиться, а не на множество вой уповать». Тогда боярин сказал: - «При моих военных силах можно с неприятелем управиться и без помощи Божией!» С ужасом услышали малорусы такой отзыв и сочли его великим богохульством, и это разнеслось между духовными и светскими, и вооружало умы против «москалей» вообще¹.

' ¹ Это известие находите я у Величка. Польские современные историки

передают этот рассказ еще в более резком виде. В «Истории Яна Казимира», неизвестного автора, говорится, будто Шереметев,. обращщь к иконе Спасителя, воскликнул: — Не буду тебя считать Богом Спасителем, если ты мне не дашь в руки польского короля, чтоб я мог отдать великому государЮ. — Кодца окружавшие заметили ему, чтоб он- не богохульствовал, Шереметев разгневался на них, а потом смеялся, <Окак будто что-нибудь доброе сделал». Сопоставив малорусское и польское .известие, окажется вероятным, что Шереметев чем-нибудь подал повод к составлению. о нем таких толков. (См. Hist. panow. Jana- Kaz., II, 86).

Все, что происходило в Украине, все это передано было польским военачальникам одним ловким шляхтичем. Коронный гетман не раз посылал в Украину лазутчиков, и они ворочались без успеха, но этот шляхтич отличился за всех. Он умел хорошо говорить по-украински и легко сошелся с русскими. Сперва он попробовал прикинуться «москалем», но это не удалось. — <<Москали — толкует современник — по своему варварству не допускали к себе в большую дружбу иноземцев, даже и украинцев». Удобнее он затесался между казаков, оделся бедно по-мужицки, выдавал себя за дейнека, пьянствовал, обращался с мужичьею грубостью и неловкостью, проклинал ляхов, славил козаков, пел казацкие песни, и казаки приняли его за своего брата. В продолжение нескольких дней он с своим балагурством, с своим знанием казацких обычаев дошел до того, что запанибратился с начальниками, пил с ними мед и пиво, и выв^ал; насколько нужно было, положение московских людей и казаков; узнал наверное и то, что козаки в данное время не терпят «москалей», и поляки могут воспользоваться этою неприязнью. Сделав свое дело, он исчез из казацкого лагеря, и может быть только тогда догадались казаки, кто был этот гость. Он-то принес польским военачальникам верные сведения о совете воевод, о их замыслах вдти на Польшу, о числе войска, о недовольстве Хмельницкого на Москву и на Шереметева, о неприязни между великорусскими служилыми и украинцами и, наконец, о медных копейках, которыми .платили тогда жалованье и московским ратным людям, и казакам. Надобно заметить, что даже безропотно покорных своих старых подданных Москва выводила тогда из терпения принуждением брать медную монету за серебряную, а украинцев тем более.

Польское войско было тогда под начальством коронного гетмана Станислава Потоцкого и польного гетмана Любо-мирского, прославившего себя в шведскую войну. Одна часть с коронным гетманом стояла близ Тарнополя, другая с Любомирским находилась еще в Пруссии. Но когда пришло известие, что дело с Москвою опять клонится к войне,

. Любомирекий прибыл к королю, перед ним и перед сенаторами требовал уплаты жалованья, и в трогательных выражениях описывал труды и нужды войска. • Король и сенаторы положили написать к сборщикам налогов приказание — поторопиться сбором недоимок на жалованье войску; само правительство, однако, сознавало тогда же, что это средство ненадежно. После продолжительных войн средства народа умалились, и нельзя было надеяться на

скорую уплату; притом самые сборщики в то время не отличались бескорыстием и часто не пропускали случая погреть руки на счет общественного интереса. Старались успокоить жолиеров и заставить их продолжать службу, не разбойничая и не буйствуя; но удержать жолиеров одними надеждами было трудно; тогда поддержали войско паны частными пожертвованиями. Сам Любомирский, в числе других, заплатил солдатам значительную часть из собственных доходов. Любомирский повел свое войско на соединение с войсками Потоцкого на Волынь, и тамошние владельцы, зная, что это войско идет для укрощения козаков, следовательно, для безопасности прилежащего козакам края, дали войску квартиры и безденежно снабжали его обильными запасами.

Все польское войско состояло тогда из двенадцати полков пехоты и более десяти конных полков, снаряженных на счет панов и находившихся под командою снарядителей; да . сверх того было два конные полка немецких и артиллерия из двенадцати орудий, под начальством динабургского старосты Вульфа. Кроме всей этой силы в войске было большое число служек, годных к бою и превосходивших число самых жолнеров.

Но силы Польши против Руси не ограничивались собственным войском. На стороне ее была еще крымская орда, которую тогда привлекал более всех Выговский, находясь в звании киевского воеводы. Уже давно крымский хан сердился на Польшу за то, что она медлила и не действовала решительно против козаков и Москвы. В письмах, писанных к Выговскому ханом и разными сановниками его, выражались о поляках в таком смысле: — «Уже нам слов недостает: несколько лет через частые писанья и разных посланцев сообщали мы вам, чтобы вы как можно скорее соединили войска свои с нашими войсками и наступали на неприятеля. Вы же в письмах своих постоянно говорите о великих усилиях своих, а на самом деле ничего не делаете. Наши войска несколько месяцев в сборе ожидают в Белгороде от вас известия, и стоят без дела. Еще не слыхано, чтобы орда столько времени напрасно стояла; з има прошла, уже и весна минула, лето пройдет, наступит осень, пора| дождливая». Когда, наконец, собрались поляки и дали знать в Крым о своем походе, шестьдесят тысяч крымск^' и ногайских орд с прибавкою янычар выступили в Украину. Августа 26 Потоцкий двинулся с своим войском из-под Тарнополя на Подоле и дошел до Ожеховцев.

Когда таким образом поляки собирались громить Украину, Шереметев выступил из Киева по 'направлению на Волынь, и думал войти в Польшу прежде, чем поляки узнают о его движении. Хмельницкий шел за ним другою дорогою шляхом Гончарихою. Когда московское войско дошло до Могилы Перепетихи, Хмельницкий прибыл к боярину. Шереметев принял его, как прежде принимал, сухо и неуважительно, показывая вид, что он мало нуждается в его помощи. По известию летописи Величка, когда Юрий ушел из московского лагеря, ему передали, что Шереметев, проводив его, при многих сказал, указывая на гетмана: «Этому гетманишке приличнее бы еще гусей пасти, чем гетмановать».- Так, при поджигательстве недоброжелательных к Москве старшин Шереметев этою выходкою не только охладил Хмельницкого к усердию, но еще сам содействовал к готовности отпасть от Москвы, когда придет случай. • _

Московское войско прошло местечко Хвастов и двинулось на Котельню. Хмельницкий все продолжал идти боковым путем — шляхом Гончарихою. Когда московские люди доходили до Котельни, отправленный на подъезд из польского войска Кречинский схватил нескольких козаков и привел в польский лагерь. Они рассказывали, что Шереметев идет с войском в 80000; и думает он с Цыцурою, что Потоцкий все еще стоит под Тарнополем, и что у Потоцкого всего на все каких-нибудь тысяч шесть, а о пане Лю-бомирском все думают, что он далеко где-то за Вислой. Такое неведение неприятеля о польских силах было очень приятно полякам. Куда же направляются москали? — спрашивали поляки козаков. Те отвечали, что на Чудново. 9-го сентября военачальники составили военный совет, и на этом совете порешено было немедленно идти на встречу неприятелю. Войска двинулись по шляху Гончарихе, по которой шел с козаками Хмельницкий. Правою стороною командовал Потоцкий, левою Любомирский, артиллерия занимала середину; по сторонам их шли татары. Они дошли до Гончарского поля. Московское войско тем временем доходило до Любара, первого волынского города на границе козацкой Украины. — «Когда, — говорит современный дневник, — польские войска проминули место, означаемое тою приметою, что там прежде стояла корчма в поле, оба - предводителя поехали вместе и въехали на высокую могилу (насыпь). Оттуда они увидали вдали людей, которые дви-

гались между кустарником близь Любара. Гетманы послали подъезд вперед проведать, что это такое. Отправленный подъезд воротился скоро и донес, что это неприятельское войско. Тогда Потоцкий послал известить Нуреддина и приглашал его поатать передовой отряд против московской рати, а сам выслал против неприятеля два драгунских полка, два полка Выговского и польского коронного писаря. Несколько полков, кроме того, отправилось еще и охотою. Те, которым принадлежали эти полки, были тогда с ними. Выговскому пришлось идти против русских. Он вступил в битву с передовыми из московского войска. Московские люди сначала было погнали татар, а потом отступили от польского войска. Поляки поймали какого-то раненого московского начального человека и нашли у него план расположения войска. Это очень помогло полякам. Они узнали, что московские люди стали обозом и окапываются.

15-го сентября собрали военный совет. Смелые говорили: Не давать врагу отдыха, чтобы он не устроился; наступать на него немедленно. — Осторожные возражали: Еще к нам* не подоспели орудия, и пехота не пришла и не устроилась. Лучше мы их осадим и будем их медленно томить.

— Нет, — сказал Потоцкий, — от медленности у нас охладеет мужество, а у врагов прибудет. Татары подумают, что мы трусим. .

Решено было действовать быстро, наступать на неприятеля, не давать ему покоя и мучить частыми приступами. Войско подвинулось к московскому обозу. 16-го сентября московские люди и козаки вышли из табора, сошлись с правою стороною польского войска, но когда бросились на них польские копейщики, то подались назад. Татары ударили на них. сбоку, из леса. Московские люди отступит в свой обоз. Поляки подъезжали к их окопам и кричали: —. Русы негодные! выходите, расправимся в открытом поле. — Но московские люди не выходили, а отстреливались из око,. дов. Поляки палили из пушек в московский табор и с удд-врльсгвием .глядели, . как доставалось бояриким шатрам,. которые издали виднелись своею пестротой. Более всех от^ лича.лся у пих и был героем этого дня корон^ный хорунжщ Ян Собеский, . будущий. герой — король Польши. — «Од доказал, — говорит современное описание, — что не дароь§ он правнук великого Жолкевского». Вечером бой л-рекри* тился. Современное известие (вероятно, неверное) говорит,-будто московских людей убито до' 1500, козаков 200, . а поляков только 60, преимущественно из полка Собеского; Пленные и перебежчики из польского стана рассказа;щ

Шереметеву о силах польских, да и сам он собственными глазами удостоверился, как ложно описывал это войско Цыцура, потешая его боярское чванство. Гораздо приятнее было полякам от вестей, сообщенных казаками, перебегавшими в польский обоз. Они извещали, что вообще казаки не терпят «москвитян», и очень многие готовы с радостью перейти к полякам, лишь бы те им простили, что они связались С <<МОСКалЯМИ>> •••

Предводители поручили написать увещание к казакам Стефану Немиричу, брату убитого Юрия, пану православной веры.

«Вы знаете, казаки, — писал Немирич, — кто я таков; с древних времен дом Немиричей соединен с русским народом и кровью и происхождением. Мы — дети Украины. Я брат Юрия Немирича, столь преданного казакам, вашего товарища. Я не хочу для- вас быть хуже моего брата. Если вы, казаки, будете держаться москалей, то вас будут убивать, брать в плен и опустошать дома ваши. Неужели за каких-нибудь изменников-негодяев такое множество козац-кого народа будет терять своих детей, которые принуждены стоять за москалей. Удивляюсь, что вы подружились с москалями; вам из этого везде только вред, а не выгода. Сравните милости московского государя с благодеяниями польского короля; москали дают вам вместо золота и серебра медные деньги; всех вас разоряет и истощает Москва; запрягают вас в рабское ярмо; а всемилостивый король отеческою рукою дает вам свободу, сожалеет о бедствиях, в которые вы впали ■ и которые вам грозят впереди; король посылает вам прощение за нынешние и прошлые ваши прегрешения. Сами видите, что войско наше сильно; пример Хованского показывает вам, что оружие польское торжествует не столько числом войска и храбростью, сколько Бо-жией милостью. Истощенная междоусобиями и пораженная чужими врагами, Польша была при последнем издыхании; уже ее по частям детали соседи: москаль, швед, брандер-бургец, молдаванин, угр, — но божеское провидение воздвигло своими руками добрых граждан. Побойтесь гаева Божия. Отступитесь от москалей, не слушайте льстивых убеждений Шереметева, передайтесь на сторону нашу, к оббственному нашему и вашему войску, и напишите к Хмельницкому, чтоб и он также думал о своем собственном спасении, а не о москалях».

Это письмо прочтено было в лагере московском козакам Цыцуры. Козаки, говорит современник, и готовы были перейти к полякам — и по тогдашнему нерасположению к

Москве, и по всегдашней привычке изменять — но никто первый не решался идти и показать пример. Цыцура еще тогда не считал московского дела потерянным. С своей стороны, Шереметев прибегал к подобным же средствам, и написал к султану Нуреддину письмо. Он писал: Его царское величество пожалует тебе втрое больше подарков, если только теперь ты отступишь от польского короля с татарами. Нуреддин не хотел и слушать об этом и величался перед поляками своею дружбою к ним. Он отдал письмо Шереметева Любомирскому, а тот поблагодарил за него деньгами.

" Несколько дней не происходило ничего важного, кроме незначительных «герцов>>, и еще раз отличился на них Ян Собеский. Чуть было не схватили его московские люди, увидевши на нем золотистый терлик, и закричали: честной человек, честной человек (т. е. знатный)! Но он ушел от , них счастливо. Перед тем пронеслась весть, что Шереметев хочет отступить. Шереметев как будто хотел показать полякам противное: ночью московские люди сделали вылазку из своих окопов и хотели было неожиданно напасть на польский стан. Перебежчики были у них вожаками; но поляки в пору узнали об этом, ударили тревогу — и московские люди отступили.

Тут окончательный опыт научил Шереметева, что Козловский один говорил правду, когда все прочие из подобострастия к главному воеводе потакали Цьщуре. Шереметев теперь озлобился на Цыцуру и раздражил его против себя. Говорят, что, услышав от Шереметева несколько неприятных выражений и видя, что боярин не благоволит к нему, Цыцура тотчас же задумал перейти к полякам, но Шереметев, догадавшись о намерении казацкого полковника, обласкал - козаков и объявил им награды в Киеве, если они благополучно убегут от поляков. Единственная надежда была на Хмельницкого, и Шереметев с другими воеводами помышляли отступить, чтобы перебраться на шлях Гончариху, где шел Хмельницкий. 24-го сентября решено было отступать. Воеводы убрали свои палатки, свернули знамена, устроили свое войско. Но прежде, чем войско сдвинулось с места, выслали рат,._,. ных людей с топорами и бердышами рубить деревья, рас-к апывать пни и каменья.

Только что предводители решили отступать, поляки уже знали об их решении от перебежчиков и положили напасть на них во время отступления, когда они будут переходить через заросли и переправы.

t; На другой день неприязненные войска не начинали сражения, и только между охотниками происходили герцы. Польское войско было наготове, и предводители велели дожидаться. знака, когда можно двинуться, а сами, ожидали, когда тронется с места их неприятель. Сообразив, что неприятелъ пойдет по неудобной дороге, польские гетманы расположили войско свое так, чтоб можно было нападать на отступающих и спереди, и сзади, и с боков. Коронный гетман с своею половиною должен был пересечь путь московскому войску - и не давать ему далее хода, а Любомирекий должен был напирать и преследовать позади. Каждая половина войска разделялась, в свою очередь, на две части, так что одна часть из каждой половины должна была охватывать -бок неприятелъского обоза; сверх того, из обеих половин отобрана была еще пятая часть в резерв; она должна бъта, по требованию, поспевать на помощь какой-нибудь из четырех, которые будут в деле,- и доставлять свежих воинов на место убитых. «Тогда, — по замечанию_ современника Зеленевиц-кого, — предводители, следуя обычаю древних римских полководцев, говорили жолиерам возбудительную речь такого содержания:

«Нам теперь следует решить — кому владеть Украиною. Московский государь без всякого права овладел этим краем польской Речи Посполитой, и через это вы остаетесь и бедны, и нищи, и отечество не в силах вознаградить вас. Мы с охотою дали вам трехмесячное жалованье, в виде подарка, из собственных сумм; это ничто в сравнении с тем, чем должно вознаградить вас Польское королевство. Возвратим ему эту богатую и изобильную страну — Украину. Тогда мы приложим все старание, чтобы вам были выплачены следуемые суммы. Но тут дело идет не об одних наших выгодах. Как сыны истинной католической Церкви, вы сражаетесь, ревнуя о вере, которая должна быть вам драгоценнее самой жизни. Видите скорбь истинного правоверия; греческая схизма торжествует; осквернены священные пороги храмов; алтари разорены; святые дары — о, ужас-! — потоптаны святотатственными ногами, храмы отданы для совершения в них суеверных обрядов врагам ис-' тинной- Церкви Христовой. Подвизайтесь за веру и свободу, поражайте святохулителей и стяжайте себе вечную славу в _ отдаленном потомстве».

Жалиеры отвечали восклицаниями, уверяли в .готовности храбро сражаться за католическую веру и выгоды польского государства. .

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое московское войско двинулось; оно иоставлено было пешими колоннами рядов в - восемь внутри четвероугольника из возов; но, пройдя немного, увидели, что в восемь рядов идти неудобно, и перестроились в шестнадцать рядов. Устройство подвижного обоза, довольно сложное, было сделано с такою быстротою, что поляки изумлялись.

Московские люди думали, что поляки узнают об их отступлении спустя несколько часов, и не воображали, что поляки давно следят их каждый шаг. И не успели московские люди пройти на выстрел из лука, как поляки были перед ними и за ними. Поляки двинулись по ближайшему направлению прямо через лес и перерезали им путь. Сначала путь шел через лесные заросли; и тем и другим негде было развернуться. Но когда русские потом вышли на просторное место, тут пол яки ударили на них со всех сторон. Польские копейщики кидались на обоз. Ратные люди государевы, сидя и стоя на возах, недвижимо держали свои длинные копья, и польские всадники натыкались на них. Польские пушки каждую минуту посылали в обоз ядра, пули и гранаты; царские пушкари без торопливости отвечали им из своих. Весь обоз шел тихо и спокойно, преодолевая большие трудности, через топи и яры. Хладнокровие московских людей изумляло поляков. Никто из обоза не отвечал на ругательные вызовы и похвалки. Среди грома орудий не раздавались человеческие голоса, кроме неволь-нога стона раненых. Козаки усердно помогали московским людям, и не только отражали неприятельские налеты, но даже вырывали из рядов и утаскивали к себе пленных и обращали в пол^ких удальцов.

«В этом шествии московский обоз (говорит польский очевидец) походил на огнедышащую гору, извергающую -пламя и дым, и поляки уподоблялись еврейским отрокам в вавилонской пещи, ибо ангел Господень невидимо осенял нас тогда».

П^ще полудня велено было польскому войску остановиться на отдых; между тем приказали придвинуть к мос-ковакому обозу все орудия, сколько их было у поляков. Царскому о^иу приходалось скоро всходить на гору: было опасное ^осто; тут-то удобно б^ыло полякам разорвать чет-' вероугольник, а было для них неизбежно разорвать его, и этого-то добивались поляки до сих пор напрасно. Вперед была отправлена засада под начальством Немирича. Любо-мирский заметид, что в своих налетах на неприятельский обоз польские удальцы более кричали, чем делали, и отда-

вал предпочтение хладнокровию врагов. Он сам выехал перед ряды жолнеров и говорил им: «Болтовня и бестолковый крик не разломают неприятельского обоза; нужнее неустрашимый дух и твердые руки, владеющие оружием. Москаль убегает от нас не по-заячьи, а по-волчьи, оскаливши зубы: видите, каким крепким оплотом он оградил: свое бегство. Держитесь согласно хоругви, не выскакивайте без толку из строя, и дружно все сложите вместе руки и груди, сломите неприятельскую ограду в ее середине, — вы добудете победу».

Московские люди продолжали идти по-прежнему хладнокровно, спокойно, и дошли, наконец, до опасного места, где нужно было спускаться в яр и всходить на ropy. Тогда польские предводители замыслили правое крыло своего войска переправить через яр в другом месте, и зайти московскому обозу вперед; но им надобно было переправляться через топкий яр; от этого московские люди успели уже взвести две части своего обоза на ropy, прежде чем поляки могли-их не допустить до этого. Немирич завязал битву на горе, но должен был отступить и пропустить неприятеля, получив сам рану. Зато польское войско с боков и с тыла наперло на оставшихся внизу московских людей; усилилась пушечная пальба; польские пушки подошли сколько возможно ближе. Московские люди отбивались по-прежнему, с спокойствием пробивали себе путь на гору. Русские потеряли, по одному известию, семь², по другому³ восемь пушек, да восемьсот возов с 3anaca:r.rn. Поляки нашли в них себе продовольствие, и очень обрадовались утомленные пе-' хотинцы, которые терпели недостаток. Битва прекратилась веч ером. Полил сильный до^ждь. Поляки считали за собою победу, несмотря на то, что потеряли много убитыми. Татары не участвовали вовсе _в битве, и их стали даже подозревать в том, что они приняли -от московских людей подкуп. Другие толковали, что татары оттого не ходили в битву, что вообще им несносно слышать гром огнестрельного оружия. , .

Следующая ночь была темная. Дождь лил как из ведра. Оба враждебные войска столп в прязи, без крова.

QJC.He лошади оставались без корма. Поляки не могли до'-стать ни дров, ни огая; только пехота, огибавшая неприятельские обозы; была счастливее, отняв^ возы. Гетманы провели ночь вместе, в одной карете. .

Когда взошло солнце, поляки увидали, что московских людей уже не было, и удивились их терпению и неутомим мости. — «Не побоялись, говорит современник, ни темноты, ни дурной дороги; не мучило их ни беспокойство, ни труды и тревоги прошлых дней».

Русские шли ночью и на рассвете приближались к местечку Чуднову на реке Тетереве. Узнавши, что Хмельницкий недалеко, Шереметев спешил сойтись с ним: от этого зависело единственное спасение. Как ни были изнурены поляки трудами прошлого дня, но гетманы решились, во что бы то ни стало, не давать неприятелю отдыха и приказали немедленно идти за неприятельским обозом, чтобы прежде, чем московские люди дойдут до Чуднова, захватить чуд-новский замок. Поляки двинулись, а между тем, идя по следам, собирали с убитых детей боярских металлические и жемчужные пуговки, и, смеясь, говорили, что «москали» убираются по-бабьи.

Когда Шереметев увидел, что поляки его преследуют', то приказал сжечь местечко Чудново, ибо сам не надеялся удержать его и боялся, чтобы враги не нашли в нем опоры. — Сам Бог навел на него такую ошибку — говорили после поляки.

Потоцкий поскорее послал занять уцелевший от огая замок, укрепленный дубовым палисадом. — «Здесь нам подручно, говорили поляки, занявши замок; все видно, а выстрелы неприятеля доставать до нас не будут».

Московский обоз стал на низменном месте, козаки стояли на возвышении. Весь союзный обоз представлял, но растяжению, подобие греческой дельты. Поляки окружили неприятелей своих со всех сторон, уставили пушки и начали палить без отдыха. Крепко поражали они московских людей из садов разрушенного местечка, да с возвышения, на котором стоял замок. Кругом на равнине раскинулись татары и ловили каждого русского, кто осмелился выйти из обоза за травою. Русские были лишены пастбищ. — Нам нечего с ними драться и терять людей — решили предводители. Пресечем им путь к добыванию живности, голод заставит их без боя сдаться. Инженеры принялись копать канавы, чтоб отвести воду и лишить московский обоз этой необходимости.

Так прошло время до седьмого октября. В этот день татары привели пленных козаков. — «Мы идем с Хмельницким, — показали они в расспросе, — идем на помощь к Шереметеву. Сам Хмельницкий и старшины хотели бы с вами соединиться, да поспольство не хочет. Присягнули за москалей драться до последнего». -

. . По совету Любомирского, тогда оставлена была вся пехота и артиллерия держать в осаде Шереметева. Коронный гетман страдал лихорадкою, но пересилил себя, показывал пример терпения и мужества: его водили под руки и он трясся от лихорадки, но командовал и делал распоряжения. Любомирский с конницею и со многими панами отправился на казаков. ■

VII

Хмельницкий шел медленно по Гончарихе. Вокруг него были благоприятели гадячской комиссии: Гуляницкий, Ма-хержинский, Лесницкий, изгнанный из рады по царскому повелению. Носач пристал к ним снова. Полковники и сотники, недовольные переяславскими статьями, не хотели сражаться. Простые казаки возмущались при мысли брататься с ляхами. В то время, когда одни хвалили гадячский договор, другие показывали к нему омерзение, ибо этот договор допускал введение ненавистного для народа шляхетского достоинства между казаками и подрывал казацкое равенство. Молодой, бесхарактерный гетман был озлоблен против боярина, был недоволен царем за то, что в Москве не исполняли его просьб, но все еще колебался; паспольст-во проклинало ляхов; старшины бранили москаля. В этой нерешимости казацкий обоз едва двигался, и когда московский достиг Чуднова, казаки достигли до местечка Слобо-дища. ■

Седьмого октября поляки пришли под Слободище, за несколько верст от Чуднова. Казацкий обоз стоял на возвышении; близ него было разрушенное местечко Слободище; печи, бревна, погреба и всякого рода мусор преграждали путь через местечко. С другой стороны тянулся болотистый вязкий луг. Любомирский, как только увидел привычных врагов Польской Короны, закричал в голос своему войску: .

— <<А вот они, — вот семя преступного мятежа, змеиное исчадие; вот гадины, их же гнуснее земля никогда не питала! Теперь, поляки, потребуйте от них назад свободного звания, согните вашим оружием шеи подлого холопья: пусть они кровью смоют свое дворянство!»

Любомирский знал, что Хмельницкий и старшины вовсе не желают помогать Шереметеву, но знал также, что простые казаки ненавидят поляков, а старшины,их не любят и только; по временному нерасположению к москалям, они могут стать на сторону Польши, а при малейшем благопри-

ятном ветре от Москвы всегда предпочтут ее Польше. Любомирский поэтому и хотел повести дело так, чтобы потом можно было законно уничтожить гадячский договор и ссылаться на то, что казаки оружием поляков потеряли приобретенное своим оружием от поляков. Негодование при виде врагов, от которых стались все неисчислимые -беды польской нации, закипело у панов и шляхты. Не вошли еще предводители в переговоры, а уж половина войска, пришедшего с Любомирским, принялась мостить плотину через луг. Воевода киевский, бывший гетман Выговский, отличался перед всеми против своих прежних соотечественников и прежних подчиненных. .

Предприятие полякам не удалось так легко, как полагали. Козаки колебались было при виде поляков, но увидя, что поляки наступают на них с оружием, стали защищаться и отбили с уроном тех, которые лезли на казацкий табор через развалины местечка; а те, которые шли через луг, забились в болото и принуждены были повернуть назад, иреследуемые казацкими выстрелами.

Но в казацком лагере дела направлялись, без боя, в пользу поляков. Там поднялась неописанная неурядица; старшины упрекали Юрия, обвиняли один другого, спорили, кричали, советовали и так сбили с толку гетмана, что он, будучи вдобавок в первый раз в битве, совсем-потерялся и кричал:

— Господи Боже мой! Выведи меня из этого пекла; не хочу гетмановать, пойду в чернецы! Буду Богу молиться. За что я через вероломство другихтерпеть буду! Если меня Бог теперь избавит, непременно пойду в чернецы!

• — Отложи, пане гетмане, свое благочестие на будущее

время, — сказали ему старшины, — лучше подумай, как епасти себя и всю Украину. О чернечестве подумаешь на воле, когда опасность пройдет, а теперь давай-ка лучше ударим сами себя в грудь, да и пошлем к полякам просить мира; пообещаем им верность и подданство Речи Посполитой, а москаль пусть себе, как знает, так и промышляет.

— Видимо, — говорит обозный Носач, — сам Бог помогает польскому королю; лучше заранее войти - в ми-л^ъ у короля, а то и душам нашим кара будет, и полякам отданы будем; пожалеем поосле, да не во^^им.

Другие рассуждали, как бы еще сохраняя некоторое сочувствие к Москве, но также находя, что ебстоят^ельства вынуждают казаков изменить ей. —- Е^ш ляхов победить не можем, говорили эти, е^и здесь все погибнем, москалям от этого никакой пользы не станется, а если сохраним себя, 'То после и москалю пригодимся. Подобна благоприятелем для москалей оказывался тогда писарь Семен Голуховский. Заклятые противники ляхов из черни кричали: — «Здесь орда; пошлем лучше к татарам: они нам давние приятели; они сойдутся с нами>>. По этому совету громады старшины отправили посольство к Нуреддину, с письменным предложением отстать от поляков и пристать к козакам. Неизвестно, чо и как отвечал им Нуре^щн, но письмо козацкое он передал Любомирскому, и в другой раз получил от поляков вещественную признательность за свои добродетели.

В то время, когда в козацком таборе бросились на все стороны, а Хмельницкий, потерявшись, переменял свои намерения -каждою минуту, является к нему посланец с письмом от Вьновского, а в письме было сказано: — По праву, данному мне над тобою отцом твоим, я как твой попечитель заклинаю тебя душою твоего родителя, доверься полякам, приведи к тому же своих, и отс^тви от Москвы. Сам знаешь, сколько зла мы от нее видели. Теперь силы Шереметева потоптаны, сокрушены; он гаснет, вак лампада без масла, где светильня только дымит, а уж не светит. Не ожидай, пока погаснет; тогда вся тягость военная обратится на тебя одного. Король мило--с^ш, простит прошлое, и не только все забудет, но сохранит и утвердит все права козацкие. Козаки более могут надеяться от великодушие польской нации, чем от московского варварства и тиранства.

Так как Хмельницкий и старшины не знали наверное, чья возьмет, поэтому и посл^ш разом и к полякам, и к московским людям. К Шереметеву послали Мороза с известием, что на казаков напали поляки, и просили Шереметева поспешить на помощь по направлению к местечку Пятку. В то же время поехал полковник Петр Дорошенко с Двумя товарищами в польский лагерь. Надобно было обходиться с поляками так, как будто мирятся с ними не' по принуждению, а по доброму желанию. .

Дорошенко был допущен к Любомирскому, и говорил:

_ — Что это значил, ваша милость, за что нападают' на нас поляки? Мы вовсе не хотим воевать с вами и только но -необходимости должны против вас защищаться, потому что им нападаете на нас. Козаки не хотят быть врагами поляков. Мы пр^^ли сюда затем, чтобы отвлечь Цьщуру от москалей, и теперь готовы соединиться с вами, если вы ^^мете нас благосклонно.

Любоми^кий, гордый своими подвигами, начал высо^ мерно обращаться с казацким послом, а полковник принт т^акже вид собственного достоинства и сказал: .

— Пан гетман! Забудьте причины старой ненависти- и примите притекающих к лону отечества; а иначе на нашей стороне правда, у нас есть самопалы и сабли. Наше оружие славно. Смотрите, чтоб из него не выскочил такой огонь, от которого затмятся все ваши надежды на победу, а то и вовсе станут дымом!

Приехал Нуреддин, и после обычных вопросов о здо-ровьи, обращаясь разом и к Любомирскому, и к козакам, он сказал гетману: — Пан гетман, уважь козакам, не годится отвергать их просьбы; они верные подданные короля. Притом же, если будешь на них злиться, тебе это может быть вредно. Счастье еще не покинуло их. Если их раздражить, то они будут кусаться по своему обыкновению. Не дразните этих пчел; лучше с них мед получайте. Больше славы будет вам обратиться на москаля и угостить его, как следует угощать такого незваного гостя.

Любомирский, стараясь, сколько возможно, высказать свою силу и могущество, и тем вынудить у козаков самые выгодные для поляков условия, сказал Дорошенку:

— Хотя козаки за многократные мятежи и измены Речи Посполитой заслуживают, чтобы их карать, но король дал мне милостивое приказание относительно вас; притом же я уважаю просьбу султана Нуреддина и приказываю -протрубить прекращение военных действий. Примиряемся с вами. Пусть Нуреддин, ходатай за вас, козаков, посоветует вам же не бунтовать более.

Нуреддин приложил руку к груди и сказал:

— Я ручаюсь за козаков; они бунтовать не будут и останутся в повиновении Речи Посполитой.

Потом он ухватился за рукоять своей сабли и, подбежав к Дорошенку, скороговоркою произнес: ,

— Козак! Вот этою саблею наш татарский хан будет вам мстить, если вы не будете постоянны и не сдержите верности и послушания королю.

Любомирский сказал, чтоб казаки присылали с своей стороны к великому гетману для заключения договора. Сам он тотчас уехал к главному войску.

Тем временем Шереметев, не зная ничего, что делается в козацком лагере, й получивши через козака Мороза да-вестие от Хмельницкого, четырнадцатого октября двинулся далее в путь по направлена к Пятку. Но только что прошли московские люди с версту или немного более, как увидали, что поляки уже поделали шанцы и поставили своих копейщиков, которые искусными и ловкими движениями не раз были опасны московским посошным людям, недавно

• взятым от сохи. Русские бесстрашно шли на них. Но тут ударили на них сзади и с боков — с трех сторон. Русские отбивались, пробивались и сохраняли все свое железное упорство, непоколебимое хладнокровие, презрение к смерти; — под выстрелами, посылаемыми к ним со всех сторон, они силились достигнуть цели — соединения с козаками. Тяжел был им каждый шаг. На пути им была разоренная деревушка. Там был пруд. Плотина была прорвана. Вода разливалась по лугу. Мостов не было. Грязь была до того велика, что нельзя было двинуться и одной телеге, не только целому обозу. В этом-то месте приударили на них поляки дружнее и сильнее. Русский обоз начал сходить с дороги вправо, к лесу, чтобы идти суше, но тут появились татары; заиграла султанская музыка, говорит очевидец, называя таким образом дикий крик и гик орды. Татары пустили на московскую рать градом свои стрелы. Русские старались добраться до леса, где думали укрепиться снова под его защитою. Но польские копейщики бросились с своими длинными копьями и так поражали русских, что прокалывали одним копьем разом двух и трех; из пушек и ружьев палили поляки: в московский обоз со всех сторон; русские отвечали горячо.и неустрашимо, и, говорит очевидец, еще не случалось видеть такого густого огненного дождя. Поляки прорвали обоз, таскали возы, брали пушки, уносили знамена. Татары понеслись вслед за поляками, как вороны на добычу, и стали грабить что попало. Русские собрали последние силы и выбили из своего обоза неприятеля. Уже часть обоза их была оторвана, но остальная сомкнулась' снова, и под выстрелами польских пушек, из которых не ленился угощать их генерал Вульф, достигла опушки леса и там стали окапываться. Тогда несколько сот козаков вырвались из обоза и убежали, но их всех татары истребили.

Татарам досталась карета Шереметева, и в ней набрали они соболей, золота и серебра вдоволь.

Поляки могли сказать, что победили неприятеля, но эта победа обошлась им чересчур дорого: много они потеряли своих людей, а еще более лошадей, так что, несмотря на . все выгоды, которые обстоятельства войны представляли ;ЦЛЯ их нации, не легко было сломить железное упорство и стойкость царского войска. Поляки отправили к Пятку отряд под начальством князя Константина Вишневецкого перерезать вперед путь отступающему неприятелю.

Хмельницкий слышал гром орудий, когда происходила .битва. После посылки Дорошенка в обозе козацком все еще колебались, и гетман не знал, на что решиться. Но когда

достигло туда изв естие, что московское войско разбито и находится в безвыходной осаде, тогда козаки увидали, что поляки одолели, и мириться с ними неизбежно. Они послали комиссаров для заключения договора в польский обоз , под Чудновым. _

Когда казацкие комиссары явились, паны спросили их: «Что за причина, что вы, козаки, после гадячского договора прибегли опять к Москве?» •

— Козаки, — отвечали кшйссары, — стали недовольны гадячекими статьями потому, что его милость король дал шляхетское достоинство только н екоторым, а другим не дал;. оттого последние стали досадовать за такую неровность между своими побратимцами, что одни будут шлях.,. тичами, а другие не будут, и так, на злость другим, многие и отдались москалям. '

— Это показывает, — сказали им, — что Княжество Русское противно правам козацким и свободе; поэтому мы оставим вам в се вольности, как следует по гадячекому положению, а Русское Княжество уничтожим; все Войско За'-порожское и городавое украинское примет снова гадячский договор, и будет его держаться, от москалей отречется на'-веки и будет готово идти на войну, куда пошлет его милость король. • ,

Оставить Гадячский договор, уничтожить Русское Кня.,. жество значило уничтожить всю сущность гадячского договора. Полякам несносно было это Русское княжество, а на все прочее они легче могли согласиться, так как все прочее, без Русского княжества, не давало Украине вида самостоятельного государства, федеративно связанного с Польшею, а ставило казаков в положение одного из видов войска польской Р ечи Посполитой.

. — Его милость пан гетман Юрий Хмельницкий, — ска

зали комиссары, .— не думал в овсе отпадать от короля, но если случилось, что нарушен был Гадячский договор, то это сделалось не оттого, чтобы он и мы все не верили его милости королю и не.желали ему добра, а оттого, что"москали силино напали на нас. Гетман наш все-таки не подавал руки врагам короля, и пришел сюда не за тем; чтобы по'-могать москалю, да и не подал ему никакой помощи, а послал нас принести уверение в ■ своем послушании и верности королю. ^:

Им отвечали: - Их милости паны гетманы принимают с приаиателиностью такие чувствования пана гетмана.

•Комиссары' со стороны полисной' были; ббрацлавский во.-евода князь Михаил Чарторызский, стольник сеидомирский

Шомовский, хорунжий коронный Ян Собеский и хорунжий львовский. Семнадцатого октября был составлен новый договор. Гетманы утверждали прежний, гадячский, исключая всех мест, которые относятся к Русскому Княжеству; признано было обоюдно, что Русское Княжество оказывается малонужным для казацких вольностей и не служит для прочного вечного мира, а потому оно уничтожалось, а казацкий гетман обязывался отослать королю пункты, относящиеся до этого предмета для уничтожения. Гетман козацкий со всем Войском отрекался от подданства царю московскому и обязывался обратить оружие вместе с поляками на поражение Шереметева, а вперед не принимать никаких покровительств, кроме королевского. С своей стороны польские гетманы объявляли прощение Цыцуре, если он оставит Шереметева, когда ему прикажет козацкий гетман, его непосредственный начальник; так же точно полки Нежинский и Черниговский, которые находятся на московской стороне, должны были отстать от нее по приказанию гетмана, а если они не послушают этого приказания, то козацкий гетман будет действовать против них как против неприятелей. Равным образом гетман обязывался укрощать оружием всякое волнение, которое бы произошло в Украине или Запорожье против козацкого договора с поляками. Положено было пленных польских отпустить, и казаки не должны будут беспокоить владения крымского хана, как союзнща Речи Посполитой. '

После составления и подписи договора послали в казацкий табор двух панов, князя Константина Вишневецкого и стольника сеидомирского Шамовского для приведения к присяге козаков. Хмельницкий 18 октября: прибыл в польский лагерь под Чудновым.

- Его придали отлично, со знаками уважения. Гетманы польские (и Любомирский) пригласили его к себе в шатер; там он и ночевал у них.

На другой день спокойно и без споров совершилась обоюдная присяга. Сначала присягнули оба гетмана коротко — соблюдать договоры, поставленные комиссией гадячской 6-го сентября 1658 г., и на комиссии чудновской, 1660 г. 17 октября.

Гетман Юрий Хмельницкий в присяге своей обещал со всем Войском Запорожским, от старых до меньших, быть в послушании у короля, отречься от всех посторонних протекций, особенно же от царя московского, не поднимать рук против Речи Посполитой, не иметь сношений с посторонними государствами, не принимать ни откуда, не отправлять никуда посольств без ведома короля, и быть гота.. вым идти на войну против всякого неприятеля Речи Посполитой. Вдобавок он обещал усмирять оружием всех, кто будет поднимать бунт в Войске Запорожском.

После совершения обоюдной присяги Хмельницкого пригласили на пир; веселились вдоволь, пели «Тебе Бога хвалим»; играла музыка,, палили из пушек, пили взаимно здоровье, и уверяли друг друга в непоколебимой дружбе и братстве. После обеда, окончившегося уже вечером, Хмельницкий послал приказание Цыцуре отступить от москалей и присоединиться к полякам.

— Я прошу ваших. милостей, — сказал Хмельницкий, . обратившись к польному гетману, — пусть будет безопасен нашим казакам переход к королевскому войску, чтоб татары не напали на верных его величеству королю козаков.

Предводители обещали расставить польские отряды, чтобы казаки из московского обоза могли перейти к полякам беспрепятственно от своевольной орды. Нуреддин за свою орду поручился, что козаки будут целы.

Цыцура, когда получил это известие, не показал его всему козацкому войску, может быть, потому, что тогда бы узнали московские люди и стали мешать свободному пере- . ходу казаков, может быть, и потому, что ожидал от простых казаков сопротивления. Он промедлил один день. 21 октября ему дан был знак: выставлен был бунчук Хмельницкого. Тогда Цыцура взял свою хоругвь и вьшел из обоза. За ним последовало до двух тысяч козаков. Тотчас же орда, увидев это, обратилась на них, но тут поляки, посланные для обороны казаков, стали представлять, что султан Нуреддин поручился за целость казаков. Татары, обыкновенно мало послушные в таких случаях, не хотели знать этого-и начали бить козаков; несколько поляков, хотевших обороняться, были задеты татарским оружием. Погибло до двухсот казаков. Иные были захвачены в плен . татарами. Тогда некоторые, видя, что их вместо того, чтобы принимать дружелюбно, бьют, повернули назад в московский обоз. Только Цыцура с небольшой горстью своих успел достигнуть польского обоза. ,

VIII

В это время московское войско приходило в самое отчаянное положение. Обоз был со всех сторон окружен врагами; они сделали около него вал, поставили на вал пушки и палили беспрестанно. Не было выхода для пастбища до"" шадей; вонь от людских и конских трупов заразила воздух до того, что на далеком пространстве нельзя было не затыкать носа. Не ставало запасов, не ставало пороха, и тот, какой был, отсырел. Дожди лили как из ведра день и ночь, в обозе грязь и-навоз повыше колен, Людям негде было ни лечь, ни укрыться от ненастья и от польских пуль и ядер. Положение московских людей было выше всякого человеческого терпения.

Двадцать шестого октября явился в польский обоз из московского думный человек, Иван Павлович Акинфиев. Он был, видно, человек, по тогдашнему, образованный и ритор. Допущенный к гетману, он говорил:

— Заключим, поляки, мир на взаимных условиях для блага обоих народов, и русского, и польского; мы происходим от одного племени, как ветви от одного ствола, говорим сходными языками, похожи друг на друга и по одежде, и по нраву; притом же мы соседи и христиане, искупленные кровью Христовою. Божие правосудие покарало нас: вот уже много лет мы вас воюем, а вы нас. Сие прискорбно ангелам Божьим и приятно врагам душ и телес наших. Если бы две руки, вместо того, чтобы ловить волка, стали бы терзать одна другую, то все тело досталось бы зверю. Так и мы, христиане, между собою ссоримся и отдаем тело Христова народа могамеданам. А когда бы мы соединенными силами ополчились на врага св. Креста, то освободили бы Святую Землю, орошенную кровью Христовою, и исполненную всех утех Азию, и весь свет бы себе покорили и истребили бы нечестивое семя агарянское.

Оратор понравился полякам. Он свел речь на козаков и сказал так:

— Теперь уже и самим нам явно, что козаки есть причина несчастий наших и толикого кровопролития. Да будет проклято самое имя их, ибо они призывали то нас против вас, то вас против нас, — и вам и нам изменяют и в то же время продают себя иным государям: и турецкому, и угорскому, и шведскому; и, я думаю, они самому аду продали бы себя, если бы на них явился покупщиком дьявол: ему же они уже и так себя записали.

Иван Павлович приглашал поляков разорвать союз с татарами и заключить с Москвою; доказывал невыгоды и непрочность дружбы с неверными, изъявлял готовность отступиться от Украины и выдать всех козаков, которые находятся в московском войске.

Ему отвечали: Пусть бояре вышлют на переговоры комиссаров, а мы вышлем своих.

С московской стороны выбраны были комиссарами князь Щербатов, князь Козловский и думный дворянин Иван Павлович Акинфиев. С польской — воевода бельский князь Димитрий Вишневецкий, воевода черниговский Бе-невский, подкоморий киевский Немирич и стольник сандо"" мирский Шомовский. От татар двое мурз.

Несколько дней, однако, прошло в переговорах. 29 октября съехались комиссары и разъехались. Такая же неу^ дачная сходка последовала 30 октября. Татары не хотели, как будто, вовсе мириться с Москвою.

Московским людям блеснула надежда. Пришло известие, что Борятинекий с войском, находящимся в Киеве, выступил на выручку Шереметева. Скоро, однако, надежда эта исчезла. Борятинекий дошел до Брусилова; жители не пустили его и встретили выстрелами, а поляки в пору узнали о Борятинском и послали против него отряд, которое му, однако, не пришлось биться с Борятинским. Последний воротился в Киев. Впрочем, у Борятинского было так мало войска, что он не мог выручить осажденных. Шереметеву не было исхода: приходилось согласиться на то, что предо., ставляет победитель. Когда сходились комиссары, польские обращались с московскими высокомерно. Из московских комиссаров князь Щербатов гов орил очень униженно: — «Мы просим вас оказать по-христиански милосердие, ради Христа». Козловский не принял участия в этой просьбе. Он молчал с суровым лицом, и не боялся раздражать победи-, телей своею благородною выдержкою.

Беневский говорил им нравоучения в таком тоне: •

— Видите, ваши милости, как Бог. карает несправедливую войну и вероломно нарушенный договор. Благодарите Бога, что напали на такой великодуший народ,. как мы, поляки. Другие вам не простили бы этого.

Московские комиссары спросили: на каких условиях мо-' жет быть освобождено московское войско из осады? Бенев;.; ский сказал:

— Хотя бы вы целый. ад призвали себе на помощь, и тогда не вырвались бы из наших рук. Остается вам одно: отдаться на милосердие ваших победителей. По обычай' милости наияснейшего короля, вам даруется жизнь и сво.,« бодное возвращение, но без оружия; вы должны отступить?.-ся от козаков и вывести московское войско из украинский; городов. .

Такое требование было выше прав, какие были у Шереметева. Отказаться от целой страны не мог полководец. Но некуда было деться московским людм: они' доалшы бы..

ли согласиться на все. Они только выпросили, чтобы победители им дозволили взять ручное оружие. Договор был составлен и подписан с обеих сторон в таком смысле: московские люди всем табором могут выйти и положить оружие; войска царские должны выступить из городов малорусских: Киева, Чернигова, Нежина, Переяславля, и не оставаться отнюдь ни в одном месте. Все они должны идти в Путивль, а пока они не выйдут, Шереметев со всеми начальствующими лицами, в числе трехсот человек, должны оставаться заложниками в польском лагере. Все московское войско должно также до этого времени оставаться в киевском воеводстве около Котельны, в местах, какие укажут предводители. Шереметев и начальники должны, сверх того, присягнуть, что и после их отпуска не будут оставаться в Малорусской земле. Козаков московские предводители должны оставить совершенно, а находящиеся в московском лагере козаки должны выйти, положить оружие и знамена к ногам польских гетманов, и с тех нор находиться в их распоряжении, как подданные Польши. После выхода всех московских войск из малорусских городов, московским людям отдается их ручное оружие, т. е. ружья, мушкеты, пистолеты, карабины, сабли, запалы, протазаны, алебарды, бердыши и топорки; все это повезется за ними до прежней коронной границы и отдастся московским войскам под Пу-тивлем, а пушки останутся победителям. При отпуске военнопленных в отечество поляки обяэывались их не грабить, не побивать, в ицен не брать и не делать им тесноты и бесчестья.

Шереметев налисал к Борятинскому в Киев письмо, извещал о происшедшем и требовал, чтобы Борятинский выступил из Киева, оставив наряд в городе. В конце своего письма Шереметев приписал собственною рукою: «Крепок Киев был Юрием Хмельницким и козаками, а они отступниц теперь города не крепки будут; можно людей потерять».

Шереметев смотрел на дело так, что нечего более доби-вдться московскому, правительству удерживать Малую Русь, когда туземцы показали нежелание оставаться под ' властью царя. Но писарь Хмельницкого, Семен Голухов-ский, еще до сдачи Шереметева тайком прислал товарищу Борятинекого Чаодаеву письмо в ином смысле:

«Хотя я с паном гетманом, — писал он, — и присягнул королю, но поневоле; а помню присягу его царскому величеству и милости царские. Пеших и конных поляков 3^00, орды 40000: пану Шереметеву нельзя вырваться. Его

обоз кругом осыпали валом. Ради Бога, ваша милость, па><: старайтесь, чтобы скорее ратные люди.его царского величества были присланы на Украину, ибо неприятель думает посягать на всю нашу землю; пусть царские люди по гора-дам будут осторожны и не верят никому по присяге, чтобы не сделали того, что Цыцура, который, по-старому, ляхам передался. Остерегайтесь, а меня не выдавайте; запасайтесь всякою живностью и не верьте прелестным листам, хотя и к вашей милости писанным». -

Борятинский из этого письма мог заключить, что в Малой Руси еще не все безнадежно потеряно, и что козаки могут еще служить царю. Борятинский не послушал Шереметева. Он говорил:

— Мне царь дает указы, а не Шереметев.

Татары заартачились. Султан созвал к себе мурз. — Что нам делать? — спрашивал он. — Поляки с Москвой мирятся. И нам разве мириться? — Мурзы в один голос сказали: — Если поляки мирятся с Москвою, значит, они отступают от братства с ордою». — Султан поехал в польский лагерь и объявил, что он не согласен.

— Как можно выпускать Москву, — говорил он, — когда она почти в неволе, чуть-чуть жива, чуть панцири на плечах на них держатся, чуть оружие носят.

Предводители успокоили его несколько доказательствами и, главное, подарками. Прошло после того еще два дня. Польские предводители старались как-нибудь устроить примирение московских предводителей с татарами. Шереметев предложил татарам выдать всех казаков, которые оставались еще в обозе московском. Московские люди злились на козаков более, чем татары. 3 ноября (23 октября стар. ст.) московские люди начали выгонять из своего обоза казаков безоружных. Татары бросились на них и неистовствами над ними; одних били, других ловили арканами. Козаки бросались назад в обоз, но московские люди начали палить на них и помогали своему неприятелю. — Это было (говорит современник) настоящее подобие охоты или скорее рыбной ловли. Московские люди бегали с крю- ■ ками и арканами, ловили малорусов и продавали татарам. Малорусы были тогда очень дешевы. Голодный московский. человек, поймавши казака, отдавал его татарину за кусок хлеба, за горсть соли или муки, или за одно яблоко. Татары поступали с казаками по произволу: одних связывали и вели в неволю, других убивали для забавы.

На другой день, в четверг, 4 ноября (24 октября стар. ст.), московские люди, полагаясь на договор и на честь сво-.

их победителей, отворили сами обоз, и чахлые, голодные, похожие больше на' привидения, чем на живых людей, стали выходить из окопов и должны были отдавать оружие. Комиссары выехали к ним. Немирич, на прекрасном коне, в богатом наряде, изображал лицо короля Яна Казимира. Русские должны были бросать к ногам его свои алебарды, протазаны, ружья, мечи, топоры, бердыши, знамена и барабаны. Другие комиссары с офицерами вошли в московский обоз и увозили из него пушки. — Отдавайте эти орудия нам, победителям, когда не умели ими защищаться от нас, говорили им насмешливо поляки. — Шереметев с воеводами явился к гетманам. Они приняли великодушно побежденных и пригласили к столу. Шереметев ничего не ел, и выпил только полрюмки вина. Когда зашла речь о казаках, боярин вспыхнул и сказал: — «Проклятое отродье! истинные дьяволы! они меня погубили и продали: сами в беду ввели и в беде изменили. Заведут в пропасть, да потом и смеются! Всему виною Цыцура. Я хотел в Киеве оставаться, да послушал его и погубил царское войско. Я уже два года сидел в Киеве, как войско наше было в Украине, и видел их измену и хотел идти к столице, — видел, что мне. не отсидеться между вами и черкасами, а Цыцура бунтовщик меня удерживал. Он и вам зла много наделал. Возьмите у него душу; хоть бы у него было сто душ, все у него отнимите!» Поляки любовались печальным расположением духа и отчаянием побежденного московского вождя. «Вот он, — говорили они, — вот тот, кто чуть с неба не прыгал; теперь смотрите, как присмирел». Этого не могли они сказать о князе Козловском. Он хранил молчание и своею благородною суровостью внушил к себе уважение.

Татары недовольны были тем, что им только отдали казаков. Опять стала роптать вся орда Нуреддинова. — У нас, кричали татары, добыча пропадает! Поляки милостивее к врагам своим, москалям; за столько трудов, за столько страданий, за столько крови хоть бы обоз московский дали облупить; хоть бы если не соболиные, так овечьи меха нашли бы мы там: все-таки было бы чем от холода прикрыться! — Мурзы. пришли к польским предводителям и говорили:

— Отдайте нам обоз московский, а не то султан Нуреддин напишет к султану Калге; у него тридцать тысяч людей, а стоит он на границе Польши.

Гетманы старались умерить требования Нуреддина, а между тем послали пятьсот человек немецкой пехоты, на

стражу в московский обоз на ночь, на случай нападения татар.

Но тут между польскими жолнерами возник ропот. — Какая же теперь награда за наши труды, раны, голод и нужды? — кричали они: — Нет ничего! Мы надеялись, что, по крайности, нам отдадут московский обоз.

• Предводители собрали совет.

— Нам, — говорили они, во что бы то ни стало надобно охранить московский обоз от татарского и всякого нападения. Помните, что сделалось с седмиградским войском Ракочи под Черным Островом. Оно отдалось полякам на милость; а потом татары взяли всех в неволю. Это большое бесчестье польской нации. Смотрите, чтобы и теперь того же не случилось. Мы отобрали у Москвы оружие, будет подло отдать их безоружными на резню татарам. Из христианского сострадания, по правилам чести мы должны охранять их и проводить в безопасное место. — Другие-возражали: Несправедливо и жалко оскорблять орду. Татары всегда готовы подать нам помощь в стесненных обстоятельствах. В продолжение шести лет войны они были без хлеба, без крова, без жалованья, постоянно сражались против врагов Польши, не взирая на отдаленность пути, на дурные дороги; не колебали их верности наши военные неудачи. Терпеливо они ожидали, что их вознаградят в те дни, когда Польша успокоится. И теперь мы их позвали на помощь. Татарину отказать в грабеже и ясыре — все равно, что пожалеть для званого гостя хлеба-соли. Сообразите еще и то, что султан Калга может придти и насильно отнять у нас то, чего мы не хотим дать добровольно. Они станут с врагами и начнут против нас биться. Неприятель наш даром получил от поляков свободу; пусть же он ее купит ^у наших союзников.

Последнее мнение одержало верх. Вероятно, поляки услыхали, что Борятинский не думает сдавать Киева, а сле-доват^ельно, условие не исполнялось, и поляки имели предлог считать себя не связанными, договор же не состоявшимся. Послали к татарам сказать, что московский обоз отдается им на волю.

Татары бросились со всех ^^рон на московский ^обоз; Стража, поставленная прежде для охранения его, получила приказание отступить. Началось всеобщее разграбление и убийство безоружных. Напрасно ратные люди бросались к ногам татар и просили пощады. Татары гнали их в неволю, а тех, которые оказывали какое-нибудь сопротивление, убивали. Поляки смотрели на эту сцену. Польский историк говорит, что им жаль было русских. На другой день татары потребовали Шереметева.

Шереметева отдали Нуреддину. Его заковали и отправили в Крым. Он ссидсл три месяца в оковах, и наконец, по просьбе своего шеферкази хан приказал его расковать. Несчастный боярин пробыл в татарской земле двадцать два года. Щербатова, Козловского и Акинфиева повезли в Польшу показать королю. Когда их привезли и представили, им приказывали стать пред польским королем на колени. Козловский не согласился на такое унижение, и поляки толкнули его в затылок, чтоб он упал. — Вот, говорили они тогда, не хотел преклонить колена, так стукнулся лбом. — Козловский встал, оправился, принял спокойный и благородный ввд, не говорил дерзостей, как князь Семен Пожарский ха ну, под Конотопом, но и не унижался пред иноземным государем, врагом своего rocy-даря.

IX

После чудиовской победы коронный гетман возвратился в Польшу, а Любомирский двинулся в Украину. Козаки отправились к Корсуну. Тогда крымская орда рассеялась по Украине и начала делать обычные опустошения. Козаки стали битья с ними. Набравши пленных обоего пола, татары пошали их в Крым, но наткнулись на запорожский отряд, который под начальством Суховия шел было на помощь к Шереметеву. Запорожцы рассеяли татар и освободили пленников. Вся Украина заволновалась. Народ, по обычной ненависти к ляхам, отвращался от мысли подчиниться вновь Польше. Много было не любивших и «москалей», после того, как случались от ратных людей насилия и оскорбления. К довершению горя народного, в 1660 году была засуха и не родилось хлеба. В разоренной Малорусии ед^^лось дороговизна и голод. Народ не знал, куда преклонить голову. Распространилась весть о приближении страшного суда. Говорили, что в следующие годы одно за другим постигнут род человеческий разные бедствия: в следующем 1^61 году будет война на всем свете, а в следующие годы :.;шиключитуд -землетрясение, потом потекут кровавые реки, загорится земля по местам, а в 1670 году померкнет солнце и настанет день судный. По Малорусии пошли слухи, что где-то в вавилонском царстве уже родился антихрист,. дал-женствующий пред концом света искушать и мучить род человеческий. _ .

' При таком общем пораженин духа слабый Хмельницкйй не знал, что ему делать — держать ли булаву или последовать своему обещанию, данному в обозе под Слободищем. Юрий был по натуре робкого ума, непредприимчивой воли, грустного нрава и в то же время раздражительного; он мог переходить от мягкости к суровости, от податливости к упрямству, но так или иначе, а всегда мог жить только чужим произволом и делаться орудием других. После чудновского дела нужно было держать совет с козаками, обсудить дело на раде, мысленно оглядеть Украину, поразмыслить, что с ней делать и как поступить. Назначена была рада в Корсуне. Хмельницкий пригласил туда Беневского, конечно, надеясь, что он с своею ловкостью сумеет направить толпу. Нужно было, чтобы кто-нибудь говорил козакам от имени короля. Пока собирались все полковники, сотники, прошел месяц. По козацким обычаям, нельзя начинать рады, если хотя один полковник не будет налицо, когда этот отсутствующий не. даст за себя кому-нибудь полномочия.

Рада собралась 20 ноября. Хмельницкий колебался, оставаться ли ему гетманом или сложить с себя это звание. То заманчива была ему власть и почет, то страх брал верх над приманкою честолюбия. Некоторые старшины и полковники если не советовали ему прямо отказаться от булавы, то двусмысленными намеками и холодностью показывали, что_это было бы им по душе. Были люди, надеявшиеся после Юрия взять власть; были приверженцы Выговского. Негодовали на Юрия за то, что он уступил Москве, недовольны были и за то, что он отрекся от Русского Княжества перед поляками. Юрий не имел качеств, внушающих повиновение. Козаки могли повиноваться только тогда, когда сознавали за. своим начальником материальную и нравственную силу.

Беневский еще прежде советовался с Любомирским, как поступить польскому комиссару в том и другом случае, и оба решили, что надобно стараться удержать Хмельницкого на гетманстве, а писарем назначить Тетерю, который, как надеялись, за выгоды будет предан польской стороне. Юрий Хмельницкий, по мнению Беневского, был именно такой гетман, какого нужно было в то время полякам. Им легче было овладеть и легче было держать его в руках, чем кого-нибудь. Притом, уважение к роду Хмельницкого со стороны поляков могло действовать примирительна на козацкие симпатии.

Беневский, приехав в Корсун, прежде всего постарался выведать у полковников их намерения, созвал их к себе и стал уговаривать об избрании гетмана: <<Юрий объявляет, что не хочет оставаться гетманом; если он будет упрямиться, кого вы. считаете достойным гетманского достоинства». Ему отвечали: «Пусть Юрий кладет булаву; об этом нечего беспокоиться; у нас уже есть такой, что годится. Мы к нему пошлем и тотчас выберем».

Они говорили таким тоном, как будто желая поддобриться к Беневскому, в предположении, что ему самому не хочется, чтобы Юрий был гетманом. Этот другой был — Выговский. Но как ни казался предан Польше бывший гетман, как ни отличался в войске против своих соотечественников, поляки соображали, что Выговский хотел соединения с Польшею — федеративного; в сущности, он добивался самостоятельности. Выговский стоял за' Великое Княжество Русское, а Юрий отказался от него. Допустить Выговского гетманом — значило возбуждать вновь вопрос о княжестве. Выговский не отказался бы от него, стал бы снова требовать прежних условий, ссылался бы на то, что сейм польский, раз согласившись на гадячские статьи, не имел причины отвергать постановленного. Гораздо лучше было иметь гетманом Юрия; при нем о княжестве не было бы речи, когда он именно от него отрекся.

Беневский посетил Хмельницкого и нарочно выбрал для этого свидания ночное время. — Для чего ваша милость хотите оставлять булаву? — спрашивал Беневский. — «Я молод, неопытен, — говорил Юрий, — да к тому и больной — совсем неспособен». Он -страдал падучею болезнью и грыжею. По известиям малорусских летописцев, он страдал болезнью половых органов.

— Мне жаль вашу милость, — говорил Беневский. —. Это еще не важная причина, чтобы подвергать опасности дом ваш и имущество. Все это махинация этого Выговского. Если он сделается гетманом, — вас ожидает беда; он постарается от вас избавиться. . .

Хмельницкий сказал, что не думает, чтобы так далеко простирались козни Выговского, и уверял, что Выговского. не выберут.

_ — Я говорил с полковниками и узнал их намерение, —

с:К;азал Беневский, — они мне высказались, уверяю вас: трлъко вы положите булаву, они непременно выберут его, а не кого-нибудь иного; спросите их: они не посмеют при мне сказать вам иного в глаза.

Хмельницкий послал за полковниками. Беневский ждал, пока они сошлись. Еще все была ночь, Беневский сказал:

— Вот, панове полковники, я уговариваю пана гетмана, чтобы он скорее собрал раду. Ожидая вашей рады, пан маршал королевский не распускает кварцяного войска, а долее держать его в голодном крае невозможно. Он просит, чтобы послать к нему обозного Войска Запорожского, Носача, уговориться с ним, как войско разместить, чтобы оно могло стать на квартиры без всякой тягости для казаков. Да вот еще я уговариваю пана гетмана, чтобы он не оставлял булавы, не попирал славы отца своего; да никак не могу его уговорить. Я сказал ему, что ваши милости, паны полковники намерены, если паи Хмельницкий окончательно покинет булаву, выбрать не кого другого в гетманы, как онаго.

Полковников, видимо, привела в смущение такая неожиданная очная ставка. Им некуда было вывертываться, и они все разом крикнули:

— Завтра пусть будет рада; если ты, паи гетман, покинешь булаву, то нам нельзя быть без гетмана, и мы тотчас пошлем к нему и отдадим своих жен и детей в покровительство.

— Рано утром завтра пусть будет рада, — сказал Юрий и отпустил полковников.

Оставшись снова наедине с Беневским, Юрий изменил тон, уже не говорил об отречении, напротив, показывал твердую решимость не выпускать булавы из рук. Он понял, что бывшие от полковников намеки и потачки его попыткам кинуть гетманство исходили от тайных козней Выговского. Юрий начал сердиться на полковников.

— Все они люди двоедушные и изменяли Речи Поспо-л^гой, — сказал он, — они затем и хотят такого гетмана, чтобы можно было своевольствовать.

Беневский почел удобным озадачить Хмельницкого, дать ему знать, что есть причина не доверять и ему, и он должен делом доказать иное.

— Напротив, — сказал Беневский, — полковники показывают все на тебя, пане гетмане; говорят,- будто за тебя начинаются все смуты: и СиркО, и Апостол, и Цыцура, и еще прежде Пушкарь, все за тебя восставали; они говорят, будто ваша милость послал к царю Бруховецкого с частью своих сокровищ, а родной твой дядя, Сомченко, по твоему подущению, поднял бунт в Переяславле. Так про тебя полковники говорят. .

Хмельницкий объявил ему, что на него клевещут, но,

■ однако, кое в чем и сознавался, стараясь извиняться 'молодостью. Он, наконец, сказал:

— Я прошу вашу милость быть мне отцом и ходатайствовать за меня перед его величеством королем. Присягаю вашей милости, что буду слушать вашу милость, а дурных советов слушать не стану.

— Вашей милости одно спасение: быть верным королю и -держаться ему за полы, иначе пропадете от ваших врагов. Не отказывайся, ваша милость, от булавы, а что ты говоришь, что молод и нездоров, так возьми в писари Тетерю; он человек умный и преданный тебе, и король будет доволен, если ты его возьмешь писарем; этим получишь доверие и короля и всей Речи Посполитой. У Семена Оста* повича Голуховского писарство надобно отнять, потому что он поставлен царем, и весь, как есть, царский человек. Слушайся во всем пана Тетери, все будет хорошо.

Хмельницкий только и мог ответить, что просил Беневского руководить его, как неопытного юношу.

На другой день, 20-го ноября, в гетманском дворе собрали раду. Туда сошлись только полковники и сотники. Беневский проговорил речь, объявил, что козачество снова возвращается под власть законного короля, именем королевским уничтожал все распоряжения, сделанные по воле московского правительства, и, не задавая вопроса об избра'-нии, прямо от имени короля вручил булаву Хмельницкому.

Стоявшие на”раде не смели противоречить, потому что не имели повода. Юрий прежде был избран ими, не слагал с себя достоинства, как того некоторые хотели, а потому не было повода протестовать против поступка Беневского. Но не прошло дня, как до ушей Беневского начало долетать, что простые козаки волнуются.- Они кричали: «Раду собрали в избе; там были одни старшие; это против извечных обычаев; войска не допускают в раду. Старшие замышляют что-то п^нвное войску». •

Беневский вспомнил несчастный исход гадячской комиссии, после которой простые козаки побили знатных людей, думая, что эти люди действуют вопреки желан^ всей черни. Чтобы этого не повторилось, Беневский нашел, ^го нужно составить «черную» раду; пусть такого состава рада дримет договор с поляками, и, сверх того, еще нужно объ-зать все казачество присягою. Он сказал об этом Хмельницкому и полковникам.

И гетман, и полков ники восстали против этого. — «Да будет известно вашей милости, — сказал Х-мельилцкий, что если теперь созвать черную раду, когда в Корсуне яр- марка и много народа, так и меня, и полковников, и всю старшину, и вашу милость, пан воевода, чернь погубит». ‘"

— Я надеюсь на Бога, — говорил Беневский, — и уверен, что ваш страх напрасен. Если же не~ будет черной рады, то ничего не сделается.

Хмельницкий хотел было вооружиться против этого своею гетманскою властью, но Беневский напомнил ему:

— А, забыл, ваша милость, что обещал меня во всем слушать.

Хмельницкий повиновался, досадовал на самого себя и вновь показал слабость характера; и прежде он просил Бе-невского давать ему советы; и теперь, попытавшись было поставить на своем, снова обещался во всем поступать по советам королевского комиссара. Не только козацкие начальники, самые поляки, бывшие тогда с Беневским, возражали против намерения собрать черную раду. Беневский настоял на своем, и 21-го ноября, в воскресенье, по сделанному Хмельницким оглашению, собрана черная рада на Корсунской площади, перед соборною церковью св. Спаса. Хмельницкий не пошел туда сам. Полковники собрались около него и также не хотели идти. Пусть, говорили они, Беневский идет туда сам, когда он ее собрал. Пусть попробует, что ему скажет чернь. Они скрывали от Беневского, что намерены не ходить на раду, и послали к нему известить, что рада собрана, и козаки ожидают королевского комиссара. .

Беневский, квартировавший далеко от площади, приехал на раду в уверенности, что найдет там и гетмана, и старшину, но не нашел никого.

. Козаки, по обыкновению, стали в круг. Увидев Беневского, его ввели в круг и посадили на скамью. Все оказывали ему знаки уважения.

— Где паи гетман? — спросил прежде всего Беневский.

— Ваша милость на королевском месте; когда велишь послать за ним; он должен прийти.

Беневский послал за Хмельницким. Он прибыл. Пришли вместе с ним и полковники. Сняв шапку, гетман кланялся на все стороны, вступил в круг, положил на землю шапку, а на нее булаву, и сказал, что снимает с себя гетманство. Потом он объявил: — По Божией воле и по вашему желанию, вы обратились к нашему. прироженому государю. Теперь, чтобы не оставались у вас московские порядки, то его величество король прислал к нам комиссара своего, учинить между вами иной порядок.

. Беневский произнес длинную речь, восхвалял великодушие короля, порицал «москалей», и окончил объявлением всеобщей амнистии от имени короля и Речи Посполитой.

. Козаки крикнули: «Слава Богу и королю нашему милостивому! Вся эта беда сложилась у нас от старших; они для своеголакомства обманывали нас. Мы теперь будем верны королю его милости, и хоть бы сам батько стал бунтовать, так и батька убьем>>. '

Беневский объявил, что все, устроенное московским государем, уничтожается; его милость король назначает вновь начальство Войску и жалует в звание гетмана Хмельницкого. Беневский поднял с земли булаву и вручил ее Хмельницкому. Тут же в звании обозного он утвердил Носача и дал ему другую булаву, принадлежащую достоинст- -ву обозного. -

Козаки с радостными восклицаниями приняли Хмельницкого.

— Теперь, — сказал Беневский, — принесем благодарность Богу, пойдем в церковь, и там пусть войско все присягнет на верность его величеству королю.

— Все пойдем присягать, — кричали козаки. -

Все пошли в церковь.

Протопоп Мужиловский прежде всего произнес проповедь, а потом перед евангелием, лежащим на налое, поставленном посреди церкви, козаки присягали, повторяя слова, которые громко произносил писарь (dictante notario). Они отрекались от московского государя и клялись в верности польскому королю.

По выходе из церкви Хмельницкий пригласил Бенев-ского с товарищами обедать. Пир был веселый и обильный. Гремели пушки, когда пили заздравные чаши за короля и королеву. Подгулявшие полковники прославляли братство с Польшею, величали короля и особенно королеву, которой, по наущению Беневского, приписывали заступничество за Войско Запорожское перед королем. — Ото мати наша! — восклицали они.

— А дивно, — замечали некоторые, — как это наша чсрненкая рада да прошла так згодно!

Гулянка тянулась до поздней ночи.

На другой день, 22-го ноября, созвали вновь раду, и Беневский приказал прочитать привилегии, данные на гадячской комиссии Войску Запорожскому, но только без Княжества русского. Козаки слушали чтение в глубоком молчании, потом закричали громко:

— Вот, коли б его милость пан воевода киевский, будучи еще у нас гетманом, прочитал нам так и растолковал, — такой бы беды не сталось! — При этом Выговский был помянут грубыми выражениями.

Тогда люди из козаков, подученные заранее Беневским, объявили требование, чтобы Семен Голуховский положил писарскую печать, и этот знак писарского достоинства отдан был Павлу Тетере. Беневский устроил так, что казалось, будто эта перемена делается без всякого содействия с его стороны, по добровольному желанию рады. Гетман, верный обещанию слушаться во всем Беневского, присовокупил свое желание, чтобы Тетеря был писарем. Полковники не смели противоречить. Голуховский пришел в раду без малейшего подозрения, что ему устраивают смену, и теперь это изменение судьбы постигло его неожиданно. Молча положил он свою печать. Беневский передал ее из рук в руки Тетере, и сказал, что он теперь писарь Войска Запорожского по воле гетмана и полковников. По известиям Беневского и сам Тетеря не знал, что на него возложат в этот день писарскую должность. Беневский, заранее задумавши удалить Голуховского и поставить на его место Тетерю, в преданности которого был уверен, не сказал, • однако же, об этом самому Тетере, вероятно, для того, чтобы тот не проговорился прежде времени. Теперь это случилось так внезапно, что никому не дали одуматься. Тетеря так же молча принял печать, как Голуховский ее отдал. Погодя несколько времени, Тетеря сказал: — «Вы знаете, что я был у царя московского послом; в Москве я узнал, что царь замышляет над нашею Украиною. Если в Войске Запорожском опять явится измена против своего прирожеи-ного государя, то я не хочу знать не только писарской печати, но и Украины».

— Не дай Господи, — восклицали козаки, — чтоб мы подумали бунтовать и к царю склоняться. Ты, пан Тетеря, во всем наставляй молодого пана гетмана; на тебя полагаемся, тебе мы вручаем и себя, и жен, и детей, и худобу нашу. .

' Козаки соглашались безропотно на все, чего ни требовал Беневский, что ни предлагал он. Тогда от лица гетмана и всего Войска Запорожского отправлены письма к Боря-тинскому и Чаадаеву, а также в Переяславль, к тамошнему воеводе. Козаки побуждали их выйти из городов с московскими полками, потому что Войско Запорожское со всею страною не хочет более находиться под властью царя и возвращается к своему прежнему государю, королю польскому, и к своему отечеству, Речи Посполитой. Хмельницкий написал к Сомку письмо, убеждал к покорности и грозил смертною казнью за непослушание. Разом с этими письмами издан был универсал, объявлявший Сомка изменником и запрещавший всей Украине слушать его. К пе-реяславцам написано особое воззвание, чтобы они поднялись и вырезали «москалей», если последние не выйдут по-добру-по-здорову.

Как полки Полтавский, Прилуцкий и Миргородский открыто не хотели присягать Москве и объявляли себя за гетмана Хмельницкого и за соединение с Польшею, то этим полкам предписывалось действовать вместе с частью Чигиринского и Каневского для подчинения королю остальных.-

X

На левой стороне Днепра Сомко услышавши, что Юрий склонился на сторону Польши, собрал раду из чиновных и простых козаков в Переяславле и уговаривал переяславцев стоять за царя. Его выбрали наказным гетманом. Немедленно он отправил посольство в Москву. В Москве несколько времени не знали о горькой судьбе Шереметева и его войска, и узнали об этом прежде всего через посредство Самка. Он жаловался на него, обвинял в измене, изображал погибель Украины и умолял скорее присылать ратную московскую силу. Нежинский полковник Василий Золотаренко также не хотел признать действительность Слободи-щенского договора для Украины и стоял за царя. Полки Прилуцкий и Полтавский упорствовали против Москвы. Полтавский полковник Федор Жученко явился тогда главным коноводом против нее, думая, что счастье покинуло Москву. Местечки и села Полтавского полка вооружились. Лубенский полковник Шамрицкий (иначе он пишется Шемлицкий) и сотники полка Лубенского говорили: Нам все равно, москаль или лях; кто сильнее, за тем мы и будем. Таково было более или менее общее настроение на левой стороне Днепра после чудновского поражения; совсем не то, что еще недавно было при Пушкаре. Тогда Москва казалась сильною; теперь, после свежего несчастия, она мало внушала надежды на защиту; притом народ в Украине познакомился покороче с обращением великорусских ратных людей и успел уже натерпеться от их своевольства. Поэтому все стали сговорчивее по отношению к Польше. За Полтавою и Лубнами, Ромен, Лохвицы, Пирятин, Миргорд, Гадяч открыто объявили себя против царя. Украинцы хва-

тали московских ратных людей и бросали в воду: Казнь постигала малорусов, которых обвиняли в склонности к Москве. Малорусы притом боялись, что вот придут из-за Днепра поляки с тамошними козаками, приведут еще и татар, и будут их разорять, а царское войско не придет их выручать, а потому они спешили на деле показать свое расположение к полякам, чтобы взаимно расположить их к милосердию над собою. Но Золотаренко и Сомко посреди такого волнения оставались верными царю, писали к Ромо-дановскоиу, умоляли его поспешить в Украину; Ромодановский на эти мольбы отвечал, что ему велено стоять в Сумах. Он по их письмам сделал только то, что послал отряд московских людей под Гадяч разорять мятежных козаков и жителей Полтавского полка.

Поляки дожидались только заморозов, чтобы перейти Днепр. Зимою явился на левом берегу этой реки отряд под начальством Чарнецкого. С ним были правого берега козаки под начальством Гуляницкого. С ним были и татары. Чарнецкий прошел земли полка Черниговского и осадил Козелец, но был отбит. Поляки опустошили села Нежинского полка. ^Гуляницкий покушался было письмами склонить нежинцев к отступлению от царя, но этого ему не удалось. Сделано было нападение на Нежин. Нежинцы отбились, и даже взяли в плен киевского наказного полковника Моляву и послали его в Москву. Золотаренко напрасно еще раз просил помощи у Ромодановского. Ромодановский отправился из Сум в Белгород, вместо того чтобы идти в Украину, потому что он прослышал о нападении татар на украинные земли Московского государства, а товарищ его, стольник Семен Змиев, послан был уже поздно. В Переяславском полку явились правобережные козаки, под начальством Бережецкого и Макухи. С ними были и татары. Городки Переяславского полка: Березань, Барыш-поле, Басань, Воронков, Быков, Гогалев сдались и признали государем польского короля. Но Сомко выступил против врагов и разбил их. Бережецкий был схвачен и повешен. Макуха успел убежать за Днепр. Сомко не ограничился этим: к его переяславским козакам пристали остатки разбитого под Чудновым козацкого войска и московских людей; выгнав козацкие и татарские загоны из своего полка, Сомко перешел затем на правый берег Днепра, разбил своих неприятелей еще и там, под Терехтемировым и под Стайками.-

Скоро после того и сам Чарнецкий оставил левый берег Днепра, и вообще поляки не могли более распространять свою власть над этою частью Украины, потому что их войско возмутилось за неплатеж жалованья и пустилось в польские области разорять королевские имения.

По поводу измены Юрия из Москвы послана была царская грамота об избрании нового гетмана, в присутствии отправленного для этого дела Полтева. Но Полтев не мог пробраться далее Нежина и воротился. Первые месяцы 1661 года прошли в битвах с неприятелем, вошедшим в .левобережную Украину, и потому нельзя было думать о раде. Притом же надобно было, чтобы, кроме Переяславского и Нежинского, другие полки также были заодно под царскою рукою.

Но вот настроение умов левобережной Украины мгновенно изменилось, как только жители почувствовали, что близко них нет поляков с татарами. Прилуцкий и лубен-екий полковники написали к Сомку повинную. Марта 28 прислал к нему грамоту войт лубенский от имени всех жителей города и повета. В письме своем он хитрил и уверял, что еще давно жители хотели изъявить свое желание оставаться в верности царю. Лубенский полковник поехал к Сомку с повинной, а войт и горожане просили за него в письме своем в таких выражениях: Покорное прошение о нем приносим, как за оберегателем нашим. Смилуйся, не имей на него разгневанного сердца, а невинности его, яко верному и правдивому слуге Е. Ц. В., которой и здоровье свое умаляет, изволь простить и милость свою показать.

В половине апреля прибыл в Нежин князь Ромоданов-ский. Тогда составилась рада в третье воскресенье по Пасхе, под Нежином,. в селе Быкове, для избрания гетмана. Сам Ромодановский туда не поехал, а послал товарища своего Семена Змиева. На раде были, кроме Сомка, полковники лубенский, прилуцкий- и черниговский с своими сотниками. Сверх того там были и полки слободские (Острогожский, Ахтырский, Сумский), которые вообще не принадлежали к гетманскому управлению, но на этот раз, находясь при войске Ромодановского, допущены были к выбору гетмана. Переяславцы, лубенцы, прилучане, черниговцы и ахтырцы подавали голоса за Сомка, но нежинцы хотели возвести на гетманство своего полковника Василия Золотаренко, соперника Сомкова. Спорили и ни на чем не порешили. Наконец, утомившись от напрасных споров, положили послать к царю и просить присылки из Москвы особого посланца, который бы именем царским утвердил гетмана. Таким образом, в случае, если произойдет еще раз такое разногласие, какое случилось в Быкове, то царский посланец должен будет разрешить его. Собственно для выбора гетмана приезжал уже прежде Полтев, но он не мог быть на раде, да и рада не могла собраться; у Змиева же не было никакого наказа об избрании гетмана, да и у самого князя Ромоданавского его не было. И потому-то на раде порешили отправить в Москву такое посольство.

С этой целью поехал в Москву есаул Иван Воробей (Го-робец) с сотниками полков Нежинского, Черниговского, Прилуцкого, Миргородского и Лубенского. Посольство это должно было известить царя о том, что случилось, и просить о присылке особого царского чиновного человека. Им поручалось также узнать царскую волю, на каком положении останется вперед Украина. Самко спешил обеспечить себя и просил царя наградить его за труды, так как он во все время последней войны понес большие издержки и подверг разорению свое последнее имение. Пробивая себе дорогу к полному гетманству, Самка видел, что поперек ему на этой дороге хочет стать Золотаренко, и потому чернил его и писал к думному дьяку Алмазу Иванову; — «Когда неприятель наступал на нас на левом берегу Днепра, я не один раз писал к нежинскому полковнику, • а он ни нам (переяславцам), ни черниговцам никакой помощи не давал и не чинил, и для того неприятель где хотел, там ходил, жег, разорял по всей Украине, никаких страхов не ожида-ючи, никого не боячись; и ныне тот же полковник в нека-ком испротивлении ходит и на ра ду не поехал, по указу его царского величества». Вместе с тем Самко жаловался на Ромодановского, что он не оказал Малой Руси никакого заступления во время нахождения врагов из-за Днепра.

XI

Всю весну 1661 года в Малой Руси шло дело усмирения и приведения жителей к подданству царю. После быков-скои рады- семь тысяч московских ратных людей отправилось, под начальством Григория Косогова, в Полтавский полк. С ним пошло до двух тысяч малорусов. Самко отправился к Остру.

Малорусы, освободившись от страха со стороны поляков и своих заднепровских братий, теперь боялись воинского разорения от московских войск и спешили приносить повинную московскому царю, подобно тому, как в прощлый год, услышавши о поражении Шереметева, спешили заявить преданность Польше. Теперь местечки и села сдавались царским воеводам и Самку без сопротивления одно за другим, и признавая царскую власть, вместе с тем должны были изъявлять желание признавать временным гетманом Сомка, приводившего их к покорности царю. Таким образом, этот человек готовил себе опору, чтобы тогда, когда вновь будет избирательная рада, ему можно было заявить, что народ уже признавал его достойным гетманского звания. С другой стороны, он старался заслужить у царя доброе внимание. Он покорил царю Остер, Веремеевку, Жовнин, Ирклеев. Войты городов присылали' к нему письма с изъявлением послушания и умоляли избавить их города от разорения. В Кременчуге избран был полковником Ки-рило Андриевич. Он поддавался парю, умолял избавить его от разорения, просил Сомка, как тогдашнего главного начальника края, утвердить его в звании и прислать знаки полковничьего достоинства: шестопер и литавры. В Кременчуге тогда в первый раз явился полковник. Кременчуг сделался временно полковым городом. Обширный Полтавский полк со многими местечками и селами покорился тотчас, как только явился туда Косогов. Сменили Жученка; на его место избрали полковником Гуджела. 19 мая новый полковник явился к Косогову с сотниками своего полка и бил челом в послушании царю. Вслед затем бывший полковник Федор Жученко отправился к РомодановскоМу с повинною. Сотники Полтавского полка просили помиловать его.

Таким образом, левого берега Украина опять вся казалась верною царю. Сомко считал этот подвиг своим и надеялся, что в Москве оценят это и ему более не будет препятствия сделаться навсегда верховным начальником страны. Сомко так осмелился, что просил через посланцев своих московское правительство, чтобы, во внимание к большим расходам, неразлучным с гетманскою должностью, полковники давали ему все доходы, подобающие носящему полное гетманское звание. Но несмотря на все его старания, на все его уверения в преданности Москве, ему не доверяли в царской столице. Доходов, которых он домогался, ему не дали, на том основании, чтобы не было из-за этого ссоры между полковниками; никаких денежных милостей ему не оказали, только сказали посланцам, что об уплате собственных его денег, истраченных на жалованье ратным людям, будет дан указ. Но исполнения он не до. ждался. Московское правительство не сделало даже различия между ним и Юрием Хмельницким, и как бы заставило Сомка отвечать за поступки Юрия: Сомко просил о возвращении брата своего Богдана Колющенка, задержанного в Москве на том основании, что к Юрию послан Феоктист

Сухотин и з адержан Юрием. Ясно было; что Сомка оговаривали: тайным врагом его был Василий Золотаренко, искавший булавы для себя, а за Василия Золотаренко хлопотал протопоп Максим Филимонов, которому доверяли . в Москве более, чем кому-либо из малорусов в то время.

Этого мало: приехавший к Сомку посланец Федор Протась-_ ев привез ему выговор за то, что в грамоте, которую он-посылал к царю, были пропуски в титуле, и, кроме того, ему ставили в вину, что он в своей грамоте подписался с еичем.>> — Иоаким Семенович, — тогда как, замечали ему, самые бояре пишутся без <<вича». Последнее, однако, прощено было Золотаренку, который подписался Василием Никифоровичем. СомкО объяснял, что он человек неграмотный⁴, а писарь у него новый; что же касается до пропусков в титуле, то эта прописка случилась неумышленно: у писа-ря был образец от переяславского протопопа, образец был неверен, но в Украине этого не понимал никто.

Всего неприятнее для Самка должно было отозваться то, что ему теперь поручали сношение с Хмельницким. В то время, когда Сомко приводил Украину под власть царя и надеялся за это себе нагороды (а вожделенною нагородою было для него гетманство), Юрий прислал в Москву Михаила Суличенка и объяснял, что переход на польскую сторону под Слободищем случился поневоле, по крайности, и присягу польскому королю он учинил по принуждению зад-непровских полковников, изменников, которые, <<по ляцко-му хотению, ищут погибели всего Войска Запорожского»; Юрий просил не класть на него вины за это невольное отступление; он теперь за то будет промышлять о возвращении царю заднепровской Украины, и сам хочет навсегда пребывать в подданстве и послушании его царского величества. По этому-то отзыву московское правительство пору-ч ало Сомку войти с Юрием, св оим племянником, в сношение, убеждать его оставаться в верности царю и обнадеживать царскою милостью. Это значило з аставлять Самка работать против самого себя, подрывать себе самому возможность получить гетманское достоинство: оно уже упразднилось изменою Юрия; но если Юрий получит царское прощение, то, естественно, гетманство будет оставлено за Юрием, как за носящим это звание; притом от его гетманства ожидалась прямая польза Москве, тем более, что он привлечет к царю Запорожье, где его не переставали считать гетманом. Сомку велено было выразиться в письме к

Юрию, что царь утвердит за ним в подданстве город Гадяч, со всеми принадлежностями, чем владел покойный отец его, а если он захочет поехать в Москву и видеть царские очи, то ему не только не будет воспомянуто его прежнее невольное отступление, но он обрящет милость и честь. и многое жалованье.

Недоверие к Сомку поддерживалось в Москве получаемыми один за другим доносами от Золотаренка и Максима; и потому гонцу, отправленному в Переяславль, было поручено разведать — подлинно верен ли Сомко, и нет ли в нем «оскорбления и сомнения», и если окажется за ним какая-нибудь шатость, то снестись об этом с переяславским воеводою, князем Василием Волконским, и известить царя. Тот же гонец, который приезжал к Сомку с приказанием писать к Юрию убеждения и обнадеживать его царскою милостью, возил милостивую грамоту к Золотаренку, постоянно оговаривавшему Сомка. Сомко притворился и говорил посланцу, что он надеется, что Юрий отстанет от заднепровских полковников, и послал письмо к племяннику. Гонец дожидался ответа в Переяславле. Сомко, после сношений с Хмельницким, отвечал в своей грамоте к царю, писанной 21 августа: По указу вашего царского величества, я писал к сродичу своему Юрию Хмельницкому и напоминал ему именем Творца Сотворителя Бога, чтобы он вспомнил отца своего и свою присягу и пришел в обращение и пребывал бы по-прежнему в верности и подданстве царскому величеству; но я имею подлинную ведомость от Семена Голуховского, бывшего писаря Юрия Хмельницкого, что Юрий Хмельницкий единодушно стал с «приводцами» ко всему злу; он моего посланца приказал засадить в тюрьму и призывал на помощь крымского хана. Уже хан с ордою в Уманском полку собирается воевать против царя и покорять украинские города левой стороны Днепра. В заключение Сомк° просил прислать ратные силы против покушений Юрия. Вместе с царским посланцем отправил в Москву самого Семена Голуховского.

Этот бывший писарь по снятии с него писарства ездил было в Варшаву, но был принят там не радушно: поляки считали его сторонником московского царя, и не верили его словам о покорности королю. Теперь, воротившись из Польши, он прибыл в Москву искать милостей у царя, которому изъявил уже преданность во время слободищенской катастрофы. Василий Золотаренко, соперник Сомка, по отношению к Юрию говорил тогда с Сомком заодно и писал к царю об опасностях со стороны заднеприя, ссылаясь на

Голуховского, которому поручил рассказать все подробно. Семен Голуховский ехал в царскую столицу с тем, чтобы провести обоих своих доверителей.

Через несколько дней после того с другим гонцом, Юрием Никифоровым, Сомко извещал совсем другое: Юрий действительно желает отложиться от Польши, потому что полковники не дают ему воли; Юрий писал к Сомку о своем желании быть в подданстве у царя. СомкО при этом давал совет держать, близ Юрия, московского приближенного человека, послать на заднепровскую сторону великорусских ратных людей и занять ими города: Чигирин, Корсун, Умань, Брацла:вль, Белую Церковь, так что если поляки задумают идти на левую сторону Днепра, то русские войска будут находиться на правой у них сзади; а если придется уступить заднепровские города, то следует прежде вывести из этих городов всех людей на левый берег, а города уступить пустыми, и этою уступкою выговорить у поляков уступку левого берега Днепра. Таким образом, Сомко предлагал в это время то, что силою обстоятельств действительно случилось не .так скоро уже после его смерти.

В своих письмах, отправляемых в Москву, как СомкО, так и враг его Золотаренка и все другие полковники беспрестанно просили о присылке и прибавке великорусских ратных людей в Малой Руси, даже в противном случае грозили, что край не в силах будет обороняться от поляков и заднепровских козаков, и, в случае нападения, отпадет по-. неволе от царя. Дело было в том, что нравственные силы Малой Руси чрезвычайно подорвались вследствие прошлых потрясений, неудач и внутренних волнений; две политические партии стояли враждебно одна против другой; они успели уже разделить прежде нераздельную Украину по течению Днепра: одна, сосредоточиваясь на левой стороне, поклонялась к Москве, — другая, на правом берегу Днепра, к Польше; но не было веры в правду и там, и здесь, и в сущности малорусы не предпочитали ни ляхов «москалям>>, ни «москалей» ляхам, а готовы были склоняться то сюда, то туда, смотря по наклонению обстоятельств, не от них зависевших. К левой стороне Днепра была ближе Москва; она могла скорее дать знать свою грозу; и потому левая сторона, казалось, тянула к Москве. Но прежней народной ненависти к Польше противоположно становилось неудовольствие против великорусов,- сильно возраставшее от обид, какие делали московские ратные люди туземцам. Как царское войско обращалось тогда с малорусами, описывает между прочим в своей жалобе киево-печерской лавры архимандрит Иннокентий Гизель, 29-го мая 1661 года. Ратные люди разорили, сожгли местечко Иванков, принадлежащее киево-печерской обители, под предлогом, что жители противятся царю и не дают корма по требованию ратных царских людей. 12-го июня три села той же обители, Михайловка, Булдаевка и Богданы, ограблены и опустошены, и жители должны были еще возить в Киев у них же награбленное. — Обиды не мало, — говорит архимандрит, — ратные люди киевские разными врсмены обители святой печерской починили, и описати нам невозможно. Сие есть многим известно, что многие прежде вотчины и хуторы пресвятыя Богородицы от них есть разорены, церкви разрушены, престолы спровержены, тайны пресвятыя с сосудов пометаны, священники обнажены, иноки за выи связаны, жены порублены и иные на смерть побиты, и подданные наши от убожества и нажитков своих разорены, и иные помучены и попечены, а иным руки и ноги отсечены, прочие же на смерть побиты. Нам ведомо есть, что по изволению начальных своих ратные люди то чинят, а по нашему челобитью их не наказывают и управы свято.й не чинят. _- Случалось, ратные люди займут квартиру в доме мещанина, распоряжаются его семьей и считают принадлежащим себе его дом, со всем имуществом. По московскому обычаю наймит, определившийся к хозяину без особого ряда или договора, делался его холопом, и подобным образом московские люди обращали в рабство вольных малорусов, а в то время войн ратные люди брали в плен жителей и продавали их, разрознивши семьи. В современных известиях сохранилась жалоба или извет второго воеводы в Киеве Чаадаева на князя Юрия Барятинского: такого рода неустройства и беспорядки приписываются в ней последнему. По этому известию, Барятинский грабил малорусские села и местечки и не щадил даже церквей. — «Как был в Киеве (пишет Чаодаев) боярин В. Б. Шереметев, и куды бывали посылки ратным людям из Киева в черкасские города, и заказ был ратным людям крепкий, под смертною казнию, чтобы церквей Божиих не грабили и ничего из них не има-ли, и хотя малая на кого улика бывала, и им за то было жестокое наказание; а он, князь Юрий, и ратным людям своим велит и сам церкви грабит». Впрочем, извет Чаодае-ва мог быть преувеличен, ибо он был в сильной вражде с Барятинским, и жаловался, что последний отстраняет его от дел вовсе. Между тем на этого же самого Чаодаева жаловался переяславский воевода князь Волконский, что он

посылал в Переяславль из Киева ратных людей, и эти ратные люди делали утеснения переяславским жителям, попам, мещанам и козакам, били их, дома их ломали и ;жгли. При этом, козаки давали московским людям припомнить, что в преЖние годы у козаков с ляхами брань сталась за то, что ляхи насильно становились в их дворах. Бесчинство и грабежи над туземцами от ратных людей были в то время неизбежны, потому ч:го московские ратные люди терпели чрезвыча^йную скудость. Производительность края была подорвана недавними смутами, но всего более повредили течению экономической жизни выпущенные медные деньги, которые причиняли тогда страшную передрягу и тревогу во всей Руси. Начальники всякого рода, как только имели случай, вымогали у подчиненных серебряные деньги и ефимки, принуждали брать медные деньги по цене наравне с серебряными, медные деньги падали, и вместе с тем поднимались на предметы цены. Как плохо бы.ло жить московским людям в Украине — можно видеть из того, что они беспрестанно бегали. В Киеве в 1661 году было четыре тысячи пятьсот человек гарнизона; из них с 15-го августа по 4 сентября убежало 103, с 4 по 12 сентября — 351 человек; из них татар — 204 человека. Причиною этому, по донесению воеводы, была большая скудость в съестных запасах и в конских кормах, происходившая от того, что запасы покупались чрезвычайно дорого на медные деньги. Понятно, что при таком положении ратные люди приходили в отчаяние, дисциплина потерялась, они бегали и неистовствовали над жителями. Побеги до того усилились, что правительство не ограничивалось уже обычными наказаниями, но приказывало беглецов вешать. Что касается жалоб на разграбление и осквернение церквей ратными московскими людьми, то дело это было возможное при множестве не христиан в числе ратных людей. При малейшей распущенности со стороны воевод они не были удерживаемы благочестивым страхом в отношении христианских храмов, где не молились сами. Кроме того и самые великорусы могли тогда не оказывать достодолжного уважения к малорусской святыне. То было время религиозного волнения в Московском государстве, породившее на грядущие века раздвоение Церкви, а впоследствии и раздробления на секты старообрядства, враждебного реформе обрядов, признаваемой государством. Ревнители старинных обрядов, видя в малорусской Церкви отмены в богослужении и святопочи-тании, не только несходные с своими заветными обычаями, но сходные с теми, какие вводились на их родине в Московском государстве, естественно, изливали свою злобу на то, что ненавидели. Достаточно было видеть, что малорус знаменуется «проклятою щепоткою», чтоб не считать его за единоверного себе. Ясно, что все такие поступки не способствовали усмирению вражды и установлению доброго согласия между туземцами и пришельцами. Несмотря однако на всю тягость, какую терпел малорусский народ от московских войск, несмотря на непрестанные жалобы царю и боярам на бесчинства великорусских войск, начальство малорусское то и дело что просило московское правительство о присылке поболее ратных людей из Московского государства: этим ясно высказывалось, что Малая Русь может держаться при Московском государстве только единственно чуждою помощью. Совсем не то было в первые годы присоединения: тогда козаки вместе с московскими людьми одерживали победы, тогда не они Московским государством, а скорее Московское государство ими стало сильно в борьбе с Польшею. Теперь наступал для козачества период растления и разложения.

Многие искали тогда себе счастья и возвышения, стараясь заслужить доверие и милости московского правительства, но никому так не удалось, как известному уже нам н ежинскому протопопу Максиму Филимоновичу, потому что никто так охотно не казался готовым попирать всякие так называемые права и вольности, подчинять Малую Русь московской власти и поставить ее наравне с другими старыми землями московского владения. В первых месяцах 1661 года он отправился в Москву, при покровительстве боярина Ртищева, там посвящен был под именем Мефодия в сан епископа Мстиславского и Оршанского, и назначен блюстителем митрополичьего престола. Конечно, он надеялся быть со временем митрополитом.- Дионисий, нерасположенный к Москве, не хотевший ни за что посвящаться и благословляться от московского патриарха, вопреки древним извечным правам константинопольского, не признаваем был за митрополита. Мефодия послали в Киев, дали ему на прокормление 6100 р., наградили соболями и поверили ему сумму в 14000 р. на раздачу войскам жалованья и на устройство ямов. Сверх того он еще получал деньги для подарков тем, кого, по его усмотрению, потребуется привлечь на московскую сторону. Приятель его, протопоп Симеон, писал в Москву: «Многие духовные и светские с радостью примут его (Мефодия), надеясь его заступлением многую милость Малой Руси у его царского пресветлого величества получить, и надеются на милость Божию, как его господина возвратят, вскоре послушают совета и рады его заднепровские полковники». Мефодий получил от правительства поручение наблюдать и над Сомком, и над всеми другими. До сих пор он казался другом Золотаренка; с ним заодно действовал он еще против Выговского. Теперь он стал считать Золотаренка, так же как и Самка, недостойным гетманского достоинства, но оставался наружно расположенным к Золотаренку и несколько времени относился не враждебно и к Самку; и того и другого поджигал друг да друга, а сам вошел в сношения с кошевым запорожским Иваном Мартыновичем Бруховецким, и старался доставить булаву ему. В Украине резко стояли одни против других знатные и простые, городовые и низовые; Сомко и Золотаренко, хотя соперники между собою, оба принадлежали к «значным»; то, за что стоял Выговский с своею польскою партиею, было и их целью. И они хотели шляхетства, избранного сословия между казаками; люди зажиточные замыкались в круг против черни и, несмотря на взаимные несогласия, старались сохранить свое состояние, обеспечить себя и получить такие права, которые допускали бы их обогащаться на счет громады, хотели управлять делами Украины. В Запорожье, где толпились такие, которым не везло почему-нибудь в Украине, держались за равенство, ненавидели всякое возвышение, хотели, казалось, власти черни, вместе с тем хвалилисъ преданностью царю, подозревали и рассевали подозрение в измене и склонности к Польше всех «значных». Знаменитый Сирко, прежде заступник и сторонник молодого Хмельницкого против Выговского, ненавидел Юрия за Слободище, не терпел и Самка, обзывал его изменником. Везде были толки о предстоящем избрании в гетманы; от него все ожидали или боялись того, чего желали или не желали. Выбор Самка или Золотареяка одинаковым образом казался в Запорожъи торжеством шляхетского направления. Мысль о шляхетстве, распространяясь между городовыми казаками, невальна должна была тянуть их к Польше; гадячский договор отвергнут был сгоряча; прошло довольно времени, и казаки стали в него вдумываться, и день ото дня увеличивалось число тех, которые, будучи зажиточнее других, сожалели о прошедшем, порицали свою поспешность и недогадливостъ, и желали возвращения потерянного. Козаков раздражало то, что не многим дано было шляхетство; но после чудновского договора, когда уничтожена статья гадячского договора о способе. возвышения в дворянство, сторонники поляков стали толковать, что этим теперь все козацкое сословие уравнивается в звании высшего шляхетского достоинства. Зная, что между городовыми козаками ходят такие толки, пущенные поляками, преимущественно Беневским, в Сече составили воззвание к народу и разослали по городам. Содержание этого воззвания было таково: Славное Войско Запорожское низовое остерегает всех козаков, чтобы они не верили изменничьим льстивым письмам. Не принимайте их, братья, и не поступайте подобно безбожному Выговскому, — соединитесь с нами единомышленно, чтобы басурма-ны и ляхи не утешались; а буде вы для проклятого шляхетства не захотите стать за себя, то утеряете души свои; — сами знаете, что вам, чернякам, это шляхетство не надобно: добре знаете, что ляхи не для помощи, а для погибели вашей приходят к нам, а татары хотят до остатка христиан извести.

Запорожские козаки ненавидели вообще козаков городовых; в Украине поспольство их ненавидело: не любя вообще козаков из зависти, за то, что они пользуются привилегиями, которых лишены посполитые, последние сочувствовали в этом козакам запорожцам, которые, при случае, проповедовали, что козачество должно быть достоянием всех, хотя на самом деле у тех запорожцев, которые, говоря подобное, видели для себя лично возможность возвышения над другими, было на уме другое. В Запорожья издавна находили приют те, которые принадлежали к посполитым, самовольно называли себя козаками; Запорожье, казалось, стремилось к тому, чтобы весь народ уравнять и сделать козаками. Лукавый Брухо-вецкий, задумав захватить верховную власть и разбогатеть, рассчел, что у него два средства к достижению цели. Надобно, с одной стороны, потакать зависти черных и бедных против знатных и богатых, чтобы, таким образом, вооружить народную громаду за себя против своих соперников; надобно, с другой стороны, подделаться к московскому правительству и обещать ему более, чем сговорились бы обещать Сомко и Золотаренко. У Москвы было относительно Малой Руси заветное желание закрепить ее за собою и сравнять с прочими областями своего государства; а потому, чем более какой малорус оказывался пригодным помогать этим видам, тем скорее он заслуживал у московского правительства благосклонность. Таким образом выскочил Мефодий. Будучи еще протопопом, он в своих письмах выражал желание не только потери вольностей, но даже уничтожения козацкого порядка. Москва еще не решилась на это: у ней не было к тому средств; но Москва дорожила людьми, так думающими, хотела, чтобы их было побольше на будущее время, и вот протопоп сделан епископом блюстителем, стал на одной ступени до митрополита, сделался самым доверенным лицом у московского правительства. Бруховецкий рассчел, что надобно в этом отношении подражать ему, держаться его, и писал к нй^, вероятно, с тою целью, чтобы его письмо читалось: «Явная беда нашей бедной, плача достойной, умаленной отчизне. Не хотйм мы ее оборонять от неприятеля, а только за гетманством гоняемся; паны городовые печалятся о том, как бы прибавить нового наследника Выговскому и Хмельницкому, — и кто надеялся такой измены от Хмельницкого; она явна всему свету. А ваша святыня заговариваешь изменника Сомка, который пуще цыгана людей морочит; он настоящий изменник, посылаю лист его на обличенье. Нам не о гетманстве надобно стараться, а о князе малорусском от его царского величества, на которое княжество желаю Феодора Михайловича (Ртищева), чтобы был лучший порядок и всякое обереженье, чтобы служилый народ был готов на встречу неприятелям, а что есть под панами полковниками маетности и мельницы, те взять на доходы войсковому скарбу, а нам всеми силами следует держаться крепко его царского величества: то и будет нам славно и здорово». Само собою разумеется, что в Москве должен был понравиться человек, который заявляет мысль, что лучше желать управлять в Малороссии великорусу, чем избранному по козацким правам гетману. Бруховецкий знал, что Москва, с ее осторожною политикою, не назначит великоруса управлять Малою Русью, а даст гетманство тому малорусу, который советует это сделать. О Золотаренке в письме к тому же Мефодию Бруховецкий выражался: — «Он напрасно хочет вылгать у его царского величества булаву; его на то не хватит; и прежде он многих добрых людей потерял; не такой он, чтобы войско его здесь слушало; войско в откупах не ходит; они (вообще «значные») научились на года табак откупать, а войско только за свои вольности обыкло умирать. Хотят (говорит он разом о Сомке и Золотаренке) быть гетманами над Запорожским Войском: без разума завидуют нашей луговой саломате, а мы с ними обменяемся на их городовую. Пусть бы отведали, как солона наша луговая саломата; напрасно только губят невинные души и пустошат землю, и выманивают жалованье его царского величества. Добро было бы, если бы ваша святыня изволил писать об этом к его царскому величеству, и известить меня, чтобы я Войску сказал, а то Войско сердитует, говорит: покуда нам терпеть такую неволю, что в городах гетманов ставят нам на пагубу; и прежде они ничего доброго отчизне не сделали. Васюта все о богатстве -думает — к ляхам отвезет в заплату за вольности: он уже и то у них в конституции написан; боюсь, чтобы он дурного чего не сделал.

Все эти замечания были известны в Москве и располагали там власть в пользу Бруховецкого. Князь Ромоданов-ский, главный начальник московской рати на юге, был за Бруховецкого. Бруховецкий в письмах к Мефодию хвалил его, и говорил: «мы бы все пропали, если бы не Ромоданов-ский», и это, разумеется, доходило до Ромодановского и до других из московских людей, до кого нужно. Мефодий, со-шедшись с Бруховецким, работал в его пользу всем своим влиянием в Москве, вел интригу тайно, явно до поры до времени он льстил Золотаренку и продолжал казаться по-прежнему его другом. Мефодий хотел, чтобы Золотаренко писал на Сомка побольше доносов, чтобы, таким образом, при помощи его как можно более заподозрить и впоследствии погубить последнего. Золотаренко поддавался Мефодию во всем, как своему давнему другу, и строчил в Москву на Сомка злые наговоры, так же точно, как Сомко писал на Золотаренка. Москва, давно не веря Сомку, не стала верить и Золотаренку.

Несколько времени, однако, Москва наклонялась более всего к примирению с Хмельницким, в надежде, что многие за Днепром, по примеру Юрия, обратятся к царю. В пользу Хмельницкого располагал в Москве правительственных людей бывший писарь Семен Голуховский, которого приняли в Москве радущно, и который, поэтому, с другой стороны-располагал к Москве и Хмельницкого и обнадеживал царскою милостью. Золотареико и Сомко ошиблись в этом человеке: и тот и другой надеялись, что Голуховский будет за них стоять, а вышло, что он не стал ни за того, ни за другого, а был щедр на обещания и заступался перед царем за молодого гетмана. Хмельницкий получал от него из Москвы убеждения быть верным царю. Вероятно, Голуховско-му принадлежит одно письмо, напечатанное в т. IV «Памятников Киевской комиссии», без имени, тем более, что пишущий говорит о недавнем своем пребывании у короля польского. Мне — пишет он — на дороге и на разных местах в это время говорили поляки, и старшины ихние, и чернь, и духовные: уж мы всех козаков забрали в мешок, только еще не завязали! Поэтому надобно остерегаться поляков: они никогда не желали и не желают добра Войску

Запорожскову и всему народу греческой веры. Я, имея хлеб и соль в Войске Запорожском, как прежде советовал, так и теперь советую: обратитесь по-прежнему к его царскому величеству, яко ко благочестивому христианскому монарху, помня свою присягу, заранее видя над собою ляцкую и бусурманскую хитрость. Он пишет, что царь знает, что Хмельницкий изменил под Слободищем поневоле, что он тогда спешил подать помощь Шереметеву, но, по грехам, это намерение не исполнилось; _царь прощает и предает забвению этот поступок; царь подтвердит все вольности, даст вдвое. Голуховский припоминал Юрию его родителя, отдавшего царю Малую Русь и пребывавшего ему в верности.

XII '

Хмельницкий колебался то туда, то сюда. С Польшею не ладилось у него вскоре после замирения, как и следовало ожидать. На нега писали и доносили; его подозревали в Варшаве; польские коронные гетманы ожидали от него измены, а он в письмах своих к королю жаловался на сплетни и на клеветы, которыми его чернили в Польше. В Украине дожидались польского сейма, который должен был утвердить слободищенский договор. На этот сейм посланы были послы от Войска Запорожского. Договор был утвержден. Объявлена всеобщая амнистия. Старшины за преданность Польше получили привилегни на разные имения⁵. Но от этого не прекратилось недовольство. Козаки жаловались, что татары, союзники поляков, под видом готовности гетмана на войну против москвитян, рассыпались загонами по Украинской земле, грабили, разоряли и уводили в плен

русских жителей. Гетман Хмельницкий раз десять просил польское правительство, чтобы послано было скорее коронное войско совместно с козаками и ордою на левый берег Днепра, чтобы таким образом можно было отклонить орду от правого берега. Не дождавшись от Польши войска для избавления подвластного себе края от татар, 7-го октября, 1661 г. Хмельницкий сам заключил договор с ханом Мех-мет-Гиреем. Хан обязался послать с казаками на левый берег свою орду, запретил делать набеги и опустошения в тех полках, которые пойдут на войну, не делать насилий лицам и имуществам в тех жилых местностях на левой стороне Днепра, которые будут отдаваться гетману, не останавливаться более трех дней под теми городами, которые не станут сдаваться, чтобы не подать татарам возможности рассыпаться по краю и делать грабежи, не входить в переговоры с неприятелем без ведома польского короля, а приотступлении в Крым орде воротиться по левой стороне Днепра, а не по правой.

Это были меры, найденные тогда возможными, чтобы прекратить разорительное пребывание татарских орд на Украине правого берега. Соединившись таким образом с'татарами, Хмельницкий отправился на левый берег Днепра в октябре. 21-го октября 1661 года Хмельницкий и хан, пе-решедши Днепр, стали под Переяславлем. Хмельницкий с козацкими полками стоял обозом на Поповке за рекою Трубежем. Великорусский воевода в Переяславле, Песков,, доносил впоследствии царю, что у Хмельницкого постановлялся тогда тайный договор с своим дядею Сомком; последний обещал изменить царю, когда пойдут из-за Днепра польские военные силы под Переяславль; что это намерение не состоялось оттого, что впору прибыли в Переяславль великорусские ратные силы. Этому доносу нельзя, конечно, слишком доверять, потому что тогда подобные донесения Писались под влиянием сомковых врагов, которых было много у наказного гетмана. Сомко съезжался с своим племянником на разговор на плотине между городом и неприятельским станом. Он объяснял московским воеводам, что на этих разговорах он убеждал племянника обратиться к царю, быть под его высокою державою, обнадеживая его царскою милостью, делал, одним словом, то, что ему было прежде приказываемо делать, но Юрий не послушал его. Сомко убеждал его писать к царю. — «Нечего мне писать, сказал Юрий, я гетман, свободный человек; надо мной нет королевского гетмана и воеводы, а если и есть королевское войско, то под моею властью; а ты наказный гетман не сам

по себе, а от меня, ты прогони московских людей из украинских городов, отдай мне весь снаряд со всеми принадлежностями, и покорись королю, своему вотчиннику. Эта отчина королевская, а не царская».

Передав эти слова воеводам Чаодаеву и Пескову, Сомко заметил, что Юрий таким образом говорил только по нужде, под влиянием Лесницкого, Носача и Гуляницкого; без них он бы иное говорил, иначе бы поступал.

Постояв несколько времени под Переяславлем, Хмельницкий разослал отряды возмущать козаков и склонять на свою сторону, но это не удалось ему. В местечке Песчаном полковник уманский Иван Лизогуб попался в плен. Хмельницкий, ничего не сделавши, отошел от Переяславля с ханом , а по уходе его воеводы жаловались царю, что во все время этой осады Сомко пил, худо распоряжался, никакого от него прока не было, явно дружил врагам. Как только козаки с московскими ратными людьми в ыйдут на вылазку, Сомко посылает есаулов загонять их опять в город, и до пленных не допускал великорусов, чтобы они не могли получить никакой ведомости. Взятый в плен Лизогуб отдан был под надзор брату его, переяславскому мещанину. Сомко не допускал до него московских людей, чтобы они не получали от него никаких сведений. Сомко впоследствии объяснял, что Лизагуб объявил о своем переходе на царскую сторону.

Хан и Хмельницкий двинулись к Нежину: отряды козаков и татар делали разорения по левобережной Украине, доходили вверх даже далее Стародуба, врывались в великорусские земли; по известию донесений от Хмельницкого королю, козаки и татары доходили до Калуги. Но ни один укрепленный город не был взят ими; проходивши по Украине до праздника Богоявления, хан и Хмельницкий ушли за Днепр. Часть козаков, оставшуюся под начальством Тимофея Цьщуры в Ирклееве, разгромил Ромодановский. Ир-клеев, принявший Цыцуру, был за это сожжен; сам Цыцура взят в плен. В Кропивне был взят другой предводитель казацкого загона, Мартын Курощуп. Обоих отправили в Москву.

Это нашествие увеличило беспорядок в Украине. Ожидали, что Хмельницкий, усилив себя королевскими войска -ми, прибудет снова. Противная Самку партия продолжала действовать. в семи силами, чтобы очернить его в глазах московского правительства. Московские воеводы, находившиеся в Украине, были настроены против него, потому что он не ладил с ними и вообще не любил великорусов. Козаки, не расположенные к нему, подлаживались к великорусам, _говорили им: <<Яким (Сомко) умыслил учиниться гетманом, _хочет взять волю над всеми полковниками, а тех, которые ему непослушны, изведет; всех грубее ему теперь Васюта (Золотаренко) да Бруховецкий, да Дворецкий. Если он станет гетманом, то первым делом убьет их и возьмет верх над Украиною, а тогда учинит по всей воле юрасковой; а если Васюта убережется, то будет у нас то, что было с Выгов-ским и Пушкаренком; великая беда и разоренье великое чинится нам от старших наших; больно нам, как наш же брат мужик да старшим станет, и хлеба наестся и государево жалованье возьмет, да захочет быть великим паном, _по_ищет свободы и сойдется с ляхами и татарами и изменит». Некоторые, подделываясь, к московским людям, говорили: — «Совсем незачем быть у нас гетману; гетманским полководством не уберечь Украины без ратных государевых людей: не устоять нам против неприятельской силы!» Сам Сомко, чтобы снять с себя подозрение в наклонности к измене, говорил то же, что и Бруховецкий, вместе с другими полковниками: — Пусть государь отдает нам козаков ведать окольничему Федору Михайловичу Ртищеву; он к нам ласков и царскому пресветлому величеству по нашему прошению всякую речь доносит. Этим заявлениям не верили воеводы и доносили правительству, что Сомко и все козаки с Сомком готовы изменить и отдаться Юраску, что удержать страну можно только прибавкою московской рати, содержать же эту рать в то время делалось день ото дня труднее. Медных денег не хотели брать малорусы ни за что, а старшины, пользуясь случаем, продолжали вымогать насилием у посполитых последнее серебро, и насильно давали медные деньги, которые не ходили: дороговизна сделалась неслыханная, за лошадь надобно было заплатить не менее ста рублей; за десять рублей медных денег с трудом можно было выменять полтину серебряных; овес и сено стали чрезвычайно дороги; лошади у ратных людей пропадали; разорения, произведенные недавней войной, увеличили обеднение народа; ратные буквально подвергались голодной смерти. Весною 1662 года в Киеве состояло только 3206 ратных людей; из них было больных 458 человек. Из 737 рейтар у 250 не было лошадей; у драгун, которых было 92 чел., не было ни у одного лошади. На содержание этого гарнизона у воеводы Чаодаева было серебряных денег 1600 рублей, ефимков на 6502 р., а медных 76.837 р.; но в Киеве, как и по всей Украине, не брали медных. В Нежине, по донесению тамошнего воеводы Семена Шаховского, по причине побегов, оставалось очень мало московских людей, всего 4 пищали и почти не было в запасе свинцу и фитилей. Край вокруг Нежина до того обнищал, что нельзя было купить для фитилей поскони и льну, и воевода не ручался за возможность отсидеться от неприятелей, которых беспрестанно ожидали. В Чернигове осталось всего двести человек московских людей, и город не надеялся никак оборониться. Переяславский воевода князь Волконский писал в Москву то же, жаловался на малолюдство, на побеги ратных людей, на недостаток съестных припасов для ратных, и между тем продолжал обвинять Сомка и, вообще, всех переяславских козаков в тайной измене.

