Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 6 [Вадим Валерьевич Вознесенский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ВСЕЛЕННАЯ Г. Ф. ЛАВКРАФТА Свободные продолжения Книга 6

Составитель: ЕльКолючая
Автор обложки: mikle_69

Часть 1 ГДЕ-ТО ТАМ

Стефан Брег ПЯТЬ ДВЕРЕЙ

Некоторые двери лучше всегда держать закрытыми. Даже во сне. Именно эти слова я сказал Ричарду при нашей последней встрече, и теперь они не покидают меня ни на миг — моя память беспрестанно прокручивает в голове ту встречу и тот разговор, что так меня встревожил.

Я сижу в маленьком кафе на Дрейкотт-авеню. Меня окружают люди — они пьют, смеются, спорят, обсуждают свои проблемы, беспокоятся о своем будущем. До меня невольно долетают обрывки их фраз, но очень скоро их болтовня перестает меня волновать. Я смотрю в никуда, и мир вокруг затихает. Да, эта техника непросто далась мне, но теперь от осознания, что я в любой момент могу погрузиться в мир грез, мой разум ликует. Конечно же, для сомнамбулизма кафе является наименее пригодным местом, поэтому я вновь фокусирую взгляд на ближайшем столике с двумя дискутирующими джентльменами и полностью прихожу в себя. Мой кофе совсем остыл.

Иллюзорный мир нередко бывает опаснее обычного. В первую очередь тем, что там хочется остаться навсегда, отрешиться от суеты и проблем. Действительно, летать над облаками и погружаться в бездну океанов куда интереснее редактирования статей в местной газетенке с ограниченным тиражом.

Ричард, сколько я его помню, всегда был в поиске чего-то нового. Его, словно магнит, притягивало все неизведанное, непознанное. В Ньюфаундленде на берег выбросило огромное морское чудовище? Ричард просто обязан был посмотреть на него своими глазами. Вновь стали популярны спиритические сеансы? Ричард, во что бы то ни стало должен был поучаствовать в них. И неважно, что чудище оказалось полуразложившимся кашалотом, а спиритический сеанс — полной профанацией. Это были эмоции и новые впечатления, которыми так дорожил мой друг.

Справедливости ради, стоит отметить, что он немало путешествовал и многое повидал. Таинственные храмы в джунглях Бирмы, великие пирамиды Египта и Мексики, мрачные замки Европы — все это заставляло его срываться с места и мчаться за тысячи миль от родного дома навстречу приключениям. В этом мы были с ним очень непохожи.

Отточенную веками технику осознанных сновидений Ричард привез из путешествия по Индии. Он никогда не говорил, кто и за какие заслуги обучил его этому приему, но втянуть меня в эту историю было довольно безрассудно с его стороны.

Да, первое время я испытывал просто неземной восторг от всего происходящего, но чем чаще я погружался в свои фантастические сны, тем более серым и безвкусным виделся мне реальный мир. Ричард же казался полностью поглощенным своими сомнамбулическими приключениями. К тому же он совершенно не воспринимал происходящее там, как сон. Для него это были отличные от нашего, параллельные измерения, где его сознание обладало большой силой и безграничными возможностями. Он считал себя чуть ли не хозяином астрального мира, величайшим странником в истории. Пока не встретил там таинственную личность, поведавшую ему множество секретов о пространствах за гранью нашего сознания.

Эту встречу Ричард расписал мне на следующий день во всех подробностях. Я лишь ухмылялся в ответ, но ровно до тех пор, пока не услышал об удивительном способе раскрыть неподвластные тайны вселенной. Он был поразительно прост и крайне заманчив, но именно этим внушал вполне оправданные опасения. А что, если тонкий мир действительно существует? Что, если кажущийся таким ничтожным риск за возможность обладать бесценным знанием на самом деле чрезвычайно велик?

Таинственный человек поведал, что, находясь в осознанном сновидении, стоило лишь выкрикнуть странную труднопроизносимую фразу, своеобразное заклинание, после произнесения которого пути назад уже не было. Останется лишь выбор, и, наверное, только судьба решала, каким будет его итог.

«Перед тобой окажется пять дверей, — говорил мне Ричард, тяжело дыша и сжимая бокал виски так, что побелели костяшки пальцев. — Пять порталов, за каждым из которых тебя ждет определенная участь. От непередаваемо ужасной до потрясающе величественной. Но ужасна лишь одна дверь, так что шансы познать великие тайны очень высоки. Я хотел сразу же выкрикнуть это заклинание, но что-то остановило меня. Мне кажется, что я просто обязан был поделиться этим с тобой. Поэтому, проснувшись в полночь, я уже не смог сомкнуть глаз. Этой ночью моя жизнь изменится. Я чувствую, случится то, что должно. Я выберу правильную дверь.»

Его слова произвели на меня впечатление. И сейчас, сидя в уютном летнем кафе, я думаю о них, пытаясь понять, связаны ли они с тем, что произошло в итоге.

Тело Ричарда обнаружила горничная на следующее утро после нашей с ним встречи. Он был одет в свой лучший пиджак и, не подавая признаков жизни, лежал в своей постели. Врач потом сказал мне, что его сердце остановилось во сне.

Так неужели это правда? Неужели все то, что я считал иллюзией, реально? Чем больше я размышлял об этом, тем сильнее чувствовал усталость. Усталость от этого суетного физического мира, от бестолковой беготни и бессмысленных тревог. Я, наконец, решился на отчаянный шаг.

Кафе осталось далеко позади — я направился домой с твердой уверенностью выполнить предназначенное мне испытание. Я должен узнать судьбу Ричарда. Я должен открыть одну из дверей.

Мой путь совсем недолог. Я поднимаюсь к себе на третий этаж, прохожу в свою квартиру и на минуту задерживаюсь в прихожей, пытаясь выровнять дыхание и еще раз собраться с мыслями. Входная дверь остается приоткрытой.

В конце концов, решение принято окончательно, и больше времени на сомнения я себе не даю. Зашториваю окна, снимаю обувь и медленно ложусь на кровать.

Дыхание — главный секрет быстрого разрыва сознания с реальностью. Даже покой имеет здесь лишь второстепенное значение. Что же за гуру научил тебя этой великолепной технике, Ричард? Почему ты не поведал мне об этом даже перед столь рискованным мероприятием? Но полно, необходимо забыть обо всем, сосредоточиться на своем теле и той цели, которая ждет меня по ту сторону.

Вот та легкость, то невероятное чувство безмятежности, что ознаменовывает собой переход сознания в другую фазу. Я лечу сквозь туманное неизведанное пространство, чтобы оказаться в мире, созданном моим воображением.

Вокруг меня тревожимое ветром поле, окруженное по всему горизонту прекрасными кучевыми облаками, похожими на фантастические горы с темными склонами и белоснежными вершинами, достойными быть обителью олимпийских богов.

Я мог бы любоваться красотой этого мира, мог бы парить над ним, но сейчас, хоть мое тело не осязаемо, я чувствовал сильное волнение. Но, не дожидаясь, пока оно поработит меня, я вскинул руки и выкрикнул заклятие, которому научил меня мой единственный друг.

Ничего не произошло. Мир остался прежним. Может, все это лишь случайность, и нет никакого великого выбора. А, может, Ричард не решился поведать мне правильные слова. Как бы то ни было, мне не удалось призвать таинственные силы, и я решился проснуться.

Переход из сновидений в реальность всегда получался легко. Так поначалу было и в этот раз, но вдруг что-то пошло наперекосяк. Я очнулся в своей кровати, но вокруг была темнота, сопровождаемая целым сонмом потусторонних звуков: смех, скрежет, неразборчивые крики и глухие удары раздавались со всех сторон. Я вскочил с кровати, ущипнул себя и вдруг понял, что это реально. Страх овладел мной. С языка сами собой слетели слова молитвы. Я вдруг будто против своей воли закричал, что отказываюсь от произнесенного заклинания — настолько мне стало не по себе. В ответ раздался страшный скрип, заставивший меня зажмуриться и закрыть ладонями уши. Когда он прекратился, я открыл глаза.

Появилась маленькая комната в форме пятигранника — пять невзрачных дверей на каждую из стен. Тьма исчезла, исчезла также кровать. Остался лишь я и выбор, от которого зависела моя судьба.

«Пять дверей, — в голове пронесся прошлый разговор. — Открой одну из них, и она заставит тебя проснуться, другая — отправит в самый прекрасный мир, что есть во всех реальностях. Третья — навечно лишит тебя сновидений. Четвертый проход откроет тебе все тайны мироздания. Пятая же дверь… Пятая откроет портал в царство хаоса и леденящего ужаса, что будет вечно терзать тебя, не давая сойти с ума или умереть. Вечная жизнь в бездонной пропасти, полной хтонических тварей. Один шанс из пяти. Это более чем справедливо, главное — верить в себя»

Рассказ Ричарда я помню слово в слово, но дрожь все равно пробирает меня до костей, будто я стою на вершине Эвереста и вот-вот сорвусь вниз.

За каждой из дверей мне что-то слышится. За одной слышен плач, за другой — завывание ветра. Я слышу детский смех и жуткие вопли, доносящиеся из глубины. Лишь за одной дверью гробовая тишина, ничего не доносится оттуда.

«Жизнь — всего лишь вереница из вариантов», — вдруг вспомнилось мне.

В тот же момент в моей голове звучит голос, и я узнаю его, отчего глаза мои наполняются слезами. Это Ричард. Он отыскал мое трепещущее сознание во мраке чуждой реальности.

— Прости меня, друг, что подверг тебя этому, что вынудил пойти на такой риск. Знай, я сейчас там, где нет рассвета и заката, нет ночи и дня. Это место — прекрасный сад в пустыне вселенной, и его не описать существующими словами. Я выбрал лучшую из дверей. У меня мало времени. Ты должен знать — двери лживы. Верь в себя.

— Ричард! — я кричу изо всех сил, но не получаю ответа.

Смех и плач. Крик и ветер. Тишина. Ложь.

Я вобрал воздух в легкие и дернул на себя ручку той двери, из-за которой доносились крики боли и отчаяния. Все в тот же миг померкло, и меня затянуло в неизвестность…

Тьма и тишина. Пустота, пустотой лишь прикидывающаяся. Я начинаю слышать едва различимый однообразный гул вокруг себя. Тело покалывает, но я не понимаю почему. Мои ноги не чувствуют опоры. Когда пространство за моей спиной вдруг ярко освещается, я оборачиваюсь, чтобы узреть источник света. Бессчетное количество огромных нечеловеческих глаз наблюдает за мной. Они дрожат, переливаясь всеми возможными цветами. Дрожу и я, ибо невозможно перенести подобное зрелище без трепета. Когда чудовищное создание вдруг устремляется ко мне, мой крик тоже мало походит на человеческий.

Одна мысль успела мелькнуть в моей голове за миг до этого. Лишь одна.

«Двери лживы…»

2017

Роман Викторович Дремичев РИ`Й

Огромный огненный шар солнца высоко висел в ясном небе над головой. Его раскаленные лучи безжалостно терзали одинокого путника, устало бредущего по горячим пескам. Осунувшееся лицо, порванные пропыленные одежды, истертые сандалии — человек проделал уже довольно долгий путь и не знал, сколько еще ему брести в этом раскаленном аду. Еды — нет, вода закончилась несколько часов назад, а на горизонте, как назло, не видно ни единого укромного места, где можно отыскать хоть каплю живительной влаги для высохшего горла, не говоря уж о пристанище для уставшего тела. Куда ни кинь взгляд лишь безжалостные, пышущие жаром пески, медленно из века в век ползущие по сухой земле с места на место по воле горячих ветров. Одни барханы кругом, а за ними еще одни, и так до самого горизонта.

Вот путник оступился, зачерпнув сандалией песка, и упал на колени. Он тяжело дышал, ноги сводило судорогой, он очень устал. От этой всепроникающей жары, кажется, закипает мозг, мысли путаются, медленно уплывая куда-то в туманную даль — и ощущение такое, что здесь даже жарче, чем в пекле, где обитают разъяренные и жестокие демоны. Человеческая плоть медленно, но неумолимо сдавалась под напором стихии пустыни, высыхая и склоняясь к смерти.

Какие боги привели его сюда? Кто же навел те странные мысли, что здесь он сможет обрести спасение? Спасение? — нет, здесь можно найти лишь смерть. Пустыня выпьет жизнь по капле, всасывая ее в песок, и даже не обратит внимания на еще одного беднягу, чьи кости со временем укроет среди барханов.

… он бежал из Курдишана без оглядки, даже не успев взять с собой в дорогу свои вещи, так и оставив их на постоялом дворе толстяка Акина в тесной комнатке на втором этаже. Лишь полупустой бурдюк с теплой водой, черствый хлеб да нож — вот и все, что он смог добыть, перед тем как на украденном в торговом квартале коне выскочить через южные ворота в пустыню. За ним гнались, это он понял еще в городе, умело обманывая преследователей, петляя по узким улочкам, переполненным товарным и праздным людом, разбрасывая фрукты, сбивая с ног путников и оставляя позади себя бедлам — орущую возмущенную толпу, осыпающую его черными проклятиями, но, тем не менее, задерживающую идущих по пятам преследователей. Он ясно понял, кем были они — три черные тени, что неотступно следовали за ним, все быстрее разгадывая его уловки и трюки. Лишь на улице менял он сумел на какое-то время исчезнуть из их вида, чтобы украсть коня и покинуть этот проклятый город.

По его следу шли лучшие воины шаха Кумара, в сокровищницу которого прошлой ночью попытался проникнуть дерзкий и ловкий вор. И если бы не охранные чары, наложенные на тайную комнату, укрытую в недрах огромного дворца шаха, куда, видит солнечный бог, его завели злобные бесы Тантара, он сейчас бы не удирал сломя голову от погони, а пил бы сладкий душистый чай в каком-нибудь караван-сарае в дне пути от Курдишана, наслаждаясь покоем и тишиной под сенью опахал, окруженный прекрасными девами…

Но все произошло совсем не так, как он рассчитывал. Темные силы, которым мудрый шах доверил охрану своих сокровищ, сломали все его планы, и вот теперь он мчится на запад через южную пустыню, все дальше и дальше углубляясь в неизвестные земли, а за спиной маячат мрачные слуги шаха и наверняка у них строгий приказ догнать и жестоко покарать беглеца и вора, дурака, вознамерившегося посягнуть на сокровища правителя…

… прошло много часов погони и многое изменилось. Солнце поднялось высоко, тени исчезли, как и любая растительность вокруг. Жара стала просто невыносимой, от солнечных лучей, переполнивших все пространство, слепило глаза, дышалось с трудом.

Усталый, измученный скачкой конь пал где-то после полудня, не выдержав всего этого безумия. Выпучив налитые кровью глаза, он обреченно рухнул на песок и уже не встал, тихо с хрипом дыша и роняя на землю кровавую пену.

Беглец, понимая, что это конец, оставил бедное животное и, даже не взглянув на его муки, медленно побрел дальше, не рискнув тратить время на оказание последней милости умирающему животному. Разум человека был на грани от страха и истощения, он словно плыл среди цветных волн, и невыносимый жар немилосердно терзал погружающийся в пучины грез распаленный мозг.

Когда однажды беглец решил обернуться назад, то он заметил далеко-далеко на самом горизонте, на высоком бархане три черные тени, едва различимые в парах нагретого воздуха, — слуги шаха не отставали, все так же упорно преследуя его.

Страх вновь наполнил его душу, противной дрожью скользнув по натруженным мышцам, и заставил его двигаться дальше — спасаясь, убегая, скрываясь — на пределе сил, выжимая все оставшиеся соки из натруженного тела. Человек уже почти не соображал, куда идет, лишь бы подальше от врагов и неминуемой смерти. То, что сама смерть окружала его вокруг, все радостнее сжимая свои костлявые пальцы на его сухом горле, об этом он не думал. Так же он не знал, что давно сошел с привычной караванной тропы, и двигается сейчас напрямик на юг через центр раскаленный песков, углубляясь в «Багровую пустошь», где давно никто не отваживался путешествовать. Здесь — самое сердце жары.

Вскоре три черные тени замерли далеко за его спиной, глядя напряженно ему вслед. Воины шаха в пропыленных, покрытых коркой соли одеждах смотрели, как он сам себе прокладывает дорогу в бездну, направляясь в проклятые земли. Они стояли так, пока одинокая фигурка беглеца не скрылась за дальним барханом, а после медленно повернули назад своих коней и отправились к родным очагам, на все сто процентов уверенные, что безумец сам выбрал свою судьбу, и жестокие боги песков покарали его, затуманив разум и завлекая в объятия смерти. Мертвая пустыня не зря носила название «Черная погибель».


* * *
Мертвая Земля — часть огромной пустыни Хардиш, расположенная на юге от Курдишана, Града Тысячи Столбов, последнего города племени артаков, известна своей мрачной славой. Караваны обходят ее за много дней на запад или восток, не рискуя направляться в темные земли. Ни один человек за многие века не отважился направиться туда, ни один путник не рискнул нарушить покой раскаленных песков. Древние тайны и страшные проклятия скрывает эта земля. Легенды кочевников оставили о них смутные упоминания и предостережения. И самый ужас рожден среди песков «Багровой пустоши», где по преданию не ступала нога человека с древнейших времен. Это место навсегда проклято — там обитает лишь смерть, более ужасная, чем огненное солнце. Смерть, рожденная еще до человека, и ее нельзя тревожить, заветы отцов и дедов строги в этом.


* * *
Вот беглец, носивший имя Джан, медленно взобрался на высокий бархан и тяжело осел на землю, сил больше не было. И пусть солнце уже скатывалось вниз по краю небосвода, уступая место приближающейся ночи, не так изнуряя своим жаром, это уже ничего не значило. Путнику срочно нужна была вода. Язык во рту высох, и натруженное горло саднило, в голове бухали разъяренные барабаны песчаных демонов — утхаров, перед глазами плыл фиолетовый туман, уставшее тело словно онемело и почти перестало слушаться.

Он даже не почувствовал, как песок под его телом подался, заскользил на непрочной опоре, и Джан, не удержавшись, кубарем скатился вниз, взметнув вверх тучи песка и пыли.

Лишенный сил, он замер внизу в небольшой котловине весь покрытый песком и солью, ослепленный солнцем, с зудящей и нестерпимо чешущейся кожей. Он потерял свой тюрбан при падении и сейчас его черные волосы, покрытые коркой песка, больше всего походили на сухие веревочки. Он немного полежал, приходя в себя, и хотя молоты в голове все не утихали, порождая противное гудение, но он вдруг отчетливо различил один такой знакомый звук, от которого едва не подавился — растревоженное горло захотело сглотнуть, смочиться слюной, которой не было. Слизистую тотчас словно резануло раскаленным лезвием, Джан едва не взвыл от резкой боли, стиснув глаза. Но это теперь было не важно. Где-то совсем рядом слышался манящий шум текучей воды. Это было, словно милость безжалостных небес снизошла на землю, живительная влага в пределах доступа, а это означало жизнь — его жизнь.

Джан, уже почти ничего не видящий в предсмертном тумане, медленно пополз на этот звук, дарующий надежду на спасение среди безжалостных песков. Где же это, где же? Сердце так бешено билось в груди, что готово было выпрыгнуть, пробившись сквозь клетку ребер, и умереть. Но он упрямо из последних сил полз вперед, пока его руки не уткнулись в каменный бортик. Он ощупал его — грубые кирпичи, плотно пригнанные друг к другу и скрепленные каким-то раствором. А дальше… Джан перекинулся через невысокий борт, и его руки погрузились в прохладную свежую воду, кожа немилосердно зачесалась, словно на нее напал какой-то зуд, но это было терпимо, а через несколько мгновений боль прошла.

Джан, больше ни о чем не думая, перегнулся через край и начал пить. Он почти не чувствовал вкуса, сделав несколько глотков, ощущая как живительная влага стекает в истомившийся желудок, как тело наливается жизнью и страх смерти отступает, скрываясь за туманным окоемом. Немного передохнув, дав жидкости наполнить все внутри, он снова припал к воде и пил, пил, пил, пока не почувствовал, что больше не в силах сделать ни одного глотка. Затем он ополоснул лицо и, тяжело дыша, но блаженно улыбаясь, замер у края этого бассейна, выложенного неведомо когда, неведомо кем, и забылся тяжелым сном, до поры не вспоминая ни о шахе, ни о его проклятом сокровище, ни о всадниках-преследователях. Измученное тело исчерпало запас сил и требовало немедленного покоя.

А солнце — оранжевый шар — почти скрылось за горизонт, и совсем скоро ночь опустится на землю, принеся с собой холод и мрак.


* * *
Джан очнулся перед самым закатом. Он обвел мутными глазами место, где очутился по прихоти злодейки судьбы. И лишь сейчас внимательно осмотрелся вокруг. Он лежал на дне небольшой круглой ямы длинной шагов в пятьдесят, окруженной невысокой стеной песчаника. Из стены, выложенной известняковыми плитами, вытекал небольшой ручеек и стекал по выдолбленному скату в огороженный пруд — округлой формы неглубокий бассейн.

А посреди этой котловины высились странные колонны разных размеров и высоты, побитые ветрами и временем, сделанные из какого-то черного камня, слегка отблескивающего на свету.

Джан окунул руку в бассейн, умыл лицо и встал, почувствовав, что вода и короткий сон вернули часть сил в его тело. Он присел на бортик бассейна, достал пустой бурдюк и наполнил его водой, затем немного попил и, спрятав бурдюк, направился ведомый интересом к колоннам.

Больше здесь ничего не было. Лишь эти мрачные персты стояли, образуя круг вокруг центра ямы. Некоторые из них были почти разрушены, лишь небольшие остатки камня торчали еще из песка, а все остальное валялось рядом. У многих были сколы и глубокие трещины, говорящие о том, что и этим колоннам недолго еще вздыматься в небеса и их ожидает участь тех, что сейчас лежат на земле. Как же давно были возведены они здесь и для чего? Может это остатки древнего города, который тысячелетия назад поглотила пустыня, или который был предан огню и разрушен в страшной кровопролитной войне пустынных племен. Сколько веков песчаных бурь простояли они здесь, терзаемые ветром и песком? И какие тайны скрывает налет времени, что осыпается медленно год за годом с них, растворяясь в песке пустыни.

Джан подошел к ближайшей колонне и дотронулся до нее, под рукой он почувствовал холодный камень, даже не нагревшийся на этом жарком солнце, что терзало землю целый день. Странные, почти стершиеся письмена и рисунки покрывали ее — уже почти уничтоженные временем, но все еще еле видимые глазом, проступающие, словно сквозь толщу забытых веков. Извивающиеся существа с головами птиц и змей, многоногие крылатые монстры, замершие в странных позах, какие-то звезды или искры с огромными пастями, полными острых зубов, деревья с тысячей голов на своих ветвях и множество иных не менее страшных существ летящих, парящих, танцующих и устраивающих кровавые пиршества.

Что же это такое? Разум человека, наконец, начал включаться в работу, и медленно мысли потекли вдаль. И тут пришла тьма — солнце напоследок мигнуло, озарив небеса, и мгновенно скатилось за горизонт, явив миру усыпанный звездами купол ночного неба.

Джан дернулся, словно придя в себя от туманного сна, и тут же зашипел от боли, так как неожиданно поцарапался об острый край шершавой колонны, и капельки крови застыли на ее поверхности черными бусинками, блестящими в тусклом свете далеких звезд.

То, что произошло после, было совершенно неожиданно — яркий белый свет наполнил изнутри остатки колонн, словно просочившись из них сквозь трещины и щели, разрезав ночной мрак, высветив четко все рисунки и старинные письмена на неведомом языке — мертвый холодный свет, будто отражение мира духов, скрытого до поры во мраке мировых бездн. Те колонны, что лежали на земле, тоже засветились светом, но не столь ярким, более приглушенным. Затем над вершинами оставшихся целыми колонн взметнулось багровое пламя, оглушительно взревев, лизнуло черные небеса и превратилось в большие шары бушующего огня, наливающиеся багровым с желтоватыми всполохами внутри. На сколах поверженных временем исполинов взметнулись снопы огненных искр, раздался громкий треск, но больше ничего не произошло, лишь обломки, замершие среди песка, почти прекратили излучать дивный свет.

Странное гудение наполнило остывающий воздух. Свечение колонн усилилось, земля под ногами замершего от ужаса человека задрожала, словно в припадке безумия пески пришли в движение. Джан в испуге отшатнулся, широко раскрыв рот и глаза, ужас все глубже проникал в его тело, терзая мозг, спутывая мысли и тормозя природные рефлексы.

— О, Великий Хатор-Раш, владыка жизни, о боги мрака и тьмы, что же здесь творится?

И тут песок в кольце колонн вспучился, словно пузырь, и опал вниз, образуя неглубокую воронку, медленно он начал движение по спирали, утекая вглубь земли. Вот появился стальной зев, и из него пахнуло невыносимым смрадом и разложением. Казалось, все вокруг в единый миг умерло, просто перестало жить, весь мир как будто наполнился смертью и грязью, гнилью и нечистотами. Стало трудно дышать, человек закашлялся и упал на землю, сотрясаемый приступами сильнейшей рвоты. Зеленоватый ядовитый туман взвился, клубясь, в остывающий воздух, раздражая глаза, кожу, принеся с собой нестерпимый зуд и жжение.

Джан уже почти ничего не видел, — туман жестоко разъедал слезящиеся глаза, — но все же краем глаза он разглядел, как из под земли медленно к небесам поднимается черный блестящий столб, покрытый наростами, слизью и какими-то ошметками, — толщиной больше самого толстого дерева саванн. Свет колонн стал почти непереносим. И вдруг по краям столба выдвинулись сотни острых коленчатых пик, покрытых вязкой субстанцией. Джан непроизвольно взглянул вверх и замер, полностью перестав дышать. Прямо над ним возвышался огромный черный червь. Сейчас на закругленном конце его тела вспыхнули багровым огнем десятки узких глаз-щелочек. Силы древнейшего, незнакомого человеку зла плескалась в них. Зла, бесчинствовавшего на этой планете задолго до появления самого первого первобытного человека. Это был взгляд бога, пришедшего из иных пространств, правителя забытого и канувшего в небытие мира, расцветшего на заре времен. Это был взгляд, наполненный ненавистью и мраком, уничтожающий саму душу, ибо был рожден еще до ее создания.

И тогда Джан закричал так, как никогда не кричал прежде, но его никто не услышал. Забытое в веках божество дернулось, раскрыв ужасную пасть, лишенную зубов, и бросилось на человека, первого кто за долгие века потревожил его сон. Еще миг и кровь оросила холодеющий песок. Чудовище, окруженное клубами зеленого тумана, смачно чавкало, утоляя свой вселенский голод — вечный, нестерпимый, жуткий. Оно — проклятие этих обреченных земель, загнанное в пески тысячелетия назад, плененное и заточенное навеки, несущее лишь смерть, ибо было самой смертью.

Старинные знаки и рисунки племени А`хтка, созданного из космической пыли миллиарды лет назад неведомой цивилизацией галактических странников, еще сильны и способны сдержать Великого Ри`йа — проклятого бога, рожденного под Пульсирующей Звездой в лучах Синего Солнца в Иной Вселенной. Одного из тех, кто некогда спустился на Землю, сея разрушения и смерть. Одного из тех, что спят вечным сном, замурованные в самых мрачных и гибельных местах планеты.


…вот свет колонн потух, огромное тело скользнуло обратно в недра пустыни, и тишина накрыла одинокую яму, затерянную среди мертвых земель. И лишь маленький ручеек продолжает все так же медленно наполнять неглубокий бассейн…

Древние боги не умирают,
Древние боги спят под землей.
Энергия жизни их тело питает,
Энергия смерти приносит покой.
2014

Борис Александрович Мышлявцев ЧУЖАЯ ЧЁРТОВА ЖЕНА

1

В тысяча девятьсот девяносто четвертом Курт Кобейн умер, и мы разъехались кто куда. Исчезло солнце, которое несколько лет притягивало все эту чёртову кучу планет и астероидов. В основном астероидов, крупных личностей среди нас было не так уж и много.

(Но размера Цереры некоторые достигали, и сейчас их имена вполне себе на слуху где-нибудь в провинциальных инди-сообществах, а некоторые даже и на национального уровня площадках. Да, кстати, если кто не знает: Церера — это такой офигенно большой безвоздушный камень, что болтается между Марсом и Юпитером. Видите, спецкурс по астрономии я неплохо усвоил. Это было ещё тогда, когда я учился в частной школе в Новом Корнуолле).

Короче, тусовка наша распалась и растеклась по стране. Да, кое-кто остался и в Сиэтле, и даже в Абердине. Такому, например, как Джейк Пустое Дерево… такому кроме Абердина вообще нигде не место. Он бы зачах в какой-нибудь Калифорнии или, не дай бог, Оклахоме. А возможно, он просто очень быстро заполнил бы свою восхитительную пустоту какой-нибудь редчайшей дрянью, из тех, что похуже героина или амфетоминов. Сидел бы в третьеразредном баре и за дозу запиливал старину Хендрикса. А что, думаете, он не смог бы? Ещё лучше самого Джимми смог бы, пусть земля ему будет пуховой периной, с парой девочек на этой перине. Запиливал бы, а потом в какой-нибудь особо паршивый вечер завалил пару тупых уродов в баре, каких-нибудь водителей грузовиков. Из тех, что приходят туда только на голых бабёнок попялиться. Их вальнул бы, а потом и себе, как Курт, засадил бы крупнокалиберным патроном. Потому что всё это дребедень лохматая, и нечего тут.

В девяносто четвертом мы все задумались: а что дальше? Я понимаю — музыканты. У них концертики, гастроли. Сформировался даже целый бренд музыки из Сиэтла. Пять аккордов с фузом, выпущенная клетчатая рубашка, а сверху еще одна, поменьше. Уже неплохо, а иногда нужна ещё пронзительная нота хрипловатым голосом, как бы с надрывом. Вот тебе и здравый гранж. Тем более, что и SONIC YOUTH наших сиэтловских до конца так и не бросали. Как Курта они на большую сцену вытянули, так и еще пару-тройку хороших команд постоянно крышевали. Это сейчас при названии SONIC YOUTH молодняк только лицо покривит, да ещё подумает при этом: это что, группа бой-скаутов, которым покровительствует губернатор? А тогда совместный гастрольный тур с ними означал счастливый билет на самолёт в будущее.

Вы не поверите, но я недавно смотрел видеозапись, где Ким Гордон плачет: на их большой концерт в какой-то стране НИКТО не пришёл. Никто, понимаете? А как по-моему, Ким Гордон — такая красивая девка, что просто туши свет. Как можно не прийти на её концерт? Это просто глупость и свинство.

После того, как Курт себе в рот пулю из ружья отправил, мы с Сесилией были в крутых раздумьях: что нам делать дальше и куда податься. Мне было двадцать три, а жёнушке моей и того меньше: двадцать два. А тут и подвалило это наследство: тётка померла. Я думал, она мне старинный ночной горшок подарит. «Настоящая эпоха Мин, особая технология глазурирования, утраченная после манчжурского завоевания», этим всё и обойдётся. Но в завещании она черным по белому написала: отдать, мол, всё движимое и недвижимое, моему родному и нелюбимому ничуть племяннику.

Я поехал в Плимут «вступать в наследство», а Сесиль тусовалась пока в Сиэтле. В Плимуте я имел пару неприятных бесед с дядей Инеком, но дело того стоило: у тетки остался нехилый домишко, хоть и старый как большой термитник. Дядя, помню, вспылил: мы тебе уже год назад писали, что тётя безнадежна, а ты даже не ответил. И звонки игнорировал. А вот как деньги — так и приехал сразу. Но я ведь не со зла игнорировал. Просто я тётю Эмили с детства терпеть не мог. Это ведь просто какой-то сухарь в юбке! А во рту — кленовый сироп: откроет свой рот, и давай тебя поливать: Иисус то, Иисус сё.

Как пел Курт, «Иисус, а ведь ты не за меня умер».

2

В домишке у тётки — куча барахла разного, вроде картин «американского барокко» (не помню точно, что это значит) и даже смешного столового серебра. Всю эту хрень я решил побыстрее продать, а домиком пока попользоваться. Интересно ведь пожить в фильме ужасов. Ну вот, как всё уладил — так и вызвал Сесиль в Плимут, Массачусетс.

Про Плимут что вам рассказывать? «Мэйфлауэр», первые поселенцы, здесь ковался характер колонистов, будущих американцев, бла-бла-бла. Если вы учились в нормальной американской школе — вам это всё в башку и без меня вбили. На самом деле первые колонисты приплыли намного южнее и намного раньше, но кого это волнует после того, как Юг проиграл свою войну? Вся эта херня насчёт переписывания американской истории хорошо описана в одной книжке парня по имени Дик Брайен. Обязательно почитайте. Он, хоть и фашист — но умный.

Живут у нас почти сплошь белые, и всегда так было, но против рабства мы выступили одними из первых. Так нам рассказывал престарелый учитель истории, мистер Бэйкер. Жалкий такой стручок, безобидный. Очень любил эту свою историю — а мы его обижали, особенно мальчики из семей побогаче. Нет, не все мы его обижали, но я в их числе был. Мы даже фокус с ним устроили почти такой, как в фильме про Тома Сойера. Не буду рассказывать про этот фокус, потому что он от оригинальной версии отличался в более непристойную сторону. Промолчу, а то вы ещё подумаете про меня, что я извращенец какой.

Сам я до улаживания всех дел жил в мотеле. У нас тут куча гостиниц и мотелей на любой вкус, даже для реднеков, ведь место-то очень туристическое! Вот в таком реднековском местечке я и жил, потому как оно дешевле. Наш семейный адвокат, мистер Торсон, всё устроил наилучшим образом. И вот, второго февраля тысяча девятьсот девяносто пятого я въехал в это «кладбище домашних животных», то есть тёткин каменный двухэтажный дом.

Во-первых, там и вправду была пара чучел: облезлый кабанчик, а еще — набитая соломой сова, у которой во время звонка зажигались красным светом глаза.

Во-вторых, это и по всей сути своей было кладбище. Вся мебель была затянута старинными чехлами, я такое только в старых фильмах видел. Эти чехлы столько пыли собирают, просто ужас! Я спросил у мистера Торсона, можно ли за них выручить какие-то деньги ввиду их старины? Он сказал, что нет, и я стащил чехлы на задний двор. Они, кстати, оказались ужасно тяжёлыми.

Дом тётки — очень уединенный, с дороги не видно. Весь зарос ильмами и яблонями. И всего через сотню ярдов — море. Хотя моря ты в окна сроду не увидишь, а увидишь ты только эти дурацкие ильмы. Что же удивительного, что приморская наша улочка так и называлась уже лет двести — Ильмовая? И не надо видеть тут никаких параллелей с известным ужастиком. В каждом окрестном городке есть улица с таким названием, готов на что угодно поспорить.

Плимут город хоть и старый-старый, но совсем не большой, всего полсотни тысяч. Так что здесь ты всегда на виду. Особенно — если происходишь из такой фамилии, как Банкфорты. Те, кто учился где-нибудь в Гарварде или Вест-Пойнте, наверняка понимают, о чём я говорю. Не раз они матерились, потея над старательно составленными «банкфортскими» учебниками по истории США. Вот этот самый Банкфорт — кто-то вроде двоюродного прадедушки моего отца. Отец того Банкфорта, проповедник, тоже был весьма славен. Так что и поныне семейство наше считается в городе одним из самых уважаемых. Я происхожу из побочной, ничем не прославленной ветви этого прославленного рода. Но всё ровно, в глазах городских куриц, а также и моих родных, я отщепенец, белая ворона, недостойная своей черной стаи. А всё потому, что «репутацию Банкфортов и Уэйнов надо поддерживать не смотря ни на что». Школу кое-как закончил, да и то, какую? Вовсе не ту, что все Банкрофты и Уэйны заканчивали, а вполне себе обычную муниципальную, где учеников учат на химии в основном тому, как не закапать слюной или кетчупом учебник.

А с другой стороны — никто тебя не потревожит, если сильно не нарываться. Живешь себе скрытый за ильмами — и всё. По крайней мере, в тёткином райончике так и было.

Несколько лет назад, когда отец умер, дядя Инек Уэйн пришёл для «серьезного разговора», как они это называют.

— Джордж, дорогой мой Джордж!

Представляете, он даже голос возвысил в точности так, как в церкви, когда хотят обличить грешницу. Хотя сам в церкви и не выступал сроду, но, наверное, это у него просто врожденный талант… Я, говорит, теперь тебе вместо отца в некотором смысле. Тебе надо задуматься о продолжении дела предков… Ну, вы понимаете. А я уже тогда всерьёз намерился двинуть в Сиэтл. Не знаю, почему именно Сиэтл. Не только из-за музыки. Музыки и в Нью-Йорке навалом, больше чем где-нибудь. Мне просто захотелось переместиться на противоположную сторону континента от всего этого семейства Банкфортов, и от семейства Уэйнов. А еще на живых тлинкитов очень хотелось посмотреть. С перьями и с копьями. Как они на лосося охотятся и потлач потом устраивают.

Сегодня приехала, вся исстрясенная в хлам, Сесиль. Вывалилась из автобуса, махнула длинной белокурой косой, упала ко мне в руки.

— Ох, что бы я делал без тебя! Какая ты милая! Что бы я делал, если бы год назад ты не свалила из своей болотной Луизианы! — так я кричал ей, а она крикнула мне в ответ: — Чё, чё! Нашёл бы себе другую девчонку!

Мы кричали громко, чтобы лучше себя слышать сквозь грохот моторов и визги пассажиров, а ещё потому, что у нас и правда были сильные эмоции.

Потом она пробормотала что-то на своём ужасном французском, а потом сказала: хочу подстричься.

Я возразил, что уже поздно и подстрижешься завтра с утра. На том и порешили, и отправились в аккуратном чистеньком такси прямо в наш новый дом. Я сказал таксисту, чтобы сначала он провез нас поблизости от нашей великой гордости. Каждый плимутец гордится, что именно здесь находится знаменитый памятник Отцам-основателям. Мистер Бэйкер нам говорил, что он второй по размеру во всех США, и туристические проспекты утверждают тоже самое. Памятник отцам, но изображает, почему-то, бабу в древне-римском одеянии. У постамента там ещё разные аллегорические фигуры, сплошь римлянки и римляне. Одна женщина изображает Образование, другая — Закон. Есть ещё мужик, он символизирует свободу. Мужик в каске и вооружён мечом.

Терпеть не могу такие вот аллегорические фигуры и совсем не понимаю — чем тут гордиться? И зачем на них ходить смотреть?

Да, кстати, совсем недавно в Сиэтле, в районе Фремонт где мы с Сесиль так любили тусоваться, установили зачем-то памятник Ленину, вождю коммунистов. Специально привезли его из Чехословакии, вы только подумайте! И постоянно зажигают над ним неоновые пентограммы. Всего через год после смерти Курта Кобейна, заметьте. А Курту памятника до сих пор ни одного. И это в Изумрудном городе. Может, у меня и паранойя, но разве вам лично не кажется, что это что-то значит? Но нового Ленина мы полюбили, его так интересно было рассматривать под воздействием некоторых веществ. Мы все гадали, а что это он в руке так сильно сживает? Кто-говорил, что мертвую птицу. Кто-то умный — что письмо царю об освобождении крестьян. Но одна чешка или полька разъяснила нам, что держит он всего-навсего кепку.

Мы с Сесилией на минутку вышли из такси, я показал ей снизу высившуюся над холмом скульптурную группу. Небо было пасмурным, дул сырой ветер с моря: противная погодка! Сесиль нахмурилась на минутку, задумалась. К чему этот балаган, вот что она сейчас думала. Что-то ведь он мне хочет сказать? Потом до неё дошло:

— Это опять твой дурацкий дзен. В Сиэтле есть большой Ленин из Кроатии, а тут большие Отцы-женщины. Значит, здесь нам будет вовсе не хуже! Правильно я разгадала?

— Дзенские коаны не разгадывают, их ощущают, — ответил я и потащил Сесилию к машине.

3

Угощение для Сесиль я сделал в холле, так мне захотелось. Я не только пиццу купил и десяток чизкейков. Я еще и приготвил ей нехиторое немецкое блюдо. Меня этому блюду сам Курт Кобейн научил, когда он ещё не стал мега-звездой и общался с нами часто и запросто. Берешь длинный белый батон, режешь его вдоль. Изнутри мажешь маслом, добавляешь туда немного толченого чеснока и резаного укропа. В духовку минут на десять. И получается просто отпад, укачаешься! Я могу иногда, под настроение, и два таких батона умять.

Ну, само, собой понятно, вина бутылочка. Я взял «Шабли» и страшно дорогого «Кристалла»: надо же «вступление в права» отметить. Про мелочи я не говорю, от души постарался. Если честно, даже прислугу сегодня нанимал, так оно сподручнее.

— Вау! Какой ты молодец, как ты меня встречаешь. — радовалась Сесилия.

Мы проглотили по нескольку глотков «Кристалла», а потом Сесиль невзначай так говорит:

— Милый, а ты можешь почту принести? Страшно захотелось газету местную глянуть.

— Да ты ведь сроду газет не читала? — удивился я.

— А теперь хочу, — капризно ответила Сесилия.

— По понедельникам местная газета не выходит, — сказал я первое, что пришло мне на ум. Я уже давно забыл, в каком режиме выходят плимутские газеты. Мне просто не хотелось тащиться к почтовому ящику. Тем более что, начинался мерзкий такой снежок с ветром, в перемешку с мерзким тоненьким дождиком. А ветер дул так, что хотелось срочно зажечь камин. Что я и сделал.

— Я, видишь ли, хотела ознакомиться с местной прессой.

Не угомонилась, блин. Ей в башку как втемяшится что-нибудь — пиши пропало. Вынь да положь.

— Даже рекламная макулатура подойдет. По рекламе вполне можно изучать место, где теперь будешь жить.

— А ты всерьёз намерились пустить корни в Плимуте? — удивился я такой основательности.

— А что такого? Город хороший, легендарный. — Она стянула кофточку и осталась только в лекгомысленной маечке и драных джинсах.

— Тогда тебе нужно и одежду поменять, и вообще всё… Все свои мысли и привычки. А это не так-то просто.

— Вообще-то Луизиана — очень даже культурный штат. Так что с мыслями у меня всё в порядке. Ты знаешь такого парня, Джимми Каркрешера Уайта?

Я развел руками в полном бессилии. Джимми Каркрешера Уайта я не знал.

— Это француз из Нового Орлеана. Сначала он играл джаз, но потом взял себе новое имя и провозгласил себя чёрным. И теперь принципиально исполняет только хип-хоп, смешанный с трип-хопом.

— Типа Морчибы, что ли?

— Темнота! Какая Морчиба? Он исполняет настоящую чёрную музыку, — махнула рукой Сесилия. — Так что насчёт газет?

— Тебе. Ночью. Понадобились. Газеты.

Я произнес каждое слово отдельно. Сейчас, думаю, засмеётся Сесилия — и делу конец.

— А что в этом такого? Я хочу перед сном изучить местную жизнь. Хотя бы по рекламным проспектам. А сзавтрашнего утра начать превращение. Хочу стать настоящей леди — в это-то ты можешь поверить?

Когда девка, которую ты вроде как любишь, говорит тебе, что хочет стать леди — тут возражать вроде и стыдно. Да и нужна мелочь такая — газеты ей принести. Спуститься по ступенькам, дойти несколько метров до забора, открыть ящик. Сомневаюсь только, что газеты хоть как-то помогут ей приблизиться к образу леди. И общество местное вряд ли её примет. Для этого нужно бы изобрести машину времени, отмотать время лет на двести, и переселить предков Цецилии Бернар из Луизианы в Массачусетс.

— Хорошо. А ты тогда найди на телеке нормальный музканал. Надеюсь, ты поняла, что я имею ввиду под нормальным музканалом.

— А ты не забудь шапку одеть.

И она, не смотря на мои горячие протесты, нахлобучила на мою голову безумную норвежскую феерию из искусственного волка, да еще и завязочки завязала на бантик.

— Какой милашка!

Я усмехнулся, вспомнив, как прошлым апрелем мы ночевали вдвоём под Абердином. В недостроенной избушке без крыши, и всю ночь шёл холодный дождь, а ведь никто из нас не простыл. Мы даже не чихали на утро. Ладно, теперь мы в Плимуте, штат Массачусетс.

Я открыл дверь, ступил на первую ступеньку, ступил на вторую — и рухнул плашмя на спину, не успев хоть как-то сгруппироваться. А ведь этому нас даже на дурацкой физкультуре учили! Я просто бахнулся позвоночником со всего маху о рёбра ступенек, сполз по лесенке вниз и остался лежать и таращить глаза, как выброшенная на плимутский пляж глубинная рыбёха. Секунд через тридцать я заорал. Не помню что я орал, но что-то явно плохое. И про Бога, и про много кого еще. А двигаться я совсем не мог. Похоже на болевой шок, подумал я и отключился.

Очнулся я уже в спальне, на втором этаже. Спина болела жутко, даже когда я и не двигался.

— Ты как меня дотащила? — спросил я Сесилию, как только немного очухался.

— Доктор Сингари помог.

Я посмотрел на доктора. По виду — явный индиец, или какой-нибудь пакистанец. Чёрт, не могла она вызвать нашего доктора Шпеера? Доктор Шпеер приходился нам дальней роднёй со стороны матери, и я знал его с самого раннего детства. Уже тогда пожилой, сухой словно скандиинавская треска, добродушный и надёжный доктор Шпеер… Он был для меня привычен, как дверная ручка моей детской комнаты. Хотя откуда Сесилии знать про Шпеера? Ладно, индийцы вроде как считаются неплохими врачами. Но этого-то Сингари — где она в нашем городке выкопала?

Я попробовал встать, но не смог — было очень больно. Причём больно буквально везде, кроме ног и головы.

— Что это со мной?

— Я надеюсь, что ничего страшного. Обычный ушиб грудного и поясничного отдела позвоночника, плюс небольшое сотрясение мозга. И ребра треснули. Но бояться вам нечего — всё это за недельку-другую придёт в норму. Максимум при таких травмах — это сто двадцать дней.

— Сто двадцать! Охренеть! А что вы меня на скорой не везёте никуда?

Доктор Сингари пригладил пышные усы, и я подумал, что он похож на синекожих героев Махабхараты из моей детской книжки. Он ответил:

— А зачем вам скорая? Лечение симптоматическое. Неврологических симптомов никаких. Вы свои руки, ноги, хорошо ощущаете?

Ох, как уж я их ощущал! Боль от спины отдавалась всюду, да еще и локти были сбиты в кровь.

— Мы сейчас всё обезболим, ну и снотворного немного — чтоб выспались как следует. Мистер Банкфорт, а супругу вашу как величать? Я себе на всякий случай запишу, мало ли что.

— Сесилия… — я закашлялся, и оказалось, что даже кашлять нормально я теперь не могу: очень больно. — Сесилия Бернар. На конце — буква «ди». Это французская фамилия.

Доктор кивал и записывал.

— А вы не могли бы вызвать доктора Шпеера? Он наш семейный врач, — спросил я.

— А вы не знали? О, мне жаль, мне так жаль! — индиец поднялся во весь свой немалый рост, разложенные по красного дерева столику бумаги начал распихивать в отделения старомодного портфеля. — Доктор Шпеер скончался на восемьдесят втором году жизни, два месяца назад. Мои соболезнования.

Индиец вышел, оставив после себя жирный аромат благовоний. Терпеть не могу благовония такого рода. А у него, наверное, духи с таким запахом. Мерзость какая! Как он клиентуру себе находит? Да ещё у нас, в Плимуте.

Индиец не обманул: боль скоро утихла, и я заснул. Провалился в темный колодец, где ничего-ничего не было.

Проснулся я от того, что Сесиль легонько трепала меня по щеке.

— Милый, уже утро. На столике завтрак. А я в салон.

— Какой салон?

— В салон красоты. Ты ведь не забыл, что я хочу стать леди? И начинаю я с сегодняшнего дня. А для этого мне надо убрать вот это вот безобразие.

Она подняла на вес свою толстую косу, бросила ее, и кончик косы повис где-то в районе ее упругой попы.

— Как же это? Ты же с детства её растила… И вообще — мне твоя коса всегда нравилась.

— Да, но ты не обычный джентльмен, а очень даже испорченный. А мне надо войти в общество, где будут не испорченные, а приличные леди и джентльмены.

— Ты так серьёзно говоришь, что мне как-то не по себе… Ладно, твоя коса — делай с ней что хочешь.

— Хочу сделать короткое каре. Вот такое, — она показала линию чуть повыше плечей. — А ещё — волосы покрашу. Сделаю рыжеватый оттенок.

— Это ещё зачем? — совсем уж удивился я. Сесиль всегда была «натуралисткой», никакой химии на теле не признавала, даже легкой косметики.

Женщины — совершенно непонятные существа. Никогда не знаешь, чего от них ждать. Вчера вот ей газеты захотелось почитать… Я вспомнил фильм «Парень и его пёс». После апокалипсиса по земле бродят одичавшие стайки людей. Один из них — Парень, которого воспитал и вынянчил полицейский пёс-телепат. В конце фильма раненного пса нужно было покормить, и парень скормил ему свою девушку. Иногда я очень даже понимаю этого парня.

— А зачем волосы красят? Чтобы измениться, ясно дело. Добавлю себе ирландского колорита.

Я вздохнул, а Сесилия сказала, что вернется часика через два. И что всё необходимое есть у меня на столике. Бум-с! — хлопнула дверь на первом этаже, и я остался один. От нечего делать я начал вспоминать свой нынешний дом. Как я его помнил по детским визитам, и каким застал сейчас, через столько лет.


4

Как этот чёртов стиль называется, я толком не помню. По-моему — георгианский. Лет триста назад, ещё до независимости, всё это было очень модно и в Плимуте таких домов настроили целую кучу. Большинство потом перестроили, часть просто развалилось. Но Уэйны своё родовое гнездышко сберегли.

Посреди первого этажа — холл с резными деревянными панелями по стенам, с лепным потолком и чудовищным гигантским камином. Большой стол из мореного дуба, и куча резных стульев, само собой. На одной из стен — жалкие охотничьи трофеи моих досточтимых предков.

Потолочная лепнина осыпалась на хрен, головы оленей и кабанов поела моль, стулья шатаются и скрипят. Но все равно, здесь до сих пор можно было бы снять фильмец про короля Артура. Настоящий английский замок, холодный в суровые зимы и неуютный. Мясо в таком замке есть надо не вилкой, а с ножа, или просто руками.

На стене — большой фотографический портрет: мой молоденький дедушка Уэйн радостно поднимает американский флаг над какой-то гималайской вершиной, которую он «штурмовал». Рядом с ним еще и другие люди, на заднем плане. Я-то знаю, что есть и другая большая фотокарточка. Там вместе с таким же, как мой дед, молоденьким цветущим арийцем, мой пращур стоит у флага фашистской Германии. Эту фотку они в рамку на стену не повесили, само собой, и держали в одном из старых пыльных альбомов. В детстве я её видел, когда от нечего делать перебирал семейные фотографии.

Налево — жилые комнаты, три спальни и одна комната непонятного назначения. Направо — кухня, кладовые, ванная и всё такое прочее.

Конечно же, из холла торжественно поднимается величественная лестница на второй этаж. Лестница на небеса, блин. (Кстати, хорошая песня была. Куда там какой-нибудь «Металлике» с их медляками).

Второй этаж: гостевые спаленки, комнаты для прислуги. Опять же, ванная. Вроде всё.

Про двор что скажешь? Цветочки, клумбочки, яблони. Беседка скособоченная. Да, ещё бассейн. Сколько себя помню, тётка в нем купаться не разрешала: там, мол, вода грязная. А почистить слабо было? Двадцать лет уже — а вода всё грязная, да грязная. Даже водоросли разрослись какие-то. Не удивлюсь, если в бассейне тётя Джейн скрывала склизкое мерзкое чудовище, вроде глубинного жабомужа из лавкрафтовской сказки.

Надо сказать, что содержание всего этого сомнительного удовольствия обходилось очень недёшево. Месяцок-другой поживём здесь, потом выставлю термитник на продажу — и прости-прощай, дорогой мой Плимут! Если дяде Инеку моя идея не по нраву придется — пусть выкупает и сам содержит этого монстра.

Только я успел про дом всю эту ерунду обдумать, как вернулась Сесилия. Заглянула мельком, тряхнула своим каре:

— Как тебе?

— Ужасно, — сказал я. Вот что прическа с женщиной делает! Была знакомая, родная уже почти девчонка. Больше того — жена! А сейчас — чёрт знает что. Будто и не она это вовсе.

Она убежала. Делать было решительно нечего, и я снова пустился в воспоминания. Мне было семнадцать, когда я впервые попал в гранжевую тусовку. Восемьдесят восьмой год, Курта тогда еще и не знал никто, никаких толп поклонниц на стадионах не собиралось. Еще даже «Bleach» не вышел. Тогда из сиэтловских жужжальщиков пожалуй только Melvins были хоть как-то на слуху. Сбежал я на лето из дому — и попал в тусовку. Совсем другая жизнь, вот что я вам скажу, ребята!

Как мама умерла — отцу уже не до меня было. Вернулся я, а он и сказал только: ты, мол, меня разочаровываешь. Сухо так сказал. Будто сходил и мусор выкинул, эмоций в его голосе было ничуть не больше. Никакого тебе «возвращения блудного сына» с объятьями и слезами.

— Я решил, что необходимо для твоего взросления перевести тебя на полгода… а может и на год в муниципальную школу. Надеюсь, ты увидишь разницу в том качестве образования, которое мы все эти годы тебе обеспечивали и тем, которое даётся в этой школе. Опять же, искренне надеюсь, что ты придёшь к нужным выводам и предпримешь все необходимые меры для исправления ситуации.

А что тут исправлять? В этой школе было гораздо веселее. И учиться не нужно — я всё и так знал. Спрашивают толстяка Дэна на физике:

— Если прямоугольный брусок разделить на две прямоугольные части, причём одна из них на сантиметр длиннее, то какая из частей будет тяжелее?

Толстый Дэн пыхтит, морщит свой жир на лбу, а я тихонько покатываюсь от хохота.

Наконец, учитель говорит:

— Та, что длиннее — та и тяжелее. Понятно, почему это именно так?

Дэн опять пыхтит. В классе гробовое молчание. Кроме моих сдавленных хихиканий, да еще чуть заметного шума от наушников с разной музыкой (что у половины класса вставлены в уши) неслышно ничего. А тем, кто слышит — всё это совсем не смешно. Или сами такие же имбицилы, или просто привыкли уже.

На следующий год я снова в Сиэтл рванул. И на следующий тоже. Как школу закончил — завис там постоянно. Работал то на лесопилке, то листовки раздавал рекламные. Первая работа тяжелая, а вторая — слишком дурацкая. И я решил совсем не работать. Вот тут жизнь и закипела! Не буду рассказывать, как мы добывали средства к существованию, вдруг эту книгу когда-нибудь прочтут дети.

Вошла Сесиль с подносом:

— Обедать пора. И утку выносить.

Смотрю я на неё, и понимаю вдруг: а ведь это не Сесилия Бернар. Это совсем другая женщина.

Не в том дело, что она причёску сменила или там цвет волос. И не в том, что оделась, как одеваются молодые плимутские кикиморы из «высшего света». (Кстати, а как они одеваются? Объяснить не смогу, но за версту такую кикимору смогу учуять).

Эта женщина — совершенно другой человек, генетически другой. С другим лицом, с другим голосом, походкой, мимикой, жестами… Что там отличает одного человека от другого? Сами перечислите. У этой бабёнки все было совершенно другим. Только комплекция та же, и овал лица примерно совпадали. А в остальном — совсем не она.

5

Так, Сесилия шутить изволит. Послала свою подругу поприкалываться. Интересно, откуда у неё в Плимуте подруги? Я решил поиграть чуток в её игру:

— Раньше ты мне больше нравилась. С косой до попы, без этой дурацкой косметики…

— А ты привыкай. Я теперь всегда буду другая.

— Ладно, детка. Иди ко мне, приласкай беднягу.

Тут, думаю, весь ихний розыгрыш и рассыплется, как пакет с конфетти у клоуна-неумехи. Но эта деваха ничуть не засмущалась и полезла прямо ко мне в постель. Присела сначала на краюшек, запустила свою руку… ну вы поняли, куда. Спрашивает участливо:

— Нормально? И поясняет: — А я боялась, что тебе больно будет.

А мне и в самом деле было больно, хоть и не там. Но её руку, да и саму девушку, я отпихнул не из-за боли. У нас с Сесилией таких вот свободных отношений принято не было, даром что тусовка и всё такое. Она — католичка, а я из старой пуританской семьи. Видимо воспитание на нас всё-таки сказалось. Мне стало неудобно, я покраснел.

Сесилия попросила девку розыгрыш устроить, а эта и рада стараться, подумал я. И явно вышла за рамки своей дурацкой роли.

— Ты мне лучше обезболивающих принеси. Спина жутко болит, в любом положении.

— Парацетамолол пойдёт?

— Ты что, дура, что ли? Рекламы насмотрелась? Мне что-нибудь посерьезнее надо. Поищи в куртке. У меня во внутреннем кармане должен быть метамизол, с Кубы друзья притаранили.

— Окей, — и она скрылась за дверью.

А где Сесилия? Пусть выходит уже, я прикол понял. Хватает. Мне вообще не до приколов…

Надо дяде Инеку позвонить, пусть нормального врача привезет. Сингари не внушал мне ни малейшего доверия. Не потому что индус, а просто я ему не доверял, без всяких оснований.

Девка притащила упаковку метамизола и стакан содовой.

— Не знаю, как там тебя зовут… короче, мне надо телефон, компьютер и музыку. И по поводу Сесилии — когда она придёт?

— Ты хочешь сказать, что с этой причёской ты меня уже не чувствуешь своей лапочкой? Ладно, не ругайся, я поняла, что можно сделать.

И она опять направилась ко мне с явными намереньями принудить меня нарушать мои супружеские обеты. Это мне показалось уже перебором.

— Давай сюда Сесилию, — довольно зло сказал я. — Надоело ваше представление. Я на него билет не покупал. Мне вообще не до шуток. Не видишь, разве, как меня колбасит?

— О, уже надоело? А мы ведь и не то ещё можем, — засмеялась девица и сделала фривольный жест. — Окей, поняла, сейчас всё будет. — Помолчала в задумчивости: — Напомни, что там ещё? Принести?

Черт, я уже и сам не помнил. Долбанная спина, как больно! О, вспомнил:

— Телефон, компьютер, музыку.

— Но у твоей тети нет ни колонок, ни усилительной системы, — вытаращила глаза девка. — Здесь только то, что есть в любом провинциальном музее.

— Телефон и компьютер, этого хватит. И этой дурёхе скажи, чтоб сюда быстрей двигала.

— Хм… Сейчас вернусь, и всё тебе объясню. — Она забрала с викторианского столика лишние предметы и удалилась, кокетливо вильнув бедрами.

6

Я ждал настолько долго, что начал уже попытки самостоятельного решения проблем. План был абсолютно прост. Я хотел сползти на ковер и двигаться, используя в основном мышечную силу рук и ног, никак не затрагивая спину. Придётся признаться — я не смог даже на локтях как следует привстать с кровати. А что это за гуси у Сесилии полетели? Что за шутки она устраивает в такой хреновый для меня момент? Особый луизианский юмор? Она девчонка весёлая, но тут явный перебор. Раньше ничего подобного я за ней не замечал. А потом… В плохих книгах так и пишут: и тут на меня пахнуло могильным холодом. ЭТО НЕ ШУТКИ, вдруг возникла в голове простая и кристально-ясная мысль. Но я эту мысль запихал до времени поглубже в подсознание.

Вернулась девка и принесла с собой тяжелый лабтоп вместе со стопочкой дисков в придачу.

— Музыку вполне можно слушать отсюда, здесь имеются милые встроенные колоночки. А вот тебе ещё мои наушники. Это те, что ты мне тогда подарил, помнишь? В Абердине, когда загуляли на мою днюху.

Я мрачно взял наушники, покрутил их в пальцах. Почувствовал какое-то смирение:

— Позови Сесилию, она всё уладит насчёт музыки, — мирно попросил я эту тварь. Заигралась, блин. Вот расскажу всё Сесилии! Особенно про то, как эта девица ко мне в постель лезла, чёрт бы её побрал. Я вертел в руках диски: все они назывались на каких-то непонятных языках. По виду похоже на санскрит, почему-то решил я. Сингари решил побаловать меня своей фонотекой, урод.

— Джордж, меня уже начало это напрягать. Кого ты хочешь, чтобы я позвала?

Её лицо стало озабоченным. Вот ведь актриса! Я вздохнул:

— Ты что, в студенческом театре играешь? Офелию играла когда-нибудь? Тогда тебе самое время утопиться. Или Джульетту? Иди и ложись в каменный саркофаг.

— Я с тобой серьезно говорю. Кого надо позвать? Давай, я позову доктора Сингари.

— Да на хрена мне твой доктор Сингари?…

— Но ведь он всё равно скоро придет — пара уколы делать. Ты ведь хочешь быстрее поправиться? Правда, милый?

Я вздохнул. Снова неприятной волной накатило какое-то смирение. Чёрт с ними, поиграю пока по их правилам.

— Позови дядю Инека.

— Конечно, Джорджи. Телефон сломан, мне придется съездить к нему домой. И если он дома, то я…

— Съездить? Ты где машину взяла?

— От твоей тёти осталась вполне приличная тачка. Старомодная, но смотрится всё равно неплохо, стильно.

— Валяй. Без дяди не возвращайся, — устало махнул я рукой и завалился на подушки. Девка ушла, я начал наугад тыкать диски в лабтоп. О господи, какой отстой! Как я и думал, на всех пластинках оказались записаны мантры, наверное, буддистские. Я к буддистам хорошо отношусь, и у нас в тусовке их было не мало. Но с какого хера я должен слушать ТОЛЬКО их музыку? Ладно, придет дядя Инек или Сесилия, попрошу принести из сумки мои диски. Был один диск, который я особенно хотел послушать, потому что ещё не наслушался. Там Курт под акустическую гитару сплошняком наиграл почти все песенки из Teen Spirit. Может, слова кое-где и туповаты, но мне всё это до сих пор очень нравилось. Наверное, в душе я ещё подросток. Мама всё твердила до самой смерти: помни Джорджи, ты уже не маленький, ты единственный наследник этой ветви Банкфортов и всех Уэйнов, надо вести себя ответственно, надо помнить про репутацию…

Поэтому потом она и сделала в завещании мерзкую оговорку: пользоваться семейным баблом я смогу только после тридцати лет. Хорошо, хоть тётя не подкачала!

Пока я так думал, заскрипела лестница и в комнату вошел дядя Инек в своей неизменной шляпе, не менявшейся, по-моему, с двадцатых годов, когда дядя Инек родился.

— Ну, как ты?

— Хреново. Дядя Инек, тут какая-то чертовщина происходит. Приходит ко мне незнакомая абсолютно баба, лезет в постель и выдаёт себя за мою жену Сесиль.

— Сесиль очень приятная девушка, мы с ней прекрасно поладили. Я сожалею, что в прошлом году контакт не наладился, и мы противились вашему браку.

— Дядя Инек, это никакая не Сесиль!

— Зачем же ты тогда подписал бумаги на временное управление имуществом на её имя?

— Чего? — я раскрыл рот от изумления.

— Вчера, после краткого обморока. И ты был вполне уверен в этой своей Сесиль.

— Так вчера это и была она. И даже сегодня, до стрижки. А потом — пришла вместо неё какая-то совсем другая девчонка.

— Ты хочешь сказать, что новая прическа так сильно изменила её образ? Это мы с тётей Марджори вчера посоветовали ей посетить салон красоты и привести себя в соответствие с тем образом, которого должна придерживаться молодая плимутская девушка, связавшая свою судьбу с такими уважаемыми семействами, как Банкрофты и Уэйны.

— Да не в прическе дело! Это просто не она, и всё тут. Это не моя жена! Это чертова… чужая жена, — прервал я дядю, пустившегося в свой излюбленный монолог, в котором раз и навсегда будут поставлены все точки над i и всем будет объяснено, какой стороны надо придерживаться сегодня в «приличном обществе».

— Что ты имеешь ввиду, дорогой Джордж? — удивленно поднял брови дядя Инек.

— А то, что Сесилия как ушла подстригаться — так я и не видел её. А вместо моей жены пришла совершенно посторонняя женщина, и выдаёт себя за мою жену.

— Как же ты узнал, что это не твоя жена?

От такого тупого вопроса я и сам впал в состояние тупости и некоторое время ничего не мог ответить.

— У неё другое лицо. Другая кожа. У неё другой запах, в конце концов!

Инек вздохнул, снял свою шляпу, посмотрел на неё, будто наделся вычитать там хороший ответ на мой вопрос:

— Восприятие запахов иногда меняется при сотрясениях мозга. Спросим-ка мы лучше об этом у доктора Сингари. Он ведь уже здесь — внизу дожидается.

— Сингари? Вот про него я тоже хотел поговорить. Хочу нормального врача, как доктор Шпеер.

— Доктор Шпеер умер, — скорбно сказал дядя Инек.

— Я знаю. Но неужели на весь Плимут нет другого врача, кроме этого Сингари?

Дядя Инек бросил шляпу на мой столик.

— Чем же вызвана такая неприязнь к уважаемому во всём плимутском обществе доктору?

— Он мне не нравится. И вот, смотрите, — я ткнул пальцем в стопку с мантрами.

— И что? — не понял Инек.

— А то, что эта девушка… которая выдаёт себя за Сесиль, принесла мне кучу этого барахла. И я думаю, что вся эта хрень — от доктора Сингари. Больше не откуда ей тут взяться.

Инек взял один из дисков, повертел его так и эдак, даже открыл. Блеснула зеркальная поверхность CD.

— Доктор Сингари не стал бы прописывать тебе плохой музыки.

— Прописывать?

— Музыка — это наша духовная пища, — Инек принял обычный свой важный вид, как раз для монолога. — Ты все сказал? А теперь послушай меня. Сесилия будет за тобой ухаживать. Доктор Сингари — лечить. Через пару недель мы с тобой сыграем в бейсбол. Хотя нет, для бейсбола я уже староват, будем играть в гольф.

— Вы хотите сказать, что не верите тому, что я говорю про эту так называемую Сесилию?

— Чему именно не верю?

— Тому, что это вовсе не моя жена, это какая-то чужая чёртова жена. А моя настоящая жена куда-то исчезла.

Инек сидел, внимательно слушал меня.

Тут мне пришла хорошая идея:

— Давайте будем логичны.

— Вот! Наконец-то я слышу от моего племянника разумное предложение, — заулыбался мой дядя Инек Уэйн.

— Тогда всё, что я вам говорил про мою жену — это бред сумасшедшего.

— Почему же так стразу хоп! — и сумасшедшего? — не согласился мистер Уэйн. — Ты просто здорово бахнулся на ступеньках. Небольшое сотрясение.

— Да какое там сотрясение? — крикнул я. — Я вам объясняю в десятый раз: девка выдаёт себя за мою жену. Представим, что она и в самом деле жена. А я её не узнаю. Тут уже явная психиатрия. Мне нужен психиатр.

— Никогда ещё ни один из Уэйнов не попадал в психиатрическую лечебницу, — выпрямился дядя и заговорил необычайно даже для него торжественно. — Уэйны — это здоровая порода, и мы гордимся этим. А ты — наполовину Уэйн.

Он помолчал, добавил:

— К сожалению.

Скажите мне честно: разве обязательно было это добавлять? Потом он пустился в объяснения: как такой случай может повлиять на репутацию семьи, как мал Плимут, сколько столетий нужно для того, чтобы создать нормальную репутацию и что вообще — я должен на коленях каждый день благодарить Бога за то, что меня не удавили тихонько еще после моего отчисления из частной школы Нового Корнуэлла. И никому лишнему ни о чём болтать не надо, а то худо будет. Короче, я понял что никакого психиатра мне не вызовут и что общаться мне придется с этим долбанным индусом. А вот, блин, и он.

7

— Мистер Банкфорт, пора делать уколы. — И лицо лоснящееся, улыбчивое, похожее на праздничный панкэйк, только что со сковороды, только сиропа не хватает на этом лице. И эти мерзкие благовония, снова тянутся за ним шлейфом.

— Делайте. А мне знаете, что показалось — у меня ноги онемели. Может, что-то серьезное?

— 0, не обращайте внимания! Небольшое побочное действие. Синдром очень быстро проходит после отмены препарата.

— И руки еле двигаются. Раньше просто больно было, а теперь — как ватные.

Я сделал жалкую попытку поднять руки вверх — и не смог. Доктор Сингари покачал головой, выказывая среднюю степень озабоченности.

— Так, сначала измерим давление. О, превосходно! На всякий случай возьмем пробу сахара… Потом перевернитесь, я укольчики поставлю. Не беспокойтесь, я вам помогу.

Он перевернул меня и поставил три укола: один в поясницу и два в область лопаток.

— Вот ещё, это усилит действие обезболивающих. — Сингари протянул продолговатую таблетку, и я проглотил ее не запивая.

— Доктор, скажите пожалуйста, а это вы мне диски передали? Это ваши диски?

Сингари кивнул:

— Очень хорошая музыка, очень благотворно действует на скелет. Да и боль уменьшает.

— Буддисты?

— Не совсем, но для европейца отличия столь незначительны, что проще сказать — да, буддисты.

— Доктор, а сами вы откуда? Вы очень хорошо говорите по-английски.

— О, название этой далекой гималайской провинции вряд ли вам что-то скажет. Если очень кратко, то это кусочек земли к югу от Таджикистана, востоку от Афганистана, к западу от Китая. Спорная территория между Индией и Пакистаном. Мы с родителями уехали, когда мне было четыре, так что знаю я об этом месте не больше вашего.

Он уселся в кресло, достал деревянные чётки и начал их перебирать в процессе разговора. Меня это, почему-то, очень раздражало, но я промолчал.

— Вокруг вас были — сплошные «станы», так можно резюмировать. И Кырзахстан там же?

— Да… Пожалуй что «станы».

— Так там кругом муслимы, получается? Извините, мусульмане?

— В основном да, — Сингари посмотрел на меня как-то весело. — А почему вас это заинтересовало?

— Всё-таки вы — мой врач.

— Процентов восемьдесят жителей — мусульмане. Есть ещё индуисты. Много тибетских беженцев.

— А вы? Извините, если вопрос нескромен…

— Нет, от чего же… Моя семья придерживается традиционных тибетских верований.

— Ясно, ясно, — покачал головой я, изображая добродушный интерес. — Доктор, а можно вас попросить кое о чём?

— Всё, что в моих силах. Всё, что вам не повредит, как моему пациенту.

— Там в прихожке сумка валяется, с надписью «Нирвана». Принесите её, пожалуйста.

— А, вот почему вы меня про мою веру расспрашивали? Вы буддист?

— Не, «Нирвана» — это группа такая. Курт Кобейн, слыхали?

Сингари отрицательно покачал головой.

— А зачем вам сумка? Что в ней?

— Послушайте, — возвысил я голос. Не так патетически, как дядя Инек, но всё же: — Это МОЯ сумка.

— Понимаете, если вдруг там окажутся наркотики или ещё что вредное — не только вы пострадаете, но и я.

Я вздохнул. Чёрт, он прав, и опасаться в такой ситуации имеет право.

— Мне нужны оттуда диски, вот и всё. Ничего криминального. Хочу послушать песню «Френсис отомстит Сиэтлу».

— Френсис?

— Вы что, не знаете историю Френсис Фармер?

— А кто это?

— Известная актриса. Была известная.

— Я, знаете, половину жизни прожил в Британии. Многого не знаю.

— Сейчас она не тем известна, что была актрисой. В моей тусовке ее все узнали в первую очередь, как символ протеста.

— Протеста? Против чего же протестовала эта дама?

Я помотал головой, еле-еле, чтобы позвоночник не отреагировал:

— Она не протестовала, просто жила, как хочется. Как будто в свободной стране живёт. А её за это уничтожили.

— Кто уничтожил?

— Как кто? Правительство. Общество, система. Жители долбанного Сиэтла.

И я рассказал доктору Сингари Легенду о Прекрасной Френсис Фармер. Какой талантливой она была с детства, и как играла в любительском театре. Как написала самое лучшее сочинение в стране, и как ей подарили приз — поездку в Советский Союз. Как потом о ней начали кричать на каждом углу, что она коммунистка и атеистка. Но сразу вот так вот взять и сломать — не могли. И вот она блистает на мировых экранах, и даже деньги текут рекой. А потом… Потом её арестовали за пьяную езду. А на суде она кинула в судью чернильницей, и ей впаяли в срок.

Вот был такой Лютер. Он кидался в дьявола чернильницей. И ничего, все его уважают. Среди немцев множество лютеран. Но Френсис Фармер не Лютер, тем более, что она пьяная на авто каталась. Её посадили в психушку, поставили ей диагноз «шизофрения» и долго херачили электрошоком. А потом сделали лоботомию и выпустили, и она счастливо работала в прачечной.

— Печальная история, — сказал Сингари. — Жаль, что в нашей стране такое могло случиться.

— Могло? Случиться? Да это постоянно происходит! А вспомните, как расправились с этим бородатым мужиком? Как там его? Хемингуэй! Спецслужбы за ним постоянно шпионили, записывали каждый его шаг, даже дома. А ему все говорили: э, старина Хэм, да кому ты нужен — шпионить за тобой! Ты же не политик, ты же просто писака! Да у тебя, брат, мания преследования! Он взял и застрелился. И также Курт, Курт Кобейн.

— Мне пора, — сказал Сингари и поднялся.

— Так вы принесёте диски?

— Думаю, что один раз можно сделать исключение. Но только один диск и только сегодня.

Сучара, а потом я свалю отсюда. Уж найду способ как свалить. Вечно лежать в этом каземате — ну уж нет! Пошло оно на хер, такое наследство. Вымаливаю свой собственный диск у какого-то урода?

— Я включу, а вы мне снотворное. Идёт? Хочу уснуть под любимую музыку, — умильным голоском попросил я доктора.

Ну что, братья и сестры… Улегся я поудобней, слушаю про месть Френсис Фармер долбанным жителям Сиэтла и тихонько засыпаю. Разве не хорошо?


8

Утром я проснулся от какого-то шума во дворе. Посмотреть в окно я не мог, хотя и очень этого хотел. Поэтому пришлось мне заниматься этой, как её… «реконструкцией». Если по-человечески — я просто пытался понять, что там происходит, опираясь только на слух. Лежал неподвижно, с закрытыми глазами — и слушал.

А происходило там нечто весьма масштабное. Лязгнули большие ворота, которые раздвигают, если въехать нужно какому-нибудь очень большому транспорту. Проревел мотор грузовика, стих. Чуть слышно доносились перекрикивания людей, видимо грузчиков. Потом в дом начали затаскивать тяжелые предметы и перемещать их, как мне показалось, в подвал. Это что вообще такое?

— Просьба не выражаться. В этом доме не приняты подобные выражения. — услышал я голос доктора Сингари. — иначе мы будем вынуждены сообщить в вашу компанию.

Чёрт, а этот хрен что тут с самого утра делает?

Я открыл глаза и увидел лже-Сесилию, которая сидела в кресле и внимательно меня рассматривала.

— Ох, напугала! Ты что тут делаешь?

— Жду указаний своего дорогого мужа, — сладко ответила девка. Она нарядилась в любимый халатик Сесилии, выцветший, продранный на локтях.

— Пора принимать лекарство, — сказала она и полезла к сиди-проигрывателю.

— А Сингари что? Он ведь здесь!

— Доктор Сингари очень занят и он попросил меня проследить за приёмом аудиального лекарства.

И она врубила сладкие, тошнотворные мантры в современной обработке. Вроде как Enigma поёт, в таком роде.

— Этот сборник называется «Через боль создай Путь», — сказала девушка. — Как раз для тебя, не так ли?

— Слушай, а что там притаранили? Что в подвал затаскивали?

— Джорджи, дорогой. Давай уже прекратим все эти «притараним» и «ваксы засадим». Ты ведь образованный молодой человек из хорошей семьи. Вот и говори, как ты на самом деле умеешь. Был непростой период в твоей жизни, но он уже прошёл.

— А я уже не умею… по-прежнему выражаться.

— Не лги мне, Джорджи. Просто начни заново.

— Слушай, чтобы ты ни говорила — я всё равно не признаю тебя за свою Сесилию. Да ты и не похожа на неё… Да, из моих родных никто на свадьбу не поехал, и вообще никто из Плимута. Может, для них ты и сойдёшь за мою жену, а для меня — нет. Бесполезно, — категорично выпалил я и завалился в бессилии на подушку. — Так что там с подвалом? Что в него затаскивают?

— О чём ты? О, Господи… Опять галлюцинации?

Я понял, что на этом поле мне ничего не добиться и прекратил распросы.

— Ты сиди-плеер ко мне ближе передвинь, и компьютер. А то переставили так, что достать не могу.

— Нет, Джорджи, — строго сказала она. — Знаю я, что ты первым делом сделаешь: выключишь музыку. Так что лежи и слушай. Может, тебе книжку какую?

— Газет принеси, — язвительно ответил я.

— Каких тебе газет?

— Шучу, не надо никаких газет.

— Тогда я пойду, у меня забот по дому — куча! Доктор Сингари обещал вскоре к тебе подняться. Болит сильно?

— Терпимо, если не двигаться.

— Вот и славно, — сказала она и вышла, плотно прикрыв дверь.

Между тем шум в холле и вокруг дома закончился, грузовик уехал. Я услышал звук паркующихся легковых машин. Сначала приехало сразу две, затем — еще одна. Как бы мне хотелось поделиться происходящим хоть с кем-нибудь, даже с таким молчаливым парнем, как Джейк Пустое бревно!

Либо лже-Сесилия всех ловко дурачит, и все ей верят. Либо — все с ней заодно. В любом случае, меня никто не слушает. Из субъекта я превратился в самый настоящий объект.

Я начал перебирать в памяти кое-какие книжки, из тех, что читал в последнее время. Не много читал, если честно признаться. Как-то не до того было в Сиэтле.

Джон Лилли, «Человек и дельфин». Под впечатлением этой книжки я принял хорошую дозу ЛСД и отправился на берег моря: общаться с касатками или другими китами. В итоге я словил такой бэдтрип, что если бы не старенький тлинкит, подобравший меня валяющегося в холодной воде с посиневшим лицом — не читать бы вам этих заметок.

Еще подействовала статья Дика Брайена «Как Север растлил Юг». Фашист, но здраво пишет. Я впервые задумался: как же так, хоть демократы у власти, хоть республиканцы — один хрен, любого выдающегося человека они либо приручат, либо сделают дурачком или доведут до самоубийства. Френсис Фармер, Джим Моррисон, братья Кеннеди — судьба их известна. А дело в том, что есть система, говорит Дик, и система эта никакого отношения к нашим политическим партиям не имеет. Президенты — просто шоумены, а рулят совсем другие люди. И так не только в Америке, а уже и по всему миру.

Я почувствовал, что воздух наполнился каким-то дымом, вроде можжевелового. Одновременно откуда-то снизу начали доноситься ритмичные удары большого барабана. Что это за барабан я, конечно, не видел. Но мог поклясться, что это что-то индейское, вроде шаманского бубна. У тлинкитов я слышал такие звуки и видел инструмент, который их издаёт. Большой такой, из кожи какого-то морского зверя.

Тут дверь приоткрылась, и в щель просунулось нечто… не лицо даже, а рожа. Что-то из кошмарного сна. Не старая еще женщина, но очень, очень поношенная. Без зубов, с глубоко посаженными угольками глаз и с довольно длинной, хотя и редкой черной бородой. Она осмотрела бегло мою комнату, пробормотала что-то на непонятном языке и, закрыв дверь, скрылась. Что вообще происходит в этом чёртовом доме?

Через пару минут вошел Сингари, начал свои обычные процедуры.

— Мне кажется, в доме каким-то дымом пахнет.

— Да? Неужели? Может вам это мой одеколон навеял?

Он достал из портфеля склянку, покрытую непонятными письменами, потряс у меня перед лицом:

— Прекрасная фирма, очень рекомендую.

Убрал склянку обратно, начал набирать лекарство в шприц. И всё это под звуки мелодичных, но довольно жутких для меня мантр, что неслись из колоночек лабтопа.

— А где… где Сесилия?

— Хлопочет по дому. Столько всего надо вывезти, столько привезти — вы даже и не представляете себе… Бедняжка, такой груз на такие хрупкие плечи… — прочувствованно сказал Сингари, одновременно делая мне уколы.

— Тут женщина заходила. Точнее, заглядывала ко мне в комнату. Страшная такая, ужас просто. Вы её не видели?

— Нет, мистер Банкфорт.

— А вот эти звуки вы слышите, как будто кто-то в барабан колотит? Где-то в коридоре?

— Нет, мистер Банкфорт. Никаких звуков я не слышу, кроме разве что вот этой музыки, — он указал на сиди-плеер.


9

В обед заглянул ко мне совсем уж странный человек. Довольно старый уже мужчина, на голове — шапка с перьями. Спрашивает с акцентом: можно, мол, войти? Я разрешил. Одет он оказался в какое-то синее пальтецо, весь низ бахромой из тряпок украшен.

— Где тут выпить можно? — спрашивает меня он на плохом английском.

— В холле есть бар. Такая дверца в стене. Там долен быть виски, может и вино осталось.

Он кивнул, и собрался уходить.

— Постойте, постойте! — остановил я старика. — А вы кто вообще?

— Шаман, — ответил он запросто, будто у нас в Плимуте на каждом шагу шаманы.

— Индеец?

— Нет, я тувинец. Тува. Это далеко отсюда, в центре Азии.

— Это где Тибет?

— Не совсем. Немножко близко, где Тибет.

— А здесь вы что делаете?

— Обряд делаю. Шаманю, в бубен стучу. Хозяева пригласили.

— А что за обряд?

— Хотят дорогу в Нижний мир открыть.

— Так «нижний мир» это вроде ад… Нет?

— Нижний мир — много слоев. Я пойду, выпью? А то работа тяжелая, энергия выходит из меня. А выпить не разрешают хозяева.

— Ты выпей, и себе возьми бутылку. А потом сюда приходи, мне у тебя надо спросить кое-что.

Старик кивнул своим перьевым шлемом и отправился вниз. Лже-Сесилия. Сингари с его мантрами. Утренний шум. Страхолюдная баба. Шаман из Центральной Азии. Как-то всё это в одну картинку не складывалось. Надо расспросить старикана — может и прояснится что-нибудь? Вспомнился мне почему-то и тёткин бассейн, с его осклизлыми бортами и лавкрафтовскими ассоциациями. Нет, про бассейн старик вряд ли знает…

Он вернулся добродушный, уже изрядно подвыпивший, а в руке тащил початую бутыль с виски:

— У тебя сложу? Спрячу?

Я согласился — пусть прячет, мне-то что? Оказалось, что живёт шаман в гостевой комнате на моем этаже. Начиная с сегодняшнего дня дядя Инек пригласил его пробивать какую-то «дорогу в Нижний мир».

— Айылдыг, айылдыг, — сокрушался шаман. — Опасно! Зачем им такая дорога понадобилась? Тут же потом жить невозможно будет, хоржок!

Выяснилось, что шаман этот уже пару лет постоянно гастролирует по штатам. Иногда в клубах делает «коллективную медитацию». Иногда вместе с какими-нибудь занудными «индюками» вводит людей в транс. А попал он сюда через Альберта Кувезина. Кто это такой, я не знаю, н я так понял, что для тувинцев это кто-то вроде Dire Straights или даже Beatles пополам с Бобом Марли. А травы в Туве не меньше, чем на Ямайке. Только сакрального значения у неё нет, никто на неё не молится. Просто курят и продают, но шаманам этого нельзя делать — дорога может испортиться.

— А пить вам что, можно?

— Если хамнаар тяжелый, то можно. Даже нужно.

Взгляд у него был хитрым, и я подумал: каких только оправданий человек не найдёт, чтобы чем-нибудь вмазаться. Но развивать эту тему я не стал. Спросил вместо этого:

— А что там у вас в Туве? Какая местность, чем живёте?

— Место очень красивое, — охотно начал рассказывать шаман. — В городе Кызыле сливаются две реки, получается Енисей. Там у нас центр Азии, обелиск такой каменный. Место чистое, хорошое. Духи любят такое место. И там много сильных мест.

— Мест силы?

— Ага, мест силы. Хайыракан, например. Такая гора, вся мраморная, там очень сильные духи живут.

— Вы там только шаманите и траву продаёте?

— Нет, почему, — обиделся шаман. — Много скота выращиваем. Это — наша основа жизни.

Хорошее, наверное, место, подумал я.

— А что там в подвал привезли сегодня утром? — спросил я.

Шаман выпил глоток из маленькой чашечки, которую извлёк откуда-то из своих небесно-синих одежд и ответил:

— Не знаю. Но что-то страшное, злое. Древнее что-то.

— Древнее?

— Да, вроде как бывают древние мумии. Но там не мумии. Что-то совсем страшное.

— Слушай, а сколько тебе платят за эту дорогу… в нижний мир? — спросил я.

— Нормально платят, хорошо.

— Скажи, сколько? Я тебе заплачу больше, если ты для меня кое-что сделаешь.

— За всю работу — десять тысяч, за четыре дня.

— Я тебе пятнадцать заплачу… Нет, двадцать. Если ты меня отсюда вывезешь.

— Э, опасное дело предлагаешь… Мне сказали, в эту комнату вообще не заходить.

— Понимаешь, они все сговорились… Жену подменили… Что-то хотят со мной сделать. Что-то очень плохое, я это чувствую.

Шаман кивнул:

— Это я понимаю. Злых людей здесь много. У меня есть индивидуальные консультации. И все обращаются с такими вопросами, что ужас, ужас, ужас.

— Какие вопросы?

Шаман отмахнулся: не буду, мол, рассказывать. Не к чему.

— Так ты мне поможешь? Я вообще-то хозяин всего этого дома, так что деньги у меня есть.

— А ты сам что не уедешь?

— Болею. Даже двигаться толком не могу.

— Так тебе в больницу надо, однако.

Они меня здесь для чего-то держат. В больницу не везут. И ни телефона тебе, ни интернета.

Шаман задумался. Потом ответил:

— Сейчас мне уходить пора, скоро остальные придут, хозяева. Полежи пока, а я обо всём подумаю.

И ушел, позвякивая металлическими штучками на пальтеце. Ненавистные мантры продолжали пиликать из колоночек.


10

В обед пришла лже-Сесилия, тварь долбанная, чтоб ей пусто было, пропади она пропадом:

— Доктор Сингари сегодня занят, он доверил мне укольчики. Он такой милый, правда? Он говорил, что он из касты брахманов. А это у них в Индии много значит…

Я мрачно посмотрел на неё: ставь, давай. Она и начала ставить уколы (поясница, два под лопатки) и одновременно щебетать какие-то глупости. Как мы замечательно заживём скоро и всё такое, и какой прекрасный ремонт она здесь задумала, и какие прекрасные отношения у неё установились с миссис Шандорзоннен. Миссис Шандорзоннен такая милая, она рассказала чудесный рецепт древнего венгерского пирога. Или австрийского. Она, на самом деле, княгиня. То есть её муж князь, самый настоящий венгерский князь. Они уехали, спасаясь от коммунистов, а здесь в Плимуте завели кое-какую торговлю антиквариатом. Они ведь аристократы, и очень хорошо разбираются в антиквариате.

Я хотел спросить у нее о многом. Что они со мной собрались делать дальше? Где моя настоящая жена? Что привезли в подвал и зачемоткрывают дорогу в какой-то «нижний мир»?

Но я понял, что все эти вопросы будут бесполезны, ответа на них не будет никакого, и я промолчал. Лже-Сесилия сделала свои дела, поулыбалась миленько, потрясла своим рыжеватым каре и ушла. Я снова остался один, вместе с ужасной музыкой, которая пела непрерывно что-то вроде «цхали цхунх итарэ тарэ мунгх». Примерно через полчаса дверь распахнулась и вошла Сесилия. Настоящая Сесилия, со своей огромной косой.

— Сесилия? Это ты? — я даже привстал на кровати, несмотря на невыносимую боль.

— У нас очень мало времени, а мне так много нужно тебе рассказать. Хотя я толком и не знаю ничего…

И она заплакала.

— Мне так жаль тебя. Но отцу на операцию срочно были нужны деньги, ты ведь знаешь. Сто тысяч, они мне дали их под видом благотворительного пожертвования.

— И что ты должна была за эти сто тысяч сделать?

— Просто исчезнуть навсегда… И рассказать про тебя кое-какие подробности этой девушке.

— Как ты могла? Я думал, ты меня любишь. А ты?…

— Я любила, но у меня выхода не было.

— Как не было? Продали бы немного тёткиной рухляди, и набрали бы на операцию.

— Так надо ведь срочно было. Он бы умер…

Я помолчал, не зная, что сказать. Потом заговорил быстро:

— Ты хоть понимаешь, что они со мной тут творят? Как в Бухенвальде каком-то. Мучают, общаться ни с кем не дают…

— Они мне сказали, что это все для твоего же блага. Что тебя выращивали уже двести лет, что ты конечный итог. И потом не пожалеешь, будешь сверхчеловеком. Осталось пройти нужную подготовку.

— Сверхчеловеком?! Ты что, издеваешься? Какой сверхчеловек? Жалкое больное существо…

— Сказали, неделю или две будут готовить, а потом ты станешь великим человеком. Таких ещё не было в истории.

Мне вспомнились жалкие лавкрафтовские вырожденцы: их ведь тоже для величия выращивали! Скрещивали глубинную нечисть с людьми, но получались лишь негодные ни на что ублюдки. Упадническая мерзость.

— Помоги мне… Мне отсюда выбраться надо, хоть куда.

— Не могу, — заплакала она. — Они меня убьют. Я и так рискую — пришла сюда, а в каждую минуту может появиться кто-нибудь из них. Ты меня прости, за все прости.

— Как отец?

— Готовят к операции.

Я кивнул: ну, хоть что-то в этом мире хорошо идёт.

— Передай от меня записку в полицию.

Она кивнула, нашарила в сумочке ручку и клочок бумаги. Я начеркал жалостливое слезливое послание. На месте любого копа я сразу разрыдался бы и бросился на помощь такому несчастному молодому человеку, жертве трагических обстоятельств. Она спрятала клочок в сумочку и заторопилась:

— Мне надо быстрее, быстрее… Я обязательно передам записку.

Она вышла, размазывая по лицу слёзы, а через минуту зашёл дядя Инек Уэйн. Бросил шляпу на столик, развалился по-хозяйски в кресле.


11

— Что, побеседовали? — насмешливо спросил мой дядя. — Записочку в полицию настрочил? Ну-ну, молодец.

Дядя Инек помолчал, затем продолжил:

— Предала один раз, предаст и во второй. Разве не ясно? Один раз соточку взяла, а за второй — так и всего пятерочку.

— Зачем вам нужна была вся эта комедия?

— Зачем? А для проверки твоей глупости. Узнав, что тебя готовят к величию — что ты будешь делать? А ты… Ты взял — и всего лишь записочку в полицию накатал. Что ж, придется действовать по-другому. План Б, так сказать. Но сначала я кое-что тебе расскажу. Не хочу рассказывать — но должен.

— Про что же вы мне расскажите?

Дядя Инек приподнял брови:

— Про всё. В нужный момент ты должен обладать полным знанием о ситуации, так жрецы говорят.

— Жрецы? — удивился я было, но вспомнив об азиатском шамане решил, что жрецам можно уже и не удивляться.

Инек кивнул. Затем вздохнул, взял со столика шляпу, повертел её в руках, и мне опять показалось, что он вычитывает что-то с её тульи. Помял шляпу в руках и продолжил своим старческим, но ещё твердым голосом:

— Помнишь фотографию, где я на вершине с американским флагом?

Я кивнул.

— Ты, наверное, и другую фотографию видел, где мы устанавливаем на скале нацистский флаг?

Я снова кивнул. Дядя Инек продолжил:

— Я тогда был совсем мальчишкой, младше даже, чем ты сейчас. Хотя и не таким глупым.

Он закашлялся, и внезапно я снова увидел его обычным стариканом со своими слабостями и болячками, а вовсе не безжалостным руководителем обширного заговора, кем стал он мне видеться в последние дни.

— Меня отец пристроил в ту экспедицию. Была такая немецкая организация, «Анненербе», занимались исследованиями по всему земному шару. Немцы — они вообще очень любят исследовать что-нибудь… Эта экспедиция искала в Тибете мифических ледяных гигантов, ну и собирала этнографический материал по сверхспособностям. В основном, среди адептов бон-по.

— Бон-по?

Дядя Инек кивнул:

— Это одна из основных тибетских конфессий. Точнее сказать — единственная по-настоящему тибетская. Их иногда называют тибетскими шаманистами, что в общем не верно. Иногда путают с буддистами, потому что за последние столетия Бон-по довольно сильно мимикрировала под буддистов. Создали аналогичные святые тексты, систему монастырей… Но вот что надо знать: пока вера Бон-по среди тибетцев доминировала, Тибет был мощным государством. Держали в страхе всех соседей, даже Китай. А как приняли буддизм — так и пошёл упадок. Вот на что обратил в своё время внимание фюрер.

— Фюрер?

— Адольф Гитлер. Он ведь лично курировал тибетское направление «Анненербе». Теперь вернемся в Плимут, к нашим ветвям Банкфортов и Уэйнов. Нас всегда интересовали тайны мироздания. Конечно, с тем уровнем развития науки невозможно было достичь многого. Но кое-какие успехи у нас были. Помнишь бассейн?

У меня отчего-то кровь захолодела в жилах. Я понял, что не хочу ничего знать про этот чёртов бассейн. Представилась перед глазами его вода: покрытая неприятной плёнкой, с несколькими бурыми листьями, плавающими, будто какие-то Летучие Голландцы: мертвые и не для живых.

— Из бассейна в море ведёт тоннель. Как ты думаешь, для чего?

— Н-не знаю…

Я услышал, как из холла доносятся ритмичные бумканья. Шаман опять работает, дорогу в нижний мир открывает. Сейчас я, наверное, и узнаю всё об этой дороге.

— В тысяча восемьсот семьдесят четвертом некоторые наши эксперименты увенчались частичным успехом. Всё это совсем не то, о чём писал Лавкрафт. Что-то он услышал где-то, что-то разнюхал, что-то домыслил, а что-то, наверное, просто почувствовал интуитивно.

Дядя Инек вытащил трубку и начал набивать ее табаком.

— Разве вы курите? — удивился я.

— Иногда, когда хочу сосредоточиться.

Он раскурил трубку, выпустил густые клубы дыма, закашлялся. Затем продолжил свой рассказ.

— В морских глубинах действительно обитают древние, могучие существа. Но не надо представлять их вроде гигантских кальмаров или каких-то жабообразных гадов, как это описано у Лавкрафта. Для нас они невидимы и неощущаемы. В некотором смысле они вовсе и не живут в нашем мире, а находятся в своём собственном, лишь частично пересекающимся с нашим. Можно назвать их кем-то вроде глубинных духов, которым индейцы издавна приносили жертвы…

Глубинные духи! Вот ведь крыша у старикана едет! Да у всей нашей семейки мозги явно не на месте… кроме меня, разве что.

— За кем, ты думаешь, гонялся капитан Ахав? За белым кашалотом?

Я ничего не ответил, дотянулся до столика и попил чаю со льдом. Лёд, впрочем, давно уже растаял, так что был это просто обычный разбавленный чай.

— Мы смогли вступить с ними в контакт. В очень тесный контакт. И получили от них что-то вроде участка генома. На самом деле к генам это не имеет никакого отношения, но на геном при этом влияет. Мисс Джейн Уэйн родилась в восемьсот семьдесят четвертом. У нее была, э… Несколько необычная внешность. И долго жить на суше она была не способна. Для нее и соорудили этот бассейн с тоннелем. Впрочем, она уже давным-давно там не появлялась. Видимо, человеческое общество перестало быть ей нужно.

— Может, она просто умерла от старости? Всё-таки, больше ста лет прошло.

— Мальчик, вопросы и предположения потом. Сейчас просто слушай.

Он снова раскурил трубку, но на этот раз закашлялся уже я. Инек Уэйн встал и заходил по комнате, держа трубку в зубах, словно Шерлок Холмс с какой-то старой картинки.

— Живут они долго, очень долго. Я думаю, Джейн не прожила ещё и половины своей жизни. Джейн Уэйн была трагической ошибкой эксперимента. Глубинного в ней оказалось слишком много. Но вот зато её потомство…

— Потомство? У нее было потомство? — удивился я искренне.

— Записаны дети были на её сестру, Джезебл. Ты ее прапраправнук.

— Что?!

Может, я участник какого-то психологического эксперимента? Спецслужбы проводят: как быстро у парня крыша съедет, если ему картинку реальности менять радикально каждые несколько дней…

— Это достойное родство, стыдиться тут нечему. Как ты знаешь, многие из Уэйнов занимают очень достойное место в социальной иерархии.

— И что теперь? Вы говорите, что я правнук какой-то каракатицы, ну ладно, допустим это так. Но зачем вы меня здесь держите? Зачем забрали жену?

— Жена у тебя глупа, она вносила бы в картину неправильные информационные завихрения. Жену мы тебе получше нашли. И умна, и красива, и тоже по дальнему родству из Уэйнов.

— Это вы про девку, что себя за Сесилию выдаёт?

— Мальчик, теперь и навсегда она и есть для тебя Сесилия. У неё даже документы все в порядке. А той Сесилии нет, никогда не было и не будет.

— Как это нет? Вы что, убили её? Но у неё есть родственники.

— Отец при смерти, брат в тюрьме, пара кузин — что это за родственники?

— Она жива?

— Жива, жива. Стали бы мы ей сто тысяч платить только для того, чтобы через несколько дней убить?

— Как вы её уговорили?

— Люди слабы. Мы уже полгода назад с ней связались и в общих чертах обо всём договорились.

— Ещё в Сиэтле? — не поверил я своим ушам.

— Ещё в Сиэтле. Нужно было, чтобы ты приехал, время пришло. Помнишь, как она тебе сладко пела: давай, мол, поживем в Плимуте? Всю жизнь, мол, мечтала пожить в Новой Англии?

Тут до меня начало доходить.

— Так эти долбанные газеты… Которые понадобились ей ночью… это всё специально было подстроено?

— А в мире вообще мало случайностей происходит, — дядя Инек распахнул окно, вытряхнул трубку о подоконник.

— Вы что это мусорите? — удивился я. Инек ничего не ответил. — Погодите, вы говорите, всё было подстроено, чтобы я вернулся… А как же тётя? Она по сговору померла?

— Ты по тёте соскучился? Бедняжка. Могу организовать телефонный звонок на Гавайи, там твоя тётя, жива и здорова. Нежится на солнышке.

— А свидетельство о смерти? А?… — тут я понял, что спрашиваю глупости. Разве полиция у них не в кармане? А доктора? А вообще — весь этот чёртов городишко?

— Ладно, перейдём к главному, — важно сказал Инек и уселся в кресло. Блин, хоть бы под ним ножка подломилась! Но где уж там — у таких даже случайности благоприятны, он же виннер! — Про Тибет. Та экспедиция ничего не нашла, а вот потом — кое-что нашли. Настоящих существ из другого мира. Десять зародышей. Пять погибли во время неудачных экспериментов — пытались вживить их китайским заключенным в Сфере совместного процветания. Зародыш пожирал тело и сам погибал очень скоро. Пять зародышей нам удалось вывезти в Штаты. Четыре… Не важно, в общем они погибли. Остался последний. Он сейчас в подвале, в криокамере.

Вот что в подвал таскали, подумал я. Ещё подумал: сейчас дядя Инек улыбнётся, скажет, что всё это была шутка и пора принимать лекарство. Но он не улыбнулся, а продолжил серьёзно.

— Бонские жрецы давным-давно знали о зародышах. С их расспросов и нужно было всё начинать. Но нацисты сработали не профессионально. У нас ушли долгие годы на выяснение истины. Из ныне живущих людей только ты способен принять в себя зародыш, выносить его и потом слиться в единое существо.

— Слиться? Вы что, как в фильме «Чужой» хотите мне в живот запихать какую-то неземную дрянь?! Вы же мой дядя, брат матери…

Я чуть было не заплакал. Не заплакал же я только потому, что происходившее выглядело слишком бредовым для правды и для настоящих слёз.

— Какие ещё «Чужие»? После этого ты станешь великим человеком! Первым по-настоящему великим человеком на этой Земле. Ты получишь такие способности… Эх, хотел бы я оказаться на твоём месте!

— Пожалуйста, оказывайтесь! Я совсем не против! — воскликнул я, но дядя Инек отрицательно покачал головой.

— Не могу, Джорджи. Жрецы тебя выбрали. Уж я-то как не доволен этим, знал бы ты… Паршивая овца в стаде — и такая честь!

— Так что со мной будет?

— Через пару дней наступит идеальный момент для вживления. А пока лежи спокойно. Я вот думаю, может тебя в подвал перенести? Так спокойней будет?

— Не надо в подвал. Я… я не буду ничего такого делать. Буду лежать тихо, как мышь.

— Вот и славно.

Инек ушел. В прослушивании бонских мантр незаметно наступил вечер, пришел Сингари, вколол порцию лекарств, дал снотворное. Почему-то я не стал глотать таблетку, а сунул её под язык. Сингари вышел, и я запихал таблетку под матрас. В коридоре раздавались звуки бубна, тянуло можжевеловым дымом.


12

Я уже начал засыпать, как вдруг со стороны окна послышался шум. Я повернул голову и увидел неловко растопырившегося между подоконником и водосточной трубой человека. Тот приложил палец к губам: тихо! Он открыл окно и тихонько спустился в комнату. Был он одет в старомодный плащ, в мятую белую шляпу… И вообще, весь какой-то немного нелепый. Чем-то он напомнил мне детектива Коломбо из последних серий, только не со стеклянным глазом, а с настоящим.

— Вы хозяин дома? — громким шёпотом спросил он.

— Я…

Он достал удостоверение, подержал у меня перед глазами:

— Частный детектив Хантер. Уолтер Хантер. Я сейчас не имею никакого права находиться в вашем доме, и вы имеете полной право со мной не разговаривать. Но я бы, всё-таки, попросил минутку вашего внимания.

Говорил он как-то странно, словно сильно выпил.

— Детектив, извините за вопрос: вы пьяны?

Хантер помотал головой:

— Я вообще не пью, уже давно. Нарушения речи — это последствия инсульта. В позапрошлом году долбануло меня… Из полиции пришлось уйти — сейчас вот частным сыском занимаюсь. Сесилия Бернар — это имя вам говорит о чём-нибудь?

Я приподнялся на постели.

— Сесилия? У вас вести от неё?

— Как бы это сформулировать побыстрее… Живу я в Салеме. Туда сегодня ближе к вечеру заявилась девчушка, ну и давай полицейскому рассказывать: держат, пол, парня в заточении и всё такое. Но никаких заявлений писать не стала. А мне товарищ всё это и рассказал. Но дело тут даже не в этом…

— А в чём же дело? Вы мне не поможете?

— Помогу, чем смогу. А вы мне помогите.

— Слушаю.

— Второго февраля три девушки пропали. Поехали вроде в клуб, но там их никто не видел. И домой не вернулись. Молоденькие все, по двадцать лет. И вот, некоторые следы привели меня сюда.

— Следы? Что вы имеете ввиду?

— Этого я не могу вам сказать. Но помните, что я не полицейский, на мои вопросы вы отвечаете добровольно. Не хотите — так и не отвечаете. Скажите, за последние дни ничего странного вы здесь не замечали?

— Странного? Мистер…

— Хантер.

— Мистер Хантер, да тут только странное и происходит со второго февраля. А обычного ничего не происходит.

И я принялся рассказывать ему о своих злоключениях. Это был первый человек, после Сесилии, который не поднял меня на смех, а выслушал всё очень внимательно, и даже сделал кое-какие заметки у себя в истрепанном блокноте. Ещё я попросил выключить его чёртовы мантры, и он выключил. Ох, какое облегчение!

— Мда, похоже на каку-то безумную секту. И вовлечены не последние люди в городе, — задумчиво сказал Хантер. — Курить у вас нельзя, я так полагаю.

Я махнул рукой:

— Курите, только окно приоткройте.

Он закурил, и в свете зажигалки я увидел: а ведь он уже не просто пожилой, он скорее старый.

— Ночью к вам никто не заходит? — спросил он.

— Ни разу такого не было. А вам не тяжело, ну после этого, после инсульта?

— Двигательные функции восстановились практически полностью, только с речью небольшие проблемы, — ответил Хантер и принялся рассматривать обложки от дисков.

— Вы не против, если я возьму один? Поспрашиваю у специалистов, что да как, — спросил он.

— Берите хоть все! Меня от этой дряни реально тошнит! Впрочем, нет… все не надо, они ведь тогда заметят. Но один, я думаю, можно.

Хантер сунул диск во внутренний карман куртки.

— Что теперь будем делать? Каков план?

— Клиенты заплатили мне за расследование исчезновения девочек. Этим я и буду заниматься. Но попутно — и вас отсюда вытащу. Мне надо осмотреть подвал… Впрочем, не мне, а полиции или ФБР. Но я сейчас на свои рычаги нажму, машинка закрутится. Утром здесь будет полиция, будут осматривать все комнаты. Вот тогда вы и расскажите всё о своих мучениях. Перевезут вас в нормальную больницу… и зародыши вживлять не будут.

Хантер улыбнулся устало.

— Но мой дядя — очень влиятельный в городе человек. Что, если?…

— Ну что вы, мистер…

— Банкфорт.

— Банкфорт, да. — Он усмехнулся, — Не смотрите много фильмов-нуар. Таких, где могущественная семейка держит в страхе всю округу и творит буквально все, что вздумается. А честные полицейские получают только свинцовые ордена и медали. Здесь речь идёт об исчезновении трех человек. Предположительно — похищение, возможно и убийство. Такое замять никому не удастся. Да и что такое этот ваш Плимут? Центр мира?

— А как вы обратно?

— А также, через окно, — ответил детектив, и я подумал: ну куда тебе по водосточным трубам лазить! Сидеть бы тебе в уютном кресле-качалке у камина, да покуривать запрещенные кубинские сигары.

— Я что там с охраной? Вокруг дома есть охрана?

— Есть, но периметр ни хрена не держат. Ноль профессионализма. Тут с трёх сторон — бери и лезь в дом. Ладно, вы не унывайте, мистер Банкфорт. Помощь уже совсем рядом.

Мне вспомнился кусок фильма, где два израненных полицейских беседуют в бандитском логове. Один говорит: не бойся, всё в порядке. Полицейские уже здесь, они просто ждут. ЧЕГО ОНИ ЖДУТ? — заорал тогда один из копов. Кстати, обоих полицейских бандиты в итоге пристрелили.

— Ждите утром спасителей, — он дружески пожал мне руку и полез в окно. Уцепился за трубу, и вдруг с грохотом сорвался вниз. Раздался сдавленный крик, затем — грязная ругань. Господи, как же это он так? Я услышал парочку приближавшихся голосов. Видимо, охрана. Вот чёрт, ведь он мог меня спасти! Завтра в восемь утра тут было бы полно гослюдей, полиции… и вместо этого он так глупо… так глупо…

Вот тут я уже и вправду заплакал. Слезы хлынули потоком, покруче вашей Ниагары. Между тем история за окном продолжала развиваться. После коротких переговоров, сути которых я не понял, Хантера потащили в дом. Хлопнула дверь в холле, послышались жалкие стоны и требовательные голоса.

— Мистера Уэйна вызывайте, — сказал один из голосов.

— А с этим что пока?

— Он, блин, ногу сломал. Смотри, у него болевой шок. Давай, промедолу ему вкатим?

Собеседник, видимо, согласился с идеей насчет промедола. Минут пять было тихо, потом я с трудом расслышал слабый голос Хантера:

— Я частный детектив… В полиции Салема знают, что я сюда поехал…

— Заткнись, придурок, а то больше промедолу не дадим, — сказал один из охранников беззлобно. Хантер послушно примолк. Минут через десять — шум автомобилей, хлопанье дверей в холле. Сначала вошел Сингари, начал о чём-то беседовать с Хантером. Через пару минут вошел дядя Уэйн, выслушал от охранников короткий доклад. По-армейски распорядился:

— Этого овоща — в подвал. Максимально обезбольте, шину сделайте. Кто ещё видел? Хорошо. Охрану усилить. Вам камеры зачем, кино смотреть про родной Плимут? Шаман у себя? Скажите, чтоб сидел у себя, никуда не выходил. Давайте, тащите его, что встали, как олухи?

Послышались стоны несчастного Хантера, которого потащили в подвал.

— Вы думаете, для дополнительного подкорма подойдет? — с сомнением спросил Сингари.

— Жрецов спросим, а пока пусть полежит вместе с этими.

Они о чем-то ещё поговорили в полголоса, и я подумал, что лавкрафтовский бассейн во дворе — всего лишь детская игрушка по сравнению со всей той жутью, которая творилась в этом доме. Да ещё буднично так творилась, как сама собой. Жрецы… Для подкорма подойдёт… Я боялся даже представить себе, что там будет происходить в подвале, и кому именно понадобился «подкорм». Впрочем, об этом я итак догадывался.

Через полчаса зашёл дядя Инек. Спросил строго:

— И не стыдно тебе? Хорошего мужика погубил. Ему бы жить да жить.

— О чём вы?

— Не надо частным детективам рассказывать всякую белиберду, вот о чём. Тебя послушать — так все кругом с ума сошли, один ты нормальный. Тоже мне, нормальный. Бомжевал в Сиэтле, пока мы тебя оттуда не вытащили. Впрочем, этот мужик и сам виноват — нечего в чужие окна лазить.

— А что с ним будет?

— А вот это тебя не касается. В дело пойдёт.

Потом дядя Инек вздохнул вдруг как-то очень по-человечески и сказал ни к кому не обращаясь:

— Эх, Господи, которого нет! И вот это жалкое существо — будущий сверхчеловек? Воистину, неисповедимы пути древних…

Он посмотрел на меня с отвращением, затем приказал:

— Быстро спать. Утром начнём ритуал. И не вздумай ничего учудить.

А я и не мог ничего учудить: я даже до своего столика с трудом дотягивался, такие дела.


13

В два часа ночи дверь приоткрылась и внутрь проскользнул тёмный силуэт шамана.

— Будешь виски? — задал он довольно неожиданный в такой ситуации вопрос и я не отказался. Выпил пару глотков. Хорошее виски тётка для гостей держала.

— Я вот что подумал, — сказал шаман. — Тут совсем плохие дела творятся. Не могу здесь работать. Там внизу — что-то страшное, злое. Какой-то дух непонятный, я таких не знаю. Очень голодный, жестокий. Но пока он почти спит. Еще там, в подвале, мертвецы. Их души ходят вокруг, жалуются.

— Сколько там мертвецов? — спросил я.

— Четыре, так мне кажется. Три женщины и мужчина. Я уехать отсюда хочу, страшно здесь.

— Забери меня! — с мольбой в голосе прошептал я.

— Так вот, думаю — как же тебя забрать? Кругом охранники, я троих видел. И камеры есть.

— У меня на карточке деньги есть, три тысячи примерно. Вон куртка, возьми.

Шаман взглянул на куртку, помолчал.

— Твоя карточка тебя отсюда никак не вытащит. Другое надо придумать.

— Что?

Мысли мои начали работать быстро-быстро. Что может отвлечь всех от меня? Что-то очень грандиозное. Тут меня осенило:

— Пожар! — сказал я.

— Чего?

— Надо устроить пожар. Если разгорится как следует, они…

Так, они начнут спасать своего зародыша-чужого. Ну, меня тоже, наверное. Судя по всему, я для них почти также важен как этот ублюдок.

Господи, отчего ты меня покинул? — взмолился я вдруг абсолютно искренне. Вспомнил, что не был в церкви уже сколько-то лет, и вообще о Боге никогда не вспоминал.

— Ты в Иисуса веришь? — спросил я шамана.

— А что, — пожал тот плечами. — Нормальный Бог, сильный.

— Я его хочу о помощи попросить.

И тут при упоминании Бога у меня даже слёзы на глазах выступили, как у какой-нибудь фанатички из «Дочерей американской революции».

— Так проси, — сказал шаман и отпил еще глоточек.

— У тебя машина есть? — спросил я его. Он утвердительно кивнул.

— Мы пожар сделаем, ты устроишь шум, крики. Меня потащишь вниз, вроде на свежий воздух. Подтащишь поближе ко своей машине. Скажешь, что за мной присмотришь. Они тебе доверяют?

— Они? Мне? Да они меня полным чурбаном считают. Индейцем из прерий. Конечно, доверяют.

— Ну вот, и как возможность будет — сразу рванём. Езжай всё время на Запад. А там разберемся. А если эти нас догонят — скажешь: моя не понимай, пугалась сильно. Духи сказали туда ехать, моя поехать.

Он улыбнулся.

— Пойду вещи соберу. Шаманский вещи — забывать нельзя.


14

Холмы, молодая зелень на деревьях. Где мы провели эти два дня? Этого я так и не узнал толком. Да и какая разница?

Айдаш (так, оказывается, звали шамана) проехал несколько часов на Запад, а потом свернул в какую-то глушь: здесь, говорит, «вода хороший, целебный». Тебе надо здесь побыть, «вода пить». Два дня я пил эту воду — и что вы думаете? Просыпаюсь на третий день, а руки-ноги работают не хуже, чем раньше! Спина побаливает, но совсем не критично.

Я так думаю, доктор Сингари мне специально какую-то дрянь колол, чтобы обездвижить и в овощ превратить, и чтоб болело всё. Не знаю, есть ли такие препараты, но у военных, поди, и не такое найдётся! Эх, встретить бы этого Сингари где-нибудь в темном переулке один на один! Я бы ему все его мантры наизусть прочитал, пока бил бы его большой толстой палкой.

Потом я про Бон-по глянул немного: никакой это не буддизм. Ещё и школы у них есть разные, там сам чёрт ногу сломит. Но сейчас они вроде как маскируются под буддистов: бренд уже раскрученный, успешный, опасений у народа не вызывает. Почитаешь — вроде всё тоже самое. Но это так, на поверхности. А дальше… А дальше лучше и не копать.

Дом тёткин дотла сгорел. Судя по официальным отчетам, ничего необычного или криминального на пожарище не нашли. Да только я теперь отдельно от них и мне на них плевать с высокой колокольни. Из пожара я шаману подсказал картину вытащить. Ужасно дорогая оказалась. Мы её по╛╛дешёвке какой-то братве в Калифорнии сбыли, но нам этих денег на всё хватило. И на новые документы для меня — тоже. Так что теперь я никакой не Банкфорт. Кто? А этого я не скажу, незачем. Какой-нибудь мистер Смит, типа того. Без приводов в полицию.

В Л.А. я документами новыми обзавелся, посадил шамана на самолёт до Нью-Йорка, а сам покатил в Сиэтл. Не стоило так делать, опасно… Но всё равно, всё хотелось по полочкам расставить.

Сесиль меня увидела и рот разинула от изумления:

— Так ведь… Дядя твой сказал, ты же умер от осложнений пневмонии! Тело кремировали, извините, что не пригласили на церемонию.

Во как! Ну Инек, ну Уэйн! «Не пригласили на церемонию».

— Дом, говорят, сгорел, от наследства ничего не осталось.

— Сгорел, что верно, то верно… А вот ты мне скажи: вся эта дрянь с газетами на ночь глядя, с подменой жены — это что вообще было? Я просто правду знать хочу, что тобой двигало?

Сесиль посмотрела на меня с полным недоумением. И тут я услышал ее версию событий.

Первого февраля ей, якобы, позвонил мой дядя Инек Уэйн, попросил передать от меня, что переезд пока откладывается. Ты, мол, в больнице, в инфекционном отделении и туда все равно никого не пускают. Да и ходить ты не слишком можешь, так что ехать пока не надо. Через недельку, говорит, позвонит твой Джорджи и всё будет замечательно. А потом звонит через несколько дней и говорит: помер Джорджи, как и не было вовсе. Да, ещё и подчеркнул: прах над Атлантическим океаном развеяли, такова была воля покойного.

Придумал же: «над Атлантическим океаном». Вот дядю Инека я бы тоже в темном переулке встретил с удовольствием, как того жирного Сингари, и с теми же точно целями.

Сесиль утверждает, что в Плимут не ездила. Вообще никогда. Никаких денег ей никто не давал. А отцу на операцию деньги нашлись. На днях, через одну из ветеранских благотворительных организаций. Ветераны не забыли еще, оказывается, лейтенанта Бернара, который в одиночку вытащил из под огня вьетконговцев двадцать своих раненых товарищей.

Поговорили мы с Сесиль и вижу я, что не врёт моя жена. Честно всё говорит. Как же это может быть?

Вариант один: там с самого начала была какая-то подставная девка. А меня загипнотизировали… Или заколдовали?

Вариант два: я разучился видеть, когда Сесиль врёт, а когда правду говорит. Вот это было бы совсем плохо!

Поговорили мы, и я предложил: а пойдем-ка на улицу. Дождь как всегда, и всё такое, но она согласилась. Идём мимо церкви, я ей: давай зайдём. Она удивилась до глубины души: ты в церковь хочешь зайти? Да еще и в католическую…

А какая разница, католическая она или какая там ещё? Главное, чтобы с Богом там поговорить можно было, а не с чертями какими-нибудь из водных глубин или с высокогорных ледников.

Нормальный чтобы был Бог. Пусть даже такой наивный, как в детстве: с большой белой бородой и среди облаков. Потому что на кого-то нам ведь нужно опираться. И с Куртом я сейчас не согласен. Иисус за нас умер, а не за каких-то посторонних. Может, он и зря это сделал — но ведь за нас. Так что надо относиться к его жертве с уважением.

Мы переехали на Средний Запад, я поступил в колледж, подрабатываю в автомастерской. Сесилия заканчивает курсы парикмахеров, скоро начнет работать. Денег у нас маловато, но не голодаем. Курта Кобейна мы больше не слушаем. Не то чтобы из принципа, просто не хочется.

Шаман оставлял мне листок с длинным телефоном, по которому к нему можно было бы дозвониться в его родной Кизил-Сити. Но листок этот куда-то подевался, никак не могу найти.

Одна есть у меня проблема. Иногда смотрю я на Сесиль и кажется мне, что это и не она вовсе, а какая-то чужая, посторонняя женщина. Встряхну головой — и наваждение проходит. А потом опять — нахлынет, и страшно мне становится. Кто она на самом деле?

Да сам я, кто я?

Вот, закончил я свою рукопись. Издавать или даже хранить её для себя я не собираюсь. Зачем? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а в моих заметках мертвецов набралось уже довольно много.

Отнесу рукопись на берег реки и сожгу. Пусть пепел унесёт ветерком в воду. И пусть читают её в воде мудрые рыбы и пусть знают, какой странной бывает иногда жизнь человека.


США, Средний Запад, 1998

2016

Андрей Васильевич Рахметов АЛЬПИНИСТ

На второй день подъема у Бартона исчез мизинец.

Бартон заметил это не сразу. Проснувшись, он сложил спальный мешок и сел завтракать. Из рюкзака появилась банка консервированных бобов, затем бутылка с водой. Пытаясь управиться с консервным ножом, Бартон осознал, что левая рука плохо слушается его. Ощущение было непривычным. Встревоженный, Бартон поднес ладонь к глазам. Так и есть: левый мизинец истаял за ночь. Раны не было, лишь гладкая кожа, обтягивающая сустав. Словно пальца никогда и не существовало.

Бартон встревожился. Разумеется, он знал об опасностях, подстерегающих альпиниста во время подъема на Гору. Но это была его мечта — подняться хоть на сантиметр выше, чем другие, побить рекорд, поставленный Рамси Дженевеллом. Бартон начал грезить об этом еще в школе, в начальных классах. Его обогнали. Некто Фредрик Лоу поднялся на пятьдесят три метра выше Дженевелла; Бартону в том году исполнилось шестнадцать.

Подступиться к Горе Бартон смог только в двадцать пять лет. Туда не пускали кого попало — требовалось разрешение от Совета альпинистов. Большая часть сбережений Бартона ушла именно на эту маленькую желтую бумажку; сейчас она лежала у него в кармане.

Стоя перед Горой, Бартон чувствовал благоговение. Сверкающей антрацитовой иглой она поднималась вверх, пронзая небеса, уходя в космос, куда-то в запредельные, пустые дали, где нет места людям. Существ, что порой спускались с Горы, безжалостно истребляли: иррациональный страх перед ними был слишком велик.

Бартону не хотелось бы встретиться с чужими.

Он проверил рюкзак — вроде не болтается, плотно сидит — затем вздохнул, пробормотал «С богом!» и утопил кнопку подъема. Ноги оторвались от земли. В желудке что-то перевернулось.

Двигатель, вшитый в рюкзак, использовал магнитное поле Горы. Бартон плавно скользил вверх.

На этом этапе особых усилий от самого альпиниста не требовалось, и Бартон вертел головой по сторонам. Для начала он бросил взгляд через плечо, посмотрел на серое небо, затянутое облаками, потом извернулся и все-таки смог разглядеть землю. Городок и все его жители были у него как на ладони. Лес казался зеленым пятном. Удивительно. Бартон не мог оторвать взгляда от этой панорамы до тех пор, пока она не слилась в единое разноцветное пятно.

Облачная зона осталась позади, и теперь в спину Бартону светило солнце. Здесь, в этих высотах, воздух был разреженным. У Бартона закружилась голова, и он приложил к лицу кислородную маску. Она работала идеально: Бартон мгновенно ощутил комфорт и спокойствие. Словно он сидел у себя дома и попивал кофе на диване.

«Не так уж это и сложно», — решил Бартон. До этого он взбирался на другие горы, и ощущения от подъема были примерно те же. Он почувствовал легкое разочарование.

Солнце закатилось за горизонт, и стало темно. Мир вокруг Бартона начал таять. Продолжать подъем в темноте было совсем небезопасно, поэтому Бартон сделал привал на одном из выступов. Он посидел немного, наблюдая за метаморфозами ночи, потом завернулся в спальный мешок и заснул. Ему снилась какая-то чепуха.

А на второй день его мизинец истаял, и у Бартона возникло острое желание вернуться обратно.

Но это было бы глупым поступком. Все то, что Гора забирала у альпиниста, она возвращала только после прохождения определенной точки. Бартон прикинул, что нужной высоты он достигнет на четвертый день.

Кислорода в этих местах уже не было, но после ночи, проведенной на Горе, Бартону он уже и не требовался. Ноздри его, как оказалось, закрылись; он понял это, когда смахивал пот с кончика носа. Ноздри заросли гладкой плотной кожей. Престранное ощущение.

Рюкзак гудел, набирая скорость. Бартон поднимался к вершинам, терявшимся в густой мгле. Через некоторое время солнце осталось позади — маленький желтый шарик, вращающийся вокруг свой оси. Звезды приблизились, и Бартон мог при желании дотянуться до них, схватить, помять, растереть между ладоней. Так он пару раз и сделал. Мятые, потерявшие форму и блеск звезды он выбросил вниз.

Бартон думал о том, является ли он человеком, раз у него теперь нет ноздрей. Ведь Бог дал человеку рот, ноздри, глаза и уши — семь естественных отверстий, с помощью которых мозг общается с окружающим миром. А у Бартона волей неведомых сил, управляющих Горой, двух из семи отверстий больше нет. Значит, под юрисдикцию небес он не попадает?

«Но в душе-то я человек, — рассуждал Бартон. — И никому этого не изменить.»

От подобных рассуждений вдруг стало зябко и неуютно, поэтому Бартон переключился на более приятные мысли. Он думал о яблочном пироге, о морсе и о сосновых шишках.

Затем Бартон сделал второй привал. На этот раз он не стал изучать пейзаж — уж больно страшный и чуждый мир был вокруг. Бартон попросту закрыл глаза и погрузился в сон.

Третий день пришел незаметно. У Бартона пропала ступня на левой ноге. Он с большим трудом нацепил на себя рюкзак и нажал на кнопку. Свое лицо Бартон ощупывать не стал. Мало ли что? Может, теперь у него нет ушей. Или из щек растет какая-нибудь гадость. Хорошо хоть, зрение нормально работает.

Гора никак не изменилась. Она была незыблемой и вечной. Черный камень, блестящая поверхность, словно у угля. В природе подобного элемента не было — он мог существовать только здесь, в сильнейшем магнитном поле, создаваемом Горой. Элемент этот практически бесполезен. Именно поэтому дельцы не трогали Гору — зачем?

В голову лезли всякие странные мысли, и Бартон от греха подальше вообще перестал думать. В голове воцарилась полнейшая пустота; лишь ветер завывал в ушах.

Мир вокруг него исказился. Во все стороны растекались холодные краски. Вокруг Горы танцевал хоровод молний. Громадные чудовища с тысячью конечностей сновали между белых росчерков, избегая контакта с электричеством. Все они были слепы; Бартон взял с них пример и закрыл веки. Таким мир он видеть не хотел.

На четвертый день зрения он лишился. Пошарив руками по земле, Бартон наконец-то нашел рюкзак. Аппетита не было вообще. Видимо, на этом этапе он уже не нуждается в пище.

«Ничего, ничего, — утешал Бартон себя. — Сегодня ко мне все вернется».

А завтра, на пятый день подъема, Бартон побьет рекорд Дженевелла, а потом — и рекорд Лоу.

Ничего сложного.

Но Бартон знал: едва к нему вернется человеческий облик, он тут же попытается спуститься с Горы. Этот порыв следует погасить в зародыше. Ведь если Бартон сбежит, не достигнув цели, все его страдания окажутся напрасными. Дженевелл и Лоу тем и были знамениты, что нашли в себе силы продолжить подъем после достижения точки возврата.

Бартон попытался очистить голову от мыслей. Он ждал, когда же откроются его глаза, и он снова станет человеком.

Подъем длился уже целую вечность.

Казалось, мимо проплывали миры и вселенные.

Бартон поежился и сглотнул. Ему было холодно.

Странно, но его внутренние часы сообщали, что пора бы устроить очередной привал. То есть четвертый день подходил к концу. Неужели таймер сбился?

Бартон устал. Он сказал себе: все в порядке.

«Я просто утомился от всех этих переживаний. Сейчас сделаю привал и продолжу путь. А потом уже доберусь до точки возврата», — думал он.

Привал он сделал. Едва голова Бартона коснулась черной поверхности, как он тут же заснул.

Ему снились огромные твари размером с галактику; шкуры этих существ усеяны ожогами от звездных пожаров, глаза их пылают неземным огнем. Бартон слишком ничтожен, чтобы чудовища обратили на него свое внимание — и слава богу, поскольку в таком состоянии он совершенно беспомощен.

Проснулся он в поту.

И, если уж оценивать это так, начался пятый день его восхождения.

Но ведь это не так. На самом деле четвертый день продолжался. Просто Бартон разбил его на два перехода.

Паника поднималась внутри темной волной. Бартон подавил ее.

«А что, если я поднялся слишком высоко? Залез туда, куда не следовало?»

Нет, это глупости. Дженевелл и Лоу поднимались выше, чем он, и благополучно вернулись на землю.

А может, он уже побил рекорд?

Как же тяжело быть слепым. Каким бы кошмаром ни была реальность, воображение, усугубленное слепотой, показывало Бартону гораздо более отвратительные картины. Он сам не заметил, как начал жевать собственную щеку изнутри, пока рот его не наполнился кровью. На вкус она была сладкой, как патока.

Бартон молился — пока не осознал, что Бог в этих краях не имеет власти. Бартон зря покинул землю. Здесь Бог уже не может защитить его от существ, чей разум далек от человеческого.

Ад располагается на Горе, и Бога тут нет.

Бартон бы заплакал в бессильном отчаянии, если бы мог.

Он потерял надежду и теперь поднимался вверх лишь по инерции.

И когда он уже готов был плюнуть на все и отправиться обратно на землю, его голова уперлась во что-то.

«Вершина вселенной, — мелькнула дурацкая мысль. — Я достиг самого потолка».

Бартон почувствовал, как его тела касаются чьи-то пальцы. Твердые, с жесткой, словно неживой кожей. Мир перевернулся — и Бартон рухнул на нечто твердое, напоминавшее землю. Он не сразу понял, что лежит спиной на потолке.

«Я на другой планете?»

Странно, но страха не было. Только усталое равнодушие, словно у смертельно больного человека перед кончиной.

Его взяли за локти, за колени. Стянули с беспомощного Бартона сапоги, содрали с него одежду, стащили у него рюкзак.

Бартон не сопротивлялся.

А потом он почувствовал, как нечто острое вошло ему прямо в глаз. Он вскрикнул — и вдруг понял, что вновь обрел зрение. По щеке его хлынул поток мутных слез. Бартон видел смутный силуэт существа, склонившегося над ним.

Ему открыли второй глаз, затем прочистили ноздри и уши. Утраченные пальцы отрастали. Вернулась даже утерянная ступня, и Бартон неуверенно поднялся на ноги. Он был совершенно наг, в отличие от своего спасителя. Приглядевшись, Бартон понял, что тот одет в его же, Бартона, одежду. На плечах был закреплен рюкзак.

Спаситель кивнул ему, затем двинулся к темному стержню, выраставшему из земли — и там активировал вшитый в рюкзак двигатель.

«Он будет лететь мимо звезд, — думал Бартон, глядя ему вслед. — Он будет лететь, и вспоминать меня.»

2011

Юрий Валерьевич Бархатов ДВЕРЬ В АД

Я собираюсь рассказать эту историю не из желания предостеречь. О том, что некоторые знания могут быть опасны, и без меня хорошо известно. И не только для глупцов, к сожалению. Также я не гонюсь за славой, используя интерес широкой публики к смерти знаменитости. Мне будет неприятно, если вы так подумаете. Все-таки Виктор Мокин был моим другом… И очень хорошим человеком, интеллигентным, легким в общении… до последнего года, конечно… Мне не хотелось порочить его память. Но, боюсь, я все-таки должен рассказать правду. Хотите услышать правдивую историю смерти профессора Мокина?

Слушайте.

Мы познакомились с ним еще на студенческой скамье. Уже тогда было ясно, что Виктор далеко пойдет. Всего за десять лет он сделал головокружительную карьеру, став мировым светилом антропологии. Работы, рисующие общие черты мифологии замкнутых групп, будь то индейцы Амазонки или сибирские старообрядцы, сделали его знаменитым. Виктор получал предложения занять должность профессора из Кембриджа и Сорбонны. Так что известие о том, что он переехал на постоянное место жительства в Штаты, меня не особо удивило. Тогда мне показалось странным другое — преподавать он вызвался только один семестр в году, а все остальное время он проводил в разъездах по северо-востоку США. Причем с антропологией его экспедиции имели мало общего — судя по тем крупицам сведений, что до меня доходили, Виктор разыскивал древние книги определенного сорта. Демонология, некромантия, черная магия. За разрешение снять ксерокопию с пыльного фолианта он иной раз был готов заплатить сумасшедшие деньги. Что именно могло заинтересовать серьезного ученого в этих завалах напыщенного бреда, я не мог понять. Еще его очень интересовали старинные особняки; представляясь агентом по недвижимости, он посетил их не меньше тысячи.

Однажды, как бы между прочим, я спросил Виктора, что он ищет.

— Дверь в Ад, — ответил он без тени улыбки.

Но я все же посчитал, что он шутит или просто не хочет распространяться о предмете своих поисков. Так что в тот раз я удержался от дальнейших расспросов — как оказалось, зря.

После нашей последнейвстречи прошло около года, когда я вновь оказался в Нью-Йорке. Я решил навестить старого друга… и с удивлением узнал, что он продал свою квартиру на Брайтон-бич. Наши общие знакомые рассказали, что Виктор недавно купил пустующий особняк в Провиденсе и переехал туда. Одна дама, которая, как я рассудил, раньше была любовницей Виктора, с презрением отозвалась о его новом жилище. «Похоже, там никто не жил уже лет сто. Все сгнило и вот-вот развалится». Адрес назвать она отказалась. Когда я обратился с той же просьбой к руководству университета, оказалось, что Виктор уволился оттуда без всяких объяснений полгода назад после какого-то жуткого скандала, который, впрочем, постарались замять из соображений сохранения репутации заведения. Более того, мне намекнули, что «доктор Мокин, похоже, испытывает определенные проблемы с состоянием своей психики». Впрочем, адрес я получил.

Вы спрашиваете, почему я не позвонил самому Виктору? О, он был весьма старомоден и даже интернетом пользовался неохотно — только когда этого требовала работа. А сотовых телефонов он на дух не переносил. Так что если вам нужно было поговорить с Виктором, приходилось делать это по старинке — с глазу на глаз. Он был типичным интравертом и всегда говорил, что лишнее общение утомляет его.

Итак, я отправился в Провиденс. Удивительно, но адрес Виктора ничего не сказал хмурому таксисту, и нам пришлось изрядно поплутать по узким старинным улочкам, изредка останавливаясь и спрашивая маршрут у местных жителей.

Когда таксист подвез меня к нужному месту, уже наступил вечер. Улица была пуста. Скрип отворяемой калитки спугнул несколько ворон. Стояла пасмурная погода, накрапывал дождик, и ветхий особняк в окружении вязов производил исключительно мрачное впечатление. Я подошел к двери и нажал на кнопку электрического звонка, выглядевшую в таком месте сущим анахронизмом.

Не прошло и минуты, как дверь открылась, и передо мной предстал Виктор Мокин.

Боже мой, я его даже и не узнал сначала! Обросший бородой, с торчащими во все стороны нечесаными волосами и диким блеском в глазах. Он выглядел самым натуральным безумцем!

— Здравствуй, Виктор, рад тебя видеть. Далеко же ты забрался, — сказал я, стараясь унять дрожь в голосе. Но Виктор ничего не заметил. Он искренне обрадовался мне, обнял за плечи и пригласил в дом.

Изнутри особняк выглядел скорее запущенно, чем мрачено. Осыпавшаяся штукатурка, водяные разводы на потолке, паутина в темных углах — дом нуждался в основательном ремонте. Но Виктора это нисколько не беспокоило. Он сообщил, когда мы поднимались на второй этаж по узкой винтовой лестнице, что использует только две комнаты — спальню и кабинет, а остальные его не интересуют. Впрочем, стены кабинета пребывали в том же запустении. Тусклая лампа давала слишком мало света для такой большой комнаты, и в ее свете лицо Виктора приобрело мертвенно-бледный оттенок.

— Я расскажу тебе, — начал он без всяких предисловий, — о том, чему невозможно поверить, и все же столь пугающе реальном. О том, что долгие годы не давало мне покоя. О том, ради чего я похоронил свою академическую карьеру и ничуть не жалею об этом.

— О Двери в Ад? — вырвалось у меня.

— А, ты запомнил! — усмехнулся Виктор, обнажив желтые зубы, — Да. Но сейчас я не стал бы ее так называть. Скорее это Дверь Куда-то, в необозримые и неописуемые пространства, где обитает Безумие…

Он замолчал, глядя прямо перед собой. Я ждал. Наконец он продолжил, произнося слова с надрывом, как будто что-то мешало ему говорить.

— Дверь… Я узнал о ее существовании очень давно. Когда я проводил исследования по сравнительным характеристикам мифов… Были кое-какие вещи, не укладывающиеся в разработанную мной схему. Объяснить их можно было только культурным влиянием извне, но этого влияния не было! Эти странности появлялись только в определенных местах — географически, а не во времени. Аномальные пятна на карте нормального распределения мифологий. Я замалчивал этот факт, ведь он мог поставить под сомнение мою теорию! Не публиковал неудобные данные. И я смог скрыть это… от других, но не от себя. Но я-то был уверен в правильности собственных построений! Значит, эти «пятна» должны иметь разумное объяснение. И я его получил, однажды случайно наткнувшись на подлинник «Некрономикона»!

— Да этой книги не существует! — воскликнул я. — Ее выдумал Лавкрафт, а его бездарные последователи превратили в фетиш, а затем в балаган! В любой эзотерической лавке можно купить сразу несколько различных «Некрономиконов» — на выбор.

— Только так и можно было защитить тайну, которую бездумно разнесли по свету! Превратить в посмешище! Нет, я и сам сначала не мог поверить… но факты заставили меня это сделать. В отличии от доступного любому эзотерического ширпотреба, истины «Некрономикона» слишком легко проверяются чисто научным методом. Опытным путем. Но я лучше не буду говорить об этом сейчас — без доказательств я никого не смогу убедить, а доказательства слишком опасны. Я не хочу рисковать твоей жизнью, дружище.

Виктор снова замолчал. За окном уже окончательно стемнело, и фары редких машин бросали на стены соседних домов уродливые тени.

— Прости, Виктор, — сказал я, — но тебе трудно поверить.

Я все еще надеялся, что это был просто глупый розыгрыш.

— Ты бы меня очень удивил, если бы поверил.

— С этим связаны твои неприятности в университете?

— Зашоренные идиоты, — ответил он спокойно. — Но речь сейчас не об этом.

Дальнейший его рассказ я недостаточно хорошо запомнил, чтобы передать в подробностях. Он говорил том, как нашел на страницах «Некрономикона» — и еще нескольких книг того же сорта — упоминание о Дверях а Ад. Места, где эти Двери должны были находиться, в точности соответствовали мифологическим аномалиям в теории Виктора. Поняв это, он сделал один-единственный вывод: Двери в Ад — это порталы в другие измерения, откуда на Землю не протяжении всей человеческой истории проникали… Виктор называл их демонами. Одно из этих мест находилось на Северо-востоке США.

Виктор решил, что обязательно найдет эту дверь. Не думаю, что им двигало желание воочию увидеть демонов — скорее он хотел доказать истинность своей теории всему миру и самому себе. В этой части рассказа вдруг появились недомолвки и ясно видные пропуски — в частности, Виктор так и не объяснил, откуда ему стало известно, что Дверь в Ад скрывает подвал особняка начала девятнадцатого века с вполне определенными приметами. Что это были за приметы, я тоже не узнал.

Но конец его истории был уже ясен.

Дверь в Ад находилась в нескольких метрах под нами.

— Это самая обычная на первый взгляд железная дверь, — говорил Виктор, — запертая с нашей стороны на засов. Но чеканка на ней — не бессмысленный орнамент, как может показаться, а слова заклятия на языке, не существующем уже двадцать тысяч лет. Они закрывают проход в наш мир демонам Безумия. Всякий, кто отважиться заглянуть за дверь, неминуемо погибнет… если не защитит себя надлежащим ритуалом и не сделает это в определенное время. В одну ночь в году, когда демоны боятся подходить к границам нашего мира. Вот что это за время, я так до конца и не выяснил, — добавил он несколько смущенно, — существуют разночтения в источниках… Когда-то в один из них вкралась ошибка… Так что существуют два варианта. 15 марта и 20 августа. Я не знаю, какой из них верный.

— Вернее, — сказал дальше Виктор, — я склонялся к одной из дат, но не был окончательно уверен. Теперь же мне дан знак, что я был прав.

Надо ли говорить, что этим знаком был мой визит! Кроме посыльных из фаст-фуда, Виктора никто не посещал больше трех месяцев. А я прибыл в Провиденс как раз двадцатого августа!

Когда я понял, что Виктор собирается идти в подвал, чтобы отпереть Дверь в Ад, мне стало не по себе. И рациональное мышление — верный спутник всей моей жизни — покинуло меня. Однако, видимо из нежелания показаться трусом, я почти не пытался отговорить Виктора от его затеи.

Мы спустились на первый этаж, там Виктор на несколько секунд оставил меня одного, затем вернулся с большим свертком. В подвал вела такая же винтовая лестница, только еще более узкая. Освещения там не было, но Виктор прихватил с собой электрический фонарик. В его свете Дверь тускло сияла на фоне темной штукатурки стен. Если не считать Двери, подвал был абсолютно пуст.

— Начнем, — сказал Виктор.

Словно в трансе я наблюдал его сложные приготовления — опрыскивание нас обоих разными сортами дурнопахнущих жидкостей, рисование на полу мелом загадочных знаков, имевших несомненное сходство с узорами на Двери, расстановка по территории подвала странных шариков и пирамидок, по виду стеклянных. В конце концов, Виктор продемонстрировал внушительного вида армейский «ЗИГ-Зауэр» — на случай, если что-то пойдет не так.

Веля мне держаться чуть в стороне, с пистолетом в правой руке и фонариком в левой, Виктор подошел к двери. Положил фонарик на пол, так, чтобы тот светил в потолок, и потянул за ручку засова. Затем резко распахнул дверь.

С той точки, с которой смотрел я, за дверью была абсолютная тьма. Но Виктор что-то увидел там! Несколько мгновений он стоял совершенно оцепеневший, словно не веря своим глазам. Затем… Внезапно он издал жуткий крик, который будет преследовать меня в кошмарах до конца жизни. Через секунду вопль заглушил грохот выстрелов.

Виктор пробежал мимо меня с невидящими глазами; с отпечатавшемся на лице запредельным ужасом; так быстро, будто за ним гнались все демоны ада; с распахнутым в вопле ртом. Я же не мог и пошевелится — жуткий ужас сковал меня. Я ждал смерти — но ничего не происходило. Как видите, я остался жив. А Виктор был сбит автомобилем в трех кварталах от дома и скончался в больнице, не приходя в сознание.

Разумеется, он был безумцем, но его убило не его безумие. Его убил страх. Страх перед тем, что открылось ему за дверью, перед реальностью, которую невозможно было вынести.

Я же, когда мне стало ясно, что ничего больше не произойдет, подобрал откатившийся к стене фонарик и заглянул за дверь. Не буду врать, что мне было легко это сделать.

За дверью была только узкая ниша, в каких обычно составляют всякий ненужный хлам.

И высокое, в рост человека, расстрелянное в мелкие дребезги из пистолета зеркало.

2011

Сергей Викторович Исаев (Clandestinus) ИСКРЕННЕ ВАШ, ЛАВКРАФТ

Милях в шестидесяти от Портленда мою машину почти занесло снегом; и куда я смотрел, отправляясь в такую бурю да ещё на ночь глядя?! А всё потому, что хотел доставить удовольствие двоюродной сестре Лили — первому из всех гостей оказаться у неё с раннего утра, чтобы поздравить девушку с двадцатилетием. Я невольно ругнулся, ударив кулаком по коробке скоростей (внутри неё что-то хрустнуло и затарахтело); стеклоочистители работали вовсю, но видимость от этого не улучшалась. Сейчас бы вернуться назад, в N.,однако не в моих правилах отступать; к тому же большая часть пути уже проделана. Благодаря сильному ветру с моря дорогу, идущую по самому его берегу, почти не заносило белыми и тяжёлыми хлопьями, зато они будто бы сговорились дружно падать на лобовое стекло автомобиля с целью окончательно вывести меня из себя.

Из-за боязни не вписаться в очередной поворот я постоянно сбрасывал скорость, из-за чего, собственно, и тащился черепашьим шагом; свет фар никак не мог пробить толщину белой стены на расстояние больше нескольких метров. А буря, в отличие от меня, и не думала сдаваться.

Спустя несколько минут мои глаза различили маленькую точечку света где-то впереди; сперва я принял это за галлюцинацию, вызванную моим уставшим и расстроенным в дороге зрением. Но нет, точка не исчезала; и по мере моего приближения к ней она всё разрасталась и увеличивалась до тех пор, пока мне не стало отчётливо видно ярко освещённое окно маленького двухэтажного и весьма опрятного особняка, стоящего прямо у обочины дороги.

Свет фар помог мне внимательно рассмотреть его: обыкновенный, очень уютный домик с двумя верандами; искусно сложенная башенка, напоминающая собой православный церковный купол; из трубы призывно струился дым — точно также, как из готического окна на втором этаже свет.

Конечно, первым моим чувством была радость по поводу получения давно утраченной надежды на ночлег под крышей; однако к этой радости примешивалось чувство стыда — ну, как это будет смотреться, если я вломлюсь в три часа ночи в незнакомый мне коттедж с просьбой принять меня до наступления утра? Однако снег свирепствовал и не думал прекращаться. И только благодаря ему я стал участником поразительных, таинственных событий, о которых мне никогда не узнать, не побори я своей робости постучаться в чужую дверь глухой ночью. Но так уж случилось, что я заглушил мотор автомобиля у самого крыльца, после чего поднялся по ступеням, проклиная слепящий глаза снег и, держась за резные деревянные перила, постучал кулаком в массивную, украшенную по углам какими-то химерами, дверь.

Пару минут никто не открывал, хотя я и заметил, что в прихожей загорелся свет; затем послышались мягкие шаги, чей-то кашель (или это ветер свистел в моих ушах?) — и двери были открыты симпатичной, лет тридцати пяти, женщиной. Она была стройна, черноволоса; локоны падали по плечам. На ней был тёплый мягкий халат из синего бархата. Лицо было овальным; его можно было назвать по-мужски волевым, если его обладательница не имела бы чисто женских, нежных, чуть приоткрытых полных губ и мечтательных серых глаз. В её маленьких ушах при каждом движении покачивались лёгкие коралловые серьги.

— Что вам угодно? — спросила она мелодичным голосом, увидев мою занесённую снегом физиономию; я открыл было рот для ответа, но она, умно улыбнувшись, что придало её глазам неожиданную серьёзность и проницательность, сама заговорила раньше меня. — Ах, бедный промокший молодой человек! Ну, чего же вы стоите — входите в дом, иначе в открытые двери наметёт снега! Вы, должно быть, попали в эту ужасную метель? Заходите же, заходите! — и она, взяв меня за руку своей тёплой пухлой ручкой, почти втащила меня в помещение, захлопнув дверь за моей спиной.

Женщина помогла мне снять пальто и тут же повесила его на вешалу — ближе к пылающему камину, изображающему собою раскрытую драконью пасть. Снимая пиджак и вешая его рядом, я не стал упускать возможности рассмотреть комнату, в которую попал минуту назад. Старинные шкафы и секции, битком набитые книгами, занимали здесь большее место; возле рабочего стола, на котором лежала скрипка и несколько нотных тетрадей, стоял превосходно сохранившийся беккеровский рояль; стены были увешаны коврами на восточный манер, с потолка свисала громадная хрустальная люстра. Около камина стояли два кресла с высокими спинками; между ними находился маленький столик — на нём лежала длинная курительная трубка и букет сухих цветов; в специальной стойке стояла красиво сделанная кочерга и каминные щипцы. Маленький пушистый котёнок, который едва пошевелился при моём появлении в комнате, лежал на чистенькой, аккуратно сложенной поленнице дров, внося всем своим видом дополнительный покой в дом, равно как и потрескивание огня в камине. Везде, на каждой вещи, лежал отпечток сна; ничто не пошевелилось при моём вторжении… Из этих аппартаментов одна дверь вела в соседнюю комнату, а красивая винтовая лестница, таинственно уходящая на второй этаж, вела в те помещения, из окон которых я впервые увидел свет с дороги.

