Ленив ли русский мужик? [Олег Анатольевич Платонов] (fb2) читать онлайн

Олег Платонов Ленив ли русский мужик?

Чтобы осязаемо понять итоги великой народной трагедии, о которой мы расскажем вам ниже, достаточно привести одно сравнение. В конце XIX века Великую Сибирскую дорогу, протяженностью 7,5 тысячи км, строили 7 тысяч членов русских артелей при помощи кирки и тачки. Сегодняшнюю знаменитую Байкало-Амурскую магистраль (БАМ), протяженностью 3,1 тысячи км, во всеоружии современной техники проводили 15 лет не менее 50 тысяч строительных рабочих.

Что же позволило русскому артельщику девятнадцатого века посрамить нашего современного рабочего, гордо восседающего на тысячесильных бульдозерах и самосвалах? Какая ценность перевесила все преимущества современной техники, технологии, материалов и энергетических источников?

Этой ценностью была народная культура труда — трудолюбие, как добродетель, добросовестность, инициатива и предприимчивость в условиях трудовой демократии, общинных и артельных форм хозяйствования. Тогда- Россия в достатке обеспечивала себя хлебом, мясом, маслом и, более того, кормила значительную часть мира. Сегодня, когда мы из кормильцев превратились в иждивенцев, многим стало ясно, какую ценность мы не сберегли. Наш сосед Япония сумела соединить традиционную крестьянскую культуру с современной техникой и технологией и достигла, поразительных успехов. В нашей стране произошло все наоборот.

От всеобщей трудовой повинности до милитаризации труда

В самом начале 1918 года в России вводится всеобщая трудовая повинность. В этом же году взамен прежних удостоверений личности, паспортов, вводятся трудовые книжки. "Для так называемой буржуазии (понятие, трактуемое в то время весьма решительно, включая значительную часть крестьян и интеллигенции) под страхом тюремного заключения устанавливается обязательная явка на все работы, куда бы их ни послали местные власти. Не реже раза в месяц в трудовой книжке делается пометка о выполнении владельцами книжек возложенных на них общественных работ и повинностей.

К концу 1918 года все граждане России теряют право на добровольный выбор труда и в случае необходимости могут быть переведены с одной работы на другую. Более того, допускается принудительный перевод из одной организации в другую больших групп работающих. В новом кодексе законов о труде так и говорится: «Для исполнения срочных общественно необходимых работ, если, не находится достаточного количества лиц, желающих добровольно эти работы выполнять… можно постановить о переводе целой группы трудящихся из организации, где они работают, в другую организацию, расположенную в той же или иной местности». В порядке очереди их записи в Отделе распределения рабочей силы безработные могут принудительно направляться на работу в другую местность.

Таким образом, трудящимся, имеющим склонность к самостоятельному труду, на добровольной основе, навязывается принудительная система труда, выйти из которой человек не мог не только из-за угрозы тюремного заключения, но и еще в большей степени из-за угрозы голодной смерти. По крайней мере, в городах все источники получения продуктов питания были взяты новой властью в свои руки. Продовольствие распространялось по карточкам. Но, чтобы получить эту карточку, человек должен был быть официально прикреплен к какой-то работе. Если хочешь жить, другого выхода не оставалось, кроме как идти работать туда, куда тебя посылает новая власть. Таким образом, человек полностью терял свою свободу и становился всей своей жизнью и смертью зависим от воли новой власти. Если работа тебе не нравилась и ты отказывался от нее из чувства протеста — значит, ты терял право на получение хлебной карточки, а, следовательно, и право на жизнь.

Подобная политика не могла не вызвать самого широкого протеста трудящихся. На заводах и фабриках проходили забастовки и митинги. Но многие из них жестоко (и нередко кроваво) подавлялись «по законам» военного времени.

В стране возникает огромное количество концентрационных лагерей с принудительным трудом, куда стараются упрятать не только представителей буржуазных слоев, но и всех несогласных с «трудовой» политикой новой власти.

В феврале 1919 года концентрационные лагеря объявляются «школой труда». В выступлении Ф. Дзержинского на 8-м заседании ВЦИК говорится: «…Я предлагаю оставить… концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения, или, если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т. д. Таким образом, предлагается создать школу труда».

Принудительный труд практикуется повсеместно под страхом тюрем и расстрелов. В февральском постановлении совнаркома за тот же 1919 год мелькают выражения типа: «…взять заложников из крестьян с тем, что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны».

В 1919–1920 годах вольный наем рабочей силы объявляется буржуазным предрассудком и как форма привлечения — рабочей силы ликвидируется, заменяясь распределением по нарядам и трудовыми мобилизациями. Вся рабочая сила была поставлена на учет «по головам». Специальные постановления правительства объявляли потребность рабочей силы определенных специальностей по отраслям промышленности. Устанавливалась разнарядка, а дальше уже люди с наганами или солдаты с винтовками обеспечивали «доставку» рабочей силы в необходимое место.

В эти же годы в стране активно внедряются идеи «единой трудовой школы». Однако правильные, здравые по своей сути идеи соединения обучения с производительным трудом доводятся до абсурда и приобретают принудительный характер. Вместо гармоничного сочетания обучения и производительного труда упор делается на так называемые «трудовые процессы». В школьных инструкциях проводится мысль, что учебные предметы должны иметь только служебную роль по отношению к производительному труду. Большая часть времени используется не для освоения учебных предметов, а для работы в производственных, преимущественно кустарно-ремесленных мастерских и «общественно полезного труда» по благоустройству городов, сел, общественных садов и парков. Школьников на эти работы водили как солдат на учения под страхом дисциплинарных наказаний. Подобная трудовая «муштра» и принудительность воспитывали отвращение к труду, а пренебрежение учебными программами порождало неучей. Опыт «единой трудовой школы» первых лет революции еще раз показал, как можно дискредитировать хорошую идею, используя для ее претворения в жизнь негодные средства.

Введение всеобщей трудовой повинности, развитие в государственном масштаба принудительного труда ударили по самым трудоспособным, активным, самостоятельным и предприимчивым

работникам. Для них такая система труда была невыносима, так как подрывала их изначальное духовное состояние. Производительный труд в этих условиях был невозможен.

Уже в мае 1918 года председатель ВЦСПС М. Томский отмечает, что «падение производительности труда в настоящий момент дошло до той роковой черты, за которой (вернее, на которой) грозит полнейшее разложение и крах. Рабочие бросают фабрики и заводы, покидают города, обосновываются в деревне. На первом съезде совнархозов А. Гастев констатирует нежелание рабочих работать: «По существу, мы сейчас имеем дело с громадным миллионным саботажем. Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже, когда на испуганного буржуа указывают как на саботажника. Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский (курсив мой. — О. П.). Рабочие, несогласные трудиться принудительно и на условиях уравнительного распределения, объявлялись «ненастоящими» рабочими, прокравшимися кулацкими элементами, а в лучшем случае пролетариями, зараженными мелкобуржуазной психологией, для перевоспитания которых были созданы «школы труда» — трудовые лагеря.