. Ожидая вновь нашествия Хмельницкого, Сомк° 23 апреля 1662 года оповестил раду в Козельце, как бы д^ля совещания о средствах обороны. Он надеялся, что здесь, между прочим, состоится выбор его в гетманы, и тогда останется только просить царского утверждения. Партию его держали полковники: наказной переяславский Щуровский, ирклеевский Матвей Попкеевич, кременчугский Константин Гавриленко, наказной лубенский Андрей Пырский, наказной миргородский Гладкий, прилуцкий полковник Терещенко, зиньковский Шиман; все это были его подруч_ники; черниговский полковник Силич был за него с своей партиею. Но против него были нежинцы с Золотаренком, а главное, был его злейшим врагом Мефодий, не дававший ему приобрести доброе расположение ни московской власт_и, _Ни козацкой громады. Когда одна часть козаков желала иметь его гетманом, другая, настроенная Мефодием и Золотаренком, кричала, что он недостоин, что он изменник, сносится с Юраском, дружит полякам. Преданная ему партия составила избирательный акт; приложены бьют дога _и печати; другие, подстрекаемые Мефодием, не пдозад^-вал_и законным этого акта. Сомко остался тем, чем был, ^не более. Постановили просить царя о присылке рати, а тем часом действовать сообща против Хмельницкого, избрание _же отложить до того времени, когда прибудет царский п°^-сланник.

С тех пор приверженцы Сомка полагали, что избрание в Козельце совершилось: присланному от царя не останется н_ичего, как только утвердить состоявшееся избрание; но противники их говорили, что никакого избрания отнюдь не было, и оно должно произойти снова при царском посланнике, и не иначе, как черною радою, то-есть где бы, участ-вотали громады козаков и поспольства. После этой неудачной рады Мефодий и Золотареяко опять писали в

Мос_кву, жаловались на самовольство Сомка, еще лишний раз у_веряли, что он, изменник, сносится с своим племян_ником и хочет для того только' захватить власть, чтобы изменить и увлечь за собою левую сторону Днепра. Воевода Волконский повторял в своих донесениях в Москву то же, и князь Ромодановский так же описывал Сомка изменником; Бруховецкий, наконец, с своей стороны чернил Самка как только мог. За Бруховецким вопиял против Сомка и знаменитый СиркО. Сохранилось его энергическое письмо к Самку (хотя в крайне испорченном списке), где он пишет к нему между прочим так:

«Многомилостивый господин Яким Сомко, наш любезный приятель! Покинь мудрить; лукавство твое и измена уже явны всему Войску; я знаю твою лукавую лесть: ты в соумышлении с своим племянником хочешь изменить Богу и его царскому величеству, но Бог не потерпит великой неправды; вы оба однодумны с оным псом Выговским, с которым вы породнились, и его научением дышите, гоняясь за чертовским шляхетством ляцким. Пусть тебе памятно будет, как на сейм ты бегал для титулов и маетностей; ты получил свое наказное гетманство не от Войска, а от клятвопреступного Хмельницкого, и неправильно пишешься наказным гетманом; лучше бы тебе покинуть свое гетманство, вспомнивши о войсковой казни, издавна постигавшей тех, которые присваивали себе титулы без заслуг и единодушного согласия всего низового войска. Какие твои заслуги? Донских козацких посланцев у нас много; они все знают, как ты на Дону вином шинковал. Ты людей притесняешь, поставил сторожи на переправах будто от неприятелей, а за ними своим нельзя проходить, и только в убыток государству все это делается в совете с нечестивым Хмельницким. Ты по шею купаешься в братней крови; но вот Бог даст — Войско совокупится; станет дума всех черных людей войсковых; не сердитесь на нас, что мы вам правду объявляем».

Запорожцы от себя, а Мефодий от себя писал в Москву одно' и то же, что избрание гетмана прочно может стать только посредством черной рады, такого сборища, на котором были бы все малорусские черные люди, а не одна старшина, с толпою козаков, покорной старшине.

Московское правительство, уже настроенное против Сомка, имело причину быть им еще более недовольным за козацкую раду, ибо на предшествовавшей иченской раде сами козаки решили просить о присылке боярина, и ждать его, чтобы не иначе как в его присутствии избран был

всенародно гетман, а теперь, не дождавшись боярина , Сомко стал распоряжаться выбором очевидно для своих видов. 13-го мая из Москвы от царского имени послана грамота -к Ромодановскому; ему предписывалось идти в черкасские города для оберегания от неприятельского нашествия, и собрать раду для избрания всеми голосами на.., стоящего гетмана. Велено было непременно, чтобы из Запорожья козаки прибыли на раду с Бруховецким. На этой раде должны быть', кроме старшины и козаков, ме-. щане и чернь. Москве черная рада была на руку. Опыт предыдущих событий показал уже, что в Украине малорусское поспольство предано царю и готово подчиняться всем переменам, какие окажутся нужными для московских видов. Оно не имело тех шляхетских и политических прав и вольностей, которыми дорожили казаки, а между тем хотело улу^ения своего быта, чувствовало над собою тягость казацких привилегий и надеялось льгот, охраны и защиты от царя; оно гораздо меньше, чем козаки, впитало в себя польских понятий и взглядов, более оставалось русским. Оно желало чересчур много, даже невозможного, но требовать могло очень мало, и более способно было надеяться и ждать, чем домогаться. Его идеал было широкое всеобщее равенство, свобода от всяких -податей, повинностей, стеснений; но так как этот идеал ведостигаем по существу вещей, то, при отсутствии определенных и ясных требований, оно легко обращалось к прежней доле терпения. Московская политика понимала, ■ что, опираясь на черную громаду, можно довести край до подчинения самодержавной власти, так как Бруховецкий и его запорожские соумышленники понимали, что в тех обстоятельствах, в каких находилась растрепанная Украина, взволновав эту громаду и потакая ее похотениям, хотя бы неумеренным и неосуществимым, можно взять над нею верх и потом поработить ее и обогащаться на ее счет, погубивши тех, которые думали жить и обогащаться на ее счет другим, более легальным путем. Поэтому, как Бру-ховецкому и его благоприятелям, так и Москве была нужна черная рада. Сомку она была чрезвычайно неприятна; он предвидел себе возможность беды, но должен был притворяться, и говорил воеводе, что одобряет такой способ избрания, сам же вовсе не хочет гетманства и готов оставаться черняком, служа верою и правдою царю своему. . Ничего другого не мог говорить тогда Сомко. Что касается до Золотаренка, то он был достаточно ограничен умом, чтобы с первого раза понять грозящую беду, а поддаваясь

внушениям Мефодия, надеялся для себя выигрыша во всяком случае.

Между тем Москва все еще не оставляла надежды уладить с Хмельницким. У него и у козаков, державшихся польской стороны, не ладилось и долго не могло ладиться с Польшею. Поляки продолжали подозревать Юрия и надеялись от него каждый час измены. Коронный гетман Станислав Потоцкий писал к маршалу ■ коронному

Любомирскому, по слухам, что Хмельницкий ищет у константинопольского патриарха разрешения от чудновской - присяги, что он переговаривается и с Бруховецким, и с Сомком, и хотел бы, чтобы верные царю казаки напали на него, когда он будет с малым числом войска, чтобы потом извинять себя, как будто он передается поневоле Москве, так как он уже извинял себя в Москве, что передался Польше поневоле. Эти подозрения имели свою долю правды . Хмельницкий писал в Сечу к Сирку, поручал ему сделать в полях какую-нибудь помешку татарам, изъявлял надежду самому скоро воевать против татар и ожидал союза европейских государей против турок. <<Не тревожьтесь тем, — выражался он, — что мы здесь татар приглашаем и присягаем им: дурно своему брату христианину солгать, а бусурману — Бог греха отпустит». Недоразумения по поводу религии с Польшею не прекращались. Сейм утвердил чудновскую комиссию, которая подтвердила многие статьи гадячского договора; за уничтожением Русского Княжества последний оставался во всей силе законного значения.Ди онисий Балабан, хотя ненавидел Москву, был верный православный и писал письма к королю, чтобы, согласно с кон-ституциею, утверждавшей гадячский договор, были скорее -отобраны от униатов монастырские и церковные имения, данные издавна православными предками панов православным монастырям, что только этою мерою утв ердится в Украине спокойствие, и Запорожское Войско будет оставаться в незыблемой верности королю и Речи Посполитой. Гетман в марте послал в Варшаву Гуляницкого с тремя другими старшинами (КреХовецким,. войсковым писарем Глосин-,ским и Каплонским) для отобрания, согласно конституции, от униатов всех епископских кафедр, архимандритств и духовных имений, просил короля скорее назначить с польской стороны четырех комиссаров и дать им полномочие для исполнения вместе с казацкими послами «святого дела», - как он выражался. Но исполнить этого было невозможно, несмотря на все обязательства и конституции; пока поляки были католики, невозможно было им совершить такого дела, которое клонилось к ущербу их религии. Кроме того поднимался старый вопрос о свободе народа от панов, за что ратовал южнорусский народ в одинаковой степени как и за свою веру. «Доношу вашему величеству, — писал Хмельницкий королю, — что паны, шляхта и поссесоры имений вашего величества и дедичных отягощают невыносимыми чиншами, десятинами, поваловщинами и иными тягостями, и приневоливают к работам верных вашему величеству казаков, проливающих кровь за благо Речи Посполитой, нашему народу чинят великое беззаконие, нарушают вольности наши, утвержденные договорами и конституциями прошлых сеймов. Но в то время, когда с таким требованием явились послы гетмана Войска Запорожского, на тот же сейм явились послы от шляхетства и жаловались, что гетман дозволяет своим универсалом делать панам всякое насилие, одних не допускать до владения имуществом, других выгонять из наследственных имений, захватывать государственные и частные доходы имений королевских, духовных и светских особ. По этим жалобам, в силу последовавшего о них сеймового решения, король отвечал польским послам от южнорусских воеводств, что будет дано приказание Хмельницкому возвратить захвачеиное достояние обывателям. Вместе с тем было постановлено, что все привилегии, выданные прежде казакам на шляхетские имения, хотя бы они были одобрены постановлениями прежних сеймов, уничтожаются новою конституциею, и все такие имения, находящиеся во владении казаков, должны быть по введении коронных войск в Украину возвращены прежним законным владельцам. В особенности признавались недействительными постановлениям прошлого 1661 года. Новое постановление налегало особенно на уничтожение в прежней конституции слов, имеющих такой смысл, что реестр казацкий со стороны казацкого правительства не должен быть приведен в исполнение прежде возвращения церковных имений, и только три месяца спустя после этого удовлетворения православных гетман обязан был реестро-вать войско. Так как этот пункт ..не оказался внесенным в конституции, записанные в градские варшавские книги, то теперь на этом основании его и уничтожили. Окончательно реестроваиие было очень желательно для поляков: оно легально полагало предел неясным отношениям между казаками и поспольством, должно было прекратить вступление пасполитых в казачество, а гетману иего старшине преградить путь вмешательства в дела края, не входящие исключительно в круг козацкого управления. Но и для козаков было чрезмерно важно составить реестр свой только тогда, когда будут удовлетворены духовные требования русского православного народа, и когда через то будет удалена важнейшая причина восстаний, побуждавшая козаков привлекать к себе сколько возможно большее число посполитых для борьбы с Польшею. Поляки, нарушая теперь то, что сами прежде постановили, и домогаясь завершения реестра прежде возврата церквей и церковного ведомства имений в руки православных, явно показывали, что не хотят исполнять последнего никогда, а обманывают козаков и весь русский народ только для того, чтобы стеснить козаков и, no возможности, лишить их на будущее время средств защищать православие и подниматься против Польши под этим благовидным предлогом. Понятно, что при таком обращении между собою наружно помирившихся :врагов прочного союза козаков с Польшею не могло быть. Со стороны поляков слишком рано давала себя знать иезуитская политика, да и Хмельницкий и его полковники всегда готовы были перейти на сторону царя, если бы только могли уладиться и окончиться недоразумения, возникшие с Москвою, а козаки могли быть довольны под московским правительством и надеяться осуществления своих желаний. Но в то время со стороны Москвы было мало оказываемо лестного для ко-зацких надежд. Москва не расположена была делать уступок, каких хотели козаки и какие вовсе не содействовали прочнейшему сплочению Украины с Московским государством. Москва, следуя своей заветной политике — подчинения русских земель и собирания Руси в единое тело, — не решилась бы принимать Юрия или какого бы то ни было другого гетмана иначе, как держась твердо условий, ненавистных для козацкой старшины, условий второго переяславского договора; но к тому же существенной помощи от царя козакам в те смутные времена было мало. Сомко и левобережные полковники то и дело, что просили ратных сил, а им то и дело отвечали, что об этом будет дан указ, но московское войско в Украину не посылалось, а те ратные люди,⁴ которые находились с воеводами в городе, не в силах будучи_оборонять Украины от чужих, были бичами для своих. — «Мы, — говорил черниговский полковник великорусскому гонцу, — беспрестанно просим у государя войска, а нас только тешат словами, и ратных людей не шлют, а у воевод какие есть ратные, так от них наши дома разорены. Третий год сами боронимся от неприятеля». В самом деле, в то время не было числа челобитным, подаваемым от малорусов царю: один жаловался, что ратные московские люди отняли у него жену, другой — дочь, третий — что малолетних детей завезли в «Московщину», и завезенные терпят неволю неизвестно где; некоторые выпрашивали проезжие грамоты и разъезжали по Московской земле, отыскивая своих детей и кровных. Число ратных уменьшалось, и потому все менее и менее Малая Русь имела надежду на помощь от них против внешних врагов. Насилия же, грабежи, убийства, всякого рода оскорбления малорусский народ не переставал терпеть от тех, которые оставались в Украине. Все это известно было на правом берегу,, и, разумеется, останавливало Хмельницкого и его старшину от нового подданства царю. Притом же расчет был таков: если они отложатся от Польши, поляки и татары их примутся разорять, истреблять поголовно; московский государь не подаст им помощи, так точно, как не подает малорусам на левой стороне, и потому — перейти на сторону царя в то время значило для правого берега Украины отважиться на явную погибель. Понятно, что оставаться под властью поляков было нелюбо после того, как последние, сознавая бедственное положение Украины, упадок ее народных сил и разложение козачества, начали уже явно показывать, что все обещанное ими был обман, что Украине грозит прежняя доля. Тем не менее правобережные козаки все еще держались Польши, потому что считали ее больше для них сильною и в случае вражды с нею более опасною, чем Московское государство, которое поставило себя так, что дружба с ним казалась им опаснее вражды. Вот почему Хмельницкий хотя и переговаривался много раз о подданстве царю, но в своей нерешимости, не получивши еще сведения о новом постановлении польском, вредном для козаков, снова летом 1662 года отправился подчинять себе левобережную Украину вместе с ордою и польскими вспомогательными хоругвями.

XIII

Сомко с верными ему полковниками и на этот раз должны были встречать его без ратной помощи царской, предоставленные самим себе. Сомко счастливо отбил передовой татарский набег, в конце мая изловил тридцать человек татарских языков и отослал к царю. В этот раз им послано было такого содержания письмо: — «Смиренно молю и в стопы ног вашему царскому пресветлому величеству: упадаю, — писал он, — покажи премногую милость надо мно^ слугою своим верным: не дай меня в поношение тем моим соперникам, которые описывают меня перед вашим величеством в своих обманных листах изменником; они и прежде сидели в своих домах, и ныне сидят, никуда нейдут, помочи не дают на неприятеля и давать не хотят, а мою работу Бог видит, как я не час и не два, не щадя головы своей, имел бой с неприятелем, умирая за ваше величество и за целость Малой России с одним полком своим Переяславским. Не знаю, зачем меня епископ с Васю-тою описывают изменником; я в невинности своей буду слезно плакать перед вашим величеством, пока увижу, что ваша государева милость снимет с меня вражду и ненависть, и ваше величество изволите прислать такие грамоты, чтобы всякий мне противник и непослушник устыдился. В десятый раз бью челом вашему величеству, чтобы епископ перестал побуждать на зло, и те люди, которые надуты епископским советом, пусть все это оставят и со мною служат верно вашему царскому величеству. Мы бьем челом вашему величеству: изволь прислать к нам боярина для избрания гетмана: изволь ваше царское величеств о оставить это дело на волю всему Войску Запорожскому, а не мне, и не боярину, как по' стародавним обычаям наших предков делалось, епископ же пусть в это вовсе не вступается». Вместе с тем Сомко жаловался на Ромодановского, который явно дружил с епископом и Васютою, и был нерасположен к Самку. Сомко указывал на то, что он, Ромо-дановский, вопреки правам казацким, требовал с Зиньковского полка триста человек, подводы и пятьдесят провожатых. «Нашим извоеванным людям, выражался Сомко, с такой налоги и без войны война». Он просил запретить Ромоданавекому вступаться в права и вольности Запорожского Войска, не приводить епископа и Васюту на зло, и не быть в казацкой раде при избрании гетмана, а знать ему свое дело войсковое, порученное царем: оберегать край от неприятеля. Вместе с тем Сомко просил о возвращении ему данных воеводе Чаадаеву собственных денег на жалованье войску, о чем он уже объявлял теперь не первый раз. — «Храни Боже, по моей смерти — писал он — некому будет бить челом о тех деньгах; сынов у меня милых было два, и тех Бог до славы своей святой обоих взял вдруг».

Хмельницкий с своими казаками, а также со вспомогательным отрядом поляков и с татарами, стоял станом недалеко Переяславля более .месяца. Происходили частые стычки. Между тем татары и прав ого берега казаки ходили по окрестностям. 23 июня Чигиринского полка козаки овладели Кременчугом. Кременчугские мещане впустили их; пятьсот человек ратных московских людей заперлись в малом городке с запасами и орудиями. С ними было небольшое число кременчугских жителей, не хотевших изменить царю. Три дня они отбивались от приступов, но, наконец, 25 июня прибыл Ромодановский с десятью тысячами конных. Тогда осажденные сделали вылазку и, ударив на врагов, рассеяли их и прогнали. Другие козацко-татарские загоны следовали по направлению к северу, 20 июня взяли Носовку, перебили жителей, взяли в плен священника с семьею. В июле загоны татар, поляков и козаков опустошили окрестности Козельца. Нежин со дня на день ожидал их посещения, не надеясь отстояться от неприятельского нашествия. Тем не менее нежинский полковник не хотел действовать заодно с Сомком, не хотел признавать его наказным, чтобы впоследствии не признать настоящим гетманом. Сомк° писал к нему, жаловался, что сам он один с переяславцами должен отбиваться от многочисленной силы; друг друга оба они укоряли. Сомко во время осады выходил неоднократно на вылазки, посылал подъезды, ловил пленников и посылал их к царю. Так, 15 июня СомкО отослал в Москву трех взятых на бою поляков, и снова обычно умолял царя прислать скорее московское войско на выручку Переяславля, чтобы предупредить неприятеля, который, как показывали языки, ожидает к себе свежих сил. «Самим нам, писал Сомко, сил и помочи ни от Васюты, ни от князя Ромодановского не имеючим, придется сесть в запор и самим нам голодом помереть и коням и всякому животному». Вместе с тем он снова просил опять защитить его от внутренних неприятелей, и дать ему власть карать своих врагов. «Прикажи, милосердый государь, на таковых гетману и полковнику и всему Войску дать власть, чтобы таковых смутников и раскольников нам вольно было, по своему войсковому обычаю, судить и карать; инако та измена искоре-нитись не может». Тогда он жаловался на Семена Голуховского. Воротившись из Москвы, Семен Голуховский прибыл в Нежин; там, вероятно, он совещался с Золотаренком и с Мефодием, оттуда отправился в Зиньковский, а потом в Полтавский полк и волновал везде козаков против Сомка, оттуда отправился в Кременчуг, где изрубил атамана за что-то: там его схватили и препроводили к Сомку. СомкО доносил, что у Голуховского нашли приготовленные им письма к Ромодановскому, где бывший писарь описывал Сомка изменником и смутником, и кроме того рассыпал на Зиньковский и Миргородский полки обвинения, которые

Сомко называл несправедливыми. Сомко доносил, будто Голуховский, проезжая по полкам левои стороны, распускал между казаками слухи, что только Полтава и другие крайние города останутся в целости, а прочие, и в том числе Переяславль, будут сожжены — неизвестно кем, замечал при этом Сомк°, сообщая слова Голуховского. Московское правительство не отвечало Сомку на его просьбы расширить власть гетманскую; не вызвали никакого ответа жалобы на Васюту, епископа Мефодия, Голуховского; московское правительство как будто не понимало некоторых строк в его письмах, но за верную службу милостиво по-хваляло, заохочивало вперед служить и всякого добра его царскому величеству хотеть, и над неприятелем промыслы чинить, надеясь, что у великого государя его служба за-бвенна не будет. Царская грамота извещала Сомка, что на выручку Переяславля и всей Украины левого берега велено быть. в черкасских городах воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромоданавекому, который уже вступил в черкасские города, и Петру Васильевичу Шереметеву, который вслед затем уже послан и скоро вступит туда.

Вслед за этою царскою грамотою приехал в Украину стольник Осип Коковинский с грамотами; в этих грамотах царь так же ласково хвалил Золотаренка, как и Сомка; и тому и другому писано было, что великий государь велел учинить полную раду и выбрать на ней гетмана. Сомко должен был в ответ на это сказать стольнику, приехавшему к нему с грамотою: — <<Я рад государевой милости, а не гетманству; хоть я буду и последним казаком, — я рад ему государю служить, рад я тому, когда, согласно с государевым указом, выберут вольными голосами гетмана».

Более месяца Сомко держался против Хмельницкого в осаде. Хмельницкий все это время стоял под Переяславлем за три версты. Несколько раз был съезд у него с Сомком. Последний говорил воеводе Волконскому, что он продолжает уговаривать племянника отстать от поляков и быть вер.., ным царю, но писарь Сомка, Глосовский, друживший тайно с Золотаренком, подпивши, проговорился и объявлял, что СомкО ссылается с племянником о том, как бы им соединиться с крымским ханом, что они тянут время нарочно, пока соберется король с поляками и придет под Киев.

Наконец прибыл под Переяславль Ромоданавекий с войском: к нему присоединился и Золотаренко с своим полком, не хотевший быть заодно с Сомком, но слушавший Ромодановского, как царского воеводу. Хмельницкий, стоя близ Переяславля, не знал о прибытии московского войска;

только татары, сделавшие набег на Пирятин, поймали московского языка, узнали о прибытии Ромодановского и дали знать Хмельницкому. Тогда гетман поспешно снялся со всем обозом и стал отступать к Днепру. Ромодановский, узнавши об этом отступлении, двинулся за ним; вместе с ним пошли Сомко и Золотареико и черниговский полковник Силич.

17 июля произошел бой. У Юрия было до 20 000 войска, в этом числе польских двадцать четыре хоругви и немцы драгуны; татары отстали от Хмельницкого и ушли в свою сторону. Бой открыл Сомк° с своими козаками, бился упорно два с половиною часа, но когда наступил на Хмельницкого Ромодановский с конницею, войско Хмельницкого подалось и уже не могло поправиться; одни, бросивши табор, побежали к Днепру, другие, с самим Хмельницким, бежали в лес; только немецкая пехота сомкнулась в углу табора в числе тысячи человек, оборонялась храбро и вся погибла. Тех, которые бежали к Днепру, преследовало московское и козацкое войско, и приперло их к реке так, что, не находя исхода, они бросились в реку и погибли. Очевидец говорит, что тогда их потонуло так много, что впоследствии трудно было приступить к Днепру по причине чрезмерного смрада от трупов. Те, которые успели сбросить с себя платье и переплыть Днепр, ушли домой нагишом. После Хмельницкий, пользуясь тем, что лес закрывал его от неприятеля, переправился за Днепр.

18 июля победители стали советоваться. Сомк° и державший его сторону Силич, рассчитывая, что и в Нежинском полку многие не любят Васюты и охотно провозгласят Сомка гетманом, объявили,_ что теперь непременно следует выбрать гетмана; и так как войско в сборе, то прежде похода за Днепр следует собрать раду; иначе нельзя идти за Днепр. Сомко уже прежде отправил за Днепр Лизогуба, назначив его каневским полковником, и поручал ему рассылать на правой стороне письма для убеждения заднепров-ских полковников и их козаков к переходу на сторону царя. Наказной гетман уверял, что полки: Белоцерковский, Корсунекий и Черкасский готовы отстать от Хмельницкого и присягнуть на верность царю, — нужно только, чтобы видели на левой стороне Днепра порядок и знали, что есть избранный и утвержденный царем гетман. Этим хотел он убедить к скорейшему собранию избирательной рады. Но все его старания были напрасны. Ромодановский противился; кричал против Сомко Мефодий, за ним Золотаренко, — произошла ссора; в особенности Сомк° и Мефодий друг друга укоряли очень язвительно. Ромодановский, как главный над всеми царский воевода, наотрез объявил, что не допустит теперь до рады, что выбор должен совершиться после, когда можно будет собрать всех казаков и чернь, и когда прибудет для того нарочный боярин от царя.

Думая склонить на свою сторону казаков, Сомк° начал устраивать им пирушки на радости после победы, а тем временем Мефодий и Золотаренко стали советовать Ромо-дановскову оставить Сомка. «Пусть себе пьянствует», гово-' рили они. Они требовали немедленно идти за Днепр. Они рассчитывали, что война окончится без Сомка, и таким образом кредит его безвозвратно подорвется у царя. Ромодановский, ненавидя Сомка, послушал их и двинулся, не сказав ничего об этом Самку. Последний, узнав, что воевода и прочие козаки вышли, сам наскоро собрался и торопился догнать Ромодановского, но не успел.

Ромоданавский стал в Богушевке над Днепром, отправил на другой берег стольника Приклонского с значительным отрядом московских людей и казаков, а сам с остальным войском пошел далее вниз, по левому берегу Днепра. Приклонский, счастливо переправившись, вошел в город Черкасы без сопротивления, и поставил в Черкасах полковником Михайла Гамалею. Из Черкас Приклонский пошел далее, намереваясь взять Чигирин. Но в то время Хмельницкий уже успел явиться в Чигирин и собрать орду. Хан прислал ему большое войско под начальством султанов Селим-Гирея и Мехмет-Гирея. Приклонский, не дошедши до Чигирина, неожиданно услыхал, что на него идет сила, и поворотил к Днепру, к Бужину. Против самого Бужина у Крюкова стоял на левой стороне Ромодановский. Приклонский поспешил туда, но татары догнали его прежде, чем он успел переправиться. По донесению Хмельницкого, московским ратным людям на правом берегу Днепра нанесли два поражения: одно 1 августа под Крыловым, где татары уничтожили отряд московских людей и украинских дейнеков, — вероятно, передовой отряд Приклонского, — -взяли две пушки, все военные снаряды; потом 3 августа нагнали самого Приклонского под Бужиным с десятью тысячами, и там поразили его наголову, взяли семь пушек, много знамен, барабанов и боевых снарядов. Но по известию летописи Самовидца, участвовавшего если не в этом самом сражении, то вообще в войне этих дней, Приклонский потерял мало, и, защищаясь, успел с табором своим переправиться на левый берег. Потерпели наиболее малорусы; у них не стало терпения идти в таборе, они выскочили из табора и пустились скорее вплавь через Днепр, тогда мелководный, но и то с другого берега пушечными выстрелами русские разгоняли татар и мешали истреблять плывущих. Переправившись через Днепр, Приклонский соединился с Ромодановским, и все войско поспешно отступило. По известию Хмельницкого, султан Мехмет-Гирей догнал его при переправе через Сулу и поразил жестоко, взяв восемнадцать пушек, и весь табор достался татарам. Ромодановский с остатком войска ушел в Лубны. Самовидец не говорит об этом поражении вовсе; кажется, что вообще донесения Хмельницкого, хотевшего перед королем уменьшить стыд своего поражения, преувеличены, и доверять им нельзя, тем более, что для самого Хмельницкого его успехи не исправили последствий его поражения на левой стороне Днепра.

XIV

Эти-то последние события произвели всеобщее волнение в Украине правого берега. Все видели неспособность Хмельницкого; надежда на поляков и страх их силы поколебались. Коронное войско не приходило впору на помощь козакам, воевавшим против Москвы, а та часть его, которая находилась с запорожским гетманом, была несчастлива. Татары рассыпались по Украине, грабили своих союзников, уводили в плен женщин и детей. Татары стали чувствовать презрение к полякам и советовали козакам отдаться Оттоманской Порте: под ее могучею властью Украина найдет свою целость и безопасность; великая сила оттоманской монархии и ее подручных татар защитит ее и от ляхов, и от москалей, на которых нет козакам надежды. Турецкий государь великодушно будет хранить права козацкие, — так говорили татарские мурзы, и этот голос достигал уже до сведения поляков. В то же время татары стращали малорусов, что если не станется по воле хана, то Украине придется очень плохо: и в самом деле, шестьдесят тысяч орды, разгостившейся в русских провинциях, были опаснее всех врагов. Но успех царских войск стал возвращать подорванное уважение к московской силе; возобновлялась прежняя наклонность быть под рукою православного монарха. Запорожцы, первые провозгласившие Юрия гетманом во дни Выговского, теперь стояли за возведение в гетманы Брухо-вецкого, под царским покровительством, показывали Хмельницкому злобу и, если верить Величку, писали такие послания: «Пролитая тобою кровь, как кровь Авеля, вопиет к Богу о мщении; знай, что ни орда, ни поляки не спасут тебя от ожидающей тебя беды. У нас есть верный способ взять тебя посреди твоего Чигирина и выкинуть прочь, как выкидывают из верши негодную пиявку... Не вводи ты нас более в грех; выбирайся сам из Чигирина и беги куда хочешь: не забирай только с собою войсковых клейнотов, ибо ты нигде с ними от нас не спрячешься... И если ты заблаговременно из Чигирина не выедешь, то мы явимся и не только размечем стены дома твоего, но не оставим в живых и тебя, злодей и разоритель нашей отчизны!»

Подобные угрозы возбуждали сочувствие и в городовых казаках, подчиненных Хмельницкому. Хмельницкий со дня на день ожидал нападения из Запорожья или бунта в подчиненном ему войске. Везде ему мерещилась измена: куда бы он ни шел — говорит летопись — все оглядывался, не спешит ли кто за ним и не хочет ли его поймать и отдать запорожцам. Пробудилось в нем угрызение совести за свое непостоянство, сознание собственной неспособности; из его дел выходило одно зло; он видел разорение от татар, посрамление церквей; бусурманы со дня на день становились нахальнее и тяжелее народу; между полковниками возрастали раздоры. Хмельницкий, как козак (сколько показывают его письма), воспитанный с пеленок в отцовских преданиях заветного стремления к самостоятельности своего народа, хотел для своего отечества одного — самостоятельности. Он не любил поляков, хотя и льстил им. Поляки уже не хотели скрывать, что они обманули Украину, что все их обещания неискренни, что православная вера не освободится никогда от своего поругания, русские Земли будут под властью поляков, и русский народ ни в какой форме не достигнет того, чтоб уважали его права; Хмельницкий готов был поминутно обратиться к царю, но поминутно и отступал от этой мысли, отталкиваемый твердостью, с какою московское правительство держалось своих государственно-мудрых, но ненавистных для казаков последних переяславских статей. Хмельницкий не имел самобытного ума, который бы мог соединить другие умы и направить к одной цели, а у козакав было чересчур много разномыслия и. взаимной вражды и непостоянства, и Хмельницкий не мог понять, как хочет поступать казацкая громада, чего ожидает и надеется народ в данную минуту, как следует в угоду ему соразмерять свои поступки. Одни ему говорили: надобно ладить с поляками. В этой мысли более всех поддерживал его Тетеря, бывший при Богдане переяславский полковник, при Юрии выбранный генеральным писарем. Он скоро оставил эту должность, съездил- в Польшу, был там за услуги Польше пожалован титулом стольника полоцкого, и приехал от -короля в качестве наблюдателя за поведением козаков. То же твердили и другие старшины; но громада козацкая беспрестанно волновалась,- не любила по-прежнему ляхов и боялась их, но и «москали» представлялись ей немилыми. Татарские насилия всего нагляднее указывали Хмельницкому плоды, приготовляемые новым соединением с Польшею. Все беды, терпимые народом вообще и лицами поодиночке, стали приписывать Хмельницкому. Он глава народа, он старший во всем; он и виноват за управляемых; --его проклинали. Тетеря писал к королю, что он старался всеми силами примирить Войско с гетманом, но безуспешно. «Что сделать с этим упрямым народом, — писал он, — когда у него такой нрав, что как кто потеряет у него расположение, тому уже нелегко будет приобресть его вновь». Прgзирая гетмана, многие козаки совсем отказались от службы и занялись своими домашними делами. Общественные побуждения охладевали; хотелось жить как попало. Хмельницкий чувствовал возраставшее всеобщее презрение к себе; самолюбие боролось в нем. Он злился на козаков, на всю Украину, на весь народ свой; то сознавая свою слабость и ничтожество, Хмельницкий готовился сложить булаву сам, то вдруг, замечая, что этого только и требуют и хотят презирающие его козаки, держался за нее обеими руками, грозил даже отдаться в руки орде и посредством ее укрощать непослушное козачество. Осенью, чтобы сколько-нибудь избавить Украину правого берега, он повел орду опять к Киеву и за Киев, где Десна сливается с Днепром, но козаков пошло с ним мало; не хотели его слушать. Хмельницкий, пользуясь, вероятно, малочисленностью ратных в Киеве, хотел, по выражению Тетери, подбодрить татар к службе Речи Посполитой, доставив им возможность набрать пленных малорусов. Но он ничего не сделал, скоро возвратился и этим походом: только более вооружил против себя единоземцев. Каждый шаг его был новым преступлением. Меланхолия терзала его. Он мучился и дрожал, как Каин, говорит летопись. Наконец, под влиянием мучительной тоски, растерзанной совести и страха решился он исполнить свой обет, данный под Слободищем, и вступить в монастырь. Хмельницкий собрал козаков на раду под Корсун, в монастырь Ольшанский. Когда козаки съехались, Юрий явился в собрание, поклонился и говорил:

«Памятуязаслуги родителя моего, вы избрали меня гетманом, но я не могу быть достоин этой чести, я не могу уподобиться моему родителю, и отцовского счастья мне не дал Бог! Я решился расстаться с вами и исполнить давнишнее желание — удалиться от света и стараться о спасении моей грешной души. Желаю вам всем счастья; выберите себе иного гетмана, и так как нам нет возможности отбиться от ляхов и москалей — отдайтесь лучше турку, чтобы посредством союза с ним дать Украине свободу».

Некоторые советовали ему оставить это намерение; удерживал его более всех Павел Тетеря, более всех внутренне желавший его удаления, с тем, чтобы самому заступить его место. Другие, ненавидевшие его и прежде, говорили смело: — «А нехай иде соби к дидьку, коли з нами жити не -хоче! злякався, то теперь пид каптур хоче голову зховати. Знайдемо соби такого, шчо стане за наши вольности!»

Хмельницкий удалился и б-го января 1663 года в Чигиринском монастыре был пострижен под именем Гедеона. Фамилия его не потеряла значения и под клобуком; скоро мы его увидим архимандритом, а через несколько лет придется увидеть его еще раз на бесславном военном поприще, отступником христианства.

После отречения Хмельницкого козаки собрались на избирательную раду в Чигирине. Некоторые предложили Выговского.

— Он сенатор и воевода, — возражали другие, если он станет гетманом, то не будет послушен козацкой раде.

Были тогда два соперника у Выговского, оба женатые на дочерях Хмельницкого. Первый, по известию Коховского, был Иван Нечай, вероятно, каким-то образом получивший увольнение из плена в Москве. За него старалась жена его Елена. Другой — Тетеря; его жена Стефанида умела обделать дело своего мужа лучше сестры. Она обдарила отцовскими деньгами знатнейших влиятельных людей на раде и расположила их в пользу своего мужа. За знатными были приобретены и голоса толпы. Многие, зная Тетерю, не считали его способным ни по уму, ни по совести, но золото и серебро соблазнило их. По известию украинского летописца (Величко, 36), каждый из тогдашних казаков ради сребра и злата не только дал бы выколоть себе глаз, но не пощадил бы отца и матери. — Все они, — говорит этот летописец, — были тогда подобны Иуде, продававшему за серебро Христа, и могли ли они думать о погибающей матери своей Украине. — Это было как нельзя естественнее. Дело Малой

Руси проигрывалось. Неуспех и беспрестанные неудачи истощили надежды, лишали веры, отклоняли от цели, возбуждали мысль о ее недостижимости, отчего терялась воля и терпение, иссякала любовь к отечеству, к общественному добру; подвиги самоотвержения оказывались, бесплодны и напрасны. Эгоизм частный брал верх над благородными побуждениями; слишком невыносимо становилось каждому свое домашнее горе, не выкупаемое тем, за что ему подвергались; всякий стал думать о себе самом, потому что убедился в суетности дум о всех; -души мельчали, пошлели: умы тупели под бременем безысходного искания средств к спасению; все, что считалось прежде дорогим и святым, продавалось дешевле и дешевле, и героем времени стал тот, кто умел сберечь самого себя среди всеобщих потрясений, выскочить из водоворота смут, потопивши других, обеспечить себя на счет других; добродетелью стал ловкий обман, доблестью — бессердечное злодеяние, великодушие — глупостью. Так бывало всегда в истории в те периоды, когда общество, вследствие сильных потрясений, не достигая целей, руководивших его посреди прожитых невзгод, не выносило ударов противной судьбы и начинало умирать и разлагаться. Такая смерть начиналась тогда и в Украине, в обществе, промелькнувшем в истории славян под именем Войска Запорожского. Цель его была достижение национальной политической самобытности. Край, где оно зародилось, по историческим обстоятельствам, не способствовал развитию в нем в предшествовавшее время гражданСтвен, ных начал в' необходимой степени; оно заявило в истории свои требования без этого запаса; три противоположные силы стали тянуть его к себе; то были Московское государство, Речь Посполитая и мусульманский мир в образе Крыма и Турции. Недостаток самобытных гражданственных начал лишал ткань его той упругости, какая нужна была, чтобы противостоять такой ужасной тройной тяге; эта ткань начала разрываться, а где общество разрушается, там существенно должны брать верх частные побуждения тех, которые составляли это обреченное на погибель общество, так точно, как после разрыва ткани остаются видимы составлявшие ее нити.

Павел Тетеря; по донесениям московских воевод, был родом из Переяславля, где при Хмельницком он был полковником. В молодости он получил образование выше многих других из козацкого звания, но оно не дало ему ни военных дарований, ни мужества, ни чести. Всегда, во всем. он заботился об одном себе, и потому в эти годы явился вполне человеком своего времени. Еще во время своего полковничества он успел собрать состояние: женитьба на дочери Хмельницкого сделала его богачом. Соумышленник Выго_вского в деле отложения от Московского государства, он вместе с ним участвовал в деле гадячского договора, получил дворянство, при пособии Беневского был сделан писарем Войска Запорожского, уехал потом в Польшу, подделался к королю и к знатным панам, получил там между прочим маетности в награду за свое расположение к Речи Посполитой, для приобретения наличных денег заложил их в начале 1662 года и приехал в Украину в качестве комиссара, с жалованьем до 2000 зл. в четверть года. Теперь этот человек буквально купил себе гетманство. Деньги, употребленные на подкуп, были, в виду возможности приобрести большие богатства в гетманском звании, затрачены, как: затрачивает капиталы купец на оборот для большей наживы. Прежде приятель Выговского он видел в нем соперника, и с этих пор сделался его злейшим врагом; впоследствии он и погубил его. Так как он положил себе цель нажиться при помощи поляков, то угодливость полякам была у него в то время до того велика, что в письмах сроих к королю и к государственным лицам он старался держать себя отдельно от Войска Запорожского, как будто он человек чужой для него, только наблюдающий над ним, как будто не принадлежал никогда ни к нему, ни к южнорусскому народу; он как будто сам забыл свое происхождение из переяславских мещан. Кроме собственной наживы и удовлетворения эгоистических потребностей, у него других целей и идей не было. Сделаться главою народа ему нужно было только для того, чтобы обобрать этот народ и потом покинуть его навсегда. Вполне передовой человек своей эпохи, он должен был, сообразно своим целям, выиграть больше всех, и выигрывал. Сделавшись гетманом, он держался польскою помощью, послал Гуляницкого гйзсланцем в Варшаву и упрашивал короля. двинуться с войском для покорения польской стране оторванных земель. Нужно, однако, было исполнить и всеобщее требование толпы. Тетеря должен был, подобно своему предшественнику, просить об исполнении условий относительно православной веры; повторилось домогательство отобрать от униатов церковные имения и отдать православным, древним их владельцам. Лично для самого Тетери этот вопрос не был вопросом сердца; впоследствии он отрекся и от веры, за которую теперь ходатайствовал потому только, что иначе, на первых порах, не мог бы держаться на гетманстве.

Итак, по .странному, можно сказать, стечению обстоятельств, после удаления сына Богдана Хмельницкого от дел в Украине явились претендентами на власть, соперниками между собою за эту власть — свойственники старого Богдана; СомкО был его шурин, брат первой жены; Золотаренко другой шурин, брат третьей его жены; Тетеря — муж его дочери; явился за ними и четвертый соперник: он уже был не родственник, не свойственник старого Богдана, как прочие; он был когда-то слугою этого Богдана, не более, — и он-то успел переспорить всех на левом берегу Днепра.

XV

Тетеря после своего избрания разослал письма и воззвания на левобережную Украину, убеждал покориться себе как законному гетману Войска Запорожского, и грозил, что вот скоро прибудет польский король с сильным войском, а с ним и хан крымский. Эти «прелестные» письма мало имели действия; только в Переяславле, где знали лично издавна Тетерю, как тамошнего уроженца и полковника, нашлись у него кое-какие благоприятели. Сомко писал к полковникам, приказывал ловить агентов Тетери, перехватывать его письма и доставлять к нему; но в то же время, однако, писал к Тетере ответы на предложения его, подавал надежды присоединить левобережную Украину к Польше, если бы только был уверен, что ни король, ни Речь Посполитая не будут ему. мстить. Это сообщено было через Тетерю королю, и от короля последовало Сомку прощение;, Переговоры Сомка с Тетерею велись тайно, но про них проведали враги Сомка. Впрочем, Сомко не очень-то доверчиво готовился отдаваться полякам; переписываясь дружелюбно с Тетерею, он в. то же время наряжал агентов в заднепровские города возбуждать против польской власти тамошние полки. Сомко, как видно, не доверяя судьбе, заготовлял себе только на случай возможность увернуться, если в самом деле польская сторона возьмет верх, или если под властью Москвы ему покажется уже чересчур невыносимо. Зловещие слухи носились но Украине. Говорили, что царь намерен уступить Украину Польше и вместе с Польшею уничтожить козачество. Начавшиеся съезды между русскими уполномоченными и польскими панами с целью уладить недоумения и заключить мир подавали повод к таким подозрениям и толкам. Каждая партия хотела извлечь для себя пользу из этих слухов; люди, нерасположенные к москалям, возбуждали этими толками народную громаду против 'Москвы; враждующие честолюбцы приписывали их своим соперникам: Бруховецкий и Мефодий, сообщая о них в Москву, выставляли свою преданность и чернили своих противников.

Король был очень доволен, что избран в гетманы Тетеря — человек, на которого более, чем на кого-нибудь, Польша могла положиться, — и послал к нему знаки гетманского достоинства с Иваном Мазепою, еще молодым русским шляхтичем, тем самым, которому через несколько лет суждено было самому быть гетманом. Так как Мазепа был еще человек незначительный, то Тетеря нашел, что отправление этой церемонии через такого человека унизит достоинство гетмана Войска Запорожского, и вспоминал, что некогда Богдану Хмельницкому вручал подобные знаки власти Адам Кисель, носивший сан воеводы, указывал и на то, что за Днепр от царя будет послан, для вручения тамошнему будущему гетману подобных знаков, знатный боярин, и просил дозволить принять посылаемые знаки не от Мазепы, а от пана Фомы Корчевского, более знатного, чем Мазепа, носившего тогда титул саноцкого подкомория. Король позволил это.

Возведение нового гетмана не положило конца ужасным опустошениям, которые продолжала терпеть правобережная Украина от татар. «Распоряжаясь достоянием бедных людей и честью девиц и женщин, — писал Тетеря королю, — татары совершают такие гнусные, приводящие в ужас христиан злодеяния, что многие из войска Запорожского готовы отдаться в ту неволю, какая досталась в удел валахам и молдаванам, лишь бы не терпеть такого невыносимого и непривычного ярма от орды>>. Но против орды двинуло тогда московское правительство калмыков, которые издавна враждовали с татарами, и необычные для Украины полчища появились и разбили орду под Чигирином. -

На левой стороне враги Сомко узнали о его сношениях с Тетерею и воспользовались этим, чтобы еще более очернить его и заподозрить перед Москвою. Осенью 1662 года запорожцы провозгласили Бруховецкого кошевым гетманом, — это был неслыханный еще чин в Украине. Кошевым атаманом сделан знаменитый Иван СиркО. В качестве кошевого гетмана Бруховецкий явился в Украине, чтобы сделаться гетманом Войска Запорожского. Он стал в Гадя-че, с ним тогда был Мефодий. Они оба настаивали у московского правительства, чтоб собрана была черная рада и выбрала вольными голосами гетмана. Сторону его держал князь Ромодановский. Это одно уже располагало в пользу его половину Украины, видевшей, что правительство более всех претендентов склоняется на его сторону. Много помогало ему то, что. до сих пор Золотаренко доверял Мефодию и был уверен, что Бруховецкий и все Запорожье никого не желают в гетманы, кроме него, Золотаренка; он и теперь не ожидал, не понимал что делалось. Узнавши, что Бруховецкий в Гадяче, ждал от него писем и удивлялся, что это так долго не получает их; необычно ему стало и то, что друг его Мефодий, находясь вместе с кошевым гетманом, вдруг замолчал. Золотаренко решился сам ехать в Гадяч, тем более, что там был и Ромодановский. В Батурине, куда он приехал, его окружили значные товарищи и советовали ему не ехать к Бруховецкому, а скорее примириться с Сомком, держать сторону последнего и помогать ему в достижении гетманского достоинства. Эти советы показались Золотаренку плодом сомковых козней и так его раздражили, что он почитал тех, которые их давали, своими врагами, и подобно тому, как некогда с своими друзьями сделал Цыцура в Переяславле, хотел он собрать их по-приятельски и перебить. Он поверил это дело пехоте, но пехота не согласилась на такое злодеяние и чуть было его самого не убила. Тогда Золотаренко, считая вообще московских воевод падкими на корысть, послал к Ромодановскому подарки и приказал тем, которые повезли их, узнать наверное, что думают запорожцы. Посланцы Золотаренка нашли Ромода-новского в Зинькове, где были запорожцы. Князь не только не принял подарков, но еще насмеялся над ними и заметил, что у него, князя и боярина, больше своего, чем у Золотаренка. Тогда некоторые запорожцы, у которых развязались от вина языки, перед посланцами Золотаренка проговорились и откровенно объявили, что они сошлись за тем, чтобы перебить городовую старшину, которая обогащается на счет простого народа, а прежде всех достанется Сомку и Васюте. Такое известие посланцы привезли Золотаренку. Тогда для него разъяснилось, что он был до сих пор в дураках у Ме-фодия и обносил перед московским правительством в измене Сомка не для своей пользы, а для того, чтобы проложить путь другим, самому же за то, быть может, потерять голову заодно с Сомком, вместо награды от тех, для кого так усердно постарался. Он написал к Сомку, просил забыть все прежнее, изъявлял желание примириться и обещал быть ему на будущее время покорным. Свидание между бывшими двумя врагами произошло в местечке Ичне. Туда съехались полковники, сотники, значные товарищи; в церкви, стоявшей на рынке, они произиесли присягу слушаться Сомка, и на предстоящей раде избрать его, а не другого, в полные гетманы. Так излагает дело современный летописец. По архивным делам видно, что рада, на которой Золотаренко признал Сомка гетманом, происходила в Нежине и сам Сомко на ней не был, а присылал туда своего войскового писаря. Это видимое разноречие легко согласить: вероятно, СомкО с Золотаренком видались в Ичне и там примирились, а рада происходила в Нежине, и Сомко счел уместным показать свое безучастие в таком собрании, которое его выбирало. Васюта Золотаренко, как бы желая загладить прежнюю неприязнь к Сомку. теперь из всех сил хлопотал за него, одних убеждал, других принуждал обещать верность Сомку. По окончании рады выбор был послан в Москву с приложением подписей и печатей и с прошеинем от гетмана и всего Войска Запорожского о царском подтверждении постановления рады. Васюта, прежде чернивший Сомка перед московским правительством, теперь писал, что «гетман Иоаким Сомко верный слуга и мы с ним, яко с достоверным царского пресветлого величества слугою, с початку слушать по присяге и доселе служили так и служить и умирать готовым, а не с таковым, который есть и нраву не нашего полонник и великие беды и мордер-ства людям бедным чинит застаючи в Гадячом». Но выбор Сомка был все неполный: только полки Нежинский, Черниговский, Лубенский, Переяславский, Прилуцкий признали Сомка гетманом; против него оставались полки Полтавский, Зиньковский и Миргородский. Бруховецкий понимал, что его сила в Украине зависит от временных обстоятельств, что громада склоняется к нему, пока . ее льстят надежды на ограбление значных людей и пока всем явно, что московская власть на его стороне. Он знал, что у громады память коротка, и он до тех только пор мог на нее рассчитывать, пока сам был у ней на глазах, а если бы скрылся хотя на короткое время, то враги его могли бы взять верх и вооружить против него ту же громаду, которая теперь так за него стояла: им бы- так же поверили, как верили до сих пор ему, потому что он не переставал кричать, что не должно верить им. Бруховецкий и его сторонники толковали, что Юрий Хмельницкий для того отказался от гетманства, чтоб предоставить полное гетманство дяде своему Сомку, а последний, сделавшись гетманом, намеревается отдать всю Украину Тетере. Когда царский посланник приехал в Украину, то все полковники, сообщники Бруховецкого, говорили это почти одними и теми словами.

Московское правительство остерегалось всех, хотя и ласкало всех разом, не доверяло вполне никому, хотя наклонялось с большим доверием к Бруховецкому. В конце декабря 1662 г. был отправлен из Москвы посланником Ладыженский: он повез Бруховецкому, Сомку, Золотаренку и всем полковникам милостивое слово от государя. Царь уверял всех, что не думает отдавать полякам черкасских городов, как толкуют некоторые <<плевосеятели>>, и назначал новую полную раду на весну. Как видно, у правительства было намерение до времени рады разлучить Бруховецкого с Мефодием и выпроводить Бруховецкого с его запорожцами на зиму из Украины, чтоб избежать волнений. Мефо-дию приказывали ехать в Киев, а Бруховецкому с запорожцами в Сечу, а оттуда идти на татар. Предполагал-ся_ поход князя Григория Сунгалеевича Черкасского на крымские улусы, в соединении с калмыками; Бруховецкий должен был помогать этому предприятию. Получив грамоту с таким приказанием от Ладыженского, Бруховецкий, сказал: «Мы готовы служить государю и головы свои положить, а идти нам никак нельзя; я выгреб сюда с козаками по Днепру на судах; лошадей у нас нет; живучи здесь долгое время, наши пропились: как нам идти пешим зимою в такой далекий путь! И в разум этого взять нельзя. Меня ■ убьют свои же козаки, а не то Сомко убьет меня на дороге, как Выговский Барабаша и Сомк^а, а если со мною что учинится, то и вся Украина смутится и Запороги отложатся. Он собрал раду, и рада приговорила, что идти никак нельзя прежде, чем соберется полная рада, а иначе, если запорожцы теперь выйдут из Украины, то СомкО их уже не впустит. Положили посылать к царю челобитье. Мефодий также отговаривался от исполнения царской воли: «нельзя идти в Гадячь, — говорил он, — меня Сомко изменник велит погубить, а Гадячь в моей епархии, пусть государь меня- помилует — позволит жить в Гадяче до полной рады».

«Если, — говорит Бруховецкий, — великий государь не велит учинить полной рады всем поспольством, всею чернью, если всеми вольными голосами и не выберут гетмана и не укрепят «пунтов>>, так Сомк° отдаст всех нас королю. Пусть это будет извещено его царскому величеству. Хмельницкий с умыслом сдал гетманство Тетере, а ведь Павел Тетеря Сомку зять; сестра Якимова была за Павлом Тетерей и дети у него от ней есть в Польше. Вот Сомко знал, а не объявил великому государю, что Юраско, племянник его, гетманство Тетере сдает, а теперь они тайную раду сделали с Золотаренком и выбрали Сомка в совершенные

гетманы; это все затем, что как Самка гетманство обоймет, так сейчас и отложится».

— Какой это выбор, — говорили бывшие с Бруховец-ким полковники, — половина обирала, а половина не обирала. .

Думая расположить московское правительство видами на выгоды, Бруховецкий говорил:

«Зачем они полной рады не хотят? — Затем, что сами всем владеют и обогатели не в меру, а обогатев, все города хотят поддать королю, а сами за то хотят для себя шляхетства добиться. Ништо великому государю Запорожское Войско и черкасские города не надобны? Без полной рады, не выбравши всеми вольными голосами гетмана и не укрепя <<пунтов» и привилий не укрепить великому государю Запорожское Войско и малороссийских городов! У нас в Войске Запорожском от века не бывало того, чтоб гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привилье даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и казацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится с своею семьею — тем и владеет в своей городьбе; а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, — разве позволялось мельницу поставить; да и вином в чарки казаки не торговали: одни мещане торговали тогда и с того платили королю или панам, за кем кто жил. Тогда и подати брались с мещан и со всей черни в королевскую казну. А теперь гетман, полковники и прочие начальные люди самовольно позабирали себе города, и места, и пустовые мельницы, а черных людей отяготили, так что под бусурманом в Царьграде христианам такой тягости не наложено. А вот как будет полная черная рада, да пунты все закрепят, так все эти доходы у гетмана, у полковников и начальных людей отпишут, а станут эти доходы собирать на государеву казну, и на жалованье государевым ратным людям. Вот почему наказный гетман и начальные люди не хотят полной черной р^ады».

Сомк°, напротив, представлял тому же московскому посланцу, что если казна остается в убытке, то разве от того беспорядка, который производит Бруховецкий с своими запорожцами. <<На нежинской нынешней раде у козакав закреплено», — говорил он, «чтоб бить челом великому государю, чтоб он велел быть раде и укрепить привилеи и

пунты по-прежнему, чтоб козаки были переписаны порознь по своим лейстрам (реестрам); лейстровые козаки станут государю служить, а с мужиков станут собирать государеву казну и хлебные запасы, а нынеча в такой розни у великого государя все пропадает: все называются козаками, на службу не идут, а государевой казны не платят, а как неприятель наступит, так старые лейстровые козаки служить не хотят, а мещане не хотят- давать податей, да бегают на Запорожье и там на себя рыбу ловят, а сказываются, будто против неприятелей ходили. Вот кабы по-прежнему одного гетмана слушали, так во время неприятельского прихода из Запорожья приходили бы к гетману на помочь, а не то, чтоб от службы и от податей бегать в Запорожье. Теперь у них всякий себе начальствует, и от того у них все пропадает».

Сомко с большим огорчением принял от Ладыженского известие о назначении полной черной рады, показывавшее, что государь не хочет утвердить избрания, последний раз сделанного на нынешней раде. На меня, — говорит он, — все -епископ измену взводит, а я служу верно, столько раз татар и ляхов и изменников малороссийских отбивал, какие нужды в осадах терпел... вот и теперь у нас около Переяславля и во многих других местах все повоевали, ни • одной деревни не осталось, хуторы, пасики — все истреблено, пожжено, во всем переяславском уезде и - в других малороссийских городах не сеяли ни одного зерна ржи, а государевой милости все нет, когда государь велит собирать на весну полную черную раду. Он припоминал, что уже два раза в Козельце и Нежине он был избран в гетманы, а государь его не утвердил и приписывал все это наговорам епископа Мефодия.

— Ты говоришь это напрасно, — сказал ему царский посланник, — верная служба твоя государю известна, и великому государю давно то годно, чтоб быть тебе, за твои многие службы и раденье, в совершенных гетманах, только государь не пожаловал тебе подтвержденной грамоты и булавы потому, что у полковников сделалась рознь, и полковники присылали к его царскому величеству бить челом, чтоб великий государь велел для совершенного избирания гетмана учинить полную раду и выбрать гетмана вольными голосами; государь не хочет нарушить ваших вольностей, а желает, чтоб все было прочно, и постоятельно и правам вашим и вольностям непротивно».

«От века того не бывало, — говорил Сомко, — чтоб епископы на раду ездили; знать епископ должен одну цер-

ковь, а такой баламут и в епископы не годится. Прежде сложил_ся с Васютою Золотаренком, а теперь с Бруховец-_ким; _по его баламутству Бруховецкий гетманом кошевым называется. У нас в Запорожье от века гетманов не бывало — там бывали только атаманы, а гетман был один; на то и войско называется Войско Запорожское. Пусть и теперь великий государь прикажет в Запорожье быть атаманам, а не гетманам; а если в Запорожье будет гетман, так нам нельзя писаться гетманом Войска Запорожского».

Бруховецкий уверял, что Сомко сносится с Тетерей и хочет отдать Украину Польше; что он вместе с Золотаренком непременно изменит царю; а Сомко, в свою очередь, говорил Ладыженскому: «Бруховецкому нельзя верить;

Бруховецкий полу-лях; он был лях, да пристал к Войску Запорожскому, но он никогда казаком не был, и у Богдана Хмельницкого служил во дворе, а не в войске; Богдан его не брал на службу».

Но СомкО не умел так подлаживаться к московским воеводам и гонцам, и вообще к московскому правительству (которому все беседовавшие с Сомком московские люди в точности передавали его речи), как это делал Бруховецкий. Сомко, напротив, раздражал Москву против себя. — «Нам, — говорил он, — только что обещают, а ничего не дают. Мне сулили милости, а не заплатили даже собственных моих денег, что я издержал на жалованье ратным людям царским». В бытность Ладыженского в Переяславле Сомко - сделал несколько заявлений, которые не могли понравиться московскому правительству. Таким образом, он охуждал статью договора с Юрием Хмельницким, запрещавшую казнить самовольно смертью чиновников и начальных людей. «Нужно, — говорил он, — чтоб полковник страшился гетмана и за повеления его везде стоял и умирал. Вот как Выговский оставил Грицька Гуляницкого в Канотопе — велел ему за повеление свое умирать, а если не сделает так, то он прикажет казнить его жену и детей: и Гуляницкий исполнял его повеление. Вот это хорошо». — Но Грицько Гуляницкий, сказал Ладыженский, — забыл Господа Бога и православную веру и своровал великому государю? — «Выговский своровал, — сказал СомкО, — Гуляницкий исполнял повеление своего старшего». Такой взгляд не мог быть по вкусу Москве, когда власть гетмана для того именно и ограничена, чтоб полковники могли не исполнять повелений своего старшего, противных видам и целям московским. Также не могло понравиться в Москве изъявленное наказным гетманом желание, чтоб были отпущены на родину задержанные в Москве малорусы и в том числе Григорий Дорошенко, Нечай, взятый в плен изме_нник Цыцура и друРИе. Сомк° вместе с Ладыженским объезжал город и показывал ему укрепления, сделанные недавно им около Переяславля. «Вот здесь в конце, в бол_{ьшом го}роде, — говорил Сомк°, — я думаю поставить маленький городок; как в неприятельский приход мы пойдем на вылазку, а воевода может город запереть, и нас назад не пустит. — Такое подозрение на воевод было оскорбительно. — Ты, сказал ему Ладыженский — от неприятелей в ' осаде сиживал и на вылазки ходил, и никогда ворот от тебя не запирали, а государевы люди .из города к тебе на выручку хаживали. Нет, без государева указа тебе нельзя и подумать строить в большом городке малого».

Ладыженский сказал об этом воеводе Волконскому.

Волконский ему сказал: •

— Наказной гетман и мне уже говорил про это, только я сказал так: коли ты будешь делать другой городок себе, так я пошлю тысячу человек государевых людей, да велю им с тобою жить вместе в этом городке. Вот нонеча у наказного гетмана заведены караулы по всему большому городу, где государевы люди, там он своих черкас поставил вместе; а как неприятель Юраска Хмельницкий с черкасами и ляхами стоял под городом, тогда такого караула по городу у него не было. Из-за Днепра то и дело приезжают к нему купцы, и он за Днепр купцов с этой стороны посылает. Словам его верить никак нельзя.— до чего дела дойдут; а покамест дурного дела за ним не примечено.

В бытность Ладыженского к Сомку привозили письма из-за Днепра, а игумен Мгарского монастыря привез ему письмо Тетери. Этот игумен, Виктор Загоровский, был большой приятель Сомка; как только он приехал, Сомк° стал с ним пить.

Царский посланец проведал об этом стороною и потом обратился к наказному гетману с требованием показать письмо Тетери.

<<Я теперь запил, — говорил Сомко, — пью мою вольность; от Тетери еще много будет писем: я все, сколько будет их, отправлю к его царскому величеству. Он пишет мне, чтоб згоду учинить; а я ему отпишу, что я тому' рад, чтоб войны не иметь; а живем мы по милости царского пресветлого величества в своих вольностях, татарам жен и детей не отдаем, хлеб едим целым ртом — никто у нас не отнимает; а вы, напишу, гетмана зачем постригли и скарб его пограбили?»

Частые сношения с Тетерею и забутылочная дружба с теми, которые перевозят ему письма, внушали подозрения.

Более всего настаивал Сомко на то, что государевы ратные люди делают великие обиды малорусам. Пусть, — говорил он, — великий государь прикажет переменять ратных людей по годам, а то государевы люди получают жалованье медными деньгами, а медных денег в Украине нигде не берут, так государевы ратные люди, проевши то, с чем пришли, беспрестанно крадут; уже многих сделали без имущества; с ними никак нельзя жить: у нас учинится что-нибудь дурное, либо козаки и мещане покинут свои дворы и разбегутся врознь: вот в Нежине и Чернигове построили особые дворы государевым ратным людям, а у нас в Переяславле стоят они по дворам козачьим и мещанским. Пусть и здесь построят им дворы. Сомко и самому царю писал жалобу на царских ратных людей в самых резких выражениях: «Мы, верные подданные вашего царского величества, сколько лет подставляем свои головы, проливаем кровь, лишаемся своих имений и пожитков, скитаемся наги и босы, и до конца приходим в разорение и расхищение от чужих и от стояльцев (то есть ратных, стоявших на квартирах); народ наш российский от грабежа и крадежа ратных людей рассеян во все стороны; в Переяславле много найдется пустых дворов; хозяева, не терпя более непривычных для них больших обид, разбрелись, и остальные думают разойтись». На эти жалобы прислан в Переяславль от царя стольник Бунаков; он в Переяславе производил сыск и нашел возможным наказать кнутом одного только Якуш-ку Нечаева за воровство, а более никого виновного не оказалось из ратных людей. Сомк° объяснял тогда, что московские ратные люди и переяславские жители первые ответчики, вторые челобитчики на них, — еще до приезда Бунакова, то в боях побиты, то в полон взяты, то умерли; от этого теперь выходит, что по иному делу есть челобитчики, да нет ответчиков, и в заключение просил, чтобы вперед государь не велел ратным людям обижать переяславских жителей. Эти жалобы, по которым нельзя было произвести следствия, естественно внушали еще более подозрения против Сомка; они казались явным доводом нелюбви Сомка к великорусам и Московскому государству. В Москве заключили, что Сомку нельзя ни в чем верить, и, напротив, те, которых он хотел оговорить перед правительством, через это самое приобретали доверие.

В это время, когда в Москве уже считали епископа Ме-фодия самым преданным, надежным и достойным человеком в Украине, Сомко то и дело что писал против него, умоляя запретить ему мешаться в войсковые дела, и сказал Ладыженскому так: — «Если государь не велит вывести Мефодия из Киева и из украинских городов всех, и велит ему быть на раде, то никто на раду не поедет, нам нельзя служить государю от таких баламутов, да и прежде никогда митрополиты не ездили на раду и не выбирали в гетманы». Эти выходки против Мефодия только более располагали власть к последнему, а Сомко тем самым казался соучастником заднепровской, враждебной царю, партии. Дионисий Балабан, называясь митрополитом, считал Мефодия похитителем своего законного достоинства и обращался к константинопольскому патриарху. Последний выдал на Мефодия отлучение, а Дионисий, как ему следовало, отослал его в Киев. Малая Русь привыкла издавна повиноваться в делах Церкви константинопольскому патриарху, как верховной духовной власти, и приходила в волнение. Ме-фодий обратился к царю, и царь хлопотал о снятии отлучения. В это время Сомко вдруг вооружается против Мефодия и как бы противодействует царскому расположению к этому человеку.

В Москве привыкли считать Самка таким двоедушным человеком, который говорит одному то, другому иное об одном и том же; и в самом деле, Сомко то уверял, что снимает с себя гетманство, готов уступить еГо тому, кого выберут на черной раде, сам же будет служить царю черняком; то ссылался на козелецкую р^ду, говорил, что выбор уже окончен, что настоящий уже избранный гетман — он, что у него есть и лист за руками и печатями полковников; прежде не приступал к его выбору Золотаренка, теперь, когда и Золотаренко с своею партнею признал уже его гетманом, не было, казалось, причины не быть ему в этом достоинстве; дело кончено, и если будет весною еще рада, то на ней некого более выбирать, и остается только князю Ромоданавскому вручить царскую утвердительную грамоту избранному на козелецкой раде гетману. В то же время Сомко через посланцев говорил о вольностях и правах казацких, надеялся их утвержде-. ния от царя. Бруховецкий поступал в этом случае гораздо политичнее и практичнее; он не жаловался на великорусов, не просил подтверждения каких бы то ни было прав, зная, что в Москве всего неприятнее слышать. от малорусов о правах и вольностях; он весь предавался на волю царя, — этим-то он и выигрывал в Москве, а доброе о нем мнение, как о надежном человеке, давало ему право надеяться, что гетманство останется за ним, кто бы ни был его соперник.

Золотаренко, помирившись с Сомком, не только не выиграл, но проиграл в Москве; он уже и так утрачивал прежнее доверие к себе; теперь, когда узнали, что он сошелся в Сомком, которого не любили, то и на него стали смотреть как на подозрительного человека; вдобавок он одним поступком навлек на себя неблагосклонное внимание: у него было имущество, которое он держал в Великой Руси, в Путивле, чтобы спасти от случайного расхищения в беспокойной Украине; но как только он примирился с Сомком, тотчас перевез это имущество в Нежин. Тогда враги его стали толковать и объяснять, что Золотаренко, поладивши с Сомком, сделал это потому, что заодно с Сомком хочет изменить царю и передаться Польше, как только выберут Сомка в гетманы. Этот человек после своего примирения с Сомком, утвержденного обоюдною присягою в церкви, не переставал строить козни против того, кому торжественно обещал повиноваться. Надежда на гетманство еще воскресла в нем. Московский гоНец сказал ему, что Сомко думает, что уже дело кончено, он избран в гетманы и хвалится тем, что нежинский полковник признал его, В Васютке пробудилось прежнее самолюбие и он сказал: <<До черной рады пусть будет Сомко гетманом, чтобы между нами розни не было, но потом гетманом будет тот, кого выберет чернь; мы не выбирали совершенным гетманом Сомка, это он сам затеял; Сомко изменник, он сносится с Тетерею; ему верить нельзя». Понятно, что при такой двуличности, какую оказывали два помирившиеся наружно соперника, при тех наговорах, которые про них рассыпали, Москва не могла, в видах благоразумия, верить ни тому, ни другому, должна была остерегаться и того, и другого, и более всего склоняться верить Бруховецкому, по крайней мере потому, что последний говорил всегда одно и без видимых уловок постоянно отдавался на волю московского правительства, на одного царя полагал надежды.

XVI

Наступила весна 1663 года. Московское правительство оповестило, что, согласно общему желанию, в Украине будет черная рада в половине июня, а на ней должен быть выбран гетман большинством голосов народа. Местом для рады назначили Нежин. Козаки и поспольство должны были сходиться туда со всех сторон и вступать в собрание без оружия. Это всенародное собрание должен был открыть посланный нарочно для этой цели окольничий, князь Данило Степанович Великогагин. Бруховецкому не совсем нравилось, что рада происходить будет в Нежине, городе ему противном; ему хотелось бы, чтобы она собралась в Гадяче, где он, так сказать, уже насидел себе место. Но надобно было пользоваться временем. Бруховецкий разослал своих запорожцев по разным краям склонять народ идти в Нежин на раду; запорожцы подстрекали чернь против значных, кричали, что злачные, находясь на начальстве, делали простым людям утеснения, и теперь пришел час отплатить им. Уговаривали народ ограбить Нежин — гнездо значных.

Назначенный от царя окольничий прибыл вместе со стольником, Кириллом Степановичем Хлоповым, в сопровождении вооруженных отрядов, под начальством полковников Страсбурга, Инглиса, Полянского, Воронина, Шепелева и Скрябина. По известию, сообщаемому украинскою летописью (известною под именем «Летописи Самовидца»), Бруховецкий, прежде, чем великорусские посланцы достигли до Нежина, поспешил им на встречу, сошелся с Великогагиным и Хлоповым; с ним был и Мефо-дий. Они постарались убедить и расположить в свою пользу царских посланных подарками. Так, по замечанию летописца, обычно людям соблазняться дарами. Но если Бруховецкий в самом деле дарил тогда Великогагина, как и должно быть, по обычаям того времени, то это могло иметь значение одного почета, а расположить царского окольничего к себе Бруховецкий не мог более того, сколько дело его было уже подготовлено в его пользу в Москве. Ромода-иовский давно был на его стороне. В Москве считали его единственным в Украине липом, годным для гетманского достоинства, и Великогагин, едучи на Украину, был уже настроен правительством благоприятствовать Бруховецкому, а не кому-нибудь другому. Это же тем более было легко, что поспольство украинское было все за Бруховецкого, а в то же время и за Москву.

Московские люди вступили в Нежин и расположились в старом и новом городе. Рада назначена была 17-ro июня. Оставалось несколько дней до этого времени. Толпы народа отовсюду валили к Нежину и укрывали поле в окрестности города. Васюта с своими нежинцами был в городе. Сомко с переяславцами, сопровождаемый значными товарищами, стал у ворот, называемых Киевскими. Прибыли полковники лубенский, черниговский с своими полками и- стали близ Самка. Они были вооружены, наперекор приказанию царского посланца; в таборе у них были пушки. Сомко и его приверженцы продолжали твердить, что собственно нового выбора быть не должно; избирательная рада была уже ранее, остается только подтвердить и объявить - народу царское утверждение. По известию украинской летописи, Сомко представлялся князю Великогагину, оказал ему подобающую почесть, поручил себя, всех полковников и Войско на милость царского величества, уверял в непоколебимой своей верности престолу, предъявлял свои права, ссылаясь на двукратное свое избрание радою козац-кою в Козельце и Нежине, и замечал, что собрание черной рады опасно; такое собрание черни не может обойтись без бунтов и беспорядков. Князь Великогагин выслушал его сухо и отвечал, что по царскому указу следует быть черной раде, на которой спросят: кого народ хочет, и кто народу -окажется люб, того и утвердят на гетманстве.

Золотаренко, вероятно, видя, что в городе берет верх сторона противная, выехал из Нежина к Сомку с своим полком в один табор; его казаки были вооружены, и везли пушки, несмотря на то, что князь Великогагин запрещал царским именем брать оружие. Окольничий велел своим людям пропустить нежинцев из городских ворот, чтобы преждевременно не раздражить партии значных.

Бруховецкий стал на противоположной стороне города. Его табор с запорожским кошем - и козаками полков, не приставших к Сомку и с громадою отовсюду стекавшейся черни помещался на урочище Романовский-Кут.

Дело шло о том, на каком конце города будет происходить рада. И та и другая партия рассчитывала на это и надеялась от этого себе успеха, потому что, в случае нужды, можно было взять числом не голосов, а рук. Сомко и его приверженцы много полагались на местность; у них козаки были вооружены, следовательно, если бы дошло до драки, то меньшее число, в сравнении с громадою черни, могло взять над нею верх, умея хорошо владеть оружием.

Вот, с прискорбием узнает Сомко, что царский шатер разбивается на той стороне, где стоит Бруховецкий. Он отправил к князю посланца, просил, чтобы рада происходила непременно у Киевских ворот и, в случае отказа, грозил уйти в Переяславль. Окольничий не обратил на это внимания; СомкО своими резкими требованиями и угрозами мог ■ только более вредить себе, если б судьба его и без того не была решена.

16-го июня, накануне рокового дня, князь Великогагин послал к Сомку и прочим полковникам приказание перейти на другую сторону города и стать по леву'ю сторону шатра, без оружия и пешком.- Скрепя сердце, Сомк° повиновался. За ним повиновались и другие. Они обошли город и явились на пространную равнину с восточной стороны города Нежина. Уже красовался нарядный царский шатер, присланный из Москвы; перед ним были устроены подмостки, на которых стоял длинный стол; на этот стол следовало поставить новоизбранного гетмана и показать его народу. Гетманская булава лежала на виду и ожидала достойного избранника народной воли.

Сомку и его приверженцам велели явиться пешими и безоружными; они явились на конях, с саблями, ру?Кьями и даже-привезли с собой пушки. Им велено было стать на левой стороне от шатра, они стали на правой, где стоял и Бруховецкий: они боялись, что их умышленно хотят отдалить и не дать им возможности одержать верх на раде после того, как прочтется царский указ. Их кармазинные, вышитые золотом жупаны, богатые уборы на конях составляли противоположность с сермяжными свитами и лохмотьями пеших, обнищалых, разоренных сторонников Бруховецкого, сбежавшихся отовсюду на добычу — грабить тех, которые пышнились своими богатствами во времена, печальные для громады украинского народа.

В этот день рада не открывалась. Князь Великогагин приехал из города, вошел в царский шатер, и за ним последовал Бруховецкий. Они дружески советовались, как поступить, чтобы на предстоящей раде устроилось дело в пользу Бруховенкого. Последний обещал князю употребить остаток дня на то, чтобы привлечь на свою сторону приверженцев Сомка.

Враги не могли спокойно провести вечера и ночи перед заветным днем. Князю пришлось разбирать возникшую между ними вспышку. Бруховецкий прислал к нему сотника и жаловался, что Сомко взял в плен нескольких его козаков и отнял у них лошадей по тому поводу, что послан был отряд в триста человек освободить некоего Гвинтовку, который впоследствии заместилЗолотаренка на полковничьем уряде. Окольничий послал к Сомку какого-то майора потребовать объяснения. Князь приказывал прекратить всякие ссоры и несогласия. Дело объяснял Золотаренко. — Мой брат, — сказал он, — взят одним из старших у Бруховецкого, Гвинтовкою, и окован цепями, и я посылал освободить своего брата. Более ничего.

17-го июня с восходом солнца начали бить в литавры и бубны. Московское войско стало в боевой порядок. Солдаты становились по правую сторону шатра, стрельцы по левую. Малорусы начали подвигаться волнистыми толпами из своих таборов. С обеих сторон развевались распущенные знамена козацкие. Около десяти часов утра князь Великогагин с Хлоповым и товарищами отправился в царский шатер и, увидавши, что козаки идут вооруженные, послал к ним еще раз приказание оставить оружие. Бруховецкий изъявлял готовность оставить оружие, но объяснял, что это будет для него не безопасно, потому что соперники его идут с оружием и могут напасть на безоружных. Сомко и подавно не решался обезоружить себя; он ясно видел, что князь Великогагин склоняется на сторону Бруховецкого: для него оружие составляло последнюю надежду; его положение было таким, что либо паи, либо пропал.

Вслед затем Сомк° увидал, что Бруховецкий не. ленив, и недаром трудился в предыдущий день через своих пособников. Чуть только Сомк°, идя из табора с своими полками, поравнялся на одной линии с Бруховецким, простые козаки толпами переходили из рядов Сомка в ряды Бруховецкого: они увидели, что за последнего царь и народ.

Приехал епископ Мефодий и вошел в шатер.

Наступал час рады. Говор утих. Все ожидали с напряженным вниманием. Князь вышел из шатра с царскою грамотою в руке. Подле него был Мефодий. Он послал своих офицеров к Сомку и Бруховецкому.

— Князь приказывает вам, — говорили они, — оставить лошадей и оружие и явиться пешком к шатру с вашею старшиною и знатнейшими козаками слушать царскую грамоту.

Обе стороны отправились. Но Сомко явился, в противность приказаний, с саблею и сайдаком; о бок его шел его зять и нес бунчук, так что Сомко являлся, напоминая своею обстановкою, что он считает себя уже гетманом, избранным козаками, и стоит крепко за свое право. Толпа козаков его полка слезла с коней и стояла вдали, готовая по первому знаку броситься с оружием на противников.

Князь Великогагин с своими товарищами взошел на подмостки и читал царскую грамоту. В ней говорилось, что царь соизволил быть черной раде для избрания единого гетмана Войска Запорожского. Князь не успел прочитать и половины этой грамоты, по обыкновению очень плодовитой словами, как сторонники Сомка хлынули к шатру и закричали:

— Сомко — гетман! Яким Семенович Сомко воин храбрый и в делах искусный; он не щадил здоровья своего

за честь и славу его царского величества. Его хочем совершенным гетманом устроити!

— Бруховецкий гетман. Сомко изменник! — заревела громада, приверженная к Бруховецкому, и также хлынула к шатру. -

И те и другие бросали вверх шапки по казацкому обычаю и кричали: Сомко гетман! Бруховецкий гетман!

Сомко изменник! Бруховецкий изменник! '

Сторонники Сомка сперва опередили противников,. схватили своего претендента, подняли, поставили на стол и прикрыли знаменами. Но вслед затем наперли на них сторонники Бруховецкого, понесли своего претендента на руках и поставили на том же длинном столе, где уже стоял Сомко, прикрытый знаменами и бунчуками.

Князь с своими товарищами, не дочитав грамоты, был спихнут и оттиснут; он ушел в свой шатер.

' Началась свирепая рукопашная драка и борьба между ожесточенными противниками. Зять Сомка, державший подле него бунчук, был убит; его бунчук изломали. Сомко не удержался па столе; булаву у него вырвали. Драка разгоралась сильнее и участников прибывало все более и более, но московского войска полковник немец Страсбург велел пустить в дерущуюся между собою толпу ручные гранаты; много от них легло убитых и раненых. Эта энергическая мера прекратила свалку. Бруховецкий остался победителем над грудою мертвых и умиравших, и со знаками гетманского достоинства, с булавою и бунчуком, вошел в царский шатер. СомкО успел с трудом сесть на коня и убежать в свой обоз. За ним следовала толпа его сторонников, гонимая московскими гранатами. Бруховецкий дружески беседовал с окольничим; с ним был и неразлучный Мефодий. Чернь ликовала и провозглашала Бруховецкого гетманом. Восклицаний в пользу Самка скоро не раздавалось ни одного.

Сомк°, в своем стане поговоривши с старшиною, отправил к князю посольство. «Сомко просит — говорили его посланцы — возвратить тело бунчужного, его зятя, для погребения, а также возвратить раненых и оказать правосудие над теми, которые перебили и переранили такое множество нашего народа. Войско не признает Бруховецкого гетманом, хотя он и захватил булаву в свои руки. Сомко с полками уйдет в Переяславль, а оттуда учнет писать к его царскому величеству, что Бруховецкому дали булаву против общего желания, а Войско не принимает его». -

— Сомко и его люди, — сказал князь, — сами виноваты; они подали повод кбеспорядку; зачем они пришли с оружием и насильно хотели поставить гетманом Сомка?

Потом окольничий послал к Сомку какого-то Непшина (вероятно дворянина или сына боярского).

— Князь зовет тебя со старшиною в шатер; там порешите мирно и согласно.

— Мы не можем доверять, — отвечали ему, — нас также убьют, как убили бунчужного. Да и решать нечего; дело давно кончено. Гетман выбран. Гетман — Сомко.

Бруховецкий отправился в свой табор с булавою и бунчуками. Чернь бежала за ним и около него, метала вверх шапки ' и кричала: — Бруховецкий гетман!

На другой день, 18 июня, окольничий с товарищами и епископ Мефодий опять собрались в шатре и, после совета между собой, послали двух офицеров, одного к Сомку, другого к Бруховецкому. .

— Рада не окончена, — извещали они, — приходите опять к царскому шатру со старшиною, а козаки пусть стоят на поле, поодаль, только безоружные.

Оба обещали. Новая рада назначена была на третий день.

Но в тот же день она оказалась ненужною. В войске Сомка поднялся бунт. Собственно, его истинные приверженцы были только старшины и значные козаки. Простые козаки, бывшие до сих пор на его стороне, разделяли в душе, одинаково с толпою, стоявшей за Бруховецкого, злобу против тех, которые поставлены были выше их по званию или по состоянию, и потому легко заразились примерам большинства народной громады. Притом же значные, приехавшие туда чересчур великолепно, привезли с собой на показ свои богатства; возы их были не пусты. Это соблазняло бедняков, особенно когда Бруховецкий через своих пособников возбуждал их ограбить эти возы. Несколько сотен из войска Сомка, вероятно, сговорившись прежде, похватали свои знамена и, распустив их, ушли к Бруховецкому и поклонились ему как гетману, а потом повернули назад, бросились на возы своей старшины и принялись выбирать из них что кому, нравилось и что кто успевал себе схватить. Сомко, Золотаренко, полковники лубенский и черниговский и их полковые чины бросились искать у князя Великогагина спасения от разнузданной толпы. Князь Великогагин приказал их всех взять под стражу и препроводить в нежинский замок. Современник говорит, что они сами тогда желали, чтобы их укрыли хоть

куда-нибудь. Всех их было человек пятьдесят. У них отобрали лошадей, оружие, сбрую, сняли с них даже платье и посадили под замок. Золотареико еще прежде отправил туда свою жену и детей, поверив их Михайлу Михайловичу Дмитриеву. •

После того, когда чернь не голосами, а самым делом показала, кого она желает видеть гетманом, князь Велико-гагии послал звать Бруховецкого.

— Как прикажет князь явиться, с оружием или без оружия? — спросил Бруховецкий.

Ему отвечали: <<Без оружия все войско должно собраться».

Тогда вперед выехала стройно конница, без оружия, но со знаменами; за ней следовала пехота, также безоружная. Конница стала в виде полумесяца около шатра, так что один ее конец упирался в правый, а другой в левый бок шатра. Пехота стала в середине против шатра. Окольничий с московскими чинами и с неизбежным Мефодием вышел под прикрытием алебард в середину казацкого круга. Бруховецкий, полковники, сотники, атаманы, есаулы отдавали ему почет. Он спрашивал: Кого хотите иметь гетманом? Толпа отвечала: Мы выбрали Ивана Мартыновича Брухо-вецкого.

— Твоя милость должен взять бунчук и обойти кругом ряды казаков, — сказал князь Великогагин.

Бруховецкий сделал это, и мимо каких козакав он проходил, те казаки склоняли перед ним знамена и бросали вверх шапки, давая тем знать, что они выбрали и признают его гетманом.

После этой церемонии князь с московскими чинами вошел в шатер. За ним Бруховецкий и Мефодий.

Здесь царский посланник вручил новоизбранному гетману булаву и бунчук из своих рук и проговорил официально речь, утверждавшую его в гетманском достоинстве. Бруховецкий на радости предложил тогда же, в знак своей признательности за поставление его в гетманы, чтобы в украинских городах были помещены московские залоги (гарнизоны) и на содержание их обращен был лановой налог, который народ когда-то платил польским королям, и хлеб, собираемый до того времени в каждом полку на полковника; сверх того, чтобы при каждом городе, где будут гарнизоны московских людей, -воеводам и офицерам московского войска отведены были на пятнадцать верст земли для пастбища и сенокоса, да вдобавок следовало обложить особою данью мельницы для содержания ратных царских сил. Для

себя собственно он просил выдачи врагов своих, Сомка и Золотаренка с товарищами, и уверял, что так хочет народ и волнуется по этому поводу. .

Князь подал ему надежду, что будет так, как он хочет.

Торжествующий Бруховецкий в тот же день в нежинской соборной церкви присягнул на верность и получил царскую жалованную грамоту с золотыми буквами. Пушечные выстрелы возвестили народу, что избранный им гетман утвержден волею великого государя.

Новый гетман тотчас сменил всех полковников и старшину, и назначил новых из своих запорожцев, с которыми с самого начала умышлял удавшийся теперь переворот. Бруховецкий исполнил свое обещание, которое сообщали черному народу его пособники: он дозволил грабить богатых и потешаться вообще над значными в течение трех дней. По этому дозволению, безобразное пьянство, грабежи, насилия продолжались три дня; значных мучили беспощадно; никто за них не 'Взыскивал, все обращалось в шутку, говорит Самовидец. Все имение тех, которые сидели в замке под стражею, было расхищено, так что у них во дворах не осталось ровно ничего. Худо было всякому, кто носил кармазинный жупан; иных убивали, а многие тем спасли себя, что оделись в сермяги. Город Нежин охранило московское войско, а иначе его бы ограбили, а потом спьяна и сожгли бы до основания. По истечении трех льготных дней Бруховецкий дал приказание прекратить грабежи и бесчиния, предоставив каждому искать судом за оскорбление, если оно прежде было нанесено. Не один значный человек потерпел тогда от своего слуги, который мстил своему господину за то, что сам от него прежде переносил брань и побои, как это часто во дворах бывает, по замечанию летописца. Местечко Ичня, куда съезжались избиравшие Сомка, было сожжено в пепел; сгорела и церковь, где присягали Сомку на верность и послушание.

Новопоставленные из запорожцев полковники получили каждый по сто человек'стражи. Эти временщики тотчас же показали что они такое, и чего можно вперед ожидать от них. Не только значные, но и простые потерпели от них утеснения и оскорбления на первых же порах. На Украине настало господство холопов, которые вдруг сделались господами, и, упоенные непривычным достоинством, не знали пределов своим необузданным прихотям и самоуправству. Они брали у жителей провиант и фураж безденежно; жители обязаны были их кормить и одевать. Они — говорит русский летописец — делали такое озлобление, что можно было подумать, что их назначил не гетман, избранный народною волею, а тиран ненасытный, оскорбитель человечества⁶.

В то время, когда на левой стороне происходил этот переворот, на правой загорелось восстание против Тетери. Виновником его был священник в Паволочи по имени Иван Попович. Он некогда был козацким полковником, потом посвятился во священники, а теперь снял с себя священническое достоинство, опять принял звание полковника, вошел в сношения с Сомком, надеялся с левой стороны помощи и начал восстание свое тем, что велел изрубить всех жидов в Паволочи. Народ, ненавидя поляков, обрадовался, что находится предводитель и начал к нему стекаться, но в то время Сомко был уже в неволе. Поповичу все равно было, что Сомко, что Бруховецкий, и он обратился к Бруховецкому, прося помощи. Но Бруховецкий не подал ему помощи, и «паволоцкий поп>>, стесненный Тетерею, чтобы избавить город' от гибели, сдался и умер в ужасных муках пыток. Таким образом, эта попытка остановить раздвоение Украины не удалась.

С избранием полного, а не наказного, гетмана на левой стороне начинается в Южной Руси печальный и бурный период двугетманства. Московское правительство медлило утверждением особого гетмана на левой стороне, пока Хмельницкий носил гетманское звание. Оно ожидало, что слабый гетман, когда поляки доведут его до отчаяния, решится, наконец, возвратиться к своей прежней присяге, тем более, что он не раз подавал надежду на свое обращение. Это было бы, как уже замечено выше, очень выгодно для Москвы; с ним вместе заднепровская Украина опять присоединилась бы к Москве. Притом имя Хмельницкого заключало в себе все-таки еще обаятельную силу для людей Малой Руси. Когда же Юрий принял монашество и сошел с политического поприща, Москве не оставалось более ждать ничего; на Тетерю не было надежды. Таким об-

разом, в Украине, прежде единой и нераздельной, теперь полнее и законченнее означилось разделение на две половины: одна была за Московским государством, другая за Польшею. Люди, видевшие впереди неминуемую гибель неокрепшего политического тела гетманщины, со вздохом припомнили слова евангельские: «всякое царство, разделившееся на ся, не станет!» Это еще не выросшее тело умирало столько же от неблагоприятных внешних обстоятельств, сколько от внутренних недостатков своей природы, и едва ли более не от последних. '

Бруховецкий, вместе с проявлением благодарности царю, доносил на Сомка, Золотаренка и на их приверженцев, посаженных под стражу, что они изменники. Доводом служило то, что у Сомка найден был гадячский договор, доставшийся козакам по разбитии Выговского в 1659 году. Сомко не уничтожил его, не доставил царю, а держал у себя, следовательно, хотел при случае воспользов-аться этим документом. Бруховецкий уверял, что если бы Сомко добился гетманства, то потребовал бы нового договора с Московским государством в смысле гадячских статей, а если бы ему отказали, то стал бы иначе промышлять. Царь приказал отдать обвиняемых на суд Войску Запорожскому.

Обвинения против Сомка были не совсем несправедливы. Из современных писем Тетери к королю видно, что Сомю;), ожидая черной рады, вел сношения с Тетерею о присоединении левой стороны Днепра к Польше. Не приступая ни к чему решительному (хотя ему с Тетерею удобнее было сойтись, чем с самим Юрием; если бы пришлось к делу, Тетеря, вероятно, уступил бы гетманство Сомку, получив за то от короля воеводство или что-нибудь подобное), Сомк°, вероятно, подготовлял себе дружбу с Польшею, как последнее средство, когда уже с Москвою не оставалось бы никакой возможности кончить так, как он хотел. А так как Москва ни за что не соглашалась на умаление своей власти в Украине и на расширение местной автономии (что было заветною целью Сомка и значных, потому что сходилось с их эгоистическими стремлениями) , — поэтому измена была бы неизбежна, если бы СомкО сделался гетманом; впоследствии не избежал ее и Бруховецкий.

Суд над обвиненными происходил в Борзне и был короток. Он велся, разумеется, так, что подсудимым не дано никаких средств к спасению и оправданию. Сомка, Золота-ренка, черниговского полковника Силича, лубенского Шамрицкого и нескольких других приговорили к отрубле-нию головы!; некоторых же, не так ненавистных Бруховецкому, решили послать в оковах в Москву⁷, для отправки их в ссылку по распоряжению московского правительства.

18 сентября на рынке в Борзне совершена была казнь. Сомку последнему пришлось испить смертную чашу. По известию, сообщаемому летописью Грабянки, татарин, исполнявший должность палача, был поражен мужественною красотою Сомка, хотя уже далеко не молодого.

— Неужели надобно рубить и эту голову? — спросил он. — Бессмысленные вы и жестокие головы! Этого человека создал Бог на показ целому свету, и вам не жаль предавать его смерти.

Вслед затем, разумеется, он немедленно выполнил свою обязанность.

Обозный Иван Цесарский и киевский полковник Василий Дворецкий присутствовали, вместе с прилуцким полковником Писецким, при казни, а потом отвезли в Полтаву двенадцать приговоренных к ссылке. Из Москвы их отправили в Сибирь.

ИВАН СВИРГОВСКИЙ, УКРАИНСКИЙ КОЗАЦКИЙ ГЕТМАН XVI ВЕКА

В жизни народов являются побуждения, которые не привиты извне, не внушены массе ее двигателями, но образовались долговременным, постепенным ходом обстоятельств и бессознательно управляют народным чувством и волею. Так в XVI веке в русскбм народе, связанном в продолжение семи веков с восточным христианством духовными и племенными узами, возникло воинственное противодействие разливающемуся потоку оттоманского могущества и стремление подать руку помощи христианским народам православного исповедания, порабощенным мусульманами. Выражением этой национальной идеи было казачество на Днепре и на Дону. Несомненно, что другие причины, которых надобно искать в социальном и политическом положении тогдашнего славянского Севера, способствовали образованию казачества; но верно и то, что главною задачею деятельности этого русского рыцарства была борьба с Турциею и вообще с мусульманским миром и охранение восточною православия. В XVI веке и в первой четверти XVII история козачества состоит из непрерывных нападений на Турцию на суше и на море, которые сопровождались неоднократными вмешательствами в дела Молдавии и ^Валахии и имели всегдашнею целью освобождение порабощенных и пленных христиан. Борьба эта была тяжела и часто неудачна, но вообще шла прогрессивно, и кто знает, к каким следствиям могла бы она привести, если б с одной стороны польская политика, управляемая иезуитами, а с другой нерешительность.Иоанна Грозного и слабость Московской державы после него не образовали такого стечения обстоятельств, что козаки должны были остановиться в своем стремлении на Восток и обратить свои силы к защите православия против римского католичества. Эта история борьбы русского козачества с Турциею столь же достойна внимания, сколько темна и сбивчива по недостатку источников. Только в последнее время благодаря просвещенным любителям старины мы начинаем знакомиться с источниками этой эпохи, до нашего времени скрытыми в неизвестных рукописях или старопечатных книгах, драгоценном достоянии немногих библиотек. К любопытным современным сочинениям об этом предмете принадлежат переведенные с латинского г. Сырокомлею и изданные на польском языке сочинения Ласицкого, Горецкого и Фредро, сообщающие известия о вмешательстве казаков в дела Молдавии и представляющие нам в подробностях поход Ивана Свирговского, о котором мы до издания этих сочинений имели очень слабые сведения.

Ласицкий, шляхтич XVI века, реформат верою, есть тот самый, который написал известное в ученом мире сочинение о литовских богах и брошюру о современной ему борьбе Иоанна Грозного с Стефаном Баторием. В 1855 году открыто и издано еще одно его сочинение — «0 вторжении поляков в Волощину в 1572 году>>. Это сочинение не относится непосредственно к истории козачества, но важно для нее потому, что излагает дела Молдавии, предуготовившие и даже вызвавшие вмешательство козаков, описанное у Горецкого и Фредро. Из последних — Леонард Горецкий был шляхтич, также реформат верою. Он описал современное ему событие — войну молдавского господаря Ивона с турками и подвиги союзников его, украинских козаков. Книга егобыла издана в 1578 году во Франкфурте. Пасторий в своей польской истории перепечатал целиком латинский оригинал этого сочинения. С этого из'" дания перевел его г. Сырокомля. Подробности жизни Горецкого неизвестны. Книга его начинается краткою геогра-фиею Волощины, которую автор сообразно принятому в то время обычаю разделяет на закарпатскую (Валахию) и Муль-таны (Молдавию), очень кратко рассказывает историю Молдавии со времени покорения турками Балканского полуострова и переходит к истории Ивона, которая составляет предмет его сочинения. В середине он допускает пространный эпизод о происхождении турков и о развитии их могущества. Рассказ его жив, полон драматических картин, характеры обрисовываются ярко; он, по обычаю историков своего времени, любит вставлять современные речи и разговоры. Фредро не был уже современником описываемых им событий; Андрей Максимилиан Фредро был одним из государственных людей в несчастное царствование Яна Казимира. Г. Сырокомля издал в свет его «Историю народа польского под правлением Генриха Валуа», которая, по мнению издателя, должна быть частию недоконченной, а, может быть, затерянной, истории пяти королей польских. В авторе повсюду виден дипломат и политик: он вставляет часто рассуждения и собственные взгляды, касающиеся вообще до политических связей и управления государств, судит поступки правителей и военачальников, отгадывает побуждения, выводит последствия и вообще в своей истории более мыслитель и моралист, чем простой повествователь: с этой точки зрения его история имеет большое достоинство как выражение современных ему взглядов .. Фредро — католик и горячий патриот. Война молдавская внесена в его историю как современное событие царствования Генриха: отрываясь от прямого изложения истории польского народа, автор говорит, что приступил к описанию молдавских дел потому, что здесь просияло мужество поляков. В большей части описание его в отношении фактов сходно с описанием у Горецкого, хотя Фредро не упоминает о некоторых событиях, описываемых последним, и вообще картины его сжатее, но речи и разговоры пространнее, носят на себе более печать риторики и удаляются от простоты и правдоподобия рассказа Горецкого.

Со времени завоевания турками Византийской империи придунайские княжества оставались под управлением собственных владетелей, называемых господарями. Харач (дань), наложенный на них султанами, вначале простирал-ея на каждое княжество до 2000 червонцев, но в половине XVI века он достигал уже 60 000 червонцев. Молдавия, находясь между Турциею и Польшею, во влиянии последней искала средства освободиться от власти и насилия первой; к этому побуждала ее духовная связь с Южною Русью, которая находилась тогда в политическом соединении с Польшею. В половине XVI в. в Молдавии произошли замешательства, во время которых Альберт Ласский, богатый и воинственный магнат, распоряжался в Молдавии с толпою дворян и, поступая по желанию господарей, предлагал Си-гизмунду Августу дать ему войско и присоединить- к Польше оба княжества. Во время этих смут и междоусобий в Молдавии на короткое время сделался господарем Дмитрий Вишневецкий, предводитель днепровских' козаков, но, преданный изменою в руки туркам, погиб мучительною смертью. На господарский трон был посажен Александр, из туземных князей, с помощью поляков и южнорусов, и через то развилась и укрепилась в Молдавии партия польско-русская, составлявшая оппозицию против турецкой партии. По смерти Александра вступил на господарский престол сын его, Богдан, еще более сблизившийся с Польшею или, лучше сказать, с Русью. Проведши молодость в Южной Руси,. он завел родственные и дружественные связи с южнорусскими владельцами: сестра его была за русином Понев-ским; сам он пасватался на дочери русского магаата Ивана Тарлы; сверх того он готовился купить на Руси имения, чтобы в случае изгнания из отечества мог найти приют и средства к возвращению. Ненавидя турецкое владычество, он хотел втянуть Польшу в войну с Турциею и сделать ее орудием освобождения своего отечества. Он с радостью готов был присоединить Молдавию к Речи Посполитой, где так много было его единоверцев, где Южная Русь еще цвела православием. Поэтому, располагая поляков и русинов в свою пользу, Богдан, в 1572 году разъезжавший по Руси под предлогом искательства невесты, заключил с Сигаз-мундом Августом оборонительный союз, по которому обязывался в случае нужды выставить двадцать тысяч конницы для польского войска. Такие поступки сделались известны турецкому правительству. Диван увидел необходимость назначить другого господаря. Это было тем удобнее, что в самой Молдавии составилась против Богдана сильная партия: многае волохи боялись поляков. Этот народ — замечает Горецкий — непостоянен и вероломен; по ничтожным побуждениям они составляют заговоры, свергают своих господарей и, не обращая большого внимания на знатность - рода, готовы посадить на престол человека низкого происхождения, если только он богат.

Скоро нашелся охотник застудить место Богдана. Он назывался Ивон, у малороссийских летописцев Ивония. По-русски — говорит Фредро — его называли Иван. Ла-сицкий говорит, что он был побочный сын прежнего воеводы молдавского Стефана и в 1561 г. служил в Польше у коронного маршала Фирлея. По известию Горецкого, он только сам себя выдавал за потомка древних правителей Молдавии, а другае почитали его родом из Мазовии; Фредро говорит, что его признавали по происхождению русином. Достоверно только то, что происхождение его неизвестно. Еще при жизни турецкого султана Солимана он пытался сделаться господарем, но неудачно; удалился в Русь, где пребывал несколько лет с другом своим Иеремиею Чарно-вичем, впоследствии погубившим его, потом ушел в Турцию и там, по единогласному уверению польских историков, принял магометанство. Фредро прибавляет, что он занялся торговлею в обширном размере и нажил себе большое состояние. Когда в Молдавии возникло неудовольствие против Богдана, Ивон воспользовался им, явился в Константинополе, окружил себя блеском и великолепием, заметным не только для пашей, но для самого султана, и подкупил членов Дивана в свою.пользу: у турков, по замечанию Фредро, все достоинства продавались. Подкупленные члены Дивана представили султану, что Богдан, находя опору в Польше, замышляет свергнуть с себя турецкое иго. Надежда видеть в Молдавии господарем ренегата льстила религиозному магометанскому самолюбию. По свидетельству Ласицкого, недовольная Богданом партия обратилась тогда к Ивану, упрашивая его с помощью турков явиться в Молдавии и, низвергнув Богдана, овладеть его престолом. Таким образом, Иван вторгнулся в Молдавию с 20 000 турков, греков, сербов. Богдан убежал в Русь, и вскоре русские паны явились со своими отрядами на выручку его трона. Предприятие не удалось. Русины отступали перед огромною турецкою силою; Иван остался господарем и, по известию Ласицкого, сдирал с живых кожи, сажал на кол, лишал зрения людей противной партии и через это приобрел к себе уважение от народа. Автор приписывает это особенной дикости волохов, которые тем безропотнее повинуются, чем строже кара ожидает их за неповиновение; но, вероятно, казни, которые производил Иван, постигали лиц, не заслуживших народного сочувствии.

Недолго наслаждался Иван господарством — у него отняли таким же образом, каким он похитил его у Богдана. Иван только для вида принял было магометанство. Сделавшись господарем, он снова стал христианином и выказывался перед народом ревностным защитником православной веры. Это не могло не вооружить против него Диван, и таким настроением воспользовался господарь Валахии: он в Константинополе начал искать молдавского престала для своего брата, которого не столько любил, сколько хотел сбыть с рук. Соперник обвинял Ивана перед турецким правительством в отступничестве от магометанства и в сношении с поляками; в самом деле Ивон по вступлении на престол посылал в Польшу посольство с целью утвердить дружественные сношения между двумя народами. Наконец, валахский господарь предложил, что если брата его, Петра, возведут на господарство, то последний обязывается платить Турции двойной харач, 120 000 червонцев вместо 60 000. Последнее предложение было сильнее всех представлений и убеждений; к этому содействовали много в пользу господаря Валахии подарки, которыми он осыпал членов дивана.

В Яссах явился посол от султана Селима и потребовал от Ивона двойного харача, прибавляя, что если Ивон на это не согласится, то найдется другой, который даст требуемую сумму, и что во всяком случае Ивон должен следовать в Константинополь для подачи отчета в управлении Молдавиею.

Ивон созвал сенат и представил боярам, что опасность угрожает не одному ему, но всему народу. «Если бы я сам, — говорил он, — пожертвовал собою, это бы не спасло моих подданных. У султана есть в запасе другой господарь, который готов платить 120 000 червонцев в год, а плата такой суммы должна разорить Молдавию; притом же если теперь без всякого повода с нашей стороны потребовали двойной харач, то после могут потребовать и тройной, и четверной». Слова Ивона казались очевидною истиною. Сенаторы — говорит Горецкий — как будто пробудились от тяжелого сна. «Лучше смерть, чем поношение!» — восклицали они, и все поклялись защищать оружием свои права и свою собственность. Посол селимов отправлен был хотя с просьбою о сохранении спокойствия, но без подарков, как следовало по молдавскому обычаю. Зная, что жребий брошен, Ивон начал вооружаться и отправил в Польшу посольство просить помощи.

Оно не имело успеха: король Генрих и чины Речи Посполитой не только отказали в помощи господарю, но объявили, что никому из польских подданных не позволяется участвовать в войне с Турциею. При этом Фредро, как человек государственный, поместил рассуждение, очень любопытное, как выражение понятий о политике, с какими поляки хотели выказываться в его время. Сознавая выгоды, какие имела бы Польша от вмешательства в дело Ивона, Фредро оправдывает своих соотечественников в том, что они не подали ему помощи: причиною этому он полагает то, будто поляки сообразно с старинным правилом предков не привыкли насильственно расширять свои владения и хотели жить в мире с соседями. В другом месте автор противоречит себе: он укоряет поляков за то, что упустили из виду возможность присоединить к своему королевству Чехию и Венгрию, попавших под власть немецкого императора, к прискорбию Фредро, везде показывающего нерасположение к. немцам.

Ивон обратился тогда к украинским козакам. Он пригласил — говорит Горецкий — легкую и малую горсть тех поляков, которые по берегам Днепра и Черного моря приобретали добычу и назывались в Польше казаками. Фредро не употребил вовсе имени казаков, он называет их легкою польскою конницею, охотниками, жившими над Днепром и по берегам Черного моря для добычи, которую отнимали у турков и татар. Главным предводителем этой толпы Горецкий и Фредро называют Сверчовского. В другом месте Фредро говорит, что. они были римско-католического вероисповедания. Таким образом, можно бы подумать, что здесь дело идет не о наших украинских козаках, а о каких-то охотниках из природных поляков, если б малороссийские летописи⁸ не указывали прямо, что на помощь Ивану приходили не поляки, а русские под предводительством своего гетмана Свирговского, или Свер-говского, однозвучного с именем Сверчовского, упоминаемого у польских писателей. До сих пор имя Свирговского и era поход в Молдавию прославляются в народной южнорусской поэзии, а этого бы не могло быть, если б Свирговский и его сподвижники были поляки и притом римско-католического исповедания. Одна неизданная малороссийская летопись, упоминая очень кратко о походе казаков в Молдавию на помощь Ивону, называет предводителя их Дружко-Сверховский.

К этому-то Свирговскому (или Сверчовскому) Ивон по. слал посольство, когда казаки возвращались из похода против турков. Воев.ать с неверными, по понятию козака, была его обязанность, и потому нетрудно было уговорить Свирговского с товарищами. Одна народная песня выражает просьбу молдаван таким образом:

Ой, мы волохи, мы христиане, ■

Та не милуют нас бусурмане, .

Вы, козаченьки, за виру дбайте,

Волохам-христианам на помичь прибувайте!

Конисский⁹ говорит, что Свирговский согласился помогать Ивону с" разрешения польского правительства, но Горецкий и Фредро говорят, что казаки пошли в поход несмотря на запрещение правительства. В народной песне о Свирговском упоминается о каких-то ляхских комиссарах¹⁰ приходивших к гетману перед походом. Это не может доказывать справедливости Конисского: могли приходить с дозволением и запрещением, и, кажется, последнее справедливее, потому что польское правительство старалось всегда соблюдать мир с Турциею по возможности, и беспрерывные походы казаков против мусульман навлекали постоянное негодование этого правительства.

Горецкий насчитывает 1200 человек под начальством Свирговского при отправлении его в Молдавию, Фредро — 1300. В летописях Грабянки и Ригельмана (переписывавшего Грабянку и других летописцев) Свирговский отправился в Молдавию с 1400 человек. Конисский не говорит, сколько было у Свирговского войска, а выражается' только, что он пошел в Молдавию с войском малороссийским: во всяком случае Конисский полагает у Свирговского число войска несравненно значительнее того, какое ему дают другие летописцы, ибо до вступления в Молдавию он разделил его на два отряда, из которых половину послал под начальством Ганжи к Бухаресту, а другую половину сам повел к Галацу и в то же время отправил кошевого Покотилу на лодках к устью Дуная, чтобы не пропускать турецких десантов. Но все более старые и достоверные источники полагают у Свирговского небольшой отряд, и поэтому сказание Конисского не может быть принято. Но в таком случае если у Свирговского было не более 1300—1400 человек, то что такое сам Свирговский? Из польских историков не видно, чтобы Свирговский был гетман в том значении этого слова, какое мы привыкли придавать ему и какое дают ему летописцы. При Сигизмунде Августе и Генрихе Валуа число козакав было так велико, что странно покажется, каким образом гетман отправляется в чужую землю с таким малым количеством подчиненных? Однако все историки малороссийские — Самовидец, Грабянка, Ри-гельман, Миллер и другие, не известные по имени, утвердительно говорят, что Свирговский был гетман, и между тем дают ему отряд войска менее полуторы тысячи человек. Народная песня также называет его гетманом. Недоумение легко разрешается: польские историки не могли назвать его гетманом, потому что признавали гетманами только тех, которые были утверждены в этом звании правительством, а такие гетманы возникли в Украине уже позже; что же касается до небольшого числа, ходившего со Свирговским, то в тот воинственный век казацкие предводители часто предпринимали дальние походы с малым войском без больших приготовлений. Свирговский не мог брать

с собою большого числа воинов, ибо пределы Украины требовали защиты от беспрерывных нападений крымцев. Кажется, народная песня, в которой оплакивается смерть Свирговского, намекает на то, что масса козаков оставалась в Украине во время его похода и даже мало знала, куда ушел ее главный предводитель: в этой песне Украина, тоскующая _по своему гетману, или козаки спрашивают у буйных ветров, кречетов и жаворонков: что сталось с гетманом и где он простился с жизнью?¹

Приглашенные молдавскими послами козаки направились к границам Молдавии. Передовые гонцы от господаря поздравляли их с прибытием в страну и привезли им съестных припасов. Сам Ивон с боярами и войском стоял в поле, готовясь сделать им торжественный и достойный воинов прием. Когда ему дали знать, что козаки приближаются, он с отборной конницей в кругу избранных сенаторов выехал навстречу. Он приветствовал Свирговского речью и не кончил ее, заплакавши, — как говорит Горецкий, — и взяв за руку вождя, пригласил в обоз на походную пирушку; козаки последовали за ними, а когда выезжали в молдавский обоз, их приветствовали выстрелы пушечные. Мгновенно явилось столько пеших молдаван, сколько было конных козакав (а весь отряд козаков состоял из конницы) , взяли лошадей и угощали овсом, в то же время самих всадников позвали на роскошный обед. Свирговский и сотники обедали в просторном шатре Ивона, простые козаки в других шатрах. После пира по приказанию господаря козацким старшинам поднесли серебряные мисы, наполненные золотою монетою. После долгого пути — было им сказано — вам надобно денег на баню и на подкрепление изнуренных своих сил. «Не словами, а делами желаем доказать вам, — отвечали козаки, — что не боимся -смерти: ценим выше всего рыцарскую славу, и прибыли в ваш обоз не с надеждою получить жалованье, а единственно для того, чтобы доказать вам доблесть нашу, когда явится драгоценный случай сражаться за христианство против неверных». Только после усиленных просьб Ивона и молдавских сенаторов козаки согласились принять денежный подарок. По окончании пира они отправились в приготовленные для них шатры, и тогда новые посланцы Ивона принесли им шестьсот талеров и превосходного вина в шести стогвах, в которых обыкновенно волохи хранили воду во время переходов через степи. «Это господарь присылает вам выпить за его здоровье»/ сказали им.

На другой день утром господарь сам посетил Свирговского и сотников и пригласил их на совет. Когда козаки пришли в его .шатер, он проговорил" им речь, котору_ю Горецкий передает в таком виде.

<<Если б я, храбрые, мужественные рыцари, не был убежден в вашей верности, доблести и непоколебимости, никогда бы я не призывал вас из вашей далекой отчизны для трудного и опасного дела. Но, побуждаемый несомнительными свидетельствами, я пригласил вас помочь мне вашими трудами и рыцарской опытностью в войне с Селимом, жестоким врагом моим. Назначая вам плату, я страшился, чтоб она не была ниже заслуг ваших, но каков бы ни был исход нашей войны со • злобным неприятелем, я доставлю вам, рыцари, в изобилии припасов, конского корму, денег. Помня старинные доблести ваши, вы, конечно, поддержите в этой войне славу, которая гремит о вас в свете. Искренне благодарю вас, что, будучи сами христианами, прибыли ко мне, христианину; обещаю всегда быть благодарным за ваше ко мне участие. Хотя число ваше незначительно в сравнении с моею опасностью, но один вид ваш так ободряет меня, как будто бы мне прислали откуда-нибудь двадцать тысяч. Не скажу, чтобы силы турков были непобедимы, но должен сознаться, что счастие удивительно служит им. Некогда они были ничтожны, но возросли не столько через мужество, сколько через злодеяния и коварства. Верно, бессмертный Бог позволяет злодеям так долго и безнаказанно свирепствовать, приготовляя им тем жесточайшую кару, чем -более накопится их грехов. Итак, если турки были до сих пор счастливы, то это происходило по предведению и по воле Бога, дабы тем тяжелее было их падение, чем выше они вознеслись. Не могу более говорить от слез: сами можете отгадать и уразуметь, как расположено мое сердце к вам, а что даст нам судьба, разделю с вами пополам!»

Речь эта — говорит Горецкий — произнесена была по-польски. Всего вернее, речь эта сложена была автором по старому обычаю подражать древним писателям; впрочем, Ивон мог и должен был говорить в таком тоне. В ответ на нее Свирговский, по известию того же историка, говорил господарю так: <<Не плата твоя, Ивон, привела нас сюда, — плату мы считаем последним делом; а привел нас к тебе воинственный жар: желаем сражаться с коварным и свирепым врагом христианства. Не станем толковать о плате, а какова будет наша судьба, конец войны покажет. Довольно с нас будет той награды, что мы, если удастся, изгоним своими руками из твоих пределов врага и принудим его к условиям выгодного примирения. Ты же, который пойдешь вместе с нами, видя нашу судьбу. будешь ожидать и себе того, что нас постигнет. Нам не страшны силы турков; предавая будущее в руки Провидения, мы смело идем на врага, чтобы освободить от него твои владения». _

Речь Свирговского ободрила Ивона. Веселая пирушка снова скрепила дружбу молдаван с русинами. Это было 20 марта 1574 года.