Я только-только обернулся к хозяйке, чтобы поблагодарить её за радушный приём и изложить свою просьбу воспользоваться её гостеприимством до восхода Солнца, как наверху послышались шаги — и мужской тенор произнёс:

— Кто там, Соня?

Женщина не успела ответить, как по лестнице чинно и плавно, держась левой рукой за перила спустился довольно худой, с ясными чертами лица, мужчина лет сорока или чуть больше. Подобно женщине, он тоже был одет в длинный халат, но только изумрудно-зелёного цвета; в правой руке он держал дымящуюся сигару. Человек этот был словно воплощением умиротворения и спокойствия. Его лицо сразу поразило меня — не очень худое, но слегка вытянутое. Волосы были коротко подстрижены; глаза — большие, серые — как будто бы ничего не выражали; даже удивления по поводу стоящего перед ним ночью незнакомого человека я в них не разглядел. Губы тонкие; брови почти срослись на переносице; ни бороды, ни усов человек этот не носил. Теперь, когда я перечитываю написанное, мне кажется, что я всё-таки неверно передал его внешность — при таком моём описании трудно представить покой его лица; но тем не менее это было первой чертой, что бросилось мне в глаза — оно же было и последней, когда я покинул дом с первым лучом Солнца.

Мужчина задержался на нижней ступени лестницы, затем сделал ещё несколько шагов в мою сторону, молча поприветствовав меня кивком головы. Я набрался смелости и произнёс несколько слов о моём положении, заставившего меня искать их гостеприимства в столь поздний час бурной зимней погоды. Тогда он заговорил:

— Попали в пургу, значит, молодой человек? Что ж, тогда милости просим к камину, вам необходимо обсушиться… Соня, — обратился он к женщине, — гостю надо чего-нибудь поесть и выпить, а потом уложим его спать на втором этаже… Знаете, — снова обратился он ко мне, когда женщина покинула помещение, — у нас всегда готова комната для гостей, хотя и редко кто пользуется ею. Здесь больше нигде нет ни одного дома в радиусе тридцати-сорока миль, лишь ферма в нескольких милях от Портленда…

Я, ещё раз извинившись за столь поздний и внезапный визит, изложил хозяину коттеджа все свои приключения: как я выехал из N. на день рождения Лили; как попал в бурю; как, наконец, оказался на крыльце его дома… Хозяин не перебивал меня, глядя мне в лицо ясными, умными глазами; потом он предложил мне сесть в одно из кресел возле камина и подкрепиться: его супруга (насколько я мог предположить, она приходилась ему супругой) принесла несколько горячих котлет, хлеб и графинчик с красным вином; пока мы беседовали, она успела всё расставить на столик между креслами и, пожелав нам обоим спокойной ночи, удалилась в соседнюю дверь.

После того, как с едой было покончено (хозяин несколько раз приглашал меня не стесняться), он бросил окурок сигары в камин и, набивая трубку табаком из кисета, который откуда ни возьмись появился у него в руках, предложил мне перебраться наверх, к нему в кабинет — если, конечно, я не слишком утомлён дорогой:

— Там намного уютнее и спокойнее, — пояснил он, закуривая, — да и натоплено там всегда получше.

Я принял его предложение; мы захватили с собою графин и стали подниматься по лестнице.

Кабинет хозяина коттеджа оказался действительно замечательным: небольшой, тёплый (теплее гостинной); тот же камин, полки с книгами; на стенах — несколько хороших копий да Винчи, Руссо, Айвазовского. Стол, два мягких дивана; на каждом шкафу — статуэтки, бюсты. Мы сели друг напротив друга через стол и хозяин откинулся на подушку.

— У вас очень много книг, мистер… — я сделал паузу, ожидая, что он сам подскажет мне свою фамилию.

— Говард, — немедленно отозвался он, — просто Говард.

— …мистер Говард, с вашего позволения, — несколько растерялся я; хотя между нами не более двадцати лет, почему же тогда, с разрешения человека, я не могу называть его по имени? — Вы, наверное, ужасный поклонник изобретения Гуттенберга?[1]

— С вашего позволения, — улыбаясь ответил он, как бы в шутку передразнивая меня. — С вашего позволения — являюсь. Редко, что можно ценить больше, чем любовь или хорошую книгу.

Пока он говорил, я пробегал глазами по корешкам толстых и тонких томов; мне попадались как известные, так и не известные авторы. Произведения на самые разнообразные темы были собраны в этой комнате — поэзия, религия, философия; нередко попадалась техническая и научная литература.

Я спросил разрешения познакомиться с библиотекой поближе, и когда оно было мне дано, поднялся с дивана и подошёл к самой большой — трёхэтажной — полке, висевшей слева от камина. Хозяин тем временем перебрался в кресло за дубовым письменным столом, заваленном рукописями, которые скрывали от меня названия тостых книг под ними.

— Я хотел бы написать письмо знакомому, — обратился он ко мне, беря в руку чернильную ручку и придвигая к себе чистый лист бумаги, — так что прошу вас свободно рассматривать книги и не обращать на меня никакого внимания.

Я обнаружил издание Malleus Maleficarum,[2] несколько трудов отцов церкви — Тертуллиана, Августина и Оригена — на латинском и греческом; потом моим вниманием завладели сочинения Рэмбо, Лотреамона и Бодлера; здесь же, на полке, стояло несколько книг небезизвестного маркиза де Сада. Библиотека была значительной — поистине, было удивительно содержать таковую в частном доме, и тем более — в такой глуши. Было очень много книг о морской флоре и фауне; открытия, исследования — видимо, хозяин серьёзно изучал море. Об этом ясно говорил многотомник «Океан» нескольких авторов. И вдруг руки мои благоговейно затряслись: мне в глаза бросился том с леденящим душу названием «Седьмая книга Моисея».[3] Я просмотрел названия других книг — судя по ним, книжная полка была полностью отведена оккультизму, магии и мистике. Я не смог скрыть своего восторженного удивления и, с пылающим от восхищения книгами взором, повернулся к хозяину; тот уже запечатывал надписанный конверт.

— Это грандиозно, мистер Говард! — моя искренность придала столько силы голосу, что я мигом вспомнил о спящей внизу женщине; после этого я заговорил с гораздо пониженным звуком. — Это просто грандиозно! Подобной библиотеки мне ещё никогда не доводилось видеть! И вы, смею поинтересоваться, уже смогли осилить всю эту литературу?

Губы хозяина пришли в движение — он улыбнулся:

— Если хочешь найти — тогда ищи. Вот я и разыскивал…

Во время этих слов он выронил письмо из пальцев; нагибаясь за ним, хозяин нечаянно смахнул локтем несколько листов со стола на пол. Неожиданно для себя я взглянул на книгу, название которой они до сих пор прикрывали — и онемел: никогда ещё ни одной книге не удавалось ввергнуть меня в паралитическое состояние — передо мною лежал старый, обшитый потёртым чёрным материалом том «Necronomicon» — это название чуть не заставило меня свалиться с ног, которые сделались будто ватными.

Так я и стоял — безмолвно, словно окаменевший, — до тех пор, пока мистер Говард не собрал свои упавшие на пол бумаги и не посмотрел на меня. Заметив мой неподвижный взгляд, он проследил за его направлением и, подойдя ко мне, тронул меня за плечо:

— Что с вами случилось, молодой человек? Вас что-нибудь напугало?

К тому времени (а кто знает, сколько его на самом деле прошло?) я несколько отошёл от первого впечатления — от того магнетического эффекта, произведённого на меня одной из древнейших книг и, протянув руку к тому, прохрипел:

— Necronomicon!

Хозяин вопросительно смотрел на меня; глаза его не выражали ничего, кроме полного спокойствия.

— Я и представить себе не мог, что эта книга существует на самом деле!

Забыв о том, что я гость в чужом доме, забыв про все правила хорошего поведения я кинулся к книге — и секундой спустя держал её в руках. Я поспешно раскрыл её — в глаза мне бросились буквы арабского, арамейского и ещё каких-то совсем неизвестных мне языков и алфавитов; странные рисунки, чёрточки, точечки; астрологические и алхимические символы звёзд, планет, камней; человеческие и нечеловеческие фигуры — я держал в руках одну из самых ужасных книг земли! Она существовала не только в моём воображении.

— О, мистер Говард! — кажется, здесь я снова обрёл дар речи. — Я не могу поверить, что держу эту книгу в руках! Я всегда полагал, что она не более, чем выдумка — выдумка гениального писателя-мистика Лавкрафта — и вот, оказывается…

Что-то заставило меня умолкнуть, когда я снова посмотрел в глаза хозяину таинственного особняка. Однако он по-прежнему улыбался.

— Так-так, молодой человек, — мой собеседник скрестил руки на груди. — Значит, вы знакомы с творчеством Лавкрафта? — он хмыкнул. — И что же вы можете сказать мне о его произведениях?

Я несколько опешил. Не было ничего удивительного в том, что я читаю лавкрафта в свои двадцать четыре года; меня поразило, что этого писателя знает более чем вдвое старший меня человек. Знает, и даже интересуется моим мнением! Что ж, в таком случае у меня есть прекрасный повод поговорить до рассвета на очень занимающую меня тему.

Хочу сознаться, что в кругу своих сверстников я, да и все остальные, только и делаем, что взахлёб читаем Лавкрафта, Эдгара По, Мейчена, Блоха, Стокера — а потом жестоко дискутируем по поводу прочитанного. Мы спорим о творчестве, увлечениях и судьбах писателей; достаём откуда попало интересную информацию об их жизни, хобби и тому подобном. Из всех этих знаменитых писателей наименее всего людям известен Лавкрафт и, на мой взгляд, это совершенно несправедливо. И кто знает: может, хозяину коттеджа известно о нём что-нибудь примечательное?

Я начал подробно распространяться об этой таинственной личности: о его странной, никому неизвестной жизни; о его не менее таинственной смерти, которая постигла его в расцвете лет и которую каждый трактует по-своему — было ли это убийство или же самоубийство; добавил, что лично я предпочитаю мистическое разрешение этого спорного вопроса. Я рассказал о том, что никто и никогда не знал, как выглядит Лавкрафт — лучшие его друзья на протяжении многих лет были знакомы с ним лишь по переписке; что был всего один человек, видевший писателя в лицо — его жена Соня Грин, с которой он прожил всего несколько лет. О том, что ни одной его фотографии не сохранилось, и что местонахождение могилы писателя до сих пор тоже никому неизвестно.

Затем я начал — повесть за повестью, новеллу за новеллой — анализировать высокий творческий талант Лавкрафта с его самых ранних произведений и до последнего. Хозяин постепенно, казалось, заражался моим пылом, включаясь в беседу; мы обсуждали произведение за произведением — и мне пришлось признать, что передо мной находится поразительный знаток творчества писателя. Мы говорили о мирах Лавкрафта, о безжалостных Глубоководных Богах, о далёких звёздах, о пришельцах из Иных Вселенных, о Зле, вечно содержащемся в недрах Земли и Воды и готовом в любую минуту вырваться наружу — и поглотить человечество, которое никогда не было в состоянии вести с Ним подготовленную борьбу. Мы разгорячились — так бывает всегда, когда два знатока, обсуждая любимую тему, сходятся в закрытом помещении один на один. Я вернулся к «Necronomicon».

— Откуда же у вас, простите за нескромный вопрос, этот чудесный экземпляр? Ведь это — рукопись?

— Смотрите сюда, мой друг! — он указал пальцем на последнюю страницу. — Вы не читаете по-латыни? «1281 A D, master Albertus fecit» — «сделано мастером Альбертусом, 1281 год от Рождества Христова». По-видимому, работа монаха-переписчика, так как оригинал написан Абдул аль-Хазредом в IX веке нашей эры, если не раньше.

— Поразительно! Я всегда считал — да и не я один! — что Necronomicon не только не был написан, но полностью является выдумкой самого Лавкрафта…

— Ничего подобного! Подлинность рукописи не оставляет места сомнению. Да пусть даже это и подделка; пусть Лавкрафт придумал или даже написал (допустим это) Necronomicon — как он его писал? Для этого необходимо знать семь древнейших языков, в числе которых арабский, санскрит, арамейский и древнееврейский? Это вам, молодой человек, не какая-нибудь латынь или греческий! Только на изучение этих языков жизни не хватит!

— Верно, — согласился я, — а ведь Лавкрафт помимо этого оставил несколько увесистых томов своего творчества, да ещё массу писем на такое же — если не более — количество бумаги. Итак, значит, Necronomicon существует, и автор его — безумец аль-Хазред.

— Конечно, — продолжал мой собеседник, — Лавкрафт пользовался латинским переводом оригинала; откуда иначе выдержки из этой книги могли бы взяться на страницах его произведений? Или, может, вы хотите уличить его во лжи?

— Не имею ни малейшего намерения. Писатель ничего не придумал, за исключением реки Мискатоник и ряда городов — Иннсмаута, Эркхама, Данвича и им подобных. Но я считаю, что это придало его произведениям ещё большую силу — города эти так ярко и живо описаны, что поклонники Лавкрафта разыскивают их до сих пор, словно они существовали бы на самом деле! Я мыслю себе, что в творчестве писателя это весьма правильный ход — слить воедино выдумку и реальность.

— Лавкрафт наверняка думал так же, — улыбнулся мой хозяин. — А что вы думаете о его божественном пантеоне?

Я в упор посмотрел на него:

— Писатель был замечательным визионером и духовидцем — почему бы ему в таком случае не видеть того, что не могут созерцать простые смертные? Здесь я ничего не могу считать выдумкой.

Беседа наша продолжалась. Мистер Говард знал о писателе гораздо больше меня и, в какой-то степени, я нашёл это для себя оскорбительным. Но можно ли, справедливо ли дуться на человека, знающего больше других?! Если я мог рассказать любую из новелл писателя очень близко к тексту, то он запросто цитировал многие места наизусть.

Под конец я не выдержал:

— Мистер Говард! — чувство восхищения им искренне подтверждало мои слова. — Мистер Говард! Я, прямо, не знаю, как мне благословлять эту бурю, которая привела меня к порогу вашего дома! Говоря откровенно, я всегда считался в своём кругу непревзойдённым знатоком жизни и творчества Лавкрафта, но против ваших знаний о нём — мои совсем ничего не стоят! Признаться, я вам ужасно завидую; в том числе и тому, что ваше имя — имя великого писателя. Вы так хорошо осведомлены о его жизни, что я…

Мистер Говард снова улыбнулся:

— Завидовать, молодой человек, здесь совершенно нечему: если я был бы поклонником писателя, тогда — и лишь в том случае — ваша зависть чего-нибудь да стоила. Не стоит удивляться тому, что жизнь и творчество Лавкрафта мне хорошо известны… Дело в том, что я и есть Говард Филлипс Лавкрафт.

С самого начало его речи я словно оцепенел; последняя фраза отдалась в моих ушах ударом молота по наковальне. Я подумал, не схожу ли с ума, и смотрел на собеседника, идиотски мигая то правым, то левым глазом. Он положил свою тонкую руку мне на плечо:

— Ну, ну! Успокойтесь, я понимаю — это весьма неожиданно. Возьмите себя в руки и сядьте. — С этими словами он усадил меня на прежнее место.

В голове моей царил настоящий Содом; мысли цеплялись одна за другую с той же скоростью, с какой одна о другую и разбивались.

— Это — розыгрыш? — только и смог выдавить я. — Не думал, что наша беседа так глупо закончиться!

Хозяин улыбнулся — ни тени беспокойства или гнева на лице:

— Это я также предвидел. Вы, пожалуй, назовёте меня самозванцем — и оно вполне простительно. Давайте же разберёмся — кто я на самом деле, идёт?

Хоть и глубоко разочарованный, я подумал, что до рассвета всё равно делать нечего.

— Итак, по-вашему, я — не Лавкрафт. Чудесно! Где же тогда Лавкрафт?

— Он умер в 1937 году, — ответил я более чем безучастно.

— Умер? — воскликнул хозяин дома. — Что ж — умер, так умер… Но ведь вы сами говорили, что никто не видел его могилы, да и его самого. Как же теперь вы можете утверждать, что я — не Лавкрафт?

Тут какие-то странные, подозрительные мысли зашевелились в моей голове, подобно лавкрафтовским химерам в своих саркофагах. Зовут его Говард и он утверждает, что является знаменитым писателем. Это ещё ничего не значит; гораздо интереснее, что его жену зовут Соней. Соня Грин… Странное, однако, совпадение. И «Necronomicon»… Розыгрыш? Но зачем? Неужели хозяин дома от нечего делать втянул в эту нелепую игру и себя, и жену, и меня и, наконец, самого Лавкрафта? Откуда он мог знать, что я сам — поклонник писателя и что сегодня окажусь у него в доме?

— Задумались над происходящим, мой друг? — прервал мои размышления хозяин; всё это время он степенно ходил по кабинету без малейших признаков волнения. — А между тем сказанное мною — правда. Так что теперь вы — второй человек после Сони, которому известно, как я выгляжу.

Никакой игры в его действиях я не замечал. И тут меня осенило:

— Но, позвольте — теперь 199… год! В 1937 Лавкрафту было… то есть, в этом году ему должно исполниться более ста лет!

— Ваш рассчёт вполне оправдан и безошибочен, молодой человек, — хозяин сел напротив меня, закинув ногу на ногу. — Не помните ли вы некоторые мои произведения, такие как «Холодный воздух», «Тень над Иннсмаутом» или «Единственный наследник»?

— Помню, — ответил я. — В них рассматривается проблема и методы увеличения срока жизни, и даже — полное упразднение смерти.

— Правильно, кивнул головой мой собеседник и сунул в рот недокуренную трубку. — Так вот, благодаря похожим на описанные методы я и остался жив. Вместе с Соней мы ушли в Океан к Старожилам — подобно семейству Маршей, описанном в моих произведениях. Ведь Глубоководные живут вечно и никогда не теряют зрелого возраста.

— Но ведь Лавкрафт полностью придумал свой мир!

— Ничего подобного! Вы же сами говорите, что писатель был чудесным визионером. Единственная его выдумка — это несколько рек и городов, которые якобы имеются на территории Соединённых Штатов.

Весь этот странный разговор постепенно стал вызывать у меня повышение интереса. Я настолько забылся, что чуть было не потребовал у хозяина особняка паспорта — однако вовремя сообразил, что ничего нелепее невозможно придумать. Этот человек — само спокойствие! — смотрел на меня, изучая моё лицо и наверняка наблюдая внутреннюю борьбу в моей душе.

— А, кстати, — он поднялся с дивана, и подойдя к письменному столу, стал рыться в одном из ящиков. — Кстати, все ли произведения Лавкрафта вам известны?

Я почувствовал некоторую обиду:

— Естественно! И даже кое-что из его переписки с Дерлеттом и Уитли.

— Тогда, может, вам известны такие повести, как «Таинственная метка», «Speculum Infernalis» или роман «Дом проклятых»?

Я мысленно вспомнил названия всех произведений писателя; на это мне понадобилось меньше минуты:

— Нет, такие названия мне ничего не говорят. Я слышу о них впервые.

— Неудивительно — ведь я написал это около полугода назад, в этом самом доме…

Это было сказано так просто, что я поверил в его слова, несмотря на собственный скептицизм. Тем временем хозяин достал из ящика пачку исписанных листов в клетку и, вернувшись к дивану, положил принесённое на стол в полуметре от меня.

— Разрешите мне взглянуть на рукописи, — попросил я уже куда более смиренным голосом — и где теперь была моя полная уверенность в розыгрыше?

— Не стоит того… знаете, у меня очень трудночитаемый почерк… Но если вы не будете против, то я с удовольствием прочитаю кое-что из этих произведений своему первому слушателю.

Я кивнул головой, выражая согласие; и уже через несколько минут позабыл обо всём на свете — настолько меня увлёк сюжет повествования, а главное — стиль, техника изложения — это действительно был неповторимый стиль Лавкрафта, который просто никак невозможно подделать. Я мог узнать этот стиль даже не читая, только лишь на слух; таким же образом гурманы не то, что на вкус — на запах! — с завязанными глазами могут определить сорт любимого вина или пива, которое нельзя спутать ни с каким другим. Стиль Лавкрафта изобилует неповторимыми сравнениями, речевыми оборотами — его нельзя скопировать, как и стиль любого неповторимого писателя.

Пока хозяин читал, мне как будто бы удалось немного вздремнуть. И мне предвиделось, будто разбушевавшийся океан обрушивает волны прямо на маленький особняк: падают стены — и вода утаскивает за собой в пучину мебель, предметы домашнего обихода и прочую мелочь. И словно, уже на опустевшем берегу, появляется хлзяин дома, которого уже нет и спокойно произносит:

— Я не умер. Такие люди — бессмертны. Мы можем появиться, потом исчезнуть, потом — снова появиться. Но мы — не умираем. Не можем умереть…

Я встрепенулся и пришёл в себя: свет по-прежнему горел в комнате; хозяин читал, отчётливо произнося слова и умно выделяя мысли, которые, по его мнению, могли меня заинтересовать; ветер за окном свистел уже не так жестоко. Я припомнил всё случившееся за сегодняшнюю ночь, улыбнулся — и стал слушать дальше…

Чтение продолжалось около двух с половиной часов; шторы на окнах понемногу заалели, когда хозяин дома дочитал последнюю страницу и положил её на стол.

— Ну, и что вы можете сказать об услышанном? — обратился он ко мне. — Ваше мнение особенно ценно, потому что вы мой первый слушатель да ещё знаток Лавкрафта впридачу…

Я сцепил кисти рук на животе:

— Замечательно, мистер… Говард, — на секунду мой голос осёкся, я чуть было не назвал хозяина дома знаменитой фамилией. — Вот если напечатать бы это для более широкой публики…

Мой собеседник опять улыбнулся своей чарующей улыбкой:

— Напечатать? Теперь? И, конечно же, под фамилией «Лавкрафт»?! Нет, молодой человек, это превесело! Неужели кто-нибудь этому поверит? Ведь даже ни в одном из своих писем писатель не упоминает о том, что начал работу над произведениями с такими названиями или закончил их.

— Но ведь стиль…

— Да, стиль, конечно, за десятилетия не очень изменился — всё те же точки и запятые, что и раньше, — хозяин, поднявшись, взял со стола чернильную авторучку, и присев к столу, стал что-то писать на последней, чистой странице одного из произведений. — Мне они не нужны — ведь я их уже написал, а вам, может статься, они когда-нибудь понадобятся… например, в виде памяти о нашем знакомстве.

Он закончил писать и пододвинул лист ко мне. Моё сердце забилось сильнее.

— На добрую и вечную память. Моему другу — в час, когда мы расстаёмся. Искренне ваш, Г. Ф. Лавкрафт, — прочитал я вслух.

Дыхание моё прервалось; на лбу (это было весьма ощутимо) выступили капельки пота.

— Да, на добрую и вечную память, — повторил хозяин дома, чиркнув спичкой о коробку.

Секундой спустя по комнате снова плавали успокаивающие клубы табачного дыма.

— Но, чёрт возьми! — воскликнул я. — Ведь мне никто не поверит!

— А-а, вас уже успела прельстить мысль поделиться подробностями сегодняшней ночи со своими знакомыми? Конечно, в ответ на ваши рассказы о личной встрече с писателем после «смерти» друзья посоветуют вам поменьше читать Лавкрафта, — улыбаясь произнёс мой собеседник, попыхивая трубочкой. — Но если вы всё-таки хотите опубликовать мои работы — то что вам мешает сделать это под своим именем? Я, во всяком случае, даю вам на это со своей стороны полное и неоспоримое право.

Внезапно я припомнил своё забытие во время чтения. Что могло значить это видение или сон? Передо мной снова предстала картина рухнувшего под напором воды особняка — и я сказал об этом своему собеседнику.

Он заинтересовался:

— Говорите, дом смыло океаном?.. Только фундамент остался?.. Ничего страшного, молодой человек — вы наблюдали прошлое… Это мне никак не грозит — ведь я снова исчезну в Царстве Ктулу, который пока не пробудился; и кто знает, когда я появлюсь на земле в следующий раз…

Стук в дверь прервал его речь и в комнату вошла женщина:

— Говард, ты опять не спал всю ночь! Доброе утро, молодой человек… Ну, разве так можно?

— Доброе утро, уважаемая миссис Грин… или Лавкрафт? — слова эти выскочили из меня неожиданно, непроизвольно, но так естественно, как если бы «доброе утро» предназначалось моей матери. Вошедшая любопытствующе посмотрела на меня, переводя вопросительный взгляд на мужа.

Мистер Говард лишь успокаивающе положил руку ей на плечо:

— Молодому человеку всё известно, Соня. Видишь, как оказывается, мои произведения ещё пользуются спросом у людей конца XX столетия!

Женщина улыбнулась и грациозно провела рукой по волосам:

— Солнце уже поднялось и я хотела пригласить вас к завтраку. Поэтому милости прошу — извольте оба спуститься вниз.

Она сделала несколько шагов к двери; затем, остановившись, ещё раз с улыбкой осмотрела нас — и тихо удалилась.

Мистер Говард улыбнулся ей вслед и сказал:

— Соня — замечательная женщина и жена, но всё-таки она решила оставить свою фамилию.

— Но ваша, мистер… Мне казалось, что ничего не может быть лучше «Силы Любви»[4]! Я, признаться, сперва даже не мог предположить, как с такой фамилией можно писать «чёную мистику», но теперь вижу, что в самый раз! Только Мастеру Любви дано быть классиком своего жанра! — выпалил я на едином дыхании. Хозяин дома собрал листы листы рукописей по-порядку и подал мне:

— Надеюсь, вы сохраните их, мой друг?

— С этой минуты у меня нет ничего дороже! — воскликнул я, складывая листы вдвое и пряча за пазуху. — Завтра же эти произведения станут известны моим друзьям!

— Тогда можете приготовиться к тому, что они посчитают вас по меньшей мере фантазёром, — мистер Говард одёрнул на себе халат и поправил пояс. — Что ж, тогда, как сказала Соня, прошу вас спуститься вниз!

Завтрак прошёл превосходно; мы втроём сидели возле камина и разговаривали. Я поинтересовался, почему же мой гостеприимный хозяин «добровольно ушёл из жизни»? почему он сделал это в тот момент, когда его популярность начала стремительно подниматься вверх? Он немедленно вскинул на меня свои умные, проницательные глаза:

— Одиночество, молодой человек! Мне его просто не хватало: вот и все причины моего удаления из общества мне подобных.

— Но ведь Лавкрафт был и так слишком одинок — он никогда никого не принимал; никто и никогда не видел его на улицах; говорят даже, что он даже заколотил досками окна в собственном доме, чтобы не общаться с Солнцем! Неужели и этого было мало? — не удержался я.

— Наверное, мало, — хозяин особняка переглянулся с женой. — А что касается славы, поклонников — да будет вам известно, молодой человек, что слава способна развратить какой угодно талант, если человек ей поддастся. Ну, скажите мне: разве можно что-либо сотворить стоящего, купаясь при этом в лучах славы и поклонения? Нет, творение лишь тогда будет прекрасным, если его создатель обособится, исчезнет из мира людей, скроется где-нибудь в горах, непроходимых лесах или труднодосягаемых пещерах. Что случилось бы, например, с Бахом, начни он творить свою музыку в пьяном кабаке, под крики и ругань завсегдатаев? Или с Ницше, развивай он свою философию в вагнеровском театре?Имели бы мы, люди, в таком случае замечательного композитора и замечательного мыслителя? Нет, нет и ещё раз нет! Среди людей творить невозможно — среди них возможно лишь существовать.

— Но ведь вы продолжаете творить?

— Конечно! Время от времени я появляюсь на земле, приплывая из океана вместе с Соней…

— …как семейство Маршей к рифу Дьявола, — не удержался я.

— Да, Царство Глубоководных описано мной довольно точно — обряды, дворцы, сады и тому подобное.

— Ужасно напоминает язычество, даже демонические культы.

— Естественно! — согласился хозяин. — Там нет места христианскому Богу и святым. Они предлагают отнюдь не то, что может удовлетворить человека после смерти.

Соня разливала кофе в чашечки, слушая наш разговор. Шторы на окнах были подняты; ранний свет заливал комнату. Буря совершенно улеглась; невозможно было даже поверить в то, как ужасно она свирепствовала ночью. Я надел свой пиджак, переложив рукописи в один из боковых карманов; одежда была ещё тёплой от близкого соседства с камином и мне было несколько жарко в хорошо натопленном помещении. Поднося маленькую фарфоровую чашечку к губам, я осторожно глотал горячий кофе, а хозяин дома, сидя в кресле, по-стариковски обхватив руками колени, рассказывал мне о своей переписке со знакомыми.

У меня постепенно улетучивались все подозрения по поводу розыгрыша и недоверие к речам гостеприимного худого мужчины. Конечно, трезвый рассудок продолжал вопить мне на ухо: «Этого не может быть!», но можем ли мы, имеем ли мы право всегда руководствоваться подобной вещью? В моём ночном и утреннем происшествии не было ничего обычного — наоборот: всё было из ряда вон выходящим. Мог ли я объяснить это разумно? Никогда. Вернее, не мог объяснить этого материалистически, но мистическое наитие — вечно неусыпно в каждом человеке. Что же получается? Получается то, что в данную минуту передо мною никто иной как Лавкрафт помешивает ложечкой кофе в чашке; и именно он подарил мне три своих неизвестных никому произведения, сделав на них дарственную надпись. Если всё это не укладывается в голове, можно ли понять и поверить в это душой?

— Простите, но всё это просто невозможно! — произнося эти слова, я сам не желал верить сказанному. — Да неужели вы — Лавкрафт? Неужели я — беседую с Лавкрафтом, да ещё и с его супругой?

— Сомневаетесь снова? — он откинулся в кресле. — Правильно. Глупо всё принимать на веру, не проанализировав информацию. Анализ — это и есть зачастую сомнение. А сомнение — вернейший метод познания. Вот и вся истина… — он на секунду умолк, но затем продолжил. — Однако, достаточно вам осмотреться — и вы увидите, что не только беседуете со мной и моей женой, но ещё и находитесь в нашем доме — доме Лавкрафта. Это вас нив чём не убеждает? Как не убеждает и мой подарок?

Я молча думал и не знал, что же мне делать — признавать хозяина дома великим писателем прошлого или не признавать. Естественно, на данный вопрос может быть только один ответ — или передо мной Лавкрафт, или нет. Рукописи, жена, внешность хозяина — это не может служить твёрдым обоснованием первого, хотя и глупо всё это относить в разряд подделок. Одно особенно смущало меня — стиль написанного. Может быть, это было единственным, что сопротивлялось тому, что люди обычно именуют «трезвым рассудком». Настолько глубоко литературный стиль скопировать невозможно. Да и зачем? И как? Ведь для этого надо и думать так же, как думал сам Лавкрафт; без знания его мыслей невозможно построить ни абзаца! Для этого десятки лет нужно провести жизнью Лавкрафта, изучить его миры, создать себе необходимые для этого условия. Но… для этого надо родиться гением. А гениальное мышление — не украдёшь…

Через несколько минут мы стали прощаться: я надел пальто и направился к двери.

Хозяева поднялись вслед за мною с улыбками на лицах.

— Очень приятно было поговорить с вами, молодой человек! — сазал хозяин, тоже одеваясь — он тоже хотел немного прогуляться по берегу моря, по свежему снегу. — С людьми-то, сами понимаете, мы с Соней уже много лет не общаемся, так что вы для нас этим утром были сущим кладом.

Я поклонился его жене и в нескольких фразах поглагодарил их за оказанное гостеприимство. Женщина улыбнулась и подала мне на прощание руку. Мы с мистером Говардом спустились с крыльца и дверь за нами тут же захлопнулась.

Пальто я бросил на заднее сиденье автомобиля и стал заводить мотор. Хозяин особняка тем временем пристально глядел на океан, куда-то вдаль; глаза его светились тем светом, какой появляется в глазах человека, сильно грустящего по родному дому и смотрящему в ту сторону, где этот дом находится. Весь облик его дышал спокойствием; он стоял, заложив руки за спину, сжимая в одной из них небольшую чёрную шляпу за ободок. Его созерцание безбрежных вод было прервано резко взревевшим двигателем и он обернулся в мою сторону.

— Ну, значит, пора в путь-дорогу?

— Да, — теперь мне ничуть не хотелось уезжать; о сестре я и думать забыл. Ведь я так и не узнал, кто же это — Лавкрафт или не Лавкрафт. Одно убеждение тут же сменялось другим и до прихода следующего предыдущее было твёрже камня. Хозяин коттеджа внимательно смотрел на меня.

— Что бы вы теперь не думали, мой друг, истина, как говорили древние мудрецы, всегда восторжествует. У вас ещё будет тысяча возможностей убедиться в том, что я — это я.

Мне пришлось выслушать эти слова сквозь шум работающей машины; я кивнул головой:

— Несомненно! — к чему добавил ещё несколько благодарных фраз, идущих прямо из моей души.

Хозяин дома поднял руку со шляпой и легонько покачал ею в воздухе, сказав:

— Ну, что ж — счастливого пути, молодой человек! На вашем месте я тоже, быть может, ничему не поверил. И тем не менее, остаюсь искренне вашим…

В этот момент я отпустил сцепление и выжал педаль газа — машина, слегка аммортизируя по снегу, медленно выехала на дорогу и на мгновение особняк скрыл от меня фигуру мистера Говарда.

Дорога была вполне сносной, несмотря на высокий уровень снега, но моему «джиппу» было всё равно. Несколько раз я оборачивался на сидении или смотрел в зеркало заднего видения: фигура хозяина особняка ещё виднелась возле самого берега — он по-прежнему стоял заложив руки за спину и смотрел вдаль. Дом до невозможного одиноко смотрелся на фоне дороги, холмов, океана. Очень непонятно и странно смотрелось человеческое жилище в такой глуши, где в радиусе многих десятков миль можно было переброситься словечком лишь с шелестом волн, деревьев и каркающими воронами. Я поймал себя на мысли, что да, действительно такой человек как Лавкрафт мог поселиться в таком уединении, вдали от людей — и здесь, в полном одиночестве, которое открывает ему врата в собственные миры, творить и рассказывать человечеству о множестве древних, непонятных и до сих пор не раскрытых тайнах.

Дальше дорога огибала холм — и перед самым поворотом я бросил беглый — прощальный, последний — взгляд на одинокое строение посреди снегов; дом значительно уменьшился в размерах, соизмеримо расстоянию, что я проделал от него; но дым из трубы продолжал штопором врезаться в небо, уже как следует залитое солнечным светом — и неземное спокойствие охватило меня: я повернул рулевое колесо — и поворот окончательно скрыл от меня навсегда отложившуюся в моей памяти картину.

Я включил радио и около тридцати миль слушал новости и позывные различных радиостанций. Милях в семи-восьми от Портленда на моём пути попалась небольшая ферма, на которой я остановился, чтобы хоть немного помыть машину. Хозяин фермы — здоровенный блондин в кожаной куртке — вызвался вместе с маленьким сыном помочь мне. Покуда мы драили капот автомобиля горячей водой, я неожиданно для себя спросил своих помощников:

— Не будете ли вы так любезны сказать мне, чей это дом стоит по дороге прямо на берегу милях в тридцати отсюда?

Хозяин фермы поднял на меня ничего не понимающие глаза:

— Милях в тридцати? Дом? Нет, ничего о таком не знаю, — и посмотрел на сына.

— Ну, как же, — не унимался я, — такой, знаете ли, заметный, двухэтажный, с двумя верандами коттедж, прямо на берегу моря — метрах в пяти от воды! Там ещё живут двое супругов…

В этот миг я был перебит фермерским сынишкой:

— А-а-а, папа! — завопил он что было мочи. — Неужели ты не помнишь? Мистер спрашивает тебя про тот дом, который два года назад…

— Перестань орать! — рявкнул на него отец и вдруг, улыбнувшись, слегка стукнул себя ладонью по лбу. — Ах, я, разиня! Точно! Дом от воды, милях в тридцати-тридцати пяти… Вспомнил! Конечно, мистер, вы наверняка что-то уже слышали об этой истории: два года назад или около того во время сильного шторма этот дом смыло в океан чуть ли не вместе с фундаментом. Правда, а я и позабыл! Там действительно жила супружеская пара, только вот не могу вам сказать их имён — они оба погибли в волнах или под обломками, так решила полиция. Теперь об этом деле ни слуху, ни духу… Как же я мог об этом забыть, вот растяпа! — и он снова виновато улыбнулся, выливая на капот «джиппа» целое ведро воды.

Более сильного замешательства мне ещё не доводилось испытывать.

— Как вы сказали — дом смыло в океан, а супруги погибли?! И это на самом деле… простите, вы точно уверены в том, что это произошло пару лет назад?!

— Да чтоб меня трактор переехал! — немедленно отозвался фермер. — Неужели я могу что-нибудь перепутать? Два года, если не раньше. И тел не нашли. Полиция искала родственников, как говорят, но то ли не нашли, то ли у этих несчастных их не было, не знаю. В общем, всё известно лишь океану.

Одурение и ступор всегда сваливаются на человека неожиданно — это мне известно по собственному опыту. Итак, дом был два года назад разрушен водой, а люди, жившие в нём, погибли. Но тогда, чёрт бы меня взял, где же я получил ночлег сегодняшней ночью?! Ведь не могло же мне всё присниться? И вдруг… Рукописи! Я стремительно рванул дверь салона машины и под ничего непонимающими взглядами фермера и его отпрыска вытащил пальто прямо на снег и стал судорожно шарить по его карманам… Нет, кажется, я сунул их в боковой карман пиджака… Вот они! Пачка листов лежала у меня на ладони. Та самая. С памятной надписью. Я чуть не сел на землю от замешательства вторично. Это было уже сверъестественно для моего разума — откуда я, в таком случае, мог взять рукописи, если дом с его обитателями…

Фермер удивлённо смотрел на меня. Потом тронул меня за рукав пиджака и хмыкнул:

— Простите, мистер, с вами всё в порядке?

Я лишь тупо смотрел на него. Тогда он перевёл взгляд на исписанные листы в моей руке и кашлянул:

— Понимаю, мистер: ведь погибшие были вашими родственниками? Очень жаль…

Тут дар речи снова вернулся ко мне:

— Нет, они были мне больше, чем родственники, — и, совершенно не понимая ситуации, спросил. — А вам, случайно, не была известна их фамилия?

Фермер лишь покачал кучерявой головой:

— Нет, мистер. Жили они очень замкнуто. Я не то что фамилии, даже имён их вам не могу сказать! В городе они никогда не появлялись. Но — гостеприимные, добрые. Однажды трактор у меня заглох милях в пяти от их коттеджа — так стоило мне только обратиться к ним за помощью! Это не люди, а, наверное, ангелы, спустившиеся к нам с облаков: и горючее нашлось у них, и накормили сына — помнишь, Фред? — спросил он у мальчика, который уже добрые пять минут шлифовал левую фару «джиппа» мокрой тряпкой. Тот кивнул в ответ головой и, застенчиво косясь на меня, улыбнулся. — Конечно, он помнит, продолжал добродушно фермер, подойдя к сыну и потрепав его по щеке, — неужели такое забывается?

— Да, — автоматически подтвердил я, — да, конечно.

Минутой спустя мойка автомобиля была закончена. Рукописи я снова сунул в карман пиджака и попрощался со своими помощниками. Солнце припекало всё сильней; снег, казалось, таял прямо на глазах. Я глянул на часы — пожалуй, ещё четверть — и я наверняка буду в Портленде. Двигатель заурчал и моя машина плавно выбралась на дорогу.

Внезапно некая мысль сверкнула в моём мозгу ярче молнии — да ведь этого не может быть! Конечно, теперь я приеду к Лили далеко не первым, но что мне теперь до этого? Первым я смогу появиться у неё и в следующий раз. Я никак не мог поверить словам фермера, что особняка, который я покинул меньше двух часов назад, не существовало уже более двух лет! Мои размышления по этому поводу не были долгими: я развернул машину — и стрелой, как только мне позволяла скорость и дорога, понёсся к маленькому коттеджу на берегу океана.

Верстовые столбы и деревья мелькали перед глазами; Солнце слепило их, но я не сдавался — налегая на рулевое колесо, я крутил его не хуже профессионального гонщика. Не могу сказать, какие чувства владели мною в тот миг — сомнения ли или неотвратимости, но машина летела не медленнее, чем в голове моей одни мысли сменялись другими…

А вот и последний, тот самый поворот; сразу за ним мне должен открыться вид на маленький особняк. Стуча от нетерпения кулаком по рулевому колесу, я пролетел ещё несколько сотен метров — и от удивления остановил автомобиль: прекрасная панорама океана, береговой полосы и холмов расстилалась перед моими глазами, но какие-либо признаки особняка отсутствовали. Голова моя снова пошла кругом, появились даже признаки тошноты. Домика на берегу нигде не было видно.

Сколько я не пялил глаз на чудесную лагуну, лучше не стало: особняк исчез и это было очевидно. Я снова завёл мотор и медленно тронулся вдоль берега, высматривая знакомые места, где он мог ранее находиться… Теперь я уже не верил ничему или верил всему. Чем же был я занят? Поисками коттеджа, который был моим ночлегом и который я совсем недавно покинул?

И вот, наконец, я разглядел более-менее ровное место на побережье; исчезнувший дом мог стоять только здесь. Я вышел из машины, заглушив двигатель, и осмотрелся по сторонам: да, это было то самое место. Да, именно здесь — я запомнил это — дорога более всего петляла по самому берегу; именно эти две сосны возвышались на холме, словно указатель; именно здесь, отсюда, виднелась далёкая каменная гряда… Всё было на месте. Не хватало только особняка.

Я в оцепенении смотрел на то место, где несколько часов назад простился с супружеской парой. Впрочем, на этот раз оцепенение длилось на очень долго: мой глаз разглядел, что местами снег лежит как-то неестественно, словно что-то скрывая, пряча под своей толщей. Оставив машину прямо на дороге, я рванулся вперёд прямо по сугробам, не накинув на плечи даже пальто.

По свей линии берега снег лежал довольно ровно, но здесь он выделял собою какое-то подобие неправильного квадрата. Я стал копать снег прямо руками — и точно: через несколько секунд больно ударился пальцами о камень. Это были остатки некогда крепкого фундамента; поработав ещё немного, моим глазам открылось несколько балок и перекрытий потолка, чудом не унесённых в океан во время шторма. И я словно взбесился: разбрасывал руками снег направо и налево; тяжело дыша поднимал осколки стёкол и крупные деревянные остатки панелей и перегородок. Руки мои были были изранены о камни и совсем замёрзли; ноги промокли и тоже начинали леденеть. А голову мою палило сверху равнодушное Солнце.

Я сильно устал и сел прямо на холодный камень отдышаться; отдышаться не столь потому, что усталость моя была физической, нет — потому, что умственно я измучился в тысячу раз больше. Нелепые вопросы, нелепые догадки так и вертелись в моей голове. Как же это могло произойти? Я столько пережил за эту ночь — и вот, оказывается… Не могло же мне всё это присниться?.. Присниться? Я припомнил свой сон: буря сносит дом, но из глубин океана ко мне является его хозяин — Говард Филлипс Лавкрафт… И он сказал мне, что я видел прошлое. Я обхватил голову руками: что бы это могло значить? Может, он вторично, таким образом, инсценировал собственную смерть, чтобы удалиться к Глубоководным, а потом, спустя много лет, ничуть не изменившимся и не постаревшим, вернуться на землю? Во всяком случае, теперь мне вполне ясно, почему могила писателя не найдена и почему она никогда не будет найдена — её попросту нет и никогда не существовало… Может, такое разрешение загадки и правильно, а может и нет. Но каким образом я провёл ночь в беседе с великим писателем — это поистине было выше моего разумения и понимания. Что ж, ещё хорошо, что мой сон — или, вернее, видение — до какой-то степени способно многое объяснить…

Я — печально, но с сознанием огромной радости — смотрел на обломки: когда-нибудь он снова вернётся! Вернётся в наш мир и опять станет жить в каком-нибудь отдалённом от человеческих жилищ месте со своей женой Соней Грин и маленьким пушистым котёнком. Я вспомнил, что в творениях Лавкрафта кошки — воплощённые демоны; кем же тогда являлся этот греющийся у камина зверёк? Не был ли он представителем иного мира, где всё далеко не так, как у нас, людей?

Я неотрывно смотрел на остатки балок и фундамента, бессмысленно перебрасывая снежный комок из руки в руку; снег потихоньку таял и вода тоненькими струйками попадала мне за рукава рубашки, но я этого почти не ощущал. Недаром у хозяина дома был такой страждущий взгляд на океан, который я поймал случайно, заводя автомобиль перед отъездом. Он сказал мне на прощание: «Искренне ваш…» Да, мой на веки веков! Неужели после всего случившегося со мной я ещё мог не верить — я понял глубину миров и измерений гения; сегодняшнюю ночь я провёл — благодаря случайным обстоятельствам — только лишь в одной из прихожих его мира — мира вечно необъяснимых и загадочных сюжетов. «Искренне ваш…»

Нет, решительно невозможно было объянить случившегося со мною sub specie materialis[5]! Но сознание того, с кем я провёл ночью несколько часов беседы…

Моё внимание было привлечено длинным гудком автомобиля. Я посмотрел на дорогу — возле моей машины стоял здоровенный «Мэк»; шофёр грузовика — лысый мужчина в кепке, одетый в потёртый плащ — или, скорее, длинное пальто — уже приближался ко мне стремительным шагом.

— Терпите бедствие? — осведомился он, подойдя ко мне вполотную.

Я не ответил, продолжая смотреть себе под ноги. Мужчина слегка нахмурился:

— У вас какие-нибудь неполадки с машиной? Могу взять на буксир до Портленда. Возьму недорого — двадцати пяти долларов за это будет в самый раз… Столкуемся?

Тут я впервые посмотрел ему в глаза и ответил:

— Нет.

Он, казалось, ничуть не обиделся:

— Что ж, нет — так нет; хозяин, как говорится, барин. Ну и сидите тут, пока кто-нибудь не согласится дотащить ваш автомобиль до ремонтной станции за меньшую цену! А у меня дела! — и, сделав ручкой, он с ухмылкой побежал назад к своему грузовику. Мотор громко заревел — и через несколько минут «Мэк» скрылся за поворотом дороги.

Мысли мои снова вернулись к недавнему происшествию. Я закрыл глаза: вот он — кабинет Лавкрафта! — мы сидим друг напртив друга; писатель что-то говорит, а я, глупец, не верю ни единому его слову… «Истина, как говорили древние мудрецы, всегда восторжествует», — пришли мне на память слова. И она восторжествовала. Радуясь этому более, чем кому бы то ни было, я добрался до автомобиля и уже на медленной скорости потащился в Портленд…

Спустя несколько месяцев я смог ещё более углубить и рассмотреть моё происшествие в ту памятную зимнюю ночь, когда я ехал поздравлять Лили. Мне довелось много говорить со знатоками и исследователями творчества Лавкрафта; я увидел множество копий его писем друзьям, в которых он, незадолго до своей «смерти» в 1937 году пишет, что собирается «уйти ещё дальше от людей; настолько далеко, где возможно достижение вечности». Я подумал, что именно эта фраза или какая-нибудь ей подобная породили версию о самоубийстве писателя; но что теперь значит эта версия для меня — человека, который лично общался с автором этих строк, который достиг Вечности во всех её смыслах — и в сердцах людей, и… если это правильно будет звучать — в прямом понимании этих слов.

Мне даже удалось найти нескольких людей, отцы или матери которых перепивывались с Лавкрафтом лично, однако, поискам моим это никак не помогло — писатель использовал, как и в предыдущих случаях, пишущую машинку. Я уже совсем было отчаялся познакомиться с его почерком, когда случайно наткнулся в Национальном музее на несколько его писем от руки. Я помню этот день как сейчас — схватив один из листов его «Таинственной метки» я бегом побежал в музей, где на одной из прочно застеклённых витрин были выставлены на всеобщее обозрение несколько страниц из писем писателя по случаю столетия с его рождения. Протолкавшись сквозь толпу любопытствующих, я подобрался к стеклянному шкафу — несколько пожелтевших листов, исписанных мелким, угловатым почерком, лежали на самом виду. Я сунул руку в карман и извлёк свой. Сомнений во мне больше не осталось: на тех листах, что пожелтевшие от времени лежали передо мной под стеклом, и тем листом, что я держал дрожащей рукой перед глазами, почерк был идентичен. Несомненно, на всех листах пробовала себя одна и та же рука.

Я в растерянности стоял посреди зала — тысячи самых смелых желаний рвались из моего сердца. Мне хотелось крикнуть, что вот они — три последних, никому не известных произведения Лавкрафта, гениального писателя и визионера, чей день рождения отмечали сегодня тысячи и тысячи поклонников его таланта. Я едва удерживался от того, чтобы не поведать всему миру о своей беседе с писателем, о его теперешнем местопребывании, но здравый смысл одержал верх. Как бы отреагировали люди на то, что я хотел им сообщить? Без сомнения, мистер Лавкрафт был прав даже после «смерти».

Никто, даже мои самые лучшие друзья, ничего не знают о той ночи, которую я провёл в доме на берегу Атлантического океана; точно так же никому ничего не известно о трёх последних произведениях писателя: я никому об этом не обмолвился и не показывал рукописей. Может, я никогда и не скажу об этом ни слова. Мне остаёться лишь довольствоваться сознанием того, что во всём мире лишь мне одному известна тайна — тайна Говарда Филлипса Лавкрафта…

Мне остаёться снова и снова погружаться в книги писателя, где события и действия разворачиваются словно наяву; подолгу после этого я пребываю в каком-то непонятном и приподнятом состоянии. Да, он пишет не сентиментальные романчики — он выводит картину чёрную, ужасную, холодную, пробирающую морозом до костей, но — реальную. В этом-то и заключается «Сила Любви». Большой мизантроп, крайний нелюбитель человеческого общества, патологическая личность, вечно стремящаяся к вечному одиночеству — и всё же он любит человека, стремиться помочь ему путём предостережения и раскрытия древних и ужасных секретов Зла земли, воды и далёкого космоса.

Я совершенно не знаю, что мне делать с его произведениями — опубликовать или же сохранить в тайне от других людей? Так и не могу придти к выводу, как мне с ними поступить. Не могу же я доказывать, что они принадлежат перу Лавкрафта, причём написаны после 1937 года! Остаётся одно: опубликовать их разве что под чужим именем. Я никогда, несмотря на разрешение писателя, не смогу дать произведениям своё имя — зачем? Разве настоящий знаток не узнает его неповторимый стиль даже спустя много-много лет? Или пусть какой-нибудь новеллист опубликует их под своим именем — какая разница? Главное, чтобы они дошли до людей — нашли себе читателя, всколыхнули умы. Ведь таково и есть последнее желание Лавкрафта — предупредить. И какое дело до того, под чьей фамилией это будет сделано?

Я чувствую, что опубликовать их мне придёться так или иначе. Вот возьму — и всуну их в какой-нибудь сборник мистической литературы одного или нескольких авторов; пусть считается, что они принадлежат перу любого из них. И лишь один человек на всём белом свете будет знать, кто же их настоящий автор — я, один лишь я… А пока что, каждую ночь, прежде чем отойти ко сну, я вспоминаю маленький уютный дом, где я провёл столь незабываемые несколько часов до рассвета. Я вспоминаю мягкие руки Сони Грин, ленивого пушистого котёнка… Вспоминаю уверенный и спокойный взгляд писателя, который благодаря своему гению и духовности сумел победить великого человеческого врага — смерть. И я считаю, что над нею восторжествовал не только он один — в числе её победителей много других гениальных писателей, мыслителей, поэтов, художников, скульпторов, композиторов, актёров. В своём бессмертии они становятся ещё более величественными, слава их переходит от века к веку — а они время от времени навещают землю. Никто не может спорить со мной, что так не происходит.

Очень часто, когда я нахожусь в комнате один, то достаю из шкафа тщательно хранимые рукописи и начинаю внимательно рассматривать их. Читать мне практически незачем — за несколько лет я выучил их почти наизусть; всё своё последнее время я только ими и занимался. Мне вполне достаточно созерцать их в тишине дома, чтобы вызвать из памяти на свет Божий все воспоминания, все тайны, пережитые мною в кабинете особняка, самым таинственным образом исчезнувшего со своего места на берегу океана. А когда мне становится совсем невмоготу, то я отправляюсь в автомобиле в недельное путешествие к месту его остатков. Сейчас лето, и я могу гулять по атлантическому побережью вдоволь — от зари до зари. Здесь, в полном одиночестве, мне ничего не мешает собраться с мыслями, когда я оглядываю остатки фундамента; я могу сесть на одну из сломанных балок или потолочное перекрытие, лежащее на песке. Волны океана тихо нашёптывают мне о чём-то, когда я предаюсь воспоминаниям.

И вот, однажды (а этой маленькой историей я и хотел бы закончить своё повествование) я, сидя на песке, заметил посреди мусора, щепок и битого стекла, которого повсюду было полным-полно торчащий из песка у самого фундамента какой-то предмет.

Я протянул руку — и уже спустя секунду держал трубку писателя, ту самую, что он курил (восточную, с длинным мундштуком), ходя туда-сюда по своему кабинету на втором этаже. Хотя то, что я держал теперь в руке, никак нельзя было назвать трубкой: чубук её был сломан, остался только сам длинный мундштук из какого-то тяжёлого, коричневого дерева. Я долго и бережно рассматривал эту вещь, которая словно была подброшена мне океаном впридачу к памятным рукописям, остававшимся у меня до сих пор единственной памятью о встрече с мистером Лавкрафтом. Я осторожно вычистил из трубки песок и бережно положил её в нагрудный карман; а когда вернулся домой — в мраморную шкатулку, что стоит на моём рабочем столе.

Оказалось (в первые разы я этого вовсе не заметил), что трубка писателя была сплошь и рядом испрещена изображениями различных змей, чудовищ и химер. Это была очень тонкая и сложная работа; было видно, что мастер вложил очень много труда и времени в её изготовление. Изображения так переплетались между собой, что сперва не было никакой возможности что-либо заметить и тем более внимательно рассмотреть, но вооружившись хорошим увеличительным стеклом и знанием творчества писателя здесь можно было много чего обнаружить.

Не было ли это неким подобием иероглифической записи всех его новелл, повестей и романов? Не знаю и не узнаю никогда. Но на мундштуке были запечатлены человеческие фигурки; образы странных инопланетных пришельцев, которые прибыли сюда сквозь время и пространство, чтобы поработить цивилизацию первых или полностью её уничтожить; целые битвы и схватки между Глубоководными и Старожилами в глубинах Океана, куда человечеству никогда не добраться, покуда дремлет Великий Ктулу — в этих рисунках и был собран весь мир писателя, собран небольшими отрывками, но с весьма ярким указанием на целое.

Многое даже, на мой взгляд, послужило бы неплохим дополнением к рассказам Лавкрафта — иллюстрированным дополнением, сошедшим со старой, сломанной трубки. Даже при первом взгляде на неё сразу было видно, что изготовлена она далеко не в нашем столетии. Возможно, век XIII или даже раньше того. И кто может поручиться, что эту трубку не курил сам Абдул аль-Хазред, великий безумец, написавший «Necronomicon»? Кто бы мог поручиться за это? И с какой гарантией? Одно можно утверждать с очевидной точностью: кто бы не был её владельцем, так или иначе это всегда был мудрый человек.

Миры Говарда Филлипса Лавкрафта неизменно являются во всём своём ужасном многообразии глазам человека, знакомого с творчеством прекрасного новеллиста. Они вечны и незабываемы; окунувшись в них единожды никак невозможно не возжелать повторения; а некоторые люди даже после первого знакомства не могут вернуться к обманчивой реальности — те, что не ведают страха перед опасностями извне или изнутри нашей планеты. Ибо все книги Лавкрафта есть грозное напоминание — человек никогда не должен выходить в Высшие Сферы или шутить с магией; но он постоянно обязан использовать последнее в целях собственной безопасности и безопасности своих близких. Все цивилизации должны объединиться для борьбы с инфернальными мирами — это и есть Сила Любви, это одновременно и причина, и следствие.

Поскольку я столкнулся с Говардом Филлипсом Лавкрафтом несколько больше всего остального человечества, то и решил впоследствии не скрывать случившегося со мною происшествия, а наоборот: рассказать о нём по возможности полнее, не утрируя и не преувеличивая деталей. Что я и делаю перед вами в настоящую минуту. Поэтому хочу напомнить, что миры писателя — это вовсе не обыкновенный жанровый, стилистический приём — это реальность; такая же реальность, как и само вечное существование Лавкрафта. Не сумасшедший же я, чтобы утверждать противоположное.

Кстати, могу добавить, что скоро у одной из моих сестёр — Розы, живущей неподалёку от Балтимора — тоже будет день рождения. Конечно, я постараюсь приехать раньше других гостей. И кто знает — может, и в этот раз со мною случиться какое-нибудь странное приключение? Может, мне посчастливится где-нибудь в уединённом месте встретиться с господином Эдгаром Алланом По или ещё каким-либо гениальным человеком… Я твёрдо верю в это; верю всей душой в возможность того, о чём только что сказал. Ведь мне известно, что великие люди никогда не умирают. Они могут скрыться от нас, удалиться в одиночество — но никогда не умирают. Не могут умереть.

2009

Станислав Евгеньевич Данилов ЛАМПА БЕЗУМНОГО АРАБА

Ходили предания, что эта лампа была извлечена из аравийской гробницы, воздвигнутой еще на заре истории. Некогда она принадлежала какому-то полусумасшедшему арабу, известному под именем Абдул Аль-Хазред, и была изготовлена мастерами легендарного племени Ад, одного из четырех таинственных племен Аравии, обитавшего на юге полуострова. Потом лампу обнаружили в заброшенном городе Ирем, Городе Столбов, возведенном Шедадом, последним из деспотов Ада. Некоторые знают его как Безымянный город, находившийся где-то в районе Хадрамаута. Другие же считают, что он был погребен вечно движущимися песками аравийских пустынь, и, невидимый обычным глазом, иногда случайно открывается взору избранных людей.

Лампа имела необычную форму, напоминая по виду небольшой продолговатый горшок, с одной стороны к которому была прикреплена ручка, а с другой находилось отверстие для фитиля. Лампа была изготовлена из сплава металлов, отливавших золотым блеском, и украшена множеством забавных рисунков, а также букв и знаков, складывавшихся в слова на незнакомом языке. С виду она не таила в себе ничего зловещего, однако оказалась причастна к жуткому происшествию, произошедшем с одним из известных людей Аркхэма. Официально это убийство (хотя многие считали и считают до сих пор его самоубийством) так и не было раскрыто, однако мне, инспектору Джону Леграссу, удалось узнать довольно много о сути происшедшего с известным коллекционером разных оккультных и древних рукописей Теодором Смитом, чье тело было обнаружено в его особняке утром 13 апреля 1938 года. К сожалению, предоставленные мною материалы, полученные в ходе следствия, совершенно не удовлетворили мое руководство, по причине содержания в них довольно большого количества вещей отличных от обыденного взгляда на события повседневности. Некоторые моменты были настолько фантастичны и неправдоподобны на первый взгляд, что не соответствовали даже в малой степени всей совокупности человеческих знаний об окружающем нас мире, измерениях и временных пространствах.

Именно это и подвигло меня взяться за эту рукопись, питаясь слабой надеждой на то, что кому-нибудь все-таки захочется проникнуть в эту зловещую тайну. Тем более что дело это до сих пор не закрыто за отсутствием поимки потенциального преступника.

Обнаженное тело покойного миллионера Теодора Смита, одного из самых известных оккультистов на американском континенте, было обнаружено в его личном особняке, располагавшемся на окраине города Аркхэма, на полу в комнате, в центре начерченной пентаграммы, окруженной загадочными символами. Вид покойника был ужасен. Многие кости были переломаны, как будто тело упало с головокружительной высоты, а кожа во многих местах была стерта каким-то белым песком, частицы которого остались на ссадинах покойного. Вскрытие показало, что у трупа не хватало части внутренностей, удаленных каким-то жутким способом через пищевод, и ротовую полость, которые были чем-то обожжены почти по всей поверхности. Сходным образом были удалены глаза и часть мозга, явив обожженные пустые глазницы обнаружившим труп почтальону и двум полицейским.

Почтальон как обычно принес почту рано утром. Оставив корреспонденцию у двери, он уже собрался было уходить, как вдруг он почувствовал странный запах. Запах был настолько резкий и необычный, что заставил почтальона поперхнуться и в нерешительности осмотреть дом снаружи. Он заметил, что слуховое окно на чердаке разбито и из него струится что-то вроде слабой дымки. Дверь дома оказалась заперта снаружи, что, впрочем, было неудивительно, учитывая ранний час. Однако почтальон вызвал полицейских, опасаясь того, что в доме произошла утечка газа, ибо резкий запах, доносившийся из дома, его не на шутку встревожил. Полицейским никто не открыл, а когда стражи порядка взломали дверь, они были буквально сбиты с ног волной такого отвратительного смрада, что вынуждены были отпрянуть на улицу и отдышаться. Когда в дом проникло уже достаточно воздуха, люди вошли внутрь и начали подниматься по винтовой лестнице на второй этаж, по имени окликая хозяина. Ответа не последовало. Зайдя в комнату на втором этаже, одновременно служившей и чуланом, и судя по всему, местом проведения зловещих ритуалов Смита, полицейские и почтальон увидели обнаженного хозяина дома лежащим на полу, уставившимся обожженными глазницами в гнилой потолок чердака.

Я прибыл на место происшествия незамедлительно. Осмотр дома только прибавил несколько загадок к этому и так довольно непростому делу. Убийство было совершено между полуночью и четырьмя часами утра, так как незадолго до наступления полуночи Смита видели стоящего около своего дома и неподвижно смотрящего в звездное небо. Сосед, совершавший утреннюю пробежку, в пять часов утра, неподалеку от дома, заметил, что слуховое окно было то ли распахнуто, то ли разбито уже к тому времени. Ему показалось, что он чувствует слабый неприятный запах со стороны дома. Но зная причудливые склонности Смита, не заподозрил ничего плохого. Следы посторонних людей в самом доме совершенно отсутствовали, дверь была заперта изнутри, по-видимому, самим хозяином. Единственная улика того, что в доме побывал, возможно, кто-то еще — разбитое окно на чердаке. Однако его осмотр показал только, что стекло лопнуло от какого-то давления изнутри чердака. Больше всего поражал удушливый, резкий, неприятный запах в доме. Рядом с телом в каком-то магическом круге стояла еще слегка дымящаяся старинная лампа. Однако мне стало понятно, что не она основной источник зловония. Какие бы экзотические вещества не сжигали в ней, источник резкого запаха должен иметь совсем иное происхождение и… я бы сказал габариты… Было такое ощущение, что в доме побывало что-то громадное, одушевленное или нет, но оставившее после себя такой резкий запах, которым успели пропитаться все внутренности дома. Так же было непонятно наличие мельчайшего странного белого песка в ранах покойного. Судя по ссадинам, Смита должны были длительное время волочить по какой-то песочной поверхности. Однако, ни на лестнице, ни даже на самом чердаке, равно как и в любом другом месте дома частицы песка отсутствовали напрочь.

Также я подверг осмотру личный кабинет Теодора Смита. Книжные полки были уставлены самыми разными книгами и фолиантами по оккультизму. Мне и раньше приходилось иметь дело с преступлениями, имевшими оккультную подоплеку, поэтому я не без содрогания узнал в этих книгах — зловещий том «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна, ужасное сочинение графа д'Эрлетта «Cultes des Ghoules», проклятая книга фон Юнтца, «Unaussprechlichen Kulten» и конечно чудовищный, переплетенный в человеческую кожу, «Некрономикон» безумного араба Аль-Хазреда. Тогда еще я не знал, насколько уникальны эти книги и какой силой обладают, впрочем, как не понимал и редкости некоторых фрагментарных отрывков: жуткой «Книги Эйбона», пропитанных ужасом «Пнакотических Рукописей», грозного «Текста Р'лайха». На столе помимо всего прочего, были обнаружены на отдельных листах записи самого Смита, имевших отрывочный характер. Я внимательно ознакомился с записями, которые собственно и дали ключ к разгадке. Записи этого странного человека, как было отмечено выше, носили отрывочный характер, но некоторый смысл в них все же можно было уловить. Состояли они из четырех фрагментов. Привожу их текст полностью. Вот первый из них:

«… говорили, что с помощью нее можно найти вход в Семь Надземных Сфер, которые были известны халдеям и древним расам, поклонявшимся богам в забытых храмах Ура… Сферы эти управляются небесными духами, и когда жрец будет совершать свой путь через земли, за которыми лежат Пустоши Внешнего Мира, ему следует оставить Наблюдателя охранять его тело и имущество, иначе его могут убить, пока он будет не в силах защититься, и душе его придется вечно блуждать в темных просторах среди Звезд, если ее не пожрут чудовищные ИГИГИ, обитающие за пределами Сфер…»

Следующий отрывок был еще менее вразумительным, чем первый:

«… ночь Прохождения Врат, которая должна быть приурочена к 13 ночи Луны… должен призывать также Трех Великих Старших Богов — АНУ, ЭНЛИЛЯ и ЭНКИ, используя правильные обращения к ним. Число АНУ — 60, Число совершенства, ибо Он есть Отец Небес. Число ЭНЛИЛЯ, Отца Ветра, — 50. А число ЭНКИ — 40, самое возвышенное из Чисел, и он — Отец Всех, кто осмеливается ступать на давно забытые тропы и отправляться в странствия по неведомым землям, среди Пустошей и ужасных чудовищ Азонея… должен приблизиться к Вратам с благоговением и трепетом….»

Третий фрагмент содержал более осмысленную информацию, по сравнению с ритуальными причитаниями двух предыдущих:

«… зажег Свет и увидел пустыню… видел Первые Врата НАННЫ, называемого также СИН… Третьи Врата ИШТАР… Седьмые Врата НИНИБА, называемого также АДАР… пески и холмы в формах, искаженных и мучительных для глаза и разума… В глубинных Долинах Мертвых, обитают полчища Древних, и каждый день они порождают столько новых тварей, сколько не в силах представить себе разум человека, и таких ужасных, что вид их невозможно перенести… Огромный алтарь из громадных камней, покрытый жуткими узорами, возвышался надо мной, с его вершины доносились страшные звуки и пронзительные крики, принадлежали ли они человеку сказать трудно…»

Четвертый отрывок был последним и, пожалуй, самым содержательным:

«… я увидел, Его! Несколько двуногих существ, закутанных в черные платки и балахоны, наподобие арабов, втащили меня по огромной каменной лестнице на вершину алтаря и бросили на пол… Вряд ли эти существа были людьми… Такие ужасные глаза без зрачков… И вообще, глаза ли это? С широкой площадки алтаря, открывалась мрачная панорама… Недалеко от алтаря виднелся циклопический город, с колоннами и зданиями, имевшими неправильную геометрию… Очень странные углы! Алтарь и этот город-призрак окружала бескрайняя пустыня, освещаемая семью черными солнцами. Около алтаря возвышается гора, с крайне странными выпуклостями, создававшими иллюзию живого исполинского тела. Рядом раздался чей-то стон… Я заметил чей-то силуэт, лежавший недалеко от меня. Судя по всему существо, было связано, так же как и я. Я хотел было подползти поближе, но испугался странных очертаний головы, связанного пленника. На его голове, шевелились несколько щупалец, исходивших из того места, где должен был располагаться рот… Неожиданно, я услышал громкий звук, и обернулся. Гора шевелилась! Теперь она нависала над алтарем, я всей плотью почувствовал дыхание адского чудовища! Тяжкие удары начали сотрясать землю и пьедестал алтаря. Огромная волна черной протоплазмы захлестнула алтарь. Сверху на алтарь упало что-то похожее на связку бревен… Живых бревен, которые извивались! Огромные щупальца твари извиваясь, подползли к связанному существу. Из их присосок появились более тонкие щупальца, увенчанные ядовитыми ртами. В мгновение ока вытянувшись, они впились в глаза и рот безобразного пленника, постепенно погружаясь в него. Несчастный задергался, не в состоянии даже вскрикнуть. И в этот момент я увидел гигантский глаз. Появившись в этой глыбе черной протоплазмы, он казался глубоко запавшим и был красноватого цвета. Он стал постепенно сужаться, и невидимая глотка Древнего Бога потрясла окрестности ревом… Убитое чудовищным образом существо лежало без движения, сильно изменив формы тела, из которого была высосана жизнь прямо на моих глазах… Щупальца двинулись ко мне… Что-то похожее наверно будет сейчас и со мной… Слава богу, лампа прогорела! Весь этот адский мираж исчез…»

Когда я обнаружил и прочитал эти отрывки, мне стало ясно, что коллекционер стал жертвой галлюцинаций. Они, в свою очередь были, очевидно, вызваны вдыханием продуктов сгорания веществ, сжигаемых в лампе. На это прямо указывали и последние слова в четвертом фрагменте, ставшем своего рода предсмертной запиской. Единственное что не объясняли записи, это причину гибели Смита.

Как это и ожидалось следствие зашло в тупик. Было объявлено, что Смит стал жертвой неизвестного маньяка. А от меня потребовали быстрого окончания этого затянувшегося дела. Мне и самому не терпелось отыскать ключ к этомузагадочному и от этого не менее зловещему делу. Господи, если бы я тогда знал, чем это закончится!

В доме обстановка не выявила следов постороннего, ибо сначала я предположил, что Смит с кем-то вместе устраивал свои колдовские ритуалы. Впечатление было такое, что все личные вещи хозяина с минуты на минуту ждали его возвращения, не подозревая о том, что какая-то сила извне сделала невозможным его возвращение. Сила извне… Тогда это выражение случайно пришло в мою голову… Но я отвлекся, буду излагать все по порядку.

Взявшись за это дело, я оказался в полнейшем тупике. Специалисты из медицинской экспертизы оказались в тупике по поводу состава возможной жидкости, которая вызвала ожоги на теле Смита. Она не походила ни на одну из известных кислот. Обнаруженный же песок в ранах миллионера был похож на песок из аравийской пустыни, однако имел более сложную структуру. Меня, впрочем, больше интересовало, как он вообще попал в особняк Смита. И после двух недель глубоких размышлений, построений различных гипотез, показавших всю бесплодность моих усилий, я решился на один эксперимент. Собственно, тогда это был единственный шанс, хоть как-то приблизится к разгадке преступления. Я решил пойти по пути Теодора Смита и зажечь старинную лампу. Лампа была изъята как одна из улик по этому делу и подверглась осмотру, также мало что прояснившем. Металл, из которого была сделана лампа, был сплавом золота с неизвестным науке металлом неподдающимся идентификации. Узоры, вырезанные на лампе и изображавшие неведомых существ, говорили о незапамятных временах, когда человечество едва ли существовало, и я задумался — только ли человеческие руки ее держали, и тем более изготовляли? Анализ порошка взятого из лампы показал, что в лампе сжигалось сильнейшее наркотическое и галлюциногенное средство, которое было довольно широко распространено среди народов Ближнего Востока и Аравии. Это и убедило меня в подозрении, что покойный Смит в момент трагедии мог находиться в плену сильнейшего наркотического опьянения.


В одну из безлунных ночей, взяв ключи от дома Смита и лампу, я направился к зловещему особняку. Отбросив предрассудки, я открыл дом и поднялся в кабинет. Половицы скрипели под ногами, в помещении была затхлая атмосфера, казалось, книги на полках слабо фосфоресцируют, но когда я включил свет, эта иллюзия исчезла. Я сел в кресло и еще раз осмотрел лампу. Она была приятно теплой, и даже вызывала чувство желания ее поскорее зажечь. Пламя вспыхнуло, и фитиль загорелся. Отключив электричество, я стал наблюдать за довольно ярким свечением лампы. Когда пламя начало подрагивать, на стенах начали появляться причудливые тени. Я стал внимательно их рассматривать. Темнота сгустилась вокруг меня, в воздухе появился специфический запах от сгорания в лампе остатков наркотического зелья. Первая волна удушья накатила на меня. Я бросил взгляд на окно и пожалел, что не открыл его. Тело внезапно отяжелело, руки с трудом двигались, дыхание стало затрудненным, темнота сгущалась все сильнее. И мне уже показалось, что черный джинн, какой-то аморфный демон выполз из лампы и тянет ко мне свои черные лапы; казалось, что я чувствую его касания…. Невероятным усилием я протянул руку, схватил лампу и бросил ее в окно. Стекло разбилось, и в комнату ворвалась ночная прохлада. Мне почудилось, что когда лампа вылетала через разбитое стекло, чей-то сдавленный рев раздался и через секунду замолк, так и не набрав высокой ноты. Чудовищные тени в комнате мгновенно исчезли. Наступило облегчение, отяжелевшее еще минуту назад тело, вновь наполнялось силой.

Я отдышался и стал размышлять. Несомненно, сжигание определенных веществ в лампе вызывало галлюцинации, в этом сомнений не осталось. Правда, я не мог отличить реальное от привидевшегося. Например, те страшные тени? Действительно ли они появились только после того как я зажег лампу? И почему вдруг темнота стала такой осязаемой, только ли от того что я вдруг ослабел?

Закрыв разбитое окно ставнями, подобрав лампу, валявшуюся под окном, и тускло мерцавшую при свете бледной луны, я запер дом на ключ и отправился домой. В квартире на меня навалилась усталость, и я лег на кровать, даже не раздевшись. Действие наркотика оказалось даже более сильным, и я провалился в тяжелое забытье.

Мне снилась бесконечная пустыня. Дул горячий сильный ветер с порывами песка, пытающихся снять с меня скальп. Я шел, утопая по колено в горячем песочном месиве. Шаги понемногу замедлялись, так как ноги постепенно увязали, сантиметр за сантиметром. В горячем небе, освещенном семью черными солнцами, парили адские создания нимало не напоминающие птиц. Внезапно провалившись в песок по пояс, я начал лихорадочно дергаться, пытаясь с помощью рук выбраться из горячей трясины. Я начал проваливать глубже, песок начал засыпать меня, но вдруг ноги наткнулись, на что-то твердое. И это Что-то вдруг зашевелилось и двинулось вместе со мной вверх!..

Я проснулся. Во рту горело, лампа стояла рядом на столе, зловеще поблескивая в лучах восходящего солнца, бивших в окно. Глотнув воды, я задумался. В голову пришла навязчивая мысль еще раз зажечь лампу. С трудом поборов в себе это желание, я опять лег на кровать. Затем решил перечитать записки Смита еще раз. Где-то в них должен быть ключ к происшедшему. «Ночь Прохождения Врат, которая должна быть приурочена к 13 ночи Луны…» — не значит ли это, что лампу Смит зажигал в тринадцатую ночь месяца? После этих мыслей я уже был твердо уверен, что зажгу лампу еще раз.


Когда наступил вечер 12 мая, я спешным шагом направился к особняку Смита, сжимая в руках лампу безумного араба. Начальник городского управления полиции требовал от меня результатов расследования, которое уже и без того затянулось. Я пообещал предоставить результаты к утру.

Было уже часов девять вечера и до полуночи надо было успеть приготовиться. Но приготовиться к чему? Этого я не знал, но вряд ли меня ждало что-то хорошее, учитывая предыдущий эксперимент с лампой. Все вокруг особняка было зловещим. Ветер, шумевший в деревьях, оживлял их и делал похожими на корявых великанов, тянувшихся ветками-руками ко мне; сам особняк был похож на присевшее чудовище, готовое в любую минуту броситься на меня; луна напоминала бледный подвешенный в небе кусок гниющей плоти. Изредка выходя из-за туч, она освещала окрестности мертвенным светом, и в такие моменты становилось еще более жутко. Отовсюду слышались посторонние шорохи, и я был рад, что наконец-то дошел до входной двери особняка.

Внутри дома было не так страшно, здесь царила тишина. Я сразу же включил свет, осмотрелся и начал взбираться на второй этаж. Я зашел в библиотеку Смита и окинул взглядом книжные полки. Почти сразу же мой взгляд наткнулся на полуистлевший переплет хорошо знакомого зловещего тома. Я взял «Некрономикон» в чудовищном переплете, и пошел к чердаку. Лестница надсадно скрипела. Мое дыхание резко участилось, когда дверь на чердак внезапно открылась. От неожиданности я чуть было не выпустил книгу и лампу из рук. Я насторожился, но дверь лишь слегка покачивалась, как от сквозняка, вполне обычного для чердачных помещений. Она как бы приглашала меня зайти внутрь. Сделав пару шагов, я понял, что повода для опасений нет, и зашел на чердак.

С момента убийства здесь мало что изменилось. На полу белели загадочные символы, виднелись многочисленные следы ног, оставшихся от криминалистов. Вонь почти выветрилась, но смутное ощущение присутствия чего-то чуждого осталось. Свои действия я делал наугад, смутно представляя к чему это должно привести. Я поставил лампу в тот круг, в котором она стояла, положил «Некрономикон» на стул и выглянул в окно. Изуродованный глаз луны молча взирал на меня с небес. С луной на меня попеременно выглядывала из-за туч какая-то красная звезда. Поднялся ветер, но закрывать разбитое окно ставней я не стал, памятуя об удушливой атмосфере, возникающей во время горения лампы.

Я посмотрел на часы, была половина двенадцатого ночи. Можно было поджигать лампу и ждать. Ждать неизвестного. Фитиль на этот раз засветился более тускло. Очевидно, топлива в лампе оставалось не так уж и много. Я придвинул стул поближе к лампе, раскрыл «Некрономикон» и стал читать, усевшись на ветхий стул. Через открытое окно меня обдувал свежий ночной ветер, и опасений задохнуться, как в прошлый раз уже не было. Мой взгляд медленно пополз по страницам страшной книги:

«О Древних было сказано, что Они ждут за вратами. И эти Врата есть во всех местах во все времена, поскольку им чуждо понятие времени и пространства — Они существуют, не проявляясь, и Пребывающие извне способны приобретать разные Формы и Свойства, давая обличье Вратам. Все они похожи на детей Старших Богов, но Великая Раса Йита и Древние не обрели согласия между собой и Старшими Богами — Древние завладели Землей, однако же Великая Раса Йита еще будет править в иных временах, в будущем, не ведомом ныне живущим…»

Я оторвал глаза от книги. Прочитанное в книге не говорило мне решительно ничего. Лампа уже начала чадить, но вонь была довольно терпимой. В помещение постоянно поступал свежий воздух с улицы, и опасаться было нечего. Мне показалось, что на чердаке раздаются какие-то звуки, но, видимо, они были всего лишь игрой воображения. Я наугад пролистал несколько страниц и наткнулся на небольшую закладку в книге. Судя по всему, ее заложил Смит. Закладка была сделана из какого-то эластичного, высохшего, явно органического материала и я не решился предполагать, что это была за материя и кому она могла принадлежать. Я, с внезапно нахлынувшей тревогой, начал читать, чем-то особенно приглянувшуюся покойному оккультисту мрачную главу:

«Даже служители Ктулху не смеют говорить об Й-голонаке, и все же придет время и он вырвется из векового одиночества, чтобы вновь пребывать среди людей. Во тьме подземелий по ту сторону бездны есть путь ведущий за каменные стены, где высится Й-голонак и безглазые твари мрака прислуживают ему. Долго он спал за этими стенами и все, кто ползал по его телу, не ведали о скрытом внутри. Но когда имя его произносится или читается, Й-голонак восстает ото сна и питается душой и телом зовущего…»

Что-то показалось мне знакомым в этих строчках, но что? «Все, кто ползал по его телу, не ведали о скрытом внутри». Я вспомнил свой сон, когда проваливался в песочное месиво, но наткнулся, на что-то (или на кого-то?) твердое, определенно живое, но сон тогда к счастью оборвался вовремя. Я поднялся со стула и попытался в слух выговорить труднопроизносимое имя Древнего Бога — Й-голонак, так кажется… И в ту же секунду, когда я произнес это имя, лампа Аль-Хазреда ярко вспыхнула. Мои глаза рефлекторно зажмурились, а когда они открылись, то поначалу не увидели ничего кроме темноты. Более того, знакомого мгновением раньше свежего потока ветра с улицы я уже не ощущал, наоборот, воздух стал необъяснимо жарким, именно жарким, а не душным, как будто я находился у входа в гигантскую печь. Но самое ужасное было не это. Ногами я больше не ощущал привычную твердую поверхность пола на чердаке. В голове у меня все поплыло, все мысли смешались. Подо мной было что-то рыхлое. Боясь поверить своей самой безумной мысли, я сел на корточки и стал ощупывать поверхность, на которой стоял. Сомнений не было никаких: подо мной был раскаленный песок. Точно такой же, как в том кошмарном сне. Но откуда он на чердаке? Я, теряя остатки разума, протер глаза, пытаясь убедить себя, что это очередной сон. Что наверно потерял сознание от смрада адской лампы и теперь лежу на полу чердака и снова вижу сновидения.

Я сделал несколько шагов, но не наткнулся, ни на стены чердака, ни на что-либо другое. Пространство вокруг меня несоизмеримо расширилось, это чувство пришло интуитивно. Меня обдували горячие воздушные массы возможные только в какой-нибудь пустыне. В горле пересохло. Я огляделся по сторонам, пытаясь определить, где же все-таки нахожусь. Я чувствовал жаркие дуновения сухого ветра и внезапно увидел просвет впереди. Темнота постепенно рассеивалась, но меня ждало полное разочарование. В просвете без труда угадывалась бескрайняя пустыня. Никаких намеков на помещения дома, в который я зашел пару часов назад. Тьма отступила от меня. Увиденное наполнило мой разум осознанием полной безысходности.

Скорее всего, у меня случилось что-то вроде галлюцинации. Не могу сказать, что хорошо запомнил пейзаж, появившийся как будто из ниоткуда. Словно какой-то вихрь пронес меня сквозь эпохи. В облаках поднятого кем-то песка вздымалась какая-то башня. И когда видение приблизилось, я понял что вижу чудовищных размеров алтарь, описанный Смитом. Его обвивала высеченная каменная лестница. Стены алтаря были полностью испещрены иероглифами и узорами, в некоторых местах из камня выглядывали морды неведомых чудовищ, вырезанных искусной рукой мастера настолько впечатляюще, что оставляли иллюзию живых. Существа были поистине безобразны, и оставляли впечатление космического ужаса, ибо ни один уголок Земли не смог бы вместить столь мерзких тварей.

Алтарь находился посреди бескрайней пустыни. Вокруг стояла мертвая тишина. Белый песок слепил глаза, от сильного зноя пересохло в горле. Я приблизился к алтарю. Идти приходилось с трудом. Ноги увязали в рыхлом раскаленном песке. Мрачный монолит возвышался над землей на добрых футов триста. Около него я заметил в песке огромное отверстие, похожее на нору. Я остановился и начал беспомощно озираться. Ужас сковал меня. Я просто не знал, что делать дальше и в бессилии заорал: «Это просто сон! Этого не может быть на самом деле!»

Едва мой крик затих, как песок под моими ногами задрожал. Вибрация усилилась, как будто под моими ногами проходило метро. Но я знал, что никакого метро в этой адской пустыне, порожденной лишь ядовитым зловонием колдовской лампы, быть не может. Песок заходил ходуном, и в громадном отверстии блеснуло что-то черное и жидкое. Вода? Но это была не вода. Как бы сильно мне ни хотелось пить, я не смог сдержать отвращения при виде той жидкой черной пузырчатой массы, которая начала заполнять отверстие и выплескиваться наружу. Эта пульсирующая чернота вытекала какими-то толчками и постепенно дотекла до алтаря. А потом…. Потом эта черная масса стала принимать ужасные формы. Сначала в ней образовался один бугор, затем второй, потом они срослись, из них вырастали новые. И вот уже кошмарное создание вытянулось ввысь, и стало выше алтаря, не переставая увеличиваться в размерах. Внезапно в этой глыбе отвратительного желе, образовалась глубокая щель, из которой прозвучал жуткий звук, напоминающий рев урагана. Далее эта щель сдвинулась как бы назад, а на меня из этого жидкого монолита уставился громадный красный глаз. Это был последний предел моим нервам, я развернулся и бросился бежать, ловя губами раскаленный воздух. Ноги утопали в песке и скорость бега замедлялась. Я напряг мышцы ног, заставляя себя бежать еще быстрее, но все усилия оказались бесполезны. Во второй раз, пытаясь подняться, я почувствовал, как поверхность пустыни начала подниматься вместе со мной. Я заметил широкие трещины, прочертившие гладь пустыни и рванулся вперед, но было поздно. Огромный монстр, лежащий под песком, проснулся и начал подниматься. То, что вытекло через громадное отверстие, оказалась всего лишь его кошмарной головой. От подземных толчков я упал на спину, и смотрел, на приближающуюся громаду алтаря, на который меня несла волна песка, поднятая подземным чудищем. Впрочем, сам алтарь по сравнению с ним казался лишь небольшой каменной палкой, воткнутой в безбрежный океан песка. Повсюду песок вздымался, как натянутая простыня. Размеры чудовищной твари просто потрясали. Казалось, вся поверхность пустыни пульсирует. Меня же несло на алтарь. Скоро меня швырнет на него с ужасающей силой и от меня останется одно лишь кровавое месиво.

Я издали приметил лежащий на алтаре предмет. По очертаниям он напоминал человеческую фигуру. Алтарь был уже близко, но теперь я понимал, что меня несет мимо него. Изловчившись, я оттолкнулся ногами от песочной массы, и, проваливаясь в песке, все-таки совершил прыжок и зацепился руками за алтарь. Я подтянулся и перекатился на его поверхность. Вокруг меня лежали останки и кости разных существ. Трупное зловоние было незначительно по сравнению со смрадом, доносящимся от чудовища. Теперь-то я понял, чем пропитался дом Смита! Валялось на алтаре и несколько человеческих черепов. Стараясь не смотреть на них, я сделал несколько шагов по направлению к предмету, который еще раньше привлек мое внимание. Алтарь в этот момент казался крошечным островком посреди океана бушующего песочного безумия. Передо мной лежало тело человека. Я посмотрел на его голову и увидел, что из его глаз и рта выползает что-то вроде змей, которые уползали за край алтаря. Но через минуту появилась голова ужасного демона, и я понял все. Пока я смотрел на это черное полужидкое НЕЧТО, внимательно наблюдавшее за мной, вся чудовищная правда в тот момент пронеслась в моем воспаленном мозгу. Понял, как был убит этот безумный коллекционер Смит, чье окоченевшее тело сейчас лежало передо мной и что это вовсе не змеи, а щупальца огромного Древнего Бога высосали из него жизнь. И эти щупальца ужасного Й-голонака в тот момент потянулись ко мне, и я рефлекторно схватился за них, стараясь удержать эти отростки гнилой плоти подальше от своего лица. Кожа на моих ладонях лопнула от едких выделений из щупалец, и сознание стало покидать меня. Последнее я помнил, что на концах щупалец открылись плотоядные пасти, которые потянулись к моим глазам…

Как этот приснившийся кошмар выпустил меня из своих цепких объятий, я не помню. Но с воплем отчаяния и боли вернулся в реальный мир, возможно, за секунду до того, как остался бы в этом аду навсегда. Мне рассказывали, что я боролся с санитарами до последнего, пока мне не ввели снотворное. Полицию вызвали соседи, которых разбудили громовые раскаты и ужасная вонь, доносившаяся из особняка. Меня обнаружили кричащего, на обломках рассыпавшегося стула, с вытянутыми вперед руками на задымленном чердаке особняка Теодора Смита. Мои башмаки были порваны, а вся одежда была в каком-то белом песке. Ладони были обожжены едкой жидкостью, а в доме стоял запах невыносимой вони. Как будто в нем побывало что-то на редкость огромное…. К тому же волосы на голове стали полностью седыми, и меня поначалу даже не сразу узнали. Лампа, полностью прогоревшая, стояла в своем нарисованном кругу. Капитан управления полиции с удивлением и тревогой смотрел на меня, пока меня закутанного в смирительную рубашку усаживали в машину. Потом я написал свои показания об окончании расследования, которое, безусловно, закончил. Прочитав мои каракули, было принято решение поместить меня сюда, в эту клинику. Но здесь я чувствую себя на удивление спокойно. И меня не пугают по ночам крики пациентов в запертых палатах, мне уютно в своей тихой камере, ибо я знаю, что такое настоящий ужас и знаю, что он далеко от меня. И хотя мне сняться кошмары, и по ночам я просыпаюсь в холодном поту, я твердо знаю, что это сон. Иногда мои обожженные руки болят под утро, но вспоминая сумасшедшего Смита, понимаю, что мне повезло гораздо больше, и начинаю смеяться. Смеяться от радости, что остался жив, что не лежу сейчас в адской пустыне, и мои внутренности не пожирает кошмарное чудовище, Великий Древний Й-голонак, дремлющий и ждущий своего часа, чтобы обрушиться злобным кошмаром на все человечество. Радуюсь, что никогда больше я не увижу это зловещую лампу безумного араба, открывающую врата в проклятые миры, населенные чудовищными демонами, правившими когда-то на Земле в незапамятные времена еще задолго до появления на ней первого человека.

2010

Анастасия Александровна Зайцева ПИСЬМО ИЗ ПАЛЛЕНА

    One day in (the) Mayan calendar
The Winter Solstice is open
Like a gate to the Plumed Serpent
For the Maya and the Toltec he return
    Sol, volvera, en la costa vimos su luz
Quetzalcoatl
Oh Senor del Sol!
    Ride on Quetzalcoatl and you will reach another day
When Capricorn will change the world
Enter into 2012
Ancient forecasts of the Maya will be true
    Sol, volvera, en la costa vimos su luz
Quetzalcoatl
Oh Senor del Sol!
Простите меня, дорогой друг, что пишу Вам, но никто другой не сможет понять то, что произошло со мной во время этой экспедиции, более того, боюсь, что мне не поверят. Но позвольте мне начать с самого начала, чтобы не утаить ничего из этой странной и пугающей истории.

Вам наверняка известно, что университет Брауна интересуется исследованиями индейских городов на полуострове Юкатан и в Южной Америке. Вы должны быть осведомлены об этом куда лучше, ведь до той злополучной поездки я даже представить себе не мог, что развалины старого города не будут давать мне спать по ночам. Они приходят снова и снова, и никакие лекарства от них не спасают. Это становится просто невыносимо и заставляет меня помыслить о самом страшном.

Но я пересиливаю себя и продолжаю писать. До нынешнего дня большинство научных экспедиций имели своей целью прекрасно сохранившийся город «Пернатого змея» и «Пещеру волшебников» недалеко от мексиканского городка Тула-де-Альенде. Каждый, кто интересовался историей мексиканских индейцев, наслышан о легендарной Туле, которая, согласно единодушным сообщениям индейских хроник, в конце первого тысячелетия была главным и одновременно самым роскошным городом тольтеков — индейского племени, носителя высокой культуры, с которой связывали своё прошлое все, кто жил в Мексике после них.

И уже здесь мы натыкаемся на сведения, переворачивающие весь привычный для нас мир. Стоит только бросить один взгляд на величественную статую Чак-Мооля — посланца богов, чтобы тебя пробрала дрожь, внушаемая ужасом, что источают его пустые глазницы.

Громадное белое здание, вперившее свой купол в небо. Обсерватория, откуда древние мудрецы вели наблюдение за небесными телами, пытаясь в их ходе заметить волю богов.

Но все эти известные науке чудеса — ничто перед теми мрачными безднами, затянутыми вековечной паутиной, что открылись мне.

В то время, работая в брокерской конторе «Декстер, Каупервуд и Ко», я очень интересовался археологией и разными оккультными памятниками старины. Поэтому меня можно было часто увидеть в коридорах Брауновского университета и его библиотеке. Доктор Эндрьюс благоволил мне и не редко посвящал в свои изыскания. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда он получил то удивительное послание, первым известил меня.

Наш друг и коллега Барреро Васкес, заведующий Юкатанским национальным музеем и страстный майяолог писал об потрясающий находке, сулящей новое блестящее открытие. Заинтересованный этим, я попросил доктора прочесть мне это злополучное письмо. Вот что там было написано:

«Мерида,

20 апреля 1941 года


Дорогой Уиллис!

Зная твою искреннею заинтересованность историей майя, сообщаю тебе об открытии, сделанном моим сыном. Он и его друзья любят купаться в тихом, всеми забытом озере, которое находится в семи километрах от шоссе, ведущего в Прогрессо. Там они обнаружили скалистый холм, покрытый тонким слоем земли. И представляешь себе, что только счастливый случай помог им недавно узнать под ним часть стены, сложенной из грубо обработанных камней! Дома, во время ужина, он рассказал мне о стене посреди забытой сельвы, а я сразу же направил туда опытного человека. Моя догадка оправдалась — на том же месте были найдены несколько других зданий, остатки дороги, ведущей к холмам, таившим в себе храмы или пирамиды индейцев. После того, как развеялись последние сомнения, Юкатанский музея послал в те места всех свободных сотрудников. Но представь себе — их усилия оказались тщетными! Сельва там совершенно непроходима, и даже наняв большее количество работников, мы не смогли далеко продвинуться. Всё же одно было установлено доподлинно — этот город, или часть города, превосходит по размерам все известные доныне поселения. Гораздо больше, чем основная метрополия. Это даёт мне основание думать, что город — не майяское поселение. Приезжай как можно скорее. Остальное — при встрече.

Барреро Васкес,
доктору Уиллису Эндрьюсу, Провиденс».
Послание произвело на нас большой эффект, и мы решили отправляться как можно скорее. Мысль о том, что где-то в лесах Юкатана нас ждёт открытие, по сравнению с которым меркнут все достижения современной археологии, приятно волновала. Доктор Эндрьюс пытался отыскать хоть что-нибудь в известных науке материалах о загадочном городе, но его постигла неудача, которая лишь распалила наш интерес к предстоящей поездке.

Итак, после спешных сборов и приготовлений мы отправились в Мериду, остановившись на день в Нью-Орлеане, где доктор Эндрьюс имел продолжительную беседу с профессором Центральноамериканского исследовательского института Робертом Уокопом, который также получил письмо от Васкеса и был немало заинтригован городом в сельве. Поэтому к нам присоединился его младший коллега, Джордж Брейнерд.

Вскоре мы прибыли в Мериду, где нас постигло первое удручающее известие. Оказалось, что директор музея неделю назад возглавил небольшую экспедицию, отправляющуюся к уединённом озеру, и пока что от них не было никаких вестей.

Впрочем, мы получили не менее радушного хозяина в лице Антонио Канто Лопеса, служащего Юкатанского музея. Оказалось, что именно он был тем самым человеком, кто первым посетил развалины и убедился в том, что эти постройки — часть громадного города майя. Меня сильнее всего заинтересовал рассказ Лопеса о пирамидах, скрытых под холмами. В моём воображении уже рисовались величественные храмы забытых богов и усыпальницы древних правителей. Распалённый до предела рассказами Лопеса, я был готов немедленно отправляться в сельву и даже подговаривал к этому моих товарищей.

Однако доктор Эндрьюс сказал, что следует подождать Васкеса, который, несомненно, принесёт нам куда более основательные известия о майяском городе. Брейнерд поддерживал его, и я остался в меньшинстве, не особенно переживая из-за этого.

Спустя пару дней отсутствие Васкеса стало тревожащим. Рассеивая мои страхи, Лопес объяснил такую задержку тем, что Васкесу удалось продвинуться в изучении нового майяского культурного центра.

Это казалось вполне возможным, но отнюдь не объясняло, почему директор не счёл нужным послать человека, который бы известил о его задержке. Хотя, увлекшись таинственным городом, он мог и позабыть про это.

Ещё пару дней мы занимали себя разбором архивов музея, пытаясь отыскать то, что помогло бы установить происхождение такого крупного поселения индейцев. Брейнерд сделал, показавшееся всем нам комичным, предположение, что найденные постройки — часть одного из городов потерянной Атлантиды. Ведь в прибрежных водах недалеко от Юкатанского полуострова уже производились поиски остатков Атлантиды, почему бы этому городу, о котором не сохранилось никаких ведомостей, не быть следом легендарной цивилизации, уничтоженной в результате древней катастрофы.

В доказательство он приводил статью доктора Пауля Шлимана, внука прославленного Генриха Шлимана, первооткрывателя Трои, под названием «Как я открыл Атлантиду, исток всей цивилизации», дополненную фотографиями Рэндольфа Пикмана. Мысли выражаемые им в этой статье имели поддержку в лице французского ученого Огюста Ле-Плонжона, который нашёл майяскую архитектуру похожей на греческую и утверждал, что треть майяских слов имеет греческое происхождение.

Эндрьюс склонялся к мысли, что размеры города были преувеличены и это — доселе неведомый остаток тольтекского поселения.

Мы проводили всё свободное время в подобных дискуссиях, предвкушая, подобно настоящим гурманам, изысканное угощение, ожидающее нас в сельве.

На следующий день явился человек, передавший послание Васкеса. Это был один из нанятых им рабочих, он был молчалив и на все вопросы отвечал односложно. В то время как записка Васкеса было куда красноречивее:

«Друзья мои, мы на пороге, возможно, самого удивительно открытия этого века. Мы установили, что город основан во втором тысячелетии до нашей эры. А ведь все известные науке месоамериканские центры возникли не раннее, чем в первом тысячелетии нашего летоисчисления. Таинственный город превосходит по размерам метрополию в Чичен-Ица и другие центральноамериканские города не только своим возрастом, но и числом построек. Количество обнаруженных нами близится к четырёмстам, но, учитывая размеры города (наблюдения с самолёта дают нам основания утверждать, что его площадь — сорок восемь квадратных километров), я предполагаю, что при такой же плотности построек, как и в этом районе, общее их число будет превышать двадцать тысяч. Наши находки превзошли все ожидания. Приношу свои извинения, за то, что не встретил вас лично, но сейчас я тем более не могу бросить место работы. Наоборот, я приглашаю вас сюда. Лопес будет вашим проводником.

Барреро Васкес,
Мерида, Юкатанский национальный музей».
Взяв с собой минимум снаряжения, ведь мы должны были присоединиться к основной группе, что наверняка имела все необходимые инструменты для работы, доктор Эндрьюс захватил лишь две книги, надеясь на то, что с помощью них удастся на месте расшифровать майяскую письменность, если она будет обнаружена, наша небольшая группа отправилась к своей цели прямо по шоссе, ведущем в главный Юкатанский порт, Прогрессо.

Преодолев половину пути на машине, мы вскоре были вынуждены оставить её, чтобы свернуть с шоссе в сердце джунглей. Как на человека, никогда не покидавшего свой родной штат, сельва произвела на меня большое впечатление. Путешествовать по ней пешком — совсем не то, что наблюдать фасад зарослей из окна поезда. Теперь же я сам блуждал в них, следуя за идущим впереди Брейнердом. Та тропинка, по которой мы шли, была до того узка, что представляла собой свободный коридор лишь для одного человека. Окружавшие со всех сторон многоярусные леса давили на нас, обступив со всех сторон и закрыв от глаз небо.

Брейнерд, очень любознательный по своей природе человек, просил Лопеса рассказать о тех растениях и животных, что мы встречали на своём пути. Так я узнал о том, что недавно минованное мной дерево было бразильской гевеей, которая являлась источником каучука, содержащегося в её млечном соку. Когда они заговорили о змеях, я, растревоженный своими страхами, стал слушать внимательнее. Впрочем, укус змеи, всвязи с достижениями медицины, в наши времена уже не является таким опасным, как это было ранее.

Преодолев примерно пять километров, мы, наконец, вышли к тому самому водоёму, что служил купальней для меридских мальчишек. Пруд этот, на самом же деле, был не чем иным, как сенотом, жертвенным колодцем майя. Поросший зеленью, он внешне был неотличим от обычного водоёма.

К нашему удивлению людей Васкеса возле сенота не оказалось. Хотя если вспомнить поразительные находки, которые удалось обнаружить в результате исследования «Колодца смерти» в Чичен-Ице, следовало бы сосредоточить главные усилия именно здесь. Или обнаружилось нечто настолько удивительное, что смогло увлечь Васкеса прочь отсюда?

Терзаемые догадками мы приблизились к краю сенота. Эндрьюс прикинул его глубину — не более восьмидесяти метров. Так обычно строили древние зодчие. Мы решили остановиться здесь и ждать Васкеса. Если же никто из участников его экспедиции не появится в течение трёх часов — будем двигаться дальше.

Пользуясь привалом, доктор Эндрьюс отправился осматривать ближайшие окрестности. Я, Брейнерд и Лопес остались возле сенота. Лопес рассказал нам о том, как предположительно проходил ритуал возле этого жертвенного колодца.

Где-то поблизости, скрытая растительностью, находится церемониальная площадка, где собирались паломники перед ритуалом. После окончания богослужений в святилищах жрецы укладывали роскошно одетых девушек на деревянный катафалк и несли по священной дороге к сеноту. Повсюду играла музыка: гремели тункули, майяские барабаны, рога из морских раковин трубили в честь древних богов, коленопреклонные люди пели величественные гимны. Затем девушки сходили с катафалка, жрецы очищали их дымом копаловой смолы и отводили на жертвенную площадку. Люди взывали к своим богам: «О боже, даруй нам свою благодать, даруй дождь и урожай и прими этих дев в свой дом, на своё ложе…» Жрецы брали девственниц за руки и ноги, сильно раскачивали и бросали в колодец, под тёмной гладью вод которого их ожидал бог.

Я до сих пор не могу отделаться от неприятной дрожи, пробирающей меня всякий раз, стоит только вспомнить о непрозрачных водах того колодца. Мне кажется, что оттуда на меня смотрит пара мерзких глаз и от этого взгляда голова кружится, и чувства оставляют меня.

Тогда же ритуал жертвоприношения чрезвычайно заинтересовал меня. Я решил непременно узнать о нём больше, как только мы вернёмся в музей.

Перекусив, мы были готовы продолжать свой путь, как вдруг Брейнерд с удивлением обнаружил, что доктора Эндрьюса нигде нет. Мы стали кричать и громко звать его. Обошли окрестности сенота, однако, не удаляясь слишком далеко. Не обнаружив его, мы пришли к единственно верному выводу, что доктор встретил кого-то из членов экспедиции Васкеса и теперь, скорее всего, присоединился к ним. Это значило, что мы не наткнулись на них лишь случайно и вскоре увидим директора музея и отправившихся с ним сотрудников.

Собрав свои вещи и прихватив с собой рюкзак Эндрьюса, мы направились к холмам за жертвенным колодцем. Стоило нам приблизиться к ним, как к нашему удивлению «холмы» оказались развалинами древнего здания, густо поросшего лианами. Рядом с ним обнаружились ещё несколько таких же разрушенных построек. Брейнерд предположил, что это часть дворцового комплекса. Никаких следов экспедиции Васкеса и доктора Эндрьюса здесь не было.

Долго задерживаться у руин мы не стали, ведь впереди нас ждало самое главное. Тут Канто Лопес сделал порадовавшее нас открытие — то, что мы считали частью руин, оказалось сакбе, священной дорогой. Она поднята над уровнем земли больше чем на два метра, поэтому мы сначала приняли её за здание. Лопес предложил нам следовать по ней, ведь сакбе, начинаясь, по-видимому, от сенота, должна выводить нас к какому-то из главных религиозных или административных сооружений.

Сакбе, хоть и полуразрушенная, оказалось очень широкой, по ней могли бы проехать в ряд четыре автомобиля, вроде того, на котором мы добрались сюда. Держась её, мы продвинулись довольно далеко вглубь города. Нас окружали развалины самых важных зданий, храмов и святилищ, но они не привлекают наше внимание — что интересного можно найти в руинах, без нужного для исследования времени и необходимых инструментов? Тем не менее, вскоре нам пришлось обратить своё внимание на одно из них.

Эта была стела, покрытая таинственными письменами. Лопес пытался прочесть их, но у него ничего не вышло. Тогда Брейнерд, вовремя вспомнивший о книгах Эндрьюса, стал искать в них похожие символы. Прошло более получаса, прежде чем он вынужден был признать, что к иероглифам, запечатлённые на стеле, не подходит ни один ключ. Это был не майяский алфавит, объявил он.

Такое заявление, как громом, поразило меня. Кто же мог использовать здесь, в городе, сделанном по канонам майя с характерной для них архитектурой, совершенно иную письменность? Выбитые на стеле знаки не имели ничего общего с майяскими иероглифами.

Более наблюдательный Лопес указал нам на то, что стела вытесана из цельного куска гранита, борозды же на ней до того глубокие, что невозможно представить себе, каким путём они были нанесены на её поверхность. Гранит, андезит и базальт — а именно эти самые твёрдые породы камня чаще использовались индейцами — плохо поддаются обработке медными и каменными инструментами. В этих символах была тяжкая мощь и извращённое искусство, словно циклоп отчаянно пытался изготовить тонкое ювелирное изделие, а у него опять вышла молния. Изгибы иероглифов были скорее похожи на арабский, чем на майяский алфавит.

Когда мы уже хотели покинуть стелу с её непонятными знаками, Брейнерд чуть не вскрикнув от радости, сообщил нам, что на торце стоит дата согласно майяскому календарю. Таким опытным майяологам, как Лопес и Брейнерд ничего не стоило установить её, как 5 Ахав Мак, что соответствует нашему 721 году.

Трудно сказать, прояснило ли она нам что-то или, наоборот, запутала всё ещё больше. Что же с той запиской, где Васкес сообщает о возрасте города — второе тысячелетие до нашей эры? Выходит это поселение существовало больше двух с половиной тысячелетий? И почему жители позже стали использовать немайяский алфавит?

На все эти вопросы Брейнерд ответил одним предположением. По его словам, город, изначально основанный майя, спустя длительный период времени, был завоёван иной культурой. Что же это была за цивилизация, что настолько развита, чтобы иметь собственную письменность, но не сумевшая оставить о себе никакой памяти в веках?

Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос и оттого во мне пробуждаются новые страхи. Таинственная цивилизация, о существовании которой нам ничего неизвестно продолжает свою историю где-то в лесах Центральной и, возможно, Южной Америки.

Оставив позади стелу, мы продолжали следовать по священной дороге. И постепенно прямо перед нами начала вырисовываться удивительная конструкция древнего храма, по-видимому, главного культового сооружения здесь.

Мы устремились вперёд, отбросив все волнения, к засыпанному тоннами пыли наследию прошедших веков. Перед храмом, как оказалось, помещён постамент из нескольких ступеней, на котором стоит необычно простая стела. Она, несомненно, также свидетельствует о значительной древности города. А за ней, уже в самом конце сакбе возвышается храм.

Он представлял собой небольшое квадратное по форме помещение, но что удивительно — над крышей святилища поднимается совершенно непривычная для майяских храмов башня. А в стенах храма мы увидели настоящие окна, каких до той поры не встречали ни в одной другой майяской постройке.

Скорее всего, пирамидальное основание храма ушло под землю, оказавшись засыпанным ею. Для того чтобы осмотреть нижнюю часть пирамиды придётся вести длительные раскопки, впрочем, основная экспедиция должна иметь достаточно ресурсов для этого.

И вот мы входим в храм, что несколько веков уже не знал посетителей. Внутри необычно чисто, хотя, возможно, что здесь уже побывали люди Васкеса. Да, это всё объясняет. В полу святилища Брейнерд замечает примерно полуметровое углубление, заваленное какой-то ветошью. Покопавшись там, мой спутник извлёк, одну за другой, семь поразительных статуэток. Вспоминая их, я бы хотел сказать не просто поразительных, но поразительно отталкивающих.

У двух из них на спине был огромный горб, четыре имели деформированный живот, седьмая изображала карлика. Вероятно, соотнося находку с предметами, обнаруженными в других Месоамериканских городах, статуэтки помогали жрецам предотвращать болезни и излечивать телесные недостатки.

Углубление, служившее хранилищем статуэток, было соединено со святилищем каменной трубкой. Могло ли быть, что она служила особого рода магическим «телефоном», пользуясь которым, статуэтки при посредничестве жрецов якобы передавали из своего мира приказы и распоряжения?

Однако я не могу скрыть того, что фигурки найденные нами, вызывали во мне чувство подлинного омерзения, а также необъяснимого страха.

Значение места, где мы находились, трудно было переоценить, поэтому Лопес предложил остаться здесь, дожидаясь Васкеса и Эндрьюса. Не испытывая никаких сомнений по этому поводу, мы расположились внутри «Кукольного храма», как его окрестил Брейнерд.

Прежде всего, наше внимание привлёк алтарь святилища. Точнее наше внимание привлёк украшавший его медальон, в самом алтаре, как таковом, не было ничего занимательно, но на медальоне Брейнерд разглядел написанную иероглифами дату. Она относилась к тому времени, в какое уже ни в одном другом городе ни одна написанная собственной рукой индейца дата нам не известна, а именно к началу XIV столетия, следовательно, к тому периоду, когда Чичен-Ица была уже мёртвым городом.

Таким образом, дело обстояло так, что обнаруженный город — одно из самых последних майяских поселений, которое, в то же время, является и одним из самых ранних. Неужели мы находимся в районе древнейшей метрополии, а все известные доселе города — всего лишь дочерние по отношению к этой культуре, что настолько же отлична от майяской, сколь и похожа на неё?

Пока Брейнерд занимался изучение медальона, Лопес обратил моё внимание на деревянные дверные притолоки, сохранившиеся до сих пор. Они, по словам Лопеса, были сделаны из самого твёрдого юкатанского дерева субинче.

Меня до сих пор не перестаёт поражать мастерство древних строителей и архитекторов. Они создавали такое, что оставалось недоступным для других американских индейцев даже во времена расцвета их цивилизаций. Действительно, кто они? Те самые неведомые зодчие, что создали таинственный город в глубине сельвы. Создавшие и оставившие его на произвол судьбы. Где теперь они? Что за злой рок заставил их покинуть эти места?

Тут произошло совсем удивительное событие, которое тоже должно мне упомянуть — Брейнерд волею случая обнаружил, что медальон состоит из двух слоёв-дисков. И, сняв верхний, он увидел под ним ещё один… украшенный датой, на 600 лет более древней.

Похоже, самые потрясающие открытия уже перестали удивлять нас, но сдержать своё потрясение было совершенно невозможным. Следуя надписи на диске, храм существовал самое малое шестьсот лет. В истории майяской архитектуры это нечто совершенно необычное. Даже самый красивый юкатанский город — Чичен-Ица тольтекского периода — жил едва ли половину этого времени.

Когда мы закончили восторгаться богатым на находки храмом, солнце уже садилось за горизонт, окрашивая сельву в столь непривычный для её зелени багрянец.

Мы решили собрать хворост и зажечь костёр для того, чтобы группа Васкеса в случае, если они находятся поблизости, могла заметить нас. Брейнерд остался копаться в храме, утверждая, что углубление с куклами более обширно, чем нам показалось на первый взгляд. Я и Лопес разошлись впоисках подходящей древесины, та, что была вокруг, вряд ли стала гореть.

Идя на север от сакбе, я размышлял об этом удивительном путешествии и моей собственной жизни. Какой же серой казалась она мне. Один день дал мне едва ли не больше впечатлений, чем тридцать четыре года в Провиденсе. Я не льстил себе и понимал, что моя роль во всех грандиозных открытиях, сделанных в развалинах города, даже меньше, чем минимальна. Но всё же мне было приятно общаться с такими образованными и открытыми людьми. Разве мог я мечтать о чём-то более?

Теперь можно будет попрощаться с «Декстером, Каупервудом и Ко», вести жизнь полную настоящих красок и эмоций, полную добрых и отданных своему делу людей. Увы, мои мысли вряд ли можно было счесть подходящими той ситуации, в которой я, сам того не ведая, оказался.

Набрав полную охапку подходящих для костра веток, я хотел было направиться к нашему пристанищу в храме, но к собственному удивлению обнаружил, что на вершине башни уже горит огонь. Неужели Лопес опередил меня? А ведь мне казалось, что я не медлил особо, в любом случае моя решимость дотащить хворост до стоянки была непоколебима.

И в тот же момент я увидел, как группа человеческих фигурок расположилась вокруг основания пирамиды. Сначала я не мог в это поверить, но вскоре я уже клял себя за недогадливость. Ну, конечно же! Васкес увидел огонь и пришёл сюда. Мысль об этом заставила меня поторопиться с моей ношей.

Однако по мере того, как я приближался к «Кукольному храму» очертания людей всё более наводили меня на размышления. Разве в группе Васкеса было так много сотрудников? И что за шесты они держат в руках?

Я шёл по зарослям, между стелами у священной дороги, незаметный для… существ, что несли свою стражу возле храма. Они не были людьми Васкеса. Похоже, что они даже не были людьми вовсе.

Странные существа были почти полным подобием людей, кроме того, что нижняя часть их туловища была подобна змеиной. Я не могу сказать по-другому — вместо ног у них были змеи. При ходьбе эти щупальца извивались, оставляя за собой склизкий след. В руках они держали копья и дубины.

Затаившись между стелами, я старался ничем не выдать своего присутствия, продолжая наблюдаться за происходящим у пирамиды. Я видел, как оттуда вышел один из них, облачённый в странные бежевые одеяния. Лишь спустя мгновение я понял, что на нём висела окровавленная человеческая кожа.

Двое змееногих выволокли из храма только что освежёванное человеческое тело, следующая пара несла ещё целого человека, находящегося, по-видимому, без сознания. Одетый в содранную человеческую кожу исполнял, по моему мнению, обязанности жреца, остальные же со своей ношей выстроились за ним и чинной процессий двинулись по сакбе в сторону сенота.

Дикость всего происходящего была настолько велика, что я оказался почти полностью парализован ею. С другой стороны, в этом было своё преимущество, возможно, только по этой причине мне и удалось уцелеть.

Когда они приблизились ко мне, ужасный мерзостный смрад ударил мне в нос. Эти монстры, откуда они появились? Вышли ли они из воды? Их щупальца источали слизь, как то делают рыбы, чтобы уменьшить трение о воду.

Прошествовав по сакбе, они остановились возле сенота. Я, оставаясь на том же месте, уже плохо видел их, и уж тем более не мог ничего слышать. Мне было видно, как жрец начал прохаживаться вокруг сенота, возможно, он что-то говорил. А затем змееногие, раскачав тела людей, бросили их в пруд.

Мне показалось, что вода в сеноте вспенилась, как будто там происходило множественное движение. Остальное осталось покрытым тайной, страх настолько овладел мною, что, почувствовав относительную свободу движения, я бросился бежать сломя голову и не разбирая дороги.

Дальнейшие события не имеют ровным счётом никакого значения. Спустя несколько часов я вышел из сельвы в районе Прогрессо и взял билет на паром «Кадат» до Майями, не входя в контакт с руководством Юкатанского национального музея.

Прошло уже больше месяца, но я впервые отваживаюсь написать кому-нибудь о том, что произошло со мной, об ужасных событиях, свидетелем которых я оказался. Пишу Вам, не зная, поверите ли Вы во всё или же отбросите мой рассказ, посчитав его бредом больного человека. Увы, всё так и есть. Я болен, а воспоминания об испытанном наяву кошмаре не оставляют меня, принуждая помыслить о единственном выходе…

Лишь одну мою просьбу исполните — не храните письмо долго у себя, а при первой же возможности уничтожьте.


Зашифрованный постскриптум.

Недавно в мои руки попала монография М. Лгнитса посвящённая разбору греческих мифов, и там я нечаянно наткнулся на пересказ легенды о гигантах и их битве с богами-олимпийцам и Гераклом. В тот момент свет поразительной догадки озарил меня. Сопоставив описание гигантов и индейского бога Кецалькоатля (на языке науталь — «Оперённый змей», «Пернатый змей») я отметил интересную деталь — оба связанны со змеями. Но это ещё не всё. Гиганты вступают в битву с греческими богами, а Платон сообщает о войне греков с атлантами («Критий») произошедшей девять тысяч лет назад. Атлантами, обитавшими на острове за Столпами Геракла, что принимал участие в той войне на стороне олимпийцев. Единство имени — Геракл — большой знак.

Поэтому я спросил себя — может ли быть некая связь между гигантами и теми загадочными существами, создавшими или захватившими город в глубине тропических лесов? Могли ли эти змееподобные создания после гибели Атлантиды в огне и пепле найти прибежище у майя и тольтеков, что стали обожествлять их?

В любом случае догадка должна быть проверена. Не разглашайте моё имя, это в Ваших же интересах, и последуйте моему совету — немедленно сожгите письмо.

Обо мне не беспокойтесь, загнанный в угол человек становится способен на немыслимые вещи.

С надеждой на лучшее, П.Г.Ф.Л.




2012

Алексей Лотерман ЗЕЛЁНЫЙ ДРАКОН


Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.

(Откр. 8:10–11)
Ещё совсем недавно моё имя знали во всех опиумокурильнях города. И стоило мне лишь появиться на пороге, как хозяева дома грёз самолично спешили удовлетворить мои самые притязательные капризы. Я был гурманом в мире наркотиков и был готов самоотверженно, подобно честолюбивому исследователю, выискивать рецепты самых редких дурманящих веществ. А затем проводить замысловатые опыты в своей лаборатории и, словно средневековый алхимик, воссоздавать в колбах и ретортах забытые зелья.

Завсегдатаи притонов — будь то нищие, погибающие в плену опиума, или же лорды, инкогнито упивающиеся настойкой лауданума — всегда смотрели на мена как на просветлённого, которому открылись все тайны, что лежат за Гранью. Но шаг за Грань, отделяющую мир материи от мира иллюзий и наркотических грёз, всегда подобен смерти. Он освобождает пленённое сознание и открывает перед ним неизведанные глубины, где таится древнее безумие. И в этом безумии кроется истинная мудрость, которую не способен вместить ни один человеческий разум. Лишь чувствительное сознание художника или поэта может через призму страха воплотить отблеск этой мудрости в произведении искусства.

Одним из таких фильтров космического безумия пришлось стать мне. Бесчисленные опыты с наркотиками — настойками и курениями — скрупулёзно описанные мною в поэтических дневниках, были лишь жалким полётом фантазии до тех самых пор, пока я не попробовал абсент. Объятия Зелёной феи, столь нежные и горячие, оказались сладостнее всего, что мне доводилось пробовать ранее. Однако все известные рецепты абсента в конце концов приелись, и мой искушённый дух потребовал чего-то совершенно незаурядного. Такого, чего было суждено вкусить лишь избранным из числа смертных.

Я провёл недели в поисках, пока однажды служанка-мулатка, верно помогавшая мне во всех изысканиях, не показала старинную книгу в потрёпанном кожаном переплёте. Пролистав жёлтые пергаментные страницы, исписанные витиеватой арабской вязью, служанка указала на ряд необычных гравюр. В их символах, утверждала она, был сокрыт рецепт, способный удовлетворить мою жажду. Откуда же мне было знать, что эта книга с её древними знаниями передавалась из поколения в поколение в семье мулатки. Её прародители, из какого-то восточного племени кочевников, исходили всю Руб Аль-Кхали и в самом её сердце, легендарном городе Иреме, испили из источника великой запредельной мудрости. Но я не удосужился даже толком просмотреть книгу, не говоря уже о том, чтобы задуматься, к чему может привести этот сомнительный эксперимент.

Конечно же я сразу приступил к изучению гравюр. На первой была изображена величественная птица, которая клевала какие-то причудливые растения. Две пары крыльев этой химеры были покрыты перьями, похожими на стальные наконечники стрел, лапы оканчивались хищными орлиными когтями, а голова походила на львиную морду. На второй гравюре эта птица была охвачена пламенем, а клубы дыма складывались в очертания распростёршего крылья легендарного феникса не менее фантастического вида. На третьей, этот феникс истекал кровью и, словно грозовая туча, проливал её дождём на горсть пепла, оставшегося от сожженной птицы, в котором извивалась змея. На четвёртой, последней, из праха рос необычного вида цветок, чей бутон напоминал блистающую в ночном небе звезду. Его лучи-лепестки расходились во все стороны, а в середине сияло божественное Magnus Oculus[6].

Для непосвящённых в сакральный символизм алхимии эти гравюры так и остались бы всего-навсего фантазией автора книги. Но для меня, имевшего ключ к этой головоломке, они были подробным рецептом, который мне предстояло опробовать. Сперва мне следовало собрать и высушить растения для абсента. Затем особым способом получить из них Tria Prima[7] — философские Ртуть, Серу и Соль. Их надлежало очистить и последовательно соединить в эликсир Зелёной феи.

Пока я корпел над гравюрами, стараясь понять все нюансы предстоящего процесса, мулатка начала поиск необходимых ингредиентов. Всего за неделю она раздобыла у аптекарей и травников гербарий из самых экзотичных галлюциногенных трав, среди которых главным ингредиентом оставалась горькая полынь — дух абсента. Получив их в своё распоряжение, я сразу же приступил к работе. Отложив полынь, из остальных трав я приготовил отвар. Получившееся коричневатое варево обладало удивительным приторным ароматом, но оказалось чрезвычайно ядовито. Соседская надоедливая собачонка унюхала его и, каким-то образом пробравшись в мой дом, только сунула свою морду в посудину с остывавшим отваром, как тут же заскулила и издохла.

Весь следующий день служанка пыталась убедить меня в том, что при последующей обработке, согласно рецепту, отвар потеряет свои ядовитые свойства. В подтверждение своих слов она даже согласилась лично его испробовать. Доверившись ей, я продолжил свою работу и, процедив отвар, перелил его в большую посудину, куда добавил закваску. Не прошло и часа, как всё варево забродило и наполнилось пузырьками. Тем временем, перемолов вываренные травы в порошок и пересыпав его в керамическую чашу, я поставил её на чугунную плиту. Вслед за античными алхимиками я повторил действо, которое они называли кальцинация, и столкнулся с неприятнейшим проявлением этого процесса. Кухня, где стояла плита с чашей, наполнилась удушающим дымом, от которого я чуть не потерял сознание. Открытые настежь окна помогли решить проблему, и, спустя несколько часов беспрестанного помешивания чёрного порошка, я получил горсть белёсого пепла, который незамедлительно пересыпал в бутыль и, залив несколькими литрами чистой воды, оставил отстаиваться на всю ночь.

Утром, взболтав пузырившуюся брагу, от которой уже начал исходить специфический запах алкоголя, я вернулся к бутыли с водой и увидел, что не растворившиеся остатки пепла осели на дне. Тогда я осторожно перелил воду через кусок ткани в ту же керамическую чашу и принялся выпаривать. Процесс этот был, несомненно, более приятный, нежели кальцинация, и в результате я получил пригоршню порошка, напоминавшего обыкновенную поваренную соль, только выделенную из растений и именовавшуюся издавна как поташ.

После этого я ежедневно перемешивал брагу, замечая, что запах алкоголя усиливался с каждым днём, пока наконец брожение не прекратилось. Тогда я отделил получившуюся жидкость от мутного осадка и перелил её в большую бутыль из прозрачного стекла. Терпкий аромат так и манил меня сделать глоток, но, помня о жалкой участи собаки и наставлениях служанки, я сдержался. Следуя рецепту, я насыпал белый порошок поташа в бутыль, хорошенько её взболтал и оставил отстаиваться на всю ночь. Немало удивил меня наутро насыщенный алый цвет, в который окрасилась жидкость. На мгновение мне стало дурно от мысли, что я держу в руках сосуд, полный крови. Однако, откупорив бутылку, я сразу же взбодрился от резковатого запаха алкоголя. И, не мешкая ни минуты, засыпал внутрь уже высушенную полынь, к которой добавил немного листьев мяты, цветков иссопа, семян фенхеля и несколько звёздочек аниса. Всё это должно было смягчить горечь полыни и придать напитку благоухание трав.

Настоявшись ещё несколько дней, алхимическая тинктура приобрела необычайный золотистый оттенок, что свидетельствовало о правильности всей проделанной мною работы. Теперь же настала очередь последнего этапа. Я перелил жидкость в алембик перегонного куба и водрузил его на песчаную баню, устроенную на растопленной чугунной плите, служившей мне алхимическим атанором. На протяжении всего дня я совершал легендарный Magnum Opus[8], следя за силой пламени и кипением золотистой жидкости — Алкагеста — с растворёнными в ней солями Первоматерии. Происходившие в перегонном кубе метаморфозы завораживали меня. Поднимавшийся от жидкости пар, подобно освобождённому духу, устремлялся по длинному носику алембика, где конденсировался или, как бы выразились философы древности, сгущался в прозрачные, словно слезинки, капли. Solve et Coagula[9] — гласит мудрость Бафомета.

Весь получившийся дистиллят я перелил в изящную узкую бутылку, куда также бросил маленькую веточку полыни, чтобы напиток приобрёл благородный изумрудный оттенок. Своё сокровище я спрятал в дальнюю комнату дома, подальше от чужих порочных взглядов. Теперь оставалось лишь ждать и надеяться, что мне удалось правильно растолковать старинные гравюры и воссоздать рецепт.

Месяц мучительных ожиданий прошёл в поклонении Зелёной фее. Комнату, где под покрывалом из зелёного шёлка хранился магический напиток, я превратил в её святилище: стены были драпированы зелёными гобеленами с причудливым растительным орнаментом, окна застеклены цветными витражами, и проникавшие сквозь них лучи окрашивались в изумрудный цвет и падали на кресла, обитые зелёным бархатом. Сидя в этих креслах холодными осенними вечерами я зачитывался «Цветами зла» Бодлера и созерцал репродукцию «Звёздной ночи» Ван Гога, висевшую над камином. Бедный безумец Винсент… Тогда я ещё не ведал, какой ужас он отразил в своей работе. До конца жизни художника преследовали кошмары. Даже когда тот скитался по лечебницам для душевнобольных, где его наивно лечили от эпилепсии. Даже когда он отверг жалкую церковь, где не нашёл спасения. Ван Гог пытался писать навязчивый образ ужаса, пробужденного абсентом, но не смог вынести этого тяжкого бремени и покончил собой. Я ещё не понимал, что движусь навстречу тому же самому безумию. Я не думал ни о чём кроме своей жажды: припасть к чаше неизведанного и испить зелёного яда.

Долгожданный день пришёлся на конец ноября. Промозглым вечером мулатка ушла далеко за город, чтобы на вершине холма в окружении древних камней совершать языческие обряды своих предков, а я, оставшись в полном уединении в своём святилище, откупорил бутылку с абсентом. Тонкой изумрудной змейкой напиток заструился в бокал. Несколько минут я наслаждался мерцанием насыщенного зелёного цвета в отблесках пламени камина. Затем страстно приник к чувственным губам Зелёной феи и сделал жадный глоток. Дивное благоухание трав, смешанное с горечью полыни, пряностью иссопа и аниса и подчёркнутое остротой алкоголя, окутало меня своей теплотой. Я закрыл глаза и долго наслаждался нахлынувшими ощущениями, пока они не сменились опьянением. Но оно не было похоже на эффект каких-либо известных мне вин, настоек, и даже наркотиков. Мой разум отделился от тела и, словно овеянный каким-то колдовством, я устремился в открывшуюся передо мной бездну.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я открыл глаза. Все привычные вещи вокруг растворились — лишь мягкие отблески света, окрашенные в изумрудные тона, окутывали меня. И единственное, что я смог разглядеть, была «Звёздная ночь». Но с чудесным полотном произошли невероятные метаморфозы: милая деревенька превратилась в какой-то монолитный город с вывернутыми углами и искажёнными гранями. Мерцающие звёзды на чёрно-синем небе хищно взирали прямо на меня. И без того необычные кипарисы сперва показались мне серыми пиками исполинских гор, но затем принялись мерзко извиваться, словно щупальца морского спрута. В моём сознании, в такт их гипнотическим движениям, возникли неведомые мотивы — оглушительный грохот барабанов и пронзительный визг флейт. Но ужаснее всего был заглушавший их дикий рёв — Иа! Иа! Кулулу фатагн! Кулулу фатагн!

Мой отчаянный вопль потонул в этой какофонии. Я попытался закрыть уши, в надежде заглушить ужасный зов, но это не помогало. Тогда, обезумев, я разбил бутылку с драгоценным абсентом и принялся резать уши осколками, повторяя судьбу несчастного Ван Гога. И то ли от боли, то ли от шока я потерял сознание, провалившись в блаженное небытие. Из него меня вывел голос мулатки, вернувшейся рано утром и обнаружившей меня на полу, изрезанного осколками, в крови и абсенте. Придя в себя и перевязав раны, я задал проклятой девчонке трёпку, крича и проклиная её и её дьявольское зелье. А она, оправдываясь, только и смогла сказать, что его пили её предки в священную ночь накануне ноября, чтобы в многоколонном Иреме слышать божественный зов Кутулу.

Древний ритуал, посвящённый забытому халдейскому божеству, невольным участником которого я стал, превратил сладострастную Зелёную фею в кошмарного Зелёного дракона, тянувшего ко мне из чёрной изначальной бездны свои мерзкие щупальца. Наркотики, в которых я раньше искал свободы духа, теперь стали моим узилищем, в котором я ищу спасительного забвения от древнего ужаса, преследующего меня во сне и наяву. После всего пережитого, я жажду лишь одного — найти освобождения в золоте пшеничного поля, с револьвером у виска.

2015

Алексей Лотерман СТРАЖ ВРАТ

Автор идеи _Миля_

1

Весной 1949 года, собрав свои скромные пожитки, я перебрался из шумного Нью-Йорка в овеянный легендами старинный Аркхем. Оставив должность рядового служащего архива Бруклинского музея, я должен был занять место преподавателя фольклористики в Мискатоникском университете. Но привлекал он меня, прежде всего, не профессиональными перспективами, а своими широко известными библиотечными собраниями редкой эзотерической и оккультной литературы. Как честолюбивый исследователь всевозможных мистерий и культов, я рассчитывал найти среди них ряд запретных трудов, о которых обывателям даже слышать не приходилось, а кто слышал, считал их проклятыми и богохульными. Те же, кто имел возможность хоть одним глазком взглянуть на их страницы, покрытые таинственными символами и источенные червями, сами оказывались прокляты. И, если верить слухам, отправлялись из университета прямиком в Аркхемскую лечебницу для душевнобольных, до которой было рукой подать.

Но все мои надежды развеялись в первый же день. Я не стал тратить время на осмотр местных достопримечательностей и старинной архитектуры Аркхема, а лишь снял комнату на ИстЧёрч-стрит с видом на парк и поспешил заняться библиотечными каталогами. Действительно, Мискатоникский университет обладал выдающимися собраниями книг в интересовавших меня разделах. Но, как оказалось, ничем, чего бы я не прочёл ранее в Нью-Йоркской библиотеке Пирпонта Моргана. Так, здесь в большом количестве были представлены уже хорошо известные мне сборники по мифологии и языческим мистериям античного мира — от древней Месопотамии до позднего Рима. Пришедшие им на смену переполненные суевериями труды тёмного средневековья, такие как «Молот ведьм» Крамера и Шпренгера, «Pseudomonarchia Dæmonum» Вейера и всевозможные колдовские гримуары. А также под их влиянием труды мистических орденов эпохи Возрождения и поздних веков, погрязших, в конечном счёте, в сумасбродных дебрях каббалистики и банальном разврате Нового времени.

Но среди всего этого иногда всё же встречались и довольно любопытные работы. Так, мне попалось редкое издание монографии Эли Давенпорта, написанной ещё в середине прошлого столетия. Одна его часть была посвящена изучению верований племён Пеннакук и Гуронов, некогда обитавших на территории Новой Англии. Мой пытливый взор сразу же выхватил имена их культовых божеств — Итаква, Бмола и Тсатоггуа. А вторая содержала легенды, совсем уж фантастические, о сношениях индейцев с нечеловеческими Ми-Го — мифическими существами из далёкого мира Юггот, которые якобы и по сей день скрываются в лесах и горах Вермонта.

И тем не менее даже таким раритетам не удавалось утолить мои аппетиты, лишь сильнее их разжигая. Поэтому я с ещё большей силой принялся искать на полках библиотеки нечто, что ещё не было мною прочитано, — нечто таинственное, если не сказать сакральное. Оно должно было заполнить белые пятна в знаниях истории и пролить свет на ещё не изученные области науки. Я знал, что страницы, содержащие эти секреты, сшитые в тугой переплёт с неприметной обложкой, находятся здесь и ожидают своего часа.

Так совершенно случайно на полке одного из стеллажей в самой глубине читального зала мне попался перевод «Некрономикона» Абдуллы Аль-Хазреда, о котором до того момента мне доводилось слышать лишь сомнительные слухи и домыслы. Состояние находки было ужасным — старая папка с затёртыми и измятыми листами, покрытыми плохо пропечатанными, а местами и дописанными от руки разрозненными отрывками английского текста, неумело переведённого с латыни. Оригинал, как оказалось, хранился здесь же в университете, но, сколько бы я ни упрашивал работников библиотеки, выдать его мне отказались, сославшись на ветхость древнего фолианта. Да к тому же после попытки выкрасть книгу в 1928 году, закончившуюся тогда, по их словам, для грабителя страшной гибелью, её вряд ли когда-нибудь ещё извлекут из книгохранилища.

Теперь же я понимаю, что далеко не состояние книги было причиной отказа, а самый настоящий страх перед жуткими последствиями, к которым может привести её чтение. Ведь даже те несчастные отрывки перевода, что мне удалось прочитать и скрупулёзно переписать в свой блокнот, произвели на меня неизгладимое впечатление. Ледяной ужас волнами окатывал меня, когда я вчитывался в строки откровения Безумного араба. Оно повествовало о великих Древних богах: о могучем Ктулху, спящем в затонувшем городе Рлайх, о Чёрном козероге лесов Шаб-Ниггуратх, о вестнике и хранителе проклятой мудрости Ньярлатхотепе, о слепом повелителе демонов Азатоте, и о Йог-Сототе, что есть Врата и Ключ.

Прочитанное показалось мне до того странным и необычным, что в какой-то момент я даже усомнился, а не пытаются ли меня одурачить, выдав за перевод легендарного «Некрономикона» какие-то непонятные сочинения пациентов Аркхемской лечебницы? Но мои размышления были неожиданно прерваны подошедшим молодым человеком. Лет двадцати, непомерно высокий, он перегнулся через стол и навис над лампой, отчего тени, упавшие на его косматое лицо, придали ему какие-то отталкивающие звериные черты. Но больше всего меня поразили его глаза странного тёмно-красного оттенка, какого не бывает даже у альбиносов.

— Ерунда это всё, — пробасил он неестественно резонирующим голосом, кивнув на лежавшие передо мной листы, — там и трети книги нету. В Данвиче вы бы больше нашли.

— А в Данвиче тоже есть библиотека? — спросил я, совладав с собой. Но молодой человек поспешил скрыться за стеллажами. — Постойте, как вас зовут?

— Сэм Раут, третий курс, — бросил он, ехидно ухмыльнувшись.

Я машинально сделал пометку в блокноте: «Сэм Раут, Мискатоникский университет, III курс факультета…» — и было бросился вдогонку, чтобы узнать какого именно факультета, но в библиотеке его уже не было. Мне больше ничего не оставалось, как вернуть взятые книги на свои места, в том числе и папку с переводом «Некрономикона», и разочарованно отправиться в снятую на ИстЧёрч-стрит комнату, перекусив где-нибудь по дороге.

2

Той же ночью я долго не мог уснуть, размышляя над прочитанными отрывками из мрачного писания Аль-Хазреда, словами Сэма Раута и выстраивая направление моих дальнейших поисков. Но постепенно мысли стали путаться, и меня одолел сон, очень беспокойный. Мне грезилась какая-то зловещая фантасмагория — игра света и тени, невообразимые переливы красок, изменявшиеся в такт космическим ритмам. И среди всего этого хаоса из ниоткуда появлялись и исчезали чудовища, каких не могло породить даже самое богатое воображение. Разве что больной разум сумасшедшего.

Тяжёлые сновидения не прошли бесследно, и наутро меня одолела сильнейшая мигрень. Боль пульсировала и отдавалась в голове, словно повторяя ритм какофонии из ночных кошмаров. Её не смогли унять даже лекарства, запитые водопроводной водой с необычным горьковатым привкусом. Так что до полудня я оставался в комнате, разбирая свои чемоданы, ещё покрытые пылью Центрального вокзала Нью-Йорка. К вечеру мне всё же стало лучше, и я вышел прогуляться на свежем воздухе по Аркхему, а заодно разузнать что-нибудь об упомянутом Сэмом Раутом Данвиче.

В лучах заходившего солнца, Аркхем навевал какую-то странную тоску. Его лабиринты узких улочек, между теснящихся друг к другу домов, хранили множество тайн, а нависавшие над ними фронтоны и мансарды с двухскатными черепичными крышами, выглядели и вовсе мрачно. Всё в этом городе было настолько древним, что, казалось, время в нём просто остановилось. Даже новые постройки ничуть не выбивались из общей картины этого старинного колорита и гротеска.

Так, прогулявшись по центральным улицам города и набережной Мискатоника, я направился к университету. По дороге мне удалось переброситься парой слов с расходившимися после занятий студентами и их преподавателями. Но все они упорно избегали заговаривать на тему Данвича, неизменно переводя беседу на другие: весеннюю пасмурную погоду, послевоенный рост цен, возобновление рыболовного промысла в соседнем Иннсмауте и прочие. Возникало впечатление, что те из них, кто что-то и знал о Данвиче, придерживались некоего общественного табу, относительно упоминаний о нём. Хотя, у некоторых мне всё же удалось узнать, что Данвичем называлась заброшенная ещё лет двадцать назад деревушка где-то в Долине Мискатоника, к северу от Аркхема.

Куда больше мне поведали библиотечные справочники по Новой Англии и подшивки «Аркхем Эдвертайзер» за 20-30-е годы. Согласно им, Данвич был основан во второй половине XVI века переселенцами из Салема и вплоть до 20-х годов XX века представлял собой деревеньку с десятком ферм, разбросанных среди холмов Мискатоникской долины. Самим же холмам как местной достопримечательности внимания уделялось ничуть не меньше. Неоднократно сообщалось о древних мегалитах, венчавших их плоские вершины, особенно хорошо они сохранились на «Сторожевом холме». Это были два кольца вертикально поставленных каменных глыб, с круглым и ровным, как стол, валуном в центре. Обычно их относили ко времени обитания в той местности индейцев-покамтуков и считали местами их погребений, о чём свидетельствовало огромное количество человеческих костей и черепов, обнаруженных возле монолитов.

Вдобавок к этому, я отыскал текст проповеди преподобного Абиаха Ходли, отпечатанный ещё в 1747 году в Спрингфилде. В нём с присущей тому пуританскому времени фанатичной религиозностью говорилось о дьявольских шумах, грохоте и шипении, исходивших из адских глубин и раздававшихся в холмах. А также о нестерпимом серном смраде, ощущавшемся на Дьяволовом хмельнике — открытом и лишённом всякой растительности склоне одного из холмов. Об этих же явлениях говорилось и в других источниках, переживших пуританские суеверия. Так, в подшивках «Эйлсбери Транскрипт» за 1915 год сообщалось об особенностях геологии Мискатоникской долины, смещениях подземных масс, обрушениях карстовых пещер и выходе на поверхность ядовитых газов.

Несколько раз мне встречались упоминания об исчезновениях молодых людей в 1924–1925 годах, также нередко говорилось об общей картине упадка и вырождения в Данвиче. Но последнее было вполне типичным для Новоанглийского захолустья, и только в 1928-ом году картина резко переменилась. В газетах почему-то не сохранилось публикаций за тот год. Разве что какая-то нелепая заметка в том же «Эйлсбери Транскрипт» о засилье бутлегерства, смутное упоминание в «Аркхем Эдвертайзер» о неудавшейся попытке ограбления библиотеки Мискатоникского университета, и сообщение о трёх аркхемцах из Мискатоникского университета, героически боровшихся с каким-то «данвичским кошмаром». Их звали Генри Армитейдж, Фрэнсис Морган и Уоррен Райс. О том, что же это было за роковое происшествие, мне ничего найти не удалось. Скорее всего, это были отголоски эпидемии тифа, случившейся ещё в начале века в Аркхеме, и с которой тогда до последнего боролся доктор Аллен Хэлси. Вероятно, в Данвиче это сопровождалось падежом скота или неурожаем, после чего фермеры так и не смогли привести свои дела в порядок. Тогда молодёжь устремилась в соседние города и штаты в поисках лучшей жизни, а старики остались доживать свой век, наблюдая стремительное разрушение их многовекового поселения. Так что после 1931 года Данвич и вовсе нигде не упоминался.

О какой-либо данвичской библиотеке, на которую намекал Сэм Раут, мне не удалось найти ни слова. Поэтому я решил разыскать его самого и расспросить подробнее, но здесь меня ждало неожиданное открытие. В деканате университета, куда я обратился, мне сообщили, что студент с таким именем числился у них разве что лет шесть назад и тогда же бесследно исчез. Да и выглядел он вполне обычно, зато под моё описание подходил некий Нэйтан Бишоп, частенько ошивавшийся в окрестностях Аркхема, и пугавший горожан своим мрачным видом. Иногда он даже заявлялся в библиотеку университета, что порой оставалось незамеченным её работниками, и, по-видимому, так же произошло накануне.

Учитывая такое обстоятельство, я решил не торопился с поисками этого Нэйтана Бишопа, ведь ещё оставалось трое аркхемцев, непосредственных участников событий 1928 года, которые могли бы куда более подробно рассказать мне о замалчиваемом периоде истории и последних годах одного из самых таинственных уголков Новой Англии. Здесь же, в деканате, я выяснил, что Армитейдж, состоявший на должности хранителя библиотеки Мискатоникского университета, умер в том же 28-ом году. Похожая судьба постигла и Райса, преподавателя древних языков, какое-то время он провёл в клинике святой Марии, но скончался в 29-ом году. Видимо, самоотверженная борьба с эпидемией сильно подкосила и их здоровье.

Единственным оставшимся в живых из всей троицы был Морган. В силу относительно молодого, на тот момент, возраста и крепкого здоровья, он сумел оправиться и вернуться к преподаванию сравнительной анатомии в университете. Однако три года назад профессор оставил свою должность и перебрался в Пенсильванию. Это была ещё одна внезапная преграда на моём пути, но даже она не могла смутить такого упорного искателя, как я. Поэтому я решил узнать пенсильванский адрес профессора и послать ему телеграмму. Но каким же было моё удивление, когда вместо этого мне сказали, что примерно раз в год Морган возвращается в Аркхем, чтобы посетить могилы своих родных и коллег на кладбище при Церкви Христа. И по необычайному стечению обстоятельств он как раз был в городе.

Узнав адрес, по которому остановился Морган, я посетил профессора. Это был худощавый, поседевший и состарившийся не по годам мужчина: далёкие события всё же оставили на нём свой след. Но несмотря на это, он держался открыто и доброжелательно. Поприветствовав его и представившись фольклористом из Нью-Йорка (чем явно расположил к себе собеседника), я рассказал ему о своих поисках. Но стоило мне только спросить профессора о Данвиче, как его настроение тут же изменилось.

— Вам лучше не знать, что там творилось. Держитесь подальше от Сторожевого холма и развалин… — На этих словах профессор осёкся, поняв, что взболтнул лишнего, и в его глазах отразился неподдельный страх. А заметив, что я вытащил из кармана записную книжку, Морган вцепился в мою руку. — Оставьте это дело. Армитейдж и Райс жизни свои отдали, лишь бы остановить тот кошмар, да и мой час близок. Не ворошите прошлое!

Было ясно, что профессор больше не скажет мне ни слова о Данвиче и задерживаться у него дольше не имело смысла. И лишь в дверях он опять попросил меня не тревожить тайны прошлого, ради своего и всеобщего блага.

3

Тем не менее, слова профессора Моргана произвели на меня обратный эффект, лишь распалив моё любопытство. И я почти был готов к тому, что встречу его активное противодействие, так сильно он не желал, чтобы я интересовался Данвичем, не говоря уже о том, чтобы ехал туда. Но уже на следующее утро, без каких-либо препятствий, я мчался во взятом напрокат довоенном «Родстере» навстречу неизведанному. Поминутно сверяясь со старыми, не позже 1928 года, картами Массачусетса, я пытался отыскать нужную дорогу. Пару раз на пути мне попадались указатели на Дьюсбери, Кингспорт, Эйлсбери, и даже новенький на Иннсмаут, но ни одного в Данвич.

Звуки привычного мира, шум машин и голоса людей постепенно стихли и остались далеко позади, меня остался сопровождать лишь плеск бурных вод Мискатоника. Впереди раскинулась первозданная, так и не покорившаяся человеку до конца природа Новой Англии. С обеих сторон вдоль дороги тянулись чёрные лощины, то здесь, то там посреди них вздымались холмы. Вершины одних были плоскими, другие же наоборот напоминали конусы, окутанные густым туманом. Кое-где дорога проходила по самому краю глубоких оврагов, и болота на их дне представляли собой довольно мрачное зрелище. Всё это было частью Мискатоникской долины, раскинувшейся на добрую часть штата. Река, давшая название как самой долине, так и университету в Аркхеме, словно змея пронизала и оплетала своими кольцами всю территорию долины.

Я успел проехать не меньше десяти миль, когда на горизонте, куда уходила дорога, выросла стена огромных вековых деревьев Биллингтонского леса. Тогда я свернул на размытую стаявшими снегами неприметную грунтовку, которая вывела меня к ветхому деревянному мосту, крытому, какими их строили ещё в прошлом веке. Под ним стремительно неслись разлившиеся воды всё того же Мискатоника. Мне пришлось выйти из автомобиля, чтобы выяснить, смогу ли я проехать дальше. И именно тогда из-под прогнившего свода моста моему взору открылся угрюмый, вселяющий тревогу пейзаж.

Вдалеке, на фоне тяжёлых серых туч высился огромный холм с почти плоской вершиной, на которой в дымке тумана смутно угадывались какие-то каменные руины. Это, по-видимому, и был тот самый Сторожевой холм, о котором упомянул профессор. Вдоль его отвесного склона, петляла всё та же грунтовка, она тянулась через небольшую деревушку из нескольких десятков покосившихся домов, слепо глядевших чёрными провалами окон. Дальше за ней были разбросаны покинутые данвичцами фермы, все, за исключением одной. Над небольшим обветшалым домом поднималась струйка сизого дыма, а это значило, что кто-то из старожилов всё ещё обитал в нём.

Дом был такой же угрюмый, как и всё в этом забытом богом месте. Тем не менее, он всё ещё подавал признаки жизни. И только я затормозил возле него, как откуда ни возьмись прямо под колёса автомобиля с хриплым лаем бросилась костлявая собачонка. Я вышел из машины и, громко выругавшись, замахнулся на неё. Собачонка тут же припустила прочь, всё так же хрипло поскуливая. Из дома, видимо, услышав мой голос, вышла старуха — седая, грязная и такая же худая. Она была такой древней, что наверняка могла помнить лучшие времена Данвича, если, конечно, не выжила из ума за годы одиночества. Увидев меня, она насторожилась и замерла на пороге дома.

— Добрый день, мэм. — Поздоровался я в надежде завязать разговор. — Есть ли ещё люди в Данвиче?