К концу гражданской войны идея принудительного труда доводится до логического завершения в системе милитаризации труда. «Мы, — писал Троцкий, — мобилизуем крестьянскую силу и формируем из этой мобилизуемой рабочей силы трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям… Рабочая масса должна быть перебрасываема, назначаема, командируема, точно так же, как солдаты». Одновременно милитаризации подвергается труд рабочих. На III Всероссийском съезде профсоюзов в апреле 1920 г. Троцкий заявил: «Верно ли, что принудительный труд всегда непродуктивен? Мой ответ: это наиболее жалкий и наиболее вульгарный предрассудок либерализма». На IX съезде РКП(б) Троцкий объявляет, что каждый должен считать себя «солдатом труда», который не может собой свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит — он будет дезертиром, которого карают». Организуются массовые мобилизации по трудовой повинности, вырабатываются планы с установлением числа мобилизованных, местом их сосредоточения, размером трудовой задачи и количеством необходимых орудий труда. Лица, уклоняющиеся от трудовой мобилизации, привлекаются в уголовном порядке.

После окончания гражданской войны часть солдат организуют в трудовые армии, которые, как настоящие военные части, направляются на объекты государственного значения; распределение работ в них осуществляется принудительно-приказным способом, а оплата труда — по пайковой системе. Первая трудовая армия формируется на Урале, чуть позднее возникают Донецкая, Кавказская, Поволжская, Петроградская, Сибирская, Туркестанская, Украинская и Центральная. Вдохновителем и руководителем создания этих трудовых армий был все тот же Л. Троцкий. В начале 1920 годов численность трудовых армий достигла пяти миллионов человек, выполнявших самые различные виды работ в промышленности, на транспорте и даже в сельском хозяйстве. Милитаризация труда парализовывала народные основы труда, разрушала его духовное содержание, ломала сложившиеся трудовые отношения. Страна была ввергнута в катастрофу невиданного масштаба, прежде всего, в результате «всеобщего развала сферы труда и трудовых отношений». Сельское хозяйство — отброшено лет на сто назад. Выработка промышленной продукции сократилась в семь раз, производительность труда в четыре раза.

Попытка насаждения принудительного труда в государственном масштабе, противная характеру и психологии народа, потерпела неизбежный крах. По всей стране ширилось повстанческое движение за возвращение к народным основам, традициям и идеалам, за свободный труд, за народные понятия справедливости и счастья. Гражданская война к 1920 году превратилась в крестьянскую войну за свой коренной порядок жизни. Те же самые идеи, как костер, разгорались в городах, знаменуясь забастовками и восстаниями рабочих Москвы, Петрограда, Воткинска, Ижевска и др. Народное движение поддержали восставшие моряки Кронштадта.

Двадцатые годы

В 20-х годах, как чума, продолжают развиваться симптомы отрицания народной культуры труда. Америка, американская техника — Форд, Тейлор — становится моделью, предметом поклонения. Отрицание народной культуры всячески поощряется с самого верха. Сталин говорит о сочетании «русского революционного размаха и американской деловитости». Алексей Гастев провозглашает: «Возьмем буран революции — СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную, как хронометр». Троцкист Л. Сосновский объявляет, что надо искать «русских американцев», людей, которые «умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь». Дошло даже до того, что и некоторые крестьянские поэты начали воспевать Америку; Петр Орешин, например, писал: «И, снится каждой полевой лачуге чудесный край — железный Нью-Йорк».

Возникают но сути дела бредовые идеи превращения сельского хозяйства в ряд гигантских фабрик с тейлоризированной организацией труда (агрогородов), в которых практически не оставалось места для применения ценностей традиционной крестьянской культуры.

От рассуждения «о лени и спячке» трудовой России один шаг до теоретических постулатов Троцкого, о «культурном идиотизме» русского крестьянства — «смердяковской философии» презрения крестьянской культуры. «Культурный идиотизм» крестьянства считался фактом, не требующим доказательств, и применялся многими политиками и культурными деятелями того времени. В частности, М. Горький неоднократно использовал этот «термин» в своих статьях.

Да что Горький, вся государственная политика 20-х годов рассматривает крестьян как людей второго сорта. Государство стремится выкачать из деревни как можно больше средств, лишает крестьян права самоуправления, передав руководство деревней в руки пролетарских и босяцких элементов.

Страх и голод

С конца 20-х годов принуждение, страх, голод снова становятся главными движущими силами сферы труда, а сам труд приобретает принудительный характер в государственном масштабе.

В популярной в 30-е годы пьесе Н. Афиногенова «Страх» один из персонажей, профессор Бородин, заявляет, Что сейчас «общим стимулом поведения 80 % всех обследованных (граждан страны. — О. П.) является страх».

Страх царствует всюду, пропитывает все поры общества, парализуя творчество, самостоятельность, инициативу, предприимчивость. «Молочница, — говорит Бородин, — боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места… Он покорно ждет, пока, удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет».

По всей стране происходит возвращение к принудительным методам регулирования сферы труда, сходных с методами военного коммунизма, но шагнувшими еще дальше. Возвращение это не было случайным, а обуславливалось всей предыдущей политикой и практикой нового режима. В том, что к методам принудительного труда придется вернуться, Сталин не сомневался. «Мы пробовали этот путь, — писал он в 1927 году, — в период военного коммунизма в виде организации трудовых армий. Но на этом пути больших результатов не добились. Мы пошли потом к этой цели обходными путями, и нет основания сомневаться в том, что добьемся в этой области решающих успехов».

Основной формой привлечения кадров в промышленность стал так называемый организационный набор путем заключения договоров хозяйственных организаций с колхозами, закрепление рабочих за предприятиями на определенные сроки на основе контрактации (постановление ЦИК и Совнаркома СССР «Об отходничестве», 30 июля 1931 года). На практике это было так. Соответствующие органы давали разнарядку на район. Райком спускал эту разнарядку в отдельные колхозы. Колхозы автоматически заключали договора, причем практически не учитывались склонности и интересы самих направляемых колхозников. Бывшие колхозники прикреплялись к тем предприятиям, где, по мнению бюрократических органов, наблюдалась необходимость в них. Бывший колхозник не мог покинуть предприятие, пока не закончится срок контрактации.

Постановлением ЦИК и СНК 27 декабря 1932 года в стране вводится паспортная система, ставшая в тех условиях одной из главных форм принудительного регулирования рабочей силы.

Люди, не имевшие паспортов, а жителям села их не выдавали, не могли устроиться на работу и поэтому пожизненно прикреплялись к тому или иному колхозу. Жители городов не могли устроиться на работу без прописки, а часто и, наоборот, не могли получить прописки, не устроившись на работу. Таким образом, устанавливалась принудительная связь между местом работы и жительством.