И в Константинополе готовились. Султан отправил 30 000 турков и 2000 венгров к валахскому господарю, приказывал присоединить к ним его собственные силы и, ворвавшись в Молдавию, посадить на господарстве брата, а Ивона схватить и отправить в Константинополь. Валахский господарь немедленно собрал свое войско и стремительно перешел через реку, которую Горецкий называет Молда-вою, но которая, кажется, была Серет1 Он быстро шел на врага, думая выиграть скоростью. Но эта-то именно скорость — говорит Фредро — повредила ему. Он думал застать неприятеля врасплох, а между тем от дневных и ночных походов воины его утомились, лошади были изнурены; надобно было отдохнуть. Господарь думал, что Ивону вовсе неизвестно, как близки враги ею; он надеялся, что во всяком случае победа неизменна, и позволил войску отдыхать на приволье. Но Свирговский, который был главным распорядителем в войске Ивона, давно уже по горам, у вод, везде, где благоприятствовала местность, расставил стражей и узнавал о движении неприятелей, а когда донесли ему, что враги отдыхают на чужой земле, он выступил с двумя отрядами козаков, т. е. четырьмястами, взял шесть-тысяч молдаван и в том числе знавших по-турецки, приказывал подчиненным хранить молчание и стремительно бросился на передовой турецкий отряд. Горецкий говорит, что в нем было сорок, Фредро — что в нем было триста человек. Как бы то ни было, казаки принудили его сдаться, и Свирговский выведал о численности и положении неприятелей. По известию Горецкого, пленные показали в войске валахского господаря 70 000 волохов, 30 000 турков и 3000 венгров. Фредро же говорит, что- пленные эти показали все свое войско в числе 60 000 человек. Если -пленные говорили тогда правду, то, без сомнения, сказание Фредро в этом случае заслуживает больше вероятия, потому что победа, какую впоследствии одержали казаки и молдаване, должна предполагать меньшее количество неприятельского войска. Свирговский по-прежнему приказал своему отраду хранить молчание и дал знать Ивону, требуя, чтобы онкак можно скорее явился со своим остальным войском. Пока Ивон прибыл, Свирговский разослал своих расторопных казаков пешими в кусты, в высокую траву, на холмы; они ^и нагнувшись или ползли на брюхе; сам Свирговский действовал с ними и положение неприятеля было им осмотрено, а неприятель вовсе не подозревал близости врагов. По прибытии Ивона Свирговский, не доверяя храбрости молдаван в такой мере,- как своим, предложил господарю поставить тяжелую конницу с пешими стрелка ми в закрытом месте, дабы в случае неудачи молдаване, отступая, могли найти опору. Как опытный и хладнокровный полководец, Свирговский научал их, как поступать в случае отступления. <<Надобно думать, — говорил он, — не только о том, чтобы победить, но и о том, чтобы не быть разбитым. Я со своими казаками первый брошусь на врага, и тогда вы, волохи, идите за мною. Счастие служит отважным, изменяет трусам; и вам, козаки, напоминаю о в рожденном мужестве и призываю его». Ивон должен был ударить на неприятеля с трех сторон; на четвертую сторону должен был повернуть Свирговский с казаками.

Была ночь. Козаки подкрадывались тихо. Неприятели спали. По данному приказанию казаки с резким криком бросились на них. Разбуженные враги были поражены страхом неожиданности, они никак не предполагали близости тех, против кого воевали... они не могли ни схватить оружия, ни седлать лошадей, — козаки били их наповал. Вслед за тем Ивон с валахами бросился на обоз с других сторон; тут неприятели уже окончательно растерялись; все приказывали, никто не знал, кого слушать, куда бросаться, и начали разбегаться врассыпную, покидая оружие; козаки и молдаване повсюду заступали им дорогу и умерщвляли их. Только господарь Валахии да с ним брат его, которого вели на престол, пользуясь всеобщим смятением, успели сесть на лошадей, бросились в озеро, сообщающееся с Дунаем , и таким образом достигли другого берега Дуная и спаслись от гиб ели. Все войско было истреблено. Земля была усеяна грудами трупов, оружием; ручьи крови шумели. Но радость о победе — замечает Фредро - едва могла за_глушать досаду Ивана, когда он не нашел между павшими _гос_подаря Валахии и его брата Петра. Четыре д^ня победители простояли на поле победы; Ивон напрасно искал трупов главных врагов своих.

Победители вступали в Валахию, во владения врага И_Ванова. Варварские обычаи войны в тот век извиняли самые неистовые злодеяния в неприятельском крае. Козаки и молдаване опустошали поля, сожигали беззащитные города и селения, умерщвляли старых и малых, насиловали женщин и потом их убивали. Отовсюду испуганные валахи разбегались; замки и крепости оставались без обороны, и победители занимали их, не "Теряя ни одного человека. Иван хвалил свирепую ревность своих воинов и козакав и сам поджигал их на неистовства — сам приказывал для забавы умерщвлять беззащитных подданных своего соперника.

Таким образом свирепствуя в Валахии, то расходясь в стороны партиями, то сходясь в одно войско, молдаване и казаки дошли до Браилова. Ивону донесли поселяне, что там скрылся господарь со своим братом. Посреди города Браилова на берегу Дуная находилась сильная крепость, окруженная окопами, рвом и передовыми укреплениями. Ее высокие башни виднелись издали. Самый город был обнесен крепкой стеною. Подступивши к Браилову, союзники поставили обоз свой между гор. в таком месте, где его не могли обстреливать с укреплений. Иван послал коменданту письмо такою содержания: «Отдайте мне беглецов из Молдавии, заклятых врагов моих,, господаря Валахни и брата его Петра, которые без всякой причины напали на меня войною, и когда счастие им не послужило, убежали и спрятались здесь. Я желаю единственно отклонить опасность от головы своей, ибо природа и всем животным даровала заботливость о жизни. Если же не получу требуемого, то не отступлю от стен и силою буду брать их».

Комендант прислал к нему четырех турок с ответом и вместе с тем с подарками: подарки были — десять пушечных ядер и две стрелы. Ответ его, по известию Горецкого, был в следующих словах:

«Зная, что ты слуга султана Селима, не могу удовлетворить твоему желанию, ибо до моего слуха дошло, что ты поразил большое войско султана, которое вело на господар-ский престол Петра. Приказываю тебе немедленно отступить, а иначе угощу тебя и твоих вот этими лакомствами!»

Раздраженный Ивон приказал четырем посланцам обрезать носы и уши и повесить их вниз головами в виду крепости, чтобы показать, какая судьба по взятии Браилова ожидает всех, кто в нем находится.

Вслед за тем, прежде чем осажденные могли приготовиться к отражению, казаки и молдаване бросились с лестницами к стенам и с криком взобрались на них. Вмиг стены были проломлены — все войско посыпало в Браилов. Никому не было пощады, — говорит современник, — кровь зарезанных лилась ручьями в Дунай; убивали младенцев, отнимая их от матерних грудей. Четыре дня длились убийства; победители искали жертв во всех уютных местах, и не только живой души человеческой — собаки не осталось в городе. Наконец, самые здания города были сожжены до основания.

Иван и Свирговский осадили замок. В то время пришло известие, что 15 000 турков идет на выручку Браилова. Козачий вождь представил Ивану необходимость продолжить осаду браиловскай крепости, дабы не дать осажденным опомниться и ободриться, а сам вызывался идти против турков. Ивон присоединил к его казакам около восьми или девяти тысяч молдаван. Свирговский опять одержал победу, и обязан был ею своей расторопности, быстроте и умению кстати организовать войско. Только тысяча турков спаслась бегством. Остальные легли на поле.

Беглецы спрятались в Тейне. Свирговский погнался за ними, но услышал, что около Тейны собираются свежие силы турков и крымских татар. Казацкий предводитель не решался броситься в опасность, когда видел возможность скорее быть побежденным, чем победить, и потому послал к Ивону, советуя ему на этот раз оставить Браилов и спешить к Тейне. Ивон, покорный во' всем советам своего союзника, немедленно прибыл. Турецко-татарские силы были разбиты, Тейна взята и сожжена, жители обоего пола истреблены. У Горецкого этот факт представляется неясным: неизвестно, сражение с турками и татарами было прежде ли взятия Тейны, или же после.

Восемь дней после того казаки и молдаване стояли под разрушенными стенами Тейны, между тем шестьсот казаков отправились к Белграду¹, которого половину ограбили и сожгли. Но вот распространяется слух, что от Белграда двигается новое турецко-татарское войско и, не зная о близости неприятелей, идет в беспорядке. Оно, вероятно, или еще не слышало о поражении господаря Валахии, или же предполагало, что неприятели заняты осадою Браилова. Тогда казацкие старшины просили Ивана отправить их на турков. Ивон, называя их своими покровителями, сначала отговаривал их от смелого предприятия, но потом согласился и дал им 3000 молдаван.

Отправившись в поход быстрым шагом, Свирговский скоро дошел до места," откуда было недалеко до неприятельского стана. Здесь он организовал строй войска: он не перемешивал молдаван с казаками, но, как и прежде, поставил первых позади, а последних впереди, разделив на три отряда: на правой стороне было четыреста лучников с луками, посреди — четыреста человек стрелков с круглыми щитами, а на левой четыреста копейщиков. Ряды волохов замыкали строй сзади. В таком порядке войско стало против неприятелей. Турки, замечая, что число врагов невелико, бросились на них с отвагою и уверенностью. Свирговский приказал стрелкам дать по ним залп, потом правое крыло пустило на левое крыло турецкого войска град стрел, в ту же минуту копейщики спешились и пошли колоть турков копьями. Турки были сбиты в толпу и тем давали возможность казакам разом поражать их. Наконец, волохи по данному знаку налетали на конницу с криком. Конница обратилась назад и смяла пехоту: все побежало. Со стороны союзников убито — по уверению Горецкого — только три казака и 100 молдаван; Фредро увеличивает число последних до 120. Ивон стоял издали и любовался поражением неприятеля. По окончании побоища ему привели — по сказанию Горецкого — двести, а по сказанию Фредро -— двести пятьдесят человек. Господарь приказал их провести через два ряда пехоты и изрубить. Сам предводитель турецкого войска был схвачен казаками: он был богат и предложил им большой окуп за себя. Фредро говорит, что он предлагал им золота весом вдвое против того, сколько весил сам, и втрое столько же серебра и сверх того вагу жемчугу. Его благородный вид и гордая осанка — говорит Горецкий — могли бы возбудить сострадание, но толпа более ценила слово, данное Ивону; притом же казаки были обогащены добычею, а потому решились отдать его Ивону. Фредро говорит, что, видя их неподатливость, он в отчаянии просил, по крайней мере, умертвить его, но не отдавать Ивану. Козаки и на то не согласились и привели его к господарю. Ивон несколько дней расспрашивал его о положении турецких дел, наконец, приказал изрубить в куски. . '

После этой победы господарь с козаками двинулись к крепости Уссен, чтобы дать войску отдых. Между тем тайные друзья в Константинополе уведомили его, что новая огромнейшая сила собирается на него. Он рассчитал, что . все зависит от переправы через Дунай: если он успеет впору преградить неприятелю путь через эту реку, отделявшую Молдавию от Турецкой зе:^ш, то самые огромные силы не могут повредить ему. Поэтому он обратил внимание на этот пункт и поручил. стражу на Дунае старому другу своей юности, баркалабу (коменданту) хотинскому Иеремии Чарнавичу: по известию Горецкого, он дал ему для того 30 000, а по известию Фредро — только 12 000 войска, но самого отборного. Чарнавич должен был на левом берегу Дуная расставить караулы, которые обязаны б^и замечать явление турков на противоположном берегу, следить за их оборотами и давать знать один через другого Чарнавичу: днем — посредством пушечных выстрелов, а ночью — посредством зажженных огней.

Отправляя Чарнавича, Ивон с умилением целовал его, а Чарнавич, стоя на коленях, присягнул в верности.

Отрядивши Чарнавича, Ивон распустил свое войско для отдыха, приказав быть готовым по первому звуку трубы, твердо уверенный, что Чарнавич не дозволит туркам переправиться через Дунай. В самом деле, говорит Фредро: скорее бы турецкий султан погиб, чем победил Ивона, если б не погубила последнего измена. Чарнавич прибыл: к Дунаю и вскоре на противоположном берегу увидел огромные турецкие силы. Оба польские историка полагают число их до 200 000; Фредро говорит, что у них было до ста пушек. Горецкий поясняет, что пушки у них, как и у волохов, были каменные. Сначала турки попробовали было в нескольких местах начать переправу, но тотчас отступили, увидя на другом берегу войско, готовое препятствовать им. Паши разочли, что лучше достигнуть цели посредством золота. К Чарнавичу явились посланцы из турецкого войска, принесли ему в подарок 30 000 червонцев и просили прибыть на тайный разговор с господарем Валахии. Иеремия соблазнился подарками и продал свою присягу: он отправился за Дунай к господарю.

«Ты человек мудрый, — сказал ему господарь, — ты сам видишь и разумеешь, что Ивону невозможно удержаться. на господарстве; он разгневал Селима, разбил его войско и заплатит за то, во что бы то ни стало, собственной головой, а господарство Молдавии достанется иному. Пока еще есть время приобрести себе расположение Селима услугами. Легко начать войну, а трудно вести ее, и та же _сила недостаточна в конце войны, какая была достаточна в начале; начать можно как-нибудь, а окончить надобно непременно победой. Следует нам вступить в братство и дружбу: это лучше, чем воевать. Правда, Ивон рассыпает богатства, да не следует верного отметать для неверного. Ты уже получил 30 000 червонцев, скоро получишь более; наконец, если хочешь дружеского совета, то не должно тебе соединять своих добрых обстоятельств с дурными обстоятельствами Ивона. Позволь свободно перейти за Дунай туркам, которых Селим посылает в огромном числе в Молдавию, чтобы поймать Ивона. Если этот край будет завоеван, то ты тогда получишь величайшие почести; теперь нужно только, чтобы переход через Дунай был скрыт до времени от Ивана; когда перейдем Дунай, тогда уже легко будет поймать мятежника, истребить его полчища и в один час отмстить за прежние наши поражения».

Чарнавич, упоенный обещаниями, принял условия, воротившись на левый берег Дуная, снял караулы с берега и оставил туркам свободную переправу.

Об этом свидании Чарнавича рассказывает один Горецкий; Фредро не упоминает о нем, а говорит, что Чарнавича искусили на предательство турецкие послы, заплатили 30 000 червонцев и обещали дать вдвое после переправы.

Когда турецкие силы переправились через Дунай, Чарнавич отправился к Ивону с тем, чтобы заманить в погибель. Он известил его, что никак не мог преградить неприятелю путь через Дунай; но силы его еще пока могут быть сокрушены, если Ивон поспешит со всем войском. Горецкий говорит, что Чарнавич известил Ивона, будто турков всего до 12 000, а Фредро говорит, что он назначил их число в 30 000.

Немедленно войско было собрано; Иван с 'молдаванами и казаками 9 июня 1574 года стоял за три мняи от турецкого обоза и приказал окапываться шанцами. Господарь объявил, что все должны на завтрашний день ожидать битвы. Какое-то грустное предчувствие распространилось в обозе. Самые козаки, столь отважные, начали задумываться . Собравшись у Свирговского, сотники начали рассуждать о настоящем положении дел. «Волохи часто продавали свое отечество, — говорили казаки. — Волохи по_ природе изменчивы, Иеремия подозрителен. Малый окоп может быть , достаточен для того, чтобы удерживать неприятелей; не удивительно ли, что высокие берега быстрой и широкой реки не были достаточной преградой для них?»

«Mbj готовы сражаться, не заботясь о жизни, — говорили другие старшины, — но нельзя идти на явную гибель, когда видим дурные распоряжения; непонятно, почему Ивон доверил такое важное дело Иеремии Чарнавичу и не придал ему товарища, который бы мог быть и советником, и вместе с тем стражем и свидетелем верности».

Они отправились толпою в шатер господаря. - -

«Достопочтенный господарь! — сказал Свирговский. — До сих пор мы были тебе верны и вместе с тобою сражались против свирепого неприятеля; ты сам знаешь, где _и чего мы заслужили. Теперь опять готовы сражаться за тебя до последней капли крови, и враг только по нашим трупам может взойти в Молдавию. Но мы видим необходимость исследовать и обсудить наше положение; бросившись в сечу, не зная ни числа, ни планов неприятеля, мы можем попасть в такую засаду, где нас истребят, как стадо скотов. Итак, объясни нам, как' ты думаешь сражаться с врагом».

<<0, мужественные рыцари, милейшие мне более собственной жизни, — сказал Ивон, — знаю я доблесть вашу, помню ваши поступки в продолжение всей войны. Никогда не ввергну я вас на погибель неприятелю и не позволю торжествовать неприятельским замыслам. Недалеко отсюда стоит Чарнавич: он встретил врага и изведал все его намерения. Я никому не мог столь охотно доверить этого важного дела, как тому, который оказывал мне верность в самых труднейших обстоятельствах жизни, был товарищем моего изгнания и скитальчества. Он сам донес мне, что турков не более 15 000, да если бы их было и 30 000, то мы можем ополчиться на них с Божией помощью».

«Я советую тебе, господарь, — сказал Свирговский, — пока удерживать войско на одном месте, а мы, козаки, отправимся на неприятеля, поймаем кого-нибудь из их обоза и узнаем достоверно о числе и планах турков».

Ивон согласился и дал им шесть тысяч молдаванской конницы.

Они наткнулись на шесть тысяч отборной турецкой конницы, содержавшей передовой караул. Козаки и молдаване вступили с ними в битву и разогнали. К несчастию, в руки их попался только один пленник, и тот был смертельно изранен. Он уверял их, что турков ничтожное число, и тотчас испустил дыхание. Козаки поняли, что он солгал.

«Нет сомнения, — сказал Свирговский, вновь явившись в шатер Ивона, — что неприятели пришли несравненно в числе большем того, какое тебе сказал Чарнавич. Это видно ясно из того, что мы встретили такую огромную передовую стражу. Господарь! Советуем тебе подумать о себе и убедиться собственными очами в верности Чарнавича».

Ивон отвечал им: •

«Нечего бояться; я знаю, кому верить. Мы скоро узнаем о числе неприятелей. Я пришел сюда для того чтобы до последнего дыхания охранять отечество от врагов».

Ивон расположил свой обоз близ озера, вытекающего из Дуная. Всего войска у него, кроме рабочей прислуги, было 30 000. Он разделил его на тридцать рядов: перед каждым рядом поставлены были каменные пушки, которых числом всех было восемьдесят. Пехота была отделена от конницы. Лучшее его войско, в числе 13 000 конницы, находилось у Чарнавича; пехота, которая была в обозе, большею частью состояла из поселян, вооруженных косами и киями. Многие из них, привязанные к Ивону, который умел вообще заслужить расположение простонародья, просили его находиться при козаках как при лучшем войске.

⁴ В то время, когда Ивон устроивал в боевой порядок войско, турки не показывали своих сил, скрытых за близлежащим возвышением. Ивон перед устроением войска всходил один раз на холм и не увидал ничего. Окончивши устроение, он снова взошел на тот же холм и увидел огромнейшие полчища.

Измена Чарнавича стала для него очевидна.

Ивон закричал, чтобы к нему привели Чарнавича. Но посланный воротился к господарю без Чарнавича и объявил ответ Чарнавича, что он не может явиться, потому что сейчас вступает в битву с-турками за своего господаря.

В самом деле, перед глазами Ивона, следившею за движениями Чарнавича, последний повел свой отряд на турков. .

Но едва только обе стороны обменялись ударами, как вдруг по приказанию Чарнавича весь отряд понижает знамена, бросает копья и мечи, снимает шлемы и преклоняет головы. Вероятно, изменник привел своих воинов в такое положение, что они были окружены со всех сторон и как будто принуждены были сдаться. Таким образом Чарнавич мог обмануть своих подчиненных, которые тогда думали, что не измена, а необходимость заставила полководца приказать им положить оружие.

Войско Ивона при виде предательства пришло в смятение — отступило назад: В отчаянии молдаване кричали, что все пропало. Но Ивон не упал духом, ободрял унывающих и приказал ударить на турков. Турки поставили впереди своих рядов. изменников-молдаван, передавшихся к ним. Увидя это, Ивон приказал направить преимущественно на них орудия; Они все погибли, но турки, защищаясь их грудьми, успели дойти до неприятельского войска.

Тогда Свирговский ударил на них сбоку. Турки начали бежать. Но опытный казацкий вождь тотчас заметил, что это делается с хитростью, — что турки хотят заманить врагов в засаду, под выстрелы своих пушек. Козаки не погнались за ними.

Снова турки бросились на молдаван, и началась кровопролитная сеча. Падали с лошадей турецкие и молдаванские мужи, — говорит современник, — пыль и дым закрывали клубами солнце; нельзя было СЛышать человеческого голоса; пушкари не. видали, куда направлять выстрелы. Ивон, не теряя ни на минуту бодрости, громким голосом дает команду своим воинам. Турки подались назад, поражаемые выстрелами каменных молдаванских пушек. В эту минуту так походила на поражение турков, что даже жители лежавшего за Дунаем города Облачина, смотря с высоких стен на битву, собирались убегать, думая, что враги по следам разбитых турков появятся на правом берегу Дуная.

Но вдруг свод небесный затмился, загудела порывистая буря и вслед за нею пролился дождь.

Это был неисправимый удар для молдаван. Дождь подмочил порах, и пушки не могли более действовать.

Когда стало разъясниваться, турки и татары, раздраженные бывшей неудачей, ударили на молдаван с ужасным бешенством. Густою толпою понеслись они на пушки, которые уже не стреляли: враги врезались в ряды волохов — и волохи побежали. Мусульмане гнались за ними и резали растерянных, как стадо. Козаки храбро погибали в битве; от тысячи двухсот осталось их только двести пятьдесят.

К казакам ехал Ивон, неся в руках знамя, которое служило для войска знаком, куда всем собираться. Молдаванская пехота толпилась в беспорядке, убегая с поля. «Одно присутствие духа, — кричал на молдаван Иван, — одно только может избавить нас от опасности».

Он обратился к козакам.

«Вижу, доблестные мужи, что измена Чарнавича привела нас к погибели; но где наши тела поладут под неприятельскими мечами, там и я положу свое тело, а душа полетит к небу». '

«Смерть неизбежна, Иван, — отвечал Свирговский, — смерть, достойная рыцарей; я не страшусь ее, лишь бы только головы наши были отомщены; но чтобы не радовались эти псы, враги христианства — отступим далее, пока есть возможность!»

Козаки сошли с коней и смешались с рядами пехоты; сам господарь оставил коня и шел вместе с простыми воинами. Козаки начали тянуть за собой пушки и успели стащить их до шестидесяти; Ивон при этом показал такую телесную силу, что один потянул пушку, которую едва двенадцать человек могли сдвинуть с места, — говорит Горецкий. Значительная часть пушек была набита большим количеством пороха и покинута — в надежде, что турки вздумают стрелять из них и они разорвутся со вредом для стреляющих.

К вечеру 9 июня за тысячу шагов от побоища Ивон остановился на развалинах недавно сожженной деревни. -У него оставалось еще двадцать тысяч пехоты. Он приказал окапываться и сделал гибельную ошибку— в окопах не было воды. Вечером 10 июня турецкое войско появилось в таком огромном числе, что взор не мог проследить конца его рядов. Ночью кругом по горизонту поднялось пожарное зарево. Турки жгли соседние села, чтобы отнять у неприятелей продовольствие.

На заре 11 ^ня турки начали стрелять в молдаванский обоз, но ядра не достигали цели: обоз был очень высок. Напротив, молдаванская пехота, стоя на валах, стреляла в них метко из огнестрельного оружия и луков. Так прошло три дня. .

13 июня явились посланцы от главного предводителя турецкого войска в обоз молдаванского господаря.

Они предложили ему сдаться на милосердие' турков, положить оружие и не подвергать более напрасной опасности ни своих, ни турецких воинов.

Ивон отвечал:

«Несомненно вижу, до какого положения я приведен, однако есть у меня еще мужественная пехота — могу вам нанести поражение; но во всяком случае моя судьба решена, и потому не отказываюсь сдаться, но только тогда, когда предводители поручатся в моей целости и седьмикратно утвердят присягою те условия, какие предложу им я сам».

Он выслал послов за окопы, а сам собрал на совет волохов и козаков.

«Печален для нас настоящий день, мужественные рыцари, — сказал он, — нам остается или сдаться, или умереть в этих окопах. Каков будет ваш совет: сдаться ли нам или запереться в обозе и приготовиться к неизбежной смерти, или, наконец, вступить в славную битву и погибнуть, нанесши вред неприятелю. Смерть, во всяком случае, есть предел страданий; смерть освобождает тело от мучений, очи — от взирания на то, что возбуждает негодование; смерть переносит нас в вечность, где мы будем созерцать лицо Божие>>.

«Смерть для нас, Ивон, — отвечал Свирговский, — никогда не была и не будет страшною; но если ты решился ударить на неприятеля, мы с большей охотою падем со славою,' чем, взятые в неволю, окончим жизнь среди мук и поругаций, тем более, что нельзя доверять клятве, данной неверными христианам».

Так думали казаки, но.волохи предпочитали условия принять, если только они будут сносны; в противном случае изъявляли готовность положить головы в битве.

Ивон несколько времени колебался, наконец, решился сдаться; к этому его побудило особенно то; что воины его должны были изнывать от жажды в окопах, где не было ни капли воды.

«Лучше мне, — сказал он, — отдаться в руки врага и перенести жребий, какой меня ожидает, нежели по моей вине будут умирать тысячи народа. Буду медлить ответом послам, пока они согласятся присягнуть на условия, которые я подам им, а когда присягнут, тогда положим оружие».

Он позвал турецких послов и сказал: <<Я сдаюсь, если каждый из ваших вождей и начальников семь раз присягнет на следующие условия: во-первых, даровать свободный возврат казакам через Днестр; во-вторых, меня самого, целого и невредимого, доставить Селиму султану, моему государю. О волохах я не говорю: они подданные султана и должны быть ему верны. Если вы нарушите их свободу или будете их убивать, вред от этого будет султану или тому, кого он назначит правителем Молдавии».

Тогда отправились в турецкий обоз послы Ивона, и в присутствии их турецкие предводители седьмикратно присягнули хранить предложенные условия. После того турецкие вожди приблизились к молдаванскому обозу и пригласили Ивона в свой обоз как приятеля.

Ивон вышел к ним; его правожали казацкие вожди и волохи.

«Если всемогущему Богу угодно предать меня в руки ваши, — сказал Ивон турецким старшинам, — то я прошу вас во имя веры вашей и воинской чести, которою вы поклялись, даровать козакам с их лошадьми и движимостью свободный возврат; они достойны уважения и почтения всех народов. Если же вы против их ожесточены, то отмстите им на мне: я готов все перенесть за них».

Он оборотился и сказал:

«Тяжелая судьба разлучает меня с вами, а потому каждому из вас даю эту десницу и уверяю, что пока останется дух в этом смертном теле, до тех пор ваше -имя буду сохранять в благодарной памяти».

Ивон .прощался с волохами, раздавал им золото и драгоценности, потом опять обратился к козакам, раздал им все свое оружие, сказал: ■

«Если бы горсть ваша была вдвое более или, по крайней мере, была цела, не сомневаюсь, что при Божией помощи я бы избавился от этих неверных псов и выгнал бы их с земли, которую мне Бог назначил. Теперь, если Бог меня избавит от жестоких и свирепых врагов и если паши, как поклялись, приведут меня к Селиму, я могу поклясться, что опять возвращусь в Молдавию. Прошу вас сохранить меня до того времени в памяти. Тогда я дам важнейшие места в моем владении людям вашего племени, и все, что после меня останется, будет ваше; верность, мужество и непоколебимость ваша мне известны. Возьмите теперь эти драгоценности в награду удивительной вашей преданности, которую вы мне оказали. Вечно сохраню благодарность в сердце; клянусь творцом-Богом, которому вас поручаю».

Раздавши оружие казакам, он отправился в- турецкий лагерь. Это происходило 14 июня 1574 года.

Его привели к главному предводителю Капуд-паше. Во время разговора с ним Ивон резкими выражениями вывел его из себя; паша ударил господаря мечом. Тогда янычары бросились на него и отрубили ему голову. Тело Ивона привязано было к двум верблюдам и разорвано пополам, а голову вложили на копье. Его кровью — говорят Горец-кий и Фредро — турки намазывали острия своих мечей, думая через то получить силу и мужество Ивона. Горец-кий прибавляет, что эту кровь они давали лизать своим лошадям, думая, что через то лошади приобретут бодрость и живость, а кости Ивона употреблены были на оправу оружия. .

По смерти Ивона турки бросились на молдаван, вышедших из обоза, и истребляли их без разбора. Видя предательство, козаки, не надеясь на возможность возврата, хотели было броситься снова в окопы, но они были заняты врагами. 'Тогда, устроившись в ряд, они решились отразить нападение к удивлению турков. Несмотря на данную при-

сягу турки бросились на них с оружием. Почти все казаки, сражаясь геройски против несравненно большего числа врагов, погибли; только немногие попались в плен. Горец-кий называет последних по именам; это были: Свирговский, Козловский, Сидорский, Янчик, Копытский, Залеский, Решковский, Соколовский, Либишовский, Ци-шовский, Суцинский, Богшицкий. Турки пытались обратить их в мусульманство, именем Селима обещая им богатств а.

«Лучше мы будем влачить бедственную жизнь, — отвечалИ они, — чем пользоваться богатством на па^бу души».

Это благородство тронуло врагов. «В целом Польском королевстве, — сказали они, — нет подобных вам воинственных мужей».

«Напротив, — отвечали козаки, — мы самые последние; между своими нет нам места, и потому мы пришли сюда, чтобы. или пасть со славою, или воротиться с военною добычею».

Горецкий говорит, что они были выкуплены от родст-в енников за огромные деньги. Но конец Свирговского изображается не так русскими источниками. Все южнорусские летописи согласно утверждают, что Свирговский не возвратился в отечество. Миллер говорит, что турки запросили за него такую огромную сумму, что в Украине не нашлось людей, которые бы согласились истощать за него свое достояние. Украинские летописи глухо повествуют, что после нескольких (именно четырнадцати, по Самовид- -цу) счастливых сражений он через измену потерпел поражение и погиб со всем войском. Конисский, Повесть о тол, что случилось на Украине, и одна ненапечатанная летопись прямо говорят, что Свирговский погиб под Ки-лией. -

Народная песня описывает плачевный конец гетмана и тоску о нем в Украине таким образом:

-Як того пана Ивана, .

Що Свирговського гетьмана Та як ^бус^урмани пи^ймал^и То голову ему рубали,

Ой, голову ему рубали Та на бунчук вишали Та ^у с^урьми вигравали,

3 его глумовали.

А з низу хмара стягала,

Що воронив ключа набигала,

По Украинн туманн слала,

А Украина сумовала,

Свого гетьмана оплакала.

Тоди буйнии витри завивали:

На турецкий линии.

ПЕРВЫЕ ВОЙНЫ МАЛОРОССИЙСКИХ КОЗАКОВ С ПОЛЯКАМИ!

Жалкое зрелище представляла Польша в конце XVI века. Со смертью Батория как будто судьба произнесла над нею приговор свой. Власть короля ослабевала, своевольные магнаты забыли всякие границы буйству; на сеймах не было ладу, в судах правосудия, в управлении порядка, в законах святости. Все были недовольны, от короля до гайдука; но нигде не было так худо, как на Украине. Старинные княжеские и боярские фамилии негодовали на потерю своей литовско-русской самостоятельности, жалели о соединении великого княжества с королевством, страшились за Веру; простой народ до крайности был измучен помещиками, а пуще жидами оран.даря.ми, которых притеснения тем были несноснее, что и суда негде было искать; к тому еще буйное жолн.ерство пировало себе на счет ободранных мужиков и, зимуя по деревням, безнаказанно буйствовало. Духовенство роптало на стеснение Церкви, наобиды от панов.и урядников, на оскорбления от ксендзов. Досталось и козакам на их долю: запретили выходить в поход без воли Коронного Гетмана, начали употреблять их на работы. Всем было худо, но не все равно думали, как помочь горю. Например, дворянство: те, которые не забыли говорить по-своему, и чувствовали, что они Русские, хотели как-нибудь уладить с поляками мирно: на сеймах, депутациями и убеждениями. Но Польша умела их

¹ Впервые опубликовано в ж. «Молодик» на 1844 г., Харьков, изд. 1843, вып. 3.

проводить: дадут привилегию на какие-нибудь права и вольности, да вслед за тем и пошлют нарушать их; сам же Король отговаривается, что все делается против его воли, что он дал привилегию — и прав. Духовенство еще хуже думало помочь своему горю. Бессильные мужики тайком шептали: ах, если бы кто-нибудь вступился за них и вызволил из-под этого ярма! А козаки так говорили во всеуслышание: пришла пора посчитаться с ляхами; коли наши права руйнуют, коли православную веру вражают, так дадим же мы им! — Умные козаки наперед знали, что лаской и покорностью с поляками им ничего не выиграть и потому решились посчитаться мечами и копьями.

Первое неприятельское действие против поляков, предпринятое с целью освобождения от польского ига, оказали казаки в 1594 году под начальством гетмана Криштопа Ко-синского. Этот Косинский был шляхтич из Полесья, поляк родом и верою. Не ужившись на родине, он покинул ее, и вскоре явился в Украине. В тот век так было: если человеку худо на свете, нет ни в чем удачи, — иди он в монастырь, или в Сечь: в монастыре он скроется от людей, в Сече будет бить Их. Так и Косинский: пришел в Сечь, принял православную веру, а может быть, сказал, что он принял ее, и стал казаком. Козаку недолго подняться вверх, особенно умному и храброму; Косинский ходил в Крым, на Дунай, воевал с татарами и турками, приобрел между товарищами славу и в скором времени стал гетманом; назло своим соотечественникам полякам. Косинский был первый гетман, избранный вольными голосами, без позволения поляков, и первый стал доказывать значение своего сана. Запрещено воевать с татарами — Косинский не только бил нехристей, но еще сносился с Московским царем Феодаром Иоанновичем и вызывался помогать ему в войнах с крым-цами. Но что важнее всего, Косинский задумал освободить Украину от Польши, хотел быть на самом деле независимым гетманом. Много молодцев разделяло с ним эту мысль, а славнее осех его- сподвижников был Иван Лобода, полковник Переяславский. Козак душою и телом, исполинского росту, мужественного вида, страшный гуляка на пирах, отважный и бешеный рубака в сечах — Лобода уже не раз задавал беды татарам, усевал широкие степи буджацскими трупами; знали его и в Молдавии, и Валахии, и по тот бок моря, — имя Лободы гремело в народных песнях и рассказах. Но все прежние подвиги ему теперь нипочем. Поляки утесняют права казацкие, а Лобода волен как птица, родился на степях, не знал никогда господина и знать его не хочет; поляки утесняют православие — а Лобода душу готов положить за малейшее оскорбление его святости. Услышавши о предприятии Косинского, он в скором времени явился на той стороне Днепра с огромною дружиною, набранною около Переяславля, Киева, Лубень и других мест; большую часть ее составляли те несчастные рабы, которых польская тирания заставляла покидать жен и детей и искать в лесах и степях свободы и мщения. Войско казацкое стало под Тарнополем. С каждым днем приходили к нему новые отряды, и уже число подчиненных Косинского простиралось за '7000; но Косинский еще ничего не предпринимал; он сражался не из добычи, а для освобождения Украины, и знал, что в таком великом предприятии надлежит действовать, собравшись с силами.

Косинский знал, что князь Острожский, знаменитый вельможа, сенатор, воевода киевский, пышный и тщеславный до того, что платил 70 000 р. воеводе, чтоб тот постоял перед ним раз в год, благотворительный дотого, что содержал 2000 бедных дворян, — был русский по душе и по крови, потомок Св. Владимира, и до того привержен к православию, что каждый год в первую и страстную неделю В.Поста ходил в рубище, изнурял себя голодом и подвигами в стенах Дубенского монастыря. К нему-то послал Косинский послов просить помощи, надеясь, что князь взвесит правоту его дела и примет участие в освобождении Руси. Острожский, вероятно, довольный лестью гетманских послов, обошелся с ними ласково, но не согласился на предложение Косинского. Казацкий предводитель хотел силою заставить князя участвовать в освобождении отечества, вторгся во владения Острожского, начал набирать его подданных в свои ряды, непослушных наказывал и угрожал князю. Острожский устрашился, собрал подчиненную себе шляхту; соседние паны прислали ему помощь в людях; а сын его Януш, заклятый папист, привел из Волыни отличных копейщиков или гусар. Войско польское, неизвестно как велико, двинулось против казаков. Косинский между тем разослал прокламацию по всей Украине, призывая народ к восстанию; а сам выступил из Тарнополя, подошел к Пяткову и окопался. Сила Острожского казалась ему ничтожною. Чтобы не терять времени, он отрядил Лободу с значительным количеством казаков в соседние места набирать ополчения, заготавливаясь на далее, а сам думал с остатком прогнать Острожского.

Оплошность и самонадеянность Косинского допустила Острожан приблизиться к окопам: началась перестрелка.

Может быть, несогласия в козацком войске, может быть, неожиданная тактика противников, а может быть, что-нибудь другое, не переданное нам летоцдсями, переменило судьбу сражения в пользу Острожских, которым вначале грозило разбитие. Как бы то ни было, но Януш со своими гусарами так ловко ударил на казаков, что те никак не могли удержать напора их длинных копий'; бились-бились, хотели вырваться из окопов — им не дали; 3000 легло на месте... вдруг появилось войско Лободы — Острожане отступили¹¹. Косинский хотел поправить свою ошибку, и в самом деле уже по всей Украине поднимал мятеж, пользуясь благоприятным временем; потому что польское войско было занято; надеялся действовать осторожнее и благоразумнее; надеялся многого — вдруг лазутчики внезапно схватили его... ,

Каков был конец Косинскому, об этом летописи говорят разно. Но вообще все согласны на том, что он погиб насильственною смертью.

Косинского не стало, но во всех концах южной Руси начались мятежи. Появились гайдамаки — смесь пришлецов со всех сторон света с украинцами; по городам и деревням убивали жидов и поляков; в Киеве разорили католический монастырь; в Переяславле Лобода отправил кровавую тризну над падшими под Пятковым. Крестьяне бунтовали против польских помещиков и заставляли многих оставлять свои имения и бежать к трону Сигизмунда испрашивать защиты.

Но Сигизмунд был тогда в Штокгольме. Враги Польши, пользуясь временем, принялись вредить ей. Из внутренних врагов опаснее был Лобода: он неутомимо раздувал в Украине пламя восстания, и уже слава его дошла до немецкого императора. Рудольф вздумал употребить этого человека в свою пользу и послал к нему хоругвь, дары и деньги, прося рыцарей-козакав разорить юрьевскую ярмарку. Император имел здесь две цели: во-первых, повредить Польше, потому что турки не оставят разбоя этого без наказания; во-вторых, отклонить от себя силу неверных, по крайней мере разделить ее. Лобода обрадовался такому предложению: если он сделает набег на турецкие владения, турки нахлынут на Польшу. К Лободе пристал еще какой-то Хлопицкий, живший некогда при дворе Стеф. Батория.

С 3000 козаков отправились они в поход, дошли до Белграда; от него недалеко лежало и местечко Юрьево. В самое то время была ярмарка, знаменитая и великолепная в том веке. Козаки неожиданно напали на Юрьево, обратили его в пепел, грабили, опустошили ярмарку и возвратились с богатою добычею. Вскоре Хлопицкий: был пойман, но убежал снова, и скрылся в Германию.

Рудольф несколько ошибся в расчетах; Лобода остался с лучшим выигрышем. Турки, понимая дело так, что австрийский двор научает Польшу вредить им, послали в Вен грию войско, которое, встретив сначала сопротивление в Мансфельде, после того разбило наголову австрийское войско под начальством эрц-герцога Матфия. Немного утешения римскому цезарю.

Гораздо более утешения казацкому полковнику. Орда татарская явилась в Молдавии, а оттуда поворотила на По-кутье: Енятин. Закусь, Глумач обращены в пепел; немногочисленные отряды под начальством Потоцкого и Владека не могли остановить их; татары разорили Тышменицу и Колюжу и рассеялись по Червоной Руси; все жгли, истребляли, умерщвляли людей, вопреки обыкновенному своему обычаю забирать в плен, и только щадили женщин и девушек. Чермная Русь покрылась кровью и пеплом. И теперь еще нельзя без сострадания читать народны;х песен того времени, где описывается, как пленные девушки бежали босиком по песку и каменьям, с веревками на шеях, жалуясь, что их русые косы уже не расчесывает мать, а растрепывает татарин бичом.

Сигизмунда еще не было. Канцлер Замойский, управляющий в отсутствие его королевством, один из величайших мужей своей нации, послал прокламацию к сенаторам и панам, представляя, что Речи Пасполитой угрожает опасность, и умолял их собрать свои войска и спешить на защиту отечества. Иные читали прокламацию и хвалили, другие притворялись, будто за отдаленностью места не получили ее; великополяне и поморяне, зная, что до них татарам далеко, говорили, что если им нет опасности, то зачем они и пойдут.

Замойский издал новую прокламацию, под назв: de publica negligentia, в которой черными красками изобразил польскую шляхту. Но и это не помогло. А между тем татары подвигались далее и далее: уже Покутье и часть Черм-ной Руси опустошили до крайней степени, уже проникли в Волынь, разливая пламя и засевая трупами равнины украинские, а поляки все были хладнокровны к беде соотечес-r-

венников. Только те паны, у которых на юге были имения, собрали отряды, и то уже тогда, когда им грозила видимая опасность. Таким образом, Януш, Князь Збаражский и Юрий Мнишек, воевода Сандомирский соединились с За-майским под Самбором и перерезали дорогу варварам. Татары отступили. Замойский искусно прогнал их в -Венгерскую землю и наконец очистил Русь от злодеев.

Украинцы, потерпевшие от татар, оставшись без хлеба, без пристанища, жаловались на судьбу, роптали на Польское правительство, требовали вспомоществования, и не получая его ниоткуда, неистовствали. К большему огорчению разоренных, к большему страху тех, до которых не достигло разорение, разносился слух, что татары снова хотят ворваться в Королевство. Но вот приехал и Король; собрали сейм, положили предпринять меры против татарских набегов; а некто Язловецкий намеревался проникнуть в Крым и послал просить участия казаков, надеясь, что жажда добычи увлечет их.

Худо понимали ляхи казаков: Лобода посмеялся, поманил их обещанием и отправился вместо Крыма в Молдавию, где ограбил и разорил Яссы. Посланные против него польские отряды были разбиты казаками под Ямполем. Козаки рассеялись по Волыни, Подоли, Чермной Руси; к ним присоединись разоренные татарами, бездомные и сирые, гонимые за веру всякого рода удальцы, недовольные оседлою жизнью. Пламя обхватило всю Украину. Козаки брали города, и жители принимали их, как избавителей: вырезывали гарнизоны, вешали и топили жидов... ко всем прежним причинам неудовольствий присоединилась еще новая важнейшая: тогда уже распространялась Уния и отдавались на поругание православные церкви.

Между тем Польше грозила внешняя опасность: Сед-миградский князь Баторий покусился овладеть Молдавиею, но был прогнан турками; и султан положил обратить Молдавию в турецкую провинцию. Замойский предвидел, что если турки раздвинут свои владения по Днестр, тогда у Польши под боком будет злой враг, всякий час готовый нанести ей опустошение. Чтобы предупредить такое бедствие, надобно было не допустить турков овладеть Молда--виею; и вот Замойский отправился в эту страну, и возвел на престол князя Иеремию Могилу, обязавшегося быть в послушании у польской Короны. Но во время блестящих успехов войск польских в Молдавии, Лобода с пятью полками казаков выступил против высланных на него поляков и разбил их. Сражение произошло у Пяткова, на том самом

поле, где легли воины Косинского. Оттуда Лобода ушел на Днепр, собрал на Бугаевской раде старшин; — положилиизбрать гетмана.

Между предводителями гайдамацких шаек, бродивших по южной Руси, славился больше всех один, по имени Павла Наливайко. Родитель его был купцом в остроге; старший брат служил в замке князя Константина Острожского протопопом, — меньшой занимался пушной торговлею; Наливайко полюбил казачество и войну. У него род начальством было многочисленное войско, составленное из разного рода несчастных, обиженных неустройствами и притеснениями, и пришлецов, которые, не уживаясь на' родине, искали убежища в степях Украины.

Наливайко ходил в Седмиградскую область, сносился с эрц-герцогом Максимилианом, и на возвратном пути через Галицию предавал огню и мечу врагов православия и казачества. Его-то избрали козаки гетманом, с уговором, чтобы он слушался рады, коей первыми членами были Лобода, Овара полковник Гадяцкий и хорунжий Шашка. Горько было Лободе: ему, бывшему столько лет представителем казачества, предпочли новичка. Но Лобода скрепил сердце и хотя выказал сильное огорчение и удалился с своею дружиною, однако не запятнал себя неприязненными действиями. Отправясь с хорунжим Саулою в Киевское воеводство и Малороссию по сю сторону Днепра, он очищал этот край от польской шляхты, занимал города, ежедневно увеличивая свои ряды беглыми, особенно от князей Острожских и Вишневецких. Вскоре Саула отправился в Белоруссию.

Прочие казацкие дружины рассеялись по Волыни, Подоле, Покутье, разорили Самбор, Луцк, Брацлав, Могилев на Днестре; королевские и панские замки были превращаемы в пепел; казаки налетали на беспечных панов и истребляли- их среди веселости, танцев и забав. Прежде богатые и сильные машаты теперь являлись в Польшу бедными беглецами, лишенные всего, счастливые и тем, что удалось спасти жизнь. Радостная весть освобоЖдения распространилась по Руси: Волынь и Белоруссия поднимались. Наливайко направил туда свой поход. Прошедши нынешнюю Минскую губернию, он достиг Могилева на Днепре, осадил его и требовал сдачи города. Могилев был почти исключительно наполнен поляками и униатами, которые решились обороняться. Козаки пошли на приступ; гарнизон польский не выдержал натиска и погиб в сече; жиды и униаты перерезаны и перетоплены; Могилев сгорел до последней избы, город богатый и славный своими мануфакту-

рами и торговлею. Только обгорелые пни и колоды возвещали о горе, постигшем ляшское племя; только орлы и змеи, потешаясь богатством яств, объедались вражьими те. лами. Но не один Могилев — и другие города испытали подобную участь, — всюду разлилось возмущение, везде производились пожары и убийства, дым и пар донеслись до польского двора. Послан был гонец в Молдавию, с предписанием гетману Жолкевскому немедленно возвратиться в Русь для усмирения мятежников. •

Наливайко, разделавшись с белорусскими. жидами и униатами, опять кружил по Подоли и Покутье, вероятно набирая новых охотников. Там он услышал о приближении Жолкевского. Это было в феврале 1596 года. Польская армия была в незавидном положении: изнуренная походами, не успев отдохнуть на постоях, она должна была еще терпеть от жестокой зимы, бывшей в том году. Наливайко хотел вступить с поляками в сражение, а принял иную тактику: думал изнурить еще более неприятеля и заставлял Жолкевского по целым дням и ночам гнаться за казаками, а сам брасался во все стороны. Так, допустив к себе поляков в Лабунйовичах, сей час ушел к Острополю. Не успел гетман с своими изнуренными солдатами дотащиться до этого города — уже Наливайко с своими залетными козаками шел по дороге к Пикову. Только арьергард малороссийский, заняв селение Мацейовичи, беспечно предался пьянству. Ночью неожиданно напали на них поляки, требовали сдачи; козаки решились драться, но спьяну ничего не могли сделать. Жолкевский зажег деревню; козаки были истреблены, иные взяты в плен.

Между тем Наливайко прибыл в Пиков. Жолкевский за ним гнался и остановился в Острополе: войско не могло далее идти; притом же и лошади, искалечив себе ноги по снегу и гололедице, требовали хоть сколько-нибудь отдыха и корма. Переночевав в Острополе, поляки рано утром выступили, дошли до Пикова, и Жолкевский к сильной досаде узнал, что Наливайко назад тому пять часов пошел по брацлавской дороге. Во что бы то ни стало, Жолкевский решился догнать его и усиленным маршем думал перерезать ему дорогу. Целую ночь, целый день" после того шли Поляки без отдыха и к вечеру дошли в селение Домбровку, на речке Ольшанке. Люди и лошади пропадали не евши; войско решительно было неспособно к битве. Козаки поворотили с брацлавской дороги на другую, почти в виду неприятеля, который гонится за ними, догоняет, — и ничего не может сделать. Рано утром образумился Жолкевский, но узнал от схваченных казаков, что их предводитель перешел реку Собь и пустился по дикой уманской степи.

Что думал Наливайко? Почему не вступил в сражение при Ольшанке? Может быть, зная горячность Жолкевского, Наливайко надеялся, что он и туда за ним погонится: в таком случае верный успех был бы на стороне малороссиян. Что могло сделать в безлюдной степи, зимою, без всякого продовольствия, польское войско, истощенное уже и без того до крайности длинными и бесполезными походами? Козакам степь и все лишения нипочем — степь была им довольно известна; полякам же, изнуренным переходами от деревни до деревни, начать переходы из яра в яр, из дебри в дебрь — значило идти на явную гибель. Там бы не медлил Наливайко, не избегал бы сражения, а принудил поневоле поляков биться; и едва ли бы сам Жолкевский не остался на снегах, без погребения, добычею хищных зве--рей! Никто из козакав не проник хитрого намерения вождя: он со всею малороссийскою скрытностию хранил его в глубине души своей; его подчиненные имели к нему полную веру и простодушно говорили: тильки ;Бог святый знае, що Наливайко думае-гадае! '

. Однако при всей хитрой тактике, при всем уменье. скрывать свои намерения, показывая вид, будто, несмотря на значительное количество своего войска, он не смеет вступить в сражение, и тем возбуждая во врагах самонадеянность, Наливайку не удалось. Наливайко хитрил и перехитрил. Жолкевский не решился следовать в снеговые степи, и разместил свое войско по деревням, лежащим на границе степи, распустил слух, что скоро выступит, отдыхал и дожидался свежих сил.

Так стояли несколько недель два неприятельских войска, разделенные снегами и дебрями. Положение наливай-кова войска было пренесносное. Козаки располажились на той стороне реки Чорни-Воды, питались конским мясом, а лошадей кормили прутьями. Предводитель, опасаясь за жизнь свою, (потому что между казаками начинался ропот), искал средств, как бы выйти из степи и послал двух гонцов: одного к Струсю, брацлавскому старосте, с прошением помирить его с Жол'кевским, надеясь тем выиграть время и соединиться с Лободою; а другого послал к Лободе, прося соединиться с ним и забыть старые неудовольствия. Жолкевский, не получая до тех пор подкреплений, желал прекратить войну; но проникая _ хитрые намерения Нали-вайка, не принял его предложения, а послал к Лободе, как истинному ко.заку, а не атаману гайдамацкой шайки,

обещая ему королевскую милость и прощение в случае покорности. Лобода, в то время, как Жолкевский гнался за Наливайком, грабил Бар и его окрестности с 700 козаков и оттуда пришел в Белую Церковь. Там он встретил гонцов от Жолкевского и Наливайка. С Наливайком нечего было постановлять условий, пото^ что Лобода и не думал ему вредить; а что касается до гонца Жолкевского, то, по определению рады, он был отправлен без ответа. Козаки под начальством Савулы соединились с войском Лободы, и все ополчение отступило к Киеву.

Между тем на -помощь к Жолкевскому, который уже стоял в Пикове, шел князь Рожинский с свежим отрядом и получил от него на дороге предписание остановиться в Па-волоче, городе важном по своему положению и укрепленном самою природою. Рожинский, собравши около себя разоренных украинских панов, ловил казаков и умерщвлял. Дошла молва до Киева. Собрана рада: послали Шашку С 3000 разорять имения Рожинского; сам же Лобода отправился в Переяславль, а в Черкасах был уже и Наливайко. Шашка стал в Хватове и послал осведомиться о силе неприятеля 300 человек передней стражи. Рожинский не утерпел, не выполнил повеления гетмана, выскочил из Па-волочи и разбил стражу. Шашка побежал назад, может быть, и довольный тем, что выгнал его из Паволочи. Вслед за тем 8000 казаков подвинулось -к Белой Церкви.

Рожинский не пошел уже назад в Паволочь, хотя, как уверяют, у него было войска не более тысячи; но спешил занять Белую Церковь. По мнению поляков, ему следовало бы запереться в Белоцерковской крепости и ожидать там Жолкевского; но Рожинский не любил' медлить.

; Вечером 2 апреля Савула с авангардом расположился табором около Белой-Церкви. Рожинский намеревался ночью сделать вылазку и напасть неожиданно на казацкий табор. Наливайко с 3000 казаков думал ночью устремиться на город и крепость и перебить сонных поляков. Ночь была темная и ненастная. Рожинский вышел с поляками из города, а Наливайко с козаками вошел в город в отворенные шрота. Враги не распознали одни других, по причине чрезвычайной темноты. Поляки, идучи на звуки труб и отклики вождей, при помощи факелов, дошли до табора; Рожинский велел ударить из пушек; — козаки встрепенулись, табор снялся. Поляки, думая, что враги обратились в . бегство, пустились в погоню, стреляя и махая саблями; но Савула, сделавши движение. к реке Рудавке, возвратился на прежнее место. Наливайко, принявшись было грабить

беззащитный город и умерщвлять испуганных козаков, услышал выстрелы, бросил грабеж и поспешил на помощь Савуле. Поляки долго искали козаков и Рожинский велел поворотить к взятому, как думал, козацкому обозу, как вот начала заниматься заря, — яснее, яснее — и Рожинский увидел себя окруженным со всех сторон козаками. Бой был неравный.

Только храбрости Рожинский одолжен спасением жизни своей и сохранением горсти пехоты. Сомкнувшись тесною стеною, предводимые им поляки прорвались сквозь ряды козаков и ушли в крепость, где поспешно заперлись. Множество было побито. Вообще спасение это не дешево обот-лось Рожинскому.

Козаки принялись тотчас за осаду Белой Церкви. Но между тем Жолкевский, стоя в Трилесье, в трех милях от Белой Церкви, услышал звук орудий, узнал от схваченных козаков о пораженин Рожинского и поспешил к нему на помощь. Козаки; завидевши с высоких курганов польское войско, сняли осаду и поспешно отступили. Жолкевский приходит на поле сражения — и видит груды убитых. Грустно стало ему. Но последовать за козаками тотчас он не решился, не приведши в порядок своего войска и не усиливши его новыми отрядами. И потому начал устраивать свои ряды таким образом: поставил четырехугольником шестнадцать рядов пехоты, — в середине стояли возы; в углах и концах 24 полевых орудия; конница расположена была частью напереди, частью по бокам, частью сзади. В таком виде, подкрепившись новыми' силами, выступили поляки.

Козаки, которых число беспрестанно увеличивалось, расположились по разным местам. Сам Наливайко с большим количеством войска отодвинулся к Чигирину* с ним были дружины Лободы и Овары, всего 20 000 войска, исключая гайдамаков, из которых многие пошли по Украине, но многие остались при главном обозе. Атаман Тетеря с сыном заняли Канев; Шашка был напереди и первый встретил Жолкевского. Завязалась битва жестокая, кровавая. Как ни искусно были устроены поляки, однако их гусары ничего не могли сделать козацкому табору. Много дворян польских пало в бою; потери по числу воинов была для Польши очень чувствительны. Козаки удержали за собою поле; но лишились в свою очередь Шашки, вождя храброго и умного. Жолкевский поворотил к Каневу. Козаки не слушались старого своего атамана, говорившего им: «Глядите, не була-б потеря», и заставили его выйти на сражение. Поляки разбили их; а самого Тетерю взяли в плен _и . _пр₀дали туркам. Жолкевский разорил многие казацкие населения, разбил еще несколько раз их отряды и двинулся _к Ч_игирину, где стояло генеральное войско. Поход этот был д_овольно медлен; разосланные для укрощения козакав отрады собирались постепенно, не разом; вешнее половодье разл_омало мосты, и переправы стали неудобны не только через реки, но даже через большие ручьи. Дошедши до Тясмина, поляки стали, окопались, направили пушки и пр_Иготовились к бою. Казацкое войско также изготовилось. Оно было разделено на три отдела: центром начальствовал Наливайко, левым крылом Лобода, правым Овара. Поляки, как бы желая устрашить заранее неприятеля, выставили в в_иду его три xpecma: на двоих висели тела двух казацких предводителей — Богуна и Сомино, с надписью: «Karabuntowcow», третий оставался пустым, как будто еще кого-то не доставало. Казацкая рада велела выставить в ответ полякам хоругвь с надписью: вирному Християнсьтву миром мир; а Ляхам-ворогам пекельный пир; в кого хрест — на того й хрест.

Началась битва и продолжалась семь часов. Поляки устремились на правое крыло Овары, отрезали его, смяли, — и сам Овара лишился жизни. Но мужество других предводителей и храбрость козакав поправили первую оплошность и неудачу. Наливайко с своим центром ударил стеною на поляков; вслед за тем Лобода выскочил из своего поста, и вспомоществуемый свежим засадным войском, бросился на неприятеля с другой -стороны. Поляки смешались, расстроились и обратились в бегство. Козаки гнались за ними, били, кололи, утопших из реки вытаскивали и изрубливали: таково было их ожесточение; попадавшихся в плен бесчеловечно умерщвляли; просьб и стонов не слушали. Радовалась вся Украина, слыша, как на «Чигиринський сичи кравчина католикам похмилья задала!»

Пристыженный Жолкевский убежал в Белую Церковь, откуда разослал приказы о доставлении нового войска. Вскоре в польский стан явилось множество охотников, а из Молдавии прибыл с значительными силами полоцкий староста Каменецкий. Казацкое войско напротив уменьшалось. Большая часть казаков рассеялась снова по Украине. С Наливайком и Лободою осталось всего до 10 000. Жолкевский, зная, что в Переяславле казаки оставили свои семейства, орудия и войсковую скарбницу, замыслил перепавиться через Днепр и напасть на Переяславль. Молва об этом дошла в казацкий стан. Наливайко и Лобода предупредили Жолкевского; переправились за Днепр; истребили за собою все суда, и, услыша, что жители Киева доставляют в стан лодки для переправы полякам, которых Жолкевский хотел вести в погоню за козацким войском, — отправились наказать киевлян; но увидели на противоположном берегу Жолкевского с войском под самым Печерским монастырем. Новые запорожские полчища, плывш_ие под Киев на чайках под начальством атамана Подвысоцко_-го, были разогнаны бурею и польскою артиллериею, искусно поставленною на берегу. Жолкевский отрядил Потоцкого в Триполь с препоручением переправиться в том месте через Днепр и напасть на Переяславль; а сам через лазутчиков пустил об этом молву между козаками, желая как-нибудь их отвлечь от берега, противоположного киевскому, где стоял сам. Расставленная казаками по дороге стража увидела на той стороне Днепра волов и возы, наполненные лодками и заявила об опасности предводителям. Беспокоясь за свои семейства, козаки снялись с луга, где стояли, и поспешили к Переяславлю. Этого-то Жолкевско-му и хотелось. Собрав свои челны, он, тотчас, по следам козаков, переправился за Днепр и вскоре козаки узнали, что за ними идет сильное войско.

Что делать? Запереться в Переяславле — нельзя. Пе-ряславская крепость очень ненадежна; козаки подвергаются опасности быть стесненными с двух сторон: здесь войско Жолкевского, на другой стороне Днепра войско Потоцкого; да и чем кормить лошадей, которых было более 10 000. Козаки рассудили — лучше двинуться далее с своими семействами и сокровищами, надеясь, что если войско польское не погонится за ним, а пойдет назад, то они могут свободно напасть на него с тылу; а если погонится, то хитрыми увертками его можно изнурить еще лучше, чем в За_днепровье, и нагнать на удобное место, где можно напомнить полякам чигиринское дело. Но Жолкевский про-никнул их планы и допустил выйти из Переяславля. Забравши своих жен, детей и имения, они думали перевести их в Лубны, место неприступное,' твердое; но пришед-ши туда, не сломали за собою моста на Суле. Жолкевский,, соединившись с Потоцким, поспешил за ними к Лубнам.

Войско польское остановилось в Тохуцине в 20 милях от Лубен, откуда коронный гетман написал жителям этого города письмо, в котором обещал им королевскую милость, если они не сломают моста и задержат казаков в стенах своих.

Между тем узнал Жолкевский, что в местечке Горошине Сула очень удобна для переправы и, располагая, чтобы

во время нападения на Лубны с другой стороны стояло польское войско, послал туда старосту брацлавского Струся с его отрядом . Струсь пошел прямо полем, не сказывая даже ничего и своим подчиненным; и, пришед на место переправы, велел поделать из камыша плоты, изготовил маленькие лодочки, и таким образом переправился на другой берег. Между тем войско польское усилилось несколькими рядами литовской конницы, предводимой Богданом Огинским подкоморием троцким, который встретился с Жолкевским за 6 миль от Лубен. Поляки ускорили поход; Жолкевский отрядил авангард под начальством Белицкого, который шел ‘ форсированным маршем день и ночь, и наконец увидел на высокой горе крепость. Козаки, завидя при-. ближающихся поляков, бросились разламывать мост;' но Белицкий пустил на них такую тучу стрел и пуль, что они кинули свою работу, ушли из города и расположились за милю от реки Сулы на урочище Солонице. Белицкий вошел в город.

Тогда Струсь, выбрав из своей конницы двух отборных ездоков, послал к гетману с донесением о своем прибытии, и просил, как скоро Жолкевский явится в город, то чтобы пушечным выстрелом дать ему знать, когда броситься на неприятеля. Чрез несколько времени загремела пушка' — и Струсь выскочил из своей засады. Пыль встала от лошадиных копыт — козаки думали, что это татары; но вскоре узнали свою ошибку и увидели себя окруженными спереди и сзади. Страх и замешательство всеми овладели; не знали, что делать. Лобода, чтобы дать Раде время на что-нибудь решиться, послал просить Струся дозволить начать переговоры. Струсь согласился, потому что еще Жолкевский не прибыл к Солонице. Козаки долго спорили; одни говорили бежать в степь, другие представляли им неудобства побега и советовали лучше оградиться окопами и защищаться. Больше всего беспокоили и мешали козакам женщины и дети: они боялись тащиться с ними в дикие степи. Последнее мнение превозмогло, и козаки остались на месте и укреплялись. Между тем прибыл и Жолкевский. Тогда Струсь не хотел слушать никаких уговоров, и поляки окружили козаков так, что они лишились и воды и пастбищ.

Четырнадцать дней длилась эта страшная осада, четырнадцать дней гремели пушки и звучали сабли; козаки доведены были до последней крайности, но сносили ее с удивительным присутствием духа: без хлеба, соли и воды,

питаясь вонючим лошадиным мясом, с каждым днем теряя лучший цвет своего юношества, без всякой надежды, они не только не думали сдаваться, но дрались храбро, мужественно и радовались тому, что и враги их терпят: много уже молодых дворян, потомков знаменитых фамилий, легло на валу; сильно измучены были польское войско и предводители трудами и бдением. Долго козаки терпели, — но терпению пришел конец. Когда Жолкевский велел насыпать высокие курганы и с них беспрестанно палил из пушек, и ядра ежеминутно убивали жен и детей в глазах мужей и отцов: такие зрелища больше, чем всякие лишения пищи, отняли у них силу, храбрость, твердость: козак неукротим и груб на войне, в товариществе, но в семействе он человек. Начался всеобщий ропот: все обвиняли Нали-вайка и Лободу в том, что они завели их туда. Лобода, бывши столько лет идолом подчиненных, идеалом козацкой жизни, под конец лишился доверенности братьев и всей своей чести. От него отняли начальство и на место его избрали Кремского. Новый предводитель предложил козацкой Раде сдаться Жолкевскому, с условием забыть все неудовольствия, бывшие между поляками и малороссиянами, и никого не казнить, кроме главных зачинщиков. Уже невоз..: можно было более терпеть: кучи гниющих человеческих и лошадиных трупов причинили в козацком стане заразу; пищи никакой не было. Надобно на что-нибудь решиться: козаки сдались. На другой день Жолкевский заключил с ними следующие условия:

1.) Козаки могут разойтиться по домам; но без воли короля не должны собираться в строи, выходить в походы и избирать предводителей.

2.) Пушки, знамена, порох, военные запасы и скарбницу должны отдать Жолкевскому.

3.) Наливайка, Лободу с другими предводителями — Мазепою и Кизимом, выдать.

Все были исполнено. Козаки вышли из своих окопов бледные и чахлые и повергли к ногам Жолкевского булаву гетмана Наливайка, два богатых знамени с гербом немецкого императора, третье знамя с гербом седьмиградским, серебряные литавры и трубы, дары Рудольфа и Максимилиана; тридцать одна пушка досталась победителям. Наливайка и Лободу с другими осужденными повезли окованных цепями в Варшаву, где засадили в тюрьму. Патер Янчин-ский рассказывает, что во время содержания Наливайка в темнице над головою его день и _ночь стояли воины с топорами; едва только он начинал засыпать, они тотчас пробуждали его обухом, и так мучили его разным образом. О казни всех четырех предводителей говорят разно. Янчин-ский рассказывает, что Наливайка посадили верхом на раскаленного железного коня и увенчали раскаленным железным обручем. Косинский иначе повествует об их казни, — с ним сходно говорит и народная песня: Наливайка, Лободу, Мазепу и Кизима, при огромном стечении народа, бросили в медного быка; этого быка поджигали несколько часов медленным огнем, пока слышен был крик несчастных; потом пламя охватило всю махину, и когда потушили его и отворили медного быка, тела страдальцев обратились в пепел ... ¹²

Присудили Ляхи Наливайка У волу спалити;

Присудили уси козаченьки Ляхам видомстите.

15 декабря 1841 Харьков

О ВОСПОМИНАНИЯХ БОРЬБЫ КОЗАКОВ С МУСУЛЬМАНСТВОМ В НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ПОЭЗИИ!

Наше славянское племя, в ходе культурного развития, представляется отставшим от других племен Европы. Не очень еще давно один из знаменитых германских мыслителей произнес над ним суровый приговор, осуждая его быть только телом для германского духа. Этот высокомерный приговор не только возмущает в нас чувство сознания национального и племенного достоинства, но вместе и противоречит голосу исторической правды. Такое суждение уместно было бы только о племени, не заявившем в себе никакого задатка самостоятельной духовной жизни, никаких признаков стремления к самобытному общественному и умственному прогрессу. Сказать это о славянах было бы крайнею несправедливостью. Можно укорять нас, что, в сравнении с другими, мы мало сделали для культуры человечества, но было бы совершенною ложью утверждать, что у славян не было никакого стремления к выработке духовной и общественной жизни. Географическое положение, которое занимали в течение многих веков славянские народы, не дозволяло им идти рука об руку с романскими и германскими племенами. Славянские народы, занимая восточные пределы образованного мира, должны были поневоле бороться с чуждыми, некультурными стихиями и защищать своею грудью безопасность и спокойное развитие других европейских племен. Вот причина, почему славянские народы не шли в ряду других народов, хотя и не позднее других познакомились с культурным путем. Укажем, например, на судьбу Моравского государства, которое, только что принявши христианство, вступило на дорогу образованности, как вдруг сломлено было нахлынувшими с северо-востока мадьярами, занявшими древнее отечество славян и стремившимися поработить их. Укажем на нашу Россию, которая после крещения усваивала из самой образованной в те времена страны задатки умственной жизни и общественной культуры, как вдруг, через 200 лет, нахлынули монголы — и русскому народу выпал страдальческий жребий отстаивать тяжелыми усилиями свое бытие, а потом век за веком собирать свое растрепанное отечество. Укажем на Сербию, которой самостоятельность так блистательно сверкнула в царствование Стефана Душана, а потом вдруг сделалась добычею хищных османлисов. Припомним, наконец, Чехию, которой в XIV веке выпала завидная доля быть двигательницею свободы мышления, но только для того, чтобы потом пасть под власть германцев и под гнет иезуитов.

Все славянские народы оставили в своем прошедшем тяжелые воспоминания несбывшихся надежд и горьких ударов судьбы. И вот, после многих потрясений, кровавых и печальных переворотов, исчезли одно за другим самостоятельные славянские политические общества. Осталось только одно Русское государство; все прочие славянские народы лишены самостоятельности: немногих судьба связала с Русским государством, другие остаются в духовном или материальном рабстве иноплеменников. Между тем стремление к самобытной жизни и самобытному развитию ни у кого из них не угасло. В славянских сердцах остались: упование иной доли, стремления к достижению иного политического строя, иных явлений умственной и общественной жизни. Великая идея славянской взаимности была не чужда лучшим славянским умам еще в XVI и XVII столетиях; ярко проявилась она в близкие к нам времена. Мы ждем чего-то для своего племени, желаем и надеемся какого-то обновления, веруем, что нашему племени предстоит великая будущность; но в каких формах возникнет это вожделенное обновление — мы сами еще не знаем и не в силах ясно сознать наших идеалов. Мы ждем нашего племенного спасения и не знаем, откуда высматривать его; несомненно только, что оно, как царствие Божие, носит свой зародыш не вне нас, а внутри нас. В настоящее время нас разбудили события Боснии и Герцеговины. Если бы дело шло только о борьбе христианского народа с мугамеданством в небольшом уголку, сочувствие к христианскому населению было бы вполне естественно и законно во всякой свободной независимой христианской земле, тем более у нас, связанных с борющимися сербами церковным единством и узами племенного родства. Но вопрос делается для нас шире при тех надеждах, которые мы уже привыкли носить в груди: идет дело не об улучшении участи христианских славян, осужденных судьбою зависеть от мусульманской державы; идет дело даже не о местной независимости наших соплеменников. Есть точки соприкосновения, где для нас существуют не местные этнографические и исторические рризнаки, а судьба славянских народов в связи со всем славянством. Есть положения, в которых, не существует для нас ни сербов, ни чехов, ни словинцев, а есть только славяне, и такое-то отношение составляет для нас особенную важность в настоящем вопросе. Славянство — это цепь, в которой все звенья связуются так, что касающееся одного звена трогает все прочие. Мы жаждем обновления во всем племени нашем и всякое важное историческое событие, являющееся в одном каком-нибудь славянском народе, возбуждает в нас смутную надежду, что оно послужит если не рычагом желаемого племенного обновления, то по крайней мере одною из ступеней на общем нашем пути к достижению наших еще не уясненных идеалов. Если настоящее движение сербов на Балканском полуострове не угаснет бесплодно, то невольно возникает вопрос: не повлияет ли оно спасительным образом на будущую историю всего нашего племени, не станет ли оно первым камнем для закладки здания, в котором заключатся наши политические и общественные идеалы. Какие идеалы? — спросят нас. Мы еще не ясно видим их и вместо того, чтобы прибегать к мечтаниям и утдпиям, которые могут быть несбыточны, будучи плодом желании и взглядов людей известного времени, воспитания и понятий, лучше всего предоставить создание таких идеалов самой жизни, которая выразится в будущей нашей истории. В настоящее время мы всего лучше будем служить для будущего, которое предстоит нашему племени, изучением и уразумением нашей прошлой и текущей судьбы,. нашего быта, нашей взаимной связи и наших народных особенностей. В этих видах предположено в этом собрании, которое назначено с целью помощи страждущим семьям бо-

рющихся сербов, коснуться в различных литературных формах народностей славянского племени. Мне на долю выпала, в этом отношении, народность малорусская.

Малорусский народ принадлежит к русской ветви славянского племени. Всех говорящих малорусским наречием, . на пространстве от берегов Доца до Карпатских гор, считают до пятнадцати миллионов. Трудно решить, с которого времени существует малорусское наречие с своей особой физиономией. Броме некоторых признаков в Галицкой летописи и в Луцком Евангелии XIV века, вообще недостаточно ясных, мы видим отдельную физиономию малорусского наречия только с XV века, а еще яснее эти признаки показываются в речи XVI и XVII-ro. По здравому смыслу мы, конечно, не можем предполагать, чтобы малорусское наречие не существовало в прежние века: не явилось же оно внезапно, как' лошадь от удара Не-птунова трезубца. Но мы оставим в стороне тот- западнорусский книжный язык, который долгое время был в употреблении в литературных памятниках малорусского края и которым собственно народ никогда не говорил. Только собственно народные, или простонародные памятники творчества массы могут служить несомненными признаками народной речи. Малороссия очень богата этими памятниками; особенно песнями так богата, что едва ли какой другой славянский народ может похвалиться большим против нее богатством; но так как эти народные памятники дошли до нас в изустном виде, а не на письме, то являются новые недоразумения и вопросы: точно ли эти памятники принадлежат старым временам. Тут нам могут помогать только признаки содержания памятников и черты, указывающие на прошедшие события или на прошедший быт. Большая часть малоруссКих песен принадлежит к XVII веку, но есть значительное число гораздо старейших — века XVI-ro, а иные, особенно обрядные, переходят в седую древность, по крайней мере по их содержанию. Песни, сказки и предания — бесценные памятники народной литературы, живое выражение былого народного творчества. За исключением песен, как мы сказали, большею частью обрядных, указывающих на следы древности, народная малорусская поэзия минувших времен сосредоточивается на том периоде народной жизни, который следует назвать казацким. Период этот охватывает XVI и XVII века и мало-помалу исчезает в XVIII-м. Одною из характеристических черт казацкой жизни, отразившихся в народной поэзии; была

борьба козаков с мусульманским миром, именно с турками и находившимися под ленною властью Турции крымскими татарами. В этом отношении малорусский народ и его поэзия представляют большое подобие с сербским народом и созданными им песнопениями. У обоих народов была подобная историческая задача, одинаковые стремления и сходные впечатления, влиявшие на их чувство и воображение. Разницу составляет только различное поле действия, условливаемое географическими особенностями краев, где обитали и действовали эти два славянские народа. Сербы воевали среди холмов и гор, — малорусы были жители степей и полей, зато отправлялись на Черное море и оно-то было главнейшим свидетелем козацких подвигов. Сербы почти нигде не являлись на море, и оно мало вошло в их поэзию; сербы защищали свое отечество и их борьба с неверными была оборонительною; малорусы, напротив, защищая свое отечество от хищнических нападений, сами пускались в страну своих - врагов, и потому войны их с мусульманами имели с их стороны более наступательный характер. Подвиги сербских юнаков представляли более определенных последствий, были плодотворнее козацких набегов, потому что через них сербский народ завоевывал шаг за шагом свободу своей родины. И нынешнее восстание Герцеговины сразу показывает характер стремления народа к расширению свободной области своего отечества. У малорусов этого не видно. Мусульмане не владели Малороссиею, есл_и только не пе_ренос_иться в далек_ие времена владычества Батыевых потомков, когда еще не начинался' казацкий период народной южнорусской истории. Мусульмане нападали на Малороссию; крымские татары делали частые набеги и уводили толпы пленников, но не овладевали в ней городами, не' строили крепостей, не ставили наместников, не заводили гарнизонов и поселений. Зато- и малорусы заносили свою народность в мусульманские страны только поневоле, в образе пленников; земля- турецкая и татарская была для них всегда враждебная, проклятая, хотя и доставляла богатства через набеги и разорения, причиняемые козаками. В малорусской народной поэзии нельзя найти ничего похожего, например, на прекрасные сербские песни о Косавской битве и о падении Сербского царства, как равно и на песни, в которых описывается о воскресении сербского духа и восстание против турок. Зато едва ли в сербской народной поэзии возможна была бы такая дума, как

малорусская, изображающая побег трех азовских братьев через безлюдные степи и грустную смерть в степи казака, пораже_ниого бесхлебьем и безводьем: для сербского юнака невозможно было следовать несколько дней по несбитае-мой степи. Так же точно трудно вообразить себе между _сербскими песнями такое событие как, например, буря на Черном море, застигшая казаков. В сербской народной _поэзии можно найти много песен, где представляются бл_изкие отношения сербов с турками, не только враждебные, но и дружественные. Это естественно в той _стране, где долгое время христианские народы жили под одною властью с мусульманскими; но такая черта делается _почти невозможною в песнях малорусских; хотя малорусы и входили иногда в союз с неверными, но все-таки как с л_юдьми особой нации, а не с соотчичами по государственной связи. Наконец, песенный язык сербской поэзии сильно изобилует турецкими словами и выражениями, чего нет и быть не могло в поэзии малорусской. Эти отличия не уничтожают глубокого внутреннего сродства между героическою сербскою поэзиею и казацкими думами и песнями, воспевающими борьбу малорусов с турками и татарами. Все-таки видно, что судьба этих народов заключала в себе слишком много подобного и сербский юнак все-таки сродни малорусскому казаку. Да и действительно между этими народами, несмотря на пространство, разделявшее их, существовало не только сродство, но даже взаимная симпатия. Есть сведения, что в Запорожской Сечи, в числе пришлых удальцов с разных сторон — сербы занимали видное место; сербы были в рядах Хмельницкого; мы встречаем между казацкими чиновниками сербских выходцев; сербин — название очень знакомое для малорусов; оно попадается, и притом нередко в песнях, почти так же, как имя черного болгарина в сербской поэзии. Наконец в жизни и домашнем быте двух этих славянских народов существует такое большое сходство, что если вы поедете по Сербии, попадающийся сербский поселянин и в своей одежде и в своих приемах резко напомнит вам малоруса, а когда войдете в его жилище, то вся обстановка его напомнит вам малорусскую хату. Недаром в то время, когда разразилась печальная вражда между казаками и поляками, польский историк Твардовский, соболезнуя о плачевной вражде братских народов, замечал, что лучше было бы им, соединясь вместе, идти на турков и освободить своих родичей сербов и болгар. ,

ззз

Из песен и дум, относящихся к борьбе козаков с турками и татарами, самою старейшею можно считать пе_{Сню о} Байде, под именем которого помнился в народе князь Димитрий Вишневецкий, один из ранних козацких героев, первый виновник козацкой славы. Польский историк Ста-ровольский рассказывает, что взятый в плен турка!\ш Вишневецкий был предан в Царьграде мучительной казни: повешен на крюк за ребро и, вися в таком положении, славил Бога и проклинал Мухамеда. Песня изображает его в народно-эпическом образе: он с козаками в Царьграде на рынке пьет горилку, — увидел его султан, пленился его красотою и статностью и предлагает ему дочь свою в _супружество; Байда отвергает эту честь, называет дочь _султана поганою и веру его — проклятою; султан приказывает прицепить его ребром за крюк; Байда, вися на крюке, просит дать ему лук и стрел, обещая застрелить голубку на ужин султану; ему дают стрелы и лук; Байда убивает султана и дочь его. Замечательно, что эта песня до того привилась в народе, что поется даже в таких местах, где вообще исчезли все исторические песни, например, у мало-россиян-переселенцев в Саратовской губернии. Быть может, также к старым песням еще XVI века следует отнести песни о татарских набегах, а равно и песни о страдании христианских невольников на турецких галерах. Впрочем, те и другие невозможно приноровить не только к известным событиям, но даже приблизительно ни к какому периоду времени, потому что черты, изображаемые в них, являлись в народной жизни беспрестанно в продолжение двух веков. В песнях первого рода изображается толпа малорусских женщин и девиц, которых гонят татары в плен. Вот одна девица ведется на аркане босая, подгоняемая бичом татарина. «Моя бедная русая коса! — восклицает она: — не матушка тебя расчесывает, татарин бичом растрепывает; мои бедные ножки! не матушка вас моет, камень пробивает вас до крови>> и т.д. В одной песне описывается, как татарин, взявши прежде малороссиянку и женившись на ней, сделавши снова набег на русскую землю, берет в плен ее мать и определяет в служанки к своей жене; дочь, не узнавши матери, наносит ей оскорбление; тогда мать открывается дочери, и обе собираются бежать в отечество. Эта песня, по своему мотиву, очень старая; подобная есть у великорусов и, очевидно, принадлежит еще древнейшим временам. Степные битвы с татарами, происходившие беспрерывно на широком безлюдном пространстве, отделявшем Украину от крымских пределов, оставили в народной поэзии несколько прекрасных памятников с живыми чертами прошедшего воинственного быта. Такова дума о казаке Голоте. Татарин отправляется на ловлю людей, добывать живой товар, чтобы приобрести себе выгоду; он надеется поймать казака в богатом кармазинном жупане, на ценном коне, украшенного оружием, и сам выезжает, нарядившись как на праздник; но вместо желанной добычи встречает козака-голоту, т. е. голь-казака, у которого на голове драная шапка, подбитая ветром; он готовится ловить его арканом, а казак-голота стреляет, сваливает татарина на землю, обдирает с него наряд, берет коня и приводит с торжеством в Сечу, насмехаясь над неудачею своего врага, думавшего поживиться на казацкий счет. К этому же разряду песен относится прекрасная, дума об Ивасе Коновчен-ке — дума длинная и богатая поэтическими образами, одна из любимых дум наших бандуристов. Сюда же отнести следует песни о подвигах и трагической смерти Морозенка — любимого героя народной поэзии, о котором поют не одни бандуристы, специально посвятившие себя сохранению старинных памятников поэзии, но весь народ, и мужчины, и женщины на всем пространстве, где говорят малорусским наречием. Кто такой этот Морозенко, когда жил он, где положил голову — по письменным историческим материалам неизвестно, так же точно, как трудно было бы отыскать по летописям многих из тех юнаков, которые составляют любимый предмет сербской народной поэзии. У народа, как малорусского, так и сербского — свои великие люди, свои воспоминания, своя собственная история; для народа важно бывает то, на что не обратит внимания историк и, напротив, народ не поймет важности того, над чем остановится наука. — Вот еще прекрасная дума о братьях, умирающих от ран на берегах реки Самары; вот другая о «Федоре безродном, бесплеминном», находимом при смерти от ран казаками где-то на берегу днепровской саги; вот великолепная дума, целая поэма о трех братьях, бежавших из азовского плена и о печальной смерти одного из них среди дикой степи на Савур-могиле. Все это — дивные, неоцененные произведения поэзии тех веков, когда на южнорусских степях кипела бурная жизнь, совершались блестящие, хотя мало замеченные современною историею подвиги народа, отстаивавшего своею кровью европейскую цивилизацию и христианство от разрушительного напора диких кочевников, точно так же, как в другом углу ' Европы тот же подвиг выпал на долю сербского народа.

Песни о морских паходах козакав еще более замечательны по своим поэтическим достоинствам и верности ис- ■ торических черт. Вообще в них, сколько нам известно, не воспеваются морские битвы, хотя, по историческим памятникам, их происходило много и часто; но что в них особенно пленяло народное чувство и воображение — это судьба невольников, попавшихся в плен и осужденных на галерные работы. Как известно, таких невольников — чрезвычайное множество; состояние их в неволе было так плачевно, что, по свидетельству современников, самая железная натура не могла вынести и десяти лет мучительной неволи. Песни живо и трогательно описывают страдания этих невольников. Они скованы цепью, сидят на галере и должны работать веслами, а суровый турецкий паша приказывает бить их таволгою так безжалостно, что кровь с них .льется потоками и тело отпадает кусками до «желтых костей», как говорит песня. Несчастный невольник видит летающего над галерою сокола, называет его родным братом, просит полететь в христианскую землю к его родителям и сказать им, чтобы они продавали свои грунты, все , имущество и выкупали сыновей своих из тяжелой неволи; слышит эту мольбу его брат и товарищ рабства и говорит ему: «зачем задавать тоски нашим родителям! Хотя бы они продали все свое имущество и собрали большие деньги, не узнают они, где нас искать, в пристани ли Козловской, в городе ли Царьграде, а может быть, турки запродадут нас за Красное море, в Арабскую землю, куда не зайдет, не заедет душа крещеная!» Только и отрады несчастным невольникам, что они проклинают турецкую землю, бусур-манскую веру и молят Бога, чтобы послал Господь на море бурю, чтобы буря вырвала якорь с турецкой каторги и волны потопили бы их и прекратили разом их страдания. Но не всех ожидал такой конец. Бывали, хотя и редкие, случаи спасения галерных невольников, и такие случаи воспеваются в украинских думах. Такова прекрасная, очень длинная дума о Самойле Кишке, запорожском гетмане, который, по описанию думы, находился с казаками 24 года в ■ неволе и освободился, воспользовавшись беспечностью ту* ' редкого паши, начальствовавшего над галерами и неосто-: рожиостью его ключника Илияша Б.утурлака, казака, принявшего ислам. Козаки, освободившись от своих цепей, перебили и перетопили в море всех турков и ушлина отнятой галере в устье Днепра. Они счастливо добрались до Сечи, где освобожденный гетман не помиловал взятого в плен отщепенца Бутурлака и отдал на суд и на казнь козаков. Ему же, дряхлому старику, ничего не оставалось делать среди запорожцев, у которых был уже другой гетман. Кишка постригается в монастыре и через два месяца расстается со светом, но, по крайней мере, умирает на свободе в кругу близких, по-христиански. — Вот другая дума об Иване Богуславце. Этот запорожский богатырь также попался в плен туркам, но сидит не на галере, а в душной тюрьме, без света, без воздуха, с толпою товарищей. Его красота пленяет турецкую госпожу, вдову паши; она предлагает ему свободу с тем, чтобы он _ принял мугамеданство и остался с нею. Иван Богуславец соглашается с тем, если его товарищей отпустят в отечество. Турчанка освобождает всех козакав и они уплывают ,в отечество. Иван Богуславец делается турецким паном; но через несколько дней его жена, развеселившись в беседе с соотечественниками, подсмеялась над своим мужем, заметивши, что он, ради лакомого житья, отрекся от своей веры. Огорченный и раздраженный козацкий атаман пускается в лодке по морю, догоняет отпущенных братий, вместе с ними возвращается к турецкому городу; козаки нападают на турков и всех изрубливают, а сам Иван Богуславец расправляется со своею женою; наконец все уплывают домой, нагрузя лодки турецкою добычею. Есть еще песня, где несколько сот пленных козаков освобождает женщина украинка, жена турецкого паши, принявшая чужую веру, но не потерявшая сострадания к своим землякам. Она выпускает их в день Светлого Воскресения, вспомнивши, что на ее родине в это время совершается великое религиозное торжество. «Как увидите, — говорит она им на прощанье, — моих родителей, скажите им, чтобы они не беспокоились, не сбывали свое имущество, не выкупали меня из неволи; я уже потуречилась, по-бусурманилась,_- ради барства великого, ради лакомства злосчастного».

Таких песен, относящихся к периоду борьбы малорусов с мусульманским миром очень много, даже есть несколько в том же роде, но только уже с меньшими поэтическими достоинствами песни, относящиеся к войне с турками при Екатерине 11, когда еще малорусские козаки доживали свое существование и участвовали в рядах русских войск, как его отдел. Вероятно есть в народе песни, не попавшие в печать= еще вероятнее было прежде много таких, которые испарились, не доживши до эпохи, когда образованный свет стал ценить их и предавать печати.

В настоящее время песни о борьбе с турками уже не творятся народом, потому что настала иная жизнь народа;

но этот же народ, вспоминая славные деяния предков, заявляет в своих песнопениях готовность, если бы нужно было, не отстать от отцов и д.едов в тех чувствах, которые влекли на борьбу с неверными:

Та вже шабли заржавели, '

Мушкеты без куркив,

А ще серце козацкее Не боится туркив.

И если не боится, то, значит, в этом сердце не угасло и сочувствие к тем, которых судьба поставила в необходимость доканчивать великую брань, которую уже много веков вело христианство и европейская цивилизация против мусульманства и азиатского варварства.

ПАВЕЛ ПОЛУБОТОК

Вопрос о родовом происхождении замечательной в истории Малороссии личности всегда представляет затруднение к ответу: демократический строй казацкого

общества не допускал ни родовых отличий, ни фамильного чванства. Люди достигали высоких должностей не по преимуществам породы, а по личным заслугам и по выбору громады; простой рядовой казак при уменьи, дарованиях и счастливом сочетании обстоятельств жизни мог достигнуть чина полковника или генерального старшины. Это не значило, однако, чтобы из массы казацкого общества не выдвигались семьи и роды, так как при сословном равенстве малорусы все-таки признавали естественное право преемничества по наследству: казак, возвышаясь посредством своих достоинств, поднимал вместе с собою свою семью и своих потомков, а богатея, — передавал им свое достояние. Таким образом, после изгнания из Малороссии прежнего ополяченного высшего сословия из недр народа фактически выступали вперед роды, стремившиеся образовать в известном смысле высший класс, отличаясь по образу жизни и потребностям от уровня простого народа; но зато непрочно было их значение: они так же легко опускались; как поднимались. Так было в XVII и в XVIII веках, до тех пор пока в Малороссию не введено было на великорусский-образец дворянство; часто бывало, что после полковника в том же полку занимал полковой уряд сын его и даже внук; но если на кого-ни^ будь из этого рода судьба поглянет неприветливо, то уже другим из того же рода не всегда легко было получить полковничий чин.

Роды, которым в общественной жизни счастливилось, носили название значных; простые козаки, чернь, глядели на них с досадою и нередко со злобою, но путь к помещению в рядах значных не был никому еще юридически прегражден: не было между значными и чернью такого средостения, какое возможно между двумя различно-равными сословиями; значный по условиям судьбы выбывал из значных и смешивался с чернью. •

В числе родов, возвысившихся над массою казачества во второй половине XVII века на левой стороне Днепра, был род Полуботков. Более в старое время судьба этого рода нам неизвестна. Прозвище Полуботок есть, конечно, насмешливая кличка; полуботок по-малорусски значит полусапожек; фамильные названия у малорусов чаще всего возникали от насмешливой клички, данной в свое время человеку, который передавал мимо собственной воли эту кличку своим потомкам; соответственно прозвищу Полуба-ток мы знаем фамильные прозвища Чоботок (сапог), Черевик (башмак), Сиряк (серая суконная одежда). При Многогрешном в Черниговском полку был сотник Артемий Полуботок. Его сын Леонтий Артемьевич владел землею в Черниговском полку и был сделан при Самойловиче переяславским полковником и генеральным бунчужным. Леонтий Полуботок находился в родстве с Самойловичами. Когда после падения гетмана Самойловича гетманская власть досталась Мазепе, новый гетман, по-видимому, благоволил Полуботку: по крайней мере, вслед за ссылкою гетмана Самойловича ссылка постигла бывшего переяславского полковника Дмитрашку Райчу, а Полуботка не тронули; но в 1691 году племянник сосланного в Сибирь гетмана Ивана Самойловича бывший гадяцкий полковник Михайло Самойлович, удаленный по настоянию Мазепы из Украины и проживавший в Москве, был притянут к возникшему тогда делу о чернеце Соломоне. Этот Соломон был личность странная, до сих пор не объясненная историей. Он составил фальшивые письма от Мазепы к польскому королю Яну Собескому такого содержания, за которое со стороны России могло Мазепе угрожать обвинение в государственной измене. Вероятно, чернец Соломон был орудием какой-нибудь враждебной Мазепе партии в. Малороссии — партии, желавшей очернить Мазепу пред верховною властью в Москве и спихнуть его с гетманства. Коварная попытка не удалась: Соломон поймался в Польше в обмане, сознался в собственной вине, был выдан московскому правительству и казнен, доставивши — вопреки тайным целям сделать зло гетману полное торжество Мазепе; доверие к гетману укрепилось в Москве. По делу, производившемуся в Москве об этом Соломоне, повели в застенок Михайла Самойловича, а потом сослали в Сибирь. Мазепа узнал, что сын переяславского полковника Павел Полуботок, находясь -тогда в Москве, сносился с Михайлам Самойловичем, а отец его Леонтий, благоприятствуя намерениям Самойловича произвести в Малороссии возмущение, помышлял сделаться гетманом. Мазепа приказал взять под караул и отца, и сына и предал их обоих суду старшин и совета полковников. При разбирательстве этого дела оказалось, что Павел Полуботок, услыхавши от Михайла Самойловича недобрые речи о Мазепе, сообщил об этом находившемуся в Москве миргородскому полковнику Апостолу, а последний известил Мазепу. Но гетман все-таки придирался к Павлу Полуботку: зачем он сам прямо не предостерег своего гетмана. Старшина в своем суде над Полуботками поступила так, как хотелось Мазепе. У них были отняты маетности. Часть этих маетностей повернули к городу Чернигову, нашедши по документам, что в старинное время они принадлежали этому городу; другие маетности обращены были в достояние войсковой казны для раздачи иным лицам. Этот страшный для Полуботков приговор приведен был в исполнение без предварительного представления его на утверждение - верховным правительством; только по совершении всего Мазепа сообщил о том царям Иоанну и Петру. На место Леонтия Полуботка назначен был переяславским полковником Иван Мирович.

Семья Полуботков была, таким образом, низвержена, лишена материальных средств и должна была, по-видимому, испытать участь многих других, быстро возвышавшихся и быстро сходивших в общий уровень народной массы. Но с Полуботками сталось не так. Род этот в лице Павла скоро опять стал подниматься, и сам Мазепа помогал его возвышению. Вместо умершего черниговского полковника Лизогуба полковником в Черниговском полку сделан Павел Полуботок, когда именно — не знаем, но в 1708 году он уже занимал эту должность. Когда открылась измена Мазепы и Батурин, столицу его, постигло разорение от Мен-шикова, Петр потребовал всю малороссийскую старшину и начальствующих лиц со всех полков на раду в Глухов для-выбора нового гетмана. Полуботок был одним из первых, явившихся на призыв государя. Уже тогда он был в большом уважении во всем казачестве. Избираемый сообразно царскому желанию на гетманский уряд стародубский пол-

ковник Скоропадский начал отказываться от предлагаемой чести: так следовало по старинному казацкому обычаю. Тогда казаки заявили было стремление провозгласить главою козачеств-а Павла Полуботка. Но Петр со своей стороны уже высказал о нем мнение, показывавшее, что царь не утвердит казацкого выбора, если этот выбор падет на Полуботка. «Этот человек хитер; с него может выйти другой Мазепа». Так отозвался о Полуботке государь. Само собою разумеется, что никто, узнавши о таком отзыве государя, не решался настаивать на избрании Полуботка, и в гетманы выбран был Скоропадский. •

В то время, когда Мазепа передался шведскому королю и старался потянуть за собою Малороссию, Петру для спасения целости своего государства нужно было ласкать малорусов и удержать их в повиновении Русской державе. Карл XII мог быть очень опасен Петру, если бы сумел стать твердо в те выгодные условия, которые независимо от его собственных усилий приготовляла судьба для безрассудного героя. От Малороссии теперь зависел исход всей Северной войны: за кем пойдет этот край — на сторону того будет склоняться перевес. Петр понимал, что важнее всего в те минуты, которые он переживал, было не допустить малорусов искушаться подущениями Мазепы и обещаниями Карла XII. И вот Петр в своих манифестах припоминает всем малорусам, что московское правительство до сих пор держало малорусский народ во льготах; царь дает обещание держать его так же и вперед, свято соблюдать те вековые права, с которыми край Малороссийский. поступил под власть московских царей. Но миновали опасности, угрожавшие русскому самодержцу. Малорусы не пошли туда, куда манил их и зазывал их старый гетман; напротив, они заявили полную враждебность к тем иноземцам, которые вступили в их отечество, выставляя себя их призванными освободителями. Полтавская победа сделала Карла надолго не опасным Петру, и Петр тотчас переменил свой тон по отношению к Малороссии.

17 июля 1709 года Скоропадский в местечке Решетилов-ке подал царю просительные пункты о разных льготах для¹ Малороссийского края и чуть не на все получил отказ. Царь не соглашался, по просьбе Скоропадского, изъять ма-¹ лороссийские войска во время похадов от зависимости ве..: ликарусских полковых воевод и генералов, не возвращал в войсковое достояние взятых у малорусских изменников орудий, не дозволял возобновлять черниговских дворов, не дозволял малорусам, вопреки домогательству Скоропадско-го, вести торговые сношения с запорожцами и проч. Скоро-падский по поводу разорения, постигшего Малороссийский край в предшествовавшее военное время, испрашивал на несколько лет льгот казакам от служб. Царь соизволил дать им льготу только на одно лето. Гетман доносил Петру, что войсковая казна оскудела и нечем платить жалованье охочим полкам, существовавшим в Малороссии на определенном жалованье, отдельно от тех козачьих полков, на которые, как на области, была разбита страна; гетман ожидал, что царь по своей богатой милости соизволит уделить что-нибудь от своих щедрот на указанные издержки; но государь велел только доставить ему роспись собираемым в Малороссии доходам, с которых надобно было содержать состоявшие на жалованье полки. Вообще в это время новый малороссийский гетман мог уразуметь, что царь тем будет несговорчивее и упорнее, чем далее будет отходить то время, когда Малороссию нужно было ласкать для собственного спасения. Тогда, между прочим, Петр в ответе на просительные пункты малороссийского гетмана выразился, что малорусский народ должен быть признателен за великое благодеяние, оказанное ему защитою против шведов.

После того, в течение последующих лет гетманства Скоропадского мы видим ряд мер, явно клонившихся к наложению на Малороссию одинаковой тягости, какую терпела под железною рукой Петра вся Русская держава. В 1715 году царь сделал изменение в способе поставления полковых старшин по всем полкам. До того времени выбор их совершался исключительно в своем полку, но Петр нашел, что полковники делали из этого злоупотребления: они не доводили высшему начальству до сведения о совершавшихся выборах, направляли самые выборы в видах собственного корыстолюбия и допускали выбирать лиц, на верность которых престолу трудно было положиться. Петр определил: вперед полковую старшину назначать гетману при участии великорусского чиновника, находившегося постоянно близ гетмана в качестве органа верховного правительства Русской державы в крае, пользующимся преимуществами местного самоуправления. В тот же год Петр стал посылать малороссиян на работы за пределы Малороссии. Возобновляя свой давний проект о соединении Дона с Волгой, Петр приказал выслать -из Малороссии несколько тысяч казаков английскому инженеру Джону Перри, заведовавшему канальным делом в Волжско-Донском крае. То были, как говорит пословица, еще только цветики: надобно было ждать ягодок.

-В 1717 году Скоропадский снова просил государя о разных облегчениях для Малороссии; царь, бывший в то время эа границею, долго не отвечал Скоропадскому «за дально-стию походу и многих нужнейших дел>>, а в 1719 году дал ответ, в котором вместо ожидаемых милостивых льгот заметил, что великорусский народ несет разные тягости в податях и в людях и во всем прочем, а малороссийский народ по царской милости не знает таких тягостей. В следующем, 1720 году царь показал Малороссии, что ей готовится не льгота и не обособление от прочих частей государства, а, напротив, теснейшее соединение на основании равного с другими частями государства принятия на себя неизвестных ей до того времени тягостей. Царь потребовал двенадцать тысяч козакав на работу Ладожского канала, в край более далекий и более непривычный малорусам по климату, чем берега Дона и нижней Волги.

В 1722 году приехал Скоропадский в Петербург, посещая его уже не в первый раз. Гетман был принят очень почетно и ласково, царь целовал ею; Скоропадский удостоился даже сидеть за столом государя рядом с его высокою особою; но тогда же Скоропадского поразила иного рола нежданная милость. Царь издал указ об основании Малороссийской коллегии: там должен был председать президент бригадир Вельяминов, а при нем заседать шесть штаб-офицеров; все были из великорусов. Управление Малороссиею подводилось под общую систему учрежденного в 1719 году коллегиального управления по всей России, место бывшего некогда Малороссийского приказа должна была занять Малороссийская коллегия., но с тою важною разницею, что этой коллегии надлежало находиться не в столице, а в Малороссии, в городе Глухове. Она была верховным местом в Малорусском крае и выше самого гетмана; за последним оставалось право совета в этой коллегии. Малороссийская коллегия утверждалась под благовидным предлогом защищать народ от притеснений и злоупотреблений со стороны генеральной старшины, полковников и всяких других властей; она имела право производить дела по поступившим к ней жалобам, вести приходные и расходные книги и доставлять их в сенат. Без сношения с нею гетман и старшина не должны были предпринимать каких 'бы то ни было всенародных распоряжений и рассылать универсалов. Тяжело показалось Скоропадскому. Он попытался сделать государю представление и сослаться на права Малороссийского края, утвержденные царем Алексеем Михайловичем в силу Переяславского договора, заключенного с гетманом Богданом

Хмельницким во время присоединения Малороссии, — права, подтвержденные и наследниками царя Алексея Михайловича и в числе их самим Петром. Царь дал ответ, что учреждение Малороссийской коллегии не делает нарушения пунктов, постановленных с Хмельницким, потому что и прежде. дозволялось подавать апелляции воеводам великорусским.

Скоропадский не слыхал о таком пункте договора, на какой указывал Петр, и во всей Мадороссии не знали и не слыхали, чтобы договор Переяславский давал право апелляции великорусским воеводам. Но делать было нечего. Скоропадскому оставалось молчать. Он уехал на родину, обласканный царем, но со смертельною раною в сердце. Он жил недолго.

Гетманский уряд остался незанятым. Надобно было избрать нового главу малороссийского казачества, но пока совершится выбор и последует утверждение от царя,, козаки избрали временным наказным гетманом черниговского полковника Павла Полуботка.

Первым делом временного малорусского правительства было отправить посланцев Рубца и Быковского с челобитьем в сенат о выборе настоящего гетмана. Это было в конце

1722 года, когда Петр готовился идти в персидский поход. Палуботок обратился -к императрице с просьбою о ходатайстве у императора, чтобы малороссийские права и преимущества были сохранены, а в сенат подавал прошение об отмене пошлин с меда, воска и табака.

Сенат отправил прислаиных к нему малорусов в Астрахань и велел там дожидаться государя, который был в Москве, собираясь идти на Персию.

По прибытии государя в Астрахань представились ему малорусские посланцы. Петр, отпуская их, письменно благодарил Полуботка и старшину за их верную службу и обещал устроить по их желанию выбор нового гетмана после своего возвращения из похода. Между тем Петр приказал нарядить пятнадцать тысяч малороссиян на работы в Ладогу, а десять тысяч в крепость Св. Креста. Вместо ожидаемой Полуботком и старшинами льготы от налогов царь издал новый именной указ о налогах на пчельники и табачное производство в Малороссии. Вслед за тем в начале

1723 года Петр дал указ сенату объявить малороссийским казакам, что по их желанию будут к ним в полки определяться полковники из великорусов, как уже был тому пример при Скоропадском; зять этого гетмана, Толстой, получил полковничий уряд в Нежине. Благовидный предлог расширить эту меру подал Стародубский полк, в котором козаки изъявили неудавольствие против своего полковника Журавки и просили им прислать другого полковника. Царь назначил к ним в полковники великоруса Кокошкина . и показал вид, что смотрит на такое заявление Стародуб-ского полка как на свидетельство того, что все малорусы желают иметь полковников, назначенных им из великорусов.

По окончании персидского похода воротившись в Петербург, государь застал новое посольство из Малороссии с повторением просьбы о выборе нового гетмана согласно данному царем обещанию.

В челобитной, обращенной к царю, говорилось так: «Повелитель неба и земли Христос Господь в нынешнем с небес пришествии своем хотящ победити враги В. И. В-ву всея России повелителю, победу на иноплеменники даровал и с оною торжественно в великий град Москву возвратити-ся удостоил, того убо Христа в мир для победы и В. В-ва в царствующий град с победой пришествии мы, с рабской должности нашей, вам, великому государю В. И. В-ву, в начале сего года всеподданнейше виншуючи¹, верно желаем, дабы оной победатворец Христос и в предбудущие мно-гочислимые годы и лета дражайшее В. И. В-ва здоровье на ограждение и победу супротивных силою благости своея цело, состоятельно и крепко сохранил, величие и славу имени вашему великому во всех ближних и далечайших странах иноплеменнических умножая заставил. Мы обиадежени высокою В. И. В-ва милостию, выраженною в премощнейшей грамоте, с правительствующего сената принесенной через наших в низовой поход посылаиных с найпокорнейшим прошением о избрании по давном обыкновении вольными голосами нового гетмана, на место умершего господина Скоропадского, что тое нового- гетмана избрание, заблаго-часным В. В-ва с оного походу возвращением сбудется; ныне за тую премногую В. В-ва милость достодолжное наше обсылаем благодарствие и о исполнении той же высокомонаршей милости В. И. пресв. В-ву с дозволенным нашим челюбитствием раболепное приносим прошение, при чем скипетрадержавную В. В-ва монаршую духом лобызаем десницу». Подписали челобитную Полуботок, Савич и Буна-ковский.

Вместе с тем Полуботок послал письмо кабинет-секретарю Макарову и просил его ходатайства «о неотлагатель-

ном исполнении высокомонаршей милостивой декларации в общенародном всей Малой России интересе, поиеже нам и всей Малой России без гетмана, яко без совершенного малороссийскою правителя, обходиться трудно и неудобно».

На просьбу о выборе гетмана Петр дал такой ответ: «Всем ведомо, что с Богдана Хмельницкого до Скоропад-ского все гетманы явились изменниками, от чего много потерпело государство Русское, особенно Малороссия, и потому надобно приискать в гетманы верного и надежного человека, а пока такой найдется, определено правительство, которому надлежит повиноваться и не докучать насчет гетманского выбора».

Это малороссийское правительство, на которое указывал Петр, была Малороссийская коллегия, до крайности ненавистная для малорусских начальных людей. Между нею и генеральною старшиною произошло тогда жестокое столкновение. Старшина толковала, что коллегия должна была производить только дела по апелляциям, поданным на приговор генерального суда; старшина находила несправедливым, что коллегия разбирает всякие дела, даже не бывшие в генеральном суде, и берет на себя право делать распоряжения мимо туземной власти. Главное, что произошло тогда между коллегиею и старшиною, было то ‘обстоятельство, что коллегия по приказу государя оповестила универсалом по всей Малороссии, чтобы все, которые имеют какое-нибудь неудовольствие против старшин и какого бы то ни было начальства в Малороссии, подавали жалобы в коллегию, установленную государем с той целью, дабы защищать бедных против богатых и вообще простой народ против малороссийских властей. Малорусские старшины увидели в этом тайное желание поднять против них подчиненных и таким путем привести к переменам, по их взгляду, нарушающим права и привилегии Малорусского края. Они поняли, что стоит объявить, чтобы недовольные шли жаловаться, — за недовольными дело не станет, хотя бы со стороны тех, на кого подаются жалобы, не было вовсе никаких злоупотреблений; в особенности старшины, знавшие свой край и дух своего народа, ожидали, что объявлением коллегии воспользуются крестьяне, чтобы заволноваться против землевладельцев, своих помещиков, потому что со времен восстания против польских панов при Хмельницком крестьяне составляли в Малороссии горючий материал, готовый вспыхнуть от малейшего возбуждения. Чего старшины ждали, то и случилось. На Полуботка появились от разных лиц жалобы. Во многих местах крестьяне забунтовали, не хотели слушаться своих помещиков; одного из последних, Данилу Забелу, драли за волосы и чуть не убили; другой, Андрей Лизогуб, жаловался старшине, что в селе его Погребах крестьяне исколотили до полусмерти старосту. Тогда Палуботок вместе со старшиною выдал универсал, предписывавший пасполитым людям, живущим на помещичьих землях, оказывать своим помещикам законное послушание под страхом наказания. По этому поводу между членами коллегии и старшинами произошли сцены ссор и несогласия. Бригадир Вельяминов говорил, что малорусское правительство не смеет без ведома коллегии посылать универсалов и,- вдобавок, противных по своему смыслу распоряжениям коллегии. Палубаток ссылался на свой сан наказного гетмана, который ■ признал за ним сам царь. Вельяминов на это сказал ему:

— Я бригадир и президент, а ты что такое передо мною? Ничто! Вот я вас согну так, что и другие треснут. Государь указал переменить ваши давнины и поступать с вами по-новому! '

Полубаток заметил непристойность его выходок при чтении указа.

— Я вам указ! — закричал Вельяминов.

Полуботок отправил государю жалобу на Бельяминава

и всю коллегию и привел в своем прошении государю статью договора, заключенного с Богданом Хмельницким московскими боярами во время присоединения Малороссии к России; Полуботок указывал, что московский царь Алексей Михайлович тогда утвердил старый порядок судопроизводства в новоприсоединенной стране: ни воеводы, ни стольники не должны были вступаться в войсковые суды, и все товариство судимо было своею генеральною старшиною; где три казака, — там двое третьего должны были судить. Палуботок смело припомнил Петру, что преемники Алексея Михайловича. подтверждали этот договор, и сам Петр подтвердил его при избрании гетмана Скоропадского.

Но со своей стороны коллегия жаловалась государю, что наказной гетман и старшины посылают самовольно универсалы, противодействуя коллегии, поступающей по царскому указу; и вместе с тем Вельяминов прислал жалобы, возникшие от разных лиц на Полуботка и старшину. Государь приказал призвать к себе в Петербург Полуботка, ге-неральнаго судью Ивана Чарныша и генерального писаря Семена Савича.

Позванные к ответу малорусы явились в Петербург 3 августа 1723 года и поместились в доме Бутурлина (кия-

зяпапы). Сначала их приняли ласково и милостиво; августа 6-го они представлялись государю на острове Котлин, потом несколько времени оставались без спросов, посещая разных вельмож; везде их принимали радушно и приветливо. '

В сентябре начался над ними допрос в Тайной канцелярии, сохранившийся в делах государственного архива. • Прежде всего и более всего налегали на универсалы о повиновении крестьян помещикам, разосланные без ведома коллегии. Полуботок и Чарныш обЪясняли, что это сделано ради того, чтобы в поспольстве не учинилось опасного смятения. «Вельяминов, — говорили они, — разослал ни своих владельцев, ни старшин, а мы знаем, что наше поспольство всегда готово подняться на панов, и потому, чтобы не допустить до большого мятежа, мы разослали универсалы, иначе с нас бы самих взыскивалось, если бы вышло общее волнение». Савич _уклонился от всякою объяснения, отговариваясь, что был болен в то время, когда посылались универсалы.

— Вы, — спрашивали малорусов, — посылали в Кро-левец козака Уманца предлагать козакам для выбора в сотники подозрительных людей: Семена Григоровича и Захара Колесниченка; первый был зять изменника Кожуровского, а второй — шурин прилуцкого полковника Горленка, приставшего к Мазепе, между тем как нежинский полковник Толстой, зять покойного Скоропадского, писал вам, что по приговору и желанию кролевецких козаков и поспольства надобно было оставить прежнего сотника Головаревского, верного слугу государя, на занимаемом им месте. Вы же не учинили по его письму. и велели выбирать нового из подозрительных людей, а Григорович со своими товарищами бил и сажал в тюрьму козаков. .

Полуботок отвечал:

— Мы предлагали на выбор трех персон: Григоровича, Агиенка и Колесниченка, и посылали узнать, какое будет согласие кролевецких козаков; мы сделали так потому, что козаки из Кролевца приезжали к нам и требовали для выбора наметить нескольких лиц, а не одну персону; старшины никого не назначили, а предоставили выбор козакам. Нежинский полковник Толстой писал нам об определении Головаревского, но мы не сделали этого по одному письму Толстого, а прежде послали козака Уманца проведать: точно ли хотят его кролевецкие козаки и за кем окажется более голосов? На Головаревского были челобитчики: и мещане, и козаки, а кто имение, того не припомню; его ви-

нили, что он разоряет и отнимает грунты у некоторых лиц; так делал он, когда был сотником. По этой-то причине мы и не определили Головаревского. О том, чтобы Григорович кого-нибудь бил или сажал в тюрьму, я ничего не знаю.

Спрошенный по этому пункту Савич прибавил, что еще гетман Скоропадский отставил Головаревского от должности сотника за нанесенные людям обиды. Чарныш отозвался полным неведением по делу о выборе сотника в Кролевце.

Тайная канцелярия задала потом следующий вопрос:

— Бригадир Вельяминов писал, что вы без указа коллегии раздавали в работу деревни, приписанные прежде к ратуше. Кому раздавали вы деревни и какие именно?

Савич и Чарныш отозвались незнанием. Один Полуба-ток дал на этот вопрос такой ответ:

— Мы отдали одну деревню в тридцать или сорок дворов иовгород-северскому сотнику Голезному, потому что этот сотник по сенатскому указу был переведен из Полтавского полка в Новгород-Северский, а прежнего сотника де-

. ревня была уже отписана к гетманским маетностям. Потом мы отдали небольшую деревню бунчуковому товарищу Кушневскому ради отъезда его в Петербург, как прежде делалось у нас в подобных случаях; когда же бригадир сказал, что не следует давать деревню Кушневскому, тогда мы снова отобрали ее и приписали к ратуше. Наконец, дана была небольшая деревня канцеляристу Хоменку в Старо-дубском полку, в Баклановской сотне, потому что этому канцеляристу дано было обещание еще гетманом Скоропад-ским по тому поводу, что Хоменко перешел на его сторону из-за Днепра и там покинул бывшую за ним деревню. Более этих трех деревень мы никому не давали.

Был затем сделан малорусам такой вопрос:

— В Малороссийской коллегии определено иметь счетчика и комиссара для приема денежной казны. В 1722 году велено было выбрать счетчика из гарнизонных солдат, но на указ об этом получено донесение, что счетчик и комиссар уже выбраны и не из гарнизонных солдат, потому что из гарнизонных солдат выбрать некого: они все бедны. Зачем отставили счетчиков и комиссара, не дождавшись указа?

Полуботок и Савич объявили, что это неправда, а Чарныш добавил, что бригадир Вельяминов писал ложно, будто гарнизонные солдаты бедны и выбрать из них некого, тогда как многие из гарнизонных солдат имеют лавки и занимаются торгами.

Далее от Тайной канцелярии был предложен следующий вопрос:

— Прошлый год в малороссийские полки были определены сборщики, которым велено собрать денег, хлеба и меда, и этих денег не следовало употреблять никуда без указа, а полковники Полуботок, Танский, Апостол и Ми-лорадович отобрали у сборщиков 2264 рубля и хлеба 628 четвертей.

Полуботок отвечал:

— Без указа ничего не брали, но по силе сенатского указа, которым велено было полковникам довольствоваться теми сборами, какие получались прежде, в Черниговском полку собрано не коллежскими, а полковыми сборщиками всего 70 или 80 рублей. Савич заметил, что из коллегии прислан был к старшине указ об одном меде, взятом миргородским полковником Апостолом, а о хлебе и деньгах не было никакой переписки, кроме только о хлебе, собираемом в раздачу коллежским служителям.

Представили допрошаемым такое донесение Малороссийской коллегии: -

— Был послан в Стародубский полк, в маетности полковничьего уряда Пекалицкий для сбора доходов на полковничий ранг. Из коллегии ему послан был указ, чтобы он явился с деньгами в коллегию, а он не явился, и когда потом бьл сыскан, то сказал, что старшина не велела отдавать этих денег в коллегию.

Что это значит (спрашивала Тайная канцелярия), сколько было денег и куда их израсходовали.

Полуботок на это сказал:

— В виду у нас имелся указ сената хранить собранные деньги там, где они' были собраны, и потому мы, старшина, определили не отдавать собранных Пекалицким денег, а приказали положить их в Стародубе за неимением полковника при полковой старшине, чтобы, когда будет в Стародубском полку новый полковник и потребует этих денег, они были налицо, потому что такие расходуются на покупку лошадей и на другие нужды полка. Денег было налицо рублей сто с небольшим; а чтобы бригадир Вельяминов требовал этих денег и пр_иказывал Пекалицкому явиться в коллегию и мы будто не велели Пекалицкому являться и доставлять в коллегию денег — того мы не знаем и от нас такого приказа не было.