Не успел я договорить, как старуха торопливо вернулась в дом, а затем вышла, держа в корявой руке древнюю, как она сама, истёртую грифельную дощечку. Другой рукой она зажала себе рот, дав понять, что нема. Затем она принялась что-то торопливо выводить куском мела на табличке. Но, к своему разочарованию, я увидел абсолютно неразборчивые каракули, даже близко не походившие на буквы. Я остановил старуху, и предложил ей отвечать на мои вопросы кивками головы. На что она тут же утвердительно затрясла головой с седыми засаленными волосами.

— Я ищу молодого человека по имени Нэйтан Бишоп, вы не знаете его? — Старуха внимательно осмотрела меня с явной тревогой, и отрицательно замотала головой.

— Мы виделись с ним на днях в библиотеке Мискатоникского университета, и Нэйтан сказал, что я смогу найти в Данвиче кое-какие редкие книги, возможно, в старой городской библиотеке? — Она задумчиво покачала головой из стороны в сторону, а затем в её глазах показался хитрый блеск, и она утвердительно кивнула.

— Так может быть, вы покажите мне, где она находиться? — обрадовано спросил я, но старуха с хитрым видом потёрла пальцами руки, намекая на деньги.

Деньги решают всё — давно известная истина. Я отсчитал в кармане несколько купюр и протянул старухе, она живо запрятала их за пазуху. Но этого оказалось мало — она уцепилась своими крючковатыми пальцами в рукав моего пальто. Ради заветной цели мне не было жалко и его, к тому же пальто прослужило мне уже много лет и сильно износилось. Я снял его и отдал старухе, тут же ощутив, как холод и сырость просачиваются сквозь жилет и рубашку. Старуха же быстро накинула не по размеру большое пальто на свои сутулые плечи и поманила меня за собой.

Шли мы довольно долго, не меньше мили, пробираясь по еле заметным тропам с непролазной грязью и большими лужам. Я ожидал, что старуха поведёт меня к развалинам данвичской деревушки, но вместо этого мы удалялись от неё. Так миновав несколько заброшенных ферм с разрушенными каменными изгородями, мы обогнули Сторожевой холм, и его склон сделался совсем пологим.

Наконец старуха остановилась и, убедившись, что я наблюдаю за ней, указала рукой в сторону чернеющей лощины, подступавшей к самому склону холма. На её границе виднелись какие-то постройки. Затем она повернулась ко мне и стала что-то усердно вырисовывать на грифельной дощечке. Это была звезда, но вся неровная, перекошенная, с чем-то не понятным, напоминающим глаз в центре. Вновь указав в сторону притулившихся на склоне построек, старуха перечеркнула звезду тремя линиями, сложившимися в подобие перекрестья. Я спросил у неё о значении нарисованного, и она, ткнув пальцем в символ, принялась медленно выводить буквы, будто писала их впервые за свою жизнь.

Меня уже тогда стали одолевать неясные подозрения, рождавшие неподдельное чувство страха. В памяти всплывали отрывки из перевода «Некрономикона», которые я скрупулёзно переписал в свой блокнот. Я достал его из кармана и перелистал. На одной из страниц была та самая искривлённая звезда, не пресловутая пентаграмма или пентакль, которыми пестрят все оккультные труды, а чуть ли не единственное средство, как считал Безумный араб, способное защитить от проклятия тех, кто обитает за Гранью, — Печать Старших богов.

В это время старуха прекратила писать и протянула мне грифельную дощечку. Я лишь бросил на неё взгляд, как все таившиеся страхи и подозрения тут же вырвались наружу. На чёрной, исцарапанной за долгие годы поверхности было криво начертано «Йог-Сотот». Я с содроганием вспомнил строки из «Некрономикона»: «Йог-Сотот есть Врата, Йог-Сотот — Ключ и Страж Врат». Откуда необразованная и немая старуха могла знать ужасное имя этого Древнего божества и символы, которые даже мне удалось найти лишь с большим трудом? Возможно ли, что она видела их в книгах данвичской библиотеки, о которой говорил Нэйтан Бишоп и к развалинам которой старуха, должно быть, меня привела?

Когда же я наконец собрался с мыслями и хотел вновь заговорить со старухой, то обнаружил, что остался совсем один. Сгорбленная фигура с семенящей за ней собачонкой уже почти скрылась из виду. Меня, как и всё живое, тоже тянуло поскорее убраться отсюда, покинуть это всеми забытое место с царившим в нём запустением, омрачённым пасмурной погодой ранней весны. Однако стремление отыскать интересовавшие меня книги ни в коем случае не позволило бы отступить.

4

Я направился к постройкам, на которые указала старуха. Ими оказались большой обветшалый хлев, в каких на фермах обычно держат скот, крепкий ещё сарай и какие-то развалины. Широкие двери амбара были открыты настежь и почти сорваны с петель, а в тёмном проёме виднелись пустые стойла для животных. Дверь же сарая, наоборот, была плотно закрыта и придавлена просевшей притолокой. Большой поломанный замок, которым она, по-видимому, когда-то запиралась, валялся изъеденный ржавчиной здесь же на земле. Приложив немалые усилия, мне удалось открытьдверь, о чём я сразу же пожалел. В нос мне ударила омерзительная вонь, которая никак не могла остаться даже от домашнего скота. Это была не просто смесь запахов затхлости, сырости и плесени, но ещё чего-то мускусного, звериного, слившегося в единый приторный смрад. Он был настолько сильным, что даже стайка серых козодоев взволнованно застрекотала в лощине.

Я не сразу решился зайти в сарай. Лишь дождавшись, пока запах немного выветрится, шагнул внутрь. В полумраке я разглядел верстак с остатками плотницких инструментов, полусгнившие хозяйственные принадлежности, обвалившиеся полки с побитыми банками и трухлявые корзины для овощей. Затем, к своему удивлению, в дальней части постройки я заметил то, что никак не подходило для интерьера фермерского сарая, а именно внушительных размеров кровать, на которой всё ещё лежал ворох полуистлевшего белья. Напротив него стоял изъеденный жучками стол с массивным креслом, предназначавшимся, по-видимому, для человека ростом никак не меньше семи футов, а также комод с вывороченными ящиками. В углу сарая притулилась железная печурка, её труба была выведена в одно-единственное окошко, да и то заколоченное. И всё это покрывал внушительный слой пыли и грязи, говоривший о том, что в сарай никто не заходил вот уже много лет. В бесформенной куче возле стола я с трудом узнал грудой сваленные книги, давно превратившиеся в труху, размякшую от сырости, так что даже названий на корешках невозможно было разобрать. Я попытался поднять и раскрыть одну из книг, но она развалилась прямо у меня в руках.

Больше в сарае не было ничего примечательного, поэтому я вышел наружу и обратил своё внимание на развалины у самого склона холма. Тёмная лощина уже вплотную подобралась к ним и окружила зарослями корявого кустарника и деревцами с неестественно перекрученными стволами. На добротном каменном фундаменте уцелела только угловая часть строения. С внутренней стороны её покрывали глубокие царапины, которые, вероятно, могли оставить когти диких зверей, если бы они не находились в том числе на высоте человеческого роста. Очевидно, что некогда на этом месте стоял большой фермерский дом, после обрушения которого его хозяин, скорее всего, и поселился в сарае.

Я копался в руинах этого дома, разгребая обломки досок и камней, но мне попадался лишь разный мусор, да поломанная домашняя утварь, поросшая лишайником. Эти развалины ничуть не походили на библиотеку, в которой можно было бы найти нечто большее, чем отрывочный перевод «Некрономикона». Но я не терял надежды отыскать хоть что-нибудь любопытное, ведь за каждой преградой на моём пути неизменно следовали всё новые открытия. Так случилось и в этот раз.

Устав от безрезультатных поисков, я направился к остову обрушенной стены, чтобы присесть на него и передохнуть. Однако, сделав лишь несколько шагов, неожиданно услышал, как прогнившие доски пола под моими ногами затрещали, и я провалился во мрак. Первое, что пришло мне в голову после падения, — что я провалился в самую настоящую могилу: такими сильными были холод и сырость, которые я ощутил. Но поднявшись на ноги, я понял, что провалился в подвал разрушенного дома. Вернее, это был небольшой каменный погреб, заполненный талой водой, доходившей мне до щиколоток. Я попытался сделать пару неуверенных шагов, и тут же обо что-то запнулся и упал, окунувшись в ледяную воду.

Нащупав в кармане электрический фонарь, я осторожно поднялся и осмотрелся. Погреб, как и фундамент дома, был выложен из грубо отёсанного серого камня, покрытого мерзкой порослью. В одной его стене зиял чернотой низкий свод, у другой же высилась лестница. Часть её каменных ступеней обвалилась, но я всё же взобрался по ней наверх, к входу в погреб. Деревянная крышка, придавленная сверху разным мусором и обломками дома, поддалась не сразу. Но как только мне удалось приподнять её, погреб тут же наполнился пасмурным светом. И лишь тогда я заметил предмет, о который споткнулся — небольшой, наполовину скрытый в мутной воде сундук. Плотнику, изготовившему его, следовало отдать должное: доски сундука были плотно подогнаны друг к другу, просмолены, да ещё и окованы железом, покрывшимся за долгие годы в сыром погребе ржавчиной. Мне без особого труда удалось сбить ногой запиравший его навесной замок. Крышка сундука нехотя откинулась, и внутри я обнаружил свёрток из мешковины, совершенно сухой, что, опять же, говорило о качестве работы плотника. Но то, что оказалось внутри свёртка, взволновало меня ещё сильней, заставив забыть обо всём и возликовать. Удача вновь не обошла меня стороной.

Несколько старинных фолиантов, на потёртых и потрескавшихся кожаных переплётах которых были тиснены облетевшей позолотой самые таинственные названия, о которых мне когда-либо доводилось слышать. С дрожью в руках я открывал одну книгу за другой, и перелистывал пожелтевшие пергаментные страницы, исписанные словами нечеловеческих заклинаний и ритуалов, посвящённых запретным, внушающим благоговейный ужас Древним богам. И вот, наконец, последним в моих руках оказалось то самое сокровище, которое я так упорно искал, — легендарный «Некрономикон» Абдулы Аль-Хазреда. Нэйтан Бишоп не соврал, это были не те жалкие фрагменты, что пылились в Мискатоникском университете, а одно из изданий XVI века, в английском переводе самого Джона Ди. Его имя значилось на титульном листе, аккурат под именем Безумного араба, наполовину закрытое не то поистёршимся экслибрисом, не то библиотечной печатью.

На трудночитаемом английском времён Шекспира знаменитый оккультист и математик описывал скитания Безумного араба в раскаленных песках Руб Аль-Хали, его видения в них многоколонного Ирема с мерзкими бесплотными обитателями, нашёптывавшими ему холодными ночам непостижимые тайны далёкого прошлого. Мрачные могильные подземелья Мемфиса с ужасным хранителем и блуждающими в темноте ушебти были описаны так, будто я сам побывал в них. То там, то здесь на страницах фолианта встречались предостережения о коварстве проклятых богов и предречения о пробуждении других, покоящихся в сокрытых гробницах и смоляных ямах. А местами и вовсе приводились слова, которыми их можно было пробудить от вековечного сна. Я ликовал. Эти сакральные знания ждали меня здесь, заботливо спрятанные от посторонних глаз, кто знает кем и сколько лет назад.

Но не успел я вдоволь насладиться своей находкой, как откуда-то из глубины чёрного проёма в стене погреба абсолютно явственно повеяло тем самым смрадом, который я ощутил ещё в сарае. Причем здесь он был куда сильнее, и в мрачном погребе с этой вонью мне сделалось совсем не по себе. Подгоняемый чувством страха, я сложил книги в сундук (мешковина хоть и была намного легче, но расползалась от ветхости прямо у меня в руках) и выволок его наружу, оставив крышку погреба открытой. Если бы не случайность, то я бы ни за что бы не заметили её, сделанную с редким мастерством всё того же плотника.

5

Уже собравшись броситься со своей находкой к дому старухи, где остался мой автомобиль, я, словно по велению чьей-то непреодолимой воли, оглянулся на развалины дома и открытый лаз погреба, в котором виднелся чёрный зев каменного свода. Любопытство и исследовательский пыл, казалось, взяли надо мной верх, оттеснив чувство страха. Кто-то давным-давно спрятал в погребе сундук с редчайшими и ценнейшими книгами — что же ещё, в таком случае, могло скрываться в неизведанной темноте подземелья?

Оставив сундук возле кучи досок, я вновь спустился в погреб, ступив в холодную воду. В свете фонаря была отчётливо видна каменная арка шести футов в высоту и длинный тоннель, уходивший, очевидно, вглубь Сторожевого холма. С минуту поколебавшись, я шагнул вперёд. В тоннеле ощущалась всё та же сырость, то тут, то там между скользких камней пробивались белёсые шляпки грибов на тонких ножках. Кое-где на стенах попадались крюки для керосиновых, а возможно и масляных, ламп, ломавшиеся от малейшего прикосновения к ним. Судя по всему, тоннель был построен вместе с фундаментом дома ещё во времена первых переселенцев из Салема. Оставалось лишь гадать о его назначении, помня недобрую славу, окружавшую тех, кто бежал от ведьмовских процессов.

Пройдя десятка четыре футов, я отчётливо ощутил, что тоннель приобрёл заметный уклон вниз, а каменный пол под ногами стал до того скользким от стекавшей сюда талой воды, что я поспешил опереться рукой о стену, чтобы не поскользнуться, но тут же отдёрнул её: настолько неприятным было прикосновение к холодным, осклизлым камням, вызвавшее самые отвратительные ассоциации. В голове тут же вспыхнули пугающие сюжеты из так часто читанного мной журнала «Страшных историй», где ожившие мертвецы таились в старинных подземельях из гнейсовых плит да только и ждали, когда в них забредёт какой-нибудь незадачливый искатель приключений.

Когда же я остановился, чтобы привести мысли в порядок и собраться с духом, меня неожиданно окатила вырвавшаяся откуда-то из недр тоннеля волна нестерпимого смрада. Закашлявшись и закрыв лицо рукавом, я ощутил какую-то неосознанную угрозу в этой вони. Я готов был поверить, что это не просто выход ядовитых газов, а самый настоящий адский смрад, упомянутый преподобным Абиахом Ходли. От него холодок пробежал по спине, захотелось сорваться с места и бежать прочь, словно от надвигающегося дикого зверя, чьё дыхание я только что ощутил, сильно пожалев, что оставил свой наградной армейский Кольт в автомобиле.

Оглянувшись в надежде, что вид выхода в залитый светом погреб ободрит меня, я не увидел ничего, кроме уходящего вверх каменного свода. И только сейчас я обратил внимание, как разительно изменился тип его кладки. Теперь это уже были не грубо отёсанные камни, а ровные шестиугольные блоки из чёрного матового камня, придававшего окружавшей меня тьме необычайную глубину. Несомненно, эти ровно прилаженные друг к другу своими гранями блоки были столбчатым базальтом, а тоннель просто вырублен в их едином каменном массиве невероятными усилиями неизвестных каменотёсов. Да к тому же на поверхности каждого такого блока различалась поистёршаяся резьба, представлявшая собой один и тот же узор — круги, соединённые линиями в шестиконечную конструкцию. Но это была не оккультная гексаграмма, и не пресловутое древо каббалистов, и даже не его прообраз — священный тетрактис пифагорейцев, а нечто более древнее и сакральное.

Медленно, осматривая необычную кладку и покрывавшую её резьбу, незаметно для себя, я продолжал двигаться всё дальше по тоннелю. Меня вели уже не любопытство и честолюбивая жажда знаний, а какая-то иная сила — та самая неподвластная мне, чужая воля, которая потянула меня обратно в погреб. Наконец я оторвался от таинственной резьбы и осветил фонарём тоннель. Впереди, футах в десяти от меня, была видна дверь. Не обычная деревянная, прогнившая и покосившаяся, а массивная, потемневшая от невероятной древности и покрывшаяся патиной бронзовая дверь. Я уже не сомневался насчёт того, что и дверь, и эта часть тоннеля не были выстроены беглецами из Салема или обитавшими в долине индейцами. Это было наследие куда старше самого человечества.

Я толкнул дверь, но та даже не думала поддаваться. Ни ручки, ни кольца, за которые её можно было бы открыть, я тоже не нашёл. Зато в жёлтом луче фонаря был отчётливо виден барельеф на поверхности двери — перекошенная пентаграмма. Та самая, которую нарисовала на грифельной дощечке старуха и которую я перерисовал с найденных в библиотеке Мискатоникского университета страниц с переводом «Некрономикона». В центре её также был символ, напоминающий глаз, аего изогнутый, словно язык пламени, зрачок служил замочной скважиной, из которой ощутимо тянуло сквозняком и той самой вонью.

Вспомнив о рисунке старухи, я, не задумываясь, провёл рукой от верхнего луча звезды вниз, через её центр, затем под углом вправо до другого луча, и по горизонтали влево, вдоль линии самой звезды, образовав тем самым перекрестье. Не знаю, задействовало ли это какой-то скрытый механизм замка или же этот жест был действительно чем-то из ряда сверхъестественного, о чём писал Аль-Хазред, но в то же мгновение, ничем не нарушая оглушающей тишины подземелья, от одного моего лёгкого прикосновения дверь подалась вперёд и растворилась в густой тьме арочного проёма. Луч фонаря, потянувшийся за ней, поблек, а затем, замигав, и вовсе погас. Тут же меня обдало очередной волной смрада, на этот раз чуть не свалившей меня с ног: настолько она была невыносима и таким сильным был её порыв. И только тогда я понял, что в своей периодичности эти волны напоминали тяжёлое дыхание, вырывавшееся из могучих лёгких какого-нибудь мифического Титана, заточённого в своей подземной темнице Тартара.

Вглядываясь во тьму, я шагнул вперёд и застыл, оказавшись на самом краю узкого выступа из базальтовых шестигранников, а внизу подо мной раскинулась пропасть огромного колодца. И те цвета и формы, которые я в нём различил, были столь немыслимы и чужды, что я отказывался верить в то, что вижу. Их не могло существовать в привычном для человека мире, и было невозможно описать обычными словами, поэтому из какого-то самого потаённого уголка моей памяти возникли строки:

«Мне было видение чёрного зева вселенной,
Где слепые планеты в вихре звёздной метели
Летят в чёрной бездне, объятые ужасом вечным,
Без памяти, без имени, без цели…»[10]
И это видение, словно из ночного кошмара талантливого новоанглийского поэта, воплотилось передо мной наяву. Далеко внизу в черноте бездонного колодца плескались бескрайние воды космического хаоса, в котором сияли кружащиеся в безумном танце, мириады звёзд. Я видел, как они принимали форму причудливых созвездий, образовывали скопления и туманности самых невероятных цветов. Какой-то дурной, полной безумия шуткой казалась эта сюрреалистическая картина, в которой безмятежно плывущие галактики тянули ко мне рукава, словно осьминоги свои хваткие щупальца, чтобы оплести ими несчастную жертву. И мне казалось, что я стремительно падаю с головокружительной высоты прямо в пасти этих космических чудовищ. А они тянули и тянули свои звёздные протуберанцы, фосфоресцирующие, как мерзкие грибы на скользких камнях грубой кладки тоннеля. Но поразительней всего были кружившиеся вокруг них громадные сферы, переливавшиеся неземным сиянием, словно мыльные пузыри. То были глаза Древнего проклятого бога, заточённого в этой космической бездне.

Волны ледяного ужаса пронизывали всё моё существо, а я стоял, будто загипнотизированный, не в силах шевельнуться, и лишь осознавал свою абсолютную ничтожность перед этими силами вселенского хаоса. И тогда лишь инстинкт, точный и безотказный, как часовой механизм, заставил меня броситься обратно в освещённый неземным сиянием арочный проём, оступившись на подкосившихся ногах и чуть не сорвавшись с уступа. Я бежал по тоннелю прочь, спотыкаясь, поскальзываясь и падая, обдирая колени и руки о каменную кладку, сначала резную шестиугольную, а затем грубую, покрытую плесенью. Я бежал, а позади меня мерзко извивавшиеся протуберанцы отворяли тяжёлую бронзовую дверь — врата в мир за Гранью. И переливающиеся сферы катились по своду туннеля, и везде за собой они оставляли чёрный как смоль след, словно рассекали саму материю пространства «Йог-Сотот — есть Врата, Йог-Сотот — Ключ и Страж Врат», — звучало в голове под несмолкаемую какофонию из оглушительного грохота моего собственного сердца и надрывного свиста тяжёлого дыхания.

Наконец впереди показался выход. Я вырвался в маленький погребок, вспрыгнул на лестницу, обваливая последние каменные ступени, и выбрался наружу, в мрачный, забытый всеми Данвич. Бесчисленные стаи козодоев в чёрной лощине оглушительно стрекотали, встревожено мечась в ветвях деревьев. Схватив стоявший здесь же сундук с бесценной находкой и не переводя дыхания, я бросился вдоль склона проклятого Сторожевого холма. Я не допускал и мысли о том, чтобы остановиться или оглянуться, хотя и не был уверен, что невообразимое чудовище из чёрной космической бездны преследует меня. Да и преследовало ли оно меня вообще? Может оно всего лишь рвалось из своей темницы внутрь нашего маленького мирка, не замечая жалкого перепуганного человечишки, отпершего ему дверь.

Обливаясь потом и задыхаясь, я добежал до покосившегося дома, из печной трубы которого всё так же вилась струйка дыма. Подбежав к автомобилю, я дёрнул ручку дверцы, но та была закрыта. Трясущейся рукой (из другой я не выпускал сундук с книгами) я стал шарить по всем карманам, но ключей нигде не было: они осталась в пальто. Мерзкая старуха, завёрнутая в моё пальто, словно мокрая ворона, со злорадной ухмылкой стояла на пороге дома. Я подбежал к ней, крича и требуя ключи, но она лишь указала своим узловатым пальцем на сундук. В тот момент страхи паника взяли надо мной верх, и даже ни секунды не раздумывая, я бросил его на землю и, схватив протянутые мне ключи, кинулся к машине. Пусть сгинут в адском пекле и старуха, и книги, и вся эта насквозь прогнившая деревня, лишь бы я смог поскорее убраться отсюда. Уже заведя мотор и утопив в пол педаль газа, я — готов поклясться — расслышал сквозь шум мотора, как старуха громко прокаркала мне в след: «Йа, Йог-Сотот, Йог-Сотот!»

Пробуксовывая в грязи и едва справляясь с заносами на поворотах, я доехал до крытого деревянного моста. Тот угрожающе заскрипел и пошатнулся под весом автомобиля, и только я успел выехать на дорогу, как позади раздался громкий треск ломающегося дерева и всплески воды. А в зеркало заднего вида, еще до того, как повернуть, я мельком, даже нехотя, увидел мрачную панораму Данвича. Свинцовые тучи нависли над ним и завихрились над плоской вершиной Сторожевого холма. На их фоне на какое-то мгновение мне померещилось неясное движение переливающихся неземными цветами огромных колышущихся силуэтов. В ужасе я отвернул зеркало в сторону.

6

Не останавливаясь, я мчался прочь из этого проклятого места до самого Аркхема, к обычным людям, погружённым в свои повседневные заботы и пребывающим в благом неведенье того, что за кошмар на самом деле притаился с ними по соседству. Произошедшее ещё всплывало эпизодами в моём разгорячённом сознании, повергая в дрожь и смятение. Но когда впереди наконец показались островерхие крыши Аркхема, мой разум благосклонно начал сомневаться в действительности всего произошедшего. Да и само существование всеми забытого и насквозь пропахшего зловонным дыханием бездны Данвича казалось мне чем-то нереальным, продолжением ночного кошмара, снившегося мне накануне. Хотя грязная, порванная в клочья одежда с пятнами крови, ноющие ссадины и ушибы служили жестоким доказательством обратного.

Я не стал заезжать в снятую на ИстЧёрч-стрит комнату, а сразу направился к профессору Моргану. Лишь он, последний из старожил Аркхема, переживший то, что называли «данвичским кошмаром», мог дать разумные объяснения всему произошедшему со мной. Профессора я нашёл лежащим у себя в кровати, и причиной его ухудшившегося самочувствия, как я подозревал, был именно мой предыдущий визит. Но, увидев моё жалкое состояние, он сразу же всё понял и попросил присматривавшего за ним доктора Хартвелла сперва обработать мои ссадины, а затем оставить нас одних.

Уже после, сжимая в трясущихся перебинтованных руках бокал бренди, я принялся нервно пересказывать всё, что случилось со мной в злосчастной поездке. И с каждой описанной мною подробностью Морган, сперва рассерженно побагровевший, бледнел и покрывался болезненной испариной, отчего его дрожащие губы стали почти синими. Когда же я закончил, настала очередь профессора:

— Вы видите, что я очень плох. Я не соврал, сказав, что мне осталось совсем немного. То, что произошло тогда в 1928-ом году в Данвиче, искалечило нас и сломило духом, Эрмитейдж и Райс так и не смогли этого пережить. А причиной всему было погрязшее в самых чудовищных пороках семейство Уэтли, альбиноски Лавинии и её престарелого отца, развалины чьего дома вы отыскали на склоне Сторожевого холма.

Морган закрыл лицо руками и тяжело хрипло вздохнул, очевидно, поддавшись тяжёлым воспоминаниям, а затем продолжил:

— В феврале 1913 года в этом доме Лавиния Уэтли произвела на свет отвратительных существ: Вилбура и его безымянного брата. Тогда никто не знал, кем был их отец, поговаривали даже об инцесте, но оба они никогда не принадлежали к человеческому роду, а были порождением того, что вам довелось увидеть своими глазами. И обих нечестивой природе узнали лишь в 1928 году. В тот год Вилбур Уэтли погиб, пытаясь выкрасть треклятый «Некрономикон» из библиотеки Мискатоникского университета, и лишь невероятная случайность не позволила ему этого сделать и навлечь на мир ещё больший ужас, чем тот, что произошел после. Я говорю о так называемом «данвичском кошмаре», которым было не что иное, как вырвавшийся на свободу брат Вилбура. Его дед и мать к тому времени были уже давно мертвы, и, сдаётся мне, умерли они не своей смертью. Да и будь они живы, то вряд ли бы могли остановить то, что уничтожило до основания не только их дом, но и несколько ферм, вместе с их хозяевами и скотом. И только мы трое с Эрмитейджем и Райсом обладали необходимыми знаниями и силами, почерпнутыми из зашифрованного дневника Вилбура и «Некрономикона».

Я слушал Моргана, затаив дыхание и понимая, что «данвичский кошмар» был куда ужаснее и опаснее той эпидемии тифа, которой я его ошибочно считал поначалу. Профессор остановился, потянувшись к стакану с водой, я подал его ему и просил продолжать.

— После этого происшествия за последующие годы Данвич полностью обезлюдел. И на протяжении более чем пятнадцати лет я единолично выступал в роли стража, стараясь скрыть и искоренить всё, что хоть как-то напоминало о тех событиях и их причинах. О Данвиче постепенно забыли, а руины фермы Уэтли так и оставались лежать нетронутыми в тени Сторожевого холма. И лишь изредка с верховья Мискатоника объявлялись дальние родственники из рода Уэтли, пытавшиеся заявить свои права на старинные книги и дневник Вилбура. Но всем им я однозначно заявлял, что ничего не сохранилось, оберегая тем самым всех нас от возрождения кошмара. Но ситуация серьёзно изменилась в 1946 году, когда в Аркхеме появился Нэйтан Бишоп. Его необычный внешний вид, сперва принятый за признак вырождения Новоанглийской глубинки, оказалась следствием куда более тревожной правды. Он также заявил свои права на наследство Уэтли, утверждая, что его мать Хэлен Бишоп связалась с Вилбуром незадолго до гибели того и, родив сына, умерла сама. Все эти годы Нэйтана растила и воспитывала его немая бабка. Она, видимо, сохранила кое-какие книги, уцелевшие в развалинах фермы, и учила по ним Нэйтана, так же, как старик Уэтли учил в своё время Вилбура. Документов, подтверждавших родство, у него, конечно же, не было, но они и не требовались: если бы вам довелось в своё время видеть Вилбура, то вы бы сразу отметили явные наследственные черты. На все же расспросы Нэйтаная сперва отпирался, утверждая, что ни книг, ни дневника, дескать, не сохранилось, но когда дело дошло до угроз, я счел за лучшее уехать вместе с документами за пределы штата.

Внезапно хриплый голос Моргана прервал раскатистый стрёкот, донёсшийся из распахнутого окна его комнаты. Профессор привстал и, пристально посмотрев на меня широко раскрытыми выцветшими глазами, прошептал:

— Я боюсь, что Нэйтан пойдёт по стопам своего отца и попытается сделать то, что ему не удалось. И теперь, отыскав в руинах дома Уэтли их книги, лишь чудом остававшиеся не обнаруженными так долго, и тоннель под Сторожевым холмом с той червоточиной — вы дали Нейтану в руки все ключи к новому кошмару. И поэтому теперь вы обязаны остановить его!

Вскоре я уже спускался в хранилище библиотеки Мискатоникского университета, открытое для меня, несмотря на поздний час, по одному лишь звонку профессора. Вот где была та самая сокровищница, о которой ходило столько слухов. Десятки запертых шкафов и витрин, уставленных редчайшими книгами и древними артефактами. Затейливые названия старинных фолиантов так и бросались в глаза, о большей части из них я вообще ничего не знал, и надеюсь, что никогда не узнаю, — столь пугающая мудрость сокрыта в них. Так или иначе, но они больше не интересовали меня, за исключением латинской версии «Некрономикона» XIV века, жалкие обрывки перевода которого затерялись в читальном зале. Этот латинский текст был куда ближе к своему утерянному арабскому оригиналу, и куда полнее найденного мною в сыром подвале перевода Джона Ди. По наставлению профессора я отыскал в книге ритуал с заклинанием на языке Акло и ещё один символ, именуемый знаком Стража. Всё это должно было запереть зло под Сторожевым холмом, оградив его от нашего мира, пока оно не принесло в него чудовищные разрушения, ещё большие, чем двадцать лет назад.

В «Некрономиконе» я также отыскал мрачные откровения Безумного араба о ритуалах и союзах между людьми и пришельцами из-за Грани, которые заключались на вершинах холмов в Ночь костров. И об отвратительных существах, которые рождались от таких союзов. Одни из них от рождения не были похожи на людей, и в них преобладала противоестественная природа второго родителя. Другие же не многим отличались от смертных, но вырастали быстрее и обладали мудростью, какую иные люди не приобретали и к глубокой старости. И всем этим отродьям была уготована судьба ключа, способного разрушить печати, запирающие Врата, и призвать проклятых Древних богов. Всё то, о чём мне говорил Морган. Но была там и ещё одна фраза, от которой я похолодел и вновь ощутил близость бездны, на краю которой оказался ещё не так давно. Строка гласила: «По смраду узнаете их»- по тому самому неописуемому, звериному смраду, который исторгался из пасти космического хаоса.

Я просидел в хранилище библиотеки за переводом нужных мне отрывков до позднего вечера, а тем временем состояние профессора сильно ухудшилось, он впал в беспамятство, которое сменилось агонией. Всё это время на дереве за окном его комнаты, не умолкая, кричала стая козодоев, как казалось, в такт тяжёлым хрипам Моргана, переполошив своим оглушительным стрёкотом весь город. Именно так, согласно старинным индейским легендам, эти адские птицы закликают души умирающих, но их вопли были настолько оглушительны, что в мои мысли закралось тревожное сомнение, суждено ли увидеть рассвет не только профессору, но и всему Аркхему, если я не потороплюсь.

Из хранилища я заехал на Вашингтон-стрит, по ранее указанному Морганом адресу, где уже были готовы к моему приезду. Стоило мне заглянуть в полученный там саквояж, как я понял, что профессор предполагал окончательно стереть с лица земли то, что осталось от дома Уэтли вместе с туннелем под ним. Внушительная связка динамита могла навсегда обрушить и все планы тех, кто, как и Нэйтан, охотился за наследием Вилбура и жаждал завершить начатое им дело.

Я убеждён, что мой переезд в Аркхем был не случаен. Теперь тяжкая ноша стража и хранителя тёмных секретов прошлого Данвича легла на мои плечи. Но я крепок телом и духом, не то что немощный старик, и в моём лице у нового кошмара появился достойный противник. Мне предстоит вернуться в заброшенную деревню, несмотря на обвалившийся мост и начавшуюся сильную грозу. Я обязан остановить Нэйтана Бишопа и его полоумную бабку, патронов в моём Кольте хватит для них обоих, и я знаю, как бороться с тем, что не способны остановить обычные пули. Однако же если мне не удастся вернуться живым, то пусть моя несчастная история послужит предупреждением всем жителям Аркхема и Новой Англии. Никогда не следует тревожить ужасные тайны Данвича, тем более ради праздного любопытства: цена этому слишком высока.

Памяти профессора Фрэнсиса Моргана
В ночь с 22 на 23 марта в Аркхеме на 68 году жизни скончался Фрэнсис Морган, всеми уважаемый профессор Мискатоникского университета, посвятивший себя преподаванию сравнительной анатомии. Последние годы жизни профессор провёл в Пенсильвании, но навсегда остался достойным жителем Аркхема, сделавшим свой вклад в историю города. Прощание с профессором состоится25 марта в 11 часов дня в Церкви Христа, после чего он будет похоронен возле своих достопочтимых коллег и соратников Генри Армитейджа и Уоррена Райса, погибших в 1928 и 1929 годах.

«АркхемЭдвертайзер» 23 марта 1949
Ураган
Минувшей ночью сильный ураган обрушился на ДолинуМискатоника. По сообщениям местных фермеров, яростные вихри с корнем выворотили множество деревьев в лощине Холодного Ручья, сорвали крыши с примыкающих к ней хозяйственных построек нескольких ферм, а наутро некоторые хозяева не досчитались целого десятка голов своего скота. Больше всего пострадала давно заброшенная деревушка, к северу от Аркхема. Сам же Аркхем, как и близлежащие Кингспорт, Дьюсбери и Эйлсбери, бедствие обошло стороной.

Единственной жертвой урагана стал сорокалетний мужчина, чьё тело было найдено на берегу Мискатоника, недалеко от сгоревшей водяной мельницы в районе Эйлсбери. Как удалось выяснить полиции, погибший Дж. Вилтерс приехал в Аркхем 19 марта, чтобы занять место преподавателя фольклористики в Мискатоникском университете. При погибшем был обнаружен пистолет Кольт без патронов. Позже отыскался и взятый им напрокат автомобиль, увязший в грязи на одной из сельских дорог, недалеко от Биллингтонского леса.

Полиция предполагает, что мужчину сбросило с моста или крутого склона реки сильным порывом ветра, после чего бурное течение пронесло несчастного несколько миль по каменистым порогам. Однако у следствия ещё остаются вопросы относительно того, было ли это всего лишь несчастным случаем или же убийством, поскольку причиной смерти погибшего явилось не утопление, а многочисленные травмы, полученные им не при ударах о камни, а при падении с высоты, значительно превышающей склоны Мискатоника. Расследование по этому делу будет продолжено.

«Эйлсбери Транскрипт» 24 марта 1949
2016

Алексей Лотерман ХИМЕРА

За окном поезда пролетали поля, леса и деревушки. Проклятая война везде оставила следы разрушения и смерти. Но самые сильные и неизгладимые из них остались в душах людей. Ветер стремительно подхватил мелкие клочки разорванной чёрно-белой фотографии — в каждом из них были заключены воспоминания всего произошедшего со мной. Армия Советского Союза, захватившая власть в Кёнигсберге, принялась беспощадно изгонять из города всё немецкое население. С тяжестью на сердце мне пришлось покинуть родные места, где прошло моё детство и юность и где останутся преданные земле мои родители. До сих пор не верится, что я больше никогда не увижу старинные дома с двускатными черепичными крышами, тесные, наполненные тайнами улочки старого города, его мощёные площади, величественные башни замка и шпили соборов. Всё то, что было так дорого моему сердцу, оказалось разрушено и безвозвратно уничтожено войной. Сперва заносчивые британцы вероломно бомбили самое сердце города, а затем советские войска захватили оставшиеся руины.

Всего несколько лет назад никто не мог бы даже вообразить подобный жалкий конец. Город процветал. Приход Третьего Рейха, ознаменовавшийся Хрустальной ночью, нёс с собой новое светлое будущее. Тогда я с нескрываемой улыбкой наблюдал, как был арестован Лёв Петц, бессовестный взяточник, отчисливший меня с медицинского факультета. Эта заплывшая жиром туша с надменной распухшей рожей, занимавшая место в деканате факультета, посчитала, что я чересчур увлечён мистериями античного мира, не имеющими никакой практической значимости.

Вчерашний студент, я был мобилизован. Во время службы мой интерес и познания в истории и мифологии античности были замечены командованием. Мне исполнилось всего 22 года, когда я окончил военную подготовку и сразу же был зачислен в один из исследовательских отделов лаборатории Кёнигсберг-13, действовавшей под патронажем общества Аненербе. Отдел Цетта, в который меня определили, располагался в подвальных помещениях Королевского замка Кёнигсберга. Периодически нам доставляли различные древние артефакты, анализом которых мы занимались. Полная секретность окружала лабораторию, и под страхом смерти запрещалось разглашать её деятельность, более того, каждый отдел работал под постоянной охраной солдат Рейха.

Незадолго до британских налётов в отдел был доставлен необычный базальтовый саркофаг. Согласно документам, 8 сентября 1942 года подводная лодка Кригсмарине U-203 под командованием капитан-лейтенанта Рольфа Мютцельбурга, проходя на глубине 200 метров в южной области Тихого Океана, в районе 40R южной широты и 120R западной долготы, засекла движущийся объект. Экипаж был поражён его размерами, скоростью и манёвренностью — по этим показателям он превосходил как все существующие субмарины, так и любых известных обитателей океана. Когда траектория движения объекта легла на курс подлодки и грозила неминуемым столкновением, командование U-203 приняло решение об экстренном всплытии. Объект же, подойдя на критическое расстояние к судну, напротив, ушёл на глубину.

На поверхности экипаж ждало ещё одно событие: корма судна оказалась покрыта какой-то чёрной слизью, отдалённо напоминавшей мазут, но без специфического химического запаха. Однако никаких пробоин и повреждений корпуса самой подлодки обнаружено не было. Помимо этого, на палубе был найден предмет, представлявший собой каменный саркофаг, покрытый полипами и коралловыми наростами. Саркофаг погрузили на субмарину и продолжили свой путь. 10 сентября, во время всплытия для пополнения запасов воздуха, экипажу было позволено искупаться в тёплых водах. В тот момент, когда капитан-лейтенант Рольф Мютцельбург решил нырнуть в воду из командной рубки, судно качнуло, и он упал на булевую балластную цистерну, ударившись головой и рукой. От полученных травм он скончался на следующий же день 11 сентября. Тем не менее, боевой поход U-203 был завершён, и по возвращении каменный саркофаг был передан на изучение в Кёнигсберг-13.

Очистив саркофаг от коралловых наростов, на его крышке и стенках мы обнаружили затейливую резьбу, изображавшую, по-видимому, какой-то мифический город. Поражала манера, с которой древний мастер выполнил резьбу: все её линии, углы и перспективы стремились нарушить законы евклидовой геометрии. При этом сам саркофаг имел строгую трапецоидную форму. Материал, из которого он был выточен, определили достаточно быстро как разновидность базальта. Крышка саркофага на два дюйма входила в его стенки, а шов был герметично запечатан цементным раствором. Осторожно удалив цемент, мы вскрыли саркофаг и обнаружили внутри хорошо сохранившиеся причудливую статуэтку и книгу. Последняя представляла собой несколько десятков тонких, но вместе с тем достаточно прочных пластин из золотистого с белёсым оттенком металла, соединённых вместе кольцами из того же странного металла. Пластины были сплошь испещрены неизвестными иероглифами, среди которых иногда встречались сложные геометрические символы.

Книгу мы сразу же передали на расшифровку лингвистам, а группам нашего отделения достались саркофаг и статуэтка. Её изучением довелось заниматься и мне. Это была неправдоподобных форм горгулья: антропоморфное тело, обрамлённая щупальцами голова, по обеим сторонам которой поблёскивало по три глаза, а за спиной — пара сложенных перепончатых крыльев как у летучей мыши. Существо сидело на корточках, обхватив когтистыми руками колени. Каменное основание под ним имело такую же трапецоидную форму, как и саркофаг, и тоже было украшено причудливой резьбой, напоминавшей иероглифы из книги. Высокое мастерство и реалистичность, с какими была выполнена статуэтка, внушали благоговейный ужас. Вероятно, в незапамятные времена она служила тотемом некоего культа. Материал артефакта вызывал не меньшее удивление — он не упоминался ни в одном справочнике по геологии или минералогии: гладкий чёрно-зелёный камень с золотистыми и радужными пятнами и полосками. Патина, покрывавшая наиболее глубокие участки резьбы, свидетельствовала о невероятной древности и ценности находки.

Пока наш отдел корпел над химическим и спектральным анализом материала статуэтки, пытаясь тем самым определить район происхождения геологической породы, лингвисты, наконец, смогли расшифровать некоторые фрагменты книги. К своему удивлению они обнаружили в ней параллели с редким и почитаемым в рядах эзотериков трудом под названием «Ye Text of Rlyeh», повествовавшем о так называемом Культе Ктулху. В центральном мифе культа говорилось о Древнем Божестве с неудобопроизносимым именем, которое вместе со своим чернокрылым потомством спустилось на первозданную Землю и возвело циклопический город Рлайх. Однако именно этот величественный город стал для них гробницей, когда по неизвестным причинам (по-видимому, вследствие какой-то геологической катастрофы) он опустился в тёмную бездну океана. Там он якобы покоится до сих пор, грозя однажды подняться и вновь явить миру Древнее Божество.

Лингвисты также смогли прочитать и перевести надпись на статуэтке: Ph'nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn — что, согласно «Ye Text of Rlyeh», означало «В жилище своём в Рлайх мёртвый Ктулху ожидает во сне». Однако золотую книгу им так и не удалось перевести полностью — большое количество иероглифов осталось неизвестным. Безуспешно побившись над текстами, лингвисты пришли к заключению, что странный язык с непроизносимыми нагромождениями согласных не был настоящим живым языком некого забытого народа. Скорее это был искусственно созданный язык, который использовался в ритуальных целях загадочного культа.

Увы, но этим поразительным открытиям не было суждено послужить на пользу Рейха. В августе 1944 года британские самолёты начали бомбардировку Кёнигсберга. В тот момент я занимался подготовкой фотографий для отчёта о статуэтке, который должен был отправиться в штаб Аненербе, а затем в самое сердце Рейха — замок Вевельсбург. Происхождение породы, из которой была вырезана статуэтка, мы определили как внеземное, поскольку полученные результаты как химических, так и спектральных исследований не совпали ни с одним из известных земных элементов. Похожие результаты были получены и в отношении книги — вероятнее всего, её листы были выплавлены из метеоритного железа и лишь на треть сплав состоял из знакомого нам золота.

Когда град снарядов посыпался на замок, я ни минуты не раздумывая вскинул чехол с фотоаппаратом на шею и, с кипой бумаг для отчёта в одной руке и статуэткой в другой, бросился прочь из рушащегося памятника средневекового зодчества. Кругом царил хаос, никто из охранявших замок солдат даже не пытался остановить меня. О работе лаборатории и ценности изучаемых в ней артефактов они знали ещё меньше, чем я. А вот противник, напротив, имел чёткое представление о том, что происходило в замке, и вся его мощь была направлена именно на него.

Центр древнего Кёнигсберга лежал в руинах, а вместе с ним и лаборатория. Это было одним из многих зловещих знаков грядущего падения Рейха. Я пришёл в сознание только в госпитале, где и узнал, что меня вынес на своих плечах один из немецких солдат по имени Отто Хольм. Британский снаряд взорвался рядом со мной, контузив и разорвав правую ногу в клочья. Раненный, но чудом выживший, я был вынужден на костылях вернуться к родителям в ещё сохранившийся пригород Кёнигсберга. Мне удалось разыскать спасшего меня солдата и отблагодарить его. Оказалось, что он сохранил статуэтку, фотоаппарат и документы, которые я крепко сжимал в руках, даже когда лежал без сознания, раненный взрывом. Как мне показалось, Хольм был рад вернуть мне статуэтку, от одного вида которой ему становилось не по себе. Горгулья заняла место на полке в моей комнате родительского дома; документы, ныне уже бесполезные, были убраны подальше; фотоаппарат же пришлось продать за бесценок, однако плёнку я решил сохранить.

В первые же ночи мой сон был очень неспокоен, что я списал на последствия контузии, к тому же туго перебинтованная культя всё ещё сильно болела. Однако со временем к ночному беспокойству прибавились ещё и кошмарные сновидения. Сперва мне снилось, что ночью каменная горгулья оживала, слезала с трапецоидного пьедестала и летала на своих перепончатых крыльях по комнате. Затем, как будто заметив меня, она стала садиться мне на грудь, и я, казалось, ощущал её тяжесть, не дававшую мне ни вздохнуть, ни пошевелиться. В конце концов, восседая у меня на груди, статуэтка стала источать сине-зеленоватое свечение, похожее на полярное сияние, и я погружался в ещё более пугающие сновидения. Мне грезились необычайные глубины океанской бездны и покоившийся в ней громадный город, архитектура которого непостижимым образом нарушала все законы геометрии. В центре города возвышалось колоссальное сооружение, напоминавшее месопотамские зиккураты, и я ощущал себя ничтожно малым на его фоне. Cthulhu fhtagn! — раздавался громогласный зов из его глубин, и тысячи голосов вторили ему. Это был величественный склеп Ктулху.

В последний раз я проснулся под звуки собственного вопля, тонувшего в кошмарном гуле. Я не мог больше выносить присутствия в комнате статуэтки, навевавшей мне ужасные сновидения, и попросту переставил её в маленькую прихожую, соседствовавшую с кухней. При этом меня не покидало ощущение, что поза статуэтки изменилась: крылья чуть приоткрылись, голова наклонилась вперёд, а щупальца ещё сильнее переплелись. Хищная горгулья словно излучала злобу, и на неё нельзя было смотреть без содрогания. С того дня мой сон стал несколько спокойнее, по крайней мере я избавился от видений океанской бездны. Но однажды вечером отец принялся сетовать на отвратительную статуэтку, утверждая, что она якобы оживает ночью, летает по дому и скребётся в двери комнат. В конце концов, теперь и родители стали жаловаться на терзавшие их страшные сновидения.

Трагический финал этой истории настал неожиданно. Я возвращался домой, и ещё издали заметил столб густого чёрного дыма. Как оказалось, горел именно наш дом. Потушить пламя удалось не сразу, и я в безмолвном ужасе наблюдал, как из пепелища извлекают останки родителей. Но ещё более страшная находка обнаружилась в почерневшей от копоти печке — единственной из того, чтоосталось от нашего дома. Внутри неё оказалась мерзкая статуэтка, ничуть не пострадавшая и даже не покрывшаяся сажей. Судя по всему, кто-то из родителей, не вынеся её вида, швырнул в печь, но вместо того, чтобы уничтожить статуэтку, огонь охватил весь дом.

Трагедия ввергла меня в отчаяние. На какое-то время я переехал на квартиру к Отто Хольму — тому самому солдату, который на своих плечах спас меня из рушившегося Королевского замка. Он был единственным человеком, которому я смог рассказать всю историю злосчастной статуэтки, поскольку он и сам ощутил её влияние, до того, как вернул мне. На следующий день после разговора мы отправились к старому заброшенному колодцу на окраине города. Его затхлые тёмные воды, казавшиеся бездонными, распространяли невероятное зловоние, от которого мне стало плохо, так, что голова закружилась и всё поплыло перед глазами. Я помню лишь громкий всплеск, с которым колодец поглотил статуэтку, избавив нас, как казалось, от её проклятия навсегда. Я лишь жалею о том, что не сделал этого раньше или вовсе не оставил статуэтку в рушившемся замке.

Вскоре в Кёнигсберг начали прибывать солдаты Советского Союза. Они с таким усердием копались в руинах Королевского замка, что найди они там статуэтку в целости и сохранности, её угроза возросла бы многократно. В полусгнившем фолианте безумного араба Абдуллы Аль-Хазреда, который лингвисты Кёнигсберг-13 связывали с «Ye Text of Rlyeh», я как-то мельком прочёл: «…но в некоторых старых запретных книгах говорится, что подобные артефакты скрывают внутри ужасную силу: через них, как через бреши во времени и пространстве, обитающие за Гранью могут быть пробуждены и призваны…»

Всё больше русских прибывало в Кёнигсберг, это был уже не тот город, который я знал, и мне не осталось в нём места. Перед отъездом я в последний раз посетил могилу родителей и в последний раз взглянул на некогда величественный, а теперь разрушенный до основания родной город. Поезд напряжённо дернулся, и перрон быстро поплыл за окном. В купе царило молчание: ни я, ни Отто Хольм не могли скрыть того тяжёлого чувства, с которым мы покидали Кёнигсберг.

Рука сама потянулась к внутреннему карману, где лежал конверт с фотографией. Нет, это была не памятная фотография, дорогая моему сердцу — все до единой погибли в огне. Это была та единственная фотография, сделанная мною для отчёта ещё в Кёнигсберг-13. Перед нашим отъездом мой друг проявил плёнку, чудом уцелевшую в пожаре, как и проклятый каменный идол. Я вскрыл конверт — на фотографии не было статуэтки, хотя я хорошо помню, как настраивал оптику фотоаппарата и делал снимок. Но, словно в ночном кошмаре, я вновь увидел на нём расплывчатый образ циклопического города с неевклидовой геометрией, посреди которого возвышался величественный склеп. Его врата были перекошены, а из образовавшегося проёма выползала мерзкая аморфная тень с массой протуберанцев и парой тройных пылающих космической яростью глаз. Я знал, что статуэтка теперь покоится в чёрной бездне заброшенного колодца, где ей самое место. И не мысль о ней внушала ужас, и не воспоминания о ночных кошмарах, а та самая тень на фотографии, двигавшаяся и гипнотизировавшая своим горящим взглядом, так, что мне слышались космические вибрации, в которых улавливался зов — Cthulhu fhtagn! Cthulhu fhtagn!

С большим трудом мне удалось вырваться из пут этого навязчивого видения и оторвать взгляд от снимка. Я резко вскочил и, порвав его на множество клочков, выбросил в окно. Неужели даже фотография была способна проецировать злую волю тех сил, которые олицетворяла статуэтка, или же мой разум окончательно помутился, и болезненные галлюцинации из ночных кошмаров теперь преследуют меня наяву? Единственный, кто мог ответить на этот вопрос, это проявлявший фотографию Отто Хольм. С этим я повернулся к нему, но, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что нахожусь в купе один. Хотя я точно помнил, как садился вместе с другом на поезд, и он даже помогал мне с костылями и багажом. Ещё минуту назад он сидел возле меня в купе и никуда не выходил. Но сейчас его не было рядом.

Как будто пелена тумана, отделяющего сон с его гротескными образами от яви, спала с моего сознания, и я увидел, что на месте, где сидел мой друг, теперь лежит лишь небольшой саквояж с моими пожитками, расстёгнутый и слегка приоткрытый. Но этого было достаточно, чтобы я увидел внутри него золотистый отблеск гладкого чёрно-зелёного камня. Единственная мысль пронеслась в голове:

— Что же тогда с таким громким всплеском упало в старый колодец на окраине Кёнигсберга?

Примечание: хотя рассказ основан на реальных исторических событиях, и содержит описания социальных настроений Европы 40-х годов, он является художественной выдумкой. Автор чтит память героев Великой Отечественной войны, и ни в коем случае не ставит целью рассказа оправдать преступления нацизма, или исказить историю!

2014

Алексей Лотерман ПОСЛЕДНИЙ ОПЫТ АШЕРА

Кэб, в котором я сидел, с грохотом остановился у ворот поместья Ашеров. На пороге дома меня уже ждали родители Эдварда. Этим злополучным вечером в мою дверь постучал мальчишка, присланный Ричардом Ашером и умолявший меня срочно приехать к нему. Ещё с военной службы мы с Ричардом поддерживали дружественные отношения, и я хорошо знал его единственного сына Эдварда. В юности он проявлял огромный интерес к химии, она была его страстью, и, закончив колледж, он поступил в Оксфорд. Преподаватели пророчили ему профессорскую должность, но судьба распорядилась иначе. Чарльз изменился в одно мгновение: обморок, случившийся с ним в лаборантской, положил начало череде событий, которым никто до сих пор не может дать ясного объяснения.

Ричард Ашер знал о моей психиатрической практике и поэтому первым делом обратился ко мне. Беспамятство, в котором Эдвард пробыл несколько часов, характеризовалось полным отсутствием реакций на какие-либо внешние раздражители. Остальные же процессы его организма были в норме и опасений не вызывали. Казалось, молодой человек пребывает в неком подобии глубокого обморока, который мог быть вызван отравлением химикатами. Наконец очнувшись, Эдвард попытался подняться, утверждая, что должен немедленно вернуться в лаборантскую, но тут же упал без сил. Я приказал ему оставаться в постели, пока его состояние не улучшится. Все расспросы о причинах обморока он оставлял без ответа, ссылаясь на провал в памяти, однако, его задумчивый вид говорил, что он всё же что-то помнит, но не желает рассказывать.

Вечером того же дня Эдвард заявил, что ему необходимо на какое-то время оставить учёбу, восстановить здоровье и попутно заняться кое-какими изысканиями в области химии. Именно для этого он впоследствии переоборудовал пустовавшую мансарду родительского дома в лабораторию. Ричард Ашер был свидетелем того, как Эдварду привозили не только необходимую меблировку, но и большое количество деревянных ящиков, в которых, по-видимому, были разнообразные химические приборы и химикалии. Однако побывать после этого в мансарде ему так и не удалось: путь в неё был закрыт для всех, кроме самого Эдварда, требовавшего полного уединения.

Главу семейства одолевало беспокойство за сына, который стал пленником своей лаборатории, «поправляя» таким образом своё здоровье. Он не раз настаивал на серьёзном разговоре, но все его усилия и стуки в дверь Эдвард оставлял без ответа. Лишь однажды он удостоил своего отца просьбой, чтобы тот перестал ему докучать и отвлекать от работы. Правда, несколько дней спустя, Эдвард всё же разбавил своё затворничество вечерними прогулками, во время которых, как оказалось, встречался с аптекарями и работниками кладбищ. За этими встречами последовала новая череда доставок деревянных ящиков с неизвестным содержимым. От одних исходило благоухание лечебных трав, от других же, напротив, едкий химический запах.

После этого Ричард Ашер стал замечать, что из каминной трубы над мансардой периодически валит чёрный дым, окутывая округой удушливым смогом. Конец же его терпению наступил, когда в один из вечеров дом огласило неестественное подобие звериного рёва, источник которого находился в мансарде. Но напрасно Ричард Ашер колотил в дверь и звал Эдварда — ему оставалось лишь наблюдать яркий свет, лившийся из-под двери мансарды. Час спустя Эдвард сам постучался в кабинет отца и с взволнованным видом извинился перед ним, заверяя, что не станет больше беспокоить родителей, поскольку его изыскания дали впечатляющие результаты и эксперименты необходимо перенести в иные, более подходящие для этого условия.

В течение следующей недели казалось, что Эдвард начал возвращаться к своей прежней жизни. Он безмятежно проводил время в кругу родителей и знакомых, пока начавшаяся однажды вечером сильная гроза не привела его в необычайное возбуждение. Эдвард вновь заперся в мансарде, взволновав родителей. Волнение переросло в панику, когда из мансарды раздался дикий вопль их сына, заглушаемый раскатами грома. Все попытки попасть в мансарду и узнать, что стряслось с Эдвардом, были безрезультатны, из-за двери не доносилось больше ни звука. Тогда глава семейства и послал за мной, и уже через полчаса я был в доме Ашеров.

Оставив Ричарда успокаивать жену, я поднялся к мансарде. Из-под её двери вырывались всполохи света, но на мой стук никто не ответил. Предположив, что Эдвард вновь упал в обморок, я высадил запертую дверь, с грохотом ворвавшись вовнутрь. Передо мной предстала самая настоящая алхимическая лаборатория. Всё помещение мансарды было заставлено столами, на которых высились нагромождения химических приборов: от вполне современных, до самых невообразимых, которыми пользовались ещё алхимики античности и средневековья. В больших шкафах теснились колбы, банки и бутыли с химикатами, но особое внимание привлекало несколько стеллажей: на их полках располагались пробирки и колбы, педантично пронумерованные и закупоренные пробками — все они содержали какое-то белёсое киселеобразное вещество. Сами стеллажи также, по-видимому, были подчинены определённой классификации, поскольку тот, где стояли продолговатые пробирки, имел медную табличку с поблёскивавшей гравировкой «Flora». На другом, с небольшими круглыми колбами, была табличка «Fauna», на третьем, где тоже размещались круглые колбы, но больших объёмов — «Homo». И, наконец, последний стеллаж, где склянок было меньше всего, обозначался табличкой с гравировкой — «Chimaera». Самого же Эдварда нигде не было.

Посреди мансарды, в центре начерченной мелом окружности и вписанной в неё причудливой геометрической фигуры, стоял квадратный столик, на котором высился необычный прибор. Именно от него исходили слабые отблески света, освещавшие мансарду. Внешне прибор напоминал керосиновую лампу: от центральной части с резервуаром для горючего отходили четыре подставки, на которых сверкали металлические шары, усеянные пирамидальными шипами. Сверху над всей конструкцией громоздилась большая круглая колба с киселеобразной субстанцией внутри и порядковым номером № 471 на горлышке.

Я протянул руку и вывернул колесо, регулирующее длину горящего фитиля, и в тот же момент комнату озарил яркий солнечный свет, хотя снаружи была глубокая ночь. Жидкость в колбе пришла в движение, и белёсая дымка заполнила её, затем раздался хлопок — пробка, не выдержав быстро нарастающего внутреннего давления, устремилась в скошенный потолок мансарды. За нею последовал целый фонтан тумана: поднявшись из колбы, он воспарил над столом большим молочным облаком. Вся эта эманация сопровождалась шипением вырывавшейся из колбы субстанции. Но было в этом шипении ещё что-то, похожее на шёпот, и, как мне показалось, до меня донеслись звуки неведомого языка: «…й'аинг'нгах…»

Отшатнувшись, я медленно попятился назад, но споткнулся и рухнул на дощатый пол. Под моими ногами лежал массивный гроссбух, испещрённый бесчисленными номерами и записями. В следующее же мгновение из четырёх шарообразных электродов прибора вырвался ослепительный разряд и пронзил дымку, уже принявшую на тот момент фантастические, по-неземному гротескные, формы. Вскрикнув от дикой боли в глазах, я с силой метнул попавшийся под руку гроссбух в сторону материализовавшегося чудовища. Тут же послышался звон стекла, скрежещущий рык и хлопок, затем всё исчезло.

Очнулся я на софе в гостиной, мои глаза были плотно забинтованы, а со стороны слышались голоса мистера Ашера и его супруги. Они сообщили мне, что примчавшись на грохот и крики из мансарды, обнаружили меня лежащим на полу без сознания с кровоточащими глазами по соседству с какой-то мерзкой киселеподобной лужей, в которой плавали тлеющие клочья гроссбуха, осколки стекла и искорёженного металла. На все их расспросы о произошедшем я не смог ответить ничего вразумительного, равно как и на вопрос о том, куда исчез их сын. Моё зрение было безвозвратно уничтожено яркой вспышкой, возникшей сразу же после того, как последний взгляд упал на строчку гроссбуха с номером № 471. Имя, стоявшее напротив него, с благоговейным трепетом упоминал в своей запретной книге ещё Безумный араб Абдулла Аль-Хазред. Теперь же и я безумен, познав мудрость его, и слеп, прозрев его истину.

2013

Алексей Лотерман ИЗ ГЛУБИН ЛОХ-НЕССА

Предисловие

Письмо, опубликованное ниже, принадлежит нашему корреспонденту Герберту Уэтли, без вести пропавшему у берегов озера Лох-Несс в Шотландии. Оно было обнаружено в доме, где пропавший снимал комнату, среди вещей и бумаг, по большей части относящихся к загадке чудовища озера. Письмо приводится полностью, без каких-либо изменений и комментариев со стороны редакции, ввиду его необычного содержания.

Кингспорт Газетт, 17 августа 1921 года.

Письмо Герберта Уэтли

В начале моих изысканий я ещё не подозревал, в какие тёмные глубины мироздания мне предстоит погрузиться. Словно свирепые вихри разверзнутой бездны, произошедшие события вовлекли меня, по ироничной прихоти неизвестных богов, в её бездонные, преисполненные безумия, воды. Тема загадки озера Лох-Несс, что расположено в Шотландии, давно и весьма сильно интересовала меня. И когда же мне удалось взять отпуск и вырваться из окружения пыльных стопок Кингспорт Газетт, я нашёл комнату в доме на берегу Лох-Несса, доставшуюся мне на удивление дёшево, и отправился в долгожданное путешествие.

Лох-Несс — одно из трёх озёр, имеющих ледниково-тектоническое происхождение и цепью пересекающих современную Шотландию. Его берега отвесно уходят в пропитанную торфом ледяную воду, а глубина достигает почти тысячи футов. Конечно, помимо самого озера, столь необычного, меня привлекала и его не менее необычная история. Рассказы о Лох-Несском чудовище я услышал совсем недавно, но они настолько заинтересовали меня, что последующая информация, которую мне удалось найти по данной теме, лишь подогрела мой интерес.

Ещё римские легионеры, с мечом в руках осваивавшие кельтские просторы, наблюдали, как местные жители изображали удивительного длинношеего тюленя исполинских размеров. Но первое письменное упоминание об этом существе содержится в дневниках святого Колумба, английского миссионера, жившего в Шотландии примерно в 565 году. В них он писал, что присутствовал на похоронах человека, которого загрызло водяное чудовище, называемое на гэльском Нисаг, когда тот купался в озере. Местные рассказывали, что, когда они, вооружённые баграми, пытались вытащить тело убитого из воды, в ней показался странного вида зверь, наподобие гигантской лягушки.

Следующие письменные упоминания относятся к 1527 году, когда во время обряда крещения «разгневанный морской дракон» крушил росшие на берегу дубы и калечил людей. Позже, в 1880 году, водолаза по имени Дункан МакДональд послали обследовать корабль, затонувший в западной части озера. Но спустя считанные минуты после погружения под воду, он вдруг начал посылать отчаянные сигналы, требуя, чтобы его подняли на поверхность. Очевидцы рассказывали, что, когда водолаз выбрался из воды, он весь трясся от ужаса, утверждая, что видел огромное существо, лежавшее на выступе скалы и походившее своим видом на огромную лягушку.

Эти и многие другие найденные мной материалы я перечитывал и анализировал по дороге в Шотландию. Прибыл же к своему домику на берегу Лох-Несса я рано утром. Никогда не забуду того волнения, с каким я созерцал это древнее, величественное озеро, застеленное невероятно густым туманом, а свинцовые тучи громоздились, затянув собой всё небо. Сколько невероятных тайн хранят мрачные воды этого озера?..

Двухэтажный дом, казалось, был пуст, однако его хозяин радушно встретил меня и проводил в комнату на втором этаже, окна которой выходили аккурат на водную гладь. Поставив чемодан на пол, я, утомлённый долгим путешествием, рухнул тут же, не раздеваясь, на кровать и проспал до полудня. После обеда хозяин дома мистер Мартин, человек с посеребрённой годами головой, почтенного возраста, представил меня остальным постояльцам. Это были двое молодых людей, лет двадцати, занимавшие мансарду, энтузиасты-учёные, так же как и я охотившиеся на загадочного обитателя озера. У нас было много тем для разговоров, а, благодаря необычайному родству душ, я обрёл новых друзей в этом первозданном уголке природы.

Местные же жители и рыбаки ничего нового мне поведать не смогли, говорили то о морском дьяволе, то о морском драконе, каждый повторял слова предыдущего, лишь приукрашивая, как только мог, говоря, что видел монстра то на берегу, то проплывавшего мимо его лодки, а то и бултыхавшимся на мелководье с целым выводком себе подобных. Но, несмотря на это, описания чудовища роднились в определённых деталях: это была огромная туша, имевшая хвост и небольшую голову, отходящую от тела на длинной подвижной шее.

Однако судьбе было угодно так, что какой-то старик, сидевший перед своей деревянной лачугой и дымивший трубочкой, бросил в мою сторону лишь кроткую фразу: «Морской дьявол, это колдун призвал его!» Я хотел было узнать, о чём он говорит, но старик, прихрамывая и опираясь на клюку, поспешил скрыться в лачуге. Как и следовало ожидать, я не придал этому особого значения, мало ли, что болтают выжившие из ума старики.

Но этим же вечером, когда я сидел в гостиной со своими сожителями и хозяином дома, стоило мне лишь упомянуть об этом старике и его словах, последний переменился в лице, что не осталось незамеченным для моего пытливого взора. Несмотря на мои расспросы, мистер Мартин ни в какую не хотел говорить, в чём дело, но вскоре моя настойчивость победила. Тогда-то я и мои сожители поняли, почему комнаты в этом доме достались нам намного дешевле, чем они предлагались в других.

Дело в том, что дом находился в окружении холмов, и поэтому я не заметил старинный особняк, расположившийся в полумиле от него. Особняком Блекстоунхилл владел некий Александр Элуорк, о котором ходила недобрая молва. Поговаривали, что ещё пятнадцать лет назад он снял там комнату. Позже хозяин дома рассказывал, будто слышал, как из комнаты загадочного постояльца доносились странные голоса, то Элуорка, то чьи-то ещё, хотя как ни странно, гостей у него никогда не бывало. Вскоре дом наводнили какие-то ужасные чёрные жуки, появившиеся неизвестно откуда. Когда же жена хозяина дома, прибираясь в комнате эксцентричного постояльца сидящего за книгами, время от времени пыталась через широкое плечо заглянуть в таинственные писания, в тот же момент в комнате темнело настолько, что приходилось зажигать лампу, хотя на улице не было ни облачка.

Неестественность и загадочность этих событий сразу же дала повод для судачеств в городе. Но после того, как хозяин дома, да и местные жители, стали наблюдать богохульные ритуалы, совершаемые Элуорком по ночам на берегу Лох-Несса, его поспешили выселить из Блекстоунхилл. С тех пор местные жители заговорили о появлениях озёрного чудовища, отсюда и родился слух, что его вновь вызвал из неведомых глубин колдун Александр Элуорк. Впрочем, небезосновательно.

Но это лишь половина дела. Через неделю-другую после отъезда Элуорка в Блекстоунхилл стали твориться поистине дьявольские вещи. Все, кто хоть раз бывал в особняке, говорили о странной, тяжёлой и угнетающей атмосфере. А те, кто задерживался там подольше, заявляли, что днём по дому как будто носился табун лошадей, к вечеру сменявшийся неясными шорохами, щелчками и похожим на лягушачье кваканье, перемежаемое бульканьем, доносившиеся непонятно откуда.

В конце концов, всё это довело хозяина дома, и он, помутившись рассудком, умер у себя в комнате. Незадолго до чего, он составил завещание, в котором, как ни странно, оставил свой дом ни кому иному, как Александру Элуорку. Этот эксцентричный тип появился через пару недель и заявил свои права на дом. Поскольку завещание было заверено нотариусом, никто и не посмел возражать, овдовевшая же хозяйка поспешила съехать из этой бесовской обители. С тех пор колдун Элуорк и владеет Блекстоунхилл, а местные жители предпочитают обходить это место стороной да помалкивать о дьявольских обрядах на берегу Лох-Несса.

Меня, как репортёра, подобная история заинтересовала, но на мои дальнейшие расспросы мистер Мартин не поддался. Местные жители вообще не хотели касаться этой темы, поэтому дом Элуорка мне пришлось искать самому, для чего я приобрёл в городе карту местности. Как выяснилось, действительно, Блекстоунхилл находился совсем недалеко от дома, где я снимал комнату, так же на берегу озера за холмами, которые были видны из окна моей комнаты, если посмотреть налево. Россказни о печальной участи, постигшей проявивших любопытство к делишкам Элуорка, что я слышал, не особо настораживали меня, и я решил незвано наведаться в загадочный особняк.

Выбрав погожий денёк, когда лучи солнца пробивались сквозь серые облака, я уложил в сумку свой блокнот, пару сандвичей и термос с горячим кофе, поскольку мой путь пролегал через живописные холмы на берегу чудесного Лох-Несса, я намеревался немного побродить по этой местности. Наряду с вышеперечисленным в сумку я по привычке положил шестизарядный револьвер, приобретённый мной ещё давно в Кингспорте, на всякий случай.

Мои ноги не спеша ступали по сырой земле холмов, редеющей зелёной траве, влажной от росы, а невдалеке волны тёмных и загадочных вод, таких древних и холодных, бились о берег. И вот, взойдя на очередной холм, я увидел большой дом, гротескный, словно древний монолит, он оправдывал своё название. Дорога от дома, которая вела когда-то к главной дороге в город, давно заросла, зато хорошо была видна тропа, ведущая от порога к обрывистому берегу. С одной стороны к серой громадине подступала чёрная лощина, с другой же редели лишь небольшие заросли, здесь я и намеревался спуститься, обойдя сбоку холм, и пройти к дому.

Подходя к огромному фасаду я проследил взглядом, что тропа, ведущая от дома к берегу заканчивалась почти у самой воды, где видимо ещё в незапамятные времена были выстроены каменные ступени, спускавшиеся в тёмные пучины подводной бездны. Следуя своему плану, я взошёл на крыльцо и постучал медным молоточком в двери «бесовской обители». Но слух мой не уловил ни шума шагов, ни голоса хозяина — вообще ни единого звука. Я постучал ещё раз. Стоя перед дверью и вслушиваясь в тишину, я окинул взглядом стены фасада дома, где на каменном фундаменте приметил нечто чёрное, весьма мерзкого вида, юркнувшее в расщелину в кладке. Я сразу же вспомнил рассказ мистера Мартина, в котором он упоминал огромных жуков.

Когда состояние странного оцепенения наконец прошло, я подумал, что мой визит останется без ответа и надо бы уже уходить, но стоило мне повернулся к двери, как к моему великому смущению, я вскрикнул, не ожидая увидеть в тёмном дверном проёме бледное лицо хозяина дома. Передо мной стоял лысоватый мужчина, лет сорока в классическом британском костюме с вязаным жакетом, его бледное не по годам обрюзгшее и покрытое пятнами лицо, с мешками под пронзительными, хотя и находившимися в каком-то наркотическом отупении, глазами и крючковатым носом было направлено на меня. Придя в себя, я начал извиняться, но человек, по-видимому и бывший Александром Элуорком, не подавая виду, ровным и вибрирующим баритоном спросил, кто я и что мне надо, тем самым прервав шквал моих извинений и совершенно выбив меня из колеи. Тем не менее, я, успев сообразить, представился как независимый исследователь-любитель, временно живущий по соседству с Блекстоунхилл и интересующийся загадками Лох-Несса. Из раскрытой двери несло сыростью, а шум прибоя эхом вырывался из темноты. Взгляд, как мне показалось, ни разу не мигнувших глаз, пронизал меня насквозь. Всё тем же голосом мужчина произнёс: «Сэр, не думаете ли вы, что я позволю нарушить мой покой привравшему писаке, услышавшему истории пьяных рыбаков?» Я прочистил горло, с целью возразить хозяину дома, но тот остановил меня фразой: «Вы прекрасно понимаете меня!» и закрыл дверь. По-видимому мои мысли были как на ладони для этого колдуна.

Я немного постоял у входа, приходя в себя, затем, обескураженный случившимся, побрёл домой. И впрямь, рассуждал я по пути, в нём есть что-то дьявольское, не от мира сего. Настроение для намеченной прогулки по живописным холмам было испорчено, но я не думал отступать, наоборот, я решил прийти сюда вновь и под покровом ночи проследить за обитателем Блекстоунхилл. Однако эта моя хитрость впоследствии мне дорого обошлась.

Ночная дорога до Блекстоунхилл была гораздо трудней, чем показалась мне днём. Пока все обитатели моего дома мирно отходили ко сну, я, дабы избежать разного рода трудностей, незаметно выскользнул на улицу. Моё положение усугубляли затянувшие всё небо тучи, так что мой путь освещал лишь слабый отблеск электрического фонаря. Через четверть часа я осторожно, выключив фонарь, обогнул холм, прилегавший к Блекстоунхилл. Мелкими перебежками по кустам, стоившими мне двух падений и порванной штанины брюк, я вошёл в лощину, подходившую к самому дому, и схоронился в зарослях под окнами первого этажа, в которых горел свет. Разумеется, я не мог надеяться увидеть что-то особенное и тем не менее осторожно заглянул в окно. Моему взору открылась большая, примерно в треть первого этажа гостиная, освещённая пляшущими отблесками огня в камине.

Тут в дверь вошёл мой новый «знакомый», неся в руках поднос с обычным чайным прибором на одну персону. Он не спеша поставил его на столик — это был не обычный чайный столик, а искусная работа неизвестного мастера, выполненная из дерева тёмных дорогих пород. Столешница, покрытая лаком, была увенчана загадочным геометрическим узором с волнистым обрамлением. Четыре изогнутые ножки, подпиравшие столешницу, представляли собой не какой-нибудь отголосок Викторианской эпохи, а искусно вырезанных мифологических обитателей океанских глубин — русалок — чей стройный, изогнутый стан переходил в рыбий хвост, а тонкие руки, вознесённые к небу, поддерживали столешницу. Их настолько правдоподобно вырезанные волосы, ниспадали на плечи и закрывали манящие контуры груди, но лица, проступавшие через локоны уже не волос, а извивающихся змей, не несли в себе завораживающей красоты, наоборот, они отталкивали своими ужасающими чертами: выпученные глаза, отсутствие носа — на его месте была лишь антропоморфная складка — раскрытые в мерзком оскале пасти с рядами длинных ядовитых клыков и высунутым змеиным языком.

Взирая на это богохульное творение, мне почти показалось, что я слышу дикий рёв глубоководных Сирен, но придя в себя, я осознал, что в действительности слышу резкий скрежещущий звук, чем-то напоминающий писк крысы. По моему рукаву полз, издавая ужасные звуки, огромный мерзкий жук, отдалённо напоминавший египетского скарабея, только этот был с какими-то отвратительными наростами на панцире и длинными подвижными усиками, скорее походивших на жгутики простейших. Я замахал руками, сбрасывая проклятое насекомое, если оно всё же таковым являлось. В этот момент хозяин дома, возившийся с посудой на чайном столике, видимо привлечённый шорохами веток кустарника, подошёл к окну. Его взгляд врезался во тьму. Я припал к земле под окном и молил своего бога о спасении, видимо этот несчастный божок, выдуманный рабами, решил в последний раз проявить свою волю, ибо знал, что вскоре моя вера в него рухнет.

К моему счастью хозяин дома отошёл от окна, поворошил кочергой потрескивающие поленья в камине, и расположился в кресле. В более ярком свете я окинул гостиную взглядом: огромные стеллажи книг перемежались деревянными панелями с мрачными картинами. В дальнем конце комнаты располагались вполне обычные секретер и кушетка. Помимо бесчисленного количества древних фолиантов, то там, то здесь «красовались» уродливые артефакты неизвестных культур и их культов. Я не берусь описывать их облик, созданный нечеловеческим воображением, но все они так или иначе имели что-то общее с ужасающими фигурами, подпиравшими столешницу возле кресла с неподвижно сидевшим в нём хозяином Блекстоунхилл.

На улице стало невыносимо холодно, к тому же мелкие холодные капли начали падать мне на лицо, и не дожидаясь ни каких бы то ни было загадочных явлений, ни холодного ливня, я поспешил убраться из этого проклятого места. Холодный дождь застал меня почти у самого входа в дом мистера Мартина, с которым мне довелось тут же столкнуться. На его вопрошающий взгляд я поспешил отмахнуться невнятной фразой о том, что меня одолела бессонница и я решил подышать ночным воздухом, но мою прогулку прервал дождь. И хотя по выражению его лица было ясно, что мои слова не были убедительны, особенно после того, как скользнувший по мне взгляд чуть задержался на порванной штанине и саквояже, окладистая борода мистера Мартина зашевелилась, и он выдал приглашение на стаканчик бренди.

Через полчаса, переодевшись в сухую домашнюю одежду, я сидел в кресле перед камином, кутая ноги в шерстяной плед. В дальнем конце комнаты хозяин дома тихо позвякивал бокалами, разливая горячительный напиток, но когда же металлический поднос был поставлен на столик возле моего кресла, пробудив воспоминания о мерзком столике в гостиной Блекстоунхилл, волна дрожи пробежала по моему телу. «Вижу вы ещё дрожите», — промолвил мистер Мартин, — «Вот, это поможет вам согреться». Я взял с подноса бокал с янтарной жидкостью и через пару минут почувствовал, как приятное тепло наконец-то разливается по моему бренному телу. Засим последовала череда вопросов о ходе моих изысканий, на которые мне было нечего ответить, и гостиная погрузилась в полнейшую тишину. Вскоре моя голова, наполненная мыслями о вылазке в Блекстоунхилл, начала падать на грудь, и, пожелав доброй ночи мистеру Мартину, я поднялся в свою комнату.

Мягкая постель, мерный стук дождя за окном и тихий плеск волн, незамедлительно сделали своё дело — я погрузился в сладостные объятия Гипноса. Но погрузился лишь для того, чтобы лицезреть тревожные сны, наполненные смутными очертаниями подводных глубин, укрывших занесённые илом античные храмы, со сновавшим повсюду тенями сирен и чёрных жуков.

Несколько дней, пока стихия за окном демонстрировала свой пасмурно-меланхоличный нрав, я провёл в неком забытьи, то просиживая за книгой, тупо уставив взгляд на пляшущие отблески камелька, то в праздной дремоте, наполненной всё теми же грёзами. На третий день всеобщее уныние было потревожено слабыми лучиками солнца, проступившего из-за туч. В ту же ночь я вновь снарядил вылазку в Блекстоунхилл. Как и в прошлый раз я обошёл холм и начал осторожно пробираться от кустарника к кустарнику, старательно высматривая дорогу в слабом свете луны, как вдруг остановился словно вкопанный. Уже знакомое чувство пронзающего взгляда овладело мной. Я поднял голову и к своему ужасу заметил чёрный силуэт в освещённом проёме парадной двери Блекстоунхилл.

Вновь я припал к земле, спрятавшись за кустарник, сердце бешено заколотилось, казалось, вот-вот этот демон в два прыжка достигнет холма и разорвёт меря своими когтями на куски. Но этого не произошло. Через четверть часа, за которые моя одежда намокла от влажных после длительного дождя травы и земли, я поднялся. Я не увидел ни освещённого дверного проёма, ни чёрного силуэта, но окна гостиной Блекстоунхилл по-прежнему были ярко освещены. Этого с меня было достаточно, и я поспешил восвояси.

И вновь дни напролёт я проводил в раздумьях, никогда ранее даже самые необычные дела в моей журналистской карьере не ставили меня в такой эмоциональный тупик, как сейчас. Я просто не осознавал, какие подводные камни могли остановить меня. Я сидел и ждал, но чего? Вновь по ночам я погружался всё в те же странные сновидения, пока однажды в них я не услышал странный протяжный звук, словно пение кита. Я открыл глаза, звук всё ещё стоял в ушах, разумеется это был всего лишь отголосок сновидений, ведь этих млекопитающих в водах Лох-Несса не могло быть. С этими мыслями я встал с постели и протянул руку к стакану с водой, стоявшему на столике возле кровати, тот оказался пустым, и мне пришлось спуститься в кухню, но горящий в гостиной свет привлёк моё внимание. Я прильнул к полуоткрытой двери. Из гостиной раздавались голоса мистера Мартина и его жены: «Опять этот колдун свои дьявольские обряды проводит».

Я заскрипел дверью и вошёл в гостиную, увидев меня, седовласая женщина, кутаясь в шерстяную шаль, поспешила выйти из комнаты. Мистер Мартин перевёл взгляд с меня на камин и промолвил:

— Значит вы слышали?

— Лишь то, что вы сказали про обряды, — ответил я.

— И это тоже… — огорчённо произнёс мистер Мартин.

По-видимому, он заметил мой непонимающий взгляд, поскольку тут же добавил:

— Я говорю про тот протяжный звук, молодой человек, ведь вы его слышали. Поговаривают, что его издаёт чудовище озера, которое призывает Элуорк, совершая свои варварские обряды.

Выходило, что это был не просто отголосок сновидений, а вполне реальный звук, но кому он принадлежал, неужели и вправду озёрному чудовищу? Эта мысль захлестнула моё сознание, я извинился перед мистером Мартином за это ночное вторжение и поспешил к себе. Наскоро одевшись, сунув в карман револьвер и схватив фонарь, я, стараясь не шуметь, вышел из дома. Двинувшись по уже знакомому маршруту, я обогнул холм и к своему удивлению заметил свет на берегу озера. Пройти от того места, где я находился, к особняку не составляло особых проблем, но пробраться к месту, откуда исходил свет, было куда проблематичней, если не сказать иначе, мой путь пролегал по участку открытой местности, лишённой всякой растительности, где я был бы неминуемо замечен в свете полной луны. В течение пары минут было решено вернуться за холм и обогнуть его с той стороны, где он близко прилегает к берегу и располагает большими зарослями кустарника, выходящими прямо к источнику света.

Осторожно пробираясь по склону холма, я услышал звук не то тихого пения, не то странных горловых вибраций. Вскоре я достиг густых зарослей, здесь мне пришлось просто ползти на животе, не щадя недавно залатанного и почищенного костюма. Приземистые ветки кустов с неизменной точностью попадали мне в лицо, и, тем не менее, взяв за ориентир пока что неизвестный источник света, я потихоньку продвигался к цели.

Картина, открывшаяся мне не границе кустарника полностью подтвердила слова мистера Мартина: Элуорк, обряженный в струящуюся чёрную мантию с капюшоном, по-видимому накинутую на обнажённое тело, стоял у самой кромки воды, там, где каменные ступени уходили в глубь темнеющих вод. По обе стороны от ступеней на металлических штативах ярко пылали два факела, послуживших для меня ориентирами.

Неожиданно фигура зашевелилась, и я чётко услышал шелест мантии. Только сейчас я осознал, какая же глубокая тишина окутывала всё вокруг Искренне я надеялся, что объект наблюдений не слышал моего приближения через густые заросли. Из складок мантии Элуорка показались белые, по-старчески суховатые руки, сжимавшие резной рог, тонкий конец которого ушёл в тень капюшона. В тот же момент вновь раздался протяжный звук, слышанный мною ранее, затем руки скрылись в складках мантии, и, извергая клубы тёплого воздуха, из-под капюшона разнёсся вибрирующий баритон: «P'garn'h v'glyzz!» — прозвучало древнее заклятие.

Последовавшие за этим события стали первым ударом из ряда происшедших и послуживших причиной моей проклятой судьбы. Я предпочитаю не думать о реальности произошедшего, опасаясь за свой рассудок, равно как и отвергать, поскольку имею при себе вещественные доказательства. Тем не менее, я должен описать события, послужившие истинной причиной моего грядущего исчезновения. Не имея ни родных, ни близких, которые бы стали меня искать, я адресую это письмо мистеру Мартину, который будет обеспокоен моим внезапным исчезновением, в надежде, что его ум сумеет восстановить невыразимый ужас произошедших событий и поверить в их реальность.

После увиденных мною мистических действ, берег вновь погрузился в необычную тишину, которая вскоре нарушилась мерным плеском воды, словно невидимый пловец приближался на свет факелов. Сердце в груди бешено колотилось, зато дыхание практически остановилось в ожидании какого-то невероятного явления, вряд ли бы кто-то из людей отважился окунуться в ледяные воды, и я тут же невольно припомнил все услышанные легенды о чудовище озера Лох-Несс. Плеск воды раздался у самого берега, там, где располагались каменные ступени. Я прополз чуть вперёд, к самой границе зарослей, чтобы ясно увидеть неведомого пловца.

В следующие секунды меня поразил шок, которого я никогда ранее не испытывал. Издавая не то булькающие, не то квакающие гортанные звуки, по каменным ступеням на берег вышла огромная, в семь футов ростом, сутулящаяся антропоморфная амфибия, её, местами чешуйчатая, белёсая кожа, влажно блестела в ярком свете факелов. Атлетичный торс, на груди которого поблёскивало некое золотое украшение, венчала, без каких-либо признаков шеи (на её месте мерно раздувались подобные жабрам складки) плешивая голова. Морда её точь-в-точь повторяла лица резных русалок, служивших подпорками столешницы чайного столика в Блекстоунхилл. Выпученные, ни разу не мигнувшие глаза, были направлены на низкорослую, по сравнению с чудовищем, фигуру в мантии. Приступ тошноты скрутил моё тело, когда, разверзнув хищную пасть, оно исторгло гортанные булькающие звуки, походившие на своеобразную речь и больше всего на слова неведомого заклинания, произнесённого ранее Элуорком и призвавшим из вод озера то, чего не может существовать.

Неуёмная дрожь сотрясала мою руку, доставшую из кармана револьвер, когда из воды на берег ступило второе чудовище. Шок, переросший в истерику и накрывший меня волной ярости и неописуемого ужаса, затуманил рассудок, заставив с диким воплем подняться с земли, стреляя в озёрных бестий. Одновременно с громом выстрелов раздались ужасающие гортанные рычание и скуление, одна из тварей прыжком бросилась на меня и мощнейшим ударом швырнула о каменистую землю. Сознание моё погрузилось в тёмные бездны небытия.

Первые чувства, пробившиеся через толщи окутавших меня вод, оказались нестерпимой болью в груди, холодом и двумя резкими пощёчинами. Собрав все возможные силы в кулак, я открыл глаза. Надо мной, на фоне свинцовых туч, склонилась фигура Элуорка. «Наконец-то вы пришли в себя, поднимайтесь!» — прозвучал мерзкий баритон, заглушаемый шумом в ушах. Преодолевая боль и опираясь на вызывавшего у меня отвращение колдуна, я доковылял до особняка Блекстоунхилл. Пульсирующий гул в голове усиливался с каждым шагом, выдавая обрывочные воспоминания произошедших накануне событий. Войдя в дом, Элуорк дотащил меня до гостиной, обстановку которой я уже хорошо знал, и, уложив на кушетку, вышел из комнаты.

Я прикрыл ладонью глаза, морщась от терзавшей меня боли, холодная и вымокшая до ниток одежда лишь усугубляла ситуацию, даже несмотря на то, что в противоположном конце гостиной пылал камин. Раздался скрип двери, я приоткрыл глаза. В комнату вошёл Элуорк, неся шерстяной плед, бинты и какие-то склянки. Несмотря на моё удивление и ярко выраженную неприязнь, молча он укрыл меня пледом, налил бокал шерри, взятый с чайного столика, своим видом пробудивший у меня невыносимые воспоминания. Алкоголь сделал своё дело, заглушив боль и распространив тепло по дрожащему телу. Я недоумевал, откуда взялась такая сверхъестественная гостеприимность. Обрабатывая и забинтовывая мои руки и лицо, покрытые ссадинами и рваными порезами, Элуорк наконец-то издал нотки своего баритона, нарушив гнетущую тишину Блекстоунхилл: «Я так понимаю, вы вновь наблюдали за мной. В этот раз вам дорого обошлась ваша профессиональная дотошность, ночью вы поскользнулись и, ударившись головой о камень, пролежали без сознания до утра, пока я вас не обнаружил». Слова прозвучали с гипнотической настойчивостью, и я сделал вид, что поверил в эту нелепость, хотя ясно осознавал, что произошло ночью. Когда мерзкая жабоподобная тварь набросилась на меня, моя рука зацепилась и сорвала со склизкой холодной груди золотой амулет, который, очнувшись, я обнаружил зажатым в руке и незаметно от Элуорка сунул в карман. Именно это осязаемое доказательство говорило в пользу того, что всё увиденное и произошедшее со мной ночью было невероятной, но реальностью.

Пролежав примерно с полчаса, я поднялся и, провожаемый Элуорком, не проронившим больше ни слова, прихрамывая, добрёл до дома мистера Мартина. Тот с бледным лицом попросил моих соседей — молодых людей — помочь мне подняться в свою комнату, переодеться и улечься в кровать. После надо мной по-матерински хлопотала жена мистера Мартина, а через несколько часов отдыха все четверо стали выведывать, что же со мной произошло. На расспросы я отвечал уже известными событиями ночного разговора с мистером Мартином и тем, что мне безуспешно пытался внушить Элуорк.

Пошла третья неделя моей жизни в Шотландии, до моего возвращения в пыльные баррикады Кингспорт Газет оставалось ещё две недели, но возвращаться не было ни какого желания, даже после всего произошедшего. События, вызвавшие у меня шок, тем не менее настолько затянули меня в свой водоворот загадок, что я просто не мог их бросить неразрешёнными и уехать. Таким образом я полностью отдавался раздумьям о них, что собственно мне оставалось делать лёжа в кровати и оправляясь оттелесных травм. Также я не переставал вертеть в руках золотой амулет, вернее золотым он мне показался только на первый взгляд, на самом же деле это был неизвестный мне сплав, желтоватый, с белёсым глянцем. Внешне амулет напоминал пару параллельных щупалец, сложенных в некое подобие ока вокруг кольца — зрачка, в центре которого располагалось причудливое тройное волнообразное перекрестье, напоминавшее отчасти свастику, отчасти кельтский трискель. Мало того, что этот артефакт доказывал реальность произошедших со мною событий и реальность существования тех омерзительных жабоподобных тварей, но неужели он ещё служил и доказательством их развитости. Неужели эти антропоморфные чудовища были настолько прогрессивны, что могли изготовлять ювелирные украшения, да ещё со столь причудливой символикой, явно указывавшей на наличие некоего примитивного религиозного культа.

Вновь и вновь я отвергал не только идею о развитости этих созданий, но даже саму мысль об их существовании, но удивительный амулет в моих руках был неприятным доказательством обратного. Еле ощутимый рыбный запах, исходивший от диковинной вещицы, напоминал то о водных глубинах Лох-Несса, то об обитавших в нём омерзительных и вместе с тем удивительных существах. Мне вспоминались всевозможные мифы о русалках, ундинах, тритонах, сиренах, упоминания о греческом Посейдоне и месопотамских богах Оаннесе и Дагоне. Морской народ нашёл отражение в культуре практически всех великих цивилизаций Земли, так почему бы не предположить, что я столкнулся нос к носу с представителями этого неведомого народа, веками обитавшего в морях и океанах по соседству с людьми на суше? Казалось, мой профессиональный энтузиазм и природное любопытство были превыше всего.

С этими мыслями, накануне второго дня третьей недели, я отошёл ко сну, который оказался недолгим. Необычные сновидения, наблюдаемые мною почти уже целый месяц, в последние дни стали гораздо яснее, я смог явственно различать, как погружаюсь в воды Лох-Несса, вижу верхушки циклопических храмов, погребённых под толщами чёрного ила, бесчисленные колоннады и гротескные арки, отдалённо напоминавшие греческую архитектуру, но вместе с тем обладавшую какой-то неприятной неевклидовой геометрией. Но, как я и сказал, вскоре сон мой был нарушен уже знакомым протяжным звуком, доносившимся из Блекстоунхилл. Несколько минут я лежал в безлунной полуночной тьме, широко открыв глаза и вслушиваясь в наступившую тишину. В памяти всплыли события ночного происшествия, ярко горящие на берегу факелы, плеск воды и поднимающиеся из них омерзительные фигуры.

Вновь тишину прорезал протяжный гул — в этот раз он напоминал скорее призывный вой. Я приподнялся в кровати, тело всё ещё ныло от боли. Минуту спустя тушину взорвал далёкий нечеловеческий вопль, вскочив с кровати, я разом запрыгнул в брюки, натянул ботинки на босу ногу и набросил, не застёгивая, рубашку. Инстинктивно ориентируясь в полной темноте я схватил пиджак, револьвер и фонарь, распахнул дверь и, превозмогая боль, сбежал по лестнице в холл, нос к носу столкнувшись с остальными представителями мужского населения дома. Не проронив ни слова, все вчетвером мы выскочили на улицу и направились в Блекстоунхилл, откуда раздался дикий вопль.

Всё так же из-за холма показался свет факелов, озаряющий мрачный берег, но к удивлению на нём никого не было. Подойдя к месту, где Элуорк проводил свои ритуалы, мы в ужасе замерли. Яркие всполохи факелов отражались в багряных следах, тянувшихся от скомканной чёрной тряпки к каменным ступеням. Подойдя к тому, что некогда было частью шёлковой мантии, а ныне представлявшему залитый кровью свёрток, мистер Мартин расправил дулом ружья его складки. Бледная, по старчески сухая рука, крепко сжимавшая испачканный кровью резной рог — единственное, что осталось от Александра Элуорка, сгинувшего в пучинах Лох-Несса.

Когда оцепенение прошло, мистер Мартин послал одного из молодых людей в свой дом вызвать полицию, оставшись охранять территорию Блекстоунхилл на случай появления убийцы, я же, не дожидаясь ни тех ни других, поспешил в особняк. Проникнув внутрь, я сразу же направился в гостиную, где принялся обшаривать полки с книгами. Как я и ожидал, моему взору предстала необычайно огромная коллекция эзотерической литературы, содержащая такие редчайшие артефакты, как латинские «De Vermis Mysteriis» Аббата Бартоломью, таинственную «Liber Ivonis» и даже считавшуюся утерянной пьесу «Le Roi en Jaune», которую я не решился даже пролистать. Мне попадались многочисленные работы Елены Блаватской, Уоллиса Баджа, Поля Кристиана и прочих известных деятелей оккультного мира, и тем не менее ни одна из них не проливала свет на тайну вычурного амулета, обладателем которого я стал. Лишь в фундаментальных «Unaussprechlichen Kulten» Эмиля фон Юнтца я наткнулся на изображение, напоминавшее символику амулета, а текст под ним относил меня к другому малоизвестному трактату «Ye Text of Rlyeh», который я с надеждой принялся искать на полках. Увы, моя надежда не оправдалась.

Я бегал от стеллажа к стеллажу в еле освещаемой затухающим камином гостиной, но мои поиски были прерваны глухим звуком, похожим на гулкое лягушачье кваканье, казалось, исходившим из глубины дома. Я замер, вслушиваясь в тишину, вероятно в доме кто-то был, возможно затаившийся убийца, а возможно и сам Элуорк, пытавшийся позвать на помощь, и, несмотря на свою неприязнь, я должен был помочь ему, как ранее это сделал он. Вытащив из кармана револьвер, я направился к двери, но прежде чем выйти из гостиной, я поглядел на столешницу всё того же мерзкого чайного столика, где лежал небольшой полуистлевший фолиант. Направив на него луч света, я откинул крышку кожаной обложки: «Ye Text of Rlyeh» — зияла чёрная надпись в рамке титульного листа. Мне везло, но сейчас было некогда читать книгу, и, благодаря небольшому формату, я упрятал её за пазуху, после чего вышел из гостиной в холл.

Тишину вновь прорезал глухой рокочущий звук, и в моей памяти всплыли рассказы мистера Мартина о таинственных звуках, наполнявших Блекстоунхилл, тут же всплыли и воспоминания о той злополучной ночи, когда на берег вышли жабоподобные существа. Я вновь замер. Неужели эти антропоморфные чудовища в доме, и действительно глухой звук отчасти напоминал их омерзительное гортанное бульканье. Мне не хотелось вновь столкнуться с ними и повторить судьбу Элуорка, и тем не менее могло статься, что это всё же был сам хозяин дома, пострадавший от вызванных им же самим тварей. Собрав волю в кулак, я двинулся вдоль по холлу к лестнице, где меня остановил вновь раздавшийся звук, на этот раз более громкий и гулкий, он исходил откуда-то снизу, вероятно из подвала, дверь в который обнаружилась рядом с лестницей. Вытянув вперёд руки с фонарём и револьвером, я толкнул заскрипевшую дверь и шагнул во тьму. Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, я наконец достиг каменного пола, когда вновь раздался рокочущий громоподобный звук, шедший со стороны дальней стены. Я резко развернул к ней луч фонаря, который высветил аккуратную каменную арку, зиявшую чернотой. Во вновь наступившей тишине из арки послышался тихий плеск воды. Двинувшись вперёд, я ощутил отвратительный гнилостный рыбный запах. Узкий тоннель, уходящий под наклоном вниз, в который я ступил, был выложен влажными, обросшими плесенью камнями, стараясь не касаться их и превозмогая овладевавшую мной дрожь, не то от пронизывающего холода, не то от окутывающего страха, я уходил глубоко под землю. Гулкий, громоподобный, рокочущий звук вырвался из глубины тоннеля. Большим пальцем дрожащей руки я взвёл ударный механизм револьвера, приготовившись тем самым нанести молниеносный выстрел по неведомому.

В дальнем конце тоннеля забрезжило фосфоресцирующее свечение, опустив фонарь вниз, я медленно продвигался навстречу источнику столь мощного звука. Последний шаг, и моему взору открылся весьма большой грот, освещённый фосфоресцирующим сиянием, шедшим от какого-то грибка покрывавшего стены, дно грота было заполнено водой, за исключением небольшого островка у дальней стены, где, как мне показалось, находилось нечто огромное, пребывавшее в движении. Я поднял фонарь. Произошедшее в следующие секунды стало последним ударом по моему и без того пострадавшему рассудку. Огромная чёрная тварь восседала на окружённом поблёскивавшей водой островке, походившая на жабу, тем не менее она имела продолговатый хвост, подобно головастикам, а омерзительные лапы оканчивались чем-то вроде ромбовидных плавников, образованных перепонками, сходившимися по возрастающей к центральному длинному пальцу. Самым же ужасным была безглазая морда этого чудовища, лишь отдалённо своими формами она напоминала жабью и оканчивалась длинными извивающимися и пульсирующими отростками, подобно щупальцам, сжимавшими изувеченные останки человеческого тела, когда-то принадлежавшего Элуорку.


Нисаг — чудовище Лох-Несса [Григорий Бутаковский]

Должно быть свет ослепил ужасное чудовище, доселе находившееся в полумраке, отчего оно медлило, втягивая несколько щупалец, оканчивавшихся шарообразными утолщениями, по-видимому служивших глазами, подобными тем, что имеют улитки. Переминаясь с лапы на лапу, подобно жабе, и сминая в остальных щупальцах останки бледного торса с искривленным в омерзительной гримасе лицом. Стоя в каменной арке, на подкосившихся ногах, объятый дрожью и невыразимым ужасом, я издал дикий вопль, когда моих ушей донёсся хруст и треск разрываемой плоти. Одновременно с тем я нажал несколько раз на курок, озарив подземный грот яркой вспышкой и раскатами выстрелов. Только тогда мерзкое чудовище задёргало чёрными протуберанцами, направив несколько в мою сторону, и издало громогласный рокот.

Волоча свинцовые ноги, я ринулся обратно во тьму, слыша за спиной, плеск воды и шлепки щупалец о каменные стенки тоннеля, но ужасное существо не могло проникнуть в его узкие своды. И тем не менее в какой-то момент я ощутил как нечто холодное и склизкое коснулось моей ноги, уцепившись за ботинок. Развернувшись, я вновь нажал на курок, вспышка озарила сотрясающийся клубень щупалец, закрывший собой весь арочный свод тоннеля. Мерзкое чудовище забилось в конвульсиях, извергая в моём направлении жуткий рокот, заглушавший мерзкие шлепки об осыпающиеся камни кладки. К счастью моя нога с лёгкостью выскользнула из не завязанного ботинка, и я бросился прочь, отталкиваясь руками о влажные стены и шлёпая босой ногой по холодному камню.

С диким воплем я выскочил из проклятого особняка, тут же налетев на моих сожителей в сопровождении полиции и повалив их на землю. Стараясь хоть как-то подняться и устоять на трясущихся ногах, единственное, что я промолвил, вцепившись рукой в мундир полицейского: «Оно там, в доме!» После чего без чувств рухнул обратно на землю. Очнулся я у себя на кровати, в доме мистера Мартина, снизу доносился его голос, перемежаемый другими, по-видимому принадлежавшими полицейским. На мне всё так же был наспех застёгнутый пиджак с запачканными рукавами, на ноге не хватало ботинка, а за пазухой ощущался жёсткий кожаный переплёт книги. Выудив древний фолиант, я быстро убрал его в прикроватный столик, на котором лежал грязный полностью разряженный револьвер. Эти действия оказались весьма своевременными, поскольку половицы за дверью заскрипели, и раздался вежливый стук. Молодой человек, один из моих соседей, увидев, что я пришёл в себя, поспешил принести бинты и препроводить меня в ванную. Мысли о произошедшем текли потоками в гудящей голове, подобно струям воды, смывавшим грязь и кровь с моих избитых рук. Все предшествующие события лишь подогревали мой авантюризм, даже увиденное мною появление земноводных существ, но последнее происшествие стало финальным безумством, ибо я нос к носу столкнулся с чудовищем озера Лох-Несс.

В безмолвном отупении я возвратился к себе в комнату, куда позже зашли два полицейских желавшие выяснить, с чем мне довелось столкнуться в Блекстоунхилл, чтобы бежать прочь в таком состоянии. Рискуя прослыть трусом в их глазах, я сослался на некую тень, привидевшуюся мне в подвале дома, но видимо именно моё состояние приводило полицейских в недоумение. Вероятно мистер Мартин сокрыл от них историю с моими ночными наблюдениями за Блекстоунхилл, во всяком случае, пока я был вне подозрений и меня оставили в покое. Уходя, полицейские заметили, что наткнулись в подвале на заваленную каменную арку, и судя по всему, обвал произошёл совсем недавно. Я благодарил судьбу за то, что больше никому не пришлось столкнуться с тем ужасным чудовищем. Рухнув в кровать, я погрузился в бездны грёз, изобилующих видениями всё тех же морских пучин с чудесными храмами, колоннадами и арками.

Проснулся я ближе к полудню, с большой неохотой, мне не хотелось оставлять свои грёзы, наполненные таинственностью и невероятным спокойствием, и вновь возвращаться к безумию и поминутным воспоминаниям о ночном происшествии. Чтобы хоть как-то отвлечься от них, я первым делом попытался искать спокойствия в компании домочадцев за завтраком, но атмосфера оказалось настолько гнетущей, что, не выдержав косых взглядов, я попросил не тревожить меня и поднялся в комнату, где вновь рухнул на кровать. Полуденное солнце, то и дело выплывавшее из-за стремительно несущихся серых облаков, узким лучом врывалось в мою комнату меж плотных штор и падало аккурат на прикроватный столик. В голове вдруг всплыла мысль о книге. Древний фолиант, в котором я надеялся найти ответы на вопросы об амулете, каким-то образом вылетел у меня из головы. Но где же, в свою очередь, было это причудливое металлическое изделие? Обескураженный этим вопросом, сперва я был в недоумении, силясь припомнить, где мог его оставить, но после стал судорожно перерывать все свои вещи, обшаривать каждый угол комнаты — амулета не было. Память подсказывала мне, что накануне, прежде чем проснуться от дикого вопля, я уснул сжимая амулет в руке, лихорадочно обшарив брюки и пиджак на наличие металлического предмета, который в спешке я мог сунуть в карман, и, не найдя такового, я ринулся к кровати, срывая на пол одеяло и покрывала, но и здесь его не оказалось. Неужели амулет был утерян? Единственное, что служило вещественным доказательством реальности причин моего безумия, было утеряно.

Опустившись на пол, я вдруг ощутил, как нечто едва весомое, качнувшись маятником, ударило меня в грудь. Спешно расстегнув воротник, я сунул за пазуху руку, нащупав причудливые металлические формы. Всё это время амулет находился на моей шее, подвешенный шнурком за обрывки цепочек, при этом, не смотря на материал, из которого он был изготовлен, амулет казался тёплым и лёгким. Несколько успокоившись, я постарался привести комнату в порядок, после чего извлёк на свет древний фолиант и опустился на деревянный стул возле окна. Старинная книга, датированная XVI веком, оказалась на староанглийском, на что я и надеялся, хотя прочтение её тем не менее вызывало некоторые сложности, но будучи журналистом, и, получив в молодости соответствующее образование, я не видел в этом каких-то совершенно непреодолимых сложностей.

С первых строк я погрузился в тёмный мир мистерий, о существовании которых даже не имел понятия, столь ужасающих и столь невероятных, что я бы отказался в них поверить, если бы не всё произошедшее со мной. Разверзшаяся летопись дочеловеческой истории, явила мне время, когда на первозданную землю спустилось одно из воплощений Древнего Божества Ктулху и, вместе со своим чернокрылым потомством, возвело циклопические города с необычайной геометрией, а после кануло в тёмные бездны океанов. Величественная столица Рлайх, ставшая гробницей для Божества, до сих пор покоится под толщами вод, грозя в конечном счёте подняться и явить миру своего Древнего основателя. После Ктулху пришёл Дагон, великое морское Божество, ставшее его регентом, охраняющим затонувшую гробницу. О, как же жалко стала выглядеть в моих глазах ложь о великом Дагоне, его Божественная поступь враз могла бы разрушить все те мифические города, кои воспевали авторы «священного писания». Основанный Дагоном город Йха-Нтлей куда больше достоин почитания и воспевания, нетронутый временем, этот колосс до сих пор скрывается в водах близ Иннсмаута, напоминая жителям суши о себе, восходящим из вод Дьявольским рифом. Эта столица и многие другие города всегда были обитаемы бессмертными отпрысками Дагона и Гидры, их никогда не оставляла жизнь. Причудливый жабоподобный народ уже был достаточно древним, когда первый человек суши, завороженный плеском волн, обратил свой взор в их тёмные глубины.

Книга полностью поглотила меня, как безумный, я не выпускал её из рук часами, жадно вчитываясь в древнюю летопись, отказываясь от еды, я, напротив, всё чаще предавался снам, наполненным видениями древних подводных городов с бурлившей в них жизнью. Теперь она не была смутной тенью. Я ясно видел жителей глубин, а в какой-то момент я даже почувствовал, что являюсь одним из них, после чего проснулся в холодном поту и больше не смог уснуть. Странное недомогание охватило меня, я либо подолгу сидел за книгой, либо с остекленевшим немигающим взглядом стоял у окна, всматриваясь в простиравшуюся за ним свинцовую гладь Лох-Несса и созерцая наяву картины из сновидений. Вскоре к этому прибавились ещё более тревожные симптомы — приступы удушья, сопровождаемые спазмами, напоминали икоту и подавляли мою физиологическую способность нормально дышать, а мышцы лица часто сводила судорога, делавшая их почти что недвижимыми.

Однозначно мне была необходима помощь специалистов. Став свидетелем ужасающих событий, я повредился в рассудке, что, в свою очередь, стало причиной психосоматических приступов. Но я не хотел видеть никого из людей, параноидально избегая даже встречи с сожителями и хозяином дома, что было и к лучшему.

Пошла последняя неделя моего отпуска, сулившая мне вынужденное возвращение из мира болезненных грёз, когда произошло роковое событие, побудившее меня к написанию настоящего письма и исчезновению из мира людей. Принявшись читать взахлёб проклятую «Ye Text of Rlyeh» с самого начала, я совсем позабыл о том, по причине чего я так упорно искал эту книгу на полках библиотеки в Блекстоунхилл. Прочитав больше половины небольшой по формату, но весьма объёмистой книги, я неожиданно для себя наткнулся на изображение символа, точь-в-точь повторявшего линии металлического амулета, всё это время висевшего у меня на шее. Знак Дагона, который надлежало носить человеку, желавшему измениться и войти в Царствие морского Божества. Однозначно была ясна суть строк под изображением в книге, повествовавшей о том, как люди суши заключали союз с жителями глубин, порождая на свет мерзких гибридов, сперва не имевших в своём человеческом развитии никаких отклонений, пока они не достигали полового созревания и не начинали меняться, превращаясь в своего второго родителя. А чтобы ускорить трансформацию, они носили Знак Дагона, мистическим образом оказывавший каталитическое влияние на них.

Мысль о том, что проклятый амулет, с которым я ни на миг не расставался, был истинной причиной моих психических и физических изменений, словно острое лезвие пронзило мозг. Сломя голову я бросился к умывальнику, отгороженному складной ширмой и устремил немигающий взгляд на гладкую поверхность зеркала. С остекленевшим выпученным взглядом на меня взирало полубезумное существо, пародия на человека, с приплюснутым носом и широким, почти безгубым ртом. Дикий вопль, похожий на раздавшийся ночью из Блекстоунхилл, был, пожалуй, единственно возможной реакцией на произошедшее. Я схватил подвернувшийся мне под руку кувшин с водой и запустил в мерзкого урода, повторявшего все мои действия, вдребезги уничтожив обоих, а после кинулся к покрытому грязью револьверу, лежавшему с той самой ночи на прикроватном столике, не задумываясь поднёс его к виску и нажал на спусковой крючок.

Вновь и вновь, я нервно жал на курок, и звяканье ударного механизма по пустым гильзам во вращающемся барабане болезненно, но, к сожалению, не смертельно, разрывало мой мозг. Я упал на пол, облокотившись на кровать, за дверью послышались шаги: прибежавшие на звон битого стекла, мои соседи барабанили в дверь, интересуясь, в порядке ли я. Преодолев тяготившее меня днями безмолвие, я наконец ответил, что всё в порядке, смутив молодых людей за дверью своим неестественно гулким, гортанным басом. Явилось ли это последствием длительного безмолвия или же произошедшей со мной метаморфозы, меня, после увиденного в зеркале отражения, уже не волновало. Нащупав дрожащей рукой на груди металлический амулет, я сорвал его, зашвырнул в валявшиеся возле умывальника осколки и погрузился в отчаяние.

Часы тупого ступора, проведённого на полу у кровати, были прерваны мыслью, что если присутствие амулета оказало столь сильное воздействие, то его отсутствие, напротив, должно произвести обратный эффект. Несколько приободрённый этой мыслью, я наконец взобрался на кровать, и, уткнувшись лицом в подушку, попытался забыться подобием сна. Вновь, как и прежде я оказался в подводном городе, с греко-римскими арками, длинными колоннадами, гротескными храмами с треугольными портиками. Ещё больше этот древний город казался наполненным жизнью: я видел сновавших всюду обитателей глубин, они уже не казались мне столь омерзительными, наоборот, присутствуя среди них, как наяву, мне казалось, что, обращая на меня свой взор, эти существа испытывали некую неприязнь. Впервые в этих грёзах я услышал их голос, раскатистый и гортанный. Я ещё не понимал их речь, если она таковой являлась, но её смысл тут же возникал в моём сознании в виде зыбких образов.

Неожиданно видение было прервано приступом удушья, более сильным чем предыдущие. Вскочив, я распахнул окно, пытаясь успокоиться, но казалось, что мою шею как будто сдавили тиски, кровь приливала к лицу. Я бросился к умывальнику, но к ужасу своему обнаружил, что кувшин с водой был превращён в груду черепков, тут же, повалив на пол складную ширму, я ринулся к двери из комнаты, пробежал по коридору и, ворвавшись в ванную комнату, выкрутил ручку крана. В раковину ударила струя воды. Судорожно зачерпывая руками воду и поднося её ко рту, я вдруг ощутил, как сокращавшаяся в приступе гортань направила холодную воду в лёгкие. Пытаясь откашляться, я тем не менее осознал, что приступ удушья прошёл, и я смог свободно вздохнуть. Неужели в моём организме проснулись некие рудименты, и он пытается фильтровать воду через лёгкие, подобно жабрам, ведь согласно теории эволюции, люди некогда вышли из воды, и лёгкие эмбриона в утробе матери работают именно таким образом. Похоже, что моя болезнь не только не отступила вместе с проклятым амулетом, но даже прогрессирует.

С этого момента я понял, конец, уготованный мне судьбой, неизбежен, и я лишь могу смириться с этим, ускорив его приближение ношением Знака Дагона, как это и предначертано в «Ye Text of Rlyeh». Ещё несколько дней мне предстоит вдыхать воздух вместе с людьми суши, после чего я навсегда уйду к Людям глубин. Я совершу то, чего так жаждал Элуорк, но чего был недостоин, и его тело так и не найдут: пожранное, словно принесённый в жертву рабский скот, древнему и мудрому хранителю озера Лох-Несс, коему имя НиСаг, оставившему мне в ту ночь резной Рог Зова. Совсем скоро, когда луна исчезнет с небес, и волны отступят, на освещаемый факелами берег выйдут те, кто поведёт меня в подводный город, раскинувшийся на дне озера, где я смогу закончить своё превращение. Я воочию увижу гротескные храмы, колоннады и арки, возведённые некогда римскими легионерами, ушедшими, как и я, в этот дивный подводный мир. А после я отправлюсь в циклопический Рлайх, увижу сокровенный Керош, и наконец, вернусь в многоколонный Йха-Нтлей у берегов Иннсмаута, откуда, спасаясь от своей судьбы бежала моя прабабка, и всё возвратится на круги своя. Ночью я призову Людей глубин, и, следуя по каменным ступеням, мы погрузимся в чёрные бездны, где будем вечно пребывать среди чудес и красоты.

2013

Алексей Лотерман ПРОИСШЕСТВИЕ НА ФЕРМЕ МИСТЕРА ШОУ

— Мистер Шоу, мистер Шоу! — прокричал мальчишка, вбежавший во двор дома.

— Что такое? — отозвался старик с растрёпанной седой бородой, сидевший на веранде перед домом.

— Сэр, мы там копали и…

— И что, ногу мою нашли? — прервал его старик.

Мальчуган смутился, окинув взглядом деревяшку, которой оканчивалась правая нога мистера Шоу, и забормотал:

— Пойдёмте-ка лучше, мистер Шоу.

Он помог подняться старику со стула и подал клюку.

— Мы эту штуку лопатой зацепили, а она как зазвенит. Да так, что у меня аж уши заложило.

Лето в этом году в Данвиче выдалось невероятно жарким, и мистер Шоу с тревогой стал замечать, что его колодец мало-помалу пересыхает. Со вторым колодцем, предназначавшимся для скотины, дела обстояли тем же печальным образом. И, чтобы вовсе не остаться в такую жару без воды, мистер Шоу принял решение рыть новый колодец в некотором отдалении от своего дома, ближе к чёрной лощине, где деревья явно не страдали от засухи. Их густые ветви переплелись настолько крепко, что закрывали землю от палящих солнечных лучей, не давая иссушать её.

Насколько мог быстро, мистер Шоу доковылял с мальчишкой до темнеющей кромки лощины, где стояли двое рабочих. Они без устали копали в прохладной тени, там, где указала лоза, и, будучи местными, время от времени бросали опасливые взгляды в сторону лощины. Много мрачных легенд ходило о тёмных лесах и рощах, окружавших холмы Данвича, на вершинах которых в незапамятные времена были возведены загадочные каменные круги.

Наконец старик с мальчишкой приблизились к рабочим: те заглядывали в глубокую яму, из которой тянуло прохладой разрытой земли. Отодвинув сгрудившихся людей клюкой, мистер Шоу склонился над ямой. Из этого чёрного зева, теперь уже отдававшего холодом вскрытой могилы, к нему протянулись перепачканные землёй руки третьего рабочего, в которых был зажат некий предмет. Осторожно взяв его, мистер Шоу вдруг ощутил невероятную тяжесть и холод металла, какой не мог быть впитан из земли. Очистив находку от комьев глины, мистер Шоу увидел позеленевшую от древности бронзу. Воцарившуюся тишину нарушил внезапный стрёкот козодоев, которыми кишели данвичские лощины. Люди словно очнулись от наваждения, навеянного соприкосновением с прошлым. Обернув грязную находку носовым платком и сунув её под мышку, старик без лишних слов заковылял к дому, оставив рабочих заниматься колодцем.

Вернувшись под сень своего ветхого домишки, мистер Шоу отмыл находку от грязи и принялся пристально рассматривать. Внешне она походила на античные масляные лампы, которые ему доводилось видеть в книжках. Вся её поверхность была украшена затейливой резьбой, напоминавшей извивающиеся щупальца осьминога. Они шли волнами, закручивались в кольца и переплетались в таинственных узорах. Одно из щупалец, на задней части лампы, заворачивалось вверх и, очевидно, исполняло роль ручки. Три же других сплетались в нижней части лампы, образовывая надёжную подставку. Всё это напомнило мистеру Шоу роспись ваз Микенской культуры с навязчиво повторяющимися образами головоногих. Он был одновременно сильно озадачен подобной находкой в богом забытом Данвиче, и в то же время необычайно рад прикоснуться к артефакту такой невероятной древности.

Но благоговейный трепет, с которым старик лицезрел утерянное наследие Микенской цивилизации, был внезапно осквернён. Сверху лампы, в центре всех таинственных хитросплетений, находилась некая полусфера, которую он по слабости зрения сперва принял за само округлое тело осьминога. Но, приглядевшись повнимательней, мистер Шоу вдруг осознал, что прямо из лампы на него будто уставился один единственный круглый глаз. Это было столь неожиданно, что он выронил лампу из своих сухих старческих рук, и она с грохотом тяжёлого молота обрушилась на дощатый пол.

Мистер Шоу не сразу поднял лампу — сперва он осушил целую кружку холодной колодезной воды. И лишь почувствовав, что старческое, сопровождаемое хрипами дыхание стало ровнее, он опустился на стул и потянулся за лампой. Старик принялся осматривать ту её часть, которая так сильно поразила его. Выпученный безумный глаз мифического циклопа, в свою очередь, воззрился на нового владельца лампы. Как оказалось, это была всего-навсего крышка, плотно закрывавшая круглое отверстие, куда, по-видимому, заливалось масло. Другое отверстие, поменьше, куда вставлялся фитиль, располагалось на небольшом носике и было плотно забито окаменевшей глиной. С одного бока лампу пересекала свежая царапина, оставленная лопатой рабочих.

С лампой в руках мистер Шоу просидел до самого вечера, пока солнце не начало клониться к закату и не засобирались рабочие. Как всякие суеверные данвичцы, они на прощание посоветовали ему избавиться от находки, окрестив её дурным наследием тёмных веков. Однако старик считал, что ему виднее, как распорядиться этим сокровищем, найденным в его земле. После некоторых усилий ему удалось открыть тугую крышку. Внутри лампы не было ничего, не считая сохранившегося, словно законсервированного до наших дней экзотического запаха какого-то благовонного масла, которое когда-то наливали в лампу. Тут же мистеру Шоу вспомнились бутыли с тёмным маслом, хранившиеся в погребе ещё со времён прадеда, построившего дом. С трудом престарелому калеке удалось отыскать и извлечь из погреба последнюю уцелевшую бутыль, надёжно закупоренную пробкой и запечатанную сургучом.

С осторожностью мистер Шоу пробил молотком отверстие для фитиля, куда вставил свёрнутый лоскут чёрной ветоши. Затем он откупорил бутыль и налил в лампу густое и тёмное масло. Его рецепт был похоронен с прадедом мистера Шоу, но само масло ничуть не изменилось за свой век. Старик затушил огонь в камельке, чиркнул спичкой и поднёс её к фитилю лампы. Крохотный огонёк занялся на пропитанной маслом ветоши. Словно нехотя пробуждаясь от вековечного сна, он приковывал к себе взгляд и завораживал. Затем он стал больше и осветил комнату тёплым светом. Время от времени из-за ярких всполохов и щелчков по стенам, дрожа, пробегали причудливые тени.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мистер Шоу поймал себя на мысли, что огонёк больше не извивается и не даёт всполохов, а как будто застыл неподвижно. Тени же в комнате, напротив, находились в неясном движении — они колыхались и извивались, словно какие-то щупальца. Старик не мог отделаться от ощущения присутствия в доме чего-то чужеродного, тайно проникнувшего вовнутрь и пристально следящего за его одиноким обитателем своим пылающим взором. Мистеру Шоу стало не по себе, он живо вспомнил коварных огненных джиннов, выпущенных на свободу беспечными героями сказок «Тысячи и одной ночи» из своих темниц — медных масляных ламп.

Но вместе с тем в памяти мистера Шоу вспыхнули давно забытые воспоминания детства: они проплывали перед его глазами, одно за другим, словно всколыхнувшись неведомой силой из самых глубин его сознания. Он вспоминал, как ещё мальчишкой в свете свечи читал по ночам те самые сказки «Тысячи и одной ночи», как носился по зелёным полям и лугам Данвича, забегал вглубь чёрных лощин и гонял там козодоев. А порой даже поднимался на высокие холмы к каменным кругам, где палкой ворочал пожелтевшие кости, застилавшие всю землю. И на закате вслушивался в тяжёлые «вздохи», доносившиеся от центральных, круглых как стол, камней, воображая, что под ними, внутри холма, томятся в заточении ужасные и могучие джинны.

Затем мистер Шоу вспомнил, как горячо любимые родители, желавшие ему светлого будущего за пределами вымирающего Данвича, отправили его в Мискатоникский университет. Именно там он, будучи мечтательным юнцом, без устали штудировал книги по истории и мифологии античного мира, жадно поглощая открывшиеся ему удивительные знания. Но светлое будущее мистера Шоу затмила тень войны, где смерть безжалостно косила вех без разбору. Его она лишь зацепила своей косой, забрав правую ногу, но с ней она забрала и жизнь. Мистер Шоу вернулся домой на ферму в Данвиче, сломленный духом и изувеченный телом.

Из-за всех этих воспоминаний седобородому старику стало очень горько от того, что теперь он дряхлый и немощный, ковыляющий на костыле и доживающий в одиночестве свой век. И вспомнив детские сказки, в которые он так беззаветно верил, мистер Шоу захотел, чтобы освобождённый им из древней лампы джинн выполнил его желание. И он вскричал: «Да я бы голову свою отдал за то, чтобы опять, как в детстве, бегать на здоровых ногах!» В тот же момент яркий и недвижимый огонёк лампы погас, и старика окутали мрак и холод, такой же, какой он ощутил от лампы, впервые взяв её в руки.

Солнце уже вовсю припекало, застыв в безоблачном синем небе над одинокой фермой в Данвиче. Рабочие с трудом извлекали вёдра с мокрой глиной с почти шестиметровой глубины, когда из старого дома раздался отчаянный визг мальчишки, зашедшего проведать мистера Шоу. Побросав инструменты, рабочие ринулись к дому. Внутри царил необычайный полумрак, вся мебель была перевёрнута и поломана, а через холл тянулся свежий кровавый след, заканчивавшийся у двери в боковую комнату. Рабочие осторожно приближались к ней — рассохшиеся половицы скрипели под ногами, ещё больше нагнетая напряжение. Один толкнул тяжёлую дверь, и все вскрикнули от ужаса. Нечто невообразимое, лишь отдалённо напоминавшее человека, бросилось через всю комнату, выбило окно, и, выпрыгнув наружу, скрылось в лощине. Стая козодоев с тревожным стрёкотом взвилась в небо. Рабочие только и успели заметить огромную зубастую пасть, перепачканную кровью. В углу комнаты так и осталось лежать маленькое страшно изувеченное тельце.

Куда же делся хозяин фермы старый мистер Шоу — никто так и не узнал. Но и по сей день в Данвиче сторонятся заброшенной фермы, где в покосившемся доме лежит древняя бронзовая лампа. И шёпотом рассказывают об ужасном безголовом чудовище, что обитает в недостроенном колодце у чёрной лощины. По ночам оно выбирается из своей норы и тенью скользит на паре извивающихся щупалец между деревьев к холмам, чтобы с их вершин наполнять ночную тишину жутким воем.

2013

Алексей Лотерман ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА

Царит безмолвье над водой,

Покой, и скованы движенья.

Тревожась, на простор морской

Глядит моряк без утешенья.

Дуть ветра вдруг перестали,

Мёртво, страшно, тишина.

Ни одна в бескрайней дали

Не шевелится волна.

«Штиль» Иоганн Гёте (перевод с нем. Морра Моргенштерн)
Я Амброз Эглтон, хранитель маяка «Путеводная звезда». До меня его хранителями были мои отец и дед. Видимый издалека, он возвышается среди серых скал, открывающихся для обзора только при отливе, но коварно подстерегающих свою жертву под водой во время прилива. В течение века мимо маяка гордо проходили величественные корабли всех морей: во времена моего деда их было очень много, а в бытность отца стало значительно меньше. Сейчас корабли появляются совсем редко, и порой меня охватывает томящее чувство одиночества, словно я последний человек на земле.

Мрачной безлунной ночью, когда на воды, околдованные штилем, опускается туман, противотуманная сирена маяка одиноко завывает во тьме. И тяготящие меня воспоминания мелкими кривыми строчками ложатся на последние страницы журнала смотрителя маяка. Технический прогресс неумолимо движется вперёд, и потребность в моей профессии постепенно уходит в небытие. Холодные механизмы заменяют человека, и вместе с ним с маяков уходит душевная теплота, веками служившая путеводным лучиком света во тьме для кораблей, бороздивших в ненастье морские просторы. Однако это не единственная причина, по которой я собираюсь покинуть маяк «Путеводная звезда».

В этой истории роковым образом переплелись судьбы маяка, меня самого и моего отца, пропавшего без вести в одну из таких ночей. Я никогда не забуду его заботливые руки, твёрдые как скала, но тёплые как волны южного моря. И его глаза, отражавшие приветливый свет маяка, навсегда останутся в моей памяти. Половину своей жизни отец провёл в море на торговых кораблях, и однажды, познакомившись с моей матерью, решил остепениться. Не в силах расстаться с морем, он поселился с ней на самом краю материка в небольшом рыбацком городке, где когда-то прошло его детство и началось моё. Сперва, занявшись рыболовством, отец не покладая рук трудился на благо нашей маленькой семьи, вкладывая каждую заработанную монету в обустройство дома, доставшегося ему в наследство, расширение хозяйства и моё воспитание. Но однажды он переменился. Это произошло, когда с маяка «Путеводная звезда» пришло известие о смерти моего деда. «Море забрало его» — единственная фраза, которую отец проронил тогда. Затем он перебрался на маяк, оставив нас с матерью, хоть и полностью обеспеченными и ни в чём не нуждавшимися, но сильно тосковавшими по нему, даже несмотря на то, что он навещал нас, хоть и очень редко.

Достигнув совершеннолетия, я решил пойти по отцовским стопам и для начала устроился на рыбацкий катер. Каждый вечер, возвращаясь в порт, с тоской в сердце я наблюдал свет маяка, пока однажды не получил приглашение отца помочь ему на «Путеводной звезде». Так, промозглым августовским утром, моя лодка причалила к огромному серому колоссу, одиноко возвышавшемуся над свинцовой гладью моря. На каменной пристани меня ждал отец: его могучая фигура и безумный взгляд внушали страх, но мягкость рук не изменилась и навевала воспоминания о счастливом детстве. С этого дня я перебрался на маяк. Осваивая обязанности его хранителя, я зачастую исполнял роль посредника между отцом и континентом. Из порта мне приходилось переправлять на маяк крепко заколоченные ящики, получаемые у личностей сомнительного вида. Чаще всего это был один человек: средних лет, крайне эксцентричный, с острыми усиками и огромным лбом, неизменно одетый в строгий костюм тёмных тонов с высоким воротничком — пережиток далёкой Викторианской эпохи. При первой встречи он назвался Сетом Делавэром, и впоследствии мы ни разу не обмолвились и словом.

Получая свои посылки, отец запирался в кабинете, занимавшим верхнюю часть маяка, и, казалось, вновь превращался в затворника. Однажды, помогая втащить очередную посылку, отличавшуюся большим весом, я наконец-то смог проникнуть в его тайную обитель, куда до этого путь мне был закрыт. Стеллажи книг стройными рядами высились от самого пола до потолка, иногда фолианты перемежались артефактами невероятных форм. Несколько столов были завалены кипами бумаг, лежавших в опасной близости от причудливых масляных ламп. Интерьер кабинета, по-видимому, являлся наследием не одного хранителя маяка, и многое из этого принадлежало ещё моему деду, которого я никогда не видел и о котором практически ничего не знал. Отцовская ветвь родословной вообще представлялась для меня загадкой.

Так и в этот раз, получив, наконец, тяжёлый ящик в своё распоряжение, отец запер за мной дверь, из-за которой немедля раздались звуки ломаемых досок. Вечером того же дня на воду лёг туман, но отец не показывался из своего кабинета, и я поспешил сам включить противотуманную сирену. Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на странные отблески света под дверью кабинета, из-за которой доносились еле различимые напевы, заглушаемые рёвом сирены. Неведомый мотив напоминал религиозные песнопения тибетских жрецов, в какой-то момент мне даже почудился сладковатый аромат благовоний.

Последующие несколько дней поведение отца было до крайности странным, он то находился в прострации, то приходил в возбуждение и пытался мне что-то рассказать, но в тот же момент его взгляд мерк, и он вновь погружался в свои раздумья. Кончилось всё это тем, что одним утром отец попросил меня вернуться на неделю к матери в город, оставив его на маяке одного. Несмотря на все подозрения, связанные с его просьбой, я исполнил её, о чём впоследствии пожалел. На четвёртый день моего пребывания в городе погода начала портиться, и уже к вечеру все прибрежные воды окутал необычайно густой туман, закрывший свет маяка. Вопреки правилам безопасности противотуманная сирена не была включена, и волнение среди горожан начало возрастать. В течение четверти часа была снаряжена лодка, в которой разместилось трое человек, включая меня.

Найти маяк в таком густом тумане было крайне сложно, но всё же лучи наших фонарей высветили призрачный выступ скалы, на которой возвышался маяк. Недоумение охватило нас ещё на подходе, когда наши глаза не уловили ни единого проблеска огней маяка: сам по себе туман не мог противостоять мощному лучу света, и все поняли — «Путеводная звезда» погасла. Однако недоумение наше возросло, когда на маяке не обнаружилось смотрителя. Все вещи отца лежали на своих местах, кабинет не был заперт и всё ещё хранил следы недавнего пребывания в нём хозяина: даже чайник, стоявший на плите с потухшими, а вернее потушенными водой, угольями оказался ещё горячим. Отец исчез, и, поскольку также исчезла одна лодка, мы предположили, что на маяке произошла какая-то поломка, и, не сумев с ней справиться, он отплыл на лодке в город и заблудился в тумане. Но внимательно осмотрев механизмы маяка, мы отбросили это предположение, поскольку его огни и противотуманная сирена были в полной исправности и попросту выключены. Восстановив необходимую работу маяка, мы обследовали его ещё раз, и, убедившись, что смотрителя нигде нет, двое сопровождавших меня поспешили вернуться в город, где, как оказалось, тот так и не появлялся. Ужасная мысль закралась в мою душу — в таком тумане лодка отца могла наскочить на скалы.

Всю ночь я провёл в нервном ожидании на маяке, но отец так и не появился. Как только под утро пелена тумана спала, было снаряжено несколько лодок с баграми, которые в течение всего дня обследовали прибрежные территории. Однако ни тела, ни обломков лодки найдено не было — они исчезли бесследно. Тогда-то мне и вспомнились слова отца о смерти деда — «Море забрало его». Лишь сейчас я задумался, почему похорон деда так и не было. Выходит и он, и отец пропали в море, но каким образом и почему? Что значат эти совпадения? Вопросы эти не давали мне покоя, и ответ на них я решил искать в кабинете смотрителя маяка.

Перед своим исчезновением отец навёл порядок в кабинете: кипыбумаг исчезли, а вместе с ними и некоторые книги — в глаза бросились пустовавшие места на стеллажах. Хотя остальные вещи, в том числе и причудливые статуэтки, остались на своих местах. Последние представляли собой тотемы, вырезанные из кости, мыльного камня или дерева. Но фантазия каких туземцев могла соединить воедино образы морских обитателей и людей? Одни статуэтки изображали человеческие тела с осьминогами вместо голов и крыльями летучих мышей, другие — лягушек и рыб с антропоморфными чертами, третьи — морских звёзд на бочкообразных тельцах с веерообразными плавниками, а четвёртые вообще являлись клубком щупалец с множеством глаз, ртов и всевозможных конечностей.

Литература, соседствовавшая с удивительными статуэтками, в основном представляла собой географические заметки или была посвящена морским путешествиям, истории континентов и народов, а также их мифологии. Обособленно стояло несколько томов сомнительного содержания на тему оккультизма и эзотерических учений на незнакомых мне языках.

Но больше всего моё внимание привлёк массивный шкаф, изготовленный, по-видимому, из эбенового дерева и обшитый медью. Он напоминал своим видом саркофаг. К сожалению, он оказался запертым. В ящиках столов ключа к нему не нашлось, скорее всего, он пропал вместе с отцом. Однако в одном из ящиков я обнаружил конверт, подписанный моим именем. Записка в нём содержала лишь одну строчку — «Омут Шогготов, я должен прервать проклятие, тяготящее наш род». Это послание отца лишь добавило мне вопросов. Что за проклятие — как представитель рода я должен был знать о нём — и что ещё за Омут Шогготов? Всё это не давало мне покоя, и я проводил в раздумьях бессонные ночи, поднимаясь на вершину маяка и вглядываясь в морские дали, сливавшиеся с чёрными небесами, усыпанными звёздами.

После почти двух изнурительных недель на маяке я, наконец, решился вернуться в город, чтобы навестить мать. Проведя у неё весь день и собравшись ещё до заката вернуться на маяк, я зашёл по дороге в местную пивнушку. Расположившись в одиночестве и тишине подальше от шумной компании вернувшихся с работы рыбаков, я не мог не заметить их косые взгляды. Судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, они обсуждали исчезновение моего отца. В какой-то момент мои уши уловили фамилию Делавэр. Тут же в памяти вспыхнул эксцентричный образ типа, который чаще всего присылал отцу загадочные посылки. С решительным видом я подошёл к сразу же затихшей компании и с напором заметил, что слышал, о чём они говорили. На лицах рыбаков читалась неприязнь, однако, всё же понимая моё душевное состояние, один из них произнёс:

— Ты ведь знаешь, что и твой отец, и твой дед пропали с маяка при одинаковых обстоятельствах? Оба они перед этим общались с Сетом Делавэром, а о нём здесь ходит недобрая молва.

Я поинтересовался, как найти Делавэра, но, отвернувшись, рыбак лишь бросил:

— Он сам тебя найдёт.

Каково же было моё удивление, когда на пристани я действительно увидел Сета Делавэра. В закатных лучах его фигура казалась объятой пламенем и выглядела поистине демонической. Без лишних слов он протянул мне визитку со своим адресом и поспешил скрыться за ближайшей чередой домов. «Сет Делавэр — какое странное имя, — думал я, рассматривая визитку. — Имя египетского бога зла». Спрятав визитку во внутренний карман куртки, я поспешил отчалить: уже опускались сумерки, и я не имел права медлить.

Охраняя огонь маяка всю ночь, я беспрестанно клевал носом. Перед внутренним взором проносились отрывочные сновидения, похожие на наркотические галлюцинации. Мне грезились русла подземных рек, ведущих в огромные гроты, где бурлили, перемещались и пузырились какие-то чёрные массы. Они устремлялись вверх, к основанию самых глубоких колодцев, и, когда казалось, что они вот-вот вторгнутся явственным ужасом в земной мир, я просыпался, вздрагивая и обливаясь холодным потом. Так, наконец, на горизонте забрезжил рассвет, и, выключив огонь маяка, я в дикой усталости рухнул в кровать и провалился в забытье, к счастью, лишённое всяких сновидений.

Проснувшись ближе к полудню, я вспомнил о «приглашении» Сета Делавэра и всё ещё с затуманенным сознанием начал собираться. Его дом, как оказалось, располагался на окраине города. Двухэтажное строение, под стать своему хозяину, имело вид крайне эксцентричный: в нём гротескно слились различные архитектурные стили. Я взошёл на порог и постучал медным молоточком. Его отголоски резонирующим эхом разнеслись по дому. Дверь медленно отворилась, и Делавэр, разодетый в тёмно-синий бархатный шлафрок, жестом пригласил меня войти. Мы расположились в гостиной, освещённой пылающим камином, и он начал разговор:

— Вас привели ко мне поиски отца. Я был хорошо с ним знаком, и с вашими дедом и прадедом тоже.

На вид Делавэру было не более сорока лет, поэтому его абсурдные слова вызвали у меня подозрения, что этот тип наверняка не в своём уме. Вообще весь его образ приводил меня в какое-то беспокойство.

— Я душеприказчик вашего рода. Во всех отношениях, — продолжал он. — Вы наверняка не знаете, кем были ваши предки, и ваш отец настойчиво просил меня никогда не рассказывать вам ни о них, ни об их делах.

Я вопросительно взглянул на Делавэра.

— Ваш отец хотел исправить содеянное его предками, но раз и вы, и я здесь, то ему это не удалось, — голос Делавэра вибрировал в унисон со всем домом, казалось, что мы находимся в каком-то ином мире, с другими физическими законами, где я был лишь безмолвным гостем. Я не мог понять, что именно пугало меня в его лице. Оно казалось каким-то неестественным. Делавэр продолжал:

— Однако я не смею нарушать Клятву и, тем более, противоречить Закону, но и не могу ослушаться вашего отца. Вы, как его наследник, тоже несёте на себе Клятву и обязаны выполнить её условия.

Делавэр прервался, мне казалось, что он вслушивается в вибрации собственного голоса, тонущего в тишине большого дома, но, видимо, он слышал нечто другое, недоступное моему слуху, поскольку уже в следующее мгновение он поспешно вытащил из кармана шлафрока металлический ключ и, передав его мне, проговорил:

— Вы найдёте ответы на свои вопросы, но сейчас вам пора.

Стоя в недоумении уже на крыльце, за захлопнувшейся дверью, я принялся рассматривать ключ: массивный медный, он был покрыт какими-то письменами, извивающимися и закручивающимися в спирали. Похожими письменами была испещрена медная оковка огромного шкафа-саркофага в кабинете смотрителя маяка. В надежде, что ключ откроет мне секреты, хранившиеся в нём, я поспешил в сторону пристани и спустя час уже плыл на лодке к маяку. Выполнив с наступлением темноты свои обязанности смотрителя, я спустился в кабинет, вставил ключ в замочную скважину и повернул до упора. Раздался щелчок, створки саркофага подались вперёд, и из тёмного проёма потянуло приторным ароматом благовоний. Раздвинув обе створки, я осветил фонарём внутренности шкафа — передо мной оказалась святая святых служителя некоего культа. Задняя стенка была украшена чёрным полотном с изображением некоего символа, в изгибах немыслимой геометрии которого угадывались всё те же причудливые письмена, что были на ключе. Перед полотном стоял вырезанный из камня осьминогоголовый идол, похожий на туземные статуэтки на стеллажах. По обе стороны от него располагались ещё два идола поменьше размером. Один, с чертами рыбы и лягушки, крепко обхватывал человеческими руками резной посох; второй, имевший женские антропоморфные черты, поражал массой щупалец, соединённых перепонками. Перед триадой этих языческих идолов стояла бронзовая кадильница, источавшая благовонные ароматы.

Ещё одна находка ожидала меня в нижнем отделении шкафа — папка с бумагами. Помимо неё там же хранилась пара сосудов с какими-то эссенциями. Один представлял собой банку из тёмного стекла с металлической крышкой, к которой был приклеен пожелтевший клочок бумаги со странной надписью «Zkauba». Судя по исходившему от банки дурманящему аромату, это было благовоние. Второй же сосуд, выполненный из алебастра, напоминал своей крышкой в форме кошачьей головы египетский каноп и содержал какую-то бурую мазь. От запаха благовоний мне стало дурно, и, приоткрыв окно, я перенёс на стол папку с бумагами. Их было сравнительно немного по сравнению с теми горами бумаг, что мне довелось видеть в кабинете ранее, всё же остальное, вероятно, было либо уничтожено отцом, либо перешло к Сету Делавэру.

Часть бумаг, судя по почерку, принадлежала руке моего отца, остальные же были написаны тремя различными людьми. Эти записи были отнюдь не скучной беллетристикой, а подробнейшим сводом обрядов поклонения неким Владыкам Древности или же просто Древним. «Культ Ктулху» — значилось на потрёпанном титульном листе. Это же имя часто встречалось и в самих записях, наряду с двумя другими — Дагона и Гидры, благоговейно именовавшимися Отцом и Матерью, в то время как первый, видимо, почитался верховным Божеством. Значит, догадался я, именно эту языческую триаду изображали каменные идолы, которым в туманные ночи возносил молитвы мой отец. Неужели и он, и, судя по записям, его предки, были поклонниками какого-то туземного культа?! Мысль эта уже давно начала закрадываться в моё сознание и всякий раз я отвергал её, но открывшиеся факты лишь подтверждали мои домыслы. В контексте этого, мне стали более ясны причины того, что наша семья никогда не посещала христианскую церковь и не отмечала соответствующих праздников, даже Рождество проходило скорее как тихий семейный вечер. Но дальше этого дело не заходило, в детстве я никогда не замечал, чтобы мой отец проводил какие либо таинственные обряды или хотя бы читал тематическую литературу. И тогда я вспомнил тот злополучный день, ознаменовавшийся смертью моего неизвестного деда, после которого отец переменился. «Море забрало его» — фраза, слетевшая с губ отца, сейчас приобретала для меня зловещий смысл.

Я погрузился в записи, вчитываясь в каждую строчку. Имена и ритуалы, разворачивавшиеся перед моим взором, не походили ни на одну священную мистерию мира, а молитвы, или скорее заклинания, и вовсе поражали — нагромождения гласных и согласных образовывали некие гортанные завывания, какие не были свойственны человеческому речевому аппарату. Из их числа было и имя Ктулху, выговорить которое мне удалось лишь с третьей попытки, в то время как имена месопотамского Дагона и греческой Гидры у меня затруднений не вызывали. Этим трём богам возносились нечеловеческие молитвы и приносились человеческие жертвы. А также давались мистические клятвы.

«Клятвы!» — вспомнились мне слова Делавэра, но поразмыслить над этим как следует мне не удалось — в тот же момент на одной из страниц в глаза бросилось — «Омут Шогготов». Я жадно впился в строки, в которых обнаружилось это словосочетание. В отличие от остальных записей, эта не содержала каких-либо разъяснений и пояснений, лишь чёткие шаги ритуала и заклинание, после которого следовала фраза: «Когда в воздухе замрет отголосок последнего слова, соверши Знак Киш и погрузись в Омут Шогготов».

Большего я не мог вынести, невыносимая усталость одолевала меня. Я убрал бумаги в папку, с трудом поднялся, отчего в глазах всё поплыло, и сделал лишь пару шагов по направлению к шкафу, чтобы закрыть распахнутые дверцы, как рухнул без сознания на пол. Но казалось, что моё падение на этом не прекратилось, и мне грезилось, что с головокружительной скоростью я низвергаюсь в невероятно глубокий колодец, мимо меня пролетают выложенные из камня стены. В какой-то момент их стала покрывать чёрная аморфная масса, и тысячи глаз возникали в ней, и сотни пастей её разверзались в хищных рёвах, она тянула ко мне свои протуберанцы. И когда они вот-вот должны были коснуться меня, видение померкло, и я ощутил что лежу на жёстком холодном полу.

Осознание реальности постепенно начало приходить ко мне, лучи восходившего солнца проникали в окна, я попытался встать и на полусогнутых ногах побрёл выполнять обязанности смотрителя маяка. После приготовленного на скорую руку завтрака, выпив согревающую и бодрящую кружку крепкого кофе, я, наконец, полностью пришёл в себя и, выбросив из памяти жуткое ночное видение, возвратился к размышлениям об открывшемся накануне секрете моих предков. Во что бы то ни стало, мне было необходимо узнать, чем являлся этот самый Омут Шогготов, и, поскольку в папке с записями ответа не было, я принял решение искать его у «душеприказчика». Через полтора часа, я уже стоял на пороге дома Делавэра, и вновь стук дверного молоточка разнёсся неестественным эхом. Для открывшего дверь хозяина дома, моё появление, казалось, не было неожиданностью.

Наш разговор начался уже в коридоре:

— Что такое Омут Шогготов? — напрямую спросил я.

Сет тяжело вздохнул:

— Безумный араб Абдулла Аль-Хазред считал Шогготов результатом наркотических видений, столкнувшись с которыми люди теряли душу, то есть сходили с ума.

Ни имя, ни название, упомянутые Делавэром, ничего не говорили мне, и, заметив это, он на мгновение умолк, а затем продолжил:

— В видениях, описываемых Ибн-Шакабао в «Грёзах Долины Пнакт», он однажды оказался у края огромного колодца, где в неутолимой жажде бурлили Шогготы, отсюда и название Омут Шогготов. Согласно же «De Vermis Mysteriis» Аббата Бартоломью, Шогготы являются аморфными порождениями самых глубоких Областей Подземного мира, их тела покрывают стены жертвенных колодцев и тоннелей, ведущих в них. Шогготы ловят потоки крови жертв, которые проливаются в эти колодцы, и поглощают её, а кровь, как известно, обитель души. Так же и судьба многих путешественников, искавших забвения или дерзнувших вторгнуться через колодцы в Город меж полюсов, оканчивалась в хищных пастях этих паразитов.

— Чего же в этом Омуте искал мой отец? — задумчиво произнёс я, выслушав всю эту чепуху.

— Явно не забвения, — заметил Делавэр.

— И вы в самом деле верите, что мой отец в действительности мог совершить какой-то ритуал и попасть в этот самый Омут Шогготов? — я устремил взгляд на застывшее лицо собеседника.

— Важнее, верите ли в это вы? — его губы дрогнули в неком подобии улыбки.

Ранее мне уже пришлось поверить в то, что мои предки оказались поклонниками Древних Богов, но на то были основания, а верить в какие-то предрассудки неизвестных авторов, упомянутых, а, может быть, и выдуманных сумасшедшим Делавэром, без каких-либо доказательств я не собирался. И тут в мою голову закралась дерзкая мысль: исполнить языческий ритуал, прочитанный накануне, ведь я ничего не теряю, но, возможно, мне удастся найти отца. Решимость всё возрастала, и с этой мыслью я вернулся на «Путеводную звезду», а с наступлением сумерек, включив маяк, приступил к воплощению задуманного. Я вновь перечитал записи о ритуале. Первой ступенью была семидневная подготовка: мне надлежало поститься и бодрствовать, проводя ночи в молитве перед тремя идолами, и, тем самым очиститься телесно и духовно, добившись единения с Владыками Древности.

Неделя подготовки выдалась тяжёлой. Количество еды я сокращал постепенно, но всё равно ощущал апатию и частую головную боль. Чтобы не заработать проблем с желудком, я стал пить много воды, и через несколько дней почувствовал себя лучше. Головные боли прошли, апатия сменилась умиротворением, появилось ощущение лёгкости, и я даже почувствовал прилив сил, хотя ещё недавно с трудом справлялся со своими обязанностями на маяке. Ночные бдения, похожие на продолжительные медитации, тоже оказали на меня удивительное влияние. Каждую ночь я зажигал в бронзовой кадильнице перед триадой идолов благовония из склянки с надписью «Zkauba». Это действо я сопровождал усердными попытками чтения неудобопроизносимых заклинаний, к которым быстро подобрал ключик, вспомнив, какие напевы разносились из закрытого кабинета отца. Акцентируя своё внимание на гласных и переходах согласных в строках заклинаний, при некоторой практике, я смог воспроизвести слышанный ранее речитатив на длительных выдохах. От этого мой разум, одурманенный дымом благовоний, погружался в транс, и каменные идолы высились передо мной колоссами, наполнялись мистическим свечением, подобным арктическому сиянию, и оживали. Они медленно плыли средь мириад звёзд в чёрной космической бездне и нашёптывали мне о далёких мирах, сотворённых Владыками Древности, об их могуществе и мудрости, заключённых в оковах сна, и о грядущем пробуждении.