Кроме паспортного режима существовала еще знаменитая статья «7-35», по которой получали до 7 лет люди «без определенного места жительства» и «без определенных занятий». По своей свирепости этот закон опередил английский «закон» о бродяжничестве», который предусматривал более мягкое наказание.

Вводится драконовский закон, предусматривающий немедленное увольнение хотя бы за один прогул. Постановление ЦИК от 15.11.1932 года гласило: «Установить, что в случае хотя бы одного дня неявки на работу без уважительных причин работник подлежит увольнению с предприятия или из учреждения с лишением его права пользования выделенными ему, как работнику данного предприятия или учреждения, продовольственными и промтоварными карточками, а также с лишением его права пользования квартирой, предоставленной ему в домах данного предприятия или учреждения».

В 1933 году выходит постановление «О порядке отходничества от колхозов», в котором предусматриваются меры административного наказания за самостоятельный уход колхозника на постоянную или временную работу в город. Разрешение на уход дается только на основании специально зарегистрированного в правлении колхоза договора с хозорганами.

В 30-е годы промышленность ежегодно набирала в «организованном» порядке в колхозах около полутора-двух миллионов человек. Только за годы второй пятилетки было «организовано» и направлено в промышленность и транспорт около 13 млн. человек — преимущественно колхозников.

Рабочих «добровольно-принудительно» объединяют в ударные бригады, заставляя закрывать глаза на ужасные условия работы и быта. Более того, ударные бригады «добровольно» пересматривают нормы выработки в сторону их повышения, а сдельные расценки в сторону понижения. Одновременно берутся повышенные против плана задания по производству и по снижению себестоимости. В конце 20-х — 30-е годы нормы выработки в промышленности повысились на 15–50 процентов, а расценки на многие работы снизились.

Рабочие, пока была возможность, пытались переходить на другое место работы, однако чаще всего и там было то же самое. Тем не менее, текучесть рабочей силы, например, в Донбассе в 1930 году доходила до 60–65 процентов. На хлопчатобумажных предприятиях за год сменилось 68 процентов всех рабочих, льняных — 104 процента, обувных — 120 процентов.

Чтобы остановить этот естественный процесс, государством осуществляется целый ряд мероприятий по принудительному закреплению рабочей силы.

В конце 20-х — 30-е годы проводится шумная кампания по так называемому самозакреплению кадров. Суть ее состояла в том, что рабочих заставляли «добровольно» подписывать обязательства оставаться на предприятии до конца пятилетки. Нередко отказ от подписи такого обязательства объявлялся антисоветским настроением с соответствующими последствиями для того времени. В Ленинграде в 1930 году, например, было закреплено 200 тыс. работников, на Украине — 30 % всех металлистов.

Приказом свыше происходит окончательная ломка сложившегося веками трудового ритма — чередования труда, отдыха, праздников. Происходит чудовищное! Вместо человеческого календаря в 1929–1930 годах вводится совершенно искусственный производственный табель-календарь, по которому вся человеческая жизнь рассматривается только с позиций производства.

Традиционные воскресенья и праздники были отменены. Перечеркивается весь опыт русского народа, да и всего человечества. Советский производственный табель-календарь состоял из 360 дней, то есть 72 пятидневок. Остальные пять дней было велено считать праздничными. Праздничные дни были приурочены к советским памятным дням и революционным праздникам: 21 января (день смерти Ленина), 1 и 2 мая, 7 и 8 ноября. По сути дела, страна обратилась к древнеегипетскому календарю времен фараонов и построения пирамид. Разница была только в том, что в египетском календаре все пять праздничных дней были отнесены на конец года.

Официально это мероприятие получило силу закона постановлением от 26 августа 1929 года «О переходе на непрерывное производство в предприятиях и учреждениях СССР», а в просторечии стало называться «непрерывкой». Согласно этому постановлению, работники каждого предприятия и учреждения были разбиты на 5 групп. Каждой группе устанавливался день отдыха в каждую пятидневку на весь год, то есть после четырех дней работы. Семидневная неделя заменяется пятидневной.

«Утопия стала реальным делом, — писал в 1930 году в книге «На злобу дня седьмого» Лев Кассиль. — Непрерывная производственная неделя выбила наше время из календарного седла. С уничтожением сонного провала, которым был седьмой, воскресный день, страна пребывает в постоянном бодрствовании». По данным, приводимым М. Горьким в начале 30-х годов, непрерывкой было охвачено 66 процентов рабочих.

Однако сразу стало ясно, что подобная трудовая неделя несостоятельна, хотя бы в силу, невозможности запрограммировать в неизменную систему гибкие, меняющиеся процессы жизни. Уже 21 ноября 1931 года принимается постановление «О прерывной производственной неделе в учреждениях», по которому разрешалось переходить на шестидневную прерывную производственную неделю. Были установлены постоянные выходные дни: 6, 12, 18, 24 и 30 числа каждого месяца.

Однако, как и пятидневка, шестидневка полностью нарушала традиционную семидневную неделю с общим выходным днем в воскресенье. Тем не менее подобная противоестественная рабочая неделя просуществовала до 1940 года.

7 августа 1932 года применяется один из самых антинародных законов сталинского времени «Об охране имущества государственных предприятий и кооперации и укреплении общественной социалистической собственности». Даже за незначительные проступки или просто трагические случайности (рабочий случайно сломал резец, колхозник собрал несколько колосков с убранного поля и т. п.) предполагалось «применение в качестве судебной репрессии и жесточайших наказаний — высшей меры социальной защиты — расстрела с конфискацией всего имущества» или «лишения свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества».

В 1932 году выходит постановление ЦИК и Совнаркома СССР «Об увольнении за прогулы без уважительной причины», в январе 1938 года — постановление «О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины…», в июне 1940 года — «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Указывается, что всякое нарушение трудовой дисциплины влечет за собой дисциплинарные взыскания или предание суду. Устанавливается уголовная ответственность за самовольный уход рабочего или служащего с предприятия или учреждения (таким образом, работники прикрепляются к месту работы), а также за совершение рабочими и служащими прогула без уважительной причины и некоторые другие нарушения трудовой дисциплины.

С января 1939 года в стране снова, как и в годы военного коммунизма, вводится трудовая книжка, при помощи которой работник закреплялся за предприятием. Устроиться на другую работу можно было только по предъявлении трудовой книжки, которая хранилась у администрации по старому месту работы. Работник приходил в отдел кадров за трудовой книжкой, а там ему говорили, что по производственной необходимости ему следует продолжать работу на этом предприятии — хочет он этого или нет.

И ничего не попишешь: согласно законам 30-х — 40-х годов администрация имела право не отпускать работника. Таким образом, трудовая книжка, как и паспорт, стали средствами закрепления работника за определенным местом работы.