И Савич, и Чарныш показали то же, что и Полуботок.

Тайная канцелярия сделала такой спрос:

— Когда у вас бывают между собою советы о важных делах, вам велено давать знать бригадиру Вельяминаву, и последний должен находиться при таких ваших совета_х; вы должны были сообщать ему сентенции и копии универсалов; вы же о своих советах ему не объявляли, а присылали копии с универсалов и известия о всяких делах уже в то время, когда дело окончится и состоится решение.

Полуботок дал такой ответ:

— О важных делах мы письменно не держали совета с Вельяминовым и знать ему на письме не давали, потому что такие важные дела не часто случаются. Сочиняя универсалы и подписывая их, мы посылаем их в коллегию и до просмотра коллегии их не публикуем; иногда же о нужнейших делах имеем разговор с бригадиром Вельяминовым. Копии с универсалов сообщаем в коллегию, а сентенций не посылаем, потому что у нас не было такого обыкновения, чтобы подписывать и крепить по листам приговоры всем старшинам. Не важные же дела мы решаем сами собою и по решении доносим коллегии. Всем этим мы не чинили коллегии противности и не нарушали надлежащего ей послушания. '

То же сказал Савич, а Чарныш отговорился незнанием по причине болезни, постигшей его.

Спрашивали:

— Для чего вы, не объявя Вельяминову, устроили у себя кроме генерального суда еще какой-то свой суд и какие дела производились в этом суде? Были ли Такие суды при прежних гетманах и если не было, то для чего вы их выдумали без указа?

— Мы, — сказал Полуботок, — учинили в Глухаве суд с совета старшин и сказывали о том ранее бригадиру Вельяминову, что наш генеральный судья заболел, а челобитчиков много и дел накопилось довольно. Бригадир не сказал нам, чтобы не быть такому суду, а, напротив, сказал «хорошо». Суд этот вовсе не был иной кроме генерального, он был учрежден временно вместо генерального; и при прежних гетманах делалось так, что если генеральный судья отлучится или заболеет, то по гетманскому приказу выбирались временные судьи из полковых старшин или из других лиц, кто прилучится, по четыре человека для судопроизводства. Из такого суда мы отсылали дела в коллегию, а в коллегии, продержав дело месяца три, отсылали его снова в наш суд для решения.

То же показали Савич и Чарныш.

Бьш затем сделан вопрос о глуховском сотнике Мануйлове. Бригадир Вельяминов не велел его высылать в низовой поход, но объявление Вельяминова не было принято во внимание старшинами: Мануйлов был выслан.

— За какую вину, — спрашивали в Тайной канцелярии, — держали вы на пушке племянника этого Мануйлова, Оболонского, бывшего у нас канцеляристом?

— Мануйлова выслали не мы, — отвечал Полуботок, — а нежинский полковник Толстой, и бригадир Вельяминов не говорил нам, чтобы его не высылать. Оболонский же был наказан за то, что когда Вельяминов сверх определенных для него маетностей требовал с нас еще 300 четвертей хлеба, а у нас хлеба в сборе не было, то мы приказали Оболонскому написать донесение в сенат, а Оболонский потерял черновой отпуск: за это по нашему давнему обыкновению мы подвергли его штрафу, и Вельяминов за то на нас озлобился.

То же показали Савич и Чарныш.

Все это до сих пор были обвинения в злоупотреблениях по обшей текущей администрации. Начались потом допросы по жалобам разных лиц на Полуботка и старшину.

— Стародубский мещанин Федор Сухота искал на ста-родубском войте Спиридоне Ширяе издержек в проестях и волокитах по посланным из Иностранной коллегии грамотам. Иск простирался до 809 рублей.

— Помню, — сказал Полуботок, — что была прислана из Иностранной коллегии грамота о взыскании 809 рублей по челобитию Сухоты; эти деньги остались невзысканными за челобитнем ответчика, доказавшего, что истец ищет за него напрасно, и потом дело взято бьшо на решение в Малороссийскую коллегию.

Чарныш сказал:

— Иное дело генеральным судом решено, написана сентенция еще при Скоропадском и послана была в иностранную коллегию.

— Козак Никифор Ломака жаловался, что отец его бил челом на Пилатовича о затоплении мельницы; был дан декрет обвинительный на Пилатовича, но не приведен в исполнение.

Палуботок заявил, что не знает этого дела.

Ему сказали: <<Пилатович обвинен был при гетмане Скоропадском и вьщан по гетманскому приказу против него обвинительный декрет, но генеральный суд, взявши взятку с Пилатовича, обвинил Ломаку и отдал остальные его мельницы Пилатовичу» По этому- делу Чарныш сказал:

• — Пилатович бил челом напрасно, будто посланные по

челобитию Ломаки розыщики вели розыск неправильно; потом посланы были внове розыщики, и по вторичному розыску явился виноват Ломака; тогда прежние розыщики были наказаны гетманом и остальные мельницы были отданы Пилатовичу. Взяток с Пилатовича не брали; правда, он положил перед судом деньги, но эти деньги были ему возвращены. ,

— Но по челобитию Ломаки, — возразили малорусам 'В Тайной канцелярии, — дело было требовано в Москву и не прислано. Отчего вы его не прислали?

— Я за болезнию не присутствовал на суде, — сказал Чарныш, — а потом, когда старшина сообщила мне, что это дело требуют в коллегию, я передал его в войсковую канцелярию для отсылки в коллегию.

Савич объяснил, что он не занимался этим делом, собираясь ехать в Петербург.

— Города Любеча церкви Рождества Богородицы поп Гаврило жаловался, что Полуботок сделал нападение на церковную землю и другие. маетности и овладел ими насильно, не обращая внимания на крепостные акты.

Полуботок против этого обвинения дал такой ответ:

— Я не отнимал насильно имущества и земель церковных, а, быть может, поступил так мой приказчик Семен Калмыков; думаю так потому, что тот поп бил челом в коллегии на него и приказчик после его челобития взят в коллегию, а от меня не давалось приказания обижать этого попа, и сам поп на приказчика мне не жаловался. Впрочем, приказчик взят в коллегию по донесению любецкого сотника Савченка, а не по донесению попа. Бригадир объявлял мне о челобитной попа, и я хотел послать для розыска, но не послал, потому что сам я поехал в Петербург, а приказчика из коллегии до сих пор не освободили. Я приказывал приказчику, чтобы он не чинил обиды попу. Палубатку представили вопросы о разных обидных поступках, учиненных этому попу Гавриле, а именно:

«Овладел десятью крестьянскими дворами и садом; приказал взять с попова двора двадцать три воза сена; вслед выбрать два улья пчел в бортях; на Днепре велел вырубить яз; через принадлежащие попу сады и огороды проложил дорогу к своему двору; отнял в семи рублях огород; взял у попова крестьянина избу с сеньми и положил за нее своевольно восемь рублей; взял за долг у попа крестьянина; овладел церковною землею с сенными полосами; отнял положенную церковникам в пропитание дань с двух островов по пяти рублей и по два пуда меда; отнял четырех крестьян, с которых шло оброка по шести рублей и овса по шести четвертей; поставил на купленной земле корчму>> и проч.

На все эти вопросы Полуботок отвечал отрицанием.

На этом обрывается в деле, хранящемся в государственном архиве, допрос, сделанный Тайной канцелярией Полу-батку с товарищами. Затем там читаем мы роспись колодникам, которых император приказал отвезти в Гвар-низон (Петропавловскую крепость) лейб-гвардии Преображенского полка адъютанту Артемию Максимовичу. Это совершилось 10 ноября 1723 года в 9 часов пополудни. Поименованные колодники были: Черниговского полка полковник Павел Полуботок,, генеральный судья Иван Чарныш, генеральный писарь Семен Савич, сыновья генерального судьи Иван и Петр Чарныши, Черниговского полка полковой писарь Иван Янушкевич, того же полка козак Иван Рыкша, Стародубского полка войсковой товарищ Степан Косович, Гадяцкого полка судья Григорий Грабянка, канцелярист генеральной канцелярии Николай Ханенко, Переяславского полка есаул и наказной полковник Иван Данилович, Стародубского полка наказной полковник Петр Корецкий, бунчуковый товарищ Дмитро Володковский, войсковой товарищ Василий Быковский, канцелярист генеральной канцелярии Иван Романович. На дворе бывшего князь-папы Бутурлина остались: священник Василий Петров и одиннадцать служителей Полуботка, из которых один был бандурист, а другой — кухмистер-поляк, шесть служителей Чарныша, семь — Савича и несколько служителей других арестованных.

Причина арестования Полуботка и его товарищей не вполне разъяснена историею. В Малороссии сохранилось предание, что Полуботок раздражил царя смелою речью, которую произнес на улице при выходе государя из Троицкой церкви. Бантыш-Каменекий в своей «Истории Малой России» сообщает, что у малороссийского старожила Тар-новского был список этой речи, но он кому-то отдал его¹³. В «Истории руссов», несправедливо приписываемой архиепископу Конисскому, приводится длинная речь, будто бы го-вореиная Петру Полуботком, но склад этой речи сразу обличает подделку, как и вообще все приводимые в этой истории речи. Правдоподобнее приводится речь Полуботка, произнесенная в это время Петру, в сочинении Шерера <<Annales de la Petite Russie»:

<<Знаю и вижу, государь, что вы хотите погубить мою родину без всякой причины, единственно по злобным наветам гордого Меншикова; вы считаете себя выше всех законов и хотите уничтожить все привилегии, утверждённые торжественно вашими предшественниками и вашим величеством; вы хотите подчинить произволу народ, которого свободу вы сами признали; вы не затрудняетесь посылать его на тяжелые и унизительные работы, принуждаете казаков, как рабов, копать каналы в ваших владениях, а что всего для нас оскорбительнее — лишаете нас драгоценнейшего нашего права избирать вольными голосами гетманов и прочих начальников; вместо того, чтобы оставить судьям из нашего народа властьсудить своих соотечественников, вы поставили нам судьями великорусов, которые не знают или прикидываются не знающими наших прав и привилегий и не перестают всякими способами нас насиловать и оскорблять. Неужели, отказывая нам в правосудии, ваше величество думаете принести Богу благодарность за все успехи, которые он вам соизволил послать? Вы ослеплены величием и могуществом, которые дали вам щедроты божеские, а не думаете о божеском правосудии. Позвольте, ваше величество, объявить вам в последний раз, что вы не получите никакой пользы от разорения целого народа: гораздо менее вам славы властвовать силою и казнями- над низкими рабами, чем быть главою и отцом такого народа, который за все ваши благодеяния всегда готов всем жертвовать и проливать кровь ради вашей пользы и славы. Знаю, что меня ожидают оковы, что меня посадят в мрачную тюрьму на голодную смерть по московскому обычаю, но мне все равно: я говорю за свою родину и добровольно предпочитаю самую мучительную смерть ужасному зрелищу окончательного разорения моего края. Подумайте, великий государь, и будьте уверены, что вы отдадите некогда отчет господу всех господствующих за несправедливости, которые вы учиняете народу, принятому вами под ваше покровительство».

Соображая тогдашние обстоятельства, едва ли можно признать сообщаемую в книге Шерера речь действительно сказанною Полуботком. Мы знаем вспыльчивый, раздражительный и вместе крутой нрав Петра. Возможно ли допу-

стить, чтобы он спокойно в продолжение нескольких минут стоя на улице, слушал это укорительное красноречие малороссийского наказного гетмана? Мы уверены, что этой речи Полуботок не говорил, но она тем не менее имеет для нас значение как отголосок происшедшей с Полуботком катастрофы и проявление сочувствия к Полуботку у малорусов его времени, потому что речь эта, по всем соображениям, сочинена и приписана Полуботку в Малороссии. В бумагах государственного архива мы не нашли ни малейшего намека на какую бы то ни было речь, произнесенную Полубот-ком государю; но из тех же бумаг мы узнаем, что в то время, когда Полуботок с товарищами находился в Петербурге •и еще не был подвергнут в Тайной канцелярии допросу, который мы привели выше, над ним начиналось тайно другое дело — по обвинению в государственной измене. Дело это возникло августа 31-го 1723 года по донесению псковскою епископа Феофана Прокоповича, сообщившего письмо к нему Иродиана, епископа черниговского, о черниговском полковнике Полуботке, где показано-было, что Полуботок имел сношения с изменником Орликом, бывшим писарем Мазепы, возведенным по смерти по. следнего от шведского короля Карла XII в сан малороссийскою гетмана и приходившим с татарскою ордою в пределы Малороссии. Ирадиан препроводил прислаи-ное к нему письмо Нила, архимандрита елецкого, 12 декабря 1722 года следующею содержания:

«Превелебный отец Самборович с архимандритии елецкой отдален отьезжаючи в Киев, ездил жегнати¹ своих благодетелей черниговских и в небытности мости-пана полковника черниговского был у самой паньи полковнико-вой в доме; оттуда повернувши, был у меня, Нила архимандрита, только в той обители новоизбранного, где хвалячися ласкою еи милости паньи полковниковой, что его довольно з дому Своего путешествовала, и тое предлагал якобы ему, отцу Самборовичу, презентовала лист своего " пана, в котором его милость, паи полковник, пишучи з Глухова, хвалился ласкою князя светлейшего: повелел ему, пану полковнику, в нуждах своих списываться, обещаючи-ся во всем пособствовати; также поведал, якобы чул з уст паньи полковниковой, что пана миргородского полковника моцно ранено на баталии, и также полковника Таиского рассечено и пана Галагана разрублено, а сын пана полковника миргородского гдесь поделся — неизвестно; также по-хваля л ростропность его милости пана полковника черниговского, который, чуючи Орлика с 30 000 кочуючого за Васильковым в степи, не писал к нему, токмо изустным выговором посылал казаков уведомляючися, для чего бы Орлик зближился з ордою под Киев, на что якобы то ответствовал Орлик: «того ради я здесь кочую з ордою, бо в наших сторонах многолюдно, а поветрие тяжкое, абым я ся не заразил». Я как в ту пору казал отцу Самборовичу, что то байка щирая, а_ не правда, так и теперь принужден повелением преосвященного моего пастыря его милости госпог дина Иродиана Жураковского мусилем¹ дати на письме подлинные его отца Самборовича слова».

Уже до приезда Полуботка в Петербург по этому поводу возникла переписка между Полуботком и Самборовичем, переведенным тогда из Чернигова в Киев в сане игумена Кирилловского монастыря. Полуботок от 29 мая 1723 года писал Самборовичу такое письмо: '

«Донеслося мне ведомо из Чернигова о некоторых плетках², что якобы оныя произошли на контемпт³ и на некую шкодливость моей особы от вас, мости-пана, чего весьма не сподевалемся⁴, которые отец Нил, от вашея мости-пана чуючи, донесл преосвященному его милости епископу черниговскому, яко же, по требованию его преосвященства, о тых за рукою своею дал его пастырской милости сказку, которой копию в объявление через сего листа подавцу до вашей милости пана посылаючи, вельце⁵ прошу на всякой пункт мне в самой скорости учините ответ: есть ли тые плетки от вашей милости-пана вышли, чили не⁶, абым я мог ведати на ким при невинности моей моего бесчестия и обругательства доходити⁷; при том всегдашним мя вашей милости полецаю⁸ молитвам».

В ответ на это письмо кирилловский игумен 4 июня 1723 года писал черниговскому полковнику:

«Презентовано мне сказку превелебного отца Нила, теперешнего архимандриты елецкого, который написал якобы по приезде моем в Чернигов, будучи мне в доме вашем панском

1	Должен был.
2	Сплетнях.
3	Для унижения.
4	Не надеялся.
5	Очень.
6	Или нет.
7	Искать.
8	Поручаю.

давано читати лист, писанный от вашей мости-пана. Там листа мне не презентовано, только цидулку, чинячи мне сожален_ие, а потешаючи веселою вестью о милостивом монаршем призрении на Малую Россию, то есть повелено всякому началу и гражданству владети добрами и доходами належными по-прежнему, наконец в той цидуле доложено, что князь светлейший много ходатайствовал до императорского величества в том деле нашим посланным и впредь обещался. Напутствием з дому вашего панского от ее милости паньи полковникавой мне учиненным не хваливался я того дня перед отцом Нилом, ба аж на утренний день мне прислано по милости своей, что была благодетельская ласка ко изгнанному, ибоя мя нагло¹⁴ отец НИл выправил¹⁵ 3 Елецкого в Киев хотя накрепко складалемся писанием¹⁶ преосвященного архипастыря тутейшего киевского персвадуючим, чтобы я не рушался з месца. О тому полковнику миргородском, о пану Галагану и о пану Танском, жадного⁴ в дому вашей милости не было разговору, боледва с полквадранса там бавилисьмыся на пожегнанию¹⁷. Тое добре памятую, что еще выездячему мне на устречу к архиерею теперешнему черниговскому в Новго-родок, сказали мне за монастырем Елецким на дворце пришедший з города иеромонах Фаддей Какойлович и диакон Андрей Дембицкий, будто слышали они, что под ^пою¹⁸ там у Чернигови читано письмо яко бы пана миргородского постреляно, Галагана и Чесника рассечено и пана Таиского порубано, не ведать чи живы будут; тую весть на ночлезе у вечеру за Снавам на лузе объявил был я его милости отце архимандриту Святотроицкому, в то время сопутнику моему, а больше никому, ба не подлинно было чи так, или нет. О Орлику и о орде за Васильковым ани в дому вашей мости, ани в Чернигове я и не слыхал и не розмовлял о ним с отцом Нилом, о посылке вашей милости к нему не ведаю и жадного словесного вашей мости пану не чинилем апляузу⁷, разве могл он слышати от лрдей посполитых, а не от мене, бо и о мне тут пронеслось было яко бы я давно уже поехал до святейшего синода, и минувши Чернигов ктось мене видел в Седневе и в Новгородку, а я здесь недвижим пребываю, имеючи место пристойное. Пронеслася было зимою тут тревога, будто орда в степи за Васильковым, или уже по сем боку Василькова, а от кого — в то время не ведал я, аж теперь спросился отца наместника святософийского, отца писаря, отца инстигатора консистории, и они поведали, что неякийсы мужик прибег до Рославич, села митрополитанского, сказал о той тревоге попу, поп з городничим тамошним ударили -в колокол на гвалт, людей потревожили и по околичных селах; однако за тое и поп и городничий приняли в цепи наказание, а мужик в крепости печерской имел наказание, а поиеже отец Нил по повелению на мене неправдивую дал сказку, то мусил писати и тое, чего от мене не слыхал: може он по нелюбови ко мне сие творит, хотя я ни в чем его милости не перешкожую⁵, или хотел крайнего моего благодетеля, вашу паискую милость, под-вигнути на меня старца до уразы2, до ненависти, что колывекз делает, Бог ему да простит, а я всегда в надлежащей чести доброе имя и славу так самого вашей мостипана, яко и всего богодарственного домовства пестуючи и заховуючи всегдашние молитвы и готовосты услуг доживотных⁴ при нижайшем поклонении залецаю⁵- Велыми ваш во всем зычливый¹⁹ богомолец и слуга нижайший Евстратий Самборович, архимандрит елецкий, игумен общества Святотроицкого Кирилловского киевский рукою власною>>.

По этим полученным известиям Тайная канцелярия отправила в Киев к тамошнему генерал-губернатору князю Трубецкому указ произвести розыск о сношениях Полуботка с Орликом. Указ этот отправлен был с нарочным, лейбгвардии сержантом Мордвиновым, которому велено было самому находиться при следствии и, окончивши следствие, отослать все дело для окончательною решения в вышний суд. Но князь Трубецкой, начавши производить розыск, встретил затруднение и доносил, что никак не может доз ести дело до конца, потому что люди, которых он привлекал к допросу, боясь Полуботка или потакая ему, не говорили правды. Дело в том, что в Петербурге находившиеся малорусы проведали собирающуюся над ними грозу: сенатские подьячие сообщили им секретное дело, производившееся об них, и Полуботок написал в Малороссию наставление, как следует поступать и отвечать, когда будут

делать розыск. Это сделалось известным государю, и, по-видимому, это обстоятельство и было поводом внезапного ареста, наложенного на малороссиян в Петербурге. У Соловьева, кроме тех бумаг, которые были в наших руках из государственного архива, были еще документы московского Архива иностранных дел, из которых оказывается, что 10 ноября, в день, когда арестовали Полуботка с другими малорусами, Петру при выходе из церкви св. Троицы приехавший из Малороссии канцелярист Иван Романович подал две челобитные; государь распечатал их в доме, называемом << Четыре фрегата», и нашел в этих челобитных «неосновательные и противные прошения». Из указа, последовавшего уже после кончины Петра (П. С. 3., ст. 4651), видно, что в одной из этих челобитных, написанной старшинами, остававшимися в Малороссии, они просили государя, будто бы по деланию всего малороссийского народа, уничтожить Малороссийскую коллегию и устроить вместо нее генеральный суд из семи особ. По поводу этой челобитной Петр приказал арестовать Полуботка и всех ею товарищей и захватить все их бумаги; в этих бумагах найдена «промемория>> отправлявшемуся в Малороссию посланцу с наставлением, какие ответы следует давать, когда будут делать вопросы, и вместе с тем научать жаловаться на притеснения со стороны Малороссийской коллегии. Петр ясно узнал, что малорусы проведали секретное дело, производившееся о них, и 16января 1724 года дал такой указ сенату, что «секретные дела вынесены от подьячих черкасам... того ради, получа сие, учините, по примеру Иностранной коллегии, чтобы секретные дела были особливо у надежных людей, чтобы впредь такого скаредства не учинилось». ■ .

Как бы то ни было, но еще в декабре 1723 года отправлен был в Малороссию Румянцев, доверенный человек Петра, сослуживший ему важную службу вместе с Толстым по делу о вызове царевича Алексея из-за границы. Государь дал ему инструкцию поверить и докончить розыск, начатый и неконченный князем Трубецким. Румянцев должен был собрать всех тех людей, которые были в прежнем розыске, обнадежить их, • что им не будет ничего дурного, убедить их, чтобы они безо всякой опасности объявили о преступлениях Полуботка и всей старшины, и, снявши с них допрос, отправить их в Петербург не под арестом, но с офицером. Вместе с тем Румянцеву предписывалось собирать в городах козаков, убедить их в том, что им будет лучше, когда вместо прежних полковников будут им назначены новые полковники из великороссиян, и узнать, что козаки не участвовали в составлении челобитной об избрании гетмана, а что такую челобитную выдумала старшина от имени всего козачества, без желания подчиненных.

Румянцев в январе 1724 года доносил из Чернигова, что, приехавши в Стародуб, он собрал на сход полковую старшину, сотников и по несколько десятков козаков от каждой соте ни, а также и членов магистрата. Он спрашивал их: знают ли они о челобитной, поданной генеральною старшиною об избрании гетмана, и с их ли желания генеральная старшина составила эту челобитную? Иные сказали, что знают; другие — что не знают подлинно. Но, по замечанию Румянцева, они говорили так, что верить им нельзя: сразу видно, их научали другие. Румянцев спросил: довольны ли они определенным в их полк полковником Кокошкиным? Козаки сообразили, какого ответа хочется тем, которые задавали им такой вопрос, и сказали, что они «по высокой милости царской зело удовольствованы»-, Когда Румянцев из Стародуба приехал в Чернигов, то собрал сход и объявил черниговским козакам, что у них полковником будет назначенный от царя Богданов. Козаки приняли эту новость «с великим благодарением». Румянцев спросил про чалобитную об избрании гетмана, посланную государю будто бы от всего козачества. Черниговские козаки отвечали, что ничего об этом не ведают, что старшина составила эту челобитную «воровски без их позволения». Содержавшийся под караулом канцелярист Банкевич подал на старшину донос, и Румянцев препроводил этот донос в Тайную канцелярию. Из Чернигова Румянцев собрался ехать в другие малороссийские полковые города и испрашивал дальнейших для себя инструкций. Этих инструкций мы не нашли, но из указа Екатерины I (П. С. З., ст. 4651) оказывается, что Румянцев ездил во все полковые города и везде собирал на сход полковую старшину и по несколько сот козаков. Он делал на сходах те же вопросы, что в Чернигове и Стародубе. Везде козаки показали, что они не просили ни об упразднении Малороссийской коллегии, ни об избрании гетмана, что это вымыслила сама собою старшина, а других принуждали прилагать руки к челобитной. Румянцев вместе с тем донес в Тайную канцелярию, что, как он узнал, находившиеся в Петербурге малорусы посылали к оставшейся в Малороссии старшине, к Жураковскому и Лизогубу, наставление, а Жу-раковский и Лизогуб по смыслу этого наставления разослали от себя письма в три полка, чтобы побудить малороссийский народ заявлять нежелание иметь у себя великорусских судей и великорусских полковников. Потом Полуботок послал из Петербурга в Малороссию своего доверенного человека Лаго -вича передать генеральной старшине, чтобы полковники в разных полках внушили своей полковой старшине и сотникам, дабы они постарались поскорее помириться со всеми теми, с кем находились в ссоре, и вознаградили бы тех, кого оскорбили, чтобы не было более жалоб на причиненные обиды. Когда правительство узнало об этом обо всем из донесения Румянцева, Лаговича подвергли очной ставке с Полуботком, и Полуботок сознался, что посылал Лаговича делать надлежащие внушения, чтобы расположить козаков давать на вопросы такие ответы, которые бы не шли вразрез с их задушевным желанием удержать в Малороссии старый порядок и не" допускать нововведений.

Полуботок умер в Петрапавловской крепости в 1724 году. Его товарищи были освобождены Екатериною I.

Тогдашнее русское правительство не только при Петре, но и после его кончины старалось представить Полуботка и его товарищей людьми, которые, заботясь о своих личных и сословных целях, были утеснителями «подлого», как выражались в те времена, народа, а государь являлся защитником и охранителем этого народа от эксплуатации сильных и богатых лиц, занимавших начальнические места. В Малороссии между тамошнею интеллигенциею составилось и укрепилось мнение о Полуботке как о смелом, благородном и решительном, тем не менее непоколебимо верном престолу и своему долгу герое, пожертвовавшем своею свободою и даже самою жизнью за права своей родины. Мы не имеем подробных данных, чтобы произвести верный приговор и, так сказать, последнее слово истории о печальном событии, изложенном нами. Все, в чем в оное время обвиняли Полуботка и вообще старшину, останется недоказанным. Читатели наши могут ясно видеть, что обвинения, на которые их заставляли давать ответы в Тайной канцелярии, голословны и не подтверждались никакими фактическими уликами, а от обвиняемых ни в чем не последовало сознания. Притом способ, каким возбуждены все противные для Полуботка и старшины жалобы, no самому существу своему внушает подозрение в справедливости самих жалоб. Малороссийская коллегия рассылает приглашения подавать жалобы на старшин. Нет и быть не может в свете человека, который бы всем угодил. Понятно, если оповестить всем и каждому, чтобы шли с жалобами на то или другое лицо, то непременно явится целая куча жалоб. Делать подобные приглашения к подаче жалоб можно только с предвзятым желанием повредить во что бы то ни стало тем, на которых будут приноситься жалобы. Так на самом деле и было. Петр, в видах государственною единства, находил неуместным сохранять областную самобытность Малороссийского края и желал теснее слить его с остальным государством своим. При таком взгляде ему до крайности неприятно было домогательство старшин об избрании нового гетмана и их недовольство учреждением Малороссийской коллегии — нового, еще небывалого органа предполагаемого государем слития Малороссии с Россиею. Петр знал и верно понимал, что этого желают одни старшины, — как люди, сравнительно более других политически развитые, и потому на них-то устремил свои удары. Петр знал в то же время, что в Малороссии существуют уже издавна враждебные- отношения между ко-зацким начальством и простыми козаками, между значными и чернью, между богатыми и бедняками, между владельцами земли и безземельными наймитами, между привилегированным козачеством и осужденным на поборы и повинности по-спольством, одним словом, между тем, что на каких бы то ни было отношениях и какими бы то ни было путями поднималось из народной массы и остальною массою. Петр воспользовался этим общественным положением в Малороссии для своих политических целей. В таких видах ему было полезно, когда явятся из народной массы жалобы на старшину, на значных людей; в таких вилах он отправил Румянцева вызывать у простых козаков согласие и сочувствие к нововведениям, которые, как Петру было известно, приходились не по сердцу старшине и вообще значным людям. Может ли историк верить искренности того, что могли отвечать козаки и простолюдины на вопросы человека, приехавшего от царя и своим тоном показывавшего им, чего хочет царь? Может ли, кроме того, верить беспристрастной правдивости донесений человека, прибывшего в Малороссию с заранее задуманным планом услышать там такое народное желание, какого хотелось получить самодержавному царю? Мы не можем признать ни справедливости тех обвинений, которые были искусственно возбуждены против Полуботка и старшин, ни обвинять последних в их домогательствах удерживать в Малороссии старый порядок, не нравившийся царю. Полуботрк был одною из жертв, принесенных- для государственных целей, которые во всей деятельности Петра всегда были на первом плане.

СУЛТАН ТУРЕЦКИЙ И ЗАПОРОЖЦЫ²⁰

Во многих рукописных сборниках попадается весьма курьезное письмо запорожцев к одному из турецких султанов в XVII столетии. У нас два списка — один в объемистом сборнике прошлого столетия, сообщ. А. А. Шишковым; а другой — списан покойным. Н. И. Бахтиным. из бумаг московского архива и сообщен нам. Н. Н. Селифонтовым.. Мы приводим письмо султана по первым двум. спискам., а ответ Запорожцев по списку Н. И. Костомарова с его прим.ечанием.. Ответим., что один из вариантов — письма запорожцев — был, кажется, помещен в «Описании хронографов» Андр. Попова.

Ред.

Султан Мухамед IV к запорожским казакам.

1680 года.

Я, султан, сын Магомета, брат солнца и луны, внук и наместник Божий, владетель всех царств: Македонского, Вавилонского и Иерусалимского, великого и малого Египта; царь над царями; властитель над всеми существующими; необыкновенный рыцарь, никем непобедимый; хранитель неотступный гроба Иисуса Христа; попечитель Бога самого; надежда и утешение мусульман, смущение и великий защитник христианства, повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления, и меня вашими нападениями не заставьте беспокоить!

• С у л т а н т у р е ц к и й М у х а м е д.

Запорожцы — турецкому султану.

Ти, шайтан турецкий, проклятого чорта брат и товарищ и самого люциперя секретарь! Який ти в чорта лицарь, чорт с ..е, а ти' и твое вийско поживае. Не будешь ти годен синив христианских пид собою мати; твого вийска ми не боимося, землею и водою будем биться ми з тобою. Вавилонский ти кухарь, македоиський колесник, иерусалимский броварник, александрийский козолуп, великого й малого Египта свинарь, армянська свиня, татарьский сагайдак, ка-минецький кат, подольський злодиюка, самого гаспида внук и всего свита и пидсвита блазень, а нашого бога дурень, свиняча морда, кобиляча с ...ка, ризницька собака, не-крещений лоб, ...бы твою чорт парив! Оттак тоби козаки видказали, плюгавче, не вгоден еси матери вирних христи-ян. Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяц у неби, а год у книжици, а день такий и у нас, як у вас, поцилуй за се в г...о нас!' Кошовий отомаи 3 а харче н к о со всим котом запорозьким.

Примечание. Вот в каком виде известен мне ответ казаков султану. Трудно решить, действительно ли был дан такой ответ, или это измышление, но во всяком случае старое, запорожское. Ответ этот может относиться ко времени Мухамеда IV (царствовал с 1648 по 1687), завоевавшего Каменец ( 1672 г.) и По-даль; на это намекают слова: «каминицький кат, подольский злодиюка». Для сопоставления сравни приводимую в Дневнике Титловского (напечатано в приложениях к 1 тому летописи Величка стр. З-5 переписку между королем польским Сигизмундом III и турецким императором Османом.

Н. И. Костомаров.

ИСТОРИЧЕСКАЯ НЕПРАВДА И ЗАПАДНО-РОССИЙСКИЙ ПАТРИОТИЗМ!

Мы не будем. увлекаться какими-нибудь предзанятыми теориями, льстящими нашим. национальным. интересам.: наше оружие в материалах непоколебима достоверности.

(Из программы «Вестника Западной и Юго-Западной России».)

Явился в Киев Вестник Юго-Западной и Западной России..• Да не оскорбится почтенный редактор (которого мы истинно уважаем), если мы позволим себе откровенно высказать несколько замечаний, с которыми предоставляем ему соглашаться или не соглашаться, открыть против них войну или оставить их без внимания.

На обертке журнала г. Говорского, поставлена девизом «историческая истина>>... При всей достоверности печатаемых материалов, при возможно добросовестной их обработке в отдельности, историческая истина - не всегда достигается; напротив, при таких прекрасных достоинствах можно дойти до противных результатов, именно — до распространения между читателями ложного понимания истории. Если мы из огромной массы исторических материалов будем выбирать только те, которые относятся в какой-нибудь одной группе явлений прошедшей жизни, притом такие, которые окрашивают эти явления известными цветами, именно теми, какими нам особенно приятно видеть их окрашенными; если, при этом, станем уклоняться от обнародования материалов, относящихся к другим, менее интересным для наших настоящих (в сущности — противных чистой науке) побуждений, сторонам прошедшего: то — вместо исторической истины — читатели усвоят историческую ложь, потому что, познакомясь с этими явлениями, не будут знать, какое надлежащее место занимают они на самом деле в ряду всех исторических явлений вообще.

Мы не считаем себя вправе произносить приговора о журнале, которого только первая книжка появилась в свете; но если остальные будут издаваться в том же направлении, то легко статься может, что он невольно придет к указанному нами печальному результату. Из первой книжки видно, что редакция обращает главное и почти исключительное внимание на вопрос о борьбе православия с католичеством и на соединенный с ним тесно вопрос о борьбе польской народности с русскою. С этой целью, конечно, редакция перепечатывает слишком известное письмо Исаии Копинекого к Вишневецкому, которое три раза уже было в печатй, а теперь является в четвертый раз. Это одно уже обличает, что редакция становится на полемическую точку зрения, по-нашему мнению, будет более вредна, чем полезна не только для исторической истины, но и для разрешения, в будущем, наших политических и общественных недоразумений. Мы встречаем в Вестнике «Ответ г. Юзефовича г. Падалице». Г. Падалица жаловался, что 'Киевская Комиссия, издавая старые акты, добывает из своего сада одни кислицы, хотя в нем есть и. сладкие, хорошие яблоки. Г. Юзефович, вспоминая, что он распорядился уже о том, чтобы в Комиссии был редактор из поляков, по выбору дворян, замечает, что негде взять других плодов и что приходится подчйвать поляков такими, какие насадили их предки. •

По нашему глубокому убеждению, при обнародовании исторических материалов и при разработке и обследовании представляемых этими материалами сторон протекшей жизни, не следует обращать внимания, что кому кажется киелым или сладким, иначе — что способствует или препятствует известным политическим или народным тенденциям; а следует безотносительно и беспристрастно стараться об изображении прошедшего в возможно действительном свете, искать одной истины. Есть много таких материалов, которые кажутся то кислицами, то сладкими яблоками; но несравненно больше таких, которые безвкусны, как вода — свежая, здоровая, отрезвляющая, и эти-то материалы более всего важны в настоящее время. Познакомьте нас с городским и сельским устройством, с многообразными проявлениями общественной и • домашней жизни, быта шляхетского', городского и сельского, с гражданским и военным бытом, с понятиями религиозными, юридическими, нравственными, экономическими; покажите, под какими влияниями эти понятия между собою сходились, расходились, переплетались, переменялись; подведите ваш любимый вопрос в православии под условия полной исторической цельности, да, кроме того, явления, составляющие эту целостность — в отдельности каждое само по себе и все в их совокупности — поставьте в параллель с историческим течением жизни других народов и других цивилизованных обществ: — тогда только вы уразумеете истину, тогда только увидите настоящее место, которое занимали в действительности те явления, которые вас особенно интересуют, тогда только вы можете быть справедливы и вполне добросовестны в ваших суждениях и приговорах. Иначе — вы не избежите пристрастия, вступите в борьбу с пристрастиями; а через ,борьбу одних пристрастий не достигается истина.

Несомненно, что православие терпело насилия: — напрасно польские патриоты старались и стараются укрыть и смягчить эту горькую истину; но и то несомненно, что причины этому лежат не в духе нетерпимости и фанатизма польского народа, а в своеволии частных лиц, подстрекаемых избранными фанатиками¹- И это всего лучше доказывается тем, что Польша, платя дань веку, все-таки, в сравнении с тем, что делалось в те же времена в Западной Европе, была веротерпимою и гуманною страною. Было ли в Речи Посполитой что-нибудь подобное варфоломеевской ночи, испанской инквизиции, бойни в Васси, в Эпери, подвигам герцога Альбы, преследованиям католиков в Англии ив Швеции? Поэтому, как несправедливо польские патриоты выгораживают свое отечество из-под общего уровня господствовавших предрассудков, так же несправедливо будет, если русские патриоты станут подбирать и выставлять напоказ одни черные-стороны этого дела, безотносительно к тому, как тот же дух времени проявлялся в других краях, — и через то Польша покажется страною, будто бы отличавшеюся в высшей степени нетерпимостью и фанатизмом.

совершали над католиками обряды венчания и погребения (Архив ЮгоЗападной Руси, ч. I, т. I, стр. XXXVIII). Большинство Польского дворянства на сеймах подавало голос в пользу веротерпимости и охотно соглашалось на все меры, которые предлагаемы были для примирения враждовавших религиозных партий, что особенно заметно было во время междуцарствий, когда дворяне получили право действовать по внушению собственной своей совести. Но в государственном составе древней Польши существовала чуждая народным интересам иноземная власть, старавшаяся наложить оковы на разум и совесть Польского и Западнорусского народа; эта власть заключалась в Римской пропаганде. Религиозный фанатизм, занесенный в Польшу Римскою пропагандою, поселял раздор между единоплеменными народами; он, как погребальный факел, бросал свой зловещий свет на всю историю Речи Посполитой и вел это государство к политической смерти. Как только король и сейм, для предотвращения междуусобной религиозной войны, постановили примирительные статьи (1632 г.) и подтвердили их дипломом, данным Русскому народу, тотчас раздались протесты высшего католического и унианского духовенства. Примас королевства и, вслед за ним, клерикальная партия объявили, что все постановления короля и сейма, в пользу православной религии, не могут иметь никакой законной силы, пока не будут утверждены столицею апостольскою. Вслед за тем отправлено было, со стороны католического и униатского духовенства, посольство к папе Урбану VIII, с жалобами на распоряжения Польского правительства, нарушившего права Римского костела, в пользу еретиков и отступников. Напрасно Владислав IV старался убедить столицу апостольскую, что восстановление религиозных прав Русского народа основано на непреложной справедливости, что неминуемо возникает междуусобная война, и что самая уния подвергнется опасности, если папа не утвердит статей, постановленный сеймом, для примирения религиозных раздоров. Урбан VIII передал дело на рассмотрение конгрегации, учрежденной для распространения католичества. Конгрегация отвергла все сеймовые постановления в пользу православной религии и диплом, данный Русскому народу, объявив их противными божеским и человеческим законам. Вместе с тем, повелено было папскому Гонорату издать, от имени столицы апостольской, манифест. против всяких прав, какие бы ни были предоставлены православной религии.

Такое решение столицы апостольской было причиною новых религиозный смут и несчастий для западнорусского народа. .

Несомненно, что западная и южная Русь была не польским, а русским краем. Несомненно, что большая часть дворянских фамилий были православные по вере и русские по происхождению. Их ополячение — факт прискорбный для русского сердца. Скажем более — он должен быть прискорбен и для поляка, коль скоро поляк глубже всмотрится в свою историю: именно, с ополячения Руси началось и разложение Польши. Пока Русь была Русью и держалась с Польшею свободно, дорожа, разом, и своею отдельностью и необходимостью неразрывной связи по взаимности духовных и материальных требований, а не по букве, которая всегда становится насилием, коль скоро получает значение неизменяемости; пока Польша признавала эту самобытность Руси и свято чтила ее, — до тех пор велик и могуч был этот союз двух славянских народов и обещал он многое в будущем не только для них, но и для остального славянского мира. Но как только русское дворянство стало терять свою веру и народность, а поляки обрадовались, думая, что тут-то и сильно будет их отечество, когда все начнут говорить одним польским языком и будут католиками, — тот же час не укрепившееся еще здание союза и стало подшивать и клониться к разрушению. Мы уверены, что если б Русь не перестала быть Русью, — Польша с Русью продолжали бы возрастать в силе и благоденствии, и Бог знает, каких размеров достигали бы они. Польша росла не в государство, а в союз; чем разнообразнее были элементы в Польше, тем Польша была и тверже и могущественнее, -потому что разумная свобода и довольство требуют разнообразия. Правда, свобода имела свои невыгоды и. темные стороны, ибо никакой склад человеческих обществ не изъят от них; но они изглаживались бы от дальнейшего развития свободы, а не от противных ей начал. Речь Посполитая, напротив, задумала сделаться государством, погрешила против своей природы, искусилась занесенною из запада теорией единства веры и народности, — и за то была наказана.

С этой точки зрения рассматривая судьбу Речи Посполитой, нам очень прискорбно вспоминать об ополячении Руси; но при этом надобно сознаться, что несправедливо будет воображать, будто это случилось только от насильственных воздействий польской народности на русскую... Не кроется ли вина скорее в самой русской народностй? При польском устройстве, при той свободе, какая составляла коренной принцип существования Польши, разве русские не могли сохранить своей веры и своей народности? Разве существовала в Польше какая-нибудь власть, которая бы мучила, била, секла, запирала в тюрьмы, жгла, заставляя верить, думать, говорить, писать так, как ей угодно? Нет. Несмотря. на то, что король Сигизмунд III находИлся в руках у иезуитов и старался, насколько ему давало власти польское устройство, проводить торжество католичества над православием, — никто не мог "воспрепятствовать явиться смелым сочинениям в защиту православия; никто не мог воспретить панам русской веры быть сенаторами, воеводами. Ни козни иезуитов, ни интрига чужеродных королей не поколебали бы русской веры и народности, если б сами дети православной веры не изменили ей, если б их русские кости не порасли так легко польским мясом. Иезуиты заводили школы, куда принимали русских детей и подготовляли их отступничество... А разве православные не могли также основывать школы, чтобы готовить крепких и доблестных защитников отеческого наследия? Да разве Русь не была и более Польши? Последняя не могла бы сладить с нею материальными средствами, если б употребила насилие... Ополячение Руси произошло более от слабости Руси, чем от насилий и интриг католичества и полонизма. — Нас обманули, нас соблазнили иезуиты, — скажут русские. А зачем же вы поддавались им? — можно сказать русским. В таком случае, вините собственную слабость, столько же, как иезуитов. Да, слабость — вот что погубило русское дворянство! Эта то слабость — потому что она слабость — была провозвестницею дальнейших слабостей и падения. Какие печальные плоды принесла она! Разъединение дворянства от народа; то кровавые народные восстания, то крайний упадок духа, узкий — личный — эгоизм, естественный в верхнем слое, коль скоро последний - отрывается от массы; вмешательство соседней политики и ниспровержение здания, подорванного внутреннею гнилью,- В самом деле, кому было защищать это здание? Наибольшая масса населения в нем — это русский народ: какой интерес мог побуждать его охранять это здание, когда он сам был чужой в нем? Притом, и те, которые из русских переделались в поляков, носили в себе последствия этой переделки. Не имея солидарности с народом, они не имели ее и между собою; легкость, с какой они потеряли прежнюю народность, осталась и утвердилась в их характере. Общество, потерявшее прежний корень, не сразу пустит новый; оно не имеет за собою исторической святыни; судьба их предков служит для них укором, и они отвращаются от нее, стараются забыть старое, ибо им от

него невольно стыдно; а новое еще не успело сделаться ис_Ториче_Ским достоянием. На перевертнях вообще лежит отпечаток слабости, вялости, недостаток сознания целей, крепости взаимодействия и энергии труда и воли. Изменивши раз душе своей, они долго еще готовы изменить ей в другой и в третий раз ... Нужны века, чтобы старое совсем изгладилось из памяти, а новое, в свою очередь, сделалось стариною. Но Южная и Западная Русь могла дойти до этого только тогда, когда бы весь народ переделался в поляков, когда бы на земле русской не оставалось ничего напоминающего народу прежние основы жизни, когда бы Русь для Руси стала тем, чем для нас, христиан, теперь славянское язычество. Иначе было бы, если бы русское дворянство держалось с народом одних основ жизни: народ не мог бы упасть до такой степени политической и общественной апатии. Свет просвещения, конечно, входил бы в него, когда бы слово просвещенного человека было для него свое; дух свободы передавался бы ему от единоверцев, говорящих с ним одним языком; народ бы сознавал, что у него есть отечество и защищал бы его; дворянство смотрело бы на это отечество под одним углом зрения с народом, и, конечно, союз Польши с Русью не мог бы так легко разрушиться.

Таким образом, вина ополячения Руси, которое было главным началом разрушения Речи -Посполитой, лежит в самом русском дворянстве; посмотрев глубже, мы ее найдем в самих себе: окажется, что главным образом виною ополячения части русского народа собственный' народный порок. Сознание собственных пороков в народе всегда бывает спасительно: оно укрепляет народные силы, и народ делается способнее к энергической деятельности самосохранения и нравственного саморазвития. Может быть, это сознание пришло уже поздно. Но лучше поздно, чем никогда. Поздно для прежних отживших форм, — не поздно для дальнейшей исторической жизни в будущем. , ,

Признавая факт ополячения и окатоличения Руси собственною народною виною, мы уже должны будем сойти с точки зрения неприязни и вражды к польской народности. Между тем, известно, как часто смотрели у нас на вопрос односторонне, воображая, что русская народность потерпела от сильных ударов, против которых устоять не было у нее средств. Да и на самую народность русскую смотрели фальшиво: воображали себе тождество или прямое наследственное преемничество -этой народности, с так называемою, общерусскою, т. е. народностью высшего класса в Российской империи. Но народность, которую теряли ополяченные дворяне, была вовсе не

та, которую хотели бы некоторые писатели навязать им теперь, как их прежнее историческое достояние. Если бы те ее приняли, то отнюдь не возвратили бы народной святыни предков, а еще один лишний раз переделали, и после того могли бы еще в третий раз переделать, пожалуй, хоть в немцев. «Вестник Юго-Западной и Западной Руси>> ратует не за ту народность, которая была действительно народностью их предков и до сих пор живет в народе, а за так называемую общерусскую. В разборе статьи г. Чернышевского: «Национальная Бестактность» (где, при действительном незнании многих сторон га-лицко-русской жизни, есть однако верные взгляды, возбудившие, как нам достоверно известно, сочувствие у западных славян, которым сильно опротивело австрийское покровительство) , неизвестный критик заранее изрекал южнорусской народности и языку приговор, называя нелепостью стремление к самостоятельному их развитию. Трудно спорить об этом и впрямь и вкось. Успех и неуспех зависит, во-первых, от большей или меньшей степени свободы, какою будет пользоваться это стремление, и во-вторых, от явления талантливых писателей на этом языке. После Квитки и Арте-мовского-Гулака, это язык в литературном движении был уже не таков, как в сочинениях Котляревского, после Шев-ченка и Кулиша он подвинулся далее, чем был при Квитке. Что может на нем явиться — кто в силах пророчить? Но, во всяком случае, прав, советуя русинам держаться южнорусского языка, на котором образовалась уже литература. Мы не поставили бы «Львовскому Слову» в вину, если б оно писалось и на чистом великорусском наречии; но что же делать, если жаргон производит на наши уши впечатление, какое оставляет ёрзанье грифеля по стеклу. Отвращение к такому языку, очень напоминающему бессмертные творения Василия Кирилловича, мы вполне разделяем с автором «Национальной Бестактности». Впрочем, с удовольствием мы замечаем, что «Слово»: в последнее время, более и более покидает свою тарабарщину и усвоивает живую народную речь.

Мы излагаем наши замечания, вовсе не желая этим говорить ополяченным потомкам южнорусских дворян: будьте снова малорусами²¹; мы хотим только сказать, что занима-

_ясь _историею западной и южной Руси, не следует стано_виться исключительно на точку вражды православия с католичеством и русской народности с польскою, и подводить под _нее _все явления прошедшей жизни: а то можно как раз д_ойт_и д_{о н}едобросовестного искажения фактов. Пред нами два примера тому из двух враждебных лагерей. Г. Падалица _в «Виленском Вестнике» хотел во что бы то ни стало доказать, что положение хлопов было как нельзя точнее гарантировано законом. За неимением действительно существовавших законов, он прибегнул к вымышленным и указывал в Volumina Legum небывалое постановление, или давал там находящимся совсем не тот смысл, какой они имеют. В «Вестнике Юга-Западной и Западной России» мы встретили подобное, в статье: «Литва в отношении к России и Польше». Так, автору хочется доказать, что литовский князь Витольд был православный. Весьма многие — говорит он — первый раз услышат, что литовский князь-богатырь, составлявший гордость народа литовского, был сыном православной церкви. Но это подтвер'Ждает-ся словами ученого и достовернейшего польского историка Длугоша. При этом автор приводит следующее место из Длугоша: ■

«Witholdus Grodnensis dux magis modesti magisque vegeti et semper sobrii vir ingenii, et propter Rиthепоrит assistentiam, qui illi prorter vitus (читай ritus) sui identitatem magnopere officiebantur.»

Из этого места ничего понять нельзя, потому что тут нет глагола, относящегося к Витольду. Автор умышленно пропустил остальную часть периода, потому что из ее выходит противное тому, что ему доказать хочется. Длугош говорит о вражде Витольда с Скиргеллом, описываетпоследнего человеком жестоким и пьяным, далее рассказывает, что Витовт, опасаясь его, во-первых, потому, что он имел при себе кружок из русских, которые склонились к нему по причине одинаковости обрядов, а во-вторых, по братству его с Ягеллом, и услышав, что Скиргелло замышляет умертвить его либо ядом, либо кинжалом, или каким-нибудь другим способом, — убежал из Литвы, оставив гарнизон в Гродне и Бресте. Это место у Длугоша читается вот как:

Hunc Withaudus, Grodnensis dux, magis modesti magissque vegeti et semper sobrii vir ingenii. et propter Ruthenorum assistentiam, qui illi propter ritus suii dentitatem magnopere addicti erant et propter Wladislai Poloniae regis germanitatem, pertimiscens, et ех plerisque avisamentis proesumens Шит in suam omniumque suorum песет ferro, veneno et qualibet occasione inferendam vehementer grassari, vitae sиae ас suoruт contиltиrиs, сит Anna coniuge sиа et omnibus boiaris тilitibus ас faтiliis suae ditionis Grodno et Brzesszcie castris quae suo pareband iтperio, forti militum praesidio locatis ех Lithuania effugit.

Далее объясняется, что он убежал к мазовецким княз_ьям, а когда ими дурно был принят, то к ордену крестоносцев. То, что автор отнес к Витовту, у Длугоша относится к Скиргеллу, врагу Витовта. Автор указывает еще на свидетельство другого историка, Виганда из Марбурга. Прибыв в ЛитВу — говорит автор — Витовт крестился в православие. Затем делается ссылка на книгу: Puscizna ро Janie Dlugoszu, to iest Kronika Wiganda z Marburga, Poznan, 1842. Стр. 304 и 305. Развернув указанные страницы в этой книге, мы нашли там следующее: на стр. 304. Sed antеquam huiusmodi dolos perferisset ut ampliorem haberet inter Cristicolas confidentiam, baptizari se fecit in Tappiow, Magisterque Wigandus supra dictus et Schultecissa de Tappiow eum ad fontem baptismatis tenuerunt; на стр. 335 тоже по-польски: Lecz nim te zdrady do skutku ' przywiodl chcac wieksze u chrzescian miee zaufanie, dal sie ochrzcic w Tapiow. Wigand, mistrz wyzej wspomniony, i wojtowa w Tapiow trzymali go do chrztu. Здесь говорится о крещении Витовта у крестоносцев: кто же может тут подозревать православное крещение? Как же автор решился указывать на источники, где совершенно противное, в надежде, что слова его примут без рассуждений и поверять источников не станут? Wet za wet. Г. Падалица и автор статьи, помещенной в «Вестнике», воюют одним оружием: они смело указывают в цитируемых источниках на то, чего там нет вовсе. Вот до чего доводит пристрастие! Неужели же, в каком бы ни было отношении, подобные средства могут принести какую-нибудь пользу?

В таком же духе написана статья г. Воронина: «0 Польском аристократическом элементе в Юго-Западной России». Странно видеть, что в 1862 году печатаются и выдаются за истину сказки, выдуманные в разные времена, а в особенности украшенные вымышленными подробностями тем, кто составил «Историю Русов>>, приписываемую архиепископу Конисскому. Автор с наивностью, достойную 1826 годов, верит не только в каменный столп Косинского, в медного вола Наливайка, в содранную кожу Павлюка, в варварские истязания Остранина (переделанного в Остряницу)', с тридцатью семью старшинами, с их женами и детьми в Варшаве. Г. Воронин остается в блаженном иеведении того, что, по свидетельству несомненных актов, Остран-ин, постыдно убежав с поля битвы, поселился в пределах московского государства в Чугуеве, а там был убит своими же козаками, не взлюбившими его за что-то на новоселье, и по смерти гетмана, ушедшими назад во владения Речи Посполитой. — Вот какие страсти рассказывает автор о сейме 1597 года: — На этом сейме — сообщает он — русские депутаты лишены были права участвовать в народных сеймах, а дворянство — права выборов и должностей правительственных и судебных; оно названо хлопством, а народ, отвергавший унию, схизматическим; велено от русских урядников отобрать все ранговые имения и передать полякам; весь русский народ объявлен бунтующим и состоящим вне законов. Неужели автор, составляя такую чушь, не знал, что существует свод сеймовых постановлений, под названием: Volumina Legum? Заглянувши туда, он мог бы поверить, действительно ли состоялось в этот год такое постановление на сейме.

Окончание статьи г. Воронина обещается впредь. Ну, хороша будет историческая истина в «Вестнике Юга-За-падной и Западной России», если он будет и впредь наполняться такими жалкими компиляциями. Мы не имели целью писать разбора «Вестника» (мы решились сказать несколько слов только по поводу старых предрассудков, которые, к сожалению, видим здесь в_полной жизни, когда, напротив, думали, что они давно уже отошли к праотцам, при большем расширении средств узнать и уразуметь прошедшую жизнь южной и западной Руси) ; поэтому не станем распространяться ни о статье г. Кулиша «Падение шляхетского господства в Украине обеих сторон Днепра», написанной с обычным автору талантом и с основательным знанием исторических источников, ни о заметке по университетскому вопросу г. Юзефовича, замечательной no верности взгляда на некоторые стороны столь важного, в настоящее время, вопроса. Не можем только удержаться, чтоб не сказать несколько слов по поводу одной статистической новости, поразившей нас и приведшей к недоумение. На 88 странице IV отдела, в перечне жителей Киевской губернии по племенам, напечатано следующее:

Поляно-руссов (остаток племени древних Славян, обитавших по Днепру, в окрестностях Киева, и сохра-

пивших древние обычаи, язык и нравы): 1 355... Хорошо . было бы, если б «ВестнИ'К» сообщил нам более подробные , сведения о таком интересном народе! Полезно было бы также и для читателей, и для успеха Вестника, чтобы он уделил какую-нибудь долю внимания современному положению края, — настоящим его потребностям — нравственным и вещественным...

О ПРЕПОДАВАНИИ НА ЮЖНОРУССКОМ ЯЗЫКЕ1

Всякому другу южнорусской народности бесспорно мило и драгоценно все, что заявляет о стремлении к возрождению нашего языка и литературы. Не можем мы не дорО-жить.всем, что явилось замечательного в области нашего слова; произведения Квитки, Шевченка, Кулиша, Марка Вовчка составляют уже нашу народную славу; появлением «Основы», вызвано несколько новых даровитых личностей. Все это утешительно для южноруса, но вместе с тем чувст- ' вуется, что все это не главное в нашей литературной задаче: недостает чего-то самого существенного, того, что бы дало твердость и плодотворность нашим стремлениям. Мы видали в нашей южнорусской литературе много хорошего, взятого из народа; но видали слишком мало того, что мы взамен дали народу. Соловья баснями не кормят — говорит пословица; так и народ нельзя насыщать повестями и стишками. Ему нужна крепкая, питательная пища знания и образования.

Не знаю, как скажут другие, но мне кажется, что пока на южнорусском языке не будут сообщаться знания, пока этот язык не сделается проводником общечеловеческой образованности, до тех пор все наши писания на этом языке — блестящий пустоцвет, и потомки назовут их результатом прихоти, охоты для забавы переряживаться из сюртука в свитку и припишут их более моде на народность,

чем любви к народности. Горькая истина лучше сладкой лжи. Кто любит свой народ — пусть любит его не по-донкихотски, не воображением, а сердцем и делом, — пусть любит не отвлеченное понятие о народе, а народ в действительности, в осязаемости; пусть любит живые существа, принадлежащие к народу, и ищет того, что им полезно и нужно. В сфере своенародного слова ■ мы не можем быть полезны народу ничем другим, как употребив это слово орудием общечеловеческого образования. Народ должен учиться, народ хочет учиться; если мы не дадим ему средств и способов учиться на своем языке — он станет учиться на чужом — и наша народность погибнет с образованием народа. И вправе ли мы будем тогда жалеть о ней? Что отраднее: видеть ли народ в невежестве сохраняющим свою народность, или образованным, но потерявшим эту народность? Конечно, при таком выборе, придется пожертвовать народностью. Но для чего же приносить бесполезную жертву, когда можно совместить то и другое, когда это будет и нравственно-справедливо?

Нам нужно преподавание науки на нашем родном языке, преподавание не тем, которые уже привыкли не только говорить, но и мыслить на общерусском языке, но тому народу, для которого родной язык до сих пор удобнейшая и легчайшая форма передачи и выражения мыслей. Вместо повестей, комедий, стихов, — нужны научные книги. Разумеется, в- выборе следует быть благоразумным. Смешно было бы, если б кто-нибудь перевел на южнорусский язык «Космос» Гумбольта, или «Римскую историю», Момзена: для такого рода сочинений еще не пришло время. Надобно ограничиться элементарным изложением научных знаний, необходимых для первого образования. Таким образом, кроме букварей, в настоящее время необходимы для народа: краткая священная и церковная история, катихизис, отрывки из поучений святых отцов церкви, из житий любимых народом святых, и объяснение богослужения. Что бы ни говорили модные прогрессисты, которым кажется удобным навязать народу материализм, — народ с омерзением отвернется от их ученья, коль скоро заметит, что прежде всего, под видом этого ученья, хотят посягать на святыню его сердца. Народ южнорусский способен с любовью принимать образование, если оно будет ему даваться в православно-христианском духе. Православное христианство было в продолжение многих веков основою его нравственной силы; за православие. страдали его предки; православие слилось с его существом; да и самое православие южнорусского народа гораздо духовнее, жизненнее, внутренно-сильнее, чем некоторые полагают, и не состоит, как часто у великорусов, в соблюдении одних внешних обрядов. Во всяком случае, если бы мы сами, в этом отношении, стояли под влиянием иных взглядов, то все-таки не смеем насильственно подкладывать народу чужие ему нравственно-религиозные или иррелигиозные начала, противные тем, с которыми он родился, сросся, сжился. Когда его умственный кругозор расширится, тогда он сам выработает себе сообразную сферу идей, на основании новых для него данных в природе. За сферою религии должно следовать знакомство с природою: надобно написать для народа арифметику, космографию, географию и удобочтимые сочинения, которые бы знакомили его с важнейшими сторонами естествознания вообще. Вместе с тем надобно составить грамматику родного языка, по которой бы народ ознакомился с построением человеческого слова. Наконец, надобно написать книжечку, в которой сообщить народу главные основания его положения в государстве и его юридических прав. Этим пока можно ограничиться.' Истории, вопреки некоторым, мы не считаем нужным вводить в этот план первоначального воспитания. История есть такая наука, ко_торая требует уже большого запаса предварительных сведений и значительной степени развития: без того '— она бесполезна. Книги, сочиненные для народа, должны быть написаны так, чтоб они читались, а не вызубривались, — понимались, а не вдалбливались; сведения пусть укладываются в голове учащихся процессом часто повторяемого чтения, размышления, пересказывания другим, и толков о прочтенном.

Вот, по нашему мнению, чем бы следовало заняться теперь южнорусским писателям, а люди состоятельные, живущие в Малороссии — пусть покажут свою любовь к народу на деле, приняв на свой счет издание таких сочинений и заведение училищ, где бы дети поселян приобретали воспитание на родном языке.

Против нашего проекта восстанут те защитники государственного единства, которые думают, что для спокойствия государства необходимо насильственно подвести к одному знаменателю все народные обычаи и приемы жизни. Но государство и народ — не одно и то же. Государство есть необходимая внешняя форма соединения обществ и может быть составлено из многих народов, которые, в государственном смысле, все вместе составляют одно тело, но во внутренней жизни каждый пребывает самобытным целым. Не смешивая себя с народом, государство не должно предпочитать одного из нескольких подвластных себе народов и ставить его выше других, но равным образом охранять порядок их взаимных отношений и не мешать свободному развитию каждого из них. Для власти, выражающей государственное начало, обычаи и особенности народов должны быть в равной степени законны, и нравственные требования жизни каждого из них не должны встречать препятствий. Ложно думают, будто при таком разнообразии может порваться связь, соединяющая народы. Если государство станет на точку сознания права народностей, то каждая народность б удет естественно в вдеть в связи с другими залог своего благосостояния. Зачем народу желать отторгаться от государства, когда это государство его удовлетворяет? Ведь без власти обществу существовать нельзя; вырвавшись из государства, нужно будет творить новое государство ... Для чего же ломать прежнее, когда оно удовлетворительно? Коль скоро государственное начало, соединяя под собою несколько народов, будет соблюдать только взаимную связь между ними с одинаковым уважением ко всем народностям вместе, и к каждой относиться не как ко второстепенной, подчиненной, низшей, выше которой есть — господствующая, а как к самобытной, самоправной: тогда не может быть недовольство к государству, ни вражды к другим, вместе соединенным, народностям, если бы даже в коренных основаниях народностей не было органической связи. Но такого расторжения никак нельзя ожидать между южнорусской и великорусской народностями, потому что они соединены не только по принципу государственной необходимости, но связаны и духовным родством веры и происхождения. Возможно ли ожидать расторжения там, где разделенные насильственными обстоятельствами в продолжении веков стремились к взаимному соединению? Возможно ли это расторжение тогда, когда во всем славянском мире чувствуется и сознается братская взаимность и стремление к соединению? Только при глубоком незнании смысла нашей прошедшей истории, при непонимании духа и понятий народных, можно дойти до нелепых опасений расторжения связи двух русских народностей при их равноправности.

Русское государство, в его первобытном зачине, возникло не по насильственным побуждениям, и хотя впоследствии чуждое завоевание вызвало элемент насильственной централизации, но древние свободные начала самоправно-сти народов, входящих в государственный круг, не оставались мертвыми. После соединения Украины с Москвою, московское государство оказывало уважение к принципам местной своеобразности Малороссии и признавало, что малороссияне должны пребывать <<по их черкасским обычаям». Отклонений, правда, было много; некоторые были очень резки; но принцип признания малороссийской народности оставался и признавался. Только уже в поздние времена влияние европейских идей — сочетание государственного единства с единством народности, заронило и у нас несправедливую мысль, что поддержка южнорусской народности и развитие южнорусского языка могут быть вредны для государственной цельности. Откинуть принятое извне (и там уже, откуда оно заняло, сделалось оно-несостоятель-ным и признается таким), не будет опасно в настоящее время. Народ южнорусский своим уважением к законности и порядку, своим постоянным сознанием необходимости органической связи с великорусским, заслужил, кажется, от власти столько доверия, чтобы не считали его языка и саморазвития зловредными для цельности государства.

Есть другая опасность для нашего проекта: — это наша уже не южнорусская только, но всероссийская лень и апатия к истинно-полезному труду и действительно-высокому подвигу. Писать повести и стишки часто бесцветные, пустые <<з чорнобровими дивками, буйним витром, могилами, степами и зозулями» гораздо легче, нежели предаться предварительному изучению и трезвому труду для составления научных книг, необходимых народу. Так же точно и наши состоятельные народолюбцы охотнее оденутся, для забавы, в quаsi-национальный костюм, ввернут в свою речь два-три малороссийских выражения, поспорят о достоинствах Шев-ченка, чем уделят рубль-другой из своих доходов на дело общественного образования. Дай Бог, чтоб мы ошиблись; дай Бог, чтоб нас обличили в несправедливости этих слов — не словами, а делом. Тогда и все предыдущие сочинения наших даровитых писателей будут иметь важное значение предварительной обработки народного слова и приготовления его для народного образования. Если же, сохрани Бог, станется так, как мы опасаемся, — тогда наше стремление к возрождению народности не более как мода на народность, не имеет корня в жизненных потребностях, и нашей южнорусской народности суждено погибнуть...

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР МОНОМАХ И КОЗАК БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ!

В протекшей жизни южной Руси светлеются две исторические личности — великие вожди судеб народных, их память не умерла в потомстве. Хотя, по общему печальному, закону, не так сталось, как думалось; но правда никогда не погибает, незаметно зреет, пробираясь скромными путями посреди заметных людских заблуждений. Не погибло в истории нашей внесенное в нее этими личностями. Первая — это Владимир Мономах, вторая — Богдан Хмельницкий.

Чтоб оценить значение этих личностей в нашей истории, надобно на минуту перенестись в отдаленную эпоху, разъединенную с нами целым тысячелетием — к половине IX века. На пространстве,- занимаемом западною половиною нынешнего русского материка, с давних времен обитали славянские племена, не связанные между собою ничем, кроме единого происхождения, и находившиеся в постоянной вражде, которая мешала и развитию их цивилизации, и сохранению их независимости. Они подпадали игу чуждых завоевателей. Тогда возникло у них сознание необходимости взаимной связи, и они, до понятиям своим, нашли эту связь в призванном извне княжеском роде, с тем, чтоб в лице своих членов он должен править ими всеми сообща. Народы хотели иметь одну общую защиту, но не думали утрачивать каждый ни своей самобытности, ни своего зем-

ского народоправства, хотя и сознавали необходимость такой власти, которая бы в своей части сдерживала увлечение массы. С этих пор наша русская история, ее главный' смысл, заключается в колебании между единством всех земель вместе и' самобытностью каждою порознь, между разнообразием народоправления и централизациею единовластия. Одна половина ее до XVI века представляет постепенно упадающее господство первого рода стихии, другая — первенство второго рода.

_ Идеал нормального сочетания того и другого не был никогда достигаем; даже история представляет более отклонений от него, чем приближений; но были исторические личности, которые сознательно для своего времени вели к тому свой народ, и если не совсем успешно, то оставляли плодотворные начала для будущих времен. К таким личностям принадлежат упомянутые выше. Владимир Мономах жил в то время, когда связь удельно-вечевого строя, под цивилизующим началом христианства, должна была облечься в осязательные гражданственные формы. Этому мешали натиски кочевых племен, нападавших беспрестанно на южные земли, и недоразумения в правах княжеского рода в связи с земельными отношениями. Владимир умел подвигнуть князей и ополчения русских земель на взаимный отпор врагов, и если не избавил совершенно отечества от враждебного соседства, то, по крайней мере, на будущие времена дал в борьбе с ними первенство русскому христианскому и цивилизующему элементу. Оно стало для русского народа живительною традициею даже и в страшную эпоху татарской неволи. Владимир постоянными попытками и стараниями прекратить междоусобие князей утвердил в их потомстве нравственный долг единства и согласия, хотя беспрестанно нарушаемый силою страстей, но никогда не искорененный, а тем самым — и политический долг взаимности и родства всех русских земель, которых местно-народные побуждения всегда тесно связывались с княжескими побуждениями; он установил обычай, что князь должен иметь свою волость, и тем самым уяснил значение княжеского рода, призванного управлять русскими землями; он способствовал и автономии частей, не допускавшей их до взаимного слития; он пытался учредить правильные княжеские съезды, где бы князья-правители земель общим своим собранием представляли единство всего удельна-вечевого-строя русской державы. Владимир поддерживал древний принцип славянского вечевого народоправства: это показывается участием народа — смердов на княжеском съезде,

против чего вооружался черниговский Олег, соперник Мо-номаха; равным образом то же видно и из того, что он сам не иначе сделался киевским великим князем, как по избра--нию, и тем самым поддерживал древнее вечевое право, которое могло бы, иначе, как и случалось впоследствии, быть сменено другим, наследственным правом одних князей. Одним словом, Владимир старался в конце XI и в начале XII века возрастить то, что было посеяно в половине IX века.

Попытки его не довели русский мир до определительных, точных и твердых форм политической и общественной жизни, но несомненно эпоха, которую он собою создал, оставила нравственное впечатление, способствовавшее сохранению связи и гражданственности посреди внутренних и внешних бурь, потрясавших землю русскую. Это был человек — борец федеративного начала в протекшей нашей истории. Но те ощутительные следы, оставленные его деятельностью в нашей последующей истории, слабы в сравнении с тем благодушием, которое привлекало к нему современников, и князей и народ, и освежало вокруг него людскую атмосферу, — с тем избытком духовной силы, с какою он повелевал своим веком. В нашей истории поста.:. янно содержание является выше формы, сознание правды крепче долга, чувство добра святее теории добра, благое побуждение сильнее закона. У нас и в общественном и в частном кругу всегда появлялись и появляются личности, за которыми немного дел, а много влияния на окружающую их среду. Это те высокие нравственные натуры, что без задних целей обрекают себя на служение добру и правде, по своему убеждению, и с нелицемерною любовью относятся ко всему, с чем соприкасаются. Они имеют в виду живых людей, современников, кому могут делать добро, а, не отвлеченную идею потомства, и потому мало остаетсЯ: осязательных результатов их деятельности, а память о них живет долго. Пословица говорит: русский человек добро помнит, — добро, а не дело; важность доброго дела измеряется более побуждениями к нему, чем его плодами. Это самое представляется и в отношении народной памяти к Владимиру Мономаху. Его помнили и уважали не столько за дела, сколько за то благодушие, которое светится так живо в его поучении, через него-то он сделался идеалом русской древней истории. Не плоды дел его были важны, а дух, управлявший его деятельностью; ибо этот дух собирал в себя ослабевавшие народные желания и стремления, для того, чтоб они не умириви в народном чувстве на будущие времена.

Союзная удельно-вечевая держава, которой одним из организаторов был Владимир Мономах, обессиленная последовавшими после него междоусобиями, окончательно была потрясена до основания татарским завоеванием. Внешняя политическая связь северной и южной Руси была разорвана; мало-помалу слабела и внутренняя. Московское самодержавие, вызванное и одобренное народом, имевшим в нем удовлетворение по главной своей жизненной потребности — необходимости защиты от внешних врагов, поразило удельно-вечевой строй и в XVI веке в лице Иоанна Грозного достигло своего апогея. В зто-то время, именно в 1569 году, последовало соединение южной Руси с Польшею. Это событие, казалось, окончательно вырывало южный русский край, отечество Владимира Мономаха, из русской семьи. Но вышло не то. Народ заявил свою оппозицию против соединения с Польшею. Борьба шла более полувека, то глухая и мало заметная, то громкая и воинственная. Много раз народная оппозиция была заглушаема; много раз, казалось, признавала себя побежденною. Наконец, ее знамя взял могучими руками Богдан Хмельницкий. Это знамя было — знамя древнего федеративного начала, уже не только подавленного единовластием, но готового исчезнуть в воспоминании народном. Богдан Хмельницкий напомнил о нем и указал, что оно еще может ожить в народе в других формах, при иных понятиях.

Дело люблинской унии ошибочно называют актом добровольного соединения народов. Нет, это был союз внешний, государственный, искусственный, не вытекавший из сознания взаимности существования народов; это был один из тех актов, каких много мы встречаем в истории, когда земли присоединялись к государствам и владетели размежевывались между собою, не нуждаясь в воле и согласии жителей, поселенных на этих землях. Люблинская уния в отношении южной Руси была вовсе не соединение, а присоединение. Тут не было ни равенства между обоими народами, ни обоюдной свободы, хотя и были блестящие фразы, как равный с равным, вольный с вольным. Это- не было народное соединение уже и потому, что тогда имели сделку только с одним классом народа — с дворянством, а всей остальной массы не спрашивали и не обращали внимания, хочет ли она или не хочет. Народ должен был, как стадо скотов, подчиняться жребию, который ему приготовлялся. Заправлявшие этим делом заранее решили его, и потому мало обращалось внимания даже и на то, что в том классе, за которым признавали право согласия, было много несогласных. Даже то, что поляки в последующие века упирались постоянно на этот давно минувший акт, показывает, что добровольного соединения народов не было, что дело было внешнее, а не внутреннее; иначе никакие бумажные документы не оказались бы слишком важными там, где связь почиет на взаимном сочувствии народов. Как может идти речь о братстве и равноправности двух народов, когда русская вера, русский язык, русская народность, — все, что гарантировалось актом соединения южной Руси с Польшею, все это в какое-нибудь столетие должно было уступить место польским стихиям?.. Возражают против этого обыкновенно так: южнорусское дворянство добровольно и свободно оставило свою народность, ибо в Польше не было никаких юридических стеснений свободе мысли. Действительно, в польском мире свобода шляхетского сословия была безгранична: юридически дворянство могло удержать свою народность; но есть другого рода насилие — нравственное, оно тяжелее всякого юридического и административного, и оно-то губило в южнорусских дворянах веру и народность их предков. Это — предпочтение одних форм народности формам другой; это — то лицемерие, с которым говорили: «мы уважаем вашу народность, ваши обычаи», но в то же время старались все, что входит в круг этой народности, покрыть презрением, а свое выставить, как можно резче, в привлекательном свете; это — то лицемерие, с которым говорили: «мы не заставляем вас оставлять вашу веру, забывать ваш язык», а между тем употребляли все средства власти, силы, богатства, чтобы юношество привлечь к такому воспитанию, которое бы заставило.гоо-лучивших его отступить от элементов своенародности, а в то же время умышленно покровительствуют пренебрежению к своему народному воспитанию. Так поступали с дворянством, с мещанами, а тем более с простым народом вовсе не церемонились, как известно. Мы далеки, однако, до того, чтобы идти рука об руку с теми, которые, руководствуясь ненавистью, стараются представить старую Польшу каким-то исключительным вредом в истории Европы. Напротив, многие предрассудки, общие веку, в славянской Польше проявлялись мягче и гуманнее; но тем не менее она не была чужда их, и в деле связи с южной Русью было присоединение последней к первой, а вовсе не свободное и не равноправное соединение. Мицкевич, возведя это политическое событие в апофеоз, уподобляет его супружескому союзу. Может быть — только разве та-

_К0Му союзу, где жена делается безгласною рабою, обязана ж_ИТь умом и желаниями своего мужа и лишиться собственной воли, отказаться от прежнего образа жизни, от прежних симпатий, — быть тем, чем прикажет муж; может быть соединение южной Руси с Польшею и достойно назваться образом такого супружеского союза, но никак не другого. Союз народов может быть, только при таких условиях, когда между соединенными народами нет ни первого, ни второго, ни главного господствующего, ни второстепенного, — подчиненного; когда один народ не только не станет покушаться на стихии народности другого, но искренно будет их поддерживать и способствовать их _процветанию. Так, до иекоторой степени, и было в западной и южной Руси до люблинской унии, когда великие князья литовские, будучи католиками, давали вклады на русские церкви и заботились о благосостоянии епархий и монастырей; исполняя нравственный долг убеждений своего века, будучи польскими королями, не покушались однако вводить в Руси польского языка и польских обычаев. Можно сказать, что акт люблинской унии был актом не соединения свободных народов, а расторжения, ибо соединение уже существовало прежде на самом деле. Но это свободное соединение не поворачивало русской истории от возможности возрождения древних федеративных начал связи с северною Русью, не налагало на южнорусский народ ярма, которое он должен нести хотя и против воли, ради исполнения буквы в какой-то бумаге, не им сочиненной; это соединение не лишало русского народа его бытия, не убивало в нем зачатков и надежд к самосохранению; одним словом — оно было действительно соединение, а не присоединение. Лйблинская уния уничтожила на самом деле то, что провозгласила — связь равного с равным, вольного с вольным; вместо такой связи она создала господство одного над другим, сильнейшего над слабейшим, обманувшего над обманутым. Против этой-то унии, против ее последствий, против ее духа и смысла вооружился южнорусский народ, вооружился справедливо, ибо его не спрашивали тогда, когда присоединяли к Польше и установляли порабощение и уничтожение его народности.

Народ южнорусский чувствовал свое единство и потребность своенародной автономии. Богдан Хмельницкий, человек глубоко народный, облекал это чувство в сознательную деятельность. Овладев только частью южной Руси, так называемою казацкою Украйною, он не покидал, однако, остальной южной Руси: «поможет мне вся чернь по Люблин и по Краков; я ее не оставлю»! выразился он после первых побед своих. когда обстоятельства принудили его довольствоваться Украйною, он все-таки домагался того, чтобы в других, не подчиненных его власти, южнорусских землях ограждены были от всяких насилий вера и народность южнорусская. Сходя в могилу, на последней раде казацкой, он сознавался, что его тяготит то, что не удалось ему освободить всех земель южнорусских: Волыни, Подали, Галича, Львова, и соединить с московскою державою под властью единого государя. Хмельницкий стоял выше своего века: он не мог быть доволен ни Польшею, ни Московией, ибо его не понимала ни та, ни другая. Польша хвалилась свободою, — Хмельницкий понимал, что это свобода ложная, и не только не затруднялся отказаться от нее для своего народа, но хотел сделать его орудием уничтожения такой свободы в самой Польше: ведь лучше же ничего не иметь и быть бедняком, чем носить в кармане полный кошелек фальшивых червонцев, и Хмельницкий, в обличение этой фальшивой свободы, прикрывавшей деспотизм и произвол шляхетства, говорил полякам так: «согрешит князь — урежь ему шию; согрешит казак — и ему тож зроби: ото буде правда!» Польша не хотела правды Хмельницкого, и он отвернулся от нее. Московия также его не поняла. Соединяя с великорусским народом казацкую Украину, часть земли южнорусской, и принимая протекцию московского государя, он, с одной стороны, не хотел ограничиться этим и оставлять начатое дело прежде восстановления независимости и цельности всего южнорусского края, под тою же протекциею, с другой — подчинять свою национальность другой и лишать свой народ самобытности и права распоряжаться собою. К нему и к его народу оказали неуважение: московская недальновидная политика заключила виленский договор 1656 года, склонилась на обещания поляков дать Алексею Михайловичу престол после смерти Яна Казимира, вдобавок — соглашалась возвращать Польше и Литве взятые области! Казацких послов не допустили на комиссию, наконец Алексей Михайлович объявил войну шведам, давним союзникам Украины. Хмельницкий обиделся, и было от чего. Казацких послов не принимали как свободных представителей нации, не хотели выслушивать их требований и назначили произвольные границы землям русским, принадлежавшим Польше, когда у них были в руках статьи, где, по воле всей рады малороссийской, они должны были домогаться, чтобы граница русской земли была- определена не иначе, как по Вислу, сообразно тому, как она была некогда при древних князьях русских; Москва, наиротив того, склонна была отказываться и от тех земель, которые были уже приобретены оружием. Козаков должен был брать страх за себя. Московский государь, их покровитель, мог, по-видимому, отдать их в руки полякам. Хмельницкий соединял с Московиею свободный народ, добывший себе кровавыми трудами независимость и свободу, а московское правительство имело в виду не народ, а области, случайно приобретенные, которые, при случае, можно было продать, променять, подарить, когда будет выгодно. Московское государство как будто внезапно увидело, что оно дошло до той эпохи, когда должно было перестать существовать и принуждено было уступить место другому государственному строю. Оно испугалось своего быстрого самоуничтожения. Хмельницкий ссорился с московскими послами, даже угрожал Московщине, но отпасть от соединения с нею не было поползновения. Может быть, если б огорчения и несправедливости к его народу не свели его преждевременно в могилу, дело бы и дошло до того, что Богдан повел бы свои казацкие войска на Москву; но это была бы усобица такая, какие в оное время бывали между Черниговом и Киевом, между Новгородом и Тверью или Москвою. Связь Украины с Москвою была не внешняя, не государственная, а внутренняя, народная. Это ясно показалось после Хмельницкого. Его преемники не стояли на той степени исторического прозрения, как он. Московское самодержавие, раздражая их вольную природу, побуждало их не раз обращаться к польской свободе; блеск польский привлекал многих: недоставало у тцгдашних передовых людей казачества столько сметки, как у Хмельницкого, чтобы всмотреться в ее фальшивость прежде, чем увлекаться ее наружным блеском. Народ уничтожал замыслы возвращения к Польше и отложения от Московии. При Выговском составили гадячский договор, по которому Украина соединялась с Польшею, как особая держава, на федеративных началах. То бьта блестящая мишура, но' не прельстила народа южнорусского; народ понял, что недостает в этом договоре, уразумел, что весь этот договор — обман, не более. Он не утверждал целости всего южнорусского край и не упрочивал прав народных: напротив, оставляя часть южной Руси под прежним господством Польши, грозил сделать из другой части вторую Польшу, с ее фальшивой свободой, с произволом высшего класса и с порабощением низшего. Народ разрушил замысел на свое порабощение, прикрытый

либеральными фразами, предпочел оставаться под власт_ью московскою, хотя последняя не кормила Украины либеральными надеждами.

При Брюховецком, Дорошенке, Ханенке, Мазепе — та же история: народ уничтожал попытки своих вождей, покушавшихся отыскать ему иную судьбу, кроме единства с Московиею. Переберите все песни южнорусскою народа, все его предания, пословицы — нет тени недовольства соединением с Московиею, нет зародыша стремления к отложению; несколько пословиц, изображающих невыгодный взгляд на москаля, относятся к значению этого слова в смысле солдата и могут только служить доказательством тягости военного постоя для народа, но никак не вражды к великорусскому народу. Хмельницкий угадал внутреннюю связь двух соплеменных народов, понял потребности своего края и определил его историю сообразно этим потребностям. Вот великая заслуга этого человека. Дело его было не на десятки лет, а на целые века.

Нельзя сказать, чтоб южная Русь постоянно благоденствовала в соединении с московским народом; но там, где, по ошибкам человеческим, южной Руси приходилось чувствовать гнет обстоятельств, этот гнет равномерно тяготел и над северною Русью. Не поставим мы в вину России уничтожение козацкого порядка и так называемых прав и вольностей Малороссии, потому что этот порядок с правами и вольностями сам собою. сделался анахронизмом среди новых -стихий исторического бытия. На двухсотлетний период от Хмельницкого до нашего времени падают тяжелым воспоминанием только два дела по исключительному отношению к южной Руси: первое — Андрусовский договор, уступивший Польше заднепровскую южную Русь и на целое столетие с лишком дозволивший совершаться в ней делу полонизации; второе — введение в Малороссии крепостного права и долговременная терпимость его в руках поляков над заднепровскою южною Русью. Но, к счастью, нет теперь ни того, ни другого; и то и другое — дело истории, а в приложении к настоящему вспомним пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон! Из всех исторических документов имеет для нас теперь важность разве один — Переяславский договор, величайшее дело Богдана Хмельницкого. Но этот договор не гарантировал Украину в будущности; в нем обеспечиваются только временные условия страны, а не народные права на грядущие поколения. Ни одна статья его не годилась бы теперь; этого мало; Мало-

россия вовсе не осталась бы довольна, если бы восстановить силу этого договора. А между тем в нем есть для нашего времени очень важное: это дух его, а не буква. Буква касается буквы — государственной внешней жизни народной, а она-то и есть дух для внешних явлений в государстве. Этот дух Переяславского договора говорит красноречиво, что народ южнорусский сознавал свою цельность как народ и добровольно пожелал соединения с великорусским народом; это самое повторил бы народ и в продолжение двухсот лет после Переяславского договора, и он повторял это, коль скоро приходился случай; это самое южнорусский народ скажет и в настоящее время.

Мы желаем идти с великорусским народом одною дорогою, -как шли до сих пор; наши радости и горести пусть будут общие; взаимно будем идти к успехам внутренней жизни, взаимно охранять наше единство народное от внешних враждебных сил. Мы просим от великорусского народа и от великорусского общества одного: уважения к нашему языку и признания за ними неотъемлемого естественного права развивать этот язык и нашему народу идти со своим языком по пути общечеловеческого развития. До сих пор большинство великорусского мыслящего общества не только не оказывало попыток нравственного насилия над стремлениями к возрождению нашего языка, но относилось к нам с сочувствием. Во всем великорусском народе мы уверены: в нем есть благородное отсутствие побуждений насильно ассимилировать в себя соединенные с ним народы. Этим качеством может гордиться народ великорусский. Если было в нашем отечестве что-нибудь противное, то оно исходило не из народных побуждений, а от наплывов чуждых идей. И теперь мы,. к сожалению, встречаем неблагосклонные к нам голоса, которые готовы кричать: «караул, Россия разлагается»! Уже южнорусским писателям и ревнителям народного слова прибрали занятую напрокат из Америки кличку сепаратистов! Эти голоса прорываются и в литературу, но, к чести великорусской читающей публики, не пользуются сочувствием. Всякий мыслящий великорус, радеющий, как и мы, о целости нашей общей нации, поймет, что не может быть разложения государства там, где идет речь об утверждении любви и союза между народами. Может ли быть опасность для государства русского тогда, когда два русские народа, южнорусский и великорусский, будут связаны между собою взаимным уважением к своей народности, когда южнорусы будут считать необходимостью распространение в своей земле языка великорусского и его литературы, а великорусы станут оказывать содействие к развитию и процветанию языка южнорусского? А мы желаем именно этого, и ничего другого. Пусть пребывает эта братская народная связь во веки нерушима, ограждаемая не мертвыми буквами постановлений и законов, а живым сознанием любви и правды; пусть это сознание переходит из поколения в поколение обоих народов как завет отцов к детям. Пусть дело развития и процветания народного языка южнорусского будет делом всей русской земли, а не одной южной Руси; пусть всякое оскорбление, нанесенное южнорусскому слову, принимается так же на берегах Москвы и Невы, как на берегах Днепра и Днестра; анафема всех истинных детей нашего общего отечества да постигнет и того южноруса, кто помыслит о расторжении нашего братского народного союза, и того великоруса, кто с гордынею господства станет покушаться на святыню южнорусской народности. Пусть наш народный союз укажет миру светлый пример, как соплеменные народы могут уживаться в одной внешней государственной взаимной связи, скрепленные внутренней связью народной; пусть он послужит первообразом для всех племен славянских, которые рано или поздно должны сознать, что отдельные стремления каждого из них на счет других ведут только ко вражде, ослаблению и порабощению, и что для всех один истинный спасительный путь — жить, мыслить и действовать сообща всем вместе, в духе взаимной любви и единения.

УКРАИНСКИЙ СЕПАРАТИЗМ

Когда о существовании этнографии, как науки, еще не знали, история скользила только по дворцам да по армиям, нацией признавались одни привилегированные классы, и никто не считал важным знать, как говорит, чувствует, думает, живет народная масса, тогда извинительно было воображать, что вся Россия везде одинакова во всем.

Но с расширением исторических и этнографических знаний, новыми, более широкими потребностями науки о человеческом обществе стало известно и показалось важно, что юг российской империи населен (так же, как и значительная часть австрийской Галиции) особым славянским племенем, говорящим своеобразным наречием, сохраняющим своеобразные формы жизни, понятия, верования, стремления и исторические воспоминания. Естественно было покороче с ним познакомиться. И вот стали появляться сборники его песен и преданий, потом стали писать его речью, сначала для смутки с высоты барского погляда на мужичье, а далее — с этнографическою целью изобразить народные нравы, в последнее же время, после освобождения крестьян, с целью передать народу первые плоды образованности в ближайшей и удобнейшей форме, особенно же перевод св. писания нового завета, как основы его воспитания. Эти попытки сначала возбуждали только сочувствие, но вдруг потерпели ни за что ни про что нападения, обвинения и гонения сначала в Киеве от издателей и сотрудников тамошних периодических изданий: «Вестника

Юго-Западной России» и «Киевского Телеграфа», потом в «Московских Ведомостях» и «Русском Вестнике». Поднялся крик о с е п а р а т и з м е, стали подозревать нас в тайных намерениях приготовлять отложение Малороссии от России. И вот перед воображением русского общества стоит донкихотовская ветрянка, кажущаяся пугалом в виде украинского сепаратизма. ,

Пишущий эти строки в статьесвоей, читанной в апреле прошлого года на литературно-музыкальном вечере в пользу издания книг на южнорусском языке выразился, что эта кличка заимствована из Америки и винится теперь в свой ошибке. Нет, она зашла к нам от поляков и все это враждебное противодействие нашему народному образованию исходит от наших прежних, старинных п р и я т е лей, которых ни Хмельницкие, ни Гонты, ни Железняки до сих пор не могли убедить избавить южнорусский народ от кошечьих объятий и ласок.

Затевая восстановление своего государства, поляки находят, что Польши конгрессувки для них мало, надобно восстановить Речь Пасполитую с южною Русью, иначе это будет невыгодно для них. Уже много раз по этому поводу говорено было им напрямик: да нам то что за дело. Мы не хотим быть с вами; не верим вам, не любим, наконец, вас, убирайтесь к черту. Этого для них недовольно. Когда нельзя волею склонить нас, то нельзя ли обманом, думают они, и стали писать бесчисленное множество статей и брошюр, где, искажая историческую истину, доказывают, будто мы, южноруссы, с ними один народ и льнем к ним всею душою. Вдруг в обличение им является южнорусская письменность. Вопреки их уверениям о единстве нашем с ними она заявляет о существовании у нас совершенно отдельного славянского наречия, вполне отличного от польского, о нашем желании сохранить для народа это отеческое сокровище и совершенном нежелании усваивать польский язык, сверх того они показали им, что мы не можем, вследствие прежних исторических обстоятельств, смотреть на них иначе, как на врагов нашей веры и народности. Они уразумели, что мы им более всех мешаем приводить мысль о законности восстановления Речи Поспалитой в границах 1772 года.

В числе многих заявлений польских претензий на единство южной Руси с Польшей не можем не указать как на резко выдающуюся брошюру, напечатанную в Париже в 1861 году по-польски под названием Rada familijna (семей-ный_совет), где нам дают название сепаратистов, то самое, каким ни за что ни про что стали клеймить нас наши соотечественники. Автор без церемонии считает нас поляками и соотчичами своими, говорит, что мы отлагаемся на основании своих частных целей от общего рода и общего отечества (стр. 61). Автор уверяет, будто мы и поляки были прежде одно и то же, поразрознили нас варяги, мы страдали под их властью, приняли неправильное крещение (chriest neprawy), а потом соединились снова с поляками и пребывали в блаженном согласии до разбора Польши. Он советует нам бросить свой язык, оставить схизму, сделаться поляками и возвратиться к лону Римско-католической церкви. В заключение он обращает к нам такую речь: «Мы можем сказать нынешней партии сепаратистов следующее. Не тратьте сил своих на бесполезное дело, не ведите будущность Вашего народа назад, соединяйтесь с теми, с которыми зовет вас к соединению и общность права, и общность прошедшего и превосходство цивилизации. Это ваше призвание, если вы действительно любите свой край» (стр. 72). Явнее и резче высказывается досада поляков на деятелей южнорусского слова в книге, изданной в 1863 г. на французском языке под названием «La Pologne et ses provinces meridionales, manuscrit d’un ukrainien, publie avec preface par Lodislas Mickewicz». Там перечисляются на выдержку разные южнорусские сочинения, обвиняются в разрушительном коммунизме и ложном социализме и представляются опасными для польского дела.

Собрание различных произведений поэзий, как «Кобзарь», «Гайдамаки», «Хата>>, «Народни Оповидання», азбуки, грамотки, составляют страшную батарею против господ, или лучше сказать, против всех богачей. Орган, сосредоточивший в себе идеи разрушительного коммунизма и ложного социализма, есть «Основа», издаваемая в Петербурге. Этот журнал более вреден полякам, чем «День», по причине особенной ловкости и осмотрительности издателей (стр. 25).

Вся эта книга в 167 страниц наполнена самыми наглыми искажениями исторической истины. Автор, настоящий польский паи, обращается к нам с сознанием своего права над нами; от лица всех своих соотчичей он объясняет,, до какой степени и что именно могут поляки нам позволить и чего не могут. Если бы они не замечали в нас диких претензий создать особую национальность, тогда бы они протянули нам братскую руку (стр. 62), но таким образом, как мы себя ведем, они не могут допустить раздробление польской национальности.

Написавши свою книгу, как показывает ее конеЦ, с целью привлечь нас к соединению с Польшею, автор с неподражаемым тупоумием отзывается презрительно и руга-

тельски о том, что всего святее для южнорусса, — о православной вере²². ,

Уверяют, будто мы добровольно приняли унию, а русское правительство насильно обратило и теперь еще продолжает обращать нас в схизму, и в конце концов хлезь, чтобы мы перестали быть русскими и православными, а сделались бы поляками и католиками, что это желание всего народа. Мы не берем на себя скучной обязанности опро-, вергать эту дичь, повторяемую почти всеми поляками от мала до велика. Пришлось бы начинать с азбуки и толковать то, что давно уже известно каждому гимназисту. Можем только изумляться крайнему ослеплению и тупоумию польского патриотизма.

Поляки хотят склонить на свою сторону южноруссов и начинают с оскорбления их религии, той религии, под знаменем которой южноруссы бились с поляками и воспитали в себе ненависть к полякам. Идите к нам, говорят нам поляки, с нами вам отлично будет, мы уничтожим вашу веру и вашу народность. Самоуверенность поляков в этом отношении иревосхо-дит всякое вероятие. Владислав Мицкевич (предисл. XV) говорит: крестьянин говорит своим mamya, он не знает такой истории, какова она в книгах (какой подлый расчет на невежество народа), но одно появление польского инсургента сообщит ему электрическую искру, которая воспламенит -ему душу, и он снова бросится на русские полки.

На подобные надежды уже дал полякам ответ народ южнорусский; польские инсургенты явились перед глазами украинского крестьянина, и он точно бросился на русские полки, но для того, чтобы передавать им связанных инсургентов.

Поляки никогда не в силах достигнуть желаемой цели — возмутить народ южнорусский и склонить его на свою сторону, но они успели до некоторой степени вылить свою злость и наделать пакости деятелям южнорусского слова и тайными путями обольстить многих из наших соотечественников, мимо собственной воли поверивших в возможность тайных замыслов и намерений отложения Малороссии от России. Для народа, который думает приоб-ресть независимость посредством организованной систе^1 тайных убийств, уж, разумеется, нипочем клеветать на украинских писателей, голословно обвинять их в разрушительном коммунизме и ложном социализме с целью набросить на них подозрение правительства.

Пересчитывали несколько украинских книг и нарекали особенное проклятие над ненавистною для них «Основою». Автор той же книги (стр. 26) изумляется, как это московская цензура, обыкновенно строгая, допускает к печатанию самые неумеренные статьи, как скоро дело идет о прошедшем Польши и некоторых ее провинций.

Он находит, что другие журналы подчиняются строгому контролю (а , «Основе» позволяют так бесчинствовать) , и выводит из того, что русское правительство одобряет всякие пути, лишь бы они вели к цели. Оно не боится либеральной южнорусской партии, ибо она противна Польше, хотя у ней есть виды несогласные с существующим правительством (стр. 26).

Подобные нарекания распустили поляки умышленно в юго-западном крае и поддели на удочку недальновидных публицистов _Киева — Говорских, Эремичей, Гогоцких, Юнгов и satti quanti.

Воображая себя борцами русской народности против 'поляков, они сами не счулись, как запели внушенную поляками песню об украинском сепаратизме под польскую дудку. За ними вслед затянули «Московские Ведомости» и «Русский Вестник», и многие из наших соотчичей, ка_{к и} великорусов, так и южнорусов, теперь верят в действительное существование страшилища, которое они называют у_краинским сепаратизмом.

Поляки рассчитывают так: деятели южнорусского слова и вообще приверженцы южнорусской народности, встретив препятствие своим задушевным намерениям распространить в южнорусском народе образование на местном наречии, придут в негодование, и тогда можно будет _их склонить на нашу сторону. И вот, едва прошло полгода ₀т громовых статей Каткова и компании, как во Львов_{е по}является газета с криками против насилия со стороны м о -с к а л е й, и русины подают руку примирения полякам вследствие известий, посылаемых из Украины. Конечно, эти вести из Украины писаны какими-нибудь горячим_и молодыми людьми, которые раздражились напраслиною, на юц,' взводимою, и скоро сами одумаются, но тем не менее не йрискорбно ли, что в такие важные исторические м_инуты, когда всему русскому миру следует быть как од_ин человек и дружно стоять против всяких враж_ес_ких ухищрений, принявшие на себя роль публицистов дались в обман врагам, вооружились на привидение, нарочно подставленное последними, чтобы произвести между н_ам_и шуту и разделение, и вводят в грех пылкие и неопытоые головы, которые иначе могли бы по силам своим посвятить себя общему делу русской земли.

Нам удивительно, как это так легкомысленно могли увлечься русские люди страхом сепаратизма, какое соотношение можно было найти между намерением распространить элементарное образование в южнорусском народе на южнорусском языке и между тайными замыслами отложения Малороссии. Разве им неизвестно того, что отношение между Малоросснею и южнорусским народом такое же, какое между одною частью и целым, к которому принадлежит эта часть. Малороссией называется только Полтавская и Черниговская губернии, а южнорусский народ, кроме западного берега Днепра, Новороссии и Черноморья, рассеян на пространстве губерний Харьковской, Курской, Воронежской, Земли Войска Донского, Саратовской, Астраханской, Самарской, Оренбургской, или думают, что мы желаем все эти земли отделить из Великой России. Но ведь там великорусов столько же, а в иных местах гораздо больше, чем южнорусов; а между тем книги пишутся для всех южнорусов, а не для каких-нибудь полтавцев и черниговцев. Племя южнорусское более и более сближается с великорусским, и мы много раз заявляли, что вовсе не хотим каких-нибудь мер отчуждения, напротив, желали бы проведения железных дорог на Южной Руси, а железные дороги, без сомнения, способствовали бы приливу великорусского населения в южнорусские края. Сепаратизм между нами невозможен по самой географии. Южнорусы не имеют строго округленной территории. Их отечество и в Петербурге, и в Москве, и в Новгороде, как в Киеве, Чернигове, Полтаве. Поэтому и на язык южнорусский мы не смотрим, как исключительно принадлежащий известному только краю, а как на способ выражения, общий всему южнорусскому племени во всех концах нашего обширного отечества.

По нашему глубокому убеждению, чтобы одним разом положить предел вражеским козням поляков, обольстивших многих из наших соотечественников пугалом украинского сепаратизма, следует как можно скорее напечатать перевод Евангелия на южнорусский язык вместе с славянским текстом и великорусским переводом! Кроме громадной пользы нравственной и умственной для южнорусского народа, этим же докажем, что враги не в силах нас обманывать и поселять между нами раздоры и разделения.

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ «КОЛОКОЛА»

Милостивый Государь,

В 34 листе Колокола вы проявили относительно Украй-ны такой взгляд, который мыслящая часть южнорусского народа издавна хранит как драгоценную святыню сердца. Примите же от нас сердечную благодарность. К числу мно-гах истин, которые вы первый высказали печатно на русском языке, принадлежит и то, что вы сказали о нашем отечестве. Позвольте же во всеуслышание передать вам наши задушевные убеждения.

Большинство великорусской и польской публики привыкла не считать нас отдельным народом, не признавать в нас отдельных элементов для самобытной жизни выработанных прошедшим, сомневаться в существовании у нас своенародного языка и в возможности его литературного развития и вообще ставить наши особенности в ряд провинциальных оттенков — то русской, то польской национальностей. Этот ошибочный взгляд возник от того, что, к чести нашей, южнорусской, общественной церкви, от нее отщеплялось все, носившее на себе отпечаток барства и привиле-гаи, да и сама эта церковь предавала его анафеме. Дйорян-малороссиян нет, за исключением немногих, которые в последнее время, вместе с сознанием о несостоятельности дворянской институции, обращаются к чистому народному источнику; и прежде не было у нас дворян: они были чужие, хотя и происходили из нашей крови: прежде они становились поляками, теперь — великороссиянами. Народность малороссийская, как ее привыкли называть с легкой руки дьяков Алексея Михайловича, всегда оставалась достоянием угнетенного сословия, потом и кровию утучнявшего и Вишневецких, и Разумовских. Можно ли называть народом мужичье? Можно ли давать ему права самобытного существования?

Так думали и думают многие исстари. Нам случалось слышать от либеральных поляков, что о принадлежности Волыни и Подоли — Польше не может возникать и сомнения, потому что весь образованный класс народонаселения этих краев — поляки и тянут к Польше душой и телом; что же касается до сплошной массы черного народа, то его не следует о том и спрашивать, потому что он не может отвечать, будучи невежествен в государственных вопросах. Либералы-великороссы или, наслушавшись польских доказательств и привыкшие считать нациями только такие народы, у которых были государи, дворы и дипломаты, великодушно жертвуют полякам эти края, или же, под влиянием патриотизма, развитого Устряловым, почитают их непререкаемою собственностью России, и таким образом вопрос о принадлежности земель, населенных нашим народом, составляет спорный пункт между свободалюбящими обоих славянских племен. А ларчик открывается просто: спорные земли не принадлежат ни тем, ни другим, — они принадлежат тому народу, который издревле их населял, населяет и обрабатывает.

Украйна, или Южная Русь, имеет свою многознаменательную и поучительную историю. Не станем углубляться в сумерки удельного периода, когда Южная Русь, соединенная с северною посредством федеративной связи княжеского рода, скоро после освобождения от татар, при посредстве литовского князя Гедимина (1320 г.), воротилась к своему отдельному бытию: этот период мог бы сделаться для нас занимательным предметом изучения; к сожалению, мы в него можем смотреть только сквозь монастырские очки летописцев. Со времени казачества наступает новая жизнь для нашего края. Казачество, которого славянское значение вами прекрасно сознано, было рассадником свободы и противодействием двоякому деспотизму: с одной стороны — внешнему, полудикому, восточно-Мусульманскому деспотизму, с другой — внутреннему, аристократическому, тонкому, цивилизованному, развившемуся у поляков под влиянием старых римских и папских понятий, до уродливости. С конца XVI века идет ряд восстаний против польского дворянства.

Так как Речь Поспалитую беспокоили набеги хищнических орд, то она не могла обойтись без вооруженной силы на турецко-татарских границах, а потому нуждалась в козаках и должна была предоставить им совместные, по понятиям века, с званием воина, права свободного человека: но признавала козацкое достоинство только за ограниченным числом записанных в реестр, а остальной народ удерживала в порабощении у королевских старост и владельцев. Народ не желал иметь над собою господ; народ хотел самоуправления, самосуда, равноправного отправления общественных повинностей и свободного избрания образа жизни для каждого. По понятиям народа, в- Украйне предоставлялось жить всякому, и едва ли в XVII веке где-нибудь так уважались человеческие права безотносительно к вере, породе, народности, убеждениям. Когда поляки упрекали козакав за то, что у них находили притон разного рода авантюристы, самозванцы, политические изгнанники, еретики, — они отвечали, что у них от века веков так заведено, чтоб каждому был вольный приход и отход; у них не спрашивали, откуда кто пришел и куда отправляется. Сами козаки, рыцари веры, неутомимые враги всего неправославного на войне, у себя _до,ма принимали с радушием — и католика, и арианина, и мусульманина. И теперь у южноруса гораздо меньше религиозности, чем у великоруса, хотя несравненно больше внутреннего благочестия.

Украинский народ, несмотря на внешнее сходство во многих чертах своего быта с поляками, представлял им по своим понятиям в XVII веке совершенную противоположность. Тогда как поляки под наплывом идей, выработанных благоговением к Римской республике, и вообще под влиянием западноевропейским, толкуя о свободе, представляли ее себе не иначе как достоянием «ludzi szlachetnego stanu>>, которые попирали всю массу servorum, хлопов, людей подлого сословия, — украинцы напротив, ненавидели всякое превозношение и привиле-гни; домогаясь от поляков прав и вольности, они хотели и требовали их не для горсти, а для всего своего народа. Вот отчего поляки охотно предоставляли права свободного человека пяти-шести тысячам казаков, а эти пять-шесть тысяч вместо того, чтобы быть довольными своим исключительным положением, принимали в свои ряды втрое более и подымали оружие не за себя, а за тех, кому не давались права, какими они сами пользовались. Это единство в стремлениях народа и составляло его силу, что очень хорошо сознавал сам народ, выражаясь так в своей исторической думе:

«Тым-то й сталась славна страшенная козацькая сила,

Що у нас, панове-молодци, була воля й дума едина».²³

Правда, яд польского аристократизма успел пройти и в козацкое звание и породил в нем много недоляшков, которые, по выражению другой песни:

«Для ианьства великого,

Для лакомства (жадности) несчастного», —

изменяли своенародным убеждениям, но этот яд не силен был заразить всю массу козачества: в эпоху Хмельницкого реестровые козаки, на которых паны надеялись до того, что посылали их сражаться против единоземцев, пере^били своих старшин-недо-ляшков и пристали к Богдану, шедшему тогда еще под знаменем всенародной сво^боды.

К сожалению, люди, руководившие народными движениями и стоявшие выше массы по образованию, вместе с этим образованием принимали и те важные предрассудки, которые были так противны украинцам. Свобода, представляемая массой, не ясно, но в обширном смысле, в их головах под влиянием тогдашнего образования, укладывалась в польские формы прав привилегированного сословия, хотя и в виде, смягченном своенародными понятиями. Сам Богдан Хмельницкий, победивший короля Яна Казимира под Зборовом, с помощью делого народа, заключил одна-кож договор, по которому только 40 тысяч человек получали козацкие права, а остальной народ снова возвращался в подДанство. К чести и к несчастию нашего народа, он воспротивился этому энергически; через год Хмельницкий должен был откровенно потребовать у поляков совершенного уничтожения крепостного права;, разумеется, следствием такого странного, по тогдашним польским понятиям, требования была война, и эта война кончилась несчастно. для казаков. С тех пор счастие то помогало, то изменяло Хмельницкому, пока он не отдался под покровительство московскому царю на основании Переяславского договора (1654 г.).

Блестящие успехи козакав и москвитян заставили поляков предложить, в случае смерти тогдашнего короля, корону Алексею Михайловичу. Польщенный этою сделкою, московский двор позволил себе, относительно украйны, первую вопиющую несправедливость: вместо того, чтоб оградить страну, которая добровольно к нему обратилась под условием защиты от врагов, царь глухо выказал намерение отдать ее Польше по приобретении короны... Хмельницкий умер от тоски.

Тогда, чтоб доставить своей родине надлежащее место в предстоящем государственном перевороте, украинцы заключили в, 1658—1659 г. Гадячский договор, по которому Украйна, под именем Великого Княжества Русского, как независимая республика, сохраняя отдельность и самобытность внутреннего управления, судопроизводства, религиозного, гражданского, финансового и военного устройства, — соединялась с Польшею в одну Речь Посполитую; таким образом возникал союз славянских государств: Польши, Великого княжества Литовско-Русского, Великого княжества Русского и — если совершится соединение с Московиею — то и московского царства. То была первая попытка славянского союза, о котором мы, как и вы, думаем теперь. Нельзя не обратить при этом внимания, что составители Гадячского договора имели в виду просвещение народа и свободное слово: положено было завести в Украйне два университета, школы и типографии, и предоставлялось вольное книгопечатание даже и по предметам, касающимся веры.

Но самый важный, жизненный вопрос был разрешен этим договором неудовлетворительно. Как бы желая согласить старые предрассудки о необходимости привилегированного сословия — с народным требованием равноправности, составители думали достигнуть этого легким доступом к дворянскому достоинству.

По договору Русский Гетман имел право представлять к нобилитации в каждый сейм по сту человек козакав из каждого полка. Правда, это вело к тому, что целый народ мог таким образом одворяниться; но масса народа не могла сознать и принять такой тонкой меры: масса не терпела инстинктивно вообще дворянское достоинство. Договор этот, опережавший в последнем отношении польскую конституцию 3 мая 1791 года, был нарушен тотчас же и поляками, и русскими. Поляки, находясь в стесненных обстоятельствах — приняли его, но призывая — по форме сеймовой присяги — на свое отечество гнев божий в случае его нарушения, в то же время под влиянием иезуитской логики, многие из них высказывали явно надежду обмануть казаков; духовенство соблазнялось' тем, что с ним должны заседать православные духовные сановники; дворянство оскорблялось раздачею своего звания тем, кого оно привыкло называть хлопами.

С другой стороны, народ, лишь только узнал об этом, понял дело так, что хотят образовать в Украйне шляхту которая в его воображении представлялась в ненавистном польском образе. Составители договора, в числе которых отличался Немирич, русский пан, убежавший к козакам из Польши по причине религиозных своих убеждений, были перебиты. Справедливо заметил на сейме один поляк: «Когда давать дворянство, то давайте его целому народу русскому, который дорожит своим равенством: но кто захочет бросать драгоценную святыню предков на приманку грубой черни? И кому вы даете дворянство? Тем, которые смеются над нашими грамотами и гербами?»... Долго и упорно народ боролся за внешнюю независимость и внутреннюю равноправность. Но Польша и Московия, видя, что ни той, ни другой нельзя отдельно справиться с упрямым народом, решила разорвать Украйну на две половины; левый берег Днепра остался за Московиею, а правый, исключая Киева, Триполья, Стаек и Василькова, за Польшею. Это сатанинское дело разделения народа совершено в первый раз по Андрусовскому договору 1667 г., а потом утверждено через восемнадцать лет Московским миром. Украинцы все это время отчаянно боролись за свою независимость и, принуждеиные сражаться разом против москалей и поляков, в то же время не переставали простирать братскую руку к тем и другим, пытаясь как-нибудь сохранить целость своего отечества. Все было напрасно. Не помогла и отчаянная выходка 'дорошенка, призвавшего на помощь Турцию. Жители Подоли и Киевщины, не желая служить польским панам, почти все вышли из своего края. и поселились в степях, занимаемых теперь Харьковскою, частию Воронежскою и Курскою губерниями; другие пристали к Донским козакам. Бедные, не знали, что через сто лет потомки их и здесь не уйдут от панской неволи! Плодоносные поля прежнего их отечества обезлюделись мало-помалу, их захватили поляки, а народ, размножившийся в течение XVIII столетия, опять попал в такие же отношения, как в XVII. Вспомнилось былое: вспыхнула колиивщина, последняя судорожная попытка возвратить себе свободу, попытка уже разодранной Украйны. Напрасно! Скоро и Украйна, и ненавистная для нее Польша, с ее панами и шляхтою, попали под власть всероссийских государей.

Левобережная Украйна, сохраняя козацкое устройство-, издыхала в московских цепях. Чадолюбивая мать отечества, Екатерина II, уничтожила козацкие порядки, и чтоб успокоить и привязать к себе чиновников, уже и прежде значительно деморализованных московским влиянием, — ввела в Малороссию крепостное право и поработила вольный народ, с таким упорством освободившийся некогда от этого права в его польской одежде. В 1772 г. она изволила закрепить народ и в слободской Украйне, потомков тех, которые, как выше сказано, бежали туда из Подоли и Киевщины от крепостного права польского.

С тех пор Украйна молчала. Ее народность предана была презрению. Имя хохол, которое москали давали казакам от их оселедцев, сделалось синонимом дурака. Поэтический язык Украйны стал предметом пренебрежения и насмешек. Нередко сами малороссияне краснели, когда выговор их обличал южное происхождение. Украинская история или была заброшена, или представлялась^- в искаженном виде, сообразно благим целям и видам правительства.

Пробуждение славянских народностей быстро отразилось в Украйне и подняло из летаргического сна народную мысль и чувство. Явилось стремление возродить умирающую под кнутом московским и штыком санктпетербургским народность и воссоздать самобытную литературу.

Но идея панславизма принялась в Украйне совсем не так, как в Москве, где она проявлялась или в стремлении уразуметь смысл тропарей и букварей, или в риторических пахвалах старомосковской Руси, под которые боязливо под-кладывалась всероссийскому престолу надежда простереть когда-нибудь царственную десницу на славянские народы и уготовать им вожделенную судьбу Украйны и Польши.' В Украйне эта идея тотчас облеклась в светлую форму федеративного союза Славян, где бы каждая народность сохраняла свои особенности при всеобщей личной и общественной свободе; вместе с тем возникло убеждение, что только этим и единственно этим путем Украйна может подняться из упадка и сохранить свой собственный, столь несправедливо и безжалостно попранный образ. Молодые люди Харьковского и Киевского университетов быстро стали проникаться этими идеями. Могло ли это ускользнуть от бдительных преследователей всяких идей при императоре Николае?

В 1847 г. в Киеве по доносу студента жандармского сына, Петрова, взято было под арест нисколько лиц, принадлежавших к кругу малороссийских писателей, и в числе их народный поэт Тарас Шевченко, которого превосходные стихотворения знают не только почти все читающие малороссы, но и многие великороссияне и славяне. Всех захваченных притащили в III отделение, где и засадили. Из их бумаг и писем оказывалось, что все они проникнуты идеею соединения Славян и любовию ко всем славянским народ-нонаселениям вообще и украинскому в особенности, омерзением к крепостному праву, и к религиозным и национальным ненавистям, и соболезнованием о невежестве народа. Вместе с этим некоторые письменно выражали мысль, что было бы очень полезно, если бы существовало ученое общество с целью сближать умственную деятельность славянских народов и распространять в народе просвещение¹. Что с мыслью об этом обществе не соединялось намерение основать так называемое тайное общество, доказывает ясно то, что в бумагах обвиняемых лиц найдено было порицание правила: «цель оправдывает средства». Как при этих данцых возможно было обвинить в политическом преступлении, когда общество существовало в предположении, а не на деле, и мысль о федеративном союзе Славян представлялась только как идеал в отдаленном будущем? Можно ли было за это обвинить и карать, да еще как и как долго?! Но что невозможно для простых людей, для Дуб-бельта было возможно. Он тотчас увидел, что тут есть готовый материал, чтоб представить дело так, ■ будто бы

Во II №-pe «Киевской Старины» за 1883 Костомаров рассказывает о своем кружке так: «в генваре 1846 г. пишущий эти строки вместе с приятелями своими Ник. Ив. Гулаком. Вас. Мих. Белозерским и Александр. Александров. Навроцким толковали о том, как бы следовало путем воспитания юношества, издания сочинений, относящихся к славяноведению и при всяком случае частными беседами стараться звакомить русское общество с славянским миром. При этом мы составили для себя desiderata, в которых выражалось то, что, по нашим убеждениям, должно было лечь в основу будущей славянской взаимности. Первое желание касалось способов деятельности тех лиц, которые бы нашли в себе силу быть апостолами славянского возрождения. Это желание состояло .в том, чтоб соблюдалась искренность и правдивость и отвергалось иезуитское правило об освящении средств целями, затем следовали желания, касающиеся славян. Они были не многочис-лены и не сложны, и состояли в следующих пунктах: 1) освобождение славянских народностей из-под власти иноплеменников, 2) организование их в самобытные политические общества с удержанием федеративной их связи между собою; установление точных правил разграничения народностей и устройства их взаимной связи представлялось времени и дальнейшей разработке этого вопроса историей и наукою, 3) уничтожение всякого рабства в славянских обществах, под каким бы видом оно ни скрывалось, 4) упразднение сословных привилегий и преимуществ, всегда наносящих ущерб тем, которые ими не пользуются, 5) религиозная свобода и веротерпимость, б) при полной свободе всякого вероучения, употреб^шие единого славянского языка в публичных богослужениях всех существующих церквей, 7) полная свобода мысли, ,на:учного воспитания и печатного слова и 8) преподавание всех славянских наречий и их литератур в учебных -заведениях всех славянских народностей», открыто существующее тайное политическое общество и окрестил сочиненное им общество именем Украйно Славянского! .. Николай Павлович, человек формы, давал больше значения противным ему идеям, когда они были облечены в формальность, поэтому уничтожить общество в его глазах представлялось великой заслугой; следовательно, Дуббельт мог надеяться высочайшей награды и благоволения.

