Бацилла искренности [Лев Вениаминович Никулин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лев Никулин Бацилла искренности

1. Глава вроде пролога

Кошачий переулок изгибался под тупым углом и на некоторое время привлекал глаз двумя вывесками: «Похоронное бюро „Студия“. Любительские гроба», и пивная с хором «Ласточка».

Доктор Тиман сидел за письменным столом, имея перед глазами две этих вывески и мокрые крыши флигелей Кошачьего переулка. Чернила приходилось разводить чаем, перо царапало бумагу. При некотором напряжении воли доктор Тиман написал две страницы текста следующего содержания:

«Приближаясь к шестому десятку, я страдаю астмой и имею все шансы на внезапную смерть от удушья. Печально, если ряд замечательных открытий, которые я сделал, будет утрачен человечеством. Поэтому, находясь, как полагается составителю завещания, в здравом уме и твердой памяти, я составлю приблизительное описание сделанного мною открытия. Я, доктор Тиман, сын либерального мирового судьи и слушательницы Бестужевских курсов, окончивший по первому разряду университет, двадцать шесть лет назад женился на опереточной актрисе Олимпиаде Зеркаловой. Подробности этого события не имеют прямого отношения к моему завещанию, поэтому я их опускаю. При великолепном физическом сложении моя жена страдала абсолютным отсутствием представления о долге, морали, чести. Наследственность. Семья дегенератов. За двадцать лет я не слышал от нее ни одного слова правды. Я менял города, менял знакомых, но через два месяца я был муж мадам Тиман. Актеры, поручики, чиновники особых поручений, гимназисты, цирковые атлеты… Калейдоскоп, карусель, хоровод — и так двадцать лет…

Можно подумать, что она родилась без совести, так, как дегенераты рождаются без пятого пальца на руке, без мочки на ухе. И тогда мне пришла в голову мысль об операции, которой еще не сделал ни один хирург в мире. Ей нужно привить честность, искренность, долг, как яблоне-дичку прививают антоновку. Или как хирурги делают пересадку кожи. В первые четыре года я сильно подвинулся вперед. Я нащупывал пути, но я был близок к истине. Она убежала с инструктором из скэтинга. И тогда я понял, что она помогла мне стать гением. Она дала мне нечеловеческую энергию. Она сделала из меня Тимана, который держит в руках ключ к тайнам».

Доктор Тиман подчеркнул «ключ к тайнам» и сердито ткнул перо в чернильницу. Как раз в эту минуту неопределенное количество раз зазвонил звонок в коридоре. Но так как к доктору Тиману полагался только один звонок, он продолжал писать!

«При помощи сложных сконструированных мною приборов в нейтрализованной оболочке я могу разводить культуру микроба искренности. Мало того, я могу привить любому человеческому организму микроб искренности, и данная человеческая особь с момента прививки незаметно для себя и окружающих обретет так называемую искренность, т. е. мысли и слова человеческой особи будут вполне координированы… Данный человек будет говорить все, что думает. Внешне проникновение бациллы искренности в организм сказывается только в едва заметном голубом свечении кожи. В стеклянной запаянной колбе, которая лежит на моем столе, в данное время находится культура микроба искренности»…

Доктор Тиман откинулся в кресло и с удовольствием посмотрел на запаянную колбу. Как раз в эту минуту дверь кабинета доктора открылась, и в комнату не совсем твердой походкой вошел человек в непромокаемом пальто. Усы человека свисали вниз и имели слегка увлажненный вид. В правой руке человек держал клешню рака, левая придерживала оттопыренный карман. Человек плотно закрыл дверь и повернулся к доктору Тиману.

— Ми-и-лашечка, — сказал незнакомец, — м-и-и-ла-шечка, гражданин… Христос воскресе… Тиха украинская ночь… Не беспокойтесь, я сам…

Отпустив полу пальто, он поймал стул и крепко уперся в спинку.

— Позвольте, — сказал доктор Тиман, — я вас…

— Неважно… Аб-солютно неважно… Допустим, я Кораблев. Может быть, меня и выгнали из прогимназии… Но, ска-жем, Пушкин… Пушкин тоже…

— Послушайте, — сказал доктор Тиман, отодвигаясь от стола.