В 1940 году наркоматам предоставляется по закону право производить организационное перераспределение между предприятиями, независимо от их территориального расположения, кадров: инженеров, техников, экономистов, мастеров и квалифицированных рабочих. Таким образом, администрация наркоматов могла сама устанавливать, где работать тем или иным специалистам, практически без учета их личных интересов.

Директора предприятий получают диктаторские полномочия «казнить или миловать» своих работников: переводить их с места на место без их согласия, увольнять по собственному произволу, отдавать под суд. Хотя, вместе с тем, сами директора во всем зависели от произвола наркоматов, руководство которых могло в любой момент отдать их под суд даже за незначительные упущения или просто по навету

В этих условиях многие директора превращались в шкурников, готовых ради собственного благополучия любой ценой делать план, пренебрегая элементарными правилами человеческого общежития. «С самых разных противоположных сторон жизни, — писал в 1930 году писатель "Пришвин, — поступают свидетельства о том, что в сердце советского предприятия находится авантюрист и главное зло от него в том, что «цель оправдывает средства», а человека забывают. В этом же и есть, по-видимому, вся суть авантюры: внимание и забота направлены на внешнюю сторону, отрыв от человека — потому несерьезность. Забвение человека ради дела, поставленного авантюристом». Если нужно ради спасения плана кинуть в ледяную воду сотни человек (прекрасно зная, что часть из них погибнет), такой руководитель, не задумываясь, сделает это. Если понадобится, такой руководитель заставит работать на неисправной технике, грозящей смертью. Литература 30-х годов полна подобными примерами — только тогда это выдавалось за сознательный героизм.

В 1940 году издается указ «О государственных трудовых резервах СССР», обязывающий председателей колхозов «ежегодно выделять в порядке призыва (мобилизации) по 2 человека молодежи мужского пола в возрасте 14–15 лет в ремесленные и железнодорожные училища и 16–17 лет в школы фабрично-заводского обучения на каждые 100 членов колхоза, считая мужчин и женщин в возрасте от 14 до 55 лет» («Правда», 1940, 3 октября). Городские Советы депутатов трудящихся обязаны ежегодно выделять в порядке призыва (мобилизации) молодежь мужского пола в том возрасте в количестве, которое ежегодно устанавливалось правительством. Позже возраст мужской молодежи, призываемой в школы ФЗО, повышается до 15–17 лет; вместе с тем разрешается призыв в школы ФЗО женщин в возрасте 16–18 лет.

Указ предусматривал ежегодную подготовку для промышленности в ремесленных и железнодорожных училищах и ФЗО до 1 млн. человек городской и сельской молодежи. Молодые люди, окончившие ремесленные и железнодорожные училища и школы ФЗО, считались мобилизованными и были обязаны работать 4 года подряд на тех государственных предприятиях, куда они посылались. Уклонения от мобилизации каралось в уголовном порядке. Как в работных домах Англии XVIII–XIX веков беглым подросткам грозило наказание до полугода тюремного заключения.

Наряду со страхом, порождаемым административно-террористическими методами регулирования труда, превращением его в принудительный и подневольный, другой особенностью эпохи становится голод — прямое последствие государственной политики экономии на человеке и вместе с тем еще один метод управления трудом.

Именно в конце 20-х, в 30-е годы в практику нашей страны входит порочный, экономически несостоятельный «остаточный метод распределения ресурсов, идущих на потребление трудящихся, по сути дела — политика «экономии на человеке».

Человеку просто недоплачивали за его труд. Доля рабочего в созданном им продукте в конце 20-х — 30-е годы снизилась почти в два раза.

Рабочие голодали, жили на скудном пайке, а пропаганда трубила, что они «горят решимостью выполнить и перевыполнить задания правительства и партии. Работают мускулы. Горят глаза рабочих, жаждущих внести свой вклад в дело строительства социализма. Куются новые формы труда. На наших глазах зарождается поистине коммунистический труд».

На предприятиях заводятся черные доски, куда заносятся лодыри и прогульщики, вывешивают ежедневно в цехах на подвижных кранах имена и фамилии прогульщиков. А для передовиков заводят красные доски.

Газеты из номера в номер трубят о массовом трудовом энтузиазме и почти ни слова об условиях труда и быта рабочих.

«Чернодосочники! Боритесь за красную доску!»

«Краснодосочники! Показывайте образцовые примеры трудового энтузиазма! Помогайте чернодосочникам сняться с черной доски!»

Нельзя сказать, что произвол, беззакония, бесправность трудового человека не вызывали протеста. Протесты были, но подавлялись самым жестоким образом.

Документы смоленского архива (содержавшие, в частности, отчеты секретных сотрудников ОГПУ, захваченные немцами в 1941 году, а затем попавшие в США, где и были опубликованы) свидетельствуют о многочисленных протестах рабочих против троцкистско-сталинской системы: «Банда негодяев, довольно вы cocaли нашу кровь! 12 лет вы нас агитируете и мутите в голове. Раньше вы все кричали, что фабриканты нас эксплуатируют, не фабриканты не заставляли работать за четверых, а потом тогда магазины были полны…» Рабочие Каменской бумажной фабрики, — сообщали в своих отчетах секретные сотрудники ГПУ, — говорят между собой: «Соревнование выдумали, чтобы рабочие надрывались. Социалистическое соревнование — это рабство для рабочих и хорошая жизнь для дирекции». Или другое высказывание, запечатленное в анналах ГПУ: «…социалистическое соревнование — это рабство для рабочих, партия жмёт нас, как лимон».

В целях отвлечения внимания народа от виновников разру шения народного уклада жизни фабрикуются сотни и тысячи дел о вредителях в народном хозяйстве. Яркими примерами этого стали «Шахтинское дело» и «процесс промпартии», а также процесс над «вредителями» в пищевой промышленности. Идет тотальное нагнетание страха, рождаются призывы выявлять на производстве вредителей среди рабочих. Так, в журнале «Партийное строительство» в 1931 г., некто Ж. Меерзон пишет: «На наших предприятиях и сейчас еще находится в среднем от 1 до 2 процентов затесавшихся чуждых, классово враждебных элементов. Довольно значительные слои недостаточно устойчивых, не переварившихся еще в фабричном котле, тесно связанных нередко с мелкобуржуазным хозяйством. Их, считаю, в среднем около четверти состава рабочей массы».

Свою антинародную сущность сталинский режим ярко проявил в отношении к рабочим забастовкам — они были объявлены вне закона.