Под нравственною пыткою заключения в крепости, принудили обвиняемых наклепать на себя, что действительно было общество²⁴; с своей стороны III отделение дозволило им представить вымышленное общество в елико-возможно извинительном свете. Таким образом они написали, что их общество касалось западных Славян, а не почиющих под кроткою десницею всероссийского монарха, который один может освободить их из уз немецких и турецких. Как ни нелеп был вымысел, как ни противоречил всему, что находилось в бумагах арестованных лиц, однако дело слажено. Свежеиспеченные государственные преступники хотя и получили наказание, но растворенное отеческим милосердием.' Некоторых, главнейших, засадили в крепость — кого на год, кого на три года, а потом послали на службу в великороссийские губернии; но и тех и других отдали под строжайший надзор полиции.

Поэта Шевченко послали рядовым в Оренбург, а потом в Новопетровское укрепление; Николай I строжайше приказал, чтоб ему не позволяли ни писать, ни рисовать (он был и живописец). Шевченко пробыл более десяти лет в такой нравственной пытке, в ужасной стране на восточном берегу Каспийского моря, на солончаках, где даже трава не растет, постоянно под надзором ефрейторов, наблюдавших, чтоб он чего-нибудь не написал или не нарисовал. Как обращались с другими, можно судить из следующего: одного из политических преступников, бывшего киевского профессора Костомарова, сослали в Саратов. Там случилось необыкновенное убийство: нашли двух мальчиков,

замученных и брошенных на лед Волги. Подозрение падало на евреев. Приехавший из Петербурга следователь потребовал через губернатора к себе Костомарова и поручил ему написать записку о том: представляет ли история данные для того, чтобы допускать возможность существования между евреями какой-нибудь кровожадной секты? Костомаров, занявшись этим предметом несколько месяцев, представил следователю записку, где по своему убеждению высказал, что существование такой секты возможно. Между тем губернатору Кожевникову, хотелось, чтоб было напротив. Он призвал Костомарова и несмотря на то, что сам поручил ему исполнить требование следователя, грозил засадить его в острог, пользуясь своим правом над сосланным политическим преступником и придираясь к тому, что Костомаров в своей записке находил кровавую сторону в самых библейских сказаниях и пользовался при составлении этой записки запрещенными книгами. А этот губернатор, как говорят, был либерал! Когда, скоро после того, вместо его прислали не либерала, но воплощенную ничтожность, и следователя, благодаря записке Костомарова (представленной в министерство и выданной следователем за свою), назначили в Саратов вице-губернатором, новоприбывший с губернскими властями полицмейстер в назначенный день пожелал видеть всех состоящих под надзором полиции в Саратове, призвал Костомарова вместе с польским книгопродавцем Завадским и несколькими другими поляками, поставил их в ряд с людьми дурного поведения, отданными под надзор полиции по делу об убийстве мальчиков, и начал читать им отеческое нравоучение, чтоб они вели трезвую жизнь и не шатались по кабакам и зазорным домам.

Этих черт достаточно, чтоб показать, что значила при Николае отдача под надзор полиции политического преступника. Но к чести русского общества надобно сказать, что везде, куда ни ссылал император наших земляков, их опала служила дипломом на участие, уважение и доверие; опальные с своей стороны, честным поведением на службе и в частной жизни доказали, все без исключения, твердость своих нравственных убеждений. В довершение бесстыдства, с каким производился розыск о киевском деле, надобно присовокупить, что Петров, в награду за донос был оставлен на службе в III отделении с деньгами и чином XII класса, на который он, как студент II курса, не имел ни малейшего права. Петров однакож изменил за деньги своим покровителям, продав какие-то бумаги III отделения, за что также был куда-то сослан.

После Киевского дела запрещены были все сочинения обвиненных, и цензура и шпионство начали ужасно свирепствовать против Малороссии; не только малороссийские книги подвергались недозволению являться в свет, преследовались даже ученые статьи о Малороссии на великорусском языке; самые названия Украйна, Малороссия, Гетманщина считались предосудительными.

Благотворное влияние весны (хотя непостоянной, с частыми рецидивами зимних морозов), царствование Александра II пробудило и Малороссию. На украинском языке появилось вдруг несколько прекрасных сочинений. Освобождение крестьян оживляет нас надеждами за бедный угнетенный народ наш, у которого было отнято все, чего он домогался во всю свою жизнь с такою настойчивостью и самопожертвованием. Благодарим императора Александра II и просим только, чтоб пользовался перед законом одина-кими правами с дворянством: иной свободы Украйна, упорная в старых своих убеждениях, не понимает.

Мы желали бы сверх того, чтоб правительство не только не препятствовало нам, украинцам, развивать свой язык, но оказало бы этому делу содействие и сделало теперь же распоряжение, чтобы в школах, которые, — как оно уже само объявило, — будут заведены для нашего народа, предметы преподавались на родном языке, ему понятном, а не официально-великороссийском, иначе народ украинский будет заучивать лишь слова, не развивая своих понятий. Более мы не станем требовать и желать, собственно для себя, ничего, независимо от общих, совокупно со всей Россией, желаний. Никто из нас не думает об отторжении Южной Руси от связи с остальною Россиею. Напротив, мы бы желали, чтоб все другие Славяне соединились с нами в один союз, даже под скипетром русского государя, если этот государь сделается государем свободных народов, а не всепожирающей татарско-немецкой московщины. В будущем славянском союзе, в него же веруем и его же чаем, наша Южная Русь должна составить отдельное, гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком, с сохранением единства, основанного не на губительной, мертвящей централизации, а на ясном сознании равноправности и своих собственных выгод. Чтоб наши потомки увидели то, что едва ли какому-нибудь Симеону из нашего поколения суждено увидеть, — надобно, чтобы Славяне очищались от своих старых предрассудков!

Пусть же ни великорусы, ни поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом.

Н. Костомаров

«ЧЕРНОМОРСКИЕ КАЗАКИ»!

РАЗБОР СОЧИНЕНИЯ Г. ПОПКИ

Нет необходимости доказывать важность отдельных монографий, относящихся к известным частям России. При ее разнообразии во всех отношениях, основательное знание общего может быть достигнуто единственно тогда, когда отчетливые описания стран, представляющих своеобразные черты, будут доставлять материалы, которые останется сложить и осветить взглядом, добытым из результатов, представлен- ных самым предметом. В ряду таких монографий, без сомнения, важнейшими окажутся те, которые представляют состояние краев, как в географическом, так и в этнографическом отношениях, имеющих автономическое значение. Явления протекшей нашей истории и разнообразие настоящего народного быта - доставляют возможность всю Россию разбить на группы, более или менее имеющие условия для со- ставления о них самобытных монографий. Достоинствами таких монографий могут и должны быть: полнота, верность и ясность изложения. Полнота может рассматриваться двояко: во-первых, по отношению к сторонам, каких должно касаться описание; во-вторых, по отношению к богатству черт, служащих для изображения каждой из таких сторон. Верность также может быть двоякая: верность фактов и добытых из них результатов. Что касается до ясности изложения,- то при вышеозначенных условиях она без сомнения есть важное обстоятельство, которое такого рода сочинение делает удобоприемлемым, как для науки, так и для чтения, и состоит в точном выражении факта и мысли и в соразмерном сопоставлении сведений по их внутренней связи и внешней последовательности. Сочинение Г. Попки «Черноморские казаки в военном и гражданском быту» представляет изображение края, почти нетранутого описательной нашей литературой, края, имеющего как по естественному своему положению и свойствам, так и по жизни обитателей,- своеобразную физиогномию, и, следовательно, представляющего содержание чрезвычайно важное для знания России. Мы рассмотрим его по отношению к тем достоинствам, которые поставили мерилами значения такого рода сочинений. Сочинение Г. Попки по преимуществу этнографическое. Определив название «Черноморские казаки» в гражданском и военном быту, он разделил его на две части, и в первой рассматривает все, что входит в круг гражданского быта: народонаселение, характер жилых местностей, сельское хозяйство, промышленность, торговлю, образованность и нравственность народа. Вторая часть посвящена очерку военного их состава, образу службы и особенностям ее, принадлежа щим исключительно краю и жителям, его населяющим. Собственно география и история входят в его сочинение как дополнительные сведения, необходимые для этнографии и поясняющие данные последней. Таким образом прежде изложения гражданского быта черноморских казаков, автор предпосылает топографическое описание страны и сообщает сведения о ее климате и произведениях, условливающих народное здоровье и народные занятия. По сообщаемым Г. Попкою сведениям Черноморье представляет две неравномерные части, отличные одна от другой по своей топографии: собственно Черноморье и тамошний полуостров. Последний представляет такие же условия, как Керченский полуостров Крыма, и по словам Г. Попки, до того с ним сходен, что кажется как будто разорванною пополам случайно глыбою земли. Собственно Черноморье, или Черноморье степное, есть обширное луговое пространство, изрезанное множеством протоков или рек, текущих в море и образующих болота и лиманы. Описания этих рек у автора очень кратки и не представляют ответов на многие вопросы, которые естественно могут быть сделаны всяким, кто, заинтересовавшись его книгою, захочет познакомиться с Черноморьем в его подробностях. Таким образом, мы не знаем ни направления течения этих рек, ни глубины их, ни ширины. Точно также и описания почвы и произведений не приноровлены к течению рек и их взаимному положению, тогда как бы это было нужно, чтоб проследить самый порядок заселения страны, которое естественно находится в прямом соотношении с их направлением. Некоторые реки, означенные на карте, не нашли себе места в описании. Почва и произведения описаны также вообще кратко и дают только приблизительное, легкое понятие о'природном состоянии края. Вообще географическая часть у автора слаба, и это может извиняться только тем, что он и не думал описывать Чер-номорье во всех отношениях и тем более его естественного состояния, что цель его была — люди, но не земля. Но дело в том, что людей, живущих на известной земле, нельзя изучить, не зная земли, и кто хочет представить нам ечерк жизни Черноморья, должен прежде познакомить нас в подробности с самою землею.

Автор сообщает известия об изобилии курганов в Чер-номорье и допускает очень смелую мысль: заметив, что курганы идут параллельна с балками или оврагами, он думает, что не только курганы, но и самые балки были делом рук человеческих и вырыты были для осушки низменных равнин и для усиления слабого естественного орошения пастбищных лугов. Что же касается до самых курганов, то, no его мнению, они насыпались для жилищ, или лучше сказать, для крепких убежищ троглодитов. Но, признавая, что в этих курганах находились человеческие кости, он допускает два периода значения курганов: оставленные древними обитателями, они соделались в других поколениях местами погребения умерших. Эта мысль только набросана автором и оставлена без ученых доказательств, необходимых в таком случае; следовало бы или не приступать к ней вовсе, или, no крайней мере, познакомить читателей подробнее с самыми курганами и указать их сходства и отличия в Черноморье от тех, которые рассеяны в бесчисленном 'множестве no степям южной и даже средней России. Догадка автора делается несостоятельною, когда вспомним, что для подобных работ необходимо было бы густое население края и такие условия, которые бызаставляли жителей продолжительным трудом отстранять неудобства жилья, а не оставлять края, ища лучшего. Он указывает в пример на египетские работы. Но долина Нильская, по своей природе, есть такая местность, которая действительно представляла приманку оставаться в ней и употреблять труд; этого не видно в Черноморье. Притом троглодиты, которые не в состоянии сделать себе избы, едва ли способны к осушению болотистых местностей. Самая мысль о рытье курганов для жилья вместо изб едва ли может выдержать критику. Сам же Г. Попка говорит, что в старину край был лесист: поэтому для жителей, в какой бы отдаленной от нас эпохе они ни жили, кажется, проще и удобнее было срубить избу, чем делать земляную насыпь. Известия о климате очень любопытны, хотя желательнее было бы, если б известия, слишком общие, были подтверждены самыми наблюдениями и примерами более частными. Вообще климат Черноморья представляется нездоровым, но это качество усиливается от запруд на балках, образующих стоячую воду, и от гниения камышей. Факт, сообщаемый автором, стоит того, чтоб на него обратить внимание и стараться об искоренении обычая, дополняющего естественные неудобства.

Описывая собственно гражданский быт черноморских жителей, книга автора становится удовлетворительнее и сообщает действительно драгоценные сведения. Очень значительны известия о том, как возникали в Черноморье отдельные хутора и вообще ход установления поземельной собственности (ст.76-82). Здесь события, совершившиеся на памяти нашей и наших отцов, следовательно, свежие, суть повторение того, на что указывают нам акты, относящиеся к быту Малороссии в XVI и XVII столетиях, и наводят аналогически на разрешение таких вопросов вообще в южнорусском племени. Стремление к обособлению, развитие личной свободы, выдвижение из равного общества семейств и образование таким образом зажиточного класса, постепенно идущего к тому, чтоб сделаться аристократией, вследствие этого оппозиция против их общин, которые прежде сами способствовали их возвышению — все это черты, составляющие сущность Прежней истории малороссийского племени, объясняемые и дополняемые фактами более очевидными, более современными, и потому более для нас осязательными и вразумительныыми. Автор, правда, только сообщает нам то, что заметил в Черноморье, не относясь к прошедшему, не вдаваясь в аналогию, но описание его, сделанное ясно и точно, само собою наводит читателя, знакомого с историей малорусского народа, на эту аналогию. Так многое, что совершается в наше время в народе, исходя из его коренных привычек, соединенных с образовавшимся в древности и установившимся в течение столетий взглядом, пояснит для нас прошедшее, которое само по себе дошло к нам в неясных образах.

Автор, знакомя нас с главными отраслями сельского хозяйства, составляющими источник богатства края, представляет земледелие в состоянии довольно неважном; больше внимания обращается на скотоводство и рыболовство: производство этих хозяйственных отраслей описывается. с любопытными подробностями, хотя бы для специального сочинения о крае нужно было представить более подробно и наглядно те особенности, какие отличают местную промышленность (ст.96). О садоводстве и лесоводстве автор указывает, что войсковое правление принимает меры для этих ветвей сельской промышленности; для садоводства заведен общеполезный рассадник на войсковом иждивении. Но вообще автор мало поясняет влияние такой меры; видно только, что эта отрасль идет плохо. Выше, говоря о скотоводстве, он сообщает, что существовали прежде войсковые заводы конский и овечий, но без пользы для края, перевелись сами собою. О саде автор не говорит этого, но почти вероятно из всего хода его описания, что и в этом отношении результаты прямого попечения сверху, от органов управления, несостоятельны. Факт этот повторяется везде. Всякий экономический промысел идет тихо, если указывается сверху, и образцы всегда остаются пустою формою. Между тем, условия Черноморского края, как видно, очень выгодны, как для скотоводства, которое сделалось само собою главнейшей отраслью богатства, выгодны и для садоводства и виноградников. Что не досказывается автором, то ясно само собою: для поощрения первой отрасли и для успешного водворения другой необходимы — не примерные заводы от правительства, а частные предприятия туземцев, которых пример действительно может увлечь общество, потому что укажет прямую выгоду, добываемую таким занятием, тогда как, напротив, казенные попытки, обыкновенно не удающиеся, как потому, что в них форма берет-верх над содержанием, так равно и потому, что для руководителей недостает близкого к ним интереса, только могут отвратить от подражания. Точно так же можно сказать о лесоводстве (стр. 107). Едва ли обычные, принятые у нас повсеместно меры, могут способствовать разведению лесов или сохранению их, пока не распространятся в народе охота и сознание нужды их сохранять. Это несравненно легче в Черноморье и вообще у малороссиян, чем в других краях России, потому что малоросс любит деревья, тогда как великорусский крестьянин их обыкновенно истребляет. Для поддержки и распространения лесоводства нужна тоже предприимчивость частных лиц, которые могут показывать другим примеры. Было бы успешнее для хозяйства, если б издержки, которые употребляются на заведения от казны, от прави-

тельства, от общества, наконец, обратить на поощрение частных лиц И предоставить тем, которые занимаются отраслями, какие желательно ввести в краю, наиболее льгот и выгод, дабы таким образом приобретенный важнейший человеческий стимул деятельности находил себе поощрение:

Автор рисует состояние промышленности и торговли края в младенческом состоянии. Весь промышленный и торговый оборот совершается не туземцами, а захожими, и* оттого Черноморье представляется каким-то местом стечения разнородных и разноплеменных посетителей, в таком множестве, что в год перебывает до двадцатипяти тысяч чужого народа. Черноморская торговля сохраняет характер ярмарочного старообразного торгашества, мелкого надувательства купцов между собою. Нелюбовь к торговым занятиям малороссийского народа проявляется здесь в полной степени. Мало исцеляет ее и исцелит административное образование торговых и промышленных обществ и всякого рода корпораций, ибо малороссийский народ не любит корпораций, составляемых по определенному заранее плану и навязываемых ему. Корпорация примется им только тогда, когда она^ не стесняет личной свободы; иначе, если малоросс и сам на нее согласится, то скоро она ему опротивеет своею обязательностью.

Статья о финансовом устройстве изложена автором недостаточно. Правда, мы в ней видим таблицы и доходов и расходов, но не знаем, как и когда возникла каждая статья, что истекает из местной жизни, что установлено сверху. В рассказе об образованности черноморцев, автор сообщает интересные сведения о древней методе обучения у духовных лиц и о знакомстве с черкесским языком детей в школах посредством сближения с учениками из черкесов: любопытна повесть о попытке одного черкеса дать своему языку литературное развитие (стр. 160-163). Но Г. Попка не сообщает нам подробностей о том, в какой степени, с какою охотою усваивают себе просвещение черкесы, как пользуются им и какие последствия оставляет оно на их жизнь. Равным образом автор мало распространяется и о том, какие' следы школьное воспитание вносит в жизнь самих черноморцев и в каком положении находится домашнее воспитание. Очень замечательно приводимое им мнение наказного атамана Рашпиля о женском воспитании: он считает ненужным заводить институты на том основании, что черноморская женщина по своему назначению не должна набираться барских привычек. Мнение одностороннее; -оно справедливо' только в таком случае, когда женские .заведения будут основываться и поддерживаться в таком духе, который, по здравому замечанию генерал-лейтенанта Рашпиля, не годится для черноморского общества; но ничто не мешает быть им основанными в ином духе, с целью более применительною для местной жизни.

Вторая часть посвящена военному устройству и быту Черноморья. Автор обстоятельно изображает настоящий состав, распределение войска, средства его существования и особенности тамошнего военного быта.' Последнее представлено автором с особенным старанием. Изображение пластунов (стр. 241-261) кажется самая лучшая часть -всего сочинения. Жаль, что автор, коснувшись истории Черноморья, ограничился воспоминанием об эпохе перехода запорожцев на новоселье и не познакомил нас со всем течением старой южнорусской жизни, изменявшейся в течении семидесяти лет под другими условиями. Но Г. Попка’ не только оставил то, что было бы самым любопытным и возбуждающим мысль в его рассказах, но еще считает это неважным: <<про другое что-нибудь, — говорит он, — про то, например, как вырастали казаки из падалицы, как властвовала и интриговала войсковая старшина, т. е. войсковая олигархия, и с какими вспышками угасало запорожское своевольство — лучше умолчать». Напротив, лучше бы автор сократил свое описание церемоний, бывших при современном освящении знамен, да познакомил нас с тем, что он считает маловажным. Также можно пожалеть, что автор не познакомил нас обстоятельнее с нравами, обычаями прежней домашней жизни, оттенками языка и народною поэзиею черноморских казаков. В этом отношении он ограничивается только замечанием, что черноморцы малороссияне. И только. Мы мало знаем Черноморье, но стоит лишь проехать по этой стране, приглядеться вскользь к физиог-номии, житью-бытью жителей, услышать их говор, и тут можно видеть, что у них есть некоторые особенности, составляющие принадлежиость одного только Черноморья и чуждые Малороссии.

О верности сообщаемых Г. Попкою фактов нет повода сомневаться, когда автор — природный черноморец, живет в краю и знаком со всею местною жизнью практически. Что же касается до верности воззрений, то за исключением некоторых мест, как напр., о курганах, где выводы автора произвольны, _в книге его не видно ни парадоксов, ни ошибочных выводов, но вообще она и не отличается взглядами, будучи более последовательною цепью рассказов о разных сторонах жизни Черноморья.

Слог книги жив и легок, но страдает, подчас, неуместными притязаниями показать автора человеком ученым, пренебрегающим ученую форму. Отсюда, совсем некстати, приводятся латинские выражения, как будто в насмешку над учеными, пишущими по-латыни, каких, сколько известно, у нас нет.

По моему крайнему разумению, книга эта заслуживает внимания Академии, но при этом внимании не следует упускать из вида, что она не может искл_ючать желания другого описания Черноморья, более полного, и пока его нет, остается единственною книгою об этом крае, такою, какая может служить руководством для всякого, кто же_лает познакомиться с Черноморьем.

БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ _—

ДАННИК ОТТОМАНСКОЙ ПОРТЫ

Составляя историческую монографию о Богдане Хмельницком, мы хотя и обращались тогда во все наши древлехранилища, где могли надеяться найти письменные источники об эпохе, которую принимались обрабатывать, но не все могли видеть и читать, потому что не везде давался нам ко всему доступ, в виду разных высших соображений тех почтенных особ, которые заведовали такими источниками. От этого в нашу монографии не вошло иное, что, по-видимому, должно было войти, так как собрания, где хранились эти источники, обозначены у нас в перечне источников в числе тех, которыми мы пользовались. Недавно, занимаясь в архиве иностранных дел в Москве материалами для истории Малороссии в конце XVII и начале XVIII веков, мы случайно наткнулись' на значительное количество документов, относящихся к Богдану Хмельницкому, из которых многие оказались нам до сих пор неизвестными. Благодаря доброму вниманию г. управляющего главным московским архивом иностранных дел, барона Ф.А. Бюлера, и подначальных его чиновников (которых предупредительность и готовность оказывать все зависящие от них услуги выше всякой признательности) , мы имели возможность просмотреть эти документы, и с удивлением увидали там кое-что, долженствующее, при надлежащем сопоставлении и обсуждении, изменить не только личный наш, но и вообще принятый наукою взгляд на личность Богдана Хмельницкого и на ха рактер его многознаменательной эпохи; ' ■ - - • "

Его отношения к Турции представляются в ином свете, а не в том, в каком привыкли мы себе изображать их.

Знаменитый казацкий вождь, которого мы считаем искренним слугою московского престала и одним из славнейших двигателей дела объединения русской державы, был на самом деле данником Оттоманской порты и не переставал считать себя таким и после переяславского договора, когда, казалось нам, ничто не дозволяло бы сомневаться в его верности России.

Такие отношения начались еще в 1649 году, как показывает один документ о плавании по Черному морю и о торговле, напечатанный в Собрании государственных грамот и договоров; но совершенно утвердились они в конце 1650 года, как ясно свидетельствует хранящаяся в архиве иностранных дел грамота султана Мехмета, писанная по-турецки на пергаменте с приложеиным при ней старым польским переводом. Она гласит так:

<<Наиизбраннейшему из монархов религии Иисусовой гетману козацкому Богдану Хмельницкому, его же конец да будет счастлив, чинится писание сие, исходящее от нашего высокого и пресветлого трона через одного из урядников наших Осман-Чауша, возвращающегося вместе с вашим послом, который привез ваше писание, исполненное самой завзятой искренности. Сообразно с обычаями всего света, наияснейший наместник наш, наивернейший на_ш великий визирь приказал перевести его дословно и подать нам. И мы, уразумевши его содержание, то-есть ваше и всего войска вашего прошение, поняли, что вы скорбите на своих неискренних друзей, равно как и на жестоких ваших неприятелей: все, о чем вы писали к нам, мы узнали. и уразумели. Знайте же, что высокая Порта обыкла оказывать милость и милосердие друзьям и карать своих врагов..Вы .с верною искренностью откровенно высказавшись, отдаетесь под криле и под протекцию непобедимой Порты нашей, и мы сердечно и любовно принимаем вас и. о -верности и искренности вашей не сомневаемся. Что вы секретно сообщали Осман-Чаушу, о том о всем в подробности. он сообщил нам, и мы тотчас к вельможному монарху хану крымскому послали свой крепкий и строгий указ, повелевая, чтоб он никогда своих очей и ушей не обращал на польскую сторону; напротив, если бы оттуда подул какой-нибудь ветер, несущий на вас войну и гонение, если бы поляки неожиданно и насильно напали на войско ваше, то чтоб он тотчас своим быстролетным войском постарался подать вам помощь, где бы только оказалось это нужным. Мы ему это сурово приказал_и. А _по_ка только вы со всем войском вашим будете верны_ми, _ис_кренно преданными счастливой Порте нашей, до тех _пор ведите сношение с ханом безопасно, и не обманетесь. Уж_е теперь высокая Порта вполне принимает вас под свою пр_отекцию, и вы будьте в том уверены и нам через своих послов в подробности объясняйте о всем, что деется в краях ваших. Ныне же, в знак нашего расположения, исходящего от великих монархов, цесарей, владык всего света, при сем нашем ясном писании посылаем штуку златоглаву и кафтан, чтоб вы с уверенностью возложили на себя этот кафтан' в том смысле, что вы теперь стали нашим верным данником. А что вы наияснейшую Порту просили, что готовы дань давать, как иные наши христианские данники дают, то мы, благорасположенные к вам, оценивая ваши добродетели, тем остаемся довольны. А притом, чтоб вы послов своих, людей достойных на резиденцию сюда, к нам прислали, в утверждение нашей дружбы посылаем вам сие писание.

Дан в начале месяца Ребиул Эвеса 1061 (в декабре 1650) >>.

Грамота эта доставлена была Хмельницкому в ту пору, когда он, предвидя скорое возобновление войны с поляками, боялся польских стараний склонить на сторону Польши крымского хана Ислам-Гирея, данника Порты, прежнего союзника казаков, подозревая в последнем охлаждение к себе. Хмельницкий думал побудить Турцию приказать хану воевать за казаков уже в силу того, что казаки стали подвластными турецкому султану, которому повиноваться обязан был крымский властитель.

В феврале следующего 1651 года начались первые неприязненные действия между казаками и поляками. Из Очакова татарский вождь Вели-ага писал к Хмельницкому, что скоро прибудут к Очакову вспомогательные татарские силы, и вспоминая, как он, вместе с Хмельницким, воевал под Збаражем в 1649 году, просил казацкого гетмана замолвить о нем доброе слово перед ханом, видимо, заискивая протекцию у нового верховного повелителя мусульман; но турецкий начальник в Очакове Арамадан-бег писал к Хмельницкому, что этот Вели-ага рассылал письма к татарам, будто с согласия хана, чтоб татары не спешили помогать казакам. Это сделалось причиною замедления орды, и Хмельницкий напрасно укорял в том его, Арамадана. Вместе с тем Арамадан-бег извещал, что уже салтан, брат ханский, с ордою в Перекопе, а сам Арамадан-бег выступил в п_ОХод~ в пятницу с казацкими посланцами: Матвеем, Бло-шакою и Бутьком.

В следующем затем месяце марте великий визирь Мел-лит-Ахмет-паша извещал Хмельницкого, что государь его, султан оттоманский, благосклонно принял уверения козац-кого гетмана и всего войска в дружественном расположении к Турции и в верности ее монарху, и повелел приказать крымскому хану, чтоб он, вместе с братьями своими, вел орду на помощь казакам против поляков. В то же время написано было от имени падишаха господарю молдавскому суровое неодобрение его поступков, показывавших его нерасположение к Богдану Хмельницкому, такому же, как и он сам, даннику оттоманского императора. Султан опять посылал Хмельницкому в знак своей неизменной к нему благосклонности богатый кафтан, а визирь от себя послал ему в подарок дорогой коралл персидский. Визирь совеТовал гетману отправить в Варшаву своих послов, чтоб выведать о замыслах поляков, но никак не доверять коварным уверениям в желании мира, а о том, что узнает, доставлять сведения в Турцию. Некто Бектам-ага-Янчерик в том же марте писал к Богдану Хмельницкому из Константинополя, что при дворе падишаха все радуются союзу с казаками, а именитые сановники денно и нощно прославляют подвиги Богдана Хмельницкого. Недавно приехавший из Чигирина Осман-ага опять был отправлен к казацкому гетману и повез ему известие, что кроме крымского хана прибудут к нему на помощь силы из Добруджской земли. Разом с ласковым вниманием к своему делу со стороны мусульманских властей Хмельницкий получал благословения и благожелания от представителей православной иерархии в землях, подвластных турецкому государю. Константинопольский патриарх Парфений, от 4 февраля, послал к Хмельницкому грамоту, в которой величал гетмана, как воителя за православную веру против латинства, и призывал на него Божие благословение, а вместе с тем просил и о подаянии через посланного в русские страны какого-то Никиту Михайловича. Февраля 18 подобная патриаршая грамота посылалась к тогдашнему киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, а февраля 20 две грамоты: одна к генеральному писарю Войска запорожского Ивану Выговскому, другая — к бывшему уже при Хмельницком митрополиту коринфскому, который впоследствии был убит на Берестечеком сражении. Все четыре грамоты, касаясь одного предмета, писаны по-гречески и с приложенными латинскими переводами хранятся в московском главном ар-хиос иностранных дел. Из них видно, что послами в Константинополе от Богдана Хмельницкого были тогда А_нто_н Жданович. киевский полковник, и какой-то Павел Иванович, а при них был переводчик, именем Павел.

После несчастного поражения козацких сил под Бере-стечком, когда Богдану приходилось мириться с поляками на условиях, далеко не так выгодных, какими были прежние, заключенные с королем под Зборовым, Хмельницкий писал к турецкому султану из обоза под Белою-Церковью в ^ сентябре (без означения числа): «На сих днях подданный вашего императорского величества Осман-Чауш в добром здравии прибыл к нам вместе с нашими послами и доставил нам письмо вашего величества, которое мы, как- подобало, почтительнейше приняли. Ваше императорское величество обещали нам прислать на помощь хана крымского и иные войска из Добруджской земли, но мы, не желая оставаться без дела, при помощи всемогущего Бога, имели страшную битву с ляхами, о чем вашему императорскому величеству сообщит подданный вашего величества Осман-Чауш., который во всех битвах участвовал и видел все, что здесь делалось; но так как вспомогательные силы из Крыма и из Добруджи опоздали, пришлось нам постановить мир с ляхами. Однако мы постоянно и неизменно остались в давнишней приязни с ханом крымским и желаем сохранить приязнь эту до последних минут нашей жизни. Также хотим пребывать верными подданными вашего императорского величества, как и доброжелательными друзьями хана. Нураддин султан находился при нас во всех наших военных действиях, показал себя мужественным и достоин за свою отвагу уважения и справедливой награды при досто.., должной признательности. Хотя мы с ляхами заключили мир, однако держим ляхов в руках. Того ради покорно просим ваше императорское величество написать снова к хану-, чтоб он соблюдал союз, который мы с ним заключили, и во всех наших военных действиях и случайностях находился б^1 с нами, что и мы с нашей стороны ему и вашему императорскому величеству взаимно обещаем, и на сей час поклон вам отдаем как верные • подданные, прося Бога даровать вашему императорскому величеству при долголетнем здравии победу над каждым :цз ваших неприятелей. В обозе под Белою-Церковью, в сентябре. Вашего императорского величества верный и нижайший подданный, Богдан Хмельницкий гетман».

По-видимому, Хмельницкий хотел тогда в письме своем уклониться от сообщения своему государю истины о нора-жении, постигшем козаков. Он объясняет, будто бы, не дождавшись прибытия обещанной помощи и между прочим прибытия хана с орда ми, козаки вступили в битву с л яха-ми, но не так было: хан успел соединиться с козацким войском и убежал со своими татарами в самый разгар берестечской битвы, увлекши за собой Богдана Хмельницкого против его собственн ой воли, и к о за ки, оставшись без вождя, понесли страшное поражение. Хмельницкий, как кажется, вовсе не делает никакого намека на берестечское дело и,'. говоря о битвах с ляхами, имеет в виду те, которые пройеходили у него с войском Потоцкого и ' Калииовекого под Белою-Церковью, и только на этих битвах мог присутствовать Осман-Чауш, который, как гласит письмо Хмельницкого, только на днях перед тем при ехал к гетману вместе о козацкими послами, возвращавшимися от султана. Быть на берестечском сражении, потом съездить в Турцию и успеть воротиться опять в Украину едва ли мог он в те времена в течение двух месяцев; притом мы знаем, что посланник турецкого султана, находившийся у Хмельницкого во время берестечского сражения, был взят в плен поляками. Вероятно, этот взятый в плен посланец турецкого султана был Осман-ага, об отправлении которого к Хмельницкому писал последнему Бектам-ага-Янчерик в марте. Этого Осман-агу надобно отличать от Осман-Чауша, несколько раз ездившего к козацкому гетману и при езжавшего к нему в то время, как он заключал с польскими военачальниками договор под Белою-Церковью.

В январе 1654 года состоялся, как всем известно, переяславский договор с московскими послами, и в силу этого договора гетман Богдан Хмельницкий со всем войском Запорожским и со всею Малою Россиею поступил в подданство. московского царя. Как же с тех nop относился бывший верный подданный турецкого величества к этому величеству и к.его подручникам? Пред нами письмо Богдана Хмельницкого к крымскому хану от 16 апреля того же 1654 года. Об этом письме мы упомянули в нашей исторической монографии о Богдане Хмельницком, зная его по одной рук©-пией Публичной Библиотеки разноязычного отдела, но это не должно мешать привести его по списку архива иностранных дел, так как здесь оно и полнее и вернее. Хмельницкий пишет к ха ну:

<<Что мы писали о поновлении присяги между козаками и та тарами, то это заявлялось не по моей воле, а по воле целого войска, по тому поводу, что трактаты, состоявшиеся под Каменцем (жванецкий договор в декабре 1653 года) о нас, не повели ни к чему последовательному, и мы до сих пор не имеем привилегий от короля на зборовские условия; напротив, вместо мира, великое беспокойство и война; к тому же и некоторые из войск вашей ханской милости учинили нам великие кривды, а потому войско наше как бы пришло в сомнение. Но когда мы остались уверенными в неизменном расположении вашей царской милости и в вечной неразрывной присяге, то мы вашу царскую милость благодарим, а с своей стороны обещаем, что навеки вечные ничем не нарушим нашей присяги, и после нас будут соблюдать ее и потомки наши, которую присягу, Бога высочайшего призывая во свидетели, мы ныне поновляем, желая оную сохранить вечно, разве бы какая-нибудь значительная немилость оказалась к нам от вашей царской милости по козням неприятельским. Бог видит, мы того не желаем, а напротив — нижайше просим вашу царскую милость: если бы кто на нас клеветать стал, не извольте нять веры. Хоть наши враги на нас клевещут лживо, а тут сами под нами копают ямы. Мы обеспечились было постановленным миром и ожидали привилегий королевских на зборовские условия, но вместо мира явился Потоцкий с войском польским и с пятью тысячами венгров и еще волохов, над которыми старшой Глигор Гурмас. Напавши, они опустошили многие местечки и, людей убивая, вторглись под самую Умань. Но по милости Божией не получили они себе утешения; напротив, принуждены были уходить назад с большим для себя вредом. Однако же к нам доходит известие, что они еще большие силы собирают на нас, и Рад-зивилл с войском приближается к Любечу и Лоеву. Затем, если б и далее войска их наступали на нас, покорно просим вашу царскую милость о вспомогательных силах, сообразно вечной присяге.

Мы обязаны будем заслужить это взаимною нашею услугою против каждого неприятеля. Что касается до Москвы, что мы с нею вошли в приязнь, то мы учинили так по совету вашей царской милости, когда поляки со всех сторон на нас привлекали врагов, отчего же и нам того же с ними не чинить, лучше же нам иметь друзей со стороны Смоленска и других городов королевских! Что же наши посланцы намекнули перед вашим царским величеством, яко бы Москва нами овладеть имела (opanowac miala), то такая у нас в то время пошла было ведомость, но теперь о том нет уже никакой речи. Когда проявится у нас что-нибудь новое по этой части, мы не замедлим уведомить о том вашу царскую милость. На счет задержанных татарских невольников мы

издали универсал, чтоб такие, где найдутся, были на волю отпущены; татарин ваш, вместе с нашими казаками, поехал отыскивать их по городам. Обо всем этом подробное устно сообщит посланец наш Семен Савич. Мы же вторично прося вашей милости к нам, сами себя с нашими добровольными услугами отдаемся вашей царской милости. Вашей царской милости доброжелательный слуга Богдан Хмельницкий со всем войском запорожским.

По написании этого письма пришли к нам два верных известия о том, что поляки постановляют у себя на сейме. Одно известие доставлено уманским полковником. Когда -под Умань приходили ляхи, тогда нашим попал в плен ксендз капеллан польского гетмана Потоцкого; он хотя был ранен и находился при смерти, но под совестью сообщил нашим так: <<Мы сюда идти не думали, но король и Речь Поспалитая послали нас. Я сам был на сейме и знаю наверное: король сам лично не пойдет на войну, и останется в Варшаве, а на свое место пошлет королевского брата Карла, который тотчас, как только трава начнет расти, двинется прямо под Умань с войском, состоящим из поляков, молдаван, венгров и немцев; уже теперь приказана Потоцкому там укрепить хорошенько обоз. Когда ксендза этого спросили: зачем так глубоко в Украйну идет королевское войско? — он отвечал: татар на помощь к себе ожидает королевич, говорят, обещано несколько десятков тысяч талеров на войну против казаков. Другая ведомость из литовских краев: при одном трупе нашли письмо, писанное авизами, оно согласовалось слово в слово с тем, что объявил ксендз. Изволь, ваша царская милость, вникнуть в это: какие у них замыслы? Мы им не доверяем, но, предупреждая их заранее, просим покорно вашу царскую милость, , изволь нам дать свое решение и сообщить нашим посланцам совет: как нам поступать с агами и беями, и как давать отпор тем, которые начнут наступать на нас. Изволь также уведомить нас о вспомогательных силах: скоро ли они будут. Бог видит, мы не даем повода к разрыву с вами. Вторично просим: изволь о всем уведомить нас через наших посланцев, а мы, собравши свои полки, станем ожидать. Далее, что у нас будет происходить и какие известия откуда-нибудь получим, обо всем не замедлим уведомить вашу царскую милость».

Чтоб понять смысл и дух этого письма, надобно припомнить некоторые тогдашние обстоятельства. В ноябре и декабре 1653 года Хмельницкий воевал против поляков заодно с Ислам-Гиреем, но крымский властитель шел с сво-

ими ордами на помощь казацкому вождю не по искреннему расположению к козацкому делу и даже не в видах приоб-ресть для себя выгоды от польской державы, как было перед Зборовским договором: он шел по воле и по

приказанию турецкого султана, своего сюзерена.. Поляки заключили с крымским . ханом мир под Каменцем: то был так называемый в истории Жванецкий договор. В пользу козакав Ислам-Гирей выговорил у короля Яна Казимира обещание возобновить Зборовский договор, поднявший украинское козачество до такой высоты, до какой оно до того времени не достигало, но скоро, вследствие новой войны и берестечекого поражения, замененный другим,, менее выгодным для казаков, Белоцерковским договором. Обещание осталось пустым обещанием, и об этом-то говорит Хмельницкий в настоящем письме своем. Через месяц после Жванецкого договора Богдан Хмельницкий отдался московскому государю и в Переяславле присягнул ему на верное подданство. Между тем он уже прежде учинился подданным турецкого падишаха и в силу такого подданства имел право на содействие Турции и ее данника, крымского хана, против своих заклятых' врагов поляков. Понятно, что новая присяга на верность, уже иному государю, должна была изменить прежние, отношения Хмельницкого к Турции и к хану. Хмельницкий думал укрыть ее от своих мусульманских союзников. Стараясь, как показывает письмо его к хану, по возможности не распространяться об этом щекотливом предмете, он ограничивается намеками, представляющими отношения казацкого вождя к Московскому государству так, как будто у него состоялось некое дружественное соглашение с Москвою с целью побудить ее действовать неприязненно против Польши, с которою у московского царя были свои давние счеты, и притом Богдан замечает, что это сделалось даже по совету самого хана, который когда-то говорил Хмельницкому,. что если поляки привлекают против казаков со всех сторон врагов, то поче-: му; же не делать того же казакам и не платить врагам своим их же монетою? Но до хана уже доходили слухи, что Московское государство (Москва) имело овладеть козацкою страною; и по этому поводу Хмельницкий глухо сообщает, что и у них ходила было такая ведомость, но теперь уже о том нет более речи. Разумеется, такая политика не могла продолжаться на многие годы, и крымское правительство скоро должно было узнать всю истину: в том же 1654 году по смерти Ислам-Гирея, при наследнике его, поляки заключили с Крымом дружественный союз против Москов.,-ского государства и козаков, и на много лет после того татарские орды, подвластные хану, воевали за поляков против козаков так же ревностно, как до того времени за козаков против поляков.

^Что касается до отношений непосредственно к Турции и к ее монарху козацкого гетмана после подданства московскому государю, то они несколько выясняются из султанской грамоты, отправленной к Богдану Хмельницкому в сентябре 1655 года. Она гласит так:

«Послы ваши, Роман и Яков, принесли нам поклон и отдали грамоту, в которой вы сообщаете, что Махмет-Ги-рей хан соединился с ляхами — да, кроме того, с венграми и с разными людьми земли нашей — и воевал против вас, нарушив свою присягу, и вы, в идя вокруг себя врагов, принуждены были позвать к себе Москву на помощь. Тем не менее, однако, вы прибегаете к нам и просите, чтоб мы вас под руку нашу и под оборону приняли, сообразно давним писаниям вашим. Мы вас, яко верных и доброжелательных слуг наших, под оборону нашу берем и обещаем помогать вам против каждого вашего неприятеля. Прежде визирь мой не отворял ко мне дверей послам вашим, но теперь, уразумевши подлинно из грамоты вашей, послали мы во все земли наши, дабы все о том знали и, никакой причины к несогласию вам не подавая, жили с вами в дружелюбии и рук против вас не поднимали. По всем землям моим я оповестил, что Войско запорожское состоит под рукою моею, именуя вас, паче всех других, верными и доброжелательными слугами моими. Затем просим тебя, гетман Богдан Хмельницкий, держи в обуздании войска свои, чтоб ни морем, ни сухопутьем не входили в государства наши и не осмеливались опустошать их, помня, что и мы всем землям нашим повелели жить с вами в дружбе. Особливо и о том приложите старание, чтоб московские козаки в государства наши морем не ходили и государств наших не опустошали, и если бы кто близкий к вам или далекий стал неприятелем и воевать против нас захотел, вы были' бы готовы с войском идти на него. А мы тоже обещаем: кто бы только стал вам неприятелем и начал против вас воевать, окажем вам помощь, как только вы нам о том дадите знать. Для лучшей веры и верности вы потребовали от нас присяги, — и присяга наша такова есть: наперед свидетельствуемся тем, кто сотворил и землю, и небо, и нас всех, под рукою которого мы все живем, — свидетельствуемся и всеми пророками, которых признаем как мы, так и вы. Пусть они' станут на оном свете свидетелями в том, что я со всем государством моим хочу соблюсти мою присягу. Вы также, гетман Богдан Хмельницкий, со всем Войском запорожским, присягу свою принесли нам в том, что будете наг-верными и доброжелательными слугами, как и мы присягу свою вам принесли, что будем вас иметь верными и доброжелательными слугами своими; итак, вы о нас верьте, что мы вас за верных слуг своих имеем, а мы верить будем, что вы желаете быть нашими верными слугами. Как с прежним ханом, Ислам-Гиреем, жили вы в дружелюбии, так и с нынешним ханом живите в дружелюбии, а также с молдаванами, волохами, венграми — как с нашими слугами — находитесь в дружелюбии. Мы же, помня, что вы оставались с нами в долголетней дружбе и о ней не забывали, при ваших, упомянутых выше, послах, отправляем к вам посла нашего — Шагинь-агу, через которого, по нашему обычаю, посылаем к вам шесть кафтанов, которые примите благодушно и не забывайте нас. Ибо как мы читаем те четыре книги, Моисеем нам данные, на которых и присягу нашу принесли, то ваше посольство ныне окончилось и, раз присягнувши, надобно много лет жить в дружеском согласии.

Эта грамота, писанная слишком через полтора года после присяги Богдана Хмельницкого на верность московскому государю, показывает, что гетман перед своим давним сюзереном старался объяснить связь свою с Московским государством так, как будто это был союз против поляков и притом возбужденный крайним положением, вследствие несоблюдения присяги хана Махмет-Гирея, ставшего козакам из союзника неприятелем. Это была неправда: договор с Московским государством совершился еще при Ислам-Ги-рее и никак не потому, что крымский хан стал козакам врагом, — напротив, это последнее событие произошло именно вследствие соединения козаков с Московским государством. Из султанской грамоты видно также, что и при стамбульском дворе существовало некоторое время недоверие к козацкому гетману: султан извещает, что визирь не отворял дверей оттоманского монарха послам козацким, пока, наконец, прислаиные гетманом объяснения и уверения не восстановили дружелюбных отношений султана к козакам, и пока Богдан Хмельницкий не возобновил прежнего своего обязательства, состоявшегося в 1650 году.

Документы, из которых мы почерпнули все печатаемые сведения, в московском главном архиве иностранных дел, составляют часть отдела польской коронной метрики и, заключаясь в двух картонах, озаглавлены: Сношения Польши с Малороссиею. Обнимая период гетманства Богдана

Хмельницкого, Выговского, Юрия Хмельницкого и Тетери, они прерываются на 1663 годе. Одна часть этих документов, более ранняя, попала в руки поляков во время бере-стечской победы над козаками, когда победителям досталась шкатулка Хмельницкого с бумагами; другая часть была завезена в Польшу Тетерею, который, как известно, увез с собою скарбы Хмельницкого и клейноты Войска запорожского, к числу которых присоединялись и письменные документы. Говорят, что в московском архиве иностранных дел никто не помнит, чтоб кто-нибудь из русских или польских историков пользовался именно этими документами. Большая часть их нигде не была напечатана, и мало таких, которых содержание по другим спискам было известно занимавшимся историей Малороссии. Историческое значение личности Богдана должно представиться в ином свете. Его преемники — Бруховецкие, Дорошенки, Орлики и другие, со второстепенным значением, преследуя идею самобытности Украины под верховною властью Оттоманской Порты, не действовали в разрез с политикою Богдана Хмельницкого, — напротив, думали только следовать по указанному им кривому пути, а Юрий Хмельницкий, ^пожалованный от султана званием князя Малороссийской Украины, был не <<сын, недостойный славного родителя», но вполне был его достоин, как и Богдан оставил для Малороссии достойного себя сына.

ЧЕРНИГОВКА

БЫЛЬ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА²⁵ 1

1676 года в июне месяце в город Чернигов воротился черниговский полковник Василий Кашперович Борковский из Батурина, куда ездил по гетманскому зову для войсковых дел. Полковник ехал в колясе, запряженной четырьмя лошадьми, а по бокам его колясы ехало с каждой стороны по верховому козаку из его собственной полковничей компании. По мосту, построенному через реку Стрижень, ко-ляса въехала в деревянные ворота с башнею наверху, сделанные в земляном валу, окаймлявшем внутренний город или замок; бревенчатая стена-;- шедшая поверх всей окраины вала, носила, с первого взгляда на нее, следы недавней постройки. Удар колокола на башне возвестил о возвращении господина полковника. Коляса въехала в один из дворов, неподалеку церкви св. Параскевии, под крыльцо деревянного дома, обсаженного кругом молодыми деревцами, которые были огорожены плетеными круглыми загородками . для защиты от скотины. Разом со въездом во двор полковника, спешили во двор полковые старшины — обозный, судья и писарь, как только услышали звон на башне, возвещавший о приезде полковника. Полковник вышел из своей колясы, взошел на крыльцо и, подбоченясь по-начальнически, ожИдал старшин, скоро шедших по направлению к крыльцу и уже на дороге снимавших шапки. Полковник в ответ на их поклоны чуть приподнял свою шапку, ничего им не сказал, а только смотрел на них и повернулся ко входу в свой дом. Старшины последовали за ним, неся в руках шапки. Выбежавшие из дома служители суетились около колясы и вынимали оттуда дорожные вещи. В сенях встречали полковника члены его семьи: жена, сын и две дочери. Не сказавши ни слова семье, полковник обратился к писарю и сказал:

— Пане пысарю! Швыдче бижы и пышы уныверсалны лысты до всих сотныкив: нехай незабаром съиздяться до Черныгова з выборными казаками из своих сотень. Поход буде. Прыпышы ще: который забарыться и не прибуде в термин, той не утече значного вийскового караня. А вас, панове судья и обозный, я покличу. Розговор з вами буде. Паи гетман ордынуе наш полк в Заднепре на Дорошенка.

Старшины ушли. Полковник вошел из сеней в просторную комнату, уставленную по окраине стены лавками, покрытыми черною кожею, несколькими креслами с высокими спинками и двумя столами, покрытыми цветными коврами. Служитель снял с него верхнее платье. Тогда полковник поцеловался с женою, потом с детьми, которые, подходя к отцу, прежде кланялись ему до земли, а потом целовали ему руку. Полковник приказал служителю подать трубку и расселся в кресле близь стола.

Полковница, матерая женщина лет за сорок, в парчовом кораблике на голове и в зеленой вышитой серебром сукне, спросила мужа: не прикажет ли он подать что-нибудь поесть и выпить. Полковник поморщился, сказал, что он на дороге поел, а до ужина недалеко, но потом, подумавши, попросил выпить терновки. Ему подала на подносе вошедшая прислужница. Полковник выпил, поставил серебряную чарку на поднос и спросил жену:

— Був кто у нас без мене?

• — Новый воевода прииздыв, — сказала полковница.

— Який же вин з виду? — спросил полковник.

— Так соби чоловичок, — отвечала полковница: — не дуже старый, не дуже молодый; лице ёму чорвони, трохи дзюбане. А кто ёго зна що воно таке есть! Я спытала ёго: чи. гаразд ёму домивка здалася; вин отвитыв що добра, и_ зараз почав сам себе, выхваляты. Со мною, каже, уживетесь, бо я чоловик простый и правдывый, и з души, каже,-полюбыв народ ваш малороссийский. Дай Бог, -шоб вы мене так полюбылы, як я вас. Потым почав говориты по-божественному, про церквы роспытовав, хвалыв тебе, шо усер-дствуеш Божий церкви и храмы будуеш.

— Боны, — сказал полковник: — уси таки ласкави, як до нас приидуть, а обживуться — так и не такими стануть.

— А я вже, — сказала переминаясь полковница, — и про сёго прочула не дуже добрую реч.

— Що таке прочула? — спросил напряженно полковник.

— Говорють: через день писля того, як сюды приихав, став допытоваться, яки у нас в Черныгови есть чаривныци, и в же одну, кажуть, приводыли до ёго стрильци москали из тых, що тут зоставалысь писля прежнёго воеводы.

Полковник не отвечал на это ничего, как будто не слыхал того, о чем сообщала ему жена, и завел речь о другом, сообщил, что их полк посылают вместе с другими на Дорошенка понуждать его, чтоб ехал, по данному прежде обещанию, на левый берег Днепра слагать с себя гетманский сан перед князем Ромодановским и гетманом Иваном Самойловичем. Полковник изъявил сожаление, что ему не дают времени строить предпринятые здания в Чернигове и беспрестанно отрывают к другим делам. Борковский был большой охотник строиться. Много церковных зданий в Чернигове обязаны ему поправками, прибавками, а иные появлением на свет. И теперьбыл он озабочен постройкою братской трапезы в Елецком монастыре, поручал в свое предполагавшееся отсутствие жене наблюдать за начатым делом, вести переговоры с штукатурами и малярами и приказывал ей во всем поступать с совета отца архимандрита Иоанникия Голятовского. Во время этой беседы с женою дети находились здесь же и стояли почтительно у стены:, хотя сыну пошел уже двадцатый год, а одной из дочерей семнадцатый, но они без воли отцовской не смели сесть в присутствии родителя и завести речь с ним прежде чем он сам за чем-нибудь к ним обратится. С самой женой Борковский, хотя был любезен, но постоянно серьезен и жена, применяясь к его нраву, говорила с ним так, что готова была только исполнять то, что он придумает и ей укажет.

Во время беседы полковника с женою вошел служитель и доложил, что идет новоприбывший в Чернигов воевода. Полковник тотчас встал и пошел к дверям, в которые входил гость. Это был краснощекий, с небольшою круглою русою бородкою, невысокорослый человек, одетый в бархатный кафтан голубого цвета с большим стоячим во-ратником, вышитым золотом. Кафтан был застегнут на все пуговицы серебряные, грушевидные с прорезью. Воевода нес в руке шапку, сделанную наподобие колпака. Его звали Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь, он поклонился полковнику; касаясь пальцами до земли, и сказал:

— Земно и низко кланяюсь высокочтимому господину полковнику! Я новый черниговский воевода, недавно прибыл в ваш город по указу царскому на уряд. Челом бьем и усердно просим любить нас и жаловать и быть к нам во всех делах милостивцем!

И воевода еще раз поклонился, коснувшись пальцами одной руки до помоста.

— И к нам, недостойным царским слугам и подножкам царского престола, просим быть милостивцем и теплым заступником перед царским пресветлым величеством, — сказал полковник, также кланяясь. — Се моя господыня, — прибавил Борковский, подводя к воеводе жену: — а се мои диты, их же ми даде Бог!

— С боярынею твоею видались мы, — сказал, осклабляясь, воевода: — как приехал я в Чернигов — первым делом было идти и тебе поклониться, а твоей вельможиости тут не было, так я господыню твою милостивую видел и челом ей побил!

Воевода, кланяясь в пояс полковнице и детям, бросил мимоходом на старшую дочь Баркавского такой взгляд, в котором опытному наблюдателю можно было отгадать впечатление, какое невальна производит на записного женолюбца вид каждого смазливого женского личика.

Жена и дети вышли. Полковник усадил воеводу в кресло и начал с ним разговор. Немного спустя вышедшая за двери пани Борковская ворочалась снова в сопровождении служанки, которая несла на серебряном подносе графин с водкою и варенье. Полковница просила воеводу отведать ее хозяйственного приготовления, так как она сама наливала водку на ягоды и сама варила варенье.

Воевода, выпивши, по обычаю поцеловался с хозяйкою, потом, обратясь к хозяину, сказал:

— Воистину видимо благословение Божие на доме твоей вельможности! Жена твоя, яко лоза плодовитая, и дети твои, яко гроздие вокруг трапезы твоея!

— А у твоей милости, господин воевода, с собою здесь хозяйка? — спросил полковник.

— Нету, — отвечал воевода: — молодым было родители меня женили, да жена, проживши со мною три года, померла.

■ — Что ж? Господин воевода еще не с тар. Может быть, пошлет Бог другую супружницу, — сказал полковник.

— Я тебе доложу, господин вельможный полковник, в от как, — говорил с многозначительным постным выражением лица воевода: — Я точно еще не стар, да познал тщету земного жития. О душевном спасении хочу мыслить, а не о телесных сластех. '

Полковник бросил жене недоверчивый взгляд и спросил воеводу.

— Твоя милость у нас в Гетманщине перво на воеводстве, или были прежде еше в каком нашем городе?

— В-малороссийских городех пришлось быть в первый раз у вас в Чернигове на воеводстве, а в Слободских полкех был воеводою в Харьковском полку в городе Чугуеве; там немного узнал я ваших людей. И скажу твоей вельможио-сти по душе: так полюбил ваш народ, что жалею, зачем не родился вашим человеком! Такие у вас добрые, богоугодные люди, от них же первый и найлучший господин полковник черниговский: об нем далеко слава идет. И в Москве все говорят про то, как он усердствует о благолепии церквей Божиих и как ко всему священному делу навычен и охочен.

— Я последний и найхудейший от многих, — сказал Борковский. — Трудимся в поте лица своего, по Божией воле, да в день судный заступление имамы от Пресвятыя Б огородицы.

— Был я, — говорил воевода: — у преосвященною Лазаря и у отца архимандрита Иоанникия и у отца игумена Зосимы. Какие это честные особы! Какие умные, сведущие философы! Истинно у нас в Московской земле таких не сыщешь, ' хоть всю землю исходи. И они в един глас про вельможиость твою доброе слово говорят, да величают честность твою.

— Держимось на свете молитвами оных богоугодных мужей! — сказал Борковский.

’ Вошел полковой писарь с бумагами.

— Уже напысано? — 'Го добро, бо к спиху надобно! Всим сотныкам?

— Всим, — отвечал писарь.

Полковник закричал, чтоб ему подали «каламарь» и подписал один за другим шестнадцать приказов сотникам Черниговского полка. Пи-сарь, забравши бумаги, ушел. Вслед затем служитель доложил, что у крыльца дожидается сотник черниговской сотни. Борковский приказал позвать его. ' '

В_0Шел молодой, лет тридцати, мужчина, статный, ^бело л_ицый, _черноусый, с высоким открытым лбом, с б°^льшими _глаза_ми. Э_то был тогдашний сотник черниговской полков°^й сотни Булавка. Поклонившись полковнику он ^{обвел боль}шими глазами вокруг себя и на мгновение остан°^вил их ^на _госте, _как будто желая спросить полковника: можно ли ^при _{нем го}ворить о том, зачем пришёл; потом, успокоившись от раздумья, начал полковнику говорить:

— Вашои вельможносты прийшов спытать: будеть по^-. _Ход, як зараз прийшов лыст от твоеи вельможносты; чи можно мени оставить в городи и не брать в поход швагра мого козака Молявку-Многопиняжного, бо вин заручився и ёму треба весильля грать?

— Того нияк не можно! — сказал строго полковник: — колы твого швагра зоставыть за:-для весильля, то други козаки почнуть соби просыты, абы их зоставылы. Кто за-для весильля, кто за-для похорон, а кто выгада соби инше що-небудь... Не позволю: не прохай! Нехай твий швагер пи-дожде; вернеться с походу — тоди и весильля справит. Де твий швагер заручився?

— У козака Пилыпа Куса, — сказал сотник: — одыны-ця дочка у батька. Колы жодною мирою не можно зоста-вить мого швагра, так чи не можно тепер у Петривку повин;чать ёго, а весильля справлять тоди вже як Бог дасть с походу вернуться.

— То вже не наше козацьке дило, а церковне, — сказал полковник. — Нехай просыть владычнёго розришеня у преосвященного Лазаря, а я, полковнык, от себе протывно-сты не маю. Нехай соби винчаються, колы владыка дозво-лыть. Тильки мы в поход выступаем в недилю, а писля. завтра субота. Швагер твий мусыть буты в походи.

— Как? Разве это у вас можно?, заметил воевода.

Вы, кажись, православного закона! Как же это? В Петров пост свадьбу праздновать?

Полковник отвечал:

— Власне забороняеться в постны дни свадебное пиршество — весильна гулянка, по-нашому, — а шоб совершить обряд церковный — на те потрибно тильки розришеня архиерея; аще архиерей знаеть, що праздныка весильного и гулянки в пист не буде, то и розришыть. У нас, господын воевода, такий есть обычай от дидив и пра-цидив, шо муж с жоною сожительствуют и уважаються перед всим свитом в брачному союзи, або як у нас говориться в малженсьтви тильки с того часу, як справыться весильля у молодои и у молодого, по-нашому звычаю, як воно ве-^деться в народ_И нашом, а до тые_и поры молода ходыть як дивыця и головою свитыть, и нихто ии за мужатую невисту не уважае, аж поки на висильли не покрыють. Тым-т₀ у нас архиерей можеть розришиты винчаня у пист, абы т_иль-^ки знав, що до кинця посту не будуть справоваты весильля.

В продолжении этой объяснительной речи сотник Булавка стоял, потупивши голову, но изредка с любопытством бросал взгляды на воеводу, а тот жадно слушал полковника.

— Странные для нас, русских московских людей, дела рассказываешь ты, господин полковник, — сказал воевода. — Такого ничего не делается у нас в Московской земле. Однако, и то справедливо говорят добрые люди: что город, то норов, что край, то свой обычай. Греха тут, я думаю, нет. У вас исстари так повелось, а у нас не так, а вера у нас все-таки одна остается, хоть, видишь, вон что у вас архиереи разрешают, а у нас никто к архиерею об этом и просить не посмеет пойти. У вас, — прибавил он, обращаясь не к хозяину, а к сотнику: — и при венчаньи может быть такое твориться, чего у нас нет?

— Не знаю, — отвечал Булавка: — я в Московщини не бував и не бачив, як у вас там диеться.

— Непременно пойду в церковь как будет венчаться козак, шурин этого сотника, — говорил воевода, обращаясь к Борковскому. — Прикажи, господин полковник, меня известить, я пойду!

— Сам с твоею милостию пойду! — сказал Борковский.

Сотник хотел уходить, но полковник приказал ему остаться. Воевода понял, что полковник имеет сказать сотнику нечто наедине, попрощался с хозяином и, провожаемый им в сени, ушел в свой двор, отстоявший от полковничьего саженях во сто.

Воротившись опять в комнату, Борковский сказал:

— Пане сотнику! Узнай ты мени, яку се чаривныцю клыкав до себе сей воевода, як кажуть.

— Мени узнавать сёго не приходыться, вельможный пане, — сказал Булавка: — бо я вже знаю. Приходыла до ёго Феська Билобочиха, а приводыв еи стрилець Лозов Якушка. А зачим еи звано, того не знаю.

— Поклич еи зараз до себе, а як прийде — пришлы с козаками вартовыми до мене, — сказал полковник.

Сотник быстро ушел. Борковский велел позвать обозного, судью и писаря, разговаривал с ними о делах полковых и о походе. Наконец, служитель доложил, что козаки привели бабу Белобочиху.

Об_о3ный, судья и писарь при этом имени разом засмеялись.

— Що вы, панове, смиетесь? — сказал со строгим видом полковник.

Судья сказал:

— Выбачай, вельможный пане, либонь яка справа то-чыться соромотна. Баба та Билобочиха видома сводныця в Черныгови!

— Эге ж! Добре, панове, що вы лучилысь, — сказал Борковский: — Увийдите у другий покой, и слухайте там, що стане казать мени ся Билобочиха.

Обозный, судья и писарь вошли по указанию хозяина в другую комнату, следовавшую за тою, где происходила беседа. Ввели козаки бабу Белобочиху. То была низкорослая,. с короткою шеею женщина лет пятидесяти, с маленькими простодушными и вместе лукавыми глазками.

Полковник подошел прямо к ней с очень строгим и суровым видом и сказал:

— Бабо! Чаклуеш! Чаривнычуеш! Людям шкоды ро-быш! Ось я тебе пошлю до владыки, щоб на тебе епитемью наложыв, да в манастырь на працю заслав рокив на два бо й на довгше.

— Я никому шкоды не дияла! — говорила баба, перекачивая голову и отважно глядя на полковника: — А коли кто поклыче пособыты в який болисти, то не одмовляюсь, и твоя мылость колы позовеш, то прийду и все подию, що можно и як Бог пособыть.

— Брешиш! — сказал полковник: — Чого ты ходыла до воеводы.

— А присылав звать, тым и ходыла, — сказала Бело-бочиха.

— А повишо присылав за тобою? Чого от тебе хо-тив? — спрашивал полковник.

— Та, — запинаясь, говорила баба: — казав про свою якусь хворобу, а я-таки гаразд не второпала, шо вин там по-московськи мени казав; я ему отвитыла — ничого не знаю, да й пишла от его.

— Брешиш, бабо! — сказал полковник: — Не за тым тебе звано, не те воевода казав тоби, не такий ты ёму отвит дала. Эй, козаки! — обратился полковник к тем козакам, которые привели Белобочиху: — Выведить сю бабу на двир да й сполосуйте ий спыну дротянкою-нагайкою.

— Пане вельможный! — вскричала Феська. — Я не стану доводыть себе до нагайки. Скажу и без неи. Воевода пытав мене, чи не можно добуть ёму дивчыну красовыту,

бо, каже, одынокий я чоловик, скушно спатвг, таку, каже, дивк у, щоб до его у нич ходыла. •

— А ты ему що на те сказала? спросил полковник.

— Я сказала, не знаю... За таке дило ныколи не бралась! отвечала Белобочиха.

— Брехня! Не те ему ты отвитыла! — сказал Белобо-чихе пол к о в н ик, потом, обращая сь к к о з а к а м, присовокупил; — Покропить ий нагайкамы пл ечи! ■

■ — Пане вельможный! — закричала Белобочиха. — Змылуйся! Всю правду скажу, тильки не выкаэуйте мен-е' в о еводи; вин м ен е тоди з свита сжене, бо вин звелив никому того не выявляты, що мени казав.

— Мое полковныцьке слово, що не скажу, — отвечал полковник. — И быты не буду, абы тильки правду сказала. Говоры, да не тайся! Що отвитыла? На яку дивку указала?

— Отже всю правду повидаю, — сказала Феська: — пытав мене воевода: яка тут у Черныгови красовытийша див ка? А я ёму ска зала, що як на мое око, так нема крас-чои над Ганну К усивну, що отсе, як кажуть, просвата на за козака Молявку. А воевода каже: где бы мени ии увыдить?' А я ёму кажу: а где ж? У ц ерк в и. А в ин казав, шоб я узнала, у який церкви буде та дивчына, так вин туды пий-де, щоб ии повыдаты. От и все. Бильш розмовы у мене с воеводою не було. От вам хрест святый! — и Феська перекрестилась.

Полковник, разговаривая с кем бы то ни было, по выражению глаз и по звуку речи отлично умел узнавать: правду ли ему говорят или ложь. На этот раз он заметил, что Б ел обочих а не лжет, и от ней он более ничего не* добивал ся, а потому и отпустил. Феська убежала во всю старческую прыть, довольная тем, что избавилась от грозившей ее- плечам «дротянки». ^г

— Чулы, панове! — спросил полковник вышедших из другого покоя старшин. *

— Чулы, все чулы! — был ответ. • ■

Так мовчыть поки до часу, а як час прийде, тоди* мы

затоворым и може прыгодыться те, шо тепер чулы! '

- 11

Много цветов в садах зажиточных козаков, а между цветами нет ни одного такого, как роза. Ни крещатый барвинок, ни пахучий василек, ничто не сравнится, как говорит н а р одн а я песня, с этой розою, превосходною, прекраснейшею розою. Вот так же много красных девиц в городе Чернигове и ни одна из них не сравнится с Ганною' Кусивною — дочерью казака Пилипа Куса. Много писателей восхваляло в своих описаниях красоту женскую, так много, что если бы собрать все, что написано было в разных краях и на разных языках о женской красоте, то никакого царского дворца не достало бы для помещения всего написанного по этой части. Но правду сказать, если б стало возможности прочитать все написанное о женской красоте, то едва ли много оказалось бы там такого, что было бы выше одной истинной красавицы, существующей не в книгах, а в природе.

По этой-то причине мы не станем изображать красоты Ганны Кусивны, а скажем только, что в течение трех лет оного времени в Чернигове, кого бы ни спросили: кто из девиц черниговских всех красивее — все в одно сказали бы, что нет красивее Ганны Кусивны; не сказал бы разве тот, кто уже полюбил другую девицу, так как всегда для влюбленного никакая особа женского пола не кажется прекраснее предмета его любви. Само собою разумеется, много было желавших получить ее себе в подруги жизни — и как же должен был казаться счастливым тот, кому обещала красавица свое сердце! Эта завидная для многих доля выпала козаку Яцьку Феськовичу Молявке-Многопеняжному.

Ходит красавица в своем рутяном садочку, молодец подстилается к ней пахучим васильком, крещатым барвин-ком: ясным соколом пробирается молодец сквозь калиновые ветви, поймать хочет пташку-певунью, унести ее в свое теплое гнездышко. Вот сквозь ветви зеленых дерев блестит полуночное небо с бесчисленными звездами, всходит ясный месяц и полюбилась ему одна звездочка паче прочих, и месяц гоняется за нею, хочет схватить звездочку в свои объятия. А молодец Яцько Молявка-Многопеняжный посреди многах девиц черниговских' полюбил паче всех прекрасную Ганну Ку сив ну и хочет ввести ее хозяйкою ■ под свой. домашний кров. .

А в хате казака Пилипа Куса при. свете лампады сидит пожилая Кусиха со свахою и с молодою дочерью Ганною. Они дожидаются старого хозяина козака Куса с его молодым нареченным зятем; вместе отправились они к владыке Лазарю Бараиовичу и воротятся с приговором судьбе Ганны Кусивны. С: нетерпением мать и дочь приелушиваются к каждому звуку за окнами, за стенами хаты, на дворе и на улице, мало говорят между собою — все только слушают. Вот; наконец, заскрипели ворота, кто-то въехал во двор. Ганна бросается к окну, вглядывается во двор, озаренный

лунным светом, и в тревоге восклицает: — <<матинко, се наши!»

Вошли в хату казак Пилип Кус и казак Яцько Моляв-ка-Многопеняжный.

Познакомимся теперь с обоими поодиночке.

Пилип Кус был казак лет сорока слишком, плечистый, белокурый, с лысиной на передней части лба; в его волосах чуть пробивалась седина. По отсутствию морщин на лице и по веселым спокойным глазам проницательный наблюдатель мог понять, что жизнь этого человека проходила без больших потрясений и без крупных несчастий. В самом деле, за исключением немногих неприятностей, без которых вообще не обойдется земное бытие, этому человеку выпала такая доля, какую в тогдашней казацкой Украине мог иметь далеко не всякий казак. Родился Кус в Чернигове, где и теперь проживал, родился в семье не очень богатой и не очень бедной; у Кусава отца, как и у Кусава деда всегда было, что съесть и выпить и во что одеться, и нищему подать Христа ради. И у нашего Куса жизнь повелась точно так же. Раза три приходилось ему ходить в поход с прочими казаками своего полка, но ранен он не был ни разу; только навела было на него скорбь смерть его тестя казака Мурмыла, убитого в схватке с поляками. Но ведь это что за несчастие в казацком быту, когда каждый казак с детства привыкает к мысли потерять в бою кого-нибудь из близких или самому положить голову! Пилип женился лет двадцати от роду, взял в приданое за женою кусок земли в Седневской сотне дней в тридцать, и жил с женою в полном согласии. У него, кроме жениной земли, был верстах в восьми от Чернигова еще и отцовский участок, с рощею, где стояла его пасека, и было у Куса довольно земли, так что Кус землю свою отдавал другим с половины. У Кусов было четверо детей, но трое умерли в младенчестве: уцелело четвертое дитя, .дочка Ганна, которую теперь собирались родители отдавать замуж.

Жених Ганны Кусивны происходил от предков не из казацкого рода и был захожим человеком в Чернигове. Дед его Федор Молявка жил в Браславе и отдавал деньги в рост: за это какой-то дьячок приложил ему кличку Много-пеняжный, и такая кличка привилась к его роду. Сыновья Федора наследовали, вместе с этой кличкой, любовь к отцовскому промыслу и возбуждали своею алчностью слух о несметном своем богатстве. Казацкий гетман Павла Тетеря, нуждаясь в деньгах, прицепился к одному из них — Феську Федоренку, требовал от него денег; Фесько, расста_вшись поневоле с тем, чего нельзя было укрыть, клялся всеми святыми, что у него более ничего нет, но Тетеря подверг его пытке, от которой Фесько и умер. Скоро, однако, Тетеря был разбит Дроздом и выгнан из Украины. Но Дрозду нужны были деньги так же, как и Тетере, и Дрозд принялся за вдову -Феська, взмылил ей спину нагайками, допрашивая, куда запрятаны у ней мужнины деньги, не добился признания и посадил ее в тюрьму. Через месяц после того Дрозд был разбит Дорошенком, отведен в Чигирин и там расстрелян. Вдова Феська освободилась из тюрьмы, но опасалась, чтоб и Дорошенко не стал делать с нею того же, что делали Дрозд и Тетеря; она поспешила выкопать из-под земли зарытые мужем червонцы и вместе с сыном и дочерью ушла на левую сторону Днепра. Два брата Феська еще прежде перебрались туда с женами и где-то поселились в Слободских полках, куда, как в обетованную землю, стремились тогда переселенцы с правого берега Днепра. Вдова Феська Молявки-Многопеняжного не пошла слишком далеко искать новоселья, а по совету родных своих приютилась в Чернигове, выпросила себе место для двора и там построилась, как следовало. Дочь ее вышла замуж за Булавку, который потом сделан был сотником Черниговской полковой сотни, а сын, который был моложе сестры своей несколькими годами, отдан был в обучение чтению и письму, а потом записан в козаки. Грамотность была далеко не повсеместна между козаками, однако уже уважалась, и Молявка-Многопеняжный, через то уже, что умел читать и писать, мог надеяться повышений в козацкой службе. Ему был двадцать второй год от роду, когда он увидал Ганну Кусивну и задумал на ней жениться. ЯцькО был под пару Ганне, — чернобровый, кудрявый, становитый, писаный красавец и не беден, как говорили; кроме двора, у него никакой недвижимости в Чернигове не значилось, но слухи носились, что у его матери были деньги, а сколько было денег примерно, того не говорил никто, и сам сын не в состоянии был сказать. Несчастия, перенесенные его матерью из-за денег, сделали ее скупою и скрытною. Кто бы с нею ни заводил разговор, она первым делом хныкала и жаловалась на сиротство, беспомощность и бедность и каждому рассказывала, как у ее мужа отнял деньги и самого замучил Тетеря. Когда сын объявил матери, что замыслил жениться, мать сперва не слишком желательно приняла эту новость, но не стала сыну перечить, когда узнала, что Кус — козак не бедный и дочь у него единственная. Мать Молявки-Многопеняжного отправилась в гости к Кусихе и

скоро сошлась с нею; всегда веселая, спокойная, добродушная Кусиха хоть кого могла привязать к себе. Обе старухи были вместе, когда Кус и Молявка-Многопеняжный вошли в хату. .

— А ну що? — спрашивала бойкая, словоохотливая и привередливая Кусиха: — Чи с перцем, чи с маком?

— По-нашому сталось. Чого ходылы, те и добулы! — сказал торжествующим тоном Кус. — А чи съусим по души те буде нашому коханому зятеви, про те ёго вже спытайте.

— Не оставляють весильля грать? — спрашивала Мо-лявчиха-Многопеняжная.

— Ни за що! — сказал Яцыко. — Полковнык аж роз-сердывся, гризно глянув на мене и проговорыв: колы станете докучать, то не дозволю тоби и оженыться.

— Ну як-таки вин не дозволыть? Где такий закон есть, щоб не дозволыв женыться полковнык козакови? — говорила мать.

— С пансьтвом не зволодаеш, — сказал Молявка. — Що каже пансьтво, нам те и робыты, бо як не послухаеш, то що з того буде? Тоди хоч зарани пьятами накиваты треба, а колы на мисти зостанешься пид панським региментом, то пан колы не тым, то другим тебе дошкуля! От и мени так: ты, каже, в выбори стоит запысаный! А ,я кажу: се колы твоей милосты ласка буде, так вельможный пан мо-же... и не договорюю, тильки кланяюсь нызько. А вин зу-пыныв мене, та й каже: що може вельможный пан, про те не тоби розважаты, бо еси ще молодый, а вельможному панови те не подобаеться, щоб ты зоставався тут, а хоче пан, шоб ты з иншими выбирными йшов у поход! А що ж? M;le свою рацию. Скачы, враже, як пан каже!

— Правда то правда, сыну! — подхватил Кус. — Под-началне дило наше. Повыннисьмо слухаты владзы. От, прикладом, - хоч бы и я! Мене вже давно не впысують в выборы, а одумалось бы так пансьтву, сказалы. б: йды, Кусе, и Кус, чи хоче, чи не хоче, а мусыть йты.

Молявка подсел к невесте и начал с нею говорить почти шепотом, так что другим не слышно было речей его. Невеста, слушая его речи, то улыбалась, то кивала одобрительно головою. Впрочем, если б и можно было слышать их разговор между собою, то передавать на бумагу разговоры между женихом и невестою довольно трудно. Бывает, в таких разговорах бессвязница, а они все-таки бывают кстати и' доставляют приятность тем, которые их ведут. Кусиха вышла из хаты, потом воротилась уже в сопровождении наймички; обе несли скатерть, оловянные тарелки, ножи, ложки, хле^б и водк^у в склянице. ^Постлали скатерть, поставили на ней «пляшку» с водкой и положили хлеб: Тогда наймичка вышла в другую хату, находившуюся через сени, в которой о^быкновенно топилась печь и готовилась ества, а хозяйка просила всех садиться за ужин, сама же из шкафа, стоявшего направо от порога, вынула серебряные чарки и поставила на столе.

Выпили по чарке настойки, заели хлебом и оселедцем. Наймичка внесла большую оловянную мису с рыбною ухою, потом ушла снова и воротилась с оловянным блюдом, на котором лежали жареные караси, а молодая Кусивна, пошедши в чулан, находившийся в сенях, принесла оттуда деревянный складень с сотовым медом. Затем наймичка внесла на оловянной мисе целую гору оладей и ушла. Наймичка сама не садилась за стол: работники прежде «вечеряли» сами, потому что хозяева в этот день собрались ужинать позже обыкновенного.

— Колы ж их винчатымуть? — спрашивала Моляв-чиха.

— Писля завтра в недилю, — сказал К ус. — Як одийде рання служба у св. Спаса. Владыка проказав нам науку, як треба житы, да вже так дуже письменно и ладно, що мы не дуже-то и второпалы; не знаю, як зятенко, а я, гришный чоловик, ничого до путя не зрозумив с того, що вин казав. Чув тильки про який-сь выноград, да про лозу, да про яко-гось там женыха и див мудрых и буих: кто ёго зна, до чого воно там у ных приходыться! А от що, так уже мы добре зрозумилы, так добре: щоб, казав, молоди, повинчавшысь, зараз, выйшовши з -церквы, розишлысь и не сходылысь одно с другим, аж поки пист сей не скончыться. Пийде, каже, молодець у поход на царьску службу: колы, Бог дасть, жи-вый и здоровый вернеться, тоди нехай уступае в сожитие и весильля по вашому обычаю соби отправите. А тепер, говорыть, не можно, и щоб' не було у вас ни музыки, ни танцив, ни писень.

— Се все ченци выдумалы, — заметила Кусиха: — щоб и у Петривку грих був навит спиваты! Аже ж дивчата на улыцях колы ж и спивають, як не у Петривку. Преосвященный сам чуе сидючи в своем манастыри, як воны спивають. Чому ж не увийме их? Хиба на улыци меньш гриха спиваты, ниж весильля справлять.

— На все свий час положено законом, — сказал Кус. — Воны люды розумныи и вченыи: усе знають — а шо от Бога грих, а за що нема гриха. Нам тильки слухать их и чиныть, як воны ЩеЛ:ять. '

— Истынно розучно и премудро говорыть сват! — сказала мать жениха. — Що воно есть весильля-, так се тильки люды повыдумывалы, щоб гуляты да тратытысь. Настоящего путьтя с того не мае. Повинчалысь — и всему кинець. То Божий закон, а що весильля — то вытре-беньки!

— Як можно, свашенько! — сказала Кусиха. — От ди-див и прадидив, Бог зна з якого часу то повелось, и того змииять не можно. Да и щоб то за житьтя наше було, як бы весильля не було! Одын раз молоди поберуться миж собою, у их тоди як бы весна! От як по весни вся твар заворушыться и так стане хс5роше, и весело, що и стари неначе помолодшають; от так же, як молода людына с другою молодою зийдуться и спаруються, тоди и нам, старым, стане якось весело, аж дух радуеться, колы на их дывышь-ся, и стары нашы косты розимнуться и спомъянемсз свои лита молодыи.

— Аже ж и владыка не казав, що веселыться не треба овси, а казав тилько, шоб у Петривки весильля не справ-ляты, бо есть лист, — заметил Кус, — а владыка тут же прыбавыв: колы мынуть Петривки, тоди, каже, справляйте соби весильля по вашому звычаю. А до мене владыка так промовыв: повинчаються диты, ты, старый, беры дочку за руку, веды з церквы до дому и держы за прыглядом, аж поки зять твий з походу не вернеться, щоб часом не звон-пыла и дивоцьства свого не втеряла.

— Наша Ганна не такивська, — сказала Кусиха: — и прежде ныхто про неи не смив недоброго слова промовыть, худои славы боялась, — а тепер колы женых е, то вона буде его дожидаты и об ным тильки думатыме, а бильш ни об чым. '

— А вже, — сказала Молявчиха: — колы б тильки Яцько вернувся з того походу счастлыво, то липшои пары ему бы и не найты. Тильки — вси мы пид Богом. Бувае часом и так: повинчалысь, побралысь, тильки б жыты да пожываты, да добра нажываты, а тут...

— А тут, — перебил ее охмелевший Кус: — вернеться молодец, учыстымо весильля на славу. Я старый покину свою стару, бо огыдла, ухоплю за руку другу стару, свою любу сваху, да з нею в танець пийду. От-так!

И с этими словами он схватил за руку Молявчиху .и потащил ее с лавки на середину хаты.

— А своя стара тебе за-полу смыкне и не пустыть: — сказала Кусиха, удерживая мужа за полы его кунтуша.

Молявчиха упиралась и говорила:

— Смолоду я не була охоча до сих танцив, а тепер- на старошах об могыли помысляты, а не об танцях! "

— Батька-тесть шуткуе, — сказал Малявка: — ажс ж не все трощыться да журыться, и пашутковать можно трохи. Чы так, моя ясочка? — при\)авил он, обращаясь к Ганне.

Ганна, улыбаясь, отвечала наклонением головы.

— ПоживемО з тобою вкупи скильки Бог велыть, — продолжал Яцько, обращая речь к невесте: — поживемо и постариемось, и дитей наживемо и станем их пароваты, тоди спомьянемо, як чудно мы самы спаровалысь! Прий-шлось нам повинчатысь, да зараз и розийтысь як дви хмар-ки, тильки не на довго.

— Мени сдаеться, — сказал Кус: — се вже останний поход буде на сего пройдысвита Дорошенка: от вже третий год маныть наших, обицуе приихать и свое гетмансьтво здать, а потым знову сбыраеться бусурман весты на руину християнсьтву. Тепер уже мабуть прийде ему кинець.

— А може и так станеться, як сталось торик и позато-рик, що ходылы, походылы да назад вернулысь, ничего не вдиявши, — сказала Молявчиха.

— А щоб ты, сваха, здорова була: на вищо ты несчать-тя пророкуеш? — сказал порывисто Кус. — Бог есть мыло-стыв: на Его уповають цари и владыки: Бог — утиха христиансьтву и смырить бусурманьску гордыню. На Его надиемось!

— Выбачайте мени дурний, сваты! — сказала Молявчиха. Бо я дуже вже з лыхом спизналась за свое житьтя. Се не переливки! Мий добрый чоловик — царсьтво ёму не-б'есне, не нажылась я з ным: погубылы ёго прокляти недОляшки! А мене саму хыба мало мучылы и катовалы! На плечах доси шрамы выдко як Дрозденка, собачий сын, отполосовав нагайкою-дротянкою! По правди ёму бисовому сталось: пизнав, мабуть, лютый катюга, як-то боляче людям бувае, як ёму залипылыули у груды! Тым отсе я, дурна, як згадаю.. що ^було колысь зо мною, так и думаю: як бы не стряслось знову якого лыха! Выбачайте мене, пан-сьтво сваты!

Молявчиха встала с места и поклонилась Кусу и Ку-сихе.

— Знаемо, свахо, знаемо добре, що тоби не мало Господь посылав лыха, та все те вже мынуло и не вернеться. Як з нами ты пориднылась, так с тыеи поры все лихо мы-нуло. Поцилуемось, да выпьемо добру чарку! — сказал Кус, выпивая и подавая Молявчихе чарку с горелкою.

— Дай Боже нашым любым диткам промиж себе коха-тысь и довго жыты в счастьти и здоровьи! — произиесла Молявчиха, выпивая чарку и передавая Кусихе.

■ — Дай Боже, — сказала Кусиха, — вмисти з нами

глядить и не наглядиться на их коханнячко и не налюбо-ватысь их счастьтям!

— А нашым любым и шановным родытелям велыка и нескончаема до нашои смерты дьяка за те, що нас выгодо-валы и до розуму довелы, и нас спаровалы! — сказал Малявка, выпивая горелку из чарки и передавая чарку невесте.

— Вам, тату и м^амо, нехай Бог воздасть за мене, що мене згодовалы, выкохалы, до розуму довелы, и за любого Яцька замиж отдаете! Дай Боже вам обом довгого вику и здоровья! — провозгласила Ганна, поклонилась родителям и выпила.

— Дай Боже счастьтя, здоровья на многая лита усим, — провозглашали все и разом наливали горелки в чарки и выпивали.

— Ходим, сынку, час уже до дому; — сказала Молявчиха: — як вернешься с по ходу, сберемось тогди знову до пансьтва сватив, да заберем⁰ молоду княгыню: буде вона моим старощам пидмога.

— Буде вона, — сказала Ганна: — веселыты матинку свого любого Яця ласкавыми словамы, буде слухняна и ша-новлива.

— Як^а ты добра, як^а ты гарна! .. моя ясочка! — сказал с чувством Малявка.

Кус с женою и дочерью проводили старуху и сына ее за ворота.

. Месяц обливал серебристо-зеленым светом крыши черниговских домов, вершины деревьев в садах и рощах, — лучи его играли по ярко вызолоченным крестам недавно обновленных' церквей.

III

В субботу, на другой день после того когда происходило описанное выше, съезжались в Чернигов из ближних сотен сотники со своими выбранными в поход козаками: Белоусов-ский — Товстолис, Выбельский — Лобко, Любецкий — Посу-денко, Седневский — Петличный, Киселевский — Вутович, Слабинский .— Тризна, Сосницкий — Литовчик; — другие, которых. сотни лежали далее, выезжали прямо, чтобы на ДО;-роге присоединиться к той части полка, которая выступит из

_Чернигова. У кого из козаков в Чернигов ^{были родные или} _Пр_ИЯТеЛИ, тот приставал в их дворыц ^{другие располагались за} гоосдом в поле при возах и лошадям ^Некото^{рые козаки} 1:1^е _везли с собою воза, а вели навьюченну^{ю своими пожит}к^ами _лошад_ь, привязавши к той, на кот°^р°^{Й козак сидел сам}. ^Каждый _сотник, приезжая в Чернигов, ^{являлся к полковнику и не} с _Пусгьш_И руками: один нес ему <<^{на-ралець зверину} 1:1^{ли пти}_цу, застреленную у себя, другой рыбу^{, п}°^йманную ^{в реке или} озере с_воей сотни, кто приводил ^вола, ^кто да^дц ^{кто овцу}. Б_орк_ов_ский приказывал служителе ^{принять принесеннос,} ₀бъявлял каждому сотнику, что ^{надобно будет идти} в потод ^в _в0скр_есенье после литургии и- приглашу ^всех отодатъот ^{к не}му на хлеб на соль перед выступ^лением.

- В _в0скр_есенье зазвонили к обедне. П^{рибывшие козаки} _пошли по церквам, но не все; иные оста^{вались беречь возы} _{и ло}шадей своих и товарищеских. З^{азвонили и в церкви} _Всем_Илостивого Спаса. Это древнейший из ру^{сских храмов}. В_{сегда м}ог и до сих пор может гордиться ^{Чернигов пер}е^д дру_гими русскими городами этим потто^ъш ^{памятником} _{седой ста}рины. Построенный князем^ Мстисл^{авом Володи-}_мир_0виЧем еще ранее киевской Софи^ ^{после разорения} Чернигова, случившегося во время Батыя, этот ^храм оста_валс_{я в} развалинах до самого полко^{вника Василия Кашпе-}ро_вИЧа Борковского, который н^{едавно оправил е}го ^на _соб_ственный счет, а Лазарь Бараиович тодато ^{в текущем} году освятил новопоставленный в ^{нем престол и назначил} _К возобновленному храму протоиерея и ^пр^{ичт церковный}. Кафедральным соборным храмом была тогда ^{церковь Бор}иса и Глеба; впрочем, архиепископ Лаз^{арь до то}го ^времени хотя _{и счита}лся черниговским архиепископом^{, но проживал} _постоянно в Новгороде-Северском; он только ^{недавно по}_люб_ил Чернигов и стал в нем чаще жить ^{именно после} того, как оправили старую Спасскую ^{церковь}. ' '

Спасская церковь, уже в конце X^{VI11 века нескЮл}ь^ко _пер_{еделанн}ая и вновь расписанная, в опосьшдамос ^нами вре_мя носила в себе еще живучие ^{признаки прежнсй ста}рины. Т₀гда еще существовали на трех внут^ренних егедах: херы, куда вела лестница не изнутри храма, ^{а с улицы} через ба_шню, пристроенную к левой ^сторонс х^{рама: тепер}ь-от-этих _хоров осталась только одна сто^рона. Вх<з^{д в} т^рапезу с за_Пад_ной стороны был широкий и да^прда° ^от н^его (зыл _пр_истр_оен к церковным стенам притвор, ныос р^{азобран}ньш. Внутри трапезы по стенам и по стол^бам мвднодасъ ^еще стенна_я иконопись до того старая, что с ^труд°м уже даос^-брать можно было, что за фигуры ^{там изображали}сь, это

казалось безобразным и требовалась замена старого новым, но средств на такую замену не доставало и, благодаря такому недостатку, стены церкви оставались в более древнем виде, чем остаются они в наше время.

Звон благовестиого колокола раздавался с вершины башни, пристроенной с левой стороны храма. Валила толпа благочестивого народа в этот древний храм через главный вход. Вошла туда и брачившаяся чета: козак Яцько Фесен-ко Молявка-Многопеняжный и невеста его козачка Ганна Кусивна. Толпа козакав и мещан, входившая в церковь, расступалась перед ними и с благоговением пропустила их. Голова невесты красовалась венком из цветов и обилием разноцветных лент, вплетенных в длинные шелковистые косы, спадавшие по спине; на Ганне надета была вышитая золотом «сукня>>, из-под которой внизу виднелись две стороны плахты, вытканной в четвероугольники черные попеременно с красными; на груди невесты сверкали позолоченные кресты и коралловые «монисты»; ноги обуты были в красные полусапожки с гремящими Подковками. Рядом с нею с правой стороны шел жених, статный козак с подбритою головою 'и черными усами, одетый в синий- жупан, подпоясанный цветным поясом; к поясу привешена была сабля в кожаных ножнах, разукрашенных серебряными бляхами; обут он был в высокие черные сапоги на подборах с подковками. Вошедши в церковь, жених стал у правого из столбов, поддерживающих свод трапезы, невеста стала у левого столба. Взоры всех жадно впивались в невесту и жениха и слышались замечания: ах, какая пара! ах,

■ что за красавица! Вслед за ними скоро вошли в церковь наши знакомые господа, полковник Борковский и воевода Чоглоков. Воевода раза два бросил взгляд на невесту и потом уже, казалось, не хотел замечать ее; во все время литургии, не поворачивал даже и головы в ту сторону, где стояла Ганна Кусивна, хотя полковник, не раз, поглядывая на невесту, нагибался к нему и шептал ему что-то. Пред начатием литургии дьякон с амвона провозгласил, что с разрешения преосвященнейшего Лазаря, архиепископа черниговского и иовгород-северского и блюстителя киевского митрополичьего престола, по случаю отправления Черниговского полка в поход, будет совершено .венчание Черниговской сотни козака Якова Молявки-Многопеняжного с девицею Анною, дочерью козака той же сотни Филиппа Куса, с тем, однако, что супружеское сожитие их должно наступить не ранее праздника св. апостолов Петра и Павла, и самое венчание хотя и будет совершено ранее, но будет значиться якобы совершенным в день Апостолов св. Петра и Павла. По окончании литургии, поставили посреди церкви аналой, протоиерей подозвал жениха и невесту, связал им руки «ручником» и начал последование бракосочетания. Над головою жениха держал венец его зять, сотник Булавка, над головою невесты сестра жениха, жена Булавки. По окончании обряда протоиерей велел новобрачным поцеловаться. Тут скоро подошел к невесте родитель ее Кус, взял дочь за руку, и, не обращая внимания на жениха, ни на кого из окружавших, потащил ее из церкви: он буквально исполнял приказание преосвященного. Жених остался один. Подошел к нему полковник и промолвил:

— Будь здоров, козаче, с молодою жоною, дай Бог тоби счастьтя и во всим благопоспишення, добра наживать, ди-тей породыть и сгодавать и до рОзуму довесты. Теперь до мене йды хлиба-соли покуштовать, да от мене разом зо всима в поход, а я Булавци росказав твий биз и все що тоби на дорогу треба, выпроводыть, поки ты у мене гостю-ватымеш.

Нельзя было ничем отделаться Молявке. Он рядовой козак, а полковник приглашал его к себе за стол наравне с начальными особами: слишком великая честь! Не сказавши ни слова, Молявка пошел за полковником.

— Що, пане воевода! — говорил полковник воеводе, выходя из церкви: — Яку кралю добув соби сей козарлю-га? А!

— Мне не пристало на женскую красоту прельщаться, — отвечал понуро воевода: — не. по летам то мне, и не по званию. Притом она чужая жена, а Господь сказал: аще кто воззрит на жену во еже вожделети ю, уже любодейст-вова с нею в сердце своем!

Народ расходился из церкви. Полковник с воеводою сел в колясу, и оба поехали в дом полковника. На крыльце дома стояли полковые старшины, обозный, судья и писарь. Они были в другой церкви и ранее прибыли к полковнику. Все вошли в дом, за полковником явились сотники. Кушанье уже было готово, все сели за стол. Недолго тянулась эта дорожная трапеза; ели немного, но пить надобно было не мало и притом заздравные чаши. Полковник провозгласил чашу здравия великого государя, потом чашу за гетмана и все войско запорожское, а наконец, за успех предпринимаемого похода. Тогда полковник объявил, что время двинуться в путь. Полковница позвала детей. Борковский благословил их, дал обычное наставление во всем слушаться матери, потом, обратясь к обозному, сказал, что вместо себя ему поручает управление оставшимися козак^-ми, приказывал жить в согласии и дружбе с воеводою 'И совет с ним держать во всех делах, касающихся города.

— Счастливо оставайтесь и нас дожидайтесь! — было последнее слово полковника, обращенное ко всем остававшимся.

У крыльца стоял оседланный конь полковника. Борковский вскочил на него с такою быстротою, как будто ему было двадцать лет от роду. Приподнявши шапку, он последний раз обратился к стоявшей на крыльце семье и произнес:

' — Прощавайте! З Богом! — и хлестнул он слегка коня

своего. За ним сели на своих коней, заранее подведенных в полковничий двор, старшины и сотники и двинулись. Загремели литавры. Заколоколили по всем церквам. По этому знаку сотни двинулись с своих становищ, и сотники спешили соединиться с своими подначальными. Булавка поехал впереди своей сотни, а ближе всех к нему следовал его шурин, Молявка.

IV

День, когда совершилось венчание Молявки-Многопеняжного, был ясный и жаркий. В хате Куса собрались две старухи — 'Кусиха и Молявчиха — ожидать своих детей из церкви. С Молявчихою пришла дочь ее, жена сотника Булавки, женщина лет двадцати пяти, не дурная, но худощавая. Все три были одеты в праздничные «сукни>>, вышитые шелками и золотом, в парчовых «очипках», покрытых «намитками», такими тонкими, что сквозь них просвечивала золотное шитье. Скрипнули двери и, вместо ожидаемой новобрачной четы, вошел Кус с одною только дочерью.

— Слава Богу! — воскликнул Кус. — Покинчали! От тоби, свахо, нова дочка, нова робитныця в твоем доми. Любы да жалий, за дило погрымай, да легенько, по-мате-рыньски. ¹

— ■ Моя голубочко, моя ластивочко! — произносила Молявчиха, обнимая И обцеловывая Ганну. — А Яцька м'ого, чи вжеж таки не пустылы попрощаться с матирьЬ та /С жинкою.

— Полковник поклыкав до себе обидать, — сказал Кус. — Не можно було ёму видмовытысь, бо есть регимен-тарь. Мабуть, нарочно поклыкав, щоб не даты ему мизга-тысь коло молодои подружья, щоб так сталось, як владыка велив — не зиходытысь ёму с жинкою, поки пист не пройде. А вже-ж, свахо, прийдеться нам попостыться и на диток наших не утишаться, аж поки не вернеться вийсько с походу!

— Эге! колы б то вернувся! — сказала Молявчиха со вздохом.

— Вси в Божий воли! — сказала Булавчиха. — Таке наше житьтя, що козаки наши чоловики частиш без нас, як з намы. И мий, бач, поихав, мущу одыньщею чекаты повороту ёго. На Бога треба вповаты, милостыв буде, колы Его воля!

— Мудре слово сказано! — произнес Кус. — И моя Ганна дивка розумна теж скаже. Так, Ганно?

— Так, тату! — сказала Ганна. — Що Бог дасть, нехай так и буде! — Но в это время у ней невольно показались слезы.

— А буде таке, —сказал Кус: — що як вернеться зять, тоди наклычемо гостей, да справимо таке бучне весильля, щоб рокив зо-три об ным говорылы. А тепер поки в своии семьи без юстей, даваймо обидать. Дочко! Знымы з себе празднык°ве одиньня, да порайся з наймичкою, щоб бид налагодыли. Сходы сама до пивныци да наточи тернивки и вишнивки, що у чимадых барылах стоять у куточку: уже десять лит як наливалы, береглы для слушного часу. А тепер такий час прийшов, що красчого не було. Уточи два джбана, да сама несьц а наймычци не давай и наймыта до пивныци не пущай, бо вонь! наточуть, да не те що самы нышком пытымуть, а ще людей частоватымуть, А воно .у нас таке... клеигот!

Ганна вошла в комнату, расположенную рядом с передней избой той же хаты, и вышла оттуда в другом одеянии, какое носила по всяк день. На ней была черная с цветами исподница и зеленая суконная сукня. Она, гремя ключами, вышла из хаты в сени.

Кусова хата двумя окнами выходила на двор, одним окном на улицу. Оставшись одни, старики заметили, что из улицы кто-то заглянул к ним в окно.

— Кто се там? — с беспокойством сказал Кус и вышел из хаты. — Чого там вам? — слышался его голос. — Чого вы спынаетесь на прысьпу, да зазыраете в чужу кату! Идить, идить соби, видкиля прыйшлы! -

Он воротился в хату. .

— Кто там? — спрашивали его Кусиха и Молявчиха.

— Якиись москали, — отвечал Кус; — из воеводських ратных, зап^евне: двое их коло викон стоялы. Я протурыв их. Се, бачу, дизналысь, що з сего двора сёгодни винчалысь у церквы, так думалы тут весильля справлятымуть. Прый-шлы банькы вытрыщать. На чужий коровай у их очи по-рываються. Хотилось бы им, щоб их позвалы поисты да попыты. Навъязлывы люды си москали. Цур им, од их полы вриж да втикай наш братчик.

Вошла Ганна, а за нею наймичка. Ганна держала два <<джбана» с наливкою, наймичка — посуду. Накрыли скатертью стол, поставили посуду, положили ножи и ложки. Кусиха из шкафа достала серебряные чарки. Когда на столе все было установлено, наймичка стала приносить ествы: сначала борщ с рыбой, потом жареную рыбу, пирог с рыбой, ягоды и мед в сотах. Поставивши кушанья на стол, сама наймичка взяла ложку и села за стол с хозяевами. Затем вошел наймит, мужчина лет сорока, годовой работник, обедавший всегда с хозяевами. По приглашению Куса и наймит и наймичка выпили водки и пожелали счастия, здоровья и благополучия новоповенчанной паре. Обед шел как-то торжественно и как бы священнодейственно; все были молчаливы, прониклись важностию совершившегося события. Вдруг раздался колокольный звон.

— Козакы в поход йдуть! — сказал Кус и встал.

— И наш казак молодець выходыть. Дай Боже всим им счастлыву дорогу и в своий, и в царскии справи доброго и помысного повоженя!

Он перекрестился. .

— И счастлыво им до дому повернутысь! — произнесла Булавчиха.

У Ганны снова на глазах навернулись слезы, и она прикладывала к глазам рукав своей вышитой сорочки, хотя и желала пересилить себя, казаться спокойною.

— Скильки у сий чарци кропель, стильки лит жыты б твоему сынови, а нашому зятеви, в добрим здоровьи, ни якого лиха не зазнаючи! — сказала Кусиха, обращаясь с чаркою к Молявчихе. .

— А нам бы все служиты таким добрым да милостывым господарям! — произнес наймит.

После обеда все встали развязнее и веселее. Кусиха так расходилась, что пощелкивала пальцами и подскакивала, да несколько раз повторяла, что ей ради такого радостного случая хочется танцевать. Кус тотчас начал было ей вторить. Увлеклась даже понурая Варка Молявчиха и уже не стала, как делала прежде, упираться, когда Кус схватил ее за руку и приглашал танцевать с ним в паре. Кусиха, хлопая в ладоши и подпрыгивая, пела:

Кукурику пивныку, на току,

Чекай мене, дивочко, до року!

Хыба ж бы я розуму не мала, • ,

Щоб я тебе цилый рик чекала ' Хыба ж бы я с розуму изийшла,

Шоб я соби красчото не знайшла!

Остановившись, она закричала:

— Да що се мы танцюем без музыки! — Потом, обратившись к наймиту, проговорила:

— Явтуху! Серденько! Иды поклыч Васыля скрыпныка, да колы можно ще кого-небудь, хоч того дударя, як, пак, ёго ...

— Юрка? — сказал наймит и хотел уходить. Но Кус остановил его рукою, дернувши за полу свитки, и говорил обратившись к жене:

— Ни, ни, жинко, Параско! Сёго не можно.

— Чому не можно? — порывисто спрашивала Кусиха.

— А тому не можно, — сказал Кус: — що владыка не велив. Нам треба ёго слухаты. Не можно, не можно, не дозволю!

— Не дозволыш, так нехай по-твоему буде, — сказала Кусиха: — ты на те господарь, паи в своим доми.

Успокоившись от внезапного порыва к веселости, вся семья уселась снова на лавках, немногопоболтали, потом Молявчиха с дочерью встали, помолились к образам, поблагодарили хозяев за хлеб-соль и собрались домой. Молявчиха, кланяясь в пояс, просила Куса и Кусиху с дочкою к ней на обед на другой день. Кусы обещали. После ухода Молявчихи и Булавчихи, Кус, чувствуя, что голова его от винных паров отяжелела, отправился в садик, подостлал под голову свою свиту, залег спать в курене, сложенном из ветвей под двумя яблонями. Пчелы, вылетая из расставленных по садику ульев, наводили на него сладкую дремоту своим жужжанием. Кусиха забралась отдыхать в чулане, откуда окно выходило только в сени: там летом было прохладно и безопасно от надоедливых мух. Ганна с наймичкою перемыли посуду после обеда, уставили ее на место, подмели хату. Окончивши работу, Ганна ушла в сад и, чтоб не мешать отцу, забилась в противоположный угол садика, села под развесистою липою и там предалась раздумью. Недалеко от ней был тын, огораживавший садик с улицы, и через прогалину в этом тыне смотрели в сад четыре злые глаза, но Ганна их не замечала. Долго сидела таким образом Ганна. Пробегало в ее памяти все ее детство с той минуты, как она стала сознавать свое бытие на свете,

ласки и приголубления родителей и близких, игры с девочками и мальчиками одного с нею возраста; приходили на память песни, которые она слышала и мимо своей воли перенимала; вспомнились первые, неясные ощущения потребности любви, выражавшиеся тем, что ей все вокруг становилось как-то грустным; вспомнила первую встречу с Молявкою, первый разговор с молодцем, о котором она и своим родителям не показала ни малейшею намека, первое его объяснение и ее взаимное признание; которое тогда бросило ее в краску, — его сватовство, согласие родителей, беспредельную радость и довольство, охватившие ее душу, приготовление семьи к свадьбе... все это вспоминать было так сладко и весело! Затем — ее венчание, тотчас за ним разлука! Пришли ей на память ровесницы, уже вышедшие за'муж, — на одной свадьбе она сама была в дружках, на другой в светилках: ее подруги, повенчавшись, были покрыты и стали жить с мужьями! А она? Обвенчалась — и Бог знает покуда будет ходить девкою: не ее воля и не ее жениха! С нею не так, как с другими! Вдруг ей становилось страшно за свою будущность. Что-то темное, тесное, что-то не то колючее, не то жгучее ей представлялось. Ух! И она, пересиливая себя, вскочила и перекрестилась.

Солнце на западе стало склоняться к горе и тени от строений и деревьев удлинялись; в разных местах Чернигова начал показываться над крышами хат дымок, дававший знать, что уже люди начинают топить печи для «вечери». Ганна вспомнила,. что надобно полить цветы в саду, повянувшие от дневного зноя, вышла из сада, вошла в сени, где увидала мать; она только что вышла из чулана и умывала себе заспанное лицо. Ганна отворила дверь в противопот ложную сторону через сени в рабочую избу или поварню, взяла ведра, сказала, что пойдет по воду к Стрижню, и вышла со двора. .

Ряд дворов, между которыми был двор Куса, выходил прямо к высокому берегу реки Стрижня. Против Кусова двора сход к реке был крут, но влево, двора через три, шел . из' города к реке подземный ход, прорытый в юре. Этот, тайник устроен был для того, чтобы, на случай неприятель?-:, ского нашествия, в городе не было недостатка в воде. Главный вход его находился далеко в середине города, но и близко от Кусова двора входила в него боковая лестница ступеней на десять вниз: ей можно было очутиться в тайнике. Этим путем обыкновенно ходили за водою <<дивчата», жившие неподалеку в конце города: можно было таким образом подойти прямо воде, не таскаясь с ведрами на гору.

Туда направилась Ганна с своими ведрами. Но, идя со двора к тайнику, встретила она двух «москалей» и остановилась; она заметила, что это были те головы, что заглядывали в окно, когда она возвратилась из церкви; их тогда удалил от окна ее родитель. Ганну взяло раздумье. — Зачем это они тут слоняются? — думала она. Но москали, бросивши на нее взгляды, по-видимому, равнодушные, no-' шли в противоположную сторону от тайника, мимо Кусова двора, нимало не оглядываясь на нес. — Нет, — подумала Ганна, — я испугалась напрасно. Это люди совестливые; они меня не зацепляют! — Она смело пошла к спуску в тайник, сошла по лестнице и очутилась в темноте: только слабый свет проникал туда с той стороны, куда ей нужно было идти за водою. Вдруг послышались сзади торопливые шаги. Не успела Ганна решить, бежать ли ей вперед или назад, четыре сильные руки схватили Ганну сзади, коромысло с ведра упало, она крикнула, но ее крик потерялся в тайнике. Ей завязали рот и глаза, она не в силах была более ни .крикнуть, ни распознать, где она очутится. Ее потащили, или, лучше сказать, понесли: сама она с испуга не могла уже двигаться. Похитители унесли добычу свою к главному выходу из тайника, находящемуся, как сказано выше, в середине города.

— Где Ганна? — спрашивал Кус у своей жены уже в сумерках: — Где вона?

Кусиха не видала дочери и не знала, где она. Кусиха пошла в черную хату и спрашивала наймичку. Та сказала, что Ганна пошла за водою. '

— Давно? — спросила Кусиха.

— Давненько уже, — сказала наймичка.

— Пора б уже ий вернуться, бо вже темнис на двори.

Кусиха стала недовольна дочерью. Никогда с нею подобного прежде не бывало. Как можно так запаздывать! Верно, думала, встретилась с подругами-дивчатами и заболталась с ними, а может быть, какая из подруг к себе зазвала. Так подумала Кусиха, так сообщила и мужу. Но время шло, Ганна не возвращалась. Наступила уже совср- . шенная^ темнота, ночь была темная, месяц был уже на ущербе, всходил поздно и тогда еще не показывался на -небе. Родители тревожились не на шутку. Вышедши за ворота, отец и мать пошли в разные стороны, и оба кричали: Ганно, Ганно! Но их крик только повторялся какими-то

насмешниками, собравшимися на игрище. Шалуны стали передразнивать кричавших: Ганно, Ганно! — подделываясь под слышанные голоса, и себе кричали: Ганно, Ганна! хотя их не занимало, какую там это Ганну ищут!

Воротились родители домой. Кус бил себя руками о полы и машинально твердил:

— Нема, нема!

Кусиха терзалась и вопила:

— Доненько моя, любонько моя! Где ты дилась? Где ты еси! Чы ты жыва еще, чы може тебе уже на свити не мае?

Наймит и наймичка, из участия к заботе своих хозяев, взяли фонари и пошли к тайнику. Через несколько минут наймичка прибежала оттуда в испуге и, вбежавши в хату, завопила:

— Лышенько! Видра лежать в пролази!

Вслед за нею наймит принес ведра и коромысло. Увидавши эти вещи, Кусиха испустила произительный крик, металась из стороны в сторону, не знала, бедная, куда бежать ей, что делать, схватилась за голову, сбила с себя «очипок», начала рвать на себе волосы и кричала:

— Доненько, доненько! Пропала ты, пропала!

— Утопла! ■— сказал Кус, но потом приложил палец ко лбу, что с ним случалось всегда, когда он о чем-нибудь трудном размышлял. — Ни, не утопла! — продолжал он: — Як бы утопла, то видра и коромысло не лежалы б далеко вид воды. — Не утопла вона. Лихи люды ии за-нялы в тайныку. Може, убылы! А за що? Кому вона що недобре удияла! Сказать бы, звир ии розирвав. Так як же звир туды забереться! Хыба яки лыходии вхопылы ии та згвалтовалы, залестывшысь на те, що дуже хорОша. Учы-нють над нею, що захочуть, а потым у воду вкынуть!

От таких догадок приходила Кусиха все больше и больше в ярость. Ей казалось, что именно так и есть, как говорит муж: злодеи сгубили ее дочь. Н принялась она^ сыпать ругательства и проклятия на злодеев.

Наймичка, по приказанию хозяйки, известила Моляв-чиху о внезапной пропаже нареченной невестки. Молявчиха тотчас явилась к Кусихе. Обе старухи завели вопль, а Кус — то корил баб за их крики и вопли, то вторил им сам, и раздражал их скорбь своими жалобами и дурными догадками. Так провела ночь злополучная семья. Иногда, на мгновение, надежда сменяла отчаяние: услышат за двором шум, скрипнут где-нибудь ворота, залает собака... подступит к сердцу радость, слушают, не она ли... дожидаются. Ее нет! Мимолетная надежда опять сменяется отчаянием, а оно, после короткого и напрасного перерыва, делается еще более жгучим и гнетучим.

. Стало наконец рассветать.

— Будем крычаты, да голосыты, с сего ничого не буде! — сказал Кус. — Пийду до городового атамана, заявлю. Нехай шукают Ганны; колы ии нема на свити, то нехай хоч слид ии знайдуть.

И оставивши баб продолжать свои вопли, Кус пришел к городовому атаману.

Атаман, по прозвищу Беззубый, с удивлением узнал о внезапном исчезновении той новобрачной, которой красотою любовался вчера в церкви св. Спаса со всем бывшим там народом. Первое, что предпринял атаман, был расспрос Кусу: не было ли у него с кем вражды и ссоры. Кус уверял, что не было. Тогда атаман, немного подумавши, решил послать десятских обходить все казацкие дворы и в городе, и в пригородных селах и везде спрашивать: не видали ли где Ганны Кусивны и не сообщит ли кто догадки о том, кто бы мог ее схватить.

— Чы не вхопылы ии москали? — заметил Кус. — Вчора як повернулысь с винчаня, примитыв я, що коло мого двора все ходылы якиись москали и у викна зазы-ралы. .

— Сходы до воеводы! — сказал городовой атаман: — попрохай, щоб велив учыныть розыск промиж своимы, да и войтови напысав, щоб по мищанських дворах теж учыне-но було, а то мы тильки над козацькыми дварамы реги-ментуемо.

Кус отправился к воеводе. _

— ЧтО тебе, добрый человек? — сказал ласково Тимофей Васильевич, когда вошел в его дом Кус и низко поклонился.

Кус рассказал ему, что дочь его' пропала без вести. .

— Эх, добрый человек, добрый человек, — сказал Тимофей Васильевич: — видно, что отец нежный! Всего один день, а он уж горячку запорол. Подожди, найдется! Да вот что, добрый ты человек, скажи по правде: она, может быть, у тебя гулящая и своевольная. Вестимо, коли одна дочь у отца у матери, так избалована.

— Ни, пане воевода, —сказал Кус: — вона у нас не те що не гуляща и не своевильна, а така, що ии николи не треба ни спынять, ни учить, вона и на ульщю николы не ходыла, де бува игрыще. Така слухняна, соромлива, греч-на... спытайте усих сусидив, уси в одын голос ничого не вымовлять про неи, тильки xopome.

— Так, может быть, встретилась с какою-нибудь подругою, а та ее зазвала к себе в гости, пошли у них промеж себя тары да бары, ночь захватила, она побоялась идти домой и осталась ночевать в гостях, — говорил воевода.

— Я и сам так спершу думав, — сказал Кус: — тильки вже б ий пора була вернуться давно. Николи такого случаю не бувало з нею, пане воевода.