Наконец семь дней миновали, и моя подготовка была завершена. Настало время ритуала. Ещё с самого утра небо затянули облака, а к полудню воды, окружавшие маяк, сковал штиль. Следуя прочитанным указаниям, я провёл большим пальцем по лбу, вверх от бровей, нанеся на кожу бурую мазь из алебастрового сосуда. Через несколько минут область лба начало жечь, краски окружавших меня предметов стали ярче, а три идола вспыхнули мистическим свечением как в моих видениях. Вероятно, мазь содержала некий алкалоид, от которого у меня начались галлюцинации, но это меня не могло остановить, и я поспешил к основанию маяка на пристань.

Оказалось, что к вечеру на воду лёг густой туман, как и в ночь исчезновения отца. Тем не менее, я решил не включать противотуманную сирену, иначе она заглушала бы меня. Однако огонь на маяке я предусмотрительно зажёг, тем самым, оставив путеводную нить в лабиринте тумана. Отвязав лодку и сориентировавшись по компасу, я отчалил. Туман был настолько густой, что даже при сильном свете фонаря в приделах вытянутой руки не было видно ни зги, так что через пару десятков футов даже огонь маяка стал меркнуть. Оставив вёсла, я встал в небольшой лодке, и, вынув из-за пазухи лист с текстом ритуала, сделал глубокий вдох, за которым наполнил туман мистическими вибрациями. Как только вновь воцарилась тишина, я вознёс руку, складывая пальцы в причудливом знаке, отчего пелена как будто ожившего тумана пришла в движение и сперва расступилась в стороны, а затем медленно обвилась вокруг лодки, сделав свет фонаря еле различимым.

Я опустился в лодку, пытаясь нащупать металлический корпус фонаря, но к своему ужасу задел его рукой. Издав гулкий всплеск, он погас навсегда. Окутанный туманом, в кромешной тьме, я не видел ничего, казалось, что всё, включая моё тело, растворилось в чёрной бездне, и остался лишь разум, погружённый в забвение. «Неужели мою душу поглотили Шогготы, и я теперь вечно буду пребывать в пустоте?!» — с этой мыслью я невольно закрыл руками лицо. Однако именно это действие дало мне понять, что тело моё всё ещё существует, а значит, окружавшая меня тьма была порождена всего лишь туманом и ночной мглой. Я отнял руки от лица, оставив глаза закрытыми, и в то же мгновение заметил, как от меня далеко вперёд протянулась фосфоресцирующая дорожка. Это не было ни сиянием луны, ни огнём маяка — дорожка была тем же мистическим свечением, какое исходило от идолов. Не открывая глаз из-за боязни, что видение исчезнет, я осторожно нащупал вёсла и двинулся по намеченному пути.

Казалось, я плыл вечность. Уж чего здесь не существовало, так это времени, нельзя было понять бежит ли оно или же тянется из-за однообразности видения. Однако, в какой-то момент, впереди появился новый источник сияния, я налёг на вёсла и вскоре причалил к островку. Вернее, лодка моя села на мель и вёсла упёрлись в жёсткий грунт. Встав, я наконец осмелился открыть глаза, но видение сияния не пропало — далеко вперёди раскинулась водная гладь, лишь слегка окутанная туманом. Я перекинул через край лодки ногу и попробовал мыском ботинка грунт. Он представлял собой ровную скальную породу, покрытую несколькими дюймами воды. Выбравшись из лодки и твёрдо встав на обе ноги, я окинул взглядом берег островка. Невдалеке виднелся какой-то движущийся продолговатый объект. Осторожно ступая, чтобы обезопасить себя от скрытых под водой провалов, я приблизился к нему — это оказалась мерно раскачивавшаяся небольшая лодка, похожая на мою. На её борту, обращённом в мою сторону, поблёскивала медная табличка с выгравированным ромбическим символом звезды, увековечившая когда-то столетний юбилей маяка «Путеводная звезда».

Сомнений не возникало. Это была та самая лодка, пропавшая с маяка вместе с отцом! Видимо он, как и я, приплыл к этой скале. Следовало немедленно приступить к его поискам. Вынув из кармана компас, чтобы сориентироваться и отметить расположение лодок, я к своему ужасу заметил, что его стрелка бешено вращалась по кругу. По всей видимости, я находился в зоне какой-то геологической магнитной аномалии. Тем не менее, я двинулся в предполагаемую глубь островка, периодически оборачиваясь, чтобы свериться, на сколько я отошёл от берега и не сбился ли с маршрута по отношению к лодкам.

Вскоре моё обоняние уловило какой-то неприятный запах. По мере продвижения он становился всё ощутимее и представлял собой смесь гнили и миазмов разверзшейся могильной бездны. Я настолько был увлечён этим новым маяком, что совсем забыл о необходимости сверяться с ориентирами, а когда же спохватился и обернулся, то позади меня простиралась лишь сияющая гладь. Меня охватила паника. Я не просто потерял ориентиры, я вообще не имел понятия, где находится берег с лодками, без которых невозможно было возвращение. «А возможно ли оно было вообще?» — пронеслась в голове пугающая мысль. Я абсолютно не понимал, в какой стороне маяк, не говоря уже о том, что сомневался, в каком мире сейчас нахожусь. Тут же вспомнились слова Сета, что дерзнувший вступить в Омут Шогготов должен либо сгинуть в нём, либо пройти через него до конца, и обратной дороги нет.

Я стоял, окружённый сияющей водной гладью, и как идиот крутился то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, не решил идти на единственный ориентир — запах. С каждым шагом он усиливался, перерастая в нестерпимый смрад. Вскоре впереди показался какой-то длинный гребень, выступавший из воды примерно на фут и протянувшийся на добрую сотню. Рядом различалось тёмное пятно, я ускорил шаг, закрывая рот мокрым рукавом, хоть как-то спасавшим от мерзкой вони. По мере приближения в пятне стали угадываться человеческие очертания, и я, не веря своим глазам, узнал в нём могучую фигуру отца. Он стоял в нескольких шагах от гребня, из-за которого периодически вырывались яркие всполохи.

— Отец! — прокричал я срывающимся голосом, но он поднял руку и приложил вытянутый палец к губам, требуя тишины.

— Я искал тебя, я говорил с Делавэром, провёл ритуал, я… — я остановился перед серой фигурой, выделявшейся на фоне льющегося из-за гребня сияния. Странная чёрная тень тянулась от отца.

— Амброз, сын мой, ты подвергаешь себя огромной опасности, находясь здесь, — каким-то неестественным голосом промолвил отец. — Я бросил вас, но я лишь хотел оградить вас от ужасного наследия моих предков. Они дали клятву Древним, но ни я, ни мой отец, не смогли выполнить её аморальных условий, и мы дерзнули разорвать её. Но цена была слишком высока. Мы оказались слишком слабы и дерзки, — фигура отца поблекла и слилась с тенью.

— Беги, Амброз, мы не смогли пройти через Омут Шогготов, и тебе не пройти! — чёрная тень скользнула за гребень, но, вопреки словам отца, я бросился за ней.

Ибн-Шакабао, один из немногих когда-либо живших, способен понять тот безграничный ужас, который мне пришлось испытать, когда, перешагнув гребень, я подбежал к такому же, резко заворачивавшемуся и опоясывавшему огромный круглый провал. Гигантский зев бездны разверзся посреди этого священного знака, оставленного Древними богами. Волна смрада обдала меня, когда из невообразимых глубин вместе с ярким сиянием вырвался вздох Подземного мира. В голове помутилось, горло сдавило удушье, ноги подкосились. Выложенные камнем стены гигантского колодца отвесно уходили вниз — туда, откуда прямиком ко мне устремляла свои протуберанцы мерзкая чёрная масса, пузырившаяся и ревевшая тысячами хищных пастей.

— Беги, Амброз! — раздался откуда-то снизу дикий вопль пленённой души.

Я смутно помню, как бежал прочь, всхлипывая и надрывая лёгкие, но в моей памяти навсегда запечатлелся хищный взгляд устремившихся на меня сотен глаз, когда из глубин древней бездны в космическом сиянии возник невероятных размеров чёрный колосс. Заполнив мою душу ужасом, он не оставил в ней места для воспоминаний о чудесном спасении, я помню лишь что смог добежать до лодки и отчалить, когда холодная волна, отправленная мне обрушившейся на островок гигантской массой, накрыла деревянную лодчонку.



Очнулся я уже в материнском доме. Старушка сидела у моей кровати в окружении знакомых. Я был спасён. Её счастью, как и моему, не было предела, и, находясь в тёплой ярко освещённой комнате, я не желал возвращаться к давящим воспоминаниям о произошедшем, сочтя их очередным жутким сновидением, вызванным телесными и душевными истязаниями в одиночестве на маяке. Как рассказали мне позднее, в тот роковой вечер со мной повторилась история отца: на воды лёг густой туман, закрывший свет молчавшего маяка, и отправленная на него экспедиция обнаружила «Путеводную звезду» заброшенной, с отключёнными огнями и противотуманной сиреной. К утру туман рассеялся, и уже новая экспедиция начала мои поиски. Она обнаружила меня еле живого, но крепко цепляющегося за обломок лодки, прибитый волнами к берегу.

Причины, побудившие меня в тот вечер оставить маяк и выйти на лодке в море, впоследствии разбившейся о скалы, остались для всех неизвестными. Доктор, наблюдавший за мной, сказал, что к этому привели мои переживания из-за потери отца. А рыбаки из пивнушки в один голос твердили, что мистическим образом я повторил судьбу своих предков, и что это результат общения с Сетом Делавэром, которого, кстати, больше никто не видел. Также для всех останутся неведомы истинные причины, побудившие меня вновь вернуться на маяк, а затем перебраться вместе с большим деревянным саркофагом, обшитым медью, в тихий городок с поэтичным названием Провиденс, издревле служивший приютом для приверженцев различных культов и верований, где меня уже ожидает «душеприказчик».

Лишь я один знаю, что причина всего этого заключалась в небольшой медной табличке с выгравированным на ней ромбическим символом звезды, уцелевшей на обломке лодки, за который я цеплялся, плавая в холодных водах.

2013

отмосфера КУДА ПОДЕВАЛИСЬ КРЫСЫ?

А вот и Харрис. Я сердечно поприветствовал своего давнего друга, обнял, похлопал по плечу. Сколько же мы не виделись? Я спросил его об этом. Одиннадцать лет, он полагал, а как по мне, то и все двенадцать. Он ничуть не изменился. Все такой же молодой и обаятельный мужчина, сражающий наповал своим умением говорить и держать себя. Не то что я: я здорово постарел за то время, что мы не виделись, и он это заметил. Он также не преминул сказать, что и взгляд мой потускнел — не от болезни, нет, но во взгляде моем больше нет былой искры. Ах, если бы мой милый друг знал только, в чем причина моего преждевременного увядания! Но я не могу позволить себе поведать ему об этом, как бы страстно он ни просил меня. Ибо, зная натуру Харриса, натуру истинного искателя приключений, я, дав ему толику лишней информации, рискую натолкнуть его на мысль о новой авантюре, способной бросить его в силки смертельной опасности.

Мы некоторое время беседовали, он говорил о своей жизни в Оклахоме. Ничего примечательного в его повседневной жизни нет: женат, есть сын и дочь, не родные — дети жены от первого брака; работает в библиотеке, пишет литературоведческие трактаты, хотя литература его мало занимает в последнее время: в Оклахоме она скучна и непримечательна, как и все прочие виды искусства, как и все течение жизни. То ли дело Аркхем с его богатой библиотекой старинной литературы, содержащей многочисленные ветхие тома о потустороннем и неизведанном. То ли дело жизнь в Аркхеме, где каждый дом овеян тайной, где каждый шаг может привести тебя к неминуемой гибели, и не от человеческой руки. Похоже, мой друг склонен романтизировать, похоже, он чересчур гиперболизировано и, возможно, даже гротескно воспринимает обыденность своей малой родины — некрупного городка Аркхема, что недалеко от Бостона. Я сказал ему об этом, он — запротестовал. В его тихой размеренной жизни не хватает теперь риска, приключений и страха. Ну ничего, если уж мой дорогой друг желает изведать страх, то я ему поведаю о том, что заставило меня покрыться на одну треть седыми волосами в свои тридцать четыре года!


* * *
Ты знаешь, Харрис, два года назад случилась одна пренеприятнейшая история с моим бывшим учителем — стариком Шерманом. Ты должен его помнить, он преподавал у меня историю. Это у него я просиживал все дни и все ночи, слушая рассказы старика (хотя он тогда еще не был стариком) о всех тех ужаса, о которых ты и сам слыхивал: о Буром Дженкине, который временами появлялся на улицах Аркхема, о тревожных вестях из Иннсмаута и Данвича. Меня поражало то, как он трактовал происходящее, и хотя от его слов порой кровь стыла в жилах, я не смел его прерывать, напротив, я с головой бросался в пучину легенд. Это было поистине великолепно! Тайны Новой Англии с пояснениями профессионального историка кажутся правдивыми, пугающе реальными. Но любовь к тайнам и довела его до столь неблагоприятного для него инцидента и — подчеркиваю — может и тебя довести до того же, если ты не проявишь благоразумие и попытаешься проследовать по пути старика Шермана.

Итак, как-то два года назад Шерман пригласил меня к себе на чашечку чая. И провались я сейчас под землю, если я не был рад принять это приглашение. Повидаться спустя много лет с любимым преподавателем — что может быть лучше? Но мне следовало тогда отказаться. Что ж, что сделано — то сделано, однако бедняге Шерману уже не поможешь, да и прежнего спокойствия мне больше не вернуть… Знаешь, Харрис, я боюсь однажды попасть в Аркхемскую лечебницу, сойти с ума и умереть, не вернувшись к нормальной умственной деятельности. Честное слово, я боюсь этого больше всего на свете! Похоже, я отвлекся.

В тот вечер я явился к старику в приподнятом настроении, и он, насколько я мог судить по его веселой болтовне, тоже рад был видеть меня. Мы выпили по первой чашке чая, после чего Шерман предложил выпить виски. «Выпей, мой друг, — сказал он. — Выпей, а то ведь на трезвую голову, боюсь, ты испугаешься моих слов и сбежишь от меня». Я согласился выпить и быстро захмелел: давно не употреблял спиртного. И внимательно слушал своего доброго учителя, который говорил о необычных вещах, в который раз приоткрывая незримую дверь пред очередной тайной старой доброй Новой Англии. «Не замечал ли ты, мой друг, что не осталось ни одной крысы в Аркхеме? — спросил он меня. — А что понемногу стали исчезать и кошки? Кэрол Кук давеча жаловалась, что куда-то подевалась ее породистая кошка с пятью котятами, и Дебора Гудмен сетовала на то, что третий день не может дозваться полдюжины бродячих котов, которых она, добрая душа, подкармливает. А не замечал ли ты, что из последнего дома по К.-стрит, бывает, доносятся возня и топот ног, хотя там никто не живет уже более четверти века с тех самых пор, как дурак Парсонс погиб в нем во время своего неудачного эксперимента?»

Шерман задавал мне множество риторических вопросов. Да, я слышал те или иные разрозненные слухи, но, в отличие от старого учителя, не пытался углядеть между множеством странных происшествий хоть какую-то связь. Не попадают ли пропавшие животные каким-нибудь образом в заброшенный дом на К.-стрит, а потом уже не могут из него выбраться? Именно такое предположение высказал Шерман. Я же принял все его слова на веру и даже более — попытался узнать кое-что еще об упомянутом им.

И вот что я выяснил по истечению всего одной недели после нашего чаепития. Оказывается, исчезновение крыс было вызвано отнюдь не надвигающимся звериным мором, как поговаривали одни, не отравлением воды Мискатоника ближайшей фабрикой, как утверждали другие, но целенаправленным отловом их недавно образовавшейся организацией «Нортон и Ко» под руководством молодого биолога Ричарда Нортона и его кузена Кори Бисли. Я попытался связаться с представителями «Нортон и Ко», и мне сообщили, что мистер Ричард Нортон в настоящее время пребывает в Бостоне по делам организации, однако Кори Бисли, как правило, не покидает Аркхем и его обычно можно застать в его шатком домишке на Н.-стрит. Мне злейшим образом соврали! На Н.-стрит Бисли практически невозможно застать, так как почти все свое время — особенно в отсутствие брата — он проводит в пабе. В конце концов, я отыскал его, и Бисли, уже пьяный, несмотря на довольно ранний час, кое-как припомнив события прошедшего месяца, объяснил мне, что отлов крыс — необходимые меры предосторожности, потому как эти вредители — разносчики опаснейших болезней для человека, от тифа — до чумы. Тогда я спросил его, почему же за такое благое дело взялись только сейчас, на что мистер Бисли, поколебавшись, ответил, что отлов крыс оплачивает некая особа, судя по голосу — мужчина, который пожелал остаться неизвестным и даже в «Нортон и Ко» явился облаченным в старый, если не старинный, плащ с капюшоном, скрывающим лицо. Я купил гуляке выпить, надеясь, что это заставит его взболтнуть лишнего, и мои ожидания оправдались. Выпив, Бисли признался, что таинственный незнакомец потребовал, чтобы всех пойманных крыс, которых ни в коем случае нельзя кормить отравой, живьем, в клетках или мешках, или прямо в капканах, следует отправлять за город, где вышеупомянутая особа будет убивать их и уничтожать тела собственноручно. Прихоть заказчика удивила и насторожила Нортона и Бисли, однако — что поделать! — на эти условия пришлось дать согласие: клиент хорошо платил, тогда как молодым предпринимателям позарез нужны были деньги.

Обо всем, что узнал, я сообщил Шерману, а старик в свою очередь поведал мне, как на днях, следя за заброшенным домом на К.-стрит, он увидел входящего в него человека. Кто это был, Шерман наверняка разобрать не смог: и глаза старика не видят так, как прежде, и смерклось к тому времени давно, луна же — не смела показаться из-за тяжелых грозовых туч, и таинственный незнакомец был одет в длинные одежды с капюшоном. Но в чем мой бывший учитель был уверен — так это в том, что этот странный тип тащил за собой большой мешок, в котором что-то шевелилось.


* * *
Не усыпил ли я тебя, Харрис, своей трескотней? Подай-ка мне воды. Спасибо. О чем я говорил? Да, в мешке что-то шевелилось. И хорошо, если только крысы да кошки, а не живой человек. Как бы то ни было, слежку мы решили продолжить с целью проникнуть в дом и увидеть все собственными глазами вместо того, чтобы строить бесконечные догадки. За сутки мы подготовили все необходимое: я дал учителю свой пистолет, а сам вооружился довольно тяжелым древком топора; мы отыскали два фонаря и на всякий случай прихватили несколько коробков спичек; кроме того — посчитай нас чудаками — мы составили предсмертные записки прежде, чем отправиться под вечер к дому на К.-стрит. Помню, в своей записке, я говорил о том, что, стало быть, одно мое приключение закончилось плачевно, а посему прошу отца и сестру простить меня за мою преждевременную смерть. И вспоминал всех тех, кому я был благодарен. Я благодарил отца и покойную мать, и сестру, и племянников, и тебя, Харрис.

В восьмом часу мы покинули жилище Шермана и направились к К.-стрит. Мы выбрали укрытие, из которого был виден интересовавший нас дом, и предались длительному ожиданию. Минуты текли медленно, казались часами, я изнывал от скуки, когда вдруг время будто бы ускорило доселе неторопливый шаг и в сердце мое закралось смутное предчувствие, что то, за чем мы пришли в этот вечер, скоро проявит себя. Мое волнение все возрастало. Забеспокоился и Шерман. Мимоходом я подумал, что старику, конечно, не пойдет на пользу любая эмоциональная встряска, а она, без сомнения, будет, если мы не отступим от своей безусловно глупой и небезопасной затеи. Я не успел уделить данной мысли должного внимания, так как Шерман неожиданно ткнул меня в бок и указал трясущейся рукой на заброшенный дом, в дверном проеме коего как раз показалась темная фигура с пустым полотняным мешком в руках, которая торопливо покинула поросший сорняками двор, двинулась в противоположном от нас с Шерманом направлении и вскоре совсем скрылась из виду.

Обождав немного, мы поспешили пробраться в дом. Не следовало и надеяться, что он окажется незапертым, но Шерман — я, право, до сих пор им восхищаюсь — быстро сориентировался и отомкнул незамысловатый замок валявшейся меж кустами амброзии проволокой. Я замер на несколько секунд, прежде чем ступить на порог. Дурное предчувствие вернулось, и я ощущал, как все мое существо холодеет при мысли о том, что нас может ожидать за дверями этого жуткого, воняющего затхлостью и рискующего обвалиться (похоронив нас заживо под своими обломками) дома. Будто прочувствовав мое настроение, Шерман спросил: «Хочешь уйти?» Я твердо ответил: «Нет» — и ступил в темноту.


* * *
Да, внутри присутствовал тот же запах затхлости, что и снаружи, но к этому неприятному запаху примешивался другой, гораздо более сильный и омерзительный — запах тухлого мяса, за которым можно было распознать и вонь кошачьей мочи. Мы наскоро осмотрели первый этаж. Повсюду — капли крови и крысиные и кошачьи тела. Впрочем, крови было сравнительно немного; не было ее, похоже, и в иссохших — будто из них высосали все жизненные соки — звериных тельцах, которые к тому же были выпотрошены и более всего напоминали незаконченную работу таксидермиста. О, этот мерзкий склеп, наполненный зловонными полуразложившимися трупами грызунов и их злейших врагов!.. Харрис, ты уверен, что готов дальше слушать мой рассказ?


* * *
Мы осмотрели и второй, и третий этаж и обнаружили бесчисленное количество пробирок и колб, алхимических приборов, старинных книг, посвященных алхимическим опытам и анатомическим исследованиям, и много такого, чего мы не опознали, ибо почти все виденные нами предметы были сломаны или разбиты и свалены в беспорядке на пол, будто кто-то в порыве ярости намеревался уничтожить лабораторию Парсонса. Мы долго бродили по дому, и, очевидно, не слышали, как в дом вошел «хозяин». Мы обнаружили его возвращение, когда спустились на первый этаж, не найдя ничего примечательного в этом мрачном и зловонном пристанище неупокоенных крысиных душонок.

Мы застыли на месте при виде существа, сидящего на корточках перед большим мешком, под тканью которого шевелилась, бурлила живая масса. Наше счастье, что существо — ибо сомнительно, что это был человек, — не заметило нашего присутствия. Нам оставалось лишь стоять на месте и созерцать процесс вечернего приема пищи этого ужасного создания, которое как раз запустило руку в мешок и извлекло из него рыжего мохнатого котенка. Мы увидели то, к чему были готовы, однако вынуждены были зажать рты руками, чтобы не закричать от ужаса, когда существо перед нами склонилось над мяукающим и отчаянно царапающимся котенком; мы увидели, как огромные грубые руки подносят маленькое пушистое тельце к на секунду показавшимся из-под капюшона шершавым губам, как затем зубы вгрызаются в шею котенка. Ужасная тварь перед нами не ела животное полностью, она методично высасывала из него кровь, а после, положив свой ужин на отвратно грязный пол, вспорола нечеловечески длинным ногтем живот мертвого котенка и аккуратно, по маленькому кусочку, вытащила и поглотила внутренности. Последними были кишки: их существо намотало на палец, пытаясь извлечь полностью; наконец, ему это удалось, и с «первым блюдом» было покончено.

Не знаю, как держался Шерман, меня же накрыла волна тошноты. Мне стало так дурно, что я невольно сделал шаг назад, но ударился плечом о ручку двери, ведущей в соседнюю комнату. От толчка дверь захлопнулась, произведя немало шума. «Хозяин» вскочил на ноги, когда я уже бежал сломя голову, увлекая за собой учителя. Необходимо было добраться до задней двери или, запутав преследователя в лабиринте собственного дома, вернуться к парадному входу, при этом оба варианта едва ли представлялись возможными: бежать, преодолевая груды разбросанных по полу предметов было бы слишком трудно и при дневном свете, что же говорить про бег в неверном свете фонаря в дрожащей руке Шермана (свой фонарь я выронил, ударившись о дверь)? Проблема заключалась и в том, что мы сами заплутали в коридорах и многочисленных комнатах здания, и никак не могли отыскать кухню. Вместо этого мы, случайно свернув в направлении южного крыла дома, попали в небольшую комнатку, которой не приметили при первом осмотре первого этажа.

Пустая комната, ведущая в подвал, именно в ней и настигла нас тварь. Впрочем, при нас все еще было оружие. Старик Шерман передал мне фонарь, а сам достал пистолет и снял затвор. Шерман направил пистолет на существо в плаще, которое, однако, не испугалось и не отступило. Напротив, тварь сделала шаг вперед, и еще один, она медленно приближалась, зная, что нам некуда бежать, ибо мы находились в углу, равно отдаленном как от выхода из комнаты, так и от входа в подвал, так что пытаться бежать было бы бессмысленно. Можно было нам с Шерманом броситься в разные стороны: тогда имел бы возможность спастись по крайней мере один из нас, однако старый учитель рассудил иначе. Он выстрелил. Шерман выстрелил в грудь существа, когда то подошло слишком близко и в свете фонаря мы смогли разглядеть его лицо. Я довольно хорошо успел разглядеть незнакомца прежде, чем он, зашатавшись, отступил назад, а затем повалился на спину, да так неудачно, что провалился в дверной проем, ведущий в подвал. Мы слышали, как мертвое тело скатилось вниз и тяжело ухнуло на каменный, если судить по звуку удара, пол подвала.

Итак, Харрис, как думаешь, какое лицо прятал «хозяин» заброшенного дома? Нет, это не было лицо животного или невиданного ранее монстра, не было оно и изуродованным. Самое обычное лицо еще довольно молодого мужчины, однако на Шермана оно произвело неизгладимое впечатление. Выстрелив, он уронил пистолет, схватился за голову и долго монотонно повторял: «Парсонс, это было лицо покойного Парсонса!»


* * *
Мы покинули мрачный особняк, не забыв выпустить на волю оставшихся кошек. Старик не прекращал повторять: «Это лицо Парсонса», пока я, наконец, не выдержал и спросил: «Но разве он не умер четверть века назад? Даже если бы это был Парсонс, не постарел бы он за это время?», на что старик ответил: «Мы это сейчас выясним». Он не стал заранее посвящать в свой план, так что мне только и оставалось, что волочиться застариком. Он привел меня к своему дому и, оставив меня за забором, направился к сараю. Через несколько минут он вернулся, неся с собой две лопаты и моток бечевки. Я догадался, что Шерман вздумал раскопать могилу Парсонса, и какой бы отвратительной мне ни казалась эта идея, я не рискнул перечить: видел бы ты, Харрис, безумный взгляд старика — он заставил бы любого содрогнуться! Верно, не пошла ему на пользу эмоциональная встряска, имевшая место этой ночью.

Тем временем мы добрались до кладбища. Свет луны и множества звезд хорошо освещал пространство, так что мы без особого труда нашли могилу Парсонса. Шерман был преисполнен решимости и практически без моей помощи выполнил всю грязную работу так, будто лет на тридцать помолодел. Что руководило тогда его энергичными действиями? Страх? Тяга к раскрытию тайн, обычно свойственная путешественникам? Или внезапно овладевшее им безумие, которое по-прежнему читалось в глазах Шермана? Как бы то ни было, старый учитель быстро справился с раскопкой могилы, затем мы извлекли из ямы гроб.

Гроб оказался слегка поврежденным: одна из его стенок проломилась, и внутрь попало немного земли. Шерман поддел крышку гроба лезвием лопаты и, орудуя сельскохозяйственным инструментом как ломом, открыл гроб. Он смотрел некоторое время на высохшее тело, а мне подумалось, что столь старый труп невозможно будет опознать. Однако мои опасения оказались напрасными: покойный Парсонс страдал полидактилией, и шестой палец на левой руке легко обнаружился. Шерман также добавил: «Он ни за что не желал с ним расставаться», указывая на медальон на груди мертвеца с изображением столь странного существа и в такой необычной, но искусной манере, что я не только не смог соотнести его с чем-либо виденным ранее, но и как следует запомнить. Я же заметил: «Боюсь, он со своим лицом тоже не желал бы расстаться».


* * *
Итак, в могиле мы нашли тело Парсонса. Однако в таком случае чье тело гниет третий год в подвале опустевшего дома на К.-стрит? И какие ужасные эксперименты ученого привели к взрыву в лаборатории, не приведшему к пожару, но приведшему Парсонса к последнему пристанищу на Аркхемском кладбище, где и поныне покоится его тело, заново захороненное мною и Шерманом, найденное четверть века назад полностью обгоревшим, но с неизменным странным золотым медальоном на груди? Я так и не вспомнил, что было изображено на том медальоне, и я не стану предпринимать попытки узнать что-либо еще ни об обстоятельствах смерти аркхемского алхимика, ни о существе, что заняло его дом и поглощало кошек и грызунов, уподобившись жуткому упырю из народных преданий; и со всей уверенностью могу сказать, что этого не станет делать и Шерман, ибо Шерман уж два года как сам покоится на Аркхемском кладбище. Мой бедный старый учитель, он мог бы прожить еще несколько счастливых лет, кабы не пережитое им потрясение во время нашего невеселого приключения. В последние дни своей жизни Шерман видел жуткие сны, о которых он говорил мне, приходя в сознание; он постоянно впадал в лихорадочный бред, во время чего стонал и выкрикивал то имя Парсонса, то адрес посещенного нами дома, но чаще — слова, которые невозможно было разобрать с достоверностью, однако кои, безусловно, имели отношение к этой истории.

Что же ты думаешь на сей счет, Харрис? Только не говори, что собираешься пойти взглянуть на тело в том доме. Не стоит тебе этого делать! Это одиозное место, которое… Тебя всегда невозможно было отговорить от всякого рода сумасбродств. Пусть хранит тебя бог.

15 февраля 2018

отмосфера ТУМАН И МОРОК НАД ИННСМАУТОМ

Дорогой Лестер!

Не так много времени прошло с момента отправки моего последнего письма, однако я ощущаю острую необходимость сообщить тебе об одной находке, которая, надеюсь, заинтересует тебя так же, как она заинтересовала меня. Но не один лишь интерес заставляет меня второпях писать эти строки, но больше — страх, который гложет меня днем и ночью и о причине которого я не могу поведать больше никому: ни беременной Маргарет, щадя ее здоровье и здоровье нашего малыша, ни тем более старине Дарси, щадя его эмоциональное состояние, и без того весьма нестабильное. Меня тревожит и будоражит мое воображение то, что я узнал из документа, который мы с Дуэйном обнаружили менее недели назад в выкупленном нами доме в том городке недалеко от Аркхема, который после длительно забытья наконец начинает понемногу оживать благодаря притоку денег производителей рыбных консервов. Сомневаюсь, что кому-то из твоих и моих современников ведомо истинное название этого порта, который сейчас именуют городом Дьявола (вероятно, по названию рифа Дьявола, который был разрушен в 1928 году, но упоминания о котором все еще имеются в легендах наиболее неразвитых рыбацких деревень); однако в документе, который я приведу ниже, говорится, что его имя — Иннсмаут. Впрочем, и документом эти бумаги назвать сложно, так — записки сумасшедшего. В нашей новой недвижимости, Лестер, мы нашли, помимо всего прочего, дневник некоего Рэнделла Уивера, и текст его я хотел бы привести тебе полностью. Вот он, переписанный мною этой бессонной ночью:


«Дневник Рэнделла Уивера, рожденного в городе Иннсмаут, Массачусетс
15 января, 1913

Я не хочу возвращаться в Иннсмаут. Бросить Мискатоникский университет ради того, чтобы провести остаток жизни в Иннсмауте, — это наихудшая идея, которая только могла взбрести в голову моей матери. Она аргументирует свое требование вернуть меня домой тем, что будто бы ей нужен присмотр по старости лет, но Дайна живет у нее под боком, так почему бы ей не заняться матерью? Неужели так необходимо ломать и мою жизнь после того, как жизнь Дайны была сломана? Дьявол их всех побери: и Орден, и Иннсмаут и мою мать, и пусть о родной матери так говорить не подобает, но я так зол на нее за то, что она подтолкнула на такие действия сестру!


17 января, 1913

Она родила в прошлом месяце, но мне никто об этом не сообщил, предугадывая мою реакцию на это известие. Этим утром я добрался до города и первым, что я услышал, переступив порог дома матери, был детский плачь. Младенец не слишком болезнен и пока довольно мил, но я не могу смотреть на него подолгу, ибо начинаю думать о том, кто есть его отец, и о том, кем он станет на склоне лет, и эти мысли для меня совершенно невыносимы. Именно по этой причине я стараюсь избегать находиться в одной комнате с ребенком и Дайной, тогда как мать я, напротив, преследую. Я задаю ей один и тот же вопрос: «Зачем ты приказала мне покинуть Аркхем?», а она не может сказать мне ничего определенного, то уходя от ответа, то бормоча что-то невнятное, то попросту покидая помещение, не закончив разговор. Я опасаюсь, не есть ли все это результатом начавшей прогрессировать иннсмаутовской болезни.


19 января, 1913

Подозреваю, что сестра следит за мной. Она и мать ясно видят мое недовольство, так что неудивительно, что Дайна, матери ради, пойдет и на некоторую подлость, лишь бы удержать меня в городе. Но вот зачем? Ужели потому, что так приказали жрецы Ордена? Я чувствую, что мне не место в этом городе. Я здесь чужой. И не зря вчера на пристани на меня косились местные, будто я и в самом деле не иннсмаутовец. Но и я косился на них: мне противен вид их лиц с глазами навыкате и болезненного цвета и фактуры кожей. Мне противна их речь: почти бессвязная, выражающая ограниченность ума, скудность знаний, зацикленность на одном предмете — их пошлейшем культе Отца и Матери. Мне все противно в этих людях, и особенно гадко осознавать, что я — один из них. Думая об этом, я прихожу к выводу, что лучше бы мне было никогда и не покидать родной город, не видеть иной жизни — той, которая полностью удовлетворила бы меня, буде бы я еще имел отношение к ней. Теперь же я вынужден деградировать, постепенно становиться таким же, как они.


11 марта, 1913

Дневник был утерян. Вероятнее всего, его вытащила из кармана моего пиджака Дайна, когда я, закончив предыдущую запись, отправился в погреб за вином для матери, слишком старой, чтобы самой тягаться со ступенями ветхой деревянной лесенки. Но вот я обнаружил дневник под кипой платьев Дайны сегодня после полудня, помогая сестре собирать вещи для переезда в дом мужа. Муж… ха, как же это нелепо! Ее избранник — преклонных лет человек, которого, к моей неописуемой радости, не изуродовала иннсмаутовская болезнь. Но он готов принять под кров своего дома мою сестру и ее внебрачное дитя, чем вызывает у меня едва не отвращение. И исключительно презрение вызывает у меня в настоящий момент сестра, ради богатства заключившая брак с этим стариком. С другой же стороны, она теперь не будет меня преследовать, и видеть ее ребенка я буду не чаще чем несколько раз в год, ибо дом старика находится на противоположном конце города, едва ли не за городской чертой.


12 марта, 1913

Я кое-что выяснил о старике, за которого Дайна вышла замуж. Тобиас Райли, он пришел оборванцем в Иннсмаут чуть менее полувека назад и сколотил здесь состояние, достойное короля. А все, что для этого требовалось — вступить в Тайный орден Дагона и во всем поддерживать его деятельность, какие бы ужасные формы эта деятельность ни принимала. Я знаю, что он никогда не был женат, что он бездетен, что имеет существенное влияние на тела и души простых иннсмаутовцев и что вообще довольно почитаем в городе, однако я ровным счетом ничего не знаю о его моральных качествах, хотя и надеяться на его высокую нравственность я не смею. Я только желаю, чтобы моя сестра не была с ним несчастна, желаю искренне, ведь несмотря на всю ненависть, терпимую нами по отношению друг к другу, я не утратил к ней некоторой родственной любви. Еще одно: я буду всеми силами добиваться того, чтобы отчим однажды отправил сына Дайны, названного Оливером, за пределы этой чертовой клоаки, из которой мне выбраться не удалось.


Позже того же дня

А ведь я действительно никогда не выберусь из этого города! Они прокляли меня — мне это известно наверняка, — и я представляю, какая геенна ждет меня за отступничество. Я знаю, на что способен Орден, я знаю, что они легко воплотят в жизнь свои проклятия, но я не понимаю, почему Орден с некоторого момента проявляет ко мне столь живой интерес, почему непременно стремится ограничить мой доступ к внешнему миру и подчиняясь ли воле жрецов и тех, кому подчиняются жрецы, мать и сестра привносят часть ада в мою жизнь уже сейчас.


23 марта, 1913

Я не вижу смысла вести далее мой дневник. Я прозябаю в этом городишке, ни с кем не разговаривая, изо дня в день перечитывая книги, привезенные из Аркхема (как будто из прошлой жизни). Я не устроился на работу, ибо в этом нет ни малейшей необходимости: Тобиас Райли полностью обеспечивает меня и мать. Напрасно она порывается затащить меня в стены Ордена! Я никогда не буду причастным к их проклятому культу, пусть это и будет стоить мне жизни или душевного спокойствия. Я постепенно предаюсь все большему унынию, но это меня мало пугает. Подозреваю, что скоро доведу себя до самоубийства. Тогда мне станет легче.


16 июля марта, 1913

Как глупо было помышлять о самоубийстве. Я не должен сдаваться так скоро.


24 июля, 1913

Что-то странное начало происходить в городе. Выходя на пристань за свежей рыбой, я то и дело слышу, как шепчутся местные. Все их разговоры об одном и тому же — о Тайном ордене и каком-то тумане. Я обеспокоен, но что я могу поделать? Я не могу подойти к любому из иннсмаутовцев и сказать: «Эй, дружище, ты не знаешь, что за чертовщина здесь творится»? Что до матери… она больше не сможет отвечать на мои вопросы. Вся ее речь теперь — совокупность ужасных булькающих звуков, не подлежащих переводу на нормальный человеческий язык. А ее внешний вид! По моему приезду она куталась во множество бесформенных одежд и практически все лицо закрывала платком, должно быть, щадя мои чувства и опасаясь испугать меня. Сейчас же она носит тонкое платье, подаренное ей стариком Райли, и я ясно вижу все те изменения, что произошли с ней за время моего пребывания в Аркхеме. В кошмарах мне стали сниться ее выпученные бесцветные глаза и неестественно искривленный тонкий рот. Почти на всех предметах в доме легко можно увидеть полупрозрачные чешуйки, которыми теперь покрыта ее некогда белоснежная гладкая кожа. Самое скверное: это существо, которое я раньше звал матерью, живущее со мной под одной крышей, не только пугает меня, но и заставляет непрерывно думать о том, что и мое тело не пощадит иннсмаутовская эпидемия. Но вот что станется с моей неправедной душой?


27 июля, 1913

Страх охватил меня накануне вечером и продолжает поглощать меня. Чем он вызван? Туманом, неожиданно распространившимся по всему городу, несмотря на то, что еще двумя днями ранее его тяжелые клубы окутывали исключительно здание Тайного ордена Дагона. Мне не ведома причина его появления, и иннсмаутовцы практически прекратили свои перешептывания на сей счет. Иннсмаутовцы превратились в немых сомнамбул. Они снуют туда-сюда по грязным, дурно пахнущим улочкам, забросив рыбную ловлю, торговлю и даже молитвы Отцу и Матери, ничего не замечая вокруг себя, не замечая и меня — чужака в их рыбьих глазах.


Позже того же дня

Мне больно смотреть на свою престарелую мать, практически полностью утратившую все признаки человеческого в своем облике, но даже сейчас, видя ее в такой отталкивающей инкарнации, я боюсь ее потерять и желал бы как можно более оттянуть момент ее погружения в океанические воды, однако — увы — не в моих силах на это повлиять. И я хотел бы избежать той же участи — нисхождения в пучину и, самое главное, — утраты человеческого «Я».


29 июля, 1913

Город охватила волна безумия. И без того полоумные иннсмаутовцы были замечены мною в самых что ни на есть дискредитирующих ситуациях: за поеданием нечищеной сырой рыбы, без одежды прогуливающихся вдоль набережной, без лодки, вплавь, добирающихся к рифу Дьявола. Многие из них подолгу кричат на их диком наречии, в котором лишь отдаленно угадывается английский язык. Но чем больше они бесчинствуют, тем более крепкой становится их вера, громче и яростнее становятся их молитвы, на несколько дней позабытые, а жрецы чаще, чем обычно, появляются на улицах, чем приводят в благоговейный трепет горожан. Мне кажется, жрецы — единственные, кто знает наверняка о причине всеобщего помешательства, и они не собираются посвящать в свои тайны население. Но если и жрецы не обладают всей полнотой информации? Ведь единовластные правители Иннсмаута — не они и не Марши, но те отвратные, омерзительные создания, которым иннсмаутовцы поклоняются, которым приносят кровавые жертвы, которым отдаются, идя на поводу у собственной алчности, ограниченности и малодушия.


30 июля, 1913

Я понял, о, я понял, в чем причина иннсмаутовского неистовства! Это туман — он действует на горожан столь странным образом. Они толпами покидают свои дома, чтобы нырнуть под воду и больше не вынырнуть, чтобы отправиться Й’хан-тлеи. А те, что остаются в городе, практически не похожи на людей, и даже у молодых иннсмаутовцев тела поразительно деформированы вопреки обычному протеканию иннсмаутовской болезни. Я слежу за этими тварями (нет, у меня совершенно определенно больше не повернется язык назвать их людьми) из окна верхнего этажа материного дома — я просто не могу не следить за ними. Я не могу отвести взгляд от концентрических кругов, которые образуются при погружении серо-зеленых тел. И в сложившихся обстоятельствах я принял решение как можно дольше не покидать стены дома с целью не подвергнуться губительному влиянию загадочного тумана и, по возможности, не выпускать на улицу или даже во двор свою мать, ибо я действительно боюсь потерять ее, даже если она и не мать моя уже вовсе.


1 августа, 1913

Теперь я один в доме с плотно закрытыми дверями и окнами. Моя мать ушла сегодня ночью, а я спал и не слышал, когда и как это произошло. Я благодарил судьбу за то, что моей матери не суждено было подвергнуться всеобщему безумию, быть может, лишь потому, что она ввиду своей слабости не могла выйти из дома и вдохнуть все еще покрывающий иннсмаутовские улочки туман. Но необходимость переселиться под воду, очевидно, придала ей сил добраться сегодня до побережья. О, я должен снова поблагодарить судьбу — за то, что мне не суждено было увидеть последнего признака подводной жизни — жабр — на моей матери. Случись это — я наверняка сошел бы с ума. Я уже близок к тому, чтобы потерять рассудок. Я в одиночестве, я в заточении. Пожалуй, сейчас мне хотелось бы даже увидеться с Дайной. Пожалуй, я должен сообщить ей о том, что наша мать больше не принадлежит человеческой цивилизации, хотя я чувствую — и это вселяет в меня неописуемый ужас, — что сестра знает о ее уходе. В любом случае, я не рискну покинуть этот дом, по крайней мере до тех пор, пока у меня остается еще немного еды.


3 августа, 1913

Мое заточение не столь невыносимо, как я предполагал. Какое счастье — не встречать взглядов немигающих глаз, не слышать перешептываний за спиной, не слышать монотонного «Ай’а Дагон! Ай’а Гидра!» Какое счастье — знать, что ты пока не один из них, что у тебя еще есть время для простого человеческого существования. Счастье — ощущать незамутненность своего рассудка. Я думаю обо всем этом — и ужас, охватывающий меня временами, отступает. И возвращается вновь, когда я вспоминаю, что еды в доме практически не осталось.


5 августа, 1913

Я старался как можно меньше употреблять пищи в эти два дня, но доел сегодня последний кусок черствого хлеба и последнюю копченую рыбину. Утром я спустился в погреб не через вход со двора, а через вход с кладовой, и обнаружил там наполовину опустошенную бочку вина, больше — ничего. Я надеюсь некоторое время мириться с голодом, и я буду молиться, хоть и не знаю кому — уж точно не Отцу и Матери, — о сохранении здравого смысла, который удержит меня от выхода из дома прежде, чем пелена безумия спадет с глаз иннсмаутовцев.


6 августа, 1913

Чувствую себя великолепно. Поэзия Бодлера — духовная пища — поддерживает мои жизненные силы взамен пищи реальной. Однако стоит мне выглянуть в окно — и мое сердце замирает в ожидании самого неблагоприятного для меня исхода; я не вижу никаких улучшений: по-прежнему толпы омерзительных существ, в которых не так давно угадывался человеческий облик, бредут в направлении побережья, по-прежнему клубы тумана устилают брусчатые улочки Иннсмаута и отравляют сознание иннсмаутовцев. Хорошо, что дом покойной моей матери стоит на некотором возвышении и туман, кажется, слишком густ для того, чтобы проникнуть в мельчайшие щели под дверями и оконными рамами… хорошо. «Покойной моей матери», — так я написал. Неужели я подсознательно считаю ее мертвой, хотя и твердо знаю, что она жива, что еще долго — вечность — будет жить? Предпочитаю вернуться к чтению, пока уныние совершенно не завладело мной.


7 августа, 1913

Никаких изменений, лишь Бодлер сменился графом Лотреамоном, этим великим безумцем, но его безумие — благо в сравнении с безумием Иннсмаута.


8 августа, 1913

Голод начал беспокоить меня невыносимо. Я пью вино, пытаясь забыться, и то и дело проваливаюсь в сон. Сны прерывисты и переполнены кошмарами, в которых рыболюди связывают меня и бросают с рифа Дьявола в воду тонуть, ибо я не отрастил жабры и перепонки меж пальцев. И я тону, я вижу мистический Й’хан-тлеи с его циклопическими постройками удивительных, невообразимых форм. Меня окружают тысячи — тысячи тысяч! — морских существ, не рыб и не амфибий и не млекопитающих, как дельфины или киты, — существ, не подлежащих современной классификаций животного мира Земли. Существ, боюсь, более древних, чем все прочие существа на этой планете, а может, и чем сама планета. Я чувствую, что мне не хватает воздуха, вода проникает в мои легкие, и вот, когда я готов уже проститься с жизнью, чья-то невидимая рука резко вырывает меня из оков сна. А после этого я снова пью вино, недолго читаю Лотреамона и погружаюсь в сон — и погружаюсь в соленую воду под рифом Дьявола.


9 августа, 1913

Я продолжаю пить вино, но прекратил чтение: мозг под хмелем почти совершенно перестал воспринимать информацию. Немного протрезвев, я решил записать эти строки, чтобы сообщить о том, что меня так потрясло сегодня. Я видел из окна среди прочих спускавшихся к кромке воды старую Табиту Марш. Много лет она не показывалась на людях, сегодня же благоверная фабриканта, едва узнаваемая после произошедших с ней метаморфоз, покинула особняк Маршей и, вся увешанная золотом, не иначе как поднятым с морских глубин, вошла в воду. Солнечный свет, отраженный от серег, диадемы и пекторали на миг прорезал пелену тумана, когда старуха Табита зашла на глубину около метра с четвертью, после чего, спустя еще одно короткое мгновение, нырнув, она совершенно скрылась из виду. За погружением матери семейства Маршей неотрывно следило молодое поколение: все дети и внуки, от сорокалетней Мэрион, более всего похожей на располневшую лягушку, до младенца Альберта на ее руках, совершенно неотличимого от нормального человеческого ребенка, если бы не… — о, дьявол! — и на малыше Альберте уже виднелись первые признаки иннсмаутской болезни: его кожа была чуть зеленоватой, а глаза, не мигая, смотрели в небо. Так значит, поражение болезнью происходит теперь чуть ли не от самого рождения? Я подумал об этом и не смог усидеть на месте. Превозмогая слабость, обеспеченную мне четырехдневным голодом, я сорвался с места и побежал в спальню матери, где имелось единственное зеркало в доме. На задворках сознания промелькнула мысль: «А каково ей было каждый день видеть отражение себя меняющейся?» Я уставился на своего зеркального двойника. Ожидал увидеть чужое, не свое лицо, но все же вздохнул с облегчением. С грязной поверхности зеркала на меня глядел мужчина с изможденным лицом, оттененным щетиной. Контур его овального лица обрамляли черные волосы, давно не мытые; на руках меж пальцами не было перепонок, а карие глаза с завидной регулярностью закрывались и открывались. Значит, я — все еще я. Только надо бы наконец привести себя в порядок.


11 августа, 1913

Вчера весь день пролежал на софе в полуобморочном состоянии. Сегодня — собрал все свои силы в кулак, чтобы выйти из дома для пополнения запасов продовольствия. Я шел сквозь туман, но не чувствовал никаких изменений в своем организме. Мое сознание оставалось ясным, что удивило меня, однако не могло не радовать. И пусть передвигаться было тяжело и непросто было лавировать меж сумасшедших иннсмаутовцев, уверенность в том, что я по крайней мере не умру с голоду, вселяла надежду. А горожане не обращали на меня никакого внимания, их выпученные рыбьи очи не фокусировались на моей фигуре — не фокусировались ни на чем. Около одиннадцати часов дня я толкнул двери лавки Мэтью Ходжа. Владельца не было, а над прилавком возвышалась золотоволосая макушка. Я пробормотал что-то осипшим после длительного молчания голосом, желая выяснить, куда подевался хозяин. Услышав мой голос, из-за прилавка вышла девчушка лет десяти от роду. Трогательное, невинное создание в чистом белом платьице, она уже имела перепонки на маленьких ручках, а волосы… это были не настоящие волосы — всего лишь парик, кое-как прикрывающий лысеющую головку. Ребенок произнес: «Я хозяин. Папы нет», и я понял, что Мэтью Ходж, подобно прочим, ушел в море, бросив любимую дочурку предоставленной самой себе. Малышка Ходж без труда разыскала необходимые мне продукты — я купил их на последние деньги, что остались в доме после последнего визита сестры. Она даже поблагодарила меня за покупку и сказала приходить еще, но я почему-то твердо уверен, что в следующий раз, когда приду сюда, ее я больше не застану за прилавком. Я двинулся в обратный путь, на ходу жуя свежую мягкую булку, не имея мочи дотерпеть до дома, и чувствуя необычайное умиротворение, забыв обо всех тех ужасах, что преследовали меня изо дня в день с момента возвращения в Иннсмаут. Я перестал обращать внимания на туман и на иннсмаутовцев — на эти немые и почти обездвиженные преграды — и я почувствовал себя живым, даже больше: я чувствовал себя человеком, в большей степени, чем когда бы то ни было. Я превращусь однажды в уродливого рыбочеловека и отправлюсь жить в Й’хан-тлеи? Ха! Что за нелепость! Я — человек, человеком родился я и человеком умру.


12 августа, 1913

«Я — человек, человеком родился я и человеком умру»… Подумать только, как я был прав, выводя чернилами эти строки! Эта ночь выдалась отнюдь не спокойной. Я долго не мог уснуть из-за барабанящих по крыше и окнам дождевых капель, а после полуночи меня вывели из сна посторонние звуки. Кто-то определенно находился в доме. Вряд ли Дайна неожиданно решила навестить меня в столь поздний час — чужие с неведомой целью проникли в дом и сейчас, похоже, обыскивал его. По шагам я определил присутствие по меньшей мере двух пришельцев, хозяйничающих на чердаке. Ужели мать перед уходом на чердаке припрятала что-то ценное среди бесполезного хлама? Быть может, золото? Тогда я смогу купить еще еды, не дожидаясь подачки старика Райли. Только для этого следует пресечь преступные намерения незаконно проникнувших в мои владения существ. Так рассуждал я, заставляя себя выбраться из постели, накинуть халат и зажечь свечу. Неторопливо, тщательно обходя особенно скрипучие участки лестницы, я преодолел два этажа и коридор и замер перед скошенной дверью, ведущую на чердак. Я прислушался. Из-за запертой двери доносилось мерное бурчание вперемешку с булькающими, чавкающими и хлюпающими звуками. Совершенно очевидно, там находились не люди, а те ужасные существа, что через день-два пойдут вслед за Табитой Марш и Мэтью Ходжем. Я перевел дух и резко толкнул дверь. В неверном свете свечи я оглядел комнату. Непрекращающийся ливень заливал интерьер чердака через распахнутое настежь окно, весь хлам, некогда громоздившийся аккуратными колоннами по периметру чердачного помещения, теперь в беспорядке валялся на полу, и во всем этом усердно копалось трое иннсмаутовцев. Завидев меня, рыболюди вооружились принесенными с собой дубинками. Тогда как я извлек из кармана халата пистолет… незаряженный. Пистолет был подарен мне моим хорошим университетским другом Полом Стаффордом, но патронов в нем не было отродясь: чего ждать от простого макета? Мне повезло: заметив пистолет, незваные гости бросились в окно, стремительно скатились по деревянной лестнице и растворились во тьме, так что можно бы было сказать, что и не было их вовсе, если бы не беспорядок, который они оставили после себя. Но что же они искали? И нашли ли? Это вряд ли: чудовища готовы были обороняться, но не бежать, а значит, цели своей они еще не достигли. И в то же время они не рискнули подставить свои чешуйчатые тела под пули. Дагону нужна большáя паства. Итак, я снова остался один. Удостоверившись, что рыболюди исчезли, я прикрыл окно и задвинул старые выцветшие шторы, перевешанные на чердак из спальни Дайны в моем глубоком детстве. Конечно, ночные гости предпримут новую попытку обыскать мой дом, быть может, уже следующей ночью. И думая так, я решил сам приняться за поиски. Не став исследовать то, что до меня изучили рыболюди, я бережно открывал деревянные ящики и просматривал их содержимое: бронзовая и мельхиоровая посуда, книги, старая одежда, кружева малышки Дайны, фарфоровые осколки, бывшие некогда вазой, оформленной в древнекитайской стилистике и тысячи всевозможных мелочей, не подлежащих описанию. В одном из ящиков, на самом его дне, покоилась шкатулка, украшенная золотыми пластинами. На каждой пластине — крохотная рыбка. А впрочем, не совсем рыбка — неизвестное науке существо, миниатюрная копия облика практически любого иннсмаутовца. И каждое изображение выполнено в столь изумительной причудливой манере, что описать невозможно, и холод проникает в душу при одном лишь взгляде на искусно выполненный сундучок, который мне неожиданно захотелось бросить. Я действительно метнул шкатулку, плохо отдавая себе отчет в своих действиях. Шкатулка срикошетила, ударилась об пол и при ударе отворилась. Ее содержимым оказались письма и фотографии разной степени давности, принадлежавшие моей матери. И первая в стопке фотография изображала ее саму, беременную, но вот Дайной или мной? На этот вопрос мне ответила моя следующая находка — письмо, адресованное моей матери, от Тобиаса Райли. Можно бы было предположить, что в данном письме обсуждалось замужество моей сестры, но такое предположение действительности не соответствовало. Датированное 11 декабря 1891 года, оно никак не могло касаться Дайны, рожденной двумя годами позднее. Содержание письма привело меня в шок. Вот его полный текст, уместившийся всего в нескольких поразивших меня строках:

«Дорогая Джемайма!

Похорон Рэнделла и Дорис состоится завтра, 12 декабря. Надеюсь, ты придешь проститься с ними. Я безмерно благодарен тебе за то, что ты согласилась взять на воспитание их ребенка. Уверен, так будет лучше для него: я не могу допустить, чтобы малыш рос под моей опекой, ты ведь знаешь, чем это может обернуться? Он будет таким же чужаком, как я, не могущим принять несправедливость и порочность иннсмаутовского общества, а потому безмерно страдающим. Как жаль, что мне не дано покинуть этот богопротивный город, как жаль, что я не могу увезти его отсюда! Этот город — тюрьма, но иннсмаутовцы, похоже, не замечают золотых прутьев, окружающих их со всех сторон. А замечаешь ли их ты, также не могущая ступить за границы города, не навлекая на себя и ребенка беду?.. Господь храни тебя!

Тобиас А. Райли
P.S. Исполни еще одну мою просьбу: назови ребенка в честь родного отца. И помни: в любую минуту ты можешь просить меня о чем угодно — я все исполню, в память о брате и его несчастной супруге я не пожалею ни здоровья, ни жизни, во благо племянника — не пожалею и чести

Т.А.Р.»
Итак, я узнал, что Тобиас Райли — мой дядя, а мои настоящие родители погибли в обстоятельствах, не известных мне. Что ж, это многое объясняет: полное неведение относительно личности моего отца (а ведь я грешным делом полагал, что мать зачала меня от одного из глубоководных!), чрезмерный интерес иннсмаутовцев, проявляемый к моей персоне, и, прежде всего, весьма враждебное отношение ко мне Ордена. Безусловно, Орден боялся разглашения без малого вековой тайны Иннсмаута за его пределами, а мать, то есть Джемайма Уивер, моя приемная мать, всего лишь хотела меня обезопасить. Но почему она для этого приказала мне вернуться в город? Ужели полагала, что мне не удастся скрыться в любой возможной точке земного шара? Так ли широка территория распространения культа Дагона? Или все же старая Джемайма, упрашивая меня возвратиться, уже всецело находилась во власти Тайного ордена? Я хочу задать все эти вопросы своему новоявленному дяде. Я отправлюсь к нему завтра, более не опасаясь губительного влияния загадочного белого тумана, действующего на иннсмаутовцев одновременно как наркотик и как катализатор преображений, ибо знаю теперь, что во мне не течет кровь глубоководных.


13 августа, 1913

Переживания и бессонная ночь привели к тому, что сегодня я смог подняться с постели лишь в три часа пополудни. Я быстро оделся, поел на ходу и, не забыв положить в карман аккуратно сложенное письмо Тобиаса Райли, вышел из дома. На удивление мало иннсмаутовцев сегодня запруживали улицы. Может быть, большая их часть уже покинула сушу? Мне предстояло пересечь весь город, чтобы встретиться наконец с моим единственным живым кровным родственником, а если и не единственным, то ближайшим. Я избрал путь, ведший меня вдоль кромки моря, с целью оценить текущее положение дел в Иннсмауте. Лучше бы мне этого не делать! Я брел по практически пустынной набережной и видел сотни кусочков желтого металла, что усыпали берег. Необработанные куски золота чередовались с готовыми ювелирными изделиями, выполненными в манере, схожей с той, что я мог наблюдать в оформлении шкатулки моей приемной матери, в украшениях старухи Марш и множество раз — в украшениях и предметах быта других горожан. Глубоководные принесли много золота — да собирать его некому. Дагону нужна большая паства. Синь моря будто гипнотизировала меня, заставляя недавние кошмары о городе-исполине Й’хан-тлеи вновь представать перед моим мысленным взором. Однако кошмары, пришедшие из грез, — ничто в сравнении с реальным кошмаром, что также не заставил себя долго ждать. Мимоходом мой взгляд упал на риф Дьявола, неспроста так названный. Тьма дьяволят устилала его плотным живым ковром. Рыбьи морды глубоководных, никогда не показывающихся в дневное время, были устремлены в сторону города, и легкий бриз доносил до моего слуха их монотонное бульканье и уханье. Они молились Отцу Дагону и Матери Гидре и не иначе как призывали все новых и новых иннсмаутовцев вступить в их чешуйчатые ряды! А тем времени молочно-белый туман все клубился и клубился у меня под ногами. Я сломя голову бросился прочь от побережья. Должно быть, я был совершенно не в себе, ибо, вернувшись к нормальному ходу мыслей, я обнаружил себя дома на софе в гостиной. Дядиного письма, однако, при мне уже не было. Когда же я обронил его? Или меня обокрали? Я склонен верить, что минувшей ночью рыболюди искали именно это письмо, подтверждающее мое неиннсмаутовское происхождение. Чтобы ни произошло в минуты моего беспамятства, это не должно отвернуть меня от намерения сегодня же навестить дядю. Дописав эти строки, я снова отправлюсь в город, несмотря на весь тот страх и всю ту тревогу, что гнездятся в моей душе.


Позже того же дня

Солнце садилось, когда я преодолел половину пути от дома Джемаймы до дома Тобиаса Райли, минуя дорогу, идущую вдоль побережья, и приблизился к зданию Ордена. Вопреки моим ожиданиям, я не увидел и близ Ордена большого скопления иннсмаутовцев; те же, что здесь были, исступленно напевали: «Иа! Иа! Кастулу фатага!», вторя молитвам жрецов. В плохо освещенных окнах я видел колыхающиеся тени этих недолюдей-недорыб в высоких головных уборах, и я слышал их богохульные речи: «В’у-эн н’кгнат фха’гну н’аэм’н. В’наа-глиз-зай в’наа-глиз-зна килт. Ай’а ри’гзенгро. Ай’а Дагон». Ай’а Дагон, ай’а Гидра. Ай’а Дагон, ай’а Гидра! Иа! Иа! Кастулу фатага! Иа! Иа! Кастулу фатага! Иа!!! Иа!!! Кастулу фатага!!! Хватит! Не выдержав дьявольских од, я зажал уши руками, поднимая глаза к небу. И именно тогда увидел в окне храма одного из жрецов, облаченного в балахон, расшитый золотом на манер рыбьей чешуи, сжимающего в перепончатых лапах ручные мехи, производящие клубы тумана, опускающиеся затем на брусчатку и со скоростью эпидемии распространяющиеся по всему городу, заражая всякого иннсмаутовца, в теле которого имеется хоть капля чужеродной крови. Конечно, массовое помешательство и демографическое коллапс — дело рук жрецов культа. Дагону нужна большая паства… Я поспешил убраться подальше от этого оплота веры и безумия, ощущая, что вновь близок к состоянию беспамятства. И я все же добрался, в конце концов, до дома Тобиаса Райли и его молодой жены. Темные окна и мертвая тишина не удивили меня поначалу, поскольку час был поздний. Однако дело не терпело отлагательств. Я настойчиво забарабанил в дверь. Мне не открыли, внутри дома — ни скрипа, ни шороха. Как вдруг — пронзительный детский плачь. Я подергал ручку двери — дверь оказалась незапертой. Я долго не решался войти, я чувствовал, что произошло что-то столь ужасное, что наконец сведет меня с ума после всех пережитых мною в последние дни потрясений. К счастью, паника ненадолго отступила, когда я снова услышал заливающегося плачем маленького Оливера, и я смог разыскать его в маленькой уютной детской на втором этаже постройки и даже обойти весь дом, пытаясь выяснить хоть что-нибудь о пропаже мистера и миссис Райли. Безуспешно — никаких выразительных следов пребывания чужих в доме, никаких следов борьбы, как будто Тобиас и Дайна добровольно покинули свою крепость. Да, можно допустить, что Дайна поддалась воздействию тумана, но куда же, куда мог исчезнуть дядя? Я не смог задержаться в пустом доме дольше, чем это было необходимо, и спешно убрался прочь, унося ребенка на руках. Я без лишних проблем добрался домой, если не считать проблемой некое гнетущее чувство, ощущение крайней безысходности и перманентного испуга, сковавших все мое существо.


14 августа, 1913

Раннее утро, светает. Я не ложился спать. Признаться, я боюсь уснуть. Сейчас я делаю записи в дневнике, пока малыш Оливер спит, и меня охватывает почти физическая боль от осознания того, что я, вероятнее всего, обречен. Дагону нужна большая паства. Но это не все. Похоже, Орден организовал чистку в городе. Им не достаточно прибавить населения мрачному подводному Й’хан-тлеи, им необходимо быть уверенными в секретности данного нечестивого предприятия. «Ай’а Дагон», — любят выкрикивать они. Продажные. Иннсмаутовцы продали душу дьяволу за рыбу и золото. Покойный Обед Марш продал Иннсмаут Дагону… Хлюпающие шаги за окном, булькающ я должен спрятать ребенка».


Вот и все, Лестер. Запись обрывается на полуслове. Надеюсь, я не испугал тебя приведенным пассажем? Или — что более вероятно — не усыпил ли? Не беспокойся, я скоро завершаю свое письмо, но знаешь, мой друг, что тревожит меня? Что вселяет смутный, неясный страх, о котором, как уже говорилось, я никому не могу поведать? Тот вроде бы незначительный факт, что Оливия Дженнингс, вдова одного из наиболее успешных молодых предпринимателей, вложивших капитал в производство консервов из рыбы, выловленной близ возрождающегося города Дьявола, в девичестве — Оливия Марш, на похороны мужа надела великолепные золотые серьги с изображением диковинных морских созданий и в той же стилистике — золотую пектораль; и что ее юная незамужняя сестра в настоящий момент носит ребенка под сердцем.

2019

Владимир Аренев КЛЮВЫ И ЩУПАЛЬЦА

Здесь, в Тихом океане, вода, хотя бури и не приводят ее в волнение, все же никогда не остается спокойной, ибо она не перестает чувствовать возбуждение, которое царит на юге.

Чарльз Дарвин. Путевой дневник
Быть первым далеко не всегда почетно. Одно дело, если ты впервые производишь картографирование побережья Южной Америки, совсем другое, если твое судно — впервые же в истории мореплавания — сталкивается с останками исполинского головоногого моллюска. Еще хуже — если это происходит в полный штиль, когда судно дрейфует в тумане, а на борту у тебя находится молодой и дотошный натуралист.

— Хорошо, пусть вытаскивают, — отмахнулся капитан Роберт Фицрой. — Но скажите ему, Уикем: при первых же признаках разложения я велю выбросить кракена за борт. Даже мое увлечение естественными науками имеет пределы.

Разумеется, сам он не сдержался и вышел посмотреть. В конце концов, уж если и существует нечто безграничное, так это любопытство.

То, что матросам удалось вытащить из воды, выглядело довольно странно. Бугристые бурдюки черного цвета, от одного до шести футов в диаметре, с явно выраженными глазами, причем значительно более крупными, чем у обычных осьминогов. А вот щупальца оказались без перепонок и скорее напоминали длинные, тонкие, чрезвычайно прочные кнуты; росли они изо рта двумя группами, по восемь в каждой.

Однако больше всего капитана поразили клювы этих созданий — они были отчетливо видны и заставили Фицроя задуматься над тем…

— Для какой же добычи предназначен такой инструмент!.. — Дарвин уже стоял на коленях рядом с тушами и что-то помечал в своей записной книжке. — Согласитесь, капитан: чертовски напоминает клюв одного из галапагосских вьюрков… той, похожей на дубоноса разновидности… — Он закончил писать и поднялся, весьма воодушевленный.

— Сомневаюсь, что на дне океана найдется достаточно орехов, чтобы прокормить хотя бы одного дубоноса или вьюрка — не говоря уж об этих моллюсках.

— Ну, скоро выясним. — Дарвин прошелся вдоль выложенных в ряд туш, словно кухарка по мясному ряду. Сказал с предвкушением: — Уверен, хотя бы одно из этих головоногих перед тем, как всплыть, отобедало.

Фицрой — тоже недавно отобедавший — почувствовал, что все-таки, кажется, вплотную приблизился к пределам своего любопытства. Он уже намеревался пожелать натуралисту удачи и заняться более продуктивными вещами, нежели наблюдение за вскрытием, но в этот момент боцман ткнул носком в дальнюю тушу и заметил:

— А один-то, похоже, еще живой.

Оказалось — живы два, самых мелких. Каким-то чудом Дарвину удалось выторговать у боцмана пару пустых бочек. Их наполнили соленой водой и в каждую посадили по спруту. Фицрой не возражал. По его мнению, это обеспечивало хоть каким-то развлечением застрявший посреди Тихого океана экипаж. Тварей с легкой руки судового врача Бенджамина Байно назвали «баклажанчиками», пытались подкармливать выловленной рыбой, бились об заклад, который из двоих выпустит струю воды помощней и повыше.

Дарвин в первый же день вскрыл три другие туши, однако без сколько-нибудь значимых результатов. Желудки «баклажанчиков» оказались пусты. Строение тел позволяло предположить, что эти создания действительно сродни осьминогам, кальмарам и каракатицам, — но имелись различия, и существенные. Помимо упомянутого клюва, Дарвина сильно смущал мозг: он был у «баклажанчиков» несоизмеримо крупнее, чем у прочих головоногих. Вдобавок вопрос питания был отнюдь не умозрительного характера: от рыбы «баклажанчики» отказывались. Грызли ее, иногда откусывали голову или хвост, но дальше этого дело не шло.

Фицроя же во всей этой истории тревожило другое. Перед тем, как обнаружить за бортом «баклажанчиков», «Бигль» натолкнулся на что-то. Лейтенант Уикем поначалу сделал вывод явно ошибочный: заметив щупальца, предположил, будто речь идет о легендарном кракене. Но «баклажанчики» были значительно меньше кракена. Это вполне устраивало Дарвина (кракена он так запросто не сунул бы в бочку) — а вот Фицрой задавался вопросом простым и очевидным: если мы не могли столкнуться с «баклажанчиками», то с чем же тогда мы столкнулись?

Впрочем, и это казалось пустяком, когда речь заходила о делах более насущных.

— Вы уверены, что корабль не сбился с курса? — в сотый раз спрашивал преподобный Ричард Мэттьюз. — Эти изменениятечений, о которых вы рассказывали… не могли ли они унести судно… ну… просто унести… А что, если мы не приближаемся к Таити, а наоборот, удаляемся от него?..

Преподобный, конечно, слегка повредился разумом после неудачной миссии на Огненной Земле. Местные жители оказались не расположены к тому, чтобы безоговорочно принять в сердца свои Слово Божье, — а вот блага цивилизации принять готовы были, именно безоговорочно и безвозмездно. В бухте Вулья, где команда оставила миссионера вместе с двумя огнеземельцами, тот пережил худшие дни в своей жизни. Стоило «Биглю» скрыться из поля зрения — и местные дикари тотчас принялись избавлять Мэттьюза от утвари, мебели, одежды и белья. Тщательно отобранные и бережно упакованные, эти предметы проделали долгий путь лишь для того, чтобы перейти во владение к созданиям, которые и понятия не имели об их истинной ценности. Что знали они о бобровых шапках и супных мисках? О чайном сервизе и тонком белом полотне? Наконец, о винных стаканах и платяных шкафах красного дерева?!

По правде сказать, капитан Фицрой несколько сомневался в душевном здоровье преподобного еще в момент погрузки всего этого миссионерского инвентаря, — однако после избавления Мэттьюза от общества упомянутых дикарей окончательно утвердился в своем мнении.

В сотый раз лейтенант Саливан пояснял, что нет никаких оснований для беспокойства. Да, в феврале в Чили случилось мощнейшее землетрясение, каковое команда «Бигля» имела возможность наблюдать в окрестностях Вальдивии. Верно, катаклизм причинил немало бед: разрушены города, пострадали острова. Из-за переменившихся океанских течений разбилось о скалы исследовательское судно «Челленджер». Однако — нет, нет и нет! — течения переменились не настолько, чтобы сейчас, спустя восемь месяцев после катастрофы, «просто унести» «Бигль» к берегам какой-нибудь Антарктиды.

Преподобный слушал, покусывая губы и дергая скверно выскобленным подбородком. Порой даже кивал. Но явно не верил ни единому слову.

Чтобы хоть как-то отвлечь Мэттьюза от навязчивых мыслей, капитан попытался переменить тему.

— «Успехи»? — переспросил Дарвин. — Ну, в некотором роде это можно и так назвать. Я не то чтобы дрессирую… скорее наблюдаю и развиваю отдельные их привычки.

— По-вашему, эти твари умны? — уточнил художник экспедиции Конрад Мартенс. — Просто из-за того, что когда кто-нибудь подходит к бочке, они плюются водой из этой своей трубки?

— Эта трубка называется сифоном… впрочем, не важно. Вы же видели сами, Мартенс: они делают это, только когда вы стучите определенным образом по краю бочки.

Доктор Бенджамин Байно хмыкнул:

— И делают довольно метко, чего вы, Мартенс, не могли не заметить.

— Случайность! Чистая случайность! — Потом он махнул рукой и расхохотался: — Ну, или эти слизни разумны настолько, что уже понимают человеческую речь.

— И слышали, как вы о них отзывались!

— Более того — мнения своего не переменил! Уродливые твари, вдобавок чертовски подвижные. Так и передайте своим воспитанникам, Дарвин: если они будут отворачиваться или брызгать в меня водой — сдохнут раньше, чем я закончу рисунки. Хотя — что за беда, дохлых будет проще изобразить.

Дарвин помрачнел: он, очевидно, надеялся, что «баклажанчиков» удастся сохранить живыми как можно дольше. По крайней мере — до тех пор, пока «Бигль» окажется в местах, где Дарвин сумеет раздобыть соответствующие стеклянные колбы и запасы формалина.

Фицрой сочувствовал молодому натуралисту и разделял его тревоги. Более того: знал, что вопреки заверениям лейтенанта Саливана, судно… не то чтобы сбилось с курса — просто на данный момент не представляется возможным определить его точное местонахождение. Слишком густой туман, слишком давно дрейфуем…

Ночью ему приснились чертовы «баклажанчики» и даже цилиндр, правда, не стеклянный, а отчего-то металлический. Впрочем, в последнем Фицрой не был уверен. Стенки светились мягким, желтым светом, капитан словно бы плыл в этом цилиндре изнутри, а снаружи — казалось ему, — снаружи смотрели чьи-то внимательные, безразличные глаза. Глаза Великого Экспериментатора. Хозяина этого Музея.

Ровно тот же взгляд чудился ему в последующие дни — сквозь молочную густоту тумана и даже в редкие часы, когда пелена рассеивалась.

«Бигль» медленно двигался в заданном, если верить компасу, направлении. Команда изумлялась новым трюкам «баклажанчиков», Мартенс трудился над своими рисунками, Мэттьюз выказывал опасения, и только Дарвин с каждым днем все более воодушевлялся.

— Я и раньше знал, что они сообразительны… ну, точнее, их собратья. На Сант-Яго я ведь наблюдал за спрутами — как они прибегали к разнообразнейшим уловкам, чтобы остаться незамеченными. Они словно ясно понимали, что я гляжу на них! Меняли цвет, выбрасывали облако чернил, крались, будто кошка… Но эти!.. Эти, по-моему, умнее кошек и даже собак!

— С чем же вы сравните их? — посмеиваясь, уточнял Бенджамин Байно. — С обезьянами? Или, может быть, с самим человеком?

— Но вы же видели! Видели своими глазами: сегодня Улисс действовал совершенно сознательно! И Атлант — он ведь каждый день выбирается из бочки и пытается ходить, пытается справиться с тяжестью собственного тела!..

— Да это он пытается удрать от безжалостной кисти нашего микеланджело! — хохотнул доктор Байно.

— А может, наоборот: от кое-чьих не столь уж колких острот? — Мартенс кивнул Дарвину: — Что скажете — по-моему, рисунки удались на славу. Как будто этот ваш Атлант нарочно позировал. А уж когда он попытался завладеть моим карандашом!..

Все это время преподобный Мэттьюз сидел, глядя в глубины своей чайной чашки с отстраненным, полусонным выражением лица — ровно с таким, должно быть, Моисей внимал терновому кусту. К счастью, чашка от возгорания пока воздерживалась.

Однако больше капитана Фицроя волновало сейчас то, как у преподобного Мэттьюза обстоят дела с голосами.

Оторвавшись от созерцания кругов на поверхности, миссионер вскинул голову:

— Вы, господа, говорите так, словно эти твари и в самом деле разумны! Но это… это вздор! Абсурд, нелепица!

— Ну а почему нет? — Мартенс раскурил короткую, изящную трубочку и выпустил к потолку несколько пушистых колец. — Вот что, по-вашему, отличает, допустим, дикаря от пса? Ну, кроме наличия души. Привязанность к родным и близким? Способность сопереживать? Склонность к творчеству? Или, может, умение обучаться? Так если постараемся — согласитесь, эти Дарвиновы воспитанники дадут фору тем же дикарям, с которыми вы имели дело на Огненной Земле.

Фицрой слушал их спор со странным чувством: словно обсуждали его собственную неудачу. Может, так оно и есть — в конце концов, этой экспедиции могло не быть, если бы во время прошлой капитан не взял с собой в Англию нескольких туземцев. Двое мужчин, маленькая девочка и мальчик, купленный у родителей за перламутровую пуговицу. Джемми Пуговица, так он себя теперь зовет. Один из туземцев умер от оспы, трое других… капитан решил вернуть их на родину, и вот — вернул.

Были ли они умнее своих сородичей? Были ли… человечнее? Ведь если бы не вмешательство Фицроя, и они ходили бы нагишом, с безразличием наблюдали за страданиями собственных детей, в голодные годы убивали своих старух… Чем они лучше диких зверей? И как отнеслись бы сами к тому, что кого-то другого, не их, белый человек увез бы за море и вернул… в другом обличье. В конце концов, мать Джемми тосковала по нему в первые дни — но увидев после разлуки, лишь удивленно взглянула и ушла, чтобы заняться более насущными делами.

Кто из них счастлив сейчас: те, кто никогда не вкушал от благ цивилизации, или Джемми, Фуэгия и Йорк? И были ли эти трое счастливы прежде — в Лондоне?

— …но это, — говорил Дарвин, — в конечном счете неизбежно. Там, где преподобный Мэттьюз потерпел поражение, рано или поздно высадится другой миссионер! В конце концов туземцы поймут, для чего предназначены все наши супницы, подсвечники и простыни. И как следует носить башмаки.

— И что такое огнестрельное оружие, — добавил доктор Байно. — А главное: почему им следует его бояться.

— Все это пустое, — отмахнулся художник. — Даже если они поймут или просто учуют опасность, которую несет их нынешнему укладу белый человек, — как смогут защититься и что противопоставят? «О, это так отвратительно: позволять старухам доживать век среди людей! Нельзя идти против законов природы!» «Мы не должны брать в рот ни капли огненной воды, поскольку она противна нашим многовековым традициям!» — Он снова затянулся, щурясь сквозь клубы дыма. — Вон, японцы устроили себе изоляцию — и чем это закончилось? Подыграли голландским торговцам-кальвинистам, только и всего. Есть вещи, которые не остановишь — все равно что голой… хм… ладонью затыкать дыру в плотине. Протекла так протекла. И с прогрессом та же история: черта с два его изолируешь. Те, кто отмечен им, неизбежно будут изменять других. Раздувать, так сказать, искры разума.

— Подумать только! Не вы ли, Мартенс, еще позавчера считали «баклажанчиков» неразумными тварями!

— Ну, в отличие от других, я умею признавать свои ошибки.

Преподобный смотрел на них, покусывая нижнюю губу. Рука дрожала, несколько капель пролилось на колени, но он даже не заметил.

Перед сном Фицрой отправился к бочкам — в который раз взглянуть на подопечных Дарвина. Атлант отдыхал, устроившись на дне и плавно помахивая щупальцами. Блестящий, похожий на крупную пуговицу глаз повернулся и уставился на капитана, потом моргнул и закрылся.

Улисс… Улисса в бочке не оказалось. Как и свой легендарный тезка, он отправился в странствие — и был обнаружен капитаном на полуюте, над каютой, которую занимали Дарвин и штурман Джон Стокс. Сейчас Стокс как раз стоял у штурвала — а Улисс распластался рядом, будто верный пес.

— Помогает тебе не сбиться с курса?

Стокс глянул на спрута:

— Присматривает за мной, не иначе, сэр.

— Надеюсь, он принесет нам удачу.

— В крайнем случае, — невозмутимо заметил Стокс, — разнообразит нам меню. Учитывая, что они ни черта не жрут, удивительно, как вообще протянули так долго. Хотя, конечно, я слышал про черепах и крокодилов, которые голодали в зверинцах месяцами.

Капитан рассеянно покивал. Некая мысль все не давала ему покоя, однако Роберт Фицрой, пожалуй, не готов был ею делиться с кем бы то ни было.

Он посмотрел на неуклюжее тело Улисса — сейчас фиолетовое, с вкраплениями алых пятен. «Баклажанчик» лежал неподвижно, только ритмично подрагивали два внешних щупальца.

«Нет, это вздор. Разумеется, вздор!»

— …настолько ли они разумны, чтобы иметь представление о, собственно, Высшем Разуме? — спрашивал тем временем, поднимаясь из кают-компании, Мартенс. — Вопрос, верно? Вопрос вопросов! — Подчеркивая свои слова, он взмахивал уже погасшей трубкой и хмурил брови.

Заметив Улисса, художник двинулся к нему. На ходу он рылся в карманах, пока наконец не извлек смятый листок и карандаш.

— Ну-ка, приятель! Повторим утренний трюк твоего друга? — Он положил перед моллюском расправленный листок и подмигнул: — Давай!

Утром Атлант на глазах изумленных матросов сам подошел к Мартенсу, когда тот в очередной раз пытался увековечить его образ для науки. «Баклажанчик» как будто позировал, когда же Мартенс присел рядом с ним на корточки, — протянул одно из щупалец и, мягко ухватив за карандаш, потянул к себе… Изумленный художник выпустил карандаш из пальцев, и Атлант принялся водить грифелем сперва по палубе, а когда Мартенс положил перед ним раскрытый блокнот — по бумаге.

То, что изобразил Атлант, сложно было назвать собственно рисунком. Скорее это были узоры сродни тем, что оставляет на обоях ребенок, завладевший кусочком угля, — и все-таки Мартенс благодаря им сделался безоговорочным симпатиком обоих моллюсков. Он был уверен, что щупальцем Атланта водила если и не осьминожья муза, то по крайней мере ясный разум. Да, пока еще примитивный, да, ограниченный — однако же разум!

— Давай, приятель! — Художник наклонился к Улиссу и протягивал на ладони карандаш. — Ты ведь не глупее своего друга, я уверен.

«Баклажанчик» чуть подался назад, меняя цвет с фиолетового на угольный. Он неуверенно выпростал одно из средних щупалец и все же взял карандаш. Помахал им в воздухе, словно разглядывал со всех сторон.

И сунул в клюв.

Раздался приглушенный хруст, Улисс приподнялся на щупальцах и заскользил вбок, оставив на палубе обломки карандаша.

— Я посрамлен, — сказал с невозмутимым выражением лица доктор Байно. — Они действительно чертовски разумны. К тому же обладают превосходным вкусом, как мы видим на примере Улисса. Он не только по достоинству оценил ваши работы, Мартенс, — он еще и уберег вас от разочарований, связанных с созданием новых.

— Или же, — тихо добавил Дарвин, — карандаш напомнил ему нечто, чем эти моллюски питаются в обычных условиях.

— Тогда нам следует озаботиться поиском их родины. Колонии дикорастущих карандашей… да мы на этом сколотим целое состояние!

Они ушли, продолжая пикировку, а Фицрой подобрал и разгладил брошенный листок. Все эти линии, проведенные Атлантом… разумеется, в них не было ни малейшего смысла. Но что-то такое они пробуждали в воображении капитана.

Этой ночью он плохо спал, и снились ему линии, линии, бесконечные линии, что терялись в тумане.

Разбудил его лейтенант Саливан.

— Вы пьяны? — холодно спросил капитан. — Что значит «пропали»? Вы хоть отдаете себе отчет?..

Он говорил, одеваясь, потому что в глубине души знал: все это правда. И боялся только одного: что знает также причину, подоплеку случившегося.

— А что вахтенные? Что, черт подери, говорят вахтенные?!

— Вахтенные утверждают… — Лейтенант кашлянул. Был он бледен, по лицу катились крупные капли. — Сэр, они утверждают, будто ничего не происходило.

Капитан почти оттолкнул его, взбежал по трапу наверх. Огляделся, стискивая кулаки.

— То есть, — процедил, — совершенно ничего? Ни звука, ни движения?

— Нет, сэр.

— Иными словами, оба вельбота попросту растаяли в воздухе? В тумане?

— Один мы уже нашли, сэр. Собственно… — Саливан снова кашлянул. — Собственно, благодаря ему мы и обнаружили… пропажу… сэр.

— Надо полагать, кто-нибудь споткнулся о него на пути в гальюн.

— Нет, сэр. Вельбот плавал рядом с судном, сэр. И, сэр, постукивал о борт. Сейчас Уикем с матросами пытаются поднять его обратно.

— Сколько человек пропало? Господи, Саливан, не смотрите так, будто я проявляю невиданные чудеса прозорливости! Или полагаете, вельботы сами собой спрыгнули за борт? Да не стойте вы истуканом, всю команду живо на палубу!

— И?..

— И остальных тоже. Проверить, что еще взяли: оружие, припасы…

— Бочки, сэр. Я не стал говорить, поскольку… это мне показалось не таким уж важным… сэр.

— С моллюсками.

— Так точно, сэр!

— Где преподобный? Найдите мне Мэттьюза, немедленно.

Разумеется, его не нашли. Фицрой этому даже не удивился — а вот пропажа художника загнала капитана в тупик.

«Хотя… если преподобный вообразил, будто обязан избавить нас от моллюсков, порождений дьявола… если, допустим, Мартенс хотел спасти их и выбор был: увезти и сбросить бочки в море или попросту убить «баклажанчиков»… Нет, не сходится! Не сходится! Какой-то, Господи, бред, вздор! Не то, не то!..»

Была глухая ночь, фонари не разгоняли туман, свет словно увязал в ватных клочьях.

— Ни компаса, ни припасов — ничего не взяли, сэр.

— И ведь черта с два найдешь их, — проворчал штурман Стокс. — В такой мгле… Разве только подождать до утра — вдруг прояснится.

Фицрой кивнул ему:

— Зажечь огни, сколько можем. До утра судно продолжает дрейфовать, дальше по ситуации.

Он прошелся, заложив руки за спину. Потом кивнул, скорее самому себе. И повернулся к штурману:

— Стокс, вы за старшего.

— Сэр?

— Саливан — четырех добровольцев на весла. Припасов на сутки, запасной компас. Приготовьтесь в крайнем случае спустить ял, понадобится — будем стрелять в воздух.

— Капитан, не лучше ли дождаться рассвета… сэр?

— Намного лучше. Но если я прав, преподобный находится не в том состоянии, чтобы мы могли рисковать.

Из своей каюты на палубу поднялся Бенджамин Байно с саквояжем в руке.

— Если вы правы, — сказал он недовольно, — вам потребуется врач. Не для преподобного, так для нашего микеланджело. Вряд ли Мартенс присоединился к нему по собственному желанию. И с веслами управляться я умею, сэр.

— И я, сэр!

Фицрой покачал головой:

— Одного врача нам вполне хватит, Дарвин. А если вы беспокоитесь о судьбе ваших подопечных…

— Нет, сэр, — отрезал тот. — Я беспокоюсь о том, что видел в снах, сэр.

Кто-то из матросов — вопреки отнюдь не располагающей к этому ситуации — хохотнул. Другой пошутил по поводу снов, которые, безусловно, каждому доводится видеть, если давно не общался с дамами.

Остальные молчали. И некоторые смотрели на Дарвина со странным выражением на лицах.

— Вы ведь поняли, что я имел в виду, — уточнил натуралист, когда вельбот двинулся сквозь густой туман, прочь от «Бигля». — Вы ведь поняли, сэр.

— Берите чуть левее, — сказал Фицрой. Он полуприкрыл глаза и спросил себя, не подобное ли чувство испытывает голубь, который через полстраны летит к знакомому чердаку. Ты знаешь куда, и ничего здесь от тебя не зависит. Просто двигаешься вперед, как по ниточке. Что бы ни ждало тебя на чердаке.

— Преподобный жаловался, — неожиданно сказал Байно. Он ворочал веслом спокойно, почти небрежно. И смотрел, когда говорил, мимо капитана. — Несколько дней назад… то есть, он и раньше-то… но раньше это были обычные страхи. После Огненной Земли, вы и сами знаете, душа у него была не на месте. Поэтому, сэр, я и не обратил должного внимания.

— Это все защитная реакция, — уверенно сказал Дарвин. — Ну да, разумеется. Мне следовало раньше догадаться. Осьминоги ведь, если их напугать, выпускают чернильное облако…

— А «баклажанчики», значит, сводят людей с ума? Насылают дурные сны, так, по-вашему? — Байно покачал головой. — Не усложняйте, Дарвин. Люди просто устали… только в случае с преподобным усталость наложилась на пережитое раньше — вот и привело к чему привело.

— Ну подумайте сами: а что, если Улисс и Атлант… если для них не в новинку находиться на суше? Они ведь становятся совершенно беспомощными. И даже чернила — как бы им помогли здесь чернила? А выпустить некое летучее вещество, которое отпугивало бы врага, — отчего нет? Как скунсы или хорьки…

— Простите, мистер Дарвин, — отозвался один из матросов, Джеремийя Филлипс. — Мы же все там были, ну, сколько раз мимо ходили, рядом стояли. Ничем таким не пахло же. Хотя, — добавил он, помолчав, — ну, если вы правы — это ж значит, нам надо какие-то повязки на лицо сделать, а? Ну, раз эти твари сумели сбить с толку не только преподобного, а даже мистера Мартенса… Я бы не хотел, знаете, остаток жизни слюни пускать и пялиться на какие-нибудь уродские развалины, которые и существуют-то лишь в моем мозгу.

Доктор, услышав эти слова, заметно помрачнел.

— Сделаем, — сказал, — повязки.

Больше он не спорил и вообще не разговаривал, и остальные тоже молчали.

Второй вельбот они догнали минут через сорок. Точнее Фицрой сказать не мог: еще на «Бигле» он обнаружил, что часы показывают какое-то невообразимое время. Видимо, вот так невовремя сломались.

Вельбот лежал, завалившись на правый бок. Весла были здесь же, на камнях, прямо в луже зеленоватой, смрадной воды. Рядом темнели перевернутые бочки. Байно присел возле одной, заглянул, подсвечивая себе фонарем.

— Повязки бы нам, — напомнил Джеремийя Филлипс. — А то, верите, мне начинает казаться… — Он оборвал сам себя и сплюнул в бурый, влажный ил.

— Пусто, — сказал, поднимаясь, Байно. Он понюхал пальцы, которыми изнутри провел по стенке бочки: — Никакого особого запаха, Дарвин.

Тот на его слова даже внимания не обратил. Подошел вплотную к Фицрою, заглянул в глаза:

— Сэр, если я прав… не исключено, что мы подвергаемся смертельной опасности. То, что я вижу… и то, что, несомненно, видите вы все… это ведь напоминает наши сны, верно? Но если мы находимся под воздействием сильных галлюциногенов…

— Это просто остров! — отрезал Фицрой. — Да и не остров, собственно, а горстка камней посреди океана. Настолько незначительная, что ее даже не отметили на картах. — Он для убедительности притопнул ногой: — Видите? Твердая, устойчивая поверхность. Если бы мы бредили и все это нам чудилось — как думаете, далеко мы ушли бы по ней?

Дарвин явно намеревался возразить, но Фицрой не дал ему и рта раскрыть.

— Сейчас мы отправимся по следам, — капитан указал на мокрые отпечатки сапог. — Найдем Мартенса с Мэттьюзом. И — так или иначе — убедим их вернуться на «Бигль». Все рассуждения о природе моллюсков и прочих материях отложим до лучших времен. К рассвету мы должны быть на борту. Уилкинсон, — обратился он к четвертому из добровольцев, — остаетесь сторожить вельботы. При малейшей угрозе стреляйте в воздух, мы придем. Если же потребуется, воздухом не ограничивайтесь, однако постарайтесь без смертельных ранений.

Следы вели в глубь этого диковинного нагромождения скал. Туман рассеивался, однако темень стояла непроглядная, и фонари не слишком-то помогали. Их свет выхватывал лишь фрагменты поверхности: застывшие под разными углами плиты, горбы, впадины. Порой то там, то здесь под наносами ила Фицрою мерещились некие узоры, но ни гармонии, ни симметрии в них совершенно не было — казалось, что в этом отсутствии даже проглядывает некая сознательная закономерность. Закономерность, какой бывают наполнены худшие, подлейшие из кошмаров.

— Пожалуй, — вполголоса произнес Байно, — вы, Филлипс, были правы. Не знаю насчет воображаемых осьминожьих выделений, но если бы повязки хоть отчасти избавили нас от здешнего смрада, — уже ради этого стоило бы их сделать. Что скажете, сэр? Мне ведь доводилось ходить на китобоях — и то, знаете, там было как-то полегче.

Действительно: казалось, сами камни источают здесь густую, маслянистую вонь. Фицрой уже готов был согласиться с Байно и задержаться, чтобы изготовить повязки…

— Смотрите, сэр, — прошептал Дарвин. Он опустил свой фонарь и знаком велел Филлипсу сделать то же самое.

Тропа уходила вниз, в каменный лабиринт из все тех же плит, расщелин, глыб, — и там, впереди, на мгновение вдруг показались два силуэта. Они шагали с трудом, странно сгорбившись и безвольно покачивая руками.

Миг — и оба скрылись за очередным нагромождением углов и линий.

Ни капитану, ни Дарвину с Байно, ни Филлипсу даже в голову не пришло окликнуть этих двоих.

— Проклятье!.. — Судовой врач оглянулся на Фицроя с беспомощным, растерянным выражением на лице. — Я до последнего надеялся, что Мартенса это не коснулось. Думал, только преподобный двинулся умом. Но… отчего?.. что они увидели такого?.. — Байно потряс головой. — К дьяволу. Не важно. Мы все равно должны… если уж не спасти — по крайней мере облегчить их мучения.

Они переглянулись.

— Попытаемся связать их, — сказал после паузы Фицрой. — Попытаемся доставить на борт. Я отвечаю за них. Но вы, если хотите, можете подождать меня здесь.

Байно опустил взгляд, стиснул кулаки. Все они понимали: если Фицрою придется идти одному, у него не останется выбора. Один он не сумеет обезвредить тех двух. Значит — только стрелять. Чтобы облегчить мучения.

— Слишком просто, — сухо усмехнулся Байно. — Этот микеланджело так легко не отделается, сэр. Попытаемся, сэр. Я слышал, бывали случаи, когда люди приходили в себя месяцы, годы спустя.

— Нам потребуется отвлечь их внимание. — Дарвин поднял фонарь, кивнул матросу. — Мы с Филлипсом пойдем в обход, не скрываясь. А вы…

— А мы, — сказал Фицрой, — дождемся, пока они вас заметят.

Идти без фонарей оказалось проще, чем ожидал капитан. Оставшись без света, они с Байно поняли, что покрывающий камни ил словно источает сияние — гнилушное, текучее, однако же вполне достаточное, чтобы не спотыкаться об углы и выбоины.

Беглецов удалось настичь в ущелье, образованном вздыбившимися плитами. Эти двое стояли перед исполинским дверным проемом. То, что служило дверью, — некая поверхность из материала, схожего скорее с металлом, нежели с камнем, — беззвучно съезжала куда-то в глубину, двигаясь при этом словно бы по диагонали, вопреки всем законам природы.

«Стойте! — закричал Роберт Фицрой. — Ни с места!»

Но он не сказал ни слова, ни одна мышца не подчинялась его воле.

Поскольку сейчас — понял он без страха и отчаяния, разве что с легким удивлением — сейчас другая воля подчинила его себе.

Он опустился на колени, рядом встал на колени судовой врач Бенджамин Байно. И две фигуры с чудовищными горбами на спине тоже склонились перед тьмой, которая медленно потекла из дверного проема.

Смотреть на нее Фицрой не отваживался, поэтому не сводил глаз с «баклажанчиков», которые висели, обхватив плечи и шеи Мэттьюза и Мартенса. Для чего бы ни использовались в естественных условиях клювы этих осьминогов, сейчас они сжимали мертвой хваткой шеи миссионера и художника. Однако Фицрой не сомневался: те подчиняются Улиссу и Атланту вовсе не из страха. Мысли его каким-то невероятным образом вдруг оказались не то чтобы переплетены — скорее совмещены в неком едином пространстве и времени с мыслями и побуждениями Мэттьюза и Мартенса. Он ощущал физическую усталость обоих, растерянность преподобного, острое любопытство художника. Но кроме того, он проникал в мысли тех двоих, что сидели сейчас на плечах его людей.

Тех двоих, что прежде проникали в сны его команды. Тех, кто подчинил своей воле Мэттьюза и Мартенса. Тех, кто заставил вахтенных «забыть» о спуске вельбота. Тех, кто даже сейчас горевал о гибели своих собратьев во время непредвиденной катастрофы.

Тех, кто проделал невообразимый путь, дабы найти этот остров именно в эти дни.

Мысли капитана путались, сталкивались с чужими, но больше всего мешал ему мотивчик, который отчего-то вдруг решил именно сейчас вспомнить Бенджамин Байно. Одна из фривольных песенок, о красотке с кривыми ногами, мохнатыми подмышками и черными зубами — той, которая всех милей матросу, вернувшемуся из дальнего плавания. Песня эта удивительным образом прочищала мозги, и Фицрой понял вдруг, что способен пошевелить пальцами правой руки.

В этот момент краем глаза он заметил некое движение — и не сдержавшись, глянул туда. Мгла, что наползала из проема, на миг всколыхнулась — и оттуда наружу выпросталось нечто живое или по крайней мере нечто, способное передвигаться и мыслить. Если прежнее положение напоминало Фицрою нечаянное переплетение пальцами с чужой рукой, то сейчас ему показалось, будто на эти руки — его, художника, миссионера, врача и двух моллюсков — разом наступила исполинская ступня.

Мысли этого создания были просты: Голод, Боль, Ненависть. Нечто подобное, наверное, испытал бы тот, кто сумел бы заглянуть в голову раненной улитке — вот только улитка эта была размером с гору.

Восторг и предвкушение, которые исходили от головоногих, сменились изумлением, затем — паникой. Оба соскользнули со спин своих носильщиков и вскинули щупальца, клювы их клацали, но то, что вышло из проема, — Фицрой не знал, заметило ли оно вообще этих двоих.

Оно перетекло-шагнуло вперед, и волна смрада захлестнула капитана. Он закашлялся, прикрываясь рукой. Рядом вскочил на ноги Байно, в руке блестел хирургический нож.

— Хватайте! — Врач махнул рукой, и в первый миг Фицрой решил было, что тот хочет напоследок отомстить головоногим. Все это не имело ни малейшего смысла: явившееся из мрака создание поглотило бы их раньше. Их всех, без разбору.

— Спасайте преподобного! — Байно бросился к художнику, прямо навстречу волне слизистой, зловонной плоти.

И та на мгновение замерла — а после потекла куда-то вбок. Туда, откуда прозвучали выстрелы и голоса.

«Неужели Оно обратило внимание на пули или на крики?»

— Нет, — ответил на невысказанные мысли капитана Байно. — Свет! Разве вы не чувствуете?..

Теперь, когда Байно сказал это, Фицрой действительно чувствовал Его Гнев. Создание двигалось с величавой медлительностью к склону, на котором размахивали фонарями Дарвин и Филлипс.

— Быстрее, сэр! Попытаемся унести их…

— Черта с два! — рявкнул вдруг Мартенс. Он с трудом поднялся и повел плечами. Сплюнул. — Если речь о том, чтоб унести отсюда ноги, вам обоим еще придется постараться, чтобы догнать меня. Эй, преподобный, вы как?..

Мэттьюзу было хуже, чем ему. Бледный, словно мраморная статуя из собора св. Павла, он дрожал и мотал головой, из уголков рта стекали две мутные струйки слюны.

— Берите его под руки. — Проходя мимо моллюсков, Мартенс небрежно пнул ближайшего: — Ну что, наслаждайтесь теперь! Благоволейте, поклоняйтесь!

Тот судорожно взмахнул щупальцами, но даже не попытался прикрыться. Лишь выкрикивал две жалобные повторяющиеся ноты, снова и снова…

До берега добрались на удивление быстро. За спиной, во тьме, слышно было, как ступает, оскользаясь на изломанных плитах, тварь. Дарвин и Джезайя разделились и сбивали ее с толку, размахивая фонарями.

— Чертов Уилкинсон! Сбежал! Сэр, он сбежал!

— Вижу, Байно, не кричите. Но он оставил нам лишнюю пару весел и второй вельбот. Стреляйте в воздух! Дадим знать Дарвину и Филлипсу, что пора возвращаться.

Фицрой промолчал о том, что он лишился того ощущения, которое вело его к острову. Искать «Бигль» придется самим, наудачу, — но сейчас у них имелись проблемы посерьезней.

Дарвин и Филлипс не замедлили явиться, оба были запыхавшиеся и изрядно напуганные.

— Вы обратили внимание? Похоже, мы имеем дело с уникальным…

— Господи, Дарвин, это в конце концов непорядочно! Мы тут все едва не передохли от страху, а вы, похоже, в полном восторге, — ну так хотя бы держите его при себе. На весла, на весла, что вы стоите?! Даже это ваше «уникальное» пошевеливается бодрее вас.

Они отплыли, когда тьма на горизонте уже начала рассеиваться, таять. Остров исчезал вдали — увы, не так быстро, как им бы хотелось. В сумерках было видно, как то, что явилось из древних подземелий, входит в воду и плывет за ними, с неожиданным и пугающим проворством.

— Гасите чертовы фонари! Э-э-э… Вы уж простите, капитан, что я распоряжаюсь…

— Заткнитесь и гасите. И берегите дыхание.

— Есть, сэр! Сэр! Смотрите, а это что ж, вонючка Уилкинсон? Он, не иначе! Эй, сукин ты сын, ну что, далеко ушел, а?

— Заткнитесь и гребите, Мартенс!

Они видели второй вельбот и Уилкинсона, который работал веслами как ополоумевший. И хотя старались изо всех сил, не сумели уйти достаточно далеко. Видели то, что случилось с ним через некоторое время. Когда его настигла тварь с острова.

Покончив с Уилкинсоном, она отправилась за ними — плыла, вздымая с каждым взмахом исполинских конечностей волны, то выныривая над поверхностью, то погружаясь с головой. Все шестеро без устали работали веслами, поэтому вынуждены были смотреть на Него. Лишь Мэттьюз сидел спиной к корме и дрожал, обхватив себя руками.

Именно он, как ни странно, первым заметил то, что случилось. Возможно, его связь с «баклажанчиками» была более крепкой и после бегства с острова не оборвалась до конца. Преподобный задрожал и обернулся — и тотчас они увидели, как из серых сумерек, оттуда, где был остров, в небо ударил яркий луч света. Предследовавшее вельбот создание нырнуло и тут же, под водой, совершило плавный разворот, а затем двинулось обратно.

— Дважды, трижды болваны, — спокойно сказал Мартенс. Он взмахнул головой, как будто хотел вытряхнуть из ушей попавшую туда воду. Или, подумал Фицрой, чьи-то мысли.

«Бигль» они отыскали спустя примерно полчаса — или это он их отыскал, уж как посмотреть. Поскольку преподобный до сих пор не пришел в себя, Фицрой не без угрызений совести все списал на его расстроенную психику. Не было никакого острова, а были погоня в ночи, невнятная потасовка на двух вельботах, геройски погибший Уилкинсон. Бочки, канувшие вместе с любимцами команды в пучину.

Уже через несколько дней преподобному сделалось лучше. Он начал вставать с койки, охотно ел, с интересом разглядывал окружающий мир — так, словно видел его впервые, — однако же по-прежнему молчал. Фицрою Мэттьюз напоминал сейчас Джемми Пуговицу в самые первые дни путешествия мальчика на «Бигле».

Жизнь между тем текла своим чередом, и судно двигалось по некогда установленному курсу, отклонившись от него не столь уж существенно, если сделать поправку на туман и штиль, и прочие превратности путешествия. Все вернулось на круги своя: Байно обменивался остротами с Мартенсом, тот корпел над очередными набросками, Дарвин вел дневник и пристально изучал запрыгнувших на палубу летучих рыб… И только Мэттьюз с некоторым отстраненным любопытством скитался по судну, подолгу задерживаясь то на капитанском мостике, то в столовой, подбирая там и здесь какой-то мусор, из которого пытался как будто соорудить нечто осмысленное — или, точнее, казавшееся ему таковым. Порой он приходил в каюты и сидел, с рассеянной улыбкой наблюдал за Дарвином, Мартенсом, Фицроем, лейтенантом Уикемом…

— Боюсь, — однажды заметил натуралист, — преподобный вернулся в своем развитии к тем благословенным временам, когда он был младенцем. Такое ведь случается, доктор Байно?

— Ну, если разум не справляется с тем, что узнал и пережил… — Врач отвечал нехотя, как будто речь шла о вещах, в которых он не был до конца уверен.

— А не может ли то же самое произойти с человечеством, — тихо спросил Дарвин. — Столкнувшись с некой истиной… испытав чудовищное потрясение…

Фицрой с почти удавшейся ему небрежностью отложил читанный уже трижды альманах и поднялся.

— Это вы к тому нашему давнему разговору о прогрессе? Ну да, если бы древние египтяне или ассирийцы вдруг оказались на своих верблюдах посреди, допустим, Лондона, — они бы, наверное, в первый момент опешили. Но быстро изыскали бы объяснение: что-нибудь про ад или рай, каким они его себе представляли.

— А если бы они поняли, куда попали на самом деле? Что это их будущие, их потомки?.. Или… если бы мы с вами увидели Ноя, Адама, Каина?

— Пустой разговор, — отрезал Байно. — К чему эти домыслы? Что вы хотите сказать, Дарвин?

— Я думаю о моллюсках, которых мы подобрали. О том, зачем они стремились так попасть на тот остров.

— Господи, Дарвин, — засмеялся Фицрой, — они никуда, ровным счетом никуда не стремились. Вас там не было, но мы-то видели. Они… это просто какой-то яд, который они впрыснули Мартенсу и преподобному: один пришел в себя быстрее, другой… увы. Все наши тогдашние шутки о разуме… ну, вы же не принимаете их всерьез? Разумны, как всякий высокоорганизованный хищник, но не более того. Впрыскивают яд, вынуждают дельфинов или мелких китов плыть, куда им нужно, в какую-нибудь пещеру, и там пожирают. Вот и весь разум.

— Но сны, которые мы видели? И рисунки — их рисунки ведь напоминали остров, я это потом понял!

— Или, — вмешался Байно, — нафантазировали себе. Задним числом о чем только не догадаешься!.. Это я вам сейчас как медик, поверьте.

— Но вы не можете отрицать их сходства: «баклажанчиков» и… той твари, что выбралась из двери. А вы, Мартенс? Вы со мной согласны?

Художник, все это время сидевший с каменным лицом, извинился и вышел вон.

— Господи, — сказал Байно, — это был какой-нибудь разросшийся слизняк или другое неведомое науке беспозвоночное. И выбралось оно из пещеры. Из пещеры, Дарвин, не из двери, побойтесь Бога! Что до сходства — ну, ваши вьюрки вон тоже похожи друг на друга: две лапы, два крыла, один клюв. Так и у этих: щупальца, глаза, голова… Клюв тоже. — Байно хохотнул. — Но все же различий, согласитесь, много больше.

— Клюв, да… — пробормотал Дарвин. — Клювы… и щупальца…

Он поднялся и вышел из кают-компании — очень похожий сейчас на Мэттьюза, каким тот стал после возвращения. Несколько следующих дней Дарвин пребывал в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.

Фицрой наблюдал за ним с тревогой — однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.

Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.

Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».

Впоследствии он не раз следовал ему — пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот — видимо, после длительных, серьезных сомнений — все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более — о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.

Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же — против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался — а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».

Паломничество — вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню — и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.

Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, — и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.

Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины — капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, — что сделал он с этим прибором… или, точнее, — что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.

«Нет, — думал Фицрой, — нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».

Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.

Невозможно остановить прогресс, но задержать его — под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.

Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, — но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.

Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали свое одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», — слышал он — как слышал тогда, удирая к вельботу.

Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.

До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет — до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.

Пятьдесят шесть лет — до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал» из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.

2015

Дмитрий Тихонов КНИГА СКОРБИ

Мертвую тварь нашел Серый. Мы сидели на бревне на опушке леса, а он отправился к реке — то ли поплавок искать, то ли просто по нужде. Суть в том, что минут через пять прибежал обратно. Рожа белая, штаны мокрые, выгоревшие за лето волосы во все стороны торчат, кепку где-то посеял. Такой уж был Серый: если чему-то не повезло оказаться у него в руках, терял он эту вещь в самом скором времени. Причем терял безвозвратно, с концами.

— Там… там… — Рот открывает, как рыба, а толком ничего сказать не может— Идемте…

— Что такое? — Санчес вскочил первым. Понял, видимо, что дело нешуточное. Санька у нас молодец, всегда быстрее остальных соображает.

— Хреновина, — начинает объяснять Серый и руками машет, пытается, значит, эту самую хреновину обозначить. — У реки, на берегу… лежит… здоровая…

Тут нам всем интересно стало. Серый не способен придумать подобную небылицу, не то что уж изобразить ее, не сорвавшись в глупый ржач. Побросали мы карты, повставали все, даже мелкий Ванятка поднялся, хотя видно было, что страшно ему до усрачки.

— Веди, — скомандовал Санчес— Показывай, где там чего.

Серый послушался: побежал торопливо, едва на траве не поскальзываясь. Мы за ним.

В этом месте лес совсем узенькой полоской тянулся, всего-то, наверное, метров пятьдесят. Вот как раз половину мы прошли, когда запах почуяли. Густая мерзкая вонь нахлынула сразу, волной, выбила слезы из глаз, сжала мертвой хваткой пищевод. Было в ней что-то от протухшего мяса и гниющих водорослей, но еще больше — от длинных червей, выползающих из земли на стук дождя. Я закашлялся, Федьку и Ваняткувырвало. Что с них взять, с малышей. Остальным хоть бы хны, поморщились только.

— Оставайтесь здесь, — сказал Санчес малолеткам. — Дожидайтесь нас. Мы вам принесем что-нибудь интересное.

Я ж говорю, молоток. Мне бы, например, и в голову не пришло подобное детишкам пообещать. Наверняка, будь я за старшего, так и не смог бы заставить их остаться — пустые угрозы в их возрасте не действуют. Поперлись бы следом, мало ли что могло приключиться. За ними глаз да глаз. А тут остановились как вкопанные, а потом и вовсе назад побрели, к бревну.

Мы, зажимая носы рукавами, двинулись дальше и через минуту вышли на высокий берег реки, обрывающийся вниз отвесным глинистым склоном. Внизу, прямо под нами, из коричневой воды поднимался гладкий белый бок валуна, на котором только вчера мы с Серым ловили рыбу. Тогда он и остался без поплавка, кстати говоря. А в нескольких шагах справа от валуна вздымалось нечто столь безобразное и уродливое, что я в первые несколько мгновений попросту не мог задержать на нем взгляд, а когда все же сумел присмотреться, меня мгновенно вывернуло.

Казалось, у этого… создания вовсе не было формы: оно целиком состояло из перекрученных лохмотьев плоти, отростков и щупалец, беспорядочно громоздящихся одно на другое. Черную, лоснящуюся плоть тут и там разрывали безвольно распахнутые беззубые провалы, в некоторых из которых виднелись круглые, по-рыбьи пустые глаза. Самое отвратительное заключалось в том, что на мелководье волны слегка шевелили концы самых тонких щупалец, придавая махине некое подобие жизни.

— Это шоггот! — объявил Санчес.

Разумеется, он был прав. Та же самая мысль промелькнула в моем мозгу всего за мгновение до его слов.

Конечно, шоггот. Что же еще. Все мы слышали о могучих созданиях, обитателях темных океанских глубин и холодных антарктических подземелий. О тех, что способны принимать любую форму и выполнять невероятно трудную работу. О тех, кто возвел сводящие с ума башни Р’льеха. В школе нам часто рассказывали о них, демонстрировали рисунки и редкие фотографии. Нужно быть полным идиотом, чтобы не распознать в мертвом шогготе мертвого шоггота.

Взгляд против моей воли снова скользнул вниз, туда, где в коричневой воде равномерно покачивались щупальца твари, похожие на невероятно длинные пальцы. Зрелище завораживало меня, будило холодок ужаса в солнечном сплетении. И целых три минуты ушло на то, чтобы понять почему.

Среди тонких бескостных отростков виднелась человеческая рука. Молочно-белая, сжатая в кулак. Отсюда ее вполне можно было принять за ветку или еще какой-нибудь мусор. И наоборот.

— Откуда он здесь взялся? — прошептал рядом Санчес. — Они же не заплывают в реки…

— Слушай, — начал я, борясь с очередным приступом тошноты. — Глянь вон туда.

— Куда?

— Ну… вниз… вон, сбоку от камня. Видишь?

— Что? Щупальца?

— Там рука. Человеческая рука.

— Не может быть. Нет. Это коряга или корень какой-нибудь.

Я уже и сам не был уверен в том, что увидел. Вода колебалась, отростки шоггота тоже, и различить что-либо в их мельтешении наверняка было невозможно. Решение возникло быстро, сразу заставило меня действовать. Я осмотрелся, отыскал в траве упавшую ветку потолще и, используя ее для опоры, начал спускаться по склону.

— Эй! — обеспокоенно крикнул Санчес. — Ты куда?

— Надо посмотреть, — ответил я, не оборачиваясь. — Не ссы.

— Мне-то с чего ссать? — разумно парировал Санчес. — Тут, наверху, не страшно. А вдруг он… не мертвый?

— Мертвый! — уверенно возразил я. — Как полено.

Понятия не имею, откуда вдруг взялась эта странная храбрость. Ее подпитывала злость — на Серого, на липкую едкую вонь, на корягу в форме человеческой руки. Матерясь про себя, я кое-как добрался до кромки воды и шагнул к исполинской черной туше. На самом деле только в тот момент я понял, насколько она громадная. Куча пористой, пузырящейся плоти возвышалась надо мной на пару локтей, а для того чтобы обойти ее, мне бы потребовалось сделать не меньше двух десятков широких шагов. И ведь над поверхностью торчало далеко не все. Нечего было и думать сдвинуть с места подобную махину, поэтому я просто дотянулся краем палки и отвел в сторону тонкие щупальца, скрывающие интересующий меня объект.

Вблизи ошибиться не получилось. То, что могло оказаться корягой или веткой, все-таки было человеческой рукой. Белая, бескровная плоть сползала с тонких костей, рваные лоскутки кожи в воде шевелились вокруг полностью обнажившихся фаланг.

В тот самый миг безрассудное отчаяние, скрутившее дыхание в моей груди в плотный узел, начало понемногу ослаблять хватку, и, только сделав первый за прошедшую минуту судорожный вдох, я понял, насколько сильно испуган. Оглянулся. Санчес и Серый, прижав к носам рукава, следили за мной расширившимися от ужаса глазами. Но им сверху было видно далеко не все. Тот, кому рука принадлежала, тоже лежал здесь. Голый череп с невзрачными остатками кожи и волос, перепачканный в черноте шогготской плоти, оскалившийся в беззвучном, бесконечном вопле. Чуть дальше, там, где на его полуразложившееся тело наваливалось чудовище, виднелся небольшой металлический контейнер. То ли он висел на ремне на шее человека, то ли был привязан к груди — не разобрать.

Еще немного нагнувшись вперед, я поддел контейнер палкой и попытался подвинуть его к себе. Если бы меня спросили, зачем я это делаю, то вряд ли дождались бы вразумительного ответа. Я и теперь вспоминаю тот момент с содроганием. Если бы прислушаться к дрожащему в руках страху, повернуться и вскарабкаться вверх по склону… многие были бы живы. О, да.

Контейнер поддался неожиданно легко. Я подтолкнул его еще пару раз, задев при этом нижнюю челюсть мертвеца и свернув ее набок. Вытащив коробку на песок, я внимательно осмотрел ее. Стандартный почтовый сейф. Мой отец отправлял документацию по заказам в таких же. Заперт плотно, на поверхности никаких маркировок или пометок. Я осторожно коснулся его пальцами, ощупал холодную влажную сталь. Потом схватил контейнер и принялся взбираться, опираясь на палку. Огромная черная тварь за спиной заставляла постоянно оборачиваться — стоило мне потерять ее из виду, как воображение тут же наполнялось яркими картинками: шоггот ворочается, поднимается, выпрастывая щупальца, стремясь обвить, поглотить, растворить меня в себе. Но существо было действительно мертво.

Санчес помог мне добраться до вершины, а потом, не говоря ни слова, протянул складной нож. С его помощью мы и открыли контейнер. Внутри была книга.


* * *
Родители ничего не заподозрили. Мы прошли вверх по реке, выкупались и тщательно выстирали одежду, чтобы избавиться от приставучей вони. Малышам отдали коробку, чем привели их в дикий восторг. На фермах немало таких штуковин, но детям обычно не позволяют с ними играть, так что можно было не опасаться лишних вопросов.

Книгу забрал я. Это не вызвало возражений. В самом деле, кому должна доставаться добыча, если не добытчику! Санчес там вообще не при делах оказался, а Серый, конечно, первым отыскал шоггота, но отдавать ему книгу было нельзя ни в коем случае — потеряет уже к вечеру. Мы договорились, что станем собираться в нашем секретном месте на опушке и вместе изучать хрупкие, явно старые страницы, покрытые непонятными надписями и странными схемами. Читать мы едва умели — да фермерским детям и не полагается, — но прекрасно осознавали, что книга прячет важные и даже опасные тайны. Шрифт казался знакомым, но ни одной мало-мальски узнаваемой буквы отыскать не удалось. Чертежи, похоже, изображали магические символы и последовательности проведения неких ритуалов. В тринадцать лет уже понятно: найденный между погибшим шогготом и погибшим человеком том вряд ли посвящен разведению фикусов.

Побродив еще пару часов по лесу, обсохнув, мы решили, что запах выветрился окончательно, и разбрелись по домам. Мне предстояло выполнить весьма сложную задачу: проникнуть на ферму и успеть надежно спрятать книгу, не попавшись на глаза отцу, матери или Крэгу, нашему механическому дворецкому. Поэтому я не воспользовался обычной тропой, а двинулся в обход, через бурелом. Порядком изодрав штаны и исцарапавшись, вышел к зернохранилищу с тыла, вскарабкался по стене к нижнему окну и забрался в него. Здесь было тихо, пыльно, пахло ржавчиной. Рядом неподвижно висели громады мельничных шестерней. Я спрятал книгу в вентиляционной шахте, аккуратно закрыв ее решеткой. Никому и никогда не придет в голову что-то искать здесь. Даже в тот момент мне было очевидно: книгу будут искать. Скорее всего, уже ищут.

Нервный, дрожащий смех вырвался из меня, и тотчас пришла мысль: надо рассказать отцу. Обо всем. Показать ему шоггота, череп в воде, отдать находку, объяснить, как она попала ко мне. Наверняка взбучки не избежать, но, по крайней мере, не придется ждать последствий и в страхе гадать, какими они могут быть.

Однако уже в следующее мгновение тот невесть откуда взявшийся внутренний авантюрист, который ранее заставил меня спуститься с берега, взял верх, и я, все еще криво улыбаясь, выполз в основной коридор и направился в сторону жилых отсеков. Авантюрист знал, что будет всю оставшуюся жизнь страдать, если добровольно лишит себя приключения, если лично обрежет ниточку, внезапно протянувшуюся от его серого, монотонного существования к огромному миру, лежащему по ту сторону поросших лесом холмов и болотистых равнин.

Батя сидел в главной зале, потягивал пиво и слушал радио.

— Куда пропал? — спросил он. — Я тебя обыскался. Надо ремонтировать Тройку.

Тройка — наш рабочий робот, основа благосостояния фермы. Он строит, пашет, грузит и возит. Интеллектом не блещет, но от него и не требуется принимать решений, а приказы он выполняет исправно. Модель достаточно старая, время от времени барахлит, и тогда мы с отцом ковыряемся в его внутренностях в поисках неисправностей. Разумеется, батя отлично справился бы и без меня, но ему нравится учить меня всяческим технарским премудростям.

— Загулялись, — ответил я, не моргнув глазом. — Федька потерялся, искали его всей бандой по лесу.

— Федька? Это Семенов, что ли?

— Он.

Отец медленно кивнул, повернул тумблер, выключив радио, спросил:

— Голодный?

Я помотал головой.

— Ну пойдем тогда. Дел невпроворот.

На ферме никогда не бывает иначе. Мы заглянули на кухню, взяли бутылку с водой и позвали Крэга, помогавшего матери готовить фарш. Дворецкий высокопарно извинился перед хозяйкой и последовал за нами: приоритет отца был выше. Ничего не поделаешь, мы действительно нуждались в его сильных гидравлических руках.

Работа спорилась. Мне нравилось возиться в раскроенном брюхе большого робота, запоминать названия деталей, крутить их в перепачканных маслом пальцах. Отец, как обычно, рассказывал о столице. О непригодном для дыхания воздухе, переполненных трущобах нижних уровней и вознесенных под облака элитных районах. О кровожадных бандах, убивающих за один косой взгляд, о чудовищных механизмах, спрятанных в подземных глубинах и предназначенных для переработки людей в… в нечто совсем иное. Рассказывал о том, как нужно стрелять из гарпунной пушки, о том, как однажды повстречал Ми-Го в одном из лабиринтов Мертвой Москвы.

Многие из этих историй я слышал уже не в первый раз, а потому не переспрашивал, да и вообще старался помалкивать. Меня беспокоили две вещи. Во-первых, загадочная книга, покоящаяся неподалеку, надежно (вроде бы) спрятанная в вентиляционной шахте. Во-вторых, от меня не укрылось, что отец был чем-то серьезно озабочен. Обычно рассказы о старых временах увлекали его, он улыбался, отпускал не всегда понятные мне шутки, лихо и ловко управлялся с починкой вышедших из строя механизмов. Но в этот раз его мысли явно странствовали где-то далеко, и он говорил скорее по привычке, без охоты. Да и на устранении поломки сосредоточиться не получалось. Может, он знал о дневном происшествии? Я вновь испытал сильнейший порыв признаться во всем, открыл даже рот, но в последний момент сдержался. У бати и так хватало проблем, новая порция явно стала бы лишней.

Несмотря на все трудности и отцовскую рассеянность, мы поставили Тройку на ноги точно к тому моменту, как мать выглянула из окна и позвала нас ужинать. Я пошел к входной двери вслед за Крэгом, несущим инструменты, но через пару шагов понял, что отец не идет рядом, и обернулся. Он стоял рядом с большим роботом, тревожно глядя в небо. Проследив за его взглядом, я увидел дирижабль, неспешно плывущий над лесом меньше чем в полутора километрах к западу, как раз над рекой. Стальные бока кабины сверкали в лучах заходящего солнца, и даже с такого расстояния можно было различить мощные орудийные башни и черные жерла пушек.

— Что им здесь понадобилось? — напряженно проговорил отец.

Я промолчал. Он же не ко мне обращался.


* * *
Они пришли под утро. Я проснулся от шума, поднятого Крэгом, — его сигнализационная система сработала отлично, — но еще некоторое время ворочался в постели, не понимая, что к чему. Потом воспоминания о событиях прошедшего дня вспыхнули в моем мозгу десятком неоновых вывесок, кричавших на все лады: КНИГА! ШОГГОТ! МЕРТВЕЦ! ДИ-РИ-ЖАБЛЬ! Я вскочил с кровати, принялся спешно натягивать одежду. Сирена дворецкого стихла, и дом вновь погрузился в сонную тишину. Но, припав ухом к двери, я сумел различить голоса внизу. Беспокойные, злые голоса.

Держа ботинки в руках, я вышел в коридор, начал осторожно спускаться, стараясь, чтобы старинные деревянные ступени не скрипели под ногами.

— …Вы же понимаете, что мы имеем на обыск полное право? — визгливо спрашивал кто-то незнакомый. — Нам даже никаких документов не нужно!

— Уверяю, понятия не имею, о чем вы говорите, — это уже отец. — Я ничего не прячу здесь, ни от кого не скрываюсь, и единственная причина, почему я прошу повременить пару часов, — это мои жена и сын. Они спят. К чему их пугать?

Он говорил спокойно. Слишком спокойно. Никогда в жизни я не слышал в его голосе таких ноток: ледяных, острых, словно лезвия, которыми Тройка косил в полях созревшую рожь.

— Хорошо, — сказал неизвестный. — Тогда ответьте на несколько простых вопросов.

— С удовольствием, — невозмутимо согласился батя. — Задавайте.

Что-то скрипнуло и зажужжало. Я не смог сопротивляться любопытству и, опустившись на ступени животом, выглянул из-за лестничного пролета.

Отец стоял спиной ко мне, в своей обычной пижаме зеленого цвета. Перед ним, в дверном проеме, находились двое. Одинакового роста, одинакового сложения. Идентичные коричневые плащи и шляпы. На плечах нашивки с эмблемой Владыки. Лица закрыты компактными масками-респираторами. Один из них, тот, что слева, поднял на уровень груди небольшой черный чемоданчик, открыл его. Это оказался переносной пиктофон с плоским серым экраном. Одно нажатие кнопки — и монитор вспыхнул мягким голубоватым светом, а через секунду на нем появилось изображение худощавого мужчины с солидными залысинами и длинным крючковатым носом.

— Вам знаком этот человек? — Из-за масок я не мог определить, кто из двух задал вопрос. Возможно, они произносили слова одновременно.

— Естественно, — ответил отец. — Его зовут Джошуа Элиот.

— Звали, — невозмутимо заметили маски. — Когда вы познакомились?

— Думаю, в вашем ведомстве знают это лучше меня. — Если отца и задела поправка незваных гостей, то он никак на нее не отреагировал. — Мы вместе работали в Аркхэме.

— В Мискатоникском университете, верно?

— Да.

— Над чем работали, если не секрет?

— Не секрет. Мы занимались расшифровкой древних рукописей, имеющих отношение к Владыке. Конкретно — третьего и четвертого наборов Пнакотических манускриптов, апокрифических изданий «Культов Гулей», а также материалов, известных в качестве приложений к «Аль-Азифу».

Я ничего не понимал. Батя никогда не упоминал ни о чем подобном. Он много путешествовал в молодости, повидал мир и даже поучаствовал в паре военных конфликтов, а потом, встретив женщину, ставшую впоследствии моей матерью, оставил ядовитую суету больших городов и осел здесь, в диком Поволжье, чтобы вести мирную и спокойную жизнь фермера. Так мне говорили. Видимо, в нашей семье не всем полагалось знать правду.

Тем временем маски продолжали допрос:

— Вы поддерживали связь с Джошуа Элиотом после окончания командировки и возвращения на родину?

— Нет. Нас связывали исключительно деловые отношения.

— Тогда как объяснить тот факт, что труп мистера Элиота был сегодня обнаружен в реке неподалеку от вашего дома?

Мои ладони вспотели, под ребрами растекся колючий, противный страх. Книга! Все-таки она навлекла несчастье на наш дом. Надо было что-то делать, что-то срочно предпринимать. Я двинулся, и дерево предательски скрипнуло под рукой. Черные маски-респираторы тотчас поднялись, упершись в меня взглядами круглых непрозрачных стекол. Отец начал оборачиваться — а в следующую секунду я уже мчался вверх по лестнице, не заботясь о сохранении тишины. Позади раздался грохот, кто-то вскрикнул, что-то тяжелое разбилось с оглушительным звоном.

Я выскочил в центральный коридор и со всех ног бросился к входу в зернохранилище. Снаружи доносились отрывистые, плохо различимые команды. Потом громыхнул выстрел. Затем еще один. Тьма вокруг ломалась в отчаянии, рассыпаясь тысячами зазубренных осколков — это рванулся сквозь щели в ставнях белый свет прожектора.

Я юркнул под шестерни, скатился по наклонному желобу точно к тому самому окну. Дрожащими пальцами снял решетку, вытащил из углубления проклятый фолиант, прижал к груди. В глубине дома продолжали греметь выстрелы. В отдалении слышались ритмичные, слегка завывающие песнопения. Боевая молитва или что-то вроде того. Древние боги, чем мы провинились перед вами?!

В коридоре раздались торопливые шаги. Я вжался в стену, задержал дыхание. Сердце тяжело бухало в груди, и оставалось лишь надеяться, что оно не выдаст меня. Шаги приблизились.

— Эй? Сынок, ты?

Отец. Шумно выдохнув, я ответил:

— Да, пап.

Он вышел из-за шестерней, забрался ко мне в укрытие. Вдвоем мы едва помещались здесь. Его лоб покрывал пот, правый рукав был разодран и пропитался кровью. В левой руке отец держал пистолет. ТТ‑117, «Палач». Оружие страшной убойной силы. Нам рассказывали о них на занятиях по военной подготовке: такие пистолеты имелись только у высших офицеров и агентов спецслужб.

— Где мама? — спросил я.

— Отстреливается, — сказал отец. — Ничего, она всегда была к этому готова.

Он бросил быстрый взгляд на книгу.

— Где вы ее нашли?

— На берегу реки. Там был шоггот и…

— Ясно, — отец почесал щетину на подбородке. — Облажался старина Джош, значит. Но вы молодцы. Только зря меня не позвали.

— Кто это такие?

— Алхимики. Особый корпус. Нам с тобой надо выбираться отсюда, да побыстрее, иначе скоро к ним явится подкрепление.

— А мама?

Он ткнул пальцем мне в грудь, заговорил быстрым, злым шепотом:

— Послушай… я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь. Мама сейчас не имеет значения. Я не имею значения. Ты — тоже не имеешь значения. Только книга, только эта чертова книга важна. Знаешь, что это?

— Нет.

— Это «Аль-Азиф»… «Некрономикон», будь он неладен! Но не та исправленная, тщательно порезанная версия, которую вам вслух читают в школе. Нет, это — оригинал, «Книга Скорби». Тот самый текст, который безумный старикашка Альхазред написал сотни лет назад. Текст, объясняющий, как призывать Древних в наш мир и как контролировать их! Вот в чем дело! Здесь описаны ритуалы, позволяющие защищаться от воли гребаного Козлища, повелевать им, даже отправлять обратно в бездну! Понимаешь?! Эти ритуалы очень опасны и сложны, но вполне осуществимы. Мы можем избавиться от них! Поэтому-то они так тщательно исправили «Некрономикон». Переписали заново, считай. Поэтому они и явились сюда: они боятся. У Элиота почти десять лет ушло на то, чтобы восстановить первоначальный текст и создать копию, которую ты держишь. Могу поспорить, эти ребята снаружи и их хозяева исполнили бы любое твое желание, чтобы заполучить ее…

— Пап?



— А?

— Ты ведь не фермер, да?

— Нет, сын. Я ученый. Лингвист. Когда-то был им, по крайней мере. А теперь… теперь я, видимо, предатель и заговорщик.

Он взглянул на часы:

— Сейчас. Вот…

Снаружи, с другой стороны дома, что-то оглушительно затрещало. Механический, бездушный, но очень громкий звук, от которого, казалось, вибрировали даже стены. Спустя несколько секунд до меня дошло: пулеметная очередь.

— Тройка задаст им жару! — процедил отец и, прежде чем я успел удивиться, схватил меня за локоть. — Это отвлечет их ненадолго. Нам пора уходить!

Ударом ноги он выбил ставень и выскользнул из окна наружу. Я прыгнул следом. Не знаю, чего во мне в тот момент было больше: страха за свою жизнь, скорби по матери или гордости за отца, оказавшегося вдруг чем-то вроде сказочного героя. Не помню. Это произошло так давно.

Мы побежали через поле, но не успели сделать и десяти шагов, как из-за угла вывернул человек в коричневом плаще и коричневой шляпе, из-под которой на нас равнодушно пялился противогаз. Мы увидели друг друга одновременно, однако отец выстрелил первым. Пуля угодила в шею, и враг опрокинулся навзничь, не издав ни звука.

Отец в три прыжка оказался рядом, сдернул с него маску и забрал оружие — пехотный пистолет-пулемет. Запачканный еще горячей кровью противогаз он сунул мне, приказал:

— Надевай, быстро! — и, как только я справился с задачей, вновь потащил за собой.

Мы направлялись через поле к лесу. Темноту позади разрезали лучи белого света, бьющие с зависшего над домом винтолета. Пулеметные очереди кромсали тишину в клочья, и крики умирающих смешивались со все набирающими силу колдовскими песнопениями, насквозь пропитавшими отступающую ночь.

Враг словно бы возник из них, соткался из мрака и беспросветных слов, звучавших, казалось, сразу со всех сторон. Он появился впереди и, прежде чем отец успел поднять пистолет, с размаху метнул в нас что-то. Тявкнул выстрел, голова алхимика дернулась, шляпа полетела в траву, сам он повалился следом. Но это уже не имело значения — стеклянная колба с кулак размером, брошенная им, разбилась у наших ног, выпустив облако густого темного пара.

Отец вытолкнул меня вперед, подхватил под ребра и, совершив несколько широких прыжков, упал вместе со мной в заросли полыни. Он хрипел, на губах выступила белая пена, вены на шее чудовищно вздулись и пульсировали.

— Иди, — проскрипел он, вцепившись скрюченными пальцами в щеки. — Беги. Книга…

Я не стал испытывать судьбу. Припустил к лесу, благо что до него оставалось не больше пятидесяти метров. Достигнув опушки и забившись в кусты, я стащил с головы противогаз. Некоторое время сидел там, укрывшись в густых тенях, собирался с мыслями и наблюдал, как Особый алхимический корпус с помощью огнеметов стирает нашу ферму с лица земли. Полчаса спустя, когда безликие фигуры в коричневых плащах принялись прочесывать поле, я покинул убежище.


* * *
Именно тогда, за несколько мгновений до наступления рассвета, в недолговечном, но прекрасном сером лабиринте леса он(а) и встретил(а) меня. Я шел, не разбирая дороги, спеша оказаться как можно дальше от кошмара, что разрушил мою жизнь, словно хрупкое птичье гнездо. Слезы душили меня. Осознание произошедшего постепенно заполняло собой разум, убивая всякую волю к дальнейшему существованию.

А потом я остановился, поднял взгляд. Он(а) стоял(а) предо мной, порождение теней и запредельного безумия. Чуждость этого существа нашему миру была такова, что взрослый человек, узрев его, наверняка бы ослеп или лишился рассудка. Но мое детское, сожженное страшным горем сознание приняло увиденное как данность. И многочисленные пасти, и бескостные конечности, и вывернутые назад ноги. Песнопения алхимиков достигли цели. Их услышали, и на них ответили.

Дитя нашего бога, одно из Тысячи, явилось мне. Немногие из тех, кто верой и правдой служили Черному Козлу, удостаивались подобной чести. Он(а) смотрел(а) в мои глаза, и великая, неизбывная пустота истины проникала в меня, избавляла от свежих страданий, исцеляла любую прошлую и будущую боль. Он(а) был(а) само небытие, хранящее в себе все возможные вселенные, окончательные ответы на любые возможные вопросы.

Я зажмурился, чтобы не рассыпаться пеплом, опустился на колени и положил книгу в траву перед собой. Отец оказался прав. Мы все — не имеем значения. Книга, это проклятое сборище ненужных знаний, не принесла ничего, кроме скорби. Эти страницы разрушили невероятное количество жизней, с легкостью перемололи в труху и мою.

Нельзя позволить хаосу вновь вырваться в мир. Я улыбнулся, чувствуя, как сильная, склизкая рука касается моей головы, наполняя ее светом вечности.

2015

Владислав Женевский ИСКУССТВО ЛЮБВИ

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, нaучaсь, полюби.

Знанье ведет корабли, направляя и весла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур.

Овидий. Наука любви (Пер. М. Гаспарова)
С пятого этажа вид был неважный — крыши в потеках, трубы, водяные цистерны, фонтаны пара. За этим унылым ландшафтом просматривалось ядовито-желтое рассветное небо. Из-за дальнего дымохода выползал сигарообразный силуэт — дирижабль. А может, и что-то живое.

Фэрнсуорт поприветствовал утро понедельника, щелчком отправив окурок в его паскудную рожу.

У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Любовь к эвфемизмам ничем не выделялась на общем фоне, но сейчас Фэрнсуорта раздражала именно она.

Неважный? Нет. Вид был попросту отвратительный.

По запыленным слуховым окнам дома напротив ползали какие-то мелкие твари — недостаточно мелкие для мух. В их копошении чувствовалась некая закономерность — как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.

Вот еще одна дурацкая привычка — во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на чердачном окне. Если только это все-таки не мухи — у тех еще есть с людьми что-то общее.

Его взгляд сместился ниже, к узкой расщелине переулка. Между переполненными мусорными баками семенила пегая собачонка. Может, и просто грязная — зоркостью Фэрнсуорт никогда не отличался. Хотя в нынешнюю эру у плохого зрения были и преимущества.

Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая очки краем галстука.

Собака задрала ногу точно у служебного входа «Нью-Йорк миррор», бесшумно сделала свои дела и затрусила дальше. Фэрнсуорт успел уже отвыкнуть от бездомных дворняг: за последние годы почти все они благополучно перебрались в питомники, устроенные безлицыми. Ходили слухи, что там с ними творят всяческие мерзости, но верилось в это с трудом. Хамфри Литлвит из социальной хроники, сделавший репортаж об одном из них, вспоминал об этом визите с неизменным восторгом. Можете мне не верить, но я охотнее жил бы в таком вот питомнике, чем в своей каморке на Клинтон-стрит. И шавкам там тоже нравится. Им плевать, как выглядят их хозяева, — лишь бы пожрать давали. И этому у них можно поучиться. Нет, я не конформист. Нас и так имеют — просто мы зовем это работой. По меньшей мере такая тварь не станет вопить на тебя и называть бездарной мве… мразью.

Литлвит наверняка играл на публику, а вот выдумывал вряд ли: даже если медицина и не признает паралича воображения, жертвы недуга исчисляются миллионами. И это тоже преимущество, пожалуй.

Бросив прощальный взгляд на переулок и мысленно пожелав собаке удачи, Фэрнсуорт взял трость и неуклюже сполз с подоконника. Он каждое утро убеждал себя, что нет ничего гнусней должности литературного редактора в «Миррор», но всякий раз панорама крыш приводила его в чувство. Этот город был достаточно уродлив и с уровня земли; сверху он походил уже не на фурункул, а на вздувшуюся опухоль.

Прошаркав по узкому коридору в кабинет и ответив по пути на несколько вялых приветствий, Фэрнсуорт уселся за стол у окна. Соня на миг подняла глаза. Да, я костлявый и лысый. Да, зубы у меня желтые, а линзы на очках толще пальца. Да, доктор Паркинсон — мой старинный приятель. И да, я буду сидеть напротив тебя, пока кто-то из нас не сдохнет — ты или я. И знаешь, мне почти без разницы, кто это будет.

— С добрым утром, мисс Грюнберг. Рано вы сегодня.

— Доброе утро, мистер Райт, — механически прозвучало с другой половины кабинета.

— Какая очаровательная у вас блузка. Полагаю, я уже говорил, что вишневый — мой любимый цвет?

— Это сливовый, мистер Райт, — холодно обронила Соня и снова уткнулась носом в печатную машинку.

— Ах да, простите… вечно путаю оттенки. Но вы равно прекрасны и в вишневом, и в сливовом, мисс Грюнберг.

Не дождавшись ответа, он скрежетнул зубами и принялся за работу.

На столе возвышалась кипа сегодняшней корреспонденции. Конверты из манильской и обычной бумаги — некоторые потрепанные, некоторые совсем новенькие, но заполненные одной и той же субстанцией — дерьмом. Для стороннего человека это были бы рукописи и письма, но Фэрнсуорт держался мнения, что профессионал имеет право называть вещи своими именами. Дерьмо. Иногда оно даже пахло — дешевыми вдовьими духами, дрянным табаком, горелым жиром.

Следующие полтора часа ушли на заполнение корзины для бумаг. Конверты, подписанные с ошибками, отправлялись туда нераспечатанными. Прочие отнимали чуть больше времени — около минуты каждый. Комические куплеты о кошечке, забравшейся на дерево… Воспоминания пожилого коммивояжера… Трогательный рассказ о сиротках, беззастенчиво срисованный у покойницы Бронте… С миром действительно было что-то не так. Скоро одной корзины станет мало для этого потока.

На последнем конверте Фэрнсуорт запнулся. Средней толщины, дорогая бумага мраморного оттенка. Это еще ничего не значило: в среднем талант и толщина кошелька соотносились не более, чем размер обуви и склонность к астигматизму. И все же подобная забота об осязательных ощущениях редакторов «Миррор» вызывала чувство, отдаленно похожее на благодарность.

Отправителем значился некий Эдвард Софтли. Адрес, отпечатанный на машинке, гласил: «СЕЙДЕМ — ХИЛЛ, 19». Фэрнсуорт что-то слышал об этом месте — кажется, площадь в Бруклине, — но плохо знал город и не имел желания узнать его получше, хотя с переезда из Чикаго прошло четыре года. Некоторые его знакомые похвалялись, что давно забыли родные края и чувствуют себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Болваны. В воде есть создания и покрупней, о которых рыбы даже не подозревают. И вот они-то там настоящие хозяева.

Вскрыв конверт, Фэрнсуорт извлек аккуратную белую стопку. Первый лист занимало лаконичное и донельзя при этом высокопарное авторское послание, далее следовала сама рукопись. Текст был разбит на две колонки. Заголовок вещал:

ИСКУССТВО ЛЮБВИ,
или
Приключения Элизабет Беркли.
Фэрнсуорт пожалел, что во рту у него пересохло и совсем не осталось слюны. И принялся переворачивать страницы, потому что этот вид дерьма в «Миррор» приветствовался и даже ценился.

«…ее первый бал. Накануне Элизабет долго не могла уснуть: все мысли в ее хорошенькой головке были устремлены к завтрашнему вечеру, когда…»

«…тайком поглядывал на нее. Элизабет почувствовала, что краснеет, но не в силах была устоять перед магией этого взгляда. Наконец юноша…»

«…приняли меня за кого-то другого, капитан! Как вы смеете даже намекать на подобные вещи в присутствии леди? Я отказываюсь верить, что ваш батюшка не привил вам подобающих манер!

— Элизабет, я лишь…»

Отложив последний лист, Фэрнсуорт какое-то время задумчиво созерцал поверхность стола — некогда светло-коричневую, теперь испещренную пятнами кофе и чернильными кляксами. Эдварду Софтли хватило наглости прислать в «Миррор» повесть, которую сочли бы безнадежно устаревшей и во времена Остин. С салонной прозы он сбивался на слезливый романтизм, а все потуги на стилизацию сводились на нет манерой викторианского порнографа и вульгарным подбором слов.

Трудность заключалась в том, что читатели «Миррор» отстояли в умственном отношении еще дальше — тысячелетия на три, не меньше. А значит, мистер Софтли имел немалые шансы на успех.

По крайней мере, в тексте было на удивление мало ошибок.

Через мгновение Фэрнсуорт скривился, внезапно осознав: ошибок не было вообще. В каком-то смысле существование этой повести оскорбляло литературу больше, чем мемуары старого резонера или вирши о котятах. В их случае форма и содержание хотя бы находились в убогой гармонии. «Искусство любви» же напоминало сгнившего кадавра, на которого натянули свежую синтетическую кожу. Впрочем, до их появления оставалось всего ничего, если верить ученым.

Фэрнсуорт нехотя поднялся и мелкими шажками заковылял к кабинету главного редактора. Соня опять смерила его взглядом. Да, я костлявый и лысый, а руки мои дрожат. Но ты и представить не можешь, как я называю одну шлюху из Бронкса, когда вколачиваю ее в кровать. Тебе бы имя показалось знакомым.

И никакой блузки на тебе нет. Ни вишневой, ни сливовой.

Из-за двери Главного, забранной матовым стеклом, просачивался привычный запах плохого пищеварения и спиртного — тоже плохого. Звуков, однако, не доносилось — и Фэрнсуорт никак не мог определиться, к добру это или нет. Но все же постучал. И, подождав немного, вошел.

Главный развалился в облезлом кожаном кресле — бесформенная туша с широкими плечами, мощной шеей и мясистыми брылами. Поговаривали, что он из тех, морских, однако Фэрнсуорт не замечал за ним приязни к воде — судя по некоторым очевидным признакам, ему и ванна-то была в диковинку. Конечно, глаза его по-рыбьи выпучивались, а жидкую растительность на макушке поела плешь, но обладателей такой наружности хватало и в Чикаго — за сотни миль от обоих океанов.

Сквозь подрагивающие веки Главного виднелись пожелтевшие белки´. На столе тикали часы в форме цеппелина — сувенир из атлантического круиза.

— Мистер Роули?

Складки шелушащейся кожи вздымались и опускались, вздымались и опускались.

— Сэр?

Неясный глухой рокот — то ли храп, то ли ворчание дизеля на улице.

— Сэр!

— Да! — рявкнул Главный, заворочавшись в кресле. С колен соскользнула пустая бутылка и покатилась по паркету. — Чего вам, Райт? Я работаю.

— Я тоже, сэр.

— Не дерзите, Райт, по-хорошему советую, — прорычал Главный, почесывая бок. — Что у вас?

— Повесть, сэр. Как раз в таком духе, как вы хотели.

— Да мало ли повестей! И это повод, чтобы донимать меня? Райт, вы кто у нас — редактор или стажер? Отказы, насколько помню, вы писать умеете. О размерах бюджета тоже осведомлены, иначе зачем вообще вы тут сидите? Повестей мы себе позволить не можем.

Фэрнсуорт сжал кулаки, комкая углы рукописи.

— Сэр, это особый случай…

— Ну разумеется, у вас все случаи особые! Знаете, Райт, временами я жалею, что все-таки нанял вас. Не скрою, опыт у вас солидный, но боже, что за писульками вы занимались в Чикаго! Страшилками для малых деток! И кому нужны эти ваши «странные истории» теперь? Да у нас тут странности на каждом шагу — не говоря уж об этих, сами знаете… Всех уже тошнит и от того, и от другого. Вы неудачник, Райт. Вы поставили не на ту лошадку. А я дал вам шанс начать заново — и что взамен? Некомпетентность, ужасающая некомпетентность!

Фэрнсуорт подумал о доме напротив. Узоры на стекле; круги, изломы и восьмерки наползают друг на друга, переплетаются и расходятся вновь. Живые иероглифы на копоти и пыли, тайная изнанка бытия. Движение, излучающее потусторонний покой.

— Сэр, случай действительно особый. Автор полностью отказывается от гонорара.

Главный медленно поднял голову. В глазах его впервые зажглось подобие интереса — но почти сразу же сменилось прежней брюзгливостью.

— Неужели? Он настолько уверен в своей гениальности? Все настолько плохо?

— Вполне прилично, сэр… конечно, по меркам подобной литературы. Можете взглянуть сами — я принес рукопись.

Выхватив у него из рук мятую стопку, Главный погрузился в чтение. Едва намеченные брови шевелились под низким лбом, толстые губы тихонько проговаривали слова точно некое заклинание. Он и в самом деле колдовал — пытался заглянуть недалеким злобным умишком за пелену будущего, разглядеть блеск прибыли за черными знаками на белом поле. У дельцов существовала своя собственная разновидность магии — и, как в любой другой, иные смельчаки забывали об осторожности и заигрывали с сущностями, обуздать которые было им не под силу. Эмес Роули вызвал из небытия «Нью-Йорк миррор», собрал вокруг новоявленного монстра пеструю свору редакторов и журналистов, передал вожжи заместителям — и уснул тяжелым алкогольным сном. Изредка он пробуждался, раздавая подчиненным указания: иногда разумные, чаще — ни на что не похожие, аморфные, не успевшие еще обсохнуть от бредовой слизи подсознания.