К своему испытанному демократическому средству борьбы рабочие пытались обращаться и в советское время. В начале 20-х годов в Москве было 30–40 забастовок в месяц, а по другим городам пропорционально меньше. Однако уже во второй половине 20-х годов забастовки начинают рассматриваться как чисто контрреволюционные выступления со всеми вытекающими отсюда последствиями и мерами подавления. Единичные случаи забастовочных выступлений подавлялись кровавыми средствами. Как-то в годы войны личный посланник Рузвельта Гопкинс сообщил Сталину, что поставки грузов из США задерживаются из-за забастовок рабочих в американских портах. «А что у вас нет полиции?» — удивленно спросил Сталин. Таково было его отношение к забастовочному движению рабочих.

Широкое развитие принудительного труда, использование административно-террористических методов его регулирования сделали «ненужными» многие учреждения труда.

В июне 1933 года ликвидируется созданный в 1917 году Народный Комиссариат труда. Уничтожается Наркомат, задуманный как орган по выработке государственной политики в области труда: регулирования всей сферы труда, разработке трудового законодательства, обеспечения интересов наемных работников, охраны труда, разрешения конфликтов между трудящимися и работодателями. После этого шага регулирование человеческих ресурсов практически отдается на откуп отдельным ведомствам.

Наркомтруд сливается с ВЦСПС и местными профсоюзными органами, которые таким образом теряли главное качество профсоюзов — самостоятельность от органов государственного бюрократического аппарата. Фактически происходит огосударствление профсоюзов — сбывается заветная мечта Троцкого.

Соединение профсоюзов и государственной машины в одно целое было символично для эпохи. Интересно привести «декрет» узаконивший этот чудовищный акт.

«Идя навстречу предложениям профсоюзных рабочих организаций и в целях лучшего выполнения возложенных на Народный комиссариат труда Союза ССР обязанностей, ЦИК СССР, Совнарком СССР и ВЦСПС постановляют:

1. Слить Народный комиссариат труда Союза ССР со всеми его местными органами, включая и органы социального страхования, с аппаратом ВЦСПС в центре и на местах, возложив на ВЦСПС выполнение обязанностей Народного комиссариата труда и его органов.

2. Предложить ВЦСПС в месячный срок представить в Совнарком СССР проект конкретных мероприятий во исполнению настоящего постановления».

Огосударствление профсоюзов означало их окончательную смерть как самостоятельной общественной организации (хотя умирание началось гораздо раньше).

Потакание интересам административно-бюрократической системы, нежелание ее «боссов» и «боссиков» защищать действительные интересы трудящегося населения от административного произвола превратили аппарат профсоюзов в жалкий придаток бюрократической машины, способствующий исполнению бюрократических решений. Большинство бюрократических мероприятий шло в нарушение прав трудящегося человека. Но практически неизвестны случаи, когда профсоюзный аппарат 30—40-х — на чала 50-х годов вставал на защиту простого труженика. Конечно определенная работа велась, но она ограничивалась мелкими бытовыми проблемами, не затрагивая вопросов создания эффективного механизма противодействия бюрократическому произволу.

В конце 20-х, в 30-е годы один за другим ликвидируются созданные еще в первые годы революции институты труда. В 1927 году был закрыт Таганрогский институт научной организации производства. Казанский институт научной организации труда в 1936 году преобразуется в Институт охраны труда. В течение ряда лет Центральный институт труда передается и одного ведомства в другое (Наркомтяжпром, Наркомат оборонной, затем Наркомат авиационной промышленности), а в 1941 году был вообще закрыт (еще ранее его директор был расстрлян*). Образовавшийся в конце 30-х годов Центральный институт труда Наркомлегпрома СССР был также закрыт «как организация, тормозящая своею работой развитие стахановского движения в легкой промышленности». Видимо, по этим же причинам в конце 1935 года Всесоюзный центральный институт экономики, организации и оздоровления труда был реорганизован во Всесоюзный центральный научно-исследовательский институт охраны труда. В течение десятилетий наука о труде рассматривается догматически и начетнически, научная организация труда не преподается, книги и журналы по НОТ не издаются.

Почти одновременно с коллективизацией осуществляется полное подчинение промысловых артелей различным промысловым советам и центрам. В короткий срок промысловые артели фактически становятся отраслью государственной промышленности им спускаются сверху обязательные планы хозяйственной деятельности, а также сверху назначаются руководители. Артели лишаются своего главного преимущества — самостоятельности.

В городах, как и в деревнях, осуществляется коллективизация. Только тут «коллективизировали» кустарей, вынуждая из объединяться в лжекооперативы и лжеартели. Такие «кооперативы-артели» становились частью государственной промышленности работали по плану, нормам и расценкам, спускаемым сверху возглавлялись руководителями, назначенными райкомом. Тот, кто отказывался «коллективизироваться», облагался непосильным налогом и приравнивался к «кулаку».

В селах, где сельское хозяйство было подсобным занятием создаются так называемые промколхозы. В начале 30-х годов только в РСФСР их было создано около 700. В 1937 году процесс «коллективизации» среди кустарей в основном завершился.

На 1 января 1941 года насчитывалось почти 26 тысяч промысловых сталинских кооперативов, в которые объединялись 2,6 миллиона человек. Подобная «коллективизация» сломала инициативу и самостоятельность кустарей и ремесленников, сделала их зависимыми от государственного плана и государственных бюрократических учреждений.

Лагерный труд

Многомиллионные массы заключенных, словно раковая опухоль, разъедали традиционную культуру труда, активно разлагали его духовно-нравственную основу. Большая часть заключенных получала в лагере отчетливо выраженную ненависть к труду. Гнать «туфту», т. е. намеренно недобросовестно выполнять работу, становилось принципом многих, познавших принудительный труд.

«С первой иллюзией, — писал В. Шаламов, прошедший все муки гулаговского ада, — было покончено быстро. Это — иллюзия работы, того самого труда, о котором на воротах всех лагерных отделений находится предписанная лагерным уставом надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Лагерь же мог прививать только ненависть и отвращение к труду. Миллионы рабочих и крестьян, попавших в лагерь, теряли свой жизненный идеал — труд как добродетель. Для них труд становился самым страшным проклятьем. И вся система лагерей в конечном счете была направлена именно на это — сделать труд проклятьем, дискредитировать высокую жизненную ценность русского работника.

История труда в трудовых лагерях советского времени может быть разбита на два этапа. Первый — «доплановый» развивался с первого года революции до 1929 года. Концлагеря, как мы уже отметили выше, возникают летом — осенью 1918 года, а в начале 1919 года Ф. Э. Дзержинский объявляет их «школой труда».