— Так что же, что не бывало! Теперь в первый раз такой случай пришел! Я рад тебе, добрый человек, во всем помочь, написать велю войту, чтоб учинил розыск о ней по всем мещанским дворам, а сам я пошлю своих стрельцов по тем дворам, где есть становища наших царских ратных людей. Только я уверен, добрый человек, что не успеют произвести розыск по мещанским дворам, как твоя дочь к тебе явится.’ А я твою дочь вчера в церкви видал мельком, как она венчалась. Я с паном полковником там был. Славный молодец твой зять. И она красавица. Парочка нарядная. Полковник мне сказал, что жених тотчас после венца пойдет с козаками в поход. Мне так стало жалко, что я просил полковника: нельзя ли ради новожениого дела оставить его. Что же, мое дело сторона! Нам, воеводам, от великого государя не велено вступаться в казацкие дела. Будь покоен, добрый человек! Дочь твоя найдется, сама к тебе воротится, а не придет сама, так мы ее найдем, и я сам, самолично, приведу ее к тебе. На том даю тебе мое крепкое слово.

Кус поблагодарил воеводу за доброе слово и ушел.

Прошел день, прошел другой, третий — Ганна не возвращалась. Мать до того заметалась, что стала как безумная, и в речах ее мало было склада; от тоски напало на нее такое истомление, что пройдет несколько саженей и садится, либо совсем упадет на землю. Молявчиха первые дни очень сердечно принимала участие в беде, постигшей мать ее невестки; но на четвертый между. двумя бабами начались пререкания. Кусиха в своих сетованиях о дочери высказалась, между прочим, что «на лыху годыну>> повенчалась она с Малявкою, а Молявчиха оскорбилась такою выходкою и с своей стороны ядо.вито заметила, что Бог знает, где она делась, может быть, у ней на уме заранее; что-нибудь затеяно было, а может быть, ее родители знают, где теперь их дочь, знают, да не скажут!

— Не такого зятя нам було б добуты, а другого кого-небудь, то може б дочка наша цила була! — сказала Кусиха. ,

— Не такого подружья треба б' моему сынови, а мени нсвистки! — произиесла Молявчиха.

' Мать Молявки-Многопеняжного ставила Кусихе на вид, _Что Молявка родом значнее каких-нибудь Кусов, и Кусы должны бы себе за честь считать, что роднятся с Молявка-_ми. Кусиха упрекала, что Молявки хотят загарбать Кусово достояние и для этого входят с ними в свойство: Кусы и Малявки, хоть и одинаково козаки, но Кусы старинные от прадедов и прапрадедов черниговские козаки, а Молявки так себе какие-то прибыши.

С таких едких замечаний начались взаимные ругательства, а наконец и проклятия.

— А щоб твоя дочка не знайшлася, а так бы скризь землю пийшла! Негодныця вона! — сказала Молявчиха.

— А щоб твий сын з войны не вернувся! — крикнула Кусиха.

Спор дошел до того, что Молявчиха плюнула на Куси-ху, а Кусиха плюнула на Молявчиху. Молявчиха сказала, что с этих пор нога ее не будет в Кусихиной хате, а Кусиха сказала, что было бы лучше всего, когда бы и прежде ни Молявчиха, ни сын ее не переступали их порога.

Добродушный Кус хотел было умиротворить разъярившихся баб, но потом рукою махнул и произнес:

— Бабы яко бабы, волос довгий, а разум короткий.

С той поры Молявчиха "не посещала Кусихи, а Кусиха не приходила к Молявчихе. Но приходили к Кусихе разные соседки; им рассказывала Кусиха о своей размолвке с Мо-лявчихою, а соседки, слушая это, с своей стороны подстрекали их к ссоре; нашлись такие, что начали переносить Кусихе, что говорит о ней Молявчиха, а Молявчихе, что говорит о ней Кусиха. -

Окончился Петров пост. Ганна не возвращалась. Несколько раз еще ходил Кус и к городовому атаману, и к войту, и к воеводе. Никто не порадовал его открытием следов пропавшей дочери. Атаман даже заметил, что Кус в своем нетерпении начинает надоедать своими жалобами на свою долю; что у него, атамана, без его дела, много других дел. Войт сказал, что употребил уже .все меры, какие'у Пего были в распоряжении, и не его вина, что ничего не открыл; при этом войт заметил Кусу:

' — Было б не пущать дочки, тоб и не пропала!

Любезнее всех принимал Куса воевода, всегда жалел о нем, делая вместе с ним разные предположения насчет пропажи его дочери и утешал всеми возможными способами, даже говорил, что если бы случилось так, что его дочери уже не было на этом свете, то все-таки доброму человеку оставляется то утешение, что он увидится с нею на том

свете. При этом Тимофей Васильевич благочестиво вздохнул.

Между тем, по поводу исчезновения Кусивны, стали расходиться выдумки, самые нелепые, безобразные, отчасти легендарного свойства, но оскорбительные для семейства Кусов. Все это вымышлялось бабами из тех дворов, которые были небогаты: там был повод завидовать состоянию Кусов. Таким образом болтали, что Кус нажил свое состояние (которое завистникам представлялось в преувеличенном размере) тем, что знался с бесами: еще будучи паробком, при помощи бесов, нашел он заклятый клад, никто не мог добыть этого клада, и за то, чтоб его вырыть, обещал Кус бесу дитя свое, как у него будут дети. После того Кус женился, пошли у него дети, но все умирали в малом возрасте, одна только дочь доросла до совершенных лет и в тот самый день, как она вышла замуж и повенчалась, — бесы потребовали исполнения обещания, данного отцом ее в то время, как они ему помогли вырыть клад. Ганну Кусивну схватили не люди, а бесы, и уж теперь найти ее никак нельзя, потому что она — в пекле, и Дорого, рассуждали, обошелся Кусу добытый клад; теперь бы он рад был в десять раз дать против того, сколько тогда получил, да уж нельзя! Другие говорили, что Кусиха — ведьма, умеет перевертываться то свиньею, то клубком, то копною, то жабою, то летучею мышью и научила такой же ведёмской науке свою дочь, но этой. дочери не следовало принимать святого закона, а она как повенчалась и святой закон приняла, вот за то, рассердившись, бесы ее ухватили. Были еще и такие толки: полюбила Кусивна Молявку и причаро- -вала его к себе с бесовскою помощью. Молявка без ней жить на свете не мог, только ей не следовало вступать с ним в закон, а как она повенчалась, бесы ее за то ухватили, значит: живи с ним по-нашему, а не по-Божиему! Сочинили еще и вот что: продал Кус свою дочку монаху, а для вида выдал ее замуж за¹ Молявку, затем чтоб как Молявка уйдет на войну, он дочку свою передаст монаху в пользование, а слух пустит в народе, будто его дочку утащил кто-то неведомо куда! И еще было немало подобных вымыслов один другого безобразнее. Кумушки обо всех ходивших толках сообщали Кусихе, уверяли ее, что это все выдумала Молявчиха, и тем раздражили Кусиху. Она так увлеклась злобою против Молявчихи, что даже печаль о погибшей без вести дочери уступала в ее сердце место этой злобе. Молявчиха, с своей стороны, поджигаемая такими же кумушками, выражала благодарение небу, что сын ее

нежданным путем избавился от недостойной связи, и молила Бога о благополучном его возвращении с войны для того, чтобы он поскорее мог сыскать себе другую подругу жизни.

Прошел июль. Прошли Спасовки. Вот уж и люди сельские отработались в поле. Уже осенние утренние холода стали предвещать наступление осенней слякоти, а за нею стужи и снегов. Ганны все не было, и никто не мог сказать, где она: и след ее простыл.

VI

Под городом Чигирином, на широкой равнине, по которой змеится извилистая река Тясмин, раскинулся стан казацкий, разбросались купы полотняных шатров по полкам, высланным гетманом. Между этими шатрами пестреют палатки начальных лиц, их пологи из цветной ткани, а на верхах их пуки павлиньих перьев. Далее от козацкого стана над рекою Янчаркою расположен стан царских великорусских войск под начальством Григория Ивановича Косагова.

Это отряды, которые выслали к Чигирину гетман Са-мойлович и боярин Ромодановский, удержавши остальные войска свои в стане под Вороновкою.

Начальником или наказным гетманом над высланными козаками назначен генеральный бунчужный Леонтий Полуботок, тогда временно занимавший уряд Переяславского полковника. Собрались у него в шатре полковники: черниговский, гадяцкий и миргородский. Наказной гетман объявил, что Григорий Иванович Косагов посылает к Дорошенку увещательную грамоту, и козаки должны послать такую ж от своего гетмана.

Полуботок громко прочитал составленную генеральным писарем грамоту и, передавая ее Борковскому, сказал:

— Василий Кашперовыч! Выберы кого-небудь послаты с сим лыстом. Значного урядового не посылай. Годи често-ваты сёго пройдысвита! Пошлы до ёго якого-небудь рядовы-ка, такого тильки, щоб потрапыв прыдывыться, що там диеться у Чигирыни.

— У мене як раз такий найдеться, — отвечал Борковский и ушел с грамотою в свою ставку, отстоявшую от Полуботковой сажен на пятьдесят.

Оставшиеся в шатре у Полуботка стали пить и закусывать, а Борковский, пришедши в свой шатер, велел позвать Булавку и сказал:

• — Пане сотныку! Посылай швагра свого Молявку з от-:'

сим лыстом до Дорошенка и скажи, щоб вин, будучи у Чигирыни, що можно там выглядив и выслухав. Вин не. дурень, зрозумие. .

Булавка, передавая шурину эту грамоту, говорил:

— Отсе тоби, мий голубе, значне полецене. Тепер час тоби и случай показаты себе усим людям и пансьтву. Клыч з собою суремщика.

Малявка, вместе с трубачом, отправился к окраине нижнего города Чигирина, отстоявшего на добрую версту от казацкого стана. Собственно это и был город в смысле людского поселения, так как то, что называлось верхним гора-. дом — был только з амок или цитадель. Нижний город был обведен земляным валом, по верху которого шла толстая бревенчатая стена, а под валом, на наружнрй стороне, прокопан был ров в три сажня в ширину и глубину. Молявка обвязал себе голову белым платком, трубач изо всей силы затрубил. Караульные козаки с башни, построенной над воротами, окликали подходивших к городу, а Малявка, вместо ответа, наткнул на саблю свою шапку с повязанным на ней платком и махал ей. Караульные спустили поднятый вверх цепями у ворот мост через ров и отворили калитку, проделанную в тяжелых воротах. Молявка вместе с трубачом вошел в город. Его сразу окружила толпа. Спрашивали зачем, к кому, с чем. Молявка сказал, что с <<лыстом» к гетма н у.

— А хоч бы вин швыдче сам зрикся от того несчастлы-вого гетманованя! — послышалось в толпе:

— Чого-то вже ёму тепер упираться? Сам же, з бираючи громаду, каже, що вирным царським слугивцем хоче зостава-тысь, так чого ж колы цар велыть иихать и здавать свое гет-мансьтво, так уже б и робыв, як цар ему каже. Так ни! Каже: пидождемо. Турок нехай, каже, москаля ще полякае, так москаль здатниш буде на умову. А щоб ёго! Чого там ще дожида-ты? Уже уся Украина до вас на слободы утекла, а в Чигирыни тильки що тыжнив на два стане чим жыть. Тоди вси так юр-бою и сыпнуть до вас. Не пухнуть же всим с голоду!

Такие ре чи услышал тогда Молявка от народа, едва' только вошел.

— Где вин? — спрашивал Малявка. —• Либон там на гори! Ведить мене до ёго!

Он указал на гору, откуда белелись стены недавно оштукатуренного дома гетманского, стоявшего посреди замка.

— Ни, там его нема, — был ответ. — Он, чуеш: музыка rpa. Се вин розважуе свое горе, чуючи що прыхо-дыть кинець. Наклыкав музык: скрыпки, кобзы, бандуры, сопилки, сурьмы, бубны, — ходыть по городу, из шинка в шинок, удаючи нибы вин уже не гетман, а простый козар-люга-запорожець. И старшины з ным, и тесть его Яненко и инши. Идуть, да спивають и скачуть.

— Эге! — заметил кто-то. — Як чуе, що над шиею го-стре зализо высыть, так який став до всих доступный, простый, да приязный, а перше пышився! . '

— Тепер, що хоч ёму кажи, так не сердыться, хоч и не послухае рады, а. не сердытыметься за неи, а перше, скажи лишень ёму таке що протышерсты — так описля сам сте-режися: присикаеться не наче за що инше, да у дыбу забье, а то и голову стяты роскаже, — заметил Чигиринский сот-. ник Блоха, стоявший здесь же между прочими. •

До ушей Молявки долетали звуки музыки и все становились ближе и ближе. Прошедши несколько десятков шагов далее, до поворота в другую улицу, он наткнуЛся на шествие, выступавшее из этой поперечной улицы. Бежала пестрая толпа народа обоего пола и разных возрастов, начиная от седобородых дедов и сгорбленных баб и кончая детишками в одних рубашонках; в бархатном малинового цвета кунтуше, в красных сапогах и в заломленной набекрень шапке с бриллиантовым пером, гетман Дорошенко отплясывал трепака; обок его то же делали писарь Вуехович, обозный Бережецкий, судья Уласенко, гетманский тесть Павла Яненко, — все одетые в праэд-ничные кунтуши разных цветов — кто в коричневом, кто в ярко-красном, кто в зеленом. Если бы внимательно вгля-. деться в их лица и движения, то можно было сразу уразуметь, что они более по принуждению, чем по добровольному влечению делали- это. За плясунами шли музыканты. Вельможные гуляки, притопывая ногами, хором пели:

Паутьша по дорози повилась, повилась,

А дивчина с козако-м понялась, понялась.

— Не сю! — крикнул вдруг Дорошенко. — А ту, що гралы, як с замку выходылы.

Музыканты остановились и потом заиграли на другой голос. Дорошенко затянул:

Никому я не дьшуюсь, як сам я соби,. -

Пройшли мои _Лита с свита., як лыст по _Води, .

А оже мои стежки-дорожки позаросталы,

А оже мои ворони кони поизъизжалы,

А вжс мое золоте сидельце поламалося,

А вже моя родьшонька отцуралася

При звуках этой песни приостановилась пляска. Молявка думал: не подойти ли и подать «лыст» Дорошенку, но не решился, соображая, что чего доброго он рассердится и почтет за издевку над собою. Но гетман со старшинами, сделавши несколько шагов и припевая песню, пошли прямо к шинку, где на крыльце стоял шинкарь, празднично одетый: видно было, что и шинкарь приготовился к посещению его шинка высокими гостями.

— Шынкарю! Що сто:Иш, ёлопе! — кричал что было силы Дорошенко: — Свому панови, батькови гетманови горилки пиднось!

<<0, — подумал про себя Молявка: — вин не соромыться и тут же сам себе гетманом велычае. Так и на мене вин не . россердыться, колы я ёму як гетманови, подам належный до его лыст».

Шинкарь подносил Дорошенку с поклоном большую стопу, налитую до края горелкою. В это время протеснился Молявка и, ставши лицом к лицу перед Дорошенком, поклонился, подал грамоту и произнес:

— Ясневельможный пане! Лыст от ёго мылосты ясне-вельможного пана гетмана Ивана Самойловича.

— А! — сказал Дорошенко, быстро взглянувши на подателя. — Ты не кажы просто от гетмана лыст, а кажы от гетмана обох сторон Днипра, бо вин так себе именуе, хоча сю сторону тоди хиба осяде, як мене тут не буде. Подай лыст! Кто ты такий?

— Я, — отвечал Молявка, — Черныговського полку черниговськой сотни козак-рядовык. Послав мене полков-нык Васыль Борковский, а вин взяв сей лыст от наказного гетманського Левона Полуботка.

— Гетман обох сторон Днипра мабудь мене вже и за чоло-вика не ставыть. Посылае до мене такого простака! А чому злачного урядового не"прыслав? Було б тому полковныкови, що тебе до мене выправыв, було б ёму самому сюды приихать да в ноги мени поклоныться, — сказал Дорошенко.

— Того я не знаю, пане ясневельможный гетмане! — сказал Молявка: — Бо я чоловик пидначалный. Региментар мий мене позвав и дав сей лыст до твоей мылосты. Мушу. слухаты!

— Правда, чоловиче, — сказал Дорошенко: — бачу, що у тебе голова не сином напхана. Ты хоч простак, а вже колы до мене прийшов, так став мий гость. Пий з нами горилку. Шынкарю, налий ёму.

Шинкарь налил стопу горелки и подал Молявке. Козак поднял ее вверх и крикнул:

— Доброго здоровья и в усим счастлывого повоженя, пане ясневельможный гетмане!

С этими словами он выхилил всю стопу.

— Як тебе звуть, козаче? — спросил Дорошенко.

— Яцько Молявка-Многопиняжный, — проговорил посланец.

— Грошей, выдать, багато було у батькив, що так продражнылы! Але хоч бы и у тебе самого було грошей много, а все таки не слид було посылаты простого рядо-выка до мене. Вуехович! — сказал он, обратившись к своему писарю: — Чытай усий громади! Я гетманом не сам собою став; и сам собою без громадськои рады ничого не чыню.

Вуехович, человек невысокого роста с красноватыми хитрыми глазами, взявши принесенный <<лист>>, стал читать его, произнося тонким почти женским голосом:

«Мой велце шановный, ласкавый добродею, пане а пане гетмаНе чигиринский! По указу царского пресветлаго величества послалисьмо с купной порады его милости боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского, стольника Григория Ивановича Косагова с выборными царскими ратными людьми и генерального бунчужного Левона Полуботка с четырьма козацкими полками и с нашею конною надворною компанеею ку Чигирину, поиеже многократне и многообразие твоя милость ему боярину и мне гетману обеих сторон Днепра обещал еси своею особою прибыти до нас в обоз для принесения присяги его царскому пресветлому величеству, обаче тое твоеи милости обещане доселе не совершено делом».

— Стривай! — прервал чтение Дорошенко. — Як не совершено дилом! Свидки мени уси чыгирынци и панове запорозьци, що прииздылы до. мене того минулого року в мисяци октябри, с котрых деяк:И и ныни тепер прытомни суть, як я тоди выконав присягу царському пресвитлому велычеству перед паном кошовым отаманом Иваном Сир-ком и перед донським атаманом Фролом Минаенком в при-томности многих товарищей вийська нызового сичевого и донського, а на-потым и санжакы турецьки отослав на сто-лыцю в Москву. А поповыч гетман пыше, буцим обитныця моя не совершена дилом! Батько Яненко, чы ты возыв санжакы в Москву?

— Я, пане гетмане! — отвечал Яненко.

— А гетману поповычу хочетвся, щоб я ёму поклоныв-ся? — продолжал Дорошенко. — Инше дило вирою-правдою цареви гасудареви служыть и добра хотить, а инше

царськым подданным кланятысь. Я вирный подданный 'И слуговець царському пресвитлому велычеству, як прысягав' ему, а поповичеви кланятысь не хочу.

Он поднял вверх налитый горелкою кубок и громогласно' проговорил:

— Пью, на тым пью, що мени гетманови поповичови клейнотив не отдавать. Панове запорозьци и вы вси панове чыгирынци громадо! Заступыться за мене! На що се на вкруги Чигирын оступыло московське и барабашевське вий-сько? Я цареви не ворог, не супостат, а такий же вирный подданный, як воны вси. Боны мусять отойты от нашого города. Молявка-Мйогопиняжный! Перескажы те, що ты от мене чув. Не хочу Самойловичеви поповичеви кланятыся, а сам поеду в Москву, побью чолом царському пресвитлому велычеству самому, а не ёго царському бояринови и не гетманови барабашському поповычеви. А колы не одийдуть и мене не пропустють, так я сяду на кухву с порохом и спалюсь, и вси чыгирынци разом зо мною пропадуть. Не-хай грих на тых буде, що не хотять святого покоя и бра-тернюю вийну зачынають. Я до их с щырым сердцем, а воны на мене з ножем. Я покою хочу, а воны йдуть на мене. войною на втиху бусурманам хреста святого ворогам. Да ще мене перед царським пресвитлым велычеством и перед усим христиансьтвом оговорюють. Запорозьци и вы вси чыгирынци! Не выдавайте мене, як донци колысь Стеньку свого выдалы!

— Не выдамо, не выдамо! — кричали запорожцы, стоявшие кучкою в красных жупанах.

‘ — Не выдамо, вси одын на одному головою нало

жим! — произносили чигиринцы вслед за сечевыми гостями; многие хотели бы выразиться иначе, да не смели: каждый не ручался, чтобы все поддержали голос, противный гетманской воле.

— Ще козацька не вмерла маты! Казав колысь вичнос-лавнои памьяты батько Зинов-Богдан Хмельныцкий! — продолжал Дорошенко с увеличивающимся задором. — Колы наше не в лад, то мы з нашим и назад. Колы так, тр ' мы' упъять бусурмана в помич поклычем. А щож робыть! Колы свои браття христиане так нам не мылостыви — зне::' воли приходыться у бусурмана ласки прохаты. Не бийтесь, ^ братци чыгирынци, моя люба громадо! Подасть Бог нам рятунок проты сих немылостывцив, що хотилы б нас _в ложци воды втопыты: Прийдуть на одсичь рам бусурманы и тоди москали и барабаши будуть як зайци утикаты от Чигирына. Уже то було з ными. Памятайте, як четвертого

року прыходылы пид самый Чыгирын гетман попович и боярин Ромодан з велыкимы сылами, одначе, почувши, що хан ёго мылость иде с своими ордами, мусылы отступыться, а хан переризав им шлях до Черкас. Ледвеледве, утратыв-ши многих, добиглы до Днипра и срамотка утеклы в свою сторону. И тепер з ными теж станеться. Ось пидождать прийдеться килька-день, прийде салтаи Нураддын з ордою, у нас на килька день стане харчу. А колы Бог так дасть, що прийдеться нам пропадать, так и пропадем вси до одного! Чуеш се ты, Молявка-Многопиняжна? УторОпав, що тут казано? Отсе все и росскажы кому, там слид, да скажы, щоб наперед не прысылалы до мене простого рядовыка, а нехай розмову зо мною ведуть через значных людей войсковых товарыщив. Бо я ще своеи гетманськои булавы не сдавав, и еще я есть гетман, и мене треба им поважаты, як належыть гетмана. И ляхи пышуть до мене латыною и ве-лычають мене: dux Zaporoviensis.

После этой речи Дорошенко обратился к народу и кричал:

— Не вмерла ще козацька маты! Козак пье, на лыхо не потурае, и самого чорта не боиться, не те що московськои да барабашськои души!

И он начал снова плясать, припевая:

Не теперь, не теперь ■ По грыбы ходыты,

В осени, в осени,

Як будут родыты.

Вуехович отстал от гетмана и подозвал к себе. кого-то из толпы, говорил ему что-то на ухо, поглядывая в то же время на’ Молявку, а последний продолжал стоять на одном месте, провожая глазами удалявшегося с приплясом гетмана; человек, с которым говорил писарь, кивнул головою, давая знать, что все разумеет; тогда сам Вуехович подошел к Молявке и сказал:

— Ты сказав, що ты козак Черныговського полку. По-клонысь Васылю Кашперовичу, полковныку свому. Скажы: пысарь Вуеховыч шлеть ёму свий братерний поклон, свому щырому приятелеви!

Сказавши это, Вуехович пошел за гетманом, куда также двигалась густая толпа народа. Молявка повернул назад, уже исполнивши свое поручение, как он думал. Вдруг догоняет его тот самый человек, которому Вуехович говорил что-то на ухо. ,

Он сказал Молявке:

— Товарыщу земляче, я выведу тебе!

Он шел с ним рука об руку к городским воротам и говорил:

— Посылае гетман козака Мотавыла в образи старця, нибы ялмужны просячого, з лыстом до крымського салтана, уверчен у ёго в лычаках. Вин от зараз за тобою з городу выйде. Вси люды в Чигирыни об тым тильки Бога молять, щоб гетманы швыдче замырылысь миж собою, сгыдла война, до того, колы довго стоятыме вийсько, голод настане. Уже и так дитей много умирае. Вси хотилы б йты за Днипр на слободы.

Эти слова проговорил он без всяких движений, потупя вниз голову и не глядя на Молявку, и никто из шедших около него не мог ни расслышать его слов, ни даже догадаться, что он передает посланцу какой-то секрет. Не дожидаясь никакого ответа, неизвестный оставил Молявку.

По выходе из ворот, Молявка стал раздумывать: что лучше делать ему, идти ли в стан и объявить о посланном в образе нищего, или подождать, пока этот нищий выйдет из города. Он рассчитывал: — если он теперь заявит о том, что услыхал, то нищего могут как-нибудь проглядеть или даже если поймают, то другие, а не он сам; напротив, если он сам лично того нищего схватит и приведет к начальству, то дело его оценится, как важный и очень полезный для всего войска подвиг. И выбрал он последнее и нарочно пошел медленно, беспрестанно оглядываясь назад, как вдруг своими быстрыми глазами увидел, что изо рва, окружавшего город, высунулась человеческая фигура и пошла по направлению вправо, в сторону, противоположную той, куда следовал Молявка. Молявка тотчас понял, что в городском-укрецлении есть где-нибудь тайный выход и виденный им человек прошел им так, что очутился во рву, а потом, при пособии какого-нибудь средства, в ыкарабкался изо рва. Малявка быстро и круто повернул вбок наперерез пути выползшего из рва человека.

Скоро был Молявка лицом к лицу с этим человеком. Это был на вид оборванный донельзя нищий. Ноги у него были в лаптях, без онучь. На плечах и вдоль тела болтались грязные отрепья — остатки существовавшей когда-то свитки, из-под них виднелось заплатанное грязное белье. Нищий снял дырявую шапку и низко кланялся, увидя подходящего хорошо одетого козака.

— Боже! Я кий гольтяпака! Який бидолага! — говорил тоном сострадания Малявка. — Видкиля ты, чы не з Чиги-рына?

— Эге! Мылостывый добродию! — отвечал нищий. — Утик, да воны и самы, правду сказать, пустылы, не сталы задержувать, бо скоро ничого буде всим иисты и вси пидуть так, як я .

• — Ходы за мною, старче Божии! — сказал Малявка. — Мени от як стало жаль тебе! Я тебе и нагодую, и одягну, и через стан проведу, ба сам не проберешся. Затрымають и в полон заберуть.

— Мени, добродию, все ривно. Нехай беруть. Я не мов-чатыму, все повидаю, що знаю; до того не до татар пийду, а своим же христианам отдамся, — говорил нищий.

Он пошел вместе с Малявкою. Доходили до стана. Уже виднелись палатки начальных людей. Сторожа перекликались.

Дойдя до караула, Молявка взоткнул на саблю свою шапку, обвязанную белым платком. ,

— Гасло! — крикнули караульные.

— Свята пьятныця! — отвечал Малявка. То был дневной лозунг. Его пропустили.

— А се кто с тобою йде? — спрашивали караульные, показывая на нищего.

— Се старець, мылостыни просыть. Видный, я его з Чыгирына с собою взяв, хоче до нас перейты. Я ему мыло-стыню подам.

Потом, обратившись к нищему, Молявка сказал:

— Бач яки у тебе погани лычаки, скидай их к злыдню, обуй мои сапьянци. Мени тебе дуже жалко стало. Я сам с себе все поскидаю, да тебе одягну, бо в мене, дяковать Богу, все е. От и кирея тоби. Скидай свои ганчырки!

Молявка снял с себя коричневого цвета суконную ки-рею и хотел набросить на плечи нищему. Нищий, словно кто на него кипятком брызнул, отскочил в сторону, потом, приняв вид смиренника, говорил:

— Ох паночку! Добродию мий! Чи варт я того? Боже, Боже! От Господь послав якого мылостывого доброчынця. Дале-би се пивсита сходы, другого такого доброцынця не надыбаеш!

Он кланялся в ноги.

— Скидай, кажу, свои лычаки, обувай мои сапьянци! — говорил Малявка.

Нищий повертывался туда-сюда, и, видимо, не знал, что ему делать.

Молявка крикнул к сторожевым казакам:

— Скидайте, братци, з мене сапьянци, и обувайте сего старця, а я в его лычаках доплентаюсь як-небудь до Чер-ныговською полку.

— Пане ласкавый, пане мылостывый! Не треба! Не треба! — говорил нищий и порывался идти в сторону.

— Ни, треба, старче! — сказал Молявка: — чуеш, що тоби кажуть: давай мени свои лычаки, а сам обувай мои сапьянци!

— Паиочку добродию! — говорил совершенно растерявшийся нищий: — Не хочу, далеби-не хочу! — и с этими словами пустился было скорым шагом уходить.

— Доженить ёго, козаки! — сказал караульным Молявка: — Возьмить у его лычаки, а ему дайте обутыся в мои сапьянци!

Козаки бросились на нищего. Тот, сам не зная, как избавиться от беды, начал уже бежать во всю прыть; козаки догнали его, повалили, сняли с ног его лапти, надели на него «сапьянцы» и привели к Молявке. ■

Молявка достал из кармана нож, разрезал лапти и вынул из них свернутое в тонкую трубочку письмо, засунутое в складки лык, из которых были сплетены лапти.

— Се не при нас пысано, — сказал Молявка, развернувши письмо: — Сего мы не розберемо! Се мабудь по-та-тарськи, або по-турецьки. Да у нас в полку знайдеться и такий, що прочыта. Иды, лишь, старче, за мною, до нашого .полковныка!

— Пане, добродию, пане добродиюI — возопил нищий: — Я не старець. Мушу всю правду повидаты. Я козак Дорошенкив. Гетман чыгирынський послав мене в образи старцевому пробратысь через ваш стан в степ и подать зви-стку салтану, що стоить за Ташлыком, щоб швыдче прыхо" дыв з ордою на одсич. Се Дорошенко свии лыст мени заложыв у лычаки, а я не хотив йти до салтана, а хотив перейты до вас_на цареву службу.

— Як тебе звуть? — спрашивал Молявка .

. — Козак Мотовыло, — был ответ.

— Добре, що не брешеш, — сказал Молявка: — Не бийсь ничого. Иды до мого полковныка за мною. •

Они пошли. Караульне -козаки проводили их несколько саженей, потом воротились назад и смеялись виденномуими событию. Молявка пустил Мотовила впереди себя. Прошедши версты две, они проходили мимо заросли и Мотовило затеял было броситься в кусты, но Молявка догнал. его, схватил за руку и, сняв с себя пояс, крепко завязал ему назад руки.

— Ты,- бачу, пруткий, козаче, — сказал Молявка. — Да я, мабуть, моцнийший от тебе.

И он погнал Мотовила далее, а сам постоянно держался за край пояса, которым были связаны руки Мотовила.

Коз аки Черниговского полка, стоявшие на карауле у своей полковой ставки, окликали его, потом, когда он произнес лозунг, пропустили.

— Я, — сказал Молявка, — веду до пана полковныка таке дывне звирья, що вин зрадие, скоро побачыть!

Молявка привел Мотовила к шатру Борковского.

— Пане полковныку! — кричал он. — Выходь твоя мылость глядить на дыво дывне!

Барковский тогда только что воротился в свой шатер после осмотра своего полка; услышавши голос Молявки, он вышел с своим обычным серьезным видом. Молявка рассказал ему все, что видал в Чигирине и представил пойманного козака, но не сказал, однако, что ему незнакомый человек в Чигирине заранее сказал про Мотовила, а изо-бр а зил дело так, как будто он, Молявка, сам, по собственной смекалке, задержал нищего и вынул у него из лаптей таинственное письмо, написанное на неизвестном для него языке.

Борковский сказал:

— За сю послугу, що ты вчыныв всёму Вийську Запо-рожському, наставляю тебе хоружым твоеи Черныговськои сотни. Зовить швыдче Галана Козыря.

Галан Козырь был родом татарин: в детстве достался он в полон козакам, принял св. крещение и был записан в козацкий реестр в Черниговском полку. Был он дорогой человек, знал татарское письмо, и гордился всегда, когда происходило какое-нибудь сношение с бусурманами.

— Прочытай и переложы! — сказал Борковский этому Галану, когда его привели к полковнику. .

Галан прочитал и сказал:

— Дорошенко пыше до салтана Нураддына: просыть прыспишаты на одсичь до Чыгирына, бо его москали и ба-рабашци на вкруги оступылы. .

Полковник приказал написать перевод. этой грамоты для представления наказному гетману.

Пришел Булавка. Борковский похвалил его шурина и объявил, что повышает его за заслугу Войску Запорожскому.

Обрадованный Булавка поклонился, нагнувшись до земли., а Боркавский отвечал ему легким начальническим киванием головою.

Принесли перевод перехваченного письма. Борковский понес его Полуботку и прочитал в собрании всех полковников .

— От гарно! Гарно! — воскликнули все полковники в

ОДИН ГОЛQС.

— Тепер, — заметил гадяцкий полковник Михайла Василевич, — Дорошенко у нас в руках!

— Вин сдасться! — заметил миргородский.

— Не звидки ёму бильш немае надии! — прибавил лу-бенский.

Полуботок заливался добродушным смехом, потешаясь над промахом Дорошенка.

— Тепер, — сказал он, — паслаты сказаты Дорошен-кови, що лыст ёго у нас. Нехай бильш не сподиваеться на бусурманську помич, а швьщче сдаеться, не пролываючи крови, а то як визьмемо ёго с бою, то вже не буде ёму шаны!

— Нехай же сей казак, що пиймав Мотовила, понесе Дорошенкови знову лыст наш, нехай Дорошенко не барить-ся, а выиздыть до нас, и от нас ииде до пана гетмана, коли не хоче, щоб мы его взялы, як собаки вовка. Сей казак уже тепер не рядовык, а хоружий. Дорошенко заспизывывся, що рядовыка до его посылано и велив через ёго наказаты, щоб мы ему рядовыкив не посылалы, а посылалы б урядо-вых значных. От тепер мы ёму с полковои старшины уря-дового шлем! — говорил Борковский.

— Нехай, нехай! — все в один голос сказали.

Написали грамоту и отправили в Чигирин того же Ма-

лявку-Многопеняжного.

VII

Опять, как первый раз, Молявка вместе с трубачом подошел к воротам нижнего города. Опять Молявка выставил на сабле свою шапку, обвитую белым платком, а трубач протрубил. Отворили калитку в воротах. Объявивши себя полковым сотенным хоружим, Молявка сказал, что у него есть письмо к гетману.

У Дорошенка в Чигирине было два двора: один новый, им не так давно построенный на горе в верхнем городе или в замке, другой — в нижнем городе, в так называемом «месте». Последний был его родовой двор. Его строил еще дед Петра Дорошенка Михайла, бывший потом гетманом, и двор этот переходил из поколения в поколение по наследству. При этом дворе, очень обширном, был также обширный сад, расположенный по берегу Тясьмина, за садом — водяная мельница, принадлежавшая Дорошенкам. К этому двору направили тогда чигиринцы посланца. Молявка взошел на крыльцо, поднялся по лестнице вверх и отворивши дверь, вступил в просторную комнату, уставленную лавка-_и и двумя столами. За каждым из этих столов сидело по .-:а_нцеляристу; они что-то писали. Писарь Вуехович расхаж_ивал по комнате. Молявка почтительно поклонился и сказал, что пришел от наказного гетмана к гетману Петру Дорофеевичу с «листом».

Вуехович узнал его сразу и сказал: . .

— А же гетман тоби наказовав, щоб рядовыка до ёго не посылалы, а слали бы якого урядового!

— Я тепер уже не рядовык, — сказал Малявка. — Я сотенный хоружий.

— За немали, певне, послуги тебе так зразу пиднес-лы! — сказал Вуехович, догадавшийся, что повышение этого казака связано как-нибудь с отправлением Мотовила, о котором Вуехович приказа л тайно сообщить этому козаку.

— Про те владза знае! — сказал Малявка.

Вуехович с листом вышел. Молявка несколько времени

стоял, оглядывая покой, куда вошел. Канцеляристы продолжали сидеть и строчить какие-то бумаги. Один из них как-то приподнялся, и Молявка узнал в нем того самого, который в первый его -приход, поговоривши с Вуеховичем, подбежал к нему и сообщил о Мотовиле.

Молявка не смел начать с ним разговора, как вдруг тот сам, улучив минуту, когда Малявка, расхаживая по покою, приблизился к столу, за которым канцелярист писал, спросил его:

— Вашець, прошу, чы не знаеш, вашець, нашого това-рыша Кочубея, що наш гетман посылав до Царьгороду, а у ёго челяднык покрав паперы, то вин побоявся нашого гетмана и втик до вашого. Кажуть, ёму добре у пана гетмана Самойловыча?

— Я его особысто не знаю,' — отвечал Малявка: — а чув, що ёму коло ясновельможного добре поводыться.

— И Мазепа наш прежний пысарь, кажуть, велыкий чоловик у Ивана Самойл°выча. У сим добре тым, що от нас до ёго перейшлы. Хороший дуже ваш гетман. И наш Вуехович пысарь того тильки и бажа, абы наш ясневельмож-ный свою булаву зложыв и гетмансьтво сдав. И мы вси об тым тильки Бога малым, щоб те швыдче сталось.

Вошел Вуехович с озабоченным видом.

— Пан гетман, — сказал он Малявке: — велыть тебе, мий голубе, до мене взяты на-господу, поки отповидь дасться.

Вуехович отвел Молявку в свой дом, находившийся рядом с двором Дорошенка, и на дороге спросил Малявку:

— Поклонывся вид мене Борковському?

— Поклонывся, — отвечал Молявка: — и по сёму по-клонови мене поднеслы в хоружи.

— Тепер, — сказал Вуехович, — нашому гетманови той найщырший приятель и правдывый добродий, кто ёго доведе до того, щоб вин поклонывся Самоиловычеви — и гетмансьтво свое с себе скынув. Бо никуды, никуды нам диться! -

Оставивши в своем доме Молявку под опеку матери своей, Вуехович воротился во двор Дорошенка.

Дорошенко, узнавши из письма Полуботка, что Мотовило схвачен и последняя попытка упрямиться не удается, пришел в большую досаду и более всего сердился на Янен-ченка, своего шурина, и на других, которые вместе с гетманским шурином уговорили его сделать последнее усилие и послать еще раз к татарам просьбу о помощи. Действительно, гетман не хотел этого делать, но поддался советам и настойчивости других, как и прежде бывало с ним такое нередко: не хочет, противится, а потом поддается и снова сердится на тех, которых послушался. Таким выработало его ужасное положение Украины, когда глава этой страны сам не знал, за что ему схватиться и что избрать за лучшее. Но никогда не поступал Дорошенко так опрометчиво, как теперь, послушавшись совета своего шурина и других нерасположенных покоряться левобережному гетману, а этого-то именно, во что бы то ни стало, требовало московское правительство. Долго уже водил Чигиринский гетман Самойловича и Ромоданавского обещаниями исполнить царскую волю и только обманывал их, а сам между тем все-таки продолжал сноситься с турками и татарами. Теперь, когда вся область, управляемая Дорошенком, почти опустела и взять его самого в Чигирине было не трудно, последнее спасение зависело от того, чтобы его покорность царю, хотя напоследок, могла представиться сколько-нибудь искреннею, и в это-то время новое сношение с татарами должно было окончательно раздражить тех, от которых зависела его будущая судьба. Коварство его былр открыто. Дорошенку более чем когда-нибудь приходилось отдаться, и теперь думал он только о том, как бы сдаться с тем условием, чтоб ему была прощена вместе с прежними винами и эта последняя выходка. Он, получивши <<лист» Полуботка, принесенный новопоставленным сотенным хо-ружим, приказал созвать к себе свою немалочислениную родню и тех старшин, которые еще оставались ему верными. Место сбора указано было не у него, а у его матери,

которая жила в том же дворе, но в особом доме, построенном в саду. Дорошенко очень уважал свою мать, хотя часто досаждал ей своим вспыльчивым нравом, а потом просил у нее прощения и мирился с нею. Это была высокорослая сгорбленная старуха с трясучею головою; на ее лице, искаженном летами, виднелись еще следы былой красоты, а когда-то эта старуха считалась первою красавицею между Чигиринскими дивчатами и потому в оное время досталась в замужество первому молодцу в Чигирине Дорошу Михайловичу, сыну когда-то бывшего гетманом Михайла Дорошенка, статному, богатому, умному, как о нем ' все говорили. Этот Дорош, посланный Богданом Хмельницким в Варшаву, так.умел там блеснуть своим природным-умом, что поляки, несмотря на изуверную свою тогдашнюю ненависть ко всему русскому, наградили его шляхетским достоинством, хотя он не показал им ни малейшей охоты изменить казацкому делу и еще менее православной вере. С ним, с этим Дорошем, прожила она двадцать один год и народила ему сыновей и дочерей. По смерти его она осталась полновластною хозяйкою и главою семьи. Возникавшая нередко между этой старухой и старшим сыном Петром безладица происходила из-за жены Петровой, Ев-фросинии Павловны, из рода Хмельницких, с которою Пет-ро, однако, соединился браком по совету матери, находившей полезным для своего сына посвоиться с родом, считавшим в числе своих членов знаменитого Богдана. Это была, впрочем, вторая жена Петрова: с первою жил он не долго, имевши от нее одну дочь, которую потом выдал за Лизогуба. Отец второй жены Петровой Павло Яненко-Хмельницкий, приходившийся троюродным братом Богдану, отдал за Петра Дорошенка дочь свою против ее воли: Приська любила уже другого," плакала, умоляла отца нё губить ее, не отдавать за <<нелюба>>, но отец не послушал ее, увлекся тем, что будет читать гетмана своим зятем и насильно повел ее к венцу. За то с первых же Дней супружества молодая Дорошенчиха объявляла своему мужу, что' любить его никогда не будет, и особенно возненавидела СвЬю свекровь, так как знала, что последняя настаивала, чтоб ее сын женился на Хмельницкой. Невестка во всем перечила старухе, а старуха ни в чем ей не смалчивала. Петро думал всеми способами угождать жене, чтобы через то приобресть ее любовь, и в спорах ее с его матерью постоянно принимал сторону жены.

- От этого происходили между сыном и матерью возму-тительно:.бурные сцены, только и возможные в таком об-

ществе, каким было тогда казацкое, где вообще вспыльчивые натуры не умели себя сдерживать. Вскоре, однако, гетманша вывела из терпения и своего мужа. Было это в то время, когда гетман Дорошенко отправился в поход на левый берег Днепра, где свергнул с гетманства и отдал народу на расправу Бруховецкого. Оставшись без мужа, Дорошенчиха сошлась с прежним своим возлюбленным, но свекровь, проведавши об этом, тотчас дала знать сыну и это, как известно из истории, было поводом того, что Дорошенко поспешил воротиться в Чигирин и не окончил затеянного им дела. После того он вместе с своим тестем засадил жену в монастырь. Успел ли ускользнуть от его расправы возлюбленный Дорошенчихи — мы не знаем. Она просидела в монастыре несколько лет и научилась там пить. Дочь ее, оставленная в младенчестве, вырастала без матери, тосковала об ней, беспрестанно надоедала отцу расспросами о матери, и гетману стало жаль жены. Он поехал с дочерью в монастырь простить жену за прежнее, взял с нее присягу, что она будет ему верна, и позвал снова к себе в дом. Недолго Дорошенчиха жила покойно: начались у ней опять ссоры с свекровью, а привычка напиваться, усвоенная в монастыре, не только не- оставляла ее, но еще усиливалась. Петру то и дело приходилось мирить жену с матерью, читать жене нравоучения и от нее выслушивать упреки, что он загубил ее молодость. Она и теперь, как ранее, смело и искренно высказывала ему и постоянно твердила, что не любит его и любить никогда не будет. Но не только из-за жены происходил разлад у Дорошенка с матерью; не ладила мать с ним и за его дружбу с бусурманами. У Дорошенка с детских лет до старости жива была глубокая детская вера в силу материнского благословения — и он не мог никогда относиться к матери так, как большая часть козаков относилась тогда вообще к женщине, под каким бы видом ни было женское естество для них; не мог он сказать: ты мать, но ты баба, я тебя уважаю, но ты знай свои бабьи дела, а в наши казацкие не мешайся! Напротив, у Дорошенка не было тайн от своей матери, и никакого дела, никакого похода или союза не предпринимал он, не испросивши у матери совета и благословения. Когда задумал он отдаваться под протекцию турецкого падишаха, мать не дала ему благословения, но он тогда матери не послушал и потом сваливал все на старшин и на казацкую раду, извиняя себя тем, что гетман не самовластный государь и должен поступать так, как приговорит все Войско

Запорожское. Когда турецкая протекция начала оказывать неизбежные последствия и падишах потребовал от своего _нового «голдовника>> набора детей в янычары, а Петро хотел было уже исполнить повеление властителя, старуха до такой степени пришла в негодование, что начала проклинать сына, а вспыльчивый Петро пришел в такую ярость, _Что запер мать под замок и держал несколько часов как невольницу, но потом одумался, просил у ней прощения за свою горячность, поклялся ей, что будет стараться отрешиться от бусурманской власти и поддаться православному государю. И с этой поры, действительно, Петро Дорошенко охладился к союзу с бусурманами и пытался сойтись с Москвою. То было желание как его матери, так разом с нею и всего народа, который, спасаясь от бусур-манского господства, бежал громадами за Днепр искать новоселья в областях православного монарха. И Петра не прочь был от подданства царю московскому, но все-таки хотелось ему учинить это подданство на таких условиях, которые бы ему и всей Украине давали наибольшую степень самобытности и независимости, и немало хитрил и вилял он. Потерял он почди все подвластное себе население, остался только с одни:М Чигирином и то сильно обез-люденным, приперли его, как говорится, к стене московские и казацкие силы. Не удалась ему и последняя попытка пригласить крымского салтана и заставить Самой-ловичевых козакав отступить от Чигирина. Петра Дорошенко, собравши всю родню, приходит к матери, склоняет перед нею колени и говорит:

— Маты! В останьне благославы на добре дило: выйти с усима чыгирынцямы и положыты бунчук и булаву на волю царського велычества!

— Кильки рокив чула я вид тебе про сее, и скильки разив давав ты обитныци, а на потым упьять бусурмана до себе на помич клыкав! — сказала с чувством скорби мать.

— Не раз! — сказал Дорошенко. — Говорыв я тоби, маты, що диялось те радш виры христианськои и народу благочестывого, щоб вольносты ёго зберегты.

— Хороши вольносты придбав ты ёму, народови сему! — сказала мать. — Загонять православных христиан в крымську неволю, як череду: от славни вольносты!

— Твое дило, маты, благословыты, а мы вже сами зна-тымемо, як нам поступоваты, — сказал Петро.

— О Господы, Господы! За-що ты покарав мене гриш-ну, що я породыла таку потвару! — вопила старуха. —

^Проклинатымуть, Петре, тебе многи души христианськи, _и ^вну^{ки и} правнуки на тебе жалитымуться и плакатымуться. Що ты думаеш? Чы ты над собою страшного суда Бо_жОго не чаеш?

- — От и пишла, и пи шла, маты, прежний молебень пра-выты! — сказал с досадою Петро:-— А вжеж не вернеться те, що пройшло! Батька Богдан Хмельницкий не. дурно казав: при сухому дереви и живе запалюеться.

— Се треба занехаты, — обозвался Павла Яненко, тесть Петров; — не про те ричь: чы добре чы не добре мы п ерше учинялы. Вин каеться. Вин, свахо, у тебе благословения про-хае на добро, так що вже ёго колышним дорик аты!

— Схаменулысь вы, да чи не пизно! — сказала старуха. — Що то цар тоби тепер скаже? Скильки рокив его дурылы! На Сыбир тебе зашле. Туды б тоби и слид, абы мого бидного, коханого Грыцю вернулы!

— Ты, сваха, за Грыцем зажурылась; Грыця тоби жалко, бо Грыця при тоби немае, — сказал Яненко. — А ко-лыб Грыць повернувся, а замист Грыця Петра заковалы в зализа, тоб и за Петром" убывалась ты, як за Грыцем тепер убываешься. Хыба Грыць того не робыв, що Петро? А вже мы вси одным мыром помыровани! Вси погришилы проты царя православного и проты усёго миру христианського,- И я з вами теж. Ударимо ж самы себе у груды,- и покаемось. Може мылосердый цар простыть!

— Сдаеться уже часу не маеш! — сказал сын Янен-ка. — Мотовыло, що посланный був до салтана, попався барабашцям у неволю и лыст гетманський у ёго взялы. Знають у ж е, що посылалысьмо з нов у зваты крымцив. Сёго нам не пробачуть. Тепер, як раз, як говорыть стара, на Сыбир гетмана з а шлють.

А який чорт нагадав того Мотавыла посылаты, колы не ты, Яцько, с своимы приятелямы? — говорил с чувством огорчения Ян енко. — Я ка зав: не треба, и гетман не хотив, так вы его сбылы с путьти!

— Не добре зробылы, що Мотавыла послалы, — произнес Петро: — а ще гирше нам те, що Мотавыло попався. Тильки тепер мени Полуботок пыше, колы я не стану ба-рыться и выйду до их зараз, то воны Мотоныла выпустять и про лыст наш, до салтана пысаный, московському гетманови не объявлют.

— П о тура й! — сказал Яненченко: — Т иль к и выйдеш, так усих нас у кайданы забьють, да у Москву зашлють.

— Обицяе Полуботок и лыст наш до нас вернуты, — сказал Петро. — Ось читай, що воны напысалы нам.

— Одначе не прислалы! — возразил Яненченко.

Пришлють, — сказал с. решимостию выступивши

Вуехович. — Присягаюсь на тым, що пришлють и гетмано-ви московському не скажуть. <<Люды нашы>>.

— А ты по чым знаеш? — сказал Яненченко: — Хыба вже з ными змовывся: соболив московських захотив!

— Ты мене, Якове, соболями не урикай, — сказал с видом достоинства Вуехович: — Молодый ще ты, щоб мени таке завдаваты. Я над твого батька старийший литами, а не те що над тебе, хлопця!

— Мий -пысарь вирный мени чоловик, — сказал Петра. — Я не дозволю на его порикаты.

— Не дозволыш, той добре ёму, — возразил Яненченко. — На те, гетман еси. И про' Мазепу казав ты колысь, що вирный тоби. А Мазепа тепер перший чоловик у гетмана поповыча став.

— А що ж робыты, колы так склалось, — произнес Петра. — И Мазепу не виновачу я. Не класты було ёму шыи пид обух. Яб и сам так зробыв, як Мазепа, як бы на его мисци був. Ти полковныки, що вид мене видцуралысь, бильш выновати. А всёму початок положыв зять Лызогуб, що перший з ных пидлызався. Ти вси гирш мени зашкодылы ниж Мазепа. Да я тепер никого не выновачу, бо им н:И:чого було бильш робыты. ""дчылы воны за здалегиль, що з сего усего ничо го не выныкне окрома лыха. Я одын вынен, що не послухав их доброи рады и на бусурманив понадиявся! ■

— Мазепа мени велыкий приятель був, — сказал Вуехович. — И тепер, сподиваюсь, таким зостався. Пошлемо до Самойловыча посланцив, а я лыст до Мазепы лапышу и прохатыму, щоб за нас заступывся перед гетманом. А Мазепа у Самойловича велыку сылу мае. Да вин такии розум-ный що, и з Москвою знатыме, як повестысь. Вин усе поробыть нам як слид и улагодыть.

— Так, так! — говорил Яненченко.

— Се такий шельмованець, що кого схоче поведе и проведе и в провальля заведе. Вин подлестывся до нашего гетмана, а як побачыв, що сонце ёму вже не так свитыть., як перше свитыло, так зараз израдыв свого добродия, тепер пидлестывся до поповыча, а колы прийде час, и того зра-дыть. Оттакий то ваш Мазепа.

— Кого ж пошлемо у посланьцях до Самойловыча? — спрашивал Петро.

— Мене, пане, гетмане, посылай! — обозвался Кондрат Тарасенко, племянник старой Дорошенчихи, быстроглазый, черноволосый молодец, вскочивши с своею места. ‘

— Добре! — сказал гетман. — Ты, козаче, не дурень еси и на ричи мастак. А другого кого ж пошлемо? Другий нехай ииде сам Вуехович, колы вин сподиваеться урешто-вать усе через Мазепу, свого давнёго приятеля. Я прииду до Самойловыча и до Ромодана, нехай тильки перед вамы воны' запрысягнуться, що мени ничого не буде и всих наших зоставлють на своих прежних мишканях жыты, и вси мои вины, що я проты царя учыныв, простяться и на прышлый час не спомынатымуться. А я запрысягну не втручатысь у жадни козацьки справы и стану жыты вцале прыватною особою. Вы с Тарасенком дайте за мене таку обитныцю, а вид ных прывезить мени в лысту таку, як я кажу и бажаю.

— Не повирють воны сёму, — сказал судья Уласен-ко, — скажуть: не перший раз обицялысь, а не выконалы своих обицянок.

— Що ж нам дияты? — сказал Дорошенко. — Бач, Воронивка, Черкасы, навит Жаботын и Медведивка уси видчахнулысь от моеи владзы. Уже тильки чыгирынци да охоче вийсько трымаються ще за мене, да и ти незабаром одийдуть, бо вже охотныкам показав дорогу Мовчан. Нехай так робыться, як Вуехович казав. Благо-словы, маты! ,

- — Як до царя подаваться, так тоди матчыного благо-словеня треба, а як з бусурманами водытысь, так тоди мат-чынои рады не слухаеш. Инши порадныки есть на те! — говорила с выражением горечи и озлобления старуха.

— Хыба я, маты, не прохав твого благословеня, як турка пид Каменець звав и як Мазепу посылав? — говорил с выражением укора Дорошенко.

— Не благословляла я тебе. Перший раз що мое благословеня чи неблагословеня варто було, колы найперший владыка мытрополыт благословыв тебе на приязнь из турком. А в другий раз я не те що не благословыла тебе, а ще кляла, а ты так розлютовавсь, що аж рукамы на мене за-мирявся и замкнув мене, нибы яку злодиюку!

— Маты!' — жалобно произнес Дорошенко. — Ажеж я каявся перед тобою и вик свой каятымусь. Сам Бог прощае покутуючых гришныкив.

— Тильки не такых, що як собака на блюваки свои обертаються, як кажуть святи отци. Твоя покута — шки-люваньня з Бога, ане щыра покута, — говорила старуха, более и более раздражаясь.

— Пийшла, пийшла, стара! — с досадою вскрикнул Дорошенко.

— Эге! — продолжала раздраженная старуха. Стара вона стала, тая, що тебе породыла и выгодувала! Розум через старощи утратыла. Що ж? Молодои слухай! Що вона тоби в гречку скаче — се ничого. Було Хоми, буде щс й тоби!

— Ты, стара, на кого се натюкаеш! — обозвалась жена Петрова, все время сидевшая молчаливо и как бы дремавшая после порядочного, как видно было, излияния в себя винного пития. — Ничого мене иисты и поприкаты! Який зо мною грих не стався, я его спокутовала не за одын рик!

— Спокутовала! — возразила старуха со злобным смехом. — С черныцями, а може и с ченцями роспылась. Бач и тепер очи залыти.

— Через кого я така стала, як не через тебе, стара! — говорила, порываясь с места, Петрова жена: — Все через тебе! Як я замиж выйшла за твого сына, так с першого ' дня як почала ты мене клюваты да грызты, да чоловикови на мене наговорюваты, аж поки не засадылы мене в ма-настыр. А тепер досадно тоби, що упьять мене взялы до себе житы.

— Прысько, буде! — грозно заметил ей отец ее Павло Яненко.

— Прысько, годи тоби! Утыхомырься, — таким же тоном проговорил ей Петро.

— Чого там буде та годи? — говорила раздражи^аяся Приська. — Чого вы на мене гуртом нападаетесь? Сами у грих увелы, тай грызете!

— Як мы тебе у грих увелы? —. повышая голос, говорила старуха. — Хыба з нас кто направыв тебе... памята-еш, як тебе уловылы з молодцем, та напысалы твому чоловикови. О, негидныця! Сама ты в грих ускочыла, не боячись Бога и людей не стыдячись.

— Кто мене в грих увив? Пытаете вы! — говорила Приська. — Батько, ридный батько, що отдав мене сило-миць за нелюбого. От-кто мене у грих увив з початку. Я не хотила йты за Петра, а мене гвалтом узялы и повезлы у церкву винчатысь. Петро знав, кого брав. Хыба вин кохав мене? Як бы я не Хмелныцького роду була, то вин бы и не здумав мене браты, а як бы взяв, то давно б мене зарубав.

— И давно було б треба! — с гневом сказа}! Петра. — Зробыть бы з тобою, як зробыв Богдан з своею другою жин-кою! Мы ж, бач, з батьком твоим посадылы тебе в мана-стыр, щоб ты одумалась и спокутовала. Ты ж, бачу, все така ж, яка и була.

— А тож! Олии з мене не выбьете. И до смерты буду все така! — говорила крикливым голосом все более и более раздражавшаяся Приська. — У гречку скакала, та ще ска-катыму. От що! Ось поиидь, Петре, видсиля мисяцев на два або на три. Побачиш тоди, чого я тут нароблю!

— Цыть, навиженна! — крикнул на нее Петро. — Хыба схотилось знову пид чорный каптур? Добре, мабуть, вы-пыла!

— А що ж? — говорила с жаром Приська. — Выпыла! Тоби можно, а мени так ни! Ты, гетман, позавчора наклы-кав музыки, та пишов по шынках танцюваты, а я, гетман-ша, зберу жинок, та козакив и пийду по улыци. Оттак! — При этом она сделала круговорот своим телом. ,

— Шо мени зробыш? — продолжала она доходя до исступления. — В манастыр засадыш? Садовы! Зарижеш мо-же? Риж! Я тебе не любыла, не люблю и никали не любытыму!

— Нехай тоби лыхо! — сказал Дорошенко. — Хыба я тебе люблю? Держу тебе того рады, що дочка мала есть. Да и те: яка ты ни есы, а все ж таки ты мени жинка винчана. _; Тым и держу, хоч не хочу.

— И держыш и держатымеш, мий голубе! Хоч хочеш, хоч не хочеш; взяв, так и терпи вси мои выбрыки! — говорила, заливаясь ироническим смехом, Приська.

— Дочка! Угомонысь! — наставительно говорил ей отец.

— Не грымай на мене, батечку! — отвечала ему Приська. — На вищо отдав мене за нелюба, а не за того, кто був мени мылый!

— Чорт тебе знав, кто у тебе милый був! — заметил Дорошенко.

— Нема вже ёго, нема! — говорила Приська. — Тепер кого нагибаю на дорози да сподобаю, той мени и мылый. Багато мылых буде! Що день, то одын мылый, а на другий день — инший мылый. От яка я. Петро се добре зна.

Мать соскочила с места и закричала:

— Петре, сыну, забий ий рот, щоб не верзла такого. Боже! Якого сорому довелось наслухатысь вид невистки!

— Прысько! — закричал топнувши ногою Петро. — Не роздратуй мене. Не вдержусь, бытыму!

— А я тоби дам дулю пид нис, — сказала Дорошенч];!-ха. — Ось глянь, яка дуля! На! Покуштуй, мий голубе.

— Дочко! — громко крикнул отец, бросившись на дочь.

— Прысько! — крикнул Дорошенко и схватил ее за руку. .

Приська посмотрела на него с видом, вызывающим к себе сожаление.

Прысько! — продолжал Дорошенко: — Иды соби в свою комирку, та выспись. Бо ты, бачу, вже чи мало ^вы-пыла. Кто се ий горилки принис?

— Сама взяла у тебе в шкапчику. Найшла, тай напы-лась, — сказала Приська.

— Иды, иды! — говорил Дорошенко, улыбаясь и стараясь показать, как будто все обращает в шутку. — Иды, еерце, коханко! — Приська пошла к двери, подскакивая и припевая: •

И быв мене муж, волочш мене муж,

Ой быв и рублем ще-й качалкою,

- А и к свиту назвав ще-й коханкою!

Она скрылась.

— Нехай иде соби та выспыться, — сказал Петро. — Лыхо с такою малоумною жинкою! А подумает: чым винна вона, що ий Бог розуму не дав! От тепер, здыхавшись ии, почнемо знову про дило наше!

— Зятю! — говорил Яненко. — Москали далеби не таки страшни и люти, якыми тут у нас сдаються. Я при.: гледывсь до ных, як був у Москви. Прийнялы мене лас-каво, до самого царя водылы до руки... и церквы у их таки ж, як у нас, христианськи,_ тильки богатче и красче наших. 3 Москвою в братерсьтви жыты нам згоднийше ниж з бусурманамы. Бо вже мы досвидчылы, що то есть побратимство з крымцями и з турком. Що нам бусурманы вчинылы? Тильки Украину спустошылы! яких не побылы, ти повтикалы. Куды нам тепер- подитысь? Не шукать мылосты у тых же бусурман, да и те, бач: мы вже прохалы, так не дають бильш, тильки нас манють. Одын раз по-моглы, у ляхив соби Подоле забрали, тай годи. Уже не до ляхив нам тулытысь.

— А чому ж не до ляхив? — сказал Шульга, полковник охочих козаков: — Оттепер бы з ными красче було поеднатысь. Як бы воны побачылы, що мы тепер лепше до их, як до Москвы привертаемось, тоб им прийшлось дуже по души.

— Им бы, може, прийшлось по души, та нам не по наший шкури! — сказал Дорошенко. — Ни, Шульго! Сёго вже у друге и в третьте не повторяй. Николы, поки свит сонця козак з ляхом не зийдуться.

— Сто чортив их батькови и матери, тым ляхам-би-сам! — воскликнул обозный Бережецкий. — Тильки моя

така щира думка, що видцуравшись вид ляхив, не приста-ваты до Москвы, на ии пидмову не пиддаватыся, а славне Вийсько Запорожське нызовее: от наша надия! О, як бы мы трымалысь вси вкупи: не те, що ляхи — и москали не по-боролы б нашои козацькои сылы.

— Добра твоя ричь, — сказал судья Уласенко, — тильки, як бы рокив хоч десять по переду була проказана. Бо вже тепер Украина через нутряни свои разрухи ни на вищо звелася.

— Мы з вийськом нызовым едналысьмо, — сказал Дорошенко. — И перед кошовым прысягу цареви выконалы. Так Москва тыеи. присяги не поважае и бояре ии не ха-чуть, кажут, щоб выконалы мы прысягу перед Самойло-вычем и перед Ромоданом, а не инак. Що робыты! Не хотилось нам корытысь перед поповычем, да ничого не вдием. Не поповычови поклонымось, а цареви, що ёго на-ставыв и посылае. Учыню так, як цар велыть, а описля не маю кновать ничого. Житыму в прывати тыхомирно. Що там робытыметься — мени все байдуже! Нехай тильки мене вже не займають, и всю родню мою, и при наший худоби нас нехай заставлять. 3 нас и буде! И поповычеви годытыму. Що захочуть, нехай вытворяють надо мною: силькись! Все терпитыму? Багато я погордував над людьмы

. на своему вику. Покаятысь при конци вику хочу. Аже кажеться: в терпинии стяжите ваши души! Маты, благо-славы!

— Абы тильки за перши зли учынки не взявся, — сказала старуха. — А на добри я благословляю.

Мать со слезами на глазах встала с своего места, сняла со стены висевший образ Спасителя в терновом венце и, осенив им склонившего перед нею голову сына, произнесла:

— Сыну мий любый, сыну первородный! За все, чим проты мене погришыв еси, я тебе прощаю и благословляю на жыття нове. Пошлы тоби, Гоподы, здоровья и счасття! -

После этой семейной сцены, Дорошенко велел позвать привезшего Полуботков лист посланца. ,

Привели Малявку. -

— Скажи мени правду, козаче, да тильки щиру правду, як перед Богом. Не видбрихуйся, — говорил ему Дорошенко. — А я тоби даю справедлыве слово гетманське: не буде тоби ничого злого. Ты пиймав мого Мотовылу? Не бийсь, кажи просто.

— Я, пане гетмане! — отвечал Малявка.

— Я так и думав, — сказал Дорошенко. — Бо зави-щась велыке тебе зразу так пиднеслы, що з простого рядо..,

выка хоружим сотенным учинылы. Як же ты его пиймав? Чи дав тоби кто про его зарани звистку?

— Выйшовши з Чыгирына, угледив я, що якийсь бидо-лашный старець вылиза крадькома з городу. Пидзорно мени те здалось. Я догнав ёго. Подаровав спершу ему свое одиньня и сапьянци, а у ёго взяты хотив, що на ёму було. Вин не дався. Тоди я догадався, що тут щось е, позвав козакив, розулы ёго и я з лычакив выйняв лыст.

— Кажи правду, — заговорил Дорошенко: — Мотавы-ла не посылано до московського гетмана?

— Ни. Сыдыть у Борковського за сторожею, — сказал Малявка.

— И лыста мого не посылано до московського стану? — спрашивал Дорошенко.

— И лыста не посылано, — отвечал Молявка.

— Я, — сказал Дорошенко: — пошлю Вуеховича и Та-расенка до обозу пана Самойловича и Ромодана: нехай умову подпышуть, и присягнуть обопильно. Тоди я до их прииду гетмансьтво свое сдаваты. А тым часом, поки мои вернуться, ты зостанешься аманатом. А Полуботок нехай маго Мотавыла прышле до мене и лыст той мий, що перенято. Я тоди разом с тобою до их выиду!

VIII

В казацком стане в шатре наказного гетмана Полуботка собрались все пришедшие под Чигирин полковники. Перед этим собранием, сидевшим за столом, стояли Дорашеиковы посланцы Вуехович и Тарасенко. Они объяснили полковникам, что отправка Мотовила учинена была Яненченком мимо воли и ведома гетмана, уверяли, что с Яненченком в соумышлении немного неопытной молодежи, которая сама не знает, что делает, а большинство чигиринцев заодно с гетманом стоит твердо на том, чтобы искренно, без обмана покориться. Вуехович умолял полковников поступить в этом случае по-товарищески, не сообщать о перехваченном «листе» Косагаву, простить неразумную молодежь и не думать, чтоб Дорошенко участвовал в таком коварном замысле, а Дорошенку отослать и Мотовила и взятый у него в лаптях «лист». Тогда Дорошенко немедленно приедет к ним в стан. Палубаток отвечал, что все сделается так, как желает Дорошенко, только пусть Дорошенко немедленно после отправки к нему Мотовила с листом приезжает в московский стан на реку Янчарку и там перед всеми положит свои клейноты, а потом поедет в главный обоз к Ро-модаиовскому и Самойловичу. Полковники тотчас приказали возвратить Дорошенку <<лист» перехваченный и препроводить Мотовила в Чигирин, а Вуеховича и Тарасенка отправили к Косагову, от которого те уехали в главный обоз к Самойловичу и Ромоданавскому.

Между тем новый хоружий черниговской полковой сотни сидел в доме Вуеховича, которого мать по приказанию сына угощала со всевозможным хлебосольством. К концу дня сказали Молявке, что его зовет гетман. Он вышел за ворота двора Вуеховича, но там ожидали его Яненченко и приятель последнего бывший медведовский сотник Губарь. .

Яненченко сказал Молявке:

— Ты пиймав Мотовыла?

— Я, — отвечал Малявка. — Я вже повидав самому ясневельможному.

— Чи ты козак правдывый, чи може московський шпиг? — спрашивали его.

— Я козак правдывый! — отвечал Малявка.

— Так слухай, — сказал Яненченко, — не вси у нас таки ледащи, як наш гетман, що старого бабського че-ревыка не варт. Не над козаками ёму гетмановаты, а свини пасты. Без Дорошенка знайдемо соби иншого гетмана. Чутка у нас права, що турський царь, давидавшись про Дорошенкову зраду, нарик гетманом сына славнои памьяты Богдана Хмельныцького, Юрася, пожаловав его князем Ма-лороссиискои Украины и велив одягнуть ёго у каптан, и берет ему даты. Мы до ёго прыстанем, колы зъявыться з турським незвытяжоным вийськом. Людей хоробрых, разумных и сталых нам треба. Видпокутуй вину свою, що вхопыв нашого чоловика в неволю. Приставай до нас. Зос-таваи ся з намы, видступысь от московського царя и присяг-ны служыть Богданову сыну. А колы не захочет так учыныты — свиту Божого бильш не побачыш! Тут зараз тебе и смерть постыгне.

— Не те, що до вас прыстану, — отвечал Малявка, — а намогаюсь нашых полчан черныговських и других, як прылучиться, видвернуть от регименту Самойловичевого.

— А брешеш, сучий сыну! -— сказал Губарь. — 3 л.Я:ку за свою душу нам се ты кажеш! Видкиля се воно так сталось, що позавчора слугуючи вирне гетманови по-повычеви ты полоныв нашого чоловика, а сёгодни вже еднои думки з нами став. Брехня, брехня, не пиддурыш нас! Думаеш як-небудь вышмыгнуть вид нас, а потым до"' ведеш про нас!

— Ни, панове, — отвечал Малявка, — не хочу вас пиддурювать, з щирого серця вам кажу. Хыба вы думаете, у нас на ливому боци забулы про батька нашого Богдана? Хыба тоди про его забудуть, як уже ни одного казака там не зостанеться! Поки свит-сонця памьять атымуть и згаду-

" ватымуть ёго, и сынови его слугаваты рады будуть мало не вси. У нас як бы просто ректы: отступыться от царя, да прыставайте до турка, або до ляха, то правда — мало о знайшлось охитных. Або так сказаты: видречиться от реги-менту Самойловичевого, нехай буде вашим гетманом Дорошенко, або Ханенко, або кто инший, хоч бы кто з ваших местей, то ледве бы и на те прыстало багато. А Хмелныць-кого имено — велике то слово! Тым и я, панове, як тильки сказалы вы, що турецький царь наставляе Хмелныченка не тильки що гетманом, а ще князем, зараз Бог-зна як зрадив, и з першага слова сказав, що хочу ёму вирне слуговаты! У нас, панове, давно така гадка миж народом ходыть, що колы-небудь прийде Юрко Хмелныченко видбираты свою батькивщину, и тоди вси до ёго прыстануть, и вся Украина поеднаеться, и не буде над нами ниякого чужого пановань-ня, ни московського, ни лядського, а свое власне буде и усим лыхам кинець прийде, и счастьте Бог дасть людям своим.

— Як бы мы цро Хмелныченка тоби не сказалы, то б таки ты усе згодывся малёваным способом на всяку нашу думку абы тильки вид нас вырватыся. Бо мы тоби сказалы, що смерть постыгне тебе, колы не згодышься, — заметил Губарь.

— Мы тебе тильки так дражнымо, а мы тебе зараз поведем, та роскажемо тебе росстриляты, як московського шпига.

- — Не злякався я, ба на те я казак; — говорил Ма

лявка, — чи можно козакОви смерты боятысь? На тым козацьке жыття стоить, що выдюща смерть у ёго на кож-ним кроку. Не вирите мени — ведить росстриляйте. Ко-ли-небудь умираты треба. Хоч десять лит, хоч двадцять — а все таки коли-небудь смерть прийде. Вичне не жытыму. Розстриляйте мене, коли не вирите, а я вам правду сказав: вы мене пыталы, так я вам и казав, як думаю. Я перед вами на святим хрести и на еваягели присягнусь, що вирне слуговатыму Богданову сынови. А не вирите, розстриляйте мене.

— Губарю! — сказал Яненченко: — Поклыч Ос-таматенка. Нехай перед нами трома присягу выконае. Люды нам потребни.

Губарь быстро побежал. Молявка стоял молча в раз-думьи, ожидая своей судьбы.

Яненченко первый прервал молчание и начал бранить Дорошенка. Молявка только слушал. Скоро воротился Губарь с новым лицом, в котором Молявка узнал того самого" канцеляриста, который в первый приход в Чигирин сообщил ему, по приказанию Вуеховича, о Мотовиле. Молявка тотчас смекнул, что у этих господ, от которых теперь зависела его участь, что-то между собою не ладно и один под другим роют яму.

— Сей козак до нашои думки прыстае и хоче нам в прыгоди статы, — сказал Яненченко. Затем он рассказал предложение подговаривать левобережных казаков в пользу Хмельниченка.

'— Чи приймати ёго до нашого гурту, чи може розстри-ляти, як московського шпига? Як думаете, пане Остапе! — спрашивал он далее.

— Я так думаю, що прииматы его до гурту. Нам людей треба, — отвечал новоприбывший.

— А Дорошенко, скурвый сын, нехай виеться и к дЯдьку! — начал снова Яненченко. Нехай покуштуе московського кнута, як Демко Многогришный, що одибрав добру нагороду за свою вирную службу цареви.

— Хыба один тильки Демко! — заметил Молявка: — А Яким Сомко, а Васюта Золотаренко, а Оныка Сылич? А Мефодий архирей? Уже кто Москви прыхылнишим був як той архирей. А як . ёму за те Москва оддячила! Що казаты? Мало хыба нашого люду запропастыла проклятуща Москва! У нас така чутка доси ходыть, що и самого батька Богдана Москва завчасу з свита билаго звела: от-руты, кажуть, ему поддалы за те, що боярам не хотив годыты. Московський цар тильки-що зоветься и пышеться самодержець, а правыть не вин. Всим заправляють и роб-лють що хочуть бояре, а цар тильки спыть да иисть и пье всласть.

— Правду говориш, товарыщу! — сказал одобрительным голосом Яненченко. — Ходим же у церкву, там за-прысягнешся. У нас есть и пй:п такий, що з нами в едынои згоди. .

Заговор о приглашении Юраска Хмельницкого •уже зрел в Чигирине, хотя и не слишком еще распространился. Соумышленников у Яненченка было, может быть, каких-нибудь десятка три. В числе их был один из чигиринских священников. Это был прежде козак-запорожец, учился он когда-то в бурсе, а потом воевал несколько лет с запо-

рожцами по степям и рекам: за какое-то преступление в коше хотели было его заколотить палками: он в пору убежал из Сечи, явился к митрополиту Тукальскому и просил посвятить его в попы. Случаи были в те времена не редкие, что козаки, прежде отличавшиеся достоинствами войсковых людей своего века, поступали в духовное звание. Митрополит посвятил и этого козака и- назначил вторым священником при одной из Чигиринских церквей. Его-то сманил на свою сторону Яненченко. Все четверо пришли к этому попу и просили привести к присяге новобранца. Поп вышел из своего дома; он, остерегаясь, чтоб не заметил и не узнал о происходящем главный священник того храма, где этот поп числился только вторым, провел козакав в церковь, приказавши им идти не вместе, а врознь. Когда сошлись в церкви, Молявка перед крестом и евангелием произнес присягу со слов Яненченка и в этой присяге давал перед лицом Вездесущего Бога обещание отступиться от московского царя и служить верою и правдою Георгию Гедеону Венжику Хмельницкому, гетману и князю Малороссииской Украины.

Между тем привезли к Дорошенке Мотовила с перехваченным «листом» и вместе с тем письмо от Полуботка: наказной гетман приглашал Дорошенка ни мало не медля ехать по своему обещанию в стан. Уже было поздно.

— Завтра вранци поииду, —- отвечал Дорошенко.

Настало утро. Когда обвиднело, Дорошенко приказал

во всех■чигиринских церквах благовестить на сбор народа и приказал позвать к себе Молявку, который, после данной им присяги на верность князю Малороссийкой Украины, радовался, что избежал опасности и ласкал себя сладкими грезами о предстоявшей возможности новыми услугами царю приобресть еще повышение по службе. Явился он к Дорошенку по зову гетмана. У крыльца его дома уже стояла оседланная и подведенная гетману лошадь:

— Тепер ты вильный! — сказал ему Дорошенко. — Поиидемо разом зо мною до вашого табору!

Вышедши из дома, Дорошенко сел верхом на подведенного ему коня и выехал со двора. На крыльце стояла его семья. Старшины были уже на улице, дожидаясь там гетмана. Весь город уже обегали сердюки, скликая народ на раду. И близь гетманского дома набралась такая толпа, что Дорошенку не без труда можно было проехать, чтоб стать на таком месте, откуда бы долетавшая речь его могла быть удобно слышана на далекое расстояние.

Сидел Дорошенко верхом на сером породистом арабском коне, подаренном ему когда-то великим турецким визирем, и громогласно говорил:

— Православии христиане! Добрый народе украино-малороссийский! Приходыть нам наш останний час! Не можно уже нам стояты за свою волность. Самы видаете: скильки лит стояв я за неи и чого не робыв: и туркив, и татар заклыкав, але бусурмане имъя наше христианське ненавы-дячи, не щиро нам давалы помичь, думаючи об тым едыне, як бы наш край у вишню неволю пид себе эагорнуты.. Куды ни повернемось, усюды нам боляче и гаряче. Украина сёго-бочна спустила. Народ, який зоставсь не побытый вид чужого меча, розбигся, покынувши батькивськи осели. Ни с ким стояты. Зосталось просыть милосты и ласкы у билого православного царя. Видимо то усим, що моя думка була здавну така, що не ма намлепшои доли, як зоставатыся пид высокою рукою царського пресвитлаго велычества, едыного православного монарха на свити. Тильки тому пе-решкодою було те, що православный цар не приймав нас, а розказовав нам, щоб мы покорни булы ляхам. А мы пид ляхамы буть не хотилы и згодыться з ными нам не як не можно було, бо ляхи велце зрадлыви люде и на змови своий не стоять. До того и старшина наша не вся змовля-лась на тым, щоо одностойно цареви слуговать и покирны-ми буть, боячись за свои волносты. Торик, як самы знаете, присягалы мы на виру православному цареви перед кошо-вым запорозькым Сиргам, але царському пресвитлому ве-лычеству тая наша прысяга не приймовна, и тепер посылае православный цар свою вийськову сылу, щоб мы присяглы перед гетманом Иваном Самойловичем и царським боярином князем Григорием Ромодановським, и перед ными с себе гетмансьтво свое зложыли. Быться нам негодыться, да и ни з ким до бою таты. Покладаймось цале на ласку цар-ського пресвитлого велычества, с тым едыне варунком, щоб нас при нашим бидолажним житии и при наший щуплий худоби зоставыли. Така моя думка, панове громадо!

— Згода, згода! — раздалось множество голосов.

— Нема згоды! — раздался в толпе один резкий голос, а за ним голосов двадцать, как эхо, повторили:

— Нема згоды!

— Кто крычыть: нема згоды — нехай выйде и скаже: що ж нам дияты и куды обернутысь? — сказал Дорошенко.

— Пид турком лепш буде! — закричал кто-то.

— А чому до ляхив не послаты? — раздался голос Шульги.

— К чортовому батькови ляхив! — крикнул брацлавский полковник Булюбаш: — Кто ще скаже, щоб нам ко-рытысь ляхам, того мы каминюками побъемо!

— Ляхи наши прирождении вороги! — кричали другие.

— Красче чортови корытысь, ниж ляхови! — повторяли иные. — Нема з ляхами згоды и до вику-до суду не буде! .

— Я бачу, сказал Дорошенко, — що все вслыке множество чыгирынського люду хоче покорытыся воли православного монархи, царського пресвитлого велычества. Так я поииду до гетмана Самойловича, поклонюсь ёму и здам свое гетмансьтво, выпрохавши тильки, щоб вас з осель ваших гвалтом не выводыли. А сам куды роскажуть мени иихать, туды й поииду. Простить мене, братия, аще в чым яко чоловик прогришився проты вас всих в обець, и проты кажиого особно; и я всих тых прощаю, аще кто проты мене зло мыслыв! ‘

— Нехай Бог тебе покрывае своими святыми крыла-ми! — провозгласила толпа.

Священники в ризах вышли со крестами в руках. Понесли вперед евангелие, образа, хоругви. Дорошенко сошел с своего коня и сел в поданную коляску. Многие видели, что у него на глазах сверкали выступившие слезы.

Коляска Дорошенка медленно ехала за крестным ходом. Позади коляски и по бокам ее ехало, шло и бежало множество народа обоего пола: те следовали верхом, другие в повозках, большая часть пешком. Были тут седовласые старцы, были и недарослые хлопцы. Под звуки колоколов шествие это вышло из ворот города и потянулось к югу. При переезде через казацкий стан караульные окликали шествие. Был ответ: гетман Петр Дорошенко едет в войско царского величества сдавать свое гетманство! Дорога, окаймляясь рядами курганов, памятников глубокой старины, которых такое множество вокруг Чигирина, привела в яр, посреди которого протекала речка Янчарка. По берегу ее белели полотняные шатры великорусского отряда. Перед шатром предводителя Григория Ивановича Косагава стоял стол, на котором лежали крест и евангелие. Косагав уже дожидался Дорошенка, стоял в малиновом кафтане, расшитом золотыми травами, с козырем, украшенным жемчугом; на голове у него была остроконечная подбитая соболем шапка. Около Косагава стояли великорусские начальные люди и малороссийские полковники, прислаиные к Чигири-ну. Крестный ход уже достиг своей цели; хоругви и образа блистали под лучами яркою солнца. ^

Подъехала наконец к шатру коляска гетмана.

Дорошенко сошел на землю. За ним вынесли из этой коляски бунчук и булаву во влагалищах; бунчук поставили близь стола, булаву положили на столе.

Дорошенко, приблизясь к Косагову, поклонился, прикоснувшись пальцами до земли и сказал:

— Стольник великого государя Григорий Иванович! По воле великого государя моего царя и великою князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца приехал я поиовить перед тобою присягу на верность царскому пресветлому величеству, которую дал прежде перед кошевым запорожским Иваном Серком и донским атаманом Фролом Минаевым.

Косагов сказал ему:

— Гетман Петр Дорофеевич! То учинил ты зело добре. Великий государь тебя за то жалует и пахваляет и приказывает спросить тебя и всех чигиринских казаков и все поспольство о здоровьи. Вот крест и евангелие. Присягни перед ними, что ты поедешь к' гетману Ивану Самойловичу и к боярину князю Григорию Григорьевичу Ромоданавско-му в обоз под Вороновку сложить свое гетманство и дать присягу на верное и вечное подданство его царскому величеству.

Дорошенко, подошедши к стол, произнес присягу, повторяя слова священника, приехавшего вместе с Косаго-вым. '

После присяга Дорошенко павидался с Полуботком и другими казацкими полковниками и, указывая на Малявку, стоявшего сзади, сказал:

От ваш аманат, жывый и здоровый. Поможы вам, Боже за те що обийшлысь як слид братам и товарищам. Тепер уже все скинчалось. Воеваты миж собою не будем. Приймить мене до свого гурту, бидного выгнанця, не памъ-ятайте, що диялось перед сим. Самы вы люды розумни, зрозумиете, що я мусыв зберигаты що мени полецано було, а тепер нехай Божа воля станеться.

— Ты, пане, свою справу чиныв, а мы свою чины-лы, — сказал Борковский. — Не памъятуй и ты, що мы на тебе войною ходылы. Як перед сим щиро вороговалы, так тепер, замирывшися, станем тебе паважаты и кохаты як брата и товарища!

— Вернуться мои посланци, тоди я з вами до головного обозу поииду, — сказал Дорошенко.

Полуботок пригласил Дорошенка в шатер на чарку горелки. Подали Дорошенке налитый вином серебряный кубок. Взявши его в руки, он поднял его вверх и провозгласил здоровье гетмана и всего Войска Запорожского.

За шатром раздался гул. Послышались крики: повернулись! повернулись! Дорошенко поставил на стол кубок, еще не успевши допить его, отступил и отвернул полу шатра. Он увидел Вуеховича и Тарасенка, которые вставали из колясы и держали в руках по листу бумаги. Их колясу кругом обступила толпа чигиринцев, прибывших вместе с Дорошенком.

— Що, братци! — с видом вопроса крикнул к ним Дорошенко, еще не допуская их к себе приблизиться.

— Все як належыть! — отвечал Кондрат. — Дяковать мылосердому Богови! — громко произнес Вуехович. — На все згодылись и твою мылость як найскорыш до себе чека-ють. От лысты вид пана гетмана и вид боярина Ромодана. А се, пане, лыст до твоей мылости особистый вид пана Мазепы, — прибавил Вуехович.

Дорошенко прежде всего схватил в руки письмо от Мазепы, так как его занимало желание укрыть от великорусского начальства последнюю отправку Мотовила к султану Нуреддину. В этом письме от Мазепы Дорошенко нашел только неясное и короткое уверение, что со стороны гетмана и старшин будет сделано все по желанию Дорошенка, сообщенному Вуеховичем.

. IX

Освободившись из Чигирина, Молявка рассказал прежде обо всем, что с ним происходило, своему полковнику Борковскому. Немедленно - Борковский сообщил об этом наказному, а Палуботок нашел, что принесенные Моляв-кою известия до того важны, что следует отправить самого этого Молявку к гетману, пусть Молявка сам лично расскажет ясневельможному все, и тогда главные региментари царских войск могут впору сообразить, что им -делать и какие меры предпринять в ожидании вновь затеваемой смуты. Полуботок приказал составить об этом «лист» к Самойловичу, вручил его Молявке для передачи и приказал последнему, в дополнение к написанному, словесно обстоятельнее изложить все, что найдут нужным узнать от него.

В тот же день отправился Молявка и прибыл в главный обоз под Вороновкою. Его, как посланца от наказного, провели к ставке гетмана. В оное время походы совершались не с такою быстротою и не так налегке, как теперь. Военачальники останавливались с войском иногда надолго и должны были иметь с собою все удобства, какими пользовались в постоянных местах своего пребывания. Об удобствах подначальных и рядовых воинов и даже о их продовольствии заботились тогда мало, но за то уже те, которые ими начальствовали, всегда брали с собою всего много. У малороссийского гетмана в походе была и своя походная церковь с духовенством, и своя походная кухня, и буфет, и канцелярия, и прислуга, иногда очень многочисленная. Гетман Самойлович, совершая походы разом с великороссийским боярином, начальствовавшим царскою ратью, посылаемою в Малороссийский край, устраивал пиршества, приглашал на них и своих, и великороссийских начальных людей, отправлял в столицу посланцев с вестями, принимал московских и других послов и гонцов, творил на походе суд и расправу со старшиною. При таких обычаях необходимо было брать с собою и возить множество вещей и людей, тем более, что при малолюдстве края и при бедности культуры не везде можно было добыть всего, что окажется нужным. Таким образом, где только останавливалось войско на продолжительное время, в обозе возникал вдруг многолюдный и шумный город. Так было и под Вороновкою.

Гетманская ставка была в середине обоза; она состояла из купы шатров, между которыми отличался нарядностью и обширностью шатер самого гетмана Самойловича, разбитый на три части, отделенные одна от другой холщовыми выкрашенными занавесами. Переднее отделение имело вид обширной залы и было установлено полками со множеством серебряной посуды. Посреди стояли столы и при Них складные стулья. Туда ввели Молявку. Самойлович находился тогда в другом отделении шатра, в своей спальне, и сидел там на своей походной постели перед столом, на котором лежали бумаги. С ним было двое из особ уже близких к нему, но не занимавших еще старшинских мест: один был Иван Степанович Мазепа, другой -— Василий Леонтьевич Кочубей; оба они_ состояли в неопределенном Звании значных войсковых товарищей, все, однако, в войске уже знали, что это самые приближенные к гетману люди. Прочитавши переданный Самойловичу через служителя <<лист» Полуботка, привезенный МОлявкою, гетман дал этот «лист» прочитать Мазепе и Кочубею, потом велел Мазепе поговорить с тем хоружим, который прислан с «листом».

Впущенный в переднее отделение гетманского шатра, Молявка был поражен множеством серебряной посуды. Ничего подобного не мог он видеть в своей жизни, до сих пор протекавшей в скромной обстановке быта рядовиков, где какая-нибудь полдюжина серебряных чарок да серебряная солонка в шкафчике считались уже признаком Бог знает какого довольства. А тут — в поставцах, расставленных во все стороны, горели как жар в таком множестве позолоченные и серебряные под чернью роструханы, достаканы, кубки, солоницы, ложки, черенки ножей и вилок — и все это сработано с вычурами, «штучне», как говорили тогда малороссияне .

. Молявка уже приучил себя к почтительности перед высшими лицами и притом слышал от Булавки, что у гетмана Самойловича старшины генеральные сами сесть не решаются, прежде чем он не пригласит, а потому Молявка не смел сесть, хоть и немало стульев там было расставлено. Молявка стоя глазел на посуду, не дерзая подойти к ней поближе. Вот, наконец, развернулась пола занавеса, отделявшего переднее отделение шатра от другого, внутреннего, и из-за нее вышел худощавый среднего роста человек с чрезвычайно добродушным выражением лица и с осклабляющимися губами, но с проницательными черными глазами. То был Мазепа.

— А где черныговськои сотни хоружий, що привиз вид Полуботка лыст до ясневельможного пана? — спросил он, поводя глазами.

Молявка тотчас подошел к нему и поклонился в пояс. Мазепа сказал: _

— Роскажы мени, серденька козаче, як ты ходыв до Дорошенка в Чыгирын, що там бачыв и що чув. Усе роскажы по ряду; ясневельможный гетман велив тебе рос-пытаты.

Молявка принялся рассказывать подробно о всех своих приключениях и когда пришлось говорить о собственных подвигах, Мазепа телодвижениями показывал ему одобрение. Но Молявка и на этот раз, как при передаче того же Борковскому, не сказал Мазепе, что на счет Мотовила предупредили его заранее в Чигирине. Мазепа, вглядываясь ему пристально в глаза, перебил его вопросом:

— А Вуехович тоби ничОго про се не сказав? Вин не говорыв с тобою? Може, вин колы не сам, то через кого иншого звистыв тебе. ,

Не решился Молявка отрицать этого, видя, что господин, который его спрашивает, как будто еще и не слыша его слов читает, что у него на уме. Он сказал, что было именно так.

— А не знаеш, як зовуть того, що тебе звистыв? — спрашивал Мазепа.

— Его зовуть Остаматенко. Я узнав про те описля, як мене Яненченко пидмовляв; тоди и сей був з Яненчен-ком, — сказал Малявка. .

— Кажи дальш, — сказал Мазепа.

Молявка говорил, как Дорошенко оставил его аманатом. Мазепа сказал:

— Дорошенкови хотилось, щоб московськи гетманы не зналы, що вин хотив бусурмана знов заклыкать. Нехай не турбуеться. Хоч ничого не утаиться от нас перед царським велычеством, еднак Дорошенкови з того лыха не буде.

Молявка рассказал, как Яненченко с товарищами принудили его дать присягу на верность Хмельниченку.

— А як же, козаченьку, не стыдно було тоби давать малёвану прысягу? — сказал тоном укора Мазепа. — Кто . ж писля сёго виру иматыме и другий твоей присязи?

Не допустивши ответа, Мазепа вышел. Молявка стоял, словно кто его холодной водой окатил. Он почувствовал, что Мазепа выворотил ему сразу душу наизнанку и заглянул в нее так глубоко, как он сам ни за что не хотел, чтоб кто-нибудь заглядывал туда.

Мазепа передал гетману все, что слышал от Малявки.

— Я думаю, — сказал гетман, — тепер як мы вже зна-емо, що в Чыгирыни складаеться факцыя за Хмелныченка и ёго навит чекають с турецькою сылою, то уже Дорошенка жадною мирою не можно зоставляты в Чыгирыни. Бо Дорошенко через свою жинку свий чоловик Хмелныченкови. И Павло Яненко тесть его и диты ПавлОви того ж роду. Як Дорошенко прииде до нас, сказаты ему зараз, що по цар-ськой воли мусыть вин незабаром перебиратысь на наш бик Днипра. Я ёму покажу мишканьня. Ты що на се повидаеш, Иване Степановичу? .

— Ясневельможный пане! — сказал Мазепа. — Ты нашого зданя пытаеш н:Ибы шкилюючи з нас. Бо нам зоста-еться тильки як дурням лупать очыма и нибы твоий мылосты похлибствоваты. Хоч який справедлывый слуш-вець своий отчизны — не здолае тоби власнон рады даты, бо як скаже щыру правду, то правда та мусыть походыты не вид ёго, а вид тебе, бо скаже те, що ты перш сам вымо-виш. Твоя мылость завше дас:И сам таку мудрую резолю-ццию, що нам не зостанеться ничого, як тильки згодыться з тобою. Бо хоч бы мы три дни, пьять день мирковалы, то не додумалысь бы ни до чого найлипшого. Як бы у царя ве-лыкого государя нашого на Москви коло его пресвитлого

престола булы таки особы мудри, як наш гетман, — не днялось бы того, що диеться часом.

— Я думаю, — продолжал Самойлович, — Дорошенко-ви дать мешканьня в Сосныци, бо то буде не далеко вид Батурина. А в Сосныци сотныком наставыти казака такого, щоб можно було на его покластыся, щоб вин за Дорашеи-ком пильно назирав.

— Истынно разумно! — сказал Мазепа. Повторил то же выражение и Кочубей.

" — А сотныком наставыть того хоружаго, що привиз

нам сей лыст, — сказал гетман. — Що вы на се речете, панове?

— Ясневельможный пане! — сказал Кочубей: — Сей хоружий будучи у Чыгирыни запрысягнувсь Хмелныченко-ви слуговаты. Чи не зрадыть вин и нас, як тепер уже зра-дыв Хмелныченка, запрысягнувши ему виру?

— А ты, що на се повидаеш, Иване Степановичу? — спросил Самойлович Мазепу.

— Я, — сказал Мазепа, — своим малым розумом уважаю так, що нема ничого мудрийшого, як того хоружого наставыть сотныком там, где мешкатыме Дорошенко. Вьщ-ко уже що то за голова, колы так хитро-мудро не велыким коштом и нам корыстно справыв свое полецення в Чыгирыни. А що пан Кочубей промовыв, то з назбыт чулои горлывости ку добру сполиому, але несправедлыве. Колы ворог приставыть ниж до горла, да станс казаты: прися-гайся мени, а то я тебе зарижу, то прийдеться хоч кому згодыться з ным и штучне присягнуты, а потим усе те на добро своим повернуты, то буде розумниш ниж голову положиты и дарма пропасты. Не ганы, а шаны варт сей козак за свий поступок. ,

— И я так думаю, — сказал Самойлович. — Нехай сей хоружий буде сотныком в Сосныци. Кто тепер там сотник?

— Стецько Литовчик, — отвечал Кочубей.

— Я тому Литовчику подарую маетку и уныверсалный лыст на неи дам. Нехай зостаеться поки значным войсковым товарищем! А сёго сотныком наставыти. Иване, по-клыч ёго до мене, а ты, Васылю, дай мени спысок маеткам до роздаваньня в Черныговському полку, — говорил гетман.

Мазепа вышел. Кочубей нашел и подал гетману рукописный перечень имениям, определенным в раздачу. Гетман углубился в него. Между тем Мазепа позвал Молявку, и тот, ступая на цыпочках осторожно и почтительно за Мазепою, вошел в отделение гетманской спальни. Самой-

лович, не отрывая глаз от списка и не повертывая головы к вошедшему, стал говорить к нему таким тоном, как будто уже целый час с ним ведет беседу: .

— Видсиля поиидеш у Сосньщю. Я тебе туды наставляю сотныком. Там жытыме Дорошенко. Приглядуй за ным. В абыдва ока гляды. Колы що вид его затиеться не-добре, а ты не доглянеш, то не утечеш жорстокого карань-ня и конечного розореньня. Але не дражны ёго нияк. Доглядай за ным так, щоб вин не знав и не помичав, що ты за ным назыраеш. Гречне, уштыве и поважлыво з ным поводысь. Часто одвидуй ёго, але так, щоб вин ни разу тоби не сказав: чого ты мене турбуеш? Ходы до ёго нибы для услуги ему, пидмичуй, в чым ёму потреба и не дожыдаю-чись, поки вин тебе попросыть, сам для ёго все достарчай, а чого сам не здолаеш, про те зараз до мене давай звисть. Щоб ты знав, колы кто до ёго в госты прибуде, и колы вин кого з своих домовых куды посылатыму. Усе щоб ты про-видав и знав. И про все таке мени просто до власных рук моих гетманських пышы. Никому про се не кажы, що ты за Дорашеиком назираеш, тильки я да ты про се щоб в:Ида-лы. Иидь соби з Богом до своеи навои сотни. 3 моеи канцелярии отсей пан (он указал на Кочубея) дасть тоби уныверсалный лыст на сотныцьство за моим власным пид-пысом.

Проговоривши все это, гетман до того времени все устремлявший глаза в лежащий перед ним список, в первый раз взглянул на того, кому говорил, окинул его взором своим с головы до ног, и опять стал рассматривать свои бумаги.

Молявка поклонился низко уже более не глядевшему на него верховному своему начальнику и вышел в большой радости. Слова гетмана о том, чтоб он писал прямо к нему, приятно отдавались у него в ушах. Он понимал, что дозволение сотнику сноситься непосредственно с гетманом, помимо полковничьего уряда, было большое к нему внимание и он чувствовал, что высоко поднимается на своем служебном поприще.

Мы не станем описывать, как Дорошенко, забравши толпу выборных из чигиринцев и скрывавшихся в Чигирине жителей других правобережных городков, в сопровождении Полуботка и его казаков, ездил в обоз под Вороновкою, сложил с себя гетманское достоинство, передал гетману Сомойловичу свой бунчук, булаву, знамена, грамоты, полученные прежде от турецкого падишаха, двенадцать пушек, — как принес в присутствии царского боярина Ромодановского и гетмана Самойловича присягу на вечное и непоколебимое подданство великому государю, как потом, возвратившись в Чигирин, сдал Самойловичу этот город со всеми боевыми запасами и получил от Самойловича, сообразно царской воле, приказание переехать с семьею на житье на левый берег Днепра, где гетман указал ему местопребывание в Соснице. Все эти важные исторические события не относятся непосредственно к нашему рассказу.

X

Схватившие Ганну Кусивну, обезумевшую от внезапного похищения, притащили ее в дом воеводы, где был устроен чердак в качестве отдельной горницы; там стояла кровать с постелью, несколько скамей и стол. Туда встащили Ганну по крутой, узкой лестнице и заперли за нею дверь. Несколько времени не могла Ганна опомниться и придти в себя: ей все это казалось каким-то страшным сновидением; ей хотелось скорее проснуться.

В горницу, где она была заперта, вошел, наконец, Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь и приосаниваясь, сел он на скамью и говорил:

— Здорово, красавица, хорошая моя, чудесная, ненаглядная, несравненная! Здорово!

Ганна, не придя еще в себя, стояла перед ним растерянная и смотрела бессмысленными глазами.

— Увидал я вперво тебя к жизни, — продолжал Чоглоков, — и пришлась ты мне по сердцу вот как!

При этом он рукою повел себя по горлу. Ганна продолжала стоять как вкопанная.

— Лучше и краше тебя не видал на свете! — говорил Чоглоков.- — Вот ей же Богу не видал краше тебя!

Ганна продолжала стоять перед ним, выпучивши глаза.

Воевода продолжал: _

— Ты не знаешь, девка, кто таков я. Так знай: я тут у вас самый первый человек. Знатнее и выше меня здесь из ваших никого нет. Ваш полковник подошвы моего сапога не стоит, сам ваш гетман мне не подстать. Вот-я кто такой! Я от самого царя батюшки великого государя сюда прислан: я царское око, я царское ухо. Сам великий государь меня знает и жалует. А ты, дурочка хохлушечка, знаешь ли, что такое наш царь, великий государь? Он все едино, что Бог на небе, так он царь на земле со всеми властен сделать, что захочет! А я его ближний человек, воевода над вами!. Так я для вашей братии все равно, что царь сам. Вот и смекни, девка!

Ганна Кусивна начинала понемногу приходить в себя, но еще не вполне понимала свое положение и не в силах была давать ни ответов, ни вопросов.

— Теперь слыхала, — продолжал свою речь воевода немцого помолчавши, — что я за человек такой? Вот какому человеку полюбилась ты, девка, пуще всех. Таково уж твое счастье, девка. Я хочу, чтоб ты стала моею душенькою, моею лапушкою!

— Я чужая жона! — пробормотала Ганна.

— Какая такая чужая жена? — сказал захохотавши воевода. — Что ты, девка, шутки строишь? Ништо жоны чу-жия, замужния бабы, ходят с открытою головою, в лентах за косами, как ты?

— Я повинчана! — произиесла Ганна.

— Когда? — произнес -воевода.

— Сегодня, — отвечала Ганна.

— Сегодня? — говорил воевода, продолжая хохотать. — Что ты меня дурачишь? Сегодня? Разве я турок или католик, что не знаю своей веры? Какое сегодня время? Теперь пост Петров. В такие дни венчать не положено.

— Я не знаю, — произиесла Ганна. — .Владыка розри-шив. Нас винчали, я повинчаная!

— Неправда твоя, девка! — сказал Чоглоков. — Того быть не может. У вас все одна вера, как и у нас. А коли у вас такие дураки владыки, что в посты венчать позволяют, так твое венчанье не в венчанье потому, что противно закону святому. Ну, коли говоришь, венчалась, так где же твой муж и зачем же ты, повенчавшись с ним, ходишь по-девочьи с открытыми волосами.

— Мужа могу угналы с козаками в поход, — сказала Ганна, мало-помалу приходя в себя: — а я буду ходыть по-дивсоцьки, поки вернеться с походу; тоди весильля справлють и мене покрыють.

— Как это веселье? — спрашивал воевода, не вполне понимая чуждый ему способ выражения: — По-вашему, значит, в церкви венец не всему делу конец! Нужно еще какое-то веселье отправлять! Значит, венчанье свое ты сама за большое дело не почитаешь, коли еще надобно тебе какого-то веселья?' Стало быть, на мое выходит, что твое венчанье — не в венчанье. И выходит, девка, что ты затеваешь, будто венчалась. Стало быть, он тебе не муж, а только еще жених. А для такого важного человека, как я, можно всякого вашего жениха по-боку.

— Ни, вин мени не женых, а муж став, як я повинча-лась! Я чужая жона! — говорила Ганна.

— Не муж он тебе, красавица моя, поверь моему слову. Я закон лучше тебя знаю. Можно тебе его послать к херам, для такого большого человека, как я, — произнес Чоглоков.

— Ни на кого я не проминяю свого мужа, — сказала решительным голосом Ганна: — не пийду я на грих ни за що на свити. Я Бога боюсь. Ты, кто тебе зна що за чоловик: говорит бутсим присланный вид самого царя. Як же ты, царський чоловик, таке дило творыш: чужу жинку сманюеш! Хиба цар тебе до нас на худе послав? Коли ты вид царя посланый, так ты нас на добре наставляй, а не на погане!

— Я на доброе дело тебя и наставляю. За кого такого ты замуж выходишь? — спрашивал воевода.

— За того, кого полюбила и за кого отец и маты отда-ють! — отвечала Ганна.

Слушай, девка! — говорил воевода: — Я очень богат, денег у меня много-много и вотчины есть: озолочу!

— Не треба мени твоих денег и вотчин! Шукай соби -з своими деньгами и вотчынами иншу, а мене пусты до батенька и до матинки! — проговорила Ганна и зарыдала.

— Не упрямься, душенька. Слышишь, не упрямься! — сказал воевода и вставши хотел обнять ее.

— Геть! — крикнула Ганна не своим голосом: — Лип-ше убий мене на сим мисти, а я на грих с тобою не пийду! Я честного роду дытына, дивкою ходывши дивоцьства свого не втеряла и ставши замужем, своеи доброи славы не по-каляю! Геть! Нехай тоби лыхо!

— Что ты говоришь о доброй славе, да о грехе! — сказал воевода более и более воспламеняясь страстью. — Какая тут недобрая слава? Какой тут грех! Ты мне так по сердцу пришлась, что я тебя, за себя замуж хочу взять!

— Неправда! Замуж ты мене не визьмеш, а тильки ду-рыш, хочеш як бы улестыть мене. Як таки тоби, такому ■значному царському чоловикови да просту дивку за себе взяты, да ще не з свого московського роду? А хоч бы ты и вправди се говорыв, т^к сёму статысь не можно, бо я вже казала тоби, я чужа жона винчана и замуж иншому не можно мене вже браты!

— А я говорю тебе, что твое венчанье не в венчанье. . Не по закону веннать тебя разрешил владыка. Над вашим

владыкою есть другой владыка постарше, патриарх. Он твоего венчанья не вменит в венчанье и разрешит тебе выйти за меня замуж!

— Я, — говорила с более смелым и решительным видом Ганна: — вже тоби сказала, що я чужа жона, мене повинчалы. Да хоч бы и ваш патриарха, як ты кажет, розришыв, то я бы за тебе не пийшла. Люблю я свого Яць-ка и ни на кого в свити ёго не проминяю.

— А меня, стало быть, не любишь! — сказал воевода с зверскою яростью.

Ганна молчала, переминаясь.

Воевода еще раз спросил:

■— А меня, стало быть, не любишь? Не хорош я для тебя? '

— Не люблю! — сказала смело Ганна. — Як я любы-тыму такого, що ёго вперше бачу?

— Я сказал тебе, кто я такой, — промолвил воевода. — Коли не веришь, спроси у кого хочешь: все тебе скажут, что я царский воевода, в Чернигов прислан!

— Да будь ты не те що воевода, будь ты самый найпер-ший, як там у вас зов^ться, князь, чи що, хоч самого царя сын — я за тебе не пийду, а гриха творыть не стану ни з ким!

— Так-таки не пойдешь за меня? — спрашивал воевода, которого черты лица принимали все более и более зверское выражение.

— Так-таки не пийду! — отвечала Ганна.

— И не любишь меня? — спрашивал дико воевода. Ганна остановилась ответом. Воевода повторил вопрос.

— А сам знаеш! — отвечала она, потом, разразившись рыданием, бросилась в ногам его и говорила: — Витпусты мене, боярине, Хрыста рады витпусты до батенька и до матинки!

— Ну нет, девка! — сказал воевода: — Не на то я тебя сюда велел привести, чтоб ничего с тобой не сделавши, да отпустить. У нас говорят: кто бабе спустит, тот баба сам. Хоть плачь, хоть кричи — ничего не пособишь. Тут, окро-мя меня, никто тебя не услышит. Ты теперь в моих руках и от меня не вырвешься. Коли не хочешь добром, ласкою, так будет по-моему силою!

— Боярину! — вопила Ганна. — Витпусты мене! Ба-течку! Голубчику! Пажалий мене сырату бидну! Я никому не скажу, що зо мною диялось, ни батькови, ни матери, никому! Витпусты! Бог тоби за те нагородыть усяким добром. Голубчику! Пошануй! Витпусты!

— Нет, девка красавица! Не отпущу! — говорил воевода: — Больно ты мне приглянулась, к сердцу мне пришлась!

— Пане воевода! — промолвила Ганна, поднявшись и ставши с выражением собственною достоинства: — У мене есть чоловик. Вин узнас и заступыться за мене. Вин до самого царя дийде и суд на тебе знайде!

— Ого, девка! — сказал воевода со злобною усмешкою: — Ты еще пугать меня своим козаком! Он до царя самого дойдет! Вот какой большой человек у тебя, что до самого царя дойдет! Э! Далеко ему до великого государя, как кулику до Петрова дня! Что твой козак? Наплевать на него! Что он мне сделает? Я царев воевода. Мне больше поверят, чем какому-нибудь хохлачу козачишке. Не боюсь я его, дурака. Что хочу, то вот с тобой и учиню. Полюбилась ты мне зело, девка!

Он схватил ее поперек стана.

— Я розибью викно, кынусь; убьюсь! На тоби грих буде! — кричала Ганна.

— Окно узко! Не пролезешь! — сказал воевода...

Ганна барахталась. Напрасно! ..

Утром другого дня сидел воевода в своем доме. Перед ним стоял холоп его Васька, один из ухвативших в тайнике Ганну, парень лет двадцати слишком, с нахальными глазами, постоянно державший голову то на правую, то на левую сторону, часто потряхивая русыми кудрями. Воевода говорил:

—, Васька, хочешь жениться?

. — Коли твоя боярская воля будет, — отвечал Васька.

— У тебя зазнобушки нет? — спросил воевода. Правду отвечай мне.

— Нету, барин! — ухмыляясь, ответил Васька.

— Найти невесту тебе? Хочешь найду, красавицу... ух! — говорил воевода.

Васька только поклонился.

— Вон ту девку, что вы с Макаркою подхватили? Хочешь? — сказал воевода.

'— Помилуй, государь, — сказал Васька. —- Моему ли холопскому рылу такие калачи есть! Она просто краля писаная!

— Так вот на этой крале я хочу женить тебя, — продолжал воевода. — Хочешь, али нет?

— Ведь она повенчанная, боярин, — сказал Васька.

— Это не в строку, — перебил воевода. — Развенчаем. В пост их венчали; такое венчанье не крепко!

— Венчать в другой раз, пожалуй, не станут! — заметил Васька.

— Вы повезете ее в мою подмосковную вотчину: там вас отец Харитоний обвенчает. Он все так сделает, как я захочу. А я напишу ему с вами: вот он вас и обвенчает. Только вот с чем, Вася, — как меня из Чернигова выведут, тогда я тебя с женою в Москву вызову: ты будешь пускать жену свою ко мне на постелю.

— Не то что пускать, сам ее к тебе приведу, — отвечал Васька. — За большое счастье поставлю себе.

— А я тебя, Васька, за то озолочу, — говорил Чоглоков. — Первый у меня человек станешь. Коли захочешь — и приказчиком тебя над всею вотчиною сделаю. И платье с моего плеча носить будешь, и есть-пить будешь то, что я ем-пью!

— Как твоя милость захочешь, так и будет! — отвечал Васька, кланяясь. — Мы все рабы твои и покорны тебе во всем должны быть. Ты нам пуще отца родного, кормилец наш, милостивец!

Чоглоков говорил:

— Запряжете тройку в кибитку, посадите в нее хохлушку, закроете кожами и рогожами и повезете из города тайно в полночь. Держите ее крепко, чтоб не выскочила и не кричала, пока уж далеченько от города уедете. Ничего с, ней не говорите о том, что с нею станется и куда ее везете. А привезете в нашу вотчину — тотчас отцу Хари-тонию мое письмо подадите: он вас обвенчает. Будешь с женою жить у меня во дворе в особой избе, а я напишу приказчику, чтоб выдавал вам помесячно корм во всяком довольстве

В полночь выехала из черниговского замка воеводская кибитка, вся закрытая кожами и рогожами. Внутри ее сидела связанная толстыми веревками по ногам Ганна Ку-сивна, а по бокам ее — Васька и Макарка. Она силилась было вырваться, но Васька держал ее крепко, ухвативши за стан, а Макарка затыкал ей платком рот, как только она показывала намерение крикнуть. Правили лошадьми двое сидевших напереди стрельцов. Переехали на пароме Десну. Проехали еще верст пять. Васька открыл тогда кожу кибитки.

— Не бойся, девка, не мечись, не рвись! — говорил он. — Не улизнешь. Будешь сидеть и молчать — оставлю кибитку не закрытою и держать тебя не буду, а станешь шалить — опять закрою и сдавлю тебя так, что будет больно.

Проехали еще верст двадцать. Ганна молчала. Тогда Васька и Макарка сняли с ее ног веревки, но обвязали ей стан и попеременно держали в своих руках конец веревки, так что не выпускали ее из своих рук ни на шаг, даже и тогда, когда вставали из кибитки. Но в самой Ганне произошла тогда такая перемена, какой она бы сама не предвидела за собою. Она внутренне рассуждала так: горе меня постигло великое, такое, что уж хуже и тяжелее быть не может. Надобно терпеть. Богу, видно, так угодно. Коли Бог сжалится надо мною, то пошлет по мою душу и приберет меня с сего света, либо из этой тяжкой горькой беды меня вызволит, а не угодно то будет Богу, а воля его святая станется такова, чтоб я на этом свете долго мучилась, буду мучиться и терпеть. Все, что со мною станут делать, пусть их делают, пусть поругаются, издеваются надо мною, как хотят: все это, значит, Богу так угодно! — И с этой твердой думой впала она в какое-то деревянное отупение, не покушалась уходить, во всем повиновалась своим тиранам; дадут ей обед и скажут: ешь и пей, она — ест и пьет; скажут: ложись и спи, и она ложится и даже засыпает, потому что горе ее притомливает.

Так везли ее через города и села; когда с ней говорили, она отвечала, но односложными словами, и наиболее обычный ответ ее был: не знаю. Так довезли ее в вотчину Чог-локова, в село Прогной на реке Протве.

Холопы, привезшие Ганну, въехали на боярский двор, вывели ее из кибитки и засадили в чердачном особом покое. Ганна, очутившись одна, с час поплакала, а потом от утомления заснула. Она уже не заботилась, что с нею станется. Ее держали под замком и, принося ей пить и есть, уходили не иначе, как запирая двери за собой замком, но это собственно было уже лишним: пленница не побежала бы, если б ее оставили и с отворенною дверью; она бы не отважилась на побег уже потому, что не знала, куда ее завезли и далеко ли очутилась она от родного Чернигова.

Между тем Васька и Макарка пошли с письмом Чагло-кава к священнику отцу Харитонию. Этот священник был из халопей Чоглокова. Господин отдал его обучаться грамоте, а потом, давши взятку в патриаршем приказе, исходатайствовал посвящение его в попы в свою вотчину. Ставши отцом Харитонием, бывший мужик сиволап, он не без запинки умел читать богослужебные книги, а в исполнении всех своих обязанностей, вместо всякой кормчей, служила ему воля вотчинника прихода, в который его поставили. Что господин прикажет — он все исполнит без рассуждения, считая, что не он, а господин будет в ответе, если что им приказаиное несправедливо. При таком взгляде на свои пастырские обязанности и при своем круглейшем невежест ве в религии, почтенный отец Харитоний ничего не мог произнести, кроме полной готовности сделать все так, как в письме к нему приказывал теперь господин. И вот в одно из ближайших воскресений холопы, привезшие Ганну, вошли к ней и велели идти за собою. Она повиновалась, не спрашивая куда и зачем идти ей. Ее привели в церковь, где окончилась обедня. Кроме Васьки и Макарки, стояло там еще неизвестных Ганне трое холопов. Пономарь 'В мужищ ком зипуне и в лаптях зажег перед местными образами свечи и дал по зажженной свече Ваське и Ганне. Отец Харитоний вышел в облачении, отворил царские врата и, подойдя к аналою, стоявшему посреди церкви, начал последование бракосочетания. Исполняя буквально то, что перед ним написано было в книге, лежавшей на аналое, он обратился к Ваське и Ганне и спросил того и другую: непринужденное ли желание имеют они вступить в супружеский союз? Тут только поняла Ганна, что с ней выделывают и благим матом закричала:

— Не хочу! Нельзя! Я повинчана з другим!

Но священник не обратил на это внимания, как будто не слыхал ее слов, и продолжал богослужение. Ганна не хотела ни за что надевать поданного ей кольца, но холопы надели ей на палец это кольцо насильно, а Васька шепнул' ей, что -она будет жестоко побита, если станет упрямиться и все-таки ее повенчают. Ганна оставила на пальце надетое ей насильно кольцо. Когда новобрачных повели вокруг аналоя, Ганна горько плакала-, порывалась кричать и бежать, но шедший рядом с не;ю Васька сказал ей:

— Молчи! А не то мы с тебя кожу сдерем!