Весной Роули взбрело в голову, что газета должна взять курс на домохозяек как самую стабильную часть аудитории, и вместо детективных рассказов в «Миррор» стали публиковаться сентиментальные историйки с продолжением и без. Плата за них была положена такая скудная, что профессиональные авторы разбежались через несколько выпусков. Вдохновенных любителей, конечно, не убавилось, но и качество их писаний осталось прежним — то есть близким к абсолютному нулю. Фэрнсуорт несколько месяцев кряду растрачивал остатки зрения, выправляя те немногие тексты, которые поддавались правке. Порой ему начинало казаться, что он и есть автор этих слюнопусканий, что они ему нравятся и отражают какие-то неведомые, доселе дремавшие свойства его души. В этом смысле «Искусство любви» могло бы быть настоящим подарком — если бы зефирный мир любовных сюжетов хоть чем-то превосходил в мерзости замещаемую им действительность.

Роули отложил рукопись. Фэрнсуорт покорно ждал, изучая носки ботинок. Дьявольски чесалось под лопаткой. Вверх и вниз, влево и вправо; круги, изломы, восьмерки… Если Главный сочтет улов хорошим, то может расщедриться на премию — такое было редкостью, но все же случалось. Зигзаги, кривые, вензеля…

Осознав, что молчание неприятно затянулось, он поднял глаза. Роули уставился на него сонным взглядом имбецила. С уголка припухшего рта свисала зеленоватая ниточка слюны, готовая переползти на рубашку. Казалось, он застыл в прозрачном коконе, парализующем все видимые функции тела. Или растерял объем, сплющившись в безжизненную плоскость. Время замерло. Даже цеппелин на столе как будто притих. Внутри Фэрнсуорта зашевелилась какая-то первобытная сила, готовая наполнить энергией непослушные, слабые ноги и унести его подальше от этого кабинета, здания, города. Ему не хотелось думать, что и сам он порой имеет такой вид — когда возносит молитвы злому гению Джеймса Паркинсона, уподобляясь окоченелому трупу. Но нет, нет. То, что сидело сейчас перед ним, было в равной мере далеко и от живой материи, и от мертвой.

Вдруг Роули моргнул, кашлянул и стал самим собой. Фэрнсуорт готов был поклясться, что мгновение назад кровь в этих жилах стояла неподвижно, как прошлогодняя вода в системе отопления, — и вдруг заструилась, наполняя тело реальностью и жизнью. Неужто и он выглядит так же, когда выходит из оцепенения?

— Хорошо, Райт, очень хорошо, — проговорил Роули. — Как раз то, что нам нужно. Вам повезло. Пробегите до конца и отдавайте в набор. Будем печатать по главе каждую неделю, начиная с пятницы.

Так просто? Таким спокойным тоном?

— Сэр, вы не опасаетесь юридических осложнений? Сейчас этот Софтли отнекивается от денег, но какие у нас гарантии, что позже он не передумает? За всю свою редакторскую практику я знал лишь одного человека, державшего подобные обещания, но он вообще был большой чудак и любил называть себя джентльменом старой школы. Забавно, кстати: «Искусство любви» звучит почти как…

Главный бесцветно усмехнулся.

— Давайте будем надеяться, что и Софтли из племени бескорыстных. У меня на такие вещи чутье, Райт. Поверьте мне на слово, трудностей он нам не доставит… У вас все?

— Да, сэр.

— Тогда работайте.

Фэрнсуорт кивнул, развернулся и вышел, больше обычного налегая на трость. Уже в коридоре его посетило чувство, что зловоние в кабинете Главного стало сильней — или поменяло окраску. Но это, конечно, только чудилось.


И вновь сон бежал от глаз Элизабет. Перед ее внутренним взором дразнящим маяком стояло смуглое лицо иноземца. Зрачки его блестели, точно выточенные из черной яшмы; полные губы трепетали, обещая невиданные удовольствия, в которых так искусны посланцы загадочного Востока, если верить преданиям и сказкам. Совершенство принца казалось столь несомненным, что он мог бы сойти со страниц магической книги. Переплет ее отделан изумрудами и рубинами, застежка сделана из чистого золота, страницы дышат стариной и непостижимой мудростью — но это лишь оболочка, главное скрыто внутри. Что мог предложить капитан Теобальд, грубый и бесчувственный, против этих манящих тайн и восторгов?..

Когда томиться без сна стало невмоготу, Элизабет соскользнула с кровати и невесомой тенью перепорхнула к изголовью сестры.

— Мэри! — прошептала она чуть слышно, боясь разбудить миссис Мэйнворинг, дремавшую в соседних покоях. — Мэри!

Наконец та заворочалась, разомкнула веки и сердито уставилась на Элизабет.

— Что стряслось?

— О, ничего серьезного, сестрица… Я лишь хотела спросить у тебя, что за имя носит тот дивный принц, с которым нас познакомили на балу.

— Элизабет, это безумие! Уже за полночь!

— Сестрица, прошу тебя! Ты и не представляешь, как это важно для меня!..

Несколько мгновений Мэри неодобрительно смотрела на нее, потом смягчилась и промолвила, сладко зевнув:

— Должно быть, ты говоришь о том смуглом джентльмене в тюрбане?

— Да-да, о нем!

— О, его мудрено не заметить, — проговорила Мэри и добавила со вздохом: — Признаться, я и сама не могла отвести от него глаз. Его имя Абдул. Остального я не запомнила — фамилии у этих арабов такие сложные!..

Луна давно ужескрылась за западным окном, птицы щебетали свои утренние песни, Мэри мирно сопела во сне, а Элизабет все шептала, пробуя губами это удивительное, неземное имя:

— Абдул… Абдул… Абдул…


…плеснул ему алкоголя в ситро! И, можете ли поверить, пил за милую душу и даже не морщился! А уж как повеселел-то, ох-хо-хо. И до самой смерти потом хвастался, что никогда спиртного и в рот не брал! Хлыщ надутый.

— Полегче, полегче. Если ты забыл, он покинул нас.

— И вовремя, надо сказать! Как раз разминулся с теми, о ком писал в своих рассказиках. Фэрни, ты ведь тоже знал его?

— М-мы… никогда не встречались.

— Жаль, жаль! Он во многом заблуждался, но парень был занятный, Фрэнк подтвердит. Вот взять то же спиртное. Мог ли он подумать, что через каких-то десять лет без пойла будет как без воздуха?

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Если бы! Начнись вся эта катавасия чуть пораньше, во времена Закона, нас бы с вами вообще тут не было! Вот ты, Фэрни, знаешь хоть одного трезвенника? Такого, чтоб ну совсем ни капли?

— Не… не припомню.

— То-то и оно. Даже мусульмане сдались — но им вообще несладко пришлось, с такими-то гостями в Мекке. Можете сколько угодно со мной спорить, но привыкнуть ко всему этому не-воз-мож-но, и точка. Ты либо пьешь, либо съезжаешь с катушек. Еще лучше наркотики, только вот они что-то не дешевеют.

— Очень удобная теория, Хамфри.

— Может быть, но ты тоже в нее укладываешься, Фрэнк, иначе не сидел бы тут со мной и Фэрни. Вот расскажи-ка нам о последней поездке в Провиденс, а? Смотри, как побледнел-то, глаза прячет. То-то и оно. Наша психика просто не приспособлена для такого. Можно сколько угодно хорохориться, но если уйдешь после такой вот встречи с мокрыми штанами и тиком, то ты еще легко отделался.

— Но ты же водился как-то с этими, безлицыми?

— Да они еще ничего — по сравнению с некоторыми вообще как мы, разве что языком не треплют. Хотя долго я даже с ними не выдержал бы. Есть в них что-то такое… неправильное. Ну и еще эта дурацкая привычка — живот щекотать. Шавкам-то того и надо, а вот мне…

— Хватит, не хочу о них. Фэрни, расскажи и ты что-нибудь, чего такой тихий? Как работа? Тайные шедевры, непризнанные гении? Новое слово в дамском романе?

— Д-да, есть… кое-что. Повесть. Дамам понравится.

— Скромничает, как всегда. Не верь ему, Фрэнк: у него там настоящая бомба. Сам Главный так проникся — третий день не вылезает из кабинета. Вся редакция кипит. Ну, та часть, что в юбках. Веришь ли — перепечатывают друг у друга и читают, читают; еле заставил машинистку хоть сколько-то поработать. Их даже увольнением не проймешь — ополоумели просто. И что они в этом находят? Я полистал немного — так, солома с рюшами. Вот, казалось бы, все перевернуто с ног на голову, пространство-время разве что на помойку не выбросили — а женщин все равно понять не-воз-мож-но.

— Ты несправедлив, Хэмфри.

— А где ты во Вселенной видел справедливость, Фрэнк? Это человеческая выдумка, а человек сейчас не в почете. Но давайте еще по одной, у меня что-то горло пересохло…


Сердце Элизабет бешено колотилось. Конечно же, эта встреча была случайностью — но каким судьбоносным значением могло наделить ее любящее женское сердце! Да, она не могла более таиться от самой себя: Абдул пленил ее душу, напоил тело безудержной плотской жаждой — погубил ее! И пусть! Она скорее погибнет за один миг блаженства, чем позволит голосу разума подчинить ее волю, заточить в оковы бессмысленных приличий…

Абдул… Абдул… Абдул. Элизабет чувствовала, как с каждым ударом сердца все плотнее обволакивает ее сладостная паутина. От этого имени веяло сандалом и миррой, свежим ветром над ночной пустыней, строгой древностью руин. Устоять перед ним было немыслимо — да и надо ли?

Абдул, Абдул, безумный дар Аравии…


С женщиной ему повезло. Фэрнсуорт за свои полвека достаточно натерпелся, чтобы признать удачу с первого взгляда и не отталкивать ее.

Во-первых, ее дом стоял близко к подземке — и за две станции до его собственной. Даже с его скоростью на дорогу до подъезда уходило десять минут. И еще столько же по лестнице, но это уже другое дело.

Во-вторых, она никогда не смеялась над ним. Фэрнсуорт был слишком беден, чтобы покупать дорогих проституток, а большинству прочих не хватало профессионализма… да самого обыкновенного человеколюбия, черт возьми! Они не могли сдержать усмешки, когда замечали его трясущиеся руки, его скованность, неловкость, вялый член. О, ноги они раздвигали охотно, но с какими лицами! На него смотрели как на безродного попрошайку, забредшего в священный храм красоты и женственности, — даже если штукатурка в храме давно осыпалась, а купола поникли.

Она же встречала его как равного — как друга. Как брата. Последнее сравнение он гнал от себя как мог, но без успеха.

В-третьих, брала она совсем не много.

Однако был и один серьезный, очень серьезный недостаток — расположение квартиры. Шестой этаж, одиннадцать пролетов со старомодными высокими ступенями. Никакого лифта — хотя теперь его могла себе позволить даже «Миррор». Сам Фэрнсуорт жил на первом, но возможность домашних визитов не обсуждалась в принципе. Всякому делу — свое место.

Этот дом мало изменился с двадцатых. Лестницу, похоже, не мыли с тех же времен. За облупившимися стенами кто-то копошился: по привычке думалось о крысах, но тяжелый грибной запах указывал на тварей поновее — сухопутных головоногих, имени которым пока не подобрали. Наверное, дом обречен: в Бронксе никогда не строили на века, а с паразитами таких размеров дело только ускорится. Фэрнсуорту было плевать. Лишь бы потолок не обрушился на его голые ягодицы.

Пока же обрушиться угрожало его собственное тело. В нем тоже поселился незваный гость, угнездившийся в мозге и раскинувший черные щупальца по всему организму. Фэрнсуорт уже много лет не мог вывести на бумаге даже собственную подпись. Родись он столетием раньше, на карьере можно было бы ставить крест. Хвала тому, кто придумал печатную машинку. И чума на вас, доктор Паркинсон, но не ждите, что я отчаюсь. Я получу свое, даже если этажей будет двенадцать. Двадцать. Тридцать. Я буду ползти по ступеням, как первобытная живая масса, ведомая единственным инстинктом — преумножать свою плоть.

И все же на десятом пролете он почти сдался. Почти. Но сверху уже слышался знакомый скрип, заглушивший и шорохи в стенах, и пульсирующий гул в ушах. Дверь Мэгги стонала, как неупокоенная душа в январскую ночь, царапала ржавыми коготками прямо по нервам. Но для Фэрнсуорта это был глас самой надежды. Он сулил конец тяжелого пути, мгновения блаженного покоя и неги.

— Фэрни, ты что-то поздно сегодня, — пискнула Мэгги, выглянув из проема. С лестницы было видно немногое: бледная щека, подведенный лиловым глаз, пучок морковно-рыжих прядок. Фэрнсуорт ни разу не видел ее без макияжа — и не желал этого. Общипать у мечты хвост несложно, только перья потом назад не вставишь.

— Я ра… ра… работал. Извини.

— Ну что ты, милый, я же все понимаю! Пойду сделаю кофе, — чирикнула она и исчезла в квартире.

Фэрнсуорт переступил через порог, запер за собой дверь и послал Нью-Йорк ко всем чертям — или тем, кто пришел им на смену. Несколько часов удовольствия у него не отнимет никто. Желтые обои, красные торшеры, белый потолок — вот его дворец и оплот.

Отдышавшись и выпив пару чашек кофе с бренди, он развалился на диване, ленивым хозяйским взглядом скользя по телу Мэгги. Из одежды на ней был лишь розовый (персиковый?) пеньюар, не оставлявший простора для фантазии. Фантазий ему доставало и на работе. Из-под густо накрашенных век на Фэрнсуорта смотрели ясные зеленые глаза. Сегодня их блеск казался тусклым и усталым, и даже огненные кудри как-то поникли — словно это были не настоящие волосы, а парик.

— Не высп-палась? Клиенты?

Мэгги как будто смутилась.

— Нет, Фэрни… ты же знаешь, у меня из постоянных только ты и тот фараончик, Дункель, да еще один еврей… А с уличными я теперь стараюсь не связываться, на жизнь мне хватает.

— Н-ну так в чем же дело? — спросил он, неловко поигрывая ее рыжими кудрями.

— Чуднό сказать, милый… читала всю ночь.

Какое-то время Фэрнсуорт таращился на нее, затем отрывисто хохотнул. Мэгги надула губы.

— Ну зачем ты так, Фэрни… Ну да, я не машинистка и пишу с ошибками, но читать-то умею. И даже люблю иногда. Вот возьму и обижусь на тебя.

— Ну прости, п-прости, — растерянно пробормотал он и чмокнул ее в щеку. — Что же такое и-и-интересное ты читала?

— Ох, Фэрни, до меня только сейчас дошло! Ты же в ней и работаешь!

— В ней?

— Ну ты понял. В «Миррор», или как ее там.

— И откуда т-такой интерес к н-нашему почтенному изданию?

— Сьюзи мне все уши прожужжала — почитай, мол, тебе понравится. А, да ты же ее не знаешь. Ну вот, она так на меня насела, что пришлось пойти к мистеру Филлипсу и купить ее. Газету, в смысле. У мистера Филлипса аптека на углу, я как-то еще просила тебя…

— Мэгги, г-газета.

— Ой, извини. Принесла я, значит, ее домой, а час-то поздний уже. Хотела почитать чуточку и спать лечь, но как начала — так сразу и приклеилась, не оторваться.

— Постой, да что же ты такое читала? — просипел Фэрнсуорт, прекрасно зная ответ.

— Ну как что — эту вашу историю про любовь. Элизабет такая лапочка. Вот бы и мне так повезло! Мы ведь с ней очень похожи, на самом деле. У меня сестру тоже зовут Мэри, только она младшенькая. И когда мы жили в Теннеси, дом у нас тоже стоял у пруда. Без колонн, конечно, — какие уж тут колонны, нам бы хоть крышу починить…

Она щебетала и щебетала, и Фэрнсуорт послушно кивал, но мысли его были далеко. Черт возьми, Роули в кои-то веки попал в яблочко. Если «Миррор» теперь читают даже проститутки в Бронксе, то это несомненный успех. Эдвард Софтли еще пожалеет о своей бескорыстности, когда потекут золотые реки. Что-нибудь обязательно перепадет и скромняге редактору — в конце концов, это он набрел на счастливую жилу. Если же его опять попытаются обойти, он просто засунет рукопись в портфель, соберет вещички — и поминай как звали. Адрес Софтли есть только у него, а уж с этим типом как-нибудь договоримся, хоть тот и запретил беспокоить его без нужды. Ох уж эти литераторские капризы… Можно еще навязаться ему в агенты. Рыбка уже клюнула, сейчас эту штуку в любой газете с руками оторвут. Даже и в «Таймс». Но на этот раз оформим контракт по всем правилам. Если Софтли не знает цену деньгам, то у Фэрнсуорта таких трудностей не возникнет. Выжать его досуха, а затем можно перейти к чему-нибудь поинтереснее. Вот тот же Лонг до сих пор пишет — а ведь раньше был неплох. Растормошить его немного, вывести на роман… Там можно и подтянуть остальных из старой гвардии — Смита, Куина, Боба… хотя нет, этот десять лет как мертв. Само собой, придется как-то перестраиваться, на оккультных страшилках нынче погоды не сделаешь. Но кто захочет, тот сумеет. А если сложится с деньжатами, то можно и в АМА слетать — говорят, жаберники творят чудеса. В том числе и с Паркинсоном. Да в самом деле, чего церемониться — заберу рукопись сегодня же, и дело с концом.

Внезапно Фэрнсуорт почувствовал, что мужское его естество напряжено и готово к действию. Обычно от Мэгги требовались долгие и кропотливые усилия, чтобы добиться от него хотя бы подобия твердости. Сейчас все получилось само собой. Хороший знак. Он на верном пути.

— Мэгги, — мягко прервал он ее монолог. — Я отдохнул. Д-давай начнем.

— Но я же не все еще рассказала! Потом она пишет ему письмо…

— Мэгги, я з… знаю эту историю. Кто, д-думаешь, их сочиняет?

Ее глаза распахнулись широко — неестественно широко, словно веки могли вот-вот отлететь, как скорлупа с яйца. Фэрнсуорт раньше и не замечал, какие странные у нее белки — желтоватые, в сеточке полопавшихся сосудов. Может, подцепила что-то? Разумеется, они не пренебрегали гигиеной, но с женщинами такого сорта никогда нельзя быть уверенным до конца.

— Ух ты, Фэрни! Какой же ты молодец! Расскажешь, что было дальше? Хотя нет, не надо — так уже неинтересно. Дождусь пятницы, хоть и жуть как не терпится. Но ты был хорошим мальчиком, — ворковала она, расстегивая «молнию» у него на брюках, — и сейчас тебе будет награда. Ой, а ты и вправду хорошо отдохнул. Ну здравствуй, здравствуй. М-м-м…

Пристроив очки на спинке дивана, Фэрнсуорт закрыл глаза.

Ему было пятьдесят семь, и славный доктор Паркинсон водил с ним дружбу не один десяток лет, но некоторые потребности сохранялись, а чувства и желания не хотели притупляться. Его душа состарилась, плоть иссохла, и все же женское тело до сих пор оставалось для него желанной и достаточной целью. Только эта цель и вела его сквозь тоскливые будни, делая пытку бытия сколько-нибудь сносной.

Соня… Ну и где же теперь твоя нахальная улыбка? Как не бывало. И правильно, для твоего рта найдется лучшее применение… так… так. Будешь знать, как совать свой еврейский нос в мужские дела… да… До чего же хорошо… даже слишком хорошо. Пусть это длится вечно.

Он сгреб ладонью ее волосы, стиснул в кулак, потянул — и едва не угодил себе по носу, потому что весь пучок остался у него в руке. Ошалело вытаращившись на него, Фэрнсуорт перевел взгляд ниже.

На макушке Мэгги открылась широкая плешь, затянутая чем-то антрацитово-серым, как будто даже чешуйчатым. Остатки волос на затылке и за висками уже опадали ему на брюки оранжевой соломой.

— М-м-м.

Без очков он видел скверно, но вместо лба и носа Мэгги у его паха вырисовывалось что-то вытянутое, грубое, все того же землистого цвета, похожее на хобот или свиное рыло.

— М-м-м.

С потрескавшегося лица на него взирали два больших лимонно-желтых глаза.

Он шарахнулся к краю дивана (что-то громко хлюпнуло, отпуская его), вскочил, повалился обратно, бросился на пол, опрокинул журнальный столик (НЬЮ-ЙОРК МИРРОР, мелькнуло с бумажным шелестом), снова вскочил и, путаясь в брюках, понесся к выходу.

— Фрм-м-м, хд-с-с т-т-т? — послышалось сзади, но он уже был на лестнице, летел навстречу земле, не замечая ступеней, забыв про собственные ноги. Перекошенные двери, пятна плесени, бледный отросток, выглядывающий из стены. Стук, стук, стук в ушах, стук по ступеням. Стон дверных петель. Фрм-м-м, хда-а-а? Изломы, зигзаги, овалы…

Сознание вернулось к нему у входа в подземку. Брюки так и болтались на щиколотках. Фэрнсуорт не смог бы сказать, сколько раз падал на пути сюда, но не два и не три. Очки остались на диване. Пиджак с бумажником тоже. И где-то по дороге его орудие успело разрядиться. По дороге. И ни минутой раньше.

Он поднял брюки, застегнул ремень и неуверенно побрел к ближайшему спуску, нашаривая в карманах мелочь.

Уже на платформе, когда сердце сменило галоп на нервную рысь, Фэрнсуорт вспомнил, что не оставил платы за посещение. Стыдно не было.

…В последний миг ее охватил неодолимый страх: хотелось вырваться, бежать прочь из комнаты, навсегда покинуть этот счастливый уголок земли и спрятаться далеко-далеко — там, где не надо делать выбор между восторгом и ужасом, где все спокойно и понятно, где ОН никогда ее не найдет, даже если она проклянет себя когда-нибудь за это решение. Но вот пришел следующий миг, с ним пришла боль — и тотчас же сменилась мучительно-сладкой негой, уже не отпускавшей ее…

Позже она лежала в его объятиях, опустошенная и наполненная одновременно, и пропускала огромный новый мир через себя, пробовала его на вкус, нежась в уютном безвременье.

— Любимая, — разнесся во мраке опочивальни бархатистый шепот, — счастлива ли ты?

— Счастлива ли я? О нет, Абдул, нет! Какое глупое, слабое слово! Разве может оно сравниться с тем, что наполняет сейчас мою грудь? Нет, о нет! Если я счастлива, то это счастье, созданное для богов. Не жалких земных богов, что подобны нам в пороках своих и безумствах, — нет, для иных богов, что вовеки пребудут за краем небесной тверди, средь великих красот и чудес. И это чудо явил мне ты, Абдул!

— Но не страшит ли тебя кровь, что обагрила этот белый шелк?

— Ах, Абдул, эту кровь я пролила для тебя! Как может меня что-то страшить, когда ты рядом?

— О Аллах! Я зрел в тебе лишь красоту и юность — и не ведал, какую мудрость таишь ты в себе. В крае, который вы называете Востоком и откуда я родом, любовь почитают искусством — и, подобно всякому искусству, она нуждается в сообразном инструменте. У ваятеля есть резец, у живописца — кисть, у музыканта — лютня. Инструмент того, кто познал искусство любви, — кровь. Кровь священна и вечна, Элизабет, кровь есть сама жизнь…


— Информация, Райт. Все дело в информации.

…На пятый день у него закончились даже галеты. Последнюю бутылку виски он осушил еще вечером — и к лучшему, потому что вместе с головной болью (неожиданно слабой) к нему наутро возвратилась ясность разума. Перевернутым крабом развалившись на скомканной простыне, он изучал трещины на потолке и размышлял, что же такое на него нашло. Безусловно, галлюцинация была не из приятных — но все-таки оставалась галлюцинацией. В прессе регулярно мелькали статьи о коварных проститутках, подсыпáвших клиентам в напитки разнообразные вещества. Как правило, целью был обыкновенный грабеж, однако встречались и более экзотические варианты, вплоть до запрещенных видов жертвоприношений. Очевидно, Мэгги по неосторожности превысила дозу или же наркотик вошел в непредвиденную реакцию с кофе либо бренди; так или иначе, эффект оказался чересчур мощным. Фэрнсуорт с горечью подумал, что в очередной раз погорел на своей наивности: не стоило так доверяться публичной женщине, даже если все как будто бы говорило о ее простодушии. У этих существ, торгующих собственным телом, свои представления о морали и преступлении. В их мире не существует ни верности, ни чести: все это мужские понятия, которым они следуют лишь для виду. Горько получать от жизни по носу, когда за плечами полвека и полстраны, и все же он отделался сравнительно легко: бумажник с кое-какой мелочью, трость, очки и несколько дней прогула. Телефона у него не было, а тратить время на поездку в Бронкс и поиски его квартиры никто из коллег не пожелал. Что ж, и это тоже к лучшему: ему в любом случае полагался отпуск, а с «Миррор» без него за такой срок ничего не случится. И вообще скатертью дорога.

Но побывать в редакции еще хотя бы раз все же придется: рукопись нужно уводить, пока ее не хватились. И надо бы выбрать жалованье за последние недели. Фэрнсуорт всегда держал под рукой пару десяток на черный день (в комоде; после Черного вторника он стал относиться к банкам с изрядным предубеждением, и биржевой кошмар тридцать девятого зацементировал эту веру), однако почти все его сбережения ушли в тот злополучный вечер на виски и сигареты.

Из-за штор в прокуренную комнату пробрались первые солнечные лучи; рассвело. Он опасливо поднялся с кровати, поплелся к умывальнику — и с удивлением отметил, что чувствует себя даже лучше обычного. В голове все еще шумело, но конечности наполняла давно забытая бодрость, а сердце билось спокойно и ровно. Похоже, славный доктор отлучился по делам. Фэрнсуорт не возражал.

Облачившись в единственный уцелевший костюм и разыскав домашние очки, он повязал галстук, сгреб со стола остатки денег и пружинистым шагом покинул квартиру. Подземка еще не работала, пришлось ловить такси. Через несколько минут вдали завиднелся одинокий автомобиль, мчавшийся на бешеной скорости. По всем признакам он должен был пронестись мимо, но в последний момент затормозил, визжа покрышками. Выбирать не приходилось. Услышав, что ему надо в Куинс, водитель нервно кивнул и распахнул дверцу; на вопрос о плате пробубнил что-то вроде «сколько есть, и сразу же». Фэрнсуорт в один миг расстался с последними грошами, но его хорошее настроение не развеялось: по совести, поездка стоила дороже. По пути таксист молол невнятный вздор и зачем-то предложил ехать вместе с ним в Пенсильванию — у родственников там ферма, не откажут. Словесный поток втекал в уши Фэрнсуорта, не задевая сознания; его охватила приятная дремота, в которой плавали, как в растворе, причудливые геометрические формы и бессвязные обрывки мыслей. Кривые, зигзаги, завитушки… и как можно было думать, что в них нет смысла, вот же он, вот…

Грубо вторгшись в его грезы, такси дернулось и встало перед зданием редакции. Едва успев высадить пассажира, водитель дал по газам, и вскоре улица вновь опустела.

Поднимаясь в лифте, Фэрнсуорт насвистывал…

— Боюсь, в наше время даже умные и эрудированные люди — такие, как вы, Райт, — имеют не вполне верное представление о сути и значимости этого поразительного явления. Ничего постыдного здесь нет: всего неделю назад я и сам пребывал в невежестве, — однако в моем новом… статусе осмысление некоторых понятий дается значительно легче. Считаю своим долгом поделиться и с вами, Райт; немного времени у нас еще есть.

…В редакции, как и ожидалось, не было ни души (так же и на первом этаже — по всей видимости, ночной сторож не особенно дорожил своим местом). Впрочем, его появление никого не удивило бы: Фэрнсуорт считался ранней пташкой и всегда приходил на работу одним из первых; ключи от внешней двери ему доверили не случайно.

Воздух в коридоре стоял несвежий, с каким-то душком. Неужели и здесь паразиты? Его бы больше устроила старая добрая крыса, даже если и пришлось бы вскрывать пол на всем этаже.

Он прошмыгнул в литературный отдел, поплотнее затворил за собой дверь и направился к окну. Традиционно обязанность открывать форточку возлагалась на Соню (она очень мило балансировала на скамеечке, разом пытаясь сдвинуть защелку и придержать подол юбки), но Фэрнсуорт ощущал в себе достаточно сил, чтобы сделать это самому. Головная боль исчезла, словно ее и не было. Черт, да ему сегодня и трость не понадобилась. Честное слово, как в отпуске побывал. Может, он еще поблагодарит Мэгги…

— Наиболее распространенное и обобщенное определение гласит, что информация — это некое знание или представление, передаваемое одними лицами другим в какой-либо условленной форме, будь то устная речь, письменная, рисунок и так далее. Безусловно, сказанное соответствует истине, однако данное определение страдает узостью и несколько однобоко. В действительности понятие информации неизмеримо шире, хотя привыкнуть к этой мысли и непросто. Информация окружает нас со всех сторон, Райт, на ней — и только на ней — построена сама Вселенная. Мы сами — одна из форм информации… Понимаю, звучит это странно, поэтому считаю своим долгом дать вам некоторые объяснения. Попробую проиллюстрировать свою мысль примером. Представьте себе каменщиков, возводящих здание — хотя бы даже и то, в котором находимся сейчас мы с вами. Каменщики действуют согласно некоему плану, намеченному архитектором. Думаю, вы согласитесь, что этот план — форма существования информации. На этом, однако, история не заканчивается. Движения каждого работника, необходимые для надлежащей укладки кирпичей, — это также информация. Состав раствора, скрепляющего эти кирпичи в единое целое, — информация. Более того: атомы, из которых сложены и кирпичи, и раствор, и каменщики, организуются по неким естественным принципам — а что есть принцип, как не форма информации? В живых организмах атомы складываются в клетки, те, в свою очередь, — в ткани, ткани — в органы. Как было известно еще Гиппократу и прочим древним, нарушение этих принципов ведет к возникновению аномалий и уродств. И тем не менее лишь единицы задумывались о подлинном значении этих фактов.

…Рукопись лежала там, где и была оставлена. Фэрнсуорт убрал ее в портфель и позволил себе окончательно расслабиться. У наборщиков осталась третья глава — и больше публика не получит ни словечка, пока повесть мистера Софтли не найдет новый дом.

Осталось дождаться бухгалтера. Нашарив в столе пачку сигарет, он подумал, не закурить ли прямо в кабинете, но слушать фырканье Сони не хотелось: слишком хорошо начинался день. Сгодится и обычное место.

В коридоре было все так же тихо и душно, только еле слышно капала где-то вода из крана. Он прошел к единственному окну, распахнул створки и запрыгнул на подоконник. Грудь его переполняла неясная, почти мальчишеская радость. Даже желтизна за частоколом труб и флюгерных божков ласкала глаз. Да, мир изменился, но люди приспосабливались и не к такому. Говоря откровенно, тем, другим, мы почти что безразличны — а значит, можно жить как раньше.

Из переулка донесся шум. В запасных очках Фэрнсуорт видел еще хуже прежнего, но все же разобрал, что у дальней стены роется в мусоре уже знакомая ему пегая шавка.

— Привет! — крикнул он, стряхивая пепел за окно. — Как делишки, Тоби?

Собака вроде бы посмотрела на него и вильнула хвостом, после чего вернулась к своему занятию. Фэрнсуорт последовал ее примеру и вновь обратился к праздному созерцанию.

Букашек на слуховых окнах как будто не было. Вот и превосходно. Странностей ему хватило на три жизни вперед. Что же за дрянь ты мне подмешала, Мэгги?.. Впрочем, одна странность была: стекла в окнах казались до того мутными, будто…

Воздух прорезал истошный визг. Вздрогнув, Фэрнсуорт уронил сигарету на брюки. Несколько секунд он тупо глядел на нее, потом спохватился и смахнул на пол. После еще одной паузы соскочил с подоконника, отыскал тлеющий окурок, с опаской подобрал за фильтр и вышвырнул.

Брюки были загублены. Последняя пара.

Но по-настоящему его беспокоило нечто другое — что-то настолько очевидное, настолько грубо осаждавшее его чувства, что он даже не осознавал этого.

Визг продолжался, не утихая, — стилетом бил по барабанным перепонкам и ворочал острием. Истошный собачий визг.

Фэрнсуорт высунулся в окно. У мусорных баков билось, словно под током, черно-белое тельце. Сбоку к нему приникло какое-то существо покрупнее. Фэрнсуорт схватился за очки, чуть не вдавливая оправу в лицо, но так ничего и не разглядел.

Внезапно визг оборвался. Спустя мгновение от стены оторвалась тень и бесшумно заскользила по переулку, обретая форму и цвет.

Фэрнсуорт смотрел ей вслед, пока боль не напомнила ему, что очки по-прежнему вжаты в глазницы. Тогда он опустил руки и долго сидел без движения.

Форма и цвет, цвет и форма. Изломы, кривые, круги. Форму было трудно не узнать даже без очков — она давно уже отпечаталась у него в мозгу и закалилась в огне бесчисленных фантазий. Сейчас она выглядела странно искаженной, скособоченной, но общие очертания сохранились. И цвет, этот проклятый цвет спелой вишни.

Или чего-то совсем другого — он вечно путал оттенки…

— Итак, примем это как аксиому: в основе сущего лежит информация. Теперь перед нами открывается множество интересных возможностей. Вновь обратимся к примеру. Как вы знаете, примитивные виды информации относительно легко поддаются преобразованию и переходят из одного состояния в другое. Так, по мотивам романа снимают фильм; по фильму в свою очередь на Бродвее ставят мюзикл; на песни из мюзикла сочиняют пародии — и так далее. При этом некие изначальные элементы остаются общими для всех этих произведений, иначе цепочка обрывается. Теперь расширим нашу метафору. Представим, что подобные трансформации возможны не только в культурно-ментальной среде, но и с любыми другими проявлениями бытия. Как я уже упоминал, живая материя также информационна по своей природе. Доводилось ли вам слышать имя некоего Клода Шеннона, Райт? О, это был способный паренек. Начинал он в Мичиганском университете, продолжил в МИТе. Еще тогда ему прочили блестящее будущее. Можете догадаться, как называлась его докторская? Не догадаетесь. «Алгебра для теоретической генетики». Генетика, Райт. Сейчас слово почти забылось, но к нашему предмету оно имеет самое непосредственное отношение… Как бы то ни было, диссертацию Шеннон закончил в сороковом — и по понятным причинам опубликовать ее не смог, поскольку научный ландшафт к тому времени успел измениться. Тогда он предпринял единственный возможный шаг и перебрался в Аркхем, где дарование такого масштаба встретили, конечно же, с распростертыми объятиями. Пару лет он мирно трудился над своими теориями, а потом взял да и пропал — безо всяких следов. Поговаривали, конечно, о руке Советов, но больше из страха. Люди так чисто не работают, Райт. А Советам давно уже не до нас — с этими их сибирскими проблемами… К чему я вообще заговорил о Шенноне, спросите вы? Все крайне просто: перед исчезновением он как раз работал над теорией информации. Прибавьте к этому интерес к генетике, сложите два и два — и придете к очень любопытным выводам… Сам факт исчезновения указывает на то, что наш гений нащупал нечто важное. И я объясню вам почему.

…Фэрнсуорт запер кабинет и перевел дыхание. В ушах снова гудело. В бухгалтерию можно будет заглянуть и после обеда, а сейчас ему, как никогда, требовалось выпить. Бармен в «Дохлом Джонни» хорошо знает его и не откажет в кредите. До чего же стойкий оказался наркотик! Где только Мэгги раздобыла его? За такие грезы, сколь угодно дикие, кое-кто отдал бы хорошие, очень хорошие деньги.

Прижав портфель к груди, он направился к выходу.

Кап, кап, кап — капал незакрытый кран. Разруха и ржавчина, вот что такое «Миррор». И вонь, всепроникающая вонь.

У двери он вспомнил, что ни умывальников, ни туалетов на этаже нет. Редакционные дамы постоянно жаловались, что по всякой надобности приходится бегать к страховщикам на четвертый, но Главный и ухом не вел.

Значит, отопительные трубы.

Летом?

Фэрнсуорт без спешки двинулся обратно. Капало где-то рядом: лениво, вязко… не похоже на воду. И вонь как будто усилилась.

Тут ему впервые бросилось в глаза, что дверь в кабинет Литлвита приотворена. И звук доносился именно оттуда.

Он заглянул в щелку.

Литлвит мешком распростерся на столе красного дерева, которым так гордился при жизни. Запах гнили подтверждал, что он очевидно и несомненно мертв. Голова безвольно свешивалась со столешницы, из уха сочилась кровь — кап, кап, кап. Перед корзиной для бумаг расползлась большая темная лужа. Кап, кап. Глаза Литлвита были приоткрыты и взирали на Фэрнсуорта с холодным презрением, присущим только мертвецам. Кап, кап — чем ты отличаешься от меня, много ли осталось тебе самому?

В углу за кадкой с фикусом что-то зашевелилось, и Фэрнсуорт, зачарованный зрелищем, не успел отстраниться от двери. На середину комнаты выползло на четвереньках человекоподобное существо. По перекошенным очкам в нем можно было узнать мисс Уилли, машинистку Литлвита. Или, вероятнее, ее очки и одежду присвоила какая-то безволосая обезьяна с ячеистой серой кожей и вытянутой мордой. Сердито рыкнув, существо прошлепало к столу, присело, обхватило лапами голову трупа и пристроилось к левому уху. Затем из пасти его что-то быстро выстрелило, и послышалось чавканье.

Он вскрикнул. Тварь тут же отвлеклась от трапезы и воззрилась на него. Таким взглядом встречают посетителей волки в зверинце. Спокойным, уверенным, парализующим душу.

Фэрнсуорт с воплем кинулся прочь, дергая за каждую попадавшуюся дверную ручку. Наконец одна из них поддалась; влетев в помещение, он захлопнул дверь, нащупал задвижку, закрыл ее и сполз на пол.

И с первым же глотком воздуха чуть не задохнулся от смрада.

Он поднял голову…

— Допустим, некое заинтересованное и достаточно могущественное Лицо желает приспособить некую среду под свои привычки и потребности. Оно может поступить двояко. Во-первых — войти в контакт с аборигенами и попытаться уговорить их либо иными ненасильственными методами склонить на свою сторону. Если эти методы не сработают, можно принудить их силой — но и здесь результат не гарантирован. Человек в целом чересчур упрям, чтобы беспрекословно подчиняться кому бы то ни было. Как бы послушно ни склонила головы основная часть населения, всегда останется горстка недовольных и готовых сопротивляться. Должно быть, это врожденное. Остается второй вариант: переделать аборигенов по собственному образу и подобию. И вот здесь-то мы возвращаемся к понятию информации. Предположим, что создается — кем, не столь важно — некое литературное произведение, в скрытом виде содержащее в себе инструкции по фундаментальной перестройке человеческого организма. Предположим также, что произведение это публикуется в некоем периодическом издании и имеет значительный успех среди прекрасной половины человечества. Всякая дочерь Евы, за редким исключением, подвергнется определенной трансформации, соответствующей целям и намерениям упомянутого Лица. Что касается сильной половины, эффект может быть непредсказуемым, хотя на конечной стадии процесса внешние различия неизбежно сгладятся. Данное противоречие может быть связано с природой Лица, которую традиционно связывают с женским началом. Шеол-Нагганот, Черная Козлица Лесов с Тысячью Младых… Поверьте, Райт, их много больше тысячи. Некоторых из них вы видите прямо сейчас. Вдумайтесь — какая гениальная простота! Ее дети проникают в нас с каждой прочитанной строчкой — и мы необратимо меняемся. Кто-то заметно, кто-то исподволь, но меняются все. О, Райт, вас тоже не ми´нет чаша сия. Подождите совсем немного, и будете вознаграждены. Ибо так возлюбила Шеол-Нагганот эту землю, что любовь ее преображает и возвышает все сущее, и нет ей пределов.

Фэрнсуорт не отрываясь смотрел на пузырчатую массу, растекшуюся по столу Роули. Человеческого в ней осталось мало. Та часть, которая вероятнее всего была головой, сплавилась в безобразное целое с печатной машинкой. Остальное колыхалось и побулькивало, как жидкий воск. И все же создание было способно мыслить и даже воспроизводить человеческую речь. И Фэрнсуорт слушал, слушал, слушал.

По разжиженной плоти, по столешнице, по коврику у двери и голому паркету ползали существа размером с кулак, выписывавшие нечеловеческие узоры и фразы на неведомых языках. Рассмотреть их никак не удавалось: это была не столько материя, сколько ее отсутствие; казалось, пристальный взгляд на их сверкающие тела мог расколоть череп надвое. Разум был не приспособлен к подобному, и другой на месте Фэрнсуорта справился бы не лучше. Он отвел глаза.

— Информация, Райт. Информация. Наши друзья с Юггота давно знают ей цену — и научились консервировать мыслящие сущности, как мы консервируем огурцы. Я вступил с ними в контакт — каким именно образом, умолчу, — и теперь представляю их философию и жизненный уклад несколько лучше, чем прежде. Но даже и они работают грубо и неэффективно в сравнении с той удивительной метаморфозой, что уготована для всех нас. Ибо тому, кто заражен — благословлен — личинками Шеол-Нагганот, суждено познать святость преображения и чистой информации. Мы сбросим оковы плоти, Райт, и вступим в новый мир, далеко превосходящий все наши представления о рае и аде. Это предстоит и вам, в свой черед. Быть может, пристрастие к нездоровым и странным сюжетам определило вашу устойчивость к некоторым информационным воздействиям — но когда-нибудь вы вспомните об этом с сожалением, даже если сейчас и скованы ужасом. Не спрашивайте, откуда мне это известно: в свое время поймете сами. А теперь, увы, вынужден с вами попрощаться. До встречи, Райт. Не задерживайтесь. Вас уже ждут.

В наступившей тишине Фэрнсуорт слышал только тиканье часов и собственное хриплое дыхание. Затем раздался громкий хлопок, и комнату заполнила густая нефтяная вонь. Открыв глаза, он увидел лишь копошащуюся на столе пустоту.


— Абдул, скажи мне, что это блаженство никогда не закончится, — прошептала она, глядя в его бездонные черные зрачки.

— Никогда, любимая. Я буду с тобой, пока солнце не обратится в холодный пепел, пока звезды не закружатся в последнем танце и не рассыплются в пыль. Я буду с тобой, пока боги не покинут своего далекого прибежища в ледяной пустыне, пока хаос не захлестнет земное бытие ревущей волною. Но даже и тогда я буду с тобой. Вместе мы ступим за грань времен, вместе растворимся в сияющем поднебесье и сольемся в божественной гармонии, ибо любовь наша вечна и нет ей границ.

Я не покину тебя никогда.

Никогда.


Стоя на краю котлована, Фэрнсуорт наблюдал за воронкой. Глазные яблоки болели так, будто вот-вот лопнут, в черепной коробке визжала циркулярная пила, но он заставлял себя смотреть. Сейчас это было важно, как никогда.

Место на руке, куда его укусила женщина из подземки, все еще кровоточило. Обрывок рубашки, которым он наскоро перевязал рану, потихоньку менял цвет от багрового к изумрудно-зеленому. Вероятно, это что-то значило, но интерес к таким вещам у него пропал.

Сверкающие сгустки небытия обтекали его ноги и тысячами низвергались в яму, вихрясь по стенам живым водоворотом. На пути сюда их было еще больше — на фасадах и крышах, окнах и дверях, светофорах и дорожных знаках. Их притягивала всякая поверхность. И всякую поверхность они переписывали заново.

Пятнисто-желтые дома Бруклина глядели на него молочными бельмами, сдуваясь и раздуваясь, как исполинские меха. Хотя к черту эвфемизмы: как легкие, распухшие легкие умирающего гиганта. Там, где раньше стояли трубы, апатично колыхались гибкие черные отростки — но сходство с водорослями было обманчивым, и это стоило жизни многим птицам. Впрочем, последний птичий крик Фэрнсуорт слышал за много кварталов отсюда. Теперь небо безразлично голубело над головой — чистое, как лабораторное стекло, если не считать горстки военных дирижаблей, с которых кто-то по чему-то палил. Время от времени раздавались взрывы, и с каждым на небесном холсте становилось на одну кляксу меньше. Фэрнсуорту нравился этот новый город.

Прохожих ему по пути не попадалось — только темные фигуры в юбках, платьях и жакетах, изорванных и пестрящих ржавыми пятнами. Его обнюхивали, настороженно буравили глазами, но не трогали — за исключением той, что подстерегала жертв у турникета в метро, куда он сунулся было по глупости. Разглядеть ее как следует не удалось: впихнув ей в пасть портфель, Фэрнсуорт поспешил вернуться на улицу. И все же у него осталось впечатление, что в ее яростной атаке было больше от обыкновенной помешанной, чем от преображенной. Кажется, у нее даже сохранились волосы. Не у всех метаморфоза протекала так быстро и безболезненно, как у Мэгги.

Да, его не трогали, но остальным повезло меньше. Живые попадались редко. Чаще ему приходилось перешагивать через тела, распростершиеся на тротуаре в самых неудобных местах. Некоторых смерть застигла в машинах; эти таращились невидящим взглядом из-за разбитых стекол, словно удивляясь, что гений Генри Форда не сумел их защитить. У большинства увечья ограничивались единственной раной в ухе, хотя в некоторых было уже трудно признать недавних ньюйоркцев, еще вчера ворчавших на изменников из Капитолия и препиравшихся с женами. Многих покрывала бурлящим ковром та же неопределимого цвета масса, что и все вокруг. Схлынув, каждая стайка оставляла за собой бугор бесформенной плоти, пульсирующей рваным сердечным ритмом. Все происходило в глухой тишине, и звук собственных шагов казался Фэрнсуорту богохульством.

На Батлер-стрит ему встретилась живая собака — рыжая дворняга, забившаяся в угол у парикмахерской. Прежде чем он успел что-то сказать или сделать, сверху спикировала крылатая фигура, подхватила животное под брюхо и вместе с ним исчезла в проулке.

Он не знал, сколько времени заняла эта прогулка и каких опасностей избегнул по пути, и тем не менее стоял теперь у жерла котлована и наблюдал, как в теле Нью-Йорка открывается зияющая язва, набухая и ширясь с каждой волной бесцветных телец.

Догадаться можно было с самого начала. Двадцать лет назад он отдал полсотни за рассказ о той самой земле, которую попирали сейчас его ноги. Тогда этот район назывался «Паркер-плейс», а на месте котлована стояла церковь. С тех пор от нее осталась лишь груда раздробленных камней да цветные осколки витража.

Мог ли он подумать, что в тех нелепых фантазиях скрывалась хоть толика истины?

До него доходили слухи, что в Бруклине снесли очередную церковь и вместо нее хотят устроить мемориал какому-то мученику домифической эпохи. Мог ли он подумать, что речь шла о Роберте Сейдеме?

Мог ли подумать, что где-то под землей вновь открыла зев бездонная впадина, которая считалась запечатанной раз и навсегда?

Он многое понял слишком поздно, но ошибки эти принадлежали другому — беспомощному созданию, трусливо бежавшему от предназначенной ему судьбы. Оно ушло навсегда — вместе с доктором Паркинсоном, с близорукостью, со своей жалкой похотью и загаженным разумом. Чужая необоримая воля переписала его набело, перечеркнув даже имя. Фэрнсуорт. Фэрнсуорт. Фрн-н-с-т.

«Обращаем Ваше особое внимание на то обстоятельство, что до определенных пор попытки установить с Нами какой бы то ни было контакт крайне нежелательны. Спешим заверить Вас, джентльмены, что в надлежащий час Мы сами будем искать встречи с Вами. С наилучшими и искреннейшими пожеланиями, Эдвард Софтли».

В сияющей бездне, клокотавшей под ногами, уже проступали очертания Той, что ждала за гранью — тысячеликая луна, спутница ночи, матерь теней. Усталое солнце дрогнуло и отступило, отдавая Ред-Хук во власть иного света, иных законов.

Боль в глазах — вот и все, что осталось от Фэрнсуорта.

Сжав в лапе кусок вишнево-красного стекла, его преемник двумя точными ударами поприветствовал новую эпоху.


* * *
Мне кажется, или общий настрой в письмах становится все более безысходным? Или это я сам в своем затворничестве уже не вижу никакого просвета?

Отшельник из Провиденса, наверное, ощущал нечто подобное. Невыносимо страшно чувствовать себя носителям тайного знания и не иметь возможности рассказать об этом. Точнее — сказать-то можно, но вряд ли кто поверит. У меня немного другая ситуация: я сам не хочу, ибо не вижу смысла. Они уже здесь, Мифы пришли навсегда, и моя правда ничего не изменит. Любое сопротивление давным-давно подавлено, недовольные уничтожены или изменены, государственные деятели стали марионетками. А самые могущественные державы мира превратились в арену столкновения ИХ интересов.

Люди сами по себе больше никого не интересуют. Так что лучше пусть и дальше пребывают в неведении. А мне остается лишь скрупулезно фиксировать факты и домыслы моих респондентов, надеясь, что когда-нибудь найдется человек решительнее скромного исследователя. Я всего лишь наблюдатель. И вместо дара Предвидения, как у Затворника, я получил лишь дар молчания.

Мифы сродни неотвратимо надвигающемуся товарному составу. Ему некуда свернуть, и уж тем более бесполезно пытаться его остановить. А если все-таки рискнешь, держись. Правда о себе самом, открывшаяся внезапно и неотвратимо, как слепящий свет фарлокомотива, иногда бывает пострашнее самой суровой кары.

2016

Вадим Вознесенский ПСАЛМЫ СУБМАРИНЫ

Long afloat on shipless oceans

I did all my best to smile

Til your singing eyes and fingers

Drew me loving to your isle

«Song to the Siren», Tim Buckley


Они — суть страждущей плоти Его,

С примесью черной моей крови

И алчущего безумия — черви,

Настигнут, насытят чрева свои,

И превратят, исторгнут в муках

В безобразии своем великолепную,

Родят иную, неведомую жизнь.

Ибо пребудет во всем семя Его

Йайн, темные Владыки Саккарта!

Йайн! Йайн! Йайн!

— Герр доктор, познакомиться с ihr patienten… вашим пациентом. — Капитан легко похлопал меня по плечу и подтолкнул к шлюзу.

Я, борясь с тошнотой, шагнул в слабо подсвеченное нутро носового отсека, не без труда ориентируясь из-за тесноты и полумрака. Мы прошли мимо стены с двумя рядами откидных коек и оказались в узком тупике. С одной стороны, отгороженные шторой, в нем ютились кровать, откидной столик, небольшой шкаф, а напротив располагалась стойка с мерцающими лампами и настроечными шкалами-потенциометрами. За аппаратурой, ссутулившись, сидела темноволосая девушка.

— Есть? — Мой провожатый наклонился, и я скорее почувствовал, чем увидел, как напряглись ее плечи.

— Нет, — прошептала девушка, не поднимая головы.

Голос, именно тот голос, который я слышал в телефонной трубке.

— Плехо, Марина. — Капитан неспешно поднял с палубы валяющийся кусок толстого резинового патрубка и, коротко размахнувшись, внезапно ударил девушку по кисти.

Я вздрогнул, кровь, пульсируя, прилила к вискам. Радистка не произнесла ни звука, даже не пошевелилась, руки так и остались лежать на столе.

— Девочка, mach mich nicht… не заставлять меня ломать твои пальцы снова.

Девушка, похоже, кивнула — пряди засаленных волос едва колыхнулись. Капитан бросил патрубок обратно на пол.

А я не мог отвести взгляда, наблюдая, как набухает на ладони Марины глубокая багровая борозда и как криво срослись кости мизинца и безымянного пальца…


Это сумасшествие началось, когда я решился покончить со старой жизнью. После Пришествия Древних привычная медицина стала медленно, но уверенно отходить в прошлое. Получилось так, что людям стало удобнее полагаться на Слова Силы, чем на учение Гиппократа. Любые болезни — вещали пастыри — лишь следствие проклятий и одержимости, а исцеление обретается в молитве, причщении и жертвоприношениях. Надо признать, чудеса Веры действительно случались, оттого из эскулапов востребованными оставались разве что костоправы.

И еще психиатрия кое-как балансировала между наукой и ересью, пытаясь по мере сил отделять проявления истинных божественных присутствий от воспаленного воображения. Тем для исследований хватало.

Представители же моей профессии — неврологи — уходили с врачебной сцены безропотно. Смирившись, что бессознательное, движущее человеком, есть не рефлекторная деятельность, а результат влияния высшей воли. Чушь, конечно, но в эпоху массового умопомешательства спорить с толпой не хотелось — рискуя оказаться принесенным в жертву ради чьего-нибудь исцеления.

Практика заглохла, и мне ничего не оставалось, как днем бродить по агентствам, а по вечерам, в скуке и одиночестве, перелопачивать газетные объявления. В медиках мир не нуждался. Временно, конечно, однако я от этого радости не испытывал — жить приходилось днем сегодняшним. Выбор доступных профессий оказался невелик, и я уже склонялся к мысли, что еще пару месяцев — и буду морально готов работать даже дворником.

Каково же было удивление, когда я наткнулся в газете на вакансию судового врача. Было поздно, но я не рискнул откладывать. Телефонистка соединила меня с указанным в объявлении номером агентства, там уточнили данные и сказали, что свяжутся с заказчиком. Ответный разговор не заставил себя ждать — трель звонка разбудила меня сразу после полуночи.

— Вы настоящий доктор? — послышалось в трубке, и, кроме серебристого, с едва уловимой хрипотцой, девичьего голоса, я услышал противный скрежет помех.

Вероятно, связь была организована через радиокоммутатор.

— Да, конечно, диплом медицинской академии…

— Нам не нужны клирики, которые врачуют рукоположением.

Голос, даже перемежаемый электрическим шумом, очаровал. И требование к врачевателям меня более чем устраивало. Говорят, некоторые адепты Древних способны оживлять мертвецов, но я всегда считал, что проще не допустить смерти, чем устраивать эксгумации, наслушавшись шарлатанов.

— Я понимаю вас. Практикую только научные, медикаментозные методы.

В конце концов общий курс медицины я изучал, а для того чтобы наложить лангет в экстренных условиях, совсем не обязательно упражняться в полевой хирургии на фронтах Первой мировой. К тому же у меня теплилась надежда, что обязанности судового врача ограничиваются выдачей лекарств от морской болезни и распределением корабельных запасов спирта. Если одно не подразумевает другое.

Кстати говоря, я вырос в русском квартале Харбина, море видел только на репродукциях и совершенно не представлял, как поведет себя при качке собственный организм. О чем честно признался.

— У нас почти не качает, — колокольчиками отозвалось сквозь помехи. — Помолчите, надо подумать.

Видимо, корабль не маленький, может даже — какой-нибудь круизный лайнер. Я послушно помолчал, а треск помех просочился по проводам и заполнил мое сознание, тревожа и одновременно навевая сухопутно-наивные мысли о далеких берегах.

— Вы нам подходите, — ответили по прошествии где-то минуты.

Хотя, не исключено, ответ прозвучал и с большим интервалом. Ощущение времени отшибло напрочь.


Я спешно выехал через границу во Владивосток — там, в порту, была назначена встреча. Меня проводили на какой-то полузаброшенный причал, где взору предстал видавший виды буксир — мечты о белом пароходе оказались преждевременными. Правда, настроение чуть поднялось, когда штурман буркнул, что настоящий работодатель ждет в море, а его дело маленькое — доставить пассажира ко времени.

Часа через три плавания пришло понимание, что мой вестибулярный аппарат отнюдь не в восторге от пляшущей под ногами палубы. Капитан некоторое время наблюдал мои забортные потуги, потом попросил пройти в каюту и не выходить, пока не позовут.

— Зачем? — не понял я.

На свежем воздухе ощущалось хоть и не намного, но легче, чем в замкнутом помещении.

— Так лучше будет.

Недоумевая, я все же удалился. В каюте упал на койку, скрючился на пропахшем сыростью матраце и уткнулся лбом в прохладную переборку. Лучше не стало, но под мерное раскачивание я на какое-то время впал в забытье и пропустил момент швартовки. Меня вежливо растолкали, помогли собрать вещи, довели до сходней. Они вели вниз. Уже стемнело, и кроме иллюминаторов буксира, других источников света не было. Я почти на ощупь перебрался с одного борта на другой, мне помогли дойти до двери, потом по лестнице спуститься еще ниже, и только после этого я попал в освещенное помещение.


— Здравствуйте, доктор.

Моим собеседником оказался невысокий сухощавый мужчина лет сорока. Впалые щеки, резкие черты лица, редкие брови — наверное, именно так и должны выглядеть настоящие морские волки. Разве что кожа, на мой взгляд, была не настолько обветренной и загорелой, чтобы полностью соответствовать образу. Говорил мужчина с сильным немецким акцентом.

— Я капитан Ван Страатен. Добро пожаловать на лодку.

— Лодку? — удивился я, подавая ладонь для рукопожатия.

Крепкая хватка, сухие холодные пальцы — капитан создавал впечатление жесткого и уверенного в себе человека.

— Здесь некоторые вещи вам могут показаться fremdartig… странные. — Капитан не обратил внимания на мой вопрос. — Принимайте это, как есть — jedem das seine…[11] Каждый из нас должен делать свою работу.

У меня все еще кружилась голова, во рту стоял привкус желчи, и вообще чувствовал я себя отвратительно.

— Боюсь, капитан, именно сейчас мне будет трудновато делать свою работу. Надеюсь, никто не нуждается в срочной помощи врача, кроме меня самого? — попытался я пошутить.

Моя попытка не вызвала даже тени улыбки.

— Мы заканчиваем schiff bestimmungen… грузить припасы. Потом, in den abgrund… на глубине, качать не будет. Когда освободится, я поручу erster nautischer offizier… старшему помощнику показать вам лодку. А с вашим пациентом вы сейчас будете знакомиться…


Он ударил ее без ненависти, и это, пожалуй, напугало меня больше всего. Но ее тихая покорность повергла меня в ступор. Соображал я и так не очень ясно, но сейчас меня охватило ощущение абсолютной нереальности происходящего. Машинально я коснулся ладони девушки, чтобы осмотреть повреждение. Не для этого ли меня пригласили на лодку?

Марина отдернула руку — недавний удар капитана она перенесла безропотно, а от моего прикосновения встрепенулась, словно я приложил к телу раскаленный прут.

— Не надо, — сказал Ван Страатен.

Сказал мне, но девушка вернула ладонь на стол и замерла. Капитан посмотрел мне в глаза, в его взгляде не было ни маниакальной исступленности, ни раскаяния — взгляд совершенно спокойного, уравновешенного человека.

— Сейчас очень важный u#ber Funk… сеанс связи. С Атлантикой — это Gegenseite… другая сторона Земли.

Я не знал, что ответить. Молчание бы затянулось, но сзади раздались шаги и к нам протолкнулся еще один член экипажа — плотный круглолицый мужчина со шкиперской бородкой. Стало совсем тесно.

— Капитан, погрузка закончена.

Ван Страатен кивнул и представил нас друг другу. Бородач, Яков, оказался старшим помощником — ему и предстояло продолжить экскурсию. Капитан, потеряв ко мне интерес, снова переспросил у Марины:

— Не слышишь? Помогать?

Та затравленно покачала головой.

Мы со старпомом уже направлялись к выходу, но я обернулся и увидел, как капитан жестом приказал девушке поднять с палубы злосчастную трубу, а потом приглашающе отодвинул штору перед койкой. И еще я заметил цепь на лодыжке Марины и то, как она зачем-то вытерла поднятый патрубок полой своей рубахи.

— Каюта капитана рядом с боевым постом акустика-радиста, — прокомментировал Яков. — Не вставая с койки — в курсе всех событий.

И липко хохотнул. Мысли в моей голове противностью затмили тошнотный привкус во рту.

— Привыкай, — обнадежил Яков. — Откуда начнем осмотр, с кормы или передка?

Мне было все равно — хотелось побыстрее добраться до своей каюты. О том, что подышать свежим воздухом не получится, я уже догадался. Старпом оценил мой зеленый, во всех смыслах, вид и попытался обнадежить:

— Как нырнем — полегчает. Главное, чтобы Маринка быстрее связь наладила. Под водой же антенна не берет.

Мне раньше казалось, что подводные лодки погружаются только перед боем — запас хода у них ограничен емкостью аккумуляторов, — а все остальное время находятся на поверхности, идут на дизельных моторах. Старпом просветил:

— Наша «семерка»[12] особенная. Не любит она поверхности. После того как она досталась от немецких «кригсмарине» Страннику, — под «Странником» я угадал Ван Страатена, — лодка научилась дышать на глубине.

— При помощи шноркелей?

Не то чтобы я особенно разбирался в субмаринах, но совсем недавно, помнится, читал про эти устройства, позволяющие дизелям работать даже при погруженной лодке. Революция в подводном деле.

— Нет, — улыбнулся старпом, — наша красотка дышит без всяких трубок и компрессоров. И при этом ныряет на добрую половину мили.

Кажется, предел для подводных лодок скромнее, метров двести-триста, но я не стремился разобраться в тонкостях или уличить старпома в хвастовстве; под водой — значит, под водой, и чем глубже, тем лучше, если при этом меньше качает. К тому же — вспомнился роман Жюля Верна — в глубоководных путешествиях определенно присутствовал некоторая торжественная романтика.

А Яков, положившись на собственный вкус, уже притащил меня в нос лодки, в торпедный отсек.

— Вот они, пробирки с нашими живчиками, — похлопал старпом по аппаратам. — Торпедная атака — это как эякуляция, не находишь?

Фаллические фантазии старпома меня не впечатлили. Трубы торпедных аппаратов больше напоминали цилиндрические гробы. И это мне не нравилось. Мне вообще мало что здесь нравилось, особенно — пока не прекратилась качка. Быстрей бы Марина провела чертов сеанс.

— А это что? — указал я на сооружение, напоминающее пюпитр из обшарпанного стального листа на ржавой стойке, с грубо приваренными по периметру автоматными гильзами. В некоторых из них торчали свечные огарки.

Штуковина располагалась между торпедными аппаратами, а рядом, на полу, покоилась неровная стопка разномастных книг. На потертой обложке верхней значилось крупными буквами: «De vermis mysteriis». Моих медицинских познаний в латыни хватило, чтобы перевести название как «Мистерии Червя».

— Это, — Яков похлопал по стойке, — наш алтарь. Тут же фокусная точка, вся сила лодки. А по правде, в боевой рубке-то его и пристроить негде. Ты, кстати, кому поклоняешься?

Я пожал плечами:

— Никому.

— Что так? — удивился старпом.

Обсуждать мое отношение к религии не очень хотелось. Я вырос в православной русской семье, с обязательным соблюдением всех постов и таинств — догматичных, требующих слепого следования. А потом пришли Древние, и хотя в Харбине не случилось явлений воочию, адепты время от времени демонстрировали простоту, наглядность и эффективность поклонения Темным богам. Но меня лично больше всего поразило другое.

При всей своей неоспоримой реальности, Древние не пытались бороться за паству, безразличные к проблемам смертных, принимали в свои культы лишь тех, кто был усерден в стремлении. Большей частью, с медицинской точки зрения, такие люди производили впечатление психически неустойчивых. Отбросов и изгоев.

Выходило так — человечество, получив доказательства существования богов, убедилось и в том, что богам до человечества дела нет. Вера сменилась констатацией факта.

Мои родители еще искренне ходили в церковь. У меня — уже не получалось.

— Можно жить и без этого, — попытался я объяснить старпому свою позицию.

— Можно, — не стал спорить Яков. — Но как надумаешь, не робей, приходи. В любое время. У нас тут кому хотят, тому и молятся. Любым культам и ересям. Прежний доктор, помнится, с этой книжкой не расставался.

Старпом покопался в стопке, вытащил самый обыкновенный псалтырь и сунул мне. Я машинально взял. Тотчас весь корабль словно пронзила судорога, загудели, лязгая, невидимые механизмы, палуба накренилась под ногами.

Пытаясь восстановить равновесие, я оперся рукой в бок торпедного аппарата. Игра воображения или нет, но я явственно ощутил, как сквозь толстую сталь ладонь обожгло холодом и нечто словно толкнуло, царапнуло меня изнутри. Я отдернул руку, потерял опору и навалился всем телом на алтарь.

Яков поддержал меня за локоть:

— Оп! Маринка откровение приняла. На глубину уходим.

Корпус лодки дрожал и потрескивал словно скорлупа грецкого ореха, стиснутого в дверном косяке. Заложило уши; не знаю, прекратилась ли качка, но мое самочувствие только ухудшилось.

— Можно пройти в свою каюту? — с трудом выдавил я, будто это не переборки, а мои ребра трещали под прессом тысяч тонн воды.

— Свою каюту? — хохотнул старпом. — На лодке персональная каюта положена только командиру. Тебя ждет откидная койка в офицерском блоке — первом от носа, и это, скажу я тебе, отличное место. Команда располагается на корме, между дизельным отсеком, камбузом и центральным постом. Из-за постоянной толкотни и шума там вообще не продохнуть.

В тот момент я рад был и откидной койке, благо она оказалась сразу за шлюзом торпедного отсека. Отгородив себя занавеской от окружающего безумия, я впал в забытье.


Мне мерещилось, будто я, как библейский Иона, оказался в чреве Левиафана. Чудовище, тяжело дыша и скрежеща скелетом, медленно падало в темную бездну. Я оскальзывался в зловонной жиже его багровых внутренностей — или еще пищевода, или уже кишечника, — барахтался, не в силах сдвинуться с места.

Но в какое-то мгновение перспектива изменилась — и уже не я внутри, а сама мерзкая тварь погрузилась в глубины моего сознания. Двигая когтистыми щупальцами, шевеля покрытыми бородавками плавниками, растущей карциномой начала превращать в кашу мой мозг.

Наверное, от боли я закричал.

И очнулся.


Сразу не понял, где оказался. Узкое пространство, залитое красно-коричневым светом, навеяло мысли о гробе. Пробил озноб. Я повел рукой, все еще сжимающей псалтырь, шевельнул занавеску и вздохнул с облегчением — лодка. Наполненная гулким поскрипыванием металла и затхлостью, немного перемежаемой какими-то химическими, ацетоновыми запахами и вонью солонины. Мысли о пище все еще были противны.

— Доктор, ты снова с нами? — Сопроводив возглас хлопком по плечу и заставив вздрогнуть, с нижней койки поднялся Яков. — Полегчало, нет? Капитан уже немножко interesse, — старпом весьма удачно спародировал акцент, — интересовался.

Меня сюда пригласили не для того, чтобы отлеживаться за шторкой — это я и сам понимал, — поэтому отложил псалтырь, спустился с койки и, бурча, заковылял вслед за старпомом.

— Он немец?

— Капитан? Голландец вроде. Но из прежней, немецкой команды, их на лодке всего двое осталось — он и гельминт.

— Кто-кто?

— Гельмут, наш механик.

— А остальные?

— Покинули, — отмахнулся Яков. — Кто где.

Странный факт — для подводной лодки.

— Я имел в виду — сейчас. Остальные — кто? Русские?

— Всякие. Но наших хватает. Странник раньше часто в Курилах плавал. Там много кого подобрали.

— И Марину?

Яков осекся, обернулся, посмотрел мне в глаза, словно пытаясь предугадать следующий вопрос:

— Нет. И не убивайся из-за девчонки. Так надо, доктор. Она иначе не может. А без ее откровений мы слепы, глухи и немы.

Откровения. Расспросить дальше я не успел — Яков попросил поторопиться. В знакомом тупичке почти ничего не изменилось — ссутулившаяся у аппаратуры Марина теперь еще и сухо кашляла в мало похожую на носовой платок тряпку-ветошь. Кроме серых следов мазута на ветоши виднелись и пятна крови.

— Посмотрите, что с ней, — процедил Ван Страатен, не вставая с койки.

— Что угодно, — пробормотал я. — Пневмония или артериальное давление, а может — вы ей ребра сломали. Освободите место. Пожалуйста.

Капитан не спеша поднялся, демонстративно, как мне показалось, снял со стены портупею, повесил на пояс, извлек из кобуры «люгер», проверил магазин, вернул пистолет обратно и отошел в сторону. Я жестом попросил девушку пересесть на капитанскую кровать, потом снять рубашку. После каждой моей просьбы она, дожидаясь разрешения, озиралась на стоящего за моей спиной Страатена.

Худое, изможденное тело, едва наметившаяся грудь, следы побоев — в основном зажившие. При каждом касании трубкой стетоскопа девушка сжималась словно перед ударом, и я слышал, как тревожно начинает биться ее сердце.

— Похоже, бронхит, — подвел я промежуточный итог. — Кровотечение носовое. Кашель вызывает скачки внутричерепного давления, оно компенсируется разрывами капилляров — из-за этого течет кровь.

— И как это лечить?

— Бронхит? Обильным горячим питьем, желательно молоком с медом, и постельным режимом, — капитан только хмыкнул в ответ, — но это, боюсь, не все. Если кашель провоцирует разрывы капилляров, значит — в нормальном состоянии внутричерепное давление уже выше нормы. Вдобавок… мне очень не нравятся ее глаза.

Я пренебрег истиной. Глаза, почти всегда скрытые засаленной челкой, оказались под стать голосу. Не знаю, можно ли так охарактеризовать взгляд, но у Марины он был грустно-мелодичный. И эта мелодия проникала мне в душу, отгоняя тяжелые мысли, смягчая симптомы морской болезни.

Но как врачу, тем более — неврологу, ее глаза мне и в самом деле не нравились. Правый зрачок намного превышал размеры левого, причем на изменение освещения оба реагировали неадекватно. Я попросил девушку лечь. Простучал колени, запястья, локти — везде по правой стороне наблюдалось повышение сухожильных рефлексов. Провел ногтями по ступням — тот же результат. Плохо. Я предложил перевернуться на живот и приспустить штаны. Марина снова посмотрела на Ван Страатена, пауза затянулась.

— Капитан, мне надо осмотреть ее позвоночник, — раздраженно бросил я через плечо.

Прошла еще минута, наконец он кивнул. Девушка, возбуждающе изогнувшись на койке, потянула пояс вниз. Под парусиновыми штанами никакой одежды больше не было. Почти всю правую — совпадение? — ягодицу занимала странная татуировка, выполненная, похоже, красными чернилами.

Формой она напоминала звезду Давида, но только отдаленно — шесть ее коротких лучей изгибались наподобие щупалец и оканчивались загнутыми когтями-крючьями. Внутреннее пространство фигуры заполнял узор из точек и волнистых линий, создающих иллюзию движения к центру. Рисунок затягивал внутрь, как вращающаяся спираль, и я задерживал на нем взгляд, пока капитан предупреждающе не кашлянул.

— Может, достаточно Massage… делать массаж? — уточнил Ван Страатен, когда я добрался до основания шеи.

Похоже, он спешил.

— Это не массаж, капитан, у вашей девушки серьезные невралгические нарушения — я ищу причину.

— Заканчивайте. Вы сказали, как лечить кашель, — мы постараемся sich an das Rezept… слушаться этого рецепта.

Я бегло прощупал семь позвонков шейного отдела — картина подтверждала мои опасения.

— Капитан, вам следует прекратить истязания, иначе…

Марина сидела ко мне вполоборота — Странник не видел ее лица. Губы девушки немо пошевелились, и я сумел прочитать сорвавшиеся с них слова: «Не говори ему». А потом девушка повернулась к Ван Страатену:

— Быстрее, герр капитан.

Странник выругался по-немецки и подтолкнул меня к выходу, заторопился, пошел рядом, потом обогнал.


Присутствие капитана меня нервировало — молчание напрягало, но и разговаривать желания не было. Почти дойдя до моей койки, капитан вдруг замедлил шаг, рассматривая потолок и прислушиваясь, я не успел остановиться и толкнул его в спину. Словно в ответ на это где-то сверху прозвучал удар, заставивший вздрогнуть весь корпус, а потом что-то, будто скрежеща когтями, процарапало лодку от носа до кормы. Я присел на корточки, и даже капитан, похоже, на мгновение втянул голову в плечи.

Впрочем, его замешательство длилось недолго — он почти бегом, насколько это возможно в узком проходе, бросился в торпедный отсек.

— Глубина, ее фокусы, — прокомментировал мой ошарашенный вид Яков.

Старпом так и лежал на нижней койке, задумчиво положив руки под голову.

— Но зачем так глубоко опускаться? — Я вытер выступившую на лбу испарину.

— Бездна — она как магнит. Чем глубже, тем больше Силы. И у нас с каждым разом все ниже получается.

— А обшивка выдержит?

— Обшивка… — Старпом накрыл ладонью правой руки сжатую в кулак левую: — Сверху — легкий корпус. Снизу — прочный. Внутри — мы. А знаешь, — Яков приподнял ладонь над кулаком, демонстрируя пространство между корпусами лодки, — знаешь, что посередине?

Я покачал головой — не знаю. Старпом резко ударил кулаком в ладонь:

— Вот и я — не знаю. Но до сих пор — выдерживала. Да не боись, сейчас Странник договорится.

— Как договорится? — Вероятно, присутствие капитана в торпедном отсеке что-то означало. — Да что вы все вообще здесь делаете?

— Не «вы», — поправил меня старпом, — а «мы». Служим, конечно. Каждый делает свою работу. Как там Маринка — всю осмотрел?

— Да.

— Ну и как она?

Мне не хотелось обсуждать проблемы девушки с кем бы то ни было прежде, чем с капитаном, но Яков жестом, имитирующим поглаживание женской груди, обозначил вектор своего интереса:

— Для единственной самки на корабле — хороша?

Захотелось дать ему в морду, но я — сам толком не понимая зачем — спросил:

— Что значит ее татуировка?

— Татуировка? — не сразу понял старпом. — А, ты про Знак? Ба, да тебе позволили лицезреть потаенные области! Говорила мне мама — учись на фельдшера! Это был Знак Врат Сакката, доктор. Самое то место для входа в логово Червя.

И, заржав, Яков звонко хлопнул себя по ягодице.

Шум, раздающийся снаружи, начал постепенно стихать. Удары и скрежет сменились постукиванием и едва уловимым шелестом, потом остался только мерный гул моторов, передающийся всему корпусу лодки. Может, источник предыдущих звуков тоже не столь зловещ, как казалось, а все дело в акустических особенностях воды и невероятном внешнем давлении?

Старпом с видимым облегчением вздохнул:

— Теперь можно и перекусить. Пойдем, доктор?

Понятное дело — предложение не показалось мне заманчивым. Яков пообещал принести мне хотя бы чаю с лимоном и направился в сторону кормы, а я снова завалился на койку в надежде успокоиться. Вероятно, из-за морской болезни и обезвоживания, сознание оставалось спутанным. Или окружающее на самом деле балансирует на грани ирреальности, а встреченные члены команды — умопомешательства?

Я повертел перед глазами псалтырь — он валялся на скомканном одеяле, маня задолженными с детства ответами на все вопросы. Не похоже, что книгу часто читали: переплет был разношен только в одном месте, на двадцать первом псалме — шелестя страницами, псалтырь раскрывался здесь сам.

Пророческая Песнь Страданий Давида, за тысячелетие предсказавшая мучения Иисуса. Она даже начинается с тех же слов, которые прозвучали с креста: «Боже, Боже мой, для чего оставил Ты меня?»

Воскресная школа не прошла для меня даром.

Синим химическим карандашом предшественник-врач, или кто-то иной подчеркнул стихи: «Аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей, яко ты еси исторгий мя из чрева, упование мое от сосцу матере моея».

И больше никаких пометок…

Лязгнув шлюзом, из торпедного блока выбрался, пошатываясь, Ван Страатен. Для лодки, с ее насквозь проходными отсеками, постоянное перемещение людей из стороны в сторону является нормой. Но меня отсутствие личной зоны раздражало. Неуютное сочетание: тесное, ограниченное пространство и невозможность уединиться, — наверное, это тоже должно накладывать определенный отпечаток на психику здесь присутствующих.

Да, к лодке надо привыкать.

Капитан выглядел хуже, чем обычно: еще более бледный, с пустым, бессмысленным взглядом. Я тоже отвел глаза, сделал вид, что листаю псалтырь.

— Ищете, кому geben sich teuer… отдать себя задорого? Напрасно.

Странник говорил сквозь зубы, к тому же акцент, и я подумал, что ослышался:

— Что?

Капитан небрежно ткнул пальцем в обложку псалтыря:

— Бог facettenreichen… имеет много граней, доктор. Неважно — кому молиться, надо раскрыть разум… отдать душу. Тогда в любом писании найдется след всякой из его hypostasen… ипостасей. Или — за душу боязно?

В чем-то он прав. Наличие бессмертной души, учитывая доказанный факт существования богов, тоже сомнениям не подвергалось. И отдавать ее с потрохами, без оглядки, кому ни попадя теперь не очень хотелось. А у богов приветствовался натуральный обмен — как оказалось, благотворительностью они не промышляли. Так лучше ничего ни у кого не просить и остаться при своем. Философия.

Раньше Ван Страатен виделся мне иначе, но уставший и несвойственно для себя многословный, сейчас Странник не воспринимался таким неприступным, и я решился:

— Капитан, девушка, Марина… видимо, тут считают откровениями то, что она видит во время приступов…

Ван Страатен как-то задумчиво кивнул, и мне ничего не оставалось, как сбивчиво продолжать:

— …но это лишь воспаленный бред. Она больна, нарушено кровоснабжение мозга — шейный позвонок смещен вследствие травмы и передавливает артерии. Мозгу не хватает кислорода — у девушки предынсультное состояние…

Капитан не отвечал, но и не останавливал меня, и я шел вслед за ним, стараясь высказать за короткий промежуток как можно больше:

— …предынсультное! Даже то, в какой позе она сидит, ссутулившись, провоцирует ишемические атаки, вы же усугубляете ее положение истязаниями. В любой момент может случиться обширное поражение тканей мозга, понимаете? Она станет растением или…

Мой лепет прервал серебристый голос Марины, раздающийся из ее угла. Говорила она быстро, невнятно, но сами звуки завораживали.

Приступ! Я попытался обогнать капитана, но в узких проходах лодки это оказалось непросто. Ван Страатен легко прижал меня — в глазах ни осталось ничего от недавней отрешенности:

— Уйдите прочь. Не надо вам слышать это go#ttlich gesang… божье пение. Я подумаю, что вы сказали.

И положил руку на кобуру. Дергаться расхотелось.

— Schneller! — поторопил капитан, а сам быстрыми шагами направился к посту акустика.

Марина сидела где обычно, только безвольно свесив руки и откинув вполоборота голову. Еще более бледная, с закатившимися глазами, посиневшими губами. Жалкая и страшная.

Я попятился, чувствуя себя предателем — и в отношении пациента, и своей профессии, — споткнулся, чуть не упал и побежал, цепляясь за какие-то стойки. За спиной журчащим ручьем изливался божественный речитатив Марины, время от времени становившийся понятным: можно было выделить числа и градусы похоже, обрывки координат.

Голова кружилась, с новой силой замутило. Нестерпимо хотелось позорно забиться в свой угол, закрыть глаза, заткнуть уши и вдыхать не носом, а ртом, как выброшенная на берег рыба… Потеряв ориентацию, я свернул к корме и ввалился в камбузный отсек.


Сидящий за столом Яков поднял голову и улыбнулся — в его бороде копошились белесые черви. Отчего-то это воспринялось почти нормальным.

— Решил, доктор, сам за чаем наведаться? — рассмеялся старпом.

Присмотревшись, я вздохнул с облегчением — червями почудились несколько запутавшихся в волосах тонких вермишелин. Но даже такое открытие не побудило желания почаевничать.

— Спасибо, нет. — Я попытался развернуться.

Не уверен, сильно ли качало лодку на глубине, — меня шатало ощутимо. К тому же ацетоновый запах, пропитавший всю лодку, здесь ощущался сильнее. Лучше передавалась вибрация дизельных моторов, сопровождающаяся металлическим перестуком. Как молотками по наковальням моих перепонок. Я сжал ладонями виски.

— Что там? — встрепенулся Яков, указывая в сторону центрального поста.

Наверное, я выглядел еще хуже, чем обычно.

— Марина…

— Поет? — Старпом захлопнул за мной дверь и вдобавок повернул рычаги кремальерных затворов. — Побудь-ка с нами, доктор, познакомься с командой.

Я послушно уселся на лавку и осмотрелся по сторонам. Глаза уже привыкли к коричневатому полумраку лодки, и я без труда рассмотрел лица на противоположной стороне длинного стола: хмурые, неопрятно бородатые, бледные и отрешенные — команда соответствовала настроению, навеваемому их кораблем. Народу было не много, человек десять — стол явно рассчитывался на большее количество матросов. Кто-то жевал, кто-то перебрасывался в карты, пару человек безразлично мне кивнули. Представить мне команду поименно Яков не удосужился. Он подцепил из тарелки извивающийся комок макарон и продолжил начатую еще до моего прихода беседу:

— Через Панаму, иначе в Атлантический Анклав не успеем.

— Никто нас в каналь не пустить, — мрачно отозвался один из матросов. — Там есть шьльюзы…

Очень тяжелая, хриплая, с придыханием, речь. Искаженная к тому же акцентом и почти истеричными нотками. Вероятно, это второй член «немецкой» команды — механик Гельмут. Он и в самом деле оказался тощим и длинным как глист. Старпом, плотоядно хлюпнув, втянул в себя вермишель и провел освободившейся вилкой в воздухе, словно подныривал, или пытался подцепить нечто на ее зубцы.

— Под. Сначала — личинку, за ней Странник сам пойдет.

— Насквозь? Это тебе не есть осеменять островы.

— Материк — тоже остров. Только большой. Оттрахаем. К тому же — всего Панама, лишь перешеек. Меньше сотни верст. Как Хальмахера — помнишь?

Что-то я и сам припоминал про этот малазийский остров с не очень благозвучным для русского, а оттого запоминающимся, названием. Что-то из газет, с крупными заголовками.

Механик покачал головой:

— Плыть под землю есть безумие…

— Оксюморон, — блеснул эрудицией Яков. — Когда-нибудь надо начинать.

— Нет, — выдохнул Гельмут. — Я больше не мочь. Не мочь слушать этот…

Он сбивчиво перешел на немецкий, болезненно закашлялся, обхватил, совсем как я недавно, руками голову и, не прекращая взволнованно болботать на своем, бросился в сторону моторного отсека. Остальные матросы безмолвно подались в стороны, пропуская механика.

Яков снова принялся орудовать вилкой в тарелке, цыкнул зубом:

— Вот так и живем: один — с сиреной, второй — с мотором.

В ответ пару человек сдержанно хохотнули. Я решительно поднялся и пошел вслед за Гельмутом — очевидно, что механик был болен.

— Не спеши, доктор, — окликнул старпом, — там Гельминта и без тебя отпустит.

Но я не слушал. Странно, но как раз сейчас сам я чувствовал себя несколько легче.


Машинное отделение встретило меня дробным лязгом клапанов и басовитым рокотом. Два двигателя, расположенных вдоль бортов лодки, воспринимались адскими машинами. Все вокруг мельтешило и двигалось, не оставляя возможности сосредоточиться на деталях. Стекающее по механизмам масло в уже привычном для лодки недоосвещении больше походило на тягучую кровь, чем на смазку. Свободное пространство было опутано патрубками — впускные и выпускные коллекторы пульсировали в унисон тактам моторов, продавливая сквозь себя неведомое содержимое.

Патрубки — разные: длинные, короткие, толстые, тонкие — выглядели инородными среди веющего жаром металла. Вспомнились слова Якова об «умении» лодки «дышать» на глубине — видимо, топливопроводы и система выпуска отработавших газов здесь кустарно переделывались. По крайней мере, материал имел сходство не с резиной, а с махрящейся, пропитанной жиром необработанной кожей, перемеженной гофрированными вставками то ли из коровьих глоток, то ли из осклизших противогазных шлангов.

Сочленения были выполнены неряшливо, даже безобразно; облепленные сочащейся наростообразной массой, они вызывали отвращение. Все вместе, в неровном освещении, создавало впечатление какого-то гротескно живого организма. Толстые жгуты этих «дышащих» артерий уходили в стенку кормовой переборки, а возле ее шлюза, баррикадируя проход, валялся матрац, нагруженный одеялами и скрюченным телом механика Гельмута. Хозяина этого места.

Я склонился над ним — механик пребывал в полуобморочном состоянии. Вокруг пахло немытым телом, и я не сразу понял, что резкий прокисший запах распространяется не от Гельмута. Дышалось вообще тяжело — атмосфере не хватало кислорода.

Пока я осматривал механика, он не прекращал нашептывать что-то на немецком, разбавляя его русскими ругательствами. Я к словам не прислушивался — воспаленные веки, изъязвленные губы и гортань, одышка, влажные хрипы в легких говорили сами за себя. Мои глаза тоже начали слезиться, а в горле запершило.

— Вам надо уйти отсюда! — попытался я привести в чувство Гельмута, дал нашатырь, хоть в его случае он мог вызвать дополнительное раздражение слизистых. — Немедленно!

Он попытался сфокусироваться на мне:

— Найн! Здесь… тихо.

Вокруг лязгало и рокотало, и, чтобы понять Гельмута, приходилось напрягать слух — странное понимание тишины. Я потянул его за предплечье, но механик отдернул руку:

— Иди сам. Ты здесь — ради нее. Здесь все — ради нее. Ради суки. Будь проклят тот день, когда она пришла на зов Странника…

Он вновь закашлялся — булькающе, отхаркивая кровь и зеленоватую мокроту. Я попытался хотя бы отодвинуть Гельмута от двери — кислотный запах исходил именно оттуда, — но механик принялся отбиваться.

Оставлять его тут было нельзя — я бросился обратно в жилой отсек за помощью.


Обстановка там не изменилась — матросы продолжали расслабленно ничего не делать, но, быть может, выглядели при этом чуть более блаженными, чем раньше. И старпом наконец покончил с макаронами.

Вдохнув свежего по сравнению с моторным отделением воздуха, я и сам испытал подобие эйфории. Нужно было действовать.

— Яков, надо срочно вытаскивать механика!

Я встряхнул старпома, выводя из полудремы.

— Отстань, доктор. Здесь каждый на своем месте… согласно расписанию. Каждый делает свое дело.

— Какое, к чертям собачьим, дело? В дизельном отсеке — очаг химического поражения. Что там у вас за дальним шлюзом?

— Последний отсек. Раньше были электродвигатели и аккумуляторная. Только, доктор, не надо тебе туда.

— Почему?

— Нельзя. Туда никому нельзя. Сядь отдохни. — Яков расслабленно уронил руку на скамью.

Фрагменты картинки становились на свои места. Не знаю, что за секретную систему для работы дизельных двигателей под водой они здесь изобрели, но работала она явно не так, как надо. Вдобавок — необслуживаемые аккумуляторы. Только объяснять это Якову было бессмысленно. Быть может, хотя бы у капитана осталась толика здравого смысла? Хотя бы толика!

Я дернул рукояти затворов, открыл шлюз и, не обращая внимания на предостерегающий возглас старпома, бросился в командный отсек. Казалось, свет ударил мне в глаза, адреналин придал сил — видимо, качка действительно прекратилась, и морская болезнь отпустила окончательно. Если бы мне сказали, что у меня за спиной выросли крылья, я бы не удивился.

Марина пела. Как вода кристального родника, срывающаяся с горного пика. Как бриз над пенящимися верхушками волн. Как листва пальм на берегах лазурных лагун. Но едва уловимое пение прерывалось ритмичными звуками ударов.

Ван Страатен хлестал девушку портупеей — монотонно и размеренно, словно колол дрова. Я развернул его на себя:

— Капитан, прекратите! Она больной человек, я вам уже объяснял! Еще один больной — в моторном отсеке! Гельмут, у него отек легких, отравление парами аккумуляторной кислоты. Это только начало. Кашель Марины, скорее всего, по этой же причине. И это не самое страшное — главную опасность представляет выхлопная система наших дизелей. Как врач заявляю — корабль интоксицирован! Немедленное всплытие, проветривание отсеков, очистка электродвигательного отделения…

Марина за спиной капитана всхлипнула.

— Уйдите прочь, — спокойно ответил Ван Страатен, — вон отсюда, — и толкнул меня в грудь.

Я запнулся — в этой лодке постоянно за что-то цепляешься, — задел на столе какие-то железки и упал навзничь, а капитан снова занес ремень над девушкой. Пелена окончательно спала с глаз — передо мной обычный маньяк, капитан отравленной команды. Еще один больной, подавивший своей волей кучку несчастных. Я с удивлением обнаружил возле своей ладони кобуру — вероятно, Ван Страатен, прежде чем начать истязания, снял ее с портупеи и положил на стол, а я сгреб, падая. Капитан, или сама Судьба, не оставлял мне выбора.

Не задумываясь, что могу попасть в Марину, я выхватил «люгер» и трижды выстрелил в ее мучителя. В пространстве лодки выстрелы прозвучали подобно взрывам вселенных.

Никогда до этого не убивал людей. Оказывается — это просто. Я отбросил пистолет и подошел к Марине. Широко раскрытые глаза, приоткрытый рот, прижатые к груди ладони. Она больше не пела, только как затравленный зверек смотрела на меня снизу вверх. Какая же она маленькая и хрупкая. Я обнял девушку, прижал к себе, погладил по волосам:

— Все, Марина, все.

Она облегченно выдохнула, положила ладони мне на плечи. Я вдруг почувствовал себя героем приключенческих романов Рафаэля Саббатини — повергнувший злодея капитана, на палубе захваченного корабля, сжимающий в объятиях спасенную красавицу.

Звякнула цепочка, сковывавшая лодыжку девушки. Марина прижала колено к моей пояснице, подтянулась, наши лица оказались на одной линии. Ее глаза — один зрачок больше, другой меньше — запульсировали перед моими глазами.

— Марина…

Я не понял, как соскользнули мои брюки, — тело девушки обжигало, словно она была солнцем, единственным ярким источником в унылом, мрачном тоннеле лодки. И я вошел, отдавая Марине всего себя.


Левиафан плывет во тьме, преисполненный немигающих глаз.

Матово поблескивает бугристая, будто пораженная опухолью кожа.

Лениво шевелятся щупальца, беспорядочно вырастающие из плоти.

И стальным горбом на его спине вздымается боевая рубка с выдвинутыми трубами перископов.

И едва вращаются покрытые ракушками гребные винты.

И трубки, многочисленные провода и капельницы тянутся к моему сердцу, к моему мозгу, к моему члену.

А Левиафан погружается, следует к одному ему известной цели.

К абсолютно черному, еще более непроницаемому, чем тьма вокруг, зеву пещеры.

И проникает, как бахромящийся фаллос, в ее разверстое нутро…

Напуганный неожиданными видениями, я попытался отстраниться, но Марина плотно охватила меня ногами, прижала к себе, выдавливая, в этом молниеносном совокуплении, до последней капли.

Потом она рассмеялась.

Звонко, радостно, торжествующе. Я попятился, как сопливый мальчишка, путаясь в своих портках. Будто она смеялась надо мной. По крайней мере, сам я испытал смятение. Марина откинулась на своем стуле, и теперь трудно было понять — смеется она все еще или уже плачет. А я все смотрел на цепь вокруг щиколотки, зачем-то прикидывая ее длину, и пятился, пятился, пятился… уперся спиной в одну перегородку, повернул, уперся в другую.

Бравый победитель ретировался с поля битвы, поджав хвост, словно только что изведал величайшее в своей судьбе поражение.

На этот раз я не ошибся с направлением — свернул к торпедному отсеку, и через мгновение уже стоял у алтаря. Яков говорил — если что, приходи, здесь слышат любые молитвы.

А мне очень хотелось молиться.

Только правильные слова не шли на ум.

Как бы понадобился сейчас псалтырь, валяющийся у меня на койке.

Но уйти было страшно, банально страшно — невероятным образом алтарь, ржавый стальной лист с наваренными по периметру гильзами, вселял спокойствие. Я вспомнил про стопку книг и наклонился, выискивая среди корешков знакомые названия.

Если богам не нужны люди, это не значит, что людям нет нужды в богах?

А мне необходимо просто расслабиться, прийти всебя и начать спасать лодку. Одно или два добрых слова. К сожалению, перечень христианской литературы в подалтарной «библиотеке» ограничивался моим, отсутствующим теперь, псалтырем. Из знакомых Писаний мне встретился только Коран — все остальные книги, в новых обложках, относились к более древним культам.

Ну что ж, Коран тоже источник духовной мудрости, я открыл его наугад в поисках успокоения. А он открылся там, где открылся.

Знакомый синий химический карандаш — говорят, линии, нанесенные им, невозможно смыть водой. Очень актуально для подводников. Сура семьдесят пять, Аль-Кийяма, «Воскрешение». Ее стихи тоже заинтересовали моего предшественника?

Как человек, что источился каплей спермы
И стал затем червеобразной тварью,
Из коей Господь мог и сотворить и соразмерить,
Его — по образу в подобии своем…
Я захлопнул книгу — при желании, в любом Писании можно найти все, что угодно. Особенно если задаться целью убедить себя, что какая-то нечеловеческая грань Бога пытается обратить нас в первозданное состояние и перетворить по своим меркам.

Позади меня лязгнул шлюз, я не стал оборачиваться — по звукам было слышно, что там больше чем один человек. Вдобавок — кого-то волочили.

— Доктор, ты исхитрился все испортить.

— Яков, я понимаю, что убийство капитана — плохое решение. Но так получилось. На лодке не все ладно. Надо всплывать.

Старпом вздохнул:

— Не все ладно? Думаешь, это можно объяснить простыми словами?

— Да. Система выпуска отработанных газов работает не так, как хотелось бы. У нас всех легкая степень отравления оксидом углерода, угарным газом. Отсюда воздействие на психику, массовые галлюцинации, бредовые идеи. Аккумуляторы в электродвигательном отсеке повреждены. Там утечка серной кислоты. Дайте команду на всплытие. Срочно.

— Нет никакой утечки. Я бы отвел тебя в последний отсек, доктор. Но это ничего не изменит. И всплыть не так легко, как тебе кажется. Только девка может ладить со Странником. И только Ван мог ладить с девкой…

Я полуобернулся, не убирая руки с алтаря. Кроме Якова здесь оказались еще трое матросов. И труп капитана у их ног.

— Разве Ван Страатен не Странник?

— Нет, конечно. Странник — это то, чем стала лодка после Экспедиции. Той самой, арктической. В тридцать девятом году. Она была в конвое.

— Что вы с ним размусоливаете, господин старший помощник? — рыкнул один из провожатых Якова. — Отрежем ему яйца — и пускай сам управляется с этой сучкой!

— Если бы все было так просто… — В словах старпома зазвучал металл, которого я не слышал прежде. — А, доктор… сможешь сам себя оскопить? Ван когда-то смог. Но он знал, на что идет. К тому же… ты ведь не удержался, да?

Поняв, о чем он, я кивнул.

— Если бы ты додумался сделать это сзади — все еще можно было изменить. Не додумался?

Я молчал.

— Понравилось хоть?

— Нет…

По знаку старпома матросы подтащили труп Ван Страатена к торпедному аппарату, открыли люк и начали заталкивать тело в трубу.

— Это девка в тебя кончила, доктор, а не ты в нее.

Обмякшее тело капитана никак не поддавалось — матросы беззлобно поругивались.

— Хочешь сказать, она не человек?

— Ты сам ее осматривал. Я не доктор. Человек, наверное. Или сирена. Или глубинная полукровка. Разве это теперь важно?

Наконец Ван Страатен оказался внутри аппарата — как в топке крематория. Яков вздохнул:

— Твоя очередь, доктор.

Я пытался сопротивляться, но матросы несколько раз двинули меня по ребрам, оторвали от алтаря и скрутили руки. Запихивая рядом с капитаном, приложили головой о стенку трубы.

— Ничего личного — мало кто захотел бы быть рядом, когда ты начнешь меняться. На первое время у тебя будет что пожирать, — старпом кивнул на труп, к которому я был прижат в трубе. — А мы попытаемся договориться с Гельминтом. Рассказывали, что, пока не было сучки, он худо-бедно находил общий язык со Странником.

Я что-то кричал, требуя воззвать к разуму, но меня никто не слушал. Закрывая люк, один из матросов усмехнулся — мол, теперь два доктора рядом, как в аптечке. И я вспомнил, как обожгло меня касание соседнего торпедного аппарата. Кажется, это случилось целую жизнь назад.

— Все там будем, — отрезал Яков.

Свет померк. Остался только скрип закручивающихся винтов. И что-то слабо мерцало в изголовье. Я повернул голову, изгибаясь как червь, — на внешнем шлюзе аппарата, словно нарисованная кровью, манила внутрь себя извивающаяся звезда Саккарта.

Хальмахера. Я вспомнил, что писали в газетных передовицах, о том, как неведомые твари являются из-под земли и сама почва начинает родить нечто невообразимое. А сколько подобных безымянных, никому не известных островов в Курильской гряде, осемененных новой жизнью?

Господи, как я хочу на землю. На Твердь. Пережевывать питательный грунт Панамского перешейка. Пусть так.

Мои руки были связаны за спиной, и я мог только скрести ногтями по стальному корпусу аппарата.

Боже, Боже мой, зачем оставил Ты меня?

Или нет?!

Йайн, темные Владыки Саккарта, Йайн!


* * *
Мои соотечественники: эмигранты, политические и религиозные беженцы — не оставляют меня вниманием. Весточки с Родины, из ее переломного прошлого и темного настоящего, приходят регулярно.

Пишут городские жители и новая сельская интеллигенция, профессура, школьные учителя, потерявшие ориентиры, потому что учебная программа вдруг разом устарела, и священники-растриги, которым стало некого окормлять. Краскомы революционной армии, присягнувшие новым владыкам, получили за свою изменчивую верность земельные наделы, но и в отставке продолжают мучиться правильностью выбора.

Но вот солдаты не писали никогда. Возможно, просто не знали обо мне или не хотели делиться сокровенным. Именно по ним, по их душам прошла линия водораздела, когда идеология трижды менялась прямо у них на глазах. И последняя, вместе со словом и страхом, весьма наглядно смогла показать, что будет с отступниками и предателями. И даже повседневные дела новых хозяев лемехом гигантского плуга перепахивали тысячи жизней и судеб. И не всегда смерть оказывалась наихудшим выбором.

Бойцы не писали скромному исследователю в Мискатоник, но все же у меня есть одно письмо о солдате. Интересно было бы узнать, кто его автор: поздний ли исследователь-фольклорист или просто путешественник, наткнувшийся на вымершую деревню. Слишком складный слог для простых крестьян, да и, скорее всего, давно уже не осталось свидетелей правды о том солдате, пришедшем с незнаменитой снежной войны.

2016

Часть 2 ГДЕ-ТО МЕЖДУ

Александер Лейхенберг ПО СЛЕДУ КТУЛХУ

Нет смысла искать Ктулху в океанской пучине, если ты не нашёл его в своём черепе

Ктулху (англ. Cthulhu), также известный как Клулу («Локоны Медузы»), Тулу («Курган»), Ктулхут («Живущий во тьме»), Ктулхутль («Электрический палач»), Кутлу («Глубинный ужас»), Катулу (частое английское произношение), Хлу-хлу («Синхронность или что в этом роде») — божество из пантеона мифов Ктулху, впервые упомянут и подробно описан в рассказе Г.Ф. Лавкрафта «Зов Ктулху». Внешний вид Великого Спящего, каким он выглядит запечатлённым в камне, заставляет вспомнить одновременно осьминогов и драконов, в то же время имеется сходство («карикатурное», по выражению Лавкрафта) с человеком. Возможна символическая трактовка деталей такого образа: крылья символизируют стремительность, молниеносность и в то же время связь с небом, верхним миром, осьминожья (кальмарья) голова — власть над морем, ум и хитрость, чешуя (черта змей и ящериц, прячущихся в норах) — связь с нижним миром, миром мёртвых, и в то же время обновление и возрождение.

Великий Ктулху спит на дне Тихого океана в своём чертоге в затонувшем городе Р'льехе; может влиять на сны чувствительных людей; в его распоряжении имеется армия разных морских чудовищ. Не будучи ни самым могущественным, ни самым ужасным божеством, Ктулху является наиболее известным и популярным.

Прямых указаний, позволяющих пролить свет на истоки образа Ктулху, не обнаружено. Достоверно неизвестно, чем Говард Филипс руководствовался, выбирая имя и создавая облик инопланетного древнего бога. Но давайте попробуем рассмотреть различные мифологические образы из разных мест Земли — вдруг у Ктулху найдётся прототип, пусть и не стопроцентный? В поисках такого прототипа нам придётся совершить виртуальное путешествие, а начнём мы его недалеко от тех мест, где находится легендарный затонувший город Р'льех.


Океания
В мифологии многих народов Океании присутствует божество Тангароа (другие имена: Тароа, Каналоа, Тагалоа). Этот бог — повелитель морей, создатель островов и всего, что на них есть. Люди, согласно одной из версий, появилась из грязи, которую Тангароа вычистил из-под ногтей, решив отдохнуть от трудов праведных. В одних сказаниях Тангароа становится небом, в других отправляется на дно океана и погружается в сон. У многих народов Океании является тёмным божеством, кое-где (в частности, у жителей Самоа) — неустрашимым богом войны. У жителей Гавайских островов Тангароа имеет под своим началом армию спрутов и сам выглядит как гигантский кальмар. Там, где Тангароа изображается похожим на человека, облик его разнится; в частности, в одних случаях у него имеется борода, в других — бороды нет.

Небольшое замечание по поводу кальмаров. Эти головоногие моллюски обладают крыловидными выростами, служащими им в качестве руля, а некоторые виды могут, выпрыгнув из воды, взмахивать этими плавниками и немного летать подобно летучим рыбам; у Ктулху есть рудиментарные крылья.

Очевидно, у Тангароа и Ктулху явно много общего, в особенности внешний вид и сон на дне океана.


Ближний Восток
Среди божеств, почитавших у народов ближневосточного региона, обращает на себя внимание Дагон — получеловек-полурыба. У Лавкрафта этим же именем называется предводитель Глубинных Жителей — рыболюдей. Однако Дагон серьёзно уступает Ктулху во всех отношениях.

В шумеро-аккадской мифологии божеством вод был Энки. Обычным его занятием был сон в океанской пучине под названием Энгури, где его мало какой бог мог потревожить, не говоря уже о существах ниже богов. Считался создателем людей. Имел в подчинении огромную армию морских чудовищ. Указывалось, что Энки управляет погодой, определяя движение воды на земле и на небе, насылая дождь и грозу. Так же Энки считался знатоком магии и был способен внушать человеку определённые мысли и давать ему знания и вдохновение; происходило сие действо, как это водилось на Ближнем Востоке, во сне.

Также можно вспомнить, что Ветхом Завете упомянут левиафан — огромный морской дракон. Тут вряд ли стоит проводить параллель с Ктулху, поскольку левиафан в Библии является пусть и гигантским, но лишь животным; кроме того, в различных мифологиях есть и подобные глубинные чудища — Ёрмунганд, Кракен и другие.

Таким образом, мы можем уловить некоторые параллели между Энки и Тангароа, но вряд ли стоит это рассматривать всерьёз.


Россия
Оставим, пожалуй, в покое изыскания некоторых (нео)язычников, утверждающих, что Ктулху — это Перун, Йог-Сотот — Сварог и так далее. Упрямый (или просто любопытный) почитатель творчества Лавкрафта может обнаружить на физической карте Российской Федерации две реки с довольно странными названиям — Кутулук в Самарской области и Тулхутуй в Забайкалье. Но их можно считать не более чем забавными созвучиями, поскольку известно, что Лавкарафт сначала написал рассказ «Карающий рок над Сарнатом», а только потом узнал, что в Индии есть место с таким названием.

На первый взгляд, в мифологиях народов России не обнаруживается какого-либо персонажа, хотя бы с натяжкой претендующего на прототип. Однако, у народов дальнего Востока есть такой персонаж, как Кутх — творец мира, установивший привычный порядок вещей, прародитель людей, изображается часто в виде ворона, но может принимать облик бородатого старика. Закончив свои великие дела, Кутх сделал себе жилище и удалился в него спать, по другой версии — сделался небом. Кутху как прародителю человечества поклоняется малочисленный народ ительмены (старое название — камчадалы), проживающий в основном на Камчатке (подземный народ из повести «Курган» тоже поклонялся Тулу как богу-прародителю). Следует обратить внимание на географическую близость к Океании, а предки ительменов были не из числа континентальных монголоидов, а тихоокеанских, так что они имели в прошлом непосредственные контакты с океанийскими народами; также заметно, в сказаниях о Кутхе и океанийском Тангароа есть некая общая схема. Язык ительменов заслуживает особого упоминания, поскольку отличается обилием согласных и горловых смычек посреди слова, так что почти все слова ительменского языка проще прокашлять, прорычать или прохрипеть, что наводит на мысль — а не мог ли ительменский язык быть прототипом р'льехского? Тем более, что в повести «Зов Ктулху» упоминается поклонение этому божеству у одного из племён эскимосов, а слова известного всем почитателям творчества ГФЛ ритуального напева «Пх'нглуи мглв'навх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн!» также богаты согласными и горловыми смычками, как слова ительменского языка; и эскимосы и ительмены являются северными народностями и относительно близки географически; а о созвучии имён Кутха и Ктулху и упоминать кажется излишним.

Внимательный читатель может указать, что Кутх — в первую очередь ворон, а уж потом бородатый старик, и если борода имеет сходство со щупальцами, то птичий клюв такого сходства не имеет. Однако на самом деле есть и промежуточный вариант изображения между бородой клювом. В рассказе «Ущелье близ Салапунко» за авторством Августа Дэрлета читаем:

«10) Деревянная фигурка. «Река Сепик. Обратить внимание: а) нос — щупальце, спускается до самого пояса; б) нижняя челюсть — ещё одно щупальце, спускается до пупка. Непропорционально большая голова. Живая модель?»»

Такие фигурки реально существуют, убедиться в этом может любой желающий, воспользовавшись поиском в Google, Yandex или другой поисковой системе. Зная о наличии контактов предков ительменов с океанийцами, можно предположить такую цепочку эволюции черт предметов народного творчества: Борода → Борода и длинный нос → Тонкая борода и длинный нос → Длинная тонкая борода и длинный нос → Опущенный клюв → Поднятый клюв. Данная простенькая схема показывает нам, как за счёт культурного обмена в сочетании с эффектом «испорченного телефона» изображение бородатого Тангароа в ряду поколений народных умельцев стало изображением ворона Кутха; кроме того, следует вспомнить, что головоногие моллюски (а Тангароа у гавайцев как раз похож на спрута) обладают прочным хитиновым клювом, схожим с птичьим — как знать, может, и у Ктулху под щупальцами скрывается клюв?

Таким образом, у нас появился новый кандидат на звание протопипа Ктулху — ворон Кутх.


Аппенинский полуостров
В северной части современной Италии в эпоху Античности располагалось государство Этрурия, населённое народом этрусков. Несмотря на тесные контакты с Древним Римом, известно об этрусках довольно мало, именно поэтому историки награждают этрусков эпитетом «загадочные». Их верования в значительной степени напоминали древнегреческое и древнеримское язычество, установить параллели между божествами не составляет особого труда. Однако в этрусской мифологии присутствует персонаж, соответствий которому не обнаруживается у древних греков и римлян — демон смерти по имени Тухулка.

На сохранившихся в этрусских некрополях фресках Тухулка изображён человекоподобным, с клювом грифа, змеями на голове и крыльями за спиной, часто вооружён двузубцем (атрибут богов подземного мира, общий для латинян и греков), реже — луком и стрелами. Его имя порой использовалось этрусками как ругательство.

Легко заметить, что и имя, и внешний вид смертоносного демона из этрусской мифологии напоминают лавкрафтовского Ктулху; наличие клюва не должно смущать, по причинам, описанным выше.


Северная и Центральная Америка
У коренных народов Северной Америки весьма распространены предания о вороне — прародителе и созидателе. Можно предположить, что это результата давних контактов с народами Дальнего Востока (вспомним ворона Кутха). Легенды в общих чертах схожи, а названия различаются от народа к народу.

Коренные американцы майя (в популярной культуре почему-то считающиеся исчезнувшими, хотя в Мексике, Белизе и Гватемале их довольно много), жители Центральной Америки, до прихода европейцев поклонялись триединому божеству по имени Хуракан. Этот бог почитался как творец всего сущего и прародитель человечества. Хуракан — бог-громовержец, повелевающий дождями, грозами и ураганами (слово «ураган» как раз и происходит от его имени). В книге народа майя-киче «Пополь-Вух» названы имена богов составлявших тамошнюю троицу: Кукулха-Хуракан, Чипи-Какулха и Раша-Какулха. «Какулха» в переводе с языка майя-киче означает «молния», что для громовержца не удивительно, хотя созвучие этого слова с Ктулху весьма очевидно. Также и здесь есть мотивы, ранее встреченные в мифах о Тангароа и Энки. Не отсюда ли берут начало те самые измышления, что Ктулху и славянский бог-громовержец Перун — одно и то же божество?


Итог
По результатам нашего путешествия и сравнений различных мифологий можно выделить трёх главных, наиболее вероятных претендентов на звание прототипа Зелёного Дедушки:

1) океанийский Тангароа, бог морей

2) дальневосточный Кутх, ворон и прародитель людей

3) этрусский Тухулка, владыка смерти

Возможно, кто-то один из этих персонажей в творчестве Лавкрафта трансформировался в Великого Ктулху, возможно, что сразу все три послужили прототипами. Кто же теперь скажет наверняка?

2018

Александер Лейхенберг ИТАКУА — ЦАРЬ, БОГ И ДЕД ОТМОРОЗ

Тёмный силуэт, худой, высокий

Широко шагает в небесах.

Всё кругом сковал мороз жестокий,

Сердце смертного сжимает страх.

Итакуа (также встречается написание Итаква), также Шагающий с Ветрами, Оседлавший Ветер, Снежная Тварь, Спутник смерти, Повелитель Белого Безмолвия, Вендиго, Старина Ветродуй — божество ктулхианского пантеона, один из Властителей Древности, грозный и зловредный повелитель ветров и стужи. Его облик — тёмная высокая тощая человекоподобная фигура с бородой и красными горящими глазами. Итакуа активен в полярных и приполярных областях земного шара, особенно в зимнее время. Встреча с ним не сулит ничего хорошего — рядом с собой Шагающий с Ветрами может опустить температуру почти до абсолютного нуля, заморозить человека насмерть или похитить его, чтобы потом выбросить либо перенести в неведомые человеку места и измерения; даже его взгляд опасен, а одно лишь его присутствие вселяет ужас в сердца даже самых храбрых людей. По характеру Итакуа — высокомерный, мстительный, жестокий пакостник, обожающий садистские развлечения, злопамятный, жадный и обидчивый тиран. Испытывает интерес к предметам искусства, драгоценным металлам и камням. Снежной Твари подчиняются все ветра (воздушные элементали), но служат они ему только из страха, а не из уважения. Те племена коренных американцев, что поклоняются Итакуа, делают это не из почтения, а с целью задобрить коварного владыку стужи, чтобы хотя бы вредил поменьше. День его почитания точно неизвестен, однако нетрудно догадаться, что он должен быть близок к 21–25 декабря — Зимнему Солнцестоянию, самому короткому дню в году, после которого светлое время суток становится длиннее. Тем не менее, у Шагающего с Ветрами есть почитали и слуги: культисты Итакуа не подвержены действию холода — это дар их страшного бога, а жрецы способны управлять ветром и вызывать вихри. Дар (или проклятие) Итакуа наделяет человека нечувствительностью к морозу, уменьшением температуры тела без торможения мыслительных и двигательных функций и боязнью святых символов, в первую очередь пятиконечной звезды — Старшего знака; дар-проклятие может даже передаваться по наследству и примерно в третьем-четвёртом поколении сходит на нет. Итакуа насылает стужу, метели, разрушительные смерчи, град, снегопады, облачную погоду, при необходимости может атаковать направленным ударом молнии или точно брошенной ледяной бомбой. Физическая сила его поистине чудовищна — Итакуа способен поднять и унести целый корабль. Также Шагающий с Ветрами является очень сильным телепатом, что для Властителей Древности совершенно обычное дело. Возможно, что Повелитель Белого Безмолвия способен создавать нежить и командовать ей — не зря же его отождествляют с вендиго, злым духом в поверьях аборигенов Северной Америки, способным оживлять человеческие трупы, делая их кровожадными упырями.

Как и на других Властителей Древности, на Итакуа наложено наказание за участие в мятеже против Богов Седой Старины. Заключается это наказание в том, что Шагающий с ветрами не может долго оставаться на одном месте и вынужден постоянно скитаться по одному ему известным дорогам не только по Земле, но и по Космосу и даже по другим измерениям. Время пребывания Итакуа на одном месте ограничивается примерно тремя-четырьмя земными сутками, что для божества, являющегося ровесником Вселенной, меньше, чем для человека — один удар сердца. Тем не менее, такое наказание можно считать относительно лёгким по сравнению с тем, как были наказаны сородичи Спутника Смерти: Ктулху заточён в своём чертоге на Р'льехе, Хастур отбывает наказание на озере Хали на планете в скоплении Гиад, Йог-Сотот и вовсе отправлен в персональное тюремное измерение… Однако из здесь есть нюанс — в своих странствиях Старина Ветродуй очень одинок. Видимо, однажды в его голову пришла шальная мысль — «А не сделать ли мне ребёнка? Он вырастет и, обладая хотя бы половиной моей силы, будет тоже путешествовать вместе со мной, да и союзники мне помешают, особенно в час, когда звёзды займут нужное положение в Цикле Вечности! И потом, у Ктулху множество детей, а Йог-Сотот даже наплодил потомков от человеческой женщины — чем я-то хуже?». Так что нередко похищения Снежная тварь устраивает с целью поиска потенциальной матери своих детей; правда, когда Повелитель Белого Безмолвия находит себе «невесту», её согласия он не спрашивает и совершает изнасилование. Беременности заканчиваются по-разному: дети либо рождаются мёртвыми, либо умирают в течение недели после рождения, реже являются жизнеспособными и внешне почти нормальными, при этом наследуя от своего чудовищного отца способность управлять атмосферными явлениями. Женщина, выносившая ребёнка Оседлавшего Ветер, обычно после родов погибает либо даже совершает самоубийство, не в силах жить с тем, что с ней произошло. Когда сыновья и дочери Итакуа подрастали и понимали, что за монстр их отец, они никогда не присоединялись к нему, а начинали сражаться против него, отчего и погибали. Ни один из детей Шагающего с Ветрами не захотел быть вместе со своим божественным родителем.

Несмотря на бродячую жизнь, у Итакуа есть любимые места. Одно из них — планета под названием Борея, находящаяся то ли на краю Вселенной, то ли вовсе в другом измерении. У Бореи есть три крупные луны, одна из них — Нуминос — даже населена потомками викингов нашего мира; ещё одна луна, Дромос, служит пристанищем ледяных жрецов — человекоподобных существ, служивших Итакуа на Земле, когда та была ещё молода. Могущество и гнусность этих ледяных жрецов так велики, что даже сам Повелитель Белого Безмолвия их побаивается. На самой Борее имеет военизированный культ Итакуа — «Дети Ветров». С ними сражаются жители одинокого плато, в подвале которого когда-то давно сам Шагающий с Ветрами сидел в заточении. Как он попал туда и при каких обстоятельствах был выпущен — загадка. Духовным лидером и живым знаменем сопротивления у жителей плато является Армандра — Женщина Ветров, полубогиня, дочь Итакуа, пошедшая против отца. В наследство от божественного родителя Армандра получила не только власть над ветрами и телепатические способности, но и лягушачью ступни, подвергшиеся хирургической коррекции в подростковом возрасте.

Во время битвы за плато бесстрашный человек по имени Хэнк Сильберхатт, принесённый с Земли самим же Итакуа, сумел ранить Шагающего с Ветрами и заставить отступить его и его войско, метнув во Владыку Холода копьё с привязанным к нему звездным камнем (священный символ Старших Богов, миллионы лет назад нанесших поражение Властителям Древности) и надолго лишив его глаза и желания вредить жителям плато. Рана со временем затянулась (а иначе и быть не могло, всё-таки это бессмертный бог, который может быть поранен или пленён, но не убит), но Старина Ветродуй никак не мог простить такую обиду и долго искал возможности отомстить и даже придумал для этого хитрый план, но это уже совсем другая история.

(Описание составлено на основе рассказов и повестей: Август Дерлет «За порогом», «Итакуа», «Оседлавший Ветер», Брайан Ламли «Исчадие ветров», «На лунах Бореи»)

Таким образом, перед нами грозное северное божество, связанное с холодом и смертью. Теперь давайте рассмотрим «коллег» Шагающего с Ветрами, представленных в мифологиях различных народов Европы и поищем точки пересечения.


Карачун
Карачун, он Корочун — славянский бог холода, зимы и по совместительству владыка царства мёртвых. Вероятно, имеет вид высокого бородатого старца с горящими глазами и опирающегося на посох. Существует мнение, что для того, чтобы умилостивить этого грозного бога, ему приносили кровавые человеческие жертвы — девушки привязывали к ели, а когда она замерзала, ей вспарывали живот, а внутренности развешивали по дереву. Именно отсюда берёт начало милый обычай украшать ёлку на Новый год. Принесённая в жертву девушка именовалась «снегурочкой» и считалась невестой Карачуна, поскольку ритуал принесения добровольной человеческой жертвы сравнивался с обручением и венчанием, подобные воззрения нашли отражение даже в творчестве С.А. Есенина («… Повенчаюсь в непогоду С перезвонною волной»); если продолжить аналогию, то недобровольное принесение в жертву можно рассматривать как изнасилование. Карачуну также приписывается похищение людей, особенно если человек исчез во время метели.

К XVII веку слово «карачун» стало синонимом смерти, о чём красноречиво повествует В.И. Даль в своём словаре:

КАРАЧУН сущ. м. и нареч. капут, конец, смерть, гибель, извод, мат; допяченье кого до конца. Дать кому карачун, задать карачуна, убить, уничтожить кого либо что. Пришел ему карачун. || Симб. злой дух (Наумов). || Солноворот, день 12 декабря, Спиридоньев день. Карачунить что, кого, уничтожать, изводить, убивать. карачуниться, гибнуть, уничтожаться.

Кроме того, отсюда следует, что у Карачуна есть памятный день — 25 декабря (12 декабря — по юлианскому календарю); на это же день приходится праздник Коляда. Очевидно, это зимнее солнцестояние, самый короткий в году, когда свет ослабевает, а тьма сгущается; после день начинает идти на прибыль — свет торжествует. Изредка встречающееся написание «корочун» явно является однокоренным со словом «короткий», что опять же указывает на самый короткий день в году. Есть и другая версия этимологии этого имени — от глагола со значением «шагать» (сербохорв. крачати и т. п.) — «шагающий», что намекает то ли на переход Солнца крайней южной точки своего пути по небу, то ли на способ перемещения божества (ср. «Шагающий с Ветрами»). Также следует упомянуть, что у многих народов Северного полушария северная сторона ассоциировалась не только с холодом и ночью, но и со смертью, из-за чего царство мёртвых чаще всего помещали именно на севере.

Итак, перед нами весьма неприятный и зловредный персонаж. Карачун никогда не был положительной фигурой, ни до христианизации Руси, ни тем более — после. С Итакуа он имеет много общих черт.


Морозко
Морозко, он же Дед Мороз — персонаж славянской мифологии, суровый, но справедливый дух холода, управитель зимы. Выглядит как высокий седовласый старик с длинной бородой, одетый в синюю (а не красную, как это часто пытаются представить в наше время) шубу. При ходьбе опирается на посох, являющийся также магическим артефактом и проводником силы Мороза. Ездит на санях, запряжённых тройкой лошадей, может летать на них по воздуху. Морозко может убить человека, заметя его снегом или сковав льдом, если был потревожен, либо человек, встретившийся ему, сам по себе плохой и заслуживает сурового наказания. Достойных людей и тех, кто претерпел множество страданий и выстоял, Морозко может наградить дорогим и подарком или как минимум уничтожением тех, из-за кого человек пострадал. И этот мотив нашёл отражение в творчестве Есенина — в стихотворении «Сиротка» Дед Мороз дарит героине жемчуг, а злую мачеху и её не менее злую дочь замораживает насмерть.

День почитания Морозко находится рядом с зимним солнцестоянием — это Новый Год. В старину Деда Мороза также угощали на Святки и в Чистый Четверг, ставя ритуальную пищу — блины (символ солнца) и кутью (поминальное блюдо, символ смерти).

В Сказке Евгения Шварца «Два брата» фигурирует такой персонаж как Прадедушка Мороз — суровый дух холода, обожающий тишину и покой (ср. «Повелитель Белого Безмолвия»), в целом весьма похожий на Карачуна; при этом говорит, что является отцом Дедушки Мороза. Из всего этого напрашивается вывод, что Дед Мороз не просто трансформация образа Карачуна — Дед Мороз это сын Карачуна, причём отклонившийся от заветов своего родителя (всё-таки образ у Морозко светлее и мягче, чем у бога холода и смерти).

В советское время, в 30х годах, когда разрешили проводить «ёлки», образ Деда Мороза подвергся серьёзной трансформации — из грозного духа зимы он превратился в новогоднего волшебника, приносящего радость, веселье и, конечно же, подарки; спутницей Деда Мороза стала Снегурочка, при этом именуемая внучкой (после христианизации снегурочками в народе именовались младшие духи холода). Здесь имеет место слияние с образом Святого Николая, делавшего подарки на Рождество. Однако, образ сурового повелителя холода ещё долго не забывался, и советские солдаты говорили про лютые холода зимой 1941—42 гг. «Генерал Мороз».

Надо сказать, что у Санта-Клауса и других коллег Деда Мороза имеется не менее мрачная подоплёка — образ сурового и даже зловещего хтонического старца, навещающего людей зимой, эдакого Деда Отмороза, весьма древний, гораздо древнее образа добродушного рождественско-новогоднего дарителя. Итакуа — самый настоящий Дед Отмороз, тем более, что за ним тоже водится вручение подарков, правда, дарит он их посмертно, и всегда одни и те же: портреты и статуэтки себя любимого.


Кощей Бессмертный
Кощей Бессмертный — ещё один персонаж славянской мифологии, злодей, могущественный маг и шаман, колдун и воин, правитель некоего края, населённого разнообразной нечистью, в том числе ожившими мертвецами. Выглядит как высокий тощий, словно скелет, старик с седой бородой. Есть мнение, что Кощей — сын Карачуна, «достойный» своего отца; если это так, то он ещё и родной брат Деда Мороза (по моему скромному мнению, такую подробность стоит взять на заметку составителям сценариев новогодних спектаклей, постановок и фильмов-сказок). Обычно имеет в распоряжении волшебного коня, на котором ездит по различным делам, как привило — делать заранее придуманные и продуманные пакости. Во время этих выездов он убивает, заколдовывает, проклинает или похищает людей; вероятно, ещё и казну пополняет, забирая золото, драгоценности и другие интересные предметы, поскольку невероятно скуп (вспомним А.С. Пушкина «Там царь Кощей над златом чахнет…»). Оружием Кощею служит большой, порядка двух аршин, меч, которым он мастерски владеет; при этом он также обладает пугающей аурой и мертвящим взглядом («дурной глаз»). Иногда оборачивается вороном или орлом. Как ни странно, Кощей часто носит броню — очевидно, это не защита, а показатель статуса, ибо отличный как по качеству, так и по внешнему виду доспех могли себе позволить не просто состоятельные, а богатые и знатные люди. Следует отметить, что в советской мультипликации доспехи стали рыцарскими XIV–XV вв. а сам царь Кощей «переезжает» в каменный романский замок и вообще сильно европеизирован (очевидно, такой образ появился под влиянием событий мирового масштаба — Великая Отечественная, а затем и Холодная война). Где же всё-таки находилось пресловутое Кощеево царство? Сказочное указание «за тридевять земель, в тридесятом, царстве» не слишком информативно, однако, очевидно, что раз Царство Кощея населено живыми покойниками и другой разнообразной нечистой силой и окутано тьмой реально и фигурально, то локализовано оно, надо думать, на севере — стороне, ассоциирующейся со смертью и холодом, ночью и темнотой. Однако встречается и прямое указание, что Кощеево царство находится под землёй.

Появление Кощея нередко сопровождается сильным ветром, низкими чёрными тучами, грозой, громом и молнией, резким похолоданием. Нередко в подчинении у славянского владыки мертвецов есть подручный-дракон: в одних сказаниях это просто ручной летучий змей, в других — сам Змей Горыныч, хотя бывает и так, что эти двое являются соседями и порой недолюбливают друг друга. Не менее любопытно мнение, что одним из прообразов дракона является смерч — огромная чёрная воронка, сметающая всё на своём пути, сея разрушение, ужас и беспорядок не хуже сказочного крылатого и чешуйчатого чудища.

Очевидно, Кощей так тонко познал тёмные искусства, нашёл способ стать бессмертным — отделил свою душу (либо свою смерть) и заключил её в игле, при этом став нежитью, после чего спрятал: игла в яйце, яйцо, в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе, дуб на острове и охраняется драконом. Любопытно, что местопребывание души у шаманов сибирских народов тоже связано с птицей и деревом. Здесь также прослеживается определённый символизм: остров — вода, дракон — огонь, сундук — гроб и одновременно ковчег, утка — птица, воздух, заяц — зверь, земля, яйцо — начало мира, железная игла — тянет за собой нить жизни, сделана из материала, чуждого природным стихиям (единственное доступное самородное железо имеет космическое происхождение). Обычно Кощея в бою вовсе не берёт никакое оружие, реже — наносимые повреждения минимальны и немедленно заживают; чтобы убить злодея, надо после того, как игла добыта, сломать её или воткнуть этот длинный и острый предмет в самого Кощея. Следует отметить, что в некоторых сказаниях, Кощея можно убить без всего этого, но способ всё равно довольно изощрённый — нужно, чтобы Бессмертного лягнул волшебный конь (как такого коня добыть — отдельная история), после чего добить тяжёлым тупым предметом, например, булавой, и потом сжечь тело. При этом расположение смерти персонажа отдельно от него самого отнюдь не уникально — смерть героя греческой мифологии Мелеагра была заключена в полене, когда его мать в отместку за гибель её брата во время Калидонской охоты сожгла то полено, Мелеагр тут же умер, а до этого был непобедим. Если уж речь зашла о греческой мифологии, напрашивается ещё одна параллель — бог Аид, владыка подземного царства и обладатель несметных сокровищ (богатства недр); правда, на этом сходство и заканчивается, поскольку Аид явно не злодей, а в греческих мифах он вообще единственный нормальный бог. Конечно, за ним водится один нехороший поступок — похищение Персефоны (и, как следствие, введение нового времени года — зимы), ставшей его женой, однако Аид это сделал с одобрения отца девушки, своего брата Зевса, и супругу свою каждый год на полгода отпускает на землю, в гости к маме.

Всё вышеуказанное делает Кощея очень похожим на персонажа фэнтези — лича. Лич — это маг, обычно некромант, с помощью особого ритуала ставший нежитью; при этом душа мага отделяется от тела и заключается в особый предмет — филактерию, делающую лича бессмертным и неуничтожимым. Особо сильный волшебник даже может стать личом без всякого ритуала, умерев и воскресив самого себя. Храниться филактерия может где угодно, что сильно затрудняет и без того сложный процесс уничтожения лича. Если принять во внимание, что в отличие от какого-нибудь рядового лича, веками сидящего в каком-нибудь всеми забытом подвале, Кощей владеет целым царством, что делает его не просто личом, а самым настоящим Королём-Личом русских сказок. Кстати, о подвалах — во многих сказках сам Бессмертный упоминает, что был пленником и триста лет сидел в подвале, скованный цепями.

Касательно семейного положения Кощея единого мнения нет. В некоторых сказаниях он женат и ищет себе любовницу, но чаще всего холост и ищет невесту. При этом он не опускается до непотребств своего ужасного отца Карачуна и предлагает похищенной девушке добровольно стать его супругой; получив отказ, он со злости наказывает девушку, превращая её в лягушку или змею, чтобы она хорошо подумала. Однако, в одном из вариантов сказки «Царевна-Лягушка» Елена Прекрасная отнюдь не невеста Кощея, а его дочь, унаследовавшая кое-какие магические способности от отца и решившая сражаться против него, за что тот и превратил её в квакающее земноводное (вспомните-ка, у кого там, в разделе про Итакуа, кроме него самого были лягушачьи ступни?). В этом случае владыка нежити выступает не как соперник в любви главного героя, а как отец его невесты.

Подходя к завершению разбора столь примечательного персонажа, процитируем словарь В.И. Даля:

КАЩЕЙ м. (см. касть) сказочное лицо, вроде вечного жида, с прилаг. бессмертный, вероятно от слова кастить, но переделано в кощей, от кости, означая изможденного непомерно худобою человека, особенно старика, скрягу, скупца и ростовщика, корпящего над своею казною. || Стар. смерд, подлый раб. Кащей — сам с ноготь, борода с локоть, пуга (бич) в семь сажен. Кащейка м. скупая, весьма худая старушонка. Кащеев, кащейкин ему, ей принадлежащ. Кащейский, кащеям свойственный. Кащейный, к ним относящ. Кащеить или кащейничать, скряжничать, жидоморничать. Кащейничанье ср. скряжничанье. Кащейство ср. то же, бол. в отвлеченном знач. Кащейник м. кто кащейничает.

КАСТЬ ж. сокращ. из капость, пакость, мерзость, гадость, скверна; паскуда, нечистое, поганое, сор, дрянь, сметье, смотки.

То есть получается, что имя Кащей, согласно В.И. Далю, означает «пакостник, вредитель, осквернитель», что согласуется с характером персонажа и как ни странно, с характером и деятельностью «заморского коллеги» — Короля-Лича. Упоминание костей в пояснении не нуждается, целом понятно значение «раб, пленник», зато нуждается пояснении, кто такой «вечный жид». Вечный жид — это персонаж христианской мифологии, великий грешник Агасфер: когда Иисус шёл на Голгофу и прислонился к стене одного дома, чтобы перевести дух, Агасфер выбежал из дому, оттолкнул Христа и издевательски произнёс — «Отдохнёшь, когда назад идти будешь!». За это хамоватый иудей был проклят и обречён вечно скитаться по земле, нигде не оставаясь надолго (никого не напоминает?). При таком раскладе получается, что, по мнению Даля, для Кощея бессмертие — это проклятие.

Что же мы видим? У Итакуа и Кощея Бессмертного есть ряд общих свойств, а история Итакуа, рассказанная в повестях Брайана Ламли «Исчадие ветров» и «На лунах Бореи», во многом перекликается с историей Кощея.


Святой Касьян
Иоанн Кассиан, или Касьян Римлянин — христианский святой. При жизни много путешествовал, когда от болезней скончались его супруга и дети, Касьян решил полностью посвятить себя служению Господу Богу и основал ряд монастырей, в одном из которых в посте и молитве провёл остаток дней.

На Руси образ Касьяна претерпевает серьёзные и, мягко говоря, странные изменения. За святого Касьян не признаётся, а его имя считается несчастливым. Его называют Немилостивым, Скупым, Недоброжелателем, Завистливым, приписывают демонические черты. Согласно легенде, Касьян был ангелом и предупредил архангела Люцифера (Сатану) о том, что Бог собрался изгнать его и его присных с небес, после чего Люцифер собрал вокруг себя как можно больше сторонников (с ним пошла одна треть небесного воинства) и поднял мятеж. За это Касьян был наказан, при этом наказание его относительно лёгкое — 4 года подряд Касьян сторожит врата ада, а 29 февраля у него выходной день. Именно в эту дату демоны сбегают из пекла, чтобы совращать людей, да и сам Касьян тоже предаётся буйному веселью: берёт косу (сельскохозяйственные инструменты, такие как серп и коса — частые атрибуты персонификаций смерти у народов Европы) и отправляется гулять по земле; будучи обладателем «дурного глаза» насылает беды на неосторожных людей и даже вызывает гибель посевов и падёж скота («Касьян на что ни взглянет — всё вянет», «Касьян всё косой косит», «Касьян на народ — народу тяжело»). Его воле повинуются все ветра. Любое начинание в Касьянов день будет неудачным, а человек, родившийся 29 февраля, будет нести всю жизнь проклятие — либо будет болезненным и невезучим, либо вредителем и злодеем.

Отчего же Иоанн Кассиан так не полюбился русичам? Вероятно, это связано с тем, что его имя напоминает имя злодея славянских сказок, о котором речь шла выше: Касьян — Кащей. Именно поэтому в народном представлении Касьян получил многие черты сына Карачуна. Не исключено, что до христианизации у Кащея, как и у его отца, был памятный день, приходившийся на конец зимы — 28/29 февраля. И так совпало, что Касьянов день как раз приходится на 29 февраля, отчего в сознании простого народы было логичным отождествить этих двух персонажей. Кстати, если эти размышления верны, то яичница, готовящаяся в последний день зимы — не просто яичница, а ритуальное блюдо, символизирующее победу над тьмой и тёплое солнце.

Раз уж святой Касьян получил множество черт Кощея в народном восприятии, то не удивительно, что и на Итакуа он тоже похож; не менее любопытно, что наказание и тому, и другому назначено относительно лёгкое.


Один
Казалось бы, при чём тут Один? Этот мифологический персонаж рассматривается по трём причинам: во-первых, жители Нуминоса (это луна Бореи) отождествляют Итакуа именно с Одином и, в меньшей степени, его сыном Тором; во-вторых, существует мнение, что Кощей — это славянский вариант Одина; в-третьих, Один мог быть одним из прототипов европейского коллеги Деда Мороза — Санта-Клауса.

Один — верховный бог германо-скандинавского пантеона, предводитель асов, мудрец и шаман, волшебник и воитель, божество войны, царь Асгарда, хозяин Вальхаллы. Изображается как высокий пожилой бородатый мужчина. Один одноглаз, поскольку отдал глаз за право сделать глоток из источника мудрости. Вооружён копьём, которым он однажды пригвоздил себя к мировому древу Иггдрасилю, чтобы получить знание рун и волшебства. Один сопровождают два волка и два ворона, и сам он способен обратиться в ворона или орла. Кроме того, у царя Асгарда есть волшебный конь Слейпнир о восьми ногах.

Один женат на богине Фригг и имеет множество детей, среди которых в популярной культуре наиболее известны Тор и Хеймдалль.

Один порой путешествует по земле в облике старца с посохом и в шляпе; также во время метели он делает выезды в сопровождении павших воинов, выезды и эти носят название Дикой Охоты и нередко после этого пропадают люди. В чертоги Одина — Вальхаллу, попадают только самые достойные воины, встретившие смерть на поле битвы с оружием в руках. Воинственные валькирии отбирают лучших среди павших воинов. При этом бывает так, что Всеотец подставляет своего любимца и обеспечивает ему верную гибель, за что имеет эпитеты Злодей и Предатель. Всё это указывает на то, что этот бог не является однозначно положительной фигурой, а некоторые его деяния, в частности, добывание мёда поэзии, и вовсе могут расцениваться как продуманные пакости.

У Одина нет какого-то особого праздничного дня, однако ему посвящён день недели — среда.

Как видно, кое-какие пересечения у Одина с Итакуа с одной стороны, и с Кощеем с другой, всё-таки есть. А раз упомянута Дикая Охота, то и она заслуживает разбора.


Дикая Охота
Дикая Охота или Дикий Гон является общим мотивом в мифологиях и сказках многих народов Европы; в то же время, в каждой стране, у каждого народа имеется своя специфика, поэтому рассматриваться будет данный феномен несколько обобщённо. Итак, Дикая Охота — это орда призрачных всадников, скачущих по небу, обычно выглядящих, как скелеты-воины на скелетах-конях, возглавляет её Один либо король эльфов (в разных странах возможны и другие варианты, но мы остановимся на этих двух), появление Призрачного Гона предвещает различные беды — мор, войну, голод.

Дикая Охота чаще всего появляется во время снежных бурь, однако возможны и несколько иные погодные условия, в любом случае, резкое понижение температуры может указывать на скорое появление призрачной кавалькады. Особенно активен Призрачный Гон перед днём Зимнего Солнцестояния. Горе тому, кто попался Дикому Гону на улице — его похищают и уносят в неведомые смертным места; спящим при этом внушаются жуткие сновидения. Сражаться с призрачными всадниками практически не возможно хотя бы потому, что они внушают одним своим присутствием непреодолимый страх. Единицам удаётся вернуться при особых обстоятельствах; вернувшись, они видят, что за время их отсутствия мир серьёзно изменился. В частности, в английской народной сказке рассказывается, как два друга-скрипача, оказавшись в чужом городе, вечером в поисках ночлега повстречали богато одетого, высокого худощавого старика с длиной седой бородой. Старик предложил молодым людям еду и два мешка золота, если они согласятся всю ночь играть на скрипках для его многочисленных гостей; те согласились и последовали за стариком, он привёл их богатый дом. Скрипачи проиграли всю ночь, получили свою награду, даже посчитав её незаслуженно большой. Утром они увидели, что город изменился, мало того, они смогли найти потом дом, где провели ночь, а вернувшись в родной город, обнаружили, что все их друзья и знакомые умерли, нередко в преклонном возрасте, и покоятся на кладбище. И тогда скрипачи догадались, что заманивший их поиграть на скрипках старик — это король эльфов, он же король Дикой Охоты. Очевидно, в той стране, куда он их переместил, время идёт совсем по-другому — вспомним способность Властителей Древности путешествовать в других измерениях (и теорию относительности Эйнштейна, гласящую, что чем больше скорость, тем медленней идёт время). Хотя, честно говоря, описание таинственного хозяина вечеринки больше подходит Одину или Кощею Бессмертному. Последнее наводит на мысль — а что, если и в фольклоре русичей тоже был Дикий Гон, но в результате утраты культурного наследия вместе с убитыми жрецами языческих богов от всей кавалькады призраков остался только её предводитель — Кощей Бессмертный, а немного позднее его спутники по скачке переосмыслены как его армия, охраняющая Кощеево царство?

Мотив Дикой Охоты является также одним из основных в цикле книг А. Сапковского «Ведьмак» и серии компьютерных игр по ним. В ходе игры выясняется (впрочем, при чтении книг об этом тоже можно догадаться) что Дикий Гон — это на самом деле Красные Всадники, боевой отряд эльфов народа Ольх, возглавляемый Эредином. Красные Всадники могут приходить в виде астральных проекций — пресловутых призраков, а могут прибыть и во плоти, нарядившись в доспехи, имитирующие скелет. Эредин, облачённый в такие доспехи, вполне закономерно вызывает ассоциации с Кощеем Бессмертным. Цель Красных Всадников — похищение людей с последующим их порабощением, часть похищенных потом может вернуться в свой мир. Также Эредин преследует Цириллу — принцессу Цинтры, приёмную дочь ведьмака Геральта, носительницу гена Старшей Крови, дающего власть над временем и пространством; именно ген Старшей Крови хотя заполучить Эредин и его сообщники Авалакх и король эльфов народа Ольх; с его помощью они смогли бы броситься на покорение миров, не ограничиваясь призрачной гонкой за рабами. Правда, в последней игре серии это поменяли, и теперь ген Старшей Крови нужен для того, чтобы остановить Белый Хлад и предотвратить надвигающийся ледяной апокалипсис. Следует отметить, что Эредин испытывает к Цирилле ещё и романтический интерес; примечательно также, что в финальной битве игры он лишился глаза.

Итак, Дикий гон и его предводитель имеют ряд пересечений с другими ранее рассмотренными персонажами. Можно также предположить, что и у Итакуа была своя свита призрачных всадников: когда Шагающий с Ветрами только освободился из подвала плато на Борее, он ещё не восстановил свою силу, однако мог призвать души тех, кто служил ему до пленения и организовать собственную Дикую Охоту и сам рассекать воздух и межзвёздные пространства на призрачном коне. Со временем Старина Ветродуй полностью восстановился и поглотил свою свиту или распустил её.


Итог
Как можно видеть, при детальном рассмотрении у таких вроде бы непохожих друг на друга персонажей — Итакуа, Карачуна, Деда Мороза, Кощея Бессмертного, Святого Касьяна, Одина, Дикой Охоты — очень много точек пересечения, что порой кажется, будто речь идёт об одном и том же персонаже.

Бог Ктулхианского пантеона Итакуа больше всего схож с Карачуном и Кощеем, в меньшей степени — с Одином и Морозко. И если совершенно очевидно, что Август Дерлет и Брайан Ламли несомненно знакомы с фольклором коренных американцев Северной Америки и народов Западной и Северной Европы, то дальше назревает вопрос — знаком ли Брайан Ламли со славянским фольклором и мог ли он использовать для создания образа Итакуа в своих произведениях в качестве прототипов Карачуна и Кощея? Было бы интересно узнать ответ, пока это возможно.

2019

Часть 3 ГДЕ-ТО ТУТ

Дмитрий Романович Толкунов ПОТАЕННОЕ МЕСТО

— Что вы мне хотели рассказать? — Филлипс закурил и осмотрел своего собеседника.

Среднего роста, седой, несмотря на то, что ему, вероятно, было всего за тридцать, в поношенном пиджаке. Усы, тоже с проседью, были аккуратно подстрижены. Он, судя по всему, следил за собой.

— Вы ведь журналист?

Хороший английский, хотя и с явным русским акцентом. Эмигрант, определенно.

— Да, — Филлипс выпустил струйку дыма. — Корреспондент, так сказать. Любительская журналистика.

— Любительская? — Незнакомец пристально посмотрел ему в глаза.

«Господи», подумал Филлипс, «в нем безумие. Затаившийся ужас. Хаос крадущийся…».

— Ну да. Понимаете, я не работаю ни в одном издании. В солидном, я имею в виду. Я собираю информацию о необычных происшествиях. Аномальных случаях…

— А-а, — собеседник кивнул. Опустил голову на грудь, словно что-то обдумывая. — Вы-то мне и нужны. То, что я вам расскажу, не примет ни одно солидное, — он рассмеялся нервным смешком, — издание. Так что…

— О чем же вы хотите рассказать? — Филлипс заранее знал, о чем. Зеленые человечки, вампиры, сасквоч, неопознанные летающие объекты. Стандартно.

Незнакомец снова посмотрел на него.

— Хорошо. Я расскажу. Я не могу не рассказать, иначе ЭТО съест меня целиком. ОНО грызет меня с того самого дня… Прошло пять лет, а я не могу забыть этого.

— Вы русский? — рискнул спросить Филлипс.

— Да, русский. Когда большевики пришли к власти, — он болезненно скривился, — я понял — все, империя пала. Знаете, для офицера это предел. Граница, через которую нельзя переступить, не поправ свои старые идеалы. Кое-кто смог это сделать. Но не я. Я потерял все: императора, отчизну, дом, жену… — он внезапно замолчал. «Вспомнил ее», подумал Филлипс и тактично подождал. — Когда мне сказали, что пришла новая власть, я подумал: наконец, хоть какой-то порядок. А потом… я увидел, что это за порядок. Власть плебеев, черт возьми, оборванцев. Пролетариат, — он громко засмеялся, так что за соседними столиками стали оборачиваться на них. — Рабочие и крестьяне, которые ломали старинную мебель и дырявили редкие полотна, мочились в золотые вазы и в грязных сапогах заваливались на шелковые покрывала… Да-а, это была новая власть, власть тьмы.

Я бежал.

Я не мог оставаться там, где толпа простолюдинов ломала мои святыни.

Мне предлагали перебраться в Константинополь, но я решил ехать в Европу. Я уничтожил все документы, могущие выдать меня, одел старую солдатскую шинель, перестал бриться. Взял кое-какие вещи: часть на память, часть — чтобы продать и жить на вырученные деньги. Я решил бежать во Францию.

Не буду описывать всех кошмаров побега из города, прятанья от патрулей, унижения перед холопами. Все началось тогда, когда меня и еще нескольких бедолаг ссадили с поезда. Это случилось где-то на границе с Польшей. Дикие места. Осень, да, тогда была осень. Шинель совсем не грела, да вдобавок есть было нечего. Нас ссадили, да еще и забрали деньги. Не все, правда. Я спрятал кое-что в подкладку шинели, оставил только мелочь.

Как сейчас помню: серый день, голое бескрайнее поле, жуткий холод и мы — три человека на косогоре, смотрящие вслед уходящему составу. Мы были просто выброшены. Один из моих товарищей по несчастью был очень молод — лет двадцать пять, не больше. Второй — гораздо старше, грузный, с красным отечным лицом. Первый представился как студент-философ… неважно, как его звали, второй оказался ювелиром. И я — экс-офицер армии Его Императорского Высочества. — Он горько улыбнулся. — Дайте-ка сигарету.

Филлипс, слушавший его как завороженный, вынул портсигар. Тот прикурил. Помолчал несколько минут.

— Оставаться на железнодорожном полотне было бессмысленно и небезопасно. Мы пошли наугад, но не по полю — это была бы ходьба впустую, а через лес, который начинался по другую сторону полотна. По крайней мере, там можно было бы развести костер.

Время уже было за шесть, смеркалось, тем паче, что мы шли по лесу и я начал чувствовать какую-то жуткую и безотчетную тревогу. Потом я понял, что насторожило меня. Лес был мертвым.

Мы шли по колено во мху, сзади астматически дышал ювелир. Студент начал жаловаться на боль в ногах. Мне-то было не привыкать — бывал и в более худших условиях, но перспектива идти без конца по мертвому лесу мне тоже не улыбалась. К тому же я не ел с прошлого дня. И вдруг… я увидел — и не поверил своим глазам: за остовами деревьев виднелся дом. Не простая избушка или времянка, нет. Двухэтажный старинный особняк с коньками на крыше и даже с витражами в окнах.

Сперва мы обрадовались, потом насторожились. Кто в нем живет и как он нас примет? Впрочем, мы были готовы на все, и я нащупал в своем кармане рукоятку револьвера и успокоился. Дайте-ка еще одну.

При ближайшем рассмотрении особняк производил довольно отталкивающее впечатление. Камень потемнел от времени, кое-где осыпался и откололся, да и вообще, дом больше походил на огромного уродливого паука, присевшего перед мухой. В данном случае, — он хмыкнул. — В данном случае, мухами оказались мы.

В доме никто не жил — это стало ясно по распахнутой дубовой двери, сгнившей от дождей и времени. Мы вошли. В доме пахло плесенью, скорее даже не плесенью — какой-то трупной гнилью, что ли. Но выбирать нам не приходилось. Судя по опрокинутым столам и разбитой посуде, дом покидали в спешке, если не сказать больше. Смахивало на знакомые мне погромы, устраиваемые «новой властью». Камин был в отвратительном состоянии, так что разжечь огонь не представлялось возможным. Впрочем, найдя кое-какие достаточно сухие доски, я разжег его. Только пользы от этого было немного.