В 1921 году в журнале московской таганской тюрьмы «Тюрьма» рассказывается о том, что «в России… труд заключенных приобретает все большее и большее значение». В Московской таганской тюрьме тогда работало 65 % заключенных. Московский совет народного хозяйства ставит вопрос «об устройстве мастерских в лагерях принудработ». На местах дело на первых порах обстояло хуже. В Вятском губернском исправительно-трудовом доме в 1923 году работало только 42 % заключенных. К середине 20-х годов труд заключенных начинает развиваться все шире и шире. В тюремной печати появляются объявления такого содержания: «Минусинский исправительно-трудовой дом исполняет… заказы в своих мастерских… Отпускает кирпич своего кирпичного сарая… Исправительно-трудовой дом принимает на себя выполнение разного рода черных работ. Ассенизация (очищение туалетов) выполняется своим обозом». («Пробуждение за решеткой», Минусинск, 1927, № 1.) «Используя труд заключенных, рабочая часть губернского исправительного дома имеет возможность принимать заказы на 10 % дешевле кооперативных цен» («Голос заключенного», Пенза, 1927, № 3.) Конечно, более дешевая цена выполняемых работ обеспечивалась за счет недоплаты за труд — эксплуатации заключенных. Заключенных не только эксплуатировали, но и, как скот, сдавали в наем. «Отдел работ Екатеринбургского исправительного дома № 1… производит. отпуск рабочей силы простой и квалифицированной, сдельно и поденно, группами не менее 5 человек… Имеется техническое бюро из опытных инженеров и техников. Принимаются поручения по составлению строительных смет… Цены на 10–25 % ниже других предприятий». («Уральский заключенный», 1924, № 1.)

Продолжительность рабочего времени до конца 20-х годов составляла 8 часов в мастерских и 10 — в сельхозколониях. Даже на тяжелых и вредных видах работы оплата труда была крайне мизерной. Например, в 1925 году в Витебском домзаке 20 женщин-заключенных, за месяц изготовив 15 тысяч зеркал (производство повышенной вредности), заработали по 15 рублей каждая Тогда как средняя зарплата вольного рабочего составила около 50 рублей.

С 1929 года лагерная система входит в новый, «плановый» этап «развития». Труд заключенных включается в государственный план с ежегодным увеличением хозяйственных показателей «от достигнутого». Возникает не просто новая отрасль народного хозяйства, а сверхотрасль — лагерный сектор социалистической экономики, включивший в себя все виды экономической деятельности.

Согласно государственному плану развития народного хозяйства СССР на 1941 год, НКВД обеспечивает 50 % заготовок и вывоза леса на Дальнем Востоке, в Карело-Финской АССР и и Коми АССР, более трети в Архангельской и Мурманской областях, от одной пятой до одной четвертой в Ярославской Горьковской, Молотовской, Свердловской областях и Краснодарском крае. Заключенные «выдавали» 40 % общесоюзной добычи хромитовой руды, работали на урановых и угольных шахтах и золотых приисках. Трудно назвать отрасль или вид деятельности, где бы не использовался труд заключенных. Изготовление цемента и буксирных пароходов, морских катеров и барж, автотранспортных прицепов и скреперов, тяжелых грейдеров и катков, сельскохозяйственных орудий и мебели, бельевого трикотажа, чулочно-носочных изделий и обуви, — всюду мы видим труд заключенных.

Преимущественно принудительным трудом заключенных были построены, в частности, города Комсомольск-на-Амуре, Советская Гавань, Магадан, Норильск, Дудинка, Воркута, Северодвинск, Дубна, сотни поселков: вырыты три гигантских канала — Беломорский. Волжский, Волго-Донской. Самый малый из них Беломорский — 227 километров, 19 шлюзов, 15 плотин, 49 дамб с общим объемом только земляных и скальных работ 21 млн. кубометров, и все это при помощи тачки, кирки и лопаты; проведены тысячи километров железных и шоссейных дорог — Котлас — Воркута (ж/д), Рикасиха — Молотовск (ж/д), Караганда — Балхаш (ж/д), Салехард — Игарка (ж/д), второй путь сибирской магистрали (4000 км), Комсомольск — Советская Гавань (ж/д), начальная часть БАМа от Тайшета до Лены, автомобильное шоссе Москва — Минск; возведены тысячи заводов и предприятий, в том числе такие гиганты, как Балхашский,

Соликамский, Березниковский комбинаты; созданы несколько крупных ГЭС, в том числе Куйбышевская, Нижнетуломская, Усть-Каменогорская; осуществлено строительство объектов атомной промышленности и добыча урановой руды. Мы уже не говорим о массовом использовании труда заключенных на лесоповале, на копях и в шахтах и прочих самых тяжелых работах.

Лагерный труд имел не только производственную сферу (физический труд). В «шарашках» — так назывались лагерные научно-исследовательские и проектно-технологическиеинституты — работали многие тысячи заключенных умственного труда — ученые и инженеры, деятели культуры и искусства.

Главное управление лагерей имело множество внутренних управлений, в подчинении которых находились специальные лагеря, имевшие свой «профиль хозяйственной деятельности».

Лагеря делились на лагпункты, находившиеся рядом с производственным объектом: лесоповалом, рудником, шахтой, совхозом, фабрикой, заводом. Все они, конечно, были затянуты колючей проволокой и тщательно охранялись.

Труд в лагерях организовывался самым варварским способом — главным трудовым мотиватором был голод. Норма, чаще всего чрезмерная, устанавливалась, — как условие получения мизерного пайка, обычно не составлявшего даже прожиточного минимума. Выполнивший норму в обыкновенном трудовом лагере получал, например, после войны 400 г плохого хлеба, черпак супа из листьев свеклы. А те, кто мог перевыполнить норму, получали дополнительно немного каши и картофеля. Но горе тому, кто не вырабатывал свою норму. Ему давали штрафной паек, полезность которого была значительно ниже прожиточного минимума. Такой человек обрекался на гибель.

Организация труда заключенных строилась по образцу рабовладельческих плантаций. Огромная роль в эксплуатации труда заключенных отводилась нарядчикам из числа самих заключенных, но поставленных в привилегированное положение (лучшее питание, лучшая постель и место в бараке, порой даже специальная кабинка, выгороженная фанерой, «денщики» из заключенных). Нарядчик осуществлял расстановку бригад и отдельных заключенных по местам работы. От них зависело, куда сегодня пошлют бригаду — на легкую или тяжелую работу, на трескучий мороз или оставят в теплом помещении. За распределение в хорошие места нужно было платить — и прежде всего за счет получаемых из дома посылок.

Над всеми нарядчиками стоял старший нарядчик, который каждый день получал из планово-производственной части пачку бумаг на вывод заключенных, собирал всех своих нарядчиков и распределял между ними задания.

Трагедия продолжается

25 апреля 1956 года отменяется драконовский Указ о судебной ответственности рабочих и служащих за самовольный уход с предприятий и учреждений и за прогул без уважительной причины. Судебная ответственность заменяется мерами «дисциплинарного и общественного воздействия».

Через двадцать два года после упразднения Наркомата труда 24 мая 1955 года вновь образуется Государственный комитет Совета министров СССР по вопросам труда и заработной платы (Госкомтруд), а при нем научно-исследовательский институт труда.

Однако и после образования Госкомтруда, сфере государственной политики в области труда придавалась второстепенное, отнюдь не политическое значение.