Незнакомец вздохнул и положил клешню рака на стол доктора Тимана.

— Я вам лично неизвестен… Да. Но, допустим, если я Диоген или тому подобное… Может же быть…

Мокрые усы клонились вправо и влево, отшатывались назад и надвигались.

Доктор попробовал встать из-за стола. Но территория была мала. Кресло не двигалось. Стул незнакомца упирался вплотную.

— Я — человек состоятельный, — сказал незнакомец и икнул.

От запаха пива и рачьей клешни на свеженаписанных строках завещания ярость овладела доктором Тиманом. Медленно, белея от злости, он сказал очень тихо:

— Пошел вон!..

— Ну вот… — грустно сказал незнакомец. — Ну вот… Странный вы человек…

Незнакомец откинулся назад и уперся в дверь.

Затем поймал полу пальто и ласково прошептал:

— Выпьем!

Фиолетовые и зеленые круги завертелись перед глазами Тимана. Он встал, упираясь спиной о стол. Правая рука пошарила за спиной и нашла первый попавшийся предмет. Предмет описал дугу и со стеклянным звоном разбился о голову незнакомца. Затем левая рука Тимана уперлась в грудь незнакомца. За спиной незнакомца открылась дверь, и он вывалился в коридор с грохотом и скрежетом каблуков. Гулко хлопнув, как дверца волшебного ящика фокусника, закрылась дверь комнаты Тимана, и затем явственно щелкнул замок. Тяжело дыша, Тиман сел в кресло и прочитал последние строки, которые он успел написать до этого необычайного визита:

«…в стеклянной запаянной колбе на моем столе находится культура микроба искренности»…

Прочитав это, он взглянул на стол и застонал. Запаянной колбы не было. Стеклянные осколки на полу — все, что осталось от колбы с микробом, разбитой о голову пьяного гостя. Тиман открыл дверь в коридор. Ероша волосы, у входных дверей стоял ответственный съемщик Кикин. Он посмотрел на Тимана и сказал почти робко:

— Абсолютно пьяную, неизвестную мне личность пустили в квартиру, и в результате дебош. Извиняюсь. Оказывается, им этажом выше, к гражданину Клеенкеру.

— Да будет вам известно, что я разбил об его голову колбу с микробом искренности. Спустя двадцать минут освобожденные микробы через порезы от разбитого стекла на виске войдут в кровь этого гражданина. Через тридцать минут случайно привитые микробы начнут действовать. Внешне это выразится в голубоватом свечении кожи лица, — почти незаметном для окружающих. Никаких других внешних признаков не будет. Затем индивидуум, против своей воли, будет говорить все, что думает, сообщая окружающим самые сокровенные данные о себе. Мало того. Микробы искренности распространятся вокруг этого индивидуума и, оставив его, постепенно обойдут всех присутствующих. До той минуты, пока микроб искренности не погибнет от соприкосновения с земной атмосферой, люди, зараженные ею, скажут о себе и других все, что думают. Из этого может произойти ряд конфликтов. Но, поскольку я произвел прививку этому гражданину случайно и против моей воли, за все последствия прививки я не отвечаю.

— Безусловно, — сказал ответственный съемщик. — Беспокоиться нечего. Такой головой вполне тумбы заколачивать.

2. Оазис гражданина Клеенкера

У Клеенкера собирались по четвергам. Благодаря сложной системе прописки за Клеенкером числилось шестьдесят восемь квадратных аршин на двоих. Официально Клеенкер числился уполномоченным Гарьторга, но имел частную комиссионную контору «Авария». Супруга Клеенкера, Адда Бенедиктовна, обучалась в киностудии «Чаплин» и была вполне современной дамой. Кроме общеизвестного в салонах Остоженки танцора Боба, Адду Бенедиктовну посещали две подруги по киностудии — Элла и Бэлла, поэт Котя Гиэнов и артист Сизой Блузы Максимилиан Занзибаров. Сам Клеенкер приглашал двух-трех клиентов комиссионной конторы «Авария» и еще кой-кого из игроков в покер и железку.