С горем пополам мы обогрелись и подсушились, но вставала другая проблема — что есть. У меня не было ничего. У студента было полбуханки хлеба, у ювелира — шмат сала, несколько яблок и маленькая бутылка сливовой настойки. Сию скудную снедь мы разделили по-братски. Студент пошел посмотреть второй этаж, а мы с ювелиром остались возле огня.

Разговорившись с ним, я узнал, что он имел при себе достаточно денег и драгоценностей, чтобы обеспечить себе жизнь — на первое время, разумеется, — в Голландии. Туда он и стремился. Там жила его сестра и там, по его словам, можно было продолжить его дело с не меньшим успехом, чем в России. Поев и согревшись, он начал строить планы о будущем, щедро делясь со мной шкурой неубитого медведя и даже, — вероятно, под действием сливянки, — пообещал помочь мне там, за кордоном.

Наш разговор был прерван появлением студента. Тот находился в странном возбуждении.

— Господа, пойдемте наверх, там есть нечто необыкновенное, — воскликнул он. — Там библиотека, господа, и такая…

Ювелир наотрез отказался, сказав, что книги его не интересуют, а я, желая хоть чем-то занять время, последовал за студентом.

— Это что-то необычное, сударь, — сказал он мне, пока мы поднимались по лестнице. — Странная же библиотека у хозяина этого дома.

— А что же в ней странного, позвольте спросить?

— Увидите.

Он был прав. Библиотека была более чем странной. Ряды книг громоздились на прогнивших полках. Большая часть их была древними, века XVII, фолиантами, с плесневелыми кожаными обложками, часть — современными изданиями, преимущественно немецкими. И наконец — рукописные своды на пергамене.

— Это все, что вас поразило? — я, признаться, пребывал в недоумении. — Что ж, вероятно, владелец этого дома был просто заядлым библиофилом, не более…

— Вы видели их содержание? — Студент как-то странно посмотрел на меня. — Книги сплошь о магии и оккультизме. В свое время, — он покраснел, — я увлекался доктриною госпожи Блаватской. Не смейтесь, сударь, — он серьезно посмотрел на меня. — Метания духа бывают у всякого. Я читал разные труды — в большинстве своем шарлатанов и спекуляторов — и, смею сказать, немало преуспел в этой области. Все книги, которые здесь есть, — он обвел рукой всю комнату, — посвящены таинственной и неизведанной сфере бытия нашего…

— Любезный, — прервал я его, — не нам сейчас рассуждать о таинственной сфере нашего бытия. Нам нечего есть и мы, собственно, даже не знаем, где находимся. Так что пользы от этих книг нам никакой. Идемте вниз, к нашему спутнику.

— Вы идите, — студент отвернулся, — а я пока пороюсь тут, может найду что-нибудь интересное.

Я пожал плечами и спустился к ювелиру, который успел задремать.

Я не стал будить его и вскоре тоже заснул.

Когда я проснулся, скудный огонь в камине погас и здорово похолодало. Ювелир выводил носом рулады. Студента не было. Я поднялся в библиотеку. Он сидел за столом, перед ним догорал огарок свечи, которую он, вероятно, прятал про запас. Он увлеченно читал.

— Витаете в поднебесных эмпиреях? — осведомился я.

Он вздрогнул.

— Н-нет. Я нашел дневники хозяина этого места. — Студент вскочил и торопливо подошел ко мне. — Это что-то необычное.

— Что же? Интимные дневники мелкопоместного дворянина?

— Отнюдь. Посмотрите-ка лучше сами, — он протянул мне тонкую тетрадку.

Я перелистнул несколько страниц, исписанных бисерным почерком и покачал головой.

— Признаюсь, я не шибко понимаю его почерк, к тому же писано, по-моему, не по- русски…

— Это латынь, — студент устало вздохнул. — Хозяин этого дома был немецким исследователем, понаделавшим в свое время шуму в академических кругах. Когда я учился в Германии, мне приходилось слушать его лекции. Скажу честно, это было что-то странное и страшное, сударь. Через несколько месяцев руководство университета сняло его с преподавания, а потом и вовсе исключило из научных кругов. Безумные теории…

— О чем?

— О… о… о существах из других миров.

Я расхохотался. Дешевые побасенки о внеземных чудовищах были мне известны, одно время я даже заинтересовался ими, но потом трезвый ум все-таки взял свое и я отмел сей никчемный мусор из своей жизни.

— Он что, доказывал существование зеленых чертиков с рожками? Или предлагал чучело какого-нибудь… уж не знаю, как сказать… птеродактиля?

— Нет, — студент говорил тихо. — Он говорил страшные вещи, ссылался на древние книги. Начальство университета сочло его идеи бредом и выдумкой, оскверняющей науку и религию. Он говорил… что кое-кто из этих подзвездных чудовищ сохранился как реликт. И приводил доказательства, фотографические снимки…

— И что? — Меня это начало забавлять. — Вы своими глазами видели… подзвездное чудовище, как вы выразились?

— На снимках что-то было, не могу сказать точно, что. Но… — студент умоляюще взглянул на меня. — Это выглядело угрожающе.

— Да скажите же, ради Бога, что вы там видели?

— Не могу… это трудно описать. Какие-то комья переплетенных не то водорослей, не то лап, коконы, наподобие осиных гнезд, но во много крат более. Я не хочу вспоминать этого, простите.

Я пожал плечами, хотя слова студента задели во мне какую-то струну, отвечающую за тревогу. Мне стало не по себе. Стыдно, конечно, офицеру русской армии испытывать страх перед дешевыми выдумками, однако… Однако, я чувствовал, чувствовал нарастающую тревогу.

— О чем же он пишет?

— Извольте, — студент с готовностью взял одну из тетрадок и раскрыл ее наугад. — Я переведу. Вот это… нет, к примеру, вот это.

«12 мая. Аннам.

Де Вилль разрешил мне поговорить со старостой деревни. Отвратительно тощий старик со струпьями на глазах выслушал меня и, узнав о цели моего приезда, разразился бранью на своем кошачьем языке. Переводчик, полукровка, хорошо говорящий по-аннамитски и по-французски смущенно молчал, не осмеливаясь переводить мне все те бранные слова в мой адрес, которые произносил староста. Когда запас его ругательств иссяк, я повторил вопрос. Старик долго молчал и наконец сказал, что…», впрочем, далее неинтересно, — студент перелистнул несколько страниц. — Ага, вот.

«Вскоре мы добрались до затерянного города. Проводник не решался идти далее, уверяя меня, что злые духи не пустят нас обратно, если мы войдем в город. Тем более, он полузатоплен, а для того, чтобы перебраться туда, необходимы лодки. Шельма намекнул мне, что лодки можно приобрести у местных, но за большие деньги. Что ж, сказал я, мне не жалко денег, лишь бы мы добрались до цели. Проводник посмотрел на меня странным взглядом и несколько раз повторил одно и то же слово. Я спросил у переводчика, что это значит. Тот долго отмалчивался и наконец сказал, что проводник назвал меня одержимым безумцем…». Далее неинтересно, ага, вот:

«Мы обнаружили их под водой, на небольшой глубине, в царских покоях, затопленных до половины водой. В темной мути я различил очертания, столь знакомые мне по древним книгам… Туземцы наотрез отказались вынимать их из воды, заявив, что я могу забрать свои деньги, тем более, что на них лежит их проклятие. Жалкие глупцы. Придется вызывать на помощь европейцев…»…

— О чем, собственно говоря, идет речь? — Я посмотрел на студента. — Кто такие «они»?

— Узнаете, — он перелистнул еще несколько страниц. — Вот еще:

«18 мая.

Ящики с ними погружены на «Принцессу». Де Вилль обещал уладить неприятности, возникшие в результате гибели двух европейцев, помогавших мне извлекать их из воды. Я компенсирую их семьям потерю кормильцев. Но это сделано во имя моей цели — и клянусь! — я достигну ее.». Он перевез их в Европу, — студент поднял на меня глаза. — Понимаете, он привез доказательства…

— Чего? — меня стала раздражать эта полубезумная мистификация. — Да и вообще, любезный, посудите сами: три эмигранта, ссаженные с поезда, без еды, в пустом особняке черт те где, читают посреди ночи записки безумного немца, который считал, что нашел… кого он там нашел? Подзвездных чудовищ? И где же они, позвольте спросить? Испарились? Или улетели к себе на Луну?

— Они здесь, — прошептал студент.

— В доме?

Он кивнул.

— Вот еще одна тетрадь, она велась уже здесь, в фольверке, когда он переехал из Германии. Он пишет…

— Все, хватит, — оборвал я его. — Не забивайте этой ерундой голову ни мне, ни себе. Наш товарищ гораздо умнее нас с вами — спит себе спокойно. А мы сидим здесь и читаем бред сумасшедшего… Довольно, идемте вниз. Надо снова разжечь камин, а иначе мы с вами не доживем до утра.

Студент понурил голову и пошел за мной. На лестнице он остановился.

— Он пишет, что они в подвале, сударь.

— В каком подвале?

— Здесь, в доме, есть подвал, вход должен быть в гостиной…

Я остановился на полпути.

— Вы предлагаете… сходить и посмотреть?

Студент пожал плечами.

— Если вы не верите во все это, так какой же смысл…

— Хорошо, — я кивнул. — Мы с вами спустимся в подвал, но только для того, чтобы доказать вам, что свихнувшийся немец напрасно взбудоражил вашу фантазию.

Мы спустились.

Ювелир проснулся и, не обнаружив нас, проявил беспокойство.

— Господа, — воскликнул он, увидев нас. — Я, было, подумал, что вы решили бросить меня и нешуточно испугался.

Я объяснил ему причину нашего отсутствия и сказал о нашем плане спуститься в подвал.

— Зачем? — Ювелир всплеснул руками как женщина. — Это безумие, господа, сущее безумие. Что нам делать в сыром подвале? И, кроме того, кто знает — может там что-то… — он поежился. — Мне снились такие странные сны, что упаси Господь, — он размашисто перекрестился. — Дурное это место, Бог свидетель. Лучше бы нам уйти отсюда поскорее…

— Если желаете, — предложил я, — можете подождать нас здесь.

— Нет-нет, — замахал он руками, — ни в коем разе. Если уж так, то я пойду с вами. Втроем — оно как-то, знаете ли, не страшно.

Студент молчал.

В гостиной мы нашли керосиновую лампу, залитую до половины. Студент зажег ее и пошел впереди. Действительно, в стене комнаты была металлическая дверь, очень странная с виду — по вмятинам на ней можно было подумать, что кто-то бил с внутренней ее стороны железной киркой. Дверь не была заперта. Студент открыл ее и на нас пахнуло… Господи Боже! что это был за запах! — Русский помотал головой. — Вы когда-нибудь бывали в террариуме со змеями?

Филлипс кивнул головой. Он не заметил, что его сигарета прогорела, пока он слушал. Он полез за другой.

— И мне, пожалуйста, — попросил русский.

Они оба закурили. Повисло молчание. Кафе пустело, официанты протирали свободные столики и уносили посуду.

— На нас пахнуло запахом рептилий. Мы, зажав носы, с трудом протиснулись в маленькое помещение подвала, вернее, в своего рода коридор. Вскоре он закончился и мы вышли на своеобразную площадку, насколько можно было видеть при тусклом свете керосинки. Площадка была небольшой, далее она обрывалась вниз и… Это был огромный бассейн, огромный котлован, заполненный водой, с теплыми и удушливыми испарениями, шедшими со дна… Если оно, конечно, было.

В свете керосинки мне показалось, что вода мутно-зеленая, хотя какой она была на самом деле, я не знаю. И слава Богу. Я услышал изумленный вздох ювелира, который шагнул вперед, чтобы посмотреть вниз… Земля под его ногами обвалилась и он рухнул в воду. — Рассказчик замолчал, бездумно глядя на стол. Молчание длилось долго. Наконец, Филлипс прервал его.

— Что было дальше?

Русский вздрогнул и посмотрел на него. Филлипс увидел в его глазах муку, словно заглянул в глаза пытаемого.

— Дальше начинается самая странная и прозаическая часть истории. Осталось рассказать немного.

Мы услышали плеск, когда бедолага свалился в воду, и я автоматически отступил назад.

— По… по… моги…и… те, — орал ювелир, хлопая по воде руками. — Там…. там… что-о-о-то-о…

Господи! Потом его крик сменился жутким визгом, — такой издают поросята, когда их режут, — и еще… там был еще один звук… Чавканье. Мерзкое, отвратительное чавканье, словно огромная губка всасывает в себя…

Студент стоял ближе всего и видел больше, чем я.

— С нами крестная сила! — закричал он. — Господи, посмотрите, что это за…

Я подошел к краю обрыва и заглянул туда. — Русский закрыл глаза. Дыхание стало неровным.

— Вам нехорошо? — Филлипс не на шутку испугался.

— Нет, все в порядке. Я заглянул… в ад. Вода в котловане бурлила как кипяток. При неверном и пляшущем свете керосинки я увидел что-то темное — это был ювелир, а вокруг него… я подумал, что вокруг него полным-полно осьминогов — он был весь обвит какими-то щупальцами… он уже не кричал — думаю, он был уже мертв. Потом бурление прекратилось, вода успокоилась и… все. Больше ничего я не видел. Сзади я услышал всхлипывания. Я обернулся. Это был студент. Он просто сидел на земле, поставив сбоку фонарь, и трясся, всхлипывая.

Я отвернулся, не зная, что делать, и мой взгляд упал на темный предмет недалеко от нас, на той же площадке. Я взял лампу и подошел ближе. Это было отвратительно! Огромное яйцо… не яйцо даже, а какой-то кокон, весь свитый из то ли водорослей, то ли щупалец. Он весь вздрагивал, раздуваясь и опадая, а в нем… Простите, — русский с каким-то странным звуком вскочил и выбежал. Через несколько минут он вернулся, утирая рот платком. — Я… когда вспоминаю этот эпизод, меня всегда рвет. Простите. В нем находилось что-то похожее на человека, словно… как это сказать?.. законсервированного, что ли. Растянутое лицо, как-то странно упакованные конечности… А когда открылись его глаза….я не выдержал. Я швырнул в эту гадость лампу и бросился назад, к коридору. Оглянувшись, я увидел, что эта гнусь объята пламенем и услышал какой-то жуткий вой, или, скорее, свист — словно пар выходит из чайника. Кто-то схватил меня за руку, я закричал… это был студент.

— Бежим отсюда, — кричал он сквозь нарастающий визг (я думаю, это был предсмертный визг той самой подзвездной твари!).

Не помню, как мы выбежали из подвала, как с криками выскочили из дома. Не помню, как мы неслись по болоту, падая, вскакивая, обдирая руки и лица о сучья. Не помню, как настало серое утро и как мы прибежали на какой-то хутор. И только когда хозяин — дородный старик-малоросс — напоил нас чаем и дал переночевать, я заметил, что студент поседел — целиком. Впрочем, взглянув в зеркало, я убедился в подобном же. Не буду рассказывать вам о том, как мы перебрались в Польшу, а оттуда в Германию. Затем наши пути разошлись: студент остался в Германии, а я перебрался в Америку… — русский замолчал.

Филлипс пристально смотрел на него. Потом повернулся к официанту.

— Дайте счет.

Отсчитал деньги, дал официанту на чай. Повернулся к русскому.

— А как же?…

За столиком никого не было.

Официант поторопил Филлипса — кафе закрывалось. Он вышел на улицу, поднял воротник плаща. Посмотрел на небо, где проступили звезды.

— Ночь над Бостоном, — пробурчал он про себя, закурил сигарету.

И пошел домой, потрясенный и вместе с тем разочарованный.

2004

Максим Александрович Ковалёв ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ

Ленинград…

Помнит ли кто-нибудь, каким он был — до?..

Помню ли я, кем был сам?..


Мне десять лет. Я шагаю по мощёному красным булыжником проспекту 25-го Октября, бывшему Невскому. За руку меня держит отец. Высокий, красивый человек в лётном комбинезоне из чёрной, затёртой, скрипящей кожи. Покоритель Небес, Небесный Воин, Брат Солнца. Его летучий дракон из «Сталинской Эскадрильи» — чудо авиации с тремя двигателями. Повод для гордости, предлог для чествований, основа для любви. Слева от нас — шершавая громада Казанского собора мерцает тусклым золотом купола, охватывая застывшими объятиями колоннады сквер с фонтаном. Справа — воздушно-величественное торжественно открытое в прошлом году представительство корпорации «Тьюринг» в Советском Союзе, увенчанное прозрачно-изумрудным вытянутым куполом со стеклянным земным шаром. Позади — брусчатка моста и синева канала Грибоедова. Впереди — красный транспарант, перекинутый между фасадами над проспектом. Цитата огромными белыми буквами: ««Наши лётчики — славные ребята! Весь мир нам завидует!» Т. Сталин»

Когда мы проходим под полосой кровавой материи, отец берёт меня и сажает на плечи. Теперь я вижу далеко, теперь я улыбаюсь радужному солнцу и бледно-голубому небу, тяжёлым, разноцветным зданиям и остроконечному ослепляющему шпилю Адмиралтейства прямо по курсу. Вижу, поверх голов текущих к саду, — реющие стяги и плакаты с лозунгами, трибуну и полотна — пять чёрно-белых фотографий на одной из которых узнаю отца. Белозубая улыбка, вытянутое, обветренное лицо. Элитный корпус, каста избранных, благословленная самим вождём…

Портрет вождя закрывает половину фасада Адмиралтейства. Он всегда один и тот же, с начала 40-х годов. Сталин застыл в одной эпохе, в одном возрасте, в одном фотоизображении — неизменно монохромном. Чуть вскинут решительный подбородок, взгляд слегка прищуренных глаз вбок и вниз. Умудрённое, добродушно-надменное выражение, пасущего своих овец пастуха. Он не седеет, не покрывается сетью морщин, не походит на пыльного старика. Его не видно на мавзолее, в кинохронику монтируют фрагменты старых записей, по радио речи вождя читают соратники, но мир знает, что он существует. Незримый, живой — ведущий народ к великим свершениям и великой же славе.

И мы знали. Я знал — в ту пору четвероклассник, посвящённый в пионеры. Снежной белизны рубашка, алый галстук, алая пилотка. Товарищ Сталин — капитан, ведущий корабль в верном направлении. В 1959-ом году — последнем для Ленинграда — ему должно быть восемьдесят лет…


Идеальное государство и метро, которое городу не суждено было обрести. Как это могло быть взаимосвязано?..


В моей памяти, если, — то, есть, действительно моя память — ведь я уже давно изменился, распался, стал частью нечеловеческой сущности. Поглощён космической тьмой, брежу и грежу о том, в кого превратился с момента, когда в последний раз видел зеркало на Земле. В моей памяти, ясно отпечатался день, когда в газете «Правда» официально объявили о приостановке сооружения метрополитена на неопределённый срок в связи с наличием обширных пустот в южной части города. Кто бы мог подумать, что город на болоте может иметь разветвлённую сеть карстовых пещер?..

— Посмотри, Павлик, геологам не поздоровится, — усмехнулся отец, взглянул на меня из-за огромного листа газеты, вздувшимся парусом на мгновение. Был сентябрь, и мы сидели в парке, задувал лёгкий ветерок. Пахло палой листвой.

— Значит, у нас не будет своего метро?..

— Не знаю, Павел, не знаю… — затуманенный взор, поверх газеты в никуда.

Отец видел Их. Тех, что пришли. Йит, Ми-го, Старцы. Не мог не видеть и очень неохотно рассказывал, даже будучи в составе всемирно известной эскадрильи в числе первых поприветствовавших Ми-го на территории Советского Союза. Стране пришлось впускать их, свободу передвижения поначалу ограничивали специальным транспортом — затенёнными, закрытыми фургонами не только поддерживающими специальную атмосферу в своих утробах, но и прятавшими с глаз простых граждан. Впоследствии, когда связи становились теснее, абсолютную внешнюю чужеродность приходилось принимать.

Возможно, отец понимал, что карстовые пещеры не просто геологическое явление.

Возможно, доступ к почти капиталистическим благам — четырёхкомнатной квартире на Московском проспекте, двухэтажной даче во Всеволожске и личной «Волге» — позволял приобщиться к знакомствам, тонко выводящим к построению теорий заговоров.

Возможно, вопрос — «кто за всем стоит» — не пустой звук и не случайные флуктуации геологических процессов причина грядущих социальных потрясений. Хотя теперь сложно сказать, и не только потому, что я сам уже давно не «я», а «оно» и от родного дома меня отделяют квадрильоны километров. Но и потому что Они принесли нам много благ, а зло странным образом ковали мы сами, лишь порой в связке с Их отдельными представителями, часто прямо не желавшими зла или понимающими его по-другому. Просто Они не могли совладать с собственным наследием, которое, возникнув на заре Вселенной, быть может, ещё перешагнёт через её закат. Чего уж говорить о нас, жалких обезьянах…

А возможно, отец, как немногие в начале интеграции, понимал к чему ещё приведёт взаимодействие со сверхцивилизациями намного превосходящими нашу.


В следующую ночь целый квартал ушёл под землю, обнажив чёрную, холодную бездну. Многоступенчатое ледяное напластование — сырое, истекающее подземными родниками. Нас разбудил подземный толчок и надрывная, сводящая с ума сирена воздушной тревоги, последовавшая вслед за ним.

Улицы заполнились гомоном запаниковавших, полуодетых людей, выскочивших в стылый сентябрь с самым дорогим, что у них было — детьми, домашними животными, паспортами, деньгами, книгами по марксизму-ленинизму, портретами вождя.

В руинах лежал жилой квартал, примыкающий к Кировскому заводу. Облако пыли вырастало во тьме безлунной ночи и медленно двигалось в нашу сторону.

— Это война?..

Моя мать — невысокая, стройная женщина, наспех накинувшая пальто, поверх ночной рубахи — стояла, обхватив плечи руками. В нескольких метрах кучка жителей нашего элитного дома, а из арки уже выезжает чёрный воронок. Им, как и нам полагается немедленная защита особых органов.

— Нет, не думаю…

Догадывался ли отец уже тогда, предвестником чего это могло быть?..

Три человека из КГБ в костюмах с галстуками и весомой кобурой на ремнях, коротко и ясно дали понять, что ночь для граждан, проживающих в доме тридцать шесть специального назначения, скорее всего, пройдёт на улице до «выяснения обстоятельств произошедшего и степени угрозы».

— А что случилось-то вообще?..

Жена главы района с рыжим котом на плече переминалась с ноги на ногу.

— Не беспокойтесь. Всё под контролем. Будьте уверены.

Жители соседних домов, кому охрана не полагалась, предусмотрительно держались поближе к воплощающим власть, дабы контроль коснулся и их. Зацепил, хоть легонько…

Знали бы они, что нас ожидает…


Мой отец — ас. Лётчик-испытатель и штурмовик по призванию, его услуги понадобились спустя шесть дней, но прежде я участвовал в разговоре.

Похоже, одна из множества моих личностей ещё не растворилась в студне. С вкраплениями сильно разрозненных в застывшей субстанции фрагментов человеческих органов, напоминающих клубни картофеля, обросшие щетиной. И я могу сказать точно — разговоры велись мной не в качестве десятилетнего пионера, а в качестве человека вхожего в круги спецслужб, более того занимающего высокую должность.

Всё больше я вижу его воспоминаний, память перемешивается. Я перестаю ощущать целостность сознания и почти физически чувствую его распад.

Я вижу Гражданскую войну и себя выкашивающего из пулемёта белогвардейскую конницу.

Я помню рукопашную атаку и искажённое шоком лицо юнкера, которому только что отрубил шашкой руку, вместе с плечом.

Я слышу биение курантов и боковым зрением в мутном, белом дне различаю фигуру вождя на гранитной террасе мавзолея, а над площадью проплывает тень от туши гигантского бронированного дирижабля.

Я в деревне. Сморщенная, горбатая старуха улыбается беззубым ртом. Семенит на кривых, худых конечностях. Бросается на шею, обнимает, шепча на ухо: «сынок» — и плачет. А я подавленно взираю на покосившуюся, чёрную, крытую соломой хату, за её спиной и серую пыль носит горячий степной ветер…

Последнее видение делегация Ми-го.

И я полон суеверного ужаса, который тщетно пытаюсь скрыть, но он испариной проступает на холодном лбу. Розоватые, словно варёные креветки существа. Ряды костистых наростов — не то крыльев, не то шипов — усеивают ракообразное панцирное тело вдоль хребта. Пара мощных лап синхронно несёт кольчато-варённое тело по красной ковровой дорожке. И голова, если можно назвать головой похожий на прилепившегося мерзкого паука мохнатый шар, будто утыканный членистыми усиками, напоминающими лапки жирного насекомого. Они шевелятся, трутся, клацают и жужжат. Оно приветствуют меня стрёкотом, похожим на песню цикады. Оно ближе и ближе, оно тянет мне клешню-лапу, иссечённую зазубринами, между которыми прорастает венчик игл. Оно желает поздороваться на человеческий манер. Неслыханное выражение расположения!.. Я отступаю на шаг, понимая, что не смогу взять в ладонь конечность, но я всё равно беру. Холодную, твёрдую броню и пара когтистых пальцев осторожно сжимает кисть. Как рак, всего лишь, как чёртов рак, с облегчением думаю я…


Меня называют Андреем. Мне больше пятидесяти, а из личного кабинета видна Спасская башня. Я выпиваю коньяк, беседуя с бледным, морщинистым, лысым типом и разговор не сулит ничего хорошего. Он заранее обречён. Оба мы знаем — кабинет нашпигован подслушивающими устройствами…

Мы говорим о ксенотрансплантациях, пришельцах, событии в Ленинграде и Сталине. Мы говорим о взаимосвязи этих явлений и о концепции идеального государства, которая выползла в связи с именем вождя в очень-очень узких кругах.

— Он ведь жив, — говорит мой собеседник. Крайне известная личность. Куда известнее меня, куда приближённее в недавние времена к Хозяину, но сейчас опальный властитель. Он тоже грузин и в его аккуратных, почти ювелирных очках отражается янтарный закат. — Ты ведь понимаешь, что он на самом деле жив. Чтобы ни говорили, какие бы слухи не ходили даже в номенклатурных кругах, но он живее всех живых и всех переживёт. Признайся, ты ведь надеялся, что он умер несколько лет назад?..

Я просто развожу руками и нацеживаю ещё в стопку себе и ему.

— Я не знаю. Я боялся даже думать об этом. Я решил, что вы, особо приближённые, просто не можете поделить трон после его смерти и разыгрываете спектакль.

— Мы должны были убить его, Андрэй… — акцент собеседника внезапно становится отчётливей на моём имени. Прорывается волнение.

— Что?.. Ты уверен, что хочешь сказать именно сейчас…

Я понимаю, если он продолжит — это будет смертный приговор и ему, и мне, но я чувствую безразличие к своей судьбе. Я понимаю, приговор сейчас или потом, всё равно. Новые репрессии не за горами — извращённые временем, в котором чужие и люди вступили в противоестественный диалог…

— А уже поздно. Я всё сказал. И он знает, что это я, точнее — мы. Но ему всё равно, он движим иной логикой и иными побуждениями, может быть он даже благодарен нам, если в нём осталось человеческое…

— Человеческое?..

— Да, — он усмехается горько и обречённо. Поднимается с гостевого дивана, подходит к окну. Москва порождает отдалённый автомобильный гул, на горизонте торчит частокол башен нового квартала. Монументальные, тяжёлые сооружения — кубические нагромождения, опоясанные нависающими карнизами, истыканные коммунистической и новой — ксеносимволикой — архитектурные гиганты. — Пятого марта 1953-го года в спальню к Хозяину по моей личной указке было подселено существо. Аморфная, скользкая тварь, которую наши коммерческие агенты одолжили у Ми-го. Официально для медицинских опытов, по сути, так оно и было. Активное взаимодействие с чужими технологиями уже шло полным ходом. Отдел биологических исследований выявил высокие регенеративные способности объекта — и, пожалуй, это было единственное, что он выявил на первых порах. Существо, вообще не походило на животное. Никаких органов, никаких реакций, кроме способности оправляться, собираясь заново, даже если порезали на сотню частей. Наши доблестные советские учёные работали при полном облачении — защитные костюмы с подачей воздуха и непроницаемые шлемы. Но случилось, то, что назвали бы в былые времена вредительством, а ныне — малодушной халатностью. Возможно, градус опасности у одного из лаборантов резко ослаб. Ведь объект не выглядел ни ядовитым, ни живым, а его молекулярные связи являли доселе невиданную небиологическую решётку. Один товарищ решил запросто снять свой шлем, за что и поплатился. Тварь пружиной вытянулась, словно каучук по направлению к лицу, и, не отлепляясь от разделочного стола, за секунду просочилась, протекла сквозь его череп. Дурак прожил полминуты, постоял как столб перед застывшими от ужаса коллегами и умер. Существо же вылезло обратно, тем же путём, через лицо, собралось на полу в студенистый комок, и с шипением растаяло, оставив облако пара. Товарища вскрыли. Никаких внутренних аномалий не обнаружили. Причина смерти банальна — инсульт…

— Вы хотели совершить идеальное убийство?..

— Убийство, не оставляющее следов. Никаких продуктов распада ядов в организме и уж тем более телесных повреждений. Инсульт и всё. В его возрасте это обычное дело.

— У вас и получилось, и не получилось одновременно. Я правильно понял?..

Он стоит вполоборота. Заходящее солнце очерчивает его фигурусиянием. Лицо, погруженное в тень. Эмоции разглядеть невозможно, но молчание недвусмысленно. Клокочет ярость и бессилие. Я различаю рокот двигателей — оранжевое солнце заслоняет очередной цеппелин.

— Всё пошло не так. Он не умер, но если бы только это… Оно срослось с ним, то что должно было убить… Видел бы ты его. Сейчас. И ты увидишь очень скоро. Возможно, даже завтра. Он выйдет из тени, Андрэй. Как ты думаешь, почему разговоры об идеальном государстве давно заменили мечты о коммунизме?

Идеальное государство, когда каждая человеческая единица — часть единого организма. Когда невозможна крамольная мысль о государстве, вожде и цели. Инакомыслие, как абсолютное зло. Болезнь. Помеха идеи во имя идеи, смысла во имя смысла, цели во имя цели. Представьте себе, что люди мыслят в едином, синхронном порыве. Маршируют в ногу, впитывают новое искусство, строят новые города, поют дифирамбы обществу справедливости и вождю его основавшему. Преступлений нет, печали нет, боли нет, ибо люди разучились совершать преступления, печалиться и испытывать боль. Они умеют только славить, радоваться и возводить. И не умеют — физически не в состоянии — мыслить по-иному, бунтовать и идти против течения. Человеческий муравейник…

— Похоже, цель близка, — произносит он, потирая подбородок, — Ближе чем, кажется. Всё начнётся с Ленинграда. Там уже происходит кое-что, и он предвидел, что это случиться. Он планировал…


В акваторию Невы вошёл линкор «Иосиф Сталин».

Что такое в десять лет увидеть стальное чудовище, ощетинившееся множеством орудийных башен размером с дом, и с многоуровневой, двухтрубной надстройкой величиной с небольшой город?.. Чувство всеохватного, распирающего, щекочущего в груди счастья!

Гигантское плавучее сооружение встало напротив Стрелки Васильевского острова, в самой широкой части реки, демонстрируя гордое своё название и выпуклый барельеф вождя под ним. В корме корабль нёс диковину того времени — три военных многовинтовых геликоптёра. Серые, хромированные, хищные, напоминающие богомолов механизмы. Чем-то они отдалённо походили на некоторых представителей Ми-го…

То был следующий день после обвала. Юго-западный район Ленинграда подлежал эвакуации, линия которой проходила точно по левой стороне Московского проспекта и не затрагивала наш дом, но нас всё равно выселили в пансионат «Заря» на Крестовском острове. Отца немедленно вызвали на аэродром.

Назревало неизбежное.

Прогуливаясь по набережной, я слышал рокочущий, подземный гул, будто под землёй ворочалось что-то огромное, беспорядочное. Поговаривали о расширяющейся к центру города трещине. Шраме, ползущем к заливу и, наверное, это было правдой. Отдалённый треск, серая завеса пыли в районе завода никак не желала оседать и только росла, загустевая в чернильное, косматое пятно. Кажется здания, а то и целые кварталы уходили под землю. В небе барражировали звенья истребителей и штурмовиков, среди них, может быть, был и мой отец.

Навстречу промаршировал целый отряд солдат, чеканя шаг. Проехало звено мотоциклистов, а за ним проследовала бронемашина — ребристое нечто с кубиками противодинамической защиты по бортам. Мне оставалось лишь с открытым ртом изумлённо провожать чудеса техники. Одно за другим…

А потом линкор стал медленно поворачивать носовую башню. Шум дизельного двигателя вращающего зубчатый привод огромной башни наполнял меня неистовым, оргастическим весельем. Я готов был нырнуть в черные, маслянисто поблескивающие, мазутные воды Невы и преодолеть вплавь один километр, отделявший меня от серо-белой махины. Но пришлось, опираясь грудью о гранитную плиту, наравне со всеми довольствоваться созерцанием завораживающего процесса со стороны.

Орудия установились на юго-запад и замерли. До меня дошло неминуемое. В их прицеле место, где клубиться дым.


_________


Иногда я, — если «я» ещё имеет значение в моём случае, — размышляю, как нас использовали.

В моём распавшемся, раздувшемся, желеобразном бытии мелькают личности и исполнители, солдаты и вожди, дети и их родители.

Иногда я вижу сны о тех днях. В ту минуту, когда тот «я», первоначальный (я надеюсь), восхищался чудесами техники, вошедшей в город, на другом его краю уже готовилась операция.

Где-то в моей аморфной оболочке присутствует сознание наивного солдатика откуда-то со Смоленщины, превращённой в один большой картофельный колхоз.

Солдатик впервые видит Ми-го. В его уме эти существа всегда ассоциировались с какой-то мелкой китайской народностью. Он ожидал увидеть желтолицых людей с усами, как у сома. Китайцев наряжённых в подобие туркменских тюбетеек и верблюжьих халатов, выходящих из огромного транспортного средства. Тягача с колёсами в человеческий рост и прицепом-фургоном. Он полагал, что истинным зрелищем и будет этот самый невиданный тягач, ведь крупнее трактора парень ничего в жизни не видывал.

Но когда из чрева фургона, вместе с белым туманом, тяжело выпорхнуло грузное, летучее, невиданное нечто. Беспорядочное смешение несовместимых органов и конечностей. Безглазое, безголовое — трещащее, словно гигантский кузнечик — он понял, о чём будет рассказывать в деревне.

Удивлён не только он. Командир, должен бы, уже пять минут назад построить зелёную солдатню строем. Оснастить автоматическим оружием нового типа, отдать приказ занимать позиции на острове Новая Голландия, к которому трещина подступила вплотную, похоронив целые кварталы, перерезав по пути каналы Обводный, Грибоедова и Крюков, породив разломы с хлещущими в тёмное жерло водопадами. Но он стоит с открытым ртом и чешет бритую голову…

Командир, майор Леонид Челищев, тоже часть меня. И я вижу особенно ясно его сны о доме — солнечные поля и золотая рожь. Ми-го для него — синоним абсолютной чужеродности и неизбежной интервенции. Хотя он упорно старается не выдавать мыслей, по крайней мере, сейчас. Перед отправкой в центр, высшим офицерам давали инструктаж, где особенный напор делали на способностях Ми-го, среди которых есть возможность читать мысли. Поэтому особым наказом представителей из КГБ был — думать о белых медведях…

Я уже очень далеко. Я растворяюсь в мёртвом вакууме, подставляя разросшиеся, распухшие фрагменты моего «я» остаточному излучению далёких, холодных солнц. Тот мир прошлого со мной, слишком чёткий и резкий, но я ещё не дошёл до самого главного. И я бы не хотел, чтобы мир оставался таким всегда. Я бы хотел раствориться во снах майора, в невинном сознании восемнадцатилетних, которым доверили лучевое оружие. Пустили в разломы, пожирающие город и никто не рассказал им о Шаб-Ниггурате и детях его…


— …Павлик! Павлик! Вставай! Вставай же!!..

Паника.

Меня вырвали из сладкого сна. Втолкнули в душно натопленный замкнутый мир, мерцающий беспорядочными серебристыми сполохами, пляшущими кривыми, заострёнными тенями.

Была комната с вибрирующими навзрыд стёклами в окне. С лязгающими трубами газового отопления вдоль плинтусов. Пространство вне нашего содрогающегося маленького мира доносило громовые раскаты. Порождало в гонимых ветром сквозь ночь грузных тучах вспышки. Палили батареи крупнокалиберных орудий — сильнее, настойчивее, чаще. Сливаясь в сплошную канонаду. И утробный, протяжный вой — далёкое, глухим эхом разносимое — «ууууухххх»…

— Мама, что это?..

Она шарила ногой у кровати, пытаясь найти туфлю.

Мы должны выскочить в коридор, дальше по лестнице бежать вниз с пятого этажа. Я быстро натянул брюки от школьной формы, собрался всунуть руку в рукав рубашки, когда земля начала уходить из под ног…

Стёкла распались на части, обрушившись льдистыми обломками на облупившийся подоконник. Старый, распухший от сырости паркет затрещал, с потолка посыпались лохмотья плесневой штукатурки.

Противоположный берег залива, через Васильевский остров, кипел. Пять долгих секунд мой взор держался на раздувшемся дымном облаке зависшим над югом города, внутри которого что-то происходило. Что-то, будто ворочалось в коричнево-жёлтом вихре, обстреливаемое шквалом огня. Очередями трассирующих пуль с ближних крыш. Орудиями линкоров, грохочущими до рези в барабанных перепонках. Странными сплошными белыми лучами, скрещивающимися в густой завесе. У границы облака, кажется, кружились истребители, а ниже хищно шарил тот самый геликоптер с «Иосифа Сталина»…

— Там же папа!.. — заорал я, но крик утонул в раскатистой, сумасшедшей пальбе. Дом содрогался. Трудно было понять от чего. Хотя точно не громкий звук канонады стал причиной землетрясения, а то, что подмешивалось к нему. Низкий гул, перекатывание, треск, утробное бормотание недр, разрушительные процессы из глубины, буквально ощущаемые подошвами. Если бы я находился на той стороне, то увидел бы целый каньон, в который заливалась вода из Невы и проваливались гранитные набережные. Если бы я обнаружил себя подле Медного Всадника, то оказался бы, рядом с этими зияющими пустотами, поглотившими здания, дороги, дворы…

Мы выскочили в тёмный коридор. Столкнулись с соседкой по этажу — женой какого-то партийного деятеля, тащившей стёганое одеяло. В руках у неё мелькал свет карманного фонарика.

— Мой муж что-то видел в облаке! — внезапно схватив мать, крикнула она, таращась красными глазами. — Все бегут во двор!.. — и вопрос в пустоту стен: — А куда ещё?!..

Я хотел спросить, что видел муж. Ведь это значило, моему отцу приходится сражаться с этим чем-то, но времени не было. Перескакивать через две-три ступеньки во тьме, шуме, тряске и одновременно пытаться донести что-то до другого человека невозможно без ущерба для себя.

Со второго лестничного пролёта спускалась толпа. Шумный, неорганизованный поток не выспавшихся людей, явно сбитых с толку и перепуганных. Где же представители власти?.. Где боевой отряд, приставленный к нашей группе?..

Настораживали некоторые высказывания. Влившись в поток, крепко удерживая за руку мать — я расслышал шёпотом произнесённое впереди идущим тучным мужчиной:

— Они просто уехали. Бросили нас, причём спешно. Сам видел…

— Вы уверены?..

— По рации им разве что не гавкали, так грубо приказывали…

— Что вообще происходит??..


Красное, косматое солнце проплывает, озаряя пузырящиеся вкрапления под студенистой оболочкой моей сущности. Солнце — это Арктур, выкидывающий протуберанцы в космос и нагревающий пространство вокруг. У Арктура пять планет, одна из которых, содержит древние артефакты Старцев. Что-то в их чёрных, гигантских, геометрически болезненных, неевклидовых городах разбросанных по поверхности. Что-то старое и опасное…

Но мне не туда.

Я опять заложник другой личности. Тяжёлые, вязкие воспоминания.

Снова Москва и сумеречный кабинет, уже известный мне, но теперь я один. За окнами озарённая огнями города ночь. Горящие рубиновые звёзды Кремля, отдалённый шум набережной…

В кабинете работает телевизор. Полукруглый, похожий на аквариум ящик, с выпуклым экраном показывающий в цвете. Мерцающем, тусклом, бедном на оттенки…

Идёт выступление. Он вышел из тени. Сталин.

Его голос перекатывается как горная река. Хлещет и шумит, заставляет слушать, не отрываясь и внимать против воли. Его вид странно искажен. Но не отсутствием совершенства цветного изображения и телевизионного сигнала.

Он изменился физически. Волосяной покров на лице и голове отсутствует. Правая сторона черепа бугристо раздулась, оттенок кожи желтоватый, но лицо заметно бледнее, хотя возможно это всё же искажение цвета, изъян картинки. Один глаз затянут бельмом. Он стоит в белом френче, за спиной герб Советского Союза и фрагмент бордовой шторы.

Речь посвящена событиям в Ленинграде. Приходу нового времени, в котором советские люди будут счастливы. Времени, где новое общество родиться неизбежно, даровав каждому исполнение мечты. Жизнь в мире справедливости и истинного равенства. Общество станет нерушимым, неприступным, как горный хребет. Человек перестанет завидовать, мучиться заботами о завтрашнем дне, бояться войны и вторжения извне. Человек будет жить — чисто, безгрешно, прозрачно для других и даже для себя. А самое главное установление порядка уже идёт в этот самый момент…

Я испытываю ужас. Тьма вокруг меня в кабинете — символ тьмы, которая близиться.

Меня должны отправить в Ленинград завтра. Я должен буду осудить тех, кто развязал оборону против живого воплощения справедливости, способного её нам даровать. Если честно, я ожидал, что осудят меня. За потерю лояльности, и сомнительные разговоры в кулуарах министерства с сомнительными же личностями, потерявшими доверие.

Возможно, суд меня ещё ожидает. Может быть, моя отправка в Ленинград закончится арестом. Я бы не хотел туда и предпочёл бы Лубянку немедленно. Никто не знает, что там происходит, но самый распространённый слух, вероятно истинен.

Ленинград превращён в концлагерь, а жители основные узники. Причина уже озвучена — жителям великого города оказывают великую честь — стать первыми членами счастливого общества, пройти посвящение. Не исключено, что и меня самого посвятят, как только я сойду с самолёта…

— Шаб-Ниггурат, — говорю я в пустоту страшное слово. Древнее божество. Я не знаю, почему произношу его имя. Пока я ни прибыл в Ленинград и не был посвящён в полуправду, — я не мог знать, что Шаб-Ниггурат может иметь отношение к событиям.

По телевизору играет гимн. Кажется, торжественнее, чем обычно. Двенадцать часов ночи — начинаются новые сутки…


Одним махом оно сметает лес портальных кранов и ряды доков в гавани.

Плюётся и сочится едкой жижей прожигающей бетон, бронированную технику, — расплавляющей стены, крыши и сталь. Его невероятное тело столь безмерно, что верхняя часть — сонмище разнокалиберных члеников, многосуставчатых конечностей, венчиков с гроздьями чёрных глазок — скрывается в ядовитом жёлто-коричневом тумане, испаряемом скользкой поверхностью кожи и смешивающейся с обычной завесой облаков. Оно выкрикивает проклятья, что-то похожее на — Йагггххх! — разносится над миром. Оно неописуемо кошмарно и разрушительно. Его длинный червеобразный отросток-хвост бороздит по Кировскому заводу, круша цеха и дымовые трубы, словно картонные, а сочленённое тело и подобие головы — косматое нечто, накрыло центр города, покоясь на краю каньона из которого выползло…

Леонид Челищев бежит.

Часть его людей смело конвульсивным движением жирного щупальца, вывалившегося из облака, будто кишка, и накрывшего полквартала зданий примыкающих к Сенной площади. Другая часть, потеснённая корчами колоссального многоэтажного хвоста, отступала, пока не уткнулась в край зазубренного каньона и не сорвалась в пропасть в полной безысходности. Третьи растворились в кислоте или утонули, четвёртых в возникшей панике случайно перестреляли свои…

Его отряд погиб практически весь. В распадающихся, залитых кислотой развалинах каждый выживший спасается сам по себе. Без геройства. Надеясь выскочить к своим в тыл.

Леониду больно и горько. Я хорошо ощущаю смятение, буквальную слепоту его сознания. Он то ныряет в липкий дым, то оказывается на перепаханной, словно гигантским плугом равнине, на которой с трудом угадываются бывшие фундаменты зданий, стрелы проспектов, извивы улиц. Обломанные будто спички деревья и фонарные столбы, смятые автомобили, перевёрнутые танки, скрученные узлами трамвайные рельсы, расплющенные трупы солдат и простых жителей. За спиной грохочут взрывы газопроводов, и беснуется существо, выползшее из пределов ада…

В какой-то момент дорогу Леониду преграждает арматура упавшего подъёмного крана, и он не в силах её обойти. Страшась, что, скрывшись в вонючем тумане, наткнётся на бездну, бушующий пожар или совсем уж непроходимые завалы — пролезает под деформированной стальной конструкцией на четвереньках и оказывается перед озером рыжей, горячей воды, хлещущей из лопнувшего трубопровода. Дальше путь вперёд закрыт. Остаётся следовать вдоль грязного берега, превращённого в шипящее болото.

Леонид чувствует жар и боль в правой ступне. В сапоге хлюпает кровь. Его сознание замутнено, а мир кажется чёрно-белым. Цель идти, не сворачивая, как можно дальше и прочь из тумана уже не кажется выполнимой.

На самом деле, он близок к цели, он выйдет к кордону. Но я, — тот, что поджаривается у раскалённого шара Арктура, на короткое время притянутый мощной гравитацией, — знаю, чем закончится поход… Приказ — «Прекратить огонь!» — был как безумие. Когда он в перекрёстии мечущихся снопов света, поступил с небес, испоганенных существом, выблёвывающим едкую смесь, было уже поздно и тщетно. Леонид слышал приказ, и мысль — ведь мы здесь, для того чтобы уничтожить тварь любым способом и будем стоять до смерти! так зачем же прекращать огонь!?.. — на мгновение озарила мозг, но стоять до конца всё равно уже не имело смысла. Существо было неуничтожимо, а противоречивые приказы, лишь доказывали, то, что стало понятно задним числом, когда перестало иметь значение любое доказательство и исход, прежде всего для меня…


Ночь истекает. Утробный гул за спиной, сливается в сплошное клокотание, но оно, словно задремало. Леонид опасливо бросает взгляды через плечо и видит лишь плотную взвесь туч от земли до неба, подсвеченную рыжеватым восходом. Густую, в завихрениях, похожую на жидкость или тлеющий пожар. Развалины остаются позади, и он вступает в пригородные кварталы, целые, но зловеще пустые. Ветер гоняет пыль. Лоскуты туч несёт он по расцвеченному болезненной зарёй осеннему небу. Прочь от руин.

Впереди угадывается мерцание фар и надрывное урчание моторов. Кажется, он вышел к своим. Пытается идти быстрее. Вдоль тёмных фасадов с чёрными окнами по прямой как стрела улице. И чем ближе подходит к маневрирующей технике, тем яснее различает, сквозь бьющий свет фар — огромные дымящие выхлопами тягачи с прицепными фургонами непонятного назначения, занявшие поперёк все полосы движения на Московском проспекте. Большинство нагружены странными прозрачными сплошными ёмкостями, сложенными в прицепах наподобие пчелиных сот.

Леонид уже совсем рядом. Он знает, что за ним наблюдают. Он сомневается, стоит ли идти дальше?.. Что они здесь делают?.. Зачем всё это?..

— Товарищ! — рёв мегафона, заставляет вспорхнуть стаю ворон с кроны дерева. — Вы вышли в зону оцепления! Назовите себя и своё звание!

На него направляют орудийные башни броневиков. Лучевое оружие заградотряда — эти энергетические скальпели, — дружно нацеливаются на грязного, согбенного человека подволакивающего ногу.

Он понимает, что это не вооружённые спасатели и не подмога, а, так называемые, специальные части взаимодействующие с представителями Ми-го, Старцев и Йит. С каждой из трёх рас по-разному, в зависимости от их степени открытости. Так что войны больше не будет. Его вообще не ожидали увидеть. Живых, с той стороны, видно пришло единицы.

— Майор Леонид Челищев… — хрипит он.

— Громче!.. — ему не знаком этот голос. Человек орёт из открытого люка командного броневика, и он в тёмных очках.

— Майор Леонид Челищев!

— К какой части вы приписаны?..

— Часть номер четыре, Ленинградского военного округа.

— Руки за голову! Двигайтесь нам навстречу слаженно и без резких движений! Выбора нет. Руки сцепляют затылок, движение сразу отдаётся мышечной болью. Леонид идёт по россыпи выпуклых трещин в асфальте. Приближается к кордону на расстояние пяти шагов. Его стремительно окружают, толкают в спину дулом, проталкивают в узкий коридор между бронированными боками машин. Ведут, напирая сзади, мимо колонны джипов, вдоль прицепов с непонятным грузом.

— Направо.

Леонид послушно поворачивает и сталкивается с картиной, которая западает в память на всю короткую жизнь. Его, и мою нынешнюю жизнь, в виде куска изменяющегося нечто в межзвёздном пространстве.

Он видит Ми-го, собравшихся вокруг сияющей сферы и безмолвно наблюдающих за светом объекта похожего на многократно увеличенную замороженную шаровую молнию. Ми-го — шесть крупных особей. Им никто не мешает. Они отгорожены металлическим заграждением. Похоже, идёт ритуал. Шар изменяет структуру. Блеск угасает, и поверхность начинает напоминать кожу огромного слизня свернувшегося в клубок, а не кусок льда. Ми-го издают еле различимое пощёлкивание…

— Господи… — шепчет Леонид.

— Вы религиозны?.. — голос из-за спины — вкрадывающийся, ироничный.

Майор вздрагивает и оборачивается — охрана, будто испарилась. Перед ним стоит тот самый человек в тёмных очках, плотно прилегающих к глазницам, который орал в мегафон. Что ответить?..

— Я — нет, — чётко говорит он. Не моргнув, не дрогнув не единой лицевой мышцей, хотя стоять навытяжку даётся с трудом — боль в ноге притупилась, но теперь ноет всё тело.

— Майор, как же так?.. — слегка улыбаясь и прищуриваясь, говорит молодой человек. В чертах лица есть что-то восточное, чистый брюнет. Он действительно молодой, не больше тридцати, а по званию не младше Леонида совершенно точно. Но погон не видно за кожаной курткой. Странная форма — она однотонно чёрная, облегающая. — Как же так?.. Вы помянули бога и теперь спишите всё на генетическую память?.. — он усмехается, качает головой, — Удивительно всё же, как вы выжили там, майор?!.. Как выбрались?.. Да там верно и небо плавилось от его божественной благодати!..

— О чём вы?.. — Леонид просто чувствует, что должен что-то произнести.

— Об отпрыске воистину Бога из богов Шаб-Ниггурате, который ниспослал нам сына своего, дабы воплотить в жизнь давнюю мечту об идеальном обществе порядка и справедливости!..

Леонид переводит взор на всё громче и громче стрекочущих Ми-го.

— О, майор! — человек внезапно берёт его под руку, неспешно ведёт, подстраиваясь под хромоту и неспособность идти живее. — Давайте не будем им мешать своими мыслями. Они готовятся к важному ритуалу. Они должны заарканить существо воистину божественное и величественное. Вы тут помянули другого бога, чьего лика не видели, и которого, скорее всего, нет в природе. Так вот знайте же! Там, в соку собственных выделений варится истинный бог и ему следует воздать поклон. Ведь он действительно существует!.. Разрушительную мощь вы испытали на себе сегодня и чудом остались живы, хотя виноваты вы сами!.. Лет двадцать назад вас бы расстреляли по приговору судебной тройки за измену! Вы же атаковали то, что важнее всего на свете! Вот ведь чёртова бюрократическая машина! Иногда я слышу скрежет несмазанных зубчатых колес — так туго и ржаво она ворочается и так часто допускает ошибки! Но сегодня вас удостоят награды!

Леонида подводят к двери. Первый этаж, вход в булочную, но хлеб там уже зачерствел, а на прилавках разложены карты местности и данные аэрофотосъёмки. Дверь туго открывается, и его приглашают пройти внутрь. — Он не бог, — заявляет майор на пороге, не спеша входить в холодное помещение, где слишком много непонятных чинов и гудит генератор.

— Вы глубоко ошибаетесь. Вы ощутите веру в него. Вы сольётесь с ним в целое. Он наложит на вас перст свой, дарует вам плоть свою. Воля вождя, воля бога, воля общества — три столпа морали, которые вы неспособны будете обойти!

Он мягко подталкивает его в спину, обнимает за плечо.

— Проходите же! Не стесняйтесь! Не пристало советскому офицеру околачиваться на промозглом осеннем воздухе. Сейчас вам окажут первую помощь. А затем вы станете одним из тех, кто первым поверит в Нового Бога!..


В десять лет я увидел очень многое. Больше, чем способно выдержать ещё детское сознание…

Увидел, как жирное, червеобразное нечто — фрагмент ещё более жирного и неописуемо ужасного — поднимается над утопающими в дыму разрушенными кварталами. Движется к реке по воздуху, раскрываясь подобно розе, и выстреливает из венчика стремительные липкие нити. Нити облепляют геликоптер, стопорят винты и аппарат начинает падать, разбивается о воду, поднимая шипящий фонтан брызг…

Увидел, как топит линкор — тремя мощными ударами. Тот же огромный, уродливый хвост, щупальце или клешня, заваливая на борт корабль-город, корабль-остров. Лязг разрываемого корпуса, разрыв детонирующих снарядов, волна пропитанной топливом воды захлёстывает на берег вместе с изувеченными трупами. Шум стоит адский…

Увидел, как падает самолёт. Один, другой, третий…

Последний добирается до нашего берега по длинной дуге и глухо взрывается за рядами домов.

— Папа… — шептал я.

Я знаю, что он был там. И он погиб.

Стальная, гладкая, серебристая птица. Я помню тот ангар на аэродроме и ту обтекаемую машину. Настоящее, с тремя винтами — абсолютное совершенство. Я сидел в кабине за хромированным штурвалом, разглядывая разнокалиберные циферблаты и шкалы. Отец с улыбкой называл их. От него пахло керосином и кремом для бритья.

— Это указатель крена, — говорил он, тыча в чёрный круг со стилизованным изображением корпуса самолёта относительно градусной сетки. — А это и сам догадаешься!

Я смотрел на большой циферблат с делениями. Максимальное — 1000. И подпись точно под стрелкой — км/ч.

— Указатель скорости!

Он рассказывал мне про авиагоризонт, альтиметр, указатель вертикальной скорости…

— А в чём разница?!..

Я и так знал — штудировал техническую литературу и мечтал, что сяду за штурвал, взлечу по-настоящему. Откину заветную рукоятку, сдавлю красную кнопку и буду поливать пулемётным огнём вражеские амбразуры.

— Скорость снижения или набора высоты — ты же сам прекрасно знаешь! — и он засмеялся.

Смех этот я слышу всё время. Он как круг дантовского ада обречен повторятся в моей распавшейся на множества сущности. Он мучит меня. Смех. Будто я сам убил отца. Сам, сшиб его с траектории.

— Я люблю, когда ты рассказываешь мне.

И он треплет меня по волосам.


Концентрационный лагерь N6. Какая невозможная ирония!


Идти по пустой улице, между зданий. Через мусор, вдоль разбитых витрин, брошенных автобусов, троллейбусов, трамваев, и фонарей, которые не горят.

Натирать мозоли. Кутаться в одежду, в одеяла и простыни, поддерживая стариков. Обсуждать версии произошедшего и происходящего. Неконтролируемое вторжение, заговор своих, заговор Ми-го, Йит, Старцев. Рослый мужчина, член союза писателей, живущий один в соседнем подъезде, упоминает пугающее имя — Ктулху. Его он где-то от кого-то слышал, но не может точно сказать что оно, или кто оно такое. Известно только, что встреча с этим ничего хорошего не сулит и то, что беснуется там, может Ктулху и есть.

Идти, опасаясь нападения. Прислушиваясь к неизменному гулу, и вглядываться в мерцание густых облаков на юге. Бояться, что оно задумает ползти, а тогда спасения не видать.

И набрести, наконец, на колючую проволоку. Солдат на той стороне разматывающих связку вокруг окраинного нового района для рабочих, ещё не заселённого. У них есть электричество — мы видим свет в окнах. И других видим тоже, похоже, гражданских бредущих по деревянным мосткам мимо бетономешалок.

— Внимание! Ещё одна группа!.. — слышим голос усиленный динамиками.

— Родненькие! — восклицает подле меня женщина, которую я не знаю. Она измучена этим бесконечным, ночным походом и её «родненькие» получается очень искренним и на последнем издыхании.

Никто, похоже, не в состоянии разглядеть подвох. Всем хочется согреться и отведать полевую кухню, услышать слова поддержки, заверения в безопасности и заботе вождя. Улечься на койку, в конце концов.

— Теперь всё будет хорошо, Павлик, — говорит мама, когда нашей измученной группе велят идти вдоль смертоносной проволоки с торчащими шипами, словно рассчитанными на слонов — к воротам рядом с вышкой охраны.

Мы движемся вдоль глухой кирпичной стены здания. Спотыкаясь, поддерживая друг друга, пытаясь не цепляться одеждой за шипы. Мы предупредительны и улыбчивы, помогаем старикам, которые уже успели стать своими. Белый сноп света прожекторов направляет нас. Я вижу силуэты охранников в шлемах и с автоматами. Они показывают какие-то знаки и в сумерках, почти ослеплённый светом, мой взор различает другие фигуры, разыгрывающие секретную пантомиму в ответ. Одну на карнизе недостроенного жилого дома, другую на подъёмном кране. Третью на вышке в сильном отдалении. Четвёртая, похоже, снайпер. Торчит из окна пятого этажа длинный ствол винтовки.

Если б я был старше, опытнее. Не был бы подавлен зрелищем уходящего под воду корабля. Падающих зигзагами самолётов. Ревущем нечто, подмявшем целый город. И мыслями об отце, которые занимали меня всё время. Похлеще, чем холод, голод, сырые ноги, мучительная усталость — мне бы показалось странным, почему в этом лагере нет тяжёлой, оборонительной техники, почему он устроен в городском квартале, зачем нужны такие широкие въездные ворота с вышками и расширенная проезжая часть.

Нас встречают, когда мы проходим железные ворота, без улыбок, приветствий. Люди, чья форма не похожа на советскую — чёрная и однородная. Регистрируют в течение часа, заставляя ещё промаяться, валясь с ног от усталости. Кормят гречневой кашей, хлебом и располагают на мягких матрасах на первом этаже дома с заколоченными окнами. На вопросы никто не отвечает. Озабоченных женщин игнорируют — холодно, равнодушно и терпеливо. Мужчины подозревают неладное, но молчат сбитые с толку странным приёмом.

В нашем помещении стоит обыкновенная буржуйка с трубой, выведенной в форточку. Мы не ощущаем спокойствия, мы переглядываемся, читая во взглядах тех, с кем шли — молчаливую озабоченность. Говорить не хочется. Всё напоминает отсроченную экзекуцию…

— Поспи, сынок… — говорит мне мать.

Кажется, это последние дни, недели, когда я помню, каким был сам, и какой была мать.

Дальнейшее напоминает сон. Череду отрывочных фрагментов, где реальность не всегда кажется таковой…


Леонид Челищев молится.

Место, где он находится, напоминает ему планету Венеру из статей в научных журналах.

Тучные коричнево-жёлтые испарения смрадных болот. Духота гнилостных туманов. Солнце в душном мареве — громадный расплывчатый шар, и звериные звуки невиданных животных, похожих на динозавров.

Леонид Челищев в респираторе и с баллонном кислорода за плечами на тот случай, если атмосфера вокруг станет слишком ядовитой. Головной гусеничный броневик, продравшись через утрамбованные обломки целого города, перемешанные с мутной водой и вязкой грязью, двигаясь с помощью радара утыкается в стену.

Леонид даже слышит изумлённого водителя по рации:

— Стена…

— Идиот! — и смех подле себя — неожиданно сумасшедший.

Человек в тёмных очках сидит рядом с Челищевым на орудийной башне танка в окружении охраны, похожий на филина. От них головной броневик следует в колонне, через четыре машины снабжения и один тягач с «сотами». Которые, ни что иное, как капсулы для выродков выродка Шаб-Ниггурата или как сказал человек в тёмных очках (Меня зовут Марк! Можно без звания!) — божественные паразиты, и они сослужат нам службу!..

— Идиот! Это не стена, а фрагмент его четвёртого подбрюшья! Мы на верном пути!

Леонид чувствует тошноту.

— Расслабьтесь! Он нам ничего больше не сделает. Ми-го установили над ним контроль. Скоро оно начнёт плодоносить!

— И вы называете это богом…

— А вы называете богом седого деда с бородой на облаке. Разве это хуже?.. В нём есть подлинное величие. Он существует.

— И воняет хуже всех свинарников вместе взятых.

— Однако вы осмелели в своих высказываниях. Скоро ваш скептицизм исчезнет навсегда. Что же касается вони, как вы выразились, — оно существо из иного мира и к тому же колоссальных размеров. Вообразите только, как мы воняем для муравья! — и выкрик предназначенный ведущему колонны: — Не останавливаться! Поворачивайте направо и следуйте вдоль этой вашей «стены», говоря вашим языком!

Замершая было колонна продолжает движение. Дизель взрёвывает раз, другой, третий и, дернувшись, танк, ползёт вслед за полугусеничным фургоном.

Господи, как же жарко, — в очередной раз размышляет Леонид, поминая бога, которого по-прежнему и вопреки, считает подлинным. В коричневом тумане вырастает вертикальная тень. Чёрное, сплошное, безграничное.

Они находятся где-то в бывшем центре Ленинграда. Десять минут назад Леониду показалось, что он видел в озере воды фрагмент Александрийской колонны — ангела с крестом. Возможно, почудилось. Видимость двадцать метров вперёд, не больше. Да и то лишь фрагментарная. Эта едкая атмосфера обладает свойством непостоянства и периодически накатывают волны ещё гуще, ещё жарче. Сковывая мир затхло-дымно-трупно нездешним смрадом. Леонид думает об экспериментах с шагающей техникой — насколько быстро и без проблем они преодолели бы это перепаханное пространство, обладая шагоходами?..

— Вы видите это?.. — вкрадчивый голос.

Машина развернулась на одной гусенице в нескольких метрах от рельефного, складчатого, жаркого, похожего на шершавый камень и сколы скальный породы одновременно, нечто, отвесно уходящего в свинцовые небеса. Поверхность сочилась слизью, похожей на сосновую смолу.

— Хотите потрогать, может быть?..

Леонид не отвечает.

— Что вы видите?.. — Марк говорит в рацию.

— Стена… (помехи) условно-стена…

— Не тратьте время на названия! Говорите как есть!

— Оно… поворачивает и уменьшается в высоту. Если смотреть вверх, можно разглядеть закругляющийся край.

Человек в тёмных очках снова усмехается чему-то своему.

— Понял. Конец связи, — вертит в руках рацию, смотрит на Леонида, сосредоточенно изучающего сложный рельеф.

— Вижу, вам нравится. Мы близки. Ещё минут десять, готовим «соты» и наших друзей Ми-го! Наш условный яйцеклад близится. Условный, потому что и не яйцеклад вовсе, а складка, точка выхода на поверхность паразитов. Кстати, нужно смотреть в оба и не натолкнуться на другую его фауну — нежелательную!..

Нежелательная не заставляет себя ждать. По вертикальным морщинистым складкам, по смоле, как по рельсам, соскальзывают ленточные присоски с кожистыми перепонками, похожие на змей и червей одновременно.

Марк делает выстрел из лучевого пистолета. Световой сноп врезается в тварь и перерубает её пополам в полуметре от лица Леонида. Скользкий фрагмент сваливается на броню, Марк сталкивает его носком сапога.

— Чёрт! Кто поручиться, что это самостоятельное существо, а не очередной членик нашего божества!

Атака продолжается, но сваливающиеся склизкие твари перерубаются одна за другой последующими залпами. Белая, вязкая жидкость выливается из перерубленных тел. Существ становится меньше, некоторые сами сваливаются под гусеницы и раздавливаются. В конце концов, кто-то убивает последнее существо.

Приободрённый человек в тёмных очках, вновь обращается к головному броневику.

— Как у вас там?..

— Мы видим складку!

— Где там наши стрекочущие друзья? Готовим манёвр по стратегии один-один-восемь. Выстраиваем ряды! Майор, друг мой, скоро вы приобщитесь к истинным ценностям!

— А вы?..

— Я высшее звено. Мне не полагается.


Через два часа начинается ритуал. Шестеро Ми-го, безымянных чужих, — древних и мудрых парят вокруг скользкого, пульсирующего шара. Леонид представляет, что может произойти, если ритуал выйдет из-под контроля. Одно движение, один вздох адской твари и вся эта техника, выстроенная в определённом порядке, будет сметена, расплющена и раскидана вместе с людьми. Леонид желает, чтобы это случилось прямо сейчас. Пока не настал ключевой момент, пока складка, раскрывающая красно-коричневое дымящееся нутро не начала плодоносить.

Марк, похоже, понимает, какие мысли посещают майора Челищева, но ему всё равно. Он заворожен песней цикад. Прицепы с «сотами» образуют полукольцо вокруг складки, шара и Ми-го. Внутренности «сот» создают особую атмосферу для сохранения аморфных, студенистых существ и готовы принять гостей.

Стрекотание — этот странный язык, несущий бездну смыслов, — убаюкивает. Мягко, как колыбельная. Интересно, зачем это надо Ми-го?.. Зачем эти странные древние существа вмешиваются в жизнь молодых и глупых?.. К чему им помогать сейчас в узурпации, жестоком подавлении целого народа?.. Возможно, из праздного интереса. Или из строгого научного эксперимента. Или они просто играют…

Внезапно Леонид ощущает вибрацию воздуха и видит, как туман подёргивается, идёт волнами, будто фата. То, что человек в тёмных очках называл складкой, на деле напоминает порез с острыми, зазубренными краями в который спокойно может заехать автомобиль, если пробьётся сквозь ткани. Мягкие или твёрдые — понять невозможно. И этот порез раскрывается, выпуская бледных, похожих на мотыльков существ. Одного, двух, нескольких, небольшую стаю. Они движутся в смрадном воздухе обрамлённые сиянием. Ми-го продолжают ритуал — шар стекленеет, покрывается дымчатыми пятнами. Существ становится намного больше, они вылетают почти сплошной струёй, раздвигая края складки, выстраиваются в цепь, проплывают в почти прозрачном воздухе, освободившемся от грязных, ядовитых испарений, и бесшумно погружаются в мозаичные отверстия, испускающие белый, морозный дым — работает система охлаждения.

Мир замер в ожидании. Леониду сонное движение сияющего выводка, выделывающего несколько петель, напоминает вьюжный ветер в многократном замедлении.

— Красиво… — шепчет Марк, берёт рацию, — Какие «соты» заполнены? Докладывайте!

Ответ не доносится. Первая половина полукольца окутана морозным воздухом. Свободных ячеек нет — видно и так, и поток существ заполняет дальние соты, мерно раскачивающиеся на колесных рессорах.

— Доложить немедленно или под трибунал!

— Восемь из четырнадцати. Предполагаемое время завершения — три минуты. Вы можете начинать испытания…

— Свои советы, товарищ лейтенант, что и когда я должен начинать, оставьте при себе. — И обращаясь к Леониду Челищеву: — Майор, а вы станете в числе первых, кого коснётся благодать.


_____________


Вторым будет Андрей. Присланный из Москвы судья Верховного Суда СССР. Я переживаю приступ пробудившейся шизофрении вместе с ним и сейчас. Какая-то дальняя сторона моего совершенного организма на просторах сущего вакуума охвачена образами.

Я сижу в душном брюхе гусеничной БМП и, вылавливая из воздуха мерцающие шарики-каштаны с мушиными, сетчатыми крылышками, видимые только мне, сокрушённо гадаю, почему этот величественный молодой человек, прячущий глаза за непроницаемыми тёмными очками выбрал себе в фавориты простого офицера. К тому же раненого. К тому же, кажется, совсем безразличного к Шаб-Ниггурату.

Я сижу и гляжу в затылок сержанту, который в свою очередь, смотрит в визор перископа. А водитель пялится в смотровые щели — слишком узкие. Внутрь поступают выхлопные газы, но всем плевать…

Я отрываю крылышко от шарика, и тот распадается в руках, как трухлявый брусок.

— Что вы мне подсовываете… — шепчу я.

Через люк в крыше на меня поглядывает охранник. Следит за тем, как я выделываю пассы в пустом воздухе, преследуя порхающих фей.

Я видел адову пещеру. Зёв размером с кратер, полный зубов на дисках, вращающихся подобно циркулярной пиле в глубокой глотке. И что-то замкнуло во мне, когда самолет, в котором я летел в Ленинград, обдало слизью. Качнуло, швырнуло навстречу пасти, едва не поглотившей его. Кто бы мог подумать, что может происходить там внизу…

— Ха-ха… — говорю я, выщипывая остатки волос с головы.

— Видимость почти нулевая.

— Главное ехать за кормой восьмого…

Переговаривается между собой экипаж, игнорируя тихое сумасшествие своего высокого пленника.

Помутнение. Я не чувствую времени. Я не задаю вопросов, что здесь происходит. Для меня желанное расстрел.

— Ты веришь в то, что видишь?.. — говорит тот, который смотрит в перископ.

— Как это?.. Я вижу стену…

— Я не про то. Может это всё не по-настоящему…

Внезапный толчок и лязгающий, надсадный скрежет. Я скатываюсь со скамьи и врезаюсь в ящик со снарядами головой, разбивая лоб до крови. Даже не замечаю удара, только мои светящиеся друзья сменяются потемнением в глазах и цветными кругами…

— Тормози!

— Твою ж мать!..

— Врезались?!..

Сверху сваливается охранник, отчаянно матерясь. Никто тут отчего-то не пытается соблюдать субординацию, никто не называет друг друга «товарищ», но знаки различия имеет. Чёртовы сержантские лычки, например…

Впрочем, через минуту движение возобновляется. Некогда устраивать разборки, ничья корма и ничей нос, не помяты. Броня неприкосновенна.

Когда колонна начинает следовать вдоль выросшей чёрной тени, превратившейся в часть тела существа, какую только непонятно, снаружи раздаётся крик:

— Нас атакуют!!!

А я пропускаю всё. Я лью свою кровь на железный пол, и мне кажется, она прожигает сталь, булькает и скворчит как лава. Сверху доносятся странные шлепки по корпусу и свистящие звуки выстрелов из лучевого оружия.

Кровь загустевает, превращается в шевелящуюся многоножку не способную оторвать уплощённое тело от пола — и тогда я понимаю, озаряюсь мыслью — её раздавили, и она приклеилась внутренностями.

— Мама… мама… — шепчу я.

Холодная, пыльная хата и сухая, старая, мёртвая женщина, облепленная многоножками, лезущими из сырого земляного пола. А я кричу и отчаянно топчу их — жирных, оранжевых, извивающихся на складках одежды. Лопающихся, будто капсулы с рыбьим жиром…

И затемнение…

Для Андрея желанное, похожее на смерть — забытье. Для меня же просто ещё один фрагмент мозаики. Когда он приходит в себя — рассудок кристально чист. Его ведут вместе с Челищевым к человеку в тёмных очках. Он понимает зачем. И осознаёт, что должен прояснить для себя кое-что, прежде чем потеряет всякую способность к критической оценке…


Последней в колонне следует передвижная лаборатория. Целый дом-фургон с десятью колёсными осями и двумя мощными дизельными двигателями — бронёй, пулемётами, взводом охраны.

Андрей, Леонид Челищев — обе части меня находятся в идеально чистом чреве машины. В стерильной белизне освещённой белым светом ртутных ламп, заставленной мигающими приборами, стеклянными колбами, хирургическими инструментами.

«Соты» забиты до отказа — результат лучше, чем можно было ожидать. Ми-го утверждают, что существа способны к делению и при благоприятных обстоятельствах — оптимальном сочетании температуры и давления — процесс может начаться, после чего первая сотня тысяч возрастёт в два-три раза уже через несколько суток. Колонна готовится к отходу, и есть время на эксперимент, напервую пробу…

— Я хочу получить ответ, — говорит Андрей. Его рассудок встал на место, временно просветлел. Он уже не жаждет наброситься на майора, не мечтает стать фаворитом человека в тёмных очках, не ловит фей. Он понимает, что они с Челищевым в одинаковом положении подопытных и стоят подле друг друга, едва не касаясь плечами. Оба измучены, изранены, почти безумны по-своему.

— Валяй! — отрезает Марк, вынося стальной контейнер из холодильной камеры. В нём экземпляры — первая выжимка аморфных существ. — Пусть это будет последнее проявление скептицизма и критического ума перед безднами слепой веры!

— Сталин… У него ведь та же тварь…

— Тварь — грубое слово. Слово для живых. Они не живые в полном смысле. Я понимаю, что ты хочешь сказать, и я расскажу. У нас есть минут десять на свободную болтовню.

Он поправляет дужку своих очков и в какой-то момент, кажется, что сейчас он их снимет. Что-то скрывается за этими очками, что-то нечеловеческое. Движения молодого душегуба внезапно становятся странно прерывистыми.

— С самого начала была необходимость взять под контроль правительства сверхдержав. С американцами просто. Демократическая система, выдвигается кандидат на пост президента и дальше дело за грамотной агитацией. С вами было сложнее… — он набирает цифровой код на чемодане, щёлкает замок, — У власти — задержавшийся пожизненный правитель с крепким здоровьем. Тиран, которого все бояться. Свергнуть его слишком грубо, откровенно, даже опасно. Тогда была разработана цепь событий — запланированная, предвидимая, предсказанная. Цепочка причин и следствий, в которой основные игроки не догадывались о своих ролях. Лаврентий Берия — куратор научных проектов, человек с амбициями, чьё высокое положение было шатким, но влияние по-прежнему огромным. Необходимо было встроить инцидент в реальность. Навести на ложные выводы его, и его окружение. Единственную группу особо приближённых к вождю задумывающихся о возможности заговора, дрожащих за свою шкуру и осознающих простой, очевидный факт — начало новых репрессий ознаменует их арест. Они будут первыми. Несчастный случай в лаборатории не начальное звено. Первое — аморфное нечто с заложенным алгоритмом действия. Второе — идиот-лаборант, которого мучило в скафандре лёгкое удушье. Третье — его роковой поступок и четвёртое — инсульт. Он мог бы скончаться и от инфаркта, и от водянки головного мозга, тромбоза, закипания крови. Мог бы разложиться на отдельные химические элементы или даже сгореть. В зависимости от того, что мы заложим в программу. Он мог бы встать и пойти, как ни в чём не бывало…

— Вы?.. Кто такие вы?.. — вопрос майора.

Человек в тёмных очках, снимает очки. Открывает ярко выраженные надбровные дуги с зашитыми глазницами. Зашитыми, лишь на первый взгляд. В розово-лиловой коже скреплённой подобием скрепок оказываются тёмные отверстия, из которых тут же высовываются белёсые стебельки с гроздьями на конце, похожими на ягоды красной смородины.

— Да. Мы. Йит. Это тело — футляр, оболочка, а я играю роль человека. Насколько удачно судить вам. Мы вынуждены сотрудничать с Ми-го, предоставлять им свои услуги по алгоритмизации, так сказать. Играть по их правилам, внося свои корректировки без их ведома. Закладывая основы на будущее и ходы для манёвра. Мы ликвидировали человечность вождя и сотворили ровно то, что от нас ожидали заказчики. Правительство под контролём. Вождь по-прежнему мудр, но его ум хранит нечеловеческую мудрость. Всё что вы видите сейчас его план, его предвиденье и желание…

Андрей пятится, пока не утыкается спиной в шкаф с хирургическими приборами. Майор разглядывает, блестящие как стёклышки красные глазки, которые подёргиваются мигательным, полупрозрачным веком и тоже отступает назад…

Человек — не человек. Как его теперь называть?.. Извлекает колбу из контейнера, покрытую инеем, похожую на ледяной куб.

— Что ж, товарищи, начнём. Больно не будет.

Он улыбается и улыбка слишком человеческая. Но Леонид успевает увидеть движение в глотке. Бледный пузырь в красном горле — появившийся и исчезнувший в глубине.

Андрей впервые смотрит на майора. Идёт безмолвный диалог — извинения-прощение-прощание. Колба раскрывается в стремительных руках человека-футляра. Андрей и Леонид синхронно закрывают глаза. Ощущают холод, высвободившийся из стеклянного сосуда — неприятная, влажная, ледяная суть. Два свернувшихся в мёртвой сцепке аморфных, подкатывающих к краю колбы впустившей тепло…

— Вы на пути к счастью, друзья мои! — расплывается в оскале ставшее рыхлым лицо, дрожат стеклянистые стебельки с глазками.

«Улыбка Чеширского кота», — проносится в мозгу Андрея, прежде чем холод накрывает, становясь вездесущим…


Сорок дней беспросветного ожидания. Становится хуже.

Мы едим хлеб, вполне мясной суп и пьём крепкий чай — дозировано, мало. Нам не наваливают полные миски, как в первые дни. И мы невольники. На пятый день нашего заточения была предпринята попытка побега, и мы стали свидетелями расстрела. Лучи резали молодых людей, как желе. Самому младшему было четырнадцать. Женщины орали и бились в истерике, мужчины покорно молчали, когда с вышки беспощадно сыпали по живому…

Мать унесла меня тогда в комнату. Грязную, обычно переполненную, хотя сейчас и пустую — все снаружи — осознают свой окончательный статус заключённых концлагеря. Если не считать старухи в углу шамкающей челюстью, которая кажется, собралась помирать, кашляла всё громче и злее, порой заливая кровью пол подле себя. Господи, — говорила иногда мать, — Помоги нам, — когда слышала, как она задыхается.

Обычно люди теснились на полу, на матрасах из соломы, кому уже не доставались ватные. Новые прибывали по-прежнему, сбитые с толку, непонимающие, почему их отправляют сюда, а не в свои дома. Почему им внушают мысль, что они должны быть тут до распоряжения обкома партии, которое поступит неизвестно когда? Почему их дети не могут согреться у буржуек, получают урезанные пайки и страдают от вшей, поноса, недоедания? И близятся холода — в недостроенных зданиях по ночам изо рта валит пар, люди болеют, дров дают мало и они слишком сырые.

Мать укутала меня в солдатское, грубое одеяло. Я молчал уже несколько дней, мне снились кошмары. Тонущие корабли, падающие самолёты, облепленные слизью. И отец в них. Во снах. Странное существо, терзающее его снова и снова — гигантское, обрамлённое щупальцами. Он гибнет раз, за разом разрываемый на части, но возрождается, как феникс из пепла и гибнет вновь.

И я вижу светлые сны. Город, которого нет. Под синими небесами. С золотыми куполами. Высокими колокольнями, одетыми в гранит каналами и реками. Светлыми дворцами, залитыми солнечным светом, отражённым в сводчатых окнах. Я вижу статуи и памятники, улицы и площади. Лучезарных людей и их детей. Слышу уличные оркестры, гудки поездов и грохот трамваев. Ощущаю запах свежевыпеченного хлеба и светлые горизонты белых ночей. Я гуляю по этому городу. Я буду там всегда. Но меня там больше нет и этого города нет — тоже…


Мы ждём — уже без разговоров, без версий, без хулы на власти. Ждём и дожидаемся.

Нас выводят на улицу в липкий дождь, под неподвижное небо, напоминающее однотонный бетон. Всех сразу. И мужчин, и женщин и детей. Надзиратели в чёрном, — безмолвные люди в шлемах, без знаков различия, — указывают нам на огромный стальной фургон, стоящий в воротах. Нам объясняют, что надо просто пройти через него, и вы окажитесь на свободе. Вы поймете, когда будете на другой стороне, куда идти потом, и ничего не бойтесь. Я вижу трубу, которая подходит к фургону по воздуху, выворачивая из-за угла серого здания, она будто бы слегка дымится. Мы можем улыбаться. Наконец-то. Кто-то шепчет в толпе: Неужели? Мама тоже улыбается мне, и нам дают отмашку — мы можем двигаться.

Первый мужчина в шапке-ушанке заходит в железную дверь и… выходит с другой стороны. Он бодро шагает в своих резиновых сапогах и оборачивается в нашу сторону, лучезарно улыбаясь из-за колючей проволоки. Он непринужденно машет нам.

Столь же счастливой выходит и следующая партия. Каждый расходится в разные стороны. Они действительно знают, куда им идти. Мать просит разрешения войти вместе, когда близиться наша очередь. Ей отказывают простым кивком. Она вздыхает, наклоняется и заверяет меня, что разлука будет недолгой.

Разлука будет вечной.

Сияющее счастье на лицах всех. Неужели?..

Дверь плотно закрывается, каждый раз, впуская нового человека, и мы не видим, что происходит в ту секунду, пока он внутри. Но видим, что ничего плохого.

Приходит наша очередь.

Мама идёт первой, не задерживаясь и пары секунд внутри. Выходит с противоположной стороны фургона и не ждёт меня. Она шагает по грязным мосткам прочь. Её лицо озарено широкой улыбкой. И она забыла обо мне. Будто меня и не было…

— Мама?.. — прорывается сиплый голос.

— Сынок, иди же за ней!.. — бодро говорят мне.

И я иду…


____________________


Я не помню себя после выхода на ту сторону ворот. Совсем. Будто я умер и воскрес в подлинном аду…

Вообразите, что я осознал своё новое естество, будучи далеко за пределами Солнечной системы. Представьте мой беззвучный, невообразимо долгий крик. И мозг — точнее, то, что его заменяет — взорвавшейся, отнюдь не мыслями десятилетнего мальчика. Я ощутил разом тысячи, миллионы, миллиарды мыслей, образов, страхов непонятно откуда взявшихся в сознании существа, которым я стал!

Долгое время — неизвестно сколько — времени я не ощущаю, — пролетая мимо обледеневших комет и сухих астероидов, я пытался найти ответ на вопрос, что со мной произошло. Я вычленял мысли тех личностей, которые заняли естество студенистого кома — меня самого. Мысли, которые лишили меня детской наивности и принесли свои адские жизни. Все они содержащиеся во мне прошли через фургон, и там нет никого, кто не прошёл!

И вот я нахожу свою мать в себе. Образ — своими глазами она смотрит на меня — маленького, поглощающего манную кашу, и встречает отца с очередного задания. Она касается его шершавой, небритой щеки губами и говорит, что очень соскучилась. Она ставит на стол тарелку супа и наливает стопку коньяка.

Я вижу и другие события её жизни. Те, в которых меня ещё нет. Падение с велосипеда под мост, перекинутый через небольшую мутную речушку в её селе где-то под Новгородом. Ободранные колени, ладони и плач. Я вижу её пьяного отца, он надвигается на неё чёрной тушей. Она смотрит в бляху его ремня с морским якорем и покорно терпит крепкий удар по затылку. Вижу её, вместе с семейством провожающими, брата в армию и материнские слёзы. Вижу жуткую грозу — ту самую, в которой погиб отец. Старая берёза во дворе завалилась под шквалистым ветром, задавив его насмерть.

Я вычленяю и тот миг, когда она входит в фургон. Ровно до момента, когда дверь с лязгом открывается, впуская её — озабоченную, беспокойную — и бесшумно затворяется. Всё — темнота. Полный провал в небытие. Как и у тысяч других…

Но что случилось со мной?..

Узнаю ли я когда-нибудь, отчего стал составной частью студенистого нечто, заброшенного во Вселенную?.. И куда я направляюсь?..

Я получаю ответ на первый вопрос. Спустя неопределённое время, пройдя через метания. Через чужие потрясения чужих личностей во мне, через шизофренические прозрения и бред, через убийства и грехи. Пережив каждую жизнь — до ворот, до точки — до. Прочувствовав все процессы в своём ужасном теле, оказывается можно ощутить, как отрастают под полупрозрачной оболочкой новые нити вен и как обзаводятся оболочками мозги-картофелины…

Я вдруг вижу себя со стороны десятилетним мальчиком, и понимаю, что этот момент запечатлён чьими-то глазами после ворот! Но чьими глазами?!.. Если я обрёл чужие разумы, только тех, кого фургон разделил, а они фактически умерли после прохождения, потеряв способность фиксировать окружающий мир!

Я стою в гигантском ослепительно белом помещении, похожем на ангар. Но в нём нет крылатых машин, обслуживающей техники и пилотов. Есть ажурная конструкция под потолком утыканная заклёпками. Плафоны с белыми лампами внутри. Гигантские створы открытых ворот, впускающие тьму. И мерцающий шар, зависший посреди в полуметре от надраенного пола. И мальчик — я сам — в рваных брюках и курточке, с коркой грязи на лице, стоящий подле люминесцирующего шара. Тот, кто смотрит на меня подходит ближе. Я почему-то не ощущаю его эмоций. Не могу проникнуть глубже, словно мне намеренно открыли только одно событие, один канал связи…

Я полагаюсь на одно чувство — слух, помимо зрения. Идущий скрипит кожей и ступает мягко, будто лань. Он не оглядывает безразличный мир вокруг и в упор смотрит на мальчика. Шар изменяется, становится, словно бы куском каучука и вытягивается навстречу — тому мне. Я подхожу вплотную и глазами незнакомца, смотрю на самого себя. Незнакомец проводит по спутанному колтуну волос.

— Ты нашёл себе цель. Вот как значит! — в голосе слышна ироничная усмешка, — Кто бы мог подумать, что она будет именно такой! Иди к нему смелей!

Шар превращается в студень и поглощает меня бесшумно и бесстрастно. Незнакомец отводит глаза, и несколько секунд я вижу только белую стену. Потом он снова смотрит на шар — тот пульсирует буграми, полупрозрачный, с вкраплениями непонятной черноты. Меня, мальчика, кажется, успешно переварили…

— Ты знаешь что делать.

Шар плывёт к воротам. Вонзается во тьму бледным, живым блеском. Я вижу рдеющую зарю на востоке и взлетно-посадочную полосу. Да, это был ангар. Вижу полуразрушенные здания-огрызки. Гнойную блямбу свинцовых туч, по-прежнему неизменно накрывающую дремлющее чудовище. Понимаю что это — Ленинград.

Шар поднимается в небо, распуская венцы лучей. И появляется ещё кое-что. Светящиеся точки, летящие со стороны города. Множество, целый рой — их больше и больше. Они уже сливаются в сплошное серебряное мерцание. Аморфные…

Тот, кто взирает на меня, предусмотрительно отбегает на несколько десятков шагов, когда невероятная гигантская стена света врезается в шар на высоте полусотни метров со свистом и грохотом. Воздух дрожит от накатившего в позднюю осень тепла. Небо разражается искрами и трещинами молний. Незнакомец прикрывает лицо рукой и добрых полминуты взгляд мой утыкается в кожаный рукав, подсвечиваемый вспышками.

Когда грохот стихает в воздухе курится дым. Пахнет озоном. Шар превратился в светящуюся точку в безоблачном небе и стремительно затухает, исчезая совсем в чёрном космосе…

Незнакомец отряхивает подол плаща и идёт вдоль ангара. Поворачивает на бетонную дорогу, выводящую к местам для стоянки автотранспорта.

Личный автомобиль уже дожидается.

— Ты уже очень далеко, — говорит незнакомец, сокращая расстояние между собой и аэродинамическим чёрным автомобилем без колёс, — с абсолютно плоским днищем, — преодолевшим силу гравитации. Один из первых в своём роде — предвестник нового времени.

Я среди бесконечной черноты — осознаю, что незнакомец обращается ко мне через умопомрачительные пласты пространства и времени. Он садится за руль и заводит двигатель. Раздаётся мерное жужжание.

— Ты уже у цели. И можешь успокоиться — они все свободны и живы, как и твоя мать. А ублюдок Шаб-Ниггурата призван отцом и скоро отправится в Иные Сферы…

Он смотрит в зеркало заднего вида. Я могу увидеть лицо незнакомца. Молодой человек в непроницаемо тёмных очках, плотно прилегающих к глазницам. Он улыбается.

— …А мы продолжаем и дальше вносить свои корректировки в их план!..


Но мне всё ещё снятся сны о городе, которого нет…

2013

Данила Андреевич Котлов ПО Г. ЛАВКРАФТУ

Тихая летняя ночь. Ночь теплая. Ночь нежная. Ночь ласковая, заполненная серебристым светом луны и звуками мирной городской жизни. Самой природой такая ночь предназначена для прогулок по парку в лучах лунного света — держась за руку любимой и не думая ни о чем кроме своего счастья. Я всегда любил такие ночи. Теперь они сводят меня с ума.

Вся эта история началась довольно давно, а в день смерти Андрея, последнего из моих друзей, все еще остававшегося в живых, я понял кто будет следующим. В тот день я нашел в своем доме эту чертову табличку из-за которой все и произошло. С тех пор любимая ночь обернулась для меня кошмаром.

Однако, хватит рыдать над судьбой, в том что со мной случится, в том что быть может скоро случится и с тобой, читающий эти строки, виновен только я. Сейчас у меня еще есть немного времени, чтобы рассказать обо всем с самого начала. Мне нелегко вспоминать те события, особенно на пороге смерти, мне стыдно за то что я появился на свет, но все же придется это признать — я один из тех, кто, пусть и неосознанно, выпустил в мир древнее зло, то самое зло которое сейчас идет по моему следу. Надеюсь я буду последней его жертвой, Боже, как же я на это надеюсь!

Черт, сейчас я попытаюсь хотя бы немного прийти в себя и расскажу все по порядку, так как оно и происходило, похоже другого шанса сделать это у меня уже не будет.

Все началось 3 года назад. Нас было трое — трое лучших друзей, не мысливших себя друг без друга. Друг без друга и без своей одержимости. Мы были одержимы Атлантидой. И, честно говоря, в этом нет ничего удивительного — даже и сейчас, на пороге гибели из-за этой своей одержимости, я не пойму человека, которому не интересна эта легендарная страна.

Тогда, 3 года назад, заканчивая университет, мы решили организовать экспедицию в Антарктику, надеясь найти следы Атлантиды именно там. В университетской библиотеке еще на первом курсе мне попалась одна из малоизвестных работ великого Платона в которой он описывал берега Атлантиды удивительно схожими с этим царством холода и вечной тьмы. На то, чтобы собрать экспедицию ушло полгода. В тот момент, окрыленные своей мечтой, мы не придавали этому никакого внимания. Сейчас же я уверен, что нас уже тогда вела та злая воля, которую мы впустили в этот мир. Ведь согласитесь, по-настоящему удивительно когда седые профессора с первых слов проникаются безумной идеей никому не известных, да что тут и говорить, особо не блещущих своими талантами студентов. И вот — прошло всего полгода с момента возникновения идеи этой чертовой экспедиции до того дня как новейший катер с тремя полубезумными пассажирами прибыл к берегам Антарктиды. Это произошло 24 июня 2008 года.

О, Антарктида! Бессмысленно описывать ее красоту тому кто не был в царстве вечного льда. К тому же, я просто не смогу этого сделать. Также как и сказать хоть слово о том, как прошла наша экспедиция. Сейчас я даже не уверен в том, были ли мы в этой проклятой Богом Антарктике. Должно быть то, что я сейчас скажу покажется бредом сумасшедшего, черт, я и сам не поверил бы ни одному слову, если бы это не произошло тогда со мной и с моими друзьями, но все случилось именно так. Я вижу перед собой сияющие ослепительно белым светом берега Антарктики, готовлюсь к великим открытиям, готовлюсь не посрамить своих предков, которые когда-то точно так же как и я влекомые духом открытий сходили на этот берег… Я помню все это как тогда, хотя прошло уже 3 года с проклятого дня — легкое головокружение, чернота в глазах на долю секунды, и вот, жажда открытий и готовность не посрамить никуда не исчезли, нет. Исчезли берега Антарктиды. Вместо них наш катер приближался к берегам Африки недалеко от Кейптауна, а корабельные часы показывали все то же 24 июня но уже 2010 года. Ровно год прошел с того дня, но память ко мне так и не вернулась. Похоже мы все же что-то нашли, ведь когда я пришел в себя, на палубе прямо передо мной лежала эта проклятая пластина.

Мы так и не смогли понять из чего она сделана — кусок неизвестного материала, скорее всего какой-то металл, ни у кого из нас не было нужных знаний чтобы говорить об этом с уверенностью. Кусок неизвестного металла размером десять на десять сантиметров, казалось бы ничего особенного, но то, что было изображено на этой пластине вызвало из глубины души черные волны гнетущего ужаса. Это был именно панический ужас от ощущения невообразимой чуждости и древности, исходивших от изображенного на пластине существа. Там было настоящее чудовище, нечто рожденное больным воображением. При взгляде на ЭТО в моем воображении возникли одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека. Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое чешуйчатое, но все же человеческое тело с недоразвитыми крыльями. Фигура располагалась на фоне, который должно быть, изображал некие циклопические архитектурные сооружения. Несмотря на свою чужеродность, фигура казалась поразительно знакомой, как будто мне известно что это за порождение бездны. Но до сих пор мне так и не удалось узнать кто это был.

Жаль, что я не сошел с ума еще тогда. И очень жаль, что ни у кого из нас просто не хватило сил притронуться к этой мерзости и отправить ее в океан. Когда же мы бросили якорь в порту, ужас исчез. После короткого отдыха мы отправились домой, захватив с собой на память загадочный артефакт.

Следующие полгода текла размеренная и ничем не примечательная жизнь. О том, что была какая-то экспедиция никто и не вспомнил, даже люди, бывшие нашими спонсорами. Может быть, тебе, читатель, интересно узнать о событиях того периода побольше, но, черт возьми, это моя жизнь, хорошая или плохая, делится ей я не хочу ни с кем, даже сейчас, когда она подошла к концу.

Все изменилось в конце декабря 2010 года. Женя, хранивший табличку у себя, так как чаще всего собирались мы именно у него дома, позвонил и сказал что рисунок изменился. В голосе его была паника. Тем же вечером мы собрались у него и долго рассматривали рисунок, на котором был изображен человек, лежащий под колесами автомобиля. Так ничего и не решив мы разошлись по домам. Через час после этого прозвенел звонок из милицейского участка — Женю нашли под колесами автомобиля, нечеловеческий ужас безумной маской застыл на его лице.

Табличку забрал себе Андрей, засунув ее в самый дальний ящик своего стола, и снова два месяца спокойной жизни. А на исходе 2-го месяца снова раздался звонок — Андрея нашли в залитой кровью ванной с перерезанными венами. Экспертиза показала что он был смертельно пьян, хотя из принципа совсем не употреблял алкоголь. И, да, его лицо было невозможно узнать, настолько его обезобразил испытанный перед смертью ужас.

В вещах Андрея табличку так никто и не нашел, ее местонахождение было тайной для меня. Было — до прошлой недели. Четыре дня назад, 20 июня 2011 года, сидя за своим столом я услышан странный стук. Обернувшись я почувствовал как кровь стынет в моих жилах, а волосы поднимаются дыбом и теряют свой цвет. В этот раз на табличке мое лицо.

Всю ночь я так и не сомкнул глаз, а утром, увидел в зеркале полуседого трясущегося старика. И это несмотря на то, что мне всего 23 года. Сейчас я живу в ожидании неизбежной смерти, я уверен в ней учитывая то, как мы нашли табличку и то как она оказалась в моей квартире.

Что ж, мое время пришло, я слышу как за окном поднимается ветер и собирается гроза. В звуке ветра, бушующего снаружи, слышатся далекие голоса, кажется они поют, да, что-то вроде «Пх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн».

Черт, это слово… нет, имя!!! Ктулху! Как будто сработал безжалостный механизм и воспоминания рекой полились в мой мозг, истерзанный ожиданием гибели. Да, мы были в царстве вечного льда и действительно нашли там остатки древней Атлантиды. И в чудом уцелевшем храме умудрились разрушить алтарь. На этом и закончилась наша экспедиция. Похоже это был храм Древних Богов, и сейчас меня ожидает их гнев. А может быть и не храм, а место их заточения, тюрьма из которой они не могли вырваться сотни тысяч лет, и меня ожидает благодарность. Нет, не представляю себе, что из этого хуже. Мне уже никогда не узнать правды. Теперь мне понятен ужас на лицах моих друзей, то что ожидает меня намного страшнее смерти. Но, черт возьми, я не сдамся так просто, быть может они не успеют добраться до меня — окно моей квартиры довольно высоко, и оно уже открыто…

2011

Александр Подольский ТВАРИ ИЗ НИЖНЕГО ГОРОДА

Вниз взглянула рыбьим оком

Недовольная Луна —

Там, тумана поволокой

Город скрыт, в объятьях сна

Пребывает безмятежный,

Спят спокойно млад и стар.

Только нет уже надежды —

От прибрежных чёрных скал

Рыбы движутся отрядом,

Позабыв извечный страх,

Человек, не жди пощады —

Кровь сверкает на зубах.

Этой ночью вышли рыбы

Человечье мясо есть,

В эту ночь познают рыбы

Что такое злая месть.

«Человек хорош покойным» —

Приговор у рыб таков…

А пока что спит спокойно

Мирный город рыбаков.

«Рыбье око»
Алексей Грибанов (Вертер де Гёте)
Крысы мешали спать вторую ночь подряд. Пока молнии перечеркивали больное небо Нижнего города, а дождь затапливал подворотни, рядом копошились эти твари. Местное пойло не помогало отключиться, ведь шорохи в стенах и полу проникали даже в сон, обращаясь новыми кошмарами. Лампы вокруг устроенной в кресле постели горели до утра, и грызуны не показывались. Но я чувствовал их присутствие, как и они — мое. Потому что зверь всегда чует другого зверя.

По стеклу сползала мутная жижа, размазывая вид на трущобы. Озеро приближалось. С каждым годом оно увеличивало границы, пухло, пожирало берега, принося в жертву своему главному обитателю рыбацкие бараки. Накинув плащ, я открыл окно, выбрался на решетчатую площадку обрубленной пожарной лестницы и закурил. Дождевые капли заплясали вокруг башмаков, а струйка дыма едва не утонула в потоке воды.

Никаких высоток, никакой техники, никаких верениц газовых фонарей. Все это осталось в Верхнем городе. Здесь властвовал мрак. Заводские трубы выплевывали в небо облака копоти, и над уродливыми домишками нависали черные тучи, не давая выглянуть солнцу. Трущобы напоминали живой организм. Они росли вдоль береговой линии, к ночи расцветая огнями костров и пожаров. Тысячи прижатых друг к другу комнатушек, каждая из которых больше походила на собачью конуру, сплетались в медленно уходящий под воду лабиринт. Где-то там и должен был прятаться убийца Анны.

Пятиэтажная ночлежка в этой части города выглядела настоящим небоскребом. Выплюнув потухшую сигарету, я поднялся на крышу. Флюгер порос ржавчиной, но стороны света на нем все еще узнавались. С юга тянулась единственная нормальная дорога в Верхний город, с которым меня больше ничего не связывало. Не считая пресвятых карточных долгов. Одинаковые здания топорщились из земли, будто перевернутые кружки на стойке грязного кабака. Бары, притоны, подпольные игровые клубы и сутенерские помойки — всего этого здесь было едва ли не больше, чем обычных жилых домов. Поймав новый порыв ветра, флюгер заскрипел костями и повернулся ко мне. На север.

— Куда пялишься? — спросил я уродца, что напоминал ежа. Хотя дураку понятно, чье изображение поставили на крыше.

Я тоже развернулся и взглянул на темно-синие волны вдалеке. Утренний туман поднимался из низины, где оживали трущобы. Озеро казалось бескрайним, словно и не было остального мира за кромкой воды. Вспомнились кошмары, что начались, как только я заселился в «Морок». Перед глазами встали рыбаки… Фанатики считали, что сказывалась близость к нему, не зря ведь Обитателя озера называли еще и Властителем мертвых снов. Если раньше подобная чушь жила только в мозгах рыбаков, то теперь и самые обычные люди верили в этот бред. Газетчики, психи, любители легкой наживы и народная молва превратили спящую на дне тварь в древнее божество. Служители культа Глааки были довольны.

Вторая пожарная лестница спускалась с другой стороны здания, плюс дверь на чердак еле держалась на одной петле. В случае чего, уйти можно было через крышу. Но эти же ходы наверняка пригодятся и незваным гостям, если тем хватит ума искать здесь. А искать они начали еще вчера.

В комнате было тихо, движение в гнилых перекрытиях исчезло с наступлением утра. Разложенная на столе колода вновь предвещала неприятности. Карты всегда помогали мне заработать на жизнь, от подростковых игр на сигареты с друзьями до закрытых турниров с участием городской верхушки сейчас. Они давали мне очень многое, ничего не прося взамен. Как выяснилось, просто выжидали момент, чтобы забрать все и сразу. Удача, как и любая опытная шлюха, вмиг перекинулась к другому, ведь всегда найдется тот, у кого и кошелек потолще, и член побольше. Но карты все еще говорили со мной, пускай теперь я сам надеялся на ошибку. Черный джокер Глааки приходил раз за разом, исключая возможность совпадения.

Проститутка очнулась. В заплаканных глазах отражался страх, на запястьях под веревкой проступили кровоподтеки.

— Ну что, надумала говорить?

Она послушно закивала, и я вынул кляп.

— Мне нужен великан. Уродец из рыбаков, одноглазый. И у меня мало времени, так что советую переходить сразу к делу.

— Если ты думаешь, что я работаю одна, — процедила назвавшаяся Евой шлюха, — то ты конченый. Знаешь, что с тобой сделают? Знаешь?!

Наряд проститутки ей подходил: молодое тело в нижнем белье пряталось под коротким плащом, который едва прикрывал шикарную задницу. Стройные ноги в чулках, высокие каблуки, чернильные волосы до плеч — для местных уродов слишком хороша. К животу присосалась татуировка в виде осьминога. Верхние щупальца поддерживали крепкие груди, а нижние переплетались друг с другом и заползали под ткань шелковых трусиков. В пупке, который выступал глазом подводного чудища, красовалось серебряное кольцо. Назвать Еву красавицей мешали только синяки на ребрах да исколотые до черноты вены.

— Меня ищут люди куда серьезнее твоих дружков. Это раз. Я знаю, что несколько дней назад ты с ним виделась. Это два. И если ты не заговоришь, я тебя убью. Это три.

Если у меня с такой легкостью забрали самое дорогое, почему я должен ограничиваться в средствах? Анну разорвали белым днем в одном из переулков Верхнего города. Просто так, ради забавы. Через полгода после нашей свадьбы. Оказавшийся рядом полицейский ничего поделать не смог — ему выжгли глаза кислотой. В последние месяцы это превратилось в странный ритуал, на улицах все чаще встречались люди с ожогами вместо глаз, но шумиху никто не поднимал, будто так и надо. Что еще удивительней — калеки и не ждали помощи от законников и даже в больницу не обращались, привыкая к жизни в вечной темноте. Настолько силен был страх. Похоже, чешуйчатые так отвечали на появление молодежных банд, которые отлавливали рыбаков и избивали до полусмерти, запрещая показываться в Верхнем городе. Как бы правительство ни старалось сохранить нейтралитет между людьми и глубоководными, столкновения случались почти каждый день.

— Не хочешь по-хорошему? Значит, начнется моя любимая часть.

Тогда полиция вздернула пару полубезумных рыбаков и закрыла дело. Однако мне этого было мало. Я наведался к пострадавшему. Полицейский, совсем еще мальчишка, явно недоговаривал. Трясущееся от ужаса тельце выдавало новоиспеченного калеку с потрохами. Боялся он не только и не столько меня, сколько того, о ком не смел говорить. Но я всегда был мастером переговоров. Крича от боли, полицейский выложил все. Анну убил здоровенный рыбак, больше любого из местных, больше многих людей, и вместо правого глаза на лице ублюдка была отпечатана паутина шрамов. А еще полицейский расслышал последние слова Анны: «Только не ты». С тех пор эта фраза поселилась в моей голове. Неужели Анна знала убийцу? Откуда?

Спустившись к хозяйке, я взял у нее граммофон и пару пластинок. Музыка и слова на чужом языке наполнили комнату, зазвенели под потолком, отражаясь от оконных стекол. Нашарив в карманах плаща Евы губную помаду, я расчертил ее тело короткими алыми линиями.

— Это для удобства. Чтобы ничего не забыть. Потому что теперь я собираюсь по всем этим черточкам пройтись ножом.

Смелости в ней поубавилось.

— Не надо, пожалуйста.

Я достал нож и сделал первый надрез. Ева взвыла, будто передразнивая певичку из граммофона.

— Говори. Мне нужен Циклоп.

Она плюнула мне в лицо и заверещала:

— Сука, сдохни, мразь! Ты сдохнешь! Тут и останешься!

Скучно, раз за разом одни и те же угрозы. Когда я вырвал кольцо из ее пупка, Ева клялась, что ничего не знает. Уже прогресс. Но она врала. В Верхнем городе одноглазого не было. Я облазил все места сборищ рыбаков, посетил передвижные цирки уродцев, сходил в глубоководный театр в Центральном парке. Ничего. С помощью немалых денег достучался до чешуйчатых из «верхов», ведь теперь эти твари заседали почти в каждой структуре. Дружба народов, мать их за щупальце. Но ни рыбаки, ни полукровки толком не помогли. Они узнали одноглазого и даже вспомнили имя — Циклоп, только вот в Верхнем городе его никто не видел. Тогда я завел целую сеть информаторов в Нижнем городе, чью работу оплачивали влиятельные и очень азартные люди. Правда, догадались они об этом только вчера, до того мошенничество за карточным столом проходило как по маслу. Беда в том, что и в Нижнем городе Циклопа не было. Он просто исчез, будто знал, что за ним открыли охоту. Два месяца тишины и впустую потраченных денег сменились вереницей долгожданных весточек: Циклоп вновь мелькает среди полуразваленных построек Нижнего города. И как бы я ни тянул с визитом в эту загаженную помойку, как бы ни пытался отмахнуться от детской боязни рыбьих лиц, время пришло. В Верхнем городе меня с остатками денег искала каждая собака, а в Нижнем ждал своего часа убийца. Все-таки жажда мести способна перебороть любой страх.

Я продолжал полосовать красивое женское тело, получая все новые проклятья в свой адрес. Девчонка попалась не из сговорчивых.

— И ты вот так просто меня убьешь? — От постоянных криков голос Евы охрип. В нос бил запах крови, мочи и пота. — Без причины?

— А что такого? Убийцей я стал, едва появившись на свет. Смотри. — Я показал ей уродливые рубцы на шее. — Петля из пуповины — не лучший подарок новорожденному. Мать была шлюхой вроде тебя, я оказался ей не нужен. Но задушить меня не получилось — она потеряла слишком много крови. Получается, я убил ее, даже не зная, что она хотела убить меня. Забавно, правда?

— Ты просто больной. Больной сын шлюхи.

— Возможно. Тем хуже для тебя.

Я почти вырезал осьминога, когда Ева сбивчиво заговорила. Простыня настолько пропиталась кровью, что на полу собралась целая лужа.

— Хватит, хватит, прошу, все, хватит… Я его не знаю, и никто из моих не знает… Живет где-то у озера.

— Озеро большое. Точнее.

— Да не знаю я, правда, не знаю… там, говорят, на одном из островков у северной части, у топей…

— Очень мало информации. Понимаешь? У нас ведь с тобой еще и спина не охвачена.

— Не надо, прошу, — заскулила Ева. — Его долго не было, а недавно появился, да, наркотики искал, у нас тут все на них сидят, даже рыбаки, почти все… Затейник три дня не приезжал, я сама в ломках, а тут ты…

— Затейник — кто такой?

— Умелец один, старик, варит, химичит, делает дрянь всякую, кислоту, все подряд, говорят, прямо из крови Глааки делает…

— Где живет?

— Не знаю.

Я вздохнул, окинул взглядом перечеркнутое ранами тело. Теперь Еве придется серьезно скинуть цену на свои услуги. Если, конечно, она выживет.

— Я правда не знаю, Затейник сам приходит, сам привозит, к себе никого не пускает… Знаю только, что в трущобах где-то…

Отойдя к окну, я достал сигарету. За стеклом свистел ветер, разгоняя остатки дождя. На улице посветлело, высыпал народ, загудели такси. Обычные будни рабочего квартала.

— Похоже на правду. Только зачем такие жертвы, почему сразу не рассказала? Боялась, что одноглазый накажет? Этот ваш Циклоп, считай, уже труп.

За спиной раздался булькающий смешок.

— Не-е-ет, — с улыбкой протянула Ева. — Скорее, ты труп. Потому что Циклоп — особенный. Ты видел его вообще? Все говорят, что со дня на день Глааки проснется… И разбудит его особенный рыбак… И все изменится.

— Понятно, — выдохнул я, — так ты фанатичка.

— Я просто верю, что скоро исчезнут ублюдки вроде тебя, глаза которым закрывает ненависть. Те, кто не видят среди рыбаков нормальных…

— Они не могут быть нормальными, это грязные мрази, место которым в их болоте. А лучше — в банке собачьих консервов.

— Среди людей мразей еще больше.

Я не собирался ничего доказывать. Десятилетия назад все решили за нас, теперь оставалось просто жить в этом мире. Бок о бок со всеми его обитателями. И ждать, чья чаша терпения переполнится раньше.

— Кляп вставлять не буду, дыши. Если не обманула, перевяжу, как только вернусь из трущоб. Если обманула, то лучше бы тебе сдохнуть до моего возвращения.

На улице меня окружила свора ребятни. Чумазые, беззубые оборванцы толкались и пихались, дергая за плащ.

— Добрый человек, дай денег! Помоги! На питание, добрый человек! А, добрый человек?!

— Попрошаек не кормлю, пошли вон, — процедил я.

— Зачем попрошаек? — удивился самый длинный, с горизонтальным шрамом на лбу. — За газету! Хорошая газета, добрый человек! Сегодня привезли из Верхнего города, да! Хороший город, хорошие новости!

Зверьки заплясали вокруг, а длинный достал из мешка бумажный сверток. Газета была заляпана черными пальцами, но выбирать не приходилось. Не расстреливать же их стаю средь бела дня.

— Давай сюда. — Я схватил газету и швырнул мелочь в лужу у тротуара. Дети кинулись к мутной жиже с такой радостью, будто добывали настоящее сокровище. Хотя для них, возможно, так оно и было. Когда я садился в такси, попрошайки уже вились вокруг нового клиента.

Таксист помалкивал, чувствуя мое настроение. Мимо проносились серые стены домов и серые лица. Это был серый мир, в котором я чувствовал себя чужаком. Люди как-то приспособились к жизни рядом с животными, но только не я. У меня из памяти еще не вытравились времена, когда мы были хозяевами на своей земле. Когда по улицам не ходили сектанты, предлагая бессмертие в обмен на душу, когда рыбаки жили только у водоемов. Когда спящее на дне озера существо привлекало туристов, а не фанатиков.

«Культ Глааки принимает новых послушников».

На первой полосе изобразили самого Властителя мертвых снов. Из чудовищного слизня цвета озерного ила топорщились сотни металлических отростков, шкура из железных волос покрывала тварь, словно броня. Где-то в глубине этой массы едва виднелись глаза Глааки, что росли на щупальцах. Вокруг Обитателя озера скучились люди в балахонах, воздевающие руки к своему повелителю. Смотреть на эту мерзость было тошно. Недоумки со всей округи в суеверном ужасе падали на колени перед озерным гигантом, но для меня он оставался лишь редким животным. И если вдруг когда-нибудь эта штука проснется, ее можно будет убить. Как и любое другое существо.

— Почти приехали, — подал голос таксист.

Дождь закончился. Я полистал газету и завис еще над одной заметкой. Как ни странно, она была посвящена человеку.

«Очередное убийство человека-рыбы. Тридцать восьмой продолжает охоту».

Это был маньяк нового времени, человек, уничтожавший жаберных тварей по всему Верхнему городу уже несколько лет. Трупы находили в парках, у рек, в подворотнях, даже в рыбных лавках. Пресса тут же сделала из него психопата, который разрушает и без того хрупкое перемирие, мол, мы давно научились жить рядом с рыбаками и даже работать вместе. Только продажные писаки отказывались замечать, как эти лягушкоголовые уроды ведут себя с людьми, когда чувствуют свое превосходство. И, разумеется, никто не собирался подсчитывать число жертв с нашей стороны, хотя чуть ли не каждый месяц от перепончатых лап умирали несколько человек. Всем было плевать.

До конца дочитать я не успел — в окне уже виднелась линия деревянных развалин. Рыбаки здесь водились не только глубоководные, встречались и обычные старики с бамбуковыми удочками. Но все же у основной массы можно было обнаружить жабры, и мурашки на спине я почувствовал в тот же момент, когда фонари такси растворились в дорожной пыли. С самого детства я и боялся, и ненавидел рыболицых, в их присутствии меня начинало колотить. Со своей фобией я боролся, как умел, но сейчас на это не было времени.

Повсюду ощущалось дыхание озера, от воды несло прохладой и тленом. Под ногами сновали крысы, ничуть не стесняясь человека, а местные жители лишь на мгновение поднимали ко мне глаза и возвращались к своим делам. Кто-то мастерил сети, кто-то запекал на углях странного вида мясо, голая детвора играла с собаками на дорожке, и матери поглядывали на отпрысков из-за кривых заборов. Часть хижин оказалась сожжена, стекол не было почти у всех. Тропинки становились все уже, дома жались друг к дружке, точно выстраивая неудачную баррикаду, и мне приходилось шагать сквозь чьи-то жилища. На вопросы никто не отвечал, беседовать с чужаками здесь не привыкли.

Я углублялся в лабиринт, путаясь в бараках, натыкаясь на одинаковые комнатушки и одинаковые лица. Переплетения стен кружили перед глазами, ведь среди исчезающих троп я давно заблудился, да еще и потерял счет времени. Казалось, либо я вот-вот выйду к самому Глааки, либо окажусь у того места, откуда начал искать Затейника.

Наконец я разглядел вдалеке высокий черный столб и двинулся туда, точно сбившаяся с курса шхуна к маяку. Питаемая озерной водой почва кое-где проваливалась, и в очередной луже я раздавил нечто вроде каракатицы. Тварь напомнила осьминога на животе Евы. Я ускорил шаг.

Столб оказался сгоревшей сторожевой вышкой, на площадке возле которой из проволок и арматур собрали памятник Глааки. У железного отродья в два человеческих роста высотой на четвереньках сидела старуха. Она почувствовала меня, закончила молитву и поднялась.

— Ты не любишь Глааки, так ведь? — с ходу спросила она, обратив ко мне выжженные глаза.

— Я ищу Затейника.

Ведьма протянула руку, на пальцах не было ногтей — только черные углубления.

— Ты не любишь Глааки. — Теперь это было утверждение.

— Ты знаешь, как найти Затейника? Я могу заплатить.

— Глааки дарует тебе бессмертие, но ты должен верить. Должен почитать могущественного Древнего, величайшего из великих. Ты должен верить, и тогда у тебя будет шанс стать слугой Глааки. Затейник не верил, он принес в наш общий дом заразу и погубил себя. Глааки никогда не дарует ему вечной жизни!

— Погубил? Что с ним?

— Он стал жертвой своих деяний. Это кара, кара Глааки!

Чокнутая фанатичка опять рухнула на землю перед статуей, яростно прожевывая очередную молитву. Это скрюченное существо уже мало походило на человека, закапываясь седыми патлами в придорожную грязь. Я подошел и развернул старуху к себе.

— Слушай меня очень внимательно. Сейчас я оторву тебе голову, и никакой Глааки обратно ее не пришьет, поняла? Но ты можешь спастись. Просто скажи, где Затейник.

Старуха тряслась всем телом, только сейчас сообразив, чем ей грозит наша встреча. Сухой рот открывался беззвучно, точно рыбий. Наконец она произнесла:

— Иди вниз к озеру. Там, где земля становится болотом, найдешь его хижину. Ее сожрала зараза, сожрет и тебя.

— Я рискну.

— Затейника искали три дня назад. Его уже нет, его давно нет!

Я бросил старуху на землю и поднялся.

— Это мы еще посмотрим.

— Я буду молиться за тебя, чужак. Потому что Глааки вот-вот проснется, и теперь он тебя не пощадит. Особенный уже знает, как разбудить его. А ты будешь умолять о простой смерти. Но Глааки не послушает. Он окунет тебя в кошмар!

— Ваш Глааки — это вонючая лужа рвоты, вот и все. Болотная тварь, которую кучка идиотов считает божеством. И скорее вы сами подохнете в своих трущобах, чем эта гниль выползет наружу. Про Особенного уже слышал. Как раз его я и собираюсь убить.

Чем ниже спускалась тропинка, чем ближе становилось озеро, тем мрачнее делалось вокруг. Живой свет уходил из этих мест, и во встречных бараках загорались огоньки. Шлепанье чужих лап за спиной я услышал пару минут назад, но оборачиваться не стал. Башмаки промокли насквозь и мешали идти, и я невольно позавидовал преследователям, которые шли босиком.

Жилище Затейника смахивало на металлическую пещеру — округлой формы здание трубой уходило в землю. Снаружи оставались сплетения проводов и кабелей, которые врастали в серебристые стены. В темноте чудилось, что они пульсируют, будто дублируя удары огромного сердца. Заходя внутрь, я оглянулся. Минимум четыре тени ползли следом сквозь сумерки, уже ни от кого не прячась. Спички в кармане не промокли, и душную темноту разогнало маленькое пламя. Стальные вены расходились повсюду, вонзаясь в странные образы на стенах. Змеевидные щупальца, сотканные из проволоки конечности, похожие на лица узоры и механические детали с шестеренками и трубками… Помещение словно вылепили из железа и плоти. Я шел вдоль стен и зажигал все новые и новые спички, разглядывая соединения проводов и человеческих тканей. На меня смотрели червеобразные отростки, вьющиеся вокруг металлических костей… и тут я увидел старика. Он был сожран стеной и распят на черном кресте. Ноги почти исчезли, руки покрывала масса из проводов, а развороченное туловище словно расплавили кислотой. Запечатанный в алюминиевой бороде рот навсегда замер в крике.

— Он принес в наш дом заразу, — вдруг повторил я за старухой, — и погубил себя.

Рыбаки стали входить. Похоже, им надоело караулить меня снаружи. Я уперся в стол и стал перебирать банки, шкатулки, коробки, открывать ящики и колбы. Ничего, никакой химии. Если тут что-то и оставалось, то все унесли до меня. Забыли только гору металлолома, из которой я вытянул нож. Потухла последняя спичка.

— Ну что, лягушата, — сказал я, доставая любимый короткоствольный револьвер. Глаза привыкли к темноте, черные фигуры стояли в нескольких шагах от меня, блокируя выход. — Как вы думаете, какого калибра эта штука?

По пещере поползло заменявшее им речь гавканье. Они разевали рты и издавали звуки, от которых сводило зубы. В пальцах нарастала дрожь. Но на этот раз страха в ней было меньше, чем предвкушения.

— Правильно, лягушата, — прервал я их блеяния. — Револьвер у меня тридцать восьмого калибра. Тридцать восьмой! Слышали о таком, мрази?!

Я выстрелил в ближайшего рыбака, и тот с пробитой головой откинулся назад. В короткой вспышке света я прочитал тревогу на их мордах, ведь, конечно же, они обо мне слышали. Выстрел — и на землю повалился второй рыбоголовый. Кто-то бросился бежать, но остальные оказались смелее. Я всадил в рыбаков еще три пули, ощутив склизкую кровь одного из них у себя на лице. С утробным воем из темноты вылетел глубоководный с острогой. Я нажал на спуск, но рыбак успел пригнуться. В ту же секунду у выхода согнулась чешуйчатая тварь. Барабан был пуст, все пули нашли новых хозяев. Увернувшись от удара, я ногой воткнул рыбака в стену. Он отбросил оружие и вцепился мне в плечо. Повалил на землю. Зубы-лезвия без проблем разорвали плащ и пустили кровь. Я закричал, пытаясь удобнее перехватить нож. Рыбак, почуяв теплую плоть, стал вгрызаться еще сильнее. Одной рукой я старался не пустить его к шее, а другой нанес удар. Нож вошел прямо в жабры. Несколько сильных рывков — и хватка ослабла. После новых ударов из горла твари потекла тина, и я отбросил труп. Жилище Затейника превратилось в молчаливый склеп.

Из трущоб я выбирался бегом, насколько это возможно. Плечо ныло и кровоточило, но задерживаться я не имел права. В темноте мерещились нескладные силуэты, над развалинами громыхали крики рыбаков. Меня спас их собственный страх. Знай эти лягушачьи мозги, что знаменитый Тридцать восьмой не наскребет патронов даже на барабан, — похоронили бы прямо здесь. Угнав грузовик для перевозки рыбы, я не снимал ногу с педали газа до самого «Морока».

В машине пахло рыбой. У входа в «Морок» стоял странный тип в шляпе, слишком хорошо одетый для этих мест. По дороге, огибая пьяниц, носились дети-попрошайки.

Тип в шляпе мне не нравился. Он воровато озирался по сторонам, а руки не вынимал из карманов серого плаща. Грузовик я остановил через дорогу от ночлежки и выходить не спешил. Я мог и не возвращаться в номер, но привык сдерживать обещания. Ева не обманула, хоть Затейник мне ничем и не помог. Самое главное: в номере осталась колода, а ее, в отличие от окровавленной проститутки, я бросить не мог.

Я вытащил из кармана патроны и зарядил револьвер. До полного барабана не хватило одной штуки. Придется наведаться к местному оружейнику. В другом кармане был нож из пещеры Затейника. Теперь, при свете его можно было рассмотреть. Он вряд ли принадлежал старику, потому что на рукоятке красовалась золотая лампа, идеальная тюрьма для джинна. А такую эмблему я уже встречал.


* * *
— Добро пожаловать в «Лампу Альхазреда», вам столик на одного?

Я огляделся. Среди редких обитателей бара на охранника тянул только один, остальные не смогли бы поднять ничего тяжелее стакана.

— Веди к главному, быстро.

Миловидная блондинка наморщила носик.

— Не поняла.

Я достал револьвер и повторил. В этот раз девчонка оказалась понятливей. В кабинете было накурено, за столом сидели два жирных борова и играли в карты. От количества перстней на руках рябило в глазах.

— Ты еще кто такой? — спросил лысый, и я заметил у него жабры.

— Меня зовут Тридцать восьмой.

За спиной заскулила дверь, и в комнату протиснулся здоровяк в свитере. Увидев оружие, он попытался схватить меня за руку, но реакции ему явно недоставало. С пулей в груди он осел на пол, разрисовывая дверь собственной кровью. Блондинка прижалась к стене, прикрывая рот.

— Что вы забрали у Затейника?

Ко мне развернулся второй толстяк, борода которого напоминала засохший куст.

— Эй, ковбой, остынь, зачем так нервничать?

Я выстрелил ему в голову.

— Мне некогда. Повторить вопрос?

Полукровка вскочил с места и отворил шкаф. Вытащил четыре склянки с разноцветными порошками, разложил на столе. Он выворачивал наизнанку все свои схроны, стараясь не показывать перепонки между пальцев.

— Послушай, парень, это очень сильные наркотики. Очень. Мне не жалко, забирай, но с ними нужно обращаться умело. Да и все тебе точно не понадобятся, понимаешь? — Полукровка вытер испарину с лысины и покосился на мертвого бородача. Блондинка всхлипывала уже из-под стола. — Может, попробуем договориться? Затейник свихнулся, мы просто решили…

— Что еще? Это все, что вы взяли?

Полукровка засуетился, вытрясая из сумки разную мелочь.

— Да все, а что там еще брать, этот псих чуть ли не из себя какое-то зелье варил. Он умер? Мы его не убивали, если что. Там какая-то чертовщина творилась, стенки шевелились, как внутренности какие. — Он бросил взгляд на выросший посреди стола холм наркоты. — Пойми, это очень большие деньги, а я задолжал серьезным людям. Ты, конечно, можешь меня убить…

«Все мы кому-нибудь должны», — мелькнуло в голове. Но вслух я сказал:

— Хорошая идея. Пожалуй, так и сделаю. Если только у тебя нет нужной мне информации.

— Расскажу все, что знаю.

— Я ищу Циклопа. Рыбака. Слыхал о таком? Затейник мог знать, где он живет.

В дверь вломились двое доходяг с обрезами. Один с ходу пальнул. Треснула стена, комната задребезжала. Завопила позабытая под столом девка. Я откинулся на пол и двумя выстрелами успокоил обоих недоделанных снайперов. Второй так и не сообразил в кого нужно целиться.

— Отошел к стене, быстро, — отогнал я полукровку, принимаясь потрошить сумки. — Еще охрана есть?

— Н-н-нет, — произнес он. Затем набрал воздуха в легкие и продолжил: — О Циклопе я немножко могу рассказать.

Я уже нашел кое-что интересное среди хлама Затейника. Это была карта Нижнего города. С пометками. Очень хотелось верить, что крестиками были обозначены обиталища клиентов.

— Слушаю.

Полукровка откашлялся, карябая переносицу длинными ногтями.

— Пару месяцев назад сюда нагрянули люди из Верхнего города. Агрессивный молодняк. Сняли склад, и больше их никто не видел. Ну сняли и сняли, кому они нужны… Но с неделю назад выяснилось, что они там делали.

Девчонка вдруг завыла так громко, что я чуть не выстрелил.

— Эти молокососы отлавливали рыбаков, — продолжал полукровка, — и сажали их в клетку. А потом ждали. Слышал о методе крысы? Это когда крыс запирают в одном месте без еды, и от голода они начинают жрать друг друга. А когда остается одна, то мозги у нее уже набекрень. Она не может есть ничего, кроме крысятины. Ее выпускают, и тварь начинает жрать сородичей.

— Крысиный король, — усмехнулся я.

— Вроде того. То же самое сделали и с рыбаками. Два месяца продержали там. Два месяца они жрали друг друга. Нужный тебе Циклоп как раз и оказался этим крысиным королем. А теперь он убивает всех подряд. Не только рыбаков. И если ты собрался его грохнуть, я даже могу тебе приплатить. И не я один.

Это многое объясняло. Значит, в какой-то степени мы с Циклопом делали одно дело. Что ж, пусть так, но все равно придется его пристрелить. Убийство моей жены — преступление намного страшнее, чем попытка пробудить древнего бога. Странно, что полукровка не завел речь о божественном предназначении Циклопа. Выходит, даже среди рыбаков не все повернуты на этой псевдорелигии.

— Это встанет вам в хорошую сумму, — пробурчал я. — Очень хорошую. Но мертвого Циклопа вы получите. Только не думай, что я решил на тебя поработать. Просто мне надоело брать деньги просто так. А с одноглазым у меня свои счеты, я в любом случае его убью. Как и тебя, если попробуешь обмануть.

В вестибюле «Морока» было пусто. Отперев дверь номера, я застыл на месте. Музыка оглушала так, что крысы должны были удрать даже от соседей. Но все произошло наоборот. Твари слезли с кормушки, только когда я пнул кровать. Повсюду мелькали хвосты, лапки, пропитанные кровью шкуры. Крысы — некоторые размерами напоминали взрослых кошек — разбегались по комнате и уходили через невидимые щели. Глаза и рот Евы были раскрыты и полностью передавали тот ужас, что испытывал обездвиженный человек, пока грызуны отщипывали от него кусочки. Я поморщился. Это было уже слишком. Такой участи для девушки я не желал. Стены затрещали, в полу началась вибрация. Плотоядные обитатели «Морока» не хотели отходить от праздничного стола.

Я наскоро перевязал плечо и разложил на столе карту Нижнего города. Если не считать трущоб, Затейник отметил только один объект у озера. Как и говорила Ева — островок у северного берега. У топей. Один из многих. Теперь я знал, где искать Циклопа.

В окно постучался дождь, заворчали небеса. Игла давно соскочила с пластинки, погрузив комнату в тишину. Я никогда не жаловался на слух, поэтому шаги на пожарной лестнице тайной не стали. Они приближались. Я спокойно сложил карту, убрал ее в карман плаща и достал револьвер. Когда за тусклым стеклом возник человек, я выпустил в него пулю. На меткость я тоже не жаловался, и гость из Верхнего города свалился вниз. Распахнулась дверь, и в комнату ворвался еще один. Я стрелял и стрелял. Давил на спусковой крючок, целился в голову, в сердце, в пах. Незнакомец лишь улыбался, держа меня на мушке.

— Опустел, как я погляжу? Вот это невезуха, — ощерился он. — Меня зовут Блоха, и ты поедешь со мной.

Он подошел к окну и посмотрел вниз.

— А ты молодец, — похвалил Блоха, почесывая рыжую бородку. — Уважаю. За твою задницу обещают хороший гонорар, а теперь и делиться не с кем. Давай, на выход.

Передо мной стоял худощавый юнец, тот самый тип в шляпе и сером плаще. Револьвер в его руке ходил ходуном. Парень чуть ли не пританцовывал, нервно обводя взглядом комнату. Блоха как блоха.

— Я хочу взять свои карты.

— Карты? — удивился Блоха. — Тебе мало, что ли? Еще поиграть решил?

Я двинулся к столу, и он прилип к стене, давая дорогу. Из-за его поведения казалось, что он вот-вот начнет палить с перепуга. Отражение в стакане тыкало в меня оружием и отходило к кровати. Я стал собирать колоду.

— Мать твою, Тридцать восьмой… Ты чего натворил, мясник гребаный?

Двойки, тройки, пятерки, десятки.

— Ты точно больной. Какая красивая баба была. Получше твоей почившей женушки.

Валеты, дамы, короли, тузы и, конечно же, пара джокеров. Колода была из пластика — бумажными картами я никогда не пользовался, потому что они годились только для подтирания зада. Да и то сомнительно. Отражение поспешило убраться от постели и замерло в двух шагах за моей спиной. В разбитое окно со свистом вваливался дождь.

— Не вздумай что-нибудь прихватить со стола. — Голос Блохи дрожал, зрелище в кровавых простынях его явно впечатлило. — Я все вижу.

— Тебе не следовало этого делать, — сказал я, поворачиваясь.

— Чего?

— Упоминать мою женщину.

Пятьдесят четыре карты черно-красным облаком полетели Блохе в лицо. Грохнули выстрелы, выбивая щепки из стен. Я пытался отобрать револьвер, но малец не сдавался. Он расстреливал потолок и силился направить дуло в меня. Мы могли танцевать так и дальше, но Блоха скользнул по крови подошвой и стал валиться на пол, волоча за собой. От удара пальцы разжались, и револьвер откатился в сторону. Я схватил Блоху за волосы и бил головой об пол, пока он не перестал сопротивляться. А потом бил еще и еще, пока он не перестал жить.

Я поднялся. Почти вся колода упала рубашками вверх, но в центре кровяного пятна лежал перевернутый джокер. Оставалось только ухмыльнуться. Выпотрошив карманы Блохи, я зарядил свой револьвер, — парень знал толк в оружии — сунул его тридцать восьмой в карман и отошел к двери. Последний раз опустил взгляд на черного слизняка, что смотрел с карточного рисунка.

— Что ж, Глааки так Глааки.


* * *
Топи раскинулись на противоположном от трущоб берегу, поэтому ехать пришлось долго. Бросив грузовик, я приблизился к старой пристани. Постройка терялась в дождевой дымке, капли плясали на заплывшей поверхности озера. Рядом никого не было. Спрятавшись под навесом, я сверился с картой. Заветный крестик притаился в гуще других островков. Моторы первых трех лодок признаков жизни не подали, а вот следующий закашлял от моих прикосновений, и ржавый винт в водной толще даже сделал пару оборотов. Из болотистой жижи, что окаймляла берег, раздалось урчание, точно чей-то вздох. Вспомнились россказни о том, что это и есть дыхание Глааки. Выбравшись из густых зарослей на весельном ходу, я врубил мотор. Воды бескрайнего озера раскинулись передо мной во всей красе.

Стемнело. По пути встречались мелкие островки, кое-где возвышались постройки, но все было не то. Озеро ворчало, в днище лодки ударялась рыба. У сожженной водяной мельницы я заглушил мотор. Хотелось устроить одноглазому ублюдку сюрприз.

Остров оказался таким мелким, что кроме дряхлого сарая на нем ничего не поместилось. В грязных окнах плясали огоньки и шевелились тени. Циклоп был на месте. Я привязал лодку к подобию крыльца и перебрался на сушу. Достал револьвер. Казалось, вся кровь организма сейчас тарабанила в виски. Пальцы, сжавшие ручку двери, покалывала дрожь. Там, за сырыми досками, был убийца.

Отворив дверь, я встретился с ним глазами. Вернее, встретился с его глазом. Двухметровая тварь раззявила рыбий рот, сжимая в лапе металлическую тару.

— Не дергаться, — стараясь не выдать волнения, пробормотал я.

Перед Циклопом на коленях сидела девушка, руки за спиной. Банку одноглазый держал на уровне ее лица.

— Не дергаться, — повторил я, осматриваясь.

На полу были расставлены свечи, у стола росла пирамидка из одежды, рыбьих хвостов и самодельных изображений Глааки. Алтарь. А с потолка свисали крюки с частями тел. Как людских, так и рыбацких. Запах здесь витал, точно на припортовой свалке. Когда с обрубка туловища струйкой стекала кровь, падая на одну из свечей, к стуку дождя по крыше добавлялось шипение умирающего огарка.

Циклоп наклонил банку к девушке, и я выстрелил. Тара улетела в сторону, с пола пополз дымок. Рыбак бросился на меня, хоть я и продолжал стрелять. Сильнейший удар сбил с ног, сверху упал обглоданный труп на цепи. На меня дохнуло замогильной вонью, и мокрая лапа выбила револьвер. Я пытался подняться, но стальная хватка сомкнулась вокруг тела. Над головой поминальными колоколами гремели крюки. Возле лица щелкала рыбья пасть. Мне удалось вырваться, оставив Циклопу плащ. Тварь поднялась и зашипела.

— Не трогай его, пожалуйста! — крикнула девушка.

Но Циклоп был другого мнения. Он врезался в меня и вместе с дверью хижины вынес прямо в озеро. Ледяная вода вцепилась в кожу, поползла в легкие. Я стал задыхаться. Уже не понимая, с течением борюсь или с подводной мразью, я наугад лупил руками и ногами, пока башмаком не угодил во что-то твердое. Выбравшись на поверхность, я догреб до хижины и через лодку заполз на крыльцо. Из воды поднимался одноглазый. Пытаясь откашляться, я услышал его тяжелые шаги. До револьвера было уже не добраться. Рванув в хижину, я схватился за первый пустой крюк и дернул на себя. Сзади скрипнули половицы. Натянувшись на потолке, лязгнула цепь. Я развернулся и крюком прочертил дугу снизу вверх. Железяка размером с крысу из «Морока» вошла Циклопу под нижнюю челюсть. Чешуйчатые лапы подогнулись, вздрогнули, и рыбак повис среди своих жертв.

— Это за Анну, — прошептал я.

Единственный глаз чудовища закрылся навсегда.

Поддев голову Циклопа как следует, я спустил цепь. Предстояло доставить тушку к людям. А потом забрать свой охотничий гонорар. Никого грабить я не собирался, мне нужно было только рассчитаться с долгами.

— Я же просила не трогать его, — сказала девушка, о которой я совсем забыл.

Обернувшись на голос, я уставился в дуло собственного револьвера.

— Советую положить, это не игрушки.

Раздались два выстрела. Вслед за ними в небе грянул гром. Далеко в темноте с необычной грустно-вопросительной интонацией закричала какая-то птица. Я осел на колени. В животе поселился раскаленный уголек, а из грудной клетки при дыхании выходили странные хрипы. А еще пузыри.

— Сука, я же тебя спас.

Девушка заплакала.

— Спас?! Лишение зрения — это не наказание, а великая благодать! Они отмечают ожогами только самых достойных!

— Что?

— Ни один человеческий рассудок не выдержит вида Глааки. Они убирают нам глаза, чтобы мы могли приветствовать его, когда он проснется!

— Как… — едва выдавил я.

— Я так долго добивалась его милости, а ты… ты все испортил! Поэтому ты умрешь медленно. А мне без покровителя тут делать нечего. Надеюсь, Глааки примет мою грешную душу.

Фанатичка уперла дуло в висок и вышибла себе мозги. Если бы я сам их не увидел, то никогда бы не поверил, что они у нее были.

Я доковылял до лодки и затащил внутрь пойманного на крючок Циклопа. Мотор закряхтел почти сразу. Перед глазами кружилось матовое небо, дела мои были совсем плохи. Теперь, помимо денег, кое-кому не помешал бы и доктор. Но для этого нужно сперва не сдохнуть по дороге.

С трудом добравшись до пристани, я вытащил свое дважды пробитое туловище из лодки. С трупом получилось сложнее. И в груди, и особенно в животе не только жгло, но и хлюпало. Я передвигался как налакавшийся забулдыга. Запихнув Циклопа туда, куда и положено, — в кузов для перевозки дохлой рыбы — я ввалился в кабину и оживил грузовик. Руки на руле стали неметь. Вместо дороги перед глазами зависло улыбчивое лицо Анны. Она была мной довольна.

Черные точки, словно назойливые мухи под носом, мешали разглядеть дорогу. Я жал на педаль, проваливался в темноту, опять вдавливал педаль газа, кого-то сбивал, смеялся, харкал кровью, падал на руль, отключался, снова и снова выжимал из грузовика лошадиные силы. Я будто умирал и воскресал в пропахшей рыбой жестяной коробке на колесах. Когда вновь пришла темнота, когда лопнуло лобовое стекло, когда машина перевернулась, я наконец-то с улыбкой закрыл глаза…


* * *
…Но это было бы слишком просто. Я не умер. По крайней мере, адская боль внутри лишь набирала обороты. Дорога привела меня в трущобы. Я выбрался из грузовика и выпрямился во весь рост. Земля с небом то и дело менялись местами, но ничего страшного, можно привыкнуть. Для умирающего — самое обычное дело. Теперь глупо было надеяться на доктора, старая костлявая проститутка запихнула в меня косу уже наполовину. Но перед смертью хотелось показать тварям из трущоб их спасителя. Особенного. Того, кто пробудит Глааки. Того, чей труп оставлял за собой след крови, воды и дерьма.

Ночь сползла с неба и угнездилась в низине. Косой дождь лез в бараки через окна, наполнял ямы, бросался на огонь. Костры жгли под навесами и прямо в хижинах, у заборов под открытым небом и в железных бочках. Я шагал через трущобы, волоча на цепи тушу Циклопа и наблюдая, как повсюду рождается свет. К жужжанию мошкары и лягушачьему кваканью вскоре прибавились голоса чешуйчатых. Они выли и созывали своих, ведь к ним в дом явился убийца.

— Спаситель прибыл! — из последних сил кричал я. — Вот он ваш особенный. Вот он.

Я шел в черноту, а по сторонам сновали сгорбленные тени. Гул нарастал, к нему добавлялись и людские голоса. Огни зашевелились. Теперь за мной двигались факелы, горящие точки впереди расступались, образуя коридор. Первый камень угодил в спину, и среди рыбаков прошло оживление. Стараясь не обращать на это внимания, я прибавил ходу. Еще один камень рассек губу, с подбородка потекла кровь. Теперь вокруг бесновалась целая толпа. Люди, полукровки, рыбаки… Они размахивали факелами, кричали, ревели, словно звери, и швыряли в меня все, что попадалось под руку. Вставали на пути, новыми ударами указывали направление, не давали покинуть живой коридор, но никто не пытался вырвать мою страшную ношу. Обитатели трущоб вели меня к Глааки. Я оскалился. Карты не обманули, черный джокер сделал свое дело.

— Ну и где ваш рыбий царек?! — закричал я, стараясь, чтобы голос расслышал хоть кто-то, кроме меня. — Где эта кучка говна?!

Меня столкнули в воду. Из живота просачивались внутренности, а из груди — душа. Один глаз заплыл, во рту недоставало пары зубов, а все тело было покрыто синяками. Преследователи не стали входить в озеро, выстроившись на берегу. Волны подхватили Циклопа, меня, и потянули за собой.

Я механически греб куда-то в сырой мрак. Будто там, в озерной темноте, где кончалась реальность, меня ждала Анна. Ждала не с пустыми руками, а с трупом ее убийцы.

Когда силы кончились, я перевернулся на спину. Берег полыхал огнями. К воде высыпали все жители этого рыбьего края. А я был безумцем, который обеспечил им представление.

Озерная вода была внутри меня. Зрители на берегу замерли в ожидании. Циклоп пошел ко дну, и я отпустил цепь.

— Спаситель гребаный. Крысиный король… Тьфу.

«Я буду молиться за тебя, чужак», — заговорила в голове старая ведьма.

Пусть. Пусть смотрят, как я умираю. Как умирает Тридцать восьмой. Теперь они будут помнить меня всегда. А я буду помнить танцующие на небе звезды…

Из воды показалось щупальце, и я чуть не захлебнулся. Оно поднялось над поверхностью озера, из чешуйчатых складок вылупился глаз. С берега послышались крики.

— Глааки, — проговорил я, едва вспоминая буквы. — Не может…

«Потому что Глааки вот-вот проснется, и теперь он тебя не пощадит».

Второе щупальце было крупнее, толщиной с человека. Теперь на меня глядели два красных глаза с черными овалами зрачков. Подо мной что-то происходило, но я не мог посмотреть вниз — едва хватало сил удерживаться на плаву. По воде пошли пузыри, ударяли в лицо волны. Щупальца нырнули на глубину и подняли Циклопа.

— Не может… — повторил я.

Два огромных отростка оплели труп рыбака и рванули в разные стороны.

— Да, — хмыкнул я, запивая кровь озерной водой. — За Анну…

Руки и ноги переставали слушаться, но боль не отступала. В живот пробралась мелкая рыбешка. Огнем пульсировали рубцы на шее.

Щупальца исчезли в воде, оставляя на неспокойной поверхности разорванное тело. Берег ожил ревом сотен глоток, и меня окатило огромной волной. Я чувствовал, как за спиной поднимается нечто. Запах мертвечины и стоялой воды ворвался в ноздри, в отражениях замелькали металлические шипы. Брызги валились со страшной высоты, а дыхание чудовища заставило упасть на колени всех обитателей суши. Казалось, застыли даже огни.

— Не может…

Рубцы на шее открылись, всасывая воду. Надо мной вились щупальца, запах резал глаза. Потекли слезы. Я окунулся в воду с головой. Стало легче дышать.

Жабры. Никакие не рубцы… все это время…

Я вынырнул. Присоски опустились на голову, щупальца обхватили живот.

«Ты будешь умолять о простой смерти. Но Глааки не послушает. Он окунет тебя в кошмар!»

Как бы я ни храбрился, оборачиваться не хотелось. Моя роль в этой истории оказалась слишком неожиданной. Я молил только о том, чтобы достойно встретить конец. И, кажется, кто-то меня услышал. Спасительная пустота пришла чуть раньше, чем я взглянул на Властителя мертвых снов…


* * *
Я открыл глаза и вытер с лица кровь. Нос был сломан, кружилась голова. Изображения расплывались, я видел будто сквозь мутное стекло. На мне сидел рыбак и шипел. Озеро исчезло, мы находились в городской подворотне. Слева раздался крик, и я увидел высокую фигуру, выливающую что-то на лицо парня в полицейской форме. Бедняга ревел и трясся в конвульсиях, но, кажется, смеялся. Я попытался ударить рыбоголовую тварь, но тело было слабым, точно чужим. Меня припечатали к земле, и резкая боль вгрызлась в затылок. Надо мной нависли еще двое рыбаков. Под их гавкающую болтовню я попытался рассмотреть себя. Вьющиеся каштановые волосы свалялись в грязи, разорванная лямка обнажала грудь, туфли лежали в паре шагов от мусорного бака. Я схватился за лицо, но не нащупал никакой щетины. Зато увидел накрашенные ногти. В голове все перемешалось. Двое рыбаков держали мне руки, пока третий лез под платье и срывал трусы. Я кричал, что было сил, лупил их ногами, но добился лишь очередной пощечины. Ублюдки сорвали с меня одежду и куском сети перевязали запястья, прицепив к штырю у забора. Я вырывался, но они были гораздо сильней.

Слева послышалось хихиканье. В этом звуке было столько безумия, что я едва нашел в себе силы повернуть голову. Ко мне полз полицейский. За его спиной удалялась двухметровая тень.

— Я отмечен, — радовался полицейский. — Я должен. Я должен доказать верность. Должен доказать на человеке. И докажу…

Рыбаки отступили. Зрение начинало возвращаться, но теперь я не хотел смотреть. Холодные пальцы ухватили за ноги и потянули в разные стороны. И только когда я почувствовал на бедрах липкие руки, только когда на меня навалилось трясущееся тело, только когда картинка окончательно прояснилась, и из размытого морока проступило знакомое лицо с выжженными глазами, из меня вырвалось бесполезное:

— Только не ты…

2013

Пётр Перминов ДЕТИ ЧЁРНОЙ КОЗЫ

— Человек это был! Ей-богу, человек! Вот вам истинный крест! — Назар быстро перекрестился.

Марк Нейман посмотрел парню в лицо. Тот побледнел, что было заметно даже в сумраке осеннего леса, широко раскрытые глаза сверкали белками. Явно напуган.

— Не мели чепухи! — выдохнул Нейман. — Какой человек?

— Голый! Совсем голый! — Назар говорил так тихо, что его едва было слышно за скрипом телеги и шумом ветра в кронах пихт. — Слыхали, как Зорька всхрапнула? Почуяла она его! Лошадь — её ж не обманешь!

— В самом деле, Назар! Какой голый человек? — поддержал Марка Синицкий. — Октябрь на дворе, холод вон какой! А до села, сам говоришь, ещё пара вёрст. Почудилось тебе!

Назар отвернулся, что-то пробурчал под нос и зачем-то обругал лошадь.

Нейман на всякий случай расстегнул пару пуговиц на шинели и попытался незаметно поправить револьвер. Получилось несколько неуклюже — Синицкий заметил торчащую рукоятку и удивлённо вскинул брови.

— С германской ещё, Пётр Васильевич, — пояснил Нейман. — Места, знаете ли, глухие, а с ним надёжнее!

Они замолчали, думая каждый о своём. Экспедиция, организованная Пермским историко-художественным музеем, направлялась на север с целью пополнения коллекции деревянной культовой скульптуры. В настоящий момент в составе экспедиции значились трое: сотрудник музея Марк Нейман, недоучившийся художник, участник двух войн; Пётр Синицкий, пермский историк и краевед; третьим же был Назар, двадцатилетний парень, единственный житель Ныроба, которого удалось уговорить на должность проводника и извозчика.