Госкомтруд сформировался как своего рода общесоюзный отдел труда и заработной платы (ОТиЗ), возможность его стратегического и политического значения в сфере труда в самом начале была сведена на нет, к выработке различных Инструкций, методик, постановлений без действенного механизма их реализации, при отсутствии долгосрочных стратегических программ. Эти характеристики Госкомтруда, не изменившиеся вплоть до настоящего времени, превратили его в образцовое бюрократическое учреждение, существующее вне зависимости от требований жизни. Политика регулирования рабочей силы осуществлялась преимущественно в рамках отдельных ведомств.

Во второй половине 50-х, начале 60-х годов стала оживать замороженная в предыдущие десятилетия наука о труде. Впервые за многие годы начинают выпускаться работы по научной организации труда, собираются общесоюзные совещания для обсуждения назревших проблем. Однако настоящие глубокие реформы провести тогда не удалось. Попытки вернуться к истинно народным принципам труда натыкались на противодействие бюрократического аппарата.

Нет, не легко и не просто происходил отход от порочных и кровавых методов регулирования труда. Противоречивость эпохи подчеркивает тот факт, что первым руководителем комитета по труду стал Лазарь Моисеевич Каганович — «классик» административно-террористических методов регулирования общественной жизни и труда. С самого начала он задал воинстину сталинский тон работе комитета по труду. Впрочем, просидел он здесь недолго, хотя некоторые старые сотрудники до сих пор помнят его оскорбления и издевательства.

Каганович и ему подобные наследники Сталина враждебно воспринимали всякую попытку самостоятельного рабочего движения. Порой возникали кровавые рецидивы сталинизма.

Первые попытки рабочих неформально проявить свое право на забастовку окончились трагически.

Понятие труда, как высокой духовно-нравственной категории, принимаемое как само собой разумеющееся большинством наших дедов и отцов, для новых поколений уходит «на чердаки их личного сознания». Человек, как мера всех вещей, заменяется абстрактным лозунгом, планом, валом. Все шире распространяется формальное, бюрократическое отношение к труду как к мероприятию, которое следует выполнить, поставить галочку, «закрыть», не касаясь его сути, а если есть возможность, то отделаться от него, выполнив кое-как. Самым распространенным типом становится работник с усеченной культурой труда, обладающий раздробленным или неполным набором трудовых ценностей.

Труд как духовно-нравственная категория, обладающая внутренней самоценностью для настоящего труженика, становится средством удовлетворения всяких других потребностей, как навязанная извне сила, противостоящая человеку. Отчуждение труда, деградация трудовых ценностей становится важнейшим препятствием нашего социально-экономического развития, полноценного использования трудового потенциала.

В середине 50-х годов осуществляется наступление государства на остатки промысловых артелей. Мы уже видели выше, что перед войной артели и кооперативы фактически потеряли свою самостоятельность, хотя продолжали существовать как формально независимые по отношению к государству предприятия. Однако даже символическая самостоятельность промысловых артелей была не по душе руководителям «хрущевского режима».

14 апреля 1956 года выходит постановление «О реорганизации промысловой кооперации». Согласно этому постановлению, государственной промышленности передается около 3500 наиболее крупных промысловых артелей, на которых было занято 600 тысяч человек с общим объемом производимой продукции на сумму 23 миллиарда рублей. Значительная часть артелей была слита с однотипными государственными предприятиями, перестав существовать как самостоятельные организации. Другие продолжали существовать самостоятельно, но уже не как артели, а как государственные предприятия. Многие из них, особенно предприятия, занятые ремонтом и изготовлением обуви, одежды, трикотажных изделий, мебели по индивидуальным заказам населения, ремонтом металлоизделий, музыкальных инструментов и др., а также парикмахерские и фотографии вошли в систему вновь организованных управлений бытового обслуживания населения. Так, государство, не вложив ни копейки, методами сталинской коллективизации создало новую отрасль.

В 1960 году промысловые артели полностью ликвидируются, а это значит в государственную промышленность было передано 25,6 тысячи промысловых артелей, выпускавших продукции на 62,4 миллиарда рублей (в ценах тех лет) и дававших работу 2,6 миллиона человек.

После Сталина не был ликвидирован и разрыв между обучением и производительным трудом. Выпускникам школ не прививали навыков к труду, умение и желание работать. Хотя в принятых в начале 60-х годов «Законе об укреплении связи школы с жизнью…» и постановлении Совмина СССР «Об улучшении производственного обучения учащихся…» и декларировалась задача соединения обучения, с производительным трудом, на практику школы оно повлияло мало. Постановка трудового воспитания в школе имела формальный характер.

Отсутствие производительного труда в школе при обучении и воспитании молодежи создало поколения людей, не привыкших к труду и воспринимающих его в начале взрослой жизни, как нечто неприятное и тягостное. Причем для довольно значительной части людей это отношение к труду сохраняется на всю жизнь. Человек, не научившийся с детства трудиться, смотрит на мир иждивенчески, ждет от него значительно больше, чем может дать сам. Отсюда неизбежный конфликт с обществом, коллективом, семьей.

Более того, иногда средства массовой информации воспитывают у молодежи нетрудовые понятия и идеалы мелких дельцов, мошенников, уголовных кооператоров-рвачей, а порой вымогателей и проституток. Низкопробное смакование сцен насилия и секса, слюнявая эстетизация порока, откровенные призывы к наживе и стяжательству являются формой разрушения народной культуры. Почему «промысел» шлюх или подонка-вымогателя приобретает эстетизированное название, скажем, интердевочки или рэкетира и так подробно освещается в средствах массовой информации? Почему в песнях и передачах довольно часто проповедуют идеи наживы, достижение материального результата любой ценой («Будет все отлично, не жалей наличных денег для себя», — поет группа «Скандал», а другая ей вторит: «Кто проиграл — тот плачет, кто выиграл — на коне»? Кому это нужно?.. Еще Бунин в «Окаянных днях» описывал такой эпизод: «Был В. Катаев (молодой писатель, будущий автор сусальной повести «Белеет парус одинокий». — О. П.). Цинизм нынешних людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…» И то, что Катаев сказал одному Бунину, сегодня можно услышать по телевидению, вещающему на десятки миллионов человек. Некоторые представители молодежи откровенничали перед экраном в таком духе: «Меня мало интересует моральная сторона, главное, не работая, получать большие «бабки» (деньги) А что если ради этого придется пойти на преступление? «Это вас не касается», — был ответ.

Конечно, эти откровения не отражают представлений всей нашей молодежи, но, тиражированные на миллионах экранов они могут повлиять и на других молодых людей, ищущих жизненные ориентиры. Ведь от того, насколько молодой человек пропитается мыслями и взглядами своего героя, зависит формирование его нравственных ценностей.