В двенадцать ночи, летом, тусклые дождливые сумерки, но розовые плотные гардины не пропускали ненужный свет. Гости Клеенкера уже довольно давно сидели за карточным столом, гости Адды Бенедиктовны сгруппировались у граммофона и двух пластинок, с фокстротом и шимми, прошлогоднего берлинского привоза. Итак, из двух углов салона разные голоса и совсем о разном:

— Цустран за нас безоговорочно… Я, как член месткома, апеллирую к массам… Они санкционируют мой протест, и в этот же день я в Эркака…

— Карточку, картолину, картину… Даю на червонец…

— Вот пример абсолютной неналаженности наших продорганов… Семь.

— По семи… В расчете… Даю.

И вразрез голосам от карточного стола низкий голос Эллы из киностудии «Чаплин»:

— Вы не так толкуете шимми, Макс… Я предпочитаю чистую реминиссенцию жеста. Это исключительно перманентная чувственность… Страсть нарастает молекулярно и разрешается тазобедренным суставом и аффектом предплечий…

За шифоньеркой почти не видать хозяйку дома Адду Бенедиктовну и Боба, которые мало говорят и много смотрят друг на друга. Лысый человек с бородкой, аккуратно подрезая колоду, говорит кротким голосом:

— Мы незнакомы… Моя фамилия Берг… Я был гласным Думы при Временном правительстве… Мы, старые марксисты, ученики Маркса и Энгельса, не можем себе мыслить восстановление хозяйства федерации и без участия…

— Ан карт… Ваши пятьдесят…

Лакированный узкий носок туфли Адды Бенедиктовны плотно вжимается в желтые ботинки Боба; затем она вздыхает и говорит прерывающимся голосом:

— Котя, прочтите что-нибудь из ваших…

— Да! Стихов, стихов! — вскрикивают Элла и Бэлла…

Бенедикт Занзибаров ободряюще покашливает:

— В самом деле. Написали бы мне какой-нибудь стишок на бис… А то зовут в концерт — отказываюсь… Хочется чего-то нового, по-своему острого…

Пока за карточным столом некто Зодиаков, брюнет, с черными скобками усов и странно поблескивающими глазами, снимает банк, Котя Гиэнов, кутаясь в бархатную блузу, тянет:

Пришла пора паров Пирея,
Отринь иронию Ирин,
Луна сомлела лиловея,
Лелея лилию долин.
И вдруг хлопает дверь, и на пороге человек в непромокаемом пальто, с мокрыми, свисающими вниз усами.

— Те же и Фома с балалайкой… У Клеенкера суаре, а Кораблев не зван… Это не годится… Двадцать два несчастья… Попадаю в чужую квартиру. Скандал. Хозяин бутылкой по черепу… Адда Бенедиктовна…

Мокрыми усами гость тычется в руку хозяйки. Вместе с тем Элла и Бэлла шепчут слегка озадаченному Коте Гиэнову…

— Некто Кораблев… пьяница. Москательные товары — или в этом роде. Но со средствами.

Кораблев отрывается от руки хозяйки, поворачивается на каблуках и идет к карточному столу.

Берг аккуратно прячет деньги в жилетный карман и продолжает тасовать карты.

— Впрочем, я абсолютно против насилия… Я абсолютно лоялен. Пусть они изживут себя… И тогда страна нас оценит…

Кораблев вытряхивает на стол смятые кредитки. Зодиаков, поблескивая глазами, открывает свои карты…

— Банк…

— Дамбле… Четыре сбоку, ваших нет…

— Везет Роберту Робертовичу…

3. Освобожденная бацилла

Зодиаков прячет деньги. Кораблев лезет в боковой карман. Но рука его останавливается в воздухе. Увлажненные глаза как бы выпирают из узеньких щелочек и приобретают осмысленное выражение. Лицо странно вытягивается, и если подойти вплотную, то можно заметить странное явление. Налитое кровью, опухшее лицо алкоголика светится странным голубоватым отсветом и принимает трогательно умиротворенное выражение. Но за карточным столом не слишком светло, и никто не следит за Кораблевым, пока он вдруг не бросает карты, дергаясь, как гальванизируемая лягушка.