Погода становилась всё хуже: сухая снежная крупа сыпалась уже непрерывно, вековые деревья шумели и стонали всё громче, а холод усиливался. Синицкий утонул в пальто, подняв воротник так, что наружу торчал лишь седой клинышек бороды, Марк отчаянно кутался в шинель, Назар, сидящий на козлах, скукожился, став похожим на нахохлившегося воробья.

Вскоре выяснилось, что ехать молча ещё хуже.

— Расскажите подробнее про это село, Пётр Васильевич! — попросил Нейман. — Похоже, в нём уж сто лет никто не живёт — дорога эвон как заросла!

— Так я вроде уже всё рассказал, Марк Наумович… — отозвался Синицкий. — А то, что там, наверное, никого из жителей не осталось, тут вы правы: село начало потихоньку вымирать ещё в конце прошлого века. Что ж, для нас это даже и к лучшему. Главное, чтоб скульптуры были в целости и сохранности. Дерево всё-таки…

Нейман кивнул, соглашаясь.

— А ведь, возможно, мы с вами обнаружим в церкви ещё кое-что интересное! — продолжил Синицкий. — В городском архиве есть прелюбопытный документ, что лет этак шестьдесят назад, как раз вскоре после отмены крепостного права, настоятель здешней церкви, отец Аристарх, привёз в село мощи некоей Святой Амалфеи, якобы жившей в этих краях в конце семнадцатого столетия. Я говорю «якобы», потому как никаких упоминаний об этой святой нет. Полагаю, отец Аристарх сам её и придумал. Известно, что ковчег с мощами был установлен на алтаре в качестве престола… Так что, если нам повезёт, мы обнаружим и его.

— Полагаете, губернский музей заинтересует ящик с кучкой полуистлевших костей? — хмыкнул Марк.

Синицкий молча пожал плечами.

— Мощи вроде как нетленные, — сказал он то ли в шутку, то ли всерьёз.

Тем временем впереди показался просвет.

— Вон оно, село-то! — обернулся Назар.

Лес расступился, и взорам участников экспедиции предстала панорама бывшего села. Зрелище само по себе угнетало: жухлая трава, присыпанная сухой снежной крупой, заборы вкривь и вкось, чёрные кособокие избы, за ними — справа, слева и прямо — стена леса, а над всем этим — набухшее тучами октябрьское небо Северного Урала. Ни огонька в окнах, ни дымка из труб, ни голосов, ни собачьего лая, ни мычания коров, словом, ничего, что указывало бы на присутствие людей.

— Эх! — с горечью сказал Назар и сплюнул. — А говорят, такое село было! Богатое село!..

— А вот и цель нашего путешествия! — сказал Синицкий, указывая на бесформенное сооружение, стоящее на самой высокой точке села. — Вези-ка нас, Назар, прямёхонько туда!

Путь до церкви пролегал через половину села. Колёса телеги, поскрипывая, месили ледяную грязь сельских улиц, а Назар вертел головой, будто чего-то опасаясь, и поругивал лошадь. Синицкий внешне был совершенно спокоен, но в глазницы окон всматривался внимательно, с прищуром. Марк сжимал рукоять револьвера. Его не покидало ощущение, что из каждого зияющего оконного проёма на них смотрят. Смотрят по-звериному, с опаской.

Наконец Назар подвёз их к церкви. Та стояла на невысоком холме и представляла собой пятиугольный сруб центрального храма, к которому примыкал четырёхугольник притвора. До черноты потемневшие растрескавшиеся брёвна, узкие, как бойницы, окна, давно лишившиеся стёкол, обвалившийся купол.

— Семнадцатый век, — сказал Синицкий.

Назар, мельком глянув на спутников, быстро перекрестился. Никто ему ничего не сказал. Синицкий с Нейманом слезли с телеги, разминая затёкшие ноги и поясницу. Затем, взяв по электрическому фонарю и по керосиновой лампе, направились к паперти. Назар же остался привязать лошадь к остаткам церковной ограды и насыпать ей овса.

Поднявшись по прогнившим ступеням, Марк оглянулся и окинул взором панораму села. Отсюда, с холма, оно всё было как на ладони.

«Красивое, верно, было место! — подумал он. — А сейчас — бр-р! Как заброшенное кладбище…»

Они включили фонари и вошли внутрь.

— Это, Марк Наумович, самый что ни на есть настоящий храм-крепость! — сказал Синицкий. — Широкие оконные проёмы наверняка вырезаны позже, а изначально в стенах, скорее всего, были узенькие прорези — настоящие бойницы. Бьюсь об заклад, и подземный ход имеется! Если только не осыпался от времени… В старину, в лихие времена, такие сооружения были нередки!

Нейман вежливо кивал. Он и сам кое-что читал о подобных сооружениях, которые строились на севере губернии лет триста-четыреста назад.

— А вот и то, ради чего мы здесь! — сказал Синицкий, посветив лучом фонаря на остатки иконостаса. Тот являл собой жалкое зрелище. Не уцелело ни одного оклада, большинство икон покрылись плесенью и потемнели от сырости так, что разобрать, кто из святых на них изображен, было уже практически невозможно. Зато прямо над Царскими вратами висели три фигуры, образцы той самой уникальной пермской деревянной скульптуры, ради которых и затевалась эта экспедиция. Одна фигура изображала распятого Христа, другая — Богоматерь, третья, вероятно, Иоанна Крестителя. Вот только и в самих фигурах и в их расположении было кое-что странное.

На своём месте остался только Креститель, скульптура Божьей Матери висела прямо в центре иконостаса, словно именно она, а не Иисус, была центральным персонажем. Христос же теперь располагался по её левую руку. И хотя такое их расположение являлось далеко не каноническим, всё же в глаза бросалось совсем другое — обе фигуры были странно изуродованы: босые ступни Христа превратились в раздвоенные козьи копыта, изо лба Богоматери торчали два небольших изогнутых рога. Скульптура Иоанна на первый взгляд осталась нетронутой.

Нейман с Синицким изумлённо переглянулись. За их спинами раздалось громкое оханье. Это был Назар, сверкающий белками выпученных глаз, истово крестящийся и непрерывно приговаривающий:

— Да как же это? Да кто ж это так?

— Хороший вопрос, друг мой! — заметил Синицкий. — Ну-с, а вы, Марк Наумович, что скажете?

Нейман недоумевающе замотал головой.

— Иконоборцы? — спросил он. — Воинствующие безбожники?

— Думаю, нет, — возразил Синицкий. — Те, даже если бы и забрались в такую глушь, что само по себе маловероятно, ограничились бы тем, что порубили всё топором или подожгли. Вы присмотритесь внимательнее: копыта и рога вырезаны очень аккуратно, я бы даже сказал, искусно. А ещё глаза… На глаза обратили внимание? У всех троих вырезаны вертикальные зрачки. Как у кошки или козы. Нет, дорогой мой Марк Наумович, это не вандализм!

— Секта? — предположил Нейман. — Сатанинский или языческий культ?

— Вот это более вероятно. Причём скорее второе, чем первое. Сатанисты нынче все в городах — пытаются вызвать Вельзевула и узнать, когда падёт власть большевиков. — Синицкий усмехнулся. — А вот язычники… Есть у меня одна мыслишка, но пока не уверен… Давайте-ка лучше посмотрим, что тут ещё имеется!

С этими словами Синицкий взошёл на амвон и скрылся за приоткрытыми створками Северных врат. Марк последовал за ним.

Прямо за иконостасом находилось пахнущее плесенью и ещё чем-то мерзким помещение с наглухо заколоченными окнами. Никакой церковной утвари здесь не было, а большую часть пространства занимал длинный узкий ящик тёмного дерева.

— Надо полагать, тот самый ковчег с мощами Святой Амалфеи, — сказал Синицкий.

— Судя по его размерам, эта самая Амалфея была дамой немаленькой! — сказал Нейман. — Вот только вскрывать его — увольте! Я, знаете ли, в своё время насмотрелся на эти так называемые «нетленные мощи»… В лучшем случае — кучка голых костей, в худшем — зловонная мумия в полуистлевшем тряпье. Чувствуете, каков душок?

— Согласен с вами, Марк Наумович, — кивнул Синицкий. — Запах странный! Даже не могу понять, чем пахнет. Вроде на запах тления совсем не похоже… Вроде как восточными благовониями… Ну да бог с ними, с мощами! Мы сюда не ради них приехали.

Луч его фонаря рассеянно скользнул по крышке ковчега и вдруг замер.

— Подите сюда, Марк Наумович, — тихонько позвал он. — Взгляните-ка на это!

В жёлтом пятне электрического света Нейман увидел сложный символ, центральным элементом которого была вписанная в окружность пятиконечная звезда с волнообразно изогнутыми лучами. Судя по глубине и аккуратности линий, нанесение рисунка отняло у неведомого резчика немало времени и сил.

— Что-то оккультное, — сказал Марк. — Всё-таки сатанисты?

— Помилуйте! В такой-то глуши?! Нет, дорогой Марк Наумович, тут кое-что поинтереснее!.. А вот насчет оккультистов вы, пожалуй, правы… Скажите, доводилось ли вам слышать о культе Чёрной Козы?

— Чёрной Козы? — Нейман покачал головой. — Первый раз слышу. Это что, вогульское или зырянское божество?

— И да, и нет, — задумчиво сказал Синицкий. — Лет этак двадцать назад, аккурат после Японской войны, довелось мне быть в Петербурге по одному делу. Работал я в библиотеке Академии наук, где попалась мне совершенно случайно прелюбопытная книжица под названием «Невыразимые культы». Автор — некий фон Юнтц, и книга, соответственно, на немецком. Я бы на неё и внимания не обратил — мало ли всякой мистической чепухи издавалось на сломе веков?! — да уж больно занятные в ней были литографии! Сам текст, конечно, ерунда полная: какие-то языческие божества, спящие в океане, а то и вовсе парящие в безвоздушном пространстве. Имена такие, что нормальный человек и не выговорит! Ну и ритуалы почитания этих богов приведены… Я полистал, подивился фантазии автора, да и забыл бы, кабы не одно «но» — рисунки. Бог мой! Не поверите, чудовища такие, что уроды Босха и демоны Гойи по сравнению с ними — так, детская мазня. Так вот, среди прочего было и описание упомянутой мной Козы. Полное имя этого божества — Чёрная Коза с Легионом Отпрысков. Однако, и это имя не настоящее, настоящее же я не запомнил… Она — что-то вроде чудовищной богини плодородия. Фон Юнтц упоминал, что культ этого божества распространён у всех северных лесных народов. Заметьте, у всех!..

— А знак? — перебил Нейман.

— То-то и оно, Марк Наумович! Символ этот — пентакль с изгибающимися лучами — я хорошо запомнил: он для всех этих богоподобных монстров един! Вот только в книге он приводился сам по себе, без окружности. А здесь — звезда в круге… Больше похоже на традиционные алхимические пентаграммы… Что может означать круг?

— Всё, что угодно. — Марк пожал плечами. — Некий цикл. Может быть, круг жизни…

— Да, да! — подхватил Синицкий. — У алхимиков или, скажем, у теософов круг суть гностический змей Уроборос, символ…

Он не договорил. С улицы донеслось испуганное ржание лошади.

— Уж не зверя ли чует? — послышался голос Назара. — Иль кого похуже…

— Сходи, посмотри! — велел Марк. — Места глухие, село нежилое — может, и впрямь волки шастают.

Назар замялся. Видно было, что покидать здание церкви в одиночку, когда уже сгустились осенние сумерки, ему очень не хочется. Но лошадь снова заржала, и парень нехотя поплёлся к выходу.

Нейман проводил его взглядом.

Синицкий тем временем внимательно изучал внутреннее убранство церкви.

— А вот, милостивые государи, и подземный ход! — сказал Пётр Васильевич, указывая на кованое кольцо в полу перед самым клиросом. — Так-с, а это ещё что?

Нейман перевёл взор на коллегу, затем посмотрел под ноги и сразу же заметил на пыльном полу некие линии. Линии эти были прорезаны в досках столь глубоко, что их не смог скрыть даже слой пыли.

— Бог мой! — воскликнул Синицкий, подняв лампу над головой. — Да тут весь пол покрыт знаками! Вот тот же символ, что и на крышке гроба! Точнее, полсимвола…

— До самого выхода какие-то линии, пересекающиеся окружности, — подхватил Нейман. — Слушайте, Пётр Васильевич, да это не церковь, а учебник геометрии!

— Скорее, чёрной магии! — поправил Синицкий. Его посетила некая мысль, он вновь скрылся за иконостасом, но вернулся уже через несколько секунд.

— Так и есть — ковчег стоит внутри круга, — сообщил он. — Что бы это могло значить?

— А помните, как у Гоголя, Пётр Васильевич? — сказал Марк. — Хома Брут чертит вокруг себя меловой круг, чтобы защититься от нечистой силы.

— А ведь вы, пожалуй, правы, Марк Наумович! — подхватил Синицкий. — Этот круг — никакой не Уроборос, не символ бесконечности — это защитный круг. Вот только кого он должен защищать? И от кого?

Нейман пожал плечами и открыл рот, но ничего сказать не успел. Послышался лязг засова, затем — топот со стороны придела, и внутрь влетел Назар.

— Там! Там! — лепетал он, выпучив глаза. — Они!

Нейману доводилось видеть смертельно испуганных людей, поэтому рука машинально нырнулаза пазуху, и пальцы обхватили рукоять револьвера.

— Да кто «они», Назар? — спросил Синицкий. — Волки?

— Не, — парень мотнул головой, сглотнул и перешёл на шёпот: — Бесы…

Нейман с Синицким опять переглянулись.

— Поповские выдумки! — сказал Марк, стараясь придать голосу строгость. — Пойдёмте, Пётр Васильевич, глянем, чего его так напугало!

Сделав пару шагов, Нейман оглянулся: Назар стоял на коленях перед распятием и исступлённо крестился. То, что у деревянного Христа вместо ног копыта, его, похоже, не смущало.

Выйдя на паперть, Марк поначалу не увидел ничего необычного, кроме беспокойно ведущей себя лошади — та постоянно всхрапывала и била копытом. А потом… Потом у Неймана появилось ощущение, что, пока они находились в церкви, неведомый скульптор, влюблённый в античное искусство, тут и там расставил статуи древнегреческих богов и героев. Вон за забором притаились нагие нимфы, к стволу могучей столетней берёзы прислонился атлет, а там из придорожной канавы выглядывают сатиры… Но то были не статуи, а люди. Бледные, словно гипсовые, неподвижные и абсолютно голые, несмотря на почти зимний холод. Мужчины, женщины, старики, дети. Зрелище само по себе жуткое, однако, было кое-что ещё, что заставило Неймана с Синицким машинально придвинуться друг к другу, как это свойственно людям в момент опасности: каждый из обитателей села имел в своём облике какое-либо уродство. У одной из «нимф» на живот свисали четыре груди, у другой над плечами вздымались суставчатые отростки наподобие паучьих ног, третья держала младенца, чьи свисающие ножки заканчивались раздвоенными копытцами, у «атлета» вместо левой руки едва заметно извивалась пара щупалец, точь-в-точь как у спрута, а на лбах прячущихся в канаве детей росли изогнутые рожки.

— Вы… это… видите? — шепнул Синицкий, вцепившись в рукав неймановской шинели.

Нейман сглотнул и молча кивнул. Рука с револьвером поползла наружу.

«Статуи» начали двигаться. Все одновременно. Медленно и плавно, с каждым шагом становясь ближе к изумлённым людям.

Нейман не выдержал напряжения. Вскинул руку с револьвером вверх и нажал на спусковой крючок. В сгустившейся тишине грохнуло так, что заложило уши. Марк не стал выяснять, испугались существа выстрела или нет — скомандовал: «Внутрь!» и буквально втащил оцепеневшего Синицкого обратно в церковь. И тотчас задвинул засов.

Некоторое время они сидели, глядя друг другу в глаза, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в руках. Назар всё это время не прекращал бить лбом об пол.

— И? — наконец выдавил Марк.

— Марк… вы… — голос Синицкого дрогнул, но он сделал глубокий вдох и продолжил. — Вы читали какие-нибудь труды по тератологии?

— Слово незнакомое…

— Если коротко — наука об уродствах. Мне кажется, здесь мы имеем дело с каким-то чудовищным извращением человеческой эволюции… Теорию Дарвина вы, конечно же, изучали?.. Мы с вами наблюдаем невероятную деградацию целого села до животного уровня. И не только в моральном, но и в физическом смысле.

— Но они же голые, мать их так! В такую холодину!

Синицкий нервно дёрнул плечами:

— Похоже, что-то их изменило. Какая-то неведомая сила природы. Больше я ничего пока сказать, увы, не могу!

Оба прислушались. Снаружи доносился неясный шум.

— Сколько их там, как вы думаете? — спросил Нейман.

— Пара дюжин, не меньше. Откровенно говоря, было как-то не до подсчётов.

Марк огляделся, по-военному оценивая обстановку.

— Окна узкие, да и высоковато, — рассудил он. — Вряд ли они в них полезут. Но если всё же вздумают лезть или вынесут дверь, — на пятерых патронов хватит. Понадеемся, что прочих это остановит. Если же нет…

Марк не договорил.

Вязко текли минуты, а вламываться в церковь существа не спешили. У Синицкого мелькнула мысль, что у жителей села, несмотря на их полнейшую деградацию, сохранились воспоминания об этом здании как о чём-то сакральном, запретном. О своей догадке он поведал Нейману, присовокупив:

— Возможно, пока мы внутри, нам ничего не угрожает!

А потом снаружи послышалось пение. Сначала один голос, потом сразу несколько, и вот уже всё село поёт а капелла. Нейман с Синицким замерли, задержав дыхание и обратившись в слух.

Песня состояла всего из двух слов. Первое начиналось с протяжного «и-и» и заканчивалось коротким «йа!», а вот второе разобрать было невозможно.

— Будто бы «шабнирот» или «шабнират», или что-то в этом роде, — сказал Нейман.

— Шаб-Ниггурат, Марк Наумович! Шаб-Ниггурат! — возбуждённо зашептал Синицкий. — Я вспомнил это имя! Боже мой, всё сходится, Марк Наумович!

— Нашли время в загадки играть! — сердито сказал Нейман. — Что ещё за Шаб-Ниггурат?

— То самое божество, о котором я вам рассказывал! Богиня плодородия, культы которой якобы существуют у всех лесных народов. Которую также именуют Чёрной Козой с Легионом Отпрысков! Понимаете? Этот культ существует! Здесь, в Пермской губернии!

Нейман осоловело смотрел на Синицкого, пытаясь понять, о чём он толкует и как эти знания помогут им сейчас. Пение тем временем становилось всё громче, быстрее и яростнее, превращаясь в выкрики: «И-йа! И-йа! Шаб-Ниггурат!» и словно ведя к некой кульминации. А затем дикий хор разом смолк. На миг воцарилось безмолвие, которое разорвал дикий животный вопль, полный боли и ужаса. Марк сразу его узнал — так кричат смертельно раненые кони. Похоже, не сумев добраться до людей, упыри избрали жертвой несчастную лошадь. А возможно, убийство животного стало частью какого-то чудовищного ритуала — недаром ведь они пели…

Услышав предсмертный лошадиный крик, Назар в мгновение ока вынырнул из молитвенного экстаза и бросился к дверям, голося:

— Зорька! Зорька моя!

— Стоять! Не сметь! — рявкнул Нейман, наставив на парня дуло револьвера. Тот сразу сник, пробормотал: «Господи! Да что ж это деется-то?!», сел на пол и заплакал.

Вновь стало тихо. И в этой нарушаемой только всхлипами тишине раздались звуки, от которых всех троих словно окатило ледяной водой. Сначала скрипнуло, потом громко стукнуло, словно уронили тяжёлый и твёрдый предмет, а вслед за тем под храмовыми сводами раздалось мерное «тук-тук». И звуки эти шли не снаружи, они раздавались внутри церкви — за иконостасом.

И у Неймана, и у Синицкого мелькнул один и тот же образ: мумия святой восстала из своего ковчега и направлялась к ним, стуча иссохшими ногами. Оба направили лучи фонарей на иконостас, готовые встретить лицом к лицу любой ужас.

Она вышла прямо из царских врат.

— Господи Иисусе! Пресвятая Богородица, спаси и сохрани! — скороговоркой пробормотал Назар.

Она была высокой, на две головы выше Марка, отнюдь не коротышки, и в ней не было ничего чёрного, напротив, кожа казалась белой как мрамор даже в желтоватом свете фонарей. А вот глаза и впрямь были как два кусочка антрацитовой черноты. Всё в ней было одновременно чудовищно и прекрасно: увенчанная рогами, как диадемой, голова сидела на изящной тонкой шее, округлые плечи, над которыми вздымались непрерывно шевелящиеся членистые щупальца, груди, достойные Афродиты, чуть выпуклый живот, чётко очерченная талия и идеальный крутой изгиб бёдер, переходящих в длинные ровные ноги, красоту которых не портила даже странная вытянутая форма ступней, оканчивающихся чем-то вроде раздвоенных копыт.

Она сделала пару шагов, и оцепеневших людей окатила волна запаха, очень необычного, волнующего, дразнящего, пробуждающего самые глубокие, самые тайные желания. Марк ощутил странное томление плоти. Синицкий, судя по его напряжённой позе, тоже почувствовал нечто подобное.

Тварь приблизилась к людям почти вплотную. Она развела руки, точно любящая мать, желающая обнять своих чад. Отростки за спиной тоже разошлись в стороны, точь-в-точь как ноги тарантула, готовящегося броситься на свою жертву. Нейман с Синицким замерли как вкопанные. Назар забыл слова молитвы, поднялся на ноги и стоял, приоткрыв рот и выпучив глаза.

— Дети мои! — сказала она, показав ряды острых треугольных зубов между чувственных губ. Голос её был глубоким, томным и вместе с тем совсем не человеческим. Таким голосом могут говорить только античные богини либо соблазнительные дьяволицы в грёзах христианских аскетов.

— Дети мои! — повторила она.

Нейман почувствовал, что странное томление вот-вот перерастает в животное влечение. Сейчас он был подобен Одиссею, услышавшему зов сирен. Синицкий мёртвой хваткой впился ему в руку и едва слышимым свистящим шёпотом приговаривал «Стой! Стой!», убеждая не столько Неймана, но, возможно, в большей степени, себя. Они устояли. Назар оказался слабее. Забыв о православной вере, он медленно, мелкими шажками приблизился к Твари, и её рука и щупальца тотчас обвили его тело. Так они и двинулись к выходу из церкви, прижавшись друг к другу, словно давние любовники.

Лязгнул засов, открывая дверь. Толпа на улице вновь ликующе запела, увидев свою повелительницу. Нейман с Синицким остались в церкви одни. Синицкий пришёл в себя первым. Он подбежал к полускрытой в пыли крышке люка и потянул за вдетое в неё кованое кольцо. Крышка, крякнув, поднялась.

— Отлично! — воскликнул Синицкий. — Подземный ход цел. Это наш с вами, Марк Наумович, путь к спасению! Теперь делайте, что я велю, и пока ни о чём не спрашивайте! Хватайте лампу, бегите за иконостас и разбейте её о крышку этого… гроба! Бейте прямо об этот проклятый символ, чтоб он вспыхнул! Да не стойте же, чёрт вас побери!

Марк схватил ближайшую керосиновую лампу, вспрыгнул на амвон и побежал за иконостас. Там он увидел пустой ковчег с лежащей рядом опрокинутой крышкой и понял, что их догадки были верными: вышедшая из царских врат и впрямь была той, которую безвестный отец Аристарх некогда привёз в село под видом святых мощей. От ковчега исходил тот самый густой, терпкий, пробуждающий мужское начало запах. Нейман на мгновение замешкался, а затем перевернул крышку гроба и грохнул лампу прямо на таинственный пентакль. Пары керосина мгновенно вспыхнули.

Марк метнулся назад. Его спутник аккуратно полил керосином из второй лампы прорезанные в половых досках линии, чиркнул спичкой, и в церкви запылал второй костёр.

— А теперь вниз! — приказал Синицкий, кивнув на открытый люк. Нейман нырнул в чёрную дыру подземного хода, Синицкий последовал за ним.

Ход уводил вниз, к подножию холма. Был он низкий и узкий, так что перемещаться по нему можно было только друг за другом и практически на четвереньках. Стены и потолок — бревенчатые, из окаменевшей от времени лиственницы.

Через несколько мучительных минут ползком Нейман увидел просвет — то был выход наружу. От времени и действия сил природы он обвалился и теперь представлял собой неровную дыру чуть больше лисьей норы. Марк, отставив фонарь и держа наготове револьвер, некоторое время прислушивался, потом осторожно высунул из дыры голову.

Никто их не подкарауливал. С вершины холма неслись звуки нечеловеческой вакханалии — похоже, все обитатели села собрались там. Возможно, воздавая почести своей хозяйке либо (Марку не хотелось об этом думать) приветствуя нового члена общины в лице Назара.

Нейман собрался уже вылезти наружу и помочь Синицкому, как вдруг в окружающем мире что-то неуловимо изменилось. Оба почувствовали приближение чего-то страшного, могучего, неумолимого и стремительного, как ураган или цунами. И тотчас в уже скрытом ночью лесу оглушительно затрещали падающие деревья. Нечто ломало их и впереди, и слева, и справа, словно целое стадо доисторических гигантов продиралось через чащобу. Вслед за тем раздался рёв, как показалось Марку, гневный и торжествующий одновременно. Рёв не принадлежал ни одному обитающему в этих краях зверю. Так мог реветь только библейский Бегемот.

Марк юркнул обратно в спасительную тесноту, и они с Синицким, не сговариваясь, поползли вглубь — как можно дальше от ревущего ужаса. Там, посреди прорытого далёкими предками подземелья, скрючившись на холодном земляном полу, выключив фонари (батареи которых и без того уже едва дышали), в полной темноте, они сидели и напряжённо прислушивались к происходящему снаружи.

А там творился настоящий содом. Сквозь спасительный слой почвы над головой доносились вопли, треск ломаемых брёвен и всё тот же рёв неведомого чудовища. А еще время от времени земля содрогалась от тяжёлых ударов, словно по ней тот тут, то там били паровым молотом.

Они покинули своё убежище на рассвете, закоченевшие от холода, измученные страхом и бессонницей. За ночь небо окончательно очистилось от облаков, сквозь лес пробивались лучи неяркого осеннего солнца, воздух был холоден и неподвижен. Стояла абсолютная, невероятная тишина. Нейман нервно озирался, водя туда-сюда стволом револьвера, Синицкий был молчалив, выглядел задумчивым и подавленным.

Убедившись, что никто их не подкарауливает, Марк поднялся на храмовый холм и замер, поражённый открывшейся ему картиной. Весь лес, примыкавший к окраине села, был повален. Молодые берёзки и вековые ели лежали вперемешку, сломанные либо вырванные с корнем. Самого села больше не существовало: вместо домов, амбаров, сараев и заборов лежали лишь груды брёвен, досок и камня. Не осталось и церкви. Она не сгорела, но была разнесена в щепки всё той же неведомой силой. Словно смерч, возникший из ниоткуда и обладающий злой волей, выплеснул свой гнев на человеческие постройки и унёс в поднебесье всех жителей.

— Назар! Наза-а-ар! — несколько раз крикнул Нейман, питая слабую надежду, что парень жив. Но, похоже, тот был похищен той же неведомой силой.

— Не тратьте силы, Марк Наумович! Нам с вами ещё идти почти двадцать вёрст, а у нас маковой росинки со вчерашнего дня во рту не было, — сказал Синицкий, который тоже поднялся на холм и теперь кутался в пальто, тщетно стараясь согреться.

Нейман обернулся к своему спутнику. На его лице читалась полнейшая растерянность.

— Пётр Васильевич, да что же это?..

— А это, Марк Наумович, то, о чём вы не прочтёте в учебнике естествознания… — Синицкий закашлялся. — Какое объяснение увиденному вы хотели бы получить?

— Объяснение? — тупо повторил Нейман. — А… разве их несколько?

— Предлагаю немедленно двинуться в обратный путь, — предложил Синицкий. — Откровенно говоря, мне хотелось бы поскорее убраться отсюда. Думаю, вам тоже. А по дороге я изложу вам своё видение произошедшего.

Они прошли от руин церкви до начала просёлочной дороги, настороженно озираясь, но не увидели ни жутковатых обитателей села, ни их тел, ни Назара, ни несчастной лошади. Когда последние признаки некогда человеческого жилья остались за спиной и по обочинам потянулись ряды могучих уральских пихт и елей, оба почувствовали некоторое облегчение, словно перешли границу, отделяющую привычный мир от мира непонятного и пугающего.

Некоторое время они молча ступали по слегка присыпанной снегом и прихваченной морозцем земле. Марк несколько раз вопросительно поглядывал на Синицкого, ожидая, когда тот заговорит, но ни о чём не спрашивал.

— Что ж, Марк Наумович, — наконец со вздохом сказал Пётр Васильевич, немного замедлив шаг. — Я обещал вам два объяснения. Извольте! Чтобы понять первое, необходимо принять на веру одну вещь, а именно — что рядом с нашим миром испокон веков существует мир тайный. Облик, разум, цели обитателей этого мира настолько далеки от всего привычного и понятного нам, что способны вызывать только безграничный ужас… Не спешите мне возражать, мол, всё это мистическая чушь! Советская власть отменила библейского бога. Может, оно и правильно, да вот иные боги и демоны, похоже, никуда не делись. Когда я услышал имя Шаб-Ниггурат, — Синицкий понизил голос, — я осознал, что та проклятая книга врезалась в память гораздо глубже, чем можно было ожидать. В книге было сказано, что Чёрная Коза — не просто божество плодородия, она — олицетворение жизненного цикла, включающего рождение и смерть. Она не только постоянно порождает целый легион отпрысков, но и пожирает их. Понимаете, к чему я?

— Нет, — признался Нейман.

— Помните, вы сказали, что символы на полу церкви, в частности, круг, могут быть охранными знаками? Непонятно было лишь, кого и от кого они должны защищать. Но когда на амвон вышла эта… полуженщина, я сложил два и два: её! от её ужасной матери! — Синицкий сделал паузу, чтобы перевести дух, и внимательно посмотрел на Неймана, понимает ли тот ход его мыслей. — Понимаете, друг мой? Оно… она — одна из пресловутого Легиона Отпрысков! А прочие жители села — её потомки, скорее всего, плоды противоестественных союзов с людьми. Когда мы с вами подожгли керосин, огонь разрушил целостность защитных символов, и эти несчастные… хм… уродцы сами призвали своё божество, свою прародительницу себе на погибель.

Марк молчал.

— Скажите, — спустя добрый десяток минут произнёс он, — а какова вторая версия?

Синицкий вздохнул:

— Вторая… Вторая вполне себе реалистичная: наследственные заболевания, приводящие к различным уродствам, вкупе с кровосмесительными связями и, как результат, физическая и духовная деградация целого села. Правдоподобно?

— А разрушения?

— А что разрушения? — Синицкий театрально развёл руками. — Стихия! Осенний шквал. Или даже землетрясение — явление в наших местах исключительное, но всё же вероятное. Вы же ощущали, как трясётся земля, когда мы с вами сидели… там? — Пётр Васильевич показал пальцем вниз.

Нейман глубоко задумался. Может, и вправду, всё было простым совпадением: деградировавшие до почти животного уровня сельчане, отягощенные передающимися от матерей детям уродствами, странный культ Чёрной Козы (что ж, бывают и более извращённые религии!), удар стихии… И сжигание охранных символов совершенно ни при чём.

Наверное, со временем Марк бы убедил самого себя, что именно так всё и было на самом деле. Если бы не одна пугающая деталь, бросившаяся ему в глаза сразу же, едва они с Синицким покинули на рассвете своё импровизированное убежище: вся земля на территории села была покрыта огромными — избу можно поставить! — глубокими вмятинами. Вмятины были округлой формы и отдалённо напоминали отпечатки раздвоенных копыт. То были следы колоссального Существа, явившегося из ниоткуда и ушедшего в никуда.

2015

Андрей Сенников ЗОВ

Телевизор был старый, с выпуклым экраном сантиметров тридцати по диагонали и желтой тряпицей, обтягивающей переднюю панель, за которой угадывался темный овал динамика. На экране, за завесой редкого «снега» маячил сытенький субъект с чуть отвисающими щеками и роскошной гривой благородно-седых волос. Субъект анемично смотрел в камеру сквозь линзы очков в толстой роговой оправе и шевелил руками на манер засыпающего дирижера или генерального секретаря, приветствующего демонстрантов с трибуны Мавзолея.

На табуретке, перед рябым экраном, стояли две трехлитровые банки с водой и пол-литра пшеничной: бледно-желтые, будто вылинявшие, колосья на этикетке полегли под ветром, вращавшем крылья мельницы у горизонта.

— А водка-то зачем? — спросил Старшинов.

— Щас, Игнатьич, обожди, етить-колотить… ну пять минут, ну…

Старшинов вздохнул.

«До чего у людей мозги мягкие», — подумал он, глядя на Сумеренковых, чинным рядком устроившихся на грубо сколоченной лавке, терпеливо и с благоговением ожидающих конца сеанса. Степан поглаживал культи ног и беспрестанно моргал красными веками. Нинка сидела неподвижно, как статуя: лицо испитое, тонкая кожа обтягивала скулы и, казалось, вот-вот лопнет, стоит женщине моргнуть или открыть рот. На вопрос участкового она не отреагировала. Оба походили на кроликов, завороженных удавом. Жирные мухи барражировали над столом, застеленным прошлогодней газеткой, изредка пикируя на остатки пищи в разномастной посуде. В кухне витали застоявшиеся ароматы испорченных продуктов, вчерашней попойки, табачного дыма, немытых тел и грязной одежды.

Субъект в телевизоре прочистил горло и сказал дребезжащим тенорком:

— Сеанс окончен. Воду можно употреблять и наружно, и внутрь…

Далее следовал перечень хворей длиной с медицинский справочник, после чего субъект попрощался, обозвав телезрителей братьями и сестрами, не преминул пожелать им здоровья и присовокупил надежду встретиться в следующее воскресенье. Сумеренковы зашевелились. Нинка немедленно сунула в желто-коричневые зубы беломорину, чиркнула спичка. Взгляд у хозяйки был испуганно-выжидательный. Она сделала малюсенькую затяжку, замерла, словно прислушивалась, и наконец с облегчением выдохнула сизый дым к потолку. Степан следил за ней с интересом, для Старшинова непонятным.

— Так зачем водку поставили? — повторил участковый свой вопрос.

— Дык, понимашь, заряженная-то она мя-я-я-конькая, — ответил Степан, плутовато щуря слезящиеся глаза. — Опять же, веришь-нет, ее после ентова дела сколько угодно можно выкушать и хоть бы хны! Понимает рабочего человека…

«Понимает», очевидно, относилось к экстрасенсу в телевизоре, которого сменила «Утренняя почта». Бодрые аккорды надрывали высохший динамик. Старшинов хмыкнул.

— Что-то непохоже, — усомнился он. — Жалоба на вас, граждане Сумеренковы, опять поступила. Вам, может, и «хны», а вот окружающим — беспокойство…

— Это кому это?! — мигом вскинулась Нинка, злые глазки рассыпали искры, как ее потрескивающая папироса. Склочный характер Нинки спалил не одну тысячу нервных клеток соседей. Старшинов отвечать не торопился, но этого и не потребовалось. — Это ей, что ли?! — Женщина ткнула папиросой в стену. — Да она сама! Ведьма!

Степан дернул жену за рукав засаленного халата, но та только отмахнулась: отвали! Скулы ее пылали, хоть прикуривай.

— Мешаем мы ей, проститутке! — выстрелила Нинка. — Ишь ты?! Да у нее музыка еженощно трындит, как кота за яйца тянут, вонища через вентиляцию к нам идет, а сама орет что ни день так, словно ее черти пежат! Правильно от нее мужик сбег. Мало сам — так и ребенка отнял у этой шалавы. Ты разберись, участковый, разберись! А то ходишь тут, трудящих людей стращаешь. Притон у нее там! Точно тебе говорю. Люди шастают постоянно. Коноплей из вентиляции несет. И это самое, — пожелтелый от никотина палец несколько раз юркнул в колечко из большого и указательного пальца другой руки, — напропалую, понял?

— Заявление писать будете? — спросил Старшинов и открыл планшет. От скрипучих воплей у него разболелась голова.

Нинка замолчала мгновенно, словно подавилась капустной кочерыжкой. Степан осадил-таки горластую половину сильным рывком, глаза его сочились неподдельным страхом.

— Нет, — сказал он, дернув щетинистой шеей.

Сумеренкова зло молчала, делая вид, что занята раскуриванием потухшей папиросы. Участковый ждал. Скандалистка со стажем, женщина трезво понимала разницу между словом, брошенным в перепалке, и словом в грязно-желтом бланке заявления, собственноручно подписанным и упрятанным в милицейский планшет. Вот только неясно, подумал Старшинов, чего это Степан так испугался. Обычно на выступления супруги он реагировал стоически, как античный философ.

— Значит, не будете, — заключил участковый через минуту. — В таком случае делаю вам тридцать третье китайское. Но в следующий раз — оштрафую! В печенках вы у меня сидите со своими выкрутасами. Ладно… Пошел я. — Он еще раз окинул взглядом кухню. — Прибрались бы. А, Степан? К тебе ж врачи с соцобеспечения приезжают — не стыдно?

Нинка дернулась, словно ее кольнули шилом в «пятую точку», но промолчала.

Участковый вздохнул и вышел в коридор.

— Проводи власть, дура! — услышал он свистящий шепот Сумеренкова, а потом уже громче: — Доброго здоровья, Иван Игнатьич! Ты заходи, етить-колотить…

Сумеренкова, шаркая шлепанцами, догнала Старшинова у входных дверей.

— Иван Игнатьич, — придержала она его за рукав кителя. — Ты прости. Несет меня…

Старшинов посмотрел в увядшее лицо. А она ведь красивая была, Нинка. Он помнил. И Степан, еще на своих двоих, молодой, с нездешним казацким чубом, не раз и не два сходился на кулачках за смешливую девчонку после поселковых танцулек. Одним характером взял. Впрочем, он и до работы был злой, упертый. «Шахтерские славы» за красивые глаза не дают. Раз пять его заваливало в шахте. Шрамы на голове были сизыми от въевшейся угольной пыли. В последнюю аварию крепко засыпало — обезножил. Но пенсия была хорошей. Старшинов вдруг подумал, что и нынешний доход Сумеренковых раза в три-четыре больше его зарплаты. Без зависти подумал, скорее с досадой, что так бездарно и глупо доживают свои дни не самые плохие на свете люди, словно бес их какой зовет.

— Язык у тебя, Нина Тимофеевна, — сказал Старшинов, — нехороший язык-то…

Он заметил потухшую папиросу, что Сумеренкова еще держала в пальцах.

— Слушай, — сменил тему участковый, — а что это ты куришь теперь так, словно по минному полю ходишь?

Женщина хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом воровато оглянулась в конец коридора и зашептала Старшинову в плечо:

— Помнишь, Игнатьич, когда Кашпировский по телевизору бошки всем крутил? Ну вот. Стала я тогда своего алканавта у экрана присаживать. Думала, он его от пьянки-то вылечит. Мало ли? Охота, думаешь, с ним глыкать? Пью, чтоб ему, вражине, меньше досталось. Только не вышло ничего. Вернее, вышло, да не совсем…

— Это как?

— А так. Пить Степка не перестал, а я после третьего сеанса закурить не смогла. Затяжку сделаю, и такая тошнота накатывает — до унитаза еле-еле успевала добежать.

— Ну?! — Старшинов с трудом сдерживал смех.

— Вот те и ну. И такая меня, знаешь, обида взяла. Как так, думаю. Аспид-то мой льет в себя да посмеивается прямо во время сеанса, а этот, в телевизоре, исподлобья зыркает и бубнит: «Вы не будете курить! Табачный дым вызывает у вас отвращение!» Змей! Мужик же, что с него взять. Все против женщины… Короче, помучилась я маненько, а потом думаю: «Шиш вам!»

— И что?

— За три дня еле-еле раскурилась… — сказала Сумеренкова страшным шепотом. — Теперь вот боюсь. Вдруг и этот, — она махнула рукой в сторону кухни, — зарядит мне по самое «не хочу»…

Старшинов выскочил за дверь, едва не выворотив косяк. На крыльце подъезда он отсмеялся, сотрясаясь большим, грузным телом, и присел на скамейку, утирая слезу. Солнечные лучи пробивали неподвижные кроны берез у дома и пятнали зайчиками старый изломанный асфальт. У мусорных баков мяукала кошка. Мальчишка промчался мимо на велосипеде, в корзине, прикрученной к багажнику проволокой, брякали пустые бутылки. Воздух был неподвижен и сух.

Участковый закурил, улыбка сползла с лица. Он подумал о том, что на шумных алкоголиков жаловалась молодая пара с грудным ребенком, что жила этажом выше над Сумеренковыми, а вовсе не женщина из квартиры в соседнем подъезде. Почему Нинка выдала свой панегирик именно в ее адрес? Без задержки и других предположений. Кто там живет, Старшинов не помнил. Были ли у хозяйки квартиры конфликты с Сумеренковыми, он тоже не знал, но пламенная и сумбурная речь возмущенной Нинки говорила, скорее всего, о том же, о чем говорили глаза Степана. Она боялась женщины за стеной. А это было уже нечто из ряда вон… Даже интересно.

Старшинов бросил окурок в урну и, чувствуя себя мальчишкой, зашел в соседний подъезд. Двери в квартире номер семь мало чем отличались от остальных в этом доме: двустворчатые, с облупившейся краской, черным ромбиком таблички с бледной от времени цифрой. Старый простой замок, из тех, что открываются ногтем. Только кнопка звонка выглядела новенькой и даже забавной, как шильдик от «мерседеса» на «горбатом» «запорожце». Участковый надавил пальцем, послушал мелодичную трель и приближающийся звук легких, почти неслышных шагов. Дверь открылась.

В принципе, он увидел то, что и ожидал. Для Сумеренковой «проститутками» были все одинокие независимые женщины не старше сорока. Ухоженные, тщательно следящие за собой, подтянутые и стройные, с хорошей фигурой и чистой кожей, что позволяло им смело и без стеснения следовать некоторым веяниям современной моды: носить обтягивающие или довольно открытые одежды; неброские, но со вкусом подобранные украшения и обходиться минимально необходимым количеством макияжа. Старшинов вскинул руку к козырьку, приготовившись скороговоркой выдать сакраментальную формулу представления.

Обитательница квартиры выглядела усталой. Темные круги залегли под глазами, щеки запали, четче обозначились скулы, короткая прическа выглядела немного сбившейся. Она была одета в какое-то просторное домашнее одеяние из ткани с едва заметной искрой. Крупный кулон из цельного куска янтаря в серебряной оправе лежал в ложбинке на слегка декольтированной груди. Кхм-м-м… Старшинов машинально уставился на макушку женщины с чистым и ровным пробором: она едва-едва достигала уровня его подбородка.

— Здравствуйте, — начал участковый.

— Я же сказала вам — нет! Я не буду этим больше заниматься!

Он опешил и сбился, посмотрел женщине прямо в глаза, потемневшие и сейчас напоминавшие тяжелое грозовое небо с редкими всполохами молний. Черты лица заострились и приобрели резкое, неприятное выражение.

— Вам понятно?!

Щелкнул замок.

— Я ваш участковый, — сказал Старшинов закрытой двери, медленно опуская руку. — Инспектор…

Тьфу ты! Милиционер стряхнул оцепенение, словно медведь, отгоняющий надоедливую пчелу. Что это было, интересно? Етить, понимаешь, колотить… Он позвонил еще раз. Дверь через некоторое время открылась.

— Вам нужно повторить? — поинтересовалась женщина, несколько прищурив глаза.

— Гражданка, у вас все в порядке? — спросил участковый, глядя в сумрак поверх ее головы. В зеркале на стене коридора отражалась часть комнаты с круглым столом и низко нависающей над ним лампой с абажуром. Из квартиры действительно тянуло непривычным, немного пряным ароматом, но скорее приятным.

— Что это за вопрос? Впрочем, радует, что вам не все равно, — заметила женщина с усмешкой и открыла дверь шире, отступая в сторону и поворачиваясь к Старшинову боком. — Вы можете убедиться сами, если покажете документы. Если же это прелюдия, то повторяю — нет! И еще раз нет!

Вот интересно, подумал Старшинов, а что у нее в руке? По нынешним временам это может быть все что угодно, от скалки до газового пистолета. Странно, но сейчас ее лицо показалось знакомым. Цепкая память механически принялась перебирать карточки в его личном банке данных, но вдруг споткнулась: ему пришло в голову, что «прелюдия» прозвучало как-то двусмысленно. Участковый невольно бросил взгляд на кулон и… смутился. Черт знает что такое! Нелепость.

— Извините, гражданка, — сказа Старшинов и отвернулся.

Женщина закрыла дверь, когда участковый уже выходил из подъезда. Он ясно расслышал плотный стук и почему-то уверился, что действительно видел ее раньше, причем в связи с работой. Старшинов чуть помедлил на крыльце, склонив голову набок. Потом пожал плечами и хмыкнул. Сунул в рот сигарету и, помахивая планшетом, пошел по разбитому тротуару к выходу из двора.


К полудню воздух раскалился и, казалось, тлел, обжигая легкие. Деревья на проспекте Шахтеров поникли, листья припорошила пыль, которую вздымали грузовики, сворачивая с асфальта на объездную дорогу. На Весенней улице мимо Старшинова с ревом промчалась темно-синяя «бэха», обдав милиционера женским визгом, зычным гоготом и громовым «бум-птыц». В конце улочки машина свернула к реке. Участковый пересек проезжую часть и через тихий дворик детского сада вышел на спортплощадку горного техникума. Этой весной техникум закрыли, всучив недорослям темно-синие корочки об образовании, но фактически оставив ребят без специальности и видов на будущее: последняя работающая шахта доживала считаные дни. По привычке оболтусы частенько толклись во дворе, занимая себя по своему разумению: игрой в карты, распитием «огнетушителя» с линялой наклейкой «777», бестолковыми мечтами о дорогих машинах, красивых биксах и прочей крутизне, да ленивыми размышлениями о том, кого бы гопнуть на нормальный пузырь «белой». Старшинов знал всех как облупленных, по именам, вкупе с их незатейливыми родословными.

В это жаркое воскресенье здесь никого не было. Марево дрожало над баскетбольной площадкой. Краснокирпичное здание техникума корчилось за ним в падучей, зияя провалами окон. Хозяйственные халявщики давно повыдирали все рамы и вообще растащили все, что можно было растащить, вплоть до казенно-безликого кафеля туалетов, что еще уцелел в течение учебного процесса.

На Коломейцева, за два квартала до своей общаги, Старшинов свернул во двор кирпичной пятиэтажки. Огляделся и вошел в подъезд. Дверь в квартиру пенсионерки Кашевриной оказалась незапертой. Участковый ступил в темный коридорчик.

— Ну че, принесла? — послышалось из кухни.

Старшинов завернул за угол и вышел на свет.

Лелик Кашеврин, костлявый детина тридцати пяти лет, с незамысловатым погонялом Каша, голый до пояса, с синей от татуировок грудью, ел макароны с хлебом, вылавливая их из алюминиевой кастрюли пальцами.

— А-а-а, гражданин начальник! — заблажил он с набитым ртом. Макаронины, свисающие изо рта, задергались, словно белые черви. — Наше вам!

— Мать где?

Лелик насупился.

— В магазине, наверное. Пенсию ей вчера…

— Я знаю, — сказал Старшинов. В тишине стало слышно, как муха бьется о стекло. В раковину капало.

— Че смотришь? — Каша отрезал ломоть от буханки. — Не трогаю я ее, понял!

— Не работаешь? В спиногрызах не надоело?..

— А нету теперь такого закона, начальник! — осклабился Лелик, обнажая коричневые пеньки вместо зубов. — Чтобы горбатить в обязалово…

— Ты не очень-то улыбайся, — посоветовал Старшинов, — грустить тебе идет больше…

Взгляд Каши остановился, но улыбочка стала еще шире. Участковому это не понравилось. Лелик был неудачливым рецидивистом, пакостным, но неумным. Имел три судимости за хулиганку и кражу, совершая которую, пьяный до отупения, попросту заснул в обворованной квартире. Конечно, у него были подельники, но, кто они, Каша не помнил совершенно. На воле Лелика никто не ждал, кроме матери, и теперь он прочно обосновался у нее на шее. Отбирал пенсию, случалось — бил. Целыми днями слонялся по двору с компанией «синяков» в надежде на дармовую выпивку, да еще высматривал, что где плохо лежит. Старшинов его давно бы посадил, но старая женщина наотрез отказывалась писать заявление, не поддаваясь на уговоры. Она ходила по дворам «за сыночком», вытаскивая из компаний, пропуская мимо ушей похабную матерщину «кровинушки», или волочила безвольное тело домой, отыскав под какой-нибудь скамейкой у подъезда. На все увещевания Каша только гаденько улыбался. Как сейчас…

— Значит, так, Кашеврин, — сказал Старшинов, — еще раз узнаю, что отобрал у матери деньги или, не приведи бог, коснулся пальцем, — отобью последние потроха. А потом оформлю нападение на меня с целью завладения табельным оружием…

Каша увял и вновь насупился, что-то бормоча под нос.

— Не слышу?! — рявкнул Старшинов, багровея. — Понял?!

— Да понял я, начальник! Понял! — огрызнулся Лелик. — Только и знаешь: «Посажу, посажу!» Напугал..

Он демонстративно отвернулся и запустил пятерню в кастрюлю.

Старшинов вышел на улицу, досадуя на себя. Сорвался. Рот наполнился горькой слюной. Он хотел было сплюнуть, но тут увидел в глубине двора Евдокию Кашеврину. Она тоже его заметила, но подходить явно не хотела. Немного постояв посреди дороги, пристроила авоськи на ближайшую скамейку и тяжело опустилась рядом. Узкие, поникшие плечи выражали испуг.

«Ну и черт с вами!» — подумал Старшинов и повернул за угол, в соседний двор.

На широченном крыльце панельной малосемейки был сооружен продуктовый ларек с зарешеченными окнами. Старшинов купил литровую бутылку водки и сигарет, чуть помедлил на крыльце, размышляя, зайти ли в опорный пункт, расположенный в этом же здании, но с отдельным входом с улицы. Стайка ребятишек мал мала меньше выскочила из темных недр общаги и, хихикая, обтекла Старшинова, словно столб.

— Дядь Вань, — выкрикнул самый смелый постреленок, отбежав на приличное расстояние, — дай стрельнуть…

Участковый покачал головой, улыбаясь, машинально лапнул кобуру, сегодня пустую — оружие заперто в сейфе, — повернулся и шагнул в темный, пропахший общажной жизнью проем. Зарешеченный плафон ронял жидкий свет на унылый вестибюль с панелями грязно-зеленого света и разбитым кафелем на полу. В закутке с лифтовыми шахтами лязгнули двери, по лестничным маршам стекал не умолкающий никогда в общаге гомон — эхо перебранок, шагов, пьяненького бормотания, грохота закрываемых дверей, ребячьего визга, собачьего лая. Вахтерская комнатка пустовала, запертая на замок. Старшинов миновал ее, направляясь в самый конец длинного коридора к своей квартире-комнате.

Солнце расстреливало окно в упор. Воздух в комнате раскалился, словно в духовке. Старшинов сунул водку в холодильник, открыл форточку, задернув шторы, и разделся. Он долго плескался в душе, стоя под ледяными жиденькими струйками, пока зубы не принялись выстукивать барабанную дробь. Слегка растерся полотенцем. Теперь в комнате можно было чувствовать себя относительно комфортно, разумеется, только в трусах.

Он немного посидел на тахте, чувствуя, как тепло медленно проникает в тело все глубже и глубже. И так же медленно в сознании замелькали мысли о том, как он провел сегодняшний выходной день.

Взгляд его скользил по незатейливому убранству жилища: тумба с телевизором в углу; трехстворчатый шкаф, на дверце — плечики с форменным кителем; за шкафом выгородка с кухонным уголком. Две полки с любимыми книгами, по большей части — Салтыкова-Щедрина. Мысли о сегодняшнем дне потянули откуда-то из глубины сознания пока еще невнятные вопросы о том, так ли он провел свою жизнь? Возможные ответы, еще не оформленные в какое-то четкое суждение, наводили смертельную тоску и уныние, словно некто маленький и злобный катил по душе скрипучее тележное колесо: «Трик-трак-трик-трак…»

Старшинов поднялся, открыл холодильник и вынул еще толком не остывший графин столичной. Сорвал пробку, налил с полстакана, вполголоса матеря неторопливый дозатор. Водка привычно обожгла горло и пищевод, растеклась в желудке едва тлеющим слоем угольков. Старшинов стоял у стола, пока «трик-трак-трик…» не стало утихать, отдаляясь. Какой-то ребенок, громыхая по выщербленному кафелю пластиковыми колесами-упорами детского велосипеда, промчался в коридоре мимо дверей участкового. И этот живой, непосредственный и бесстрашный звук совсем заглушил скрежет деревянной шестерни.

Участковый поставил воду на пельмени, соорудил бутерброд с вареной колбасой, слегка увядшей, но еще вполне подходящей для перекуса, плеснул водки в стакан. Когда пельмени сварились, по телевизору начали показывать «Красную жару». Похохатывая, Старшинов умял под водочку весь килограмм «Андреевских». Особенно развеселили его «империализм», «кокаинум» и «хулиганы» с забавным акцентом, который он некоторое время пытался воспроизвести, пока Шварценеггер гонялся за русским мафиози с грузинской фамилией.

К концу фильма участковый уснул. Часть мозга, которая никогда не спала, отгораживаясь от алкогольного дурмана непроницаемой завесой, продолжала перебирать карточки, лица, ориентировки, свидетелей, опрашиваемых, задержанных, медэкспертов и следователей. Старшинов проснулся под вечер, в поту, бездумно разглядывая шевелящиеся губы дикторов теленовостей и не слыша ни единого слова.

Женщину из 7-й квартиры дома № 3 по улице Домаровского он видел мимоходом в обществе Сашки Коростылева, опера из отдела убийств городской уголовки. Причем видел там же, в полутемных коридорах городского управления. Взгляд женщины таил тот же полунасмешливый жесткий прищур, с которым она отшила Старшинова сегодня. Участковый потянул сигарету из пачки и поднялся с тахты, едва не опрокинув опорожненную на треть бутылку. «Чай, чай», — сказал себе он, пряча графин в холодильник.


По любому счету, ему совершенно незачем было ехать в городское управление, но в пыльный и сухой послеобеденный час понедельника Страшинов входил в малоприметный дворик с раскаленным асфальтом, расчерченным полустертыми линиями разметки, по которым равнялись экипажи ППС на разводах. Тяжело и неловко ступая, как марионетка на ниточках, участковый поспешил укрыться в сомнительной тени бетонного козырька над крыльцом.

В сумрачном холле он показал дежурному удостоверение, буркнув едва ли не смущаясь: «К Коростылеву», — и поднялся на второй этаж, вытирая обильный пот с клеенчатой изнанки околыша. Половицы под вышарканным линолеумом нещадно скрипели. В дальнем конце коридора, у окна, забранного частой решеткой, маялся на лавке снулый мужичок в пиджаке с пузырящимися карманами. При виде милиционера он по-черепашьи втянул голову в засаленный воротник и выдохнул, только когда Старшинов потянул за ручку дверь одиннадцатого кабинета.

Саня Коростылев не слишком изменился с тех пор, как стажировался у Старшинова на участке после школы милиции, разве что подрастерял румянец и мальчишескую припухлость щек. Взъерошенный и угрюмый, в рубахе с распахнутым воротом, перетянутой ремнями пустой наплечной кобуры, он зло колотил пальцами по клавишам громоздкой пишущей машины. Желтоватый лист дешевой бумаги нехотя полз из ее недр наружу.

— А, Иван Игнатьич, — пробормотал он, подняв отсутствующий взгляд, — заходи…

Худые кисти замерли на мгновение, взметнувшись над клавиатурой, как у Ван Клиберна перед очередным тактом, и с грохотом обрушились на истертые клавиши.

— Привет, Саня, — сказал Старшинов.

— Угу. Что у тебя? — спросил Коростылев и тут же спохватился: — Извини, Иван Игнатьич, зашиваюсь…

Участковый махнул рукой — знаю, давно не виделись, но давай, мол, без церемоний — и осторожно опустился на шаткий стул, с интересом разглядывая оперативника, подмечая тени под глазами, воспаленные белки глаз, угрюмые носогубные складки и суточную щетину; щеки, что, казалось, готовы были ввалиться прямо на глазах, и височные впадины синеватого оттенка. В кабинете стояла нестерпимая духота, хотя оконная фрамуга на зарешеченном окне была распахнута настежь.

— Понимаешь, какое дело, — участковый опасливо заерзал на скрипучем стуле, — у меня на участке проживает такая Ветрова Евгения Павловна…

Стук клавиш оборвался, Коростылев глянул на участкового близко, плотно.

— Ну, — сказал опер, глазанастороженно заблестели.

«Ага, — подумал Старшинов, — Значит, не зря я в паспортный стол ходил…»

— Жалоба на нее поступила от соседей, — сказал он вслух, потирая затылок. — Вроде бытовая, и у самих жалобщиков рыльце в пушку, но есть там запашок…

— Да?

— Ну так, не запашок даже… — Старшинов покряхтел, внимательно изучая лицо Коростылева. — В общем, странно все. Я к ней заглянул, к Ветровой-то…

— Ну?

— А она меня с порога выставила, словно я ей уже давно надоел хуже горькой редьки…

— Да ты что?! — Саня усмехнулся, но как-то грустно.

— Ага, — подтвердил Страшинов. — Уйти-то я ушел, но потом вспомнил, что видел гражданку Ветрову с тобой. Здесь…

Коростылев откинулся на спинку стула.

— И что? — спросил он, что-то соображая.

Участковый помолчал.

— Саня, — сказал он наконец, — не парь мне мозг. Она на мундир смотрит, как солдат на вошь. Я ее в глаза не видел, никогда не разговаривал и знать про нее ничего не знаю. Не при делах я-то, но ежели инвалид, персональный пенсионер и полный кавалер «Шахтерской славы» подпишет корябеду в прокуратуру про наркопритон и бордель на моем участке, да еще укажет, что участковому сигнализировал… Как ты думаешь, сколько и чего я хлебать из этого корытца буду? Оно мне надо? Кем она у тебя проходит? Свидетель? Потерпевшая? Подозреваемая?

Коростылев обмяк, побарабанил пальцами по столу, уныло глядя в окно.

— Пошли покурим, — сказал он, доставая из нагрудного кармана мятую пачку «Ту-134», углы рта опустились, тени на лице обозначились четче.

Старшинов поднялся следом. В груди ворохнулось, и давешнее скрипучее колесо прокатилось по сердцу: «Трик-трак». Он пожалел, что пришел сюда. При мысли о том, что он сейчас будет тянуть в себя горький табачный дым пополам с тяжелым, раскаленным воздухом; слушать замотанного вусмерть оперативника, скорее всего, пополняя свою и без того разбухшую картотеку человеческой мерзости, что висит на шее много лет серым лишайным камнем и тянет в беспробудное пьянство, беспамятство и угрюмую, злую тоску, — сделалось тошно. Мало ему своих заморочек? Поднявшись со стула, участковый неловко топтался на месте в ожидании. Коростылев вытянул из печатной машинки лист и спрятал его в ящик стола. Накинул мятый пиджак, чтобы скрыть белые ремни портупеи. Пошарил по карманам, озираясь. Старшинов смотрел и наливался глухой злобой на себя, на свое неумение и неспособность жить чем-то другим, кроме цепляющихся друг за друга фактов, наблюдений, соображений, неправильностей и нестыковок в словах, взглядах, жестах, поступках…

Саня толкнул дверь и вышел в коридор, повернулся на каблуках, глядя в сторону, и рявкнул:

— Загибалов, так твою! Я тебе что сказал!..

Старшинов посмотрел поверх плеча оперативника. Мужичок с пузырящимися карманами выглядывал из ворота пиджака, короткие пальцы мяли бумажку.

— Христом Богом, Ксан Филипыч, — затянул он гнусавым подьячим речитативом, — не губи! Ну клепаю я те ножики, вытачиваю. Но не убивец я. Какой с меня убивец? Я кроля зарезать не могу. Ты ж правду на шесть вершков вглубь видеть должон…

— Загибалов, иди… к следователю, — сказал Корыстылев и впечатал дверь в проем. — Дался ты мне.

Он прихватил Старшинова за локоть и увлек в сумрак коридора, к лестнице, пропахшей старой краской и окаменевшими катыхами пыли. Внизу хлопнула дверь, в холле у дежурки сразу стало шумно, многоголосо. Навстречу милиционерам по ступеням покатился пьяненький хохот и женский голос с повизгиванием: «Музыка на-а-а-с связала, / Тайною на-а-а-ашей стала, / Всем уговорам твержу я в отве-е-е-е-т… Больно, мусор! Ай!..»

В обезьянник запихивали проституток с вокзальной площади. Старший наряда царапал авторучкой в журнале у дежурного, фуражка сдвинута на затылок, лоб и крупные залысины в бисеринках пота. Девчонки упирались, хмель на старые дрожжи растягивал раскрашенные помадой рты в истерические гримасы. У одной потекла тушь с ресниц, и девица размазала краску в черно-синий бланш. Полная грудь свободно колыхалась в вырезе почти расстегнутой блузы. Другая проститутка пыталась лягнуть патрульного в пах, едва удерживаясь на коротких полных ножках, затянутых в крупную нейлоновую сетку. Юбка — у Старшинова ремень был шире — задралась до талии, на трясущихся ягодицах виднелись старые синяки.

— Че уставился, пенек? — Девица с бланшем смотрела на участкового сквозь прутья решетки. — Хочешь? — Она сунула грязный палец в рот и ущипнула себя за сосок через блузку. — Хо-о-о-о-чешь, — протянула она и призывно рассмеялась. Во рту не хватало зубов. Старшинов вспомнил Кашу, макаронины-черви и передернул плечами, отворачиваясь.

— Иван Игнатьич, — Саня пропустил участкового вперед, бормоча в спину, — задрали транспортники со своим ремонтом. Разобрали вокзальное отделение по камешку и все говно к нам стаскивают. Тут теперь каждый день такое шапито, бомжарник — не продохнешь…

Они вышли на крыльцо, словно продавили тугую пленку плотного горячего воздуха, застрявшего в дверях. Уличная духота навалилась, словно пьяный задержанный, повисла на плечах, вызывая безотчетное желание стряхнуть с себя нелепый и никому не нужный груз. Патрульный УАЗ стоял перед крылечком с распахнутыми дверями, распространяя вокруг запахи нагретого металла и бензина. Водитель расстегнул форменную рубашку едва ли не до пупа, галстук висел на булавке, словно прошлогодний увядший лист. К западу наливалось чернотой раскаленное до бледной синевы небо. Над асфальтом дрожало марево.

— Парит, — сказал Коростылев. — Пошли-ка отсюда.

В соседнем дворе они устроились за рассохшимся деревянным столиком. Старые, ломкие тополя тянулись к последним этажам хрупкими ветвями, вяло шевелили поникшей листвой и отпускали пух по воздушным волнам. Пух висел в воздухе долго, словно парил в невесомости, его грязно-серые, свалявшиеся комья колыхались по-над землей, как кораллы в толще воды. Коростылев закурил и уронил сигаретную пачку на столешницу, отполированную локтями поколений доминошников.

— Она — экстрасенс, — сказал он, выдохнув дым.

Старшинов выронил сигарету, и она покатилась по столу. Саня смотрел на него сквозь сигаретный дым хмуро, без улыбки.

— Чего «экстрасенс»? — спросил Старшинов.

— Не «чего», а «кто». Ветрова — экстрасенс.

Участковый неловко хлопнул по столу, ощущая, как под ладонью сплющился табачный цилиндрик. «Мои мысли — мои скакуны», — неслось над головой из чьего-то распахнутого окна.

— А со мной ты ее видел потому, что она оказывала кое-какую помощь в одном деле, — сказал Коростылев. — Официально…

Шея у Старшинова внезапно закаменела. Он снял фуражку и покрутил головой. Лицо Коростылева расплылось, а перед глазами возникло отчетливое видение Сумеренковых, «заряжающих» перед телевизором бутылку водки. Такое отчетливое, что участковый с трудом подавил желание повести перед лицом ладонью.

— Ну вы, блин, даете, — сказал он.

Коростылев хмыкнул.

— Ты про «Пионерскую резню» слышал? — спросил он.

Старшинов машинально кивнул. Про кровавую разборку на территории закрытой и заброшенной шахты «Пионерская» в их городишке слышал и глухой. По всей стране катилась волна передела. Новые бандиты стремительно вытесняли старых: они не признавали правил и воровских законов; не боялись применять оружие; активно лезли в легальный бизнес и власть. Аналогичный конфликт в их городке вылился в не слишком затяжное противостояние между авторитетным Крестом и Вячеславом Шалыгиным, который был известен тем, что открыл одно из первых в области частных охранных предприятий по сопровождению грузов. Попутно ЧОП Шалыгина занималось и охраной новейшей мини-фабрики по обогащению местного угля.

Все закончилось слякотным сентябрьским вечером. Резней закончилось.

Почему? Слухи ходили самые разные, но толком никто ничего не знал. Старшинов особенно не усердствовал в собирании информации. Не его ума дело-то. Кто да что…

И все же то, что случилось на «Пионерской», вызвало у него — человека бывалого, с опытом, — шок. Городок же бурлил слухами — один страшнее другого. Только при чем здесь это и Ветрова? Каким боком тут прилепилась плешь с эктра… экста…. Тьфу, етить, понимаешь, колотить!

— Мы это говно двое суток разгребали, — сказал Саня и ткнул сигаретой в пролетающий мимо пух. — На третьи, слава Богу, дело забрало областное УБОП, но мне хватило. Шахтовый подъемник не работал, все сгнило и проржавело, тела поднимали по «барбосу»…

Старшинов промолчал. Вспоминать подробности не хотелось, тем более — услышать новые. Он зажег смятую сигарету.

— Обогатительную фабрику Шалыгин не только охранял, но и владел контрольным пакетом акций, — продолжал Коростылев. — Там, на территории, они несколько боксов превратили в автомастерские, понимаешь?

— Нет.

— Угнанные дорогие тачки завозили на территорию по подъездным путям в «ракетовозах», а потом без помех перекрашивали, перебивали номера, потрошили электронику, делали документы. Никто им не мешал и не видел ничего. С территории машины уходили тем же путем, отмытые и чистенькие, аки Христова слеза. Под заказ и просто на рынок… в регионы.

— А при чем Крест?

— Потихоньку Шалыгин стал скупать доли частников в городке, а, подмяв бизнес под себя — заметь, совершенно законно, — ставил свою чоповскую охрану.

— Понятно, — сказал участковый.

Опер кивнул:

— Ну да. Доходы Креста от рэкета серьезно поползли вниз; только когда он Шалыгину стрелку забивал, то и знать не знал, что гнилая «заводка» уже пошла давно.

Старшинов смотрел на Саню непонимающе. Сигаретный дым щекотал ноздри, участковый прищурил один глаз. Коростылев закурил снова.

— Зазноба у Шалыгина была. Деваха молодая, красивая и, видать, неглупая, раз уж он к ней прикипел так, что готов был за нее кожу с людей заживо снимать…

Участковый сглотнул комок.

— Так это личное?

— Похоже, — Коростылев поморщился. — Пропала она. Из качалки женской вышла и исчезла. А через два дня Крест назначил Шалыгину встречу…

— И тот решил, что…

— Угу, что Крест подстраховался, и башню у Шалыгина сорвало. В общем, тогда на «Пионерской» его бойцы сразу стали валить всех подряд, только из машин повыскакивали. Первым начал работать снайпер с крыши шахтоуправления. Креста Шалыгин сам свежевал. Был у него один советчик, отмороженный…

— Ладно, ты, это, — Старшинов раздавил бычок о край столешницы. — С девчонкой-то что?

Коростылев потер лицо ладонями, растирая мертвенную бледность по скулам.

— А ничего, — сказал он. — Ее дело осталось у нас. С «Пионерской резней» его объединять оснований не нашлось. Не крали ее крестовские торпеды, понимаешь, не крали! Поисками девчонки занималась «пятерка», но сам знаешь, сколько сейчас народу пропадает в никуда. Потом ее родителям надоело пороги наши обивать, и они обратились к экстрасенсу, Ветровой.

— А-а-а, — протянул Старшинов и хмыкнул, — и чего?

Коростылев помолчал, углы рта дернулись раз, другой.

— Она и нашла, — сказал он, но тут же поправился: — Точнее, указала место. Приблизительно. Она дала описание, что вокруг… ну разное там. Описала орудие убийства, наши эксперты подтверждают: характер ранений, глубина, ширина порезов — все соответствует. Конечно, мы Ветрову проверяли на причастность, но…

Старшинов крякнул и покрутил головой.

— Саня, это же… — пробормотал он.

— Да знаю я! — вскинулся Коростылев. — Я, что ли, к ней ходил?! То есть до второго случая…

Участковый вдруг понял, что не хочет слушать дальше. Коростылев рассказывал ему больше, чем он просил. И гораздо больше, чем имел на то право. Неспроста это.

Двор потемнел, небо заволокло тучами, тополиный пух местами завивался в крохотных пыльных смерчах. На лбу Старшинова выступил обильный пот. Он тяжело поднялся со скамьи. Кой черт понес его на эти галеры?!

— Иван Игнатьич! — сказал Коростылев, глядя на обшарпанный стол, лицо кривилось. — Помоги, а?

У капитана перехватило дыхание. Да чем?!

— У меня три эпизода. Глухарь полный. Кто-то очень плохой в нашем Мухосранске режет женщин на живую. Придушит до беспамятства и режет. Восемь месяцев работы. Ничего, кроме Ветровой и этого задрипанного жестянщика, Загибалова, что клепает в скобяной мастерской точно такие же кухонные ножики, каким орудует убийца, у меня нет. Только трупы, акты экспертиз, протоколы, фотографии! Дальше — хуже. Слышишь, Иван Игнатьич? Он в раж входит. Убийца-то…

Саня почти кричал. Бдительные старухи на лавочке у ближайшего подъезда навострили сморщенные ушки. Знакомая картина, и старушки кажутся знакомыми. Бесперебойный поставщик информации. Иногда — полезной. Далеко, где-то над старыми терриконами закрытых шахт, ворчливо забормотал гром.

— Саша, — начал участковый.

— После второго убийства Ветрова помогать нам отказалась. Наотрез, — перебил Коростылев. — Боится. Что-то знает и боится. Потому на тебя и набросилась. Подумала, что ты ее уговаривать пришел…

Он сбился и замолчал.

«Правильно подумала, — заключил про себя Старшинов. — Или просто почувствовала…»

«Ведьма!» — прозвучал в голове скрипучий вопль Сумеренковой, тут же припомнился и застарелый страх алкашей перед соседкой, страх, насквозь провонявший табачным дымом, скисшими продуктами и вчерашней попойкой. Дела-а-а, до чего дошло.

— Саша, — сказал он вслух, неуверенно улыбаясь, — это же бред полный. Привлекать к розыску… колдунью.

Коростылев тоже поднялся, плечи опустились.

— Жизнь теперь такая, — сказал он и щелчком отбросил окурок. — Хоть черта привлекай, лишь бы показатели были красивые. Начальник у меня ножонками сучит. Ему областные командиры комиссией пригрозили и служебным несоответствием. Меня так он просто пережевывает, а скоро и выплюнет. Так поговоришь с ней? Ты умеешь с людьми…

Он смотрел безучастно, уже настроившись на отказ, глаза потускнели, белки с желтизной. Эх, паря…

— Попробую, — вырвалось у Старшинова раньше, чем его несговорчивый и методичный милицейский разум выудил из памяти и примерил на себя видение гоголевского Остапа перед Пузатым Пацюком. С галушкой во рту и подбородком, перемазанным сметаной.


Он не любил откладывать дела и разговоры. Тем более трудные, неприятные или… нелепые. Поэтому, недолго думая, из горотдела отправился прямо на Домаровского через Ипатьевскую рощу, напрямик. Ветер, что нес на плечах грозу, усиливался и подталкивал в спину. Он сделался прохладным и влажным, словно уже напитался дождем, но вздымал пыль с пересохших тропинок яростно и легко, гоняя колкую взвесь по улицам и здесь, между гнущихся деревьев. Его упругие волны с хряском ломились в редкий кустарник, трясли ветки тополей и старых лип, трепали тонкую отслоившуюся бересту на березах, то уныло посвистывая, то тяжело стеная в сухих расщепах старых, неубранных коммунальщиками стволов. Лишь сгустившаяся мгла под набрякшим небом стояла здесь неподвижно и плотно. Ей было наплевать на ветер, редкие всполохи вдалеке и глухие раскаты.

Старшинов шел, опустив голову и нахмурившись. Среди мятущихся ветвей и листьев, полегшей травы, среди сырых и мрачных теней в глубине зарослей он больше чем когда-либо походил на медведя. Грузная фигура с покатыми плечами. Валкая, тяжелая поступь — носы форменных туфель чуть внутрь, косолапо. Угрюмая целеустремленность в наклоне корпуса, слегка вперед, словно в постоянной готовности броситься, проломить, продавить.

Поймав торопливо-испуганный взгляд не по погоде задержавшейся в роще мамаши с детской коляской, он вдруг словно увидел себя со стороны и чуть расслабился. Предстоящий разговор тяготил его. Дело даже не в абсурдности ситуации — чего-чего, а абсурда в работе всегда хватало, — но такого с ним еще не случалось. Уж лучше бы он еще раз послушал Сумеренкову про папиросы. Хоть посмеялся бы…

Стоп!

Участковый остановился. Сдвинул на затылок фуражку, упер кулаки в бока и постоял так несколько минут, слегка покачиваясь с пятки на носок.

А не разыграл ли его Саня?!

Фу-у-х! Старшинов даже хохотнул. Нет, правда!

Штука в том, что пару лет назад одна дамочка на его участке, у которой было не все в порядке с головой, повадилась писать заявления на соседей, мол, те хотят ее убить, пуская лучи смерти через стены или ядовитый газ в вентиляцию. Бумаги она составляла грамотно, не косноязычно, прямо в опорном пункте, изредка посматривая на участкового тревожно-выпуклыми влажными глазами коровы на бойне. Старшинов быстро выяснил, что гражданка состоит на учете в психдиспансере, но общественной угрозы не представляет и никакого судебного решения о признании ее недееспособной в природе не существует. «Вы не беспокойтесь, — говорил психиатр тихим, улыбающимся голосом, изредка касаясь локтя милиционера белой и мягкой, словно гриб, рукой, — небольшой рецидив на фоне давнего нервного расстройства, связанного с гибелью мужа в шахте. Никакого сумасшествия. Терапия несложная и такие состояния снимает быстро…»

Все это, конечно, было замечательно, но что делать с заявлениями дееспособной гражданки, надлежащим образом принятыми и зарегистрированными?

«Только я вас очень попрошу, — доктор вцепился-таки в локоть участкового, — не вздумайте отказывать ей в приеме заявлений. Это может усилить тревожные состояния и снизить эффект от лекарств. Таблетки таблетками, но главное в терапии — убедить пациента в безосновательности страхов, развенчать их в самом его сознании. Родственники поддержат ее, но и вы не должны уклоняться. Вы — власть и защита от преступных посягательств, понимаете? Первая инстанция! Кроме того, она ведь может и поинтересоваться в вашем управлении о предпринятых вами шагах…»

Зашибись! Старшинов едва не брякнул тогда что-нибудь вроде «Врачу — исцелись сам», но поспешил удрать, словно ему вот-вот грозило остаться в психушке самому.

Впрочем, бегство не помогло. Никогда не помогает.

За четыре месяца Старшинов принял от гражданки Н. двенадцать заявлений. Чин-чинарем, как положено. И отписываться по этим заявам пришлось официально, без дураков. Бумага, как известно, не краснеет. Ей все едино: что пьяный дебош, что инопланетяне, что поручик Киже. И ножками пришлось потопать, и с соседями гражданки Н. общаться — пояснять ситуацию, — и с самой Н. неоднократно, и даже с добрым доктором (попробуйте без специальных знаний бороться с навязчивыми состояниями, не потакая им, но вынужденно предпринимая официальные шаги по внешним проявлениям, так чтобы эти шаги производили терапевтический эффект) — жуть!

Через месяц после начала эпопеи в райотделе только ленивый не цитировал отчеты Старшинова о мерах противодействия лучам смерти или эффективным способам борьбы против инопланетных отравляющих газов. Проходу не давали. Добрый доктор тоже оказался непрост и, заручившись поддержкой облздравотдела, напрямую обратился к городскому руководству МВД: «Интереснейший случай комплексной терапии! Право — и здравоохранительные органы на службе народа, рука об руку». Смычка, блин, между городом и деревней! Но времена наступали придурковатые, и не такие комбинации проходили.

Словом, Старшинов терпел. По человечески-то бабу было просто жаль: мало без мужика осталась, бездетная, так еще и горе придавило так, что не выберешься. Поэтому на исходе четвертого месяца он совершенно искренне за человека порадовался, когда гражданка Н. пришла к нему в очередной раз и попросила прощения за то, что ее болезнь доставила ему столько хлопот, и глаза у нее были чистые, спокойные. Вот только на этом ничего не закончилось.

Добрый доктор (сучонок!) тиснул статейку в какой-то научный журнал об этом случае, в котором (оказывается!) совершенно особую, если не главную, роль сыграли действия некоего участкового С. Номер журнала (со своим автографом, разумеется) он разослал всем кому не лень. В итоге все кому не лень несколько месяцев называли Старшинова немного на флотский манер — капитан-экзорцистом. Черти бы его взяли, этот новомодный американский кинематограф!

Старшинов усмехнулся и пошел по аллее дальше, к выходу из рощи, расслабленно и неспешно.

Мог ли Коростылев его разыграть на этом вот так вот, с ходу? Мог. У оперов мозги заточены на комбинации, а Саня опер хороший и про «изгоняющего дьявола» знал, конечно. Мог ли он наворотить ужасов ради розыгрыша, мешая правду («Пионерскую резню») с вымыслом? Мог. У милиционеров чувство юмора специфическое, черное. У Сашки-то точно, причем — природное. Это ведь он в самом начале работы в убойном отделе оставил у себя на столе с вечера женскую прокладку, измазанную кетчупом. А когда утром, на летучке, при всех, начальник отдела, страдающий брезгливостью (особенно по отношению к новым или молодым сотрудникам), поинтересовался: «Что это за гадость?! Ты, Коростылев, не по службе оборзел со своими бабами!» — спокойно взял прокладку со стола. «Товарищ майор, — сказал он обиженно, — это от экспертов. По делу об изнасиловании с убийством. Отчет я еще не читал, но…. — Он лизнул кетчуп, почмокал и радостно возвестил: — Вот! Группа крови первая, резус положительный. Можете проверить».

Хе-хе…

Старшинов, все еще улыбаясь, едва не споткнулся о выбоину в асфальте. За спиной громыхнуло. Гроза нагоняла его быстро и неумолимо. Сырой ветер трепал полы кителя. Улыбка участкового увяла.

Нет, Саня, конечно, мог его разыграть, мог.

Вот только из кабинета не стал бы уходить ради этого. Даже если бы знал, что Сумеренковы реально боятся женщины за стеной.

Молния сверкнула совсем близко. Воздух на мгновение сделался густым и плотным, казалось, его невозможно вдохнуть. Раньше, чем прозвучал гром, начался дождь, сразу, и такой сильный, словно в первую же секунду на голову вылили ведро воды.


Ветрова распахнула дверь и отступила в глубь коридора. Глаза ее широко раскрылись, рука взметнулась, прикрывая ладошкой рот. Через секунду она звонко рассмеялась.

Выглядел Старшинов, конечно, комично. Мокрые форменные брюки прилипли к лодыжкам. Китель, напитавшийся влагой, потерял форму и принял несерьезный отекший вид. Погоны сгорбились, на звездочках блестели капли. Края фуражки по бокам обвисли так, что она теперь напоминала головной убор карикатурного эсэсовца из боевых киносборников 40-х годов. С участкового текло. Он стоял в центре лужи, переминаясь с ноги на ногу. В размокших туфлях противно хлюпало.

— Извините, Иван Игнатьевич, — сказала сквозь смех хозяйка. — Входите же. Ну! На вас сухой нитки нет…

Он машинально отметил это «Иван Игнатьевич» (справки наводила?), но безропотно дал едва ли не втащить себя за порог, глухо бормоча сбивчивые «натопчу», «зачем», «беспокойство»…

— Ничего не знаю, — отрезала женщина. — Быстро в ванную, под душ…

Через двадцать минут Старшинов — в шлепанцах на босу ногу, тренировочных брюках и тесной майке («это мужа, вещи чистые, не беспокойтесь») сидел за круглым столом в большой квадратной комнате, под мягким светом низкого потолочного абажура и проклинал все на свете: Коростылева, дождь и собственное нудное ментовское нутро. Носки, брюки и форменная рубашка бултыхались в стиральной машине. Китель и фуражка роняли последние капли дождя в желтый пластиковый таз в коридоре. Ветрова хлопотала на кухне…

«Черт знает что такое!» — думал участковый, но не в смущении, как следовало бы ожидать.

Он был ошеломлен и встревожен. А то и испуган…

И хотел знать почему.

Милиционер едва узнал Ветрову. Меньше чем за сутки женщина, казалось, постарела лет на пять — семь. Если накануне она выглядела усталой, то сегодня, несмотря на энергичность и решительность, казалась изможденной до крайней степени. Тени под глазами превратились в черные круги. Кожа на лице приобрела сухой стариковский блеск и облепила скулы восковой пленкой. Прическа превратилась в свалявшиеся, перепутанные пряди. У нее рак, что ли?!

Старшинов пригладил влажный ежик волос на макушке.

Ничто в комнате не указывало на экзотические занятия хозяйки. Обычная мебель, как у многих. Стандартный набор книг в шкафу: Достоевский, Толстой, Дюма, Дрюон, детективы. Никаких хрустальных шаров, толстых оплывших свечей, четок, мела, сушеных трав в мутных баночках и… Что там еще у колдуний бывает? Магические книги в толстых переплетах и медных, позеленевших окладах? Зеркала? Карты для гаданий? Определенные настроения навевал лишь круглый стол с тяжелой скатертью и шестью венскими стульями вокруг. На память приходили картинки спиритических сеансов: сюртуки, жабо и лиселя; восковые плечи и оборки. «Дух императора, явись! Явись и скажи: долго ли будут у власти большевики?»

Серый сумрак с улицы сочился сквозь тюлевые занавески. В окно хлестали струи воды. Ветер размазывал их по стеклу в полупрозрачные кляксы и срывал капли, барабаня по жестяному откосу. Вдалеке басовито раскатился гром. Старшинов вздохнул, ощущая дымный аромат чего-то незнакомого, что он отметил еще вчера. В самой квартире запах был сильнее, но по-прежнему казался приятным…

— Погода ужасная, — сказала Ветрова, входя в комнату с подносом в руках. — Льет и льет. Ветер. Как это вас угораздило?

— Да вот, — Старшинов неловко поднялся со стула. Вопрос возвращал его к неприятной необходимости, но, к счастью, отвечать на него не потребовалось. Пока…

— Сидите, я сама…

Женщина быстро расставила чашки, чайник, розетку с конфетами и крохотную хрустальную рюмку, пододвинув ее к участковому. Вышла с пустым подносом и скоро вернулась с бутылкой коньяка.

— Выпейте, — сказала она, наполнив рюмку. — Для профилактики…

Старшинов помедлил, но осторожно взял крохотную посудинку. Ветрова разливала чай, густой, ароматный. Коньяк легко обжег язык и приятным теплом скатился по пищеводу.

— Спасибо.

Женщина кивнула и уселась на стул напротив.

— А теперь сразу чай, пока горячий. Это важно, он с травами…

Милиционер кивнул, сосредоточившись на том, чтобы упаси бог не швыркнуть шумно, по-крестьянски. Обжегся, но стерпел. После двух глотков его бросило в жар, минуты через две на лбу выступила испарина.

— Хороший сбор, — улыбнулась хозяйка. — Прогревающий…

Он чувствовал себя неловко под взглядом ее темно-карих с оранжевой искрой глаз, скованно. Боялся шевельнуться лишний раз на тонконогом стуле. И понятия не имел, как высказать то, зачем пришел. Или хотя бы справиться о здоровье. Или спросить, откуда она знает его имя-отчество. Взгляд отчего-то цеплялся за коньячную этикетку — «Белый аист», — а потом испуганно шарахался в сторону: еще подумает чего…

— Иван Игнатьевич, на меня соседи жаловались, — сказала вдруг Ветрова, опуская чашку на блюдце с легким стуком. — Я знаю и…

Она замолчала и опустила взгляд, губы сжались в тонкую линию. Стало слышно завывание стиральной машины, отжимавшей атрибуты его милицейского звания. «Хорошо хоть пистолет не взял», — подумал участковый, живо представив себе «макарова», громыхающего в барабане. Чтобы не рассмеяться, он заторопился сказать первое, что пришло в голову:

— Евгения Павловна, я Сумеренковых знаю давно. Очень. Со всеми их плюсами и минусами. Совсем не важно, что они о вас говорят, точнее, говорит Сумеренкова. Важно то, что они вас боятся.

— Люди часто боятся того, чего не понимают…

— Возможно. Вы можете мне не верить, но вчера я заходил к вам только для того, чтобы посмотреть на женщину, которая смогла напугать саму Сумеренкову…

Он замолчал, сообразив вдруг, что крики, запах и музыка в жалобах Нинки, вполне возможно, суть факты, на которых она выстраивала свои скабрезные домыслы. А еще через секунду он понял, что сейчас скажет Ветрова. Понял по ее резкому взгляду, сузившимся зрачкам; по тому, как напряглись плечи; как рот скривился в горькой усмешке. «Умная женщина, — подумал он. — А ты, Старшинов, старый болван!»

— То есть мне стоило именно сегодня закрыть перед вами дверь…

Как вопрос это не прозвучало, но и особенного напора в голосе не было — только усталость и констатация факта. Ветрова смежила веки. Тонкая жилка пульсировала на шее. Старшинов откашлялся.

— Поймите меня правильно, я ведь о вас до вчерашнего дня не знал ничего, совершенно. После Сумеренковых мне захотелось взглянуть и познакомиться. Помимо желания — это и часть моей работы: знать людей на участке. Да чего там работы! Это большой кусок жизни. У меня ведь…

Он оборвал себя, почувствовав, что несет его не туда: не то оправдывается, не то жалуется. Собрался.

— Вы меня, конечно, малость озадачили, но в то же время я понимал, что уже видел вас раньше, хотя никогда и не общался. Дальше мне и делать-то ничего не пришлось, понимаете? То есть мозги милицейские так устроены, что всякие странности и неувязки, полузабытые ощущения и прочие «звоночки» — вроде красной тряпки для быка. Ни о чем таком ты явно и не думаешь, не пытаешься свести концы с концами, а мозги все равно чего-то там себе мерекают. Потом — бац! — и сложилась картинка, мысль появилась, догадка, четкое воспоминание. И чем дольше ты в системе работаешь, тем труднее отключаться, понимаете? Словно тянет что-то внутри, зовет. Вот, к вечеру я и вспомнил, что видел вас в городском УГРо вместе с Саней… простите, старшим оперуполномоченным Коростылевым…

Ветрова подняла взгляд. Глаза заблестели, кажется, она смотрела с интересом и пониманием, вновь взяла чашку, отпила.

— Мне бы на этом и остановиться, — продолжил участковый, сокрушаясь. — Так нет же, куда там. Взыграло ретивое. Тут и Сумеренковы, и ваша реакция на визит милиционера, и Коростылев. Да и переключаться мне особенно не на что…

«Да что со мной такое?» Старшинов уткнулся носом в чашку, Ветрова кивнула: «Продолжайте». Она хорошо слушала, проникновенно. И явно слышала, что рвалось наружу помимо слов: наболевшее, горькое, что-то за словами. Невысказанное не исчезало после того, как звуки таяли и сходили на нет, словно пар над чайником; не отступало в сумеречные углы комнаты; не пряталось за портьерами. Нет. Оно оставалось в круге света над столом и сновало между ними подобно ткацкому челноку, сплетая взгляды, интонации… мысли? Участковый поежился. «Да она точно ведьма! Или психованная!» Он был готов встать и выйти под дождь прямо так: в шлепанцах и одежке с чужого плеча.

— В общем, наскреб я на свой хребет, — закруглился Старшинов. — Очень меня Коростылев просил… помочь, хотя и огорошил изрядно…

Женщина поднялась и отошла к окну, обняв себя за плечи. За стеклом мелькнула тень, словно снаружи кто-то отшатнулся прочь и в сторону, но она не отреагировала, как будто это ветер трепал и сильно раскачивал мокрые ветки тополей, мотая их как на качелях, разбрасывая по окнам бледные, едва заметные тени.

— Дико это все для меня, — закончил участковый. — Понимаете? Неправильно. Все равно, что бы я или там Коростылев искали преступника, не опираясь на факты и логику, а всякий раз ходили в церковь и ставили свечки, мол: «Господи, вразуми! Открой истину!» В голове не укладывается, как вы что-то такое там узнаете. Как это возможно вообще! Поэтому… Вот.

Он замолчал.

Ветрова все так же смотрела в окно, плечи ее чуть приподнялись, словно она хотела пожать ими или была в затруднении, подбирая слова.

— Вы знакомы с понятием ноосферы Вернадского?

Старшинов уставился в ее напряженную спину — плеч она так и не опустила, пальцы побелели.

— Евгения Павловна…

— Женя…

— Ммм… хорошо. Женя, — Старшинов в свою очередь пожал плечами и улыбнулся. — У меня четыре класса, ремесленное и школа милиции за плечами. Как вы думаете?..

— Точнее, даже не Вернадского, — она словно бы не услышала. — А с тем, как трактовали ноосферу Леруа и Тейяр де Шарден? Мыслящая оболочка, формируемая человеческим сознанием… Что вы сказали?

— Я говорю, четыре класса…

— Ах да. Но это неважно, — она повернулась к нему и прислонилась к подоконнику. Лицо скрывала густая тень. Женщина потирала плечи, словно прогоняла внезапный озноб. — Не хочу утомлять вас подробностями…

Ее силуэт четко выделялся на фоне окна. Черной дырой в обстановке и реальности снаружи.

— Каждый человек, — заговорила Ветрова, — подобен игле в автомате грамзаписи на фирме «Мелодия». От рождения и до смерти он оставляет в едином информационном поле Земли уникальную запись о себе, дорожку: незатухающие колебания мыслей, образов, событий и субъективных восприятий реальности…

Ее голос звучал сухо и ровно, без напора. Ей было все равно, что он подумает, а Старшинов ощутил подзабытое дежавю: он читает прыгающие строчки в бланке заявления о лучах смерти, отравляющих газах и коварстве инопланетных лазутчиков, захвативших тела невинных людей. Участковый старательно напрягал мускулы лица, чтобы на нем не отразилось ничего. Почва уходила из-под ног. Мозг лихорадочно обрабатывал информацию и перебирал факты. Кто-то убивает женщин — это факт. Ветрова может указать, где нужно искать жертву, и не только — это тоже факт. К убийствам она непричастна — Саня заявил об этом прямо, — и это третий факт…

— И есть люди, очень немногие, — продолжала между тем женщина, — которые могут находить эти конкретные дорожки и воспринимать колебания. Вот если коротко. На пальцах…

На улице громыхнуло, россыпь капель ударила в стекло. Старшинов шумно выдохнул. Казалось, воздух в комнате пришел в движение, потревожив тяжелую тишину в квартире, даже стиральной машины не было слышно. «За три дня еле-еле раскурилась», — прозвучал в голове скрипучий голос Сумеренчихи, отдававший застарелым похмельем и ядреным дымом дешевых папирос. Сразу же захотелось курить, но его сигареты, наверное, вымокли. Старшинов нервно хихикнул, спохватился.

— Извините, — сказал он. — А-а-а… Как вы это делаете?

— Как я это делаю?

Ветрова шагнула к столу.

— Как я это делаю, — повторила она, приближаясь. Ее босые ступни оказались в круге света, на ковре. Заискрился подол платья. Она наклонилась к участковому, упираясь исхудавшими руками в край стола. Пряди волос качнулись вперед. Лицо исказила короткая судорога. Голос ни на секунду не менял тональности и звучал безжизненно, механически. Горло странно сжималось, словно выдавливало мертвые звуки. — Лучше я расскажу вам, как это бывает, — пообещал голос. — Как это бывает, когда вы выходите на улицу, в сырой промозглый воздух. Капельки влаги висят перед лицом и оседают на ресницах, а вы опасаетесь, что потечет тушь. Огни фонарей размыты, размазаны среди голых и мокрых ветвей. Деревья стоят черные. По их стволам ползают пятна света автомобильных фар. Из-под колес летят брызги прямо на зазевавшихся пешеходов. Вы отступаете к стене, потому что джинсы новые. Их Славик подарил… При мысли о Славике в груди возникает теплый шар, и сладко тянет внизу живота, ощущение сменяется чувством наполненности. Губы растягиваются в улыбке. Приятно. Приятно ощущать молодое тело, сейчас чуть утомленное упражнениями. Шагать упругой походкой — здесь недалеко, совсем рядом, — а не толпиться среди унылых, невзрачных фигур на автобусной остановке. «Куда можно ехать в десятом часу вечера?..» Во рту возникает вкус кофе, коньяка и «баунти»… А может, это «Рафаэло»… Славик обещал… Вы поворачиваете за угол, осторожно, чтобы не зацепить плечом выщербленный кирпич, кожа на куртке очень тонкая, нежная… ее купили в Сидэ. Там лазоревое теплое море, песок и нет щербатого асфальта, не нужно ежесекундно смотреть под ноги, чтобы не подвернуть ногу. Сломать каблук… Вы поднимаете голову и утыкаетесь лицом в темноту…

Старшинов попытался сглотнуть. Во рту пересохло. Пальцы Ветровой смяли скатерть на столе, чашки поехали, бряцая ложечками в блюдцах. Глаза женщины стали черными, бездонными. Зрачки расширились почти до границ радужки. Губы кривились, подергивались углы рта.

— Представьте себе, — заговорила она вновь. — Представьте себе хорошенько. Темнота влажная и холодная. Она льнет к лицу, плечам, бедрам. Тело ломит так, что выворачивает суставы. Темнота раскачивается перед глазами, в затылок словно вбили гвоздь. Тошнит. Челюсти онемели. Языку тесно во рту. Он извивается, словно гусеница, раз за разом натыкаясь на твердое, колючее, раздирающее рот от уха до уха. В груди хрипит и клокочет, хочет откашляться. Плечи содрогаются, и множество режущих болей врываются в сознание. Вы вдруг чувствуете себя. Всю. Вы — голая! Ноги широко раздвинуты и согнуты в коленях. На внутреннюю сторону бедер что-то сильно давит. Под ягодицами — твердое. Под ступнями холодная пыль, и камешки царапают пальцы. Мамочка! Мамочка! Да что же это такое?! Ы-ы-ы-ы-и-и-и! Полусогнутая, вы сидите на стуле верхом. Лодыжки прикручены к ножкам. Плечи прижаты к спинке, грудь расплющена, запястья стянуты веревками… Дыхание и всхлипы рвутся из перекошенного рта. Между зубами — толстая волосяная веревка, волокна щекочут нёбо. О, господи, господи! Кто здесь?! Отпустите, пожалуйста! Опусти-и-и-и! Волосы липнут к щекам, смоченные слезами. В носу хлюпает, по губам и подбородку течет… Мама! Кто-нибудь?!.. Пожалуйста!!! Вы слышите слабый шорох. Кто это?! Кто?! В глазах ломота, но вы по-прежнему ничего не видите вокруг — только бессмысленные, неузнаваемые пятна. Отпустите!!! Вы дергаетесь всем телом, боль грызет руки и ноги, стул сотрясается, но не двигается с места… Не трогайте! Не трогайте меня!!! Кровь стучит в виски камнепадом, как тогда, в горах под Алуштой, катились с каменных зубьев Димерджи обломки выветренных плит, и тихая конная прогулка превратилась в бешеную скачку. Горло судорожно сжималось, как сейчас, когда его равномерно сдавливают колючей веревкой. Узел давит на шею, где-то за ухом, а плотная петля перекрывает дыхание. Кожу покалывает, судороги пробегают по телу. Горло — не толще иголки. Легкие еще тянут воздух со свистом и шипением, а перед глазами уже зажигаются звезды — яркая мерцающая россыпь. Вы чувствуете, как тяжелеет лицо, словно под кожу набивают свинцовой дроби. Как расслабляются сфинктер и мочевой пузырь. Ногам становится горячо и мокро, но это не имеет значения. Это далеко. Ближе только звезды перед закатившимися глазами… Они мерцают и вспыхивают как драгоценные камни, как откровение… В этот момент давление на шее ослабевает, воздух с запахами сырости и кирпичной пыли врывается в легкие, кровь несет крохи кислорода в галлюцинирующий мозг, звезды бледнеют, а на вашей спине делают первый надрез. Сердце стремительно доносит вопль нервных окончаний до горла, и ваш бессмысленный и животный крик-мычание, расщепленный веревкой, несется к самой яркой, последней непогасшей звезде. Словно зов. Вы больше не зовете маму, Славика… Вы зовете только эту звезду. До тех пор пока она не взрывается в вашем мозгу самой последней вспышкой…

Ветрова рухнула на пол, потянув за собою скатерть. Загремели чашки, бутылка опрокинулась и покатилась по столу. Старшинов вцепился в край ускользающей ткани, потянул на себя, потом вскочил и подхватил бутылку. Несколько секунд он стоял, нелепо раскорячившись над столом с бутылкой в руке, и вновь слышал, как рвется за окном небо, шумит дождь, сигналит чья-то машина.

— Вот это да, — пробормотал участковый и спохватился. — Женя! Евгения!.. А, черт!!!


Он перенес женщину на диван, прижал артерию на шее. Пульс был частый и слабый, кожа — влажная. Участковый легонько похлопал Ветрову по щекам. Безрезультатно. Хотел принести воды, но передумал. Цапнул со стола бутылку, сорвал пробку и попытался влить изрядную порцию в вялый рот. Синюшные веки сразу затрепетали, женщина открыла глаза и закашлялась. Взгляд прояснился, она приподнялась и села, массируя виски и виновато глядя на Старшинова. Тот только покрутил головой.

— Это что, всегда так? — спросил участковый, переводя дух. — Э-э-э, ничего, что я спросил?

— Нет, не всегда… Ничего. Все хорошо…

Она слабо улыбнулась. Щеки чуть порозовели.

— Вы мне верите?

Он пожал плечами. Посмотрел на женщину, чуть наклонил бутылку.

— Вы позволите?

— Сделайте одолжение. Можете курить, если хотите.

Старшинов вернулся к столу и выпил две рюмки подряд. Вышел в коридор, шаркая шлепанцами, вернулся с влажной, но, к счастью, не промокшей насквозь пачкой сигарет. Закурил и уселся на стул, лицом к Ветровой. Кажется, она приходила в себя. Сумерки наползли в комнату через окно. Дождь утих, гроза отдалилась, стал слышен шелест листьев и перестук ветвей.

— Я не знаю, — сказал участковый, — верю вам или нет. Вы либо серьезно больны, либо действительно чего-то такое можете, но… это вам явно не на пользу.

Евгения поднялась, достала из шкафа пепельницу и закурила сама из его пачки, села рядом, почти касаясь своими коленями его.

— Это ведь не самое страшное, — сказала она, неопределенно поведя рукой.

Участковый вопросительно приподнял бровь.

— Я хочу сказать, что обычно я не отключаюсь во время сеансов. Как у вас. Часть сознания сохраняется в том уголке меня, которое здесь и сейчас. Впервые погружение было таким полным и затягивающим, что мой организм себя не контролировал…

Старшинов поперхнулся дымом, закашлялся.

— То есть…

— Да, вы правильно поняли. Уж простите за интимную подробность…

Капитан оценил откровенность. Вряд ли она хотела его шокировать или явно поиздеваться. Для этого она была слишком опустошена, ослаблена. Эмоционально и физически. Он ее разозлил, конечно, своим праздным интересом, но… Влажный дым царапал горло, отдавая кислятиной.

— Вы поэтому отказываетесь помогать Коростылеву? — спроси он. Хотя чего спрашивать? И так ясно.

— Нет…

— Но я тогда не понимаю…

— Ну, — Ветрова оставила дымящуюся сигарету в пепельнице и достала из шкафа вторую рюмку. Вернулась к столу, кивком предложив Старшинову похозяйничать. — Это не первый случай, когда я разыскивала трагически погибшего человека, которого считали пропавшим без вести… Спасибо.

Она отпила крохотный глоточек.

— Фантомные боли бывают всегда. Чувственный след остается дольше, но с этим можно справиться. Есть релаксирующие методики, музыка, ароматические составы, медитативные техники. Остается только память, четкие подробности, словно картинку вырезали в мозгу острым ножом. И это хуже всего. В вашей работе разве не так?

Старшинов промолчал. Она права, он понимал, о чем идет речь. Некоторые вещи впечатываются в тебя намертво, как ни старайся забыть. Он вот простой участковый, но в его личном архиве много всякого. Старшинов посмотрел на Женю. Она больше не казалась кем-то не от мира сего. Стала понятней и — да, ближе…

— В конце концов вы говорите себе: «Все это случилось не с тобой. Прекрати рефлексировать, жалеть себя и работай.Такая работа». Вы разбираете картинку по винтикам, то, что утонувший в ужасе мозг фиксирует, но не видит, не может видеть. Так появляются детали, подсказки. Характерные выбоины на асфальте, надпись «Аптека» на светящейся вывеске. Вы подсчитываете количество шагов по ритмичному стуку каблуков от остановки и до того, как вы повернули за угол. Вы вспоминаете речитативный шепот за спиной, неразборчивый и певучий, словно наговор; резкий запах пота — не вашего пота, мужского; звуки ритмичной музыки и обрывки слов — «музыка», «уговорам», «нет», — голос женский. Вы отмечаете запах кирпичной пыли и плесени, привкус ржавчины во рту; тусклый и почему-то розоватый отблеск короткого лезвия; а потом понимаете, что розоватый он из-за слабого свечения крохотного пыльного оконца над головой, слева, на самой периферии зрения. Еще немного — и вы разбираете вспыхивающие розовым, размытые линии. Это как испорченный телефон…

— Горный техникум! — выкрикнул вдруг Старшинов, в изумлении уставившись на Ветрову.

— Да, — подтвердила она. — Подвал горного техникума, точнее, крохотный закуток с пыльным оконцем в цоколе, выходящем на дискотеку-бар «Розовая пантера». Там и нашли Яну Подплавскую. Задушенную молодую женщину с тремя длинными порезами на обнаженной спине. Тело упаковали в полиэтиленовый плотный мешок и завалили обрезками заплесневелого, ни на что не годного ДВП… Вы хорошо знаете город.

— Бог ты мой! — пробормотал Старшинов, сердце колотилось о ребра, словно он пробежал стометровку. «Это же мой участок! — думал он. — И ориентировку на розыск Подплавской я помню. Была такая, точно. Почему я не знаю ничего об убийстве? Или знаю? Может, то указание о предоставлении справки на лиц, находящихся под наблюдением психдиспансера? Или докладная о регистрации и роде занятий лиц, ранее осужденных по статьям с телесными? Черт! После «Пионерской бойни» факс в опорном пункте плевался предписаниями и запросами, словно юродивый…»

— Их двое или больше, — сказала вдруг Ветрова.

— Кого?

— Убийц.

— Почему вы так решили?

— А разве Коростылев не рассказывал вам об этом деле?

Старшинов задумался. «Кто-то очень плохой в нашем Мухосранске режет женщин на живую. Придушит до беспамятства и режет».

— Нет. Пожалуй, нет. Да он и не должен. Не имеет права просто.

Она зло усмехнулась:

— Но ко мне-то он вас отправил… Нет, не говорите ничего. Я вас не упрекаю…

Все-таки он перебил ее, не удержался. Милицию сейчас хаяли все, кому не лень. Слов нет, наверняка есть за что. Но в этой обличительной вакханалии как-то забывалось, что в ситуации бандитского передела, роста бытового насилия, полной сумятицы в правовых системах на милиционеров нападали много чаще, чем во времена «Лекарства против страха» Вайнеров. И не травили их теперь — били насмерть. Он не для красного словца пугал Кашеврина. На участковых нападали чаще, чем на оперативников. И пистолеты отнимали. А они по-прежнему отписывались за каждый патрон и отдувались в службах собственной безопасности по любому факту применения табельного оружия…

— Ему нелегко, — пробурчал Старшинов. — За любую соломинку хватается. За любые возможности, даже самые… кхм… Давят на него сильно…

Ветрова расхохоталась. Громко и зло. Зубы блестели от слюны, она чуть прищурилась.

— Да… Давят? — сказала она сквозь смех, который вдруг смялся, скрутился в жгут и стал походить на сдавленное рыдание, но глаза были сухими и колючими. — Я вам расскажу что такое «давят», — пообещала она и заметила его движение подняться: — Нет уж, подождите! Вы все поймете сейчас. И поймете, почему я отказываюсь. Впрочем, это уже неважно…

На столе появились листы бумаги и потрепанная пачка цветных карандашей. Ветрова взяла один. Старшинов заметил, как побелели суставы.

— О скольких эпизодах вам рассказал Коростылев? Что-то же он должен был вам сказать…

— О трех.

Она усмехнулась, пробормотала: «Ну конечно! Нету тела — нету дела…»

— Смотрите, — Ветрова стремительно провела три синие пересекающиеся линии на чистом листе, повернула к участковому. — Раны, нанесенные Подплавской…

Она отодвинула лист и принялась черкать на следующем, потом взяла карандаш другого цвета.

— Эти раны, — показала она, — нанесены второй жертве — Желудевой Ирине, тридцати лет.

К синим линиям, повторявшим первый рисунок, Ветрова добавила две красные, почти перпендикулярные черты. Старшинов кивнул.

— А это, — женщина быстро водила рукой, меняя карандаши и сильно прижимая крошащийся грифель к поверхности, — порезы на спине так называемой третьей жертвы. Что вы видите?

Участковый насчитал три синие, две красные и еще одиннадцать темно-багровых линий более сложной формы, с закруглениями и зигзагами.

— Итак, — настаивала Ветрова, быстро касаясь подрагивающими пальцами выложенных в ряд листов. — Три, пять и сразу шестнадцать. О чем вам это говорит?!

«Дальше — хуже. Слышишь, Иван Игнатьич? Он в раж входит. Убийца-то».

Старшинов сглотнул горький комок слюны:

— Убийца больше не может себя контролировать во время… во время… ну когда он…

— И только?!

— Женя, чего вы хотите от меня добиться?! Я не специалист по серийным преступлениям! Черт! Да вся моя работа — это бить ноги, разговаривать и отписываться! А Коростылев определенно сказал: «Три эпизода»!

— Лучше бы он вам рассказал об отчетах судебных медиков, из которых следует, что все порезы нанесены очень аккуратно. Настолько, что ни на ребрах, ни на позвонках жертв не обнаружено ни малейших царапин. Во всех случаях! Это значит, что тот, кто их наносил, очень хорошо контролировал и себя, и состояние жертвы — ее движения, каждый вздох…

— А это-то из чего следует?! — Он почти кричал.

— Странгуляционная борозда! В каждом последующем случае она выражена более явно, с наложениями. Это значит, что, прежде чем нанести каждый порез, жертву лишали сознания удушением! Методично и тщательно следя за тем, чтобы несчастная женщина не умерла раньше времени! Я, конечно, не криминалист и не психиатр, но здравый смысл мне подсказывает, что подобный образ действий плохо вяжется с неконтролируемыми вспышками ярости. Это скорее ритуал…

Старшинов открыл рот и закрыл.

«После второго убийства Ветрова помогать нам отказалась…»

Он задумался о том, откуда она может знать так много. Неужели только из своих… трансов? Но как? Кто приходит к ней и приносит информацию? Или просит найти кого-то еще? «Нет тела — нет дела». Участковый смотрел, как Ветрова мнет свой последний рисунок в кулаке. Что она хочет этим сказать? Бумажный комок улетел на пол. Женщина молча взяла чистый лист. Через минуту перед Старшиновым лежало пять листов бумаги. Последний рисунок так же насчитывал те же шестнадцать линий, но уже пяти цветов. Ветрова придвинула к участковому третий и четвертый:

— Тела этих женщин не найдены потому, что их никто не ищет. Я их тоже не искала и ничего о них не знаю, но я знаю, что с ними случилось…

Участковый мотнул головой.

— Нет, — сказал он, испытывая сложную смесь усталости и разочарования от напрасно потраченного времени. Бог его знает что там Саня себе напридумывал. — Вы не можете этого знать. Сначала кто-то должен обратиться к вам за помощью, рассказать…

Он замолчал, заметив, как резко отхлынула кровь от лица Ветровой. «В точку попал, — подумал Старшинов. — Непонятно зачем, но она либо выдумала эти «ненайденные» жертвы, либо кто-то ей о них рассказывал…»

— Я отказалась участвовать в расследовании, — сказала женщина, поднимаясь и вновь обнимая себя, словно отгораживаясь от его недоверия, — когда стало ясно, что больше нет нужды что-то рассказывать мне о вероятных жертвах…

— Не понял…

Женщина повернулась к нему спиной и резко передернула плечами. Руки ее соскользнули и безвольно упали вдоль тела. Участковый вскочил, опрокидывая стул. В глаза ослепительно брызнуло. Платье Ветровой съехало до пояса, обнажая худенькую спину.

— Что вы де…

Он поперхнулся возмущением и подавил первый порыв отвернуться.

Темные, уже поджившие царапины расчертили бледную кожу. Взгляд участкового метался из стороны в сторону, от одной к другой, словно бился в паутине. Он тяжело оперся о стол и закрыл глаза, но все равно видел тонкие шрамы, словно следы на сетчатке от раскаленных вольфрамовых нитей, которые поочередно вспыхивали в мозгу: синим, красным, темно-багровым. Три, пять… шестнадцать.

Женщина заплакала.



В начале одиннадцатого, возвращаясь домой, Старшинов бездумно повторил маршрут, которым шел накануне. Погода бесновалась. Зонтик, которым его снабдила Евгения, оказался бесполезен. Ветер рвал его из рук, выворачивал наизнанку, выгибая спицы, и, словно издеваясь, горстями забрасывал под неважную защиту дождевые капли. В конце концов участковый сложил зонт и сунул его под мышку. Нахлобучил поглубже фуражку и поднял воротник кителя. В туфлях снова хлюпало. Отглаженные, высушенные утюгом брюки вновь намокли, штанины тяжело мотались на ветру из стороны в сторону.

Редкие огни фонарей вязли в мокрых сумерках.

Всклокоченные тучи кружились над ржавой крышей горного техникума, словно воронье. Продуваемые насквозь улицы казались опустевшими сотни лет назад. Отчего-то светящиеся в домах окна только усиливали это впечатление. Крадущиеся вдоль тротуаров машины щурили подслеповатые фары, словно старались сделаться незаметнее. Шипение шин терялось среди мокрого шелеста листьев.

Старшинов втягивал голову в плечи. Ему казалось, что за ним наблюдают со всех сторон, из каждого окна, дома, машины. И даже пустые провалы черных окон техникума бросали в его сторону колкие взгляды, пока он не скрылся за поворотом улицы Коломейцева, невольно ускоряя шаг, не разбирая дороги, не обходя лужи… Его шатало, словно пьяного.

Долгий разговор не отпускал. Он перебирал в памяти подробности, раскладывая факты по полочкам, но целый ворох того, что он не мог считать фактами, ничуть не уменьшался. Это раздражало и заставляло вновь и вновь вспоминать слова, голос, мимику, интонации и то, что было за словами, словно беспрестанно тянуло облизнуть разбитую в кровь губу.

«…Шрамы появились после работы с делом Ирины Желудевой, второй жертвы. Собственно, это даже не шрамы, не царапины. Я думала — это психосоматический след слишком глубоких и болезненных трансов, но это не так. Дерматолог определил изменения пигментации кожи, ничего более, а мне кажется — меня пометили. С тех пор видения приходят самостоятельно, вопреки моим желаниям и усилиям…»

Старшинов заметил, что стоит у бровки тротуара на перекрестке и таращится на желтый мигающий сигнал светофора. Мокрый китель давил на плечи. Гнойные блики плескались в пузырящихся лужах на мостовой. Казалось невозможным ни перешагнуть их, ни наступить. Он стоял столбом на бордюрном камне, пока рядом не остановилась машина, успокаивающе тарахтя мощным двигателем. Белый свет ее фар залил все расплавленным оловом. Участковый шагнул вперед.

«…Мой муж служил на подводной лодке. Ухаживая, еще до свадьбы, он рассказывал много флотских баек. В основном — смешных, но я отчетливо запомнила только одну. Он говорил о болезненно неприятном ощущении у позвоночника, когда луч гидролокатора находит в толще воды корпус корабля. Хлещет, словно плетью. Он говорил, к этому звуку невозможно привыкнуть. Его можно ждать, готовиться, но всякий раз чудится, что это именно тебя вытянули вдоль спины. Чем ближе корабль-охотник, тем меньше промежутки времени между ударами. Единственная возможность скрыться — это лечь на грунт, слиться с рельефом дна и ждать. Ждать, когда удары плетью станут реже, пока не прекратятся совсем. В моем случае этот способ не работает…»

Воздух в его квартире был спертый, провонявший табачным дымом. Старшинов не зажигал света. Он стоял в коридорчике, с одежды вновь стекала вода, а за дверью в длинном тоннеле общего житья, тускло освещенном пыльными сороковаттными лампочками, которые еще не успели выкрутить, было удивительно тихо. Не по-здешнему…

«…Я не могу этого вынести. Я всегда кричу, и крик мой такой же глухой, расщепленный, словно во рту у меня веревка. Всякий раз перед глазами одна и та же звезда, и я зову ее. Зову снова и снова, бессмысленным мычанием, словно жертвенное животное. Я сплю на клеенчатом белье. Подружка из хосписа снабжает меня громадными стариковскими памперсами. Курьер из магазина ароматических трав и смол возит мне благовония коробками. Я включаю музыку громче. Почти никуда не выхожу, стараюсь ни о чем не думать, ни на что не реагировать, словно хочу стереть себя. Я лежу на грунте, но плеть достает меня все чаще. Чем бы оно ни было — оно приближается…»

Сырой ветер врывался в комнату через распахнутое окно. Он нес нескончаемый шелест и водяные брызги, заблудившиеся блики света и разорванные в клочья звуки. Он стряхивал пепел с сигареты Старшинова и уносил невидимые хлопья в коридор, к подножию грязно-мокрого комка одежды, которая сползла с хилых пластиковых плечиков и теперь валялась под вешалкой неясной грудой. Участковый сидел на диване в сухих и чистых трусах, со стаканом водки в руке и смотрел на темный экран телевизора.

«…Он уговаривал меня лечь в клинику. Я пугала и его, и сына. Он уговаривал, а я не могла ему объяснить, что там, одурманенная лекарствами, я стану еще более беззащитной перед этим. Приступы будут повторяться все чаще, а потом мне просто выжгут мозг электрошоком. Может, так было бы и лучше для меня, но не для них. Они все равно были бы где-нибудь поблизости. Не могла я этого допустить… Я напилась в «Розовой пантере», позволяла себя угощать, прикасаться. Меня сняли два молокососа. Их распирало от тестостерона и моей сговорчивости. Они трахали меня там же, в туалете. Я не помню, что они со мной делали. Честно говоря, я не уверена, что их было только двое. Вернулась домой под утро, едва передвигая ноги. От меня разило перегаром и похотью. Трусики лежали в кармане пальто. Рваные колготки. Бедра перепачканы спермой… Возможно, муж смог бы перенести это. Он умен. Он бы понял — не простил бы, но понял. Но там был наш сын. Он видел меня… такой. Они уехали к свекрови, на Урал, а я жалела, что не на другую планету…»

Старшинов вытянул стакан водки разом, как воду. Занюхал новой сигаретой, закурил. Ступни не чувствовали пола. Ему казалось, что бездна, заглядевшаяся на Ветрову, теперь под ним. А кусочек кошмара, в который она вольно или невольно погружала себя несколько месяцев, надолго застрял в мозгу крохотной занозой. Водка горючим комком застряла чуть ниже солнечного сплетения. Он не ощущал тепла — только жжение. Табачный дым был горьким. Его знобило, волосы на предплечьях встали торчком. Старшинов вновь сорвал пробку с бутылки столичной.

«…Помните, я говорила о Леруа, де Шардене и ноосфере? В основе их теорий лежат воззрения Плотина и неоплатоников. Сфера разума каждого человека существует не в пустоте. Она плещется в океане эманаций некоей непознаваемой первоосновы, божества, которого принято отождествлять с абсолютным благом, и является его неотделимой частью, как разум душа и материя являются неразделимыми частями меня… или вас. Конечная цель человека — выйти за пределы души в сферу разума и через экстаз слиться с первоосновой. Но люди обычно не торопятся это делать, верно? А что, если божеству надоело ждать? И что является благом в его представлении? Какова цель его собственного бытия? Каков он, этот экстаз?.. А эти порезы на спинах жертв? Изобразите их на бумаге рядом друг с другом, без наложений. Видите? Похоже на буквы. Название первоосновы. «Имя бога…»»

К черту! Старшинов оглушил себя вторым стаканом. Наконец-то в голове все смешалось. Голос Ветровой отдалился, превратившись в бессвязное бормотание, и заглох, как обычно глохла его персональная шестерня. Зато аппетит, напротив — очнулся, требовательно и недвусмысленно. Горячая волна прокатилась по телу. Участковый поднялся и закрыл окно. Готовить в первом часу ночи он не собирался, но пара дежурных банок сайры или сардин в холодильнике всегда найдется.

Свет он так и не зажег. Батон зачерствел, но еще не отдавал плесенью, а значит, вполне годился. Телевизор Старшинов тоже не стал включать — хватит на сегодня информационного бреда. Из открытых банок остро пахло рыбой и маслом, водка не успела согреться, батон смачно хрустел на крепких зубах. Потом он курил, стряхивая пепел в опустевшие жестянки, снова шарил в холодильнике, передвигая бутылочки с остатками засохшего кетчупа, сморщенные, как чернослив, пакеты из-под сметаны. Снова что-то грыз, закусывал. Курил и ни о чем не думал, словно лежал на грунте…


Телефон зазвонил в начале пятого.

Старшинов рефлекторно поднялся, добрел до тумбочки, не открывая глаз, и снял трубку.

— Слушаю, Старшинов. — В горле стоял отвратительный привкус консервированной рыбы.

Пронзительный и визгливый голос ввинтился в ухо и мгновенно распустился ветвистыми корнями, раздирая мозг. Конечно, он узнал Сумеренкову, даже не разбирая слов…

— Тимофеевна, — буркнул он в паузе, — звони ноль два…

— Да позвонила я! Час назад звонила! Нет никого…

Участковый открыл глаза. Солнце где-то уже карабкалось к горизонту, но город за мокрым стеклом выглядел так, словно утро не наступит никогда. Низкие тучи неслись галопом, цепляя подбрюшьями телевизионные антенны на крышах. На его глазах синий ветвистый блиц проколол шевелящееся грязное одеяло неба и оглушительно щелкнул, словно кнут. Стекло в окне задребезжало.

— Иван Игнатьич, миленький, выручай! Пока твои аспиды приедут, из нас уже козленочков наделают… Шабаш! Чистый шабаш!

То ли она завыла, то ли ветер лизнул микрофон. Связь оборвалась. Старшинов опустил трубку на рычаг и, осторожно ступая, приблизился к окну. Деревья под ударами ветра дрожали, словно в лихорадке, по тротуару волочило картонную коробку, машины на маленькой стоянке перед общежитием ощутимо раскачивались, некоторые тревожно моргали оранжевыми глазками и испуганно звали владельцев. Провода на столбах выгибались в напряженные дуги. Снова громыхнуло. Участковый отпрянул от дребезжащего окна.

Телефона у Сумеренковых нет, подумал Старшинов; если это не «белочка», то трудно представить, что могло выгнать женщину на улицу в такую погоду. Да еще дважды. Ох, е-е!

Он бросился к шкафу, на котором в плотном рулоне лежал комплект охотничьего камуфляжа с ветро- и водонепроницаемой пропиткой. Пять минут спустя, в опорном пункте, он лихорадочно снаряжал магазин «макарова» короткими тупорылыми патронами. Ронял их, чертыхался и брал с подставки новый. Недра сейфа глядели на него с укоризной. Старшинов натянул наплечную кобуру, пристроил пистолет под мышкой и быстро накинул камуфляжную куртку с капюшоном. Замер, невидяще глядя в угол. Потом сделал одну вещь, которую за тридцать с хвостиком лет своей службы делал только на стрельбище: достал пистолет и дослал патрон в ствол.

Березы во дворе на Домаровского напоминали измученных плакальщиц. Ветви-руки бессильно, но все так же гибко бились на ветру. Дождь прекратился. Где-то вставало солнце, подсвечивая клочковатое небо цветами окисленной меди. Тучи ходили кругами, словно кто-то там, над ними, ворочал огромным половником. У Сумеренковых свет не горел. Окна в квартире Ветровой плотно зашторены. Старшинов обошел дом и по отмостке прокрался к подъезду Евгении. Внутри было темно и тихо. Тянуло сыростью и подмокшим деревом. Участковый расстегнул куртку и правым плечом вперед проскользнул за дверь.

Сдерживая хриплое дыхание, Старшинов быстро поднялся на площадку. Он ступал по ступеням ближе к стене и скривился, когда под ногами все-таки скрипнуло. Дверь в квартиру Ветровой выглядела запертой. Грязно-зеленый свет сочился из пыльного окна на площадке пролетом выше. На улице громыхнуло. Гроза не то уходила, не то приближалась, словно насыщенные электричеством тучи водили замысловатые хороводы. И здесь хныкала сигнализация чьей-то машины. Под этот аккомпанемент Старшинов пересек площадку и приложил ладони к двери, надавил. Заперто…

К сырому воздуху на площадке примешивался слабый, будоражащий запах. Ладони покалывало. В следующий момент ему показалось, что под ними слабо пульсирует. Старшинов отдернул руки. Сердце часто колотилось. Он чуть отдышался, успокаиваясь. Все это кровь, его собственная кровь, что проталкивается сейчас через сосуды, усохшие от никотина. Уф!

За дверями ни звука. Никакого шабаша. Позвонить?

Он приложил палец к кнопке звонка. Она спит. Измученная, истерзанная бредом, она только-только сомкнула глаза и вздрагивает во сне, когда на улице грохочет, и капли дождя бьют в окно. Может быть, ей ничего не снится сейчас, у нее ровное дыхание, и глаза под веками неподвижны, словно у статуи в парке. Она на дне, на грунте, в безмолвии и покое. И в этой сраной ноосфере от нее не осталось и следа. А он, старый дурак, хочет поднять ее на поверхность, вытащить из безопасной и уютной реальности, только потому, что одна старая пьянь наконец-то дожралась до зеленых чертей!..

— Й-и-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и!!!

Старшинов отшатнулся. Рука скользнула под куртку и выхватила из кобуры пистолет. Сердце остановилось, превратившись в кусок льда. Звук, глухой и невнятный, шел из-за двери, определенно. И был похож…

Большим пальцем участковый сдвинул предохранитель. Качнулся на носках и бросил стокилограммовое тело вперед, нацелившись плечом чуть повыше замка. Хрустнуло. На долю секунды его охватил испуг, что дверь устоит. Он даже поверил в это, ощутил…

И тут же ввалился в полутемный коридор.

Воздух в квартире, густой и плотный, словно вода, поддержал его, дал устоять на ногах. Он видел щепу от филенки, летящую впереди него. Видел дрожащие волны, расходящиеся от зазубренного острия. Блики цвета сегодняшнего утра — медно-красные, закисшие зеленью, — танцевали в рифленом стекле дверей в комнату. Странный запах, который он услышал в подъезде, усилился и мгновенно набился в ноздри. Так пахнет заболоченное озеро с гниющей в тростниках рыбой. Старшинов прижал свободную ладонь к носу. В голове гудело, казалось, лицевые кости поползли, словно гнилая тряпка. За слабо освещенными дверями невнятно бормотали. Кто-то хрипел.

Участковый распахнул створки ногой.

Круглый стол, за которым они пили чай, был отодвинут к стене. Стулья опрокинуты. Край ковра завернут. Одинокая свеча чадно коптила воздух зеленовато-багровым пламенем. Тени корчились в углах, ползли по стенам, выглядывали из складок портьер. Воздух шевелился. У Старшинова двоилось в глазах. Низкий гул прокатился по комнате. На потолке лопнула штукатурка. Пол дрогнул. Фигуры в центре комнаты пошатнулись.

Старшинов часто заморгал. Он никак не мог осознать, что видит, словно множество слайдов наложили друг на друга. Милиционер ударил себя рукояткой пистолета по скуле. На грудь закапало, и он сразу ощутил ее запах. Кровь. От боли прояснилось в глазах, но странно исказилась перспектива. Левая сторона комнаты отъехала в сторону. Книжные шкафы казались не больше спичечных коробков. Правый дальний угол, напротив, взметнулся вверх. Портьеры на окне перекосились…

Милиционер мотнул головой. Шагнул в комнату, раз. Другой…

Лелик Кашеврин стоял к Старшинову боком и смотрел вниз. Локоть его ходил вверх и обратно, словно он закручивал что-то. Щетинистый подбородок блестел от слюны. По щекам катился пот. Клетчатая ковбойка болталась мятыми складками. Трико с вытянутыми коленями бугрилось в паху. На участкового он не реагировал. Старшинов вскинул руку с оружием. Взгляд его скользнул правее. Окрик застрял в горле. Лелик тоже застыл. Сгорбленная сутулая фигурка справа от него резко выпрямилась…

— Й-и-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и!!!

Старшинов выстрелил. Не прицельно — от неожиданности. Звук выстрела, обычно оглушительный в замкнутом пространстве, прозвучал не громче хлопка ладонями. Крик-мычание заглушил все звуки. Пуля ушла в сторону и смачно шлепнулась в стену. Пороховой гарью и не пахло.

Лелик повернул к Старшинову лицо. Гаденькая ухмылка обнажила пеньки зубов: «Напугал!» Горбатая фигурка развернулась на пятке, качнулась в сторону. Участковый охнул. Эхо мучительного крика металось в голове, перерастая в грохот — внутри ли, снаружи? — с потолка сыпалась труха.

Он смотрел на обнаженную спину с острыми лопатками: трепещущие мышцы. Порезы вспухли расходящимися краями. Ручейки крови соединялись в ручьи и, огибая полушария ягодиц, собирались на свободном участке сиденья венского стула, словно в чаше; кровь переливалась через край. Кожа на пересечениях распускалась багряными бутонами. Концы волос короткой прически слиплись в кровавые острия. Уродливый узел на шее, сбоку, намок от пота. В узле торчала короткая дюралевая трубка, которую Каша держал в руке. Тело на стуле трепетало. Короткие судороги пробегали волнами, голова жертвы тряслась. Шумное дыхание напоминало работу дырявых кузнечных мехов.

Тошнотворный ком подкатил к горлу. Пистолет в руке задрожал. Краем глаза Старшинов уловил движение и с трудом оторвал взгляд от истерзанного тела.

Седые букли Кашевриной ореолом окружали сморщенное личико. Не мигая, она смотрела участковому в глаза, приближаясь крохотными шажками. Половина лица скрывалась в густой тени. Морщины на лице шевелились, губы подергивались, словно она хотела виновато улыбнуться. И тут же новая мимическая волна стирала с лица всякое выражение, только лихорадочно блестели водянистые бесцветные глаза. Гул в комнате нарастал. У Старшинова завибрировали кости. В груди жгло неимоверно. Кашеврина выставила вперед сухонькие кулачки. Из правого торчало короткое окровавленное лезвие. Вязаный жакет на плоской груди измазан темными потеками.

Старшинов отступил на шаг:

— Е… Евдокия…

Дыхания ему не хватило. Звуки имени упали на пол и рассыпались вместе с непрозвучавшими «как? почему?». Женщина придвинулась. Волоски над верхней губой встали торчком. Сморщенный подбородок дрогнул. Зрачки резко сузились…

Участковый рефлекторно отшатнулся, закрываясь рукой. Нож ударил его в предплечье, царапнул по кости. Он почувствовал скребущий звук. Нога зацепилась за край ковра. Старшинов упал, Кашеврина выпустила рукоять, чтобы не упасть самой. Боль рвала руку, пистолет он не выронил, но и выстрелить сейчас не смог бы: пальцы онемели. Он ударил ногой, маховым движением, подсекая нападавшую. Кашеврина рухнула. Лелик заревел. Старшинов перехватил «макарова» левой рукой, вскинул…

Он нажал на спусковой крючок дважды.

Лелика отбросило, смяло, словно тряпичную куклу. Он уцепился за край стола и тяжело повалился, волоча за собою скатерть. Свеча опрокинулась, поехала следом за тканью, но не погасла. Она не погасла и после того, как, свалившись на тело Кашеврина, соскользнула на пол. Ее не накрыло складками. Крохотный огонек трепетал, извиваясь. Шевелящиеся тени прянули из углов, словно хотели погасить последний источник света. Справа от Старшинова зашевелилось.

Он сел, тяжело дыша. Нож торчал из предплечья. Пусть, не до него. Морщась от боли, он толкал тело каблуками, отползая на заднице, пока не уперся в стену спиной. Темнота завыла голосом Кашевриной. Пламя свечи облизало ближайшие кисти на скатерти. Повалил дым, занялось. Пятно света выхватило из темноты фигуру на стуле. Тело дергалось, стул качался…

— Сейчас, — забормотал Старшинов, не слыша себя. — Сейчас, сейчас…

Он пытался подняться на ослабевших ногах и разглядеть в неверном свете сумасшедшую старуху в том месте, где ворочалась куча тряпья. Адреналин гудел в его крови, словно пламя в печке.

— Сейчас, — повторил он и поднялся, опираясь на содрогающуюся стену.

Тяжкий удар вновь сотряс здание. Ноги подогнулись, участковый съехал на пол. Пыль смешалась с дымом, запорошила глаза. Старшинов закашлялся. Он отчаянно моргал, закрывая рот и нос рукавом. В дымной пелене отчетливо хрустнуло. Участковый снова поднялся, всматриваясь…

Рука с пистолетом упала вдоль тела.

Налитыми кровью глазами Ветрова смотрела прямо на него. Ее исполосованное тело было все так же прикручено к стулу и обращено к Старшинову спиной, но голова…

Челюсти шевелись, словно пережевывали веревку, рассекавшую лицо ножевой раной. Багрово-зеленые тени скользили по синюшным, отекшим щекам, лбу, глубоким, перекрученным складкам на шее. Что-то выпирало в сторону, словно кадык. Только…

Веревка лопнула. Шея Ветровой задергалась. Изо рта вывалился комок толстых, словно макароны, зеленых нитей и вяло распался. Челюсти женщины вновь задвигались.

— Пх’нглуи мглв’н…

Тело дернулось, звуки оборвались. В них невозможно было узнать голос Ветровой. Трещало пламя. Его языки лизали ножку стола. Под ногами Старшинова ползла к горящему телу сына Кашеврина. И выла. Запах гнилого озера и паленого мяса усилился. От дыма и вони участкового тошнило, но он не мог оторвать взгляда от того, что когда-то было человеческим лицом.

«Помоги мне?»

Зеленые нити на подбородке Ветровой зашевелись, приподнялись в воздух, потом задергались, совсем как макаронины во рту Каши.

— Пх’нглуи мглв’нафх…

Старшинов замотал головой. «Нет» застряло в гортани. Губы склеило намертво. Веревки, оплетающие тело Ветровой, лопнули. Концы со свистом заметались по комнате. Узлы хлестали по мебели, стенам, горящему телу Лелика, вышибая искры. Тело Ветровой сползло со стула, щелкая суставами. Кашеврина, воя, заползла в костер…

— Пх’нглуи…

Участковый поднял пистолет и выстрелил.

Потом, уже зажмурившись, он давил и давил на спуск.

Давил и после того, как затворная планка отскочила назад.


Автор выражает глубокую признательность Виктору Авдееву, автору ПРОЗЫ.РУ и человеку, отдавшему много лет службе в рядах МВД СССР — России, за любезное разрешение использовать в тексте некоторые детали его личного опыта. Спасибо, Виктор!

2016

Кирилл Бенедиктов ОКТЯБРЬ В КУПАВНЕ

Все персонажи этого рассказа вымышлены и являются плодом фантазии автора.

Совпадения с реальными историческими событиями — не более, чем случайность.

1

Осень выдалась теплой и сырой.

В дымчатом низком небе кружили черные птицы. Они во множестве слетались на огромную свалку, оставшуюся на месте старого фармацевтического завода, бродили по грудам мусора и выклевывали из дурно пахнущего месива съедобные крохи. Когда начинался дождь, птицы нехотя поднимались в воздух — над свалкой словно взмывало рваное черное покрывало — и находили приют в кронах раскидистых лип, росших вдоль насыпи узкоколейки. Старик наблюдал за птицами с чердака. Он часами просиживал у полукруглого окна, разглядывая свалку и аллею через голубоватые линзы мощного морского бинокля. На подоконнике расстилал газету, на нее клал толсто порезанный пористый хлеб, перышки лука, три-четыре куска твердой, как камень, колбасы. Так себе еда, конечно, но до вечера дотянуть можно. Вечером приходила со смены Дарья, и старик, кряхтя, спускался вниз. Кряхтел он больше для порядка — ни суставы, ни поясница его по-настоящему не беспокоили. Вот на что грех жаловаться, так это на здоровье. Доктора пугали лучевой болезнью — и действительно, восемь матросов, которые были вместе с ним в шестьдесят первом на «Хиросиме», облысели и умерли — а ему хоть бы хны. До сих пор пятаки скручивает в трубочку.

И все же, спускаясь по приставной лестнице, он старательно кряхтел. Дарья молча ставила на стол бутылку молока, кружку и уходила на кухню чистить картошку. Сколько старик помнил, на ужин у них всегда была картошка — иногда вареная, со сметаной, иногда жареная со шкварками, реже — запеченная с сыром. Вообще-то он очень любил картошку с грибами, но при Дарье о грибах лучше было не заикаться.

Он пил молоко, принюхиваясь к плывущим из кухни запахам. В соседней комнате (Дарья называла ее «зало») вызывающе громко тикали ходики. Старик думал о том, что это самый неприятный звук в мире, и еще о том, что все старики так думают. Старики делают вид, что живут прошлым, а на самом деле их мысли постоянно прикованы к будущему. Но ведь в будущем для них нет ничего, кроме смерти, более или менее близкой. Поганая вещь — старость; нечего хотеть, ничто не радует, простата не подвела — счастье, удачный поход в сортир может поднять настроение на весь день. Порой старик вспоминал своего деда, Николая Николаевича, — совершенно бесплотный уже, с опушенной белым, одуванчиковым пухом головой, дед целыми днями сидел на завалинке, подставив иконописное лицо солнцу. «А что это дедушка все сидит и сидит? — спрашивал маленький Вася у матери, и мать отвечала, мельком взглянув на свекра: — Отдыхает дедушка, не мешай ему, Васенька».

Отдыхает, удивлялся несмышленый Вася, от чего же он устал? Он ведь ничего не делает.

Прошло шестьдесят пять лет, и Вася, сам ставший стариком, понял: устают от жизни. Чем она длиннее, тем больше усталости накапливается в мышцах, нервах, в уголках глаз и кончиках пальцев. И если в молодости ты можешь, вымотавшись, как черт, лечь и проспать сутки, а потом вскочить бодрым и полным сил, то старые люди такой возможности лишены. Поэтому и придумывают себе занятия, позволяющие балансировать на тонкой грани между явью и забытьем. Николай Николаевич грелся себе на солнышке, ну а внук его Васенька, Василий Архипович, сидит у окна и разглядывает в морской бинокль руины фармацевтического завода. И не то чтобы он надеялся увидеть там что-то интересное — свалка она свалка и есть — просто с чердака смотреть больше не на что.

А потом, ожидая, пока Дарья покормит его вечной своей картошкой, вспоминает увиденное, перебирает застрявшие в памяти картинки, словно фотокарточки. Дождь; серые плети воды секут расплывшиеся груды отбросов; худая облезлая собака бредет вдоль полуразвалившейся кирпичной стены; птицы дерутся из-за куска тухлятины, раздирая ее крепкими лакированными клювами; человек в черном плаще с накинутым на голову капюшоном едет на старом, дребезжащем велосипеде по липовой аллее, петляя между лужами под косыми струями ливня.

Человека этого старик запомнил очень хорошо, хотя лица его под капюшоном разглядеть не сумел. Но фигура, посадка, да и сам велосипед говорили о том, что это чужак. Скорее всего, из Обираловки — узкоколейка ведет именно туда. Еще пару лет назад по ней ходил товарняк, возивший уголь для Обираловского МПЗ, но потом завод встал, а паровоз, по слухам, отдали китайцам за долги. Должны, как водится, все равно остались, а вот узкоколейка окончательно умерла.

Старик медленно размышлял о том, кем мог быть этот чужак из Обираловки, и что ему понадобилось в Купавне, почти опустевшей, всеми забытой, не представляющей интереса ни для властей (а кто теперь власть?), ни для предпринимателей (завод лежал в руинах, а к прудам рыбхоза ни один человек в здравом уме приближаться бы не стал), ни для обленившегося криминалитета. Турист? Но турист должен иметь рюкзак, а у чужака никакой поклажи не было. Спортсмен? Для спортсмена слишком сутул и неуклюж, да и средство передвижения у него не из тех, на которых совершают велопробеги. Кто ж тогда? Старик вспомнил учителя из поселковой школы, большого любителя гербариев, совершавшего рискованные прогулки по купавинским торфяникам в поисках трофеев для «Атласа новейшей флоры Восточного Подмосковья». Тот тоже, бывало, садился на грустно поскрипывающий рыдван и отправлялся на свою тихую охоту. Из очередной такой вылазки он закономерно не вернулся; велосипед со странно покореженной рамой нашли у подернутого зеленой ряской болотного «окна», рядом лежал один (правый) ботинок учителя. За безумного натуралиста чужак еще мог сойти — во всяком случае, только безумец может покинуть дом (какое-никакое, а убежище) в такую мерзкую, слякотную, волглую погоду. Но что делать на болотах под дождем? Или же предполагаемый натуралист направлялся вовсе не на болота?

Когда раздался робкий стук в дверь, старик даже не очень удивился.

2

— Вы кто такой? — спросил старик брезгливо. Человек топтался на пороге, с ужасом глядя на все увеличивающуюся лужу у себя под ногами. Он был высок, худ, нескладен; длинный плащ, порванный в нескольких местах, делал его похожим на огородное пугало.

— Я… э… Борис, — пробормотал гость. — Из Москвы. Журналист.

Из кухни выглянула Дарья, хлестнула пришельца недружелюбным взглядом суровых серых глаз.

— Дарьюшка, — сказал старик, — к нам журналист пожаловал…

Он постарался вложить в свои слова как можно больше неодобрения, и, как выразился бы умный доктор Затонцев, сарказма. Но Борис никакого сарказма не почувствовал, а может, просто был слишком поглощен созерцанием потоков льющейся с него на пол воды.

— Извините меня, — запинаясь, проговорил он, — я все уберу… вытру… вы только тряпку мне дайте… пожалуйста…

Дарья вытерла руки вафельным полотенцем, решительно пересекла комнату и встала перед гостем.

— Плащ снимай, журналист, — велела она. Борис послушался — еще бы не послушаться, голос у Дарьи хриплый, низкий, с особыми, чуть угрожающими, вибрациями. Старик, отдавший полжизни флоту и дослужившийся до вице-адмирала, командный голос тренировал лет пять, а у Дарьи ее дар был врожденным. Когда Сенечка привел семнадцатилетнюю пигалицу Дашеньку в дом, старик с первого же разговора почувствовал в ней скрытую силу; предупредил сына: девка с характером, будет тебя ломать, берегись. Сенечка посмеялся: у тебя, батя, врожденное моряцкое недоверие к женщинам, она не такая. Сын оказался прав — Дарья, как хорошо тренированная сторожевая собака, своих не трогала. Сенечку любила преданно, когда случилось несчастье, и его забрали, осталась со свекром, хотя могла уехать к себе в Рязань, там, вдали от столицы, было спокойнее. Так и прожила двадцать лет, ожидая мужа, как в те благословенные дни, когда он возвращался из командировки ни свет ни заря, грохал об пол чемодан и орал на весь дом: «Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте Сене двери!» Старик любил ее: за эту молчаливую преданность, за то, что она вела себя так, словно ее Сеня все еще жив, просто командировка немного затянулась.

— Тряпка в ведре, — сказала Дарья, забирая у Бориса его обноски. — Ведро в углу.

Журналист, оказавшийся без плаща очень тощим и костлявым, покорно взял тряпку и ведро и принялся убирать следы преступления. Старик смотрел на то, как он возится, и думал, что правильнее всего было бы выставить гостя за порог. Но Дарья уже унесла его плащ сушиться у печки, тем самым как бы выдав санкцию на пребывание журналиста Бориса в доме. Ничего не поделаешь, подумал старик хмуро, придется терпеть его за ужином.

— Василий Архипович, — говорил, между тем, Борис, обращаясь к уменьшающейся в размерах луже, — я собираю материалы для журналистского расследования… под условным названием «Рыцари холодной войны». Хотел взять у вас интервью… вы же были непосредственным участником событий шестьдесят второго года…

Старик молчал. Борис с ожесточением выжал набухшую тряпку в ведро и повернулся к нему.

— Ну вы же легенда! Я, когда узнал, что вы живы… что командир «Хиросимы», герой Карибского кризиса, человек, предотвративший Третью мировую, живет совсем рядом, в Старой Купавне… я даже не поверил сначала!

— Я никогда не командовал «Хиросимой», — сказал старик, скривившись. — В шестьдесят втором я был помощником командира, не более.

— Да, конечно, — торопливо поправился Борис. — Я знаю, это капитан Зверев хотел ответить запуском ядерных ракет на атаку американцев. А вы не позволили ему… и спасли мир.

Старик крякнул. Провел ладонью по лысому черепу.

— Борис, ты в армии-то служил?

— Я? Нет… у меня невралгия… я, правда, хотел… медкомиссия…

— Значит, что такое субординация, ты не знаешь. Почему же тебе такую серьезную статью писать поручили, если ты в элементарных вещах не разбираешься?

Борис неожиданно обиделся, кровь прилила к его впалым щекам.

— Никто не поручал… я сам… Я фрилансер, продаю сенсационные материалы крупным агентствам…

— Большие деньги, небось, заколачиваешь, — с издевкой сказал старик.

— Нормальные, — журналист обвел комнату скептическим взглядом. — На квартиру на Соколе хватает.

— На Соколе? Знатно устроился… Так вот, фрилансер, — старик с трудом выговорил незнакомое слово, — чтоб ты знал: помощник командира не может не позволить командиру сделать что-то, если только речь не идет о государственной измене. Я просто убедил капитана Зверева подождать, пока Москва по дипломатическим каналам свяжется с Вашингтоном.

— Но вас же бомбили глубинными бомбами! — воскликнул Борис. — И вы все это время просто ждали, пока Хрущев позвонит Кеннеди?

«А он все-таки меня разговорил, — с неудовольствием понял старик. — Хитер гусь, ничего не скажешь…»

— Непосредственной опасности для экипажа на тот момент не было, — нехотя сказал он. — У капитана Зверева был приказ, позволявший ему использовать ядерное оружие, это факт. Но если бы мы выпустили ракеты по Восточному побережью Штатов, ответный удар американцев стер бы с лица Земли весь Советский Союз. Ты хоть знаешь, сколько у них было тогда ядерных зарядов?

— Полторы тысячи, — не задумываясь, ответил Борис.

— Смотри-ка, знаешь… А у нас было триста пятьдесят. Чуешь разницу?

— А как вы… уговорили капитана Зверева подождать?

Старик хмыкнул.

— Очень просто. Объяснил ему, что пятикратный перевес означает победу американцев, и никакое учение Маркса-Энгельса тут не поможет.

— Не понял… при чем тут Маркс и Энгельс?

— А это замполит наш любил повторять, что если случится ядерная война, и девяносто процентов человечества погибнет, то оставшиеся десять обязательно построят коммунизм.

— Шутил?

— Да какие тут шутки… Капитан, в отличие от замполита, был мужик умный, и все понял. Согласился подождать… А через час из Москвы пришла радиограмма — отбой, мол, американцы извиняются, отходят в территориальные воды, бомбить больше не будут.

— И все? — удивился Борис. Тряпку он по-прежнему держал в руках.

— А чего тебе еще надо? Поцелуев Никиты Сергеича? Так ему тогда не до нас было…

Борис выглядел разочарованным. «Может, все-таки уйдет?» — с надеждой подумал старик.

— Я читал ваше интервью журналу «Огонек», — сказал Борис, — вы его в восемьдесят восьмом году давали, помните?

— Помню, — ответилстарик. Тогда к нему приезжал холеный господин в дорогом пальто и шляпе, какие носили чикагские гангстеры. Он привез старику подарок от главного редактора — банку черной икры — и письмо, где Коротич слезно просил вице-адмирала «рассказать, наконец, правду о тех трагических и великих днях».

— Вы там говорили почти то же самое. Только про замполита не упоминали.

— А по-твоему, я должен каждый раз новую историю сочинять? — насмешливо спросил старик. — Как охотник на привале?

Борис, наконец, бросил тряпку (в ведре тяжело плюхнуло) и вытер мокрые руки о мокрые джинсы.

— Василий Архипович, — сказал он решительно, — дело в том, что я встречался с Маккормиком.

Старик вздрогнул, будто получив удар током. И гость (незваный, незваный, хуже татарина!) это, конечно же, заметил.

— Теперь вы понимаете, — голос Бориса звучал заговорщически, — почему я пришел к вам. И что я хочу от вас услышать.

«Пошел вон отсюда, — хотел рявкнуть старик, — ступай прочь, щенок! Маккормик не мог тебе ничего рассказать, да и как бы ты добрался до него, он двадцать лет безвылазно сидит в своем Колорадо и отстреливает репортеров, как зайцев…»

Но в глубине души он понимал, что парень не врет — ему каким-то чудом удалось разговорить Маккормика, и он услышал то, что должно было показаться ему бредом сумасшедшего… а проверить, так это или нет, можно было только одним способом — найти второго оставшегося в живых участника тех давних событий.