И Ганна ограничилась горьким рьщанием. После окончания венчания священник, все-таки исполняя буквально то, что видел написанным в требнике, приказывал новобрачным поцеловаться. Ганна с омерзением отворотилась, но Макарка, бывший у нее шафером, поворотил ее голову обратно и натолкнул прямо на голову Васьки. Ганну увели из церкви, она продолжала рыдать и всхлипывать, а новый супруг грозил ей снятием со спины шкуры, печением огнем, “выкалыванием глаз. Окружившие их холопы и холопки ни мало не были поражены видом рыдающей новобрачной, так как рыдания невесты были обычны в русском семейном быту и даже, по народному воззрению, составляли необходимую сущность брачного обряда. Все понимали, что невесту отдали замуж насильно, по воле господина, но это было совершенно в порядке вещей'и никого не возмущало.

Привели Ганну во двор. Стала она теперь женою нового незнакомого мужа, жила с ним в особой избе, небольшой, составлявшей пристенок к большой дворовой избе, куда собиралась дворня на работу. Ей задавали разные работы на дворе: колоть и носить дрова в избу, топить печь; зимою вечерами заставляли прясть вместе с другами дворовыми бабами: ничего она не перечила. Бывали слу,. чаи, дворовые бабы поднимали ее на смех за ее малороссийский говор в ответах, которые она им давала, за ее постоянно унылый вид; она не серчала, не отгрызалась, а только молча рыдала; слезы и рыдания возбуждали издевки холопок. Ее одели в великорусскую одежду и говорили, что теперь она красивее, что эдак лучше, чем в ее прежнем хохлацком убранстве, в каком она приехала, — те-перь-де, по крайней мере, она похожа на православную. Она все сносила и молчала. Внутри ее, однако, принуж-деиное спокойствие подчас возмущалось ужасными душевными бурями. Не раз приходило ей в голову покончить с собою: разбить себе голову о печь избы, улучивши время, когда за ней меньше будут глядеть, выбежать поискать воды и утопиться. Но тут сознавала она, что то. будет тяжелый грех перед Богом, вспоминала, как ей твердили с детства, что не бывает от Бога на том свете прощения тому, кто наложит на себя руки, и будет грешная душа скитаться, мучиться и не знать покоя; надобно терпеть всякую беду, как бы человеку ни было дурно, а все-таки милосердый Бог когда-нибудь пошлет конец его житию и потом наградит его на небесах. Иногда овладевала ей злоба: являлось желание — как бы извести этого ненавистного Ваську, этого насильно навязанного' ей мужа, или же — зажечь под ветер ночью избу и всю усадьбу: авось, все сгорят, проклятые, и потом пусть с нею что хотят делают — хоть огнем жгут, хоть с живой шкуру дерут, а она уж за себя отдала! Ей до крайности невыносима была вся обстановка круга, в который ее бросили; ей, природной свободной козачке, и неведом и немыслим казался холопский строй жизни, куда всосаться ее неволили; слыхала она прежде на родине жалобные песни о татарской неволе, слыхала раздирающие сердце рассказы, как татары хватали в полях и рощах неосторожно ходивших за ягодами дивчат и уводили в свою сторону, и как бедные страдали у них в неволе; но то ведь с крещеными так делают вра-

ги-нехристи, а около ней люди как будто сами крещеные: и церкви у них есть, и образа в избах, а поступают с нею так, как бы хуже и бусурмане не поступили, если бы уловили. Что же их жалеть! Пусть бы все сгорели! Но тут останавливал ее внутренний голос: .и так думать великий грех перед Богом, Господь не велит делать зла врагам! Ганна заливалась горькими слезами и просила Бога простить ей невольно пришедшее желание зла своим мучителям. Так глубокая детская вера хранила ее от покушений на самоубийство и от искания способов отмщения за себя. Дни шли за днями. Ганна все более и. более свыкалась с тем бесчувственным спокойствием, когда все терпится, не ищутся уже средства спасения, привыкается даже к тому, к чему никогда, как прежде казалось, привыкнуть невозможно. '

Васька, однако, не надоедал Ганне предъявлением своей супружеской власти над нею. Ганна была ему покорна, как овца, но сама не в силах была скрыть от него отвращения к его особе. Поэтому и Васька почувствовал, что его что-то отталкивает от женщины, которая и против своей, и против его воли называется его женою. Подвернулась Ваське из той же чоглоковской дворни молодая смазливая вдовушка, сама стала лебезить около него, и Васька скоро с нею сошелся.

— Ты думаешь, — говорил он своей лапушке, — мне большая приятность возиться с этой хохлачкой! Провались она от меня сквозь землю! Наше дело холопское: что велит государь, то мы и делаем! Вот приглянулась ему хох-лачка; женись, говорит, Васька, а ко мне будет она ходить. Это, видишь, мне жениться для прикрытия греха его! Озолочу, говорит. Ну, озолотит ли, нет ли, а деться негде, надо слушаться: по крайности хоть шкуры со спины не спустит! Вот и стереги этого чёрта — не было печали, да черти накачали! Эх-ма! Иногда как расхнычется, так вот взял бы кулаком, дал ей по голове, да тут бы и приплюснул. А иногда так самому, глядя на нее, жалко станет, словно тебе кто в сердце колом ткнет. Ну, и махнешь рукой!

XI

По окончании похода к Чигирину, Самойлович распустил все полки по, домам на зимний отдых, но Черниговский полк назначил в . гарнизон в Чигирин. Борковский уехал в Чернигов сделать новый выбор между казаками, чтобы остававшихся до сего времени в домах своих отправить на смену бывших на службе и послать их в Чигирин с обозным полка своего, давши ему звание наказного полковника.

Дома Баркавский узнал от жены своей, что пропала без вести та невеста, которая с разрешения владыки была обвенчана в самый день выступления полка в поход. В народных толках об этом событии, доходивших до полковницы, уже бросалось подозрение на воеводу, который и другими своими поступками успел возбудить против себя неудовольствие и омерзение. Полковница сообщила мужу/ что без него воевода приглашал к себе в дом зажиточных черниговских мещан и вымогал от них себе в почесть деньги: с кого сто рублей, с кого двести и поболее, грозил в противном случае расставить у них в домах своих стрельцов, и мещане, чтоб избавиться от таких немилых гостей, давали воеводе требуемые суммы. Подначальные ему стрельцы и рейтары, ходя по базару, насильно брали у перекупок разное съестное и не платили, отговариваясь, что они-де царские служилые люди, хохлы обязаны их кормить и всячески им угождать; у них хотели отобрать отнятое, а товарищи их стали заступаться за отнявших и били малороссиян. Подавалась по этому поводу жалоба в магистрат, члены магистрата приходили сами к воеводе просить управы, а он с бесчестием прогнал их. Сам воевода ездил по лавкам, набирал товары, обещая уплатить после, а когда хозяева явились к нему за уплатою* он с насмешкою говорил им, что заплатит на втором Христовом пришествии. Большой он охотник был до женского естества и его воеводские люди водят к нему жонок и девок из мещанских и паспольских дворов, — стали забираться уже и в дворы казацкие, начали сманивать казацких жен и дочерей, напу-гивая их, что уведут силою, если несогласятся идти по доброй воле; мужья и отцы, слыша то, жаловались обозному, бывшему в звании наказного полковника в отсутствии Борковского. Обозный пошел объясниться с самим воеводою, но воевода затопал, закричал, что все это вздор, что обозный это сам затеял на его людей и на него, воеводу, и прогнал обозного с бесчестием. Такие новости передала полковница своему мужу. Баркавский позвал обозного, тот подтвердил все, что говорила полковница, и прибавил, что воевода сказал ему так:

— Твое дело унимать глупцов от таких . безлепичных речей, а не приходить с ними ко мне: вот я на тебя челобитную подам великому государю в своем бесчестьи!

Баркавский поехал к Чоглокову присмотреться к нему и прислушаться к тому, что будет он говорить.

Чоглоков, как только из окна увидал въезжавшего к нему в колясе полковника, тотчас выбежал на крыльцо, кланялся, касаясь пальцами до земли, улыбался, произносил радостные восклицания, обнимал, целовал полковника, как старого друга, просил в свой дом и, пустивши его вперед, сам шел за ним и говорил:

— Вот когда для меня настал истинно светлый день, когда я увидал дорогого гостя, почтенного Василия Кашпе-ровича! '

Усадивши Баркавского на почетном месте, Чоглоков забегал, приказывал подавать вина и разных угощений и, обратившись к полковнику, сказал:

■ — Одинок я человек, без хозяйки. Вам, женатым людям ино дело: есть кому все приготовить и угостить дорогого гостя. А вот я один! так оно, может быть, . и не так выходит учтиво. Не взыщи, приятель мой!

— За хозяйкою дело не станет, — произнес Борковский, — лишь бы только господину воеводе приглянулась какая боярышня.

— Оно так, да видишь, приятель мой! — сказал Чоглоков, — я помышляю о том, как душу спасти после своей смерти больше, чем о том, чтобы в сей привремен-ной жизни было хорошо. Что наша здешняя жизнь? Дней наших лет седмьдесят, аще же в силах осмьдесят; что это перед вечным житии в царствии Божии, где и тысяща лет яко день един! А какий путь ведет туда, во царствие Божие! Узкий и тернистый путь, широкий же и гладкий путь ведет в погибель. У меня, Василий Кашперович, книжечка есть. Отменная книжечка. Вот, посмотри-ко, приятель.

Он достал из угла под образами рукописную книжечку с миниатюрами, указал ему на рисунок и продолжал:

— Вот узкий и широкий путь. В чем тот и другой показываются? Вот узкий и тернистый путь, по каким утесам, скалам и пропастям земным он тянется узкою тропою, а тропа та вся обросла колючками, а по том пути идут все хромые, слепые, нищие, да схимники-отшельники, что в екорбех и слезах о гресех своих и людских житие свое проводят. А куда этот путь приводит? Смотри: вон церковь, а на церковной паперти в архиерейском облачении сам Господь стоит, а около Него апостолы, и благословляет идущих к Нему Господь, значит, как сказано в евангелии: приидите благословеннии! А вон другой

широкий путь. Смотри, все сады да цветы прекрасные, благоухающие и дорога какая гладкая, и по дороге все столы стоят, а за столами все бражники и пьяницы сидят, а перед ними человек с балалайкою в руках, заломивши набекрень шапку, трепака отплясывает. А вон дале — баня, а в ней парятся мужчина с женщиною, значит, прелюбодеяние, — а дале, вон смотри, муж с женою и семьею обедает, люди богатые в одеждах испещренных, в мехах дорогих, а на столах у них кубки и достаканы и братины все серебряные, а через двери к ним нищий старец руку протягивает, а они на него не смотрят. Видишь, все эти по широкому пути идут, и те, что в законном супружестве пребывают в довольствии и счастьи, мало к бедной братии милостивы, оттого что сами горя не знают, и они на широком пути вместе с пьяницами и любодей-цами! А смотри, куда этот широкий путь приводит их. К мостику, а мостик тоненек, словно жердочка, а под мостом бездна, в ней же гады многочисленные, драконы, змеи, крокодилы, скорпии... Вон один грешник упал с тою мостика да прямо в пасть крокодилу! Вот он широкий-то путь! А мы, грешные, бесчувственные, живучи в сем суетном мире, не помышляем о том, что может нас ожидать на том свете! О Господи Боже! Господи Боже! Аше бы мы чаще имели в памяти последний час наш смертный, меньше бы, чай, грешили в нашем житии. Так вот, почтеннейший и возлюбленнейший приятель мой, иногда бы мне и хотелось жениться, да боюсь, чтоб не стать на приятный и широкий путь жизненный, а одинокое житие хотя. неприятно и терпишь, зато помнишь, что в терпении наше спасение, и тем утешаешься. .

Борковский на это сказал:

Тимофей Васильевич! Брачное житие благословенно Богом и не может повести в ад, хиба человек станет неправдою жить; так то уже будет ему кара за другие грихи, а не за брачное житие, еже нисколько несть гриховно.

Воевода повел глаза в другую сторону, приподнял вверх голову и вздохнул.

■ Борковский начал речь о другом.

— Без нас, — сказал он, — тут произошло дывне дило. В той день, як мы выступалы в поход, винчалы у Св. Спаса нашого казака Молявку-Многопиняжного, и мы с твоею мылостию вкупи у церкви тоди булы. У той же вечир як мы выйшлы, ухоплено молоду в потайныку, що до Стрыж-ня з города проробленный, там знайшлы еи видра и коромысло, а еи самои не знайшлы и доси нема. Кажуть бы твоя мылость посылав отшуковать еи, чи где не обретеся слид погибшои?

' — Правда, — сказал Чоглоков, — ко мне приходил отец ее и по его прошению посылал я стрельцов разыскивать. Нигде не найдено ее. А вот потом получил я такое известие от своего приказчика, что мой холоп Васька Оглобля, отпросившийся у меня из Чернигова в мою вотчину, привез туда малороссийскую девку и хочет на ней жениться. Я написал, что позволяю, и спросил, кто такая эта девка? Вчера прислали мне известие, из него ^ же я узнал, что это та самая девка, что здесь искали. Они уже повенчались, по их обоюдному желанию и по моему дозволению. Анна Кусовна называется эта девка, не так ли?

— Вона! — сказал огорошенный полковник. — Да як же их там повинчалы, колы вона вже повинчана з другим тут в Черныгови?

— Этого я не знаю, — отвечал воевода. — Только я такую бумагу получил и выпись об их венчании от священника. Но и то правду надобно сказать: такой брак, что здесь был, не по закону совершился, — в Петров пост!

— Архиепископ розришив, — сказал Борковский.

— Не смеет архиепископ того разрешать, — сказал воевода. — Как пойдет из-за этого, Боже сохрани, дело, 'и дознается святейший патриарх со всем священным собором, не пахвалят за то вашего архиепископа. Знаешь ли, Никон патриарх не в версту архиепископу Лазарю, а и с того сан сняли вселенские патриархи. Как бы с вашим архиепископом того же не случилось!

— У нас, — говорил Борковский, — вид прадидив так ведеться, що в посты забороняеться вступление у малжен-ське сожытие, а не винчаньне, и владыка може розришиты обрядок хоч и в пист, абы тильки в малженське житьтя не вступалы до конця посту. '

— Много вы прожили под лядским владычеством и много латинского блядословия к вам перешло, — сказал Чоглоков: — Теперь, как вы поступили под державу царей православных, надобно такие плевелы Из церкви Божией исторгать. Ваш архиепископ Лазарь добре то знает! Занем же так поступает?

— Это уже дило не наше, а духовное, — возразил полковник: — может быть, архиепископу Лазарю не годылось того тепер розришать, но когда оная жона здесь з одным уже повинчана, не годылось ее перевинчивать з другым!

— Охота вашему козаку жалеть о такой бабенке! — сказал воевода. — Привязалась к другому — туда ей и до-

рога! Она, видно, понимает, что брак их не крепок, когда решилась бежать с чужим человеком и обвенчаться с ним. Твоему казаку бы только еще благодарить Бога, что отвязалась от него сама такая жена.

— Тут, — сказал Борковский, — есть щось такс, що тыкаеться твоей мылосты. Як тильки твоя мылость приихав до нас у Черныгов, зараз посылав еси стрильця Якушку за бабою Билобочихою, видомою всим сводньщею, и прохав, абы вона твоеи мылости добула на нич Ганну Кусивну, про яку казана твоей мылосты, що то найкрасовытийша з див-чат черныговських. Билобочиха то сама нам повидала и свидки на то есть: нашого полку старшины обозный и пы-> сарь. А скоро писля того Ганна Кусивна пропала. 3 того не малый яко бы суспект выныкае на поступки твоеи мылосты.

— Не говорить было тебе таких пустошных затейных речей передо мною и не мне их слушать, — сказал поры-висто-тевно воевода. — Тебе глупая баба намолола, а ты по-дурости своей хохлацкой смеешь мне то в глаза повторять! Белобочиха твоя лаяла, что собака, а ты разносишь ее лай по ветру, да еще мне дерзаешь говорить, забывая, что я старше и честнее тебя в десять раз! Я царский воевода, а вы все казаки — что, как не мужики и не мужичьи сыны!

— Выбачай, пане воевода, — сказал Борковский, — тильки про те, що повидала Билобочиха при свидках, пошлеться в Приказ, да, може, еще дещо про твою мылость. -

С этими словами, не прощаясь более с взволнованным воеводою, ушел от него Борковский. Воротившись домой, он сказал полковнице:

— Пропавша Кусивна-то бачу я — воеводське дило, проклятее то дило!

Через день явился к Борковскому черниговский войт с бурмистром и двумя лавниками членами магистрата. Они принесли Баркавскому на государево имя челобитную, в которой излагали безобразия воеводы Чоглокова и били челом о его удалении. В этой челобитной обвинялся Чоглоков во всех тех поступках, о которых полковница пересказывала своему мужу после его возвращения из похода. Борковский позвал полкового писаря, приказал читать поданную челобитную при себе и при войте с товарищами и когда в челобитной дочитался писарь до того, что воеводские люди подговаривали женщин и девок к непристойному делу для воеводы, Барковский остановил чтение и сказал:

— Припыши оттут: — «черныговськая мищанка Бмо-бочиха перед полковником и полковою старшиною поведала, иж воевода, призвав ее к себе, полецал ей подмовить на блудное з ним дило казачку Ганну Кусовну; вступившую перед сим в малженський союз с козаком Молявкою-Многопиняжным, которая Ганна потом, по отшествии мужа своего в поход с прочими казаками, безвистно пропала, по возвращении же из похода казаков оный воевода поведал полковнику черныговському Дунин-Борковському, яко бы оная Ганна вступила в новое малженсьтво з его воеводсь-ким чоловиком и ныне находыться з оным своим новым мужем в его воеводськой подмосковной вотчине, того ради уповательно, что ведомый такого беззаконного отнятия жены у живого мужа и отдания оной в малженсьтво з иным чоловиком, воевода был сам не безучастныком такового дила». — Да ще припыши тут, що чолобитна подаеться не точию вид мещансьтва, но и от черныговського козацьства. Все як подобае скомпонуй и мени подай для отправки яс-невельможному. ■

Молявка-Многопеняжный по окончании похода прибыл в свой Чернигов с тем, чтобы, собравшись в течение какой-нибудь одной недели, ехать с матерью и молодою женою в Сосницу. Невозможно описать порыва довольства и радости старой Молявчихи, когда, встретивши прибывшего сына и расцеловавши ею, она узнала, что он в такое непродолжительное время из простого рядовика дослужился до хоруже-го, а вслед затем до сотника и притом с исключительным правом сноситься прямо с самим гетманом. На первый вопрос его о жене, мать сообщила ему роковую весть. Малявка, услыша такую весть, побледнел как полотно и стоял несколько времени как вкопанный в землю. Мать, утешая сына, говорила:

— Сынку! Не журысь. Я тоби скажу: необачно мы зро-былы, що засваталы з сеи семьи дивчину. Досвидчилась я, що непевни то люды. Звисно, перше, як нам було знать що воно таке, а описля стало выдко, що люды не добри, погана семья! И сама молода — Бог зна що! Тут щось да не ладно. Як таки так, як' воны кажуть: пропала и кто еи зна, где и куды подилась. А тут затым Кусиха наплела на мене таке, що й казаты неяково! И вильма я, и чаривньщя, и лукава я, и злюка... такого наплела, так мене оговорыла, що не чаяла я николы дожиты до такой ганьбы.

Старуха начала рыдать. Сын стал в свою очередь ее утешать, но материнские слова глубоко врезались ему в душу и сразу перевернули в ней нежное чувство привязанности к жене и возбудили чувство злобы к Кусам, виновным в его глазах уже тем, что мать его на них жалуется с плачем. Но такая внутренняя перемена была еще в зародыше и он не только стыдился бы открыть ее другим, но искренно хотел бы не замечать и сам, что она в нем происходит. Молявчиха советовала ему вовсе не ходить к Кусам и изъявляла опасение, чтоб его там не «причаровали>>. Сын, однако, на этот раз не послушал такого -совета и пошел к тестю и теще.

С ужасного дня исчезновения единственной дочери Кусы находились в постоянной тоске и так изменились в своей наружности, что Молявка чуть мог узнать в них тех, которых знал всего за три месяца. Оба супруга встретили его ласково, но с горькими рыданиями. Заплакал с ними и зять. Но Кусиха тотчас же, не стесняясь, начала упрекать Молявчиху, хотя беспрестанно при этом просила у зятя извинения за то, что так отзывается о его матери. Впрочем, вспыльчивая и самолюбивая, но чрезвычайно добросердечная Кусиха тут же изъявляла с своей стороны готовность и примириться.

— Ошельмовала, — говорила Кусиха, — всю нашу семью, павыдумывала про нас чорт-зна-що таке, абы добрых людей вид нас одвернуты. И кто еи зна, чого вона так на нас вызвирылась. Ничого, далеби, ничого мы ий не вди-ялы, мы до неи з щирого серця як до родычки нашои, а вона на нас, як лютый ворог. И тепер мы на неи ничого, Бог з нею, нехай Господь еи судыть! А мы ничого, таки ничогисенько!

Малявка, слушая подобное, был в большом затруднении, что отвечать, но Кус вывел его из такого положения. Он встал, пошел к двери и сказал:

— А йды, зятю, сюды, я тоби щось скажу.

Молявка вышел с ним вместе в сени, и Кус ему сказал:

— Ты, зятю, на се не потурай! Поколотылись промеж себе жинки, а тут-де взялысь цокотухи з боку, да й сталы их подцьковуваты. Пидожды, любый зятеньку, все переме-леться и зминыться. Абы тильки Ганна знайшлась, то мы б гуртом взялысь и зараз старых баб на згоду привелы. Ох! Да где-то тыеи Ганны взяты!

И Кус горько зарыдал.

Расстроенный видом плачущих родителей, Молявка обещал во что бы то ни стало из всех своих сил искать Ганну, уверял, что он готов идти хоть в пекло, лишь бы ее вернуть и избавить от беды. В заключение он сказал, что пойдет сейчас к полковнику спросить совета, куда ему кинуться.

Пришел Молявка-Многопеняжный к своему полковнику. ,

Борковский, обращавшийся вообще с подчиненными холодным, сухим, начальническим тоном и не делавший до сих пор для Молявки никакого исключения, в этот раз принял его с осклабляющимся лицом, поздравлял с сотницким званием, изъявлял надежду, что, оставаясь по-прежнему в Черниговском полку, он может всегда рассчитывать на своего полковника как на искреннего покровителя и благодетеля. Потом Борковский объявил ему о том, что услышал от воеводы о браке жены его с воеводским человеком. Молявка побледнел и затрясся. Борковский начал его утешать таким же тоном, в каком говорила ему мать, доказывал, что хотя здесь было коварство воеводы, но дело не могло совершиться без участия и согласия самой молодой Моляв-чихи — невозможно ей иначе очутиться где-то под Москвою и обвенчаться с другим. Полковник советовал Молявке с своей стороны отречься от такой жены и, пользуясь нарушением брачной верности с ее стороны, подумать и об устройстве своей судьбы.

— Моя рада, серце козаче, — сказал • полковник, — пийты до воеводы, да взять вид ёго выпис об тым, що, казав вин, до его прислано вид попа того, що винчав твою жинку, да с сим выпысом иты до преосвященного Лазаря: нехай вин, бачучи, що жинка твоя порвала мал-женський союз, розрышыть и тоби, яко вильному и вцале вид того союзу свободному, з иншою дружыною закон прийняты. Архиепископ повинен тоби то на писми даты. Ты молодець голинный и велце розумный: пиднесешься высоко. Я се бачу. Бо я старый птах — наскризь тебе як и кожного чоловика угляжу! Кусова дочка невелыка пташына, а за тебе тепер хоч яка паиночка замуж пийде. Да от, прикладом сказать: у моеи жинки есть небога-се-стреныця. Багато уже до . неи молодят залецалося, вона всими гордувала и гарбуза им пидносыла. А тобою и та не побрезгувала бы. Се я тоби так тильки на приклад кажу; таких панночок чи мало знайдеться в семьях у наших значных товарыщив. А то все не ривня яким-не-будь там Кусам. Бо ты, серце козаче, тепер уже не рядовык, а сотнык, наш брат значный товарыщ, так тоби уже слид з нашим братом, а не с простыми рядовыками риднытыся.

Молявко-Многопеняжный вдруг как будто освежился от таких слов и благодарил полковника за добрый отеческий совет. ■

Возвратившись к матери, он рассказал ей обо всем, что слышал от полковника. '

— А що! — сказала Молявчиха. — Говорыла я тоби: щось не ладно, непевни воны вси, и не обачне було твое ожениньня. Отже на мое выйшло. Не без власнои вины еи було те що вона зныкла. А що, чи не правда моя? Тепер сам бачыш и розважыш: уже ж не без еи згоды повинчано еи з ким-сь другим. И полковнык, бач, теж говорыть. Полковнык тоби добра хоче. Що вин тоби натюкнув про якусь свою сестреныцю, так се щоб ты догадався, да посватався. Цур ий тий Кусивни, нехай еи ти люблять, що в болоти трублять! Иды, сынку, швыдче до воеводы и прохай у ёго той выпыс, що полковнык тоби казав про ёго, а там чвалай до владыки, щоб тоби розришыв оженытысь з иншею. И справди, сынку, ты в же не абы який рядовык, а сотнык, дьяковать Богу, с пансьтвом вривни, так тепер тоби в же не з простыми чернякамы, а з родовытыми знаться и приятельство весты подобае. Ты ж молодый и хороший, мий сыночку любый! А вже ж, писля всёго отсе, хоч бы Кусив-на и повернулась до тебе, хыба ж бы ты еи прийняв за жону з пид якогось там чарт-батька зна московського хлопа. Таку паскуду и скибкою взяты гидко!

Молявка-Многопиняжный поддался внушению матери. Узнавши, что его жена принадлежит другому, по ее ли собственной воле это случилось или нет — все равно, она ему уже не мила, а мысль — породниться с панами, с самым даже Борковским, представлявшимся до того времени ему в неприступном величии его сана, надежда получить в приданое маетности, зажить паном, увидеть к себе от своих прежних товарищей по, званию простых рядовикав то раболепное уважение, которое, как он замечал, оказывалось урядовым и значным людям — перспектива чересчур светлая для того, который и прежде заботливо думал о возможности своего возвышения. Ол отправился к своему зятю к сотнику Булавке. Тот, узнавши о выходе замуж Кусивны и о загадочной речи полковника, пришел просто в восторг. Булавка увидел во всем этом возможность выгод и для самого себя: через своего шурина и он мог войти в свойство с полковником. Булавка торопил шурина к воеводе, советовал ему, умолял его не заводить с воеводою никаких щекотливых для последнего объяснений, и не раздражать его, не показывать ему никакой скорби о потере жены, а почтительно выпросить от него выпись и поблагодарить, потом с выпискою идти к архиепископу.

Молявка отправился к воеводе. '

Прислуга воеводская не хотела его пускать, но Молявка приказал доложить воеводе, что пришел к нему Сосницкий сотник и нуждается поговорить с воеводою.об очень важном деле. -

Воевода вышел и, увидя Молявку, узнал его и с гневом сказал:

— Ты что это вздумал назвать себя сотником? Я тебя знаю, ты простой казак, а не сотник. Чего тебе надобно, мужик ты наглый, невежливый!

— Вашець прошу, — отвечал Малявка, — за поход под Чыгирын мене пиднесено спершу хоружым сотенным, а по-тым сотныком и сам ясневельможный поставыв мене в Со-сныцю.

— Твое сотничество при тебе, — сказал воевода, поглядывая на него все еще сердито, надеясь, что он пришел затем, чтобы по поводу жены своей входить с ним в неприятные объяснения. — Ну, какое же дело тебе до меня, господин сотник.

— Рач твоя мылость, — сказал почтительно поклонившись воеводе Малявка: — пожаловать мене дать выпыс об тым, що, як мени повидав паи полковнык, моя жинка в непритомности моеи повинчалась з яким-сь чоловиком. Щоб я, маючы таке свидоцсьтво и видаючи, що' жона моя, будучи зо мною повинчана в законним малженсьтви, разорвала закон, и сам бы мив право на ожененьеся з иншею.

Видя, что Малявка, вместо того, чтоб являться с укорами, приступает к воеводе очень почтительно с челобитьем, Чоглоков переменил тон, стал ласков и сказал добродуш--ным тоном:

— Это можно, дружище. Можно все для приятеля. Дам я тебе выпись за рукою священника о том, что жена твоя по доброй своей воле повенчана с моим человеком. Только я тебе, дружище, скажу: неправильно говоришь ты, что она твоя законная жена венчаная. Да, приятель, это слово твое неправильное. Не жена' она тебе была. Незаконно разрешил архиепископ тебя с нею повенчать в Петров-пост. Это она сама знала и потому, как ты уехал, сошлась с моим человеком. Я, по их обоих челобитью, приказал им ехать в мою вотчину и там повенчать их разрешил священнику. Вот тебе выпись. Читай, коли читать умеешь.

Он вынес и дал ему бумагу. Молявка молча прочитал ее про себя. _

— Ну, видишь, — продолжал воевода: — что сделала твоя жена. Сам на себя пеняй, что не в законное время затеял венчаться. Да, впрочем, нечего тебе о ней тужить.

Коли она тотчас после венчанья, оставшись без тебя, не захотела ждать тебя, а связалась с другим, туда ей и дорога! Ты сотник: поищи себе другой получше и породовитее и познатнее. Боже благослови тебя на все доброе!

Молявка ничего не сказал, поклонился воеводе низко и _вышел с выписью. У него блеснуло такое подозрение: вероятно, Ганна была в связи с этим холопом и хотела только для прикрытия выйти замуж за другого; но когда Молявка ушел в поход, они сговорились и ушли, а потом в чужой стороне обвенчались.

Архиепископ Лазарь Баранович, старик под шестьдесят лет, страдавший болезнью, называемою в Малороссии <<го-стец», и беспрестанно жаловавшийся на свои недуги, был между тем необыкновенно деятелен и в писаниях, и в делах по управлению епархиею и ко всем доступен. Переселившись из Новгород-Северского в Чернигов в 1672 году, Лазарь избрал себе местопребывание в Борисоглебском монастыре, им основанном или -возобновленном в самой середине города недалеко от древнего св. Спаса. Каждый день у него были определенные часы для приема посетителей по делам. Молявка-Многопеняжный попал к нему в такое время, когда случайно у святителя не было никого, — келейник допустил его. Владыка в черной рясе и клобуке сидел за столом, на котором была навалена куча писаной бумаги. Молявка-Многопеняжный поклонился ему до земли, а Ла-. зарь, приподнявшись, благословил его и, устремивши в него свои старческие, но еще не утратившие огня глаза приготовился его слушать. Стоя перед архиепископом, Ма-лявка-Многопеняжный рассказал подробно историю исчезновения жены своей и незаконного вступления в брак с другим, при живом прежнем муже. При этом он дал заметить, что подозревает участие воеводы. Лазарь, выслушавши внимательно, произнес:

— Человече! Бегай клеветы. Ужасное то чудовище, триглавное и многоязычное и на кийждом языце клюв острый, пронзающий, как у птаха. драпежиого и тым клювом долбит душу, и того ради от клюва такового клеветою на-рицается.

Но когда Молявка-Многопеняжный Сообщил, что воевода отнесся неуважительно об архиепископе и твердил, что архиепископ незаконно поступил, разрешивши венчание в Петров пост, Лазарь произнес:

— Ему ли пристало судить о том! Его дело город строить, да царских ратных людей кормить и одевать. Знал бы он от ратных людей корма карман себе набивать, как они, воеводы, обыкли творить, а когда можно и когда не мо_жно венчать, о том бы не додумывались, поиеже то решать належит нам, а не им. Не властны мирские в на_ши дела входить, бо як у нас мобыться: коли не пип, то и в ризы не суйся! Архиерееве суть Божиих таин толкователи, и аще мирянин дерзнет в духовну справу самовольно вторгаться, то не точию от нашего смирения будет неблагословен, но и от самого Бога осуждение приимет.

Молявка-Многопеняжный показал владыке выпись за рукою священника о браке его жены с иным и просил по ней выдать ему разрешение на вступление в новый брак. Владыка, просмотревши выпись, сказал:

— Печать церковная есть. Так. В сведоцстве повенчана называется Анна Филиппова дочь Кус, а я знаю, что та Анна Кусивна с тобою повенчана была. Ergo — от живого мужа в друге замуж пошла. В евангелии Господь возбраняет мужу от жены отторгаться словесе разве прелюбодейного, а прелюбодеяние жены твоей явно и несомненно есть. Имаши и ты право вступить в иное супружество, аще по-желаеши. Лучше бо женитися неже разжизатися. Ты воин, а не инок, давший обет -девства, в мире живешь и трудно тебе в чистоте пребыти, поиеже к тому и млад еси. Повелим тебе дать из нашей консистории сведоцство на вторичный брак, а сию выпись нам оставь: возбудим, аще потребно будет, церковный суд над женою твоею.

Через несколько дней Молявка-Многопеняжный получил из консистории свидетельство на вступление во вторичный брак и показал его матери и Булавке. Оба пришли в восторг. Булавка взялся быть сватом в доме родителей племянницы пани Борковской.

Собрались Молявки к переселению и через неделю выехали в Сосницу, провожаемые Булавкою и его женою. Кусов не видал более Молявка-Многопеняжный и не счел нужным более видеть их... Собственно, он никогда не любил глубоко Ганны, а собрался жениться так себе, как женится большая часть людей, увлекаясь притом ее красотою. Теперь же он сотник, — Ганна — простая казачка, да и не могла она, как ему казалось, быть невинною в своем незаконном браке с воеводским холопом...

XII

Новый сосницкий сотник, приехавши на новоселье, поместился в дом, который занимал прежний сотник, уехавший в пожалованное ему имение. Молявка-Многопеняжный первым делом почел съездить в ранговую сотницкую маетность и заявить о себе тамошнему поспольству, как о новом господине сотнике. Вернувшись в Сосницу, он занялся постройкою двора для ожидаемою туда Дорошенка в просторном, отведенном для того по гетманскому приказанию месте, получил через присланного от гетмана канцеляриста.деньги, нанимал плотников, столяров, маляров, кровельщиков и всяких мастеров, надсматривал над их работами, а для временного помещения Дорошенку нанял двор близь самого того двора, где жил сам. Еще двор, который начали строить для Дорошенка, далеко не был окончен, а Дорошенко 1-го ноября приехал, на первый раз,однако, без семьи.

Бывший чигиринский гетман был встречен сотником, низкорослым, тонким, с птичьим носом писарем и хоружим толстолицым, кругловидным человеком с постоянно открытыми губами. Сотенные старшины, встретивши Дорошенка за городом, шли с открытыми головами обок его коляски. Толпы сосницких жителей, и козаки и посполитые, бежали, глазея на павшее величие, недавно еще наводившее своим именем страх на левобережную Украину, так часто ожидавшую его вторжения с своими союзниками бусурманами.

Привезли Дорошенка в назначенное ему помещение — Дорошенко, узнавши в сотнике Молявку, дружелюбно брал его за руку, радовался, что назначили к нему, сотником знакомого человека, Но тут же запала ему мысль, -что этот предупредительный и на вид услужливый сотник приставлен, чтоб надзирать за ним.

Дорошенко установился в отведенном ему доме, где было два отделения: в одном кухня и кладовая, в другом на противоположной стороне через сени дв-е просторные комнаты. На третий день после того он поехал к Самойловичу в Батурин. Самойлович принял бывшего своего соперника чрезвычайно радушно и гостеприимно: несколько дней сряду пировали, пили, веселились, потешались музыкою, заведенною у себя гетманом, и потешными огнями, ездили вместе на охоту. Желая показать свою верность к царю, Дорошенко сообщал гетману разные предположения и советы относительно обороны от турецкого вторжения, которое тогда ожидалось, и гетман, передавая их московскому правительству, уверял, что Дорошенко держит себя, как прилично верному царскому подданному.

Возвратившись от гетмана, Дорошенко жил в отведенном ему дворе и каждый день, как только он вставал от

сна, перед ним уже стоял неутомимый сотник, докладывал о ходе работ в постройке двора, спрашивал: не нужно ли того, другого и показывал особенное удовольствие, ' когда мог услужить Дорошенку. Не раз ходил с ним вместе Дорошенко глядеть на постройку. Осматривая обширное место, отведенное ему при дворе, Дорошенко изъявил желание-завести там когда-нибудь сад, и сотник на другой же день принялся рассаживать плодовые деревья. Постройка дворовых строений шла с чрезвычайною быстротою; в первых числах декабря, благодаря щедрости в издержках и множеству рабочих рук, дом, где должен был жить сам хозяин, был уже готов, поставлены и первый раз протоплены печи, а 18-го числа совершено было освящение. Дом состоял из четырех покоев, довольно. обширных и светлых, убраны были они просто и чисто, как обыкновенное жилище зажиточного малороссийского хозяина: зеленые муравленые печи, обмазанные мелом с молоком стены, лавки с полавочника-ми, столы, застланные килимами, ряды образов в передних углах с торчащими в маленьких подсвечниках восковыми свечечками, четыре кровати, размещенных в задних комнатах, висячий умывальник над медным большим тазом в сенях... Осматривая новоселье вместе с Молявкою и духовенством, приглашеиным к освящению, Дорошенко казался им очень доволен, говорил, что желает окончить дни свои в этом уголку, а когда остался один на один с сотником, спросил его:

— Козаче товарищу! Скажи мени правду щыру. Призывав тебе особысто гетман, як тебе сюды сотныком на-ставыв.

— Призывав, — отвечал сотник.

— А що вин тоби тоди казав! — говорил Дорошенко. Казав, щоб ты за мною пыльно доглядав и назырав и ему про мен звистку давав? Так, серденько.

— Отже не так, — отвечал Молявка-Многопеняж-ный. — Казав паи гетман, щоб я робыв для тебе усе,- що тоби здаеться потрибным, и був бы тоби у всим на по-слузи. Казав, щоб я не доводыв до того, щоб сам твоя мылост попросыв чого для себе, а щоб запобигав твому хотинню, казав до того, щоб, я, Боже храны, чым твою мылость не уразыв и не роздражныв. Оттоби хрест святый, що се мсни гетман, призвавши до обозу пид Вороновкою, росказував.

А того, щоб я за твоею мылостию назырав, сёго и не потрибно було мене научаты. Бо не в гнив твоей мылосты буде: як бы я що побачыв от твоеи мылости недобре, то и

без гетманьскои науки учиныв бы згидно з присягою, котору давалем цареви.

— Добре кажеш, козаче, — отвечал Дорошенко: — отже и я хочу жыты згидно с прысягою, що далем цар-ському велычеству перед гетманом и царським боярином, и не маю ни с чым ховатысь ни вид тебе, ни вид пана гетмана. Тепер, як царське велычество мене прийняв и я зрикся на вики свого гетмансьтва, то уже ей-Богу не хочу ничого, абы тильки жыты прыватно без клопит. Далеби, не жалию того несчастлывого уряду гетманського! ичым добрым ёго спомъянуты! Дьяковать Богови, що ся вага з моих плечей спала! От, у сёму куточку вику дожыватыму тыхо и смырно, ничого не видаючи, ни о чым не дбаючы, що там на сёму многомятежному свити дияться буде! Вид-крылысь мои слипы очы: побачыв я, що як мы тут доби-ваемось на свити, вси великощы свитовыи — усе порох и смитьтя! Подарував мени паи гетман маетку, по весни поииду туды, буду роспорядковаты, хозяйноваты, а тут у двори сад, бачыш, завожу: може, Бог доведе -и плоду з ёго покуштоваты! Об тым тильки думаю, абы матери моей и родычам зоставлена в Чыгирыни худоба не пропала, як война там почнеться. ,

— Колы не дай Боже те станеться, — сказал Молявка, — паи гетман нагородыть твою мылость и всих родычив твоеи мылосты совыто на сим боци.

— Паи гетман так и обицяв, — сказал Дорошенко. — Я ёму вирю, бо у ёго серце дуже добре, дай Боже ёму здоровья.

На праздниках Рождества Христова приехала семья Дорошенка. За ними приехала прислуга, привезли подводах на двадцати разные припасы и домашнюю рухлядь Дорошенка. Тогда один из покоев в новопостроенном доме оставлен был для приема посетителей, а в остальных разместился он с своею семьею, состоявшею тогда из жены, малолетней дочери, матери и брата Андрея. У Петра Дорошенка с женою тотчас же начались обычные несогласия. Молявка-Многопеняжный постоянно, как и прежде, посещавший Дорошенка и всеми мерами услуживавший ему и угождавший, был свидетелем бурных семейных сцен между несогласными супругами, и Дорошенко, зная от самого Мо-лявки о его несчастном семейном приключении, говорил ему: .

— Не журыся, пане сотныку, що у тебе жинку видня-лы. Бувае с жинкою спражне пекло, от як и мени. Оже-ныться чоловикови бувае дило добре, тильки ридко удачлыве. С тобою може сталось бы такеж, як и зо мною. А колы тебе жинка покынула, то и дьякуй за се Богови!

Молявка-Многопеняжный сказал Дорошенку, что одинокому жить скучно и он, может быть, женится снова. Дорошенко воскликнул:

— А не дай тоби Господы! На що тоби та жинка здала-ся — камень за плечыма!

На праздник Богоявления в 1677 году приехал к Дорошенку тесть его Яненко, проезжавший из Чигирина в Новые Млины, где гетман указал ему жительство и в окрестности этого местечка подарил ему имение. По этому поводу был у Дорошенка роскошный обед. Сотник, разумеется, был приглашен туда. Яненко, видя, что зять его относится к сосницкому сотнику по-дружески, и сам также стал относиться к нему. У Молявки-Многопеняжного между тем назревала лукавая мысль: соблазняла его возможность отличиться перед гетманом своею умелостью надзирать за Дорошенком; очень хотелось ему, чтоб кто-нибудь, либо сам он, либо иной из его родни, переведенной на жительство на левую сторону Днепра, проговорился, а он бы донес о том гетману. Его намерению помог неосторожно брат Петра Дорошенка — Андрей.

Завелся за обедом разговор о Юраске Хмельницком, бывшем тогда в Украине героем дня. Петра Дорошенко сказал: ■

— Я его знаю давно, як ёму був тильки симнадцятый год и наставылы ёго гетманом. О, смиху було немалого з того гетмансьтва! Я тоди Прылуцьким полковныком був. Боярин Васыль Борысович Шереметев, будучи в Киеви, на всю' громаду примовив: этому гетманишке только бы гусей пасти, а не гетмановати! Мы вси, скильки нас було там, трохи не луснулы з регату! -

— За таку ущыплыву примовку на нашого гетмана боярин Васыль Борысович достойно сыдыть уже двадцятый год у тяжкий неволи, — сказал Андрей Дорошенко. — Оттож ёму Бог заплатыв! Глядить же, абы Юраска тепер не показав, що прийшов ёму час не гусей пасты, а мос-калив быты! Як бы вин москалям и казакам ливобереж-ным , не задав прочухана! Ось побачыте. Сыла турецька велика; москалеви з нею не справытысь! До Юраски весь люд сьшне, не тильки з того боку, а навит и з сёго, як тильки почуе, що за турецькою помичью иде батькивщину овою видбираты.

Со злобною радостью слушал эту речь Молявка-Многопеняжный и только хотел, чтоб от Петра Дорошенка после-давал ответ в таком же духе, но Петра Дорошенко, строго взглянувши на брата, расходившегося от немалого употребления вина, сказал:

— Андрию! Не подобно таке верзты. Мы вже свою справу покинчалы, усе утерялы. Прохалысьмо у царя ласки и притулу и одибралысьмо. Маемо до конця нашого вику дьякаваты сердечне велыкому гасудареви за мылость, а не хвалыты царських злочынцив.

— Я, брате Петре, их не хвалю, — отвечал опомнившийся Андрей: — я кажу тильки, яке несчастьтя нам тра-питыся може, а того я не жадаю, щоб воно сталось, не дай Боже! ■

После этой беседы Молявка-Многопеняжный, воротившись домой, настрочил донесение к гетману, где изложил слышанные им на обеде у павшего гетмана речи Андрея Дорошенка, произнесенные в нетрезвом виде, но в своем доносе не солгал и написал, что Петра Дорошенко остановил своего брата и пожурил его за непристойные слова.

Донос этот пришел не, совсем кстати для Молявки-Многопеняжного, хотя не остался без вреда для Петра Дорошенка.

Через несколько дней после того поехал Андрей Дорошенко в Ватурин к гетману по очень важному делу, в котором мог угодить Самойловичу. Производился суд над Стародубским полковником Рославцем и Нежинским протопопом Адамовичем. Эти господа подавали донос на гетмана в Москву, но были отосланы к гетману для предания их войсковому суду. Низложенный чигиринский гетман посылал своего брата Андрея с уликами важными и полезными для Самойловича. Андрей прибыл в Ватурин тотчас после того, как гетман получил донос от Малявки-Много-' .пеняжного. Видел Самойлович на деле расположение к себе Дорошенков, принял Андрея очень радушно и прямо спросил его: зачем он произносил непристойные речи на обеде у своего брата Петра о силах Юраски Хмельницкого, кота-рых будто бы Москва не одолеет? Хотя Самойлович не сказал — откуда он узнал об этом, но Андрею не трудно было догадаться, что донос на него послан сосницким сотником. Андрей Дорошенко сразу сознался во" всем, извинялся тем, что был тогда в подпитии, и клялся быть вперед осторожнее. Самойлович поверил его искренности, притом сознание Андрея ни в чем не противоречило доносу Малявки-Много-пеняжного. Самойлович ограничился легким внушением Андрею, но из осторожности написал об этом в Москву. В

Москве же. в Малороссийском Приказе рассудили так: за Петром Дорошеиком ничего предосудительного не замечено, но - у него в доме произносятся непристойные речи и чаять, коли Петра Дорошенка из Украины вывести прочь, то будет спокойнее. На Андрея Дорошенка не обратили большего внимания тем более, что, по донесению Самойловича, слова произносимы были «в подпитии». Все навалилось на Петра, даром что Петр никак не одобрял выходок своего брата. Вышло по пословице: с больной головы на здоровую! Из Москвы послали к Самойловичу указ прислать Петра Дорошенка в Москву «для совета о воинских делах». Самойлович в ответ на требование о присылке Петра, представил в Приказ, что Петру Дорошенку обещано было царским именем жить в Малороссии, и он ведет себя смирно: не следует его так скоро трогать с места жительства во избежание волнений в народе. Пославши такой ответ, Самойлович думал, что теперь уже не станут более требовать присылки в столицу Дорошенка.

Андрей Дорошенко, воротившись из Ватурина в Сосни-цу, рассказал брату Петру, что гетману уже известно про то, что говорилось у них за обедом на счет вступления Хмельниченка с турецкими силами. Для обоих братьев _ста-ло тогда ясно, что донос сделан был сотником сосницким: оба брата положили между собою не допускать этого человека до близости к себе.

Но ни объясниться с Молявкою, ни даже дать ему почувствовать, что Дорошенкам известна его проделка, Петру не удалось. Молявка-Многопе.няжный, испросивши письменно от гетмана разрешения, уехал к Бутримам, у которых Булавка успел высватать ему невесту. Вместо себя он поручил управление сотнею хоружему. Прошел январь. Во второй половине февраля настала масленица. Гетман Самойлович просил прибыть к нему Петра Дорошенка. Поехал к нему Петро, пробыл у него всю масленицу; вместе пировали,' веселились, ездили с собаками на охоту. Гетман не сказал Дорошенку ни слова о том, что уже приезжал царский посланник требовать его высылки в Москву: гетман думал, что московское правительство уже успокоилось его представлениями и что уже все кончено, а потому не хотел беспокоить своего гостя.

В понедельник на первой неделе великого поста Петро Дорошенко выехал из Ватурина в свою Сосницу без всякого дутого для себя предчувствия. Но на следующий за тем день приехал в Ватурин новый царский посланец с требованием выслать Петра Дорошенка в Москву. Нечего

было делать Самойловичу. Он принужден был уступить, тем более, что ему обещали со временем отпустить Дорошенка по желанию гетмана. Послал Самойлович к Доро-шенку генерального судью Домонтовича с письмом такого содержания:

«Пане Петре! Поизжай без жадного сумнытельства до Москвы. Тебе затым тильки зовуть, щоб видить царские очи и хочуть тебе роспытать про справы турецьки и та-тарськи!>>

Словно громом поражен был Дорошенко, когда такая неожиданность стряслась над его головою. Для малороссиян в тот век ехать по зову в Москву представлялось чем-то зловещим, для Дорошенка тем более, когда он, сдаваясь царю, так настойчиво домогался, чтоб ему дали обещание оставить ею на родине. С горечью произнес он:

— Хоч бы на смерть кому велено було йты и тому бы прежде далы знаты. Суды Бог пану гетману, що не звистыв мене зарани!

Недолго он собирался, хотя Самойлович, посылая за ним Домонтовича, не приказал торопить его. 8 марта 1677 года уехал он навек из милой Украины. Горькими слезами разливалась его старая мать и малолетняя дочь, плакал и брат Андрей, но жена Петрова оставалась безучастною и, проводивши мужа, не стеснилась произнести:

— Слава Тоби. Господы! Увезли вид мене магО нелюба!

Через неделю после отъезда Дорошенка воротился в Со-

сницу Молявка с молодою женою.

XIII

Новый тесть Молявки Бутрим был когда-то полковым-есаулом при черниговском полковнике Небабе, еще во времена Богдана Хмельницкого, но, пробывши в этой долж-’ ности года' три, стал войсковым товарищем и, получивши маетность в Черниговском полку, занялся исключительно • увеличением своего состояния. Благо, что полк Черниговский был один из тех, которые менее других подвергались опустошениям в оные бурные времена. В течение двадцати лет Бутрим успел значительно разбогатеть захватом зай-манщин,. чем тогда обыкновенно богатели украинские землевладельцы. Из своего села, которое ему бесспорно принадлежит, помещик высылает своих подданных, семью или две, заводить хутор или слободку, присвоит к этому хутору леса, сенокоса, лугов, пашни сколько захочет и сколько будет возможно в окрестности; иногда, встретив

тут же поселившегося прежде него козака, подпоит его и выдурит у него поле выгодною для себя продажею, а если заметит, что хозяин поля не зубаст, то и так отнимет и к своей земле примежует. Так заводились новые поселения. И Бутрим расширялся таким способом, и на все свои выселки выхлопотал себе полковничьи листы, утвержденные в гетманской канцелярии. Бутрим жил в ладу со всеми черниговскими полковниками, даром что они менялись часто, и поступавший вновь на уряд был врагом смещенному: Бутрим со всеми одинаково ладил и дружил. Но ближе -всех находился он с Дуниным-Борковским, потому что Бутрим и Дунин-Борковский женаты были на родных сестрах. Было у Бутрима четыре дочери: из них две были уже выданы в замужество, третья выходила теперь за сосницкого сотника. Бутрим считался во всем соседстве, да и сам себя считал большим , мудрецом в житейских делах и любил давать советы. Когда приехал к нему Молявка женихом его дочери, Бутрим набивал ему в голову, что его положение редкое, отменное и всем завидное: в короткое время из рядовика стал он сотником, да еще каким! — не выбранным казаками, а сам гетман его назначил и поручил ему важное царское дело — надзирать за Доро-шенком. Будут и в Москве знать про него. И стал Бутрим делать соображения: как бы кстати было, если б у Дорошенка объявились какие-нибудь недобрые речи против Москвы, а это, казалось, дело возможное; тут бы сотник, узнавши,сообщил гетману, а гетман в Москву, и поднялся бы высоко Малявка. Зять не утерпел и сообщил тестю, что уже сталось именно то, чего тесть желал бы, а Бутрим очень похвалил Молявку за его поступок, советовал, однако, хранить пока это дело в большой тайне, но пророчил из него важные последствия, благоприятные для сосницкого сотника. Мать Молявки была вне себя от удовольствия, что сын ее вступает в свойство с таким панским семейством, с такими богатыми и значными людьми. Это — говорила она — не то, что какие-то там Кусы. При воспоминании о последних она открещивалась и благодарила Бога за то, что. избавил ее сына от -них. Пре-усердно старалась тогда старуха Молявчиха сдружиться с панею Бутримовою, которая, однако, хоть и была любезна, но тут же показывала, что она себе на уме, и обращалась с Молявчихою свысока. В Малороссии в те времена было в нравах, что кто разбогатеет, тот смотрит уже свысока на всякого, кто победнее его и похуже живет. У женщин эта черта выдавалась еще резче, чем у мужчин.

Пышно отпраздновали свадьбу пана Молявки-Многопе-' няжного с паиною Бутримовною, по извечному прадедовскому обычаю, со старостами, дружками, боярами, со всеми обрядами, сохранившимися до нашего времени у простолюдинов, но в описываемые нами времена соблюдавшимися и в знатнейших панских домах. Свадебный персонал обоего пола составился из семей окрестных значных товарищей, съехавшихся к Бутримам нарочно по их приглашению. Во дворе панском поместиться всем было невозможно, поэтому на время удалили нескольких поспо-литых подданных и заставили их поместиться у соседей, а собственные жилища уступить гостям. Впрочем, никто из подданных не лишен был участия в празднике своих панов: на панском дворе расставлены были столы и за ними угощали народ горелкою и свининою. Пир шел целых три дня и в это время много было съедено кормленых кабанов, баранов, кур, гусей, индеек; с утра до вечера гремела музыка, и в доме, и на дворе раздавался топот пляшущих, а по ночам в увеселение гостям и толпе народу замечались потешные огни. После пяти дней стали разъезжаться гости за исключением самых близких, принадлежавших к свадебному персоналу: те оставались до отъезда новобрачных. Родители упаковали «скрыньку» новобрачной, состоявшую из полдюжины больших сундуков с приданым: там были женские наряды и уборы, саяны, кафтаны, плахты, шубки, рубахи, наволоки, одеяла, завесы, чехлы, мониста, серебряная посуда, шкатулки с разными безделушками — все, что по тогдашнему образу жизни составляло домашнее богатство значных людей. Ко всему этому прилагалась опись, потому что в случае смерти дочери приданое возвращалось в ее род, если она не оставляла детей. Бутрим вручил дочери и зятю документ на уступаемое ей имение, но этот документ был написан так, что дочь его могла сделаться полною владелицею своего имения разве только после смерти родителя; при своей жизни предусмотрительный родитель все-таки оставлял за собою возможность держать в руках и имение дочери, и ее самое с мужем в зависимости о.т себя. Наступил день отъезда. К крыльцу панского дома подвезли крытые сани. Новобрачные и мать Молявки вышли совсем одетые подорожному, родители невесты, стоя с образом, благословляли их последний раз, а новобрачные поклонились им до земли. Тогда остававшиеся у Бутрима гости свадебного персонала, стоя вокруг отъезжавших, запели жалобную песню, где говорилось об отъезде дочери от родителей в

чужую дальнюю сторону. Под голос этой песни сели в сани Молявки и двинулись в путь. _

Приезд Молявки-Многопеняжного в Сосницу с молодой женой, казалось, был для него истинным триумфом. Первою новостью, которую услышал он, было известие об увозе Петра Дорошенка в Москву. Вспомнил он пророчества Бутрима и обрадовался: он догадался, что все это сделалось по его доносу и теперь его знают в Москве, он сослужил царю службу и надеется, что за то будет в милости у гетмана и у верховных властей. Но хоружий, управляющий сотнею во время отсутствия сотника, сообщил ему другую, не так приятную новость.

Вот чтО произошло в Соснице за то время, когда Молявка ездил сочетаться браком. Андрей Дорошенко ездил к гетману с уликами против Рославца и Адамовича вместе с сотенным писарем Куликом. Этот Кулик с первого раза невзлюбил Молявки. Находясь вместе сАндреем Дорошеиком в Батурине, он близко знал, что гетман принял Андрея чрезвычайно ласково. Воротившись в Сосницу, Кулик бросил между козаками мысль, что можно было бы упросить ■ гетмана дозволить учинить выбор сотника и избрать Андрея. Вслед затем скоро приехал в Сосницу генеральный судья Домонтович за Петром Дорошеиком и гласно заявил, что гетман получил из Москвы <<лист>>, где, в утешение Дорошенкам, ему поручалось давать, по своему усмотрению, его братьям и родственникам должности в Войске Запорожском.

Петра Дорошенка увезли. Сотника Молявки-Многопеняжного не было. Писарь, опираясь на. слова генерального судьи Домонтовича, стал действовать смелее и настроил против Молявки атамана городового Крука, Родился у этого атамана ребенок; родитель пригласил к себе на крестины четырех куренных атаманов из соседних сел. Кулик был восприемником. На крестильном пиру подпившие гости стали рассуждать о своем сотнике: все вообще мало были им довольны; его обращение с подчиненными было как-то сухо и заносчиво; замечали, что был он корыстолюбив, а главное, противен им был он тем, что был не выбран козаками, как бы следовало по вековому обычаю, а назначен сверху, не спрашиваясь, хотят или не хотят его подчиненные. Кулик объяснял, что это все сталось только потому, что в Соснице указано было жить Петру Дорошенку и нужны были вначале для него разом и помощь, и надзор над ним. Теперь же Петра Дорошенка в Соснице нет; теперь можно подать гетману челобитную, чтоб дозволил вы-

брать сотника по обычным, извечным, войсковым п^рав^ам: такой выбор будет по нраву самому гетману. В^се гагтага-_ли_Сь. Писарь составил челобитную, атаманы, бывшие у Крука, приложили руки и обещали склонить на свою ^ст°^-р_ону и х°ружего, но хоружий держался Малявки; ему каза_лось, что назначенный самим гетманом сотник сидит так крепко на своем месте, что скорее пошатнется тот, кто задумает столкнуть его с места. Хотя Кулик не ^рассказал хоружему всего, что происходило у Крука, но хоружий сам про все пронюхал. Когда Молявка воротился в Сосницу, хоружий донес ему, что против него затевается.

Взъярился Молявка, закипел досадою, и женщины — мать и жена стали обе разом побуждать его не спускать _своим недругам. Недолго думая, сотник приказал позвать к себе атамана городового и сотенного писаря.

Надменно встретил он позванных, одною рукою подпершись в бок, другую заложивши за пояс, обвивавший его кармазинный кафтан, не кивнул головою в ответ на их _глубокий поклон и разразился такою речью:

— Що се: я вам стал негожий? Вы збираетесь миж собою, та радытесь: кого соби в сотныки иншого обраты? Забулы есте, мабуть, що не вы мене обиралы, а сам яс-невельможный гетман мене над в<!ми поставыв без вашого «сырна>>? А хиба того не знаете, що колы проты мене йдете, то усе ривно, що проты самого гетмана супиняе-тесь? А вы знаете, що то есть супинятыся проты нашого гетмана. Петро Рославець не вам ривня, а що з ным сталось! Знаете вы, скурви сыны: маленьку цыдулу напышу до ясневельможного, так вас зашлють туды, где и воронья кисток ваших не знайде. Се все ты, Куличе! Твои се хирхули! А ты, атамане Круку, як смив ты без мене ку-ринных збираты?

— Пане сотныку! — сказал Крук: — Я не збирав. У мене булы гости давни приятели на хрестынах. Сёго ще николы не бувало, щоб мы повиннисьмо булы твоеи мило-сты запытоватысь — чи можно нам до .себе гостей зваты, а звлаща в такий справи як хрестыны. Твоей мылосты тут не було. Не зоставляты ж дитей наших нехрещеных, дожида-ючись поки волыть вернутыся твоя мылость!

— А вы на своих хрестынах про мене розмовлялы, мене судылы, як бы мене з сотньщсьтва звесты радылыся! А! Так, кажи! Буль! миж вами таки ричи? — спрашивал сотник.

— Пане сотныку, — сказал городовой атаман: — я твоей мылосты отповив и ще скажу: звав я гостей на хре-стыны, а що там говорылось, 'колы пилось и иилось, так мы тоди ж и забулысьмо; подпыли булы!

— Ось я позову хлопцив, да ростягну вас оттут, да киями добре отшмарую! — сказал с увеличивавшеюся запальчивостью сотник. — Вы не гадайте и не помышляйте, щоб мене вашою волею з сотныцсьтва звесты. Я не такий сотнык як инши, що выберете сами, да цотым и коверзуете, як хочете. Мене сам ясневельможный гетман над вами на-ставыв, а все через те, що мене знае и на мене бильш полецаеться, як на всю вашу громаду. Мени гетман дозво-лыв пысаты просто до ёго власных рук, а други сотныки того не смиють, мусять через своих полковныкив зносыты-ся з гетманом. Тильки я одын на всю Украину, одын такий сотнык, що до самого гетмана просто пышу. От и знайте мене. Ты, Куличе скурвый сыне, пся кров, хлопська юха! Ты, ты всему привидця, собачии сыне!

Он схватил Кулика за грудь и начал трясти его. Кулик. пригнутый сильной рукой Молявки, поклонился ему до земли и говорил:

— Пане вельможный! Не гнивыся. Твоя во всим воля, тильки я проты мылосты твоей ни в чим не прошпетывся; певне твоей мылосты на мене щось наплетено.

— Знаю я вас, лукавых сынив! — сказал сотник. — И вы ж знайте мене, колы так. Тягатыся зо мною у вас мочи не стане. Перш уси вы з вашими жинками и дитьмы пропадете, у Сыбыр пийдете, ниж мене от себе зведете. За мене гетман, а за гетманом и сам цар! Куды ж вам чорнякам до мене? Пошлить козакив до куринных, щоб зъиздылысь до мене виншоваты мене з малженьством и везлы б мени належытый ралець от себе и от своих ку-ренив. Чуеш?

— Чуемо, вельможный пане сотныку! — в один голос сказали атаман и писарь.

Во время этого разговора мать и жена стояли позади и потешались величием — первая своего сына, вторая — своего мужа. Старуха Молявчиха еще каких-нибудь полгода назад и мысли к себе допустить не смела, чтоб ее сын так распекал чиновных людей, писарей и атаманов, а теперь -довелось ей тешиться, смотреть, как перед ее сыном корятся и смиренно кланяются писари и атаманы. Бутримовна же и воспиталась в такой семье, где ей внушали с детства, что она выйдет за знатного человека, такого, что будет иметь право других гнуть и жать! Это был идеал человеческого достоинства по понятиям, господствовавшим в том кругу, где взросла Бутримо.вна.

Вышедши от Малявки, писарь Кулик сказал атаману Круку:

— Пане куме! Посылай козакив звать куринных, як росказуе паи сотнык, а тым часом мерщий запрягаймо кони в санки, та чухраймо до Батурына: подамо нашу суплыку гетманови! Що буде, те нехай буде. А я сподиваюсь певне, що станеться по-нашому. Поки зъидуться у Сосныцю курении — мы тым часом вернемось. Тоди з гетманськои воли сберемо раду выбираты сотныка. ,

И в тот же день уехали они из Сосницы.

Сметливый человек был писарь Кулик. Слыхал он прежде, что у гетмана Самойловича в большом доверии Мазепа, и к нему-то Кулик с Круком обратился прямо. Он представил ему, что казацкая громада очень недовольна назначенным ей от гетмана в сотники Молявкою и просит возвратить ей старинное право избрать сотника по своему желанию вольными голосами. .

Мазепа отвечал, что Самойлович и сам уже не очень доволен этим сотником: беспокойный он человек, лезет с пустыми доносами, успел уже доносами выжить Петра Дорошенка. Однако, —, прибавил Мазепа, — Петру Дорошенку в Москве худо не будет, кроме того из Москвы написали гетману, чтоб ласков был к. его оставшейся родне.

— Стало быть, — заметили Кулик и Крук, — гетману не будет противно, если мы Андрея Дорошенка выберем в сотники.

Мазепа уверил их, что, напротив, гетману это будет особенно приятно. Взявши от них <<суплику», Мазепа отправился с нею к гетману. В тот же день написан был в генеральной канцелярии от лица гетмана лист, дозволяющий сосничанам избрать себе сотника по своим правам и вольностям. О Молявке-Многопеняжном в этом листе не упоминалось вовсе, как будто его в Соснице не бывало. Мазепа сам отдал гетманский лист «супликантам», и те немедленно уехали обратно.

Между тем куренные атаманы, по призыву разосланных к ним казаков, стали собираться в сотенный город; двое из них успели уже явиться к пану сотнику с поздравлениями, заявили ему о подарках от своих куреней и от себя лично; подарки эти состояли в штуках скота и ульях пчел, а от себя атаманы жертвовали новобрачным разные серебряные вещицы. Но они только заявили о своих дарах, а ничего отдать не успели. ■

• Воротились из Батурина Крук и Кулик. Тотчас городовой атаман пригласил священника, мещанского войта и нескольких куренных, успевших приехать в Сосницу. Он объявил всем, что будет рада по гетманскому приказанию. Зазвонили в колокол. Ударили в литавры.

Молявка не подозревал, чтобы городовой атаман и сотенный писарь осмелились ехать с «супликою» прямо в Батурин; напротив, Молявка думал, что напугал их своим грозным приемом, и они, желая загладить свою вину, выехали из Сосницы собирать куренных затем, чтобы те ехали с поздравлениями к сотнику. Оставаясь спокойно в своем доме, сотник услышал, неожиданный звон колокола, ■ бой литавр и послал козака узнать, что такое делается.

Вышел казак из сотницкого дома, сделал. несколько шагов по улице и очутился на площади перед церковью. Вышла толпа народа. Уже устроено было на-скоро возвышенное место; на нем стояли Крук и Кулик, возле них куренные атаманы и войт; хоружий, приятель и сторонник Молявки стоял тут же с ними и держал сотенное знамя.

Вот как это сталось. Когда Крук с Куликом, ворочаясь из Батурина, случайно встретили едущего хоружего, остановили и показали гетманский лист — у хоружего разом, так сказать открылись глаза. Он увидал, что Молявка-Мно-гопеняжный вовсе не так силен и крепок, каким выдавал себя. Поэтому хоружий вдруг изменился, не счел уместным извещать своего бывшего приятеля о собравшейся над ним грозе, а совершенно отдался в распоряжение атамана городового и писаря, по J.ix приказанию взял сотенное знамя и поспешил на раду.

Писарь Кулик, развернувши гетманский лист, читал перед народом: _

«Иоанн Самойлович, гетман обеих сторон Днепра войска его царского пресветлого величества запорожского, оз-наймуем сим отворчатым листом нашим гетманским города Соснице и всей Сосницкой сотни обывателям всех чинов людям, иж ставши перед нами очевисто означенного города Сосницы атаман горадовый Василь Крук и писарь сотенный Иван Кулик именем всех атаманов и козаков и мещан и всего поспольства. вышенамеченного города Сосницы и всей Сосницкой сотни супликовали нам просячи, абы мысьмо дозволили им по стародавным их правам и вольностям войсковым обрати себе вольными голосами по своему излюбле-нию сотника, на що мы глядючи на старожитны права и вольности войска запорожского им на таковое обрание дозволяем, варуючи еднак абы по скончании такового обра-ния нам для конечной нашей о том сентенции оный выбор за рукоприкладством их доставлен был через его милость вельможного пана полковника черниговского, до которого регименту войскового Сосницкая сотня належит».

Услышав такую речь, посланный Молявкою коэак не отправился назад, а остался смотреть, что дальше происходить будет.

— Андрий Дорошенко нехай буде сотныком! — закричали атаманы, а за ними и козаки. .

— Андрий Дорошенко! — повторило множество голосов мещанства и поспольства.

Андрей Дорошенко вышел из своего дома, услыхавши звук колоколов и бой литавр, совсем не приготовленный и не ожидавший ничего; Андрей Дорошенко не стал пробираться сквозь толпу, а стал близ церкви. Толпа коэаков, увидев его, с криками бросилась к нему, схватила его, потащила и поставила на возвышенное место: атаманы накрывали его своими шапками, хоружий вручал ему энамя, все кричали:

— На сырно! На сырно!

Андрей Дорошенко стал было упираться, извиняться в своем недостоинстве, но Крук громогласно заявил, что такова воля всей громады и он не смеет противиться общему желанию.

Тогда коэак, посланный Малявкою, ушел с площади и принес Молявке весть о состоявшемся выборе нового сотника.

— Як воны смиють! — закричал Молявка. За ним завопили на тот же лад его мать и жена. — То своя воля! То ощукансьтво, — кричал он: — то бунт проты зверхносты. Я до гетмана самого зараз поииду. .

Вдруг вошел Кулик. Молявка бросился было на него с кулаками, скрежетал зубами от злости, но писарь обеими руками остановил его задор и дал совет вести себя потише:

— Уже мось-пан не сотнык, громада выбрала другого сотныка, Андрия Дорошенка!

— Що мени ваша громада! — кричал Молявка: —, Я больший от усией вашои ныкчемнои громады. Сам гетман мене наставыв над вамы, так сам гетман, колы эахоче, мае мене звесты, а не вы, шолудыви!

Кулик объявил, что у них есть гетманский лист, дозволяющий выбрать нового сотника.

— Се лыст пидбирный, малёваный! Сами ёго эложы-лы! — кричал Малявка. — Гетман такого лысту не пидпы:. ше. Покаж лыст.

— Иды на раду до нового сотныка; вин тоби лыст по-каже! — произнес Кулик.

— Не пийду в вашу мужичу чернячу раду. И вашого задрипаного Андрия Дорошенка знать я не хочу. Бильший и сильнийший я од усих вас. Пан гетман мене наставыв по царськой воли, а се-ж усе ривно, як бы сам цар мене на-ставыв. Я вас усих! ..

— Ничого нам ты не вдиеш! — сказал Кулик. — Лучше тыхенько та любенько покарысь громади, зрекись сот-ныцьких маеток, поклонысь новому сотныкови, а потым вийся соби туды, видкиля узявся, або куды схочеш, туды од нас и дивайся'.

— Чорты б нехай задралы вашого обраного сотныка и всих вас! — кричал Малявка. — Поииду до самого гетмана. Вы в мене знатымете, бунтовныки...

— Ничого твоей мылосты иихаты до гетмана, бо лыст гетманський явне указуе гетманську волю над нами у сии справи. А лыст той у нас!

— Подай мени сюды сей лыст! Колы сам своимы очима побачу, що ясневельможный мене змистыв, тоди и покорюсь, — сказал наконец начинавший опамятываться сотник.

— Добре, колы не хочеш иты до нас в раду, то мы тоби сюды принесем лыст, тильки не я одын принесу, бо ты ще вырвеш лыст, и зопсуеш ёго, а свидкив не буде. А мы прий-дем до тебе громадою.

Кулик, сказавши это, вышел, Молявка и семья его тревожились, не зная, за что приняться. Мать ломала себе руки и принялась за свои обычные жалобы на долю, ко-• торая всю жизнь ее преследует с сыном; ничего им не удается, поманила их доля большим добром, а теперь вот все пошло по ветру. Жена давала мужу совет ехать к черниговскому полковнику и просить, чтоб он заступился за своих родичей перед гетманом. Сам Молявка бегал быстрыми . шагами взад и вперед, хватался обеими руками за голову и судорожно пожимал плечами. В сильном волнении он не находил, на чем ему остановиться, за что ухватиться.

Вошли Кулик, Крук и Андрей Дорошенко.

— Доброго здоровья ласкавому пану добродиеви! — сказал Андрей Дорошенко. -

Такое же приветствие повторил и Крук.

— Еще не виншовалем твою мылость на законному малженсьтви! — сказал Андрей Дорошенко: — Пошлы, Боже, твоей мылосты доброго здоровья и во всим счастливого поваженя на многая лита! Твоей мылосты нехай видома те буде: иж прийшов до сосныцькои громады од ясневельмож-ного пана гетмана лыст, дозволяючий вольными голосамы обраты сотныка. По тому лысту гетманському отворчатому, Сосныцькой сотни громада вольнымы и тыхыми голосами едыностойно обрала на уряд сотныцький мене, Андрия Дорошенка. Волыш зобачиты -сей лыст гетманський — от вин, пане бувший сотныку!

Он поднес ему бумагу с выражением почтительности.

Молявка взял «лист», прочитал его, выпучил глаза в недоумении, потом отдал назад лист и минуты три молчал. И другие молчали. Наконец, Молявка сам прервал молчание и сказал: -

— Поииду до вельможного пана его мылосты полков-ныка черныговського. Алеж, пане Андрию Дорошенко! Твое сотныцьство ще може вылами на води пидпысано. Бачу, що вы добулы якийсь лыст зь гетманськои войсковои канцелярии. А вже паи полковнык дизнаеться от самого гетмана як воно сталось таке.

Все трое: Дорошенко, Кулик и Крук изъявили ему желание счастливой дороги. В тот же день собрался Малявка и на ночь уехал с женою и матерью в Чернигов, а для громоздких сундуков с жениным приданым нанял подводы.

Полковник Борковский на ту пору недавно воротился из Чигирина, где с осени стоял с своим полком на залоге. Явились к нему Молявки. Полковник, узнавши от них, что все это случилось, тотчас же велел запрягать сани и отправился налегке в Батурин, а Молявке приказал дожидаться у него. . '

Ничего не удалось полковнику у гетмана. Самойлович объяснил ему, что назначил было в Сосницу сотника только того ради, что нужно было устроить прямо от гетмана наблюдение над Петром Дорошенком. Теперь же, когда Петра Дорошенка вызвали в Москву, наблюдать уже не над кем, и он, гетман, не считает себя вправе нарушать для Сосницкой сотни извечные уставы войска запорожского и запрещать сосничанам выбор сотника по их желанию. Не его, гетмана, в том вина, что сосничане не выбрали себе этого Молявку-Многопеняжного, а выбрали Андрея Дорошенка. Не утвердить Андрея не было никакого повода, тем более, что и в Москве этим будут довольны.

Борковский просил чем-нибудь иным вознаградить Мо-лявку. Самойлович отвечал, что когда-нибудь со временем он покажет ему милость, когда тот ее чем-либо заслужит. Борковский за это озлобился на гетмана. Самолюбие черниговского полковника было уязвлено тем, что гетман в этом деле не сделал ничего по его просьбе: с этой поры Борковский стал недоброжелателем гетмана.

Молявки уехали к Бутриму. Не очень радушно, не очень охотно поместил их у себя этот господин. Но делать было нечего: не оставлять же дочки на волю судьбы. Старая Молявчиха очень скоро повздорила с паньей Бутримо-вой; правда, она скоро и смирилась перед н^ю, потому что иначе негде было бы ей приютиться, но с тех пор играла . жалкую роль приживалки, сносила от Бутримихи невнимание и явное к себе пренебрежение, а оставаясь наедине с сыном, горько плакала, жаловалась на свою долю и вооружала сына как против тестя и тещи, так и против жены. Жена Малявки, чувствуя превосходство и своего отца, и свое собственное по отце перед таким мужем, который остается без власти над другими, без богатства, без значения, стала обращаться с мужем заносчиво и высокомерно. Все терпел Малявка, потому что бывало, как только поднимет он голос против сварливой жены, так за нее начинают вступаться тесть и теща, задевают его колкими замечаниями, напоминают, что он у них на хлебах живет и сам собственных средств не имеет, выражают вдобавок обидное сожаление, что ошиблись они, отдавши дочь за такого человека. -

— Не живем мы тут, а мучимся, — говорил подчас матери Молявка-Многопеняжный.

XIV

Челобитная черниговцев всякого чина и звания людей на воеводу Чоглокова была Борковским отправлена к гетману, а гетман без замедления препроводил ее в Малороссийский Приказ. В то время Самойлович был в большой силе и доверии у московского правительства, и царь Феодор Алексеевич весь Малороссийский край держал, как говорилось тогда, в большом возлюблении. Чаглоков был неугоден малороссиянам — и на этом одном основании велено было его удалить с воеводства, не разбирая справедливости возникших против него жалоб. В конце марта приехал Чоглоков в Москву; у него там на Арбате был собственный двор. Тотчас же принужден был Чоглоков в Малороссийском Приказе давать поминки и спустить большую половину того, что успел награбить в Чернигове. Так обыкновенно делалось тогда с царскими воеводами: их высылали <<в городы>> на воеводство, они там обирали жителей, а, по возвращении в Москву, их самих обирали в Приказах. Чаг-локов не мог тогда предвидеть, что одним этим он не отделается, и послал в свою Пахровскую вотчину приказание привезти красавицу Анну Черниговку с ее мужем Ваською Чесноковым.

Все было исполнено по его боярскому приказанию. Приехали из вотчины в Москву Васька и Макарка. Привезли они с собой и Ганну Кусивну.

. Тогда в доме Тимофея Васильевича Чоглокова происходила вот какая сцена.

В своем боярском кресле сидел, развалясь, Тимофей Васильевич. Перед ним стоял Васька Чесноков. Тимофей Васильевич говорил ему:

— Так-то, любезнейший ты мой Васютка. Ты будешь приводить ко мне свою жену на ночь, как только я потребую, а я тебе о том буду давать приказ заранее. Жить вы будете у меня в особой -надворной избе и всякую харчь получать от моего стола, одевать я вас буду паче других слуг моих и жаловать вас буду, оттого что я вас не за чужих, а за своих почитаю. Поживете годика три-четыре, я вас на волю отпущу с немалым награждением. Только чтоб этого, что между нами творится, никто не знал, только бы вы двое, да я про то ведали, а другие все, чтоб и не догадывались.

— Уж в этом положись на меня, государь! — отвечал Васька. — У меня все равно, что в могилу закопано. Никто не узнает. Я твоею милостью по горло доволен и по смерть свою не забуду того, что твоя гасударская милость мне делаешь. Уж поверь, государь, будет по твоему скусу твоей милости бабенка, а я за чистотою смотреть буду, и чтоб не гуляла.

— Я на тебя, Васютка, надеюсь, как на каменную гору, — сказал Чоглоков. — Ну, а как везли ее, не порывалась она стречка дать?

— Она, — сказал Васька, — може, и убегла бы, да первО, что дороги не знала в чужой земле, а тут мы за нею глядели в четыре глаза. Только уж как привезли в вотчину, да' повели под венец, так больно артачилась. Только отец Харитоний на то не посмотрел: она кричит благим матом — не хочу! — а он — Исаия ликуй! поет. Молодец поп! Ей-богу, молодец! Потом уже тихо и смирно велась, боялась, чтоб ее не били; говорила только нам: делайте со мною, что хотите. Я ваша — говорит — невольница, я все равно, что у татар в полону! И работает бывало все, что ей прикажут. Только все скучна была да плакала по-часту: бывало, как только сама одна останется, так и ревет. -

— Ну что, бабьи слезы — вода, — проговорил Чоглоков. — Обживется — слюбится. И здесь в Москве, смотри за нею, Васютка, чтоб не убегла. Пока еще — она тут никого не знает? Держи ее, Васютка так, чтоб окромя наших людей во дворе никто ее не знал.

— Опасно, — заметил Васька: — пока не обыкнет, чтоб. не вздумала заорать: я чужая жена, меня обвенчали с другим насильно! А тут какой-нибудь лиходей подслушает и донесет. Мне за то как бы в ответе не быть перед твоею -государскою милостию.

— Покрепче держи, позорче гляди, и не будешь передо мною в ответе, — сказал Чоглоков.

— Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, — сказал, поклонившись, Васька.

— Сегодня вечером приведи ко мне Анну! — сказал Чоглоков.

— Слушаю, государь, — сказал, поклонившись, Васька.

В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Ганне хоть назначил господин особый покой и харчь от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которых смысла другие понять не могли, и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны. ■

Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руку ложку.

— Ну что, хохлачка? — сказал кто-то: — скучно тебе, не- бойсь, без ваших вареничков? А?

Ганна принужденно осклабилась.

— Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, — сказал другой. — Вон — вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.

— Его поместили, говорят, на Греческом дворе, — заметил кто-то.

— На время. Построют особую избу для него, — заметил другой.

— А в Сибирь разве не пошлют его? — спросил кто-то.

— В Сибирь не зашлют, •— объяснил другой: — он ведь не нашего царя был холоп, а польский турецкий — черт ею знает, чей, только не нашинский: он сдался нашему царю в полон.

— Так, так, — заметили другие: — ну, значит он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!

— Так коли он нашему царю сам сдался, зачем его не оставили там, где взяли? — кто-то спросил.

— А видно, не годится! — ответил другой. '

— Его там в своей стороне где-то поместили сперва, да проведали, что дуровать собирается, оттого сюда привезли, — сказал Васька.

Ганна не пророиила ни одного слова, все слышала, все твердо запечатлела в своей памяти, но спросить ни о чем не смела.

— А как он прозывается? — спросил кто-то.

— Петра Дорошонок! — сказал Васька, живший недавно в Чернигове и наслышавшийся там об этом имени.

И Ганна вспомнила, что с детских лет в кругу ее семейных и знакомых часто повторялось это имя; знала она, что и муж ее Молявка-Многопеняжный с казаками пошел в поход против этого Дорошенка.

• Разговоры у халопей перешли на другие предметы. Ганна не вмешивалась и погрузилась в свою обычную задумчивость.

После ужина Васька вывел ее в сени и сказал:

— Анна! Боярин зовет тебя к себе на ночь!

Ганна ничего не ответила.

— Что, рада? — спросил Васька.

— Овси не рада, — сказала Ганна. Тильки те мени чудно: ставышься ты моим чоловиком, а мене до иншого ведет. Хиба така у вас вира?

— Такая, коли хочешь знать, у нас вера, — отвечал Васька, — чтобы слушаться господ своих и делать, что господа приказывают.

Ганна молча пошла вслед за Ваською. .

— Здравствуй, девка, — сказал Чоглоков, оставшись с Ганною наедине, — здравствуй, красная! Видишь, опять ты со мною, душенька. Не бойся, я не лютый зверь, не задеру!

Ганна не показывала ни тени сопротивления, была послушна во всем, не начинала никакой речи и отвечала только либо — не знаю, — либо — как велишь!

Утром, когда еще Тимофей Васильевич на солнечном восходе. спал как убитый, Ганна вышла от него, не пошла в людскую, а направилась к воротам двора, выходившим на улицу. День был весенний, ясный. Москва уже была _на

ногах; народ сновал из улицы в улицу. Земля кое-где была еще грязна, но уже во многих местах просыхала. Ганна не знала, куда ей повернуться: она не бывала еще ни на одной московской улице, привезенная только вчера прямо в боярский двор Чоглокова. Наудачу пошла она влево, уперлась во двор, повернула еще налево, потом направо, шла сама не зная куда зайдет, и беспрестанно оглядывалась, не преследуют ли ее, не смея спросить никого из встречающихся. Улица, по которой она шла, раздваивалась, и Ганна решилась, наконец, спросить у встречной женщины: куда пройти на Греческий двор. -

— Ах, родимая! Слышу по твоей речи, что ты не здешняя, — сказала ей женщина. — Первый раз, видно, в Москве? ,

— Первый раз, — отвечала Ганна.

— Трудно, родимая, ух как трудно бывает здесь тому, кто первый раз в Москве, пока не привыкнет. Тебе на Греческий двор-от! Иди влево отсюда, а там, произошедши два переулка вправо, не иди туда, а будет третий вправо же, так ' ты туда иди, и все прямо, прямо, увидишь вдалеке колокольну большущую — Иван Великий прозывается, так ты все иди и на нее смотри, и дойдешь до стены белокаменной, и повернешь влево, и там спросишь про-Греческий двор: тебе люди покажут!

— Спасыби, титусю! — сказала Ганна и пошла по указанному пути, устремляя постоянно глаза на золоченую главу Ивана Великого, блиставшую под лучами весеннего утреннего солнца. Но в сети запутанных московских улиц она опять билась с пути и стала спрашивать о Греческом дворе у встретившихся ей мужиков. Эти мужики не оказались предупредительны и любезны, как прежняя женщина, направлявшая Ганну к Греческому двору. Эти мужики, услышавши малороссийскую речь, стали поднимать Ганну на смех и передразнивать.

— Да ты, видно, украинская ворона залетела в Москву! А какая, черт ее не взял, красивая! Ходи с нами добрыми молодцами во царев кабак! Мы тебя угостим!

— Не хочу, — отвечала Ганна. — Я не пийду з вами!

Но один мужик схватил ее за стан.

— Геть! — закричала Ганна. — Кажу, не пийду я з вами. Пустить! ■

— Пустить! —, передразнивали ее мужики, но Ганна вырвалась от них.

Она пошла скорыми шагами далее и боялась уже спрашивать дороги; научил ее первый опыт, что в Москве мо-

лод_ой _красивенькой женщине было не без°^пасн° ^{расспра}_шивать дорогу у мужчин. Прошедши наудачу неско^лько улиц, она^ решилась, наконец, спросить у какой-то ст^ару^хи: _гд_е Греческий двор. Старуха указала, что он был от ^ней уже в нескольких шагах.

Гр_еческий двор стоял тогда на том месте, где теперь Ц_икольский монастырь, называемый греческим ^{и построен}_ный на Греческом дворе именно около того времени, когда совер_шались описываемые события. У ворот двора сгадли караульные стрельцы.

— Тут Греческий двир? — спросила Ганна.

— Тут? Кош тебе? — спросили караульные.

— Гетьмана Петра Дорошенка.

— Нельзя! — грозно отвечал караульный. — Зачем тебе его? Вон наш полуголова. Спроси его.

Он указал на ходившего по двору стрелецкого полуго-лову. Ганна подошла к нему, поклонилась и сказала:

— Чи не можно, добродию, побачить гетьмана Доро-. шенка?

Полуголова подозрительно оглядел ее с головы до ног и проворчал:

— Первое — он уж не гетман и величать его так нельзя. А второе — какое тебе до него будет такое дело? Ты черкашенка> что ли.

— Эге! — отвечала Ганна.

— Не велено без позволения от Приказа пускать к нему никого, кроме тех, что на Малороссийском дворе черкасы в посольстве приехали, — сказал полуголова. — Ты из ихних, что ли.

— Я его родычка, — сказала Ганна:

— Что это такое: родичка? — говорил полуголова. — Родня ему приходишься, что ли? ..

— Эге! — сказала Ганна.

— Хорошо, я сам поведу тебя к нему, — отвечал полуголова.

Петро Дорошенко, привезенный в Москву, был помешен на Греческом дворе и находился в состоянии, составлявшем середину между положением гостя и пленника. Уже он представлялся ко двору, удостоился целовать царскую руку, думный дьяк перед лицом самого великого государя изрек прощение всем его винам и противностям; затем ему сказано было, что он останется в Москве до" окончания, войны с турками для совета о разных воинских делах. С тех пор он жил на Греческом дворе; его действительно приглашали в Приказ раза три, брали от него сказ-

ку о татарских и турецких путях, о средствах к обороне. Чигарина и тому подобное. Между тем у его помещения стояло на карауле попеременно по двадцати стрельцов с полуголовами. Наконец, в последние перед этим дни позвали его к думному дьяку Лариону Иванову и тот сказал ему, чтоб он подал челобитную о доставлении ему в Москву жены его — Дорошенко ужаснулся.

— Великому государю, значит, угодно меня оставить здесь навсегда? — спросил он.

— Такой воли великого государя нет, — отвечал дьяк. — Но тебе указано жить на Москве, доколе не утишится война с неверными, а сколько времени она будет длиться, про то Бог весть. Мужу от жены врознь пребывати не подобает.

Нечего было делать Петру Дорошенку. Написал он со слов думного дьяка челобцтную о привозе его жены. В ожидании привоза немилой ему жены и не зная чем окончится его судьба, Дорошенко метался словно дикий зверь в клетке. Донельзя опротивела ему тогда эта Москва. Думал было. он спокойно доживать веку после своей бурной жизни в милой родной Украине, посреди родного народа, на полной воле, а его держат в Московской земле и притом в неволе, хотя не говорят ему, что он в неволе.

В это-то время стрелецкий полуголова привел к нему Ганну Кусивну.

Дорошенко ходил большими шагами по комнате в обычном своем волнении. Полуголова, в.ошедши с Ганною, сказал:

— Петр Дорофеевич! Вот эта женщина желает видеть твою милость. Говорит она: сродни твоей милости.

— Я не знаю этой женщины, — сказал Дорошенко, оглядевши Ганну. И потом, обратясь к ней спросил: — Яка ты мени родычка. '

— Я така тоби родычка, як уси наськи люды тоби ро-дычи, — сказала Ганна. — Ясневельможный гетмане! Вьы слухай мене, я прийшла до твоеи мылосты за порадою. Поможи мени, бидолази!

— Я не гетман, — сказал Дорошенко: — навит не пол-. ковнык, жадного уряду не маю! Я просто въязень у Моск-ви! Чим я тоби помажу? Я сам бидный. Уси статки маетки свои покынув у Чыгирыни, да у Сосныци. ' .

— Я не грошей прийшла прохаты, — сказала Кусивна: — хоч я така убога, що и хлиба шматка не маю на чужий сторони, а прийшла до твоеи мылосты не за гроши-ма, а за порадою Выслухай мене, пане, дай мени пора-доньку, бидний, несчастний сыроти, ни до кого мени повер-нутыся, пригорнутыся на чужий чужыни, тильки до своих людей. — И она, заливаясь слезами, повалилась к ногам Дорошенка. С головы ее спала_кика. Ганна на первых порах сконфузилась, очутившись простоволосою, но не решалась надевать на голову противного, насильно ей навязанного московского головного убора.

И почему-то вспомнил Дорошенко, как перед ним со слезами валялись бедные украинцы, когда он их отдавал сотнями в неволю туркам и татарам. Не жаль ему их тогда было, потому что думал он тогда не о лицах по одиночке, а о целой отчизне, которой хотел добыть свободы и независимости. Теперь уже об этой отчизне он не думал, пото.,. му что сам погубил ее. Теперь жаль ему стало неизвестной женщины, валявшейся у ног его.

— Встань, молодыце, — сказал он: — и кажи: звидки ты. -

— 3 Черныгова, — отвечала Ганна: — козацького роду, по батькови Кусивна. В Петривку торик виддалы мене замиж, владыка дозволыв повинчаты, а мий молодый в той же день пийшов у поход; а я ввечери пийшла по-воду до рички Стрыжня: в потайныку мене ухопылы, очи и рот завъязалы и приволоклы до воеводы, а воевода згвалтовав мене и видаслав з своимы людьмы у свою вотчину пид Москву, и там приказав мене гвалтом повинчаты з своим чоловиком, а потым приихавши сам до Москвы, прыказав мене прывезты, хоче щоб я жил;а з тым его чоловиком з яким мене гвалтом повинчано, а ему самому стала пидлож-ныцею. -

— А твий перший чоловик жывый ще? — спросил Дорошенко.

— Не знаю, ясневельможный пане, чи вин ще жи-вый, — отвечала Ганна. — Его зовуть Яцько Молявка-Многопиняжный. Его в поход угналы, а мене ухоплена — и з тыеи поры я про ёго не чула. '

— Молявка-Многопиняжный! — воскликнул Дорошенко: — Я твого чоловика добре знаю. Вин тепер уже сотны-ком у Сосныци. Казав вин мени, що у ёго жинку укралы и виддалы за другого, казав! Якуж я тоби, молодыце, по-раду дам? Иды, молодыце, до думного дьяка Лариона Иванова и усе ёму повидай, як отсе мени повидала. Я ось тоби цидулу напышу до ёго! -

Он пошел в другую комнату. Ганна дожидалась стоя, опустивши глаза в землю. Дорошенко вышел, отдал ей написанную цидулу и сказал полуголове:

— Каж:Й:ть отвесты сю жону до Лариона Иванова в Приказ. А тоби, молодыце, на: от,_скильки здолаю, стильки помогаю.

Он подал ей несколько серебряных монет, вынес из другого покоя черный шелковый платок и вручил ей, сказавши, что это ей на голову, чтоб не. надевать более московской кики.

XV

Привели стрельцы Ганну Кусивну к думному дьяку Ла-риону Иванову, находившемуся тогда в Приказе. Это был сорокалетний плечистый мужчина с здоровым лицом, с красным от большого употребления напитков носом и с маленькой красноватой бородкой. Прочитавши цидулу Дорошенка, он велел позвать Ганну.

— Мы с тобою, красавица, — сказал он ей, — видимся в-первое, а кажись, я тебя уже знаю. Уж не та ли ты, что писано было нам от гетмана по челобитной полковника Борконского и всех черниговских всяких чинов обывателей на царского воеводу Чоглокова, между иными его худыми делами, что он заслал какую-то жену чужую в свою вотчину и там ее повенчали в другой раз с его человеком?

Ганна рассказала ему всю свою историю так же, как и Дорошенку. - '

— Кто тебя знает: — сказал думный дьяк: — какой у тебя муж законный, коли ты с двумя венчалась, и со вторым мужем от живого первого. Это уж не наше дело, а церковное. Я тебя отправлю в Патриарший Приказ.

— Мене згвалтовалы, на вик осоромотылы! — с рыданием говорила Ганна.

Думный дьяк не совсем понял смысл слышанных слов, но уразумел, что идет жалоба на насилие, учиненное ей Чоглоковым, и сказал:

— Хорошо; мы его допросим. А ты, жонка, явись сюда завтра! . , '

— А где ж я буду? — сказала Ганна: — Я до его в двир не вернусь, лучше в ричку кинусь!

— Побудешь здесь в Приказе. Я велю тебя поместить, — сказал думный дьяк и велел отвести ее в нижний подклет, где были покои, нарочно отводимые на случай для тех, которых нужно было задержать в Приказе на время.

На другое утро опять привели Ганну перед думного дьяка. Она увидала здесь своего злодея Чоглокова, побледнела и затряслась.

' — Ну, Тимофей Васильевич', — говорил Чоглокову Ла-рион Иванов: вот женщина показывает на тебя! — При

этом он изложил то, что слыхал от Ганны. — Что скажешь на это? Знаешь ты эту жонку? — спрашивал он в заключение Чоглокова.

— Знаю, — сказал Чоглоков, — только не так было, как ьаа показывает. Эта жонка клеплет на меня безлепицу. Она первый раз пришла ко мне с моим человеком Ваською Чесноковым и оба стали просить у меня позволения обвенчаться. Она была тогда в девичьем наряде. Я позволил, да и не было никакой причины им- того не позволять. Мой холоп Васька Чесноков тогда отпросился от меня домой в нашу подмосковную вотчину, и я отпустил его; он поехал вместе с этой жонкой и письмо от меня повез к священнику моей вотчины, и тот священник, видя их доброе обоюдное согласие, их обвенчал. А как меня из Чернигова с воеводства отозвали, я приехал в Москву и велел Ваську с женою привезти к себе во двор мне на службу, а не для срамного дела, как' она лает. А вчерашнего утра эта женщина из моего двора сбежала, малую толику животов покрадючи и теперь затеяла на меня такое, что честному, богобоязненному человеку и помыслить страшно. '

— Мене повинчалы, я не дивка була, а мужатая жона, воны мене по- злодияцьку ухопылы и згвалтовалы, и за иншого сыломиц повинчалы, мужату жону! — вопила Ганна.

— Спроси ее, господин, — сказал Чоглоков: — когда ее повенчали первый раз и где?

— У св. Спаса, — сказала Ганна: — у той саме день, як выступалы козаки в поход

— А какой тогда был день? — спрашивал Чоглоков. — Тогда был Петров пост. Скажи, господин думный дьяк: можно разве по закону православному венчать в Петров пост?

— Ну, лебедка, что скажешь? — обратился Ларион Иванов к Ганне: — Правду ли этот господин говорит? Был тогда Петров пост? '

Ганна стала объяснять, что владыка разрешил венчание в пост. Но так как объяснения эти произносились по-малороссийСки, то думный дьяк моргал бровями и пожимал плечами, бросая вопросительные взгляды на Чоглокова, и потом сказал Ганне:

— Невдомек что-то мне, что ты баишь, лебедка. Делото это не нашинское, а церковное. Ступай себе, я позову тебя, когда нужно будет.

Ганна поклонилась до земли и с рыданиями стала просить пощады и сострадания к своей горькой судьбе, но Ла-рион Иванович* вместо ответа, дал знак, и Ганну увели. Думный дьяк сказалЧоглокову, что он за ним после пришлет, а теперь у него иные спешные дела.

Через день Ларион Иванов опять призвал Чоглокова.

. — У тебя, Тимофей Васильевич, где вотчина-то? На

Пахре, кажись!

— На Пахре, — сказал Чоглоков.

— А сколько четей земли, сенокосу, лесу и рабочих крестьян и дворовых людей? — спрашивал Ларион Иванов.

Чаглаков рассказал все, что у него спрашивали.

— А сколько скота, есть ли овцы, пчелы, при дворе сад, огород, гумно, сколько одоньев хлеба? — спрашивал думный дьяк. .

Чаглаков и на это отвечал, прибавивши, что многого не упомнит, а у него есть на то опись всему.

— Хорошо, — сказал думный дьяк. — Продай мне половину твоей вотчины по описи.

Чаглаков был словно громом оглушен таким предложением. Он замялся, говорил сам не зная что, но смысл его слов был таков, что он продавать своей вотчины не желает.

— Ну, воля твоя! — сказал думный дьяк. — Ты на то хозяин и владелец. Я только тебе свое желание заявил: купил бы у тебя, когда бы ты захотел продать, а не хочешь — как знаешь! Я с своим назад. ' ■

Несколько минут молчали оба. Тимофею Васильевичу было очень неловко. Он понимал, чего хочет думный дьяк. Тимофея Васильевича бросало то в жар, то в холод от зловещего молчания Лариона Иванова.

— Ну, просим прощения! — сказал, наконец, Ларион Иванов — и Чаглаков в сильном волнении вышел от него.

Пропота неделя. Чаглаков находился в невыносимо-тре-вожкном состоянии. Недавно еще, тотчас по своем возвращении из Чернигова, отвалил он «в почесть» Лариону Иванову немалую толику наличными, да и подьячих Малороссийского Приказа угобзил порядком, так что почти уже ничего у него не осталось из того, что успел он зашибить себе в Чернигове на воеводстве. Теперь видел он, что его хотят облупить как липку. Дал намёк Ларион Иванов да и замолчал, не зовет его больше. Хоть бы уж позвал, да сказал, что с ним намерен сделать, если он половину своей вотчины не уступит!

И прошло еще несколько дней, мучительных для Тимофея Васильевича. Передумывал он и то и другое, прикиды-

в_ал и так й этак. ' Ничего не мог выдумать. Но вот, након_ец , уже дней через десять после первого предложения о продаже половины вотчины, зовут его опять в Мал°^р°^ссий-ский Приказ. '

Стал лицом к лицу Тимофей Васильевич с Ларионом Ивановым.

Ларион Иванов, сидя за' своими бумагами, сказал вошедшему к нему Тимофею Васильевичу:

— Ну что, господин бывший черниговский воевода: де_ла-то наши не хороши. Как то выпутаемся мы от доноса, что прислал на твою милость черниговский полковник от всего Черниговского полка и от города Чернигова войта и бурмистров, и райцев, и всего мещанства и поспольства? Как ты думаешь об этом, господин бывший воевода!

— Ларион Иванович, отец родной! — проговорил сквозь слезы Чоглоков: — Я ведь твоей милости бил челом и в почесть подал, что можно было. Тогда положили всему тому погреб.

— Э, нет, батюика Тимофей Васильевич! — сказал Ларион Иванов. -- Мы тебя только выписали из Чернигова, вместо того, чтобы там на месте розыск чинить над тобою! Было бы для тебя не лучше, коли б мы, оставивши тебя в Чернигове, новому воеводе приказали над тобой разыскивать. Новому Е15;зводе захотелось бы показать: — вот-де какие дурные воеводы до него там были, а он не таков, и таких дел за ним н§_ чаять худых! Тебя, голубчика, может быть, посадили бы там в тюрьму, а те черниговцы, как бы стали их допрашивать, навряд бы твою милость оправили. теперь — вот хоть с этой бабенкой, что у нас тут сидит внизу. Видишь, черниговский полковник написал про какую-то там у них жонку Белобочиху, будто она, при свидетелях, полковых старшинах, говорила, что ты ее подговаривал привести к тебе Анну Кусовну для блудного де-

- ла. А потом эта самая Анна пропала безвестно. и очутилась в твоей вотчине замужем за твоим человеком, и вот видишь, что на тебя показывает. Мы начнем розыск чинить о сем. Да и то еще: в челобитной черниговской пишется, твоиде стрельцы ходили по дворам мещанским и козацким и подговаривали жонок и девок тебе на блудное дело. И об этом пошлем в Чернигове разыскать, оттого что это сходится с делом об этой жонке Анне. А что скажут по этому розыску — тебе лучше знать! Не дай Бог, да скажут что-нибудь недоброе — тогда тебе, Тимофей Васильевич, будет ух как плохо! Великому государю наверх в докладе пойдет. Как бы твоей милости не пришлось ехать в дальние сибирские городы, да еще, может быть, и не воеводою, а поверстают в дети боярские, либо еще пониже. Вон еще при боярине 'Матвееве, как нашим Приказом управлял, что сталось с Дёмкою Многогрешным. Тот был гетман, повыше тебя, воеводы. И дел за ним не бывало таких, как за тобою!

— Батюшка, Ларион Иванов, отец родной, кормилец! Власть твоя и воля' твоя. Не погуби. Смилуйся! — завопил Чоглоков и повалился к ногам думного дьяка.

Ларион Иванов сказал:

■— Встань, Тимофей Васильич! Одному великому государю подобает кланяться в землю, а я ведь не великий государь твой, я только дьяк его царского величества.

Тимофей Васильевич встал и продолжал плакать; он совсем растерянный стоял перед думным дьяком. Ларион Иванов продолжал:

— Ты, батюшка Тимофей Васильич, не глуп человек и ведаешь, как на свете ведется между людьми. Все мы, грешные, охочи творить добро наипаче тем, что нам его творят. На том, сударь, весь свет стоит и тем держится, что мы один другому тяготы носим, один другому угодное творим, и коли мы к людям хороши, так и люди к нам также хороши. Ты испугался розыска над собой и бьешь мне челом, чтоб я заступился за тебя; а я, намедни, коли не забыл, бил челом твоей милости, чтобы ты изволил продать мне половину твоей Пахровскай вотчины. Однако, ты на мое-челобитье не подался и меня не пожаловал. Теперь же ты вот мне бьешь челом о своем деле. Что же, как думаешь? И мне поступить с тобою; как ты со мною поступил: не податься на твое челобитье! '

Батюшка, отец родной! Смилуйся! Ведь половина моего состояния родового, кровного! — вопил Чоглоков.

— На это я вот что тебе скажу, любезнейший мой Тимофей Васильич, — сказал думный дьяк. — Человек ты книжный, и, конечно, читывал, как в святом писани говорится: лучше калекою войти в царствие Божие, чем со всеми целыми удами быть ввержену в геенну огненную. И ты ныне поступи так, по сему премудрому словеси. Лучше тебе, мой дорогой, потерять половину своей вотчины и остаться жить в покое с другою ее половиною, чем, владеючи обеими половинами, быть загнатым туда, куда Макар телят не гоняет. Все равно не будешь тогда воло-деть своею вотчиною: достанется кому-нибудь другому из твоего рода, а' то, может быть, еще и отпишут на великого государя. А коли начнется над тобою строгий, правдивый розыск, так тебе в те поры несдобровать. Это я наперед вижу, да и ты сам, Тимофей Васильевич, лучше мен^я это видишь и знаешь.

— Бери, батюшка! — возопил Чоглаков и ударил себя о полы руками. — Бери, только выручи.

— Подай опись имуществу своему, — сказал думный дьяк. — Напиши купчую данную, запиши в- Поместном Приказе и ко мне доставь вместе с описью. Да не подумай, Тимофеи Васильич, меня в чем-нибудь провести. Смотри, чтобы & купчей данной была вписана в точности половина всего, что значится по описи. Я посмотрю, слицую, и коли объявится не все в точности, так и купчая не в купчую. Не приму.

— Да нельзя ли уж, коли так, — сказал Чоглоков, — воротить эту жонку к ее мужу в мой двор к моему человеку, да тем и дело покончить. _

— А, жирно будет! — возразил Ларион Иванов. — Доволен будь и тем, Тимофей Васильич, что сам цел останешься. Надобно дело решать так, чтоб и тебя спасти от погибели и против правды не покривить. Мы вот как постановим. Что жонка оная на воеводу показывала, того никакими доводы не довела и черниговское челобитье, что на того же воеводу написано, ничем не доведено, а воевода в ответе сказал-де, что все то на него затеяно от черниговцев напрасно по злобе за то, что он, воевода, радея о царской выгоде, их, черниговцев, плутовству не потакал; и мы, великий государь, указали дальнейших розысков за неимением доводов над воеводою не чинить, а жонку Анну, за двоемужство отослать к духовному суду в Патриарший Приказ. Вот оно и выйдет, как говорится: и козы целы, и волки сыты будут.

— А если, — заметил Чоглоков, — та жонка в Патриаршем Приказе учнет на меня показывать ту же безлепи-цу, что показывала здесь? Тогда меня в Патриарший Приказ позовут!

— Мы, — сказал тогда думный дьяк, — здесь в Малороссийском Приказе именем царским тебя оправим и от дела того Анниного совсем отлучим. По наговорам той жон-ки могут позвать в Патриарший Приказ нб тебя, а человека того, что с нею венчался и стал ей мужем, потому что у них обще-духовное дело. А ты заранее призови того человека своего и под страхом великим запрети ему, чтобы, когда его призовут в Патриарший Приказ, тебя в дело не втягивал и ничего о тебе там говорить не дерзал, а отложил бы тебя вовся. Ты же здесь у нас в расспросе своем напиши, что дозволил человеку своему венчаться с Анною, не знаючи никак, чтоб Анна была с кем иным обвенчана, понеже сама Анна тебе того не объявляла и . ты считал ее девкою тем паче, что она ходила по-девичьи. А хоть бы кто со стороны и говорил тебе, что она венчана в Петров пост, ты такой глупой речи не поверил, знаючи, что по закону нашему православному в пост венчать не мочно. Здесь у нас в Малороссийском Приказе такую сказку напишешь и оставишь. И только.

Поклонился Чоглоков думному дьяку Лариону Иванову, еще раз назвал его кормильцем, спасителем/ отцом родным. В тот же день написал он показание в таком смысле, как научил его думный дьяк, а через неделю принес Лариону Иванову купчую, данную на половину своей Пахровской вотчины и опись всему своему имуществу, числящемуся при той вотчине. Ларион Иванов пересмотрел то и другое, проверил сходство купчей с описью и сказал:

— Спасибо тебе, кормилец, благодетель. Весною начну строиться в новой купленной вотчине. Будем с тобою жить по-приятельски, как добрым соседям подобает.

Все это время Ганна жила в подклете Малороссийского Приказа, питаясь скудным поденным кормом, выдававшимся из царской казны тюремным сидельцам; она дополняла его недостаток тем, что просила сторожей покупать ей за те деньги, что дал ей Дорошенко. Несколько дней сидели вместе с нею двое бродяг малороссиян, взятых в Москве и отправляемых на родину. Они были из другого малороссийского края, из Полтавского полка, и сидели в подклете Приказа -недолго, к большому удовольствию Ганны, которой один из них стал было надоедать. своими любезностями. Когда их вывели, Ганна осталась одна; ее позвали тогда в Приказ, дали ей еще три рубля мелкими копейками и сказали, что ей подает на милостыню Дорошенко, бывший по своим делам в Приказе и там осведомлявшийся о ней. Ганна, отведенная в свою тюрьму, горячо молилась за своего благодетеля, не забывавшего о ней и подавшего ей святую Христову милостыню.

После окончания сделки с Чоглоковым, думный дьяк приказал привести перед свою особу Ганну и приказал подьячему прочитать ей приговор, гласивший, что так как жалоба жонки Анны на воеводу Чоглакова никакими доводы не доказывается, то дело о сем в Малороссийском Приказе прекращается, жонка же Анна отсылается к святейшему патриарху для учинения над нею духовного суда за незаконное вступление в брачный союз.

Стрельцы повели Ганну в Патриарший Приказ.

В доме у Чоглокова происходила такая сцена: Тимофей Васильевич призвал к себе холопей своих Ваську и Макар-ку и говорил им: -

— Ну, братцы! Больно не добро мне с этой проклятой хохлушей. Оттягал у меня думный дьяк половину Пахров-ской вотчины. Что будешь делать! Загрозил злодей, что на; чнут обо мне вновь разыскивать. Я дал ему купчую данную. Да еще и тут делу не конец. Хохлушу велел отвести в Патриарший Приказ к духовному суду: там будут разыскивать о ее двоемужестве. И вас, может быть, позовут. Смотрите же, не примешивать меня никак. Ты, Васька, в одно упрись и говори: никакого-де приказу насчет женитьбы своей от своего государя не слыхал. Сам к нему, вместе с Анною, приходил просить позволения повенчаться, не знаючи того, чтоб она была с иным кем повенчана.

— Уж в том, государь, будь спокоен. Как приказываешь, так и буду говорить, — сказал Васька.

— И насчет того, коли станет она твердить, что господин ее изнасиловал и приказывал тебе водить к нему на постелю, говори одно: того я не знаю, и от государя моего ничего такого не слыхал, — говорил Чоглоков. — Об этом в Патриаршем Приказе разыскивать не будут, затем, что по этому наговору меня уже в Малороссийском Приказе оправили. И ты своими речами не подавай никакого повода. И ты гляди тоже, Макарка.

— Мое дело здесь второе, — сказал Макарка, — коли Васька на меня не скажет, так меня, чай, и не покличут. А покличут и станут спрашивать, так я буду говорить в одно с Васькой.

— Оно, — сказал Чоглоков, — вашему брату, холопу, в наговорах на нас, ваших государей, веры не дают. Только все-таки вы меня никоими делы не смейте бесчестить. А не то.— сами знаете, властен я с вами обоими расправиться опосля, как захочу.

Когда Васька с Макаркой остались одни, Васька сказал своему товарищу: .

— Государь-то струсил! Да еще как! Шутка ли: половину вотчины спустил. Плохо дело. Почитай как припрут его, так и другую половину спустит. И нам тогда, видно, не ему служить в холопстве- придется. Продаст и нас. Пускай, черт их побери, зовут нас в ПатриарШий Приказ, пускай допрашивают. Будем стоять за своего государя, пока можно и пока сил наших станет, ну а то, ведь, своя шкура в сякой чужой шкуры дороже, хоть бы и государской!

Патриарх Иоаким Савелов в описываемое время был возрастом между шестидесяти и семидесяти лет, старик чрезвычайно живой и неутомимо деятельный. Это был человек ученый по своему времени; воспитывался он в киевской коллегии и сохранял к ней большое уважение, но это не мешало ему быть резким и непримиримым противником западного влияния, проникавшего все духовное образование¹ в Малороссии и, по мнению патриарха, вредно отзывавшегося на русскую церковь. Патриарх Иоаким писал очень много, писал и с двух сторон защищал вверенную ему церковь: и против западного влияния, входившего через Киев, и против старообрядческого раскола, развившегося в Великой Руси. При всех, однако, своих ученых и литературных занятиях, Иоаким не только не покидал дел внутреннего управления, но занимался ими лично и так устойчиво, как никто из его предшественников, не исключая и самого Никона. Никто из патриархов не ограничил до такой степени произвол архиерейской власти обязательным учреждением при архиереях советов из призываемых к соуправлению и суду духовных лиц; это касалось за уряд с другими епархиями и патриаршей епархии, но патриарх на это не посмотрел: сам он был до того деятелен и внимателен ко всему, что мало нуждался в содействии и совете духовных особ. В Патриаршем Приказе сидели назначенные от патриарха архимандрит и двое протопопов, призывались выборные духовные власти — поповские старосты, но все они собственно делали мало за патриарха, — напротив, патриарх много делал за них. Еще по предмету суда над духовенством, эти соуправители патриарха по крайней мере все-таки что-нибудь да значили: снимали допросы и показания, наводили справки, постановляли приговоры: патриарх сам проверял все их предварительные работы и сам произносил окончательное решение. В таких же делах, где не духовные, а мирские люди привлекались к духовному суду — сидевшие в Патриаршем Приказе ни до чего почти не касались, делал все дьяк и подносил патриарху. Главным дьяком Патриаршего Приказа был тогда Иван Родионович Калитин, притоптавшийся пожилой господин лет под пятьдесят, с круглой, несколько поседевшей бородкой, бойко владевший и пером и речью, большой делец. Патриарх оказывал ему чрезвычайное доверие, считал столько же умным, сколько честным, бескорыстным и преданным себе человеком. Репутация умного человека была за дьяком по-

всеместна; насчет ею честности и бескорыстия никто не мог бы указать, что вот с того-то или с этого Калитин «вымучил» что-нибудь; но многае в недоумении пожимали плечами, узнавая, что от некоторых дел перепадали патриаршему дьяку немалые выгоды и нельзя было объяснить, как это он устраивал.

Когда привели в Патриарший Приказ Ганну Кусивну, Калитин, недавно в этот день явившийся в Приказ для исполнения своей должности, сидел с товарищем своим дру-гам дьяком Леонтием Савичем Скворцовым, которого Калитин любил и покровительствовал. Прежде чем позвать к себе на глаза приведенную в Приказ женщину, Калитин прочитал отписку, при которой ее препроводили из Малороссийского Приказа; в этой отписке изложена была вся суть дела, касавшаяся и Чоглокова.

— Смотри-ко, Левантин Савич, — сказал Калитин Скворцову: — какую украинскую птицу прислали к нам. Только ощипали, да не ее, а видно, из-за нее кого-то другого!

Скворцов, еще не так опытный в дьяческом деле, не смекнул сразу всего, что раскусил Иван Родионович; проглядевши бумагу, Скворцов поднял к товарищу голову с вопросительным выражением в лице. Калитин засмеялся.

— Разумен зело думный! сказал Калитин. — Остриг барана, а шкуру еще нам оставил. Что ж, и за то спасибо!

— Вестимо, — сказал Скворцов, — нагрел руки около воеводы и закрыл его ловко! Все шито-крыто, хоть кое-где белые ниточки виднеются. Но нам ни с какого боку за него приняться -не мочно. Во всем- очищен явился. Духовную разве кару наложить, да и то не на него.

— Оставили, — сказал Калитин, — оставили нам тоненькую ниточку; за нее бережливо еще можно ухватиться. Вглядись в бумагу! Баба, видишь, повенчана в другорядь, с холопом воеводским, сам воевода очищен и его звать сюда никак не смеем, но холопа того на розыск потянем. А холоп, думаешь, так и будет стоять за своего государя? Как же! Не больно-то крепко станет держаться за него, когда над самим собою почует грозу.

— Ведь подчас, — сказал Скворцов, — можно воеводу того, если нужно будет, попугать святейшим, что вот, мол, внесет сам святейший его дело наверх к царю государю, чтоб розыск перевершить.

— И так можно. Правда, ^ сказал Калитин. — А то вот, посмотри: пригодится нам 54-я статья уложения о холопьем суде.

. КалитиН приказал позвать Ганну. '

■ — Молодушка! — сказал он ей. — Ты разом за двумя

мужьями очутилась. От живого мужа с другим повенча"' лась!

■ — Повинчалы сыломиц! — начала было Ганна.