— Баста…

— Карта к вам…

— Баста. Не стану играть…

Все оборачиваются к Кораблеву. Он сидит за столом, ероша волосы, и говорит мечтательно и грустно:

— До чего дошел… Весь спиртом намок… Ни одной мысли толковой нет… А ведь был студент… В пятом году за политику сидел. «Бедные люди» читал, плакал…

Хозяин дома ежится и осторожно вставляет слова…

— Егор Егорыч… Карта к…

Но Кораблев вдруг ударяет кулаком по столу и говорит тихо и сердито:

— К черту… Не стану с вами играть, мясо тушеное…

Затем, если проследить внимательно за Кораблевым, ясно, что глаза его снова уходят в щелки и подергиваются влагой, лицо медленно краснеет, голубой отсвет постепенно пропадает, и теперь он говорит больше по инерции…

— Не стану…

Между тем, за игорным столом волнение:

— Прямо анекдот….

— Держите себя в рамках…

Кораблев тихо хихикает, язык еле ворочается, с трудом выговаривая слова:

— Хе-хе… Так о чем я… Ну-ка, дайте… карточку… Хозяюшка, как насчет того, чтобы червячка… Банк…

Гости облегченно вздыхают. Зодиаков сдает карты и выжидательно смотрит на Берга. И вдруг сухое личико Берга странно разглаживается, глаза смотрят растерянно вокруг, в карты, на игроков и на Зодиакова.

— Ваша рука… товарищ…

Странный голубой отблеск, который едва можно различить, падает на лицо Берга. Лысый человек смущенно трет лысину и растерянно говорит…

— Товарищ… Почему-то сегодня это слово режет слух…

Зодиаков как бы усмехается:

— Почему же при ваших убеждениях…

Берг щурится и говорит, отодвигая карты:

— Какие убеждения!.. Марксизм. Одно самолюбие… Лукавство… Подсиживание… Влияние… Ложь от слова и до слова… Вы в самом деле думаете… меньшевик… убеждения… Уверточки, уловки, постольку, поскольку… лояльность… Ах, господа…

Три игрока смотрят на лысого человечка. Адда Бенедиктовна недовольно:

— Ну что это в самом деле… То Кораблев, то вы… Какое нам дело!

— При чем тут политика?.. Что за интимность…

Берг потирает сухие маленькие ручки и хитро глядит, как бы не видя:

— Лояльность… Да. Редиска я, вот кто… Редиска… Снаружи красен, а внутри…

Но голубой отблеск гаснет и растворяется в восковом обычном цвете его лица.

Язык нетвердо выговаривает слова, затем Берг бледнеет, закусывает губу и смеется неестественным, взвизгивающим смешком.

— А ведь я шутник, знаете… Дай, думаю, подшучу… А вы всерьез… Я шутник… Еще в подполье, бывало… Так-то… Мы — старые марксисты, ученики Маркса и Энгельса…

Но никто не глядит на Берга. Теперь Зодиаков роняет карты и несколько мгновений сидит, закрыв лицо руками. Когда он отнимает руки, глаза его как бы угасают, и неясный голубой отсвет меняет выражение лица. Он встает и говорит твердо:

— Кончил игру.

Гражданин Клеенкер произносит тихим шипящим голосом:

— Знаете, это не модель… И в тот раз обыграли и ушли, и теперь.

— Господа!.. Я всем верну…

— То есть как это верну?!

— Это почему же?

Зодиаков складывает руки крестом на груди. Губы его как бы непроизвольно шевелятся, но слова звучат на всю комнату:

— Потому что я нечисто играл. Да что вы, слепые, что ли… Четвертую накладку делаю, а вы не видите…

Пауза длится не больше секунды. Затем все с грохотом и воплями наваливаются на Зодиакова. Стол опрокидывается, карты веером разлетаются по комнате. Все вместе вываливаются в коридор. Кулаки поднимаются над Зодиаковым, который вдруг кричит изменившимся голосом:

— Господа… Ничего подобного… Недораз…

4. Еще откровенности на рассвете

В комнате остаются Элла и Бэлла и Адда Бенедиктовна, которая истерически всхлипывает:

— Какой ужас… Я была уверена… Какая наглость… Жулит в карты, а потом издевается…

Первыми возвращаются Боб и Гиэнов.