— Маккормик — выживший из ума старик. У подводников это, — он выразительно покрутил пальцем у виска, — часто бывает. Посидишь полгода в стальной коробке — поймешь…

— Я видел фотографии, — сказал Борис. — Он много снимал, Маккормик. Подводные крепости. Развороченные глубинными бомбами туши. Сеть, которой вы ловили этого… ну, их главного осьминога. И особенно город… Это невероятно! Как такое могло быть построено на глубине пяти километров? Уму непостижимо.

Он наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить.

— Как же он назывался? Все время из головы вылетает. Такое слово… нечеловеческое…

— Р’льех, — сказал старик.

3

Для московского журналиста Дарья расстаралась — накрыла стол свежей скатертью, открыла закатанную с прошлой осени банку с солеными помидорами и выставила графин термоядерной самогонки желтоватого цвета, которую в народе называли «ипритовка». Борис сначала отказывался, но под жареную картошку с лучком все-таки опрокинул стопку, а дальше пошло, как по маслу. Вице-адмирал решил, что и ему пара-другая рюмок не повредит, тем более что на трезвую голову разговаривать о таких материях было сложно.

— Маккормик был парень отчаянный, — говорил он, смачно закусывая зеленым помидором. — То, что называется «сорвиголова». Когда наши локаторы засекли движение в Разломе, он сразу жахнул туда глубинными бомбами. Никто же не предполагал, что это сам Биг Си.

— Ктулху? — подмигнул раскрасневшийся от «ипритовки» Борис.

— Трепло ты, — нахмурился старик. — Их нельзя называть по именам. Неужели Мак тебя не предупреждал?

Борис виновато потупился.

— Предупреждал. Но, знаете, в это так трудно поверить… Мы же еще в школе проходили, что Холодная война была противостоянием США и СССР… что во время Карибского кризиса мир стоял на пороге Третьей мировой войны… фильмов про это сколько снято… а потом вдруг оказывается, что все это неправда…

— Тебе никто и не поверит, — усмехнулся вице-адмирал. — Решат, что ты псих.

— Но ведь есть же доказательства! Фотографии…

— Их легко подделать. Вон, Лох-Несское чудовище сколько раз фотографировали — и каждый раз снимки объявляли подделкой.

— А оно тоже… одно из этих?

Старик пожал плечами.

— Я слышал, это их домашняя зверушка. Что-то вроде щенка.

— И все равно я не понимаю, — Борис упрямо затряс головой. — Столько лет шла война… столько лет… и до сих пор никто не знает, что на Землю напали чудовища?

Вице-адмирал налил ему (и себе) еще по пятьдесят грамм.

— Историю пишут победители — не помню, кто сказал, но человек был умный.

— Вы имеете в виду… — побледнел журналист.

— Когда Маккормик сбросил в Разлом бомбы, Биг Си поднялся на поверхность. При этом он уничтожил два американских линкора и наш сухогруз, который вез на Кубу партию оружия и два взвода боевых пловцов. Операция «Анадырь» — слыхал о такой?

— Конечно, — кивнул Борис, — ее так назвали, чтобы запутать американцев… они думали, что мы перебрасываем войска на Чукотку, а мы размещали ядерное оружие на Кубе.

— Армянское радио спрашивают: правда ли, что Рабинович выиграл в лотерею «Волгу»? Армянское радио отвечает — правда, но не Рабинович, а Иванов, не в лотерею, а в карты, не «Волгу», а «Запорожец», и не выиграл, а проиграл… Так и здесь. Мы путали не американцев — какой смысл вводить в заблуждение союзников? Кастро умолял нас защитить Кубу от атак морских дьяволов, как он их называл — и было принято решение окружить остров цепью военно-морских баз. Американцы в эту игру влезать не хотели — Биг Си пригрозил, что если они помогут кубинцам, он сотрет с лица земли Майами. Ну, а нам терять было нечего, в Черное море мы бы его не пропустили, а во Владике стояли на дежурстве наши атомные ракетоносцы… Но переброска войск на Кубу должна была осуществляться скрытно. А когда Мак сбросил свои бомбы и разозлил Биг Си, вся конспирация полетела псу под хвост.

— И тогда капитан Зверев решил ударить по нему ракетами с ядерным зарядом?

Вице-адмирал кивнул. Сок соленого помидора стекал по жесткой седой щетине на его подбородке.

— А я убедил его этого не делать.

— Но почему? — глаза Бориса блестели — то ли от самогона, то ли от возбуждения. — Вы же сами говорили, что взрыв атомной бомбы может их уничтожить!

— Не уничтожить, — педантично поправил старик. — Нанести ущерб. Это не одно и то же. Когда они неожиданно появились на Новой Земле, мы сбросили на них две водородные бомбы, и этого хватило, чтобы они больше никогда не тревожили наш Север. Но тут… тебе, наверное, непросто понять. Если бы мы ударили по Большой Суке… так у нас называли Биг Си… он, возможно, на какое-то время выбыл бы из игры. Но, зализав раны и вернувшись, отомстил бы так, что живые позавидовали бы мертвым.

— То есть вы просто струсили? — пьяновато прищурился журналист. — Могли уничтожить этого самого Кту… ладно, Биг Си… но не стали этого делать, потому что испугались его мести?

— Сопляк, — сказал вице-адмирал беззлобно, — ничего ты не понимаешь… Да, американцы были нашими союзниками, но если бы чудовища нас обескровили, они не стали бы проливать слезы. Как и мы, кстати, не особо переживали, когда Большая Сука все-таки сожрала Новый Орлеан. Это была очень странная война, парень — война, в которой каждый боялся сделать лишний ход, одержать ненужную победу, подставиться под удар чересчур сильного противника… В общем, я не жалею о том, что убедил капитана подождать с возмездием. А потом… потом Хрущев и Кеннеди обзавелись «красной линией» — прямой телефонной связью между Кремлем и Белым домом. Как ты понимаешь, кабель с телефонными проводами был протянут по дну Атлантики, так что переговоры, по сути, велись между тремя собеседниками.

— И мы заключили перемирие?

— Ну, не сразу… Сначала была разрядка — всем объявили, что СССР и США договорились о взаимном сокращении вооружений. На самом деле лидеры обеих сверхдержав постепенно сдавали свои позиции врагу… А когда чудовища победили окончательно, Холодная война завершилась.

Борис пытался нацепить на вилку убегающий от него по тарелке помидор. После нескольких безуспешных попыток он плюнул и отправил его в рот пальцами.

— Но почему мы в таком дерьме, а Штаты процветают?

— Потому что они выбрали правильную сторону, — ответил старик грустно. — Ими правят монстры, имеющие склонность питаться в заповедных угодьях. Поэтому они все время развязывают войны где-нибудь на периферии — в Ираке или в Афганистане, сейчас вот подбираются к Сирии… Американская армия превратилась в загонщиков дичи, понимаешь? А наши… — он запнулся, — то есть чудовища, захватившие СССР… они жрут прямо у себя дома. Жрут и срут.

Он вспомнил раскинувшуюся за окном свалку и помрачнел. Разлил по рюмкам остатки «ипритовки».

— Можешь об этом написать, Боря, — сказал он, нехорошо усмехаясь. — Только тебе все равно никто не поверит. А если прочтут те, кто знает, как все обстоит на самом деле… скорее всего, тебя просто уберут. Я, честно говоря, удивляюсь, как тебя после визита к Маку где-нибудь в Гудзоне не утопили.

— А я умный, — хмыкнул Борис, — и осторожный.

— Ах, мальчик, — сказала вдруг Дарья своим хрипловатым голосом. И журналист, и вице-адмирал удивленно к ней повернулись — она сидела так тихо, что они забыли о ее присутствии. — Ах, мальчик, если бы ум и осторожность хоть кому-то помогали…

4

В три часа ночи Бориса, окончательно осоловевшего от «ипритовки», совместными усилиями уложили на печи. «Ох, как тепло-то, — бормотал он, не раскрывая глаз, — вот наслаждение какое… благодать…»

— Дурачок, — сказала Дарья сурово, накрыла его солдатским одеялом и пошла спать на свою половину.

Старик лежал на узкой и жесткой койке, смотрел в потолок и никак не мог заснуть. Перед глазами его проплывали видения далекого прошлого: ступенчатые багровые пирамиды Р’льеха, покрытые бурой подводной растительностью террасы, изломанные, изогнутые под невозможным углом колонны его храмов, хлещущая из Разлома черная пузырящаяся протоплазма, поглотившая «Щуку» вместе со всем ее экипажем, палец капитана, дрожащий в сантиметре от красной кнопки, гигантские неподвижные глаза, чей взгляд проникал через бронированное стекло иллюминатора прямо в мозг, отвратительное ощущение присутствия чуждого, нечеловеческого сознания, шипящие слова иного языка, непонятные, и в то же время кристально ясные… Потом он все-таки провалился в сон, и это было избавлением.

Наутро снова шел дождь. Вице-адмирал и журналист позавтракали в молчании — говорить им, по сути, было уже не о чем. Дарья, которой сегодня было идти в ночную смену, отсыпалась, поэтому старик хозяйничал, как умел: заварил крепкий чай, нарезал толстыми ломтями хлеб и достал из погреба кусок черного от перца сала.

— Спасибо, Василий Архипович, — вежливо сказал Борис, допив чай. — Вы мне очень помогли. Маккормик… он был не такой открытый. Все время старался себя выгородить. Ну и потом, у него на них личная обида, как я понял.

— Да? — равнодушно спросил старик. — И какая?

— Ну, он не слишком-то распространялся. Но я так понял, они у него лошадь сожрали. У него же ранчо свое, у Маккормика.

— Лошадь? — переспросил вице-адмирал.

— Да, — пожал плечами Борис. — Если бы не это, он вряд ли стал откровенничать.

Старик промолчал, только зубами скрипнул.

— Ну, я пойду, — сказал Борис, поднимаясь. — Вы дочку свою поблагодарите от меня, ладно? Я посмотрел — она, оказывается, мне вчера плащ зашила…

— Поблагодарю, — сухо сказал старик. — Всего хорошего, Борис.

Когда журналист, взгромоздившись на свой расхлябанный велосипед, выехал со двора, вице-адмирал поднялся по лестнице на чердак. На газете, расстеленной на подоконнике, не осталось ни единой хлебной крошки, зато лежали маленькие черные катышки — ночью на его наблюдательный пункт приходили мыши.

Старик брезгливо свернул газету в комок и выбросил за окно. Ветер подхватил ее и швырнул на голые ветви кустов сирени.

Вице-адмирал снял с окуляров бинокля резиновые накладки. Поднес бинокль к глазам, подкрутил барабан, настраивая фокусировку. Резкость никак не хотела наводиться, глаза словно заволокло какой-то пленкой, по-видимому, у него повысилось внутричерепное давление.

Наконец, он справился — картинка приобрела четкость и цвет. Он увидел велосипед Бориса, скачущий по неровной кочковатой тропинке вдоль края свалки. Свалки, которая с годами образовалась на месте разрушенного ими фармацевтического завода.

Он знал, что сейчас произойдет, но все равно вздрогнул, когда птицы, выискивавшие себе пропитание среди куч гниющего мусора, взмыли в небо, закрыв его своими крыльями.

Посреди свалки вздувался огромный грязный пузырь. К серым низким облакам взметнулись три толстенных — с сосновый ствол — мохнатых щупальца, извивающихся в непристойном танце.

Послышался громкий звук «ух» — как будто зарытый в землю великан с силой втянул в себя воздух.

Тощая черная фигура, оседлавшая велосипед, на мгновение замерла, а потом принялась отчаянно крутить педали, пытаясь уйти от шарящих вслепую щупалец. Спасительная аллея, за деревьями которой рассчитывал укрыться журналист, была уже совсем близко, когда на конце каждого щупальца раскрылся большой мутноватый глаз, и чудовище увидело свою жертву.

Стремительный бросок мускулистого щупальца выбил Бориса из седла и сбросил в раскисшую мокрую грязь. Серая мохнатая змея обвилась вокруг туловища журналиста — старику почудилось, что он слышит, как трещат ребра — и, подняв в воздух, потащило обратно на свалку.

Вице-адмирал заставил себя досмотреть все до конца. Борис изо всех сил старался освободиться из стальных объятий — его длинные ноги дергались, словно выплясывая безумную джигу. Потом щупальце втянуло его в свое подземное логово, и волны мусорного моря сомкнулись над ним.

«Лошадь, — подумал старик. — У Мака сожрали лошадь, и он, разобидевшись, растрепал все дурачку-журналисту… А когда они забрали моего Сенечку, я молчал. Молчал, потому что уговаривал себя — наступит день, когда они ответят за все. Люди поднимут восстание и сметут их обратно в преисподнюю, из которой они явились. Но день этот все не наступал и не наступал… и вот теперь вместо партизан, которые станут уничтожать их жестоко и беспощадно… вместо подпольных организаций боевых офицеров… вместо героев-одиночек, наконец… явился этот сопляк, этот хлыщ… этот фрилансер…»

В то же мгновение он почувствовал, что тяжесть, давившая на его глазные яблоки, исчезла. И мутноватая, мешавшая видеть, пленка — тоже.

Словно кто-то, смотревший на мир его глазами, используя их, как сам он использовал цейссовскую оптику, наконец-то убрался из его головы.

Вице-адмирал вздохнул и отложил бинокль.

2013

Ирина Черкашина ГОЛОС АЗАТОТА

«Мозги» они спрятали в углубление под водительским местом. Контейнер, мигающий желтым сигналом на крышке, лег в тайник как влитой. Леха по прозвищу Механоид скрупулезно проверил пси-сканером кабину — тихо, как на кладбище. Если полиция не решит разобрать дизель по винтику, то никогда ничего не найдет.

— Ну что, закончили? — спросил Франкенштейн, возбужденно подпрыгивая на месте. Ему можно было радоваться: свою часть работы Франки честно выполнил. Теперь дело за Тошкой и Механоидом. От беззаботного вида приятеля Леха только злился: поджилки ощутимо тряслись при мысли о том, что и кому они повезут. Хотя, если подумать, у Франки поджилки тряслись не меньше, когда он тащил со своего спецзавода «мозги». За такое полагается расстрел — только не на месте, а после основательного выворачивания наизнанку психики.

— Закончили, — буркнул Механоид, спрыгивая на бетонный пол из высокой кабины дизеля.

Гараж был его, а дизель они взяли в кредит на паях с Тошкой. «Когда эта авантюра с «мозгами» закончится, — поклялся себе Механоид, — завяжу с контрабандой навсегда. Отдам долги, возьму за дизель с Тошки чисто символическую плату, а на деньги, вырученные за «мозги», открою в гараже мастерскую. И буду жить спокойно, как все люди живут».

Ну и не только люди.

Пыльная лампа под потолком мигнула раз, другой… Напряжение в сети скачет — небось опять на подстанции роботы чудят. Держат их там, покуда все мозги не проржавеют, все средства экономят… Леха обвел тоскливым взглядом гараж. В огромном помещении царил полумрак. Тени по углам, казалось, шевелились — надо будет проверить, как бы фюллер не завелся. Лампа в проволочной оплетке освещала тусклым желтым светом темную громаду дизеля. Кузов и кабина сверху блестели ярко-синей эмалью, а снизу были заляпаны бурой дорожной грязью. Мыть дизель приятели специально не стали — грязная машина привлечет меньше внимания. Здоровенная выхлопная труба торчала над кабиной как сигнальная вышка.

Франки подскакивал рядом с громадным колесом — растрепанный, тощий, в нелепом спортивном костюме. На самом деле приятеля звали Пашкой, но прозвище прилипло к нему еще классе в пятом — с того самого урока по мифоистории, когда училка объясняла, что на самом деле Франкенштейн не монстр, а его создатель. Пашка тогда уже славился среди мальчишек тягой к некроконструированию. Не перечесть, скольких воробьев он отправил на тот свет, а потом оживил, встроив нехитрые магические механизмы. Где он их добывал — одному Ктулху известно. Поговаривали, что его дядя работает в секретной лаборатории маготехники и оттуда приносит любимому племяннику игрушки. Ничего, в общем, удивительного — здесь, в Уральской автономии, что ни город, то спецзавод или секретная лаборатория.

Ничего удивительного не было и в том, что через три года после школы Франки уже вовсю клепал пси-процессоры для военных в чистенькой закрытой лаборатории, в то время как его бывшие одноклассники вкушали тяжкий хлеб дальнобойщиков.

Из-под дизеля выполз чумазый Тошка. Вытянул за собой ободранный пластиковый ящик с инструментами, которыми проверял тормоза и сцепление.

— Порядок, — объявил он, попытавшись вытереть пот со лба. Только грязь размазал. — Мех, заводи Железяку, а то уже времени много. Выехать не успеем.

— Ты хоть умойся, — буркнул Леха. Снова окинул взглядом гараж — будто в последний раз. Ладно, как там говорится? «Кто не рискует, того не любят боги»?..

Тошка покорно умылся из пластиковой бутылки, проливая воду прямо на пол. «Вернусь — выставлю его отсюда в два дня, — подумал Леха. — Вместе с дизелем». Ему было жалко дизеля, страшно ехать, но больше всего хотелось денег.

Очень хотелось денег.

Наверно, остальным так же сильно хочется денег — иначе с чего бы идти на смертельный риск, продавая чужакам краденые «мозги»? Ну с Тошкой все понятно — он спит и видит себя единоличным владельцем дизеля. А вот Франки на кой черт рисковать? Ему в лаборатории неплохо платят…

Додумать Механоид не успел — партнер по бизнесу, слегка размазав по лицу воду с грязью, повернулся к нему:

— Ну что? Едем, нет?

— Ну чисто Ползучий Ужас, — вздохнул Леха.

Было у Тошки такое прозвище, тоже со школьных времен. Давно оно было, правда, не столько за полное презрение к правилам гигиены, сколько за имя. Родители нарекли сыночка Нъярлатотепом, прямо так в метрике и записали. Папаша его был из новых жрецов, так что его никто толком и не видывал, а мамаша, насколько знал Леха, регулярно проводила время в психиатрической лечебнице. Послали же боги приятеля, шоггот ему в печенку…

Тошка только ухмыльнулся, услышав про Ползучий Ужас. Франки в последний раз подпрыгнул, пнул колесо, скривился — и присоединился к Тошке:

— Ребята, вы опоздаете. Пора двигать. Заказчик вас долго ждать не станет.

«Тебя не спросили», — мысленно окрысился Механоид, но все же вернулся к дизелю, залез на подножку и с усилием задвинул на место Железяку. Робот-водитель надежно закрыл тайник с «мозгами» — и не скажешь, что под ним что-то есть. Так уж повелось между партнерами: Леха обслуживал робота и вел все документы на грузы, а Тошка следил за исправностью дизеля. За чистотой, правда, следить приходилось больше Лехе…

Железяку отключили специально, чтобы в регистраторе не оказалось записей о том, куда прятали «мозги». Робот обладал скверным характером — мог исподтишка включить регистратор, из одной только вредности. Ему же не понять, какие последствия придется расхлебывать хозяевам, выплыви все наружу. Леха и сам не знал, почему робот получился у него такой вредный. Не иначе от того, что Леха собрал его из деталей, найденных на помойке. Хорошее-то не выкинут… Железяка был не просто роботом, а частью самого дизеля. Он был жестко встроен на водительское место и обречен вечно сидеть за рычагами управления. Робота это не напрягало — зато все остальное раздражало неимоверно. Сколько Леха ни пытался найти дыру в операционке, через которую в Железяку проникал брюзгливый дух, — так и не нашел. Проще было подобрать на помойке другой процессор.

Пока Железяка загружался и тестировал системы дизеля, приятели прощались. Прощание вышло нервное.

— Ну… будьте там осторожны, — бормотал Франкенштейн, попеременно хватая за руки Леху и Тошку. — Главное, не разговаривайте слишком. Отдали — и назад. Эти… чужие… с ними чем меньше контактируешь, тем лучше. А заплатить они заплатят. Железно.

— Смотри, ты договаривался, — буркнул Тошка, засовывая в карман комбинезона отвертку с микронасадками. — Если что пойдет не так — отвечать будешь ты.

— Да все нормально будет, — испугался Франки. — Я знаю, точно! Да, и вот еще что…

Он извлек из висящей на боку сумки сверток, развернул — и глазам приятелей предстали два гибких полупрозрачных кольца диаметром сантиметров двадцать. Внутри колец мутно проглядывала тонкая сеть, напоминающая сеть кровеносных сосудов, только белесых. На каждом была закреплена черная коробочка с крошечными кнопками и сигнальной лампочкой. Сейчас сигналы светились мертвенно-синим.

— Новейшая псионная защита, — гордо сказал Франки. — Из отдела упер — все равно пока документация на утверждении, их вряд ли кто хватится. А вам пригодятся.

— Зачем? — подозрительно спросил Леха.

— А ты забыл, что везешь? — изумился бывший одноклассник.

Механоид, конечно, не забыл. Вся эта операция по продаже «мозгов» стала возможной только потому, что «мозги» — они же новейший революционный пси-процессор «Грот» — оказались неисправными. Причем настолько, что партия работающих процессоров чуть не стоила жизни половине спецзавода. Все неудачные «мозги» пришлось уничтожать спешно и под серьезной псионной защитой; уцелел только один экземпляр — тот, который сейчас дремал под водительским местом дизеля. Умница Франкенштейн нашел способ погрузить бунтующий процессор в анабиоз.

А также нашел на него покупателя.

— Ты же говорил, «мозги» сейчас спят, — напомнил Леха.

— Спят, спят. Только защита лишней не бывает.

— Ладно, давай. — Механоид забрал у приятеля защитные обручи, отдал один Тошке, второй надел себе на голову. Франки что-то нажал на коробочках — и сигнальный огонек загорелся зеленым.

— Готово!

— Мы поедем или будем дальше нежно прощаться? — Пробудившийся окончательно Железяка нарочно врубил динамик на полную громкость.

Приятели синхронно подпрыгнули.

Дизель вздрогнул и завелся, выпустив под потолок облако черного вонючего дыма.

— Железяка, я тебя в переплавку сдам! — рявкнул Леха. — Мы же оглохнем и задохнемся!

— Не успеете, если сейчас сядете в кабину.

— Ну, боги вам в помощь. — Франки быстро обнял приятелей. — Связь через Шум, как договорились. Буду ждать.

— Хаос с нами, — пробормотал Тошка.

Механоид подозревал, что его партнер был втайне посвящен богу, имя которого носил. Может, по этой причине у него такая ненависть к чистоте?..

Напарники забрались в кабину. С высоты Франки казался еще меньше и нелепее, чем был на самом деле, и Леху на миг обожгло страхом: «Куда мы едем, что делаем, против кого играем?» Но в следующий миг ворота гаража разъехались в стороны, открывая черный прямоугольник осенней ночи, и дизель величественно выплыл наружу, покинув безопасный полумрак гаража. Леха тихонько, чтоб никто не услышал, пробормотал: «Господи помилуй». Так его учила бабушка, сохранявшая до смерти прежнюю христианскую веру. Леха не очень-то верил: в конце концов, старые божества можно было увидеть только на картинках, а новые — вот они, во всей своей ужасающей реальности, — однако ничья защита, как верно заметил друг Франки, лишней не бывает.

Железяка равнодушно орудовал рычагами управления. Лицо ему заменяла старая панель от радиоприемника с мелкой сеткой динамика вместо рта. Над динамиком Леха приделал два объектива от кинокамер, которые заменяли Железяке глаза, а носом служила круглая ручка частотной настройки. Не красавец, конечно, но ведь не для выставки сделан, для работы! Руки, собранные из случайных деталей, свою функцию честно выполняли — правда, правая имела вместо локтя шарнир, а левая — телескопическую конструкцию. Процессор и шумопередатчик вообще сшиты, что называется, на живую нитку из всякого хлама.

— Маршрут? — своим обычным скрипучим голосом осведомился робот.

— В навигатор загляни, там все.

Через секунду дизель резко затормозил — так, что застонали тормозные колодки, и юзом съехал на обочину, едва не опрокинувшись. Леха едва не расшиб нос о торпедо, а Тошка как следует приложился виском о правую стойку. Пощупал коробочку на обруче пси-защиты — вроде целая…

— Маршрут некорректный, — спокойно заявил Железяка. — Частично проложен по закрытой трассе. Я там ехать не могу.

— Поедешь, кастрюля ржавая! — рассвирепел Механоид. — Как девочка в первый раз — «не могу»! Я тебе для чего навигатор взламывал, ограничения снимал?

И вдруг он испугался — как бы робот своими выходками не сотряс припрятанные «мозги». Вдруг заказчик решит, что ему подсунули побитый товар? Тогда он высосет их личные мозги прежде, чем они успеют «мама» сказать.

— Берете ответственность за маршрут на себя? — осведомился Железяка. Вообще-то он был прав — ответственность за проложенный маршрут частично лежала на нем.

— Берем, берем… А еще раз тормознешь — лично выкину тебя обратно на помойку!

— А я помогу, — заверил Тошка, потирая висок.

— Записано, — бесстрастно откликнулся робот.

Дизель завелся и спокойно тронулся с места, словно и не было только что экстренного торможения. Леха перевел дух. Этот говорящий самовар всерьез действовал ему на нервы. «Продам его вместе с дизелем, — мстительно подумал Механоид, — и пусть партнер принесет его в жертву Нъярлатотепу. Тошка — он не из тех, кто склонен к долгим дискуссиям…»

Ночной Заводоуральск проплывал перед ними россыпью разноцветных огней в черной бездне глухой ночи. Вот остался позади сияющий остров завода номер пятнадцать — громадного комбината, где собирали знаменитые русские шагающие танки. Вдалеке переливался голубым неоновым светом НПО «Атлач» — производитель уникальных сплавов и материалов. Самую лучшую обшивку для дирижаблей делали именно здесь. Справа тянулась темная промзона Уральского завода особой электроники. Где-то в этой темноте, незаметный отсюда, стоит корпус второго спецзавода — места, где родились «мозги». Франки говорил, что «спецзавод» — слишком сильное название, на самом деле это всего лишь разросшееся конструкторское бюро, занимавшееся пси-оружием.

Деятельность которого очень и очень интересовала всех, от иностранных разведок до резидентов чужих и даже богов.

Железяка заложил крутой вираж, выруливая по дорожной развязке за пределы города. В последний раз мелькнули перед глазами огни заводов, спальных районов, причальные мачты аэровокзала с призрачно мерцающими возле них рыбками дирижаблей — и перед дизелем открылась скоростная трасса, широкая, темная, полупустая по ночному времени.

— Поворот на закрытую дорогу примерно через два часа, — сообщил Железяка. — Можете пока отдохнуть, несчастные органические создания.

— Сейчас динамик отключу, — вяло пообещал Леха. После того как дизель выехал на трассу, его все больше снедала тревога. Впереди лежала неизвестность — словно тьма, в которой водились чудовища.

— Слышь, Тошка, а ты чужаков когда-нибудь видел? — спросил он спустя некоторое время.

— Видел, — спокойно откликнулся напарник. Он откинул спинку сиденья назад — видимо, воспринял всерьез пожелание Железяки отдохнуть.

— Ну и как они?

Посвященный Ползучему Хаосу неопределенно пожал плечами:

— Как?.. Да никак. Как на картинках. Противные на вид, но ничего страшного. Мы, наверно, на их взгляд, тоже не красавцы.

— Ничего страшного… — задумчиво повторил Леха. У него при мысли о пришельцах кишки начинали сворачиваться в узел. Пришла пора признаться себе: он до жути боялся чужаков. Трясся, как первоклассник, которого заперли на ночь в школьном туалете. И деваться было некуда.

— Правда-правда, — с улыбкой заверил его Тошка, и Механоид запоздало пожалел, что слишком мало разговаривал с партнером. Тошка был молчалив, а его бытовое разгильдяйство раздражало Леху и никак не способствовало возникновению душевной близости.

Да и возможна ли душевная близость с человеком, у которого в метрике записано имя Нъярлатотеп?

— Железяка, отправь Франки сообщение, что мы из города выехали, — велел Леха.

Железяка, к удивлению Лехи, не ответил, однако на приборной панели загорелся красный сигнал связи — робот вышел в Шум. Леха подозревал, что только там, в информационном пространстве Шума, который роботы считали проявлением великого божества Азатота, Железяка мог быть самим собой. Вряд ли там он ворчал, попрекая всех вокруг невниманием и черствостью.

— А я всего один раз видел чужаков, — сказал Леха, стараясь не смотреть на напарника. — Ми-го видел. В детстве. Мы с челябинских озер ехали на машине, а они мигрировали на новую шахту. Пешком, это были нелетающие ми-го. Трасса была у них на пути. Они просто прошли по машинам, и что потом осталось от этих машин… Прямо перед нами…

Он усилием воли отогнал от себя воспоминания. Все это было давным-давно, десять лет назад, однако нисколько не поблекло в памяти. Покореженный металл автомобилей и лужи крови, странный туман, сопровождавший прохождение чужаков, крики и плач, нечеловеческие фигуры ми-го, странные и от того еще более жуткие, — все это отпечаталось, кажется, прямо на сетчатке.

Отец тогда сказал: «Не смотри, ляг на пол», — но одиннадцатилетний Леха все равно смотрел.

— Ну… — протянул Тошка, — ты относись к чужакам как к стихийному бедствию. Я вот и ми-го видел, и Старцев — и ничего. Тебя же не пугает наводнение или снегопад? А от них тоже, между прочим, жертвы бывают. Так и тут.

— Попробую, — сказал Леха, но желаемого облегчения не почувствовал. Ему все равно было очень страшно. Он отвернулся и стал смотреть в черноту за окном.

Как всегда в ночном рейсе, время словно остановилось. Редко мелькали во тьме освещенные мертвенным светом заправочным станции, пустынные кемпинги, указатели. Дизель несся сквозь ночь как огромный зверь, двигатель радостно ревел, дальний свет выхватывал из тьмы деревья на опушках, черно-белые ленты отбойников, красные глазки катафотов, синхронно зажигавшиеся в свете фар… Скорость успокаивала, скорость говорила, что тревога не имеет смысла. Смысл сейчас имела только дорога.

Иногда Леха думал о том, как он будет жить без этого пьянящего чувства дороги, когда осядет на одном месте. Наверно, все это будет сниться ему — полет по ночной трассе, без забот, без цели, без конца… А уж если тоска по ночным рейсам доконает — можно будет снова купить дизель и колесить по всей Уральской автономии, а то и по всему Союзу. Или до Европы добраться…

Он сам не заметил, как плавно погрузился в сон. Во сне тоже была ночная дорога, только Леха сам сидел за рычагами дизеля. В кабине, кроме него, никого не было. Так же ровно ревел двигатель, тускло светилась приборная доска, красным помаргивал индикатор связи. Странно, зачем связь, ведь Железяки нет?.. Шел дождь. «Дворники» мерно скребли по лобовому стеклу. Дорога по-прежнему разворачивалась под колесами темной лентой, но с ней что-то было не так. Леха не узнавал ее. Она петляла, извивалась, закладывала виражи, и Леха не сразу понял, что это уже не дорога, а громадная, влажно мерцающая щупальца. Он откуда-то знал, что рано или поздно щупальца приведет прямо к пасти чудовища. Всем, кто попадает туда, грозит последняя, страшная, неотвратимая гибель… Леха пытался съехать с дороги, но обочина обрывалась в темную пропасть. На каждой развилке он поворачивал в другую сторону, но дороги-щупальца все равно вели его к пасти. Он прибавил скорость, пытаясь убежать от неизбежности, но дизель только быстрее приближался к ужасной цели. И в его реве словно слышались слова: невнятные, узнаваемые краем сознания. «Все бессмысленно, — говорил голос, — все смертно. Умри — ведь ты родился для этого. Умри и присоединись к моему безумию…» Леха бросил рычаги и зажал руками уши, но голос, глубокий, как сама тьма, проникал в мозг. Щупальца теснились со всех сторон: невообразимо огромные, беспокойные, сплетающиеся между собой. Дизель по сравнению с ними казался не больше песчинки. А вот и пасть: черная дыра, окруженная рядами похожих на кинжалы зубов. Пасть судорожно сжималась и раскрывалась, предчувствуя добычу, зубы расходились веером, приближались…

— Нет!!! — заорал Леха и изо всех сил дернул тормоз. Дизель повело. Леха крепко ударился лбом о приборную доску — и проснулся.

Несколько минут Леха сидел, приходя в себя. Потом потряс головой. Сон никак не желал уходить — все еще в темноте за окнами грезилось движение громадных щупалец, и в ушах стоял то ли вой, то ли грохот, в котором слышался нечеловеческий голос.

«Успокойся, дурак, — сказал себе Механоид. — Начнешь дергаться на дороге — обязательно сделаешь что-нибудь не так. Спокойно! Ехать осталось недолго — отдашь «мозги», и все, свободен. Здравствуй, мастерская, прощай, дизель».

Он растер ладонями лицо. «Успокойся, — повторил он про себя, — видишь ведь — все в порядке. Как обычно, ровно светится приборная доска, бросая цветные блики на бесстрастную морду Железяки, покачивается подвешенный на лобовом стекле сушеный спрут — амулет, дарующий благосклонность Древних богов. Красным глазком горит индикатор связи — Железяка все еще торчит в Шуме. Бардачок приоткрыт — сломался в прошлом рейсе, — и сквозь щель видны скомканные грязные перчатки и страницы растрепанной книжки в бумажном переплете. И что за ерунду Тошка вечно читает… На торпедо поблескивает знаменитый логотип Северо-Американского завода автодизелей — надкушенное яблоко. Никелированный листочек у яблока давным-давно отвалился.

Видишь, это реальность, ты в реальности», — твердил про себя Леха, и ужас сна постепенно стал отступать. Трасса была почти пустой — редко-редко навстречу попадались машины — как правило, дизели таких же рисковых ночных дальнобойщиков.

— Железяка, навигатор включи. Я хоть знать буду, где мы едем.

Дисплей навигатора тускло засветился. На карте желтым была обозначена главная дорога, от которой отходила красная ветка закрытой трассы. По направлению к ней медленно, но верно двигалась черная точка дизеля.

— Ты из Шума-то выйди, — посоветовал Леха. — Нечего там просто так торчать, засветишь нас еще. Ни к чему нам лишнее внимание.

Железяка медленно повернулся к нему. Лицо его, как обычно, ничего не выражало, но Лехе почудилось, что робот смотрит на него откуда-то издалека.

— Не могу, — проскрежетал Железяка. — Азатот… говорит…

— Это что за новости?! — изумился Механоид, но потом вспомнил, что у роботов к Шуму особое отношение. Мало ли, может у них там сейчас что-то вроде религиозной конференции? Некоторые аспекты бытия братьев наших механических покрыты тайной, и людям в эту тайну лучше не соваться. Себе дороже.

— Азатот… говорит: «Умри… умри…» — повторил Железяка с запинкой и отвернулся к дороге.

Леху продрала дрожь. Это ведь в его сне было — умри, умри?.. Но Железяка не может видеть сны — тем более подсматривать чужие!

Тем временем черная точка дизеля на дисплее почти достигла развилки. Робот сбросил скорость, но сигнал поворота не включил. Он уже знал, как надо проходить такие препятствия. Из темноты навстречу выплыл указатель: «Проезд запрещен» — и красный глазок фиксирующей видеокамеры над ним. Леха на всякий случай глянул в зеркало заднего вида — трасса в обе стороны была пуста. Сразу за указателем дизель еще сбросил обороты и мягко съехал на обочину, переваливаясь через неглубокую здесь канаву. Под колесами захрустел гравий. Следы, конечно, останутся, но утром это будет уже не важно… Потом с тяжеловесной грацией грузовик снова взобрался на асфальтовое полотно, но уже на закрытой дороге. Двигатель взревел, и машина рванула с места, уходя все дальше от основной трассы.

От перепада скоростей проснулся Тошка. Он, как всякий дальнобойщик, шкурой чувствовал любые изменения в движении дизеля, и неважно, спал он в это время, лежал в обмороке или любовью занимался. Дизель и водитель — они должны быть как одно целое. А иначе какой ты дальнобойщик?.. Тошка сел и недоуменно огляделся — точь-в-точь как ребенок, разбуженный среди ночи.

— Какая-то хрень приснилась, — сообщил он, протирая глаза.

Едва Леха открыл рот, чтобы признаться, что ему тоже снилось черт-те что, Тошка склонил голову набок и сказал:

— Слышишь? Что это?

Леха прислушался, но ничего, кроме гудения двигателя да скрипа в правом локтевом суставе Железяки, не уловил.

— Ничего…

— Да нет же! Звук — слышишь? Непрерывный такой. Тонкий, как жужжание… Или как пение… Ну?

Леха только покачал головой:

— Может, это у тебя в ушах звенит?

— Или ты оглох, — буркнул напарник, дергая себя за уши. Звук, судя по всему, был не из приятных и никак не стихал. — Неужели не слышишь?!

— Не-а…

— Глухарь, — проворчал Тошка. — Ну что, своротку прошли? Еще полтора часа до места?

— Где-то так. Эй, Железяка, свет притуши — тебя любой дозорный с дирижабля сейчас засечет.

Фары дизеля мигнули и погасли. Приборная доска тоже. Леха когда-то встроил в робота инфракрасные камеры, так что Железяка мог вести машину даже в полной темноте. Очень удобно, когда нужно где-нибудь проехать незамеченными. Леха этой придумкой всегда гордился — до сегодняшнего дня. Сейчас ему внезапно пришло в голову, что ехать в темноте очень неуютно: ни дороги не разобрать, ни тех, кто рядом сидит. Только в раме лобового стекла виднелось мутное небо над черными, иззубренными вершинами деревьев.

— Громче стало, — сообщил Тошка и, судя по звуку, снова поковырял в ухе. — Так противно!.. Словно говорит что-то. Сейчас-то слышишь?

— Нет, — ответил Леха. Он и правда ничего подозрительного не слышал. Зато обратил внимание, что обруч пси-защиты на лбу заметно потеплел — неужели работает? Хотя тут, вблизи колонии ми-го, все могло быть. Кто знает, какой они магией балуются…

Тошка замолчал. Тьма давила со всех сторон, меняла восприятие, ровный гул двигателя погружал в дремоту. Через некоторое время Леха понял, что уже не видит перед собой блеклого ночного неба, что вокруг одна тьма, а кабина кажется огромной, как бальный зал. Или как космос… Он почувствовал, что сердце заколотилось с удвоенной силой, — реальность стремительно менялась, и он не мог этому помешать. Он перестал ощущать рядом с собой Тошку, перестал слышать скрип Железякиного сустава. Снова всплыл в памяти недавний сон: неспешное движение громадных щупалец где-то рядом, пасть, ждущая впереди, чувство абсолютной безнадежности, пустоты, неотвратимости. Во тьме не за что было зацепиться взгляду, не на что опереться — и вот сон уже стал единственной реальностью, которую Леха воспринимал и понимал. Порой ему казалось, что он различает перед собой, в смутной рамке лобового стекла, влажное поблескивание дорожного покрытия — нет, не покрытия, а щупальцы, по которой дизель мчался навстречу ужасной гибели. Казалось, что кузов дрожит не от работающего двигателя, а от судорожных сокращений громадных мускулов под колесами. И звук он услышал — далекий неровный гул, в котором снова угадывались нечеловеческие, ужасные слова. Гул то превращался в пронзительно-высокий вой, то падал до низких частот, от которых волосы вставали дыбом. Таким голосом могла говорить только громадная всепожирающая пасть, полная зубов величиной с дом. В какой-то миг Леха испытал непреодолимое желание защититься от этого ужаса, заслонил голову руками — и коснулся чего-то чужеродного у себя над бровями. Пси-защита! Леха отдернул руку и внезапно ощутил боль во лбу. Обруч нагрелся и чувствительно обжигал кожу.

Это ощущение вернуло Механоида в реальность. Он поморгал, прогоняя видение. Снова гудел движок дизеля, снова в рамке лобового стекла виднелось тусклое облачное небо над черным горизонтом. Леха больше всего сейчас боялся, что настоящая реальность исчезнет и он снова провалится в сон о дорогах-щупальцах.

— Железяка! — прохрипел он. — Включи свет в кабине! Ну!..

Никакой реакции.

— Тошка, скажи ему…

Но и Тошка молчал. Только сопел рядом — Леха хорошо слышал его тяжелое дыхание. Почему-то в кабине висел неприятный запах — так пахло в мясном ряду на рынке, куда Леха частенько ходил за продуктами. Бывало, что там портились холодильники… Обруч обжигал лоб — хотелось его снять, дать коже отдых, но Механоид боялся его даже трогать. Пси-защита работала — и работала с такой нагрузкой, что едва не плавилась. Это могло означать только одно: где-то рядом работал источник пси-излучения такой мощности, что, сними Леха защиту, и в следующий раз точно не найдет обратной дороги в реальный мир.

Источник. Мощный.

Понадобилось несколько минут, чтобы до Механоида дошло. Процессор! «Мозги»!

— Железяка, болт тебе в динамик! Гаси двигатель, включай свет! Ну?!

И снова — никакой реакции. Дизель продолжал идти с прежней скоростью по дороге, едва видимой в темноте. Леха выругался. С этой реальностью творилось что-то неладное — но, как и во сне, Леха ничего не мог с этим поделать.

Продолжая ругаться, он зашарил рукой по приборной доске. Где-то здесь, справа, возле бардачка, был рычажок аварийного освещения. Леха нащупал его, измазавшись в чем-то влажном и теплом. Повернул.

Тусклый свет залил кабину, мигнула и засветилась приборная доска. Железяка по-прежнему бесстрастно восседал на водительском месте: руки-манипуляторы на рычагах, камеры безотрывно смотрят на дорогу. На включение света он никак не отреагировал. Тошка…

Леха отполз по сиденью ближе к роботу, насколько мог. Несколько мгновений он не мог поверить, что это не следующий слой сна, а самая реальная реальность.

Тошка сидел сгорбившись, нависая над приборной доской. Лицо его было бледно, глаза закрыты, словно онспал, — может, на самом деле спал? Обруч пси-защиты лопнул и свисал на одно плечо, как белая лента. Похоже, не выдержал пульт управления защитой, черная коробочка, которой Тошка приложился о стойку в начале пути. Напарник тяжело дышал полуоткрытым почерневшим ртом. Леха даже догадывался, что ему может сниться: бесконечные дороги, извивающиеся, блестящие в свете безумной полной луны. И громадная пасть, в которую рано или поздно падает все, что существует на земле…

Изо рта, из носа и из-под век у Тошки сочилась черная жижа, превращая лицо в жуткую маску. Жидкость капала на приборную доску. Это в ней Леха измазался, это она пахла как тухлое мясо…

— Тошка… — Механоид осторожно прикоснулся к плечу напарника. Тот покачнулся. Леха, сам не зная зачем, схватил его за рукав и изо всех сил затряс — Тошка медленно, как в кошмаре, упал лбом на приборную доску и захрипел. Леху едва не стошнило. Под лицом напарника растекалась черная, тускло блестящая лужа. Несколько секунд Механоид неподвижно глядел на нее, и с губ срывалось только невнятное сипение.

— Железяка, урод, — взвизгнул Леха, когда дар речи вернулся к нему. — Тормози! Ну!..

Дизель продолжал ехать вперед, не снижая скорости. Тошка захрипел сильнее, задергал руками. Наверно, в своем жутком сне почти доехал уже до всепожирающей пасти древнего чудовища…

До пасти Азатота.

Лехе вдруг почудилось, что, если прямо сейчас остановить дизель, Тошке можно помочь. Первым делом вырубить проклятые «мозги». Потом вытащить его наружу, на обочину положить… В конце концов, ведь в дизеле есть аптечка, там препараты на все случаи жизни — в том числе и универсальный блокиратор психозов. Только надо остановиться!

Железяка равнодушно сидел на водительском месте. Обычно робот бывал болтлив, как телеведущий, но сейчас, казалось, полностью потерял связь с окружающим. А все проклятые «мозги», Ктулху им в микросхемы — или что у них там… Леха ухватил Железяку за правый манипулятор, дернул на себя — с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть с места мостовую опору.

— Стой, гад! — Леха вцепился в манипулятор сильнее. — Останови дизель! Останови сейчас же, тебе говорят…

Железяка нехотя повернул к нему свое уродливое лицо.

— Азатот… говорит… нет смысла… — донеслось из динамика сквозь шипение помех.

Лехе на миг показалось, что из щелей динамика идет легкий дымок — но нет, это была просто игра теней.

— Останови, не видишь — Тошке плохо. — Леха помимо воли заговорил просительно. Как еще заставить эту чертову кастрюлю сделать то, что просят? Железяка всегда подчинялся — он же робот! Никому и в голову не могло прийти, что однажды голос спятившего пси-процессора заглушит все прочие голоса в дырявых Железякиных мозгах.

Робот внезапно отпустил рычаг и левым манипулятором медленно прикоснулся к Лехиному лицу. Как будто на прочность пробовал — легко ли будет пробить кость… Это было похоже на прикосновение ядовитой змеи — холодное, опасное. Леха аж дышать перестал. От видения стального пальца, погрузившегося в середину лба, Леху пробрала дрожь. Дизель сбросил скорость, одним манипулятором вести машину роботу было сложно.

— Останови, — прошептал Механоид. — Пожалуйста…

Железяка, как слепой ощупывая Лехино лицо, добрался до обруча пси-защиты. И тут Леха понял, чего хочет робот. Он успел пригнуться прежде, чем Железяка рванул обруч на себя. Манипулятор скользнул по скуле, расцарапав кожу. Леха упал с сиденья на пол, и сверху на него закапала вонючая жижа, которой истекал несчастный напарник.

— Железяка! Урод!..

Робот слепо тыкал манипулятором в пол, но Лехе удалось извернуться и заползти под прикрытие Тошкиного тела. «Прости, друг, тебе уже все равно, а меня этот самовар сейчас продырявит!» Манипулятор ударял напарника по плечу, но до Лехи не дотягивался. Тошка уже не хрипел — он дышал со всхлипами, редко, как будто что-то мешало ему дышать. Ясно было, что он умирает… Наверно, доехал в своем черном сне до самого конца пути. Леха скорчился на полу, но долго ему в таком положении было не удержаться. И тут Железяка на несколько мгновений прекратил попытки добраться до хозяина и вернулся к рычагам. Дизель медленно съехал на обочину и остановился. Что за черт?.. Ну конечно, сообразил Леха, — они достигли конца пути! Программа, заложенная в навигаторе, сработала, несмотря на явное помешательство робота. Леха, пользуясь моментом, ужом извернулся и прополз под телом напарника, весь измазавшись в отвратительной черной жидкости. Может, ему показалось, но краем глаза он уловил в открытом рту Тошки какое-то движение, словно там шевелился неестественно огромный темный язык.

Задумываться над этим было некогда.

Леха толкнул дверцу — и вывалился из кабины на обочину, сильно ударившись плечом о подножку. Вскочил, шипя от боли, пытаясь стереть с лица черную, пахнущую гнильем жижу и прилипший к ней песок. Из-за туч мутным пятном проглядывала луна — и в ее слабом свете Леха узнал местность. Когда-то он останавливался здесь на ночлег и едва не погиб. Дорога шла по пустынным холмам, заросшим травой и кое-где испятнанным старыми лесополосами. Когда-то вдоль дороги стояли села и фермы, но с тех пор как ми-го обосновались в этих местах, селения опустели. У подножия ближайшего холма Леха разглядел смутно чернеющие строения. Да это же заброшенная скотобойня, в которой он едва не погиб! Вот это занесло… У него мурашки побежали по спине, когда он ясно вспомнил, как три года назад решил переждать дождливую ночь под крышей этой самой скотобойни и загнал туда дизель.

Едва потом ноги унес…

Кстати, и сейчас неплохо было бы унести ноги. Леха осторожно отступил от грузовика, не сводя глаз с кабины. За лобовым стеклом ему был виден силуэт Железяки, все так же восседающего за рычагами. Фары дизеля горели вполнакала, мотор едва работал. Вдруг дверца, через которую Леха сбежал из кабины, с грохотом отскочила и так и осталась висеть, покривившись. Что-то темное взметнулось в кабине, заворочалось там, задевая безучастного робота, — дизель аж пошатнулся. А потом через открытую дверцу наружу полезло нечто странное, издающее невнятные стоны, похожее на оживший клубок. Леха принялся медленно отступать, не сводя глаз с явившегося монстра.

Вначале оно было похоже на комок щупалец — темных, слегка блестевших от лунного света. Щупальца обвивали стойки, колеса, бессильно извивались на обочине. А следом за ними показалось тело… Когда Леха понял, кто это, он схватился за придорожный куст, чтобы не упасть.

Это был Тошка. Точнее, это когда-то было Тошкой, потому что сейчас от напарника осталось только запрокинутое к небу лицо с закрытыми глазами и мучительно открытым ртом и ошметки клетчатой рубахи. Тело, кажется, вывернулось наизнанку, разорванное народившимися черными щупальцами. Изо рта у напарника тоже торчал пучок тонких извивающихся щупалец.

Леха Механоид почувствовал, как ноги подгибаются под ним.

Откуда это? Почему?! Не может быть, чтобы псионные «мозги» — будь они хоть трижды новейшими и совершенными — смогли превратить человека в подобие одного из древних чудовищ! В дитя Азатота!

Разве что… Тут Леха уже не выдержал и сел — прямо в придорожный куст. «Мозги» были вполне исправными. Пси-процессор не сошел с ума — он просто подключился к парящему где-то в недоступных измерениях Внешнему богу Азатоту и транслировал его безумную, невнятную, изменяющую реальность речь. Теперь понятно было, почему так спешно и с такой секретностью уничтожили всю партию дорогущих «мозгов». Понятно, почему закрыли лабораторию, занимавшуюся их разработкой, — и почему ими так интересуется неведомый покупатель из чужаков.

Леха со страху замычал и начал отползать в кусты — подальше от этого ужаса, извивавшегося на обочине, как клубок чокнутых змей. Обруч псионной защиты он придерживал на всякий случай рукой — чтобы, не дай Ктулху, его не сорвало веткой.

Теперь понятно, из-за чего Железяка спятил, — про его-то защиту никто не подумал, а через Шум он воспринимал сводящий с ума голос бога безо всяких препятствий…

Облака окончательно разошлись, и лунный свет явственно озарил пустынную дорогу, черную тушу дизеля на обочине и судорожно извивающегося монстра рядом с ней. Леха подумал, что до конца дней своих не забудет эту картину… В этот момент, словно ожив под лунными лучами, монстр перестал беспорядочно двигаться. Он замер, и на поднятом к небу Тошкином лице, перемазанном грязью, широко открылись глаза.

Абсолютно черные, нечеловеческие.

Голова с трудом повернулась, и взгляд этих глаз, от которого, казалось, невозможно скрыться, остановился на Лехе. А потом монстр целеустремленно пополз через обочину и канаву. К нему.

Леха взвизгнул и бросился бежать, спотыкаясь на невидимых под ногами кочках. Луна равнодушно глядела с высоты круглым белым глазом. Когда человеко-спрут убьет его, она будет так же равнодушна… Позади шуршала трава — дитя Азатота, несмотря на свое нелепое тело, ползло с поразительной быстротой, не переставая невнятно стонать. Леха на миг оглянулся — кусты за спиной шевелились. Но что его напугало еще больше — дизель завел двигатель и не торопясь ехал следом за монстром, словно машинка на веревочке.

Леха бежал во весь дух, не глядя вперед, но словно сами по себе перед ним выросли руины заброшенной скотобойни. Впрочем, не такие уж и руины — длинное дощатое здание наподобие ангара стояло вполне устойчиво, разве что забор вокруг повалился. Три года назад, когда Леха неудачно решил заночевать здесь, он сам же и повалил часть забора. Когда спасался бегством…

И тут у Механоида мелькнула безумная мысль. А что, если старый-престарый фюллер, на которого ему не повезло в тот раз напороться, все еще жив? Что, если он по-прежнему дремлет в ожидании добычи? Тогда у Лехи есть крошечный, но все же реальный шанс спасти свою жизнь.

Он, задыхаясь, ринулся ко входу в заброшенное здание. В лунном свете цвета не угадывались, но Леха и так знал, что на досках, которыми обшиты стены, остались ошметки голубой краски, а косяки были когда-то выкрашены в веселенький оранжевый цвет. У него по сей день перед глазами стояли эти косяки, которые фюллер легко выламывал, пытаясь поймать ускользающую добычу. В тот раз добыче удалось уйти, но сейчас она сама лезла в пасть к чудовищу, моля всех богов о том, чтобы чудовище не сдохло от голода за прошедшие годы.

Дверные створки валялись на земле — там, где их когда-то сорвал дизель, на котором Леха спасся от фюллера. Внутри было пусто и тихо, пахло сыростью и старой кровью. К прошлый раз эта пустота обманула Механоида — он даже не подумал проверить углы. А в углах притаился враг: домашний спрут-фюллер, разожравшийся в свое время на дармовой крови и тушах убиенных свиней до гигантских размеров. Леха таких огромных фюллеров сроду не видел. Наверно, все старое здание скотобойни и держалось сейчас на этом спруте, ставшем для него чем-то вроде каркаса.

Леха по инерции пробежал почти до середины здания и остановился, задыхаясь. В выбитые окна лился лунный свет. Позади послышался шорох — Механоид оглянулся, но дверной проем был пуст. Значит, дитя Азатота еще далеко.

Значит, это шуршат призрачные щупальца фюллера, очнувшегося от голодной дремы и сейчас тихонько скользящего по стенам. Хорошо…

Леха осторожно пошел вперед. Под ногами хрустели невидимые осколки. Пару раз в бледном ночном свете блеснули чьи-то чисто обглоданные кости: слишком мелкие для человека, наверно, лисьи или собачьи. Леха кожей чувствовал, что фюллер здесь. Он сейчас окружает неосторожную добычу со всех сторон, чтобы потом в один момент наброситься и сжать ее в смертельных объятиях, высосать досуха, до пустой шкурки и гладких, тонких костей…

Леха сделал шаг к окну, проем которого был разворочен больше других. Если фюллер кинется раньше, чем преследователь явится сюда, у Лехи будет возможность выскочить в окно. Может быть. Шорох за спиной повторился. А потом раздался голос — невнятный, заунывный, хриплый, от которого кровь стыла в жилах. Несчастный напарник Тошка, дитя Азатота, пришел за своей добычей.

Леха обернулся. Силуэт человеко-спрута ясно вырисовывался в пустом дверном проеме. А над ним, на притолоке, застыла крапчатая громадная щупальца старого фюллера. Фюллер увидел еще одну жертву и теперь раздумывал, которую из них легче схватить. Леха отступил к самому окну. Под ногами что-то брякнуло. Не сводя глаз с бывшего напарника, он нагнулся и нащупал под ногами ржавый изогнутый прут — должно быть, деталь какого-то скотобойного оборудования. Поднял и приготовился к бою — сейчас важно было, чтобы фюллер принял Тошку за менее опасную добычу.

Но старый монстр все раздумывал, а обруч пси-защиты на лбу снова начал нагреваться. Дитя Азатота продолжало говорить на своем жутком наречии — Леха видел, как шевелятся у него во рту щупальца, заменяющие язык, как закатываются нечеловеческие глаза, полные тьмы. А у него самого голова начала болеть от этих звуков, и снова в них послышался невнятный голос Древнего бога из сна — сводящий с ума, влекущий к себе. Он завораживал, заставлял опустить руки и двигаться навстречу гибели — потому что не могло быть ничего слаще. Леха медленно, как во сне, поправил обжигающе горячий обруч и шагнул вперед, прочь от спасительного оконного проема. У него оставался один выход… хотя он пугал куда больше, чем воющий речитатив Азатота.

Шаг, другой. Леха шел вперед, подняв прут над плечом. Все силы уходили на то, чтобы двигать ноги. Отстраненно он замечал, как перетекают по потолку тени от щупалец фюллера. Кажется, тот уже сделал выбор — и совсем не тот, на который надеялся Леха. Но дальнобойщику сейчас было уже все равно, в голове осталась только одна задача — и кроме нее голос Азатота, медленный, на грани смысла, то пронзительно-высокий, то низкий, от которого волосы вставали дыбом. Азатот устами своего отпрыска уже не говорил — пел о неотвратимости гибели и о ее отвратительной красоте.

Шаг, еще шаг, еще. Вот он уже совсем близко — черные глаза человекоспрута похожи на жидкую тьму, блестят в лунных лучах… Уже ни о чем не думая, Леха размахнулся и изо всех сил ударил прутом по запрокинутому лицу монстра, по этим красивым глазам.

Щупальца взметнулись, опрокидывая Леху, голос превратился в злобный вой. Леха очнулся от наваждения и пополз прочь от бывшего напарника, снова в глубь ангара. А дитя Азатота, очнувшись от боли, бросилось на него.

У Механоида уже не было сил сопротивляться. Он ткнулся лицом в мусор, покрывавший бетонный пол скотобойни и закрыл руками голову. Тошка, завывая, наползал на него сверху — Леха чувствовал силу его щупалец, чувствовал, как ткань рубашки мгновенно промокает от черной их слизи, как жжет кожу, как нечто твердое и острое упирается ему в основание шеи.

«Клюв. Это у него клюв — совсем такой, какой бывает у земных осьминогов, — вяло подумал Леха. — Вот сейчас он меня ударит, и все…»

Но вместо этого ударил фюллер. Неведомая сила подхватила человекоспрута вместе с его добычей и вознесла под потолок ангара. Через мгновение Леха полетел вниз — Тошка выпустил его, схватившись с фюллером не на жизнь, а на смерть. Дальнобойщик едва успел сгруппироваться, но все равно сильно ударился локтем и виском и едва не потерял сознание. Под потолком кипела невидимая во тьме схватка. Стены ангара заходили ходуном. Изредка дитя Азатота издавало пронзительный вопль, а фюллер — раздраженное, совершенно змеиное шипение. Леха кое-как поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к выходу. Нужно было уходить, пока монстры заняты друг другом и пока не рухнули ему на голову.

Азатот вновь завел свою речь, гораздо громче, чем раньше. Леха остановился. Казалось, что голос Древнего бога звучит у него в голове так же явственно, как свой собственный. «Умри, — говорил он. — Чего ты ждешь?.. Все на свете лишь безумие — умри, прикоснись к моему безумию». Онемев от ужаса, Леха поднял руку ко лбу — и обнаружил, что пси-защита исчезла. Наверно, дитя Азатота сорвало ее.

Механоид бросился обратно в трясущийся ангар. Без защиты с ним станет то же, что стало с Тошкой… Он упал на колени, стал шарить руками в темноте. Голос Азатота зазвучал у него в мозгу победной и мрачной песнью. Какая защита? Этот голос уже не могло заглушить ничто на свете. Леха скорчился на полу, закрыв голову руками. Все… Темнота окружила его, сверху, с потолка что-то сыпалось, стены качались, а он не имел сил ни чтобы встать, ни чтобы защититься. Умри, говорил голос в голове. Убей, говорил голос. Все в мире смерть и безумие. Разве не безумие, что ты лежишь на полу, а два чудища, два спрута древней крови душат друг дружку над твоей головой? Разве не смерть кругом? Умри, потому что таков закон твоего бытия. Такова воля Азатота.

Леха застонал. Он чувствовал, как погружается в темноту, которая чернее ночи. Там никогда не светили звезды, там не дул вольный ветер, там не было ничего — только духота вечного безумия. Из последних сил он вцепился себе в волосы, и тянул, тянул, цепляясь за боль как за соломинку в море ужаса.

Внезапно раздался грохот и в ангар полился яркий свет. Тьма на время отступила, позволив Лехе пересилить звучащий в голове мрачный речитатив. Кое-как он протер глаза, обнаружив, что веки склеились какой-то мерзкой темной субстанцией. Когда глаза смогли видеть, им открылась дивная картина: снеся последние косяки, в ангар величественно въезжал дизель.

Фары осветили пространство внутри, и Леха против воли снова прижался к полу: над ним, под самым потолком сплелись в смертельных объятиях бесконечные щупальца. Фюллер был больше, но дитя Азатота — сильнее. Они судорожно дергались, изворачивались, стараясь нанести друг другу смертельные раны. По крапчатой коже фюллера текла черная кровь Древнего существа, но и человекоспрут без остановки рвал плоть противника.

Леха шмыгнул носом, из которого что-то потекло — кровь? Слишком очень странно она пахла… Дизель двигался вперед и уже нависал передним бампером над Лехой. Он словно не замечал ни кипящей под потолком схватки, ни человека, лежавшего на пути.

— Железяка! — закричал Леха и замахал руками, правда, вместо крика получился писк. Железяка не слышал его. Похоже, он по-прежнему ничего не слышал, кроме вечного голоса Азатота. Леха как мог быстро отполз к стене, обдирая ладони о мусор на полу.

И в этот миг выхлопная труба дизеля, торчавшая вверх, как сигнальная вышка, зацепила бьющихся под крышей существ. Фюллер вцепился частью щупалец в стены, но, видимо, слишком ослабел от долгого голодания и не удержался. По-прежнему не разжимая объятий, оба монстра рухнули на крышу дизеля.

А вслед за ними обрушился ангар.

Грохот на время заглушил даже голос Азатота, все так же безумно певший о смерти из своих недостижимых измерений. Леха вжался в пол. Ему повезло — дизель стоял рядом и принял на себя большую часть обломков и тела монстров. Леха лежал, прикрывая голову руками, и сквозь щель между пальцами видел, как рядом с ним упала оторванная щупальца фюллера, истекающая слизистой кровью.

Дизель, несмотря на повреждения, продолжал двигаться, давя обломки и щупальца. Железяка, похоже, совсем впал в транс. Рядом с Лехиной головой неспешно прокатилось громадное колесо. Он приподнялся на локтях, стараясь отодвинуться как можно дальше, — темная громада дизеля проплывала мимо, а под колесами его извивались в последних конвульсиях два чудовища, так и не расцепившие объятий. Леха видел, как белеет в ночной темноте лицо монстра, бывшего когда-то его напарником.

Дитя Азатота явно умирало, но голос его по-прежнему звучал. Леха с трудом поднялся и, закрывая уши руками, похромал вслед за дизелем, перебираясь через обломки досок. Раздавленные щупальца источали такой смрад, что дышать было невозможно. Леха прикрыл нос полой рубашки. Голос Азатота по-прежнему звал его к смерти.

«Не сейчас, — подумал Леха. — Вначале я тебя выключу. Ты уже столько натворил, проклятый бог, пришедший из глубин! Может, ты и не виноват — но зачем ты здесь, если даже твой голос способен свести человека и ума или превратить его в ужасное существо?

Мы тебя сюда не звали!»

Голос Азатота исходил из «мозгов», а они по-прежнему лежали в тайнике под роботом. Леха чувствовал себя таким уставшим, словно сутки подряд таскал грузы сам вместо дизеля. Гараж в Заводоуральске, Пашка Франкенштейн, мечты о собственной мастерской — все это осталось где-то в другой жизни. В той, где был жив Тошка и где за рулем дизеля сидел ворчливый самодельный робот.

Наконец, совсем запыхавшись, Леха выбрался из руин. Дизель медленно ехал вперед, и догнать его не составило бы никакого труда, если бы стоял светлый день, а сам Леха не был бы так измучен всем тем, что с ним случилось. Спотыкаясь, Механоид побежал вслед за грузовиком. Ночь посветлела — луна склонилась к горизонту, а над противоположной кромкой леса небо приобрело темно-синий оттенок. Близился рассвет.

Наконец дизель уперся в тополя ближайшей лесополосы, и Лехе удалось его догнать. Мотор тихонько работал, колеса скребли по земле, но бампер мертво уперся в тополиные стволы. Леха открыл дверцу с водительской стороны и сразу отскочил в сторону — он еще не забыл, как Железяка пытался достать его манипулятором. Здесь голос безумного Древнего бога стал громче, настойчивее, но все же не был таким всесокрушающим, каким запомнился в ангаре. Однако теперь он говорил с Лехой на одном языке. Говорил четко, ясно и понятно. Леха усилием воли попытался не прислушиваться к нему (умри, говорил Азатот) — но это оказалось не так-то просто. Железяка неподвижно сидел на своем месте, манипуляторы на рычагах, лицо обращено к лобовому стеклу. Только вот камеры, заменяющие глаза, лопнули, будто от внутреннего жара, а панель, бывшая лицом, местами обуглилась. Вместо динамика открылась уродливая дыра.

Железяка, как и один из его хозяев, был мертв.

Дрожа от нетерпения (убей, говорил Азатот), Леха сдвинул робота в сторону. Открылся тайник. В бардачке Механоид нащупал походный фонарик и подсветил себе — с «мозгами» нужно было кончать, и быстро (все это безумие, сказал Азатот).

Держа фонарик зубами, Леха осторожно снял крышку с пси-процессора (смерть сладка, сказал Азатот). Под ней открылась емкость, полная зеленоватого желе, в которое были погружены ветвящиеся проводки и мерцающие белые шарики непонятного назначения. Совершенно непохоже на человеческую технику… Леха вынул процессор из тайника трясущимися руками (эта реальность нереальна, сказал Азатот) и собрался выплеснуть желе под ближайший куст, когда рядом раздался странный шипящий звук. Леха аж подпрыгнул.

С синеющего неба прямо на Механоида спланировало нечто: птица — не птица, планер — не планер. Черное, крылатое, похожее на гигантский неряшливый зонтик, и пахло оно гниющими водорослями. Леха знал этот запах — два года назад ездил отдыхать в Крым.

(все на свете гниет, заметил Азатот из зеленоватого желе)

— Сссс… — Существо опустилось перед онемевшим Лехой на траву. Оно было заметно выше человека. На Леху дохнуло целой горой гниющих водорослей. — Ссспасибо. Вашше вссснагршшдение.

Покупатель, вот это кто. Леха совсем забыл про него… И вовсе это не ми-го — это Старец, один из злейших врагов Древних. Чертов чужак — дождался, пока продавцы перебьют друг друга, и явился за товаром. Да будь он проклят!.. Леха ощутил, как его душит ненависть.

(убей, сказал Азатот)

Однако сил у Лехи уже не оставалось. К его ногам упало что-то вроде кошеля — вывалилось прямо из складок на боках существа. Из этих же складок вытянулись тонкие ветвящиеся щупальца и осторожно забрали «мозги» из рук дальнобойщика. После чего существо забило крыльями и довольно неуклюже взлетело, обдав Леху напоследок волной гнилостного запаха.

(оно умрет, предрек Азатот)

Леха посветил под ноги фонариком и действительно нашел в траве кошель из толстой кожи. Внутри лежали золотые монеты — по крайней мере, опознать желтые тяжелые кругляши удалось только так. Леха расхохотался. Смех прозвучал дико в предрассветной тишине (это безумие, сказал Азатот). Зачем эти монеты? Что с ними делать? Где ими можно расплатиться?.. Леха схватил кошель и со всей силы запустил его в ствол ближайшего тополя (ни в чем нет смысла, добавил Азатот).

— Какого черта?! — заорал он. — Ктулху побери!.. Почему ты все еще здесь?.. Этот урод забрал «мозги» — что ты здесь делаешь?! Заткнись наконец! Заткнись! Заткнись!..

Но голос продолжал звучать.

«Я теперь всегда с тобой, — ответил Азатот из своих высоких измерений. — Мой голос — это твой голос. Они думают, что смогут заставит меня замолчать! Нет — отныне ты будешь говорить за меня».

Леха без сил опустился на землю и привалился спиной к тополю. Очень болела голова. Над вершинами разгорался рассвет. В лесополосе шумел утренний ветер. Дизель стоял невдалеке, ободранный, как туша дохлого кита. Двигатель заглох, но Леха даже не заметил, когда это произошло. Над головой в светлеющем небе медленно-медленно проплыл дозорный дирижабль.

— Умри, — сказал Леха онемевшими губами и закрыл глаза. — Убей. Это безумие…


* * *
Может быть, я тоже заключил сделку с Мифами. Не с кем-то из Древних, нет, с ними со всеми как с явлением — ведь я, кажется, становлюсь единственным летописцем их Пришествия. Даже скорее собирателем, бесстрастным хроникером, на чью долю выпало изучить и классифицировать уникальный материал. Временами я ощущаю себя самим Провидцем: у нас с ним есть что-то общее, я так же, как и он, вдруг получил доступ к запретному знанию, но не к чему-то конкретному, мы оба видим лишь отдельные фрагменты, мазки гигантского незаконченного полотна.

Не знаю, чем он заплатил за свой дар. Боюсь, что и меня ждет расплата, немыслимая и особо изощренная. Нельзя остаться прежним, зная то, что знаю я. Знания всегда опасны, и вдвойне опасны запретные знания.

Но письма продолжают приходить и я не смогу отказаться от этой роли. Я уже ничего не способен изменить и не могу предугадать, чем придется пожертвовать за звание негласного летописца Пришествия. Как сказал автор нового письма, у мух и пауков хотя бы есть с людьми что-то общее. В точку.

2016

Дмитрий Висков КРИЧАТЬ, УБИВАТЬ И ВЕСЕЛИТЬСЯ

Командир Эзельской бронебашенной батареи Силин докуривал последнюю сигарету, морщась при каждом новом залпе. В шкафу лежала еще дюжина пачек «Триумфа», но встать Силин не мог с прошлого вечера. На черном сукне его кителя кое-где проступила соль от высохшего пота.

Жутко раздражало радио. Отыграв бравурный марш, оно завело речь о сложной международной обстановке. А когда эта обстановка была простой? Больше маршей, больше! Под флейты и медь легче переносить дребезжание стаканов на полках.

Ожил коммутатор.

— Попадание подтверждаю, — доложили с дирижабля.

— Хорошо, — Силин переключился на связь с башнями, — теперь квадрат семнадцать-пятьдесят.

Снова на дирижабль:

— Контроль семнадцать-пятьдесят.

— Там эсминец «Проворный», командир.

Силин отключил связь и раздавил окурок в пепельнице. Одновременно загорелись кнопки сигналов с орудийных башен и дирижабля.

— Подтверждаю приказ. Семнадцать-пятьдесят, по готовности.

Пушки начали равномерно ухать, но в гул канонады вмешался щелкающий звук. Это пулеметы. Какофонию дополнила сирена тревоги. Вспышки и быстрые тени замелькали за бронестеклом окошка. Батарея атакована.

По коридору пробежали военморы, клацая затворами винтовок. Ворвался всколоченный дальнометрист: «Командир, по своим стреляем!»

— Нам раскрыли новые способы кричать, убивать и веселиться, а мы даже старых еще не распробовали.

— Что? — выдохнул дальнометрист, оседая у двери. Пистолетный выстрел слился с залпом батареи.

— По своим стреляем, по своим! — Силин швырнул ТТМ на стол.

Пулеметчик дирижабля садил из пулемета по черным фигуркам внизу, и попадал, попадал. Отстреляны уже две ленты, но нападавших словно и не убывало. Из окон казармы тоже стреляли. Черт, как же их много! А снизу уже не отвечали, хотя бронебашни исправно утюжили море.


Еще в гидроплане каперанг Романцев огласил официальную версию произошедшего: На Эзельской батарее Б-11 проводились учебные стрельбы, а эсминец «Проворный» попал под огонь из-за поломки навигационных приборов.

— Версия корявая, но соседей должна устроить, поскольку их суда не пострадали. Что же было на самом деле, нам предстоит узнать. — Романцев провел ладонью по седому бобрику, словно проверяя работу парикмахера.

— А какова неофициальная версия, товарищ каперанг? — вклинился каплей Белкин из флотской прокуратуры. Романцев взглянул на него так, будто Белкин только что материализовался из воздуха. Раздражал он, этот адмиральский сынок. Одет и причесан по уставу, только китель пошит в Доме Моды и парижским одеколоном разит на весь салон. Наверняка свингует вечерами под саксофоны.

— А неофициальная состоит в том, что дурак Силин накрыл огнем судоходный сектор в нейтральных водах. Он отстрелял четверть боезапаса, потом явились пловцы Балтфлота и застрелили его в собственном бункере. Вот, изучите внимательно.

Каперанг передал Белкину папку бумаг. «Впервые в комиссии?» — спросил Романцев, словно не знал ответа.

Так, перелистаем. Все листы одной фактуры, клавиша «Е» везде западает. Не икона, а новодел, тут к гадалке не ходить.

Белкин уже в который раз пытался поймать взгляд порученца Романцева, своего сокурсника Лехи Вахина, но тот отвечал взором сомнамбулы. Остальных членов комиссии Белкин знал по службе, приятельских отношений, правда, не завел. Но те кивнули, а Вахин сквозь тебя в иллюминатор смотрит. Что ж, придется изучать бумаги.

Выглядело так, будто к прилету комиссии на батарее провели генеральную уборку. Командно-дальномерный пост побелен, трава покрашена в зеленый, волны — в синий. Орудийные бронеколпаки начищены как пуговицы. Хотелось верить, до такого не дошло, но чисто выбритый старлей вызывал подозрения подобного рода.

Старлей по фамилии Постнов козырнул прибывшим и отрапортовал о том, что временно исполняет обязанности командира батареи. За последние двенадцать часов происшествий не было.

Полковник Романцев, глава комиссии, досадливо сморщился:

— Постнов? В списках комсостава батареи такой не значится.

— Я прибыл из Риги вчера вечером, вот назначение штаба округа, — старлей протянул бумагу. Романцев, не взглянув, передал ее Вахину.

— Выходит, личный состав находится под арестом?

— Так точно, товарищ каперанг.

— А кто будет отражать противника, если попрут? Всех выпустить, пусть несут службу пока. Офицеров, свободных от вахты, ко мне по одному. Вы, Белкин, допросите рядовой состав. Андриенко и Иецелниекс — общий осмотр. Доктор, найдете тела.

— Есть.

Каперанг удивленно посмотрел на Постнова, который всё еще стоял перед ним.

— Бегом!

Того сдуло с места.

— Остальные — шагом.

Вскоре зазвучали команды, расчеты побежали по местам. Батарейных, как выяснилось, не кормили со вчерашнего дня, так что поваров торопили с обедом. Белкин нашел дежурного по казарме белобрысого военмора с красными глазами. Вместе с ним обошел помещения и остановил свой выбор на каптерке: «Давай по одному на исповедь!»

Никто из допрошенных не знал о предстоящих стрельбах, не видел штурмовавших батарею пловцов. Те, кто был в бронебашнях и казармах, забаррикадировались, а экипаж дирижабля видел только силуэты. Загадкой представлялось вот что: как и на чем пловцы Балтфлота умудрились прибыть сюда уже через полчаса после начала обстрела и почему они не стреляли, после того как их обнаружили.

— Следующий! Фамилия, имя, отчество?

— Кадкин Денис Семенович.

— Не спал?

— Не спал, товарищ каплей.

Кадкин выглядел так, что можно было и не спрашивать.

— Во время учений где был?

— На своем номере, я заряжающий четвертого орудия.

Белкин сверился со списком. Всё так.

— Во сколько начались стрельбы?

— Около двадцати ноль-ноль, учения были внеплановые, никто не готовился.

— А закончили?

— Я не засекал, товарищ каплей, — военмор пожал плечами, — но около часа стреляли, думаю.

В открывшуюся дверь заглянул Вахин.

— Август, тебя каперанг требует.

— Ладно, потом продолжим, — Белкин хлопнул заряжающего по плечу.

Оказавшись снаружи, однокурсники переглянулись.

— Я думал, ты меня не узнал, — признался Белкин.

— Брось, просто каперангу бы не понравилось. Строг.

— А зачем я ему сейчас понадобился?

Вахин усмехнулся.

— Мне знать не положено, но ничего приятного не услышишь. Видел?

Август повернулся в указанную сторону. Со стороны Рижского залива в предзакатном небе ползли тяжелые дирижабли с истребителями в подвесках. В Швецию, похоже. И одного «Атланта» вполне достаточно, чтобы сровнять Стокгольм с землей, а тут целых пять.

— Слушай, где находится база пловцов Балтфлота?

Порученец резко остановился, снова став похожим на сомнамбулу.

— Вот это мне знать положено. Но не знаю. Странно.

— Странно, — согласился Белкин.

Вахин привел однокурсника в офицерскую столовую. Члены комиссии уже расположились за столом. Посреди скатерти стоял складной латунный восьминожник, явно привезенный Романцевым с собой, а не одолженный в «красном уголке» батареи.

— Товарищ каперанг, по вашему приказанию явился, — козырнул Белкин.

— Садитесь обедать.

Кроме Романцева и Вахина были также Иецелниекс, Андриенко, Постнов и еще два офицера, очевидно батарейных. Вместе с Белкиным — восемь человек. Из присутствовавших только доктор Кеосаян не участвовал в трапезе — возможно, он должен был наблюдать за состоянием участников транса.

Каперанг, на правах старшего, приподнял восьминожник и тут же опустил его на подставленные ладони. Свободной рукой он медленно налил внутрь морскую воду, отчего острые ножки вонзились в кожу восьмерых собравшихся.

Во рту появился вкус соли, как всегда во время коллективного транса. Август не верил в богов, хотя рационального объяснения происходящему не находил. В курсе прикладной теологии эта процедура вскользь описывалась, но практикумов почему-то не было. Когда-нибудь наука и это разберет на винтики. Кислородом дышали и до его открытия, а нынешний ритуал был когда-то детской игрой. Дети ошибались лишь в слове «вода», ставя в нем ударение на первый слог.

— Море волнуется раз.

Стало темно и шатко, только золотая фикса Романцева иногда вспыхивала как маяк. Водой был Вахин. Оказалось, что он специально учился этому.

— …волнуется два.

Соленая вода из восьминожника вымывала нутро и возвращалась обратно, свет внезапно блеснул и стремительно стал заполнять пространство, вдруг остановившись вокруг Августа белыми стенками прокуренной комнаты.

— …три.

— Попадание подтверждаю, — доложили с дирижабля.

— Хорошо, теперь квадрат семнадцать-пятьдесят.

Недоумение на лице усатого наводчика, эсминец «Проворный» в окружении всплесков от снарядов. «Командир, по своим стреляем!» Сдвоенный пулемет выплюнул отстрелянную ленту. Осколки событий, собранные сотрапезниками, Вахин складывал в безумный витраж. Наконец закончив, он разбил выстроенную картину в соленые брызги и стал смотреть на открывшийся за окном пейзаж. С порезанных рук капала морская вода.

— Всё.

Восьминожник кто-то убрал.

Августа трясло как в ознобе. Прочие участники трапезы тоже выглядели неважно.

— Следствие закончено, официальную версию события считаю подтвержденной. Благодарю за работу, всем отдыхать, — сказал Романцев и добавил, повернувшись к Кеосаяну: — Распорядитесь доставить сюда матрасы.

Белкин смотрел в потолок, испытывая припадок отвращения к своей работе. Собирать сведения, добывать информацию и никогда не знать результата, даже не иметь понятия, кто и как распорядится плодами его труда. Прежде казалось, что с этим можно примириться, но теперь погоны хотелось сорвать как перцовый пластырь.

Увиденное в трансе не только не подтверждало официальную версию, но порождало еще больше вопросов. Хваленые боевые пловцы не сумели проникнуть ни в башни, ни на контрольно-дальномерный пост, ни даже в казармы, при этом даже не пытались воспользоваться спецсредствами. А ходили легенды, будто они захватывают линкоры, идущие на полном ходу. Далее, кто же убил командира батареи, раз пловцы до него не добрались? Нужно бы осмотреть его тело, но доктор Кеосаян в трансе не участвовал. Почему? То, что видел доктор, полностью похоронило бы официальную версию, на которой настаивал каперанг, — вот единственное объяснение.

Вокруг храпели на пять голосов, кто-то скрипел во сне зубами. Застонал Вахин, которому пришлось труднее всех, он так и не приходил в сознание. Август повернулся к нему, бледному, бездвижному, положил руку на запястье — жив ли? Пульс прощупывался. Вахин, не открывая глаз, сжал кисть Белкина и стал постукивать по ней пальцем то легко, а то сильно прижимая. Морзянка, как тогда, на экзамене по диамату?

— …база пловцов в море…

Из темноты и страха своего забытья Вахин хотел донести не просьбу о спасении, не послание любимой, а именно это. Белкин постучал пальцем по запястью порученца, но, похоже, связь тут была односторонней.

— Доктор, вы здесь? — позвал Август.

— Здесь. Что у вас? — Темный силуэт шевельнулся в углу.

— Мне бы на воздух, но на ногах не стою. Поможете?

Кеосаян приблизился, поднял Августа на ноги.

— Держитесь за плечо, каплей.

На улице уже светлело. Они сели на скамейку у выхода. Доктор закурил, Белкин отказался от предложенной сигареты.

— Как вас по имени-отчеству?

— Артак Минасович. Зовите просто Артак.

— Я Август.

— Именины весь месяц отмечаете? — Доктор слегка подтолкнул Белкина плечом.

— Если бы! До конца сентября! Я вот что хотел спросить вас, Артак: как бы мне взглянуть на труп Силина? И если его не убили пловцы, то как он умер?

— Застрелился. Пороховой ожог вокруг раны на виске, вы понимаете.

Август согласно кивнул.

— А где морг? На труп всё же хочется взглянуть.

Кеосаян аккуратно положил недокуренную сигарету на раструб урны.

— Я мигом проверю, как там внутри, и сходим, ладно? Чуть подождите.

Но через минуту вместо доктора пришел Иецелниекс: «Каперанг вас требует немедленно!».

— Он без меня как без рук! — усмехнулся Август, поднимаясь.

В офицерской столовой уже зажгли свет, все были на ногах. Только Вахин по-прежнему лежал на своем матрасе. Заметив вошедших, Романцев велел батарейным офицерам удалиться. Что-то было не так, что-то изменилось. Доктор Кеосаян стоял возле Романцева с напряженным лицом, а здоровяк Иецелниекс загородил дверь.

Август снова посмотрел на Вахина, который по-прежнему выстукивал точки и тире кода Морзе: «…в море семнадцать-пятьдесят…» Каперанг, проследив за взглядом Белкина, резко нагнулся к порученцу и с хрустом сломал ему указательный палец.

— Да ты… — Август бросился на Романцева, но Иецелниекс мгновенно оказался между ними и отправил Белкина на пол резким тычком. Тяжелое колено придавило его к полу, выбив воздух из легких.

— Молчи и слушай! — Романцев уселся на стул.

— Просто из уважения к твоему отцу позволь мне объяснить кое-что. Думаю, ты в курсе, что СССР владеет Балтфлотом на паях с запредельными силами. Вижу — знаешь, хоть тебе и не положено. Отсюда и корабли, не требующие экипажа, и лучи смерти, и тяжелые дирижабли, которые по законам физики не должны бы летать, и прочие чудеса. Ты думал, это наши «кулибины» изобрели? Если бы! Но вот, понимаешь, какая штука: это ведь не только с Балтфлотом так, но с каждым военным округом, каждой воинской частью любого государства. Но мы огромная страна и пайщики везде разные. Следовательно, то, что для Древних всего лишь мелкая склока, для нас будет гражданской войной. Это понятно?

— Да, — прохрипел Август.

— Тогда присаживайся и слушай дальше. Отпусти его, Гунтис.

Белкин послушно вскарабкался на стул.

— То, что произошло здесь, на батарее, — очень серьезно, и твое частное расследование ставит под угрозу государственную безопасность. Силин действовал под влиянием «паутины Атлач-Нача», доктор нашел ее на спине трупа. Доктор, покажите ему!

Извлеченная из саквояжа пробирка служила тюрьмой существу, схожему более с пиявкой, чем с паутиной, только цвета белого. Тварь скручивалась в пружину и снова распрямлялась, силясь выдавить пробку. «Вырезал ее с куском мяса», — сообщил Кеосаян.

— Эта дрянь может вылезти откуда угодно, прилепляется к позвоночнику, и человек теряет волю, теряет способность ходить. Когда же Силин получил свободу, он застрелился как честный офицер и человек.

А в квадрате семнадцать-пятьдесят, по которому палила батарея, находится город глубоководных. Понимаешь, к чему я клоню? Мы, следственная комиссия Балтфлота, обязаны представить отчет как в Совнарком, так и Подводному Хозяину. Представь, что он узнает правду и тогда мы будем иметь вооруженный конфликт Балтфлота с Прибалтийским военным округом — вотчиной Атлач-Нача. Поэтому мы и подготовили два разных отчета.

Перед Августом легла пачка машинописных листов.

— Это для Совнаркома, и ты его подпишешь сейчас, — каперанг протянул Августу авторучку. Тот подписался на всех листах.

Романцев указал на бездвижного Вахина.

— А этот отчет для Подводного Хозяина, и упоминаний об Атлач-Нача там нет.

«Его придется подписать потом», — догадался Август.


Через час гидроплан оторвался от воды, но полетел не в Ленинград, а в сторону Швеции, как и вчерашние дирижабли. А вот и они — пять темных точек над темной водой. Вахина уложили в надувную шлюпку.

— Воинство Атлач-Нача с венденского аэродрома, — усмехнулся Романцев. Самолет заходил на приводнение, у пристегнутого к носилкам Вахина потекла слюна изо рта.

— Иван Сергеевич, разрешите вопрос?

Это было дерзким отклонением от устава, но каперанг бровью не повел — не до церемоний.

— Валяй!

— Вахин у вас который по счету порученец?

— Не считал. А это попытка оспорить то, что стоит повесить троих, чтоб спасти четверых?

Август усмехнулся.

— Силин застрелился как честный офицер и человек. Отчего же вы не застрелитесь?

— Есть такая профессия — родину защищать.

— Есть. Жаль, что вы ее не выбрали.

Иецелниекс приподнялся: «Разрешите мне?» Романцев махнул рукой, угощайся, мол. Но здоровенный прибалт замер, когда Белкинпродемонстрировал ему пробирку с «паутиной Атлач-Нача». Сорвать крышку большим пальцем — секундное дело. Громила не спасовал бы и перед пулей, но перспектива стать марионеткой его напугала.

Хлоп, хлоп, хлоп. Романцев аплодировал.

— И когда ж успел?

— Когда шлюпку надували.

— Молоде-е-ц! Что будешь делать дальше?

Вот с планами было непонятно. А гидроплан несколько раз скакнул и приводнился. Андриенко обернулся, стягивая пилотский шлем, но так и застыл, увидев пробирку в руках Белкина.

— Мы в квадрате семнадцать-пятьдесят, не так ли? — спросил наконец Август.

— Именно так, — каперанг улыбнулся, чувствуя его растерянность.

— Тогда план такой: вы, господа, достаете Вахина из шлюпки и грузитесь в нее сами. Далее вы направляетесь куда пожелаете, а я с Вахиным улетаю.

Романцев по-прежнему улыбался.

— Не пойдет. Ты разумный человек, и откроешь пробирку лишь в самом крайнем случае, меня же устраивает и патовая ситуация.

Они готовы сидеть и часами ждать, пока Август утратит бдительность. Возможно, у кого-то из них есть оружие, они не задумываясь им воспользуются, выждав подходящий момент.

Тут в дверь салона гидроплана постучали снаружи. Это был даже не стук, а как если бы шлепали мокрой тряпкой. Из иллюминатора не разглядеть, кто там есть.

— Кого-нибудь ждете? — Август ощутил прилив адреналина. Кровь колотила в виски как в набатный колокол.

— Не возражаете, если я открою? — спросил Романцев. Внезапный переход на «вы» еще более настораживал.

— Откройте. Медленно, не загораживая мне остальных.

Каперанг, аккуратно выполняя инструкцию, откатил дверь вбок. Влетел ветер, на пол полетели брызги. А следом в салон гидроплана стали запрыгивать люди в черных водолазных костюмах, мгновенно заполнив свободное пространство, источая запах рыбы. Август от неожиданности едва не открыл пробирку.

Да ведь не костюмы это на них — вон, чешуйки, костяные наросты. Пловцы Балтфлота действительно не были людьми. Об их чешую разбивался любой скепсис.

Черные существа молча вытащили шлюпку наружу, громко плюхнув ее об воду. Дверь за ними захлопнулась. Несколько минут никто не проронил ни слова, будто это была минута молчания по Вахину.

— Что ж, каплей, однокашника ты не уберег, так, может, отдашь пробирку?

— Забирайте! — Август бросил стекляшку Романцеву, тот поймал ее в полете.

— Но где «паутина»?

Каперанг переводил взгляд с Белкина на пустую пробирку и обратно.

— Чувствуете, как отнимаются ноги? — спросил его Август.

— Что?

— Ноги. Она прилепляется к позвоночнику, и человек теряет волю и способность ходить. Так вы сказали. Поэтому и спрашиваю, можете ли вы еще подняться.

Каперанг налился краской и полез за спину рукой.

— Когда вы открывали дверь, я выпустил тварь вам на спину.

— Гунтис, убей его! — приказал Романцев Иецелниексу, но тот резко взял каперанга за затылок и подбородок и с хрустом свернул ему шею. Звук был тот же, что и тогда, когда сломали палец Вахина.

— Ты что сделал, кретин? — заорал Кеосаян. Тело каперанга сползло ему под ноги.

— Какой номер инструкции? — спокойно спросил Август у Иецелниекса.

— Номер четыре. «Любой военнослужащий, попавший под вражеский ментальный контроль, должен быть немедленно уничтожен». Но ты, каплей, сейчас тоже умрешь. Мучительно, без инструкции.

— Возражаю, — Белкин достал из кармана пробирку, на этот раз не пустую. Раздалась брань сразу на трех языках.

— Надо же, впервые и блеф и натс в одной руке!

Август взвесил пробирку в руке, оглядел всех в салоне.

— Гунтис, Артак Минасович… Андриенко, как вас? Борис? Прекрасно! Итак, предлагаю: мы взлетаем и направляемся в район эскадры моего отца, я покажу местоположение. Он тоже локальное божество, не Атлач-Нача или Подводный Хозяин, но про Роберта Андреевича Белкина, надеюсь, слышали? Контр-адмирал, а?

Все знали, все слышали. Никто не возражал.

— Официальная версия такова: каперанг Романцев действовал под влиянием «паутины», и Иецелниекс поступил строго в соответствии с инструкцией номер четыре.

— Но след «паутины»…

— Надеюсь, Артак Минасович не откажется вырезать кусочек плоти со спины бывшего начальника. Или остаются какие-то химические следы?

Кеосаян помотал головой и полез в саквояж за инструментами.

— Борис, взлетаем!

Гидроплан закрутил винты, точки над морем стали почти неразличимы, а потом пропали вовсе. Остались лишь бакланы и облака. И еще остались счета — за Вахина, за Силина и тех парней, что погибли на батарее. У нас хорошая память. Придет время — посчитаемся за всё.

2013

Ольга Рэйн, Майк Гелприн ПРИМАНКА, ИЛИ АРКТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

1906

Пожелать удачи экспедиции явился, казалось, весь Петербург, пристань была забита народом.

Всем миром деньги по подписке собирали — кто десять тысяч, кто рубль; всем миром и проводить пришли — дамы в шелках и домработницы, офицеры в мундирах и приказчики, разнорабочие и гимназисты. Все были веселые, возбужденные, студенты держали большой плакат «Вперед, к Северному полюсу», детишки сидели у отцов на плечах и вовсю махали руками.

Саша постояла-постояла у борта, наполняясь тяжелым, холодным, как невская вода, недовольством. Убила на руке наглого комара. Поправила шляпку. И повернулась идти в каюту — чествовали-то совсем не ее, она-то на Северный полюс не отправлялась, она-то обычной пассажиркой плыла до Архангельска. В постылое женское рабство в холодном краю.

— Сплавляете замуж в буквальном смысле, папенька, — говорила Саша отцу. — Приносите в жертву семейным интересам.

Папа кивал, не отрываясь от газеты, слушал плохо. Потом близоруко щурился на Сашу.

— Дочь, ты чего? Вы же с Колей выросли вместе!

— Как брат и сестра, — парировала Саша. — Не считается!

— А кто с ним целовался в саду в пятнадцать лет? Бедного мальчика со скандалом из деревни отправляли!

Саша покраснела. Мама же тогда обещала не рассказывать отцу.

Никому нельзя верить!

— Это было давно, — сказала она. — Я была еще дитя. А теперь я взрослая женщина. У меня квалификация сестры милосердия. Двадцатый век на дворе, а вы меня в девятнадцать лет замуж за троюродного брата выдаете, как в крепостные времена!

Папа, не отвечая, улыбнулся, поправил усы, подлил себе чаю и снова уткнулся в газету. Саша фыркнула и пошла колдовать над списком «купить к свадьбе». По Коле-то она сильно скучала, и в письмах его бывали такие слова, от которых часто билось сердце и горячо ломило в груди.

Но это было давно, в прошлой жизни, до знакомства с капитаном Богдановым.

Папенька знал его давно, восхищался, дал на экспедицию полторы тысячи рублей и представил капитану свою дочь, девицу Александру, с просьбой взять ее с собою до Архангельска, где ждет жених.

Саша посмотрела в холодные голубые глаза отважного исследователя и сразу растаяла. Богданов был — мечта, сказочный витязь в белых доспехах, любимец народа и государя, Ледяное Копье России, летящее в полярные широты, чтоб утвердить там русские владения!

Ледяное Копье в небрежной позе стоял у борта, помахивал провожающим затянутой в белую перчатку рукой. А рядом с ним — носатая ведьмочка, француженка Жюльетта, противная, чернявая, фу.

Саша нахмурилась. Невеста, говорят. Медицинский факультет Сорбонны, говорят. А у нее самой — самаритянские курсы и Коленька, который звезд с неба особенных никогда не ухватит…

В коридоре прижались к стене, пропуская ее, двое матросов из ненцев-самоедов, обучившихся мореходному делу и ходивших в северные рейсы.

— Не укачает тебя, барышня? — спросил немолодой плосколицый Ваня Тайбарей, с которым у Саши уже установились дружески-покровительственные отношения.

— Вот-вот узнаем, Иван Енсугович, — улыбнулась Саша.

В своей крохотной каюте она села было писать в дневник, но слова не шли, получался пафосный детский лепет. Открыла коробку с грампластинками, полюбовалась на любимые записи, которые станет с Колей слушать долгими архангельскими вечерами.

Исполнительница цыганских романсов и любовных баллад Варя Панина смотрела на нее с обложки мудрым, очень искушенным взглядом с поволокой.

— Отдать швартовы! — прозвучало с палубы, толпа на пристани загудела, взорвалась криками. В Сашину дверь постучали.

Жюльетта заходить не стала, от двери кивнула, заговорила так быстро, что Саша со своим гимназическим французским четверти слов не разбирала.

— Я рада, что ты с нами, пусть даже на пару недель, — среди непонятного прочего говорила Жюльетта. — Женщины должны дружить, а у нас много общего. Интерес к медицине, например, и независимость, и шляпка мне твоя очень понравилась. У меня граммофон есть, мы его в кают-компании поставим. Можем вечерами пластинки слушать.

И руку протянула. Делать нечего — пришлось поручкаться и задружиться.


Много было хорошего сначала.

Хорошее раз — погода. Богданов задержался с началом экспедиции, выходить надо было раньше, в июне, а не в конце августа, но сбор денег и закупка продовольствия затянулись. Жара стояла совершенно летняя, ветерок был легкий, попутный, нежно гладил синюю балтийскую воду, не штормил, а ласкал. Шли под парусами, двигатель берегли.

Хорошее два — дружба с Жюльеттой. Хоть Саша и ревновала, называла для себя ее неласково «Жулькой», но француженка была веселой, храброй и прогрессивной. Научила Сашу курить папиросы — сначала было ужас как противно, а на третий раз вроде как даже и понравилось. Показывала движения модного танца падекатр с озорными подскоками под граммофонную музыку. Саша тоже попробовала, они с Жулькой, смеясь, кружили по крошечной кают-компании, и тогда-то сквозь клубы папиросного дыма на нее впервые со странным острым любопытством посмотрел Богданов. Так посмотрел, что Саша споткнулась и влетела в палубную подпорку, бровь разбила и смутилась ужасно.

Хорошее три — Сашу не укачивало. Чувствовала она себя прекрасно и время проводила с большой пользой. Читала Жулькины медицинские книги, подтягивала французский, Ваня Тайбарей ее учил рыбачить на блесну. А на шестой день плавания, когда пристали к берегу воды набрать и поохотиться, Богданов устроил стрельбище для матросов, и девушкам дал пострелять. Не из тяжелых винтовок, конечно, а из его прекрасного наградного нагана.

— Вот так держите, Саша, — сказал Богданов, поддерживая ее руку своей. — И цельтесь… цельтесь…

Его щека была совсем близко. От него пахло морем, одеколоном, льдом, опасностью. Саша почти не услышала грохота выстрела за шумом своего сердца. Бутылка на поваленном дереве разлетелась вдребезги.

— Молодец, девочка, — тихо сказал Богданов и как бы нехотя убрал руку с Сашиной талии. Жулька смеялась со штурманом, Максимом Соленым, и ничего не заметила.

С того дня и началось Хорошее Четыре, переполнявшее Сашу восторгом и ужасом. Пик чувств был достигнут перед самым Архангельском.

— Георгий Иванович, прекратите, — расплакалась Саша, радуясь, что в темноте не видно, как покраснел нос. — Меня ждет жених… Свадьба… У вас Жюльетта…

— Между нами нет окончательного слова, — сказал Богданов и сжал Сашину руку, вцепившуюся в борт.


— Пойдем с нами к полюсу, Сандра, — сказала Жюльетта на следующий день. Она слегла с сильной простудой, не выходила из своей каюты и надсадно кашляла. Саша развела ей микстуру и поила из ложки по часам, чувствуя себя виноватой предательницей. — Видишь, как опасно экспедиции быть с одним медиком? Что тебя ждет в Архангельске? Провинциальные сплетни и тоска. Жених твой с юной страстью тут же сделает тебе бебе, потом второго, и через три-четыре года ты себя не узнаешь. Обернешься — и нету.

Саша не разревелась только потому, что Жулька раскашлялась, и пришлось ее отпаивать теплой водой.


В Архангельске «Персей» остановился на шесть дней.

Богданов закупил топлива, консервов, круп, жира, солонины. Ездовых собак ему продали «выносливых и обученных», но Ваня Тайбарей цокал языком и качал головой.

— Плохо, — говорил он. — На улицах дворняжек наловили. Плохие собаки. Плохой еды купил, начальник, — солонину плохо в холод кушать! Плохие купцы в Архангельске, закрой уши, барышня, — и добавлял слова, и Саша краснела, потому что прекрасно слышала и сквозь ладони.

Она тоже многое успела за эти шесть дней. Разбила сердце Коленьке, расторгнув помолвку. Сказала, что сама себя еще плохо знает и не может на такого хорошего человека вешать вечную обузу.

— Я тебя знаю, — мрачно сказал Коля. — Всегда знал. Всегда любил.

И ушел, неровно ступая от горя. Саша кусала руку и много курила в тот день. Отправила телеграмму в Петербург: «Иду медиком экспедицией тчк вернусь через год тчк люблю Саша».

Она силой заставила Жюльетту поехать в больницу. Ваню попросила вынести больную и усадить в бричку — сама та не шла то ли от упрямства, то ли от жара.

— Остаетесь, — сказал Жюльетте врач. — Иначе через десять дней максимум ваше прекрасное окоченевшее тело опустят в Белое море. Двусторонняя пневмония, мадемуазель.

— Нет, — кричала Жюльетта и грязно ругалась на двух языках. — Нет, нет!

На следующий день успокоилась.

— Забирай, Сандра, — сказала. — Все, что моим было, — отдаю тебе, пользуйся. И подвиг, и приключение, и Жоржа. Я же видела, как он на тебя смотрит. У меня потом еще будут приключения… и остальное.

Вытянулась под одеялом — строгая, красивая. Но тут же кашлять начала, все настроение сцены испортилось.

— Мерде, — прохрипела Жюльетта. — Подай же микстуру, идиотка!

Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.


Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.

— Спасибо, Саша, — сказал он и поцеловал ей руку. — Ты — верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.

— Георгий… Иванович, — робко спросила Саша. — А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.

— Глупости, — отмахнулся Богданов, темнея лицом. — Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.

— Я не думала, — тихо сказала Саша.

— И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану — какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?

Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.


Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих — не яркая, как в Петербурге, а однотонная: мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.

Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.

— Я вернусь, Коленька, — сказала она и сама поверила.

Он сунул ей в руку сверток:

— Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…

Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.

— Не умри, — сказал он. — Пожалуйста.


Ей выделили новую сдвоенную каюту с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, — взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.

Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности — что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза Богданова, голубое небо. И лет сто спустя, когда их экспедиция станет яркой главой в книгах про Арктику, — кто-то так же посмотрит с борта корабля на город и холмы, вдохнет морской ветер и зажмурится…


1988

Андрей окинул взглядом остающийся за бортом Архангельск, зеленые по летнему времени холмы, прищурился, подождал, пока в кадр залетит несколько чаек. Фотоаппарат щелкнул, навсегда впечатывая в пленку эту секунду, это небо, этот город и море, вечно бьющее в утесы.

В кадр ступила женщина в узких джинсах и белой футболке, обрисовывающей щедрую грудь.

— А меня? — сказала она глубоким голосом, даже не стараясь убрать из него игривый второй тон.

Андрей вздохнул, пару раз сфотографировал, как она призывно опирается на борт, выгибая талию.

— Вы сегодня хорошо выглядите, Ингрид.

Ингрид Хансен ухватила Андрея под локоть, на мгновение тесно прижавшись грудью, зашептала в ухо:

— Господин Гаевский, а что вы сделаете, если я сейчас возьму и свалюсь за борт? А если отдамся матросу в машинном отделении?

Английский у независимой журналистки из Копенгагена был безукоризненный, в отличие от воспитания и манер, сильно Андрея раздражавших. В судовом ресторане они с самого выхода из Ленинграда сидели за одним столиком на шесть персон. Пятеро из этих персон в основном молчали, шестая — Ингрид — разглагольствовала. Автобиографию она излагала в мельчайших подробностях — и недели не прошло, как добралась до завершающей главы: «Мое четвертое замужество и адюльтер, с ним покончивший».

— Не надо за борт, — буркнул Андрей. — Я напьюсь… с горя.

— Вы, русские, все сводите к алкоголю, — фыркнула Ингрид. — Послушайте, Андреас, довольно ходить вокруг да около. Мне двадцать девять, я хороша собой и в постели, со мной легко. Вы мне нравитесь, а впереди месяцы и месяцы безделья. Неужели нужно, чтобы дама унижалась перед вами, предлагая себя? Вас что-то сдерживает? Верная любовь? Здоровье? Заветы Ленина?

Андрей обреченно вздохнул.

Что сказать? «Нет, потому что у меня была Таня»? Но Таня в земле, да и, пока была жива, никак его не связывала. В резко очерченном, высоколобом лице Андрея, в его широко посаженных карих глазах женщинам виделся скрытый надлом, на который многие делали охотничью стойку. Датчанка слишком напориста, но, по сути, мало чем отличается от предшественниц. Только вот… Только…

— Не обижайтесь, Ингрид, — попросил Андрей. — Я попросту не готов. Давайте мы этот разговор отложим на пару дней…

Он пока не знал, как объяснить, что в нем порвалось что-то, а скорее, оторвалось, утянулось вслед за Таней под мерзлую землю подмосковного кладбища и осталось там. Что-то, без чего стало не слишком интересно, не слишком азартно, да и не слишком необходимо жить. Исчезло, мазнув на прощание серебром по вискам и вычертив гидрографическую карту на лбу. И Андрей Гаевский, полный сил и энергии крепкий сорокалетний мужик, перспективный ученый и ходок не из последних, постепенно превратился в апатичного угрюмого нелюдима.

На участие в международной арктической экспедиции он согласился без долгих раздумий и, в основном, из безразличия. Никаких особых приключений на борту атомного ледокола «Георгий Богданов» не ожидалось. Предстояла рутинная гидрографическая работа, батискафные погружения, отличающиеся от десятков предшествующих только температурой воды за бортом. А еще — вынужденное безделье и тоска в свободное от погружений время. Такую тоску походный роман не развеет — усугубит.


— Свьято место пуста не быват, — доверительно сообщила Ингрид по-русски, положив руку на то самое место. — Могу от скуки заглянуть в каюту к вашему другу с дурацкой кличкой…

Андрей пожал плечами и побрел по палубе на корму. Поджарый, прилизанный, с нехорошим колючим взглядом, Витек Шерстобитов по прозвищу Шесть Убитых другом ему не был. Да и коллегой не был, хотя трудились оба в основанном еще Елизаветой Институте геодезии и картографии. На кафедре геоинформатики Шесть Убитых подвизался не пойми кем — пятой козы барабанщиком.

О сущности козы, для которой барабанил Витек, Андрей, впрочем, догадывался. А за пару недель до отплытия и уверился — когда получал инструктаж от пары здоровяков с одинаковыми прическами, выражениями на лицах и в одинаковых же казенных костюмах. Друг от друга инструктора отличались, в основном, цветом галстуков.

— Для нашей страны экспедиция имеет значение первостепенной важности, — поведал здоровяк с галстуком цвета хаки. — Сейчас закладываются основы геополитики в Арктическом регионе на ближайшие лет пятьдесят. Недавно была принята Конвенция о морском праве. СССР ее не ратифицировал — усекать полтора миллиона километров от своих морских владений мы не собираемся. Шельф в зоне хребтов Ломоносова и Менделеева принадлежит Советскому Союзу, поскольку оба являются естественными продолжениями континента. Это вам, Андрей Юрьевич, в ходе изыскательных работ предстоит неопровержимо доказать… Вы следите?

Андрей подтвердил, что следит и что доказывать будет неопровержимо.

— Возможны провокации, — озабоченно заявил здоровяк в галстуке цвета беж. — Утечка материалов и саботаж. Публика на борту соберется разномастная, потребуется быть бдительным. В случае любых, даже самых ничтожных проблем вам надлежит немедленно обратиться к товарищу Шерстобитову. Его следует держать в курсе всех дел, вы понимаете?

Андрей обещал держать Шесть Убитых в курсе, ухо востро, голову в холоде, ноги в тепле, информацию в сейфе. На том и распрощались.


На сто двадцать членов команды пришлось полтораста пассажиров из десятка стран. «Горячая международная дружба в холодной Арктике, — писала об экспедиции «Комсомольская правда», — на борту новейшего атомохода «Георгий Богданов»!»

Помимо Андрея и датской журналистки, за ресторанным столиком собирались канадский гидробиолог, норвежский спортсмен-сюрвайвер, японский океанограф и гренландский каякер-промысловик. Японец с эскимосом косились друг на друга со странной неприязнью, словно оба разглядывали собственные отражения в кривоватых зеркалах.

Гренландца звали Дйныгхак — имя это или фамилия, Андрею понять не удалось, а произнести без запинки получилось попытки с двадцатой. Отличался Дйныгхак большой прожорливостью, косноязычием на трех языках, включая русский, и полным отсутствием деликатности.

— Когда мужчина брать женщина, — заявил он Андрею, завороженно глядя на высокую грудь Ингрид, — бывать шибко хорошо, шибко сладко. Когда женщина брать мужчина, бывать шибко дерьмо.


На корме, под защитой корабельной надстройки, было безветренно и спокойно. Июльское солнце подбиралось к зениту, слепило глаза, сияло, словно надраенная солдатская пуговица на мундире, пошитом из сукна цвета медного купороса.

«Георгий Богданов», гордый двухсотметровый красавец-атомоход, напополам резал корпусом Белое море и, глотая по двадцать узлов в час, стремительно шел на северо-восток, туда, где к западу от Новосибирских островов, в тысяче метров под ледяной коркой дыбились из океанского дна первые кряжи хребта Ломоносова.

Рассеянно глядя, как лазурное небо на горизонте плашмя падает в темно-серую воду, Андрей думал о том, что нужно собраться и взять себя в руки — раз и навсегда. О том, что он расклеился, распустился, и если не положить этому конец, то до встречи с Таней останется не так уж много времени. Надо влюбиться, заставить себя влюбиться — недаром говорят, что клин вышибают клином. И не в доступную смазливую куклу, а найти кого-нибудь, о ком можно и нужно заботиться. Как о Тане.

Андрея передернуло. Заботиться… Вот в чем дело, внезапно понял он, именно в этом. За двадцать лет он привык к тому, что рядом человек, о котором нужно заботиться.

Что рядом Таня.

Танюшка — соседская девчонка этажом ниже, одногодка, с которой он вместе ходил в детсад, сидел за одной партой, которую в восьмом классе впервые поцеловал, а в десятом впервые раздел донага и повалил навзничь.

Танечка, самая красивая девочка в школе. И спортсменка от Бога. Победа на городском чемпионате по прыжкам в воду, бронза на всесоюзном. Шансы на включение в олимпийскую сборную.

Они поженились, едва обоим стукнуло по восемнадцать. Звезды сверкали в глазах, от страсти перехватывало дыхание, будущее стелилось впереди красной ковровой дорожкой.

А полгода спустя Таня поскользнулась на вышечном помосте, сорвалась и, не успев сгруппироваться, разбилась о воду…

Реанимация. Операции. Консультации со светилами хирургии. Операции. И снова. И опять. А потом — два десятка лет, полных боли, бессилия и безнадеги. Паралич прогрессировал. Дозы болеутоляющих росли.

— Наконец-то, — сказала Андрею жалостливая и чувственная аспирантка Лиза, напросившаяся прибраться в квартире на третий день после похорон. — Поживем как люди, милый. Не надо шастать по чужим постелям, не надо расставаться вечерами, потому что тебе пора. Я уж молилась, чтоб прибрал.

— Что прибрал? — механически переспросил ссутулившийся на кухонном табурете, ошалевший от горя Андрей.

— Ну Татьяну твою. И она теперь отмучилась, и ты свободен…

Андрей оторопело сморгнул. Лизины слова еще не дошли до него, еще только пробивались в сознание, проталкивались сквозь не желающие пропускать их барабанные перепонки.

Таня просила оставить ее чуть ли не каждый день. Умоляла, рыдала, билась в истериках. Приходили ее родители, смотрели в сторону виновато и уговаривали отдать дочь. А потом уговаривать перестали, и однажды теща вдруг грохнулась перед Андреем на колени и подалась было целовать сапоги.

— Ты что сказала? — Слова наконец дошли по адресу и плетьми стеганули по сердцу. — Ты что сказала сейчас?

— Андрюшенька, ничего, я так, — испуганно залепетала Лиза. — Я же ради тебя. Ты же годами кормил ее, мыл, обстирывал, ухаживал. Будто сиделка больничная, будто нянька. Я…

Андрей поднялся. Его хлестануло, шарахнуло болью.

— Пошла вон, — выдохнул он. — Вон отсюда! Пошла на хрен, сука!


1906

Саша проснулась и долго лежала в темноте, бессмысленно глядя в потолочную переборку, над которой была палуба, над палубой — замерзшие свернутые паруса и обледенелые мачты, над ними — черное ноябрьское небо, полное крупных звезд.

Первые пару месяцев ночи часто озарялись буйными переливами северного сияния — Саша дышать не могла от восторга, стояла на палубе рядом с Богдановым под зелено-радужным чудом во все небо, молилась шепотом, благодарила Господа, что довелось сюда прийти и увидеть.

Даже когда большая часть солонины оказалась гнилой, думалось — это ничего, можно же рыбачить, охотиться на моржей. Кашу можно кушать с подсолнечным маслом; очень даже вкусно, если соли побольше насыпать.

Даже когда «Персей» затерло льдами в створе Карских ворот и пришлось вставать на зимовку на полтора месяца раньше, чем планировалось, — это тоже было ничего. Можно же отмечать на карте дрейф льдов, они тянули корабль к северу, к заветному полюсу. Жорж бодрился, говорил, что сэкономят много топлива, а весной они будут так близко к цели, что запрягут собак — и в июне уже будут ставить флаг-триколор на самой маковке мира. Флаг стоял в кают-компании, в углу, терпеливо ждал обещанного.

Даже когда от дурной еды экипаж стал болеть, когда начались поносы, а у многих закровоточили десны и Саше пришлось писать в медицинском бортжурнале страшное слово «цинга» — и это казалось преодолимым. Достали мешки с картошкой, съедали по половинке сырой в день, и болезнь отступила. Но ненадолго — картошку плохо укутали, ночью было минус тридцать пять, она перемерзла и помогать перестала. Иван Тайбарей и другие матросы притащили к кораблю оглушенного моржа, вскрыли ему жилы прямо на льду, подставили кружки и пили, как чай, теплую дымящуюся кровь.

— Если кровь раз в неделю пить, не заболеешь, — сказал Тайбарей. — Попробуй, барышня! Оно лучше, чем своей кровью харкать и зубы терять.

Богданов смотрел на них с таким ужасом и отвращением, что Саша даже думать не стала, помотала головой и ушла жевать бесполезную сладкую картофелину. Все, кто пил моржовую и тюленью кровь, оставались здоровы. У тех, кто отказывался, симптомы цинги усиливались. На правой груди, под соском, у Саши появился кровавый синяк, а по утрам, когда чистила зубы, она сплевывала воду с кровью.

Светало все позднее, приближалась полярная ночь.

— Совсем темно не будет, — объяснял Максим Соленый, штурман. — Полумрак, как в сумерках. В полдень почти светло. Ну а если зажечь лампы… Да поставить хорошую пластинку…

Он подмигивал Саше, заводил граммофон и приглашал ее танцевать.

Саша смеялась, Жорж откидывался в кресле и закуривал трубку, хмурясь в притворной ревности, а над затертым в ледяной пустыне кораблем — крохотной теплой точкой в огромном застывшем пространстве — полыхало северное сияние, переливаясь и клубясь, словно светящийся пар божественного дыхания.

Теперь его больше не было, их отнесло слишком далеко на север, за семьдесят шестую параллель. Теперь было просто темно.


Саша поднялась с трудом, будто за месяц состарилась лет на пятьдесят. Она засветила лампу, посмотрела на спящих на больничных койках. Норвежец Ивар выздоравливал после тяжелого бронхита. Молоденький механик Яков сильно страдал от цинги, потерял уже два зуба, был очень истощен. Саша с ужасом смотрела, как разрушалось его молодое тело, расходовалась жизнь. Она потрогала кровоподтек на своей груди и ощупала зубы языком.

Потихоньку, чтобы не разбудить спящих, Саша открыла шкаф, накапала в графин с водой настойки лауданума — опия на спирту. Вздохнула и отпила пару глотков прямо из горлышка. Тут же по душе разлилось блаженное онемение и спокойствие, мышцы расслабились. Привычка была пагубная, хуже курения. Но от нее становилось легче, ненадолго легче.

Саша откинула меховой полог, вышла на палубу. Звезды были такими яркими, что их свет, отражаясь от снега, освещал борта, мачты, матросов-самоедов, стоящих у планшира. Их почти одинаковые плосковатые лица казались очень древними, вырезанными из темного дерева.

— Девять утра почти, а еще совсем ночь, — сказала Саша. — А на что вы смотрите?

И тут корабль, вмерзший в лед, содрогнулся, будто снизу, из-под воды, его коснулось что-то огромное. Саша вскрикнула от страха.

— Опять лед смещается, да? — спросила она. — Или вот Иван мне рассказывал, что полярные акулы вырастают по четыре-пять саженей… Да же, Иван Енсугович?

— Один охотник-каякер как-то заметил под собой морское дно, — сказал Тайбарей негромко. — В таком месте, где не было мелей. В этот миг он припомнил рассказы стариков об океанском пауке. Пригляделся и заметил чудовищный глаз, злой и разумный, а на расстоянии длины весла от него — второй; а между ними вдруг открылся жуткий провал…

— Это легенда, да? — спросила Саша жалобно. — Самоедская сказка?

Ненец кивнул. Саша вцепилась в борт, и тут лед саженях в двадцати от корабля затрещал и вздыбился, будто взломанный изнутри чудовищным ударом, куски разлетелись от полыньи. И все опять замерло в призрачном сиянии звезд. Саша не могла выдавить из себя ни слова, стояла будто примерзшая к палубе.

— Что ж, — наконец сказал Тайбарей, — сегодня день будет теплый, вода не замерзнет, можно на тюленя хорошо охотиться прямо здесь. И рыбы наловим.

Саша ушла в каюту. Ее зубы стучали о край стакана с лауданумом.


Жорж был бледен и раздражителен, он не вставал с постели уже больше недели. Кровоточащие десны и боль в мышцах причиняли ему сильные страдания.

— Ну бывает, что давление льда распределяется неравномерно и какой-то участок его взрывается! Ты же взрослая, образованная женщина, Саша. Вроде не дура. Еще настойки!

Саша поила его, приподняв ему голову, и думала — неужели она здесь ради этого желчного, самовлюбленного человека с большим носом и плохими манерами? Да и здесь ли она в самом деле или снится ей предостерегающий сон?

Вот что будет, если уйдешь из Архангельска. Вот как просто и глупо и без предупреждения жизнь превращается в смерть, подвиг — в болезненное выживание, влюбленность — в разочарование. Сейчас она проснется, а рядом будет спать Коля, с чуть приоткрытым ртом, уронив книжку на грудь и не погасив свечи. Она наклонится свечу задуть, а он сквозь сон скажет…

— Ты мне всю грудь залила! — резко сказал Богданов. — Смотри, что делаешь! Ты на сестру милосердия училась или на коновала?

Саша извинилась, поднялась уходить.

— Пусть повар мне рыбы сварит, — сказал ей вслед Жорж. — Только нормальной, а не говна этого толченого.

Повар, норвежец, готовил для экипажа «лабкаус», мешая мелкорезаную вареную солонину с толченой сельдью, — такую легко было есть даже с расшатанными зубами и распухшими деснами.

Саша с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть дверью.


День и вправду выдался не холодным. Саша надела подаренную Колей белую шубку, теплую и красивую, спустилась на лед, пошла к страшной утренней проруби.

Ненцы манили трещоткой моржа или нерпу. Трещотка звучала пронзительно и тоскливо.

Полынья была широкая — сажени четыре в ширину. Саша обошла ее, подозрительно рассматривая куски льда. Подобралась к самому краю, заглянула в темную воду. И замерла, застыла от ужасного ощущения, что кто-то на нее оттуда снизу смотрит — взглядом ледяным, обволакивающим, лишающим воли.

— Осторожно, барышня! — крикнул с другой стороны, из другого мира, кто-то из матросов, но Саша уже клонилась к воде, уже не могла остановить падения, уже летела в ледяную бездну…

Она висела, не дыша и не двигаясь, в прозрачной серой воде — в белой шубке, с золотисто-русыми волосами, окружившими голову блестящим ореолом. Время остановилось, ее сердце не билось, но она все видела и понимала. Из черной глубины на нее кто-то смотрел. Кто-то огромный и безмерно чужой.

По льду наверху метались тени: матросы не могли решить, что делать, но прыгать за «барышней» никто не станет — верная смерть.

Внизу прошла исполинская акула, одна из гренландских, про которых Иван говорил, что их мясо воняет мочой, но если его сгноить особым способом, то вкуснее лакомства нет. Акула проплыла в сторону взгляда и забилась, будто ее кто-то схватил и поволок. Раздвоенный хвост мелькнул на периферии Сашиного зрения.

Время снова пошло, сердце стукнуло гулко, легкие загорелись, голову стиснуло ледяным обручем. Саша замычала, изогнувшись, горло свело спазмом. И тут со стороны существа нахлынула черная волна, будто бутыль чернил вылилась в воду. Саша глотнула этой воды — горькой и обжигающей, и ее сильно толкнуло под ноги вверх. Мгновение — и она уже вынырнула, хрипя, цепляясь сведенной рукой за край полыньи.

Ее тут же потащили из воды, подняли, понесли. Все кричали, беспокоились, а Саша лежала на их руках, спокойная, будто она и не собою уже была, а кем-то совсем другим. Ее раздевали, растирали, пытались поить водкой. Потом уложили, накрыли одеялами. Иван Тайбарей вызвался за нею смотреть, сел рядом, долго молчал, потом тихо запел протяжную, бесконечную, как полярная ночь, ненецкую песню.

Саша слушала, и то, что было в глубине, слушало вместе с нею.


На следующий день она встала как ни в чем не бывало.

Уже умывшись и сделав запись о своем вчерашнем падении в меджурнал, Саша вдруг поняла, что не зажигала лампы, потому что отлично видела в полумраке и так.

Каюта была пуста, больные выписались, пока она спала. Саша подержала в руках графин с лауданумом, но его совсем не хотелось, в голове было ясно и спокойно.

Она проведала Жоржа, и тот спросил, как она умудрилась чуть не погибнуть. Недослушав, перебил и стал рассказывать, как его не ценили, но, когда он вернется героем, все изменится.

— Все уже изменилось, — сказала Саша.

— Что-что? Слушай, что-то в твоем лице иначе стало, я не могу понять что…

Саша пожала плечами. Сняла его руки со своих плеч, когда он потянулся целоваться. Поднялась и ушла.


Команда разбила наросший за ночь в полынье лед, и днем охотникам повезло: на трещотку откликнулась молодая моржиха, толстая, цвета чая с молоком. Ненцы зацепили ее гарпунами, а штурман расстрелял из винтовки. Моржиха умирала, ужасно хрюкая. Саша смотрела с палубы. Потом потрогала языком зубы — два верхних шатались, десна сильно распухла.

Саша обернулась одеялом — шубка сохла, — взяла со стола стакан, спустилась к охотникам, которые уже резали среди складок кожи на шее моржихи яремную жилу, чтобы пустить кровь. Моржиха вдруг еще раз дернулась и захрипела. Саша подставила стакан под темно-красную хлынувшую струю. Поднесла к губам, отхлебнула. Было ужасно невкусно, но она сказала себе, что хочет жить.

Тайбарей вдруг взял Сашу за подбородок, поднял и заглянул ей в лицо. Отшатнулся, качая головой.

— Что? — спросила она с испугом. — Что, Иван Енсугович?

— Глаза. Глаза, барышня…

Саша вернулась в каюту, подошла к зеркалу с лампой и чуть ее не уронила.

Ее прозрачные светло-ореховые глаза стали абсолютно черными.


На следующее утро поднялась паника — пропал один из механиков, тот самый молоденький Яков, которого Саше было так жалко. Спать он ложился, как обычно, в каюте с пятью товарищами, кто-то сквозь сон слышал, как Яков выходил до ветру, но поутру кровать оказалась пуста. Искали весь день, даже когда начался буран. Следов не было: ни отпечатка ноги, ни капли крови — ничего. А ночью выли собаки и что-то большое снова прикасалось к кораблю снизу.

Саша проснулась, выглянула в коридор. Там стоял Ваня Тайбарей с керосиновой лампой в руках и пристально смотрел на ее дверь.

— Что, Иван Енсугович? — спросила Саша, дрожа.

Ненец поднял лампу, чтобы заглянуть в ее изменившиеся глаза.

— Плохо, барышня, — тихо и мрачно сказал он. — Но ты спи.


— Нет! — говорил Богданов, который наконец стал подниматься и потихоньку выходить из каюты. — Это трусость и мятеж, матрос Тайбарей! Еще раз услышу, что кто-то хотя бы заговаривает о возвращении, — приму дисциплинарные меры.

Он вышел с Сашей на палубу, долго говорил о том, что Арктика любит только смельчаков. Часть из них убивает, да. Но тем сильнее любит остальных. А механик — ну не выдержал мальчишка. Забрел ночью далеко, да и свалился, вмерз в лед.

Ночью ненцы ушли, взяв нарты, упряжку собак и самый минимум припасов. След был хорошо виден и вел на юг.

Богданов от безвыходной ярости снова слег. Саша напоила его лауданумом, чтоб поспал, а то еще удар хватит.

Под дверью утром она нашла записку от Тайбарея.

«Ухади, баршня, — было написано большими корявыми буквами, карандашом. — А то все умрт от тбя».


На следующий день двое матросов зарезали Максима Соленого и пили его кровь из чайных чашек. После этого один удавился на простыне, второй нырнул в полынью, снова возникшую у корабля. Саша смотрела на окровавленный снег, на красный лед на палубе, на сложенные у борта тела, прикрытые одеялами.

Она чувствовала, как что-то смотрит из ее глаз с холодным и злым любопытством.

«Все умрут от меня», — подумала она.

Саша надела шубку. Зачем-то очень тщательно закрыла за собой дверь.

«Ночь, — думала Саша, скользя по льду. — Вечная ночь. Лед. Нет жизни. Зачем я здесь?»

Она чувствовала существо внизу, ощущала его взгляд сквозь двухметровый слой льда.

— Саша! — крикнул с палубы Богданов. — Ты куда собралась?

Она обернулась — ее изменившиеся глаза видели в сумерках, какой он бледный, растерянный, как ему страшно сквозь всю его целеустремленность и браваду. Она пожалела его.

И прыгнула в воду.


1988

Льдов достигли на изломе июля, в три пополудни, под шквальным дождем, обрушившимся на атомоход с забитого сизым мазутом неба. На подходе к ледяной кромке дождь обернулся градом, дробью расстреливал каютный иллюминатор.

Ингрид Хансен перелезла через Андрея и в чем мать родила двинулась к душевой. На пороге обернулась, смахнула со лба прядь взмокших льняных волос:

— Что не так, милый?

Не так было все. Андрей чувствовал себя отставным фигуристом, которого заставили-таки откатать обязательную программу с незнакомой партнершей. Они откатали: она — умело, он — старательно. Оценка за технику высока, за артистичность никуда не годится.

— Все хорошо, — выдавил Андрей. — Прекрасно и удивительно.

Он наскоро оделся, под звуки душа выбрался из каюты и побрел по корабельному коридору. Согласно инструкции, об инциденте следует доложить товарищу Шерстобитову, саркастически думал Андрей. Пускай расследует, не провокация ли это датской разведки… И вздрогнул от неожиданности, когда Шесть Убитых выскочил из-за коридорного поворота и ухватил за рукав.

— Началось, — зловеще процедил пятой козы барабанщик. — Ты уже в курсе?

— Нет. Что началось-то?

— Баба, — сообщил Шесть Убитых, сощурившись. — Голая.

Андрей удивился — неужели Ингрид выбралась из душа и пошлепала к себе голышом?

— Там, — махнул Витек в сторону верхней палубы. — На льду, раненая, но вроде живая. Взяться ей неоткуда. Не из воды же.

Пару минут спустя Андрей, укрываясь от града пологом ветровки, оторопело смотрел, как полдюжины матросов спускают на воду спасательную шлюпку, а второй помощник пытается отогнать от планшира публику, распаленную немыслимым происшествием. Пассажиры шептались и переговаривались на добром десятке языков.

Андрей не смог протиснуться вперед, ждал на палубе. Таинственную находку подняли на борт, уложили на носилки. Спасенная лежала недвижно, укрытая одеялом, а сверху — матросским бушлатом. Андрей разглядел смерзшиеся пряди длинных волос, кожу цвета нетронутого снега и огромные черные глаза вполлица.

— Посторонитесь! — зычно каркал второй помощник. — Ну же, товарищи! Леди, мистеры, херры! Телеграфируем, начнем расследование, разберемся, оповестим, а сейчас по каютам, пострадавшей нужна медицинская помощь!

— С дороги, молодой человек, — просипел милейший Петр Маркович, главврач судовой больницы, едва поспевающий вслед за носилками.

Андрей механически шагнул назад, и в этот момент безучастный взгляд огромных глаз уперся в него. И тут же изменился, что-то мелькнуло в черной глубине.

Девушка на носилках резко села, так что одеяло упало, обнажив небольшую белоснежную грудь с темными сосками и глубокую круглую рану под ключицей. Губы спасенной дрогнули, округлились, будто она пыталась что-то сказать, позвать Андрея по имени, но звук не шел, и, рванувшись, она бессильно повалилась навзничь.

— Знать ее вы, да? — ошеломленно спросиляпонский океанограф Амида Куроки, когда процессия с носилками исчезла из виду.

— Впервые вижу, — ответил Андрей ему в тон. — Я.


Следующие сутки «Георгий Богданов» трудолюбиво вспахивал ледяное поле, оставляя за кормой узкую черную борозду.

Откуда взялась обнаженная девушка, выяснить не удалось. Льдина, с которой ее сняли, откололась и перевернулась, скрыв следы, если они там и были. Сообщений о терпящих бедствие судах, экспедициях или самолетах не поступало. Никакого логического объяснения появлению измученной (шептались, что у нее еще и на спине две рваные раны) и раздетой девушки у кромки льда предложить никто не мог.

— Инопланетяне, — предположил канадец. — У нас в Ванкувере в прошлом году троих похитили, огни были в небе. Потом вернули. Без памяти.

— Вряд ли, — протянула Ингрид. Она была за ужином непривычно задумчива, куталась в свитер. — Скорее всего, девушка — жертва мужского насилия и жестокости.

И посмотрела на Андрея так, что он поперхнулся кофе.

Капитан передал обращение по громкой связи — уверял, что все меры приняты, расследование проводится, медицинский уход новой пассажирке обеспечен.

До вечера Андрей промаялся, не находя себе места из-за тревожного, гнетущего чувства. Потом решительно зашагал к судовой больнице на третьей палубе.

— Хоть караул выставляй, — сказал, утирая взмокший лоб, Петр Маркович. — Идете и идете. Всем любопытно. Но вас пущу ненадолго, — я же видел, как она на вас на палубе отреагировала. Девушка не в себе, реакции заторможены, а процесс заживления ран идет с необыкновенной скоростью, никогда такого не видел. С утра были свежие, а сейчас в нижних слоях уже рубцуется…

Андрей шел за ним, пытаясь улучить секунду и спросить…

— Заговорила, да очень хрипло и медленно. Имя вроде бы свое вспомнила — Саша, говорит. Александра. Русская.

Александра, русская, лежала на больничной койке, отвернувшись к стене. Андрей в нерешительности потоптался на пороге узкой полутемной палаты, затем несмело шагнул внутрь. Внезапно стало неуютно и тягостно, кожу продрало ознобом, будто что-то холодное, враждебное, угрожающее исходило от скорчившейся под казенным одеялом фигурки.

— Поосторожнее с нею, — донесся из-за спины голос главврача. — И свет включите.

Андрей щелкнул выключателем. Саша дернулась на койке, вскинулась и застыла. Огромные черные глаза стали, казалось, еще больше.

— Не Коля, — прошептала девушка хрипло. — Вы старше… Другой… Кто вы?

Усилием воли Андрей взял себя в руки, подавил навязчивое ощущение исходящей от тоненькой девчонки угрозы.

— Андрей Гаевский, — выдохнул он, — гидрограф. Я вам кого-то напоминаю?

Она кивнула, осмотрела больничную каюту как-то затравленно.

Андрей ободряюще улыбнулся.

— Вы в безопасности, — сказал он мягко. — Петр Маркович говорит — раны быстро затягиваются. Вы на борту нашего советского атомохода «Георгий Богданов»… Мы…

— На борту чего? Кого?! — с ужасом вскрикнула Саша.

Ни враждебности, ни опасности в ней больше не было. Андрея окатило жалостью. Девушка напугана, понял он. Ей страшно, смертельно страшно. Он шагнул вперед и присел на корточки, глядя на нее снизу вверх.

— «Богданова», — мягко сказал он. — Судно названо в честь знаменитого полярника.

— Знаменитого… — эхом повторила Саша.

— Ну да. Загадочно пропавшая восемьдесят лет назад экспедиция к Северному полюсу. Считается, что весь экипаж «Персея» погиб во льдах. Их чтут, как смельчаков и первопроходцев…

— Боже мой, — пролепетала Саша, поднимая руку ко рту. — Боже…

Она закусила ладонь, из уголков глаз стрельнули слезы, набухли, покатились по щекам. Андрея проняло, пробило этими слезами, прожгло, он сам едва не заплакал от сострадания и жалости.

— Ну что ты, девочка, что ты, милая, — несвязно забормотал он, не заметив, что перешел на «ты». — Все обойдется, все будет хорошо, вот увидишь, — он нашел Сашины ладони, обхватил их пальцами — холодные как лед, нет, еще холоднее. — Я здесь, моя хорошая, я с тобой. Все будет…

Саша вырвала руки, отчаянно замотала головой.

— Вы должны меня убить, — сказала она, легла, отвернулась к стене и накрылась одеялом с головой.

— Что?! Что я должен?

Саша не ответила, только поглубже спряталась в одеяло.


— Счастливо оставать себя, — Амида Куроки помахал рукой и ловко скользнул через люк в гондолу.

В первое батискафное погружение вместе с японцем отправлялись канадский гидробиолог Джеффри и германский подводник Карл. Тощий нескладный канадец, сосед Андрея в ресторане, был общителен и улыбчив. Немец, круглолицый курносый атлет, напротив — мрачен и немногословен. Поговаривали, что за плечами у него не один десяток погружений к затонувшим судам и не одна дюжина покойников, вытащенных из затопленных трюмов.

Под водой батискафу предстояло провести семь часов. Высыпавшие на лед пассажиры, отчаянно бравируя, прохаживались по самому краю прорубленной во льду полыньи.

Андрей угрюмо стоял в стороне — ночью он не сомкнул глаз, думая о девочке, которая просила себя убить. Под утро, осатанев от одиночества, постучался в каюту Игнрид.

— Нежданный гость, — датчанка приоткрыла запертую на цепочку дверь. — И незваный. Дорога лошка к обеду, так, кажьется? Извини, свьято место заньято.

Дверь захлопнулась.

Андрей отправился восвояси. Всякий раз, как он вспоминал Сашу — испуганную, плачущую, с холодными, будто мертвыми, руками, — на него накатывало жалостливое, щемящее и остро влекущее чувство. Мужским желанием его было не назвать — Андрей краснел и смущался, едва представив Сашу на месте Ингрид.

Корпус батискафа скрылся под водой. Андрей побрел к сброшенному на лед трапу. До обеда он прослонялся по судовым отсекам в поисках чем бы себя занять. К больнице на третьей палубе ноги, казалось, вынесли его сами.

— Нет, — Петр Маркович покачал головой. — Никаких больше свиданий. Девчонка всю ночь плакала, вообще не спала. И потом…

Доктор замялся.

— Что «потом»?

Петр Маркович достал пачку сигарет, выбил одну, оторвал фильтр и закурил.

— Раны затянулись, — сказал он. — И на груди, и на спине. За неполные сутки. Без воспалительных процессов. Я кровь взял. Лаборатория тут — говно, препаратов мало. Но такой аномальной крови я вообще никогда не видел. Будто и не человеческая вовсе…

— А чья? — спросил Андрей. — Чья кровь?

Ответить доктору помешал истошный и пронзительный вой пожарной сирены.

— Внимание! — перекрыл сирену многократно усиленный голос капитана. — Всем оставаться на местах. Бригада спасателей — немедленно на выход! Повторяю: все остаются на местах, спасатели — на лед!


Двумя часами позже в кают-компании бледный, разом осунувшийся Амида Куроки бесстрастно докладывал по-английски:

— На трехстах метрах камеры зафиксировали странное образование, поднимающееся из глубины встречным курсом. Минуту спустя мы его увидели…

Японец закрыл лицо ладонями, несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая самоконтроль, потом протянул дрожащую руку за стаканом воды.

— Прошу простить. То, что мы увидели, было ужасней и отвратительней всего, что я мог когда-либо представить. Джефф умер на месте. Сердечный приступ, судя по всему.

С минуту океанограф молчал.

— Карл сбросил балласт, весь, без остатка. Думаю, аварийное всплытие нас спасло. Правда, у Карла помрачнение рассудка, возможно, от сильной декомпрессии при подъеме. Когда всплыли, он хотел меня убить.

— Что? — спросил капитан, стискивая зубы. — Что это было?

— Камеры засняли. — Лицо японца казалось каменным. — Но их угол обзора узок. Я видел существо целиком. Оно огромно. От сорока до сорока пяти метров в диаметре. И оно состоит из… — Куроки осекся, его голос дрогнул: — Оно похоже на гигантскую запеканку. Скальные сколы, корабельные обломки, водоросли, членистоногие, рыбы, китообразные. И люди. Будто запеченные, замешанные в бетон. Десятки людей.

— В каких стадиях разложения? — спросил капитан, исказившись лицом.

— Они смотрели на нас. Смотрели и кричали сквозь воду. Они все живые…


Час спустя «Георгий Богданов» прорезал в ледяном поле дугу и встал на обратный курс. Продвинуться по которому удалось лишь на полкилометра — внезапно, без видимой причины, оба ядерных реактора вышли из строя. Электрические двигатели отказали за ними вслед. Лед подступил к кораблю, ужалил в борта, обнял за корпус и взял в захват.

Потом был капитанский приказ не поддаваться панике и ждать ледокол «Ленин». А потом… Потом в течение часа погибли трое.

Запершись в каюте, вскрыл себе вены Амида Куроки. В больнице, страшно крича и разбивая руки в кровь о толстые стеклянные перегородки, умер Карл. Бросившись с борта на лед, убился второй помощник Семенов.

— Андреас, мне страшно, — причитала в опустевшем ресторане перепуганная Ингрид. — Давай проведем эту ночь вместе? Пожалуйста! Я солгала, никого у меня нет. Ты не представляешь, как я боюсь…

— Мой народ иметь история, — встрял невозмутимый Дйныгхак. — Мир бывать совсем молодой, предок мой предок ставить первый иглу. С небо падать паук, откладывать в вода яйцо. Новый паук вырастать. Ловить акула, кит, морж. Человек тоже ловить. Иногда — приманка. Брать один человек, на него приманивать много. Тогда бывать шибко дерьмо.

— Девка, — ахнула Ингрид, — девка на льду! Это она! Немец от нее через стенку был. Японец к нему заходил, ее видел. Этот, который на лед бросился, — он с ней сегодня утром разговаривал почти час. Все сходится! Чудовище через нее нас всех угробит!

Андрей поднялся из-за стола.

— Кажется, в здравом уме тут я один, — бросил он с досадой.

По служебной лестнице он взбежал на третью палубу, на секунду остановился, оглянулся по сторонам. И рванул по корабельному коридору, проносясь мимо запертых каютных дверей, словно между акульих зубов, щерящихся со стен в два ряда.

На больничном пороге лежал навзничь Петр Маркович с перерезанным горлом и хирургическим ланцетом, зажатым в откинутой руке. Кровь уже перестала течь, стыла лужей под его головой.

Андрей, собравшись с духом, переступил через мертвеца, заозирался.

— Саша! — закричал он.

Она вышла из своей палаты, опустив голову, — тоненькая, слабая, еле брела. Золотистые волосы падали на больничный халат.

Андрей бросился к ней, подхватил ее, легкую, податливую. Прижал к себе крепко, как только мог.

— Саша, — с горечью выдохнул он, — хорошая, родная моя, что же они с тобой сделали?

Она забилась в его руках. Словно выброшенная на лед рыба. Словно… словно приманка.

— Убейте меня, — попросила она опять. — Он смотрит. Через меня смотрит. Никто не может вынести его взгляда. Я всех погублю…

— Перестань же! — взмолился Андрей. — Прекрати немедленно. Пойдем. Здесь тебе оставаться нельзя — паника начинается, и вправду убьют.

Он за руку потянул ее за собой. Струйка засохшей крови причудливой змейкой извивалась между перерезанным горлом Петра Марковича и распахнутой дверью приемной.

— Закрой глаза, милая. Не смотри.

Андрей повлек девушку за собой. На ходу нагнулся, выдернул из руки покойного доктора ланцет, упрятал за пазуху.

— Сюда, милая. Скорее. Нет, стой!

За коридорным поворотом у стены скорчился молоденький матрос, обеими руками пытаясь удержать внутренности, вывалившиеся из распоротого живота.

Саша всхлипнула:

— Он мне обед сегодня приносил…

Андрей потянул ее прочь.

До каюты добрались, миновав приколотую пожарным багром к переборке ресторанную официантку.

— Он поет вам песню смерти из-под воды, — хрипло сказала Саша. — От нее ум вибрирует. Есть ли у вас тут батюшка? Мне бы исповедоваться, причаститься…

Андрей втолкнул ее в свою каюту:

— Нет здесь священников, Саша. Жди. Я мигом.

Метнулся по коридору к каюте Ингрид, забил кулаками в дверь.

— Андреас, дорогой, — запричитала насмерть перепуганная журналистка. — Спасибо, что пришел. Господи, что творится!

Андрей схватил ее за плечи, встряхнул.

— Где твое барахло? Ну?! Шмотки где? Шуба, комбинезон, унты.

Ингрид в страхе попятилась, губы у нее задрожали.


Андрей вернулся в каюту бегом, с охапкой женской одежды в руках.

— Саша, одевайся. Скорее!

Он помог девушке стянуть больничный халат, белья на ней не было. Наготой ломануло по глазам, от нахлынувшего желания Андрей скрежетнул зубами, и в этот миг снаружи заколотили в дверь.

— Гаевский, открывай. Открывай, слышишь? Свои.

Ощерившись, Андрей метнулся к дверям, рванул на себя ручку. В проеме с «макаровым» в руке стоял Шерстобитов.

— Тварь у тебя?

Андрей подобрался.

— Один я.

Шесть Убитых криво, нехорошо ухмыльнулся:

— Знаешь откуда у меня кличка, Гаевский? Не от фамилии, нет. У меня за горбом Кабул и Кандагар. Седьмым быть хочешь? Отойди в сторону. Чурка видел, что эта тварь здесь.

Андрей шагнул назад. Пропустил гостя. И наотмашь рубанул его ланцетом по горлу. Подхватил падающее тело, втащил внутрь, вырвал «макаров» из ослабевшей ладони.

Девушка сидела на кровати, обняв колени, будто не видя ничего вокруг.

— Саша, уходим!

Взявшись за руки, они бежали к сброшенному на лед забортному трапу, кто-то страшный надсадным голосом орал: «С дороги, с дороги, гады, убью!» — и, лишь когда скатились по сходням, Андрей понял, что кричал он сам.

Они спешили — не разнимая рук, бежали от атомохода прочь, и в полусотне шагов Андрей обернулся на бегу. Грудью пав на планшир, Дйныгхак наводил ствол. Андрей выдернул из кармана ветровки «макаров» и не успел, и Саша, споткнувшись, повалилась лицом вниз.

Он расстрелял обойму навскидку, не целясь, отбросил пистолет, подхватил Сашу на руки, холодная кровь из ее простреленного плеча марала ему ладони. Спотыкаясь, оскальзываясь, Андрей уносил от смерти свою женщину, свою приманку.

— Таня, — шептал он ей куда-то поверх волос. — Танечка, умоляю, не умирай! Не оставляй меня одного!

Лед перед ними треснул, разверзся рваной полыньей. Оттуда, из черной глубины в глаза Андрею глянула чужая неодолимая воля.

Он шарахнулся. Поскользнувшись, упал, но так и не выпустил Сашу из рук. Из последних сил рывком поднялся.

— Не отдам, — истово шептал он подбирающейся к ним, трещинами окружающей их полынье. — Не возьмешь, гадина… Не отдам…

2016

Примечания

1

Иоганн Гуттенберг (XV в.), изобретатель печатного станка (прим. авт.).

(обратно)

2

Молот ведьм (лат.), средневековое руководство инквизитора по борьбе с еретиками и ведьмами (прим. авт.).

(обратно)

3

Справочник средневековых колдунов (прим. авт.).

(обратно)

4

Буквальный перевод с английского фамилии Lovecraft (прим. авт.).

(обратно)

5

С материальной точки зрения (лат.) (прим. авт.).

(обратно)

6

Magnus Oculus — лат. «Великое око» (чаще Всевидящее око), древний символ божественной вездесущности.

(обратно)

7

Tria Prima — лат. «Три Начала», три алхимических первоэлемента, лежащих в основе всех веществ.

(обратно)

8

Magnum Opus — лат. «Великий труд» (чаще Великое делание), алхимический термин, обозначающий сакральный процесс создания Философского камня.

(обратно)

9

Solve et Coagula — лат. «Растворяй и Сгущай», алхимический девиз, обозначающий два главных процесса Magnum opus. Был начертан на руках Бафомета на рисунке Элифаса Леви.

(обратно)

10

Г. Ф. Лавкрафт «Немезида» (1917), пер. Александры Спаль.

(обратно)

11

Каждому свое (нем.) — надпись на воротах концлагеря Бухенвальд.

(обратно)

12

«Семерка» — тип VII — самая многочисленная серия подводных лодок в истории, выпускалась гитлеровской Германией в период Второй мировой войны.

(обратно)

Оглавление

  • Часть 1 ГДЕ-ТО ТАМ
  •   Стефан Брег ПЯТЬ ДВЕРЕЙ
  •   Роман Викторович Дремичев РИ`Й
  •   Борис Александрович Мышлявцев ЧУЖАЯ ЧЁРТОВА ЖЕНА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •   Андрей Васильевич Рахметов АЛЬПИНИСТ
  •   Юрий Валерьевич Бархатов ДВЕРЬ В АД
  •   Сергей Викторович Исаев (Clandestinus) ИСКРЕННЕ ВАШ, ЛАВКРАФТ
  •   Станислав Евгеньевич Данилов ЛАМПА БЕЗУМНОГО АРАБА
  •   Анастасия Александровна Зайцева ПИСЬМО ИЗ ПАЛЛЕНА
  •   Алексей Лотерман ЗЕЛЁНЫЙ ДРАКОН
  •   Алексей Лотерман СТРАЖ ВРАТ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Алексей Лотерман ХИМЕРА
  •   Алексей Лотерман ПОСЛЕДНИЙ ОПЫТ АШЕРА
  •   Алексей Лотерман ИЗ ГЛУБИН ЛОХ-НЕССА
  •     Предисловие
  •     Письмо Герберта Уэтли
  •   Алексей Лотерман ПРОИСШЕСТВИЕ НА ФЕРМЕ МИСТЕРА ШОУ
  •   Алексей Лотерман ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА
  •   отмосфера КУДА ПОДЕВАЛИСЬ КРЫСЫ?
  •   отмосфера ТУМАН И МОРОК НАД ИННСМАУТОМ
  •   Владимир Аренев КЛЮВЫ И ЩУПАЛЬЦА
  •   Дмитрий Тихонов КНИГА СКОРБИ
  •   Владислав Женевский ИСКУССТВО ЛЮБВИ
  •   Вадим Вознесенский ПСАЛМЫ СУБМАРИНЫ
  • Часть 2 ГДЕ-ТО МЕЖДУ
  •   Александер Лейхенберг ПО СЛЕДУ КТУЛХУ
  •   Александер Лейхенберг ИТАКУА — ЦАРЬ, БОГ И ДЕД ОТМОРОЗ
  • Часть 3 ГДЕ-ТО ТУТ
  •   Дмитрий Романович Толкунов ПОТАЕННОЕ МЕСТО
  •   Максим Александрович Ковалёв ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ
  •   Данила Андреевич Котлов ПО Г. ЛАВКРАФТУ
  •   Александр Подольский ТВАРИ ИЗ НИЖНЕГО ГОРОДА
  •   Пётр Перминов ДЕТИ ЧЁРНОЙ КОЗЫ
  •   Андрей Сенников ЗОВ
  •   Кирилл Бенедиктов ОКТЯБРЬ В КУПАВНЕ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   Ирина Черкашина ГОЛОС АЗАТОТА
  •   Дмитрий Висков КРИЧАТЬ, УБИВАТЬ И ВЕСЕЛИТЬСЯ
  •   Ольга Рэйн, Майк Гелприн ПРИМАНКА, ИЛИ АРКТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
  • *** Примечания ***