— Так, — перебил ее Калитин: — насильно? Так? Ты объявила это в своей сказке, что от тебя взяли в Малороссийском Приказе. Стоишь ты на том, что не хотела выходить за другого, а тебя насильно повенчали?

— Насильно, —" сказала Ганна.

— И не хочешь жить со вторым своим мужем, холопом Чоглокова?

— Не хотила и не хочу! — сказала Ганна.

— И хочешь вернуться к первому своему мужу?

— Хочу. Я ёго одного за мужа соби почитаю.

— Придется тебе, молодушка, — сказал дьяк, пожить у нас в Москве. Есть ли у тебя какое пристанище и будет ли у тебя на что есть и пить? Есть у тебя, может быть, на Москве родные или знакомые добрые люди?

■— Никого не мае, — отвечала Ганна.

— Так уж коли у тебя нет никого знакомого здесь, так не хочешь ли возьму я тебя к себе во двор на услугу. Ты, молодка, не бойся: не подумай чего-нибудь нехорошего. Я человек семейный, у меня жена, дети, худого умысла не чай. Поживешь у меня, пока твое дело завершится. Вот посиди там в сторожке, а как станем расходиться, так я тебя с собой возьму и ты поедешь ко мне во двор.

Ганну увели. Вошшли в Приказ сидевшие там архимандрит и протопоп. Калитин подал им несколько бумаг, рассказывая в-коротке их содержание. В числе таких бумаг была и отписка о Банне. Духовные не обратили на нее особого внимания.

После полудня стали расходиться и дьяк Калитин велел кликнуть Ганну и сказал ей: '

— Забери с собой свое имущество и отправляйся со мною.

— У мене ничого не мае, — сказала, заплакавши, Ганна. — Я утекла в чим стояла. И сорочку одну третий тыж-день ношу.

— Крещоные, кажись, люди, — сказал Калитин, — и своему брату о Христе Иисусе, крещоному человеку во всякое время и во всяк час Христа ради подать можем!

Калитин уехал в свой дом, находившийся в Белом городе тотчас за Неглинною. Он повез с собою Ганну и, приехавши домой, передал ее своей жене, пожилой госпоже

лет за сорок; он поручал ей приставить к какому-нибудь занятию во дворе привезенную женщину, объяснивши, что это несчастная бесприютная сирота, должна пробыть несколько времени в Москве, и если дать ей приют, то это будет доброе, богоугодное дело. Калитина с ласковым видом стала было с нею заговаривать, но сразу наткнулась на несколько непонятных малороссийских выражений и обратилась с вопросительным лицом к мужу.

— Хохлачка! — сказал Калитин: — У них в речах есть разница с нашинскою речью московскою, а во всем прочем народ добрый, душевный, и веры одной с нами.

Калитина отправила Ганну в дворовую баню, подарила ей чистое, хотя не совсем новое и целое белье и приставила ее ходить за коровами.

На третий день, после водворения Ганны на новоселье, недельщик потребовал в Патриарший Приказ к ответу хо-лопей Чоглокова Ваську и Макарку. Господин еще раз повторил им прежнее наставление — отнюдь не вмешивать его в дело. Васька перекрестился и побожился, что не выронит слова такого, чтоб сталось в ущерб своему государю.

.Холопов привели в Патриарший Приказ в то время,. когда заседавшие там духовные были в сборе. Васька и Ма-карка поклонились, касаясь пальцами пола и стояли, ожидая вопросов. Калитин подошел под благословение к архимандриту.

— Начинай, Господи благослови! — .произнес архимандрит.

Калитин отошел и, обращаясь к холопам, говорил важным и суровым голосом:

— Наш приказ святейшего патриарха во многом совсем не то, что другие Приказы. Во многих Приказах по многим мирским делам холопьим сказкам верить не указано и спрашивать холопа непристойно, потому что холоп невольный человек, и чести на нем нет и бесчестья за. него не положено ему, а у нас насчет этого не так, здесь ведаются дела духовные, а не мирские. -.

— А о духовных вещах, — сказал архимандрит, — говорится в св. Писании: несть Скиф ни Еллин, ни раб, ни свобод. В церкви Христовой рабу бывает такая же честь, как не рабу. Раб, как и его государь, одним крещением крещен, одним миром помазан, одно тело и кровь Господню приемлет, и на рабов такой же брачный венец, как и на господ возлагают. Того ради здесь и сказка раба приемлется, как и сказка свободного человека. Принесите перед кре:-:

стом и евангелием присягу, что будете говорить сущую правду, как перед самим Богом на страшном и- нелицеприятном Его судилище, аще же станете лгать и скрывать истину и затевать, то подвергнетесь каре от Бога в- будущем веке, а здесь в житии своем от святой нашей церкви проклятию и градскому суду на жестокие' мучения преданы будете.

— Слышите? — спрашивал грозным тоном Калитин: Слушайте и мимо ушей не пропускайте.

Встал с своего места протопоп, взял лежавший перед ним на столе свернутый епитрахиль, вынул из него крест и евангелие и положил на аналое, стоявшем впереди стола, за которым сидели духовные лица. Протопоп надел епитрахиль. Оба холопа, поднявши два пальца правой руки вверх, проговорили вслед за священником слова присяги, потом поцеловали крест и евангелие. Протопоп завернул священные вещи в епитрахиль и сел на свое место.

Дьяк, обратясь к холопам, сказал:

— Кто из вас двоих Василий, кто стал мужем Анны Кусовны, показывающей себя женою козака Молявки?

— Я, — отвечал Васька. ’

— Я, — говорил дьяк, — стану тебя спрашивать не того ради, чтоб уведать от тебя про такое, чего я еще не знаю. Буду я тебя спрашивать про то, что я уже без тебя знаю, а спрашивать об этом стану я только для того, чтобы знать: правду или неправду будешь ты говорить. И коли ты станешь плутать и лгать, то я тотчас прикажу тебя вести в застенок и позвать заплечного мастера, и велю ему тебя сперва батогами, а там, смотря по твоему запирательству, и кнутьем покропить. Если ж правду будешь говорить, то ничего не бойся. Ты человек подневольный, и что бы господин твой тебе ни приказал, ты должен был то чинить, и хоть бы ты что неправое учинил по государя своему приказу, в ответе за то будешь не ты, а государь твой. Отвечай сущую правду.

— А ты, Ермолай, — прибавил он, обратившись к подьячему, сидевшему за столиком у окна, — будешь записывать их речи.

— Спрашиваю, — сказал оц, возвышая голос: — коли ты выходил сюда, призывал тебя государь твой и велел тебе говорить в Приказе, что он, твой государь, тебе брать за жену Анну Кусовну не неволил, а будто ты, Васька, с нею Анною вместе приходили к твоему господину и просили позволить вам между .собой повенчаться. Так было? — говори: это тебе первый вопрос.

Васька, ошеломленный, глянул на Макарку, как будто хотел ему глазами сделать вопрос: кто ж это ему перенес? ты разве? кроме тебя и меня этих слор никто не слыхал. Но тут же сообразил, что Макарка вместе с ним в одно время вышел со двора. В совершенном недоумении он выпучил глаза на дьяка. Калитин глядел на него с насмешливым выражением, не дождавшись скорого ответа, повторил свой вопрос и прибавил:

' — Сам видишь, уже я все знаю, что у вас делалось и говорилось, хоть и не был у вас. Значит, лгать и выдумывать бесполезно. Говори истину. Так было?

— Да, так было, — произнес Васька.

— Хорошо, что правду сказал, — говорил Калитин. — Теперь стану я тебе говорить, что ты прежде делал и что с тобою делалось. А ты, смекаючи, что я уже все знаю, только говори, что именно так было, как я тебе сказал.

И он начал спрашивать, соображаясь с показаиием Ганны, которого смысл был означен. в отписке из Малороссийского Приказа, припомнил, как в Чернигове они, Васька с Макаркою, ухватили Ганну в тайнике и притащили к своему государю на воеводский двор.

— Так ли было? Говори сущую правду? — спросил

он.

— Так было, — отвечал Васька.

— Еще хвалю за то, что говоришь правду, — сказал дьяк. — Ты человек подневольный, и в том, что ты чинил по приказу господина, вины никакой нет. И св. писание говорит: несть раб болей господина своего. Пиши, Ермолай, его речи. Слыхал, что он учинил по господскому приказу? Пиши! '

— Слыхал, — отвечал Ермолай и принялся писать.

Давши время Ермолаю записать, Калитин продолжал:

— Государь твой велел тебе вместе с Макаркою и со стрельцами двумя везти Анну в свою подмосковную вотчину на Пахре и там священник, творя волю господина вашего, тебя с Анною повенчал сильно, хоть Анна и ,кричала, что не хочет и что она уже с другим повенчана. А священник на то не смотрел. И ты, по указу своего государя, Анне в те поры грозил жестоким боем и муками, чтоб не кричала. Так было?

— Так было, — отвечал Васька.

Калитин продолжал:

— Когда же государя вашего взяли с воеводства из Чернигова, и он, государь ваш, приехавши на Москву, приказал тебе, Ваське, с Макаркою ту Анну привезти к' нему

во двор на Арбате, и вы то учинили по господскому приказанию. Так ли было? •' .

— Так, — произнес Васька.

— Пиши, Ермолай, — сказал Калитин и потом продолжал свой допрос. — И как вы приехали на Москву, ваш. господин приказал тебе, Ваське, глядеть за своею женою Анною и приводить к нему, господину твоему, на постель для блудного дела в те поры, как он тебе то прикажет. И ты ее один раз к нему приводил. Так было, говори!

Васька остановился, замялся, — понял он, что настает решительная минута, приходится сказать на господина такое, чем ему, конечно, согрубит. Калитин сказал:

— Я знаю, зачем ты стал. Вот этого-то именно паче всего не велел тебе господин объявлять, но рам видишь: я уже без тебя все это знаю, стало быть, ни запирательством, ни лганьем ты- своему государю никакой корысти не учинишь, а только себе самому причинив скорбь немялую. Кнут — сам знаешь не ангел: д^на не выймет, а правду вытянет из тебя. Лучше скажи всю правду, не подставляю-чи спины своей под кнут.

— А моему государю что за то будет? — спросил Васька.

Дьяк засмеялся.

— Хочешь много знать, умен чересчур станешь, — сказал он. — Что будет?! Нешто мы твоего государя здесь судим. Государь твой уж был судим там, где ведом был, в Малороссийском Приказе, и оправлен. В наш Патриарший Приказ -отдана жонка Анна для духовного суда, и мы тебя допрашиваем затем, чтоб знать: чья она жена: твоя ли, или другого, и кому ее следует отдать: тебе ли, али тому козаку. Молявке, и виновата ли она в том, что от живого мужа ее с другим повенчали? Вот о чем тут дело у святейшего патриарха, а до твоего государя дела нам нет никоторого.

— Так было, как изволишь говорить, — произнес Васька.

— То есть, — продолжал Калитин, — господин твой. затем тебя женил, чтобы ты ему свою жену приводил на постелю? Так ли?

— Так, — сказал Васька. . .

— Запиши, Ермолай! — сказал Калитин, и обратившись снова к допрашиваемым, говорил:

— Далее вас спрашивать нечего. На другой день, когда ты, Васька, приводил' Анну к своему господину, она _убегла со двора и вы уже ее более не видали. С тебя, Васька, роспрос кончен. Хорошо, что ни в чем не запирался, не отлыгался. С тебя, Макарка, pocnpoc недолгий будет. Ты вместе с Ваською схватил насильно Анну в тайнике, вместе с Ваською возил ее из Чернигова в Пахринскую вотчину, н при ^- венчаньи был, и потом, по государскому приказу, вместе с Ваською привез ее в Москву.

— Так было, — сказал Макарка.

- — И государь при тебе велел Ваське приводить ее к

нему на постелю для блудного дела? — спрашивал дьяк.

— Я того не знаю, — сказал Макарка. — Мне такого приказа не бывало.

— Не тебе, а Ваське был такой приказ, только при тебе дан. Ты вместе с Ваською то слышал. И в том тебе вины никакой нет. Не запирайся, а то, что тебе не за себя, а за другого муку ' терпеть, коли он, этот другой, уже сам повинился во всем.

— Помилуйте! — произнес испуганный Макарка. Васька правду сказал про себя, и я говорю то же, что Васька.

— Запиши, Ермолай, — сказал дьяк, и снова, обратившись к Ваське, произнес:

— В концы всего ты объяви: желаешь ли ты оставлять Анну у себя женою, или согласен, чтоб ее отправили к ее первому мужу.

. — Не желаю, — произнес решительно Васька: — на

сильно меня государь мой женил, а не по своему хотенью я на ней женился. Не надобна она мне! Пусть себе идет; куда хочет.

— Пиши, Ермолай! — сказал дьяк. — Вот это и все, что нам нужно было!

Васька упал к ногам дьяка. За ним то же сделал Макарка.

— Батюшки, кормильцы! — говорил с плачем Васька: — озрите милосердным оком на нас бедных рабов, людей подневольных. Наговорили мы на государя своего, хоть и правду сущую говорили, только мы останемся в его воле, и он нас задерет теперь. Укройте, защитите нас, голубчики, отцы родные! .

— Что ты боишься своего государя, то чинишь ты хорошо, — сказал дьяк. — Раб должен бояться своего господина и слушать его во всем. Только над твоим государем есть еще повыше государь. Знаешь ты это?

— Вестимо так! — сказал Васька. — Я знаю, что над всеми господами нашими государями есть один-выше всех господин, батюшка-царь великий государь, и властен он над нашими государями так же, как властны они, государи наши, над нами, бедными сиротами. Только сам изволишь ведать, твоя милость, люди говорят: до Бога высоко, а до царя далеко, а государь наш к нам ближе всего. К царюба-тюшке нашему холопьему рылу приступить не можно, о том и думать нам непристойно, а свой государь, как захочет, так с нас шкуру снимет. Нельзя ли, батюшки-кормильцы, уговорить нашего государя, чтоб нас не мучил, а до того часа, как изволите ему о том сказать, не отпускайте нас к нему, а подержите где-нибудь инде.

— А вот что! — сказал дьяк. — Добре! Можно! Вы останетесь для розыска при: нашем Приказе, пока мы переговорим с вашим государем. , Тем временем поживите у нас на дворах, поработайте, а мы вам за то корм давать будем. Левонтей Савич! — сказал он, обратясь к Скворцову. — Ты возьми к себе в двор Ваську, а я возьму Макарку. У меня теперь во дворе Анна, так видеться ей с Васькой не пригоже.

Так порешили дьяки и разобрали себе холопей. Архимандрит, слушая весь допрос, при окончании его произнес только:

— Изрядно, хорошо! Боже благослови!

Прошло после того недели две. Калитин умышленно тянул время, находя необходимым порядочно протомить Чоглокова страхом неизвестности. И он не ошибся в расчете, Чоглоков, не увидевши возвратившихся из Приказа своих холопей, стал беспокоиться и беспокойство его возрастало с каждым проходившим днем. Сердце его чуяло, что задержка его холопей — недаром, что над ним самим собирается какая-то новая туча; как все, подобные ему люди, он был трусливого десятка человек, а ожидание чего-то дурного, но неизвестного, тревожило его больше самого удара. Наконец, явился к нему недельщик и потребовал в Патриарший Приказ.

Были в Приказе все в сборе, и духовные сановники, и дьяки, и подьячие — все на своих местах. Ермолай с чернильницей и бумагами сидел у окна- при своем столике.

Ввели Чоглокова.

Не успел Чоглоков отвесить обычные поклоны, как Ка-литии встает с своего места, подходит под благословение к архимандриту, потом подступает к Чоглокову и, двигая пальцами правой руки, говорит ему:

— Тимофей Васильев Чоглоков! Как тебе не стыдно, как тебе не совестно такие дела творить! Бога ты, видно, не боишься, людей добрых не стыдишься! Вас, царских служилых господ дворян, посылает великий государь за правдой наблюдать, чтоб нигде сильные слабым, а богатые бедным обид не -чинили, вам,. царским именем, надлежит сирот оборонять, а ты, греховодник, пустился на такие беззакония, что и говорить срам! Да еще где! У чужих людей, в Малороссийских городех! Как после этого черкасские люди могут быть царскому величеству верны и Московской державе крепки, когда к ним будут посылаться начальными людьми такие озорники, безчинники, блудники, насильники, как твоя милость! Скажут черкасские люди: мы, ради обороны единой восточной кафолической веры, отдались сами доброю своею волею под’ державу великого государя, а к нам присылают из Москвы таких, что с нами горее ляха и бусурмана поступают. Ты, видно, о Боге не помышляешь и суда его страшного не страшишься и царского гнева над собой не чаешь, на свои, знать, достатки уповаешь, что нажил неправедным способом. Знай же: сыщется на тебя управа; отольются волку овечьи слезки!

Чоглоков никак не ожидал такой встречи, и несколько минут не мог поворотить языка, чтоб ответить; он только в смущении бросал по сторонам тревожные взгляды,. как будто высматривая, за что бы ему ухватиться, укрываясь от такого неожиданного наступления. Калитин, остановившись на миг, стал снова вычитывать ему упреки в том же тоне, примешивая к ним угрозы. Наконец, Чоглоков, собравшись с духом, решился заступиться за свою оскорбленную честь и произнес:

— Господин честный дьяк Иван Родионович! Я не под-ведом твоей милости и не знаю: с чего ты это вздумал позвать меня сюда и задавать мне бесчестные речи. Вместо разговора с тобою я подам великому государю на тебя челобитную в бесчестьи.

— Ты подашь на меня челобитную! — воскликнул дьяк, потом, обратившись к духовным сановникам, говорил:

— Извольте прислушать, отцы честнейшие! И ты, Ле-вонтий Савич, тоже. Он еще хочет подавать на нас челобитье в бесчестьи! Молод ты разумом, хоть летами, кажись, и подошел. Не понимаешь разве того, что коли тебя позвали в Патриарший Приказ, так с тобой говорит там не дьяк, а сам святейший Патриарх через своего дьяка!

— Так вот я и докладываю святейшему Патриарху, — сказал Чоглоков: — прежде надобно сказать, за что я стал достоин, чтоб меня лаять, а не лаять ни за что ни про что!

— А, — воскликнул с злым смехом Калитин, — ты прикидываешься тихоней. Постой же, коли так: покажу я тебе сейчас, за что ты достоин, чтоб тебя лаять.

Он подошел к двери, отворил ее, и, давши кому-то знак рукою, отступил, а в дверь вошла Ганна. ,

— Что это за жонка? Знаешь ты ее? — спрашивал Ка-: литии Чоглокова.

— Я ее знаю, — отвечал Чоглоков. — Это жена моего холопа Васьки.

— Насильно в попрание всякого закона божеского и человеческого стала она женою его по твоему разбойничьему умыслу. Она — жена черниговского козака Молявки. Ты это знал, ты был на ее венчаньи и приглянулась женская красота ее твоему скотскому плотоугодию, и учинил ты силою над нею срамное дело, потом приказал повенчать ее, мужнюю жену, с своим холопом, затем чтобы к себе на постелю водить. Вот кто такая эта жонка. Срамник ты не.. годный, человек имени христианского недостойный!

— Это неправда! — сказал Чоглоков. — Эта жонка сама своею охотою пошла замуж за моего человека. А в Москву я выписал ее с мужем совсем не для какого-то срамного дела, а для услуги себе! Вы же звали того холопа, что с ней венчан. Спросите его при мне.

— Холоп как холоп! — сказал Калитин: — Холоп и при государе своем холоп, и без него холоп! Отвечаешь ли во всем за своего холопа? ,

— Отвечаю, — сказал Чоглоков, — что, он, вместе с этой вот жонкой приходили ко мне и просили дозволения повенчаться!

— Николи сёго не було! — произнесла Ганна.

Калитин продолжал:

— А ответчик ли ты за своего холопа во всем другом? И в том, чего сам не знаешь, — ответчик ты за своего холопа? Если по розыску и по суду уличится в чем твой холоп виноватым, ответчик ли ты за своего холопа? ■

— Ну, так видишь ли: холоп твой Васька показал то же, что эта жонка: никогда они вдвоем не просили тебя, а велел ты евоим людям насильно схватить ее и повенчать затем, чтоб жонку пускали к тебе для .блудного дела.

— Если холоп мой такое говорит, — он лжет! Холопу верить не мочно, когда он такую безлепицу на своего государя сказывает, — произнес, вспыхнувши, Чоглоков.

— Потише, не брыкайся! — сказал ему Калитин: — Мочно ему верить! У нас суд духовный, а не мирской: здесь и холопа свидетельство приемлется, потому что и холоп такой же сын церкви. Да впрочем, и в мирском деле верить холопу мочно, коли ты уже объявил, что за своего холопа не ответчик. Левонтий Савич! Прочти ему 54 статью Уложения о холопьем суде. ,

Скворцов прочитал: — «Будет ответчик скажет, что холоп сам за себя отвечает, и против истцовой исковой челобитной велети холопу отвечати и с суда прав ли, или виноват будет верити холопу, что ни станет в суде гово-рити».

— Это сюда не идет! — воскликнул Чоглоков. — Это говорится о холопьем суде, вот если б суд происходил в холопьем Приказе...

— Ти, ти, ти! Законник какой выискался! — прервал Калитин. — Да здесь, говорят тебе, духовный суд, где речи холопьи и без того приемлются.

— Так и судите себе свои духовные дела! — сказал раздраженным голосом Чоглоков. — С чего же это вы ме-ня-то сюда притащили, да стали в уголовщине обвинять? Изнасилование — дело уголовное, а не духовное. -

— Врешь, — сказал Калитин: — изнасилование блудное дело, а блуд всякий карается духовною карою.

— Про блудное сожитие довести надобно, — сказал Чоглоков: — а вы на меня не доведете.

— Уже доведено! — сказал дьяк.

— Нет, не доведено! — смелым тоном говорил Чоглоков: — И довести не возможно, и не ваше то дело есть. По доносу этой самой черниговской жонки и по другим таким же лживым доносам от черниговских жителей розыскивалось уже обо мне в - том Приказе, к которому я по службе своей тянул. И дело было порешено, и я оправлен. Духовного дела за мной никоторого нет. То дело, что у вас ведется об этой жонке, что она объявляется с двумя мужьями повенчана —- то дело до меня отнюдь не належит. С чего вы это на меня насели! Вот уж подлинно как говорится: с больной головы да на здоровую!

— А ты знаешь, — сказал архимандритГ — святейший патриарх есть верный и неусыпный печальник перед царем о всех утесненных и обидимых, вот таких, как сия жонка! Тебя, говоришь, оправили в Приказе, но во всех Приказех сидят люди, не ангели, а подобострастнии человецы. Они, по человеческому недомыслию, ошибиться могут и непра-

вое признать правым. Над всеми Приказами один глава есть — царь. А к царю наверх святейшему патриарху вх,од всегда чист и открыт. .

— И царю великому государю и святейшему патриарху говорю я одно: не виноват я, — все на меня затеяно! — говорил Чоглоков.

Дьяк Калитин, указывая на Ганну, — говорил Чоглоко-

ву:

— Вот эта самая жонка может говорить с великим государем и сама своими усты расскажет ему про все. Ты скажешь: куда ей до царя батюшки: далеко и высоко! Оно точно; как-таки можно, кажись, чтоб такой простой бабенке да до великого государя царя всея России доступить! Ну, а вот же святейший патриарх так силен, что может дать ей доступ туда, куда бы ей и во сне не приснилось добраться. С нею то будет! Объявляю тебе о сем именем великого государя святейшего патриарха: если добровольно не принесешь повинной, как перед самим Богом, и не подашь челобитной, в ней же подобает тебе выписать свои вины и с сокрушением сердца просить прощения, а станешь твердить, что ты оправлен, и каяться тебе не в чем, за такую гордыню постигнет тебя великая. досада и кручина. Изволит святейший патриарх войти о сем деле к великому государю печальником за эту бедную жонку, а там, если царю угодно станет — и эту жонку введут наверх и она расскажет все великому государю. Смотри, чтоб тебе после очень худо не было. Говорят тебе воистину: с святейшим патриархом не дерзай тягаться. Обдумай, потом приходи к нам и подай челобитную. Быть может, великий государь святейший патриарх смилуется над то-бощ, видя твое сердечное раскаяние, и назначит тебе духовное покаяние, да тем и кончится, и он тогда не изволит уже печаловаться об этой жонке. Вот тебе сроку от святейшего патриарха дается одна неделя. Чтоб в это время ты порешил все.

Чоглоков не мог уже более ничего говорить. Он увидал себя вдруг в таком особенном положении, в каком никогда и не воображал, чтобы мог очутиться. Бледен, как мертвец, стоял он, словно выслушал смертный приговор.

Калитин обратился к Ганне и говорил:

— Бедная жонка-чужеземка! Сирота беспомощная! Не унывай душою. Есть еще верховное правосудие у царя, у батюшки-света! Что Бог на небе, то царь на земле. Божий он помазанник, Божий наместник! Всякая земная гордыня и неправда смирится перед ним.

Ганна не уразумела. всего смысла речи Калитина, но чувствительный тон, с которым он говорил, произвел на нее такое впечатление, что она зарыдала.

Чоглоков поклонился до земли и вышел в ужасном смущении.

Калитин велел Ганне идти во двор.

. Когда все разошлись из Приказа, Калитин остался со Скворцовым, и Скворцов сказал:

— Я узнал наверное: Ларион Иванов-таки оттянул у этого живодера половину его вотчины на Пахре по купчей данной.

— Ия об этом уже знаю, — отвечал Калитин. — Осталась другая половина, да еще двор в Москве! Мы поделимся с тобою, как поп делится с причтом. Мне две трети, тебе треть. А живодер останется нищ и убог. Поделом своим заслугу приимет!

Несчастный Тимофей Васильевич чувствовал себя в крайнем, безвыходном положении. Прежде хоть он потерял половину Пахровскай вотчины, так все-таки у него оставалась другая половина. Теперь он был уверен, что если, Боже сохрани,- патриарх станет печаловать перед царем о черниговской жонке, то произведут поцарскому особому повелению такой розыск над ним, что десять Пахровских вотчин его не вывезут из погибели. — И зачем я, дурак, отдал половину своей вотчины Лариону Иванову? — стал думать он. Но вслед затем рассудил так: нет, все равно, — не отдал бы, так в Малороссийском Приказе меня бы все равно утопили! Однако, он, Ларион Иванов, взял с меня половину вотчины за то, чтобы от беды меня охранить. А беда все-таки настигает меня. Пойду к нему за советом. Уж коли обобрал меня, так пусть совет даст, как последней беды избыть. — Он пошел в Малороссийский Приказ к Лариону Иванову.

В первый раз не приняли его. Подьячий объявил ему, что думный дьяк занят важными делами и не может тратить время на разговоры с такими, которых он не звал к себе по делам. Чаглаков пришел на другой день. Ему сообщили то же, что и вчера, но после того, как он дал подьячему некий поминок, был допущен к думному дьяку и притом очутился с ним наедине.

— Что нужно? — спрашивал сухо думный дьяк и пристально всматривался в посетителя, как будто не видал его. никогда.

— Батюшка, отец родной! — возопил Чоглоков. — За советом благим к тебе я пришел. Спаси, как знаешь. Я тебе

ведь половину своей родовой вотчины отдал за то, чтоб из беды спастись. А вот на меня опять беда наваливается.

— Ты, кажется, Чоглоков, — говорил прежним сухим тоном думный дьяк: — я у тебя вотчину купил на Пахре и заплатил тебе чистыми деньгами, и ты мне купчую данную выдал. Что ж? Разве что по вотчине этой?

— Ты, батюшка-кормилец, хорошо знаешь, как и чем заплатил ты мне за ту вотчину, — отвечал Чоглоков. — Спасти меня взялся от беды по доносу, что был на меня. За то и вотчину от меня взял.

— Не помню, не слыхивал, ничего не знаю! — говорил Ларион Иванов. — За такие дела никогда ни с кого не бирывал. В купчей данной значится, что я тебе чистыми деньгами заплатил.

. — Да, точно, — сказал Чоглоков, смекнувши, в чем

дело, и по опыту знавший, что не следует называть взяток их настоящим именем, а надобно притвориться, что то была покупка, а не взятка. Сам, будучи воеводою,-так же делывал.

— Да, да, — продолжал он, — продана твоей милости за чистые денежки, только ты, отец-кормилец, в те поры утешал меня тем, что по делу об этой черниговской жрнке Анне мне уже ничего не будет, остается-де одно духовное дело о ее браке, так одно дело то пойдет в Патриарший Приказ, а мое здесь уже покончилось. Я так и думал: ан вон же не то выходит!

И он рассказал ему обо всем, что было с ним в Патриаршем Приказе.

— Того ждать можно было, — сказал думный дьяк. — Им тоже есть хочется, как и нам с тобою. От меня же чего ты хочешь?

— Совета, отеческого совета, благодетель мой, — говорил Чоглоков. — Как тут мне поступить, куда повернуться? Надеючись на слово твоей милости, я думал, что уже все покончилось и меня больше тягать не будут!

— Оно, точно, здесь и кончилось, — сказал дьяк. — За скудостью доводов в доносах на тебя, не велено нять веры тем доносам, а чтоб жонку ту не отсылать к духовному суду, тою не говорилось и тебе не обещалось. Жонка разом за двумя мужьями: не нам было то разыскивать, а святейшему патриарху. А мы святейшему- патриарху не указ. Того, как тебе говорили, что патриарх обещает о той жонке входить наверх к государю, я не знал и заранее думать о том не мог. Его, святейшего, воля. А правда: патриарх властен во всякое время досту-пить к царю и печаловать перед ним о всех угнетенных и обидимых.

— Что же, какой совет мне подашь, отец-милостивец? — сказал Чоглоков.

— Сойтись как-нибудь с дьяком Калитиным, хотя бы пришлось тебе ударить челом другою половиною твоей вотчины, — сказал, .засмеявшись, Ларион Иванов.

— А мне-то после того по миру ходить? — болезненно спросил Чоглоков.

— В Москве скорее подадут милостыню, чем где-нибудь в Сибири, — сказал дьяк. — Если святейший патриарх станет против тебя перед самим царем, то гляди, чтоб тебе спины не накропили, да потом в Сибирь в заточение не послали. Да еще, почитай, так, что ни в стрельцы, ни в козаки, ни в пахотные не поверстают, а в тюрьму -вкинуть велят! Как подумаешь о том, что может статься с тобою, так и выйдет: не весело по Москве ходить, милостыни выпрашивать, а еще скучнее в Сибири где-нибудь в тюрьме заживо гнить. На Москве, может быть, Бог пошлет тебе какого-нибудь доброго боярина и тот возьмет тебя к себе, а там — потихоньку-помаленьку и опять в люди выйдешь. Не будут знать, что довело тебя до нищеты, а ведь говорим же — бедность не порок. Я думаю, один способ тебе сойтись с Калитиным, хоть бы, говорю, и половиною вотчины ему поступиться. .

Чоглоков разразился воплями.

— О, какая ж ты баба! — насмешливо сказал думный дьяк. .

— Отрц родной, кормилец! — говорил Чоглоков, устыдившись своего малодушия и стараясь крепиться: — Поставь себя на моем месте, — ну как бы у тебя все разом отнимали! .

— Не зарекаюсь — сказал думный дьяк: — может быть, со мною когда-нибудь что и хуже станется. Мало ли случаев бывало: вот человек в почести и в богатстве, а тут распалится на него царь — и все прахом пошло. А и так бывает: вон при блаженной памяти, царе Алексее Михайловиче Божиим попущением поднялась в Москве междоусобная брань против боярина Морозова и Траханиотова; какие были богачи и силачи в земле нашей, а все пошло по в етру! Мудрее нас были отцы и деды наши, и вымыслили такую пословицу: от сумы да от тюрьмы никто на Руси не зарекайся. И теперь то же умные головы твердят. Ия не зарекаюсь, не знаю, что со мною вперед станется и где Господь и как велит голову положить! И ты тоже. Вспомни, как ты

в Чернигове воеводствовал, мог ли тогда думать, что это воеводство тебе так солоно отзовется! Теперь терпи! Человек ты, кажись, книжен, — про Лазаря и богача читывал. Хорошо было богачу на этом свете, да на том-то горячо пришлось, а бедному Лазарю куда как здесь худо было, да там стало прохладительно.

— Мое последнее добро! — печально восклицал Чогло-' ков.

— Тело дороже одежды, а душа Дороже тела, — сказал Ларион Иванов: — Крепись, молись и во грехах своих кайся Богу. Вотчины твоей жаль, да делать нечего, и с ней придется распрощаться! Вот мой совет.

Чоглоков ушел от думного дьяка в самом отчаянном расположении духа. И так и этак передумывал Чоглоков. И то и другое приходило ему в голову. Уж не оставить ли все на волю Божию? — задал он себе вопрос, но тотчас сам себе и отвечал на него: невозможно! пойдет патриарх печа-ловаться о бедной Анне, а царь — черкасский народ любит. Для примера, на страх другим, люто казнить велит, чтоб угодить черкасскому народу, и стану я притчею во языцех из рода в род. Меня в тартарары зашлют, а вотчину все-таки отберут на великого государя. Куда ни повернись — везде жжет огнем!

Он отправился в Патриарший Приказ и спрашивал, где живет дьяк Скворцов: с ним хотел он прежде поговорить, а к самому Калитину обратиться боялся: такого он задал ему перцу своим приемом! В Приказе ему сказали, что Скворцов прибыл в Приказ, а Калитина еще нет. Он вошел к Скворцову, поклонился до земли, стал спрашивать, что ему делать и как расположить к себе Калитина, который так загрозил ему. Нельзя ли как-нибудь умилостивить его, чтоб он не доносил о нем святейшему и не направлял патриарха печаловать перед царем за Анну. К удивлению Чоглокова, Скворцов сразу намекнул ему на то, что говорил думный дьяк Ларион Иванов, именно на уступку Калитину остальной половины вотчины Пахровской и тут же показал, что ему и Калитину известно уже, что другая половина отдана в Малороссийском Приказе.

— Ведь и мы,' патриаршие дьяки, — сказал Скворцов, — не хуже царских в _ Малороссийском Приказе; чем там побил челом, тем и у нас побей! А оно точно: все на нем, на Калитине висит; святейший очень его любит и во всем ему верит. Как дьяк Калитин доложит ему, так и станется! ,

Оставались еще сутки до рокового срока, данного ему Калитиным для обдумывания. Весь день ходил Чоглоков по своему двору и чувствовал, что уже последний день ходит по нем честным хозяином владельцем вотчины, из которой привык получать в московский двор всякие запасы. Настал другой затем день. Чоглоков приказал запрячь лошадей, сел в колымагу и мысленно говорил к своим лошадям: эх, вы, мои бедные, сердечные лошадушки! не придется вам более меня возить, а мне на вас ездить; придется/ может быть, пешком с мешком за милостынею ходить по Москве!

Чаглаков в Патриаршем Приказе застал дьяка Калитина вместе со Скворцовым, и подьячий Ермолай сидел за своим столиком у окна. Духовных особ еще не было. .

— • Надумался? — спросил сурово Калитин.

— Надумался, батюшка, отец-благодетель! — сказал Чаглаков и повалился к ногам дьяка. — Батюшка-кормилец! Бью тебе челом своею последнею вотчинишкою на реке Пахре! Соизволь принять!

— Что? — гневно сказал Калитин: — За кого ты меня приемлешь? Чтоб я правосудие продавал? Что я! Со Иудою христопродавцем вровень стану, что ли? А видел ты, дурачина, что с тем Иудою сталось: как на западной стене в церкви написан ад кромешный, а там тот Иуда на коленах у сатаны сидит и мошну в руке держит с теми тридцатью сребренниками, что за Господа нашего от беззаконных архиереев жидовских взял? И мне того же хочешь? Ах ты, дурачина, мужичина неотесанный! Видно, как сам управлял, воеводствуючи в Чернигове, грабил, обдирал жителей, так по себе и о всех других думаешь. Нет, нет! Не брал я ни с кого еще неправедно ни одной полушки. Что ты меня своею вотчиною манишь? Душу свою разве отдам за твою проклятую вотчину, подавиться бы тебе ей. Не туда, брат, угодил. В других Приказах, может быть, берут посулы и поминки, а в нашем Патриаршем Приказе о таковом беззаконии и помыслить не посмеют. А ты вот что: напиши челобитную святейшему патриарху кир Иоакиму, а в той челобитной пропиши все свои грехи тяжкие: как неправедно в Чернигове людей обирал, как жонок и девок на блудное дело подговаривал, как Анну приказал схватить и насильно отдал за своего холопа замужнюю женщину, все ради своего блудного сластолюбия, ничего не утай, ни в чем не солги, все открой перед святейшим патриархом, как перед самим Богом на исповеди, и сам себе в наказание отдай и свою вотчину на Пахре, и свой двор на Арбате в

Москве, все, что имеешь, отдай во искупление грехов своих в волю святейшему патриарху, чтобы со всем сим поступил по своему мудрому рассмотрению на благо святей, соборной и апостольской церкви. Вот коли так учинишь — иное дело: святейший патриарх, видя твое нелицемерное раскаяние, укажет тебе какое-нибудь легкое церковное покаяние и простит тебя, не станет входить наверх к великому государю с печалованием о жонке Анне, но прикажет отослать ее к первому ее мужу.

— У меня ничего не останется! — сказал Чоглоков. — Как же мне тогда жить на свете? Чем питаться?

— Свет не без добрых людей, — сказал Калитин. — Пропитание тебе дадут. Сам святейший патриарх, чаю, изволит подать тебе святую Христову милостыню. Бесчестья на тебе не будет, что ты про себя напишешь в челобитной, то втайне пребудет; все равно, - как бы ты священнику рассказал на духу. Можешь опять поправиться, и еще воеводою будешь, и опять разживешься.

— Нельзя ли уж хоть двор-то мой на Москве оставить мне? — говорил Чоглоков.

— Ни, ни! — заговорил решительно Калитин. — Словом Господним скажу тебе: не изыдеши отсюду, дондеже воздаси последний кодрант. И двор, и все, что в доме есть, и всех холопей своих при дворе — все, все отдай! Не упо-добись Анании и Сапфире, что вызвались с целым имуществом своим апостолам Христовым, да утаили, не все отдали, а за это святой первоверховный Петр покарал их —, обд разом так тут же упали и дух испустили! И ты того же не покушайся чинить, что они. Вот видишь, с тебя нужно было бы взыскать денег, с чем отправить жонку Анну домой в Чернигов и на проезд ей дать, да уж это мы кое-как соберем с твоей вотчины сами.

— Берите! Что хотите — все берите! — сказал Чоглоков и разразился рыданием.

Калитин приказал Ермолаю писать челобитную, которую должен был подписать Чоглоков. Во все время писания челобитной, Чоглоков сидел в углу; видно было, что он хотел пересилить себя, но -никак не мог и беспрестанно всхлипывал. Между тем пришли духовные особы и рассе--лись на своих местах. Когда челобитная бьша написана, Калитин, взявши ее от Ермолая, подозвал Чоглокова. В этой челобитной грешник сознавался и каялся во всех своих неправдах и выражался, что обо всем этом он открывает святейшему патриарху, как перед Богом на исповеди. Чаг-лаков дрожащею рукою подписал челобитную.

Тогда Калитин подошел к архимандриту и протопопу и объяснил, что Чоглоков подает челобитную святейшему и кается во всех своих грехах, как перед Богом на исповеди, а потому сия челобитная не может быть пришита к делам, но должна быть доставлена в руки патриарха запечатанною.

— Достойно, хорошо! Боже благослови! — произнес архимандрит. '

— Вот то-то, — сказал Калитин, обратившись к Чогло-кову:- — вас всех воевод следовало бы учить так, как мы тебя научили. Да на несчастье твое ты один к нам попался. А то в: других Приказах ваша братия из воды суха выходит. Ну, а вот как к нам кто из вас по церковному делу попадется, так мы раскопаем всю вашу яму, где скрыты ваши скверны!

Калитин' после того отправился с докладом к патриарху, подал ему челобитную от Чоглокова и с своей стороны просил быть к нему милостивым, снисходя к искренности его раскаяния. Такое явление было не частое. Иоаким распечатал челобитную и прочитавши сказал: .

— Это сын необычный! Аще он подал нам такову ' челобитную, в коей аки бы на исповеди вся своя тайная поведает, то и мы принимаем его челобитную яко исповедь и не станем просить царя великого государя, чтобы вновь о нем разыскивать и карать царским судом, хотя бы то и следовало по его гнусным деяниям. Церковную епитимию указываем ему такову: два лета не причащаться св. Таин и ходить ежедневно в церковь, но первое лето не входить в трапезу с верными, а стоять в притворе и воздыхать к Богу, и о прошении своих грехов молить; по окончании же единого лета может входить и стоять в трапезе со всеми верными, по минавении же паки другого лета — дозволяется ему причащаться святых страшных бессмертных животворящих Христовых. Таин. Сие ему в приговор вписать, но грехов тех, в коих он кается в своей челобитной, в приговоре не вписывать, поиеже он искренно и нелицемерно покаялся, как и дела его показали довольно. Вотчину же, что он отдал во искупление грехов своих в ■ святую соборную и апостольскую церковь, мы указываем вписать в число наших патриарших вотчин, определенных для раздачи нашим служилым людям, а в числе наших домовых не вписывать, оттого, что нам, духовным, запрещено уже давно приобретать себе новые вотчины, раздавать же служилым людям за их заслуги можно.

Патриарх взглянул в глаза Калитину, как будто с желанием произнести: не отдать ли ее тебе? Но Калитин стоял с смиренным видом, потупив глаза в землю и как будто ничего для себя не желая и вовсе о себе не думая. Патриарху, всегда к нему благоволившему, он особенно понравился в эту минуту.

— Мы тебя, Калитин, давно не жаловали, — сказал патриарх, погодивши с минуту и продолжая опять глядеть ему в лицо.

— Доволен зело милостями твоими, всечестный господине, святейший владыко! — сказал кланяясь в пояс Калитин. — По моим малым заслужишкам и по моему невеликому умишку, твоя святыня безмерне был всегда милосерд и ко^: мне, и к семье моей, и ныне, как и всегда, я уповаю на твое благоутробие, как тебе Господь Бог известит и на — сердце твое владычнее положит. Но дерзал бы я просить твое святейшество не о себе, а о товарище моем дьяке Скворцове. Его бы некоторою, хотя невеликою, бла-гостынею от твоего благоутробия, великий господине наш, святейший владыко, утешить.

— Доброе сердце у тебя, Иван, — сказал патриарх, — что ты не о себе, а о своем товарище просишь. Хорошо. Мы жалуем тебя, Ивана Калитина, в поместье тою вотчиною, что подарил нам в святую церковь сей Чоглоков, а Лево-нтию Скворцову будет тот двор его на Москве, что он дарит нам же разом с вотчиною.

Калитин упал к ногам патриарха, потом, приподняв... шись и стоя на коленях, поцеловал его руку. Патриарх благословил его и продолжал:

— Архиепископу Лазарю Б-арановичу написать от нашего имени отческое и братствеиное внушение, чтоб он в своей епархии не позволял так поступать и не разрешал совершать браки в те дни, в которые пост уставлен по правилам святой восточной. кафолической церкви. От сего немало зла возникает, как тому пример и ныне видим. Лицемеры предлоги вымышляют: венчанье и брак не в брак считают и блудные дела от того починаются. Изложив сие все преосвященному Лазарю, увещевать его, чтоб он обычаев латинских не держался, хотя таковые и укоренились в тамошних людях через долговременное пребывание под иноверным господством; ему, яко пастырю доброму, а не наемнику, надлежит бдеть о словесных овцах своих и охранять их от влезания к ним душегубительного латинского волка . .Жену оную Анну отправить к ее первому единозаконному мужу в супружеское сожитие; за. вступление же незаконное в брак при живом муже никакого церковного наказания ей не чинить, поиеже то сталось по конечной неволе.

— О священнике пахринском, что .венчал незаконно Анну, что укажешь, всечестный господине святый владыко? — произнес Калитин. — Позвать бы его, да на патриаршем дворе подержать в железах с месяц.

— Нет, мало! — сказал патриарх. — Хоть и господин той вотчины повелел ему, но он должен был помнить, что у него есть свой господин, архипастырь. Продержать его в железах в нашем погребе на хлебе на воде да на квасе не месяц, а четыре месяца. Да и то пусть себе вменит в милость, что не велим его расстричь за такое богопротивное дело, снисходя к тому точию, что сие содеял он по малодушию и боязни. Жене же той, возвращая ее к мужу, выдать от нашего смирения Христаву милостыню на дорогу пятьдесят рублев.

Пришедши из^- покоев патриарших в Приказ, Калитин говорил Скворцову:

. — Слава Тебе, Господи! Сталось все так, как лучше и

хотеть не могли. Святейший пожаловал мне пахринскую вотчину Чоглоковскую. Я и не просил его, а он сам без моего челобитья меня пожаловал! А я тогда говорю ему: много доволен, о себе не прошу, а вот если б милость была твоя, честнейший владыка, пожаловать бы изволил, как Бог тебя наставит, моего товарища Левонтия Скворцова, — а он на это: вот, говорит, хвалю за то, что просишь не о себе, а о другом. Даю е.му, Скворцову, говорит, тот двор московский, что Чоглоков отдал. Вот. Левонтий Савич, у тебя теперь свой дворик будет, свое гнездышко.

Скворцов, с выражениями радости, целовал Калитина и благодарил его, но втайне он не был доволен тем, что Ка-литии как будто забыл вовсе, что обещал было ему треть вотчины Чоглоковской, если ему она достанется. Но заявлять об этом товарищу Скворцов не посмел: он был, что называется, человек смирный и потрухивал перед Калити-ным.

— А все-таки досадно! — сказал Калитин: — Ларион Иванов подпаловинил знатно животы бездельника, а нам только последушки остались!

XVII

Ганна, в продолжение производства дела в Патриаршем Приказе, жила во дворе Калитина с прочею челядью в дворовой избе и исполняла свои обязанности: ходила за двумя коровами, доила их, ставила молоко на устой, подкладыва-ла коровам корм, выметала хлевок, в котором они стояли; близ нее постоянно ходила девочка лет пятнадцати, которую госпожа готовила быть коровницею. Калитина удивилась, когда Ганна, по малороссийскому обычаю, принялась было доить коров, подпуская к ним телят, что в Москве не было в обычае. Ганна объясняла хозяйке, что через это телята лучше будут расти и набираться силы и будет из них крупный рабочий скот. Калитина до тех пор думала, что можно заботиться разве только о телушках, а не о быках, и пришла в изумление, когда услыхала, что в черкасской земле пашут землю быками. Ганна получала от хозяйки-и другие поручения, исполняла все с радением, как умела, и Калитина была ей очень довольна.

Так прошли летние месяцы 1677 года. Во второй половине сентября этого года, воротившись по обычаю из Приказа домой, Калитин сообщил жене приятную для них обоих новость. Святейший патриарх изволил пожаловать их вотчиною из домовых патриарших вотчин, тою самою, что владел бездельник, обидевший жонку-хохлачку, поме^ щенную в их дворе, а самую жонку велел отправить на ее родину к первому мужу.

Позвали Ганну.

— Доброго тебе здоровья, молодушка! — сказал ей Ка-литии. — Дело твое, слава Богу, покончилось. Святейший патриарх указал считать упраздненным навеки твой насильный брак с чоглоковским холопом и отпустить тебя к твоему первому мужу, да еще святейший патриарх пожаловал, изволил приказать выдать тебе от него, святейшего, милостыни на дорогу пятьдесят рублев. Завтра позовут тебя в Приказ и там прочтут приговор. .

Ганна бросилась целовать руки Калитину и Калитиной, благодарила за хлеб за соль и просила прощения, если, быть может, не умела чем-нибудь угодить им во время сво-: его прожития. Калитина похвалила ее за усердие и желала ей благополучия.

— А ехать тебе одной с подводчиком будет, может быть, и скучно, и непригоже, — сказал Калитин. — Ты б сходила на Малороссийский двор и узнала бы там, не едет ли кто из ваших земляков в вашу сторону. И ты б с ними съехала.

• Ганна воспользовалась таким советом, но стала расспрашивать не о Малороссийском дворе, а о том, где теперь живет Дорошенко: она считала долгом поблагодарить его за то, что он первый принял в ней участие и помогал ей в ее крайности. Она узнала, что Дорошенко с Греческого двора переведен в свой собственный двор, пожалованный ему от царя.

Нашла она Дорошенка в его новоселье и была допущена к нему. Петра принял ее ласково, как старую знакомую, расспросил, как окончилось ее дело, и сказал:

— Тоби як раз можно и:Ихать с нашимы людьмы, що до мене прииздылы от брата Андрия и незабаром уизд.Ять назад у Сосныцю. Тильки я тоби, молодыце, новыну скажу, меже не дуже приймовну: а вжеж правды не сховаеш нигДе. Чоловик твий Малявка, що сотныковав у Сосныци, оженывся з другою, з Бутримавою дочкою- дивкою. Оттакий недобрый, не хотив пидождать тебе!

Ганна сначала побледнела и минуты две-три стояла как вкопанная, потом разразилась горьким плачем.

Дорошенко сказал.

— Жаль тебе, молодыце, далеби дуже жаль! Одначе, Господь заплатыть твому невирныку. Котузи по заслузи. Уже Молявка не сотнык тепер. Ясневельможный змистыв ёго и пожаловав сотньщьство братови моему Андриеви. А Молявка живе у тестя свого Бутрыма и, кажуть, усе не ладыть з своею жинкою.

. — Вин проты мене ни в чим не вынен, — сказала Ган

на сквозь слезы. — Як то було ёму чекаты мене, колы никто не знав, где я родилась, а до того, може, и напысано було и ёму було читано, що я повинчана з иншим у Мос-ковщини. Запевне так було. Бог з ным! Мабуть, така мени доля от Бога судылася! .

— А вжеж так, правда, молодыце! — сказал Дорошенко. — Бог чоловика сотворыв, Бог з чоловиком и чыныть так, як волыть. На мене поглянь, молодыце: що я був колысь и що став! Був я гетман, воладив Украиною, з царя-ми-королями водывся як з ривнею, а тепер — на чужий еторони в поныженьню, в неволи... Да ще, поздаров Боже велыкого государя мылосердого: дае мини бидному прыхи-лок и хлиба кус, а там на Украини вся моя худоба зниве-чылась и самый мий Чыгирын запевне не устоить и пропаде. А у тебе, молодыце, е батька й маты?

— Е, — отвечала Ганна: — або лепше скажу: булы, а тепер чи жыви — не знаю! - '

— До их и:Идь! — сказал Дорошенко. — Вже таки у свого роду легше тоби жыты буде! Боже тебе благослови. На, тоби, молодьще, од мене на дорогу!

- Дорошенко подарил ей несколько рублей. Ганна поцеловала ему руку.

Прослушавши в Приказе указ о себе и получивши пожалованные ей от патриарха пятьдесят рублей, Ганна простилась с Калитиными; хозяйка подарила ей узел с бельем, летником и двумя поневами: то был ей знак хозяйской бла..:. годарности за непродолжительную, но исправную службу и милостыня на бедность от семьи Калитиных. Не ждль было им дать эту милостыню! они через Анну получили несравненно больше выгод, чем насколько теперь давали Анне.

Ганна прибыла с своим узелком в дом Дорошенка и оттуда выехала с его людьми, привозившими в Москву длй Петра Дорошенка жизненные припасы и ворочавшимися к Андрею Дорошенку с разными сделанными в Москве закупками. Удаляясь из Москвы, Ганна мысленно послала проклятие злодею, испортившему ее молодую жизнь.

Следуя все дальше и дальше на юг, не узнала она, что проклятие бедной женщины постигло злодея скорее, чем можно было ждать. Ограбленный в Приказах до ниточки, выгнанный со двора, Чоглоков шатался в Москве где день, где ночь, принялся с горя пить и пропивал небольшую сумму денег, уцелевших у него в кармане от погрома. Через месяц не хватило у него на что пить; одетый в лохмотья, в которые превратилось бывшее на нем одеяние, он слонялся постоянно около Петровского кружала, кланялся всем проходящим, вымаливал денежку на пропитание, или, вернее, на пропитие. Пришла зима, наступили морозы, у Чоглокова не было ни теплого помещения, ни теплой одежды: бесприютный, ночевал он то в кабаках, то на улицах под церковными зданиями и однажды кто-то по христолюбию дал ему малую толику денег на пропитие: Чоглоков перед тем долго ничего не ел и как выпил водки, она его так разобрала, что едва он вышел из кружала, как упал, заснул на мерзлой земле и уж более не проснулся. Его тело подобрано было поутру, отвезено в убогий дом и там свалено в общую могилу в кучу с другими трупами опившихся, которых в Москве каждое утро собирали по улицам. Не помянули раба Божия Тимофея по-христиански ни запискою его имени в синодик, ни подачею часточки за упокой души его те дьяки, которые владели ограбленными у него вотчинами: не имели они повода осведомляться о его судьбе и даже не узнали о его смерти.

XVIII

Дорошенко хорошо изучил и знал казацкую натуру: часто не бывает ей удержу, когда на глаза козаку попадается молодая, да еще красивая женщина. Людей, приезжавших из Сосницы, было четверо на двух подводах. Все люди были уже не молодые, но Петра Дорошенко, все-таки не совсем полагаясь на их пожилой .возраст, перед обратною отправкою призвал их всех и настрого приказал, чтоб они обращались с Ганною почтительно, как с честною чужою женою, не привязывались бы к ней ни с чем греховным, и прибавил, что если они себя станут вести иначе, то брат его Андрей взмылит им спины канчуками. Это охранило £анну на всю дорогу и от надоедливых любезностей, и от лишней болтовни. Она обращалась с товарищами пути хотя не надувая губ, но не пускаясь в продолжительные беседы, не скрывала от них того, что с нею происходило в. Москве, когда ее о том спрашивали, но ограничивалась короткими ответами и старалась им дать заметить, что ей тем будет приятнее, чем меньше будут они толковать с ней. Зато они и оставляли ей много времени погружаться в свои думы, а думы у нее сменялись одна за другою. Ей, конечно, становилось легко на душе, как только приходила ей в голову мысль, что уже не увидит она более ни отвратительного Чоглокова, ни противного Васьки, против собственной воли принуждавшего ее считать его своим мужем, не увидит она более ни дьяков, ни приказных сторожей, ни вообще москалей, чужих для нее людей. Минутами величайшего наслаждения кажутся человеку те минуты, когда ему удается освободиться от бед и мучений, которые долго терпел без верной надежды от них избавиться. Но весть о новом браке ее мужа сразу отравила Ганне это счастье. Мимо собственной воли Ганны, злоба прокрадывалась в ее добрую, кроткую душу. — Он не любил тебя, зачем же сватался! — говорил внутри ее голос этой злобы. — Если б он в самом деле тебя любил, он бы не связался так скоро с иною женщиною. Он бы искал тебя и нашел бы твой след, он, как твой законный муж, узнал бы, в какой ты беде находишься в чужедальной стороне, и вытащил бы из беды свою подругу, хотя бы ему пришлось пробираться на край света до студеного моря! — Но потом и сердце и рассудок произносили над ее супругом иной приговор: а, может быть, он и искал своей жены и, может быть, набрел на ее след, да узнал, а не то — и выписку ему показали, что' она за другим замужем в далекой Московщине. А разве кто-нибудь мог ему тогда объяснить, как это сталось со мною, как я, повенчавшись с ним в Чернигове, да очутилась под Москвою и там поп насильно повенчал с москалем! И то надобно по правде судить: не он

первый от живой жены женился, а я первая от живого мужа была повенчана! Он того не мог узнать, что это поие-воле со мною приключилось! Что ж ему отыскивать меня, с кем-то другим в Московщине повенчанную? Экое добро я! Коли такая- у него жена, что от него отступилась, так и -он от нее отступился! И тяжело, ух как тяжело ему бедному, должно быть, было на душе, когда узнал он, что я чужая чья-то жена! Может быть, от такой тяготы да тоски он и задумал сам скорее жениться! Вот и теперь, как я вернусь в Чернигов, а он заподлинно узнает, что я ни в чем не виновата и из столицы меня послали к нему, моему законному мужу, так будет жалеть и сам себя станет клясть — зачем женился! Да и жену свою, может быть, еще возненавидит. Ах, не дай Бог, не дай того Пресвятая Богородица! Нет, нет! Я не стану сама ему выставляться; пусть лучше не знает, где -я и что со мною деется! Пусть себе живет с тою, которую полюбил, и- она пусть верно любит его. Дай, Боже, им счастья! А про меня пусть совсем забудет!

. Было осеннее время. Осень в тот год была довольно сухая и ясная, дожди падали не часто; дорога была гладкая, исключая низких мест. Ехалось и живее и скорее. Осень вообще в жизни поселян самое веселое время. Уберутся хлеба; хозяева устраивают братчины; раздаются повсюду песни; осенью же более всего бывает и свадеб. Проезжая через села, не в одном месте путники наши .встречали пестрые кружки свадебных поездов, шедших или ехавших с песнями и гиканьем, а кое-где еще и с музыкою, с сопелями, накрами и домрами. В первом малорусском селе, через которое они ехали, - вступивши в пределы Гетманщины, увидала бедная женщина «дружек», которые, идя по улице с невестою, пели:

Молода Ганночка що нахылиться,

Слизоньками умыеться,

Що розигнеться,

, Рукавцем утреться. .

На Ганну эти встречи наводили грустные впечатления: припоминалась ей собственная свадьба, так странно затеянная, не вполне совершившаяся, так нежданно и ужасно прерванная, и оставившая ей горькую долю умываться слезами, как пелось в услышанной песне.

Наконец они доехали до Сосницы.

Сосницкому сотнику Андрею Дорошенку подали от брата Петра письмо. Брат просил его оказать покровитель-

ство Ганне Молявчихе. Андрей тотчас велел позвать ее к себе. Первым делом его было спросить: довольна ли она людьми, правожавшими ее из Москвы; потом Андрей свел разговор на ее мужа, рассказал про его житье-бытье' в Соснице до самого того времени, когда сосницкая громада отрешила его от сотничества и выбрала сотником его, Ан"" дрея Дорошенка.

— А Молявка гдесь повиявся до своих Бутримив! — закончил свой рассказ Андрей Дорошенко.

’ Чрезвычайно досадно было Ганне слушать все это о ее муже, но ни в чем противоречить она и не смела, и не могла, Андрей Дорошенко представлял Ганне, что ее Малявка — человек совсем дурной и жалеть о нем не стоит, когда он связался с другою женщиною, не дождавшись своей законной жены и, не зная, где она и что с нею дела"' ется. Сидевший тут полковой писарь стал было доказывать, -что архиепископ не по правде дозволил Молявке жениться вновь от живой жены, так как это по закону разрешается только в таком случае,. когда бы жена находилась в безвестной отлучке семь лет; он советовал Ганне подать от своего имени иск. Но Ганна, до тех пор только слушавшая и сама ничего не говорившая, в первый раз открыла рот и произнесла, что такой совет напрасен: не станет она принуждать мужа жить с собою, когда тот не захочет этого сам. Андрей Дорошенко согласился с Ганною, но прибавил, что не худо бы ей, однако, сходить к преосвященному и взять от него заранее законное свидетельство на право вступить вторично в супружество. Ганна на это ничего не сказала.

Андрей ДороШенко, вместе с женою, обласкал и угостил Ганну, как дорогую гостью, и на другое утро после того снарядил подводу и отправил на ней Ганну в Чернигов.

Приближался конец октября. Был день холодный, облачный, время от времени то проглядывало из облаков, то скрывалось за ними солнышко. В такой день подвода, отправленная с Ганною, въехала в Чернигов через Стрижен-ский мост и тотчас повернула вдоль берега Стрижня. Ганна проехала мимо бокового входа в тайник, куда в последний день своего пребывания в Чернигове пошла она с ведрами на свою погибель. Ганна невольно дрогнула. Через несколько минут подвода остановилась у Кусова двора. Ганна сошла с повозки, взяла с собою свой узелок и вошла во двор. Сердце у нее сильно билось, ноги подкашивались; ее волновала _ мысль: застанет ли она в живых своих дорогих и, конечно, изнывших в тоске за нею стариков. Первое существо, встретившее ее, рыла собака, которая на цепи по веревке бегала взад и вперед. Услышала собака скрип калитки в воротах, бросилась туда с лаем, но вдруг, узнавши сразу Ганну, принялась визжать и ползать, силясь приблизиться к знакомому лицу. Ганна подошла к ней. и погладила ее. Повернувшись к хате, она тронула знакомую дверь и вошла в сени. И здесь никого она не встретила. Она творит крестное знамение, она лепечет молитву: Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Она берется за ручку двери, ведущей из сеней в светлицу. Рука ее дрожит, она долго не в силах отворить двери. Вдруг дверь отворяется изнутри. Перед Ганною стоит ее мать.

Обе в единый миг испустили произительные крики. Обе кинулись одна к другой на шею.

— Мамочка! — воскликнула Ганна.

— Доненько! — произнесла мать и начала обцеловы-вать дочь, прилегая головою то к тому, то к другому плечу ее. Отец что-то работал в саду; наймичка, все та же, которая жила у Кусов и прежде, услыхала радостные крики из

• своей рабочей хаты, прибежала в светлицу, увидевши Ганну, всплеснула руками и побежала куда-то. Она дала знать отцу, тот прибежал вместе с наймитом — тем самым, которого когда-то, в день бракосочетания Ганны, Кусиха хотела посылать за музыкою. Мать и дочь продолжали целоваться и обниматься; слышались только вздохи и короткие восклицания. Кус первый заговорил, обращая взоры к иконам. '

— Господы мылостывый! Як же Ты со мною гришным милосерд еси, що сподобыв мене на схилку вику мою любу, мою дытыну побачиты. Тепер, Господы, аще рачиш мене и до себе прииняты, нехай Твоя воля стане! Бй вже на сим свити липшого мени ничого не зостаеться чекаты. Як то чудно. Ты праведный и мылостывый Господы, нас и караеш и мылуеш! ■

Он схватил Ганну за голову, целовал ее долго, прижимая к своей груди, и разливался слезами.

Подошла затем наймичка и наймит, целовались и здоровались с Ганною. Оба они привыкли к дому Kycoi> за многие годы, стали уже как бы членами их семьи и горячо принимали к сердцу судьбу своих хозяев. И они плакали, целуясь с нежданно явившеюся хозяйскою дочкою.

Утомленная от излияний любви, Ганна села на ламу. Кусиха, сама не зная зачем, подошла к шкафу и стала искать сама не зная чего: это делалось по привычке малороссийской натуры: если ей на душе очень весело, то первое побуждение у нее является — поить и кормить все окружающее. По тому' же народному побуждению наймичка пошла в чулан, взяла там складень с медом и внесла- в светлицу, а потом попросила у хозяйки: не даст ли ей ключей от погреба, «наточить» наливки — и Кусиха машинально отдала ей ключи.

Дочко! Серденько! Роскажи, що с тобою диялось? Куды и як ты от нас пропала? Где, була? як жива зоста-лась и як до нас вернулась. Ох Боже наш, Боже! Як же ,то мы з батьком помучилыся за тобою, Ганно, — говорила Кусиха.

— Мамочко! Таточко! — произнесла Ганна: — Простить мене, колы в чим я проты вас согришыла! Бо запсвне гришныця я була велыка, що Господь послав на мене таке лыхо!

— Кажи, кажи! — повторили отец и мать. Наймичка и наймит, стоя поодаль, напрягли внимание.

Ганна начала повесть своих бед. Рассказ о бесстыдном и злодейском поступке воеводы произвел на сидевшего близ Ганны отца такое впечатление, что он вскочил с места, затрясся всем телом, лицо его побагровело; — он ударил кулаком по столу, потом залился горючими слезами. Заволновалось в нем разом растерзанное чувство родителя и уязвленное достоинство человека. Успокоившись немного, он произнес:

— Бидна наша голОвонька! Несчастлыва наших людей доленька! — Рассказ о том, как Ганну привезли в подмосковную вотчину и там насильно венчали с холопом, произвел опять взрыв негодования и бешенства у раздраженного отца. — О еретычи сыны! Куды воны затяг-лы нас бидных! — воскликнул он, и нельзя было сразу понять, о ком говорит он. Когда же, рассказывая все по порядку, дошла она до того, как, убежавши от Чоглокова, пришла она к Дорошенку и тот оказал к ней некоторое внимание, Кус сделал такое замечание: — Едыне свий чо-ловик найшовся на чужий сторони, при лыхий годыни! Сам несчастлывый, а споглянув на чужу несчастлыву долю. Дай Боже ёму счастьтя-здоровья! Як бы ёго там не було, до кого б вона утекла, до кого б вона прихылилась миж чужими людьмы-ворогамы!

Ганна все рассказала, что знала и слышала, как дьяки обобрали ее злодея Чоглокова.

— Тильки всего! — произнес отец. — Покаралы ж!

— Мало ему буде — спалыть ёго на вуглях, або жив-цем шкуру з ёго злупыть! Усе б ще не по заслузи ему було, —-сказала Кусиха, -находившаяся, под влиянием рассказа Ганны, в сильном озлоблении, хотя по своей природе вовсе была не способна делать чего-нибудь похожего на то, что говорила.

Ганна сказала, -что перед отъездом ее из Москвы, Дора-шенко сообщил ей о новом браке с другою Молявки-Мно^ гопеняжного. При этом Ганна заплакала и закрыла лицо руками. Отец нахмурился и повесил голову. Кусиха начала укорять старую Молявчиху, говорила, что все это она так подстроила, научила своего сына оставить в беде и забыть свою пропавшую жену.

- — Бог знае, — заметил Кус: — може, и не стара; -мо-

же, сам молодый якось провидав, що ёго жинка з иншим повинчана. Аже ж: як бы пак ёго з другою повинчалы, колы б не зналы певне, що перша ёго жинка сама вже повинчана з иншьщ!

— Я ёго не выновачу, — сказала Ганна: — запевне ёму довелы як на долони, що я з иншым повинчана: и вин теж изробыв. Чим вин вынен? Моя доля несчастлыва вынна.

И она снова разразилась рыданиями.

— А вжеж! — говорила раздраженная Кусиха: — Щоб ёго душа так пролылась уся, як отсе через ёго льлются слёзы моеи дытыны!

Баба, як есть баба! — сказал Кус: — Сама не знае, на кого сердыться. Правду повидать — чи вынен вин, чи ни, того не знаю, а колы вынен, то все-таки ' меньш от усих.

— А хыба вона чим вынна проты ёго! — сказала Кусиха.

— Тато правдивийший! — сказала Ганна. — Ни в чим, ни в чим вин не вынен. Дай, Боже, ёму доброго здоровья и счастьтя з иншою, абы тильки вона ёго щирым серцем так любыла, як я. Не судыв нам Бог у-купи жыты; а я ему не те що ничого- злого не жадаю, а рада б ище хоч яке лыхо перебуты, абы ему добре було!

— Выпыла ты добрый кивш лыха, дочко! — сказала Кусиха. — Не дай Боже куштовать его за таке паскудне, що одвернулось от тебе и наплювало на тебе!

Кус сказал:

— Я бачу, сей молодець дуже задатный, зъумив- соби стежку протоптаты. 3 простого рядовыка — нашого брата — подиисся у пансьтво, сотныком зразу став! Да зусь! Зазнавсь, мабуть, скоро. Скынулы, кажуть.

— Ия чула, — сказала Ганна, — скынулы, и Доро-шенкив брат сотныком у Сосныци.

— Ему силькись! 3 багатою паиною оженывся, з Бут-рымивною. Се люды багати, — заметил Кус.

— Бувае, тату, що з бидною приязнийше шматок житного хлиба грызты, ниж з багатою смачный обид обидаты и дороги напытки вживаты. Минуй его, Боже, недобра доля! — сказала Ганна.

— Так як же се? — заметила Кусиха: — Ганна ему жинка була, а тепер уже що ж вона: не жинка ему стала, чи як. .

, — Я ему жинкою и зосталась, — сказала Ганна. — У

мене лыст есть от патриарха з его Приказу данный: те винчаньня, що на мене в Московщини сыломиц наложылы, не уважать за винчаньня, а мене считать за жинку Моляв-ци-Многопиняжному. Так патриарх присудыв. ,

— Отсе у Молявки дви жинки разом буде, чи що? — спрашивала Кусиха. — Сего по нашому хрещеному звычаю не можно. Яка, небудь да одна ёму жинка повынна буты: або ты, або та друга!

— Або ни та, ни друга! — сказал Кус. — По моему розгляду так. Хоч не вынен вин, що з двома побрався, а вже як перша жинка знайшлась, так не треба завдаваты жалю ни тий, ни другий, и не жыты б ему ни з першою, ни з другою, а йты у манастыр Богови слуговаты.

— А я ще раз кажу: — сказала Ганна: — нехай жыве в счастьти-здоровьи з тыею, котра ёго полюбыла без мене. Ни в чим вин проты мене не согришив, ни я проты ёго. Я по вик свий турбоваты ёго ничым не стану. Аже ж, вы тату и мамо, не проженете мене з своеи домивки! 3 вами у купи жытыму, вам годытыму, вам слуговатыму, старощив ваших доглядатыму, за вас, тату и мамо, що дня й вечир встава-ючи и лягаючи Бога благатыму. От так увесь вик свий коротатыму.

— Дытыно люба, — сказала Кусиха: — ты ще мола-денька! Може, Бог, колы мылосердие Его буде, нагородыть тебе за все те лыхо, що отбула еси неповынпо. Може, Бог пошле тоби дружину!

, — А як я маю з тыею дружиною зийтыся? — сказала Ганна. — Хыба я ии шукатыму?

— Не ты, доню, ии шукатымеш, а вона тебе знайде, — сказала Кусиха. — Ще ты хороша, доненько моя: хоч и спала з выду от того палючого лыха, а ще не зовсим зны-дила.

— Не знаю, — сказала Ганна: — того, що буде попе-реду. Не знаю — и выгадувать про те не стану и зарика-тысь не буду. Одно тильки знаю: не пийду я ни за кого

такого, що мене щиро не полюбыть и котрого я сама не полюблю. Отсе я знаю. А що дальш зо мною станеться и яку Бог долю мени судыть, про те не знаю и думать про те не хочу.

— Се розумне слово, дочко! — сказал Кус: — Не маемо про пришле гадаты. Треба жыть як набижыть, та й годи. Слава мылосердому Богови: ты у нас одна, а у нас худи-банька, хвалыть Бога, есть: хоч мы не дуже багати, а все-таки нужды не знаемо. Усе наше — твое. Колы очи наши закрыються, ни кому ж воно все зостанеться, як тильки тоби.

После этого разговора начался семейный обед. Все подпили наливки. Кус вынул большую серебряную стопу, которая подарена была одним значным войсковым товарищем еще на свадьбе Куса с Кусихою. Наливши ее до верха смородиновкою, Кус поднял стопу вверх и произнес:

Подай, Боже, доброго здоровья и счастлывого вику дожываньня славному тогобочному гетманови Петрови До-рошенкови за те, що нашу дытыну ласково прийняв на чу-жий сторони миж чужими лыхимы людьмы, нашими ворогамы! Аще же в чим согришыв перед Богом, пошли ему, Господы, час покаятыся, и просты ёго по. велыкому Твоему мылосердию!

П р им е ч а н и е. О дальнейшей судьбе возвращенной на родину Ганны Кусивны, в деле об ней, известий нет. Мы строго держались, в основных чертах, той фабулы, на какую случайно наткнулись, рассматривая акты, хранящиеся в Московском архиве Министерства Юстиции. Мы дозволи- . ли себе в изложении вносить только подробности истории быта и нравов описываемого времени на основании черт, рассеянных вразличных источниках того века.

Примечания

ПРЕДИСЛОВИЕ

к статье «УКРАИНСКИЙ СЕПАРАТИЗМ» (Неизвестные страницы Н. И. Костомарова) ²⁶

В десятой главе известной своей автобиографии Н. И. Костомаров подробно повествует о том, как в самый разгар польского повстанья поднялась в руководимых Катковым «Московских Ведомостях» буря против украинского национального движения, коснувшаяся его тем более, что в этой газете самое имя Костомарова, «было выставлено на позор как одного из преступных составителей замыслов, по мнению противников, грозивших опасностью государственному порядку. Пошли в ход слова: сепаратизм и украинофильство. Инсинуации давались преимущественно из Киева. Я видел ясно, — говорит Костомаров, — что господа, толковавшие о сепаратизме и пытавшиеся совместить украинофильство с польским мятежом, сами того не знали, что повторяли выходки поляков, которым литературное украинское движение давно уже стояло костью в горле, так как оно более всего служило опровержением польским теориям о том, что Южная Русь — законная принадлежиость Польши, а южнорусский язык есть не более, как наречие польского языка. Мысль эта была выражена особенно рельефно во французском сочинении Владислава Мицкевича, сына знаменитого польского поэта Адама, и разгуливала в русских газетах в тех же выражениях, в каких изложил ее первоначально польский патриот, с тою только разницею, что в наших газетах применялось к России то, что поляки применяли к Польше. На обвинения М ос к о в с к и х В е д ом о с т е й я н а п и с а л б о л ь шо е о пр о в е р ж е ни е, но ц е н з у р а е г о н е п р о п у с т и л а²⁷ ... »

Это посмертное свидетельстве о запретном полемическом трактате одного из провозвестников украинского возрождений определило наше обращение к недоступным до последнего времени материалам высших петербургских цензурных установлений, где после продолжительных розысков удалось обнаружить среди бумаг Совета Министерства Внутренних дел по делам книгопечатания корректурный оттиск запрещенной 6 февраля 1864 г. статьи Н. И. Костомарова «Украинский сепаратизм²⁸».

Статья эта, как видно из цензорской пометы, предназначалась для известного органа петербургского либерализма «Голос», вдумчивое отношение и интерес которого к так называемому украинскому вопросу, не встречая ни сочувствия, ни поддержки в прочей прессе, особенно резко противоречило новому курсу правительственной политики в юго-западН'Ом крае²⁹-

Призраки и тревоги польского повстанья невольно окрашивали в определенные тона проблему культурного самоопределения окраин, и Высочайше одобренное 20 января 1863 г. распоряжение Министерства Внутренних Дел о приостановке печатания книг «религиозных, популярно-научных и учебных на малорусском языке» недаром мотивировалось Балуевым в ко> ;фиденциальном письме к А. В. Головину тем, что «замыслы малорусов не только совпадают с намерениями поляков, но и чуть ли не вызваны польской интригой».

С одной стороны, это официозное отожествление непреложных по существу путей и тенденций украинского движения с фантастическими чаяниями апологетов и реставраторов «исторической Польши», с другой — грозные предостережения российских и закордонных охранительно-клерикальных кругов о разрушительном действии произведений «южнорусского слова» (о «коммунистических идеях» пу^блицистов «Основы», о «страшной батарее против господ в К о б за р е и Г а й д а м а к а х, Х а т е, Н а р о д н и х О п о в и д а н- н я х», — все это чрезвычайно осложняло, а подчас и вовсе делало невозможной защиту украинских интересов в подцензурной печати бурных дней второго повстанья.

Преодолеть здесь толщу гибельных предубеждений и чреватого самыми трагическими последствиями взаимного непонимания и была призвана мастерская диалектика Н. И. Костомарова. Однако, опыт его газетной декларации по украинскому вопросу, несмотря на с о в ерш енно • исключительную сдержанность и „лояльность выставленных как программа minimum заявок и формулировок, обильно и ловко уснащенных к тому же обычными полемическими блестками его полонофобских статей³⁰, не получил возможности ни опубликования, ни ра с пространения, ни оценки.

В .статье Костомарова <<Украинский сепаратизм», — отмечал В своем представлении в Совет Министерства Внутренних Дел по делам книгопечатания единственный референт и ех officio критик этой работы проф. А. В. Никитенко³¹, — заключается защита его и его некоторых земляков литераторов против упрека в сепаратизме по поводу усилий их заменить в малороссийских школах преподавание наук на русском языке преподаванием на туземном наречии. Защищаться против обвинений, особенно в таком серьезном предмете, как отчуждение от господствуемого и единоплеменного народа, никому невозбранено — и Костомаров, как один из главных двигателей литературного малороссионизма, имеет полное на то право. К сожалению, в защите его встречаются некоторые щекотливые стороны, с которыми следует обращаться весьма осторожно. Главная мысль его апологии заключается в следующем: «Польские революционеры, мечтающие-о присоединении Украины к Польше, возбудили во всех малороссиянах глубокое негодование. Вследствие этого, чтобы доказать фактически, в какой степени Малороссия чужда Польше, надлежит дать им возможность проявить св.ою народность во всем своем отличии, к чему, без сомнения, более всего может служить распространение образования на народном языке. Вот почему малороссийские литераторы желают, чтобы в малороссийских школах ученье преподавалось на тамошнем наречии, и в этом, по мнению г. Костомарова, нет никакого сепаратизма. При этом он полагает, что польским революционерам именно того и хотелось. чтобы русские, напуганные призраком сепаратизма, решились препятствовать малороссийским литераторам в осуществлении их мысли, так как это должно непременно возбудить вражду между двумя племенами, и в таком случае можно даже рассчитывать на сближение Украины с Польшей».

Мне кажется эта диалектика не имеющею никакого основания .. Ни малейшей нет надобности прибегать к каким-либо искусственным средствам заявлять малороссийскую народность в противоположность Польше, или усиливать в народе негодование против поляков. Все это так ясно и так сильно само по себе, что тут не для чего ни ухитряться, ни усиливаться — и малороссийские ли-, тераторы вовсе не поэтому пустились на проповедование необходимости малороссийского наречия в школах: их просто увлекли современная мода народностей и желание популярности, из сего однако вовсе не следует; чтобы русский. народ. и правительство . признали это безвредным и допустили идее их осуществиться (я ‘ не хочу приписывать им каких-нибудь отдаленных замыслов, пщ-губных единству империи). О желании и надежде польских революционеров поссорить нас с малороссиянами в том: случае, если правительство наше не согласится на введение малороссийского наречия в школе, заботиться также нечего; это желание и эта надежда, как совершенно нелепые, не исполнятся тем более, что на род украинский вовсе не думает об ученье на своем мужицком (как он и сами его называют) нар ечии и знает, что для него гораздо выгоднее учиться и грамоте и всему прочему на русс ком языке, а что это не нравится немецким литераторам, то это вовсе не такая причина, которую следовало бы уважить. Все показанные мною натяжки в статье г. Костомарова производят весьма неприятное впечатление. Цензуре, конечно, до этого нет дела, но дело в том, что защищаясь против упрека в сепаратизме (в чем, может быть,. он и не виноват), он все-таки никак не может или не хочет отстраниться от мысли о некотором обособлении Малороссии и о введении обучения в школах на малорос с ийском наречии. Говоря о населении южного края Росс ии, он называет его «все-таки ос о -б ы м славян ским племенем, сохраняющим вместе с верованиями, понятиями, воспоминаниями и проч., и свои стрем л е н и я». Не думаю, чтобы, особенно в настоящее. время, полезно было распространить подобные мысли. Слово с тр е м л е ни я легко может быть, истолковано в смысле самого крайнего сепаратизма, может быть, даже вопреки воле автора. О таких важных предметах. на-.. добно или вовсе не говорить или говорить так, чтобы не выходило никакой неясности в смысле и чтобы нельзя было сказать одной партии: «ведь мы с вами», и другой: «мы разумели не это, а вот что». Желательно было бы, чтобы украинские тенденции были очищены от всякого политического значения. К сожалению, сами малороссийс кие л итераторы подали повод к противному. Во-первых, они выступили со своим вопросом в самое неблагоприятное, ' тревожное время, когда в русское сердце невольно закрадывается подозрительная мысль при всяком прикосновении к национальному единству: во-вторых, говоря о языке, они говорили много пустого и лишнего, из того весьма естественно могли возникнуть подозрения о чем-то скрытном, не хорошем. Дело очень просто: нужно ли и полезно ли, чтобы в малороссийских школах преподавалось ученье на туземном наречии, а не на общем русском языке. Малороссийские писатели решительно не могли доказать этого. Ведь тут можно опереться только на одном, именно, что малороссияне не понимают того, что им излагается по-русски, и что поэтому н а р о д изъявляет свое желание, чтобы и в науке, и в официальных случаях с ними говорили не иначе, как по-малороссийски, но утверждать это было бы вопиющею неправдою — значит, введение малороссийского наречия в школе не н у ж н о, а след. и б е спо лезн о. Но что тут может, скрываться вред, нет никакого сомнения. Правительство, сообразив это обстоятельство, решило, что в науке и образовании, равно как и в официальных случаях, вовсе не для чего отступать от единства общего русского языка в уважение местных или областных говоров — общественное мнение совершенно согласно с этим решением, тем дело и должно кончиться.

Докажи малороссийские литераторы ясными и убедительными доводами противное этому, нет сомнения, что их мнение было бы уважено, а главное, не было бы повода обвинять их в сепаратизме.

По всем вышеизложенным обстоятельствам я нахожу статью г. Костомарова в настоящее время неудобною к печатанию. Защита вещь законная и справедливая; против этого цензура ничего не может сказать. Но в этой защите не должно касаться ни о б о -с о б л е н и я украинского народа, ни выведения русского языка из круга народного образования в Украине. Член совета А. Н и -к и т е н к о».³² -

Этот характернейший официально-казуистический разбор содержания и построения статьи Костомарова предопределял, разумеется, приговор высшей имперской цензурной инстанции. Однако, в запрещаемых страницах «Украинского сепаратизма» министерство внутренних дел решительно проглядело новую платформу прежнего идеолога национально-политического радикализма, его откровенный отказ под влиянием польских событий от общих федералистических принципов и исключительную поэтому защиту лишь культурно-просветительной работы на родной ниве. Поскольку реальная возможность последней центральным правительством в эти годы грубо парализовалась, очередным заданием

политической публицистики Костомарова становится доказательство благонадежности самого существа и форм культурного «ук-раиноф ильства³³».

Несколько обостряя основную проблему, его запрещенный п₀-лемический трактат, в силу чисто тактических соображений, п₀-священ польской ориентации на Украину и в некоторых местах потому заведомо тенденциозен. Тем не менее, неожиданно для автора погребенный на десятки лет в цензурном делопроизводстве, ■ этот живой отклик на политическую злобу дня получает ныне особый интерес и историческое значение документа, необычайно ярк₀ запечатлевшего один из самых трагических эпизодов борьбы за украинское слово — залог и символ грядущего национального возрождения.

ю.о.

ПРЕДИСЛОВИЕ

к «Письму к издателю «Колокола» ³⁴

Воспроизводимая дальше статья была первоначально напечатана в 61 №-pe «Колокола» (15 Января 1860 г.) А. И. Герцена, под заглавием «Украйна».² Она появилась в самый разгар начавшегося между издателем и различными польскими деятелями обмена мыслей о том сложном явлении, которое называется польским вопросом. К сожалению, во время польского восстания 1863 г. статья эта, — хотя и признанная очень важною самим Герценом, — мало оказала влияния не только на польских деятелей, но и на редакцию «Колокола», — как об этом мы говорили подробно в наших статьях «Историческая Польша и Великорусская демократия».

Несмотря на это, — или, может быть, лучше сказать: слютря на это, — статья эта не потеряла своего значения и не потеряет его до тех пор, пока в Восточной Европе не разрешены те политико-социальные вопросы, которых она касается. В настоящую минуту перепечатка этой статьи показалась нам особенно необходимою в виду того, что смерть автора ее подняла вновь обсуждение этих вопросов, хотя и довольно робкое, даже во внутренней печати в России.

Статья эта принадлежит Н. И. Костомарову, как в этом можно удостовериться из самого содержания ее.

Письмо Костомарова к Герцену, — кроме характеристического для своего времени взгляда на историю Украйны, — интересно еще как показание участника о характере и целях того политического направления, которому присвоилось название <<Кирило-Мефодиевского Братства» Костомарова, Шевченко и друзей их, — в 40-е годы, и как изложение стремлений кружка «украйнофилов», группировавшихся в начале 60-х годов около петербургской «Основы».

По этому одному письмо Костомарова представляет собою интересный документ для истории политических идей на Украйн^ Оно поясняет одну из ступеней в развитии того федерально-демократического движения, которое составляет характеристическую принадлежность политико-социальных стремлений украинцев даже и тогда, когда у них неясно специально украинское самосознание. Идеи костомаровского кружка несомненно представляют звено, которое соединяет стремления общества «Соединенных Славян», образовавшегося в Киевской губернии в 1823-25 гг. с принципами «украйнофилов» и <<хлопоманов» 60-х годов и украинских федералистов-социалистов настоящего времени.

Вот как определяет Горбачевский «цели и правила» общества «Соединенных Славян», влиятельным членом которого он сам был:

«Общество имело главною целью освобождение всех Славянских племен от самовластия; уничтожение существующей между некоторыми из них национальной ненависти и соединение всех обитаемых ими земель федеративным союзом. Предполагалось с точностью определить границы каждого государства, ввести у всех народов форму демократического представительного правления, составить конгресс для управления делами Союза и для изменения, в случае надобности, общих коренных законов, предоставляя каждому государству заняться внутренним устро^йством и быть независимым в составлении частных своих узаконений. Вникая в основания благоденствия частного человека, мы убеждаемся, что они бывают физические, нравственные и умственные:посему гражданское общество, как целое, составленное из единиц, необ" ходимо зиждется на тех же началах, и для достижения возможного, благосостояния требует промышленности, отвращающей бедность и нищету; нравственности, исправляющей бурные наклонности, смягчающей страсти и внушающей человеколюбие, и наконец — просвещения, вернейшего сподвижника в борьбе против зол, неразлучных с существованием, которое делает умнее и искуснее во всех предприятиях. Развертывать, распространять сии три остальные начала общественного блага поставлялось в первую и неизменную обязанность. Славянина. Он должен был по возможности истреблять предрассудки и порочные наклонности,. изглаживать различия сословий и искоренять нетерпимость верований, собственным примером побуждать к воздержанию и трудолюбию, стре_миться к умственному и нравственному усовершенствованию и _поощр_{ять к с}ему делу других, всеми способами помогать бедным, _{но не} быть расточительным; не делать людей богатыми, но научать _их, Каким образом посредством труда и бережливости, без вреда для себя и других, пользоваться оными. Убеждение в сих правила _Заставляло Славян выводить следующие заключения: никакой _переворот не может быть успешен без согласия и содействия целой нации: посему прежде всего должно приготовить народ к новому образу гражданского существования и потом уже дать ему оный; народ _Не иначе может быть свободным, как сделав_Шись нравст_Вен_Ным, проевещенным и промышленным. Хотя военные революции быстрее достигают цели, но следствия оных опасны: они бывают не колыбелью, а гробом- свободы, именем которой совершаются. Славяне, убежденные в том, что надежды их не могут так скоро исполниться, как они того желали, не хотели терять времени в пустых и невозможных усилиях, но вознамерились делать все, что зависит от них и ведет хотя медленно к предпринятой цели. В исполнение сего намерения они положили определить некоторую часть общественной суммы на выкуп крепостных людей, стараться заводить или споспешествовать заведению небольших сельских и деревенских училищ; внушать крестьянам и солдатам необходимость познания правды и любовь к исполнению обязанностей гражданина, и таким образом возбудить в них желание изменить унизительное состояние рабства и пр.» (Зап. Неизвестного, Р. Архив, 1882, кн. 2, стр. 443-445).

Сравнивая эти «правила и цели» с идеями кружка Костомарова, мы видим близкое сходство¹. Но между идеями обоих кружков существовало и крупное различие: у Соединенных Славян, несмотря ija украинское происхождение большей части их, не видно и следа национального украинского самосознания. Воспитанные в период торжества сословной оторванности дворянства на Украйне от массы населения и смешения понятий о государстве и нации, — наши «славяне» 20-х годов не видели среди славянских племен украинского племени, а наоборот, представляли себе народ «русский» столь же единым, как было едино «русское» государство в XVIII в., после уничтожения украинских политических органи-

заций -(Гетманщины, Слободско-Украинских полков и Сечи Запорожской³⁵ ). • •

Этот пробел в идеях С. Славян был одною из главных причин их слабости и грустного трагизма их гибели. Благодаря ему, С. , Славяне лишили. себя возможности пустить корни в массу окружающего их украинского населения, воспользоваться его свободолюбивыми. традициями, которые тогда были еще очень свежи и даже сказались ясно, — к удивлению самих славян!! — и в момент восстания Черниговского полка в Киевской губернии в 182526 гг. Отсутствие же национального украинского самосознания было причиною и того, что С. Славяне так легко и безусловно слились с «Южным Обществом», имевшим не только не- сходные, но во многом противные «славянским» заговорщицко-централисти-ческие «цели и правила». В с ледствие этого, несмотря на то, что во время самого военного восстания' в Декабре 1825 г. и в Январе 1826 г. С,- Славяне превосходили членов Ю. Общества личною энергией, — он и погибли почти совершенно бесплодно для своих идей, которые для большой публики их современников и ближайших потомков совершенно скрылись за стремлениями «Южного Общества» и других «декабристов³⁶».

С этой стороны судьба С. Славян в известной степени повторилась, но еще более трагично, с теми «южанами», которые пристали к «русским социальным революционерам» 70-х годов. Общий прогресс демократических идей в течение XIX ст. и науки об украинском народе, — в значительной степени созданной усилиями костомаровского кружка и его по следователей, — п робуди-ли и в этих «южанах» чувство национальной связи с окружающим их народом и даже сознание значения порывов этого народа к свободе. Но по .разным причинам, — которые мы обсуждали при других случаях, - многие «южане» не сочли для себя нужным образовать из себя самостоятельные группы, имеющие целью прежде всего непосредственно работать для этого, украинского народа, а отложили не только образование из себя подобных групп, но и открытое заявление своих украинских симпатий и даже вообще федеральных идей «на другой день после победы над общим врагом». В этот «другой день» они надеялись обуздать и те национально-централистические поползновения, которые сами «южане» замечали у многих из их «русских» союзников под космоп©^ли-тическими фразами.

. , Н₀ как и следовало ожидать, все: эти и под©^бные расчеты «■юж_аН». _0Ка_3аЛИСь ошибочными. Не будем говорить лишний раз о том, что невнимание к местным украинским условиям отняло у «южан» почву (и при том ^благодарную!) для лучшей стороны их д_{еятельн}о_ст_и. Но согласившись поставить свои стремления к политической свободе, к которым они с таким трудом вы бились, — не без влияни_я традиций своей родины, — из мистицизма «русского народничества», согласившись поставить эти стремления под ■ устарелый централистический девиз народной волн, приличный более абсолютизму религиозно-политических сект XVI-XVIII в.в., чем современным понятиям о сво^боде, — федералисты-южане затемнили перед обществом самую сущность своих политических идеалов. Умолчание же <<южан>> о своих украинских симпатиях имело еще худшие последствия. Этим умолчанием «южане», — которые принадлежали к числу самых энергических и самоотверженных членов известной партии и потому сгибли первые, — дали, после своей гибели, тем самым национально-централистическим элементам, котсрые они рассчитывали обуздать, после победы над общим врагом, но которые пережили их, — возможность эксплуатировать их собственные имена и их гибель в пользу стремлений прямо противоположных тем, за которые погибли вышеупомянутые южане: в пользу подновленных теорий ^бюрократизма: и обрусения, своего рода катковщины ^бланкистском и

марксовеком плаще³⁷. '

Надо признать, что вина вышеупомянутого у молчания и почти бесплодной погибели стольких сынов Украйны в значительной степени падает на слабости и ошибки представителей того направления, из которого в свое время вышло в ос произ водимое дальше письмо Н. И. Костома рова.

Письмо это набрасывает программу украинских паиславистов 40-х годов и «украйнофилов» начала 60-х годов. Уже последняя в своей политической и социальной стороне не может быть названа ни достаточно ясною, ни достаточно полною для своего времени. С годами же люди направления Костомарова не только не развили политическо-социальной стороны своей программы, но даже допустили ей значительно атрофироваться. На предлагаемые на этот счет вопросы они отвечали о^быкновенно указанием на то, что положение украинского народа и национальности требует в. данное время от сознательных украинцев главным образом культурной работы. Но в ответе этом забывалось, что, во-первых, культур_а имеет и политическую и социальную сторону, а во-вторы_х, _что б_ез известного простора, который дается только свободными политическими учреждениями, трудна, а для народов, не имеющих национальной независимости, почти совершенно невозможна никакая, самая мирная культурная работа, даже исключительно литературная и педагогическая.

Вот в этот момент- атрофии политико-социальных стремлений у т. наз. <<украйнофилов» успело подрасти то поколение «южан», которое увлечено было в т. наз. «русскую соццально-революцион-ную партию», благодаря столько же неполноте образования, вынесенного из официальных школ, и собственным недосмотрам, сколько и недостаточной яркости политико-социальной стороны в знамени украинских народолюбцев.

В настоящее время хотелось бы думать, что круг пропусков и ошибок у различного рода прогрессивных направлений среди населения Украйны исчерпан до конца и что исторический обзор прошлого этих направлений, которому назначается служить и настоящая брошюрка, поможет выработке всесторонней программы для солидарной деятельности всех элементов, которые имеют в виду свободу и развитие украинского народа, в неизбежной связи с свободою и развитием всех его соседей, славянских и неславянских.

М. Драгоманов.

ЖЕНЕВА.

1 Июля 1885 г.

СОДЕРЖАНИЕ

Н.И. Костомаров

КАЗАКИ. Исторические монографии и исследования. (Серия «Актуальная история России»).

Редактор П. Ульяшов Художник В. Бобров

Сдано в набор 15.IV. 95. Подписано в печать 10. Vlll.95.

Формат 84x108 1/32. Бумага тап. № 2. Гарнитура «Тайме».

Печать высо^. Печ. л. 19,00. Уел. печ. л. 31, 92. Уч.-изд, л. 37,59.

Тираж 15 W0 экз. З^з 38. Цена договорная.

Фирма «Чарли»

107066, Москва, ул. Старая Басманная, д. 20, 3 ^^ж.

АООТ «Рыбинский Дом печати»

152901, r. Рыбинск, ул. Ч^лова, 8.

Читайте в 1995 году, выпущенные издательством ”Чарли" в серии ”Актуальная история России” (АИР) следующие книги сочинений Н. И. Костомарова:

’’Смутное время Московского государства”

’’Богдан Хмельницкий”

”Кудеяр”

”Бунт Стеньки Разина”

. ’’Русские нравы”

’’Раскол”

”Руина”

”Казаки”

’’Русская республика”

’’Старый спор”

’’Славянская мифология”

’Земские соборы”

”Русь крещеная” (’’Господство дома Св. Владимира”)

’Государи и бу^гари” (’’Господство дома Романовых от

Федоров^щ до Петра Г’)

”Окно в Европу” (”Господство дома Романовых от

Петра Великого до Екатерины Великой”)

„Русские инородцы” — дополнительный 16-й том „Самозванцы и пророки” — дополнительный 17-й том

По воп^росам приобщения и ^шг

Н.И.Костомарова обращаться по адресу:

107066, Москва, ул. Старая Басманная, д. 20, 3 этаж. Фирма и издательство "Чарли".

Наш тел./факс: (095)263-26-42.

„Г-н Ило_вай_СКий уже мжхо лет занимает в нашей литературе почетное м_есте с_амого талантливого деятеля по о_{течестве}нной истории и притом единственного, посвяща_Ющ_{его т}руд_ы свои не на исследования частных исторических вопросов, а на _строй_{ное со}ста_вление целой истории в разные ее _период_ы".

. Н. И. Костомаров

(Из рецензии на „ИСТОРИЮ РОССИИ“ Д. Иловайского. 1885 г.)

ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ!

Сочинениями русского историка второй половины XIX века Дмитрм Иловайского зачитывались многие его выдающиеся современники. А на его учебниках по всемирной истории для гимназий воспитывалось не одно поколение, в том числе и большинство поэтов и художников ’’Серебряного века”. Патриотически-национальная концепция, блестящий литературный слог, доступное, популярное изложение делают его книги актуальными и необходимыми и в наши дни.

В серии "Актуальная история России” издательство ”Чарли” приступает к выпуску собрания сочинений ДМИТРИЯ ИЛОВАЙСКОГО. _

Читайте в 1995 г. его "ИСТОРИЮ РОССИИ":

"НАЧАЛО РУСИ” (’’Разыскания о начале Руси”)

"СТАНОВЛЕНИЕ РУСИ” (’Период Киевский и Владимирский”)

"СОБИРАТЕЛИ РУСИ” (” Московско-Литовский период ...’ ’)

"ЦАРСКАЯ РУСЬ” (’Московско-царский период”)

"НОВАЯ ДИНАСТИЯ” (’Смутное время Московского государства”,’Эпоха Михаила Федоровича Романова”)

"ОТЕЦ ПЕТРА ВЕЛИКОГО” (”Алексей Михайлович и его ближайшие преемники”)

Заявки на эти и другие книги серии присылайте по адресу: 107066. Москва, ул. Старая Басманная, д. 20, 3 этаж.

Наш тел./факс — 263-26-42.

Наши книги продаются на книжных развалах и в магазинах "Библио-глобус", "-Дом книги”, "Мир прессы — кругозор", "Педагогическая книга", "Торговый дом "Москва", "Надежда" и др.

Уваж ае мые чита т е л иГ

Мы заканчиваем издание собрания сочинений Н.И. Костомарова. Однако серия ”Актууальная история России” (АИР) будет продолжена выпуском кнШ' других выдающихся русских исторических исследователей. '

Николай Карлович Шильддер (1842-1902) считала официальным, или придворным, историком. Может быть, поэтому его работы не переиздавались в советское время (как будто у нас не существовала своя офици^альная история, которая, кстати, не раз переписыхалась с приходом каждого нового прав^ителя?).

' Н.К. Шилвдер проделал ^^^скую работу, собрав и обобщив тысячи архивных документов, писем, расскваов очевидцев событий и выпустив в итоге жизнеописания нескольких русских царей 18-19 в.в. Работы эти уникальны тем, что они день за днем — от рождения и до смерти прослеживают жизнь царских особ: воспитание, помолвка, бракосочетание, коронование, окружение, интриги при дворе, балы, участие в государетвенпой дательной, военные к^та^ш, покушения.

Таким образом, перед читателем встает панорамная картина великосветской жизни, которая, конечно же, при монархическом управлении является важнейшей частью истории государства. На труды Н.К. Шильдера, как бы к ним ни относились иные прогрессистски-демократические круги в прошлом, есть сс^^ш у выдающихся русс^та историков. А кроме того, это поистине удлекате^^ос чтение, своего рода прикосновение к ”Тай^ш петербургского и кре^давского дворов”. Итак, читайте в ближайшее время выходащие в издательстве ”Чарли” книги из цикла ”ИМПЕРАТОРЫ РОССИИ”:

НИКОЛАЙ ШИЛЬДЕР:

’’Император Павел Первый”

’’Император Александр Первый, его жизнь и царствование” (в 4-х т.т.)

’’Император Николай Первый, его жизнь и царствование” (в 2-х т.т.)

Цикл будет продолжен сочинениями другах историков:

B.И. БИЛЬБАСОВ.

’’ История Екатерин! 11”

C.С. ТАТИЩЕВ.

’’Император Александр 11, его жизнь и царствование" (в 2-х т.т.)

К.Н. КОРОЛЬКОВ.

”Жизнь и царствование императора Александра III”

В.В. НАЗАРЕВСКИЙ.

’’Царствование императора Александра 111”

Ваши заявки присыл.айте по адресу:

107066. Москва, ул. Ста^м Басман^ная, д. 20, 3 этаж..

Наш тел./факс: (095)263-26-42.

ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ!

В нашей духовной и общественной жизни произошли существенные перемены. Сегодня на многое мы смотрим по-иному, чем пять-десять лет назад, в том числе и на отечественную историю. Современный взгляд, во многом неожиданный, неординарный, предлагает ВАДИМ КОЖИНОВ в книге, которая так и называется: "ИСТОРИЯ РУСИ И РУССКОГО СЛОВА. СОВРЕМЕННЫЙ ВЗГЛЯД". Досих пор В.Кожинов был известен как выдающийся литературовед и критик, чрезвычайно популярный, но весьма не жалуемый официальными властями. Литераторы, да, вероятно, и читатели, помнят, как в брежневские времена В.Кожинов, за свои, не укладывающиеся в рамки официальной политики, ВЗг^щы был разруган и изничтожен в периодической печати. Впрочем, "возмутителем спокойствм" В.Кожинов слывет и сегодня. .

Над книгой "История Руси и русского слова" В.Кожинов работал пятнадцать лет. Главная ее особенность — введение в оборот новейших источников, археологических открытий, углубленное и оригинальное прочтение памятников русской словесности:' богатырских былин, летописей, баллад, героических поэм, того же "Слова о полку Игореве".

Автор по-новому рассматривает цикл героических сказаний об Илье Муромце, относя его воинскую деятельность, no крайней мере, к Х веку, когда дозорный русских границ сражался с батырами из Хазарского каганата. В.Кожинов развенчивает легенду об Иване Грозном, как об уникальном. палаче в мировой истории, доказывая, что, например, современные ему короли Англии, Франции и Испании, no сравнению с ним, уничтожили в сто раз больше своих соотечественников. •

Наверняка вызовет спор утверждение автора о том, что самым древним гаударсгвенным "центром” на Руси был отнюдь не Киев, а Невогород (Старся Ладога). По-новому рассматриваются также и взаимоотношешя Руси и южных кочевых племен, татарского нашествия и np. Интересно, например, будет узнать, что сам киязь Игорь. — герой поэмы, враг половцев, сам оыл ”на три четверти” половцем.

Наверное, многое положения книги В.Кожинова небесспорны, они очевидно полемичны, как всегда у этого автора, но в них есть поиск, стремление преодолеть рутинное, устоявшееся мнение, оспорить его с новыми фактами в руках, доискаться до истины. Впрочем, в нашей исторической науке — это обычное явление. Вспомним хотя бы ожесточенные споры выдающихся отечественных историков вокруг "норманнской” теории происхождения нашей государственности. Читателя ждет увлекательное чтение книги, написанной профессиональным литератором, а теперь и историком. Если же кто-то усомнится в профессионализме В.Кожинова как историка, то мы напомним, что и Н.М.Ка-рамзин прежде всего был писателем...

Тираж книга, уважаемые читатели, будет зависеть от ваших заявок. Если вы хотите стать обладателем книги В.Кожинова, пишите нам no адресу:

Ваша заявка будет учтена при определении тиража.Цена книги будет зависеть от ее себестоимости, но мы постараемся, что бы она была разумной.

1

Нет необходимости распространяться в опровержениях против фальшивого взгляда, умышленно составленного, в этой речи Беневского, под влиянием национальной злобы. Историческое знание у нас развито настолько, что всем, без сомнения, известно, как о единстве греческой и русской Церкви в-XVII веке, так и о неизменности ее-древних уставов и постановлений. Как можно было сказать, что цари установили патриаршество вопреки церковному порядку, когда оно было установлено согласием других патриархов?

(обратно)

2

Zielenewicki, 96.

(обратно)

3

Oycz. sp. 11, 151.

(обратно)

4

Это было притворство' CoiMko учился в Киевской коллегии.

(обратно)

5

По конституции 1661 года, приняты с потомством обоего пола в шляхетское звание: брацлавский полковник Михайло Зеленский и

пожалован селом Серебреным в ленное владение, Павел Иван Хмельницкий получал привилегию на Бугаевку и Берков; Исидор Карпенко — на Водянки; Василий и Андрей Глосинские на Баклику и Яслиманицу в ленное владение; Евстафий Гвовский — на Черную Каменку в ленное владение; Иван Федорович Яцковский — на мельницы в ленное владение, Петр Дорошенко, полковник Чигиринский, Михаил Ханенко, Иван Юрьевич Сербии, Евстафий Новаковский, Фома Войцехович, Михайло Калемкович, Михайло Раткович, Яков Войцехович, Михайло Попадайло, Самуил Пукержинский, Семен Зеленский, Александр Доленкевич, Максим Силницкий, Иван Лабушный, Степан Холминский, Иеремия Урошевич с сыновьями, Иван Кравченко, иначе Бовдынович (с привилегиями на хуторы Хвастовку и Порохомовку в ленное владенйе), Степан Подуцкий, Севериненко-Костя, Евстафий Гоголь, Захарий и Христофор Петровичи утверждены в дворянстве (Volum Leg. IV, 359—ЗбО; изд. Спб. I860).

(обратно)

6

Эти новые начальственные л ица по актам значатся: судьи

генеральные — Юрий Нсзамай и Петр Забела, обозный — /Кивотовский, потом Иван Цесарский, есаул войсковой — Парфен Нужный, есаул арматный — Богдан Щербак, писарь войсковой — Степан Гречанович, войсковой дозорца скарбу (казначей) — Ракушка, полковники: лубенский — Игнат Верб и цкий, сосницкий (новообразованный полк) — Яков Скидань, полтавский — Демьян Гудшел, зиньковский — Василий Шиман, стародубовский — Иван Плотник, прилуцкий — Данило Писецкий, нежинский — Матвей Гви вт о в к а; в Ки еве был Василий Дворецкий.

(обратно)

7

Киевского полковника Семена Третьяка, ирклеевского полковника Матвея Попкевича, Дмитрия Черняевского, писаря Сомка Самуила Савицкого, Михаила Вуяхевича, писаря Переяславского полка Фому Тризнича, барышевекого сотника Ивана Воробья (Горобця), двое братьев переяславцев Семена и Порфирия Кулжонки, Нежинского полка есаула Левка Бута, писаря Захара Шикия и мгарского монастыря игумена Виктора Зегаровского. (По архивн. дел.).

(обратно)

8

Лет. Самов. Москва, 1846 г.,. с. 2. Повесть о том, что случилось, на Украине. Москва, 1847 г. 3. О малор. народе, Миллера, Москва, 1846 г. с. 4. Ист. о врезельной брани (рукоп.). Лет. пов. о Мал. Рос. Ригельмана, Москва, 1847 г., 1. с. 22. Ист. Русс. Конисс , Москва. 1846 г., с. 22.

(обратно)

9

Ист. Рус., с. -23.

(обратно)

10

Укр. песн. Моек., с. 73.

(обратно)

11

Лубенский говорит, что будто Косинский отдался в плен и князь простил его. Это иринадлежит к таким же вероятным сказаниям, как и то, что будто у Острожского было всего-навсего-500 человек (!!).

(обратно)

12

При составлении этого рассказа сочинитель руководствовался преимущественно Лубенским, Янчинским, Немцевичем, Малороссийским летописцем 'и народными песнями.

(обратно)

13

Отрывок из этой речи напечатан под портретом Полуботка в первом издании «Истории Малой России» Бантыш-Каменского: «вступаючись за отчизну, я не боюсь ни кандалов, ни тюрьмы, и для меня лучше найгоршою смертию умерти, як дивиться на повшехну гибель моих земляков...» Такой портрет с тою же надписью, писанный масляными красками и от старости потемневший, видел я у одного козака в мест. Монастырище Нежинского уезда.

(обратно)

14

Внезапно.

(обратно)

15

Выпроваживал.

(обратно)

16

Усиленно ссылаясь на письмо

(обратно)

17

Ибо едва полчетверти часа мы провели на прощании.

(обратно)

18

Под навесом.

(обратно)

19

Доброжелательный.

(обратно)

20

Впервые опубликовано в журнале «Русская старина», изд. Семевского, 1872 г., т. VI, кн. 10. '

Опубликовано под рубрикой «Мысли южнорусса» в русско-украинском журнале «Основа», 1862, июль, СПБ в тип. П. А. Кулиша и Тиблена и К". Статья не подписана, но, по заявлению редактора «Основы», принадлежит перу Н. И. Костомарова.

Для уяснения этого вопроса, весьма важносвидетельство 'известного исследователя по истории Юго-Западной Руси, Н. Д. Иванишева, заключающееся в статье его «О постановлениях дворянских провинциальных сеймов» («Архив Юго-Западной Руси», т. 11; «Основа» за март 1861 г.) «Народ польский, как и все другие Славянские народы, никогда не обнаруживал, в своем национальном характере, религиозной нетерпимости. Рассмотрев несколько сот актовых книг Волынских, Киевских и Брацлавских, также акты Трибунала Люблинского и Метрики Коронной, мы не нашли ни одного случая, который бы доказывал фанатическую ненависть Польского народа к другим христианским вероисповеданиям. Мы даже видим из актов, что католики, жившие в Юго-Западной Руси, не делая строгого различия между католическою и православною религиею, приглашали священников крестить детей и принимали от них святое причастие; православные священники

(обратно)

21

Хотя, разумеется, мы и желали бы, чтобы живущие в Южной Руси поляки уразумели ту очевидную истину, что их родина — вовсе не Польша, а Южная Русь, Малороссия, они же в ней — потомки ренегатов, некогда утративших свою веру и народность; с таким значением они хотя имеют полное право быть гражданами страны, где живут, но не иначе, как оказывая уважение к народу и не возбуждая против себя вражды покушениями порабощать или извращать его народность.

(обратно)

22

Например: Le shisme greco-russe est de toutes les communions¹ chretiennes la plus eloignee pu seritaWe esprit de I'Evangele.

(обратно)

23

Теперь доказано, что эта дума — поддельная, а не народная. М.Др.

(обратно)

24

В своей автобиографии, продиктованной г-же Белозерской, Костомаров сам называет свой кружок общество*. (Русск. Мысль, 1885, Май). М. Др.

Опубликовано в журнале «Основа», kii.S, август, 1861 г., СПБ. Разбор написан по поручению Академии наук и помещен также в книге «Тридцатое присуждение Демидовских наград», СПБ, 1861.

(обратно)

25

Содержание взято из Дел Малороссийского Приказа, хранящихся в Московском Архиве Министерства Юстиции, кн. 46, л. 221—228. Все лица, действующие в этом повествовании, выводятся с особенностями речи своего времени. Буква е за согласною по-малороссийски всегда произносится твердо как оборотное э, напр. мене=мэнэ, тебе=тэбэ.

(обратно)

26

Статья Н. Костомарова «Украинский сепаратизм» впервые была опубликована в 1921 г. в Одессе Всеукраинским Государственным издательством отдельной брошюрой. Работе предшествовало это предисловие профессора Ю.Г.Оксмана.

(обратно)

27

«Литературное наследие» Н.И.Костомарова, СПБ. 1890,.стр. 154-155.

(обратно)

28

Архив цензуры и печати (I Петроград. отд. IV секции Гос. Арх. фонда) : «Дело по поводу статьи г. Костомарова, под заглавием У к р а и н с к и й сепар а т из м. Нач. 20 января, рещ. б фев. 1864 года».

(обратно)

29

Ср. Д, Л. Мордовцев, — «Н. И. Костомаров по моим личным воспоми

(обратно)

30

, ¹ Ср. резкие тирады <<У кр а и н с к о г о с е п а р а т и з м а>> с

соответственными местами двух полемических фельетонов Костомарова — «Ответ г. малороссу-вольшцу» в «Дне», 1864 г., № 6, стр. 19 и в «Голосе», 2 мая 1864, N 120.

(обратно)

31

«О статье, предназначаемой для газеты Г о л о с: Украинский сепаратизм. 20 янв. 1864. Доложено 23 янв>>. Выписка из журнала Совета О запрещении статьи помечена 6 февраля 1664 г., N2 30. •

(обратно)

32

Характерно, что в дневнике своем А. В. Никитенко — земляк и товарищ Костомарова по Петербургскому университету —предпочел обойти молчанием этот эпизод и, отметив 20 января «приготовление докладов к Совету в министерстве», содержания последних предусмотрительно не коснулся. (А В. Никитенко. «Записки и Дневник», изд. 2, СПБ., 1905 г., т. II, стр. 167). , . ,

(обратно)

33

Ср. позднейшее определение его Н. И. Костомаровым в известной записке «Украинофильство» (<<Рус. Стар.», 1881,Н, 319-331). - '

Не так ясно и с неизбежным извращением, но вее же в основе согласно с вышеприведенною выдержкою из Горбачевского, изложена была сущность стремлений Соединенных Славян и в «Докладе следственной комиссии 30 мая 1826 г.>> Этот доклад найден бьш на столе Костомарова в момент обыска у него в 1847 г. — «Сейчас видно, чем занимается», — сказал при этом жандармский офицер. Этим мелким фактом доказывается и существование непосредственной преемственности между киевскими панславистами 4Огх годов и «Соединеннными Славянами» 20-х. '

(обратно)

34

Письмо Н. Костомарова к издателю «Колокола», перепечатывается с отдельного издания: Женева, 1885, <<Громада>>. Письму предшествовало предисловие издателя М. Драгоманова, которое мы сочли нелишним здесь воспроизвести. ' ,

(обратно)

35

С. - Славяне предположили в будущем политическом союзе следующие «восемь славянских колен. Россию, Польшу, Богемию, Моравию, Далмацию, Кроацию, Венгрию с Трансильванией, Сербию с Молдавией и Валахией». (Донес. следственной комиссии, в книге издан. редакцией «Полярной „Звезды» —- 14 Декабря 1825 г. и Император Николай I, 54)

(обратно)

36

Подробности ко всему сказанному о С. Славянах см. в названных вьляе «Записках Неизвестного» (Горбачевского) в «Русск. Архиве».

(обратно)

37

Некоторые подробности к сейчас сказанному см. в наших статьях и брошюрах: «Историческая Польша и Великорусская демократия», — «Народная Воля» о централизации политической бОрьбы», — «К биографии Желябова», — а также в брошюрах о Желябове, Кибальчиче, , в Письме гг. П. -Лаврова и Л. Тихомирова к редакции «Przedswit>>, «Запросы времени» в IV № «Вести. Нар. Воли» и др.

(обратно)

Оглавление

О КОЗАКАХ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЕТМАНСТВО ВЫГОВСКОГО1

  II

  111

  IV

  V

  VI

  VIII

  ■ х

  XI

  XII

ГЕТМАНСТВО ЮРИЯ ХМЕЛЬНИЦКОГО1

ИВАН СВИРГОВСКИЙ, УКРАИНСКИЙ КОЗАЦКИЙ ГЕТМАН XVI ВЕКА

ПЕРВЫЕ ВОЙНЫ МАЛОРОССИЙСКИХ КОЗАКОВ С ПОЛЯКАМИ!

О ВОСПОМИНАНИЯХ БОРЬБЫ КОЗАКОВ С МУСУЛЬМАНСТВОМ В НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ПОЭЗИИ!

ПАВЕЛ ПОЛУБОТОК

СУЛТАН ТУРЕЦКИЙ И ЗАПОРОЖЦЫ20

ИСТОРИЧЕСКАЯ НЕПРАВДА И ЗАПАДНО-РОССИЙСКИЙ ПАТРИОТИЗМ!

О ПРЕПОДАВАНИИ НА ЮЖНОРУССКОМ ЯЗЫКЕ1

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР МОНОМАХ И КОЗАК БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ!

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ «КОЛОКОЛА»

«ЧЕРНОМОРСКИЕ КАЗАКИ»!

БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ —

ЧЕРНИГОВКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

*** Примечания ***