Сегодня по нашей стране бродят не менее миллиона лиц без определенных занятий, официально именуемых «БОМЖ» (без определенного места жительства), или «БОРЗ» (без определенного рода занятий). Труд для этих людей — печальная необходимость, которую они нередко предпочитают заменять воровством. Дальневосточные ученые, исследовавшие тунеядство и бродяжничество в своем регионе, считают, что причина бродяжничества этих людей в том, что они не получили трудового воспитания, или, говоря словами Толстого, «потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб». Выборочное статистическое обследование бродяг показало, что две трети из них ранее судимы, более трети — люди 30–39 лет, седьмая часть — женщины, большинство разведено. Преобладающее большинство бродяг имеет детей.

Журналист Алексей Лебедев, проживший среди бродяг около года, считает, что «на некоторую часть бродяг можно взглянуть как на продукт нашей романтики. Сейчас многие сокрушаются: строили грандиозные гидростанции, заводы, БАМ, не думая о жилье и быте тех, кто строил. Масса героев, покорителей природы, оказалась без крыши над головой (я не имею в виду тесные общежития). Позвали людей в голубые дали: «Ребята, палатка это прекрасно! Выстройте Зейскую, Бурейскую электростанции — поедете дальше!». Не все выдержали испытания «романтикой». Единицы становятся бродягами, а сотни временщиками. Им — что тайгу рубить, что дом ломать. Лишь бы платили. Бродяжничество — это, наверное, утрата всякой морали, в том числе и трудовой: забетонировать — разбить, построить — разрушить…»

Сложившаяся в стране система труда сама воспроизводит лодырей и прогульщиков, постоянно отвлекая людей от места основной, профессиональной работы, направляя их на непрофессиональное выполнение чуждых им видов труда.

В сфере труда нашей страны кое-где и по сей день бытуют троцкистско-сталинские, административно-репрессивные формы организации труда. Прежде всего это относится к труду в местах заключения и военных «трудовых армиях».

Возьмем трудовые колонии. На сегодняшний день по объему выпускаемой продукции трудовые колонии, входящие в систему Министерства внутренних дел, занимают шестое место среди производственных министерств страны. Здесь продолжают жить «трудовые» традиции Беломорканала, заложенные Сталиным и Ягодой… Производство ведется на устаревшем оборудовании, в тяжелых условиях, безо всякой охраны труда. Причем, в лагерях по-прежнему существует «трудовая-нетрудовая» иерархия («блатной закон»), согласно которой работу выполняют так называемые «мужики» (люди, как правило, совершившие преступление случайно и желающие побыстрей вернуться к привычной жизни), уголовная же верхушка из «первой пятерки» блатных чаще всего не работает, заставляя свою норму выполнять «мужиков» (а нормы рассчитаны на здоровых, хорошо питающихся людей).

Пятьдесят процентов заработанного осужденными в колонии изымается на содержание правоохранительных органов, а многие осужденные отчисляют средства и на другие цели. На продуктовый ларек разрешается тратить 10–15 рублей в месяц. «И выходит… («мужик») через несколько лет из ворот колонии потерявший здоровье, без денег, измученный долгой унизительной зависимостью, профессионально ни к чему не пригодный». А ведь таких «мужиков» сейчас в колониях около 800 тысяч, а в 70-х годах было в два раза больше.

Наряду с принудительным трудом заключенных широкие масштабы имеет принудительный солдатский труд. Солдат, взятый на службу, чтобы защищать Родину, используется министерствами и ведомствами (Минводхоз, Минтрансстрой, Минтяжстрой и мн. др.) как неквалифицированная рабочая сила, которую можно эксплуатировать выше всяких возможностей и при безразмерном рабочем дне.

«В «военно-трудовых армиях» сегодня работают, по нашим примерным расчетам, не менее миллиона человек. Своим трудом эти армии значительно облегчают жизнь паразитирующим на солдатском труде министерствам и ведомствам. Как правильно отмечается: «Привлечение солдат к выполнению плановых заданий «развращает» многие наши ведомства, они перестают соразмерять свои желания и возможности: рабочая сила-то ведомству ничего не стоит». Ни соцкультбыт нормальный создавать, ни зарплату человеческую платить солдатам, по мнению руководителей ведомств, не надо. И эксплуатация труда здесь не в меньшей степени, чем у заключенных в трудколониях.

В целом по стране сложилось крайне уродливое соотношение между настоящими тружениками и людьми, работающими, чтобы только отделаться, предпочитающими праздность труду. Обследование, проведенное в середине 80-х годов, показало, что настоящее стремление работать как можно лучше, высокая само-

дисциплина, инициативность, творческое отношение к своим обязанностям свойственно только 25–35 % занятых в нашем народном хозяйстве, причем в основном, лицам от сорока лет и старше. Примерно пятая часть работающих — лица с низкой трудовой активностью. Они инертны, работу предпочитают праздность. Нарушают трудовую дисциплину, отличаются слабой продуктивностью и низким качеством труда. Около половины взрослого населения нашей страны, хотя и понимает ценность трудолюбия и добросовестного отношения к труду, но не стремится работать как можно лучше, не обладает высокой сознательной дисциплиной, не относится инициативно и творчески к своему труду. Получается так, что, по крайней мере, две трети нашего населения трудно отнести к хорошим работникам. Степень отдачи трудового потенциала, начавшая повышаться в конце 50-х годов с 60-х годов вплоть до настоящего времени неуклонно снижается.

Катастрофически увеличился разрыв в производительности труда в нашей стране и США, и в особенности в производительности труда в сельском хозяйстве. Если в конце XIX — начала XX века Россия делала стремительный рывок к сокращению это разрыва, то в последние 70 лет (за исключением некоторых периодов) наше экономическое отставание становится все более и более явным. Оторвавшись от народных корней, превратив сферу труда в арену всевозможных социальных экспериментов, подменив национальную модель трудовой деятельности набором «временных инструкций» (от «съезда», к «съезду»), отказавшись от народных форм хозяйствования, мы все больше и больше теряем способность к продуктивному творческому труду.

Сегодня подошли к опасной черте, за которой теряются главные достоинства души народа — ее трудовые качества. Пока они продолжают жить в народной психологии преимущественно как потенциал, способный дать блестящие результаты. Но с каждым годом тысячелетний заряд этого потенциала слабеет, неработающие органы со временем атрофируются.

Чтобы остановить этот катастрофический процесс, надо встать лицом к нашей истории, вернуться к народным основам, традициям и идеалам, создать условия для возрождения народных форм хозяйствования и труда. Только в этих формах трудовой потенциал России, используемый сегодня не более чем на пятую часть, сможет дать полную отдачу.

Оглавление

Олег Платонов Ленив ли русский мужик?

  От всеобщей трудовой повинности до милитаризации труда

  Двадцатые годы

  Страх и голод

  Лагерный труд

  Трагедия продолжается