— А здорово я его в ухо…

— Сознаюсь, в нем что-то демоническое…

Боб подбирает карты. Адда Бенедиктовна призывно стонет…

— Боб!.. Боб, ко мне!..

Боб поднимает голову от ковра и вытирает влажный от пота лоб. Теперь в нем происходит странная перемена. Он говорит холодно и равнодушно:

— Оставьте меня в покое.

Адда Бенедиктовна взмахивает руками:

— Что с вами?… Опомнитесь… Боб!..

Как раз в эту секунду входят возбужденные дракой Клеенкер и игроки. Боб поднимает руки кверху и восклицает:

— Клеенкер!.. Слушайте меня… Я вас оскорбил. Жестоко! Страшно! Клеенкер!

Пронзительный крик Адды Бенедиктовны:

— Не верь ему, не верь!

— Нет. Вы должны мне верить. Клеенкер! Выгоните меня вон. Я — любовник вашей жены.

Пауза. Адда Бенедиктовна падает в кресло. Клеенкер несколько мгновений стоит без движения, затем он кричит:

— Любовник?.. Вон!.. Оба вон!..

Одновременно визг Адды Бенедиктовны…

— Ложь!.. Шантажист!.. Изверг!.. Он лжет…

Необыкновенные явления происходят с Аддой Бенедиктовной. Пока Боб стоит в совершенном недоумении среди комнаты, плохо понимая, что происходит, Адда Бенедиктовна простирает руки к мужу и говорит скорбно и вдумчиво:

— Клеенкер… Да, я оскорбила вас… Я вас измучила… Я уйду… И этот пошлый кретин в узких штанах, этот широкозадый тупица был моим любовником… Какое мещанство… Какая грязь…

Клеенкер, запустив пальцы в редкие волосы, топает ногами и все еще кричит: — Вон!.. Оба вон!.. — но здесь происходит новая смена явлений. Адда Бенедиктовна останавливается окаменевшая, с прикушенным от изумления языком. Голубоватый отсвет с ее лица явственно переходит на лицо Клеенкера.

И Клеенкер уже вдумчиво и рассудительно обращается ко всем:

— Нет. Это я виноват. Что я мог дать ей? Пошляк, картежник, спекулянт… Кто без греха?! У меня, например, любовница на Малой Бронной… Я ей вчера котиковое манто…

Пронзительный визг Адды Бенедиктовны…

— Наглец! Ей котиковое манто, а мне по трешнице на базар?

Затем явственный треск пощечины, и в салоне Клеенкера происходит нечто неописуемое. Вопли, гул голосов, суета, суматоха, истерика, пока все голоса не покрывает гулкий бас Кораблева:

— Доктора! доктора! доктора!..

И доктор Тиман из квартиры на втором этаже, сонный, без воротничка, прикрывая шею, торопливо поднимается в квартиру Клеенкера. Он застает группу растерянных людей, говорящих вместе, спорящих, кричащих, плачущих; он видит голубой отблеск, скользящий и перебегающий от человека к человеку; наконец он видит своего непрошеного гостя Кораблева с царапиной на лбу от разбитой об его голову колбы. Тогда, заставив всех замолчать, он говорит твердым и уверенным тоном:

— Здесь происходили необыкновенные явления. Массовый психоз.

И, обводя взглядом салон граждан Клеенкер, доктор Тиман продолжает:

— Это бацилла искренности… Это освобожденная бацилла… Поняли?

Но так как никто не понял, он пытается пояснить.

— Дело в том, что вас посетила совесть. Невероятно, но факт. Вас посетила совесть. Считайте, что этого не было.


Оглавление

  • 1. Глава вроде пролога
  • 2. Оазис гражданина Клеенкера
  • 3. Освобожденная бацилла
  • 4. Еще откровенности на рассвете